Мудрецы. Цари. Поэты

ПЫЛЬЦА ВРЕМЕНИ НА ПЛОСКОСТИ СЛОВА

Когда рассказывается сказка, голос повествователя то повышается, то понижается — в соответствии с движением ее сюжета. А для акцентирования того или иного момента, для того, чтобы выделить, подчеркнуть что-то особенно важное, рассказчик обыкновенно прибегает к повторам: «Дорога ровная-ровная», «Зверь страшный-страшный»… Происходит это не от недостатка художественных средств. Повторы, так же, как и педалирование голосом: «ро-о-о-ов-ная», — призваны стимулировать фантазию. И никакие другие художественные средства не могут заменить повтора, поскольку сказка рассчитана на устное исполнение, и очень важным элементом этого исполнения является голос рассказчика, его эмоциональное участие. Сказка по сути своей монофонична. Именно поэтому тот, кто «сказку сказывает», прибегает к повторам, синонимическим рядам, уточнениям — ради того, чтобы «ровная дорога» и «страшный зверь» предстали слушателю во всей психологической убедительности: ровной и страшным.

Мы слушаем старинный восточный инструмент — дутар. Мелодия, исполняемая на нем, естественно, не богата — ведь в дутаре всего две струны. Необходима истинная виртуозность, чтобы воссоздать с его помощью окружающий мир. Если он поет о горах, то это бесконечные гряды, если о песках, то их столько, насколько хватает глаз, если о воде, то она и быстрая, и родниковая, и мятная, а небо высокое-высокое, далекое, голубое, неохватное…

Вслушиваясь в голос Тимура Зульфикарова, я вижу опытного рассказчика, певца, акына, рапсода. У него длинные поэтические периоды: он набирает полные легкие воздуха, и дорога, по которой идут его герои, становится долгой-предолгой, уходящей за горизонт, бесконечной. Традиционный песенный повтор-припев словно бы демонтирован и растягивается под давлением каждого акцентирующего прилагательного или глагола: «И Амир идет в ночи и чинара уходит отступает тает в дымчатом тумане растворяется теряется теряется теряется…» Это звенит струна, наполненная одним и тем же звуком, чтобы потом вторая струна (выше или ниже) подхватила этот звук и подняла его до крика или снизила до шепота…

Глагол растягивает действие, придает ему временной характер, наделяет его временной протяженностью. А прилагательное призвано замедлять действие, отягощая подвижное существительное пыльцой, подобной пыльце на крыльях бабочки: «Нежные тихие опустелые объялые кроткие ветви льнут… ласкают… гладят… лелеют лицо мое юное сильное резкое росистое росное…»

Пальцы гуляют по струнам, звук переходит с одной струны на другую, превращаясь в гулкое многомерное эхо. Две струны, но какая пронизывающая мелодия, какой длинный, захватывающий рассказ о первой любви Ходжи Насреддина, этого мудрого, легендарно-бессмертного странника, что прошел по всем тропам: от кибитки к кибитке, от аула к аулу, от берегов Амударьи до Средиземного моря, впитывая опыт многих народов, принимая в свое сердце все несправедливости мира, конденсируя в себе и раздавая людям энергию добра и смеха.

Нет, Тимур Зульфикаров не пошел по проторенному пути вслед за своим героем. Он провел его по неизвестным, забытым дорогам детства, любви, старости… Он разрушил устоявшийся стереотип. Ведь когда произносишь «Ходжа Насреддин», непременно видишь улыбку на устах собеседника, за которой неизменно следует цитирование его афоризма, или сентенции, или анекдота, действующим лицом которого является сам Ходжа Насреддин. Это путь традиционного толкования и восприятия мифологической личности, которое всегда было окрашено иронией, юмором. У Тимура Зульфикарова Ходжа Насреддин становится героем поэтического эпоса. Это — поворот на сто восемьдесят градусов. Другая плоскость. Другой характер — а значит, должна быть и другая интонация, и соответственно — другая стилистика. Ибо для Насреддина-чудака одни слова, а для Насреддина-поэта, творца — другие. Зульфикаров, однако, не разграничил эти понятия, ибо Насреддин оттого и чудак, что поэт. Мир, увиденный им, был не будничным, а праздничным, горе других было не чужим, а своим собственным, обида, нанесенная другому, отдавалась болью в его сердце. Отсюда и новизна трактовки, неожиданность образа, новая плоскость, в которой и просторно, и широко, и свободно, где пыль веков не только отягощает айвовый листок, но и ложится пыльцой на крылья души, чтобы настроить ее на соответствующее, верное восприятие как географических понятий, так и национального духа.

Творчество Тимура Зульфикарова целостно по своей поэтической сути. Протяженность в пространстве — это удлиненная, растянутая эмоция, заложенная в голосе, который рассчитав на ровную, беспредельную плоскость. Здесь как бы предусмотрена тотальная перспектива, в которой человек рассматривается в атмосфере праздничности, в кульминационных точках: рождение, любовь, воспоминание, зависимость от непреодолимых обстоятельств, смерть. Здесь действуют люди, в судьбах которых обозначены главные, переломные моменты: встреча — разлука, странствие — возвращение, любовь — ненависть, — в антиномичной зависимости. Конкретные черты героев как бы растворяются в необыкновенной авторской экзальтации и предстают не рельефно-выпуклыми, а скульптурно-декоративными. Каждая черта преувеличена, каждое мгновение продолжаемо, каждое движение растяжимо. Тут автор применяет строенную, счетверенную оптику, благодаря чему он может разглядеть и цвет звука, и линию движения, и вкус цвета. Это уже не наблюдательность, не особая внимательность, а способ видения, глубина слуха и необычайная чувствительность в прикосновении, когда пальцы словно бы становятся всевидящими, а вкусовые ощущения — безграничными…

Да, это поэтическая натура. Да, это поэтическая ткань, сквозь которую просматривается прозаически-сценарный каркас. Правда, писатель иногда вдруг забывает (эмоциональный перехлест) о необходимых границах длительности кадра, и тогда этот кадр, или мизансцена, или момент замирает, становится статичным, как изваяние.

Поэтический мир Тимура Зульфикарова, при всей трагичности коллизий и драматичности событий, изображаемых им, — гармоничен, уравновешен (и в красках, и в поступках героев, и в их следствиях), как и положено в сказово-эпических произведениях. Этот мир рассматривается все преображающим, все трансформирующим взором не в обычном освещении, а как бы при вспышке молнии. Но вспышка эта продолжительна, растянута, и знакомые нам по другим источникам лица героев подвижны, изменчивы, поскольку не запечатлены мгновенностью. Пространство, окружающее Ходжу Насреддина, Мушфики, Омара Хайяма, организовано, как в голограмме. Каждую фигуру мы можем рассмотреть со всех сторон, так тонко вылеплена каждая черта. Однако хочу предостеречь: тут непременным условием восприятия является определенная дистанция, точно так же, как при чтении любого поэтического произведения, поскольку иначе мы будем задавать вопросы вроде того, почему-де копь красный, ведь красных коней не бывает. Бывают, категорически скажет Тимур Зульфикаров. Отступите на шаг от самих себя, а затем рассмотрите окружающий мир. То есть отрешитесь, освободитесь от будничности, стереотипности восприятия, заклишированности мышления. Раскрепоститесь от привычного, нормативного, воспримите прошлое как «длящееся время». То есть станьте соучастниками, проникнитесь страстями, красками, ароматом давно минувших лет, и вы ощутите не запах нафталина, а живую пульсацию неумирающего времени, его бесконечную протяженность. Насколько от этого расширятся наши горизонты, какими станем мы в продолжении совместного с Тимуром Зульфикаровым путешествия — обогащенными, все видящими, все слышащими…

Мифологические и героические черты персонажей, да и само архаическое пространство при сильном увеличении утрачивает свою масштабность, теперь они уже не гиперболичны, а скорее микроскопичны, то есть как бы рассмотрены под микроскопом, через сильные стекла, сквозь которые видно, как на плечах «великана Рустам-палвана плещется мотается жемчужный узкий долгий чекмень», пришитый к шее стрелою, пущенной вдогонку со стены преследователями Насреддина.

Образы, начертанные Тимуром Зульфикаровым, заселяют бурлящее пространство, где вместе с песками движутся и люди, и ветры, кочуют травы, пенятся и пересыхают реки.

Восточная элегия души, что медленно, постепенно как бы всплывает из-под пыли веков, сберегая на себе золотую пыльцу вечности. Вечности, обладающей своими устоявшимися признаками, имеющий своих посредников на земле. Это вода, камень, дерево, судьба, снег, песок, трава, хлеб, вино и рукотворная глина… Они сопровождают человека, они окружают его, они его корректируют, испытывают на прочность. Это и наиболее употребимые слова, через которые вместе с вечностью врывается мощный поток энергии. И герои поэм Тимура Зульфикарова, встречаясь с этими «признаками вечности» и соприкасаясь с ними, приобретают их свойства. И становятся они прозрачными, как вода, стойкими, как камень, высокими, как дерево, мимолетными и тающими, как судьба и снег, зыбучими и всепоглощающими, как пески, кустящимися и глубинными в своей корневой системе, как трава.

Гармоничный, архаичный мир Востока диссонирует с душевной драмой и Мушфики, таджикского народного мудреца и поэта XVI века, и великого поэта и ученого Омара Хайяма, и бессмертною чудака Насреддина. Это противоречие — между мирозданием и людскими судьбами, между многообразием и совершенством мира, социальной природой человека — в основе лиризма Тимура Зульфикарова, когда он на высокой ноте вопрошает о целесообразности человеческого существования, мук и несчастий, выпадающих на долю его героев. Их путь — это путь испытаний, путь познания самого себя — себя в мире и мира в себе. И хорошо, если на этом пути встретится мудрый и добрый учитель, как встретился Мушфики Ходжа Насреддин, как самому Ходже Насреддину встретился дервиш Ходжа Зульфикар… Они сориентируют, поддержат советом, добрым словом, вдохновят, благословят… Потому что они — путеводные звезды, родники добра, из которых пьют вечные искатели истины. И это — в русле традиций сказки.

Традиционны и полярности между добром и злом, которые в произведениях Т. Зульфикарова подобны поставленным друг против друга зеркалам, отражающим, оттеняющим друг в друге противоположные начала, для которых совершенно невозможно взаимопроникновение — так, чтобы в злом была определенная доля добра, а в добром — какая-нибудь частица зла, хотя порой они и идут рядом, чуть ли не рука об руку, как Ходжа Насреддин с тираном Тимуром. При этом Тимур Зульфикаров не дает прямых характеристик, и эпитеты, определения словно бы вращаются вокруг своих носителей по намеченным автором орбитам, чтобы не называть, а только обозначить на расстоянии, на некой дистанции. Вот Амир Тимур, отраженный в Насреддине:

«— Тимур… Ты скоро хлебнешь глоток вина из чаши виночерпия смерти… Ты скоро уйдешь, старик… И твоя империя треснет и потечет, как поздний на бахче забытый жаркий перезрелый перележалый мяклый куня-ургенчский арбуз… Ты скоро умрешь… И твою империю растащат, разнесут, разворуют, расхитят враги и потомки твои, как муравьи палую шумную знойную изумрудную муху… Да, старик… Да, изумрудная муха!.. Я все сказал… Я хочу умереть… Прощай…»

А Ходжа Насреддин, в свою очередь, отражается в глазах, в сущности Амира Тимура:

«— Освободите этого безумца!.. Развяжите его. Или не видите, что он сумасшедший?.. Только сумасшедший способен на такие слова!.. Но мне скучно от сплошных тихих спин!.. Мне нужны сумасшедшие!.. С ними веселее!.. Да!.. С ними я не одинок..

Эй, Ходжа Насреддин! Ты прав!.. Я мясник! Я гиена, пожирающая падаль!.. Я хромой камышовый кот!.. Я изумрудная муха!.. Я калека!.. И я хочу, чтобы все люди стали калеками! Ты прав!.. Хоть один человек сказал мне это в лоб, в лик Джахангира!.. Нашелся один!…Иди, Ходжа Насреддин!.. Иди на волю, которую ты так любишь… Иди, сумасшедший… Эй, наденьте на него хирку-мухаммадий — рубище блаженного дервиша-безумца и желтый кулох-колпак-ахмадий…Пусть идет по дорогам моей необъятной державы и кричит: Амир Тимур — мясник народов!.. Амир Тимур — гиена!.. Амир Тимур — изумрудная муха!.. Пусть кричит на всю землю! Ха-ха-ха!..»

Каждая фигура в поэмах Тимура Зульфикарова вырастает до символа: и Тимур-тиран, и Ходжа-странник, и Мамлакат-Кубаро-кормилица. Это символы высокого смысла. Так, Мамлакат-Кубаро — это не только кормилица, но и мать, и родина, и земля, вспоившая одной грудью и Ходжу-мудреца и тирана Тимура.

Тимур Зульфикаров идет путем индукции — от частного к общему. И как каждое истинно поэтическое произведение не поддается пересказу, так невозможно пересказать эту условную прозу поэта, или поэзию в прозе. Потому что здесь, как уже отмечалось, важны дыхание, голос, интонация, те тонкие волокна, из которых ткутся образы. От грубого аналитического прикосновения эти волокна рвутся. Мы имеем здесь дело со словами-кружевами, звуками-паутинками. Их порой трудно даже удержать в руке. И тут надо быть сотворцом, а не только слушателем. Эмоциональное участие — необходимое условие для постижения сути этих произведений.

Как и полагается в поэтическом произведении, временные плоскости в поэмах Т. Зульфикарова смещены. Тимур — реальная историческая фигура — приобретает мифологические черты, а мифологическая фигура Насреддина конкретизируется, биографизируется, если можно так выразиться. И достигается глубина и богатство содержания, создается иллюзия достоверности.

Язык, жесты, движения — все здесь рассчитано на восприятие противоречий: значения и противозначения, сущности и видимости, и мы невольно отмечаем траекторию каждого предмета, каждого понятия и соответственно — каждого слова. Потому что все здесь приведено в действие. Чередуются разные планы, исчерпывая напряжение каждого предыдущего эпизода. Тимур Зульфикаров избегает чрезмерной описательности, хоть иногда и кажется, что от уплотнения отдельных сцен выиграла бы композиция произведения и приключения духе были бы более интересными.

Жесты Тимура Зульфикарова торжественны, язык тяготеет к архаике, к библейскому строю, как будто поэт совершает ритуал, рассказывая о событиях, очевидцем которых он был. В этом убеждаешься, прислушиваясь к его взволнованному голосу, решительно сориентированному на музыкальный лад, на экзальтированность. Его поэтика нацелена на языковую цветистость, на нарастание и спад напряжения, на вибрацию голоса, который взрывается вздохом, стоном, вскриком, чтобы затем опять ровно плыть, переливаться, обволакивая широкой музыкальной тональностью дутара, этого древнейшего и интимнейшего инструмента, звуки которого рассчитаны на исповедь, на повествование, но не на призыв. Звуковая гармония поэм Тимура Зульфикарова основана на старинных восточных мелодиях. Однако он на наших глазах создает новую оригинальную форму, и мы становимся свидетелями возникновения поэзо-прозаического ряда, где рифма заменена повтором, а ассоциативные ряды метафоры — синонимическими гнездами, где интонация является доминантой. И произведение не утрачивает ни поэтическую идею, ни мелодическую линию. Каждый раздел в прозаических поэмах Т. Зульфикарова — это своеобразная комплексная строфа, где вместо цезуры выступает повествовательное предложение, а музыкальные темы, варьируясь, переливаются, сплетаются, взаимодействуют и противодействуют, создавая полифоническое звучание, где слышны и молитвенные взывания, и мессианские ноты, и возгласы возмущения, и страстные призывы влюбленного.

Здесь реальность соединяется с историей и легендой не для того, чтобы воскресить исторические фигуры и моменты, а ради выявления нашей причастности к истории вообще. Растворяя прошлое в современном, историческую реальность в фантазии, Т. Зульфикаров достигает ощущения целостности, невыдуманности, для этого он и использует исторические детали, и прибегает к языковым уловкам, вводя в русский текст арабские, персидские, тюркские слова. История для Т. Зульфикарова — это действующая современность. Слова удваиваются, утраиваются, наслаиваются, слипаются, уплотняются, и вот уже «долгая-долгая-долгая-до-о-олга-а-ая дорога» приобретает не только пространственную протяженность, но и плотность. И если в применении к современному материалу такая стилистика выглядела бы неестественно, то в трактовке историко-мифологической темы и именно на восточном материале эта экзальтированная интонация вполне закономерна. Потому что «сдвинутое», смещенное слово применяется к смещенному времени и пространству. И Тимур Зульфикаров то и дело ищет уточнений, прибегая, как уже отмечалось, к тюркским, таджикским и арабским словам, потому что назвать Ильяса-махдума всего лишь лекарем — явно мало, надо еще и подтвердить это восточной лексемой «табиб», к «копью» надо добавить «батик», а «область» ограничить восточным административным термином «вилайят». Тогда «лекарь-табиб», «копье-батик», «область-вилайят», «пояс-чекмень» и т. п. как бы конкретизируются, вписываются в конкретный ландшафт и конкретную часть света. Каждое такое понятие, уточняясь, одновременно и обобщается. Это своеобразная смысловая тавтология. Две языковые стихии действуют на сознание писателя. Восточные родники определяют его вкусы, отношение к миру, к времени, а русскоязычная стихия требует от него предметности изображения, историзма мышления и некоторой иррациональности в поступках героев. Эти две языковые стихии: поэтическая стихия Востока и прозаическая Запада — соединились словно бы для того, чтобы создать нечто оригинальное, чтобы придать скульптурным группам динамику, чтобы перевести окаменелые сентенции Востока, расхожие философемы в ряд монологических откровений.

Диалог не свойствен восточной литературе, поэтому все герои Т. Зульфикарова говорят одним языком, с одинаковой интонацией. Они не слышат друг друга. Их слышит только поэт и переводит в музыкальный монодичный лад. Синтез не получился. Поэзия победила. И несмотря на то, что писатель прибегает к монтажному способу сюжетостроения, а то и к сценарной записи (кстати, Тимур Зульфикаров — известный сценарист, фильмы, поставленные по его сценариям, — «Человек идет за птицами» и «Черная курица», — высоко оценены на международных кинофестивалях), действие развивается чрезвычайно медленно, как рапид-съемка. И все повторы, синонимические ряды, где синонимы приравнены друг к другу, выстраиваются как бы по кругу, в центре которого — конкретное понятие, например, тело Насреддина, «нищее, побитое, вишневое, малиновое», или «Безносый палач мычащий распутывает короткими крысиными тупыми пальцами разматывает тугой веревочный глухой узел на руках Насреддина».

Освободить главные члены предложения от этих периферийных определений — и мы получим скупую сценарную запись. Но сама по себе она ничего не стоит. Это — простая фиксация действия. Без метафоры, возведенной в квадрат, предложение становится обыкновенной, будничной фразой, обычным беллетристическим предложением. Все эти ступенчатые метафоры призваны не для наглядности, достоверности изображаемого, а для того, чтобы загипнотизировать слушателя тавтологиями, насытить наш взор красками, а миропонимание расширить педалированием восточными сентенциями.

Гипнотизирующие повторы, восклицания, синонимы усиливают, подкрепляют друг друга интонационно; они становятся эмоциональными стимуляторами, напоминающими нам о неисчерпаемой многоликости мира. При более внимательном проникновении в тексты Тимура Зульфикарова мы увидим, что это не литературный прием, а традиционная восточная орнаментальности, истоки которой — в фольклорных традициях. Это нагнетание, нанизывание прилагательных, глаголов есть своего рода магия, заклинание словом, вибрацией голосовых связок…

Что же получилось? Внутри русской языковой стихии возникли и во весь голос зазвучали древневосточные ориентальные мотивы. Это напоминает сооружение в восточном стиле, построенное из материала, предназначавшегося для строительства русского терема. Мы ощущаем почти физическое противодействие поэтической интонации прозаическому синтаксису, в результате чего синтез, как мы уже отмечали, не получается и побеждает поэзия. Исторические реалии, прозаические детали как бы самоустраняются. Несмотря на свою цельность, они растворяются в прозрачной поэтичности текста, эмоциональное напряжение которого идет от естественности дыхания.

Неисчерпаемое богатство синонимического ряда, вызванное восторгом перед космической грандиозностью мира, свидетельствует и о духовном богатстве, и о высокой эмоциональности автора, который не может смириться с кристаллизацией чувств, со временем происходящей в человеке, с тем, что впечатлительность и восприимчивость постепенно приобретает адаптацию. Это своеобразный протест против возраста, который со всего снимает покровы, разрушает волшебный ореол абсолютной чистоты, анализирует индивидуальные реакции и все подчиняет разуму.

Динамическое равновесие формы, тяжелое, горячее, ритмичное дыхание, чередование трагического со слепяще-светлым, конфликт между пылкостью порыва и неодолимостью обстоятельств, диалектическое соотношение абсолютного и относительного — вот поэтический мир, который предложен нам автором этой книги, мир постоянных метаморфоз, рельефного процесса созидания и разрушения, взлета и падения, мир ирреального исторического времени, где исследуются моральные и психологические зоны вечных человеческих рефлексий на добро и зло, где моральное время является высшей категорией.

Книга Тимура Зульфикарова — книга большой эпической насыщенности, где на каждой странице мы находим новые элементы, новые контрасты, новые неожиданные ракурсы уже виденного. Эта книга оригинальна, внутренний маршрут ее героев неповторим.

Каждое дальнее странствие требует определенного запаса терпения и выносливости — только тогда странник достигает заветной цели. И те, кто сейчас прошел долгий путь вместе с Тимуром Зульфикаровым, наверняка придут к выводу: в дороге, которая есть обозначение движения, познается суть жизни.