Мы все актеры

СТАРИК И ГОРЕ

До чего же они все худые – участники войны. Испитой старик, портки висят. У него в Ессентуках лицензия на торговлю скобяными товарами, ларек на рынке. Так уж ему повезло – был с Брежневым под Новороссийском. Его гвозди, шурупы, дверные петли мирно соседствуют с ребристыми тыквами и крапчатой фасолью. Другие, тоже поджарые и загорелые лицом старики вечно толкутся подле его будки. Импровизированный клуб. Глядишь – и веселей. Сейчас приехал в Москву посмотреть кой-какого товару, чего на месте не достанешь. У него раз в году бесплатный билет.

Сын на вокзале его не встретил. Старик немного подождал, потом деловито повесил через плечо сумки с жаренными на сковороде пирогами. Такие же сын скоро привезет с его стариковских похорон. В этом деде, уроженце натеречной станицы, семнадцатого года рожденья – ничего казацкого не заметно. Может, и есть, но так затерлось, что не различишь. Долго и упорно полоскала его жизнь. Вытащил бумажку с адресом. Разглядел хорошими глазами, но разобрать не смог. Попросил молодую девушку, расспросил ее про метро и поехал на неприветливую окраину. Сын только что заимел комнату в коммуналке. Оттягал при разводе у третьей по счету законной жены. Старик знал, что ему определено там недолго пожить. Потом сын пустит квартирантов, как он сам делает в Ессентуках. Сын обитает на одну остановку ближе у четвертой, незаконной жены – адрес на другой стороне. Дед пошевелил мозгами под кроличьей шапкой и послал себя по этому адресу, написанному незнакомой теткой незнакомой четкой рукой.

Так, без мороки, ничего не выходит. Старик проехал на остановку дальше, чем намеревался, и вышел там, где ему предстояло поселиться. Рыжие кирпичные дома с белым узором-бегунком теснились к самой мостовой, будто боялись не попасть, не сесть на невиданный супертранспорт сумасшедшей городской жизни. Фабрики в глаза не лезли, но дышали где-то рядом. Лица у людей были типичные-фабричные. Старик в этом немного разбирался. С пирогами на плече пошел обратно через мост, поверх великого множества железнодорожных путей. Собака увязалась за ним, нюхая промасленную спину. Ушлый, он легко нашел длинный дом на шоссе, зашел с тыла и позвонил в дверь квартиры на втором этаже.

Открыла женщина с отсутствующим взглядом, и старик со вздохом облегченья узнал домотканые шерстяные половики со своего же базара. Зеленые с красным или красные с зеленым, они лежат там скатанные на прилавке рядом с толстыми узорчатыми носками, невесомыми пуховыми платками и прочими предметами привычного обихода. А с прилавка напротив светит яркая, слипшаяся сладким комком курага, набравшая запас солнца на всю зиму. Вслед за половиками старика обступила тьма-тьмущая знакомых вещей, что сын наживал из года в год и упорно таскал от жены к жене, втискивая по тесным московским углам. Старик потыкался между стен, почитал по слогам чудные названья книг на корешках: Ма-хаб-ха-рата… Лао Дзы… Русскими буквами, но не по-русски. Это у нас есть такие народы. Даже на деньгах написано – бир манат.

Пришел сын, правда – не сразу. С резко выраженным горским типом, хоть в родне напрямую такого не просматривалось. С бородой и бегающими глазами. Абрек. Сразу кинулся к магнитофону, выломанному из чего-то более крупного, и включил свою беспокойную музыку. После ужина, за которым сам не ел, отвел старика на ту квартиру. Больше они до старикова отъезда не виделись - только звонили друг другу. Но их жизни в течение десяти дней шли близко и параллельно. От этого было никуда не уйти.

Старик, привыкший сам возле себя росу обивать, приладился к распорядку работы пельменной и пункта приема стеклопосуды. Отчужденье шибко грамотного сына – беда давнишняя, сто раз оплаканная. Покупки предстояли немудрящие, в конце концов хватило универмага на трех вокзалах. Времени было навалом. В облупленной куртке до колен старик раза три на день ходил по мосту, провожая взглядом шмыгающие внизу поезда. Куда пошли? не к вам, не к вам. А что, у нас как раз неплохо. У нас осенью рясные сады. У нас река Подкумок быстрая. У нас далёко видно – всё в горы и в горы. А здесь грязный туман – лица не отмоешь. У нас таких и холодов нет. Вон, баба мимо прёт – гляди, как упехтерилась.

Сын ходил в шапке пирожком, скупо поджавши губы. Укрывал шапкой раннюю седину и преждевременную лысину. Лечил кого-то наложением рук, будучи при этом вконец больным. Скорее, сам таким путем лечился – забирал энергию. Приносил с ксерокса эзотерические книги. Пять страниц про циклы солнечной активности, а уж потом текст, никак с содержаньем первых страниц не связанный. Сын голодал по строгой системе, а старик, видавший настоящий голод, дивился. Одно у старика было чадо, и то чудное. Наглядевшись на проворно змеящиеся поезда, старик перемещался по мосту ближе к сыновнему дому и силился разглядеть в талой мгле три окошка над плоской крышей магазина. Напротив них теснились к железнодорожному полотну малюсенькие огороды за спинками от железных кроватей. Время летело, как летит в старости, и сквозь городскую гарь уж проступала весна. Где-то там, за много шпал, пересыпанных щебнем, на другом конце Москвы жил Миша, которого старуха тринадцать лет назад потайком окрестила в Ессентуках.

То есть старуха была тогда еще не совсем старуха. По-станичному уже старуха, а по-городскому еще бабёнка. Несла в церковь довольно тяжелого, почти двухлетнего Мишу. Тот, тыча пальцем по сторонам, спрашивал –чо? чо? Благорастворение воздухов было вроде как сейчас – предвесеннее, только здесь это март, а там февраль, и веет слаще. С гор шли сырые серые облака, но крест всё равно сиял, такой утешный вблизи чужих народов. Батюшка разбранил, что поздно принесли крестить. Старуха отмалчивалась, не желая валить на сына, которого рядом не было. Миша той порой ухватился за поповский крест. Батюшка усмехнулся и велел наливать воду в купель. Миша хорошо у них погостил, до самой осени. Сын зимой привез его на долгую побывку и отчалил в Москву. Когда забирал, тайный Мишин крестик остался в старухиной коробке, обклеенной ракушками. До следующего свиданья, которое так и не состоялось. Теперь, через два сыновних развода, Мишу не то что в Ессентуки не залучишь, а и сюда на шоссе.

А что Миша? Миша захлопнул том «Всемирной литературы», дочитав «Тэма О'Шентера». Поглядел с девятого этажа на разбросанные огни полупустого, не заполненного жизнью Конькова. Невольно послушал телефонный разговор деда – министерского чиновника. Двое зануд на проводе. Подумал про приехавшего, экзотического деда – пьянчужку из ларька с южного базара. Отец упомянул вскользь про этот визит. Миша дождался, пока московский дед положит трубку, и стал звонить по номеру, тихонько списанному накануне, при встрече, из отцовской телефонной книжки. Старик в это время открывал дверь непривычным ключом и всё боялся не успеть. Но мальчик звонил долго, с настойчивостью новичка в мире поступков. Старик ворвался в дверь, не зажигая света, поднял трубку. Дед, это я, Миша. Ты что, оглох? Чего ты там копаешься? Старик, уронивший от неожиданности бутылку пива, шарил в темноте. Кажется, не разбилась, стукнулась о носок ботинка. Дед, я к тебе в Ессентуки приеду. Старик ощупывал бутылку дрожащими руками. Ну, ты что, дед? Телефон на том конце отключили. Чуждый мир сомкнул оборону, не впуская старика. Так однажды, не в Москве, не в Ессентуках, еще где-то, на Пасху не мог войти в церковь. Стояли намертво, плечом к плечу. Вот и сейчас - глухо, как в танке.

Утром встал затемно. Последний нонешний денечек. Поезд в ночь, билет в кармане. Дожидаясь открытия пельменной, стоял на мосту, как на посту. Что-то в мире изменилось за ночь. Сильный южный ветер сломал фронт, прорвал низкие тучи, явил синеву. Тамошний ветер, горный, горний. Летели облака, которые просто так не летят. Не облака, а крылья. Они подняли тяжелое горе и понесли аж до Ледовитого океана, где умеют его привычно горевать смирные северные народы.

К вечеру пришел сын. Взял в обе руки старикову поклажу, запер дверь, положил ключ себе в борсетку на смешной петельке. Велел старику достать билет из кармана пиджака, проверил день и час. Отвез на вокзал, посадил, помахал рукой в перчатке. Старик бросил на него прощальный взгляд, время сделало свою зарубку. Платформа подалась прочь от старика – к северу. Там остался, как в погребе, холод. А старик поехал доживать оставшуюся жизнь – немногим менее года – в отзывчивой суете рынка. До того самого дня, когда остановятся над его головой белоснежные облачные крылья.