Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Глава 11. О том, как мы убивали Джими Хендрикса

Семена событий, о которых я хочу рассказать, были посеяны ещё в 1981 году, когда кто–то позвонил мне и сказал, что хотел бы мне подарить экземпляр книги под названием 'Scuse Me While I Kiss the Sky, биографию Джими, написанную неким Дэвидом Хендерсоном, который вроде бы покинул Англию.

— Возможно, она вас заинтересует, — голос в трубке звучал приветливо.

Я отправилась в книжный магазин в Илинге, и они мне протянули экземпляр книги. Определённо, это было мне интересно. Дэвид Хендерсон был активистом левого крыла борцов за права чёрных американцев. Начала читать и поняла, что для белых начались трудные времена.

Когда автор дошёл до меня, то в сильных выражениях дал понять, что я постоянно торчала на кислоте и что, именно я, спровоцировала увлечение Джими кислотой и алкоголем. «Кислота и алкоголь, — пишет Хендерсон, — переместили Джими в другое место.» Как я понимаю, этой фразой он хотел сказать, что кислота и алкоголь убили его. Я почувствовала, как гнев стал просыпаться где–то внутри меня. Не могу сказать, что всё, о чём он пишет полное враньё. Это было бы ошибкой с моей стороны. Допустим, это так, тогда все люди по всему миру, для кого дорога память о Джими, могли бы собраться и отомстить тому человеку, если бы они были убеждены, что тот виновен в смерти Джими. И какому–нибудь психу было бы не трудно узнать, где я живу.

Там было ещё многое написано обо мне, но когда он начал рассказывать о Монике Даннеманн, девушке, с которой был Джими в ночь смерти… Я не знала её, пока не прочла её имя в газетах на следующий день после смерти Джими. До 1981 года я практически ничего не знала о ней. Фактически автор обвиняет её в смерти Джими, говоря, что она недостаточно внимательна была к нему в последние часы его жизни. Оказалось, это мы обе, белые женщины, виновны в том, что мы развратили Джими и довели его до могилы.

Я поняла, что должна что–то сделать, и уверена, Моника чувствовала тоже самое. Я решила переговорить с ней по поводу этой книги, но никто, кого я знала, не был с ней знаком, и я не была уверена, смогу ли я её вообще найти.

Я решила поместить небольшое объявление в Evening Standard, основной лондонской газете, в котором просила её связаться со мной. Объявление напечатали, и через несколько дней я получила письмо из адвокатской конторы, где говорилось, что они представляют интересы Моники Даннеманн и она просит прислать им подтверждение, что я именно та, которая поместила объявление. Я выполнила их просьбу, и ещё написала, чтобы они передали ей, знает ли она что–нибудь про эту книгу и если знает, намеривается ли предпринять какие–либо шаги.

Скоро Моника связалась со мной и предложила встретиться. Я пригласила её приехать к нам в Илинг и также позвала Ноэла и Мича, чтобы мы все вчетвером смогли обсудить книгу, главными героями которой мы были.

Ноэл и Мич приехали первыми и мы все расселись в эркере, поглядывая на окно, скоро ли появится такси на дороге. Мы все трое напряглись, не веря глазам своим: кто–то вышел из такси и стал расплачиваться с водителем. Женщина была одета исключительно экстравагантно, в стиле Джими, будто не прошло 10–и лет со дня его смерти и мода 60–х не низверглась в глубины исторических книг, но теперь, в лучшем случае, вызывает только улыбку. Расклёшенные брюки из мягкого бархата, широкий ремень и кофточка с воланами и рукава а-ля Том Джонс. Она выглядела как потерявшийся осколок 60–х.

Мы вели дружеский разговор, она рассказывала, как умер Джими. Мы все сидели за круглым обеденным столом в углу гостиной. Она поставила на стол диктофон и спросила, не будем ли мы против, если она будет записывать наш разговор, потому что её английский не настолько хорош, и это поможет ей в будущем что–то заменить.

— Я сделаю две записи, — обещала она, — я дам вам копию.

Это нам показалось очень разумным, её английский был ужасен.

Как только она заговорила, у нас, у Ноэла, у Мича и у меня, как по команде, открылись рты, настолько тяжеловесным оказался её немецкий акцент. Она рассказывала, насколько невнимательными были санитары скорой, какими расистами оказались врачи, которые, так, между прочим, убили Джими. Она рассказала, что Джими совершенно не мог спать в её подвальном этаже отеля Самарканд в Ноттинг–Хил–Гейт и как она дала, чтобы он хоть как–нибудь заснул, своего немецкого снотворного (веспаракса). Но оно не действовало, тогда она дала ещё несколько таблеток, потому что «они очень слабые». Сказала, что по её подсчётам, он проглотил девять таблеток.

Она рассказала нам, что сразу позвонила в скорую, как только не смогла его разбудить утром. Она поехала вместе со скорой и видела, как санитар, посадив Джими, не проследил, что у него голова наклонилась вперёд, пока он собирался его уложить. Приехав в больницу, к Джими никто из врачей не подошёл, ведь он был чёрным, и он умер, сидя в чём–то напоминающем кресло дантиста. Дежурный врач, с возмущением сказала она, был не только некомпетентен, он оказался ещё и расистом.

Ноэл, Мич и я сидели, не проронив ни слова, ошеломлённые услышанным. Её рассказ шокировал. И если так оно и было, а нам не было причин сомневаться в словах этой женщины, это было худшее из крикливых сокрытий нашего правительства и лучшее из чудовищно фальсифицированных дознаний.

Когда наши общие излияния иссякли, она спросила разрешения поговорить со мной наедине, она хотела задать мне несколько очень личных вопросов о Джими.

— Ну, что ж, если это так необходимо, — я была удивлена, почему она на этом настаивала, но я была в большей растерянности из–за парней, которые подняли такие серьёзные взрослые темы и в волнении мерили шагами гостиную. Но я недолго беспокоилась. Она оказалась милой, безвредной, но не в меру эксцентричной. Она зарядила новую плёнку и посыпала вопросами о всех сторонах характера Джими, её интересовали даже мельчайшие детали, а Ноэл и Мич уселись за стол и продолжили беседу.

— Что из еды больше всего любил Джими?

— Какое вино было его самым любимым?

— Куда вы ходили?

— Что вы делали, оставаясь вдвоём?

— О чём вы говорили?

Вопросы сыпались, я старалась ответить подробнее, и в то же время мне было интересно, о чём беседовали ребята. Когда она уехала, мы все пришли к одному выводу: мы познакомились с самой чудаковатой женщиной на планете.

Со временем я узнала много нового для себя от Ноэла и Мича, например, что рядом с Джими обязательно была какая–нибудь хорошенькая, но с очень большими странностями, девушка, когда они были вдали от дома. Он как будто совершал над собой какое–то ритуальное насилие. Каждой ночью ему, по их словам, нужна была новая, чистая душа. А ребята, с которыми он ездил на гастролях рассказывали мне, что он водил в свой номер стада психичек и уличных женщин, а потом, в гневе просил помочь вышвырнуть их вон. Похожую ситуацию я уже видела с моей Энджи и с её подругой (хотя они определённо не были уличными женщинами) в Лондондерри. По словам Ноэла, он стал свидетелем того, как Джими кинул в девушку кирпичом. Возможно, его гнев, обращённый на женщин, был своеобразной местью за себя, или возможно, он такой же, как многие мужчины, которые поступают так, как если бы они были обманутыми или разочарованными. Все эти рассказы укрепили мои догадки, что к концу своей жизни Джими изменился до неузнаваемости. Стал раздражительным, необязательным, вздорным.

Мы пришли к выводу, что Моника — одна из этих случайных группиз, но которая имела несчастье быть там в ту ночь, когда произошло непоправимое. И неясно, намерена ли она постараться остановить книгу, из–за чего собственно я и искала её. Поэтому я решила действовать самостоятельно. Такие, как она, не внушают мне доверия, и я не стала предлагать ей действовать сообща.

Но она прислала нам приглашение навестить её в Сифорде на Южном Побережье. Так получилось, что бабушка и дед Ника жили недалеко от Сифорда, поэтому, когда мы в следующий раз поехали к ним, мы позвонили ей и она пригласила нас на чашку чая. Как только мы вступили в её дом, сработала сигнализация. Моника, как выяснилось, представляла себя в роли хранителя реликвий Хендрикса. Все стены были увешаны картинами с портретами Джими, которые, по её словам, она сама написала.

Она сразу стала спрашивать Ника про какие–то таблетки, которые прописал ей доктор, но которые она боялась принимать. Она показала их Нику и стала про них расспрашивать. Он объяснил ей, как бы доктор решил, что ей следует их принимать, если бы он не знал, что это за таблетки. Я уже встречала такие, это было сильнодействующее успокоительное.

Ник поболтал с ней ещё некоторое время и потом сказал, что нам пора домой, и мы обещали звонить.

— Звоните в любое время, — сказала она своим монотонным меланхолическим голосом и добавила, — только не звоните в полнолуние. В полнолуние я занята, в полнолуние мы с Джими общаемся. Мы вместе выходим в астрал.

— Хорошо, Моника, мы будем это иметь в виду, — сказал Ник и мы направились к выходу по садовой дорожке, но не так быстро, как хотелось, а как этого требовали приличия.

Решив окончательно, что если я соберусь что–либо предпринять по поводу этой книги, то буду действовать самостоятельно. Я навестила своего адвоката и рассказала ему, что хочу, прежде чем книга будет опубликована удалить из неё ту часть, где говориться, что именно я привела Джими к смерти. Мой адвокат добился запрещения публикации книги в Англии. И когда через 10 лет она всё же была переиздана, та часть главы, где говорилось обо мне, была изъята. Материал же, связанный с Моникой остался на прежнем месте.

Тем временем Моника, связавшись с журналистами, высказала некоторые соображения в пользу задержки книги и тоже потребовала остановить публикацию книги, в которой автор описывает события, связанные с ней. Раздражало то, что она говорила несусветную ложь, но это не казалось хуже того, почему мы решили уже тогда, что она совершенно оторвана от реальности. Для меня это выглядело, как если бы мы решили эту проблему и я бы вернулась в мою пост-Хендриксовскую жизнь без всяких печальных событий, которые происходили со мной почти точно десять лет назад.

Наш с Ником обед подходил к концу, когда раздался звонок, звонил Ноэл Реддинг из Ирландии, где он в это время жил. Он был в ужасном состоянии и со слезами на глазах.

— Мне нужна твоя помощь. Я разбираю писанину Моники Даннеманн.

— Зачем? — спросила я.

— Ну, — стал он объяснять, — я написал книгу. Я написал, что после той ночи, когда Джими нездоровилось и он умер, Моника вышла за сигаретами. Её вирши сообщают, что я обвиняю её в невнимательности.

— Не знаю, чем я тебе могу помочь, — сказала я, — но дай мне время и я тебе перезвоню.

Мне вспомнился тот вечер, лондонское Hard Rock Cafe и Ди. Ди, подружку Мич Мичелла, я там встретила пару недель спустя после того, как Мич окончил писать свою книгу (книги о 60–х тогда появлялись чуть ли не каждые несколько минут). Ди развеяла мою скуку, но с тех пор я не видела Мича много лет, поэтому я решила повидать старых друзей снова. Ди рассказала мне, что полное имя её Диана Бонэм–Картер, и она член известной английской аристократической семьи. Она оказалась очень забавным и остроумным собеседником. Среди всего прочего она успела мне сказать, что работала однажды научным сотрудником Би–Би–Си.

Мне повезло, она оказалась тем человеком, который как раз был мне нужен, она трезво оценивала всё, что было связано со смертью Джими. Возможно, с её помощью можно будет найти тех санитаров со скорой и доктора, дежурившего в тот день и, может быть, они смогут пролить свет на некоторые вещи.

— Хорошо, но у нас с Ноэлом испортились отношения, — сказала она мне, — но всё равно я рада помочь, чем смогу.

Она сдержала слово, и через неделю, или чуть позже мы снова встретились и она передала мне ниточку, ведущую к санитарам скорой, которых в течение 20–и лет никто не расспрашивал о событиях того утра.

— Я начала со всех станций скорой помощи того района, — объяснила она мне, — и они отослали меня в архив сотрудников, вышедших на пенсию. Там мне помогли найти одного из тех, кто тогда работал, звали его Рэг Джонс, и я позвонила ему.

Он сказал, что отлично помнит тот случай.

«Но когда мы прибыли на место, тот малый уже был мёртв. Он не умер в машине," — объяснил он мне.

Ди спросила его, не будет ли он так любезен принять приглашение на обед с нами и продолжить разговор, на что он с готовностью согласился.

У Ди не было машины, и я заехала за Рэгом на своей. Мы приехали в паб, единственный, который мы знали в Холланд–Парк. Ди уже была там и ждала нас. Он рассказал, что недавно похоронил жену, и живёт одиноко со своим пуделем. Всю дорогу, казалось, он чувствовал себя штурманом скорой, не переставая давал указания своему водителю и следил за обстановкой на дороге: «Грузовик справа, женщина пытается перейти улицу в 15–и метрах впереди, перекрёсток, машина впереди поворачивает направо, светофор, сейчас загорится красный…»

Когда мы, наконец, добрались до паба, он казался удовлетворённым моими водительскими навыками и произнёс:

— Ну, что ж, для женщины, ты не плохо водишь машину.

Мы сели за стол и Рэг начал свой рассказ:

— Когда мы приехали на квартиру, дверь была распахнута. Тело лежало на кровати, покрытое рвотой всех цветов, и чёрная, и коричневая. На нём, на подушке. Он уже не дышал. Я вернулся в машину, принёс аспиратор. Мы старались его вернуть, но наши усилия были тщетны. Рвота уже засохла, создавалось такое впечатление, что он лежит так уже давно. Сердце не билось. Он был весь синий, дыхания не было, реакции на свет, на боль тоже. Мы связались по рации с полицией, уверенные, что он мёртв, и сообщили им, что обстоятельства смерти очень странные. Прибыли двое молодых полицейских и сказали, что его следует отвезти в больницу.

— Это обычная процедура? — спросила я.

— Нет. Честно говоря, им не следовало этого делать, но они не хотели провести весь день, заполняя разные формы. Мы уверили их, что отвезём тело в Департамент Несчастных Случаев. Но никто из нас не знал, что это был Джими Хендрикс, пока мы не прочли о его смерти в вечерних газетах.

Что обычно делает полиция, если они обнаруживают мёртвое тело — они сообщают в Департамент Несчастных Случаев. Но для них это был всего лишь ещё один мёртвый наркоман в Ноттинг–Хилле. Будь Джими в отеле Камберленд, где его знали все, история была бы другой.

Рассказ Рэга почти полностью противоречил всему, о чём рассказывала Моника. Она сказала, что сопровождала Джими до больницы. Рэг утверждает, что в квартире никого не было, тем более никого не могло быть ни в машине, ни в больнице и что Джими был уже мёртв, когда они приехали по вызову. Нам положительно необходимо был другой санитар скорой. То же ли он расскажет или память Рэга заволокли облака времени. К сожалению, Рэг только помнил, что в тот день его напарник заболел и на выезде он работал с другим. Он помнил только то, что звали его как–то необычно, вроде Суал.

Ди снова позвонила в архив и спросила, не работал ли у них кто–нибудь с именем Суал. Человек, на другом конце провода сразу перешёл к делу:

— Сейчас, я только взгляну в мои записи, — произнёс он, — здесь есть человек с похожим именем. Его фамилия Суау.

На запрос, отправленный в адресное бюро, ответили, что в Лондоне проживает только один человек с такой фамилией, но он является отцом того человека, которого мы ищем. Я позвонила ему.

«Мой сын сейчас живёт в Ашби де ля Зуш, — сказал голос в трубке, — я дам вам его номер, позвоните ему.»

Ди позвонила ему, а я весь разговор слушала по второму телефону. Она задала несколько вопросов, те же, что мы задавали Рэгу. Его ответы были вточь как у него. Он подтвердил рассказ своего партнёра полностью. В конце беседы Ди произнесла:

— А вы не помните блондинку, которая там была? У неё длинные, серебристо–светлые волосы и немецкий акцент.

Последовала продолжительная пауза и затем он сказал:

— Даже телефон не звонил. И не помню, чтобы там кто–нибудь был.

Теперь мы убедились, что версия Моники, из каких–то соображений скорректирована в её пользу, и мы поняли, что нам нужно всем собраться и обсудить, прежде чем связаться с её адвокатами. Миф об обстоятельствах смерти Джими, такой привычный за все эти двадцать лет, и проникший во все издания и энциклопедии, испарился. И узел начал постепенно распутываться перед нашими глазами.

Следующий шаг, который мы предприняли, это был поиск тех двоих полицейских, который доказал всю трудность нашего начинания. Со временем мы выяснили, что один из них, ныне видный политический деятель в Эйлисбери, уже давал интервью рок–журналистам о том утре в Ноттинг–Хилле. Мы сели на поезд, и его рассказ был как две капли воды таким же: Джими был мёртв уже в отеле. Да, он был не один, но не помнит имя напарника.

Патологоанатома Дональда Тира, который делал вскрытие, уже не было в живых, и нам пришлось разговаривать с его коллегой. Доктор Руфус Кромтон, декан кафедры судебной медицины медицинского училища Св.Георга работал с профессором Тиром. Мы показали ему копию отчёта вскрытия и он сказал, что, по его мнению, Джими был мёртв.

— Он умер от большого количества таблеток снотворного, — заверил он нас. — Совершенно очевидно, что рвота и вдыхание рвотных масс только приблизили смерть. Печень была так увеличена, что вообще странно, как он ещё жил. Он не мог дышать, потому что лёгкие были наполнены жидкостью. Что заставило вас думать, что он проглотил 9 таблеток?

— Девушка, которая была с ним, она рассказала нам, — объяснили мы.

— Ну, — сказал доктор и вид у него был очень смущённый, — я бы сказал, что вам и пяти таблеток было бы много, но если хотите, я могу уточнить у специалиста, какая доза может убить.

Ди сообщила мне, что специалист сказал ей, что наверняка никогда нельзя на это ответить. В одном случае может хватить и четырёх, а в другом и девяти не хватит.

Снова картина полностью поменялась. Вместо проглоченной безответственной рок–звездой горсти таблеток снотворного, которую жадные журналисты обсасывали все эти годы, оказалось, он мог умереть и от нескольких штук. Моника сказала, что это снотворное очень слабое. Если это верно, то он мог взять четыре–пять, чтобы только заснуть.

Я перечитала автобиографию Эрика Бёрдона, особенно то место, где он описывает события того утра. Ронни Мани дала мне экземпляр книги, когда я навестила её однажды. Он писал, что Джими играл с ними джем в клубе у Ронни Скотта на Фрит–Стрит тем вечером, накануне смерти — не факт, это могло быть и несколькими днями ранее. Эрик пишет далее, что Моника звонила ему и его девушке Алвинии ранним утром и сообщила, что Джими так обкурился, что она не может его разбудить. Эрик посоветовал дать Джими горячего кофе и побить по щекам и отправился обратно спать. Только он задремал, опять зазвонил телефон под ухом, и опять звонила Моника и он сказал ей, что надо вызвать скорую. Она запротестовала, так как в квартире были наркотики. Он приказал ей избавиться от них, и сразу звонить в скорую. Он сказал, что сам приедет так скоро, как сможет, Алвиния собралась ехать с ним. Он написал, что они с Алвинией приехали, как раз как уехала скорая. И что Алвиния и Моника обе ревели. Я позвонила Эрику, и попросила рассказать подробнее, записывая разговор, так чтобы я смогла проиграть его для Ди.

— Ну, — сказала я, — так что на самом деле произошло тем утром, Эрик? Где был Джими, когда вы туда приехали?

— Думаю, я видел, что Джими лежал на кровати, — согласился он, — но я не смотрел туда, потому что был грандиозный беспорядок.

Он рассказал мне, что «вместе с Терри Пилюлей (его роуд–менеджером) старались прибраться до приезда скорой, чтобы те не обнаружили компрометирующие доказательства. В это же время, чуть позже пришёл Джерри Стикеллз и был как раз вовремя. Многое нашли и смерть Джими более смахивала на чёрную комедию, герои которой пытаются прибраться в комнате человека почти несомненно мёртвого.»

Я никак не могла понять одного, о чём говорил по телефону Эрик с Моникой между 6 и 6:30 утра? И почему скорая была вызвана только в 11:18? И что делала Моника все эти 5 часов? По её словам она вышла за сигаретами. Не слишком ли долго она ходила за сигаретами?

Ничто, из случившегося тем утром, и описанного в официальных изданиях, основанных на «достоверных и проверенных фактах», не было похоже на правду. Мне казалось, что мы собрали достаточно данных, чтобы провести собственное расследование. Я привела в порядок услышанное и послала эти документы прокурору, с пометкой, что расследование, проведённое 20 лет назад, основано на показаниях одного человека, Моники Даннеманн, а все остальные люди, кто был в то утро там, рассказывают совершенно другое. Я уточнила, что Моника обвиняет санитаров скорой и врачей из больницы в его смерти, и если это так, а из официальной версии это очевидно, то необходимо было возбудить дело против них. Параллельно мне хотелось, чтобы спала тень с этих добрых имён. Мне совершенно не нравилась компрометирующая всю систему здравоохранения идея, что Джими Хендрикс умер по халатности врачей, тогда когда совершенно ясно, что это не тот случай.

Я хотела, чтобы Моника пересмотрела свои обвинения. Прокурор передал документы в 1–й отдел Сколенд–Ярда (SO1). Мне позвонил человек и представился начальником Следственного отдела Дугласом Кэмпбеллом. Голос его звучал по–отечески. Он сказал, что хочет со мной переговорить и предложил встретиться в пабе. Он оказался отзывчивым, понимающим и располагающим к себе человеком. Похоже, был ещё кто–то рядом, связанный с прессой, потому что буквально через несколько дней в газетах появились чудовищные догадки о событиях 20–летней давности.

Мы не хотели, чтобы знали, что Энджи уже нет, так как она была на той вечеринке накануне смерти и могла быть главным свидетелем. Если бы Моника узнала, что она уже не может выступить свидетелем, она бы почувствовала себя много комфортнее. Когда журналисты пришли к Час Чандлеру, он, к их разочарованию, не мог сказать ничего, кроме того, чтобы успешно проговориться, что Энджи уже нет. Газеты тут же это опубликовали и детектив Кэмпбелл подумав, что это я выдала наш секрет, позвонил мне. Могу сказать, он метал молнии. На следующий день он выяснил, кто разболтал нашу тайну, но я уже была взвинчена из–за того, что он посчитал, что я сделала это.

Кэмпебеллу было уже много лет, без пяти минут пенсионер, и у него не было ни малейшего желания тащить свои кости через океан в Америку, чтобы самому допросить Эрика. Он попросил агентов ФБР сделать это для него. Но когда ФБР постучались в дверь Эрику, он, естественно, их не впустил к себе и не стал с ними говорить. Думаю, если бы на их месте оказались англичане, они были бы много успешнее. Не было среди них человека, кто добился бы результата. Сотрудники 1–го отдела были самыми странными полицейскими, каких я только встречала. Они все были из отдела по международным преступлениям. Кэмпбелл ездил на с виду совершенно обычном фольксвагене, но в машину, очевидно, был поставлен сверхмощный мотор и вмонтированы разные причудливого вида рации и радиоприёмники. Его люди похожи были на команду регбистов со сломанными носами и порванными ушами, но у всех у них были дипломы исторических и философских факультетов, все говорили по–испански, по–арабски, даже по–русски. И если они не испугали ни одного международного преступника, то они определенно напугали меня.

Когда она узнала о происходящем, Моника потеряла человеческий облик. В начале нашего расследования она говорила нам, что всегда думала, что в смерти Джими было что–то таинственное, потом, почувствовав, что её поймали на лжи, стала обвинять меня в том, что я хочу заново изобрести смерь Джими. «Почему, — хотела бы она узнать, — Кати заговорила после 20–ти лет молчания?»

Несмотря на то, что ни Эрик, ни Алвиния не стали разговаривать с полицией и, несмотря на то, что Джерри Стикеллз отказался добавить что–либо к его предыдущим показаниям, Тэрри Пилюля сделал заявление подтверждающее, что он был на квартире и зарывал наркотики в саду. Но он сказал следователю, что приехал уже тогда, когда скорая уехала, мне же говорил, что был там, когда Джими ещё лежал в постели, «как кастрированный». Также он сказал следователю, что когда скорая уехала, Моника осталась с ним, что полностью противоречило её рассказу о том, как плохо обращались с Джими врачи скорой во время поездки.

Сотрудники 1–го отдела предложили свою версию, почему Моника упорно говорит про кресло, в которое посадили Джими. Они реконструировали ситуацию так: Моника стояла на улице, наблюдая, как из подвального этажа по крутой лестнице несут Джими в кресле. Однако санитар скорой хорошо помнил, как они его несли на носилках и не помнит, чтобы она была рядом.

Следователи пришли к заключению, что ни санитары скорой, ни доктора не виновны ни в чём; что Джими был определённо мёртв по приезде в больницу и, возможно, до того как приехала скорая. Они сказали, что, по их мнению, Моника не совсем в своём уме, но она выучила свой рассказ на зубок за эти 20 лет, и нового им она ничего сказать не сможет. Что остались два главных свидетеля, с которыми они хотели бы встретиться, это Эрик и Алвиния, но они оба жили в Штатах и агенты ФБР ничего от них не добились. Один из сотрудников сказал мне, что, как он думает, все эти свидетели «чёртовы лгуны» и каждый лжёт по–своему.

Когда опрос всех свидетелей был завершён, Моника сделала заявление в прессе, что она полностью реабилитирована, достаточно невероятное заявление, так как все факты были против и оправданы все люди, которых она обвинила в убийстве Джими.

Судья снял её обвинение с Ноэла, признав её параноиком и истериком. Ноэл всего лишь написал, что она, выбежав за сигаретами, после того как Джими вырвало, оставила его одного. Для нас это стало окончанием длинной цепи событий, для нас, но не для Моники. Похоже, она вцепилась в меня мёртвой хваткой.

Мы все встречали Новый 1995 год у Ноэла в Ирландии, когда позвонил Том и сказал, что Лил серьёзно больна.

Как только мы вернулись в Англию я сразу поехала в честерскую больницу Конгресса. Они положили её в отдельную палату, потому что посчитали, что она скоро умрёт. Том был с ней.

— Привет, мама, это я.

— Привет, Джин.

— Это не Джин, это я, Катлин.

— Катлин? О, я не видела её много лет.

— Нет, это я, Катлин.

— О, — она вгляделась в меня снова, — о, конечно. Рада тебя видеть, Катлин. Полагаю, ты приехала, потому что я собираюсь умереть.

— Не дури, конечно ты не умрёшь.

— Конечно не умрёшь, — прочирикал Том из своего кресла в углу.

— Кто ещё там? — удивилась она, — это ты, мама?

— Нет, это вешалка на крючке стучит об дверь, — объяснила я.

— Когда всё кончится, — произнесла она, — я наконец–то смогу отдохнуть.

— А куда ты собираешься поехать отдыхать? — спросила я. — Может быть вернёшься в Рил?

— О, нет, куда угодно, только не Рил. Я бы хотела отправиться с каким–нибудь караваном.

Я решила, что лучше мне уйти и переговорить с лечащим доктором. Он оказался молодым имбире–волосым шотландцем.

— Что случилось? — спросила я, — у неё гангрена? Вы думаете ампутировать ногу?

— Да, думаю, это поможет.

— Есть ли шанс, что она будет жить после операции?

— Ну, — сказал он, — все операции опасны, если тебе 75.

— Семьдесят пять! — я была поражена. — Ей же девяносто.

Смятение отразилось на его лице, он посмотрел в свои записи:

— Здесь записано 75.

— Ну, — сказала я, — я надеюсь, это не изменит ваших намерений, но она определённо старше этого возраста.

Я вернулась обратно, поговорить с ней ещё разок.

— Мама, может хочешь пива?

— О, да, конечно, я бы хотела Максон.

Я послала Тома за пивом, а сама начала собираться.

Они даже отправили её домой через несколько дней. Я чувствовала вину, выдав её возраст, потому что они отказались от операции. Ник меня успокоил: даже, несмотря но то, что его мать моложе моей, и она бы не выдержала анестезию.

Через несколько недель Том позвонил мне и сказал, что она неожиданно умерла. Я была потрясена, я не была готова к тому, что это произойдёт так быстро.

— Как это произошло.

— Она начала производить какой–то шум, — не могу передать интонации его голоса, но видно было, что он едва сдерживал рыдания, — затем она села на кровати и сказала: «Я сейчас умру, Том.»

Это были её последние слова.

На кладбище мы сохранили тайну её возраста.