Моя прекрасная убийца

X. Мартин Моя прекрасная убийца

Альфред Ладике

получает любовные письма, порнографические фотографии и, наконец, удар в шею обыкновенными ножницами.

Франциска Янсен

имеет с Ладике крупный разговор; кровь той же группы, что и у него, оказывается на ее рукаве; уезжает за границу.

Гизела Цирот

становится свидетелем разговора Янсен с Альфредом Ладике; одновременно с ней уезжает за границу, откуда не возвращается.

Эрих Цирот

ведет более разнообразную жизнь, чем представляется поначалу; впоследствии оказывается веселым вдовцом.

Фрау Фибих

в решающий момент превращается в сущую гиену, но это мало ей помогает.

Степанович

опровергает легенду, будто все балканские служащие продажны.

Комиссар полиции Лео Клипп

рискует опровергнуть легенду, будто все германские служащие неизменно корректны.

Зазвонил будильник. Я с досадой отвлекся от созерцания чрезвычайно красивой девицы, развлекавшей меня во сне, и попытался свернуть шею чудовищному дребезжащему механизму. Но звонок не умолкал.

Мне потребовалось восемь секунд, чтобы сообразить — звонит вовсе не будильник, а телефон. На часах — половина пятого. Я вскочил с постели, ударился босой ногой о ножку стула, чертыхнулся, хромая и проклиная все на свете, добрался до безжалостного аппарата, поднял трубку и хотел было сказать: «Говорит Клипп». Но вместо этого вышел такой звук, будто ранним утром, в тумане, на пастбище возле пруда закашляла простуженная корова.

— Кто говорит? — спросил бодрый мужской голос.

Я не торопясь прочистил горло, так как мне сразу стало ясно, что означает этот звонок, и только потом громко, хорошо поставленным голосом отрапортовал:

— Говорит Клипп!

— Доброе утро, господин комиссар, — в бодром мужском голосе чувствовалось явное злорадство. — Вам следует срочно прибыть в универмаг «Вайнгеймер».

— Понятно, — ответил я, — но ведь он еще закрыт!

— Никто и не ожидает, что вы поедете туда за покупками.

— Петер, идиот! — заорал я, потому что узнал этот голос. — Но почему непременно я?..

— Лео, — ответил он довольно неискренне, — кроме тебя нет никого, кто мог бы быстро добраться на место происшествия. Тебе не повезло, ты живешь всего в десяти минутах оттуда. Ты не представляешь, как жаль мне было тебя будить!

— Наглая ложь! — сказал я уже просто так, поскольку его аргументы были убедительны. — Что случилось?

— Уборщицы универмага обнаружили в одном из помещений труп мужчины. Они позвали сторожа. Сторож вызвал полицию. Коллеги с Петерваген, 13, позвонили начальству, начальство связалось со мной, — я сегодня ночной дежурный. А я звоню тебе. Итак…

— Ясно. Цепная реакция в соответствии с инструкцией. Ну, тогда дальше дело за нами. Что можешь добавить важного по существу?

— Ничего, — сказал Петер, — только то, что уже сказал. Ах, да! Этот господин заколот.

— Надо же, какой изыск!

— Ты циник!

— По-твоему, я должен быть романтиком в половине пятого утра? — спросил я.

— Утро вечера мудренее, — ехидно заметил Петер.

— Глупо! — сказал я и положил трубку.

Пока закипала вода для кофе, я побрился, плеснул холодной воды в лицо и в который уже раз подумал, что стоило бы выбрать другую профессию.

Впрочем, если бы я стал врачом, вряд ли мне удалось бы избежать ночных звонков. И булочники тоже должны вставать каждое утро в половине третьего или еще раньше. Водители, работающие на дальних рейсах, вообще часто не ночуют в своей постели, а владельцы гостиниц ложатся спать, когда остальные уже встают. Возможно, следовало избрать стезю муниципального служащего или заведующего каким-нибудь статистическим управлением. Господин заведующий статистическим управлением… О, боже!

Я выпил кофе, съел без особого аппетита жареный хлебец и вышел из дома, так и не решив, кем же мне следовало бы стать в жизни. Без десяти минут пять я уже проехал вдоль фасада универмага «Вайнгеймер», который, несмотря на ранний час, был ярко освещен, затем свернул в узкий переулок, где находился служебный вход.

У ворот стояли полицейская машина с Петерваген, 13, и респектабельный черный «мерседес». За ним я и припарковал свой западногерманский «серый, скромный, надежный и выносливый автомобиль», если верить рекламе.

Я подошел к воротам, открыл калитку и шагнул в подворотню, где вовсю гуляли сквозняки. Слева от «стекляшки» появился сморщенный и хилый мужичок-с-ноготок. Комбинезон, надетый на него, был на несколько размеров больше, чем следовало. Фуражка с серебряной кокардой держалась на ушах.

— Что вам угодно? — напустив на себя важный вид, спросил этот мальчик-с-пальчик.

— Криминальная полиция, — сказал я.

Я давно поражаюсь эффекту, который производят эти волшебные слова, — «Сезам, откройся» нашего времени. От них смолкают разговоры и вытягиваются лица. У гордецов сразу пропадает все высокомерие, и здоровенные лбы становятся тихими и послушными, как ягнята.

С коротышки тоже сразу слетела спесь. Он превратился в добропорядочного и законопослушного гражданина, заговорщически прошептавшего:

— О, да! Конечно! Вас уже ждут! И шеф наверху!

— Какой еще шеф? — поинтересовался я.

— Господин Штракмайер, владелец «Вайнгеймера», — пояснил коротышка.

— Черт возьми! — удивился я. — В такую рань? Ну ладно, там поглядим. Как пройти к нему?

— Вначале сюда, по коридору, — засуетился гномик, — потом направо, затем на лифте подниметесь на шестой этаж. Извините, лифт вам придется вызвать самому. Еще никого нет, и я не могу покинуть пост. Или мне позвонить, чтобы кто-нибудь сверху?..

— Нет, спасибо, — сказал я. — Я ведь и сам способен нажать на кнопку, а?

— Ну, конечно, — робко прошептал он, явно испугавшись, что обидел меня. — Дело-то простое, в сущности.

— Спасибо за доверие, — сказал я, и двинулся по коридору в указанном направлении, нашел лифт, нажал на кнопку вызова и стал ждать, так как кабина действительно была наверху.

Пахло так, как пахнет во всех магазинах. Ничего удивительного, впрочем. На стене висела доска со всякого рода объявлениями. Я прочитал, что группа настольного тенниса занимается по пятницам, врач принимает по вторникам и четвергам, на личные покупки стоимостью свыше 300 марок в магазине нужно специальное разрешение от руководителя отдела кадров, а курсы по оказанию первой помощи организованы…

Тут остановился лифт. Я вошел в кабину и нажал на кнопку с цифрой шесть. Лифт рванул вверх с такой скоростью, что мне показалось, будто мой желудок так и остался на первом этаже, когда остальное тело достигло третьего. Впрочем, к шестому этажу «Игрушки, мебель, стекло и фарфор» ему удалось нас догнать, и мы вышли все вместе.

Похоже, коротышка-сторож предупредил о моем появлении по телефону, так как, выйдя из лифта, я обнаружил трех господ, видом своим напоминавших членов комиссии по организации гражданской панихиды. Не хватало только цилиндров.

Первым ко мне подошел лысый малый со щегольскими усами и в пенсне, в хорошо сшитом костюме скромного серого цвета. По огромному, как слива, бриллианту на указательном пальце правой руки я определил, что это сам Штракмайер.

— Штракмайер, — сказал он и протянул мне теплую, влажную руку. Что ж, убийство заставляет поволноваться даже тузов коммерции.

— Вы, конечно, уже в курсе, господин комиссар, — продолжал он.

— Клипп, — сказал я. — Не стоит поминать звание, право. Не так уж оно ласкает слух.

— Благодарю вас. Это очень любезно с вашей стороны, господин…, господин…

— Клипп, — помог я. — Попробуйте запомнить по ассоциации. Напоминает видеоклип. Или клипсы.

Штракмайер улыбнулся, обнажив элегантный золотой зуб слева сверху, который так и заиграл в неоновом свете, и представил своих спутников, скромно державшихся на втором плане.

Один из них, помоложе, с глуповато-самодовольным выражением лица, был сыном Штракмайера. Второму, рыжему, было за тридцать. Он оказался руководителем отдела кадров и носил восхитительную фамилию — Тю-тер. Доктор Тютер. В отличие от начальника, эти двое выглядели довольно заспанными. А сын к тому же несколько раз порезал подбородок при бритье.

— Каким образом вы все оказались здесь? — спросил я.

— Следуя моим указаниям, сторож сразу же известил меня о происшедшем. Первый звонок — в полицию, второй — мне. Так у нас заведено по инструкции, — объяснил Штракмайер-старший.

Он посмотрел на часы и продолжал:

— Это было сорок пять минут назад, сразу после того, как был обнаружен труп. Я живу недалеко отсюда. А господина Тютера, который также живет недалеко, я прихватил с собой по пути.

— Вот оно как, — покивал я. Мне было слегка досадно, что я оказался здесь позже этих троих. Впрочем, полицейские с Петерваген наверняка позаботились, чтобы на месте происшествия не появлялся никто из посторонних.

— Ну что же, поглядим, — сказал я.

— Пожалуйста, — сказал Штракмайер и отступил, пропуская меня вперед. Здесь, на служебном этаже, пахло не магазином, а едой: холодным мясом, картошкой, капустой. Эта часть шестого этажа служила столовой. Члены комиссии по организации торжеств, сопровождая меня, молча прошествовали по коридору и свернули налево. Там у двери стоял полицейский. Он козырнул мне, когда я, проходя мимо, показал ему свой служебный значок.

Я попросил моих спутников подождать и вместе с полицейским вошел в комнату. На двери висела табличка: «Отдел Е (Ладике, Борнеман, Курц)».

Помещение оказалось канцелярией: полки, уставленные папками, два письменных стола, две пишущие машинки и две двери — налево и направо. У левой сидел еще один полицейский. Он вскочил и лихо козырнул. Дверь справа была открыта. Из комнаты за ней две женщины в серых халатах с испугом смотрели на меня. Оба полицейских одновременно указали на левую дверь. Я вошел туда. В жутковатом свете неоновых ламп между стулом и письменным столом на спине лежал мертвый мужчина. На ковре расплывалось большое пятно крови. Неподалеку тускло поблескивали ножницы.

Покойный был без пиджака. Кровь из колотой раны на шее залила рубашку: воротник, плечо и живот. От трупа уже порядком пахло. На мгновение мне стало не по себе.

— Откройте окно! — приказал я.

Полицейский бросился выполнять приказание, а я принялся осматривать труп, пытаясь осмыслить первые впечатления, насколько это было возможно.

Ковер под письменным столом был сдвинут с места, но в остальном царил полный порядок. Не обнаруживалось ни малейших следов борьбы. Видимо, убийца и жертва хорошо знали друг друга.

Я вытащил из кармана пачку сигарет и предложил полицейским, что было с благодарностью принято. Втроем мы прошли в канцелярию и закурили.

— Кроме уборщиц и вас, кто-нибудь еще был здесь сегодня утром? — спросил я.

— Нет, — ответил полицейский постарше. — С момента, как мы прибыли — ни одной живой души!

Я подошел к окну и открыл его пошире — даже здесь пахло кровью и смертью. Окно выходило на глухую противоположную стену. Первые лучи августовского солнца уже упали на нее, нимало не расцветив грязно-серую поверхность.

За дверью раздались шаги. Постучали.

Полицейский помоложе открыл. Толкаясь и мешая друг другу, вошли шестеро: фотограф, полицейский врач, сотрудники отдела судебной криминалистики. Мы пожали друг другу руки. Надо же, сколько рук у шестерых мужчин и какие разные у них рукопожатия!

— Где объект? — сказал фотограф.

— Рядом, — ответил полицейский постарше.

— Неужели не чуешь по запаху? — спросил один из криминалистов.

Началась обычная, достаточно шумная суета. Фотограф сделал несколько снимков. Мы стояли рядом и, вероятно, думали об одном и том же: «Как сладок сон именно в эти утренние часы и как далеко до следующего уик-энда…»

Через какое-то время в дверь постучали.

Это напомнили о себе господин Тютер и господа Штракмайеры.

— Да, да! — сказал я. — Мы о вас помним! Но лучше вам подождать в кабинете, пока я приду.

Я прошел к женщинам в серых халатах, представился и попросил рассказать, как они обнаружили труп. Одна тут же принялась сыпать словами. Оказывается, у нее накануне было предчувствие — непременно что-то случится.

— Пусть мне теперь только кто-нибудь скажет, что гороскопы врут! — заявила она запальчиво. — Почитайте-ка, господин комиссар! Я — Рак! Здесь написано: «Рака ожидает потрясение на работе». Ну, что вы теперь скажете?

Я слегка остудил ее пыл, посоветовав приберечь астрологические комментарии для журналистов. Только я помянул эту братию, как постучали, и молоденький полицейский, просунув голову в дверь, доложил:

— Пришли четверо репортеров, господин комиссар!

— Пусть немного подождут! — приказал я. — Мы еще ничего не знаем. Вы тоже ничего им не говорите. И ваш коллега пусть молчит.

— Само собой разумеется, — сказал полицейский и исчез.

Женщина-Рак в волнении ерзала на стуле.

— И моя фотография попадет в газету? — спросила она.

— Конечно, — ответил я.

— О, господи! — простонала она. Но это был восторженный вздох, а не стон ужаса.

Похоже, сбывалось заветное желание всех уборщиц и садовников — увидеть свою фотографию в газете. «Фрау Полшмидт нашла труп…» Они все помрут от зависти: молочница, газовщик, водитель автобуса и, конечно, эта старая корова с верхнего этажа, которая вечно строит из себя светскую даму — это при муже-то продавце! Хоть и в художественном салоне, где торгуют картинами, — все равно продавец! Ничего, они теперь попляшут…

Я прервал ее радужные мысли и попросил коротко изложить события, по возможности избегая упоминаний о звездах. В ее показаниях не было ничего особенного. Она открыла дверь своим ключом. Да, дверь была закрыта. Нет, ключ в ней не торчал. Когда зажгла в левой комнате свет, то увидела на полу Ладике.

— Ладике? — переспросил я.

Фамилию я услышал впервые, хотя наблюдал убитого уже добрые четверть часа.

— Ну да, труп, — сказала женщина-Рак.

Итак, убитый оказался господином Ладике. Теперь я был в курсе. Альфред Ладике, заведующий секцией магазина. Служебной его карьере положили конец обыкновенные ножницы.

Разумеется, будущая знаменитость Эмма Полшмидт тут же испустила вопль, на который прибежала вторая дама со шваброй в руках. Кричать она не стала, а, быстро оценив ситуацию, вывела обезумевшую от страха фрау Полшмидт из комнаты и, действуя на удивление разумно, тут же из канцелярии позвонила сторожу. Через три минуты тот был наверху вместе с бригадиром уборщиц. Оба, поглядев с порога на убитого и коротко посовещавшись, оповестили полицию и начальство. Через пять минут приехали двое полицейских из отделения на Петерваген, заперли дверь в комнату, где лежал труп, и отправили сторожа с бригадиром заниматься своими делами. Вот и вся история.

Я приступил к расспросам. Вторая уборщица, особа более сообразительная и молодая, но донельзя тощая и с такой скорбной миной, будто она замужем за хроническим алкоголиком, тут же зарыдала. Удивительно, но резкие черты лица от этого смягчились, и она сделалась почти привлекательной. «Да-да», «нет-нет», «именно так» — больше из нее ничего нельзя было вытянуть. Она только кивала и с испугом смотрела на меня. Когда я предложил сигареты обеим, она взяла одну и глубоко затянулась. При этом на лице у нее появилось слабое подобие улыбки. Фрау Полшмидт от предложенной сигареты возмущенно отказалась. Она уже предвкушала встречу с репортерами. Я доставил ей это удовольствие, разрешив выйти в коридор.

Штракмайера-младшего и доктора Тютера уже окружили репортеры. Двое из них почему-то были в темных очках, хотя в коридоре вовсе не ощущался избыток солнца.

Стоило мне закончить допрос уборщиц, как репортеры тут же оставили Штракмайера с Тютером и напустились на меня.

— Вы кого-то подозреваете, комиссар? — выкрикнул один из них.

Я знал его. Он представлял бульварную газету с большим тиражом.

— Да, — сказал я. — Полагаю, что это дело рук вашего главного редактора. Убитый, видимо, покупал вашу газету, чтобы заворачивать грязное белье. Так что перед нами определенно акт мести.

Трое других ухмыльнулись. Он мне наверняка припомнит, но меня это не трогало.

Подошел, сцепив руки, доктор Тютер.

— Извините, а можно не упоминать в газетах название нашего универмага? — спросил он.

— Обратитесь к вашему адвокату, может быть, он поможет, — посоветовал я ему и снова обернулся к репортерам.

— Вот женщины, которые первыми обнаружили труп.

— Первой обнаружила я! — донесся до меня громкий голос женщины-Рака. Сказано было так, что я живо представил ее фотографию на первой полосе.

Я вернулся в комнату. Заколотый Ладике все еще лежал на спине, но кто-то уже закрыл ему глаза, чтобы они не смотрели на свет неоновых, ламп. Ко мне подошел врач.

— Он мертв примерно два дня. Большего я вам сейчас не могу сказать. Патологоанатомы должны произвести вскрытие, и только оно позволит точно установить время убийства, господин Клипп.

— Ясно, — сказал я. — Спасибо, доктор. Но факт убийства несомненен? Самоубийство исключено?

— Исключено, — ответил он — Я много чего повидал на своем веку, но чтобы кто-то воткнул себе ножницы сбоку в горло… Нет, это невозможно!

Я поблагодарил еще раз. Он спросил, можно ли распорядиться, чтобы увезли труп. Я повернулся к остальным экспертам. Те согласно кивнули. Врач попрощался и ушел. Фотограф уложил свои аппараты и удалился вслед за ним. Как только открылась дверь, их обоих тут же окружили репортеры. Я видел, как врач энергично покачал головой и жестом отстранил их, а фотограф тоже покачал головой с самой загадочной миной, и они вместе направились к лифту.

Я еще раз обошел вокруг трупа, присел около и посмотрел на него.

— Нашли что-нибудь? — поинтересовался я у экспертов.

— Ничего! — ответил один из них, посыпая серым порошком поверхность стола, дабы снять отпечатки пальцев.

— Отпечатков масса, — продолжал он. — Но, похоже, все принадлежат убитому. На ящике стола и на настольном календаре есть и другие. Однако их могла оставить секретарша.

— А на ножницах? — спросил я.

— Никаких! — ответил он.

— А на предметах в карманах?

— Только его собственные, — ответил другой криминалист.

— На фотографиях тоже… — добавил третий.

— На фотографиях? — спросил я.

— Ну да, у него в бумажнике целая пачка фотографий девушек. На любой вкус — помоложе, постарше. Некоторые сняты обнаженными.

— Можно взглянуть? — попросил я.

— Это с утра-то пораньше? — поддел один из них.

— Утро вечера мудренее, — процитировал я своего коллегу Петера. Я ждал, что кто-нибудь скажет «Глупо», как сказал ему я, но все промолчали. Возможно, просто не отважились, поскольку все четверо когда-то сидели по два раза в неделю на моих лекциях в полицейской школе и внимали моим мудрым наставлениям. Один из них вытащил из аккуратной кучки, в которую они сложили содержимое карманов Ладике, бумажник и протянул его мне. Мягкая, тонкая кожа. Почти новый.

— Где он его носил? — спросил я.

— В пиджаке. Пиджак висел там, за занавеской.

Рядом с членской карточкой автомобильного клуба, паспортом и пропуском в магазин круглосуточно в бумажнике лежали двенадцать фотографий девушек и женщин. Всех возрастов и, действительно, на любой вкус. И пока я, удивленный донельзя, рассматривал и со все возрастающим интересом читал надписи, на них сделанные, криминалисты переглядывались и криво улыбались.

Это была редкостная коллекция! Например, на одной фотографии, изображающей обнаженную женщину бальзаковского возраста и столь рубенсовских форм, что лучше бы ей сниматься лежа на спине, но никак не стоя, — так вот, прямо на этом животе и на этой груди было написано: «Альфреду, моему лебедю — от его Леды!»

Должно быть, Альфред, именуемый лебедем, был не особенно разборчив. «На память о прекрасных часах вдвоем» преподнесла ему свою фотографию девица не первой молодости с томным взглядом. «Фредди, моему медвежонку, в память о шалостях на пляже Балтийского моря» — так была подписана фотография, на которой тридцатилетняя красотка демонстрировала свои прыщи, купальник и сексапильность престарелой эскимоски. Все остальные были в таком же роде.

Только одна фотография была без посвящения: девичья головка в профиль, выглядевшая рядом с Ледой и русалкой с Балтийского побережья как персик в ящике с картошкой. Я вертел фотографию и так и этак, не понимая, что могло связывать это волшебное создание с гнусным типом Ладике.

Я еще раз, более внимательно, осмотрел убитого. Пальцы, пожелтевшие от никотина. Типичное, заурядно-привлекательное, гладкое лицо, резко очерченный рот, длинные, темные, шелковистые ресницы. На рубашке, сшитой по индивидуальному заказу, и на пиджаке были ярлыки одного из лучших портных Гамбурга. Я перелистал документы. Альфред Ладике, заведующий секцией, 34 года, не женат, живет в Гамбурге, Миттельвег, 13. Квартал не для бедных. Альфред Ладике — Казанова из Пезельдорфа.

— Ключей нет? — спросил я.

— Есть, — сказал один из экспертов. — От машины и от квартиры, лежат на письменном столе, в кожаном футляре.

— У вас еще много работы? — поинтересовался я, взглянув на часы. Было около шести.

— Примерно на час.

— Хорошо, — сказал я. — Я еду на квартиру Ладике. Занесите в протокол, что я взял все двенадцать фотографий. Возможно, одна из них мне понадобится.

— К примеру, Леда!

— Вот именно. Как предмет моих детских вожделений.

У двери я обернулся:

— Но один из вас должен оставаться здесь до моего возвращения.

— О’кей, — хором сказали все четверо.

В коридоре репортеры все еще роились вокруг уборщиц. Когда я вышел, они накинулись на меня.

— Сожалею, но никаких комментариев не будет, — сказал я. — Если хотите, записывайте анкетные данные убитого.

И я продиктовал им эти данные, хотя они вполне могли навести справки в конторе у доктора Тютера. Пусть хоть это будет им легким утешением, подумалось мне.

У той уборщицы, что помоложе, я спросил, где отыскать ее шефа.

Штракмайер-старший поднялся с кресла, обтянутого оленьей кожей, когда я, коротко постучав, вошел в его тронный зал. Штракмайер-младший стоял у окна и курил сигару.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил он снисходительным тоном.

— Видимо, тут приложил руку Храбрый Портняжка, — ответил я. Они, разумеется, меня не поняли: им еще ничего не было известно про острые ножницы. Я известил их, что уезжаю часа на два и попросил, чтобы в помещение отдела Ладике в это время никто не заходил.

— Наш персонал приходит только в 8.15,— сказал Штракмайер.

— К тому времени я уже вернусь, — заверил я и с легким поклоном удалился, чтобы избежать дальнейших дурацких вопросов. Дом на Миттельвег был старым и когда-то весьма респектабельным. Потом, правда, из четырех десятикомнатных квартир сделали десять четырехкомнатных, поскольку сочли, что так будет прибыльнее. К тому же вся приличная публика, которая раньше здесь обитала, переселилась в коттеджи в двадцати километрах от города. Ладике жил на втором этаже. Я поднимался по широкой лестнице с вычурными перилами и любовался фресками на темы греческой мифологии. Присутствовала здесь и Леда. Ее изображение трудно было назвать высокохудожественным, и тем не менее она казалась куда привлекательней дамы на фотографии.

Я достал ключи, найденные в кармане убитого, и подобрал нужный. Открывая дверь, услыхал, как внизу громко оповещает о своем приходе молочница. Я поторопился войти, чтобы не афишировать своего присутствия. В прихожей было темно. Я нащупал выключатель и зажег свет, однако стало ненамного светлее, потому что на всех трех лампах были темно-красные абажуры. Создавалось впечатление, будто это не прихожая, а фойе стриптиз-бара. В первой комнате, узкой и длинной, стояли кровать, пустой гардероб и старый секретер, тоже пустой. В углу — сложенный пляжный зонт и шезлонг. Маленький балкон украшали ящики с цветущей геранью. С него открывался вид на сад. Вторая комната, тоже выходившая в прихожую, была почти пустая. Шесть стульев вокруг стола, столик на колесиках, сервант, в котором стояла кое-какая посуда. На подставке для цветов — несколько ухоженных кактусов. На стене висела репродукция с нидерландского натюрморта в прекрасной раме. Мертвый заяц косил глазом с картины, наблюдая за моими передвижениями.

Обстановка третьей комнаты состояла из квадратной тахты необъятных размеров, застеленной оранжевым шерстяным пледом. Первые лучи солнца ярко освещали ее, и мне даже пришлось на миг зажмуриться — настолько ярок был оранжевый цвет. На сером ковре стояли несколько удобных с виду кресел. Музыкальная шкатулка в стиле рококо и книжный шкаф дополняли интерьер. Над тахтой висел невиданных размеров бюст негритянки, изготовленный из глины и пластика. На другой стене красовалась в золотой раме роскошная картина маслом — бушующее море.

Тахту, кресла, шкатулку и картину я оставил без внимания, а начал осмотр с книжных полок. Книг было немного. Промежутки между ними заполняли безделушки, какие обычно покупают туристы в разных частях Европы: шведские деревянные лошадки, фигурка цапли из Югославии, голландская фарфоровая мельница, несколько баварских пивных кружек с оловянными крышками — словом, все, навевающее приятные воспоминания. Тут же сидело полдюжины тряпичных кукол.

Книжный шкаф был, собственно, секретером. Я порылся в письменном столе и не обнаружил ничего интересного. Разве что отметил, что все там содержалось в идеальном порядке. Даже почтовые марки, рассортированные в соответствии с их стоимостью, лежали в пакете из пластика с надписью «Марки». Одно из отделений ящика было заполнено почтовой бумагой со штемпелем «Альфред Р. Ладике». Я вспомнил, что второе имя убитого было Рихард. Итак, вторая буква — для пущего шика. Впрочем, и путаницы меньше, если что.

Может, и мне впредь именовать себя Лео Ф. Клипп? Или хотя бы сделать такой штемпель для почтовой бумаги? С «Ф» звучит роскошно, почти по-английски.

Да, Ладике оказался педантом. Должно быть, неразборчив он был только в интимной жизни. Зато разноцветные карандаши и ручки содержались у него в образцовом порядке. Стаканчик для того, стаканчик для этого, для другого, для третьего. Ни один огрызок карандаша не затерялся между ручками. Все очень аккуратно.

Я закрыл откидной стол, чтобы этот гнетущий порядок скрылся с моих глаз, и отворил нижнюю дверцу шкафа. Там стройными рядами, словно прусский почетный караул, стояли папки, сияя золотым тиснением на корешках: «Корресп. Семья. 15.03.63–31.12.66», «Счета (оплаченные)», «Переписка с хозяином дома», ну и так далее. Просто нет слов. Я вспомнил о том, как у себя дома часто до умопомрачения ищу какие-нибудь нужные бумаги. Но что это? «Корресп. А — К. Л — Я». Больше никаких пояснений. Я раскрыл первую из папок: собрание любовных писем Ладике. Усевшись прямо на ковер, положил эту подшивку себе на колени и принялся листать. Розовые и голубые, источающие аромат фиалки и лаванды излияния души и сердца тонкий ценитель расположил по начальным буквам дамских имен, приложив копии своих ответов. Под буквой «А» наличествовали послания только трех дам, под «Б» — девяти. Под «В» я обнаружил четырех.

Письма я бегло просмотрел, поскольку внимательно их читать у меня не было ни времени, ни желания. Преобладали послания пространные, многостраничные. К одним прилагались лепестки роз, к другим — локоны волос, на третьих имели место отпечатки накрашенных губ. Ответы Ладике почти не отличались по тону и содержанию. Для них был характерен подчеркнутый лаконизм. Казалось, он не особо обременял себя сочинением ответов. Сплошь и рядом речь шла о деньгах, о совместном будущем и прочем. Стандартность формулировок укрепила мое нелестное мнение о покойнике. Я уже был близок к тому, чтобы отложить чтение на другое время, как вдруг мой взгляд упал на скромный белый листок. Он был единственным под буквой «Ф», и копии ответа не прилагалось. Сначала меня озадачил почерк. Это был интеллигентный, четкий, нервный, почти мужской почерк. Всего пять строк. Никаких сюсюканий. Все четко и определенно: «Оставьте навсегда попытки сблизиться со мной. После произошедшего я воспринимаю их как проявления бессовестной назойливости и буду всеми силами противиться им».

Письмо было получено почти 10 дней назад. В четверг на прошлой неделе. Я даже присвистнул. Необыкновенно бережно, с помощью носового платка я достал письмо из папки, сложил его и с предельной осторожностью, будто сырое яйцо, положил в бумажник. Что за глупости, впрочем? Какое еще сырое яйцо в бумажнике…

Потом заглянул в последнюю комнату, которая являла собой спальню ловеласа средней руки. Несколько посредственных порнографических рисунков и зеркало напротив кровати сразу наводили на мысль, что здесь не то место, где царит чистая любовь. Сделав эти забавные, но бесполезные наблюдения, я констатировал, что больше ничего примечательного в будуаре Ладике нет. Внимания заслуживал только шкаф, в котором висели семнадцать отменных костюмов, лежало сложенное стопочкой белье, шитое на заказ, и стояли три десятка пар дорогих туфель. Неплохо!

На маленькой кухне тоже царили порядок и чистота. Даже пакет с грязным бельем выглядел аккуратно. Дюжина бутылок вина в кладовке, половина жареной курицы в холодильнике, разнообразные острые приправы на полочке над плитой… Больше ничего. Нужно будет еще раз внимательно осмотреть квартиру, подумал я, но в следующий раз. Близилось 8 часов, надо было возвращаться в универмаг и брать в оборот коллег бедняги Ладике.

Я прихватил с собой папки с любовной перепиской от А до Я и вышел на улицу. Бутылку с молоком, принесенную молочницей, я так и оставил стоять под дверью, победив непонятное искушение его попробовать.

На обратном пути в универмаг «Вайнгеймер», стоя у светофоров, совершая обгоны, перестроения и прочие маневры, я размышлял о жизни этого ловеласа и решил, что Ладике, как видно, неплохо использовал свое мужское обаяние, трактуя тезис о равноправии полов достаточно своеобразно и великодушно позволяя женщинам содержать его. Они, должно быть, проявляли щедрость, иначе вряд ли бы он смог завести столь роскошный гардероб и позволить себе такую квартиру.

Мне следовало проверить все. Сколько он зарабатывал? Сколько стоит квартира в этом районе? Были ли у него долги? Я содрогнулся от мысли, что придется отыскать всех этих котиков и птичек, Лед и зайчиков, чтобы выяснить, брал ли он у них деньги. Возможно, причиной убийства стало горькое разочарование в избраннике, крушение надежд и оскорбленное самолюбие какой-нибудь из пассий Ладике.

С половины девятого до половины одиннадцатого я допрашивал одну за другой трех непосредственных сотрудниц Ладике по универмагу «Вайнгеймер». Его секретарша и одна из стенографисток, работавших у него под началом, смущались, краснели и только после допроса с пристрастием, учиненного мною, признали, что Ладике, иногда, некоторым образом, так сказать, имел привычку слегка их потискать. Говоря проще, господин заведующий секцией был большой любитель наградить даму ласковым шлепком, ущипнуть за филейные части или мимолетно, как бы ненароком, погладить ее бюст. Что ему и дозволялось.

— А почему же вы разрешали? — осведомился я.

— О господи, а как же иначе? — ответила секретарша, бледная женщина, давно разменявшая четвертый десяток и на редкость веснушчатая. — Иначе неприятностей не оберешься. Сразу начал бы придираться по мелочам, попробуй, откажи. Но большего я никогда ему не позволяла.

Это было сказано с такой страстью, что я уверился в обратном.

— Требовал ли он от вас деньги? — спросил я.

— Нет! — ответила она.

Вторая машинистка дала аналогичные показания. Нескладная, с поджатыми губами а ля Брижжит Бардо и пальцами, похожими на сосиски, она немедля ударилась в слезы, стоило мне заикнуться о шалостях шефа.

— Никаких показаний об этом давать не буду! — сказала она, всхлипывая.

Я продолжал настаивать:

— У вас была связь с ним, не правда ли?

Хотя она так и не ответила, мне было достаточно услышанного. Ни одна из них не казалась настолько обозленной на шефа, чтобы убить его. Мысль пожаловаться в дирекцию на похотливого босса тоже не приходила им в голову.

— Это ничего бы не дало, — сказала секретарша, — нас просто перевели бы в другой отдел, а там неизвестно как приняли бы.

Я кивнул. И у третьей девицы не было причин ненавидеть своего шефа, хотя он и не обращал на нее никакого внимания, даже не заговаривал с ней. Что неудивительно, поскольку бедняжка была весьма невзрачна и имела запущенный вид. И деньги у этой Золушки вряд ли водились.

Только в одном я продвинулся: на предъявленных снимках опрошенные сотрудницы Ладике дружно узнали девушку с красивым профилем. Хотя никто из них не назвал ее имени, все с уверенностью заявили, что она работает здесь, в универмаге.

— Какая-то у нее северонемецкая фамилия, — сказала секретарша. — То ли Клаузен, то ли Френзен… Что-то в этом роде…

Я прошел по коридору мимо собравшихся там любопытных сотрудников в кабинет доктора Тютера, который отвечал в универмаге за кадры, и показал ему фотографии. Выяснилось, что одна из пассий покойного — та, что постарше — когда-то работала здесь продавщицей, а девушка со славным профилем сейчас продавец-стажер в отделе игрушек. Фамилия ее Янсен.

— А как зовут?

Доктор Тютер порылся в личных делах и ответил:

— Франциска.

— Франциска Янсен, — повторил я. — Ф. Я. А где она сейчас, позвольте спросить? Нельзя ли пригласить ее сюда?

Доктор Тютер позвонил куда-то по внутреннему телефону и спросил, где сейчас находится фройляйн Янсен.

— Как-как? В отпуске? Она в отпуске, — с облегчением оповестил он меня.

— А с какого времени? — спросил я.

— А с какого времени? — эхом отозвался он в телефонную трубку, и лицо его тут же вытянулось. — С субботы.

— Значит, в субботу она еще была здесь? — продолжил я свои навязчивые вопросы.

— Да, — упавшим голосом ответил он.

— Пожалуйста, дайте мне ее личное дело, — сказал я. — Обещаю, что информация, содержащаяся в нем, не будет разглашена.

— Но не подозреваете же вы фройляйн Янсен всерьез, господин комиссар?

Он был совершенно обескуражен. Физиономия его, и без того красная, приобрела какой-то багровый цвет, что в сочетании с рыжей шевелюрой давало интересный цветовой эффект.

— А почему бы и нет? — спросил я. — И что значит «всерьез»? В шутку никого в убийстве не подозревают, мне кажется. Кроме того, я подозреваю фройляйн Янсен ровно в той же мере, в какой всех остальных дам, с которыми ваш изысканный Ладике изысканно проводил время. Ни больше, ни меньше. С кого-то надо начинать распутывать этот клубок. Верно я говорю?

— Да, да, — сказал доктор, — это я понимаю. Но что касается фройляйн Янсен, тут исключено…

Но так и не пояснил, почему фройляйн Янсен остается вне подозрений. Почему она не могла разделаться с навязчивым типом.

Я со значительным видом молчал.

— А что, простите, вы имеете в виду, когда говорите, что Ладике изысканно проводил время? — спросил он.

Тут я ему в кратких, но сочных выражениях описал атмосферу в отделе, не преминув заметить, что хороший завкадрами должен знать о таких вещах, как неизбежном зле; это, если угодно, признак профессионализма — ведь опытный почтальон знает, что в некоторых дворах существуют кусачие собаки.

Бедняжка доктор раскрыл свой рот и пораженно уставился на меня, будто я прямо у него на глазах достал из цилиндра дюжину кроликов.

С этими кроликами я его и оставил, отправившись навстречу новым допросам.

Собственно, я собирался пойти прямиком в отдел игрушек, чтобы послушать тамошние разговоры, но по дороге меня остановили. Перед дверью кабинета Ладике стояла невероятно светловолосая женщина в очень милом и дорогом летнем платье, по которому шли какие-то фантастические цветы размером с суповую тарелку.

— Господин комиссар Клипп? — заговорила она со мной, когда я проходил мимо.

— Верно, — ответил я и остановился. — Чем могу быть полезен?

— Цирот, — представилась она.

— Очень приятно, — сказал я и не солгал. Выглядела она очень привлекательно. Вырез ее платья был как раз такого размера, который лишает мужчину всякой уверенности. Или, наоборот, придает ее. В зависимости от темперамента. Глаза были так умело подведены, что она напоминала сирену со жгучим взором. Рот большой и красный.

— Я подумала, что должна поделиться с вами своим наблюдением в связи… в связи…

Она замялась.

— Подойдите ближе, фрау Цирот, — сказал я, заметив ее обручальное кольцо. — Давайте зайдем сюда. Я целиком в вашем распоряжении.

Я открыл дверь в приемную кабинета Ладике.

Она разыграла некоторую нерешительность.

— Не бойтесь, — успокоил я ее, — тело уже убрали.

Она неуверенно вошла, я закрыл за собой дверь и привел ее в комнатку справа — туда, где сегодня утром ожидали допроса уборщицы. Там стояло множество шкафчиков на колесиках и стол с пишущей машинкой уже знакомой мне секретарши.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал я, указывая на стул за машинкой, а сам прислонился спиной к шкафу. Она села и эффектно закинула одну свою красивую ногу на другую. — Итак, выкладывайте!

— В субботу во втором часу дня я еще раз поднялась сюда, чтобы посмотреть, ушел муж или нет… — начала она.

— Ваш муж? — перебил я.

— Да. Он служащий в отделе Б, и мы всегда ездим домой вместе. Обычно мне приходится ждать его. Но в субботу он уже сидел внизу, в машине, перед подземным гаражом. По субботам мы закрываемся в половине первого. Я еще сдавала после этого выручку и несколько минут поболтала с главной кассиршей. Тут уже совсем никого не было Все ушли.

— Вспомните, пожалуйста, поточней, когда это было? — спросил я.

— Двадцать минут второго.

— Вы так уверены?

— Да, потому что… потому что мой муж стал на меня ворчать, когда я спустилась — я тебя жду уже целых полчаса. Ну, и все такое.

— Хорошо, — сказал я. — И что дальше?

— Здесь, значит, все уже было тихо. Все разошлись. Только у двери в столовую еще стояли Ладике с Янсен…

— С Франциской Янсен? — вставил я. — Из отдела игрушек?

— Из отдела игрушек, верно, — кивнула фрау Цирот, покрытая цветами. — Но вот Франциска она или не Франциска…

— Ладно, дальше! — нетерпеливо сказал я, извлек из кармана куртки пачку сигарет и даже забыл от волнения предложить сигарету даме.

— Можно и мне закурить? — спросила она, открывая сумочку.

Я рассыпался в извинениях, угостил ее сигаретой и дал прикурить.

— Они ссорились, — сказала фрау Цирот.

Из ее большого рта выплыло первое облачко дыма.

— Вот как? Ссорились? И громко?

— Нет, конечно. Но было видно, что они ссорятся. Когда я подошла ближе, Ладике сразу умолк, попытался улыбнуться и поздоровался. Но Янсен сердито посмотрела на него. Губы у нее были сжаты, а лоб нахмурен. Я пошла к лифту… Вот и все. Больше я ничего не знаю.

— Спасибо, фрау Цирот, — сказал я. — Где я смогу вас найти, если у меня еще будут вопросы?

— Я заведую секцией дамского белья. На третьем этаже.

— Большое спасибо, — повторил я.

Она встала, протянула мне руку, погасила сигарету в пепельнице и ушла.

Я сидел за письменным столом Ладике и размышлял. Пришел доктор Тютер. Он представил мне троих детективов универмага. Это были мужчины средних лет без особых примет — такими, собственно, они и должны быть на своей работе. Были они деловитыми донельзя и, надо думать, почувствовали себя просто счастливыми, когда я обратился к ним «Дорогие коллеги!», попросив наряду с основной деятельностью по наблюдению за покупателями, требующей колоссального напряжения всех сил, послушать также и болтовню продавцов — вдруг будет какая-то зацепка для расследования. Затем я попросил одного из этих безликих мужчин сопроводить меня в отдел игрушек. Разумеется, я нашел бы его и сам, но так было лучше. Дамам из отдела Ладике я разрешил вернуться за свои письменные столы, но кабинет покойного запер, а ключ взял с собой, хотя и без того знал, что никто из женщин не решится войти туда.

В отделе игрушек от немолодой продавщицы с милыми добрыми глазами я узнал, что Франциска Янсен в последнее время была «…ну… какой-то рассеянной… или расстроенной». Хотела поставить машинку на полку с куклами — и тому подобное.

— Была ли она особенно возбуждена в субботу? Нет, нет, конечно. Я даже удивилась, что она такая спокойная.

— Это почему же?

— Ну, знаете, накануне отпуска. Вечером ей уже надо было ехать в Югославию! Я бы на ее месте…

— В Югославию?

— Да, три недели на Адриатике. Шикарно, правда? Она чуть ли не весь год копила на отпуск. Это они умеют, потому что молодые и одинокие. Мы-то уже такого себе позволить не можем. Я всегда говорю своему мужу…

— А вы случайно не знаете, куда именно она поехала? — перебил я.

Нет, она не помнила, куда.

— Как-то с буквой «а» на конце, — сказала она и произнесла несколько названий, которые звучали не очень-то по… на каком языке говорят в Югославии?., не очень-то по-сербско-хорватски.

— А какая компания организовывала поездку?

Она сказала.

Югославия… Мне вдруг пришла в голову шальная мысль — а не придется ли поехать за главной подозреваемой? Мечты, мечты… Просто смешно на это надеяться. Чем я располагал — фотографией, парой строчек из письма, показаниями одной свидетельницы — и все. Шефа, который на основании такого мизера послал бы меня в командировку, еще свет не видывал. Не родился еще такой шеф. А как я хотел на Адриатику. Да еще сейчас, в конце августа… просто чудо!

Я вышел из универмага, и мне показалось, что в городе стоит нестерпимая духота и вонь. Меня охватила невыразимая тоска по теплому средиземноморскому ветру, по скалам, освещенным солнцем, по глубокой синей воде. Но я был холостяком, а таковые в нашем управлении не имели ни малейших шансов на отпуск в это время. Я сел в раскалившуюся на солнце машину и поехал по пыльным, вонючим улицам города, тихо проклиная свою судьбу.

Было начало двенадцатого, когда я позвонил в дверь квартиры на втором этаже нового дома в Отмаршене. На маленькой табличке рядом со звонком было написано «Янсен». Чуть ниже красовалась старомодная эмалированная табличка с готической надписью «Хелена Майзельбах».

За дверью раздались шаги. Дверь приоткрылась.

— Благодарю вас, мы ничего не будем покупать! — сказала пожилая женщина, выглядывая в щелку.

Вот так всегда. Есть во мне что-то, напоминающее агента по продаже пылесосов. Может, у меня просто чересчур серьезный вид.

Дверь захлопнулась.

Я позвонил снова. Когда дверь приоткрылась еще раз, я сказал в щелку: «Криминальная полиция!» и показал свой значок.

— О Господи! — вздохнула старая дама и открыла дверь.

Стоит мне сказать «криминальная полиция», люди сразу же поминают имя божье. А между тем визиты мои только в самых редких случаях имеют отношение к делам религиозным.

— Что-то случилось с Франциской? — спросила старая дама и тут же сообщила мне, что она — Хелена Майзельбах, тетя Франциски Янсен.

— Нет, — сказал я. — С ней ничего не случилось. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Но у меня есть несколько вопросов. Можно мне войти, фройляйн Майзельбах? Моя фамилия Клипп. Или вы предпочитаете говорить на лестнице?

— Нет, нет, — в панике замахала руками фройляйн Майзельбах. — Пожалуйста, проходите!

Я прошел и тут же увидел светло-серый жакет. Он висел в коридоре на плечиках, неподалеку от гардероба с зеркальной створкой. На правом рукаве жакета отчетливо виднелись темно-коричневые пятна. Не обращая внимания на фройляйн Майзельбах, я направился к жакету, внимательно осмотрел пятна, поплевал на указательный палец, потер им пятна и понял, от чего они.

Это была кровь.

— Что вы делаете? — испуганно вскрикнула фройляйн Майзельбах.

— Странные пятна, — проговорил я и проницательно глянул на нее.

— Что это значит — странные? — спросила она. — Ничего странного. Это кровь. Моя племянница порезала палец, когда укладывала чемодан, и…

— Вы сами видели?

— Нет, она так мне сказала.

— В универмаге «Вайнгеймер» сегодня утром обнаружен труп мужчины, который был заколот, — сказал я тихо. — Его убили в субботу. Ваша племянница была с ним знакома. Больше того, он даже носил ее фотографию в бумажнике. Судя по показаниям свидетелей, она последняя виделась с ним. Мы располагаем ее письмом к нему, которое не назовешь очень уж ласковым. И вот мы находим кровь на рукаве ее костюма. Фройляйн Майзельбах, что вы можете сказать обо всех этих странных совпадениях?

Более идиотского начала для разговора просто невозможно было придумать, в чем я тотчас же и убедился. Глаза фройляйн Майзельбах расширились. В них отразился ужас. Она побледнела как мел и стала медленно пятиться, пока не достигла стены рядом с открытой дверью на кухню. Прислонившись к ней, она взирала на меня, как на господа бога, собственной персоной сошедшего с небес, не в состоянии вымолвить ни слова. Из ее раскрытого рта вдруг вырвался протяжный стон, и не успел я ее поддержать, как она поехала по стене, потеряв сознание. Голова ее пришлась как раз на голубой кокосовый коврик перед дверью.

— Что же ты за скотина такая безмозглая! — в сердцах сказал я себе и, глядя в зеркало, выразительно повертел пальцем у виска. Затем осторожно перешагнул через бесчувственную фройляйн Майзельбах, быстро прошел на кухню, намочил под краном полотенце и положил ей на лоб. Она довольно скоро пришла в себя, и я помог ей подняться. Она беспрекословно дала отвести себя на кухню, где без сил рухнула в кресло.

Только теперь я смог хорошенько разглядеть ее. Густые седые волосы, падающие на лоб, маленький курносый нос в крупных порах. Крошечный ротик, губы бантиком. Узкий разрез водянистых глаз, окруженных сеточкой морщин. Полные руки подрагивают на коленях.

— Извините, ради бога, — сказал я торопливо. — Я не хотел.

— Моя племянница не могла… — шепотом произнесла она и запнулась. — Нет, она не могла это сделать!

Я сел в кресло напротив.

— Хм… А вы знали Альфреда Ладике?

— Альфреда Ладике? — переспросила она и покачала головой. — Это что лее, тот…

— Да, убитый.

— Нет, — сказала она. — Франциска… Моя племянница никогда не упоминала этого имени.

— Она не изменилась в последнее время? Может быть, стала более скрытной, чем раньше? Или волновалась? Беспокоилась?

— Нет. Немного нервничала — это верно, но сами понимаете — она не была в отпуске больше года. И потом такая нагрузка — курсы английского по вечерам, дважды в неделю до половины одиннадцатого. Она ведь хотела вырваться оттуда. Я имею в виду универмаг. Хотела сменить профессию.

— У нее есть друг?

— И не один — целая компания. И друзья, и подруги. Собираются на вечеринки, или ходят на дискотеку, или ездят купаться. Масса занятий! Но если вы имеете в виду что-то серьезное и прочное — нет. Я бы, разумеется, знала об этом.

— В отпуск она поехала одна?

— Да, — кивнула фройляйн Майзельбах.

— А куда?

— Я дам вам адрес, — сказала она.

— Можно взглянуть на комнату вашей племянницы? — спросил я.

— Это необходимо?

— Да, — сказал я. — Правда, у меня нет ордера на обыск, но я получу его, если вы будете настаивать.

— Какой ужас! — вздохнула она. — Какие жуткие слова — криминальная полиция, убитый, ордер на обыск…

— Пожалуйста, не сыпьте мне соль на рану, — сказал я. — Бывают минуты, когда мне хочется пойти в билетные контролеры.

— Что же, пойдемте, — пригласила она. — Но вы не найдете ничего, что могло бы бросить тень на мою племянницу. Девочка никому не причиняла зла.

Пока мы шли по коридору до комнаты Франциски, она не прекращала причитать:

— Надо же! Ведь я же хотела уйти! Если бы я ушла из дома на пятнадцать минут раньше, вы бы не увидели жакет. Я собиралась отнести его в химчистку.

Я ничего не ответил.

Комната девушки оказалась на удивление хорошо обставленной. Светлая шведская мебель с однотонной обивкой, низкий круглый стол, книжные полки, на которых царил милый беспорядок. Картинки и безделушки — в изобилии, но ни одной безвкусной. На небольшом письменном столе — несколько книг.

— А где спит ваша племянница? — спросил я.

— Рядом!

Фройляйн Майзельбах провела меня в узкую комнату, где стояли кровать, шкаф и комод. Над кроватью висели репродукции: «Арлекин» Пикассо, «Тигр» Марка. В рамочке — изречение Тагора: «Я спал и мне приснилось: жизнь — это радость. Я проснулся и увидел: жизнь — это долг. Я принялся за работу и вижу: долг — это радость». Или что-то в этом роде.

Ну да, ведь ей всего двадцать лет. В этом возрасте подобная ерунда кажется такой глубокомысленной! У меня вдруг возникла странная ассоциация — я вспомнил Фауста в комнате Гретхен: «Это дитя превзойдет невинностью любого ангела!»

Мне с трудом удалось отогнать от себя эту мысль и не улыбнуться. Я почувствовал неимоверное желание закурить, но спрашивать разрешения не стал, повернулся и снова направился в комнату предполагаемой преступницы Всюду за мной по пятам следовала ее тетя, глядя на меня с молчаливым неодобрением и опаской. Я бегло просмотрел книги: это были учебники по английскому языку. Потом заглянул в ящик письменного стола.

— Как я ни сожалею, фройляйн Майзельбах, но кроме адреса вашей племянницы мне придется взять для экспертизы кое-какие мелочи.

— Даже не знаю, что и сказать.

В ее голосе трогательно смешались покорность судьбе, строптивость и страх перед грозным представителем закона.

Глядя на нее, я подумал: вот почему у нас в стране так и не победила ни одна революция. Я лично никогда бы не позволил так обращаться с собой, как позволяют мне эти люди, не способные сказать ни слова наперекор. Мы не раз обсуждали с коллегами, почему нам никогда не возражают и не протестуют. Некоторые высказывали мнение, что подобное поведение — признак нечистой совести. Я не согласен. По-моему, у нации это просто в крови. Если кого-то всемогущий Господь наделил должностью, то, стало быть, он вручил ему и власть. А власть наша нация воспринимает с совершенным смирением, как какое-то стихийное бедствие. Землетрясение. Ураган. Это надо принять как должное, ибо ничего тут, дескать, не поделаешь.

Одним словом, из ящика стола Франциски Янсен я реквизировал папку с письмами, а также толстую клеенчатую тетрадь, в которой она вела дневник. Последняя запись относилась к июню этого года. Реквизировал я жакет и зеркальце. Фройляйн Майзельбах не прикасалась к нему, стало быть, превосходные отпечатки пальцев на нем принадлежали Франциске. Фройляйн Майзельбах, тихо всхлипывая, протянула мне большой бумажный пакет, чтобы все это сложить, оторвала листок от календаря и дрожащей рукой написала на обороте: «Франциска Янсен, отель «Венеция», Йелса, остров Хвар, Югославия». Я подчеркнуто вежливо поблагодарил и сказал, что пока еще ничего не доказано, а, значит, не стоит беспокоиться понапрасну. Может, все еще и обойдется.

Она спросила:

— А вы дадите мне знать, когда выяснится, что Франциска не…

— Тотчас же! — заверил я. — У вас есть телефон?

— Да.

Она назвала номер.

Я поблагодарил и вышел.

В универмаге «Вайнгеймер», рядом с которым мне, как обычно, не удалось найти места для машины, я взял личное дело продавщицы Франциски Янсен, заглянул к Штракмайеру-старшему, который оказал мне столь холодный прием, будто я лично был повинен в случившемся, и поехал на службу. Там я прямиком направился к шефу и доложил ему, что уже сделано и что я намерен делать дальше.

— Значит, пока все идет нормально? — проскрипел он. — Что удивительно: при обилии женщин трудно ждать хорошего конца, правда? Кстати, свяжитесь с отделом по борьбе с мошенничеством и наведите справки по их картотеке насчет покойного донжуана. Недавно на совещании речь зашла о том, что брачных аферистов стало заметно больше, так, может быть… Словом, справьтесь, не повредит!

— Хорошо, — сказал я и принялся за свои дела.

Перво-наперво отправил в Интерпол телеграмму с просьбой выяснить, проживает ли в отеле «Венеция» в Пелсе Франциска Янсен, и приложил описание ее примет, а также добавил, чтобы местная полиция была максимально осторожной.

Зазвонил телефон. Тот самый репортер из редакции бульварного листка. Когда я его отшил? Надо же, прошло целых три часа. Как летит время!

— Господин комиссар Клипп? У меня есть информация по поводу убийства в универмаге. Это верно, что подозревается некая Франциска Янсен?

— Кто, черт возьми, сморозил вам такую чушь? — рявкнул я. И сделал ошибку. Надо было сказать: «Янсен? Какая Янсен? Никакой Янсен не знаю. Вы ничего не путаете?»

А раз рявкнул, значит, выдал себя: так оно и есть. Вот влип!

— Я не уполномочен называть вам источник информации, — с холодным торжеством произнес репортер. Его явно распирало от гордости.

— Не забывайте, уважаемый, — сказал я уже спокойно, — речь идет о серьезном преступлении. Тут не до шуток. Так кто вам сболтнул такую чушь?

— Сожалею, но ничего добавить не могу. Благодарю!

Он повесил трубку.

С каким наслаждением я проучил бы этого наглеца!

На всякий случай я позвонил фройляйн Майзельбах.

— Говорит Клипп, — сказал я. — Фройляйн Майзельбах, слушайте внимательно. Если к вам придет кто-нибудь из газет, не говорите ни слова. Понятно? Иначе вы можете сильно навредить своей племяннице.

— Спасибо, — всхлипнула тетушка. — Но тут уже побывал один, который…

Выходит, я опоздал. Что до сенсаций, у господ вроде этого на них чрезвычайно острый нюх — как у лисиц в сумерки.

Я позвонил в универмаг и попросил к телефону очаровательную фрау Цирот.

— Вы давали какую-нибудь информацию репортерам? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

— Если узнаю, фрау Цирот, вам не поздоровится, — сказал я. — Кроме вас мог проболтаться только доктор Тютер, во что я не очень верю. Он вряд ли хочет, чтобы название его фирмы мелькало в газетах в связи с убийством.

— Я никому ничего не говорила, — пролепетала фрау Цирот.

Я повесил трубку. Наш эксперт, которому я отнес дневник Янсен и то письмо к Ладике, дал однозначное заключение: все это написано одним почерком.

Я поставил фотографию девушки на письменный стол у ящичка с картотекой. Фройляйн Янсен выглядела на ней просто замечательно. Я поглядел на нее, повертел в руках карандаш и подумал — интересно, что она сейчас делает? Город изнывал от августовского зноя — шел двенадцатый час дня. Мой неуютный кабинет весь провонял куревом и мастикой для натирания полов. Неужели фройляйн Янсен плещется сейчас в Средиземном море?

Если она уехала в субботу вечером, то уже должна добраться до места. Может, сейчас как раз распаковывает чемоданы в номере. Или вышла на балкон и смотрит на яхты, скользящие по голубой воде. А из ресторана пахнет жареным мясом, с перчиком, с чесночком…

А вдруг она вовсе не в Иелсе? Где же тогда? Снова телефонный звонок Не дают разыграться воображению. Хорошо было Шерлоку Холмсу: красное вино, трубка, ноги у камина. Впрочем, при такой жаре камин был бы, пожалуй, ни к чему.

— Клипп у телефона, — сказал я в трубку. Звонили из лаборатории. Пятна крови на жакете были той же группы, что и у Ладике. Последовал целый ворох научных терминов, без которых они почему-то не могут обойтись. Я слушал, не вникая, и продолжал разглядывать фотографию.

«Бедная ты, бедная», — подумал я и сказал в трубку:

— Благодарю вас.

— Я пришлю вам письменное заключение, — сказал коллега из лаборатории.

— О’кей, — ответил я. — До скорого.

Девять часов спустя я уже сидел в югославском экспрессе. Стоило мне поставить чемодан на багажную полку, как он свалился и набил мне шишку на лбу размером с пол-яйца. И вот я сидел, держась за голову, и мысленно прокручивал события этого дня.

В половине четвертого мы получили телеграмму из Интерпола: да, объявленная в розыск Янсен в Иелсе обнаружена. В четыре я вместе с Фойерхаком сидел у шефа.

— Я разговаривал с Висбаденом, — сказал шеф. — Практически никаких шансов, что югославы выдадут девушку, если мы затребуем. Висбаден говорит — маловато улик.

— А группа крови? — возразил я.

Шеф пожал плечами:

— У нас нет с ними договора о выдаче преступников.

— Если бы кто-то мог поехать туда, встретиться с Янсен и допросить ее, наверное, удалось бы получить от нее признание, — сказал я задумчиво. — Все бы и выяснилось.

— Еще бы! Как вам не поехать на Адриатику! Это вы здорово придумали, — проблеял Фойерхак.

Он не мог мне простить одного случая, когда я испортил ему все показатели, поймав внеочередного преступника.

Шеф долго молчал.

— Вы что же, Клипп, полагаете, что она пожмет вам руку и с радостью позволит препроводить себя на родину, где ее ждет тюрьма? — спросил он наконец.

— Нет. Но если она сознается, мы сможем добиться ее выдачи, — возразил я.

— Если, конечно, она и в самом деле преступница, — ввернул Фойерхак и уставился на меня. За свои глаза, как у сенбернара, он получил у нас кличку «Белло». И поделом.

Шеф принялся поглаживать средним пальцем правой руки несуществующие усы, что у него было проявлением задумчивости. Мы с благоговейным молчанием ждали результатов его умственной деятельности. Между оконными рамами жужжал шмель. Я встал и выдворил его. Никакого меда в этом кабинете он не нашел бы, сколько бы ни старался.

Шеф вдруг поднялся и сказал:

— Подождите здесь, пожалуйста.

И вышел из комнаты.

— Очень интересно, — буркнул Фойерхак.

— Мне тоже! — откликнулся я.

Впервые за долгое время мы сошлись во мнении. Но столь трогательного единодушия было недостаточно, чтобы тут же перейти к дружеской болтовне. Минут десять мы молча курили. Зазвонил телефон, но ни один из нас не взял трубку. Звонки продолжались секунд шесть, потом снова наступила тишина. Мне надоело сидеть, но как только я встал, чтобы подойти к окну, вернулся шеф.

— Ваш заграничный паспорт в порядке, Клипп? — спросил он.

— Конечно! — ответил я, с живым интересом ожидая продолжения.

— Начальник дал согласие. Как можно быстрее отправляйтесь в эту дыру — Йелсу или как ее там, и берите в оборот мадемуазель Янсен. Мы полагаем, что вам следует на время сделать вид, что вы приехали отдыхать, не раскрывайте себя, пока наши подозрения не подтвердятся. Понятно?

— Так точно! — сказал я и скосил глаза на Фойерхака. Он сидел, нахмурив брови и покусывая нижнюю губу.

Шеф продолжал:

— Все дела передадите Фойерхаку. Надеюсь, вы не откажетесь принять их, коллега Фойерхак?

— Разумеется, — сказал Фойерхак, — хотя именно сейчас у меня работы по горло из-за контрабанды. Смерть этого греческого проводника более чем подозрительна, так как…

— Хорошо, хорошо, — прервал его шеф. — Но вы все же сможете, надеюсь, допросить нескольких служащих универмага и подружек убитого Ладике.

Фойерхак что-то проворчал, но шеф уже не слушал.

— Фрау Кибиц поможет вам отправиться побыстрее. Я распорядился. Желаю успеха! Думаю, вы поторопитесь с возвращением.

Тут он улыбнулся.

Когда мы вышли, Фойерхак ехидно заметил:

— Вам повезло, что ваша убийца не отправилась в отпуск на Гавайи. Пришлось бы вам прокатиться за счет налогоплательщиков на другой край света.

— Да, — ответил я, — если б все платили столько налогов, сколько вы, я бы не доехал даже до границы.

Он молча снес мою шпильку.

Я добил его:

— Сейчас пришлю вам дело Ладике и приложу список мероприятий, которые следует по нему провести.

— Идите к черту! — буркнул он.

Фрау Кибиц, секретарша шефа, как и было обещано, помогла мне. Она проявила просто потрясающую энергию. Поговаривали, что без нее шеф не способен даже сосчитать до трех. Я считал это преувеличением, но теперь убедился, что она просто сокровище.

Короче, в половине шестого я уже был обеспечен билетом на поезд до Риеки и обратно, билетом на пароход от Риеки до Хвара, командировочными по максимуму — нельзя сказать, чтобы много, но жить можно — словом, всем, что мне было нужно.

— Сожалею, что не сумела обеспечить вам более удобный маршрут, — сказала фрау Кибиц, — поэтому вам придется провести в дороге почти два дня. Вы будете на месте только в среду утром. Билет на самолет покупать не было смысла — вы сэкономили бы всего одну ночь, так как на Сплит рейсы не каждый день.

— О’кей, — сказал я. — Всего хорошего! Большое спасибо! Теперь остается только купить новые плавки. Мои старые моль изрешетила на самом интересном месте. Если появиться в них, то невозможно будет работать под постоянным вниманием прекрасного пола.

Фрау Кибиц покраснела, а я удалился, чтобы составить для Фойерхака план работы и отнести его вместе с протоколами допросов к нему в кабинет. План вышел масштабный, так что я порадовался, что Фойерхак уже ушел: я оставил все на столе, а сам ринулся домой.

И вот я сижу в спальном вагоне и перевожу дух, потому что успел-таки до закрытия магазинов купить плавки, пару футболок и провизию в дорогу, упаковал чемодан, позвонил друзьям, чтобы отменить встречи, распорядился отключить газ и электричество…

Итак, я сидел в поезде, трогал шишку на лбу и спрашивал себя в очередной раз, не сон ли все это. Но долго размышлять мне не дала толстая дама бальзаковского возраста, которая села напротив и, едва мы тронулись, принялась поглощать яйца вкрутую и бутерброды с колбасой. Она наклонилась ко мне и спросила с полным ртом:

— Где вы набили себе рог, молодой человек?

— В схватке с четырьмя китайцами сразу.

От изумления она открыла рот так, что я мог разглядеть там яичный желток.

— Китайцами? — переспросила она.

— Да, — подтвердил я. — И всем четверым наставил синяков, вернее зеленяков, потому что у китайцев желтая кожа, и синяки у них получаются зелеными.

— Зелеными? — сказала она и бросила взгляд на стоп-кран, на случай непредвиденного оборота событий.

Место номер три занимал пожилой господин, в настоящий момент закрытый от нас газетой. Газета дрожала от смеха, но из-за нее не доносилось ни звука. Рядом со мной сидела парочка, наверное, молодожены. Они так прижимались друг к другу, что у меня возникло опасение — как бы им к концу поездки не превратиться в сиамских близнецов.

Пришел проводник, сообщил, что ресторан будет открыт до Фульды, проверил билеты и снова закрыл дверь. Фотографию Янсен мне пересняли, и она выпала у меня из бумажника, когда я доставал свой билет.

— Ваша невеста? — осведомилась пожирательница яиц. — Прелестная девушка.

Я только кивнул в ответ.

Я сходил в вагон-ресторан и съел там маленькую порцию какой-то ерунды, оказавшейся недешевой, а затем пошел по вагонам назад, болтаясь из стороны в сторону. Проводник как раз расправлял постели. У жизнерадостной дамы было нижнее место, но она попросила меня уступить ей мою среднюю полку, потому что внизу ей страшно и она не заснет. Я, правда, так и не понял, почему внизу спать страшнее, чем вверху, но просьбу исполнил. «Сиамские близнецы» с трудом разделились, чтобы забраться на верхние полки, но едва улеглись, тут же взялись за руки.

Спалось мне отлично. Я вообще хорошо сплю, всегда и везде. Лучше всего, разумеется, там, где я люблю. Попробуйте отгадать, где? Когда я проснулся, мы были в Мюнхене. Дама ела, лежа на своей средней полке. «Близнецы» по-прежнему держались за руки. Пожилой господин стоял в проходе.

Было половина пятого утра. Вчера в это время зазвонил мой будильник, пардон, телефон: «Вам необходимо срочно прибыть в универмаг «Вайнгеймер»… Я повернулся на полке, кивнул любительнице покушать и встал. Она снова ела яйца вкрутую. Казалось, у нее с собой в сумке недельная продукция птичника средних размеров. На перроне стояла тележка с газетами. Я открыл окно и купил бульварный листок, чем заслужил осуждающий взгляд пожилого господина, а потом респектабельную газету, что привело его в некоторое замешательство.

На первой полосе бульварного листка жирным шрифтом было напечатано: «Кровавое злодеяние в конторе универмага», а ниже чуть помельче: «Убийца уехала отдыхать к морю?» Я так и знал! Ослы! Безмозглые бараны! Моих зоотехнических познаний не хватало, чтобы выразить свои эмоции. Потом, однако, мне пришло в голову, что газета не приедет в Йелсу раньше меня. Если она вообще продается в Югославии…

Я прочитал заметку. Господин Эрих Ц., коллега убитого (это мог быть только муж фрау Цирот) рассказал «нашему корреспонденту» о наблюдениях своей жены, которая работает в том же универмаге.

Название универмага не упоминалось. Из заметки следовало, что убитый в субботу вечером имел крупный разговор личного характера с продавщицей Франциской Янсен, которая в день преступления скрылась где-то в странах Восточного блока. Как удалось узнать у ее тетки Хелены Майзельбах, у нее, якобы, очередной отпуск. Комиссар полиции отказывается отвечать на вопросы. И так далее…

Они в своем амплуа — «скрылась в странах Восточного блока». Каждая домохозяйка, естественно, тут же представит злодеев-большевиков, подло умертвивших храброго заведующего отделом универмага, который героически противостоял их подлым шпионским козням. Все выдержано в лучших традициях времен «холодной войны».

Настроение у меня сразу испортилось. К тому же за окном зарядил дождь, да и качество кофе в вагоне-ресторане не способствовало поднятию духа.

Но вот дождливая Каринтия осталась позади. Поезд выехал из Караванкенского туннеля, и сразу во всем великолепии открылось ослепительно голубое Средиземное море. На душе у меня повеселело, и я вспомнил, что гуляш с паприкой был неплох. Моя неотразимая соседка читала, обливаясь слезами, дешевый роман и только полезла в корзинку за очередным яйцом, как мы приехали в Риеку.

Я уже полчаса не сводил глаз со сверкающего лазурного моря, и, признаюсь, оно произвело на меня большое впечатление. Я решил отправить всем знакомым по открытке со здешними видами, даже если мне придется пробыть здесь несколько дней. А самую красивую я выберу для Фойерхака.

Я распрощался с сиамскими близнецами, не будучи, впрочем уверен, что они это заметили, кивнул пожирательнице яиц и поплелся вслед за носильщиком, который неспеша повез тележку с багажом, моим и пожилого господина, по душным, грязным и шумным улицам в порт, где уже стоял у пирса пароход до Хвара. Поездка на пароходе оказалась намного приятнее, чем в поезде. Лежа в шезлонге на верхней палубе, я почти забыл о цели своего путешествия. Должен заметить, что полицейскому редко доводится с таким комфортом добираться к месту работы. Под утро я проснулся от ужасной мысли, что мою птичку Франциску, возможно, предупредили по телефону, и она упорхнула. Но успокоил себя, подумав о том, что люди, в общем, не любят себя утруждать лишний раз, а если и соберутся, то не так скоро. Да и исчезнуть не столь просто.

В Сплите я пересел на небольшое суденышко, которое около одиннадцати вошло в бухту Йелсы и пришвартовалось у причала. Старик-носильщик с глазами, оживлявшимися, вероятно, только при виде стакана со сливовицей, потащил мой чемодан к отелю «Венеция», который стоял на северной стороне бухты и выглядел вполне пристойно. Мне повезло. Один из постояльцев со второго этажа уехал до срока и освободил номер с балконом и видом на море. Я тут же снял его и спросил у администратора, молодого черноволосого мужчины, похожего на итальянца, но довольно хорошо говорившего по-немецки, в гостинице ли сейчас фройляйн Янсен из Гамбурга. Он сказал:

— Нет. Мне кажется, она пошла на пляж.

Мой багаж понесли наверх, я пошел следом. В номере стояла прохлада. Я вышел на балкон. Здесь, снаружи, была кружевная тень от больших итальянских сосен. Слева, метрах в пятидесяти от гостиницы, прямо среди скал соорудили из бетона террасу, на которой устроили пляж. Там царило оживление: во всю мощь орали транзисторы, на надувных матрацах, в шезлонгах, просто на полотенцах сидели, лежали, дремали праздные люди — коричневые, красноватые и реже — белые, как молоко. Остальные плескались в изумительно прозрачной воде, играли большим красно-белым полосатым мячом, ныряли, дурачились, вопили и визжали. На таком расстоянии я не мог рассмотреть лиц. Из кухни ресторана легкими волнами наплывал аромат жареного мяса с перчиком и чесночком. Яхты скользили по голубой воде. Словом, все было в точности так, как я себе представлял, только еще лучше.

Становилось жарко. Я быстро встал под душ, затем надел свой маскировочный костюм — светлые льняные брюки, желтую махровую рубашку-поло и сандалии. Фойерхак лопнул бы от зависти при виде такого обмундирования. Потом достал из чемодана остальные вещи, послонялся немного по комнате, потрогал матрацы, пощелкал выключателями, закурил сигарету. Не обнаружив пепельницы, вышел в коридор, стащил одну из тех, что стояли там. Наступило время обеда — половина первого. Я спустился в ресторан, который был пока пуст, если не считать трех официантов в белых куртках, и прошел вдоль накрытых столов, читая фамилии, написанные на пакетиках с салфетками.

Один из официантов подошел ко мне и спросил:

— Вы наш новый гость, не правда ли?

— Видимо, да, — сказал я сдуру.

Он расплылся в улыбке и воскликнул:

— Добро пожаловать, господин Видимода! Меня зовут Иво!

Я спросил:

— Где тут у вас сидят гости из Германии? Из Гамбурга.

Но это явно превышало его лингвистические возможности. Он меня не понял.

В зал вошел администратор с пачкой свежих газет.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

— Я ищу место, — объяснил я.

Он понимающе улыбнулся и указал на четырехместный стол у окна, на котором было только три прибора.

— Фройляйн Янсен сидит здесь. Ведь вы хотели…

— Да, очень! — сказал я и улыбнулся в ответ.

Он дал официанту распоряжение на своем сербскохорватском или Бог знает каком языке и, пока тот ставил прибор, обратился ко мне:

— Так годится?

Я кивнул, вынул как можно незаметнее целую тысячу динаров (примерно три марки) и сунул в руку этому низкому своднику. Затем сел, написал на пакете с салфетками свою фамилию и стал ждать соседей по столу, которые вот-вот должны были появиться. Я волновался, как старшеклассник перед контрольной по латыни. Но прежде принесли мой суп, очень острый и очень горячий. Официант осведомился:

— Что будете пить, пожалуйста?

Я понятия не имел, что они тут пьют в Югославии. На столах стояли бутылки с красным вином. На этом столе тоже стояла бутылка. На этикетке было нацарапано «Винтер».

— Попозже, — сказал я ожидавшему официанту.

Он кивнул и исчез.

Я огляделся. Зал постепенно заполнялся. Я вежливо отвечал на поклоны, потихоньку хлебая горячий суп. На меня смотрели — приветливо, равнодушно, с любопытством. Я так волновался, что не замечал вкуса супа. С таким же успехом я мог бы есть вместо него зеленые чернила. Вот явились супруги Винтер. Он — среднего роста, полный, загорелый, спокойный, с веселыми глазами. Она — маленькая, яркая блондинка, обгоревшая на солнце, а потому красная, будто ей только что рассказали неприличный анекдот.

Я встал и представился: Клипп из Гамбурга.

Последовали рукопожатия, мне было сообщено, что они, Винтеры, тоже приехали из Северной Германии. Тем временем к столу подошла Франциска Янсен. Господин Винтер мило и непосредственно представил нас друг другу.

— Господин Клипп из Гамбурга, новый гость, — фройляйн Янсен из Гам… О, да вы же земляки!

На мгновение я ощутил в своей руке легкую, теплую и изящную руку. Руку, сжимавшую ножницы? Девушка сказала приятным грудным голосом:

— Очень приятно. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам.

На ней было легкое платье в пестрый горошек. Она села слева от меня.

— Вот, стало быть, как… — промямлил я, ощущая потребность что-то сказать из вежливости. — Значит… Простите, что стесняю вас. Но меня тут…

— Да что вы! — сказал Винтер. — Ничуть не стесняете.

— Вы уже знакомы? — неожиданно спросила фрау Винтер, переводя свой проницательный взгляд с меня на Франциску.

— Нет, — ответил я.

— Гамбург большой! — улыбнулась Франциска.

Когда она улыбалась, на щеке у нее появлялась ямочка. На большом пальце ее правой руки я заметил пластырь. Порезалась? Укололась ножницами?

— Вы давно уже здесь? — спросил я.

— Две недели, — произнесли Винтеры хором.

Я вопросительно посмотрел на Франциску.

— С понедельника, — сказала она.

Официант принес им троим суп и унес мою пустую тарелку. Непонятно, когда я успел все съесть?

Фрау Винтер украдкой поглядывала на меня. Франциска Янсен улыбалась молодому человеку, который сейчас сидел от нас через два стола. Он кивнул ей, когда вошел в зал.

— Вы долго здесь пробудете? — спросила меня голубоглазая фрау Винтер.

— Еще не знаю! — ответил я.

— Как так «не знаю»? — спросила она почти возмущенно. — Такое обычно знают! Люди, как правило, планируют свой отпуск.

— Як ним не отношусь.

— Не относитесь? Вы что, свободный художник?

— Нет, просто учитель, — объяснил я. — Учитель в профессиональном училище, которое летом закрывается почти на три месяца — с июля до середины сентября.

Фрау Винтер с удивлением посмотрела на меня. Взгляд ее был пристальным, даже немного назойливым.

— Вот это я понимаю! — поддержал разговор господин Винтер, вытирая салфеткой свои губы и разглядывая меня, как диковинное животное. — Три месяца отпуска — вот это я понимаю! Бедняга зубной врач не может себе такого позволить, иначе все пациенты побегут ставить пломбы к конкуренту!

— А вы чем занимаетесь, фройляйн Янсен? — спросила фрау Винтер.

— Я продаю игрушки в универмаге, — сказала Янсен.

— Ах, как мило! — воскликнула фрау Винтер, но по ней было видно, что сидеть за одним столом в столь неинтересной компании не доставляет удовольствия. Наверняка, она скажет потом мужу: «В следующем году, муженек, давай поищем общество поинтеллектуальнее, а? Ведь есть же бюро путешествий, куда обращаются врачи, юристы…» Впрочем, если не обращать внимания на ее снобизм, свойственный новоиспеченным богачам, она была довольно мила — любопытная, темпераментная особа.

Подали рис, говядину, красный перец, зеленый салат с красным винным соусом, помидоры. Наверное, повар был серб. Все было потрясающе вкусно. Оживленная беседа ничуть не препятствовала непрерывной работе челюстей.

Мне было сообщено, что многие интеллигентные люди, в том числе Винтеры, просто очарованы достопримечательностями Йелсы, ее кухней, напитками, окрестностями. Я выслушал все это и постарался закончить обед в тот момент, когда Франциска встала.

— Можно составить вам компанию, фройляйн? — спросил я, сопровождая ее к выходу. Молодой человек, сидевший через два стола, сделал такую физиономию, будто разжевал перечное зернышко. Мне было его жаль, но я выполнял свой долг. Хотя, надо сказать, выполнение долга доставляло мне немалое удовольствие.

— Можно, — сказала она, прищурив свои серые глаза и высоко задрав подбородок, потому что была почти на голову ниже меня. — Но вам придется делить эту милость с полдюжиной других!

— Ах, боже мой! — сказал я. — О сольной партии я и не мечтал.

— Дело в том, что у нас уже составилась компания, хотя я здесь недавно, — пояснила она, не заметив маленькой дерзости. — Мы собираемся у лодочного причала рядом с пляжной террасой. Приходите, вам будут рады.

— Искренне вам благодарен! — сказал я.

— Пока. До встречи! — бросила она и направилась к себе в номер.

— Пока, — сказал я. — Но мне туда же!

— Вот это да! — сказала она, потому что выяснилось, что наши комнаты как раз напротив. — Вот это да! Приезжает из Гамбурга, сидит за моим столом, номер прямо напротив моего — просто как по заказу!

— Да, — сказал я, — забавно, правда? И это при том, что ваш жених просил меня проследить за вами как можно незаметнее.

Она рассмеялась.

— Который? — спросила она. — У меня ведь только в Гамбурге семь.

— Номер пятый, — ответил я со всей непринужденностью, на какую был способен, хотя в горле у меня пересохло. — У которого уши торчат.

— А, это Ойсебиус, — сказала она. — Он всегда был ревнивцем!

С этими словами она исчезла в своей комнате, а я вошел в свою, чтобы взять плавки, полотенца и мазь для загара. Однако первым делом сел на кровать, чтобы перевести дух.

Да. Это была не просто самая очаровательная из преступниц, но и самая талантливая лицедейка из всех мне известных. Какой актерский дар! Какое самообладание! Или… Может, она заколола Ладике в состоянии аффекта? Не помня себя? Такое бывает. Я об этом читал и слышал. Человек, совершив преступление, совершенно ничего не помнил. Своего рода шизофрения, вызывается невыносимым эмоциональным потрясением. Я вдруг вспомнил безумный рассказ Стивенсона о докторе Джекиле и мистере Хайде.

Над морем сияло ослепительное солнце, доносился смех, тарахтение моторной лодки. Где-то на другом берегу бухты подавал голос мул. На перилах моего балкона сидела огромная яркая бабочка. Она медленно разводила крылья и складывала их, разводила и складывала…

Я решил не упускать девушку из вида. Ни на миг. Компания, которой я был представлен и которая меня радушно приняла, состояла из одиннадцати молодых людей. Я был двенадцатым, вероятно, самым старшим из них и наверняка единственным, кто не просто ради развлечения сидел на песке под соснами, купался и смеялся, не прекращая тараторить на самых немыслимых языках. В компании было семь мужчин и пять женщин, считая меня и Франциску Янсен. Франциска оказалась самой милой и веселой из дам. Англичанка, брюнетка с длинным лицом и большими зубами, худая и насмешливо-самодовольная, что не редкость среди бриттов, вскоре положила на меня глаз, заявив, что я «а nice fellow» (что нимало меня не тронуло). Еще была рыхлая француженка, которая все время сидела на корточках и непрерывно курила, подставляя солнцу то одну, то другую по-детски пухлую ляжку. Те планомерно превращались в некоторое подобие вареных сосисок, приобретая красно-коричневый цвет. Две дамы из Австрии приехали со своими дружками, но не придавали этому особого значения и флиртовали так, что чертям было тошно, то с тихим юношей из Восточного Берлина, похоже, очень смышленым малым, то с одним из англичан. Молодой берлинец при каждом удобном случае принимался читать книгу под названием «Психоанализ экзистенциальной философии».

Сартр гордился бы таким учеником.

Франциской Янсен был увлечен прежде всего тот юный чех, которого за обедом столь огорчило мое появление. Симпатичный, загорелый парень, в профиль чем-то напоминавший Петрушку, он бегло говорил по-английски, по-французски, на местном наречии и по-немецки. Он не мог понять только австрийцев, когда те переходили на диалект. И плавать, к сожалению, тоже умел не особенно, так что я просто уплыл от него с Франциской. Англичанка какое-то время держалась рядом, но затем отстала, и мы с Франциской оказались наедине, вдали от всех. Вода была чудесная.

Я немного проплыл на спине рядом с моей очаровательной преступницей и заметил:

— Как хорошо… Хочется остаться тут навсегда и не возвращаться в суету будней.

— Не знаю, — сказала она. — Я всегда радуюсь, когда возвращаюсь домой и вижу коллег по работе…

— И Ойсебиуса с торчащими ушами? — спросил я.

— А также остальных шестерых, — засмеялась она, плеснула мне в лицо и нырнула, появившись снова метрах в десяти.

— Эй, вы, гамбуржец! Догоните меня! — крикнула она и поплыла кролем к берегу так, что только брызги полетели.

Я ринулся за ней. Плавала она прекрасно. Но метров за тридцать до скал я ее догнал.

— Кто финиширует первым, получит право на поцелуй! — крикнул я, поравнявшись с ней.

— На Рождество! — парировала она.

— С нетерпением буду ждать Рождества! — ответил я и обогнал ее.

Слышал бы нашу пикировку Фойерхак, подумал я, приплясывая на горячих камнях.

Но вместо Фойерхака ее услышал Карел, славный маленький чех. Он грустно опустил свою стриженую ежиком голову и посмотрел на выходящую из воды Франциску так, будто сердце его разрывалось от печали.

Мне, в свою очередь, пришлось терпеть домогательства англичанки, во что бы то ни стало решившей натереть мне спину кремом.

Я сходил к отелю, купил в качестве вступительного взноса двенадцать порций мороженого и, с трудом удерживая их в руках, вернулся к компании, встретившей меня, точнее — мороженое, радостными воплями.

Винтеры, вздремнувшие после обеда, появились на пляже с двумя надувными матрацами. Они, как мне показалось, несколько холодно поздоровались со мной, сели и тут же уткнулись в свои журналы. Наверное, они правы. Что это я, в свои тридцать с лишним, затесался в молодежную компанию?

Откуда им было знать, что мое легкомысленное поведение диктуется служебным долгом. Впрочем, мне самому мое поведение вовсе не показалось шокирующим. Компания мне нравилась. Все, кроме Карела, восприняли меня нормально.

После ужина в ресторане начались танцы. Фрау Винтер несколько смягчилась, когда я, с согласия ее мило улыбающегося супруга, занятого литровой бутылкой красного, пригласил ее на первый танец. Оркестр был ужасный. Они превратили менуэт Боккерини в фокстрот, а генделевскую «Аве Мария» — в медленный вальс. Какое кощунство.

Затем я пригласил танцевать Франциску и заказал бутылку красного вина.

— Самого лучшего, — высокомерно сказал я официанту, и он мгновенно принес бутылку за 5000 динаров, что означало добрых 15 марок. Это меня слегка потрясло, потому что до сих пор я пребывал в полной уверенности, что Югославия — страна, где уж вино-то должно быть дешевым.

Франциска вышла к ужину в серебристо-сером платьице из перлона, нейлона или чего-то в том же роде, я в этом не очень разбираюсь, и сделалась еще привлекательней. Через час, когда многие из постояльцев отеля разошлись, наша компания объединилась и с помощью официанта сдвинула освободившиеся столы в один длинный ряд. Маленький Карел успел-таки сесть между мной и Франциской. Все наперебой приглашали друг друга танцевать и веселились от души. Я заказал еще одну бутылку вина, которая стоила на три тысячи динаров меньше, а судя по вкусу — и еще дешевле, и станцевал по очереди со всеми дамами из компании, с Бетси даже дважды — однако лишь затем, чтобы потом, к великому огорчению Карела и Бетси, всецело посвятить себя Франциске, которая танцевала лучше всех.

Шел одиннадцатый час. Я чертовски устал и заказал кофе, который подавали здесь в маленьких медных турках. Он был очень крепким и сладким и быстро взбодрил меня.

Мы танцевали блюз, Франциска и я. Она держала мою руку, другой рукой я обнимал ее за талию, ее грудь касалась моей. Мы танцевали молча. В открытое окно я видел над верхушками сосен большую, желтую, почти полную луну. С моря дул легкий, прохладный ветер.

— Как вас зовут? — спросила Франциска.

— Трудно сказать, — ответил я.

Тут между танцующими парами к нам протиснулся официант.

— Тысячу извинений, — сказал он, переводя дыхание, — Франциску из Гамбурга к телефону!

— Меня? — испуганно спросила Франциска и опустила руки.

— Да, побыстрее, пожалуйста! — энергично закивал головой официант. Она оставила меня и вслед за официантом стала пробираться к выходу.

Я вернулся на свое место. Карел танцевал с Бетси, которая была выше его на голову. Они смеялись. Вот и прекрасно.

Кто мог звонить Франциске? Узнает ли она сейчас обо всем? Наверняка.

Танец закончился. Все зааплодировали. Музыканты заиграли что-то быстрое, напоминающее собачий вальс и румбу одновременно. Между столами появилась Франциска. Она шла медленно. Ее плотно сжатые губы побелели. Огромные глаза, казалось, ничего не видели. Лицо побледнело, несмотря на загар.

— Что случилось? — спросил я, вставая.

— Ничего, — ответила она, не обращая на меня особого внимания. — В самом деле ничего. Просто мне нехорошо… Наверное, вино… Я… — Она сняла свою маленькую белую сумочку со спинки стула и сказала:

— Я лучше пойду. Спокойной ночи!

Она пересекла зал и вышла на террасу.

Терраса заканчивалась каменными ступенями, которые выводили на узкую, посыпанную щебнем дорогу, огибавшую пляж. Я увидел, как Франциска спустилась по ступеням и исчезла. Я бросился следом.

— Фройляйн Янсен! — я окликнул ее вполголоса. — Позвольте мне немного проводить вас! Послушайте, вам нельзя оставаться сейчас одной!

Она обернулась, посмотрела на меня и сказала срывающимся голосом:

— Оставьте меня, наконец! Что вы понимаете!

— Я понимаю одно — вы нуждаетесь в помощи, — сказал я. Мне и в самом деле очень хотелось ей помочь, но вот в чем должна была заключаться моя помощь… Словом, сами понимаете…

Она пошла дальше. Я зашагал рядом. Стояла чудесная ночь, теплая, полная неведомых мне пряных ароматов. Пахло соснами, лавандой, олеандром и в то же время — соленой водой и рыбой. На другой стороне бухты местные парни пели заунывную народную песню.

Шагов через двести-триста Франциска свернула с дороги и стала взбираться по большим, плоским камням, отшлифованным волнами. Я не отставал и, когда она опустилась на камень, сел рядом. Мы сидели молча. Ужасно хотелось курить. Я вытащил пачку из кармана и протянул ей:

— Сигарету?

Она взяла и отрывисто сказала:

— Спасибо.

Я поднес зажигалку и увидел, что лицо ее все еще искажено страхом. Она курила, глубоко затягиваясь. Я видел ее в профиль. Она выглядела намного красивее, чем на фотографии из бумажника мертвого Ладике, оставшейся в папке на столе в управлении полиции. Черт побери. У меня в жизни было много ситуаций, когда приходилось молчать. Но никогда еще я не молчал так беспомощно, имея такой груз на душе, как сейчас. Мне очень хотелось положить ей руку на плечо.

— В универмаге, где я работаю, — неожиданно заговорила она, слегка повернув голову в мою сторону, — убили человека!

Сигаретный дым струился меж ее губ, когда она говорила, на мгновение замирал в ее вьющихся волосах.

— Моя милая старая тетя, у которой я живу, только что сообщила мне по телефону, что меня — меня! — подозревают в убийстве!

Я ничего не ответил. Я просто не мог произнести никаких слов — утешения, возмущения — никаких! Не мог и все! Но, казалось, она и не ждала никакой реакции. Она сказала это больше себе, чем мне. Она говорила с собой как лунатик.

— Я знала его. И даже любила. Не слишком долго, нет, всего несколько недель… Он мне нравился: его манеры, уверенность в себе, его обаяние, секрет которого я разгадала позднее, когда первая влюбленность уже прошла, когда я…

Она запнулась и выбросила сигарету, которая прочертила дугу и рассыпалась искрами между камнями.

— Он ввел меня, как мне казалось, в высший свет. Танцы в престижных барах, шампанское, автомобильные прогулки. Уик-энд в аристократическом, дорогом отеле за городом. Устрицы, которые я не любила, но ела с восторгом, потому что мне казалось таким шикарным — есть устрицы. Его красивые слова, его опытные руки, которые меня, глупую, несведущую… и любопытную, возбуждали… И его уверенность, с которой он раздевал меня. Я верила всему, что он говорил, делала то, что он требовал, позволяла ему все, что он хотел, и думала, что это и есть настоящая любовь. Это было в мае. Конечно, в мае.

Она засмеялась.

От этого смеха у меня мороз пошел по коже.

— А в июне… — продолжила она, помолчав. — В июне я заметила, что со мной творится что-то неладное. Это было за три недели до его отъезда. Время от времени он уезжал в командировки по торговым делам фирмы. Когда он вернулся, я сказала ему… Я помню все, как будто это было вчера: я лежала рядом с ним, сквозь раскрытые окна его спальни доносился запах жасмина. Его рука лежала у меня на груди. Я была счастлива. «Знаешь, — сказала я, — у меня будет ребенок». Он резко приподнялся, оперся на локоть и произнес: «Ты с ума сошла, малышка!». «Нет, — сказала я. — Это правда». И тут…

Она замолчала, повернулась ко мне и спросила:

— У вас не найдется еще одной сигареты для меня?

— Ну, разумеется, — ответил я, протянул ей пачку и поднес зажигалку.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Мимо проплыла лодка с отдыхающими. Они пели, и похоже, были изрядно навеселе.

— Ну и вот, — продолжала она спокойно, почти бесстрастно. — Он заявил, что ребенок нам сейчас совсем некстати. Именно так и выразился. Совсем некстати. Он поднялся с постели и холодно сказал: «Ты должна избавиться от него, малышка. Вот адрес». Прежде чем я успела прийти в себя, он уже оделся и добавил: «Что касается расходов, я возьму их на себя, разумеется». Я не помнила, как вышла из этой квартиры. Но вернувшись домой и осознав, что произошло, я поклялась убить его.

Значит, это все же была она? Я совершенно растерялся.

— А теперь он и в самом деле убит, — сказала она тихо, почти с удовлетворением. — Но убила его не я. В конце июня я сделала аборт. Это было ужасно. Потом мы встречались на работе несколько раз. Я написала ему записку, в которой потребовала оставить меня в покое. Потому что он буквально не давал мне проходу. Все время звонил и даже имел наглость написать, что мы все же должны «оставаться друзьями». Оказывается, я неправильно его поняла, и так далее. Наверно, его самолюбие было задето. Только один раз у меня был с ним разговор, в прошлую субботу. Он заступил мне дорогу и сказал: «Если ты ко мне не вернешься, малышка, я разделаюсь с тобой, поняла? Я расскажу про твой тайный аборт, и ты сядешь в тюрьму! Подумай об этом! Я не позволю так со мной обращаться!» Я была готова его убить на месте и убила бы, если б под рукой оказалось что-нибудь подходящее, хоть перочинный нож. Но кто-то показался в глубине коридора. Я только процедила: «Оставьте меня в покое, негодяй!» Мне очень хотелось плюнуть ему в физиономию, но получилось бы чересчур театрально. Ну, вот. А теперь он мертв. Его убили почти сразу же после нашего разговора, в воскресенье вечером, в конторе универмага. Но это была не я.

Она повернулась ко мне, несколько секунд молча смотрела мне в лицо, и вдруг в ее глазах мелькнул страх.

— Но… Но поверьте же мне! Это сделала не я!

— Я верю вам, Франциска!

Она заплакала.

Я все же решился положить руку ей на плечо.

— Спасибо, — всхлипнула она. — Теперь вы знаете всю эту гнусную историю. Собственно, как это вышло, что я вам все рассказала? И почему вы не уходите? Уходите же! — Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Я гладил ее по спине, пытаясь успокоить.

— У меня сделали обыск, — сквозь слезы сказала она. — Конфисковали все: письма, дневник, даже мой костюм, потому что на нем оказались пятна крови. Я поранила палец замком, когда закрывала чемодан. Обо всем уже написано в газетах. От этого можно… можно… с ума сойти…

Так мы просидели минут десять. Она — закрыв лицо руками, и я — осторожно обнимая ее плечи. Вдруг она опустила руки и поглядела на меня.

— Не пойму, почему меня не арестуют. Считают убийцей и оставляют на свободе. У вас это укладывается в голове, господин Клипп?

И тут же, не переводя дыхания, спросила изменившимся голосом:

— Как вас зовут?

— Лео, — сказал я.

— Лео, — повторила она. — У вас это укладывается в голове, Лео?

— Это свидетельствует о том, что вас только подозревают, но не имеют ни улик, ни доказательств. А так как у Германии с Югославией нет договора о выдаче преступников, на основании одного лишь подозрения, которое нельзя обоснованно доказать, вас не имеют права арестовать и выслать отсюда. Я могу предположить, что за вами наблюдают, то есть полиция Йелсы будет время от времени наводить справки о вашем местонахождении и занятиях. Они, наверняка, получат такое распоряжение от Интерпола, но без пояснений, зачем требуется такая информация. Дирекции гостиницы поручат доложить в полицию, если вы вдруг вздумаете уехать или еще что-нибудь. Но вы можете прожить здесь в такой ситуации хоть до ста лет, если в Гамбурге не найдут доказательств: свидетеля убийства, ваших отпечатков пальцев на трупе… А до тех пор в соответствии с международным правом с вами ничего не может произойти…

Я поздно спохватился, что объясняю чересчур профессионально, и испугался. Но Франциска была слишком расстроена, чтобы что-то заметить.

— Значит, если бы я в субботу вечером уехала в отпуск не в Югославию, а в Баварию, или в Вестфалию, или вообще осталась дома, меня бы уже посадили в тюрьму?

— Очень может быть. Впрочем, я не знаю всех обстоятельств, я не знаю, что вам конкретно ставят в вину и какие имеются основания для подозрения в убийстве.

Конечно, я врал. А что мне оставалось? В гостинице, в моем чемодане, лежала газета со статьей об убийстве, а рядом с ней мое служебное удостоверение и документ на трех языках с требованием к властям оказывать мне всяческое содействие в работе. И копия фотографии Франциски. Но чтобы сейчас, прямо здесь объявить: «Я, Лео Клипп, полицейский, командирован, чтобы привезти вас домой!» Нет, это было выше моих сил.

Я раскурил две сигареты, одну дал ей и с трудом заставил себя убрать руку с ее плеча…

Она курила и смотрела на море. С востока потянул ветерок, и луна, словно шарик от пинг-понга, запрыгала по волнам. На той стороне бухты гасли окна. Я украдкой взглянул на часы. Они показывали двенадцать.

— Не знаю, что будет дальше, — медленно произнесла она после долгого молчания.

Я тоже не знал.

Она встала, быстро подошла по камням к воде. Секунду постояла неподвижно, и вдруг, стремительно подняв руки, сдернула с себя серебристое платье. Под ним оказались белые трусики и бюстгальтер. Она наклонилась, зачерпнула воду и плеснула себе на плечи…

— Франциска, — крикнул я, но она уже бросилась в воду и поплыла, гребя сильно и резко.

— Сумасшедшая! — вырвалось у меня. Но я мог ее понять. Она хотела смыть с себя страх, избавиться от ужасных воспоминаний. Я решил — пусть побудет наедине с собой — и встал, чтобы принести из отеля свой купальный халат. Она наверняка замерзнет, когда выйдет из воды. Я прошел мимо ресторана, где еще вовсю веселились, взял в номере халат и через три минуты снова вернулся к морю. Франциска уплыла уже далеко. Так далеко, что у меня перехватило горло. Я рванулся вниз по каменной лестнице — туда, где на причале стояли лодки, прыгнул в одну из них, непослушными руками отвязал цепь, схватил весла и что было сил погнал лодку туда, где едва виднелась девичья головка.

— Франциска! — закричал я.

Но она не могла или не хотела меня услышать. Я греб изо всех сил. Было очень трудно держать курс, потому что Франциска уже уплыла за пределы бухты, и я несколько раз терял ее из вида среди волн, которые в открытом море были значительно выше. И все же я постепенно догонял ее. Нас разделяли всего какие-нибудь пятьдесят метров.

— Франциска! — крикнул я снова и вытер пот, заливающий глаза. — Не делайте глупостей! Плывите сюда!

И в этот миг я заметил то, что заставило меня похолодеть: среди освещенных лунным светом волн появился черный треугольный плавник и стал быстро приближаться к Франциске!

— Франциска! — крикнул я и, как безумный, заработал веслами. Греб и вопил:

— Акула! Акула!

— Помогите! — закричала Франциска. И снова:

— Помогите!

Я греб из последних сил. Руки мои, казалось, выскочат из плеч. Наконец я поравнялся с ней. Недалеко, метрах в десяти от нас, воду рассекал акулий плавник.

— Хватайся! — крикнул я, упершись ногами в борт лодки и протягивая ей руку, чтобы вытащить. Другой рукой она вцепилась в весло, которое выскочило из уключины и шлепнулось в воду.

— Давай, скорей! — Я ухватил ее под руки и попытался приподнять. Лодка сильно накренилась.

— Я не могу, — простонала она.

— Вперед! Закидывай ногу!! — командовал я.

Наконец ей удалось перенести ногу через борт лодки.

Акула была уже в четырех-пяти метрах. Страх придал мне силы. Одним рывком я втащил девушку в лодку, и мы без сил рухнули на дно между сиденьями. Лодка сильно раскачивалась, зачерпывая воду.

— Все о’кей, — сказал я, тяжело дыша, и посмотрел за борт. Хищница плавала метрах в десяти, рядом с ней дрейфовало наше весло. С трудом удерживая равновесие, я пробрался на корму, взял халат и бросил девушке.

— Накиньте это!

Она не шевелилась. Ничего удивительного после такого заплыва и пережитого ужаса. Я наклонился и укрыл ее.

— Да у вас кровь! — сказал я. На правой ноге выше щиколотки виднелась красная полоса шириной в ладонь. Кожа была содрана, будто наждаком. Видимо, акула задела ее головой или спиной. Я разорвал носовой платок и перевязал рану, чтобы остановить кровь. Франциска лежала с закрытыми глазами. Ее била дрожь.

Я попытался грести одним веслом, но ничего не получалось. Акула кружила поблизости и, похоже, уплывать не собиралась. Нас медленно несло в открытое море. Нужно было передохнуть и попробовать грести доской от сиденья. Я опустился на заднюю скамейку. Как хорошо, что я захватил сигареты. С трудом шевеля онемевшими пальцами, я закурил. Оглянувшись, я увидел вдали огни Йелсы.

Как романтично! Итак, Клипп, ты решил поиграть в Одиссея? Говоря честно, у меня не было охоты повторять подвиги античных мореплавателей. Вот чуть-чуть водки сейчас бы не помешало. Я уперся коленями в дно лодки и попытался выломать заднюю банку. Но сиденье было прибито намертво. Основательно сработано. Я снова попробовал развернуть лодку, орудуя одним веслом.

Акула, заинтересованная моими маневрами, приблизилась. Я убрал весло, но она продолжала кружить совсем рядом. Возле моей ноги на дне лодки лежал маленький якорь. Я поднял его и со злостью запустил в акулу. Цепь, уходя в воду, обожгла мне руки. Якорь, не достав до дна, повис. Значит, глубина здесь была больше двадцати метров. Удалось мне попасть в эту тварь или нет, неизвестно, но она исчезла. Я медленно выбрал цепь и бросил якорь в лодку. Потом прикинул, не вставить ли мне весло в отверстие на передней банке и не привязать ли к нему купальный халат в качестве паруса. Тихий ветерок дул с берега. Если бы мне удалось направить эту чертову лодку на юго-запад, мы вышли бы к острову Врач, или как там его. Я вставил весло в уключину и попытался грести. Нос лодки в самом деле повернулся. У меня появилась надежда. Не будь эта посудина такой неповоротливой, мне, возможно, и удалось бы что-то сделать. Но нас снова развернуло поперек течения. Я взял весло, встал коленями на скамейку и начал грести попеременно то слева, то справа. «Как гондольеро», — подумал я. Встать мне не давала Франциска, без признаков жизни лежавшая на дне лодки. Если бы я греб стоя, наверняка дело пошло бы лучше.

— Франциска! — Я потряс ее за плечо. — Очнитесь! Нас уносит в море.

Она пошевелилась, приподнялась и посмотрела на меня.

— Вы спасли мне жизнь, — сказала она.

— Великолепно! — ответил я. — Но чествование, подобающее случаю, придется отложить. Идите на корму, снимите с себя все мокрое и наденьте халат. Я не могу управляться с лодкой, когда у меня одно весло, и одновременно нянчиться с вами.

Она перебралась на корму.

— Снимите все мокрое, — повторил я свирепым голосом. — Становится холодно! Раз уж я не позволил акуле поужинать вами, мне вовсе не хочется, чтобы вы скончались от воспаления легких на необитаемом острове, куда нас, быть может, вынесет. Кто мне там будет штопать носки? Так что давайте скорее! Я не смотрю!

Пока она шуршала за моей спиной, я попробовал грести стоя. Минут через десять я выдохся, ничего не добившись, потому что лодка неизменно разворачивалась носом в открытое море. А там с подветренной стороны снова показалась наша подруга акула.

— Вы готовы? — спросил я через плечо.

— Да, — сказала Франциска тихо.

Я обернулся. Она сидела, уютно завернувшись в слишком просторный для нее халат.

— Спокойствие! — сказал я голосом Деда Мороза. Что касается лицедейства, я в этот день просто превзошел сам себя. — Только спокойствие! Самое ужасное, что с нами может произойти, — нас занесет на остров людоедов. Правда, перед тем как съесть, им придется нас откормить. На завтрак, обед и ужин — овсяная каша со сливками и медом, а в перерывах пшеничный суп с маслом.

— От пива тоже неплохо поправляются! — сказала она.

Слава богу, чувство юмора потихоньку возвращалось к ней.

— Против пива я ничего не имею, — сказал я и засмеялся.

Она слабо улыбнулась, но даже это обрадовало меня. А есть уже хотелось — что верно, то верно.

— Я слышал, в Китае акульи плавники считаются деликатесом. Франциска, вы случайно не захватили большой разделочный нож, а то я бы отхватил кусочек на две порции!

— Она все еще здесь? — спросила Франциска в ужасе.

— Да, — ответил я и показал вперед, туда, где кружила эта гадина. — Она. полюбила нас как родных. Не исключено, что она лизнула францискиной крови, лакомка, и Франциска пришлась ей по вкусу. Впрочем, я не могу ее в этом упрекнуть.

— Прекратите, Лео, — сказала она. — Это вы перевязали мне ногу?

— Нет, — ответил я. — Здесь побывал главврач университетской клиники в Эппендорфе.

— Ох, Лео… — сказала она тихо.

Мы помолчали. Лодку относило все дальше в море.

— Дайте-ка я сяду рядом с вами! — сказал я. — Во-первых, я еще раз хочу забросить якорь. Может, он на наше счастье зацепится за какую-нибудь подводную скалу, и тогда мы остановимся. По мне, лучше до утра удержаться в зоне видимости с побережья, чем оказаться унесенным к людоедам, которые станут откармливать нас овсянкой. Экая мерзость! Во-вторых, я закрою вас от ветра хотя бы с одной стороны. В-третьих, равно как и в-пятых, мне и самому холодно.

Без лишних слов она подвинулась. Я опустил якорь в воду, крепко привязав цепь к скамейке морским, хотя, быть может, и небезупречным узлом. Затем, чтобы не так дуло, опустился на дно лодки рядом с ней. Франциска прижалась ко мне. Холодало. Прежде чем устроиться поудобнее, насколько позволяли обстоятельства, я встал еще раз, взял мокрые Францискины трусики, которые лежали на скамейке, привязал их к веслу и вставил его в отверстие на передней банке.

— Замечательный флаг! Неужели он не привлечет ни одного рыбака?

Затем я сел рядом с девушкой. И когда, наконец-то, снова обнял ее за плечи, то обнаружил, что могу сидеть так бесконечно долго — до тех самых пор, пока нас не выловят где-нибудь в районе мыса Горн. Она повернула голову, прижалась ко мне и поцеловала в губы. И тут я послал ко всем чертям наше бедственное положение, подозрение в убийстве, акулу, служебные обязанности и начал целовать ее сам. Долго и нежно, так, что меня бросило в жар.

Лодка, покачиваясь, уносила нас все дальше к югу, на мачте развевались белые трусики, и луна, казалось, подмигивала нам. Все было полно романтики и неподдельного волшебства. Чтобы перевести дух, я вытащил из кармана сигареты. Оставалось всего семь штук. Они были слегка помяты, но, к счастью, не поломались. Мы молча выкурили одну на двоих.

— Интересно, нас будут искать? — спросила Франциска.

— Возможно, — ответил я, — но наверняка не с самого раннего утра. А к тому времени бог знает куда нас унесет.

— Но они могут подумать, что мы специально ушли в море, — размышляла она.

— Да, — сказал я. — Все равно хватятся лодки.

Помолчав, она сказала:

— Почему мы не встретились раньше, Лео? Я имею в виду — до Фреда.

— До Фреда? — переспросил я.

— До Ладике, — уточнила она. — Почему мы не встретились раньше?

— Я так редко хожу покупать себе игрушки, — ответил я, трогая ее волосы, которые были еще влажными от соленой воды и завивались в упругие локоны.

Была половина второго. У меня создалось впечатление, что нас тащит медленнее, чем раньше. Может, из-за якоря, который цеплялся за дно. Я огляделся. Вроде бы, лодка изменила направление движения относительно луны. Впрочем, нет. Это луна переместилась. Огни позади уже исчезли. Или они погасли, или нас унесло слишком далеко от берега. Вокруг я видел только воду.

И тут, довольно близко от нас, снова показался акулий плавник.

Половина второго. Еще целых два часа до восхода солнца, когда наши шансы быть обнаруженными увеличатся.

— Когда у тебя день рождения? — спросила Франциска.

— Двадцатого февраля.

— Ты — Водолей! — констатировала она.

— Да. Ты веришь во все это?

— Я всегда читаю гороскопы. И если они благополучные, верю в них.

— Очень практично! — рассмеялся я. — А ты кто?

— Близнецы, — ответила она.

— Ах ты, Боже мой! — воскликнул я. — Близнецы! Я слышал, у Близнецов трудный характер.

— У меня тоже?

— Без всяких сомнений! — ответил я.

Она затихла.

— Я тебя обидел? — встревоженно спросил я.

— Нет, что ты, — ответила она и вложила свою нежную, теплую руку в мою.

Лодка покачивалась на волнах. Я ждал следующего вопроса, который был так же неотвратим, как предстоящий восход солнца. Разумеется, он последовал.

— Кем ты работаешь, Лео?

Я был начеку и без запинки соврал:

— Учителем. В одном профессиональном училище.

Я никак не мог решиться рассказать ей всю правду. К счастью, она оставила эту тему и спросила о другом.

— У тебя есть?.. — Она подыскивала слово. — У тебя есть подруга?

— Конечно, — сказал я, — а как же.

— А где она?

— Здесь! — ответил я и, приподняв ее подбородок, притянул к себе.

— Ты врешь, — сказала она, переводя дыхание после поцелуя.

— Нет, хотя я уже много раз был близок к тому, чтобы влюбиться по уши. Но никогда еще обстоятельства не складывались столь удачно. То не хватало дрейфующей лодки, то луны, то акулы. Только сегодня все подобралось наилучшим образом.

— Перестань! — сказала она и потерлась холодным носом о мою шею. Я закурил новую сигарету, и мы затягивались ею по очереди Вдруг от сильного толчка она выпала из моих рук Франциске на колени, и прежде чем я успел подхватить ее, прожгла дырку в халате.

— Акула! — простонала девушка.

— Нет, якорь, — возразил я.

Якорный канат был туго натянут. Видимо, он за что-то зацепился. Лодку медленно водило из стороны в сторону.

— Какая жалость! — сказал я. — Теперь мы не попадем к людоедам.

— А я так надеялась увидеть, каким ты будешь, когда тебя откормят!

Так шло время. Мы зубоскалили и дурачились, курили и целовались. Я прилагал все усилия, чтобы поддерживать беззаботные разговоры, так как серьезных вопросов боялся. Потом девушка уснула у меня на плече. Рука затекла, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Франциску.

Около трех часов на востоке забрезжил рассвет, и стало так холодно, что я отчетливо услышал, как Франциска, проснувшись, застучала зубами.

— Что же мне делать, Лео? — с трудом выговаривая слова, спросила она тихо, еще плотнее запахивая халат и крепче прижимаясь ко мне. — Что будет, если они так и не смогут раскрыть убийство Фреда?

— Давай будем ломать над этим голову, когда окажемся на суше, мое сокровище! — Я постарался не выдать неуверенности.

— Ты сказал «мое сокровище»?

— Гм, — удивился я сам. — Вроде сказал.

— Я — твое сокровище? — проворковала она.

— Притом самое большое, — ответил я. — Даже с гастрономической точки зрения. Если нас не найдут дней пять или шесть, я тебя просто съем. Да что там! Я уже сейчас прикидываю, в каком месте ты самая вкусная!

— Ты чудовище! — сказала она нежно.

Предпоследняя сигарета. Затем она начала снова:

— Нет, серьезно, Лео. Я не хочу в тюрьму. Как ты думаешь, меня отпустят, если я добровольно вернусь домой и скажу: «Вот она — я. У меня абсолютно чистая совесть! Клянусь, что не убивала этого человека».

— Перестань все время думать об этом, Франциска. Так можно сойти с ума!

Я представил, как она возвращается домой в Гамбург и заявляется в полицию. Представил, как она сидит в кабинете у следователя: «У вас была интимная связь с господином Ладике, не так ли? Он плохо обошелся с вами? Вы ждали от него ребенка? Где вы делали аборт? Вы отказываетесь давать показания? Мы должны это знать, чтобы проверить! Итак, у вас была ссора в субботу вечером? А как вы объясните пятна крови на рукаве вашего жакета?»

И снова, снова одни и те же вопросы — дважды, трижды, пять раз в день, а в перерывах — камера предварительного заключения, здоровенная равнодушная надзирательница: «Янсен, на допрос!» И бряцание ключей, и шаги за дверью, еда в алюминиевых мисках, звезды по ночам в зарешеченном окне, и опять следователь: «Об этом вы вчера говорили по-другому, фройляйн Янсен. Вы ненавидели Ладике? Да? Так. Ну, вот видите, после всего, что вы сказали, это добровольное признание в вашем положении… Нет? Увести!» Она просто не вынесет этого. Вероятно, на третьи или четвертые сутки нервы не выдержат, и она закричит: «Да, да, да — я убила его! Только оставьте меня в покое!» «Почему же вы сразу не признались? Ну, рассказывайте, теперь я уверен, что смягчающие вину обстоятельства…» И так далее, и тому подобное.

— Ты не знаешь, — сказал я, прерывая полет фантазии и возвращаясь к суровым реалиям жизни, — ты не знаешь, случайно, какая у тебя…

Я хотел спросить, какая у нее группа крови, но не успел, потому что вдруг услышал шум мотора.

— Катер! — я мгновенно вскочил.

Над водой расстилался туман. Но шум мотора был слышен отчетливо. Я не мог определить, откуда он идет. Я сложил руки рупором и изо всех сил закричал:

— На помощь!

Я покричал на восток, повернулся и крикнул на юг, потом на запад и на север. Мне даже показалось, что где-то сверкнули огни. Где-то сзади нас… Или нет…

— Так-так-так, — тарахтел катер.

— Давай я попробую! — сказала Франциска и поднялась, когда я сел на скамью. — Высокий голос быстрей услышат!

Она приложила руки ко рту.

— Сюда! Сюда! На помощь!

Халат соскользнул с ее плеч, когда она опустила руки. Мгновение она стояла так, затем зябко закуталась в свой халат. Мы прислушивались.

Звук стихал.

— Вот собака! — в сердцах сказал я.

Взошло солнце. Акула плавала в десяти метрах.

— Они вернутся, — сказала Франциска, утешая, и провела рукой по моей щеке. — У тебя щетина, Лео.

Я закурил последнюю сигарету. Руки у меня дрожали.

— Да, — сказал я, — они обязательно вернутся!

И протянул сигарету ей.

Она взяла, сделала глубокую затяжку и процитировала рекламный плакат:

— Человеку современному без «Мальборо» не обойтись!

Я засмеялся:

— Ты настоящее сокровище!

— Каннибал! — ответила она.

Мне очень хотелось снова сесть рядом с ней, но я остался на своей скамейке. Смял пустую пачку, запустил ею в акулу, разумеется, не попал и стал любоваться красками восхода над морем. Земли не было видно, все еще стоял туман. Я взял со скамейки вторую часть туалета Франциски, мокрую и мятую, и привязал под трусиками.

— Пусть развевается на мачте! — сказал я. — Вроде вымпела. На борту — высокие гости.

— Его Величество Лео Щетинистый, — тут же подхватила она, — и Ее светлость Франциска Озябшая.

— Или, — предложил я вариант, — Ее Величество Франциска Обворожительная и придворный шут Лео, прозванный Голодным.

— В сопровождении Ее светлости Акулы — военного министра.

— Да, — сказал я, — довольно назойливая свита.

— Солнце — это все же здорово придумано! — заявила Франциска через некоторое время, удобно растянувшись, насколько это было возможно, и подставив лицо уже теплым солнечным лучам.

Я кивнул, но она не могла этого видеть, поскольку закрыла глаза. У нее был такой безмятежный вид, будто она загорала на пляже. С каждой минутой теплело и светлело, но я не мог последовать примеру Франциски и расслабиться тоже. Я подумал, что если бы где-то рядом был берег, мы бы его уже заметили — туман развеялся достаточно быстро. Но вокруг ничего не было видно. Только вдалеке проступали смутные контуры — если это не мираж, то, наверное, какой-то скалистый остров. Но — чересчур уж далеко. Я чертовски устал и сомневался, правильно ли сделал, бросив якорь. Что, если мы сейчас в мертвой зоне? Я чувствовал себя совершенно изможденным от напряженных размышлений — будто депутат бундестага в понедельник после.

Был шестой час. Видимо, я вздремнул, сидя на скамейке, потому что вздрогнул от шума мотора. Франциска крепко спала и выглядела необычайно привлекательно. Я встал на переднем сиденье и крепко схватился за мачту-весло, на котором развевалось уже высохшее белье девушки. Да, никаких сомнений — к западу от нас шел рыбачий катер, ослепительно белый в лучах раннего солнца. Совсем недалеко, в каких-то семистах метрах.

— Эй! — закричал я.

— О Боже! — подскочила от неожиданности Франциска.

И протерла глаза.

— Как я задремала! Какое-то судно?

— Да, — сказал я. — Рыбаки.

И закричал:

— Помогите!

И снова:

— Помогите!

Чертов мотор! Вряд ли они нас услышат. Хоть бы поглядели в нашу сторону.

— Помогите! — закричала теперь и Франциска, встав в лодке на колени.

— Сюда! На помощь! — вопили мы хором.

Мне показалось, что на борту катера помахали рукой.

Я замахал в ответ и заорал как оглашенный:

— Сюда! На помощь!

Катер развернулся и пошел к нам. Уже два человека стояли на его палубе, размахивая руками, и кричали что-то невразумительное.

— Они плывут сюда! — воскликнул я. — Франциска, видишь, они плывут сюда!

— Да! — ответила она. — Дайте мне, пожалуйста, мои вещи. Надеюсь, уже не нужны сигнальные флажки?

Выдергивая мачту-весло, я посмотрел на акулу. Она кружила поодаль. Наверное, шум мотора отпугнул ее. Катер приближался к нам так быстро, что Франциска едва успела закончить под халатом свой туалет. Дальнейшие события развивались столь же стремительно. Катер подошел вплотную, один из рыбаков кинул нам конец, который показался мне мостиком для возвращения из небытия. Рыбаки, смеясь и говоря на непонятном языке, вначале взяли на борт Франциску. Потом один из них спрыгнул в нашу лодку, вытянул якорь и привязал ее канатом к катеру. Я слегка толкнул его и указал на акулий плавник. Акула все еще кружила метрах в пятидесяти, хотя и с меньшей надеждой на сытный завтрак. Рыбак сделал свирепое лицо, погрозил акуле кулаком, похлопал меня по спине и помог перебраться на катер.

С помощью жестов и бессвязных слов мы попытались объяснить, что с нами произошло, а также выразить желание вернуться в Иелсу, в отель «Венеция».

— Dobre! — повторили они несколько раз, развернули свой катер и, таща на буксире нашу лодку, за какие-то два часа доставили нас прямо к причалу, от которого я, казалось, уже целую вечность назад отплыл вслед за девушкой.

Франциска сидела среди корзин для рыбы и клевала носом. Наши спасители предложили нам красного вина из плетеной бутылки, от которого мы не посмели отказаться, и дали сигарет, которые мы приняли с благодарностью. Они трогательно заботились о нас, и было жаль, что мы не понимали, о чем они говорят. Наверняка рассказывали жуткие истории об акулах, пожиравших беспечных пловцов, и о лодках без весел, которые относило прямо в Турцию.

Мы, наконец, согрелись. Но когда старый рыбак показал нам акулью челюсть, у меня по спине снова пробежал холодок. Некоторые из многочисленных зубов, острых и ужасных на вид, шатались. Он выковырял один и подарил Франциске.

— Сувенир! — сказал он, лучезарно улыбаясь.

Они высадили нас у отеля и привязали лодку на прежнее место. Я предложил им деньги, но они наотрез отказались.

— Hvalla! — закричал я, когда они, смеясь и размахивая руками, отчалили.

— Hvalla! — закричала и Франциска, посылая им воздушный поцелуй, вызвавший бурю восторженных жестов и восклицаний.

— Что, собственно, означает это «Hvalla»? — спросила Франциска, когда мы отправились к отелю.

— Спасибо! — ответил я.

Из окон на нас смотрело несколько любопытных, но среди них — ни одного знакомого. Наша компания, наверное, еще дрыхла. Было около восьми.

Грязные, измученные кошмарной ночью, мы поднялись в отель, прошли пс застланному коврами коридору в ресторан и позавтракали Точнее, завтракал я один. Франциска молча сидела напротив меня, с трудом сохраняя вертикальное положение, пила кофе и отщипывала кусочки булки.

— Я пойду к себе, Лео, — сказала она наконец.

Затем оглянулась, словно боялась, что нас подслушивают, и прошептала:

— Ты придешь пожелать мне спокойной ночи?

Я посмотрел на нее долгим взглядом. Окружающая нас действительность, казалось, перестала существовать. Мое сердце забилось, словно хотело выскочить из груди. Мед стекал с хлеба мне на пальцы.

— Да, — сказал я, — непременно!

Она поднялась и пошла к выходу. Пояс от халата, который она перекинула через плечо, свисал сзади и был похож на длинный красно-синий хвост.

Я заказал сигареты и попытался собраться с мыслями. Курил, прикрыв глаза, и снова видел перед собой восхитительное тело девушки в лодке. Боюсь, что никакие служебные предписания в мире не могут заставить тридцатилетнего мужчину превратиться в камень. По этой причине я погасил сигарету, не докурив, и отправился вслед за Франциской. В дверях я столкнулся с Бетси.

— Привет! — закричала она по-английски. — Как дела? Куда вы подевались ночью? Мы потеряли вас с Франциской!

— Пытались повторить странствия Одиссея, Бетси! — сказал я по-немецки, так как, во-первых, она понимала этот язык прекрасно и не говорила только из заносчивости, а во-вторых, я был слишком измотан и не собирался расходовать остатки душевных сил на перевод.

— I see, — сказала она, криво усмехнувшись. — Ты — вылитый Одиссей, darling! — и провела по моему подбородку пальцами, длинные ногти которых были покрыты зеленым лаком.

— Точно! — подтвердил я. — Сожалею, но мне срочно нужно позвонить…

Я принял душ, побрился, при этом сильно порезавшись, не знаю уж почему — от усталости или от волнения. Через 15 минут я стоял перед дверью комнаты Франциски. На мой стук не последовало никакого ответа. Я тихо открыл дверь. В комнате было темно из-за спущенных жалюзи. Пахло хорошим мылом и терпкими духами. Я закрыл за собой дверь и повернул ключ в замке. Постепенно мои глаза привыкли к темноте. Франциска крепко спала. Ее ровное дыхание колыхало тонкую кружевную сорочку. Я осторожно вложил в руку, лежавшую рядом с кудрявой головой на подушке, акулий зуб, который она отдала мне на сохранение в ресторане. Затем забрал свой халат, висевший на стуле. В мусорной корзине я заметил окровавленную повязку из моего носового платка. Мне вдруг пришла в голову одна мысль, я взял повязку, на цыпочках вышел из комнаты, вернулся к себе и бросился на кровать. Ко всем неизвестностям и неопределенностям, переживаемым мной, добавилась еще одна: я не понимал, что испытываю, — разочарование или облегчение. Я так и не успел разобраться, что именно, — сон сморил меня внезапно.

Когда я проснулся, часы показывали три. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, почему это в три ночи вовсю светит солнце и где я вообще нахожусь. Сообразив, наконец, что к чему, я быстро оделся и пошел к Франциске, заглянул в замочную скважину и увидел, что она все еще спит.

Внизу, в холле, было тихо. За стойкой дремал портье. Рядом с рестораном, на кухне, женщина пела какую-то очень печальную песню на своем языке. На стойке лежала груда писем и газет — видимо, только что пришла почта. Немецкие газеты были, к счастью, пятидневной давности. Когда их печатали, мертвый Ладике еще не был обнаружен в своем кабинете. Я высчитал по пальцам, что сегодня — четверг. Боже мой, я находился в Иелсе всего 26 часов, а мне казалось — прошла, по меньшей мере, неделя. Первые сообщения об убийстве появились в газетах утром во вторник. Значит, до завтра, или даже до воскресенья никто не узнает, что Франциска под подозрением. По штемпелям я определил, что письма идут сада тоже 5 дней.

Директор, портье, администратор в одном лице, дремавший за стойкой, пробудился и тут же сделал вид, что просто сидел задумавшись. Затем встал и завел со мной нудный разговор по поводу потерянного весла. Я дал ему на две тысячи динаров больше той суммы, в которую он оценил нанесенный ущерб, и когда он принялся благодарить, подобострастно кланяясь, попросил выписать квитанцию — в надежде списать это на издержки ведения следствия. Во всяком случае, бюджет федерального министерства внутренних дел не особо пострадал бы. Получение квитанции заняло порядочно времени. Симпатичному югославу было не просто объяснить, несмотря на знание им двухсот одного слова по-немецки, что означает, например, формула «гостиничное имущество — весло» и для чего мне вообще требуется такая бумага.

Объясняя, я проголодался. Но на кухне не оказалось никого, кроме любительницы сентиментальных песен, оказавшейся судомойкой. Есть было нечего.

Лучезарно улыбаясь, она принялась что-то объяснять мне, постоянно повторяя «danas popadne». Я так ничего и не понял. Тогда она перешла на язык жестов, и мне сразу стало ясно, что неподалеку находится ресторан, где кормят рыбой и можно пообедать в любое время. Когда, изображая рыбу, она начала грести руками и шлепать губами, я услышал, как за моей спиной кто-то фыркнул. В дверях стояла Франциска.

— Это стоило бы сфотографировать, — сказала она по-немецки, и ее слова гулко отдались в пустом зале. — Вышел бы замечательный кадр — ты с голодной физиономией глупо взираешь, как эта женщина пытается прикинуться рыбой.

— Насчет голодной физиономии я согласен. Но насчет глупого взора категорически возражаю. Вообще, женщина должна быть добрее и ласковей. Ты что, не выспалась? Как спалось?

— Спасибо, хорошо, — сказала она и покраснела, хотя я спросил без всякого укора, просто так. — С добрым утром, Лео! А тебе как спалось?

Мы, дурачась, пожали друг другу руки, будто только что познакомились. После чего я поблагодарил югославскую Золушку, и мы с Франциской направились в поселок.

Нашей компании на прежнем месте не было. Возможно, они решили покататься на яхтах, как собирались еще вчера. Даже если бы мы с Франциской не проспали, сомневаюсь, чтобы нам захотелось совершить морскую прогулку.

Мы молча брели под палящими лучами полуденного солнца вдоль набережной из красно-желтого камня и через пять минут заметили, что все еще держимся за руки, как брат с сестрой. Но рук не отпустили, а остановились, посмотрели друг на друга, и, насколько я понимаю, нам обоим неудержимо захотелось поцеловаться. Но здесь, у причала, было светло и людно, а мы оба получили чересчур хорошее воспитание, чтобы поддаться соблазну.

— Лео, мой лев, придворный мой шут, мой любимый, — сказала Франциска, когда мы побрели дальше. — Ты не сердишься на меня за то, что я…

Она опустила глаза и закончила едва слышно:

— Что я заснула?

— Ты могла бы догадаться об этом сама — хотя бы на основании того факта, что я покорнейшим образом приглашаю тебя на жареную каракатицу и литр «Brosec», — ответил я.

— Господи, как это отвратительно! — воскликнула она.

— Что отвратительно? — свирепея, спросил я.

— Погоди, не сердись, — перебила она. — Я имела в виду каракатицу, а вовсе не твое приглашение. Разве ее едят? Только вспомню, как она выглядит…

— Но ведь свиные отбивные ты любишь? И когда ешь, не представляешь жирную свинью, которая лежит где-нибудь в навозной жиже…

— Ты прав, — сказала она, — а что такое «Brosec»?

— Местное вино. Тебе понравится. Оно еще больше повысит тебе настроение, сокровище мое. Будешь спать еще крепче.

— Ты чудовище! — нежно сказала она.

Мы нашли таверну, которую вчера нахваливали австрийцы, сели в беседке, увитой виноградом, заказали каракатицу, отчего в маленькой кухне сразу же начался стук и треск, и вначале осторожно, а затем с удовольствием сделали по несколько глотков «Brosec», которого нам налил хозяин, похожий на неаполитанца и болтающий, словно пять неаполитанцев вместе взятых. Здесь было очень уютно, относительно чисто и, на взгляд неискушенного туриста, царили консервативные порядки с национальным колоритом. По стенам висели оплетенные бутылки, седла, связки чеснока, вертела для рыбы и огромные, размером с тележное колесо, соломенные шляпы. Над входом красовался плакат, на котором на пяти языках с ошибками было написано «До свидания». Во всяком случае, по-немецки надпись читалась примерно так: «Доссвиданье».

В этот час мы были единственными посетителями. За невысокой каменной оградой виднелся причал, на котором было полно народа. Люди стояли, сидели, бесцельно слонялись с одного края на другой. Женщины держали под уздцы мулов. Дети, пронзительно визжа, играли в войну и догонялки. Мужчины, собравшись группами, разговаривали, вероятно, о политике, и время от времени почесывали кто бороду, кто затылок.

Я положил ладонь на руку Франциски. Мы сидели и молчали, наблюдая за этой суетой. Хозяин принес нам прекрасно поджаренную, хрустящую каракатицу, а к ней — сдобренный пряностями салат из помидоров, перца и огурцов. На мой вопрос о причинах подобного ажиотажа на причале он ответил, что через десять минут прибудет теплоход из Сплита. Мы с огромным удовольствием начали есть. Было намного вкуснее, чем в самом изысканном ресторане.

— Замечательно! — сказала Франциска.

— Вот и славно, ешь на здоровье.

Когда мы наелись и, вытерев губы бумажными салфетками, сытые и довольные, отвалились на спинки стульев, к причалу подошел теплоход. Это было пассажирское судно, похожее на те, которые у нас ходят к островам Северного моря. Ослепительно белое, с ярко-красной звездой на трубе и с гордым именем «Postira», судно причалило под аккомпанемент приветственных криков и прочего разнообразного шума. Расторопный малый подал деревянный трап. Пассажиры сходили на берег. Мулов подвели ближе к сходням, чтобы тут же навьючить на них поклажу — мешки, чемоданы, ящики и коробки.

Вдруг я заметил среди прибывших одну даму, и у меня внутри все оборвалось. Я стал лихорадочно соображать, как бы отвлечь Франциску, но она ее уже увидела. В алом льняном платье, которое прекрасно оттеняло ее светлые волосы и так плотно облегало ее грудь и бедра, что стоявшие внизу мужчины от восторга забыли все на свете, фрау Цирот спускалась по трапу. Ступив на причал, она обернулась и остановилась, чтобы подождать мужчину в соломенной шляпе, который следовал за ней, сгибаясь под тяжестью багажа.

— Господи! — простонала Франциска и схватила меня за руку. — Это Цироты!

Мужчина в соломенной шляпе, как оказалось, был мужем эффектной блондинки.

— Кто-кто? — с деланным недоумением спросил я, надевая темные очки, чтобы фрау Цирот случайно не узнала меня.

— Видишь ту блондинку в красном платье и мужчину в соломенной шляпе с двумя чемоданами? — сказала Франциска взволнованно.

— Вижу. Ты их знаешь?

— Конечно, — ответила Франциска. — Она тоже работает в универмаге «Вайнгеймер».

Поставив чемоданы на землю, мужчина снял шляпу и вытер лоб. Я вспомнил, что уже видел его. Утром в понедельник, когда фотографировали тело Ладике, он тоже стоял в коридоре в толпе служащих и даже спросил меня, когда я нес показывать начальнику отдела кадров фотографии из бумажника Ладике: «Его что, убили?» А я еще ответил в сердцах: «Нет, он сам скончался от коклюша!». Потому что терпеть не могу подобных вопросов. Значит, это был Цирот…

— Они все знают, — сказала Франциска. — Если увидят меня, будет такой шум!

Я встал, снял с гвоздя соломенную шляпу, стряхнул с нее пыль и надел на Франциску. Темные очки и тень от полей шляпы сделали ее неузнаваемой.

К супругам тем временем подскочил один из местных и что-то спросил. Те кивнули. Мужчина подкатил двухколесную тележку, на которой было написано «Отель «Метрополь», и погрузил чемоданы.

— Слава богу! — облегченно вздохнула Франциска. — Хоть жить будут в другой гостинице.

Супруги Цирот двинулись вслед за носильщиком. Женщину провожали взглядом все мужчины на набережной.

— Ну и штучка, — сказал я.

— Старая коза! — буркнула Франциска.

— Давай выпьем по глотку вина, — предложил я и наполнил бокалы. — И почему же она коза?

Франциска выпила, сняла шляпу и ответила:

— Это одна из самых ужасных сплетниц, которых я знаю. Она тщеславна и завистлива до тошноты.

— Ну да? — сказал я.

— А муж ее не лучше, — продолжала Франциска. — Карьерист и подхалим. Свою жену он уложил бы в постель к любому, кто пообещал бы ему повышение по службе, и она, я уверена, не стала бы отказываться. Она и на Фреда Ладике глаз положила Была в ярости, когда однажды увидела меня с ним в машине.

— Не думай об этом! — попробовал я ее успокоить. — Может, они давно в отпуске и ничего не знают об этой истории.

— Нет, — сказала она, — именно Цирот видела меня с Ладике в коридоре тогда, в субботу после обеда. Она еще так ехидно посмотрела… Черт бы их побрал, почему им вдруг понадобилось притащиться именно сюда? Мне надо срочно уехать!

Она скрипнула зубами.

— Успокойся, Франциска! — сказал я. — Во-первых, они живут в другом месте, во-вторых, я с тобой, а в-третьих, совесть у тебя чиста! Что тебя так взволновало?

Я вдруг поймал себя на мысли — надо же, с какой уверенностью я говорю о ее чистой совести! Выходит, я убежден, что в смерти Ладике она не виновна? Да, именно так оно и есть. Убежден. Не знаю уж, объективно ли я сужу об этом или смотрю на нее глазами влюбленного, которому все представляется в розовом свете? Наверное, нет. Ну и что с того?

Что мне теперь — вернуться в Гамбург, явиться к шефу и сказать:

— Янсен здесь ни при чем!

— Откуда вы знаете? — спросит он.

— Подсказывает интуиция. Кроме того, она сама мне сказала!

Я живо представил себе его физиономию и вздохнул.

К нашему столику подошел хозяин.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил я, хотя в голове у меня была полная кутерьма.

Завтра утром уеду, решил я про себя, займусь этим делом вплотную и найду настоящего убийцу!

— Подул юго, — сказал хозяин, плюнул на указательный палец и поднял его вверх. — Такой ветер. Приносит холод и дождь. Два дня приходит, два дня остается, два дня уходит. Шесть дней плохо для туриста, солнца нет, купаться нельзя!

— Прекрасно, — сказал я. — Ты слышишь, Франциска? Начинается холодный ветер! Будут дожди.

— Чепуха, — сказала она. — У меня есть рекламный проспект, а там написано: «Иелса — самый солнечный остров Адриатики!»

— Ну да! — ответил я. — Но когда писали, не спросили мнения местных жителей.

Я расплатился, трижды сказав «Hvalla» и пять раз «Dobre», и мы ушли.

Причал опустел, любопытные разошлись, вновь прибывшие отпускники разъезжались по отелям, тяжело ступали навьюченные мулы. Несколько босоногих мальчишек, ненамного чумазей своих сверстников в Гамбурге, стояли вокруг спортивной модели «Вольво» с голландскими номерами, которую краном спустили с борта «Постиры» на берег. Они говорили громко, гортанно, а по их оживленной жестикуляции можно было догадаться — они со знанием дела обсуждают достоинства машины.

Владелец «Вольво», тощий, как жердь, молодой человек обошел вокруг автомобиля, проверяя, не поцарапано ли его сокровище при транспортировке. Интересно, что он с ним собирался делать здесь, на острове, где на посыпанных щебенкой дорогах больше тридцати километров в час не разгонишься? Впрочем, это его проблемы.

— Куда мы пойдем, Лео? — спросила Франциска и вложила свою руку в мою.

— Пошатаемся по городу, поглазеем на витрины, — предложил я.

— Великолепно!

Мы не спеша побрели по улицам, любуясь витринами местных лавок. В ближайшей, около почты, за стеклом лежали скопища мертвых мух. Первый приз за лучшее оформление витрины мы присудили магазинчику у школы: там в витрине стояло в ряд десять бутылок водки.

Мы зашли в церковь, полагая, что внутри она выглядит так же красиво, как и снаружи. Но там было темно и тихо. Пахло плесенью и ладаном, а на стенах висели сентиментальные картины с сюжетами из святого писания. Мы были настолько непочтительны, что за одной из колонн поцеловались. Тут кто-то возмущенно кашлянул. Женщина, вся в черном — потому мы ее и не заметили, — стояла на коленях рядом с исповедальней. Глаза ее метали в нас молнии.

Мы выскочили из церкви на освещенную солнцем улицу и содрогнулись, когда в одном из узких переулков за церковью нам перебежала дорогу большая черная кошка.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — поплевала Франциска через левое плечо.

Я улыбнулся, хотя мне было совсем не весело. Мысль о Циротах не давала покоя нам обоим. И через несколько часов я убедился, насколько верны были предчувствия. Но пока мы, конечно, еще ничего не знали.

На небе тем временем показалось маленькое белое облачко, похожее на перо. Я подумал, что завтра в это время буду уже ехать по Австрии. Первым пароходом попаду из Йелсы в Сплит, оттуда поездом до Риеки, а там днем пересяду на экспресс в Германию. Фрау Кибиц, опытный секретарь полицейского управления, продумала мой маршрут и заказала все билеты. Если хозяин таверны не ошибся, и завтра действительно пойдет дождь, Франциска будет тоскливо сидеть в отеле и размышлять, что бы значило письмо, в котором я напишу все, что не решался сказать по трусости или от любви…

А вдруг дожди не начнутся? Честно говоря, я не мог себе представить, как будет выглядеть в дождь это море, этот залитый солнцем поселок, сверкающие скалы, серебристо-пыльные сосны и агавы, посыпанные щебнем улицы, по которым расхаживали весьма легко одетые отпускники. Я снова подумал, не взять ли мне Франциску с собой, и тут же отбросил эту мысль. Да, возможно, что дождь и не пойдет.

Была половина седьмого, когда мы вернулись в отель. Мы остановились у стойки портье, и я принялся перелистывать газеты, питая в глубине души весьма слабую надежду на сообщение, что убийца Ладике найден и фройляйн Янсен вне подозрения… Увы. От Фойерхака трудно было ожидать подобного служебного рвения. Франциска заглядывала мне через плечо.

— Воспитанные девочки так не поступают! — упрекнул я ее. — А вдруг я читаю любовные письма?

— Даже если так, сами письма меня не интересуют, — ответила она и ткнула меня пальцем в бок. — Меня интересует только почерк, понял? Надеюсь, все твои подружки с удлиненными элементами пишут буквы.

— Удлиненные элементы? У подружек?

— У букв, Лео, у букв! Какой же ты балда! Удлиненные элементы букв говорят о грубом материализме, эгоизме и склонности к неправильному выбору партнера.

— Ах, вот оно что! — сказал я.

Холл вдруг заполнился гомоном, смехом и криками. Это наша веселая компания вернулась с парусной регаты. Они тут же окружили нас. На обратном пути они, разумеется, не преминули слегка выпить и теперь бурно начали нас расспрашивать, подшучивать, подначивать и ругаться. Нам пришлось описать все ночное приключение с акулой. Сами того не ожидая, мы вдруг превратились в героев. Ко всему прочему, выяснилось, что у Бетси сегодня день рождения. Я поцеловал ее в обе щечки, исполнил «Happy birthday» и вместе с Франциской получил приглашение на вечеринку по поводу этого знаменательного события.

— Ровно в восемь, — сказал маленький Карел.

— Приходить чисто вымытыми и с приглаженным характером, — добавил австриец, чем вызвал массовый приступ веселья.

Нам оставалось только согласиться.

Франциска печально взглянула на меня. Я тоже представлял себе этот вечер совсем по-другому. Ну, да ладно. Может, удастся оттуда потихоньку улизнуть. Против ожидания празднество вышло довольно милым. Я с удовольствием принял участие в интернациональном дурачестве. Мы танцевали, смеялись, пили «Dingac», терпкое красное вино, и постепенно разогнали своими воплями и танцами представителей старшего поколения.

Где-то в половине одиннадцатого Франциска внезапно исчезла. Я только собирался пригласить ее на медленный танец, но обнаружил, что ее нет. Я пригласил другую девушку, потом еще одну, потом третью. Маленький Карел с ужасом смотрел на меня. Наверно, боялся, что я отобью у него и Бетси.

Потом я забеспокоился, поднялся наверх, постучал в комнату Франциски, не получив ответа, нажал на дверную ручку. Дверь была заперта. Ключа изнутри в замочной скважине не было. Я выбежал на улицу и увидел, что по пляжу в лунном сиянии еще слоняется несколько человек, а двое или трое даже плавают.

— Франциска! — крикнул я, но она не отозвалась. Впрочем, маловероятно, что у нее снова появилась охота к ночным заплывам. Я вернулся на террасу. Компания была в ударе. Даже серьезный и скромный юноша из Восточного Берлина смеялся и нес совершенный вздор. Бетси объявила «белый» танец, и я остался один за столом. Прошло сорок пять минут с момента, когда я в последний раз видел Франциску. Мне стало по-настоящему страшно. Я курил одну сигарету за другой и пил больше, чем нужно.

Тут, наконец, появилась она.

— Где ты была? — спросил я. — Я так волновался.

Она была бледна и выглядела расстроенной. Кончиками холодных, как лед, пальцев она прикоснулась к моему лбу:

— У меня ужасно разболелась голова, Лео. Я приняла таблетку и немножко прогулялась от мыса до бухты.

— В темноте, одна? — спросил я с упреком. — Ты просто маленькая дурочка! Надо было взять меня с собой. Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Лучше, — сказала она. — Но в затылке еще давит. Я полчасика побуду здесь, а потом пойду лягу.

Фортуна не улыбалась мне. Все следующие танцы были быстрыми. Ни одной нежной, медленной мелодии, под которую я с удовольствием потанцевал бы с ней. Около полуночи она распрощалась.

— До завтра, любимый, — сказала она. — Завтра все будет хорошо, правда? Ну скажи скорей, что завтра все снова будет хорошо.

— Завтра все снова будет хорошо, — сказал я послушно.

Она слабо улыбнулась.

— И мы с тобой найдем пустынную бухточку. И будем там загорать — только ты и я. И ты обязательно натрешь мне кремом спину, хорошо?

— Да! — сказал я.

— Спокойной ночи, — шепнула она и ушла.

Я приналег на красное вино. В перерывах между бокалами я даже танцевал — уже не помню с кем, потому что был слишком занят мыслями о нас с Франциской, о том, что буду писать в прощальном послании к ней, а также мрачными раздумьями о предстоящей укладке чемодана — это занятие я просто ненавижу.

Мне нельзя было столько пить. Конечно, вино оказалось превосходным, но…

Лавируя между столиками, ко мне пробрался управляющий гостиницей.

— Господин Клипп, — сказал он, — подойдите, пожалуйста, к стойке портье. Там вас ожидает господин, который хочет с вами поговорить!

— Что за господин? — спросил я.

Он испуганно огляделся по сторонам. Все танцевали, никто не мог слышать нас.

— Из полиции! — сказал он и сделал постное лицо.

— Среди ночи? — спросил я и пошел за ним, стремительно трезвея.

В холле стоял высокий, худой, очень смуглый человек в штатском. У него были густые черные усы, как у некоторых наших поэтов, большие черные глаза и узкие длинные пальцы, ногти которых пожелтели от никотина.

— Степанович, — произнес он низким голосом и слегка поклонился.

— Клипп, — представился я. — Чем могу служить?

— Я — ваш коллега. — И он показал мне удостоверение в целлофановой обложке, в котором над фотографией, печатью и непонятными мне письменами большими буквами было начертано «Policia».

— Очень приятно, — сказал я и пожал ему руку. — Что случилось?

— На скалах, полчаса назад, рядом с отелем «Метрополь» найдена мертвая женщина. Она туристка и…

«Франциска»? — пронеслось у меня в голове, и на мгновение я закрыл глаза, слушая, как колотится сердце.

— Я знаю, почему вы здесь, господин Клипп, — продолжал он. — Несколько дней назад мы получили запрос из Интерпола и…

— Как выглядит убитая? — прервал я его.

— Блондинка…

— Волосы очень светлые?

— Да, — сказал он.

Я перевел дух. Из камня, который свалился у меня с души, можно было вырубить фигуры двух всадников со знаменем в руках.

— Я бы попросил вас пройти со мной. Убитая родом из Германии. Платье, купальник куплены в Гамбурге, это видно по этикеткам. Возможно, вы сможете нам помочь.

— Женщина в состоянии алкогольного опьянения? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Она убита обычным ножом, в шею. Вот так. — Он показал мне, куда был нанесен удар.

Туда же, куда и Ладике.

— Хорошо, я иду, — согласился я. — Хотя мне не совсем ясны мои функции. Но раз вы просите…

— Спасибо, — ответил он. Затем он сказал несколько слов на своем языке управляющему, который молча присутствовал тут же, скрестив руки на груди. Тот с готовностью кивнул, быстро взглянул на меня и кивнул еще раз. Мы пошли. У отеля стоял маленький «фиат». Высокий коллега, сложившись пополам, сел за руль и открыл правую дверцу. Я поместился рядом с ним. Через пять минут мы были на месте. Он припарковался у стены и вышел из машины, снова совершив акробатический трюк — видимо, привычный и отработанный. Когда мы сошли с дороги и стали при свете его фонарика пробираться по камням к морю, я почувствовал, как на лоб мне упали первые капли дождя.

— Дождь начался! — вырвалось у меня ни с того ни с сего глупое замечание.

— Да, — кивнул он. — Юго. Ветер, который приходит…

— …и приносит дождь, я знаю, — закончил я.

— Но всего на один-два дня, — добавил он.

Мы остановились на довольно большой ровной площадке среди скал. Там нас ждали двое мужчин. На одном была форма местной полиции. Другой, пониже ростом, со светлыми волнистыми волосами представился как доктор Вулкович. Или что-то в этом роде.

Убитая лежала на краю площадки, покрытая красно-белым купальным халатом. Издалека она была похожа на большую экзотическую рыбу. Я подошел и приподнял халат там, где из-под него виднелись светлые волосы.

Это была фрау Цирот.

Я закрыл халатом окровавленную шею и лицо покойной, выпрямился и поднял глаза на высокого худого коллегу.

— Да, — сказал я, — могу вам помочь. Я знаю убитую.

— Прекрасно! — откликнулся он.

Ничего прекрасного я в этом не видел.

Мы постояли, отвернувшись от трупа. Дождь усиливался.

Маленький светловолосый врач уже выбрался наверх, на дорогу. Из его красной кожаной сумки свисал конец резиновой трубки.

Степанович сказал несколько слов полицейскому, который, спасаясь от дождя и ветра, поднял воротник своей форменной куртки. Они прозвучали как приказ. Полицейский кивнул.

— Кто же она? — спросил меня, наконец, Степанович.

Я рассказал все, что знал. У меня не было выбора, хотя я понимал, что будет означать для Франциски эта находка. Но я обязан был ему сказать.

Пока я рассказывал, мы медленно перебирались с камня на камень, направляясь к дороге.

— Она работала в той самой фирме, где и эта девушка, которая сейчас здесь?.. — спросил он, избегая смотреть на меня.

— Да, — ответил я, — верно. Она были свидетельницей последнего разговора убитого в Гамбурге Ладике с Франциской, о чем дала показания во время следствия.

Мы выбрались на дорогу. Галька зашуршала у нас под ногами.

— А как, простите, был убит этот мужчина в Гамбурге? — спросил он.

— Точно таким же способом, — тихо ответил я.

— Как? — переспросил он.

— Ножницами, — сказал я и, как ребенку, изобразил двумя пальцами ножницы.

— Вы пройдете со мной в отель? — спросил он.

— Конечно, — сказал я, — если вы считаете нужным.

Врач попрощался с нами, сел на свой мопед, который я раньше не заметил, и уехал.

Мы забрались в маленький «фиат». Когда Степанович развернулся, фары осветили насквозь промокшего полицейского, который остался внизу на камнях сторожить труп.

— Дурацкая история! — сказал Степанович, когда мы ехали к отелю «Метрополь». И больше не проронил ни слова.

— Да, — согласился я и тоже замолчал.

Правый «дворник» у «фиата» был неисправен. Он рывками размазывал по стеклу грязь, так что я ничего не видел. Впрочем, было бы нелепо любоваться красотами пейзажа во время этой короткой ночной поездки до отеля «Метрополь», прямо у освещенного входа в который Степанович остановил машину.

Портье за стойкой вытаращил глаза, когда мы появились в холле. Мой спутник что-то сказал ему своим низким голосом и взялся за телефон, стоящий рядом с полкой для ключей. Он набрал номер и принялся говорить.

— Hui! — сказал портье, закусил губу и озабоченно посмотрел на меня.

Чертовски обидно, что я не понимаю их языка. Возникает дурацкое чувство. Кажешься себе павианом в клетке, на которого глазеют люди и отпускают всякие шуточки.

Повесив трубку, Степанович объяснил мне, что доложил обо всем своему начальству в Хвар и распорядился увезти труп.

— А теперь давайте вместе поговорим с мужем убитой, — сказал он.

— Давайте, — сказал я.

Иногда снятся кошмары, когда идешь по длинному, пустому, бесконечному коридору, не оглядываясь, зная, что там, где этот коридор все же заканчивается, тебя подстерегает беда… Такое же чувство я испытывал, когда мы отправились искать господина Цирота, чтобы сообщить ему о смерти жены.

От портье Степанович узнал, что Цирота в номере нет.

— Он собирался в бар! — объяснил он мне.

— Когда это было? — спросил я.

Степанович перевел вопрос.

Портье пожал плечами и что-то сказал, посмотрев на часы.

— Прошло около двух часов, — перевел Степанович.

По коридору мы прошли в бар, находившийся в подвале отеля «Метрополь».

Коридор был так же пуст, как в моих кошмарах, разве что здесь резко пахло табаком и вином.

Бар был тесным, с низким потолком. В красном свете здесь толпилось множество народа. Разговоры сливались в неразличимый гул. Звучала негромкая музыка — играл то ли приемник, то ли магнитофон.

Я сразу увидел Цирота. Он сидел в нише у стены, в компании какой-то четверки. Правую руку он положил на плечо толстяка, сидевшего рядом, а левой подпирал голову. Он был в стельку пьян. Другие тоже были сильно навеселе. Но Цирот их далеко превзошел. Пустые винные и пивные бутылки на столе, стаканы со сливовицей свидетельствовали, что общество гуляло по полной программе. И программа была исчерпана.

Подойдя к столу, мы услышали, как толстяк говорил Цироту:

— Это тебе надо было видеть, Эрих, тогда, в Донец-бекене… там было на что посмотреть! Никто не мог нам встать поперек дороги, точно тебе говорю, Эрих! Мы их понесли, как… Да, надо было тебе поглядеть, Эрих… А что теперь?

В припадке нежности он сжал толстыми пальцами физиономию Эриха, а потом тяжело уронил руку на стол.

Остальные трое, женщина и двое мужчин, взялись было под руки и только собрались запеть, раскачиваясь за столом, но тут подошли мы.

— Господин Цирот! — позвал я.

Он медленно поднял глаза.

— Здравствуйте, господин Цирот!

— Это к тебе, Эрих, — толкнул его в бок толстяк.

— В чем дело? — осведомился Цирот.

— Мы хотели бы с вами поговорить, — сказал я.

— Парень, а ведь я тебя знаю! — заявил Цирот, поднимаясь. Глаза его блуждали, голова тряслась. Его шатало из стороны в сторону.

— Да, — сказал я. — Виделись в Гамбурге.

Трое других вдруг грянули «Однажды на Рейне» и принялись раскачиваться. При этом женщина плечом то и дело задевала бедро Степановича.

— Выйдем-ка на минутку! — повысил я голос, потому что презрительная усмешка на лице югослава вывела меня из себя.

— Слушаюсь! — сказал Цирот и встал.

Он поднялся, вышел из-за стола, протянул руку сначала Степановичу, потом мне.

— Очень приятно, Цирот, — повторил он дважды, глупо ухмыляясь.

Мы взяли его в середину. Идти самостоятельно он был еще способен.

— Это тебе надо было видеть! — вдруг опять завопил толстяк.

— «Однажды на Рейне…» — распевали остальные.

Мы направились к выходу, и к нам тут же подскочил официант.

— Платить, пожалуйста, господин!

— Номер двадцать… двадцать… двадцать восемь!.. — еле ворочая языком, пробормотал Цирот. — Рассчитаемся завтра, приятель!

— Я бы попросил… — не отставал кельнер.

Степанович сказал ему несколько слов, которые прозвучали резко, как удар бича. Кельнер вздрогнул. «Dobre», — прошептал он, поклонился и замер как вкопанный, глядя на нас с открытым ртом.

Мы вышли в коридор и остановились.

Цирот прислонился к выбеленной известью стене и спросил:

— А в чем, собственно, дело?

— Когда вы видели в последний раз свою жену? — ответил я вопросом на вопрос.

— Она исчезла? — Он засмеялся, но вдруг смолк, обвел нас мутным взглядом и завопил, что было сил: — Где моя жена?

Несмотря на сильное опьянение, у него в голосе зазвучало какое-то беспокойство, даже паника.

— Ваша жена мертва! — с расстановкой сказал Степанович. Голос у него был низкий, бархатный.

Цирот закрыл глаза и потряс головой, как будто в уши ему попала вода.

— Что он говорит? — спросил он, вцепившись в мой рукав.

— Да, это правда, — подтвердил я. — Соберитесь, господин Цирот! Возьмите себя в руки. Ваша жена мертва!

Цирот смотрел остекленевшим взором то на Степановича, то на меня.

— Это какая-то глупая шутка, — сказал он и скривил губы в бессмысленной улыбке. — За такие шутки… я вас обоих…

Потом его пьяная ухмылка как-то сразу сползла с лица. Он посмотрел на нас с ужасом, как на привидения, и прошептал:

— Мертва?

Степанович кивнул.

— Несчастный случай? Была пьяна? — прошептал он.

— Нет! — сказал я. — Ее убили.

— Нет! Нет! — воскликнул он и замахал руками.

— Ее убили, — повторил я.

— Это так, — подтвердил Степанович.

— Где… где она?.. — дрожащим голосом спросил Цирот.

— Пройдемте с нами! — предложил я.

Мы поднялись наверх. Потрясенный известием, Цирот шел неестественно прямо, твердо ступая между нами. Никто из нас не говорил ни слова. Когда мы проходили через холл, портье что-то крикнул Степановичу. Тот только махнул рукой. На улице дождь лил как из ведра. Друг за другом мы перебежали до угла отеля, стараясь держаться под балконами. Дул сильный ветер. Было холодно и темно, хоть глаз выколи. На углу Степанович включил фонарик, сказал Цироту: «Идите сюда», — схватил его за руку и повел через дорогу. Цирот обернулся ко мне и спросил удивительно трезвым голосом:

— Где она?

— Сейчас, — ответил я.

Скоро мы были на пляже и, с трудом сохраняя равновесие на камнях, пробирались за Степановичем, который освещал дорогу фонариком.

Увидев жену мертвой, Цирот не заплакал, не закричал, не застонал. Он опустился на колени перед ней и несколько раз пробормотал ее имя — Гизела, борясь с дурнотой, явно вызванной смесью пива, вина и сливовицы.

Вскоре приехала вызванная Степановичем машина. Подошли двое парней с носилками и погрузили на них мертвое тело. Промокший до нитки полицейский молча помогал им. Халат сбился, открылась рукоятка ножа, торчащая из раны на шее.

Цирот изменился в лице, отвернулся и сжал кулаки.

Дождь стал потише, но ветер усиливался. Когда мы поднимались на дорогу, я спросил у Цирота:

— У вас есть подозрения — кто мог убить вашу жену?

— Не знаю, — сказал он. — Она хотела пойти купаться, и мы из-за этого чуть не поссорились. Я считал, что это… это… глупо. По ночам нормальные люди не купаются… Но ей хоть кол на голове теши! Пошла! А я отправился в бар, так как разозлился и решил промочить горло. Думал, она зайдет за мной, когда вернется. А потом мы разговорились с этими, из Гельзенкирхена. Ну, и вот…

— Когда вы пришли в бар? — спросил я.

Степанович, который внимательно слушал нас, кивнул в знак того, что хотел задать тот же самый вопрос.

— Когда? — переспросил Цирот, — да сразу же, как жена ушли к морю. На часы я не посмотрел… Простите, мне что-то нехорошо. Я бы выпил кофе!

— Было бы лучше, если бы вы пошли спать! — посоветовал я.

— Еще один вопрос, пожалуйста, — вмешался югослав.

Мы стояли под балконом, укрывшись от дождя.

— Слушаю вас, — сказал Цирот.

— Вы видели свою жену? — спросил Степанович и, когда заметил, что Цирот не понял, взглянул на меня.

— Вы видели, как ваша жена пошла к морю? — спросил я.

Цирот подумал и протянул неуверенно:

— Да… Вроде бы да…

— Она шла одна? — спросил Степанович.

— Я не знаю, — ответил Цирот. — Там на дороге были еще какие-то люди, и вообще уже стемнело…

— Вы не узнали никого из этих людей? — спросил Степанович.

Цирот покачал головой.

— Кто это был? Мужчины? Женщины?

— Я не знаю, — ответил Цирот.

Мы проводили его до дверей номера.

— У вас есть снотворное? — спросил я.

— Да! — ответил он.

— Примите две таблетки! — посоветовал я.

— Хорошо, — пробормотал он рассеянно и вошел в комнату.

— Вы полагаете, есть опасность, что он наделает глупостей? — спросил меня Степанович, когда за Циротом закрылась дверь.

— Едва ли, — сказал я. — Не думаю.

И тут, наконец, последовал вопрос, которого я ждал все это время:

— Не знаете ли вы, господин Клипп, где фройляйн Янсен провела этот вечер?

— Нет, — сказал я.

Потом Клипп-влюбленный целых двенадцать секунд боролся с Клиппом-полицейским. Победил Клипп-полицейский, и я добавил:

— Я провел с ней только часть вечера.

— А в какое время ее не было с вами? — спросил Степанович.

— Она отлучалась после половины одиннадцатого, где-то на полчаса. Нет, минут на сорок пять, — сказал я осторожно, а внутри у меня бушевали самые противоречивые чувства.

Степанович задумчиво покусывал черный ус. В траурном молчании, напоминая похоронную процессию, мы спустились в холл.

Из бара в подвале доносились смех и разудалая песня «Кто вырастил тебя, прекрасный лес…»

Часы над стойкой показывали без пяти час.

Порыв ветра, который налетел, стоило нам выйти на улицу, отнес слова Степановича в сторону. Я не расслышал ровно ничего. Но я и так знал, что он скажет. Что он обязан сказать.

Он еще помолчал, а потом сообщил неизбежное:

— Я должен задержать фройляйн Янсен, господин Клипп!

У него не было иного выхода.

— Пойдемте со мной, — добавил он.

Мы снова забрались в крохотный «фиат» и затряслись по булыжной мостовой, возвращаясь в отель «Венеция». Ехали молча. Говорить было не о чем.

В отеле стояла тишина. Только в двух комнатах еще горел свет.

Мы как раз выходили из машины, когда портье собирался запереть входную дверь. Степанович сказал ему фразу из одних шипящих. Портье послушно кивнул и сунул палец между горлом и воротником рубашки, как будто тот вдруг стал его душить. Мы поднялись по лестнице и зашагали по коридору. Мне казалось, что я иду по нему уже всю жизнь и буду идти еще вечность — к номеру, где жила Франциска!

Позже мне пришло в голову, что мой югославский коллега отлично знал, где ее номер.

Вчера в это время мы с Франциской сидели рядом в лодке, неподалеку от которой плавала акула, и целовались. А сейчас мне предстояло оказать содействие в ее задержании этому длинному, смуглому, немногословному полицейскому-югославу.

Какая-то сумасшедшая жизнь. Как американские горки.

Перед дверью номера Франциски мое настроение упало до нижнего предела.

— Мне постучать? Или лучше вы? — спросил Степанович деликатно.

Я постучал. Склонив головы, мы ожидали ответа. Где-то за стеной шумела вода. Кто-то кашлял. На улице мяукала кошка. Больше не было слышно ни звука.

Затем раздался тонкий голосок, сонный и смущенный:

— Кто там? Что случилось?

— Это я, Лео! — сказал я. — Открой, Франциска!

Она хихикнула, а потом ответила сердито-ласково:

— Ты с ума сошел! Среди ночи!

— Понимаю, — сказал я, лихорадочно пытаясь найти какое-то объяснение своему визиту, чтобы она не слишком испугалась. Но в голову мне так ничего и не пришло. Я посмотрел, ожидая поддержки, на Степановича, но тот отвел взгляд и принялся покусывать свои усы.

— Кое-что случилось, Франциска. Открой, пожалуйста! — сказал я.

— О господи! — вскрикнула она уже испуганно.

Я слышал, как по линолеуму зашлепали босые ноги, затем замок щелкнул, и на пороге появилась Франциска. Широко раскрыв глаза, она воззрилась на Степановича.

— Что… что случилось? — прошептала она.

— Меня зовут Степанович, — сказал тот. — Я из полиции. Извините, но я должен…

Он растерянно огляделся.

— Нельзя ли нам войти?

Франциска кивнула и отступила. Она была очень бледна, хотя, возможно, это просто казалось в свете неоновой лампы. Степанович вошел, я за ним. Она закрыла дверь и, встав со мной рядом, сказала:

— Слушаю вас.

В комнате царил легкий беспорядок, как всегда бывает в гостинице, когда живешь там некоторое время — ведь негде особенно расставлять всякий хлам, который люди привозят с собой и накапливают: книги, журналы, почтовую бумагу, какие-то кремы, таблетки, дезодоранты, бижутерию, тряпичные игрушки…

— Вы пришли по поводу убийства Альфреда Ладике, да? — спросила Франциска уже спокойнее и увереннее.

— Не совсем! — сказал Степанович. Он слегка замялся.

Я не ожидал, что он может растеряться. С кем бы он ни говорил до этой минуты — с полицейскими, гостиничными служащими, с Циротом или со мной — всегда был сама невозмутимость.

— Где вы провели вечер, фройляйн Янсен? — задал он, наконец, вопрос. — Начиная с половины одиннадцатого.

— Какой вечер? — спросила Франциска. Она схватила меня за руку, как будто почувствовала опасность.

— Этот вечер, — пришел я на помощь. — Господин Степанович хочет знать, куда ты уходила, когда тебя не было с нами в зале.

— Я… я… — она запнулась. — Но зачем это ему? Какое это имеет отношение к истории с Ладике? Ходила гулять по дороге, которая ведет к бухте. Мне было нехорошо. Я хотела выйти на свежий воздух. Почему он спрашивает?

— Вы видели фрау Цирот, когда дышали свежим воздухом? — хотел знать Степанович.

— Нет, — тихо сказала Франциска. — Что с фрау Цирот?

— Вы знали, что она здесь?

— Да…

— Вы знали, что она живет в отеле «Метрополь»?

— Да, да. Их багаж везли на тележке, на которой было написано «Метрополь», — сказала Франциска.

— Вы ожидали этих людей? Как это сказать… Следили за ними? — спросил Степанович.

— Нет, — вмешался я, — фройляйн Янсен узнала о прибытии Циротов совсем случайно. Мы вместе сидели в ресторане у причала и вдруг увидели, как супруги Цирот приплыли на пароходе.

— Спасибо, коллега! — сказал Степанович.

— Пожалуйста, — ответил я.

— Коллега? — Франциска выпустила мою руку и удивленно уставилась на меня.

У меня сердце оборвалось внутри. Теперь все пропало!

— Как это — коллега? — Она отступила на два шага, как от прокаженного.

— Да, вот так, — только и сказал я.

Она даже охрипла от возмущения.

— Ты работаешь… в полиции?

— Да, — сказал я, — но…

— А твоя симпатия ко мне, внимание, заботы — это все по долгу службы, да?

— Да нет же, Франциска! — я протянул к ней руки. Мне уже было наплевать на присутствие Степановича.

Глядя на меня сузившимися глазами и кусая губы, она отступала все дальше.

— Если ты скажешь, где ты была после половины одиннадцатого, все будет в порядке! — сказал я.

— А если не скажу, не будет? — с вызовом спросила она. — Да что же такое ужасное случилось после одиннадцати?

Вмешался Степанович:

— Фрау Цирот, которая в последний раз видела вас с тем мужчиной в Гамбурге, убита сегодня вечером, — сказал он мягко. — Кто-то ударил ее ножом в горло.

— Нет! — простонала Франциска, закрыв лицо руками, и пошатнулась.

Я подошел к ней и обнял за плечи. Она передернула плечами, как будто ей вдруг стало холодно.

— Оставь меня! — сказала она еле слышно и вдруг закричала: — Так арестуйте меня! Что же вы меня не арестовываете?

У нее началась истерика. Она сжала кулаки и стала стучать себя по вискам:

— Посадите меня в тюрьму! Посадите! Я ведь была там, у моря, не так ли? Так не тяните, арестовывайте!

Рыдая, она бросилась на кровать. В соседней комнате кто-то возмущенно постучал в стенку. Было полвторого ночи. Она лежала такая маленькая, беспомощная и вся тряслась от рыданий.

Мы со Степановичем стояли, потупя взор. Я чувствовал себя совершенным негодяем. Время шло. Оно не останавливается. Но еще никогда оно не тянулось так мучительно долго.

Когда рыдания стали понемногу стихать, Степанович сказал:

— Я очень сожалею, но вынужден просить вас следовать за мной, фройляйн Янсен. Вы задержаны по подозрению в убийстве фрау Цирот. Пожалуйста, соберите свои вещи. В вашем распоряжении тридцать минут.

Она повернула заплаканное лицо к Степановичу:

— Выходит, я… я… арестована?

— Да, — сказал он, не двигаясь с места.

Я исчез для нее, и так продолжалось все эти ужасные полчаса, на протяжении которых Степанович стоял у окна, а я, прислонясь к стене, изучал носки своих ботинок. Франциска молча растолкала по чемоданам свои вещи и оделась, закрываясь от нас халатом. Наконец, она сказала:

— Я готова!

Степанович взял один чемодан, я схватил другой, прежде чем она успела мне помешать. Она вышла первой. Я замыкал шествие. В дверях я еще раз оглянулся. На ночном столике остался акулий зуб. Я вернулся, сунул его в карман и погасил свет.

Спускаясь по лестнице, я потихоньку спросил у Степановича:

— Что с ней будет дальше?

— Я отвезу фройляйн Янсен в Сплит, в суд, — ответил он. — Пароход туда отходит через час.

У входа в отель ждал промокший полицейский. Едва мы вышли, он распахнул дверь автомобильчика. Франциска села в машину, даже не взглянув на меня. Полицейский с двумя чемоданами примостился на крошечном заднем сиденье. Степанович сел за руль и протянул мне руку через открытое окно машины.

— Счастливо оставаться, господин Клипп, — сказал он.

— Счастливо! — повторил я, заглянув на прощанье в машину.

Волшебный профиль Франциски в жизни был намного красивее, чем на фотографии из бумажника Ладике.

— Счастливо! — сказал я еще раз, обращаясь к ней.

Она опустила глаза. На лице у нее отразилась мука.

Степанович завел мотор. Машина исчезла за пеленой дождя.

В холле гостиницы сидел бледный от недосыпа портье.

— Я уплываю ближайшим пароходом, — сказал я. — Пожалуйста, выпишите мне счет!

— Я не могу, — ответил он. — Нужно будить директора.

— Очень сожалею, но придется.

Я поднялся к себе, сел на кровать, закурил, попытался собраться с мыслями и пришел к выводу, что оставаться здесь больше нет никакого смысла.

Мне просто не жить, если я не распутаю эту историю от начала до конца! А началась она в Гамбурге, где жил и где принял смерть аккуратист-Казанова из универмага. Именно оттуда все началось, если я еще хоть немного разбираюсь в людях, несмотря на свое влюбленное состояние. Я собрал вещи, показал язык своему измученному отражению в зеркале над умывальником и минут десять постоял на балконе.

Светало. Занималась розово-дымчатая заря — я раньше думал, что она существует только в воображении начинающих поэтов. Где-то неподалеку принялась куковать кукушка, с другой стороны залива ей отозвалась вторая, затем третья. Я прикинул и обнаружил, что в этом раю я провел почти 40 часов. Сущий рай с полной программой — Ева, искушение, Змий, наконец, позорное изгнание. Только вот грехопадение осталось незавершенным… Глупо.

Я отбросил эти мысли и потащил свой чемодан по пустынному коридору.

Нельзя сказать, что директор обрадовался, когда его разбудили, но слов утешения у меня для него не нашлось. Я заплатил по счету, попрощался и собрался было уходить.

И вдруг он сказал:

— Пардон, а как быть со счетами этой особы… которая убийца?

Я снова поставил чемодан, размахнулся и залепил ему такую оплеуху, что сон с него слетел окончательно, и он завопил в ужасе. Я тихо закрыл за собой дверь. Я уже опомнился, и мне стало стыдно.

Когда я подходил к причалу, совсем рассвело. Над трубой парохода вился легкий дымок. До отправления оставалось полчаса. Рассвет перестал быть розовым. Небо было свинцово-серым, а пейзаж больше напоминал Северное море, чем Адриатику. Темная вода цвета мокрого асфальта покрылась хлопьями пены, будто кто-то безвкусно исчеркал этот асфальт мелом.

По шатким деревянным сходням я поднялся на борт, облокотился о поручни и принялся созерцать происходящее вокруг. На борт погрузили бочки с водой. Два рыбака втащили корзины с каракатицами, пересыпанными льдом. Четыре югослава пытались завести по трапу на корабль мула. Потребовалось минут пять, чтобы преодолеть его упорное сопротивление. Затем подъехала машина-фургон, из кабины которой вышел полицейский. Он расстегнул сзади брезент, из фургона выскочили трое мужчин. Они осторожно вынули гроб, занесли его на корабль, поставили рядом с бочками, корзинами и мулом и накрыли брезентом.

Смеясь и болтая, мужчины сошли на берег, полицейский же остался на корабле. Он сел рядом с гробом на ящик и закурил. Пароход дал гудок к отправлению.

В последнюю минуту подбежали две женщины, неся на головах большие узлы. Наконец убрали трап, и мы отчалили.

Я стоял на палубе, пока мы не вышли из залива. Потом спустился вниз, где было что-то вроде ресторанчика и вкусно пахло кофе. Здесь было полно народа и накурено — хоть топор вешай. Рядом с маленьким баром, за стойкой которого распоряжалась толстуха, между Степановичем и еще одним югославским полицейским сидела Франциска. Я кивнул им, взял себе чашку кофе и сел от них через два столика, где отыскалось свободное место.

Налети сейчас пароход на скалу — и никаких проблем, подумал я. Ни полицейских тебе, ни подозреваемой, ни трупа… и настоящий преступник остался бы на свободе.

Франциска под конвоем Степановича пошла наверх. Я допил кофе и отправился вслед за ними. На палубе Степанович затеял разговор с морским офицером. Метрах в двух от них, укрывшись от ветра за палубной надстройкой, курила Франциска. Я молча встал рядом с ней. Она даже не пошевелилась. Степанович деликатно повернулся к нам спиной. Я достал из кармана акулий зуб.

— Ты забыла его, — сказал я и протянул его на ладони.

Она не реагировала.

— Я еду в Гамбург, — продолжал я, — и не успокоюсь, пока не выясню все до конца. Пожалуйста, возьми акулий зуб, Франциска! Он принесет счастье! И верь мне, хорошо?

Она выбросила сигарету за борт, секунд пять пристально смотрела мне в глаза, потом взяла талисман, поглядела на него и положила в карман, не сказав ни единого слова.

Четыре или пять часов из тринадцати я проспал в шезлонге на палубе. Пароход наш шел вдоль Далматинского побережья. В Сплите действующие лица этой трагикомедии сошли на берег: Франциска — бледная, под глазами круги, Степанович и второй полицейский. Следом отправился гроб с останками фрау Цирот.

Я не стал прощаться, поскольку у меня и без того стоял ком в горле. Нет более жалкого зрелища, чем мужчина, по лицу которого заметно, что он пытается сдержать слезы. Неважно какие — слезы ярости, разочарования или собственного бессилия.

Итак, уклонившись от прощания, я принял двойную порцию сливовицы, чтобы умиротворить свою мятущуюся душу, уселся на палубе с подветренной стороны и безмятежно проспал до того мига, когда стюард в белоснежном кителе ударил в медный гонг, возвещая время обеда. За столом я завел беседу с загорелой дочерна дамой, которая родом из Гольштейна. Впрочем, о ней у меня остались очень смутные воспоминания, равно как и о самом себе. Я с одинаковым успехом был способен рассуждать о переселении душ и о рецептах приготовления капусты, совершенно не вникая в смысл разговора, так же как есть, не разбирая, что ем — котлету или манную кашу. Время после обеда я скоротал в баре, поскольку зарядил дождь. Сидя там, попросил кельнера принести клочок бумаги и принялся механически писать на нем имена: Ладике, Цирот, Янсен; написав, обводил кружками, помечал звездочками, соединял линиями. Так и сяк прикидывал разные варианты с разными партнерами, изображать которых должны были бокалы из-под вина, пивные кружки, кофейные чашечки и даже пепельница. Смуглянка из Гольштейна пыталась было меня разговорить, но я обратил ее в бегство, ответив на ее вопрос о моей профессии: «Санитар в морге».

Вечером мы прибыли в Риеку. Два часа до отправления поезда я слонялся по центру города, глядел на ветхие серые дома и пришел к выводу, что солдат в этом городе больше, чем мирных жителей. Осмотрел двухэтажную церковь, на первом этаже которой пахло плесенью, а на втором, где священнодействовали тщедушные монахи, было очень красиво. У маленького, славного, замурзанного мальчугана с большими карими глазами я купил фигурку ослика размером с ладонь за весьма значительную сумму. Я не знал, зачем мне этот ослик, но сияющее лицо мальчика обрадовало меня, и я погладил его по голове, чем изумил несказанно. Он даже испугался и, открыв рот, уставился на меня.

Спальный вагон был, к счастью, почти пуст. Я дал чаевые проводнику, и мне досталось нижнее место в купе, где, кроме меня, ехала всего одна супружеская пара. Но муж, доктор философии, германист и историк, вполне компенсировал отсутствие еще трех пассажиров, непрерывно приставая ко мне со своими познаниями, а чтобы я лучше проникся, воздевал при этом указательный палец. Жена, привычная к этому, смиренно поддакивала: «Да, Клаус-Дитер», «Конечно, Клаус-Дитер», «Да что ты, Клаус-Дитер!»

Я был не в состоянии что-либо воспринимать, но по старой школьной привычке сделал заинтересованное лицо. А мысли мои, словно кони на карусели, так и кружились вокруг Франциски. Я сразу заснул и спал беспробудным сном. Умение спать беспробудным сном — одна из выдающихся черт моей личности.

В Вюрцбурге я проснулся. С верхней полки поступила информация, что в VII веке здесь был центр герцогства, основанного одним из Меровингов.

— Да что ты, Клаус-Дитер! — донеслось с полки напротив.

Только через шесть часов я избавился от столь интенсивного курса истории, который продолжался до самой Альтоны.

Приехав, я зашел в кафе, где обычно обедаю, и заказал что-нибудь северо-германское и большую кружку пива.

— Здравствуйте, господин Клипп, — сказал кельнер и, увидев мой чемодан, спросил:

— Куда-то уезжаете?

— Нет, — ответил я, — только что приехал.

— Ну, значит, это было недолгое путешествие, — заключил он. — Ведь вы были у нас всего несколько дней назад.

— Да, — ответил я, — недолгое…

Хотя мне показалось, что я не был здесь уже года два.

Еда была так себе, пиво — хорошее, а шнапс — тут я истинный патриот — лучше всех крепких напитков Далматин, вместе взятых. Я ел и ощущал себя каким-нибудь командированным, который возвращается к себе на мыловаренный завод и готовится сказать шефу: «Никаких результатов». С той лишь разницей, что при одной мысли о предмете моей безуспешной деятельности у меня начинало чаще биться сердце.

Мне повезло, если везением можно считать временную отсрочку неприятностей. Шефа не было на месте — какое-то очередное заседание. Деловитая фрау Кибиц, на лице которой было написано жгучее любопытство, так и не удовлетворенное мной, отправила меня к заму.

Это был маленький, толстый человек, всегда выбритый до синевы, с голосом, напоминающим скрежет глиняного горшка по каменному подоконнику.

— Ну, Клипп, — проскрипел он, едва выслушав мой доклад, — сыграли в жмурки? Выходит, красные коллеги увели птичку прямо у вас из-под носа? Я слыхал, вы оставили эту особу одну именно тогда, когда она совершила убийство, хотя все остальное время не оставляли ее ни на миг — ни днем, ни ночью.

Был бы он не заместителем шефа, а, к примеру, управляющим отеля, давно получил бы по физиономии. А так приходилось молчать, не сводя глаз с колец сигарного дыма, которые, увеличиваясь в размерах, постепенно расплывались в воздухе.

— Но хотя бы признания от Янсен вы добились? Я имею в виду — относительно убийства Ладике?

— Нет! — ответил я.

— А каково ваше впечатление от этой особы?

— Хорошее, — сказал я. — Она — хорошо воспитанная, умная девушка. Даже если допустить, что у нее были причины для убийства Ладике и Цирот, я не верю, что она это сделала. Она такая… такая…

— Не увлекайтесь, Клипп! — проскрипел заместитель шефа. — Вчера шеф, как только пришел, сразу распорядился, чтобы это дело осталось за вами, когда вы вернетесь. Мне это показалось не особенно понятным после того доклада…

— Какого еще доклада? — перебил я.

— Ах, ну конечно… — усмехнулся он, — вы ведь не знаете. Интерпол получил из Сплита сообщение и переслал его нам по телетайпу. Всего 20 или 25 строк, но вполне понятно. Югославские коллеги установили на основании наблюдений накануне смерти этой фрау… фрау…

— Цирот, — подсказал я.

— Цирот, — продолжал он, — что вы вступили в любовную связь с Янсон, ха-ха!

— У каждого свой метод расследования, — сказал я сухо.

— Разумеется, — сказал он, — и если он эффективен, то не все ли равно, что это за метод. А так… Так над вами только посмеются, да прозовут Дон Жуаном из полиции. Или как-нибудь в этом роде. Мы, правда, не особенно разглашаем ваши секреты…

«Старая ты задница!» — так и хотелось мне сказать, но я сдержался.

— Ну вот и прекрасно! — внезапно посерьезнев, резюмировал он, поскольку я никак не реагировал на его незаурядные шутки. — Вот и прекрасно. Итак, вам следует продолжать работу по расследованию обстоятельств смерти Альфреда Ладике. Документы у Фойерхака.

— Я в курсе, — сказал я, повернулся и вышел из кабинета, пробормотав на прощание нечто нечленораздельное — то ли «до свидания», то ли «чертов идиот».

С Фойерхаком вышло и того хуже. Он вытащил протоколы из ящика стола, швырнул папку так, что только пыль полетела, и ехидно спросил:

— Ну, как съездил? Погода была прекрасная?

— Да, — ответил я. — И все на деньги налогоплательщиков: солнце, голубое море и пинии — если вы, конечно, знаете, что это такое.

— Я знаю, — сказал он, буравя меня своими собачьими глазами. — Не все так глупы, как некоторые думают. Да и некоторые гении сыска не так гениальны, как они мнят о себе. Или я ошибаюсь, и вы добились каких-то результатов, коллега?

— Нет, — ответил я, проглотив эту горькую пилюлю. — А вы?

— Тоже нет, — сказал он. — Меня реже приглашают попутешествовать, как вас!

— Чем вас! — поправил я его.

— Простите? — переспросил он.

— Нужно говорить «чем вас», — сказал я подчеркнуто дружелюбно. — Грамматика, знаете… И все такое.

— Лучше бы демонстрировали свои педагогические таланты с этой Янсен, — он откусил кончик сигары и сплюнул в корзину. — Объяснили бы ей, что убивать грешно.

— Я хочу кое-что сказать вам по секрету, Фойерхак. Мне глубоко наплевать на все ваши суждения, что бы вы там ни говорили. Но вы правы в одном — не все так глупы, как некоторые думают. Кое-кто еще глупее. Счастливо оставаться!

Я взял папку с делом Ладике, пошел к двери, по не хлопнул, а очень осторожно прикрыл за собой. У меня в кабинете стояла невероятная духота. Я распахнул окно и минут пять созерцал бледную синеву, высокопарно именуемую в Гамбурге летним небом. Злость моя понемногу унялась. Злостью делу не поможешь. Всем, чем угодно, только не злостью.

Я достал из чемодана свой разорванный платок, некогда служивший Франциске повязкой и обнаруженный мною в мусорной корзине у нее в номере. Эту повязку я унес в лабораторию и попросил срочно произвести анализ крови.

— Срочно? — спросил эксперт и посмотрел поверх очков на часы рядом с дверью. Было уже почти четыре.

— Ставлю бутылку шампанского! — сказал я.

— Это подкуп должностного лица! — рассмеялся он. — Кроме того, я не люблю шампанское.

— Ну, тогда водки, — сказал я.

Он усмехнулся:

— Я пью только мозельское и предпочитаю урожай пятьдесят третьего года, скажем, «Доктора Бернкастлера».

— Заметано! — сказал я беспечно.

— Не спешите, Клипп, — весело сказал он. — Одна бутылка стоит сто пятьдесят марок. Не меньше.

— О, черт!.. — воскликнул я и дал себе зарок почитать что-нибудь о винах.

— Через полчаса я позвоню вам и сообщу результаты, — сказал он.

Я ответил «Спасибо» и пробежался по кабинетам, где сидели мои приятели. Многих уже не застал, от некоторых выслушал язвительные замечания, поскольку информация о моей поездке в йелсу и сообщении из Сплита распространилась по управлению с быстротой молнии, а также узнал кое-какие интересные и не очень интересные новости. Через двадцать восемь минут я снова был в лаборатории.

— Я уже звонил вам, — сказал любитель мозельского. — Этот платок, что, еще одна найденная улика в деле Ладике?

— С чего вы взяли? — спросил я.

— Очень просто, — объяснил он. — Это группа крови убитого. Та же самая, которую мы определяли по пятнам крови на жакете.

— Великолепно! — закричал я. — Значит, это не та!

— Да нет же, именно та! возразил он удивленно.

— Прошу прощения, та же самая, но другая! Это доказывает, что… Кажется, я все-таки поставлю вам бутылку мозельского — какого, вы говорите, года?

— Надо же, как вы расчувствовались, — сказал химик, снимая белый халат. Он торопился на какое-то торжество. — Рад, что смог быть вам полезен.

— Большое спасибо! — сказал я. — А вы мне все это зафиксируете письменно?

— Да, — сказал он, — в течение тридцати шести часов.

Я быстро вернулся к себе, полчаса полистал дело, убедился, что Фойерхак не переусердствовал — всего три поверхностных допроса в универмаге за пять дней! — и отправился на поиски дам, чьи фотографии были в бумажнике мертвого Ладике. Их адреса наша секретарша аккуратно выписала на листочек. Все двенадцать, включая Франциску, проживали в Гамбурге и его окрестностях. Глядя на план города, я наметил себе маршрут. Начал с Хайди Вандершрек — той, которая подписывала свои письма и фотографии «Леда».

Она сама открыла мне дверь квартиры, которую снимала в одном из современных домов из стекла и бетона, сером и жалком, с темными провалами подъездов.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Я бы хотел с вами поговорить, — ответил я.

— Все равно я ничего у вас не куплю! — заявила она раздраженно.

— А я, черт возьми, и не собираюсь вам ничего продавать, — я постарался сдержаться. — Просто хотелось бы задать вам несколько…

— Ах, вот что, вы социолог, — она поджала губы. — Сексуальная жизнь и тому подобное. Простите, но вы не по адресу.

Она собралась было захлопнуть дверь, но я помешал, поставив ногу.

— На помощь! — закричала она. — Убирайтесь вон! Я позову полицию!

— Нет необходимости, — сказал я и показал ей через щель свой значок. — Она уже здесь.

— Ах, ты, боженьки мои! — воскликнула она.

Это был совершенно новый вариант. Обычно при моем появлении говорят «О, господи!», хотя полиция и церковь достаточно далеки друг от друга. Детское ее восклицание прозвучало довольно забавно, если принять во внимание ее внушительные габариты.

— В чем дело? — обеспокоенно спросила Леда.

— Вы не хотите меня впустить? — ответил я вопросом на вопрос.

— Я, право, не знаю, — заколебалась она.

— Речь идет об убийстве Ладике! — провозгласил я на весь подъезд. — Вы с ним находились в…

— Входите, входите же! — воскликнула Леда и буквально втащила меня за рукав в прихожую. На лестнице все еще стоял гул от моих криков.

— Когда вы познакомились с Ладике? — спросил я.

— Зайдите же в комнату! — сказала она взволнованно. Ее могучая грудь часто воздымалась. — Умоляю вас!

Я оказался в комнате, в каких бывал миллион раз: диван, два кресла, полированный стол, шкаф с латунными планками и матовыми стеклами, телевизор, фото — горный пейзаж — над диваном. Мебель обита бордовой тканью, дерево — светло-коричневое, под орех, обои ярко-зеленые с золотыми крапинками. И очень живописная картина на стене, ну очень!

— Итак, — повторил я, — когда вы познакомились с Альфредом Ладике?

— Ах, — вздохнула она и, указав мне на кресло, плюхнулась в соседнее. — Ах, знали бы вы, как давно это было! Целая вечность минула!

— Восемь с половиной месяцев, — сказал я. — Во всяком случае, ваше последнее письмо, известное нам, было написано никак не раньше, и речь там идет о вечной любви…

— Ах! Так вы все знаете? — спросила она и, приготовившись заплакать, выпятила нижнюю губу.

— Все, — солгал я. — Не знаю только одного — почему вы его убили?

Конечно, с моей стороны это была порядочная подлость, но толстая Леда раздражала меня.

— Нет! — завизжала она. — Нет! Я не…

Мне вдруг стало жаль ее.

— Простите, — сказал я. — Я так совсем не думаю. Но вы должны сказать мне всю правду, фройляйн Вандершрек.

Своей мягкостью я добился именно того, чего хотел избежать — она зарыдала. Ее и без того маленькие глазки мгновенно превратились в щелочки. Слезы ручьями стекали по ее пухлой физиономии прямо на красную кофту, еле сходившуюся на огромной груди. Когда она успокоилась и смогла ответить на пять-шесть вопросов, мне стало ясно, что она — не убийца, и вообще вряд ли знает что-то важное. Хорошо еще, что она смогла подтвердить мое предположение: Ладике занял у нее 900 марок, да еще 585 марок она заплатила по его счетам портному и за несколько вечеров в ресторане. Да, о женитьбе он вел разговоры, но так и не женился. Конечно, он обманул ее. Но так ненавидеть, чтобы убить… Нет, на такое она не способна.

А кроме того, у нее уже появился друг — некто Вилли, плотник из Ганновершена. Мне была торжественно продемонстрирована его фотография, которую Леда достала из шкафа, — да, как раз то, что нужно. Они уже три месяца как обручены и к Рождеству собираются сыграть свадьбу.

— Ой! — спохватилась вдруг она и испуганно посмотрела на меня. — Он ведь сейчас придет! Прошу вас, господин комиссар, не говорите ничего об Альфреде!..

Я поспешил ретироваться. Возле дома мне встретился плотник Вилли, который походил скорее на быка, чем на лебедя. Впрочем, едва ли он имел представление о том, кто такая Леда.

Два следующих визита, которые я нанес в этот вечер, ничем не отличались от первого. Ну разве что отсутствием плотника. Истории, услышанные мной, были похожи, как две капли воды. Правда, одна из дам, подписывавшая свои письма и фотографии псевдонимом «Ягненочек», пыталась убедить меня в неотразимости своих прелестей и в непереносимости одиночества, приглашая провести с ней ночь. Другая же предложила погадать на картах с целью выяснения, кто убил Ладике.

Четвертой не оказалось дома. На табличке у двери я прочел фамилию, которой в моем списке не было. Ее соседка, удивительно похожая на курицу привычкой наклонять голову набок, сообщила, что она с мужем и ребенком вторую неделю гостит у родителей недалеко от Касселя. Да, ей известна девичья фамилия соседки, как она и значилась в моем списке. Ее письмо было отправлено Ладике шестнадцать месяцев назад. Замужем она уже ровно год. Из списка я ее вычеркнул.

Было полдесятого вечера, когда я добрался наконец до дома. Добропорядочный бюргер, который всегда дремлет во мне, проснулся и порадовался идеальному порядку в квартире.

Женщину, убиравшую у меня, я предупредил заранее о своем возвращении; она вытерла пыль, полила цветы и все прибрала. В холодильнике я нашел яйца, свежее масло, сыр, мою любимую чесночную колбасу, тарелку салата, три хорошо охлажденных бутылки пива и запотевшую бутылку шнапса.

Я устроил себе настоящий пир. Поскольку я не люблю пить в одиночестве, пришлось поставить прибор перед зеркалом и чокаться со своим отражением. К концу ужина в столь приятном обществе мое настроение было намного лучше, чем вчера в спальном вагоне.

Экспертиза, выявившая группу крови по пятнам на платке, казалась мне валуном посреди бурной реки. Мне требовалось найти еще пару-тройку таких валунов, чтобы добраться до другого берега — доказать, что Франциска невиновна.

Съев пятый бутерброд и третье яйцо, выпив две бутылки пива и четыре рюмки водки, я подумал, что завтра непременно найду еще один валун. И тут же уснул, поскольку давно уже клевал носом.

На следующее утро я отправился в универмаг «Вайнгеймер».

— Ужасно! — встретил меня начальник отдела кадров доктор Тютер. — Кто бы мог такое предположить? Как можно так ошибаться в людях! Ведь за фройляйн Янсен я готов был дать на отсечение обе руки…

— Понимаю вас, господин доктор, — сочувственно покивал я. — Впрочем, знание человеческой натуры — искусство тонкое.

Вошел Штракмайер-старший. Разумеется, вахтер известил его о моем появлении. Дело свое он знал.

— Здравствуйте, господин Клипп! — произнес босс и протянул мне влажную руку, на которой красовалось кольцо с бриллиантом величиной со сливу.

— Что новенького? — осведомился он и тут же, не ожидая ответа, залопотал: — Не правда ли, ужасная история? Знали бы вы, что писали в газетах! Просто не знаю, удастся ли нам и дальше скрывать, что все произошло у нас в универмаге… В некоторых газетах уже были такие откровенные намеки… Я полностью…

Я не стал выслушивать, что он там полностью, а перебил:

— Вам что-нибудь известно об отношениях между супругами Цирот? Я имею в виду дома, не на работе. Или, может быть, вы укажете кого-нибудь, кто знает о них.

— Мне ничего не известно, — пожал плечами Штракмайер. — Когда у тебя триста сорок три человека персонала, сами понимаете, невозможно знать все о каждом…

— А вы? — я посмотрел на покрасневшего Тютера.

— Весьма… сожалею, — покачал тот головой и бросил на меня такой умоляющий взгляд, на какой способна не всякая побитая собака.

— Ну, тогда, пользуясь вашим прежним разрешением, пройдусь по универмагу и поговорю со служащими, — объявил я, отвесил глубокий поклон и вышел.

Хорошие манеры всегда уместны, независимо от того, чем продиктована ваша вежливость — робостью или презрением.

Я пошел в секцию Б, где работал Цирот. Этот отдел, как мне объяснили, ведал всей торговлей продовольственными товарами, от мятных конфет в киоске у входа до жареных куриц в огромном отделе самообслуживания.

Заведующего отделом, к которому я обратился со своими вопросам, звали Кох. Как я выяснил, он был пекарем по специальности, но напоминал скорее мясника.

— Садитесь, комиссар! — предложил он и потер руки. — Чему обязан?

— Расскажите, пожалуйста, как и когда вы узнали о смерти Ладике, а потом и о смерти фрау Цирот. Что вы обо всем этом думаете?

— Почему вы спрашиваете именно меня? — поинтересовался он.

— Вы знали Ладике, ведь как-никак он был вашим коллегой. Вы знаете Цирота — это ваш помощник, насколько мне известно. И фрау Цирот вы знали, не так ли?

— Да, — кивнул он, — она здесь тоже работала, раньше…

Кох поразмыслил, закурил не спеша черную сигару и наконец сказал:

— Могу я быть с вами откровенным?

Я кивнул, заинтригованный, ожидая, что за этим последует.

— Так вот, — продолжал он, — когда я позавчера узнал об ужасной смерти фрау Цирот, я подумал: «Этого следовало ожидать!», потому что я… только не смейтесь, господин комиссар, ну, немного суеверный. Когда в прошлый понедельник это случилось с Ладике, сюда пришел Цирот… И вы бы видели, с каким злорадством он рассказывал обо всем. Я еще подумал: «Смотри, бог тебя накажет. Нельзя так говорить о мертвых, даже если ты и ненавидел убитого».

— Минутку, — перебил я, — минутку, господин Кох. Итак, вы утверждаете, что Цирот ненавидел Ладике?

— Ну да, — простосердечно ответил пекарь Кох, похожий на мясника. — Жили как кошка с собакой. Да что там кошка с собакой — хуже! До драки дело, правда, не доходило, но ненавидел он Ладике страшно!

— А за что? — спросил я.

— Наверное, ревновал. Кажется, у фрау Цирот с Ладике что-то было. Ну, и потом, Цирот вообще завистник. Сам карьерист и завидует всем, кто выше его по службе.

— И вам тоже?

— А что, возможно, — сказал Кох, равнодушно махнув рукой. — Но как работнику я отдаю ему должное: очень исполнителен и аккуратен. Все делает так, что комар носа не подточит, господин комиссар!

— Да, — сказал я, вставая. — Это точно, аккуратист.

Аккуратность господина Цирота стоила мне нескольких часов беготни по универмагу и массы допросов, а результат был столь незначительным, что к вечеру, ошалев окончательно, я сидел в столовой универмага, пытался прожевать холодный бифштекс и чувствовал себя, словно мышь, упавшая в ведро.

Это ведро, в котором я бегал и бегал по кругу, представлял универмаг с его затхлой атмосферой мелких служебных интриг.

Подобная атмосфера настолько мне опротивела, что я предпочел бы присутствовать при убийстве ножницами — по крайней мере, это было бы более честное и откровенное проявление человеческих чувств. Ханжество и злопыхательство, которыми был пронизан универмаг, произвели на меня тяжкое впечатление и, чтобы отвлечься, я с некоторым интересом, мне обычно не свойственным, проводил взглядом обтянутые сатином бедра официантки, которая принесла кофе.

Желая сменить обстановку — впрочем, о свежем воздухе в центре большого города все равно нельзя было и мечтать, — я покинул кафе в империи господина Штракмайера и быстрым шагом прошел пару кварталов до туристического бюро, где Франциска Янсен заказывала билеты и отель. В витрине у входа красовался плакат «Проведите солнечные дни в Далматин!» Под надписью загорелый, узкобедрый и широкоплечий юноша-атлет, облокотившись на живописную скалу, махал девушке, столь же образцовой — загорелой и полногрудой, которая плескалась в средиземноморских волнах, не забывая ослепительно улыбаться.

Художники, создающие подобные рекламные шедевры, равно как и те, кто их заказывает, всегда казались мне поразительно бессовестными людьми. Нужно быть особенно толстокожим, чтобы спокойно спать по ночам, одурачив такое несметное множество людей. Но это так, к слову.

К счастью, в бюро путешествий было прохладно, а у девушки за стойкой оказались такие большие черные глаза, что у меня сразу поднялось настроение.

— Я хотел бы посоветоваться с вами, — сказал я девушке.

— Пожалуйста, слушаю вас! — ответила она и одарила меня профессиональной улыбкой, которой нужно специально учиться, чтобы продавать жидкое мыло, масляные кремы, картины или путевки на курорт. И учиться хорошенько, чтобы никто не догадался, насколько безразличны тебе и покупатель, и товар.

— Вы хотели бы отправиться в путешествие уже в этом году? — спросила столь хорошо умевшая улыбаться девушка.

— Да, — кивнул я. — Лучше всего — на следующей неделе. Можно это устроить?

— У нас все возможно.

Дальше я услышал то, что примерно и ожидал.

— Цены у нас разные. Можете, к примеру, заказать кругосветное путешествие за 10 тысяч марок и более. А можете всего за 200 марок, включая расходы на лечение, провести две недели в Люнебургской Пустоши. И то, и другое — реально, и оба путешествия укладываются в двухнедельный отпуск, — с полной серьезностью принялось объяснять мне прекрасное дитя.

— Гм, — сказал я и задумчиво почесал подбородок, как бы прикидывая, выбрать первое или второе.

— А куда бы хотели поехать вы сами, можно спросить? — осведомился я.

Девушка покраснела, что меня даже напугало — настолько я отвык видеть краснеющих девушек. Они стали такой же редкостью, как извозчичьи дрожки, гражданское мужестве и цилиндры.

— В Венецию, — сказала она смущенно, — но только не сейчас. В конце сентября…

Я сопоставил выбор маршрута со способностью краснеть и решил, что эта девушка получила консервативное семейное воспитание.

— Вот оно как, — сказал я. — Тогда, конечно, другое дело — свадебное путешествие! Заранее поздравляю!

Девушка улыбнулась уже не по долгу службы, а от души.

— Спасибо! — сказала она.

— Да. Свадебное путешествие — это прекрасно. Но что, спрашивается, делать в Венеции такому одинокому холостяку, как я? Нет, лучше мне двинуть на юг. Что вы мне сможете предложить?

— Если вы хотите поехать на юг один, это тоже возможно. Но тут будет сложнее, поскольку одноместных номеров вообще меньше. Я должна посмотреть, сможем ли мы в ближайшее время что-нибудь для вас сделать.

— Одна моя сотрудница сейчас отдыхает в Югославии, — сказал я. — На острове в Адриатике. Сняла одноместный номер. Остров называется Хвар, или что-то в этом роде. Там, должно быть, очень хорошо.

— Минуточку, — сказала девушка, достала с полки толстую книгу и принялась листать.

Я вспомнил Хвар под серым дождливым небом, мокрые камни на ночной дороге, сломанный «дворник» на машине Степановича. Потом вспомнил Франциску, которая сейчас пребывала где-то в тюрьме Сплита. Что с ней? Допрашивали ли ее? Разрешили ли ей оставить у себя акулий зуб? Не призналась ли она, отчаявшись, в убийстве?

— Вот Хвар, — сказала консервативная девушка и повернула толстую книгу так, чтобы я смог разглядеть фотографии. — Когда бы вы хотели туда поехать?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил я.

— Подождите минуточку! — Девушка взяла толстую книгу и направилась к господину в очках с золотой оправой, который сидел за столом и разговаривал по телефону. Господин был неопределенного возраста. Ему можно было дать и тридцать, и сорок пять. Как видно, его телефонный собеседник был персоной значительной. Господин старательно делал серьезное лицо, постоянно кивал, даже кланялся перед телефоном, то и дело приговаривая:

— Разумеется! Конечно, сегодня же!

И тому подобное.

Девушка почтительно стояла перед ним с толстой книгой и терпеливо ждала.

Недалеко от меня, за стойкой, другая сотрудница бюро уговаривала пожилую супружескую пару. Муж хотел в горы, а жена — на озера. Требовалось достигнуть компромисса, чтобы на период отпуска в семье воцарился мир и покой. На стене висела чертова уйма плакатов. Куда они только не зазывали! В Индию! Бог мой, в Индию! Как я хочу в Индию! В Мексику! Солнечная Малайзия приглашала к себе: «Курорт даст вам новые силы!» Чайки, сосны, фонтаны, замки, самолеты, пароходы! А в промежутках — обнаженные наполовину, и даже на три четверти красотки — всех цветов кожи.

Вернулась черноглазая мечтательница о свадебном путешествии. Ее сопровождал господин без возраста. После разговора с высоким начальством над верхней губой у него выступили крупные капли пота. Но со мной он был необычайно любезен. Хотя и глядел чуть свысока — он-то стоял за барьером! Я смело могу рекомендовать всем это бюро путешествий. Там вас обслужат по первому разряду!

Он невнятно представился, я тоже.

— Хвар? — спросил он.

— Вполне вероятно! — сказал я.

— Десять дней назад у нас уже был срочный заказ на отдых в Йелсе — так называется городишко на одном из островов. Клиенты хотели отправиться туда немедленно. Это было не так-то просто. В это время года, как вы сами понимаете, гостиницы на юге переполнены. Но нам удалось все устроить. Только вот как там с одноместными номерами?

Он задумчиво покачал головой, закатил глаза и поднял брови.

— Это, случайно, не супруги Цирот? — спросил я наудачу, еще не веря своему счастью.

— Цирот? — недоуменно переспросил он.

— Фамилия клиентов, о которых вы говорите.

— Да… По-моему, да, — ответил он удивленно. — Цирот… да! А вы что, знакомы?

Я обрадованно кивнул.

— Какое счастливое совпадение! Так, значит, Цироты обратились к вам только десять дней назад? Выходит, они должны быть сейчас там?

— Я могу уточнить, чтобы доставить вам удовольствие, — сказал он.

— Пожалуйста! — попросил я.

Он достал папку, в которой хранились копии счетов, и принялся их просматривать.

— Вот! — наконец сказал он. — Да, это было ровно десять дней назад. Супруги Цирот. Они настаивали на отдыхе в Иелсе. Ничто другое их не интересовало. Сейчас припоминаю, они назвали даже совершенно конкретный отель. Кажется, «Венеция». Но это было невозможно. Мы потратили почти 30 марок на переговоры по телефону. Еле удалось убедить клиентов поселиться в отеле «Метрополь». Да, они сейчас там. Собирались пробыть там всего десять дней. Слишком расточительно, позволю себе заметить. Так много денег тратить на билеты, так долго добираться, а отдыхать — всего ничего. Ну, да ладно… Нам, во всяком случае, удалось помочь им. Чем могу быть вам полезен?

— Мне надо все обдумать! — сказал я. — Поехать туда было бы просто здорово. Я позвоню вам или зайду еще разок. На днях. Огромное спасибо!

— Пожалуйста! — сказали они одновременно с плохо скрываемым разочарованием.

Я вышел.

Из личного дела Цирота я выписал адрес и поехал туда без особой цели, просто так, из любопытства. Разумеется, мои тайные надежды на очередной счастливый случай обманули меня.

Не было никакой соседки, которая бы, волнуясь, подмигивая и кокетливо прикрывая рукой рот, поведала об интимных делах и семейных скандалах Циротов. Я ничего не нашел, ничего не узнал.

Квартира была в прекрасном месте, с видом на садик в несколько квадратных метров. Через щель для почты я разглядел в темной передней на ковровой дорожке кипу газет. Жалюзи с южной стороны дома были опущены. Забытая маленькая аралия тихо умирала на подоконнике. Когда я позвонил в соседнюю квартиру, мне никто не открыл. Из квартиры этажом выше раздался мощный рев проигрывателя.

Я слишком стар, чтобы приходить от этого в экстаз. Поэтому я не стал слушать и наслаждаться, а позвонил. Звук моего звонка потонул в грохоте за дверью, словно слезинка в Эльбе. Я повторил попытку.

Дверь открыл женоподобный юноша. Или мужеподобная девушка. Грохот сделался непереносимым.

— Что надо? — спросило существо.

Судя по голосу, существо было скорее мужского пола. Вернее, на пути к тому.

— Вы не знаете случайно, — закричал я, — ваши соседи снизу в отъезде?

— Нет, — закричало существо в ответ и, как мне показалось, посмотрело на меня сквозь свисающие со лба волосы. — Я их вообще не знаю!

— Спасибо! — крикнул я.

Дверь закрылась.

Из квартиры напротив вышла женщина с маленьким ребенком на руках. Она знала из газет, что фрау Цирот убита в Югославии, во время отпуска.

— Ужасно, правда? — сказала она. — Бедный муж!

— Вы близко знакомы с ним? — спросил я.

— Как вы могли такое подумать! — сказала она возмущенно. — Ведь он на десять лет моложе меня.

Я совсем не это имел в виду.

— Извините, — сказал я и удалился.

Я поехал на службу. Шел шестой час. Мои трудолюбивые коллеги давно уже ушли домой. Только в отделе по борьбе с кражами все еще беседовали с компанией школьников, замеченных в неверном понимании слова «самообслуживание» в гастрономе.

На моем столе лежала записка: «Господин Хелебау, страховое агентство «Мирное кольцо», телефон 342 192, абонент 210, просит позвонить до 17.30 или завтра утром после 9! По поводу дела Янсен — Цирот!»

Какая удача! Еще двадцать пять минут шестого. Я сел, закурил сигарету, набрал номер и попросил девушку, пропевшую мне мелодичным голосом «Страховое агентство», соединить меня с абонентом 210. Что-то щелкнуло. Подошел господин Хелебау.

— Хелебау! — отрекомендовался он. Ни должности, ни имени. Только фамилия.

— Криминальная полиция, отдел по расследованию убийств, Клипп! — сказал я.

Мне показалось, я услышал, как он вздрогнул при слове «убийств».

— Вы хотели со мной поговорить?

— Да, — сказал он, — спасибо, что позвонили. Мы узнали о… э-э… трагической гибели, которая… э-э… произошла в Югославии.

Пауза.

— Ну, и?.. — спросил я.

— Могу я по этому поводу… э-э… задать вам несколько вопросов?

— Зачем?

Мне не очень-то по душе люди, перемежающие свою речь постоянными «э-э-э». Черт возьми, нужно учиться говорить связно.

— Дело в том, — сказал он, — что Цироты наши клиенты, и мы заинтересованы… э-э… в знании… э-э… всех обстоятельств, которые…

— Понимаю, — сказал я. — О каких видах страховки идет речь: против болезни, несчастного случая, тюремного заключения, поездки куда-либо?

— Если позволите, — проговорил господин Хелебау сдержанно, — я бы хотел поговорить с вами… э-э… лично, господин комиссар. Дело в том, что… э-э… мы не даем справок по телефону, и во-вторых…

— Минуточку, — прервал я его, — мне вовсе не нужны ваши справки, уважаемый. Если я верно понял, это вы хотите получить какие-то справки от меня, не так ли? Но вам не повезло. Я тоже по телефону справок не даю. Более того, мне это прямо запрещено по службе! Всего хорошего!

С этими словами я швырнул трубку на рычаг.

Признаюсь, в тот вечер я был не совсем в форме. Иначе сразу бы насторожился при одном упоминании о страховом агентстве. Но бывают дни, когда за деревьями не видишь леса, потому что упорно ищешь фиалки.

К счастью, страховая компания оказалась настойчивой, поскольку боролась за свои деньги. Страховые компании, вообще говоря, проявляют незаурядную смекалку, когда требуется выплатить страховку, и употребяют эту смекалку на изобретение проволочек, затяжек, препон, барьеров и прочего крючкотворства.

Именно по этой причине телефон зазвонил снова через три минуты. Господин Хелебау.

— Тысячу извинений, господин Клипп, я… э-э… не совсем правильно выразился. Прошу вас, давайте встретимся в спокойной обстановке… Не мог бы я посетить вас?

— Где вы находитесь? — спросил я.

Он назвал улицу, на которой располагалась центральная контора страховой компании «Мирное кольцо». Я ездил по этой улице домой.

— Через пятнадцать минут буду у вас! — сказал я.

— Большое спасибо! — ответил он с облегчением.

Судя по размерам и обстановке его офиса, по виду элегантной и сдержанной секретарши, господин Хелебау занимал видный пост в области страхования. В кабинете наличествовал ковер, стояли кресла, обитые черной кожей, стол красного дерева, серебристо-серый телефон с устройством, позволяющим слушать разговор, а также роскошный филодендрон. Ко всему прочему, мой собеседник оказался отнюдь не таким противным, как можно было предположить из телефонного разговора. Только вот проклятое «э-э-э» по-прежнему действовало мне на нервы.

Впрочем, коньяк, которым он меня угостил, настроил меня на более благодушный лад. Коньяк был замечательный. Хорошо выдержанный, родом из Франции, куда я тоже с удовольствием съездил бы в командировку.

— Около четырех месяцев назад господин Цирот заключил с нами договор, вернее, два договора страхования жизни.

— Так, так, — сказал я. — А при чем здесь, собственно, смерть его жены?

— По второму договору была застрахована ее жизнь! — сказал Хелебау, слегка досадуя, что я слишком туго соображаю. — Оба договора заключены на сумму 75 тысяч марок, — продолжал он. — Если происходит несчастный случай, сумма удваивается Поэтому сейчас мы… э-э… обязаны выплатить господину Цироту 150 тысяч марок, потому что убийство у нас проходит как «несчастный случай».

— Черт возьми! — сказал я, потому что меня, наконец, озарило. — Черт возьми!

На следующее утро я явился на работу ни свет ни заря в надежде попасть на прием к шефу. Фрау Кибиц была уже на месте. Такие бесценные секретарши всегда приходят за полчаса до начала работы, чтобы украсить письменный стол шефа живыми цветами или оставить на нем записку «Розенбауму из IV отдела сегодня исполняется 50 лет!» или что-нибудь в этом духе.

— Доброе утро, дорогая фрау Кибиц! — сказал я, чувствуя себя просто превосходно. Я хорошо выспался, великолепно побрился, принял душ, вкусно позавтракал и почти решил все загадки в деле Франциски Янсен. Остался сущий пустяк — выяснить, почему был убит Ладике… Тут все мои версии хромали на обе ноги, как футболист сборной, промазавший по воротам.

— Что это вы в такую рань? — спросила фрау Кибиц, сняла на мгновение очки и пригладила волосы. — Есть что-нибудь новенькое?

— Да, — сказал я. — Новости самые разнообразные. И я просто мечтаю поговорить с шефом. Как только он придет, и у него появится десять минут свободного времени, умоляю, устройте мне аудиенцию. За это на всех наших праздничных вечерах в управлении я буду танцевать с вами все медленные танцы и каждый второй быстрый!

— Что-то слишком уж бесхитростны ваши предложения, Лео Клипп! — сказала она, но улыбнулась и что-то пометила у себя в блокноте. — Ладно, приходите в половине девятого, но только на пятнадцать минут. Если что-нибудь изменится, я вам позвоню. Позднее никак не получится.

— Спасибо! — сказал я. — Вы просто ангел!

— Чепуха, — рассмеялась она, — у ангелов не бывает детей.

— Почему же? — спросил я. — Они не могут или им запрещено?

— Вон! — сказала она.

В половине девятого я уже сидел в кабинете шефа и излагал свою версию. Когда я закончил, он минуты три задумчиво теребил свой галстук. Наконец он сказал:

— Все это просто замечательные догадки, господин Клипп. Замечательные, но весьма шаткие. Вы так не считаете? И, как вы сами понимаете, к делу их не пришьешь. Ни один суд к рассмотрению их не примет.

Я, разумеется, понимал. Вчера вечером мне все казалось куда убедительнее, чем сейчас, когда я рассказал это профессионалу.

— Да, — сказал я.

Затем набрал воздуха и продолжал, как бросился в холодную воду:

— Поэтому было бы неплохо съездить еще раз в Сплит и в Йелсу. Ведь сейчас у меня больше материала, и я смог бы задать Янсен и Цироту вполне конкретные вопросы, не правда ли?

— Вам что. так там понравилось? — спросил шеф.

— Как сказать, — ответил я. — Сначала стояла жара, потом сразу похолодало, и все сделалось мокрым и серым. И все получилось так… так… Словом, бог знает как.

— А как Янсен? — осведомился он.

— Очень мила, — ответил я без колебаний. — Славная, умная и красивая девушка.

— А Цирот?

— Он… так, среднестатистический мужчина, каких множество: среднего роста, неопределенного цвета волосы, не худой, не толстый, серые глаза, серый цвет лица и серый костюм. Единственное, что его красит — его жена.

— Что, красивая женщина? — поинтересовался он.

— Скорее такая… пикантная… На мужчин она оказывала просто гипнотическое воздействие.

Шеф погрузился в молчание.

Я терпеливо ждал.

— Вам нет нужды туда ехать, — наконец сказал он. — Обе интересующие нас персоны будут сегодня вечером здесь.

Это было так неожиданно, что я в замешательстве переспросил:

— Здесь? Кто?

— Янсен югославские власти выслали из страны. Они не хотят там судебного процесса над убийцей. Речь, возможно, зашла бы о противостоянии между странами с различными социальными системами. Такая идеологическая шумиха не пошла бы на пользу стране, живущей за счет туризма. Так что для начала Янсен предстанет перед судом здесь, по делу Ладике.

— Она призналась?

— Нет. Точнее, я пока не знаю. Сегодня наши люди встречают ее на границе в Куфштайне. Она будет здесь в половине одиннадцатого вечера. Этим же поездом, как значится в телеграмме, из Югославии прибывает Цирот. Разумеется, не под конвоем. Ты не смог бы последить за ним дня три-четыре? Посадить его… Он ведь застрахован и на этот случай тоже. Так бы и я сел с превеликим удовольствием.

— Понятно, — ответил я.

Когда я подъезжал к вокзалу, накрапывал дождь. Я люблю бывать на вокзале. Признаюсь, я иногда приезжаю сюда просто так, без всякого дела, и смотрю, как приходят и уходят поезда, как встречаются и прощаются самые разные люди: сентиментальные, нервные, флегматичные, влюбленные, ревнивые… тысячи разных лиц, разных голосов. А над всем этим — грохочущий голос из динамика, произносящий названия, от которых голова идет кругом: Париж — Рим — Вена — Цюрих — Стокгольм — Лондон, и тут же стук молотков по осям вагонов и сигнал к отправлению… Я люблю вокзал. Но в этот вечер мне было не до романтики. Я стоял за тумбой, обклеенной плакатами, рекламирующими, разумеется, универмаг «Вайнгеймер», а мимо меня шли и шли пассажиры со скорого из Белграда. Мне хотелось увидеть Франциску раньше, чем покажется Цирот, но я вспомнил, что существует предписание, обязывающее выводить арестованных из вагона только тогда, когда перрон уже опустеет, чтобы не привлекать любопытных, а также исключить возможность побега.

Появился Цирот.

Не было заметно, что ему пришлось пережить трагедию. На подобных физиономиях признаки волнения обнаружить крайне трудно. Он прошел мимо, не заметив меня, поднялся по лестнице и исчез. Я так и не пошел за ним следом. Я понимал, что нарушаю служебный долг, но мне было на все наплевать. Мне хотелось увидеть Франциску.

Уже заканчивалась разгрузка багажного вагона, когда она, наконец, показалась. Измученная, бледная, осунувшаяся, она шла между двумя полицейскими. Когда она поравнялась с тележками, доверху нагруженными чемоданами, коробками и узлами, из багажного вагона вынесли гроб. Цинковый. Грузчики вшестером едва подняли его на электрокар. Спереди на гроб, как на чемодан, был наклеен багажный ярлык с надписью «Сплит». Без сомнения, в гробу покоились останки фрау Цирот. Увидев гроб, Франциска закрыла глаза рукой и тут же споткнулась. Я бросился было поддержать ее, но один из полицейских опередил меня. Он взял Франциску под руку и повел дальше. Их увезла машина, поджидавшая у бокового входа в вокзал.

Я поехал к дому Цирота. Мое душевное состояние было непередаваемо. На сердце лежал огромный камень. Я представления не имел, как от него избавиться. Напиться, что ли?

В окнах квартиры Цирота не было света. Видимо, он еще не успел приехать. Если, конечно, он не взял такси или свою машину на платной стоянке у вокзала.

Я припарковался метрах в тридцати от дома под липой, тень от которой скрыла машину, и закурил. Три сигареты спустя приехал Цирот. Он вошел в дом. Одно за другим осветились окна его квартиры. Ждать еще чего-то было абсолютно бессмысленно. Но я ждал. Дождусь, когда Цирот ляжет спать, поеду и напьюсь со спокойной совестью.

Через полчаса окна его квартиры погасли. Но только я собрался уехать, открылась дверь подъезда. Цирот вышел, направился к «опелю», стоящему рядом с домом на частной стоянке, уселся в него и, ловко развернувшись, уехал.

Была половина двенадцатого.

Я поехал вслед за ним. Все еще накрапывал дождь. Мое страстное желание напиться сменилось охотничьим азартом.

Цирот ехал на запад, удаляясь от центра города. С довольно приличной скоростью. Я старался не терять его из виду, но и не приближаться особенно, чтобы он меня не заметил, поскольку машин на улицах было немного. Я допускал, что мой азарт совершенно беспочвенный. Куда мог ехать Цирот? Да куда угодно. Он только что овдовел и, естественно, ему тяжело оставаться в доме, где все напоминает о покойной жене. Наверное, поехал к родителям или к друзьям. Странно… Оставил свой «опель» на стоянке и зачем-то взял такси. Я продолжал следовать за ним. Такси привезло его на самую окраину города. Около одного из домиков Цирот вышел. Я остановился метрах в ста, вылез из машины, поднял воротник, надвинул на лоб шляпу и двинулся следом.

Такси отъехало.

Цирот открыл калитку в заборе перед домиком, прошел через маленький сад и позвонил в дверь. На пороге появилась женщина, значительно моложе его. Она раскрыла объятия и бросилась Цироту на шею.

— Милый! — воскликнула она.

«Милый!» — все еще звучало у меня в ушах, когда я возвращался к машине, проследив, как Цирот исчез в доме радушной незнакомки.

Я запомнил номер дома. Подойти к двери и прочитать фамилию на почтовом ящике я не решился. «Милый!» — едва ли этими словами встречают брата или просто приятеля. Я поехал домой. Была половина первого. Франциска сейчас лежит на койке в камере предварительного заключения. Хорошо бы, если бы она могла заснуть. Ночь в тюрьме — это, должно быть, самое ужасное. Желание напиться у меня пропало…

Первое, что я сделал на следующий день — это заказал пропуск в тюрьму. Но прежде чем поехать туда, раз пять набрал помер Цирота. К телефону никто не подходил. Потом позвонил и узнал, что тело фрау Цирот могут забирать родственники. Завтра должна состояться кремация.

Я выяснил, что в доме на Дроссельвег, 26, где Цироту вчера оказали такой сердечный прием, проживает некая Эльвира Фибих, 32 лет, два года назад овдовевшая. Муж ее, финансовый инспектор, погиб в своей машине, столкнувшись с товарным составом. Получая за него пенсию, фрау Фибих подрабатывала переводами. Она знала английский и испанский, до замужества работала зарубежным корреспондентом одной из газет. Домашний телефон у нее был, но звонить по нему я не стал. Зато позвонил в страховое агентство «Мировое кольцо» и попросил даму с мелодичным голосом, ответившую мне, соединить меня с господином Хелебау.

— Цирот не объявлялся? — спросил я, обменявшись обычными приветствиями.

— Нет, — сказал Хелебау, — я распорядился, чтобы в этом случае меня позвали немедленно.

— Хорошо, — сказал я, хотя выставлять оценки господину Хелебау не входило в мою компетенцию. — Но когда он придет, вам придется выплатить ему деньги?

— Да, — ответил он, и в его голосе прозвучало сожаление всех сотрудников страхового агентства, вместе взятых. — Вот если бы Цирот, скажем… э-э… был взят под стражу по подозрению в убийстве… А так у нас нет основания… э-э… задерживать или препятствовать выдаче страховки.

— А нельзя ли потянуть немного? — поинтересовался я.

— Как вы сказали? — переспросил он.

— Я хочу спросить, нельзя ли под каким-либо предлогом потянуть с выдачей денег? Или у вас принято делать это за три минуты? Раз-два, и деньги на стол?

— Нет, — сказал Хелебау — Нет, разумеется. Не раз-два, и деньги на стол! Естественно, необходимо соблюсти… э-э… ряд формальностей. И вообще — мы обычно не платим наличными, а выписываем чек, если клиент не возражает.

— Отлично, — сказал я. — Одна просьба, господин Хелебау. Когда Цирот появится, сообщите об этом немедленно мне по служебному телефону! И постарайтесь задержать его немного. Минут на пятнадцать… К вам приедет наш сотрудник. Он представится журналистом. Сообщите ему, пожалуйста, банк и номер чека, если Цирот не будет настаивать на выдаче наличными.

— Хорошо, — сказал Хелебау, — только мне не совсем понятно… Я полагал, что вы расследуете дело…

— Все правильно, — сказал я. — Но я все объясню вам позднее, когда это будет необходимо. А сейчас я срочно должен уйти. Заранее благодарен! Всего хорошего!

Я распорядился — как только позвонит Хелебау из «Мирового кольца», немедленно отправить туда толкового парня, чтобы тот глаз не спускал с Цирота при получении чека или наличных. Затем дал словесный портрет Цирота, что было непросто при его заурядной физиономии. Я сделал это на всякий случай — вдруг произойдет что-то экстраординарное или я упущу этого господина.

Оставляя словесный портрет, я вовсе не предполагал какого-то определенного развития событий, при котором он понадобится. Но интуиция меня не цодвела. Неожиданности действительно имели место, хотя Цирот от меня не ушел. Впрочем, обо всем по порядку.

В тюрьму я приехал в половине десятого. Когда надзиратель сопровождал меня от тюремного начальства к женскому отделению, я выглянул через зарешеченное окно первого этажа во внутренний двор этого огромного здания, камни которого почернели от времени.

Во дворе по кругу с интервалом четыре метра ходили десять — пятнадцать арестованных женщин. В центре круга и по углам двора стояли надзирательницы в форме. Я сразу подумал — вдруг и Франциска на прогулке, и тут же увидел ее. Она брела с опущенной головой, заложив, как положено, руки за спину, следом за разбитной бабенкой лет пятидесяти, которая бесцеремонно заглядывала в окна мужского отделения. На Франциске был спортивный костюм. Она выглядела такой хрупкой, такой одинокой и потерянной на этом квадратном плацу, со всех сторон окруженном мрачными стенами… Словно котенок, попавший во двор казармы.

Надзиратель, терпеливо ожидавший, пока я глядел в окно на Франциску, по дороге не сказал ни слова. Он виртуозно управлялся с огромной связкой ключей, безошибочно находя нужные.

Мне часто приходилось бывать в тюрьмах. Но сегодня звяканье ключей в замках решетчатых дверей повергло мою душу в смятение. По дороге к Франциске нам пришлось миновать целых шесть таких дверей, которые открывал и тут же запирал надзиратель. Мне казалось, будто я попал в гигантскую мышеловку, откуда нет выхода, и с каждой следующей дверью это ощущение нарастало. В нос все сильней бил смешанный запах карболки, сырого камня и пота. Повсюду были неоновые лампы, распространявшие вокруг себя мертвенный свет. Наконец, мы пришли. Мой провожатый передал меня надзирательнице. Это была пожилая женщина, похожая на монахиню, с бледным и круглым, как луна, лицом и большими черными глазами.

Следующие две решетчатые двери открывала уже она, впрочем, так же ловко и быстро. За ними оказалось помещение для свиданий с арестованными — большая, выкрашенная светло-зеленой краской камера, где стояли стол и два стула.

— Оставьте меня, пожалуйста, наедине с арестованной, — сказал я. — Мне надо задать ей несколько вопросов, на которые она не ответит в чьем-либо присутствии. Если вообще ответит.

— Но ведь это… — начала было надзирательница, и на лице ее сразу появилось сурово-официальное выражение.

— …запрещено, я знаю, — перебил я. — Но прошу вас сделать исключение. Ведь если бы я был адвокатом, а Франциска Янсен — моей подзащитной, такое было бы возможно?

— Но это совсем другое дело, господин комиссар! И вы сами знаете!

— Тут вы правы, — согласился я со вздохом, — конечно, другое дело. Уж лучше бы мне быть ее адвокатом, чем следователем. Можете мне поверить!

Она посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. Так неожиданно в этом хмуром царстве.

— Ладно. Но вам придется подождать минут десять, — сказала она. — Второй этаж сейчас как раз на прогулке.

— Как это все-таки звучит — «прогулка»! — сказал я. — Это что у вас, официальный термин?

— Ну да, — она пожала плечами. — Прогулка. Конечно, мы не можем отвести их погулять в парк. Парк при тюрьме не предусмотрен сметой.

— Знаю, — сказал я невесело.

— После прогулки я приведу вам арестованную Янсен, — резюмировала она, вышла из камеры и закрыла меня снаружи.

Я по-настоящему испугался, когда ключ повернулся в замке. Но она тут же открыла дверь снова.

— Извините! Машинально получилось. Я задумалась!

— Ничего! — сказал я.

На столе стояла коричневая фаянсовая пепельница. Я закурил и принялся расхаживать по камере из угла в угол. От двери до окна я насчитал всего девять шагов. В окно ничего не было видно. Только кусочек неба. Когда я докурил, привели Франциску.

— Ах, вот это кто! — сказала она и осталась стоять у двери, заложив руки за спину. Надзирательница заперла нас снаружи.

— Здравствуй, Франциска! — сказал я осторожно. — Впрочем, я пришел сюда не просто поздороваться.

— А зачем? — спросила она.

— Я собирался… Хочешь сигарету?

— Да, с удовольствием! — она взяла сигарету, села на один из стульев, поблагодарила, когда я дал ей прикурить, и глубоко затянулась.

— Я собирался рассказать тебе, как идет следствие, — сказал я. — У тебя уже есть адвокат?

— Нет, — ответила она, — зачем? Ведь я ни в чем не виновата!

Она посмотрела на меня, затем ее взгляд скользнул по решетке на окне. Она была бледной. Бледной, похудевшей, усталой. У прелестного рта появилась незнакомая складка — нет, не горечи, скорее упрямства и презрения.

Мне очень хотелось ее обнять или хотя бы дотронуться до нее. Но стоило мне сесть напротив и попытаться прикоснуться к ее руке, лежащей на столе, как она тут же убрала ее в карман пальто, в котором пришла с «прогулки». Самое ужасное заключалось в том, что у нее были все основания не доверять мне. Мне следовало еще тогда, в лодке, дрейфующей по ночному Средиземному морю в сопровождении акулы, признаться ей во всем. Но я не сделал этого. Я был влюблен и боялся все испортить. А потом приехали эти злополучные Цироты, и какое-то время Франциска казалась мне подозрительной. Так что я был не вправе обижаться, что она убрала руку.

Несколько минут мы сидели молча и курили. Затем я собрался с духом и коротко рассказал ей суть дела, умолчав, правда, о любвеобильной натуре Цирота и его необычайной прозорливости, выразившейся в оформлении страховок.

Закончив, я попытался приободрить ее:

— Все идет хорошо, Франциска! Им придется тебя выпустить! Поверь мне! Улик, которыми они располагают, слишком мало для обвинения. Тем более, что пятна крови на костюме — уже не доказательство. Выше голову, Франциска! Еще один или два дня… Я доведу это дело до конца!

— Большое спасибо, — сказала она и попыталась улыбнуться, но это ей плохо удалось.

Она протянула мне свою мягкую, теплую и нежную ладошку и закусила губу, чтобы скрыть подступившие слезы.

— Большое спасибо, Лео! — повторила она и повернулась к двери.

Я нажал кнопку на столе. Надзирательница открыла дверь и увела Франциску. Я смотрел им вслед и пытался проглотить ком, стоявший в горле.

Из телефонной будки, душной и раскаленной, я уже в шестой раз позвонил Цироту, но мне так никто и не ответил.

Потом я набрал номер моего друга Кулле, адвоката, больше, впрочем, похожего на сельского ветеринара, светловолосого и розовощекого. В молодости мы вместе с ним играли в любительских спектаклях — «Фауст» и тому подобное. Он тогда был одержим мечтой стать актером. И сейчас его речи в суде — просто артистические шедевры. Присяжные заседатели женского пола с трудом сдерживают рыдания — особенно в тех местах, где Кулле трогательно повествует о суровом детстве и безрадостной юности обвиняемого. Говорят, что на процессе против двух несовершеннолетних воровок-гастролерок государственный прокурор, слушая речь Кулле, прикрыл глаза рукой и тихо всхлипнул. Впрочем, я не очень верю в эту легенду, хотя друга своего люблю и убежден в его замечательных способностях.

У Кулле была новая секретарша.

— Как мне доложить о вас? — спросила она, когда я осведомился, можно ли поговорить с господином адвокатом.

— Барон Хафершляйм, — сказал я.

— Простите, как?.. — переспросила она в замешательстве.

— Так и доложите, — повторил я серьезно. — Просто барон Хафершляйм. Ваш шеф знает меня. Мы с ним старинные друзья, дитя мое. Мы еще лошадей крали вместе.

— Ах, вот как… — бедняжка была в полном смятении, не зная, что и подумать.

— Минутку! — пролепетала она.

Явился Кулле.

— Кого я вижу! — заорал он. — Разумеется! Леопольд! Барон Хафер…

Он засмеялся.

— Надо будет посмотреть в кодексе, нет ли там статьи — за насмешки над секретаршами. Как поживаешь, злодей?

— Мне нужно с тобой поговорить, Кулле, — сказал я.

— Ага! Доигрался! — закричал он. — Она подает на алименты!

— Кто? — теперь был озадачен я.

— Тебе лучше знать! — он засмеялся. — Проходи! Поговорим сейчас. Без четверти двенадцать я должен быть в суде.

Я еще раз посмотрел на молоденькую секретаршу, совсем девчонку, и меня стала мучить совесть за мою глупую шутку.

— Ты хулиган! — сказал Кулле, когда мы вошли к нему в кабинет. — С тебя денежный штраф за моральный ущерб, а в случае преднамеренного повторения — тюремное заключение сроком не менее…

— Ладно, ладно! — прервал я. — Налей лучше!

— Употребление на службе алкогольных напитков недостойно добропорядочного гражданина! — назидательным тоном продекламировал он.

— С каких это пор ты стал добропорядочным гражданином? — осведомился я.

— Два дня назад, — ответил он, — когда моя жена обнаружила, что у меня растет живот.

— При каких обстоятельствах?

— Веди себя прилично!

— Так тебе и надо, добропорядочный гражданин! Придется сесть на фруктовую диету, а по утрам с шести часов делать зарядку. Кстати, могу дать адрес мастера по изготовлению корсетов для мужчин. Говорят, у него золотые руки.

— Да, очень тебя прошу! — развеселился Кулле, поднял бокал с виски и сказал:

— Итак, за утреннюю зарядку!

— За нее! — согласился я.

Мы выпили, закурили и тогда, наконец, я изложил ему суть дела Ладике — Янсен — Цирот. Умение слушать было вторым достоинством Кулле.

— И что я должен сделать? — спросил он, едва я закончил.

— Вызволить девочку из тюрьмы, — сказал я. — Надо потребовать судебной проверки — насколько обосновано содержание под стражей — и все дела! Ставлю пиво!

Он грыз карандаш и думал.

— Не так-то все просто, — сказал он. — Давай посмотрим на это дело глазами судьи. Ведь Ладике, или как там фамилия этого негодяя, бросил ее, когда она была беременной. Он вел себя с ней, как последняя сволочь. Это — раз. Потом она имела с ним разговор. Крупный. И при этом именно она последний раз видела его живым. Это — два. Третье: свидетельница их ссоры несколько дней спустя убита тем же способом. Нож в горло. В тот момент, как нарочно, твоя молодая особа вышла прогуляться. Алиби нет!

— Зато нет и главной улики — группы крови, — начал было я.

— Ну и что, — вздохнул Кулле. — Группа крови убитого и подозреваемой совпадает. Пусть. Но ведь это не исключает ее участия в деле! Не так ли?

Я молчал. Он был прав, если смотреть глазами судьи.

— Не знаю, Лео, — сказал Кулле, — конечно, я попытаюсь что-нибудь сделать, раз для тебя это так важно. История с оформлением страховки — не пустяк. Но будет ли этого достаточно?

— Спасибо, — сказал я удрученно. — Мне, честно говоря, все виделось несколько в ином свете.

— Ты что, втюрился в девчонку? — осведомился он. — Открой мне свое сердце, будто я твоя родная мать.

— Боюсь, что ты прав, — ответил я тихо.

— Ну и ну, — сказал Кулле.

Секретарша Кулле проводила меня к выходу.

— До свидания, господин барон, — сказала она почтительно.

Но я даже не улыбнулся. Мне было совсем не весело.

Потом я свалял дурака, и это еще раз доказывает, как важно разделять в своей деятельности личное и служебное. Надо же было оказаться таким рассеянным!

Я поехал к вдове Фибих, поставил свою машину прямо перед ее домом, еле заставил себя не думать о Франциске и позвонил.

Я давил на кнопку минуты две, нутром чувствуя, что за мной наблюдают через замочную скважину. Наконец, дверь открылась.

Хозяйка была очень мила на вид. Платье джерси коньячного цвета хорошо подчеркивало фигуру. На бледном лице, обрамленном черными локонами никакой косметики. Только полные, красиво очерченные губы были слегка подкрашены.

— Слушаю вас, — сказала она.

— Фрау Фибих? — спросил я.

— Да…

— Криминальная полиция. — Я предъявил ей мое удостоверение.

— А в чем дело? — Она разыграла необычайное удивление.

Знакомый трюк.

— Можно мне войти? — спросил я.

Она явно нервничала — стала разглаживать платье на бедрах, хотя оно сидело, как влитое.

— Пожалуйста, — сказала она и посторонилась.

В прихожей висели часы с кукушкой, которая принялась куковать как раз в тот момент, когда я снимал шляпу. Двенадцать раз.

— Вы знакомы с господином Циротом, не так ли? — начал я свои расспросы.

— Как вы сказали? — спросила она недоуменно.

— Циротом Эрихом Циротом, — повторил я. Неужели она такая превосходная актриса… Может, я перепутал номер дома? В поселках, где домики похожи друг на друга, такое немудрено.

На вешалке висел мужской плащ. Светлый, такой же, какой вчера был на Цироте.

— Мне очень жаль, — дружелюбно сказала фрау Фибих, — но я действительно не знаю человека, которого так зовут!

— Значит, информация, которой мы располагаем, неверна! — сказал я. — Нам сообщили, что разыскиваемый господин Цирот сегодня ночью приезжал к вам на такси!

— Нет, — улыбнулась она от всей души. — Нет, тут какая-то ошибка.

— К вам никто не приезжал? — продолжал настаивать я.

— Приехал, — кивнула она уверенно. — Вчера вечером… нет, сегодня ночью, если вам угодно, из командировки вернулся мой жених… Но его…

— Минутку, мышка! — позади меня раздался мужской голос.

Я оглянулся. На лестнице стоял Цирот, одетый в просторный домашний халат с красным поясом. Он улыбнулся мне.

— Какой сюрприз, господин Клипп! — сказал он.

— Я тоже удивлен! — ответил я.

Господи, какой же я идиот! Ну что мне стоило посмотреть, есть ли его «опель» на стоянке? И почему я не позвонил фрау Фибих под каким-нибудь предлогом? Почему?..

— Но как же так… — запнулась фрау Фибих. Она в замешательстве посмотрела на меня, потом на Цирота.

— Что случилось, Петер? О, боже…

— Пожалуйста, мышка, не волнуйся! — успокоил ее Цирот. Он поднялся по лестнице, дружески кивнул мне, что окончательно сбило меня с толку, ласково обнял женщину и погладил по шее.

— Я сейчас все объясню тебе, дорогая! — сказал он тоном, каким заботливый папаша разговаривает со своим капризным чадом. Затем мягко, но настойчиво повел ее к двери с матовыми стеклами, говоря при этом:

— Несколько минут терпения, любимая, сейчас все выяснится. Это, конечно, недоразумение… Конечно, недоразумение!

— Хорошо, Петер! — вздохнула она и посмотрела на него преданно, хотя сомнения ее еще не оставили. Он осторожно подтолкнул ее в комнату, спокойно запер дверь на замок и повернулся ко мне, все еще улыбаясь.

— Петер! Неплохо придумано! — заметил я.

— Ах, господин Клипп! — сказал он. — Разве вас никто не зовет ласкательным прозвищем?

— Бывает, — сказал я. — Но имя мое при этом не меняется.

— Не судите меня прежде, чем выслушаете, — сказал он, и это прозвучало так естественно, что я поверил в его искренность — уж сам не знаю как, но поверил!

— Ладно, излагайте! — сказал я.

— Только не здесь, — ответил он тихо, оглядываясь на дверь комнаты, куда он водворил свою очаровательную невесту.

— Ну, хорошо, — согласился я.

Он указал на лестницу, ведущую вниз. Я кивнул и хотел пропустить его вперед.

— Вы очень любезны, господин Клипп! — сказал он, отступая. — В самом деле! Очень любезны!

Я промолчал.

Спустившись, он открыл стальную дверь в подвал и одновременно включил свет. Похоже, здесь стоял котел отопления. Вдруг Цирот согнулся пополам, схватившись за живот. Гримаса боли исказила его лицо. Он застонал и скорчился.

— Господи, что случилось? — вскрикнул я и бросился к нему.

Он выпрямился, будто пружина, и ударил меня снизу в живот. Пока я ловил ртом воздух, он с такой силой втолкнул меня в подвал, что я грохнулся на пол, а когда поднялся, сзади уже лязгнула дверь. Я услышал, как в замке поворачивается ключ.

— Цирот! — завопил я и заколотил в дверь так, что она загудела. — Цирот! Не делайте глупостей! Вы что, совсем с ума сошли?

Свет в моей тюрьме погас — вот и все, чего я добился. Снаружи не доносилось ни звука, даже эха от моих отчаянных воплей. В подвале было темно, пахло сыростью. Сквозь несколько стеклоблоков проникал слабый свет. Мохнатый паук сплел в углу затейливую паутину. Вентиляция осуществлялась сквозь дырки в бетонной плите. Рядом с красным котлом, заботливо покрытым лаком, я заметил какие-то садовые инструменты. На стене висел резиновый шланг. Справа у двери стояло вверх дном железное ведро.

Что ж, обстановка у меня в камере была небогатой, но со вкусом подобранной. Ни одна живая душа, кроме Цирота и дамы его сердца, не знала, что я оказался здесь. Если они соберутся смотать удочки, что было вполне вероятно, мне только и оставалось, что сидеть взаперти вечность да отращивать бороду. Как Барбароссе. Интересно, как долго человек может протянуть без воды и пищи?

На дорожке перед домом, выложенной каменными плитами, послышались чьи-то шаги. Хлопнула дверца машины. Заурчал мотор. Потом все стихло. Просто идеальная тишина. Спокойный район, ничего не скажешь… Только тихо журчит вода по трубам. Я уселся на перевернутое ведро. Паук прошелся, проверил свои сети и затаился в углу в ожидании полдника.

Нельзя сказать, чтобы на ведре уж очень удобно сиделось, но вариантов у меня не было, поскольку площадь моей тюрьмы не превышала четырех квадратных метров, из которых три занимал красный котел. Мне удалось отломить от граблей, стоящих в углу, один зуб. Для этого пришлось засунуть их между трубой и стенкой и долго качать туда-сюда.

Окрыленный успехом, я попытался было проковырять этим зубом дырку в стене, но успеха в своем начинании не имел. Итогом были исцарапанные пальцы, щепотка пыли на каменном полу и убеждение в добросовестности строителей этого дома.

Я преисполнился глубоким уважением к графу Монте-Кристо и его многочисленным последователям в кино и на телеэкране, сокрушавшим толстые стены, чтобы вырваться на свободу. Не удалась и вторая попытка побега, когда я с помощью садовых ножниц тщился разбить стеклоблок.

Должно быть, заключенные в прежние времена все же были более ушлым народом. Во всяком случае, я так и не смог найти способа выйти из заточения. Прошло два часа. Я сидел на ведре, как уже было сказано, без особых удобств, и предавался унынию. Вдруг мимо моего так называемого окна из стеклоблоков мелькнула какая-то тень, и послышались звуки шагов на дорожке перед домом. Я приложил губы к дыркам в бетонной плите и закричал:

— Эй! Э-эй! Кто-нибудь! Вы меня слышите? Эй!

На стеклоблоки упала тень, и мужской голос спросил:

— Кто здесь?

— Я здесь, в котельной! — заорал я.

— А фрау Фибих разве нет дома? — поинтересовался голос.

— Думаю, нет, — ответил я.

— Дело в том, что я разношу газеты… — сказал мужчина.

— Едва ли смогу помочь вам, поскольку меня здесь заперли, — посетовал я.

— Да… но… — начал было почтальон и замолчал в растерянности.

— Может быть, вас не затруднит обойти вокруг дома, — предложил я, — и если вы увидите где-нибудь открытое окно, заберитесь, пожалуйста, внутрь и выпустите меня.

— Уж не знаю, — сказал он. — Ведь это же… Я не могу этого сделать…

— Тогда будьте добры, вызовите полицию, — попросил я.

— Хорошо, — с облегчением согласился он. — Полицию я вызову.

С этими словами он исчез.

Я уселся на ведро и с некоторым сомнением в своей правоте — не зря ли я его отпустил? — принялся ждать. Было так тихо, что я даже начал клевать носом.

Приближающаяся сирена ребят с Петерваген, 13, мигом разогнала дрему. Когда машина остановилась рядом с домом и послышались тяжелые шаги, я снова приложил рот к дыре в бетоне и закричал:

— Сюда! Помогите!

— Где вы? — спросил кто-то снаружи.

— Здесь! — во всю глотку заорал я. — Здесь внизу! — и так замолотил руками, ногами, ведром и садовыми ножницами по котлу, стенам и двери, что Ринго Стар со всей своей ударной установкой, услышь он меня, тут же лопнул бы от зависти.

Через пять минут я обрел свободу. Ребята с Петерваген забрались в дом через открытое окно на кухне. На мое счастье, Цирот любезно оставил ключ в замке. Полицейскому, вызволившему меня из подвала, до двух метров не хватало всего пары сантиметров. На его мощную грудную клетку просто просился орден — так широка она была. К сожалению, императора давно нет и некому доглядывать за подобными вещами.

— Кто вы? — спросил мой спаситель, когда я, с облегчением выдыхая спертый подвальный воздух, вышел на волю.

— Ваш коллега, — признался я и показал ему свой значок.

— Ну и ну, — только и смог он вымолвить.

Что означало: «Как же это ты, братец, дал себя там запереть?»

Строго говоря, он был прав. Непозволительно быть таким простофилей.

Тем временем по лестнице спустился второй полицейский.

— В доме никого, — сказал он. — Похоже, хозяева дали деру. Там наверху все вверх дном.

— Надо полагать, — кивнул я.

Из часов появилась кукушка, чтобы известить, что уже половина третьего.

— Как вы узнали? — спросил я.

— По рации, — скромно пояснил великан.

— Мы получили приказ выехать сюда, — сказал другой, — поскольку здесь подверглась опасности жизнь человека.

— Это они малость преувеличили, — ухмыльнулся длинный.

Я подошел к телефону и позвонил к себе на службу.

Трубку взял Фойерхак.

— Ну, наконец-то! — пророкотал он. — Вас уже повсюду ищут! Наш парень, который дежурил в страховом агентстве, упустил Цирота. Тот удрал от него на машине вместе с дамой. Очень мило, правда? Не успел похоронить одну, а уже удирает с другой. Где вы пропадаете? Шеф сказал, что служащие агентства очень нервничают. Ведь они выплатили сто пятьдесят тысяч. У вас ведь были какие-то идеи относительно Цирота, не правда ли? Ну, Клипп…

Я заверил его, что идеи были и есть, хотя еще не знал, что буду делать, и положил трубку. Да. В управлении суматоха, как всегда бывает, когда у людей нет четкого плана и цели. Я пытался представить себя на месте Цирота и прикидывал, что бы я предпринял. Затем набрал номер справочной службы аэропорта.

— Говорят из полиции. Комиссар Клипп. Когда улетает ближайший самолет?

— Куда? — спросила девушка на другом конце провода.

— Куда угодно! — сказал я нетерпеливо. — Вообще — ближайший!

— Через сорок восемь минут, — сказала девушка несколько озадаченно. — В Мадрид.

Я поблагодарил и повесил трубку.

— Как далеко отсюда до аэропорта? — спросил я у полицейских.

— Добрых двадцать километров, — сказал длинный.

— Поехали! — бросил я. — Включайте все свои дела — сирену там, мигалку и жмите изо всех сил!

— О’кей, — сказали они одновременно и зашагали к машине, не обнаруживая особой спешки.

Дверь дома я просто прикрыл за собой.

Мы мчались во весь дух с сиреной и мигалкой. Это было замечательно! Я и раньше иногда так ездил, но на этот раз ребята с Петерваген доставили мне истинное удовольствие. Я радовался, как дитя. Когда можно не обращать внимания на светофоры и дорожные знаки, когда все останавливаются или сворачивают на обочину, а ты жмешь на всю катушку — это просто здорово! Через какие-то пятнадцать минут мы были в аэропорту. По дороге я в двух словах рассказал своим спасителям всю историю и, насколько это было возможно, описал Цирота.

Я попросил их подождать и, прячась за носильщиком, тащившим два серых чемодана, вошел в зал.

Вежливый и равнодушный голос из динамика сообщил, что пассажиров с билетами на рейс Франкфурт — Париж — Мадрид — Касабланка приглашают к стойке В, повторив приглашение по-немецки и по-испански.

Я стремительно ринулся к стойке, где столпились в ожидании человек тридцать. И оказался прав: Цирот со своей красоткой стояли там же. С другой стороны застекленной стойки, которая отделяла зал ожидания от летного поля, уже приближались двое служащих в униформе, чтобы вести пассажиров на посадку.

Я начал проталкиваться сквозь толпу, повторяя, как попугай:

— Пардон! Разрешите, пожалуйста! Извините!

Люди расступались. Наконец, я добрался до Цирота и положил ему руку на плечо. Он испуганно оглянулся и вытаращил глаза.

— Пройдемте, господин Цирот! — тихо сказал я. — Только без фокусов.

Впереди открылась стеклянная дверь.

— Пожалуйста, приготовьте билеты! — элегантный до безумия персонал «Люфтганзы» начал пропускать пассажиров.

— Скотина! — негромко, но с чувством произнес Цирот.

Глаза его так и сверкали.

— Спокойно! — сказал я.

Фрау Фибих не отрываясь смотрела на Цирота. Ее прекрасный рот был приоткрыт. Губы дрожали. Пассажиры проходили мимо, не обращая на нас никакого внимания. Симпатичная блондинка обернулась и послала в мою сторону воздушный поцелуй — правда, как оказалось, он предназначался вовсе не мне, а толстому господину за мной, похожему на тюленя.

— Нужно было пришить тебя! — сказал Цирот, когда я повел его обратно.

— Да, это было бы верней, — согласился я.

Подбежали двое. Взволнованная супружеская пара, по-видимому, американцы. Мужчина в развевающемся плаще и шарфе, красный и запыхавшийся, на бегу обернулся поглядеть, поспевает ли за ним жена, и столкнулся со мной.

В тот же миг Цирот пнул меня по ноге и резко толкнул. На мгновение я потерял равновесие. Цирот одним махом перепрыгнул через скамейку, петляя, как заяц, и пригибаясь, на секунду исчез за большим филодендроном, затем вынырнул снова и побежал по лестнице, которая вела к главному входу. Нас разделяло уже шагов тридцать. Я бросился следом. Рядом со мной бежала фрау Фибих. Она уронила пальто, которое было перекинуто через руку, но даже не остановилась, чтобы поднять.

— Стой! — закричал я.

— Только не стреляйте, пожалуйста! — крикнула фрау Фибих.

Я и не собирался — оружия у меня не было. Видимо, она неверно истолковала движение моей руки.

Цирот вбежал в зал ожидания.

— Стойте! Остановитесь! — продолжал взывать я.

Он не реагировал. Вот он забежал за газетный киоск — и вдруг исчез, как сквозь землю провалился.

Я не останавливался. Нога болела, но бегать я умел. Фрау Фибих отстала. Я снова увидел его за прилавком с книгами, сделал два огромных прыжка и схватил за руку. Но это был не он. На меня испуганно уставилась совершенно другая физиономия. Такое же пальто, такой же портфель-дипломат. Ошибочка вышла.

— Извините, — тяжело дыша, сказал я.

Фрау Фибих догнала меня. Ее затравленный взгляд выдал мне, где искать Цирота. Он бежал по другой стороне, вдоль касс.

— Цирот! — закричал я. — Остановитесь!

И бросился, за ним. Люди в недоумении замирали, как вкопанные, и начинали озираться по сторонам. Завизжала какая-то женщина. Мужчина в грубошерстном пальто остановился и раскинул руки, загораживая дорогу Цироту. Но тот пригнулся и проскочил под рукой, так и оставив обалдевшего ловца стоять с распростертыми объятьями. Ко мне присоединились еще двое.

— Что случилось? — на бегу спросил первый.

— Вон тот, впереди, подозревается в убийстве! — объяснил я. И напрасно, поскольку добровольцы тут же отстали.

Цирот, бежавший по направлению к главному входу, вдруг резко повернул вправо, к боковой лестнице, которая вела в цокольный этаж. Там, внизу, находились багажное отделение и всякие служебные помещения. Нас уже разделяло всего несколько метров. Фрау Фибих не отрывалась, продолжая дышать мне в затылок. Она уже сбросила туфли на каблуках и бежала в одних чулках. Туфли сиротливо лежали на полу в зале ожидания.

— Черт возьми, Цирот, остановитесь же! — закричал я снова.

— Не стреляйте! Не надо! — в страхе завопила фрау Фибих.

Два или три человека заголосили:

— Напали! Хватайте! Сюда!

Кто-то громогласно взывал к полиции.

— На помощь! — верещал пронзительный женский голос.

Разнообразные эти крики эхом отдавались по всему зданию аэропорта.

Динамик снова зарокотал на двух языках, приглашая пассажиров, следующих рейсом «Франкфурт — Мадрид», немедленно подойти к стойке В. У входа на лестницу путь мне преградила целая группа девиц — видимо, школьная экскурсия. Они были заняты собой, хихикали и оживленно болтали, и я потерял секунд двадцать, пока пробирался между ними, стараясь делать это достаточно галантно. Фрау Фибих тем временем опередила меня и быстро спускалась по лестнице. Далеко впереди бежал Цирот.

Он обернулся, чтобы поглядеть, где я, и тут же налетел на тяжело груженого толстяка. Шляпа бедняги упала на пол, он выронил один из чемоданов. Цирот отпихнул его и побежал дальше.

— Ну ты, хам! — выругался тот и, отдуваясь, схватился за перила.

Фрау Фибих теперь бежала прямо передо мной, закрывая видимость. Мне удалось в несколько прыжков обогнать ее. Это было очень кстати, поскольку Цирот, как я понял, намеревался улучить момент и избавиться от дипломата из черной кожи, судя по всему, очень тяжелого. Должно быть, там лежали деньги, полученные от страховой компании. Лестница заканчивалась широким светлым коридором, вдоль которого справа тянулся невысокий барьер. Около него стояли пассажиры, ожидавшие свой багаж. Позади находились подвалы с низкими потолками, освещенные ужасным мертвенно-зеленым неоновым светом. Поперек подвала стояло множество стеллажей, до отказа забитых чемоданами, сумками, пакетами и всякой прочей всячиной, которую сдают в багаж. Между стеллажами располагались два транспортера, выходившие из подвала наружу, на летное поле. По ним после прибытия очередного самолета поступал багаж. Цирот подбежал к барьерчику, грубо оттолкнул двух пухленьких дам, вскрикнувших от испуга, перемахнул через него и столкнулся с пожилым грузчиком в голубом комбинезоне. Тот попытался было остановить его, но Цирот уже исчез между полками. Я прыгнул вслед за ним через барьер, выругался и крикнул грузчику, который бросился ловить меня: «Криминальная полиция!» Грузчик так и замер, а я распластался на полу, стараясь увидеть под нижними полками стеллажей ноги Цирота.

Их не было. Цирот словно растворился в воздухе.

Рядом со мной снова возникла запыхавшаяся фрау Фибих. Волосы растрепались и закрывали ей лицо. Она хотела что-то спросить, но тут к ней подскочил решительный грузчик, схватил ее и закричал: «Посторонним сюда вход запрещен!»

Я махнул рукой. Он отпустил ее.

— Срочно вызовите двух полицейских, которые сидят в машине перед главным входом, — распорядился я. — Пусть один немедленно пройдет на летное поле!

— Слушаюсь, — рявкнул грузчик и щелкнул каблуками.

Вот тебе раз. Оказывается, во мне скрыты еще и таланты фельдфебеля.

— Пожалуйста, поскорей, — сказал я как можно мягче и даже слегка смущенно.

Грузчик повторил свое бравое «Слушаюсь!», совершил образцовый поворот кругом и исчез.

Пассажиры у барьерчика были явно обескуражены. Они бурно обсуждали происходящее.

— Ради бога, продолжайте работу! — сказал я грузчикам, которые сбежались на шум и теперь толпились вокруг меня и фрау Фибих.

— Пожалуйста, послушайте, — начала было фрау Фибих.

— Потом! — бросил я, повернулся к ней спиной и двинулся, пригибаясь, вдоль стеллажей. Я шел довольно быстро. Фрау Фибих семенила за мной. Я слышал ее всхлипывания. Черт с ней, пусть идет следом. Поглядит, как я поймаю ее сокровище. Если поймаю, конечно. Она видела первый акт пьесы — как он поймал меня. Будет справедливо, если увидит и второй.

Я осторожно двигался по проходам среди великого множества чемоданов — больших и маленьких, красивых и не очень, серых и цветных.

За пятым стеллажом я обнаружил Цирота.

Он затаился за одной из толстых бетонных колонн, которые стояли в восьми-девяти метрах друг от друга и поддерживали своды подвала. От колонны падала тень, и я вряд ли бы разглядел Цирота, если бы не пола его светлого пальто, предательски выглядывавшая наружу. Груда картонных коробок совершенно перегораживала проход.

Я прикинулся, что ничего не замечаю, пробежал еще шагов десять и крикнул совсем в другую сторону;

— Выходите, Цирот!

Фрау Фибих остановилась вблизи колонны и глядела на меня. Уж не знаю, обнаружила ли она своего дружка. Не обращая на нее внимания, я спокойно и нарочито небрежно вернулся к убежищу Цирота и, приблизившись, одним прыжком очутился за колонной.

— Петер! — крикнула фрау Фибих, но было уже поздно. Я перехватил руку Цирота, который хотел ударить меня, заломил ее за спину и только собрался вытащить этого субъекта на свет божий, как вдруг фрау Фибих отчаянно вцепилась в меня, будто кошка.

— Отпустите его! Отпустите! — закричала она. — Это я во всем виновата!

Я от неожиданности выпустил руку Цирота и довольно глупо спросил:

— Как это вы? Почему вы?

Я успел заметить, что Цирот поднимает дипломат, который лежит рядом с ним на полу.

Фрау Фибих прикрыла глаза. В неверном неоновом свете лицо ее казалось бледно-зеленым, с лиловыми пятнами, как у утопленницы.

— Отвечайте же!

— Я одна виновата! — прошептала она, пошатнулась, опустилась на ближайший чемодан и безудержно зарыдала. Слезы ее капали прямо на голову льва, красовавшегося на наклейке. Льва окружала надпись «Лахор. Пакистан». Я поднял взгляд на Цирота. Тот исчез.

— Это ужасно! — билась в истерике фрау Фибих. — Смерть его жены у меня на совести!

Она никак не могла найти носовой платок. Я протянул ей свой и спросил:

— Когда вы вернулись из Йелсы?

Она выпрямилась:

— Из какой еще Йелсы?

— Вы должны были уехать из Йелсы позже меня, но раньше Цирота!

— Я не была ни в какой Иелсе! — воскликнула она.

— Не были? — Я даже ущипнул себя за руку. Может, у меня начались галлюцинации? Ведь она сама только что призналась… — Но как же вы убили фрау Цирот, если вы не были в Йелсе?

— Я не убивала ее! — Она испуганно уставилась на меня широко открытыми глазами.

— Мне кажется, я схожу с ума, — совершенно искренне признался я. — Вот только что вы заявили, что смерть жены Цирота у вас на совести.

— Потому что это я вынудила его. Он сделал это только из-за меня. — Она опустила голову и снова принялась рыдать. Дружок ее, понятное дело, уже успел убежать неизвестно куда.

Да, пожалуй, мне пора подавать рапорт о переводе в другой отдел. По борьбе с мелким мошенничеством, к примеру. Впрочем, если тебя способна одурачить рыдающая женщина…

Но я поспешил с выводами: из ворот, выходивших на летное поле, показался Цирот. Он шел не один. Его сопровождал верзила-полицейский. Их связывали неразрывные узы: на левом запястье Цирота и на правом у полицейского были застегнуты стальные наручники.

— Петер… — обмерла фрау Фибих, убедившись, что ее спасательная акция потерпела крах.

— Вы не имеете права арестовывать меня! — злобно прошипел Цирот.

— Вы, наверное, шутите. Незаконно лишаете свободы передвижения комиссара полиции… Одного этого пока хватит, чтобы задержать вас. А об убийствах мы еще поговорим позже, в спокойной обстановке, за чашечкой кофе.

— Об убийствах? Да вы с ума сошли! — засмеялся он, но смех его прозвучал как-то фальшиво.

Фрау Фибих плакала, прислонясь к колонне.

— Радуйтесь, что все так кончилось! Могло быть хуже.

— Я люблю его! — тихо сказала она.

На это я ничего не ответил.

Пассажиры у стойки молча смотрели, как мы проходили мимо них: Цирот, прикованный наручниками к двухметровому полицейскому, следом безутешная фрау Фибих, затем я и, в завершение процессии, второй полицейский с черным дипломатом, который — я не сдержал своего любопытства — действительно был набит пачками денег. Сто пятьдесят тысяч купюрами по сто и пятьдесят марок. Целая куча денег.

Из полиции мы отправили фрау Фибих домой, приставив свою сотрудницу, чтобы она была рядом, когда пройдет шок. Двух покойников в этом деле более чем достаточно.

Затем мы принялись за Цирота. Шеф допрашивал его лично. Я сидел рядом, записывал все на магнитофон и вел протокол. Поначалу Цирот упирался, как козел. Допрос продолжался без перерыва почти восемь часов. Наконец, высокомерие Цирота сменилось неуверенностью и беспокойством. В один момент я даже готов был пожалеть его, но затем вспомнил об убитых, представил Франциску на тюремных нарах, и жалость сразу прошла.

Заставить Цирота признаться оказалось необычайно трудно. Предъявить можно было двоеженство — по меньшей мере, весьма сомнительное, темную историю со страховками и его реакцию на мое появление в доме у фрау Фибих. Более весомых улик у нас не было, а утверждение фрау Фибих, что он убил жену ради нее, ровным счетом ничего не стоило.

Совершенно неясна была причина, которая заставила Цирота убить Ладике, если он и в самом деле убил его.

Цирот признал, что имел связь с фрау Фибих и обещал жениться на ней, но не придавал всему этому особого значения. Он объяснил, что семейная жизнь у него не задалась. Он, разумеется, отрицал, что застраховал жену с целью убить ее, как и вообще какую бы то ни было свою причастность к убийствам.

— Я почти не знал Ладике! — повторял он. — Это сделала Янсен! Она ненавидела Ладике за то, что он бросил ее. Она ненавидела мою жену, потому что та была более удачлива. А когда узнала, что моя жена была свидетелем ее ссоры с Ладике — убила ее в Иелсе.

— Вы знали, приехав в Иелсу, что фройляйн Янсен тоже отдыхает там? — спросил шеф.

— Представления не имели! — сказал Цирот.

Я позвонил репортеру из бульварной газеты. К счастью, он оказался на месте. Я пообещал ему сенсацию, если он расскажет мне о содержании своей беседы с Циротом накануне его отъезда в Югославию. Он согласился. За сенсационную новость эти типы готовы продать родную мать.

Выяснилось, что Цирот говорил ему, будто подозреваемая в убийстве Янсен отправилась в Югославию, откуда, вероятно, не вернется, зная, что между Германией и Югославией нет договора о выдаче преступников.

— Это его заявление я помню точно, — сказал репортер.

Вот и противоречие номер один.

Цирот замялся, когда мы попросили его прокомментировать такую неувязку.

Затем мы прокрутили ему записанные на магнитофон слова его начальника Коха, что Ладике и Цирот «жили как кошка с собакой». Цирот разозлился и замолчал. Шеф спросил его:

— А что было между Ладике и вашей женой, господин Цирот?

— Ничего не было!

— Ладике вел дневник. Мы его расшифровали. Он аккуратно регистрировал все свои победы. Как вы объясните, что там мы нашли записи о вашей жене?

Близилась полночь, и шеф решил, что можно взять Цирота на пушку — он от усталости примет все за чистую монету.

В Цироте словно что-то надломилось. Он заговорил, будто погруженный в транс, и говорил целый час — тихо, с потухшим взглядом, монотонно, как рассказывают заученный текст. История, которую мы услышали, оказалась довольно банальной и запутанной. Но убийства, о которых поведал Цирот, были продуманы так хладнокровно и расчетливо, что мы оба — шеф и я — только диву дались.

— Примерно год назад, — невнятно бормотал Цирот, — я впервые узнал о том, какой образ жизни ведет Ладике. Я подумал, что было бы неплохо, если бы Ладике лишился должности, а я занял его место. Я ждал повышения уже четыре года На одной из вечеринок Ладике принялся ухаживать за моей женой. Я заметил это и не стал препятствовать. Дождался, когда ухаживания получат продолжение и примут… как бы это выразиться… устойчивые формы, и написал на Ладике анонимное письмо шефу Я обвинил его в развале семьи, назвал имя своей жены, но письмо было якобы написано не мной. Это не дало результатов. Тогда я попытался шантажировать Ладике и постепенно возненавидел его, поскольку он был неуязвим. После первой попытки шантажа он сразу же порвал с моей женой. Это ему далось легко, ведь он уже тогда положил глаз на Янсен. Жена ничего не знала о моих попытках шантажировать Ладике. Думала, что он просто охладел к ней и предпочел другую.

— Должно быть, ваш брак переживал трудные времена, — заметил шеф.

— Мы редко бывали вместе, — ответил Цирот. — Тогда я уже все вечера проводил у Эльфи. У фрау Фибих.

— Ваша жена знала об этом? — спросил шеф.

— Не понял. Что вы сказали?

— Ваша жена знала, что вы, так сказать, находите утешение на стороне?

— Нет, не знала, — ответил Цирот. — Больше того, наши отношения улучшились. У нас появилось нечто, что нас сближало Мы оба хотели отомстить Ладике…

— Прекрасно… то есть понятно.

Шеф поднялся и подошел к Цироту, остановился перед ним и пристально поглядел в глаза.

— И тогда вы задумали убийство?

— Если бы вы знали его! Это был самый высокомерный человек на свете. Естественно, мы оба его ненавидели. Но убивать… такого у нас в мыслях не было. Только тогда, когда жена рассказала мне, что Ладике порвал с Янсен, я подумал, что можно разделаться с ним. Тем более, что он подошел ко мне в столовой, когда я сидел один, и сказал, что подаст на меня в суд за шантаж, если я добром не уберусь вместе со своей женой из универмага. Он дал мне два месяца, чтобы я нашел новое место работы…

Вот так и получилось, что Цирот и его супруга сообща спланировали убийство, точно учтя все детали и обстоятельства. Они специально так выбрали время убийства, чтобы подозрение пало на Франциску Янсен. Кроме того, им помог случай — Ладике встретил Франциску в день ее отъезда в отпуск и имел с ней бурное объяснение. Что было на руку супругам.

Цирот выложил нам все. Меня просто бил озноб, пока он рассказывал. Видимо потому, что я в последнее время слишком много курил и слишком мало спал. Или просто от отвращения ко всей этой грязной истории.

Шефа же, кажется, ничто не могло пронять. Он был невозмутим.

— Разве Ладике не подозревал о ваших намерениях? — спросил он Цирота.

— Когда он ссорился с Янсен в коридоре, я ждал его в кабинете. Мы условились по телефону о встрече. Я сказал ему, что готов уладить дело, и он на это клюнул. Я поджидал его с твердым намерением убить прямо здесь и немедленно. Собственно, собирался застрелить его. У меня был с собой револьвер. Но все получилось гораздо проще — ножницами.

Даже эти слова Цирот произнес с каменным лицом — ничто не дрогнуло в нем при столь ужасном воспоминании.

Как видно, Ладике был излишне самонадеян, недооценивал своего врага, за что и поплатился.

Вечером после убийства в доме Циротов царила полная гармония. Видимо, совместные преступления тоже способствуют укреплению семьи.

Цирот выразился так:

— Моя жена была в эти дни такой, как прежде. Я был близок к тому, чтобы изменить свои планы в отношении ее судьбы.

Пикантная, видать, была ситуация. Я представил себе этого нежного супруга — как он, целуя в порыве страсти жену, не переставал прикидывать: убивать ее или нет. Именно в эти дни он заказал путешествие на Адриатику, на остров Хвар, надеясь свалить на Франциску и второе убийство.

И ему чуть было это не удалось.

— Вечером, в день приезда, — продолжал Цирот, — я уговорил жену пойти вместе купаться. Когда она согласилась, я попросил парня, слонявшегося возле отеля, сбегать — разумеется, за плату — в номер к Янсен и передать ей, чтобы она срочно пришла на пляж. Понимаете? Я старательно все объяснил парню. Он довольно сносно говорил по-немецки. Он сказал, что все понял, и ушел. Затем я дождался, когда жена пройдет через холл с купальными принадлежностями в руках, вернулся к стойке портье и спросил, как мне пройти в бар. Там заказал бутылку вина, через черный ход вышел на улицу, и мы пошли купаться. Я убил ее ножом как раз в тот момент, когда она повернулась, попросив вытереть ей спину. Затем надел брюки прямо на мокрые плавки и вернулся в бар, где на столе стояла моя бутылка вина. На все ушло не больше четверти часа…

— Просто безупречно исполненное убийство, — констатировал шеф. — Когда Клипп и его югославский коллега пришли в бар, вы очень убедительно изобразили сперва пьяного в стельку, а затем потрясенного вдовца. Замечательно это у вас получилось, скажу я вам.

У меня в голове не укладывалось одно — почему Франциска при аресте ничего не сказала о посыльном? Почему не обмолвилась даже в тюрьме, когда говорила со мной?

Значительно позже я узнал, что посыльный Цирота вообще ей ничего не передавал, и что Франциска — второе ужасное совпадение! — действительно вышла на улицу именно в эти злосчастные полчаса, надеясь, что на свежем воздухе у нее пройдет голова.

Сейчас, слушая монотонное бормотание Цирота, я с ужасом думал, что было бы, не застрахуй он жену на большую сумму и не вызови этим подозрения. Что было бы, если бы его не взяли под наблюдение… Если бы он сразу же после приезда из Йелсы, накануне похорон своей жены, не поспешил в объятия другой женщины…

Шеф распорядился увести Цирота.

— Ну, Клипп, — сказал он устало, — теперь, кажется, все ясно.

— Да, — ответил я не менее устало, запирая пленки с записью признания Цирота в ящик стола.

— Есть еще что-нибудь? — спросил шеф.

— Нет, — сказал я, думая о Франциске.

— Спокойной ночи, — протянул он мне руку. — Можете прийти завтра на работу попозже!

— Спасибо! Спокойной ночи, господин советник! — ответил я.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Я посмотрел на часы. Было двадцать две минуты второго. Я наплевал на все условности и позвонил домой Кулле. Он отозвался сиплым, заспанным голосом.

— Привет, Кулле! Это Лео, — сказал я. — Извини, что…

— С ума сойти! — просипел он. — Око закона не дремлет ни днем, ни ночью! Что еще стряслось?

— Мы нашли убийцу! Полное признание! Все о’кей! Завтра утром тебе нужно…

— Сегодня утром, — уточнил он.

— Да, конечно… — сказал я. — Итак, ты должен как можно скорее вызволить девушку из камеры предварительного заключения…

— В половине пятого обещаю тебе стоять у ворот тюрьмы и забрать твою прекрасную убийцу, — сказал он. — Или достаточно быть там без двадцати минут пять?

— Прекрасную — кого? Как-как ты выразился? Не придуривайся! — возмутился я.

— То же могу сказать о тебе, — буркнул он. — Отправляйся спать, анахронизм!

— Почему анахронизм?

— В двадцатом веке влюбленных комиссаров полиции уже не бывает! — пояснил он. — Так что ты — анахронизм, дорогой Леопольд. Спокойной ночи!

Он повесил трубку.

Зазвонил будильник. Я заставил себя оторваться от чрезвычайно красивой девушки, поразительно похожей на Франциску, которую только что видел во сне, и нажал на кнопку чертова будильника. Но тот упорно продолжал звенеть. Я подумал, что это — телефон, поднял трубку — гудки… Звонки не прекращались. Мне потребовалось целых восемь секунд, чтобы сообразить — кто-то, вконец потерявший совесть, стоит за моей дверью и трезвонит, почти не отпуская кнопку звонка.

На часах — половина девятого.

Я накинул купальный халат, тихо ругаясь, подошел к двери и грозно спросил:

— Кто там, черт бы вас побрал?

Никакого ответа. Потом шорох и еле слышный стук…

Странно.

Я открыл дверь.

Левой рукой Франциска протягивала мне пакет с булочками, а правой — акулий зуб. Она была прекрасной, Усталой, измученной, но прекрасной!

— Хочешь, я сварю тебе кофе, Лео?