Мытарства

I

— Клинъ, Дмитровъ, Волоколамскъ! пронзительно громко, какимъ-то дрожаще-звонкимъ голосомъ закричалъ старшій конвойный солдатъ, войдя въ нашъ «этапный», биткомъ набитый народомъ, вагонъ. — Петровъ, Крысинъ!..

Я не спалъ. Я ждалъ этого окрика отъ самаго Петербурга… Необыкновенно тяжело, гадко и грустно было на душѣ. Нервы натянулись и дрожали, какъ струны…

— Петровъ, Крысинъ! — еще громче крикнулъ конвойный.

Я вскочилъ и отвѣтилъ:

— Здѣсь.

— Ты — Петровъ?..

— Я.

— Чего-жъ ты молчишь, чортова голова, а?! Въ морду захотѣлъ, что-ли?! А Крысинъ гдѣ? Крысинъ! Эй, Крысинъ!

— Здѣсь! Я Крысинъ! — отозвался съ противоположнаго темнаго конца вагона голосъ, и вслѣдъ за нимъ по узкому проходу, спотыкаясь и шагая черезъ валявшихся по полу людей, вошелъ въ полосу свѣта и остановился передъ конвойнымъ старикъ, высокаго роста, широкоплечій, съ крупными чертами лица, могуче сложенный, съ длинной по поясъ, сѣдой бородой.

— Ты — Крысинъ?

— Я.

— Чего-жъ ты… чортъ!… Заснулъ?.. Къ женѣ на печку пришелъ, что-ли?.. Сво-о-о-олочь!… Готовьтесь, — добавилъ онъ, зѣвая во весь ротъ, — слѣзать вамъ въ Клину.

Онъ повернулся и ушелъ въ другое отдѣленіе.

Я сѣлъ на свое старое мѣсто. Старикъ, назвавшійся Крысинымъ, постоялъ, что-то думая, свернулъ курить и сѣлъ рядомъ со мной на полу, въ проходѣ между скамеекъ.

— Тебя куда гонятъ? — спросилъ онъ, дымя махоркой.

Я сказалъ и въ свою очередь спросилъ:

— А тебя?..

— Меня тоже туда… — отвѣтилъ онъ и, помолчавъ еще, спросилъ:- ты кто? крестьянинъ… мѣщанинъ?..

— Мѣщанинъ.

— Гм!… Ну значитъ, намъ съ тобой вмѣстѣ путаться. На, кури!..

Онъ передалъ мнѣ окурокъ и, отвернувшись, глубоко задумался, обхвативъ голову руками, скорчившись своимъ длиннымъ тѣломъ въ дугу ж упершись локтями въ колѣнки согнутыхъ ногъ…

II

Старый, потемнѣвшій отъ копоти, съ маленькими оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками вагонъ, былъ переполненъ людьми…

Было душно, смрадно, полутемно…

Всюду: на лавкахъ, подъ лавками, въ проходахъ на полу, валялись, какъ полѣнья дровъ, и спали арестанты. Свѣтъ отъ фонаря казался какимъ-то туманнымъ пятномъ… По временамъ мелькали по стѣнамъ и потолку какія-то фантастично-причудливыя тѣни… Подъ поломъ вагона гудѣли колеса по стыкамъ рельсъ, равномѣрно и назойливо-однообразно пощелкивая, какъ маятникъ у часовъ: тикъ, такъ! тикъ, такъ!… Неплотно прикрытая дверка фонаря дребезжала и тряслась, какъ больная лихорадкой, то на время замолкала то снова еще шибче принималась вздрагивать и трястись… Стонъ, скрипъ зубами, отдѣльныя вскрикиванья, удушливо-тяжелый несмолкаемый храпъ, гулъ колесъ, темная долгая ночь…

Я сидѣлъ, поглядывалъ время отъ времени на своего будущаго товарища по пѣшему хожденію, и передо мной, подъ одвообразно-назойливое постукиванье и шумъ колесъ, вставали и плыли тяжелыя картины… Я снова съ ужасомъ переживалъ все то, что видѣлъ и что было со мной за послѣднее время…

III

А было вотъ что.

Дойдя до послѣдней степени нищеты, голодный, холодный, не имѣя возможности выбраться какимъ бы то ни было путемъ на родину и страстно желая этого, я рѣшился, откинувъ стыдъ въ сторону, попроситься на «вольный этапъ»…

Ухватившись за эту мысль, я уничтожилъ свой паспортъ и, придя раннимъ утромъ въ канцелярію градоначальника, подалъ прошеніе о томъ, чтобы меня отправили на родину «вольнымъ этапомъ». Прошеніе мое приняли, посмѣялись, что меня безпаспортнаго отправили бы и безъ прошенія, — и велѣли придти «завтра»…

Переночевавъ въ какой-то трущобѣ или; выражаясь языкомъ петербургскихъ босяковъ, «на гопѣ», гдѣ-то на Боровой улицѣ, раннимъ утромъ, на другой день, я снова явился въ канцелярію, и меня сейчасъ же, не задерживая, отправили съ городовымъ въ Спасскую часть.

На улицахъ было холодно и вѣтрено. Хорошо и тепло одѣтый городовой, не торопясь, шелъ по панели, а мнѣ велѣлъ идти около, по мостовой…

Попадавшіеся навстрѣчу люди глядѣли на меня, какъ мнѣ казалось, одни съ презрѣніемъ, другіе съ состраданіемъ. какая-то закутанная въ клѣтчатую шаль женщина, съ корзинкой въ рукѣ, вѣроятно кухарка, возвращавшаяся съ рынка, перекрестилась и торопливо сунула мнѣ въ руку пятакъ.

— Сколько? — спросилъ городовой, косясь на меня.

— Пятачокъ.

— Давай, куплю папиросъ «Голубку».

Онъ взялъ въ лавочкѣ папиросъ, далъ мнѣ одну, а остальныя положилъ за рукавъ шинели и сказалъ:

— Кури пока… Тамъ вашему брату курить не полагается…

— А остальныя? — спросилъ я.

— На кой онѣ тебѣ?!. Помалкивай, небось!…

Придя въ часть, мы вошли по лѣстницѣ въ комнату, гдѣ сидѣли и что-то писали двое: одинъ съ бородой, постарше, другой безъ бороды, помоложе.

Городовой передалъ имъ какую-то бумагу, объяснилъ, въ чемъ дѣло, и ушелъ…

Господинъ, помоложе, спросилъ мое имя, фамилію, званіе, откуда я родомъ, и послѣ этого, подойдя ко мнѣ, началъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ ощупывать и ошаривать меня со всѣхъ сторонъ, ища чего-то… Продѣлавъ это и не найдя ничего, онъ кликнулъ солдата.

— Отведи его! — сказалъ онъ, кивнувъ на меня, и, закуривъ папироску, добавилъ:- На родину захотѣлъ, гусь-то… по охотѣ… хи, хи, хи!… ну, что-жъ, пусть попробуетъ…

— Пожалуйте, господинъ, — ухмыляясь и шевеля, какъ котъ, шетинистыми подстриженными усами, сказалъ солдатъ и повелъ меня изъ этой комнаты въ помѣщеніе для арестантовъ, назначенныхъ къ пересылкѣ.

Поднявшись по лѣстницѣ на другой этажъ, солдатъ остановился на площадкѣ, около плотно запертой двери и позвонилъ. Застучали какіе-то засовы, дверь отворилась, и мы вошли въ узкій, высокій, страшно длинный полутемный корридоръ. Лѣвая сторона этого корридора представляла сплошную глухую стѣну… Въ другой стѣнѣ, на извѣстномъ разстояніи одна отъ другой, виднѣлись двери, съ маленькими оконцами-«глядѣлками» посрединѣ.

Двери эти то и дѣло отворялись, и изъ нихъ выходили и входили какіе-то странно одѣтые люди. Люди эти сновали и по корридору туда и сюда, точно одурѣвшіе бараны…

Мнѣ приказали идти въ камеру и быть тамъ, пока не потребуютъ. Я отворилъ первую дверь, вошелъ и остановился въ испугѣ, пораженный общимъ видомъ камеры.

Въ камерѣ трудно дышалось протухлымъ, необыкновенно тяжелымъ воздухомъ; отъ скользкаго, обшарканнаго ногами пола, заплеваннаго и загаженнаго, несло сыростью и какой-то кислятиной… Свѣтъ, проникавшій сквозь огромныя за чугунными рѣшетками окна, былъ похожъ на туманъ или дымъ. Вся обстановка и лица людей, благодаря этому свѣту, принимали какой-то сѣрый, печально-испуганный видъ…

Мѣстъ свободныхъ не было… Всюду: на деревянныхъ нарахъ, занимавшихъ средину камеры и шедшихъ вдоль стѣнъ, а также подъ нарами и въ проходахъ лежали, сидѣли, стояли и ходили люди…

Не смолкавшій ни на минуту общій гулъ и ревъ множества человѣческихъ голосовъ наполнялъ огромное помѣщеніе, нагоняя на душу безотчетный страхъ и щемящую тоску…

Думалось почему-то, что вотъ-вотъ все эти сѣрыя стѣны, и окна, и люди, провалятся и полетятъ куда-то въ преисподнюю…

IV

Постоявъ около двери и нѣсколько освоившись съ общимъ видомъ камеры, я сталъ искать глазами мѣстечка, гдѣ бы приткнуться, посидѣть… Мѣстечко отыскалось тутъ же, неподалеку отъ двери, около огромной печи, на полу… Я пробрался туда и потихоньку сѣлъ, боясь, какъ бы не зацѣпить и не разбудить лежавшаго на полу навзничь и тяжело храпѣвшаго высокаго, сѣдобородаго, косматаго человѣка, съ огромнымъ распухшимъ носомъ. Онъ храпѣлъ, вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ и бормоталъ во снѣ ругательства.

Я сѣлъ около него, прислонился спиной къ стѣнѣ и сталъ смотрѣть и слушать…

Люди, молодые и старые, симпатичные и наглые, грязно и бѣдно одѣтые, безъ всякаго дѣла, ругаясь и крича, бродили по камерѣ, какъ мухи лѣтнимъ днемъ бродятъ цѣлой тучей по столу въ душной и старой крестьянской избѣ…

Входная дверь отворялась и хлопала безпрестанно… Около этой двери на полу стояла не подтертая еще зловонная лужа. Лужа эта образовалась, очевидно, изъ переполненной за ночь «парашки».

Какой-то молодой малый, худой, какъ скелетъ, въ клѣтчатыхъ набойчатыхъ порткахъ и въ ситцевой «бѣлорозовой» рубашкѣ, безъ пояса, съ разстегнутымъ воротомъ, босой, съ грязными, точно въ чернилахъ, подошвами ногъ, лежалъ лицомъ кверху, около самой лужи, раскинувъ по сторонамъ руки, и крѣпко спалъ, широко открывъ ротъ… Рядомъ съ нимъ сидѣлъ, скорчившись, тоже совсѣмъ еще молодой парень въ деревенской поддевкѣ и въ валенкахъ и плакалъ, утираясь рукавомъ поддевки.

Я долго глядѣлъ на этого парня, и мнѣ стало жаль его.

«О чемъ онъ думаетъ? О чемъ плачетъ»?..

Мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ и не хотѣлось вставать изъ боязни потерять мѣсто. Но вотъ онъ пересталъ плакать, поднялся, почесалъ обѣими руками голову и взглянулъ на меня. Я воспользовался этимъ и поманилъ его рукой. Онъ робко, неуклюже, какъ медвѣдь, шлепая сырыми подошвами подшитыхъ валенокъ, подошелъ ко мнѣ и остановился, моргая опухшими красными глазами.

— Присядь, землячекъ, — сказалъ я, потѣснившись въ сторону.

— А тебѣ что? — спросилъ онъ и присѣлъ передо мной на корточки.

— О чемъ это ты ревѣлъ? — спросилъ я.

Онъ засопѣлъ носомъ и еще шибче заморгалъ глазами.

— Заревешь здѣсь, — началъ онъ хриплымъ голосомъ, — обокрали меня!..

— Какъ такъ?..

— Какъ?.. Очень просто! Вотъ была здѣсь у меня въ полѣ трешница зашита… уснулъ ночью… проснулся — нѣтъ!… вырѣзали ножомъ… точно корова языкомъ слизнула…

— Не слыхалъ?..

— Гдѣ слышать!… жулье тутатко… ловкачи!..

— А ты какъ же попалъ сюда?..

— Сдуру и попалъ… Прямо отъ своей глупости… Научили меня… Я, видишь-ли, добрый человѣкъ, пятый мѣсяцъ въ Питерѣ болтаюсь безъ дѣла. Прожился, проѣлъ все… А тутъ, хвать, изъ дому письмо пришло: пріѣзжать велятъ немедля… Братья, вишь ты, дѣлиться тамотка задумали… Я туды… я сюды… какъ быть?.. А мнѣ не близкой свѣтъ домой-то… въ Орловскую губерню… не мутовку облизать уѣхать-то туда… Ну, и посовѣтовалъ мнѣ одинъ человѣчекъ на этапъ попроситься… «Доставятъ, баитъ, за милую душу»… Ну, я съ дуру-то и послушай… Трешницу-то мнѣ землякъ далъ. Я ее и зашилъ въ полу, думалъ: годится дома… Анъ вотъ те годится!… Шестыя сутки здѣсь вотъ, какъ въ котлѣ киплю… Не приведи Богъ здѣсь и быть-то!..

— Плохо?

— Сибирь!… Нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ… Узнаешь самъ: каторга, сичасъ издохнуть…

— Да что-жъ тебя такъ долго не отправляютъ?

— А песъ ихъ знаетъ!… Партію, вишь ты, подгоняютъ, канплектъ… Отседова, баютъ, въ тюрьму еще погонятъ… Тамотка, гляди, просидишь денъ пять, а то болѣ… пока этапъ наберутъ на Москву.

«Ну, ну, — подумалъ я, слушая его, — дѣло-то плохо»!

— А вѣдь я тоже, землякъ, не плоше тебя по вольному этапу иду, — сказалъ я ему.

— Дуракъ, значитъ, и ты вышелъ! — сказалъ онъ и, помолчавъ, продолжалъ: — Вѣришь Богу, измаялся я здѣсь… обовшивѣлъ… Въ тюрьму бы ужъ, что-ли, скорѣй гнали… Тамотка, баютъ, много лучше здѣшняго… Здѣсь ни поѣсть, ни уснуть… Собака, сичасъ провалиться, и та сытѣй!… Дадутъ тебѣ пайку хлѣба съ фунтъ, хоть гляди на нее, хоть ѣшь, какъ хошь… Похлебки принесутъ — собака сбѣсится… Да и той, коли успѣлъ ложки три хлебнуть — говори слава Богу… Такъ-то плохо и не приведи, Царица Небесная!..

Онъ хотѣлъ разсказать еще что-то, но не успѣлъ, потому что въ это время проснулся лежавшій на полу рядомъ со мною человѣкъ… Проснувшись, онъ уставился на меня огромными съ кровяными бѣлками глазищами и зарычалъ какимъ-то сдавленно-сиплымъ басомъ:

— Ты откуда взялся, а?.. Какого ты чорта развалился здѣсь, какъ дома на печкѣ?.. Мѣсто-то твое, что-ли?.. Здѣсь, братъ, давнымъ давно занято… Убирайся-ка, братъ, къ… пока цѣлъ!..

— А ты купилъ его, что-ли? — спросилъ я.

— Купилъ… стало быть, купилъ!… Поговори еще, сѣрый чортъ…

Парень въ поддевкѣ поднялся и, дернувъ меня за рукавъ, сказалъ:

— Пойдемъ, землякъ, курнемъ… Не связывайся!..

Я поднялся и пошелъ за нимъ. Онъ вышелъ въ корридоръ и, пройдя его весь, свернулъ влѣво и отворилъ дверь въ отхожее мѣсто.

Смрадная, вонючая комната была переполнена. Въ углу топилась печка… Къ этой печкѣ то и дѣло подскакивали люди закурить… Курили не всѣ… курили счастливцы… большинство, съ какой-то особенной жадностью, ожидало, когда курящіе кинутъ обмусленный окурокъ на вонючій полъ, чтобы броситься къ нему, схватить и жадно, обжигая губы, затянуться разъ-другой…

Табакъ здѣсь, какъ я потомъ узналъ, цѣнился страшно дорого, потому что курить запрещалось и пронести его съ воли было трудно. Мой парень пронесъ его, какъ оказалось, подъ тульей своей деревенской шапки и берегъ, какъ святыню.

Не успѣли мы покурить, какъ по корридору раздался крикъ: «За хлѣбомъ! За хлѣбомъ»!..

— Пойдемъ скорѣй! — сказалъ парень, — сейчасъ хлѣбъ принесутъ… раздавать станутъ…

Мы побѣжали съ нимъ по корридору въ нашу камеру.

Въ камерѣ все всполошилось. Спавшіе подъ нарами повскакали и вылѣзли оттуда, грязные, оборванные, страшные… Всѣ лѣзли и толкались къ двери… что-то дикое, злое и вмѣстѣ жалко-униженное чувствовалось въ этой толпѣ голодныхъ людей…

Вскорѣ принесли въ большихъ бѣлыхъ корзинахъ хлѣбъ и начали не раздавать, а прямо-таки швырять «пайки» какъ попало, точно голоднымъ собакамъ на псарнѣ куски конины…

Люди, съ возбужденными, красными или блѣдными лицами, съ широко открытыми глазами, толкаясь, ругаясь скверными словами, лѣзли къ корзинамъ и хватали хлѣбъ съ такой жадностью, что страшно было глядѣть.

Схвативъ кое-какъ свой «паекъ», я отошелъ къ окну и сѣлъ на подоконникъ, ожидая, что будетъ дальше.

Около меня и кругомъ толкалась, шумѣла, орала толпа, такъ, что голова шла кругомъ и мутилось въ глазахъ. Вдругъ какой-то, какъ я замѣтилъ, молодой, черноволосый, въ одной рваной рубахѣ малый выхватилъ у меня изъ рукъ мой «паекъ» и прежде, чѣмъ я успѣлъ что-либо сдѣлать, пырнулъ подъ нары и скрылся. Видѣвшіе это близь стоявшіе люди подняли меня на смѣхъ.

— Ворона!… деревня!… эхъ ты, разинулъ хлебово-то!… - слышалось кругомъ, — ха-ха-ха!… Вотъ такъ ловко! губа толще — брюхо тоньше… Дураку наука… дураковъ и въ алтарѣ бьютъ…

Я всталъ и отошелъ отъ этого мѣста на другое, подальше. Тяжело было у меня на душѣ. Прямо-таки хотѣлось плакать. Вся эта обстановка: грязь, вонь, крики, злоба — давили и терзали сердце мучительной, нестерпимой болью…

— Эй, родной! а, родной! слышь… землякъ! — услыхалъ я позади себя голосъ и, оглянувшись, увидалъ, что меня кличетъ какой-то сидящій на краю наръ, небольшой сѣдобородый, плѣшивый старикашка. — Ты чего-жъ это ходишь безъ хлѣба-то? — продолжалъ онъ, оглядывая меня. — Аль не хошь получать? ступай, бери, а то опоздаешь…

Я подошелъ къ нему и разсказалъ то, что сейчасъ только что случилось со мной.

— Экой грѣхъ-то какой, — сказалъ онъ, — ну народъ!… Точно, прости Господи, псы… изо рта кусокъ рвутъ!… Какъ же тебѣ быть-то?.. Ты купилъ бы, а?.. у кого ни на есть…

— А гдѣ деньги-то?..

— Нѣту?.. ну, можетъ, еще что есть… Я-бъ те продалъ пайку…

— Да у меня нѣтъ ничего…

— Изъ одежи, можетъ, что… жилетки нѣтъ-ли?..

— Вотъ что есть у меня, — сказалъ я, доставъ изъ кармана листовъ шесть сложенной чистой, какъ-то уцѣлѣвшей у меня бумаги, — больше ничего нѣтъ…

— А ну-ка, покажь!..

Онъ взялъ бумагу, осмотрѣлъ внимательно каждый листикъ и, опять сложивъ, какъ было, сказалъ, передавая ее мнѣ:

— Много-ль же тебѣ за нее дать-то? — онъ опять взялъ бумагу изъ моихъ рукъ, — на вотъ, коли хошь, дамъ кусокъ… а?.. аль мало?..

И, говоря это, онъ передалъ мнѣ черствую, завалящую съ выглоданнымъ мякишемъ корку хлѣба.

Я взялъ и торопливо, глотая подступившія къ горлу и начавшія душить меня слезы, отошелъ отъ него прочь.

— А сольцы-то? — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ, — на сольцы-то!… Возьми!..

V

— За обѣдомъ!… Эй, за обѣдомъ! — заорали вдругъ гдѣ-то около двери.

Нѣсколько человѣкъ бросились бѣгомъ вонъ изъ камеры и вскорѣ возвратились назадъ, неся огромныя деревянныя чашки. Въ чашкахъ что-то дымилось и запахло чѣмъ-то кислымъ.

— Разбирай ложки!… садись!… жри, православные!… по пяти человѣкъ на чашку!

Я, вслѣдъ за другими, схватилъ изъ кучи брошенныхъ на нарахъ ложекъ одну и, вооружившись ею, всталъ въ числѣ пяти около одной изъ дымившихся чашекъ, поставленныхъ на нарахъ и наполненныхъ какой-то мутной жижей. Держа въ одной рукѣ ложку, а въ другой стариковскую корку, я приготовился, такъ сказать, къ бою…

— Ну, готовы? — спросилъ высокій круглолицый, съ нагло отчаянными на выкатѣ глазами, малый и постучалъ своей ложкой объ край чашки.

Чашку опорожнили въ одну минуту. Сдѣлалось это такъ скоро, что я не успѣлъ понять, что такое мы хлебали. Буквально пришлось проглотить не больше трехъ ложекъ, да и то съ грѣхомъ пополамъ, расплескавъ половину на полъ.

Страшно было глядѣть, съ какой звѣриной жадностью черпали и торопливо глотали люди эту отвратительную, грязную болтушку!..

Что-то ужасное, что-то унизительно-подлое, не похожее на человѣческую ѣду, было въ этомъ торопливомъ пожираньи!.

— Волки, голодные волки! — думалъ я, и вдругъ какъ-то сразу припомнилась и всплыла предо мной картина, которую я видѣлъ однажды, зимней, холодной, лунной ночью у себя дома, на родинѣ. Одинъ старикъ, мой пріятель, страстный охотникъ, бывшій крѣпостной человѣкъ, жившій въ имѣніи на покоѣ, сдѣлалъ «приваду» на волковъ, начинивъ эту «приваду» (дохлую лошадь) стрихниномъ, и позвалъ меня ночью въ ригу, изъ которой при лунѣ хорошо была видна эта лежавшая на опушкѣ мелкорослаго осинника «привада», — посмотрѣть, какъ будутъ ее «жрать» волки.

Помню, сѣли мы съ нимъ, притаясь въ полуразвалившейся ригѣ, и стали ждать…

Полная луна плыла по чистому, усыпанному звѣздами, холодному небу и ярко свѣтила. Было видно далеко и къ лѣсу, и въ полѣ…

Въ полночь пришли волки… Ихъ было пять штукъ… Издали было видно, какіе они худые, шаршавые и злые… Они не сразу бросились на «приваду», — но сначала тихо обошли ее кругомъ, подозрительно нюхая носомъ воздухъ… потомъ, какъ то внезапно, одинъ изъ нихъ, самый, должно быть, старый, большой, поджарый, длинный, сдѣлалъ огромный скачокъ вцѣпился зубами въ бокъ лошади и рванулъ къ себѣ… За нимъ скакнулъ другой, третій, всѣ… Видно было, съ какой ужасной жадностью, ощетинившись, какъ-то визжа, принялись они рвать мясо… Слышно было, какъ трещатъ кости… Я, помню, не отрывая глазъ, глядѣлъ на эту картину… Впечатлѣніе было страшно тяжелое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ было жалко этихъ шаршавыхъ худыхъ, наголодавшихся волковъ, какъ теперь было жалко этихъ людей…

VI

Часовъ въ шесть вечера всѣхъ арестантовъ «выгнали» въ корридоръ на провѣрку и молитву. Послѣ этого камеру заперли. У двери, на полу поставили зловонную «парашку».

Небольшая, на все огромное помѣщеніе камеры, лампочка, тускло мигая, свѣтила, какъ въ туманѣ. По потолку и по стѣнамъ мелькали какія-то странныя тѣни. Воздухъ сперся и сдѣлался нестерпимо вонючимъ. Этотъ смрадъ и полутьма давили голову точно камнемъ. Шумъ и крикъ не умолкали ни на минуту. Къ «парашкѣ» то и дѣло подбѣгали полуодѣтые люди за извѣстной надобностью, и вонь отъ нея несла страшная…

Съ чувствомъ невыносимой тоски, съ головной болью, какъ-то «обалдѣвъ», бродилъ я по камерѣ, ища мѣста, гдѣ бы пристроиться на ночь. Подъ нары лѣзть не хотѣлось: ужъ очень тамъ было гадко, а на нарахъ и въ проходахъ мѣстъ не было.

Вездѣ, какъ муравьи, копошились и толкались люди. Блѣдный свѣтъ лампочки тихо и трепетно падалъ на нары, лица, плечи, бороды людей… Въ отдаленныхъ углахъ было темно… Все помѣщеніе камеры, полутемное, неясное, казалось чѣмъ-то смутно-стихійнымъ, загадочнымъ, со своимъ несмолкаемымъ гуломъ, похожимъ на ревъ вѣтра…

Шатаясь по камерѣ, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.

Ихъ было шестеро, сидѣли они тѣсной кучкой въ полутьмѣ на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось послѣ, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплечій человѣкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мѣдную трубу.

— Братцы, други мои милые… любилъ я пуще всего читать Евангеліе… Хорошо!… Выдешь, бывало, съ Евангеліемъ на амвонъ… Походка у меня была лебединая… Народу — полно, всѣ на тебя глядятъ… Встанешь это… плечами передернешь, да и того… не торопясь эдакъ, начнешь: «Благослови, владыко!» — Густой речитативъ загудѣлъ и разсыпался по камерѣ, забирая все выше.

— Бла-го-вѣс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, Іо-ан-на Бо-го-сло-ва!

— А то, — продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьмѣ дьяконовскій басъ, — любилъ я тоже стихиры похоронные… Сердце отъ нихъ рвется… душа ноетъ… свое окаянство чувствуешь… выворачиваетъ все нутро твое подлое… Любилъ!. Споемъ, Витька, а? — обратился онъ къ кому то. — Споемте, братцы!..

— И такъ тоска! — сказалъ кто-то тоненькимъ голосомъ.

— Дуракъ! — рявкнулъ дьяконъ, — тоска… не понимаешь, оселъ!… Въ тоскѣ ищи радости!

— Что насъ отпѣвать-то, — мы и такъ отпѣтые, — сказалъ кто-то изъ подъ наръ.

— «Образъ есмь неизреченныя твоея славы», — запѣлъ вдругъ дьяконъ, и голосъ его трепетно и властно съ какой-то ужасающей тоской раздался по всему помѣщенію камеры…

Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.

— «Аще и язвы нашу прегрѣшеній», — зарыдали они…

— «Ущедри твое созданіе, Владыко, и очисти твоимъ благоутробіемъ», — могуче гремѣлъ басъ.

— «И очисти твоимъ благоутробіемъ», — вторили ему тенора…

Я почувствовалъ, какъ въ груди у меня точно оборвалось что-то. Невыразимо странно было слышать въ этой ужасающей обстановкѣ трогательные благородные звуки, вылетавшіе изъ груди этихъ измытаренныхъ, жалкихъ пропойцъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ поетъ и рыдаетъ, трепещетъ и стонетъ въ мукахъ скорби и отчаянія. Жалко было всѣхъ: и тѣхъ, кто пѣлъ, и тѣхъ, кто слушалъ, и самого себя жалко, и жалко прежнюю жизнь, и все то, что видѣлъ и перенесъ въ жизни.

— «И возжделѣнное отечество подаждь ми,»- мучительно терзая сердце, рыдали тенора…

— «Рая паки жителя мя сотворяя», — съ изумительно-сильно выраженной просьбой со слезами и могучимъ чувствомъ отчаянія докончилъ дьяконъ.

— Да полно вамъ!… дьяволы! — закричалъ вдругъ откуда-то чей-то отчаянно-злобный голосъ, — всю душу вымотали, подлецы!… нашли что пѣть… будетъ!… покою отъ васъ нѣтъ… и безъ того тошно!.

Пѣвцы замолкли. кто-то громко засмѣялся… кто-то крикнулъ:

— Отецъ дьяконъ, веселенькую!..

— «Вы-ы-ы-ый… — завелъ дьяконъ, — ду-ль… — точно оборвалъ онъ и продолжалъ:- я на рѣченьку… посмотрю-ль на быструю». Вслѣдъ за нимъ, порхая и крутясь, подхватили и понеслись теноровые и другіе голоса.

Все вокругъ словно сразу встрепенулось и ожило. Точно неожиданно свѣтлый и радостный лучъ солнца ворвался въ полутемную камеру и, весело играя, внесъ вмѣстѣ со свѣтомъ какую-то удалую, бодрящую, свѣжую волну.

VII

Приходилось лѣзть подъ нары… Другого исхода не было… Заглянувъ подъ нихъ въ одномъ мѣстѣ, я увидалъ въ полутьмѣ фигуру сидящаго, скорчившись, на полу маленькаго человѣка… Человѣкъ этотъ курилъ, жадно и часто затягиваясь, и озирался по сторонамъ, очевидно боясь, какъ бы кто не вырвалъ у него папироску…

Я согнулся и полѣзъ на четверенькахъ къ нему. Онъ быстро смялъ въ рукѣ цыгарку и заворчалъ что-то себѣ подъ носъ

— Ты что ворчишь? — спросилъ я, располагаясь съ нимъ рядомъ.

— А тебѣ что?! — огрызнулся онъ и скорчился еще больше, точно ежъ, котораго толкнули ногой.

Подъ нарами было сыро и грязно… Воняло чѣмъ-то гадкимъ, кислымъ и промозглымъ… По бокамъ слышался храпъ спящихъ людей, смѣхъ и сквернословіе.

Я легъ, подложивъ подъ щеку шапку, и сталъ въ полутьмѣ, отъ нечего дѣлать, разглядывать своего сосѣда

Это былъ старичокъ, маленькій, горбатый, чудной… похожій на какую-то большую мышь или крысу, сидящую у своей норки. Въ ногахъ у него лежалъ какой-то узелокъ… Когда я подлѣзъ подъ нары, онъ схватилъ этотъ узелокъ и зажалъ его между колѣнъ, поглядывая на меня и ворча что то, какъ собаченка, грызущая кость…

Ему не сидѣлось покойно: весь онъ, всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ, одѣтымъ въ какую-то рвань, ерзалъ по полу, точно кто его поджигалъ снизу… Руками онъ дѣлалъ какіе-то непонятные жесты… Ноги, обутыя въ опорки, шаркали по полу… Когда онъ оборачивался ко мнѣ лицомъ, мнѣ виднѣлись тонкія губы, бороденка клиномъ, сморщенное лицо и, какъ у осла, большіе уши…

Мнѣ захотѣлось подразнить его, поговорить… И я опять спросилъ:

— Да что ты ворчишь все?.. Ругаешься, что-ли?..

— А тебѣ что за дѣло? — завизжалъ онъ, — что ты присталъ ко мнѣ, сукинъ ты сынъ!..

— Сверни-ка покурить, да угости! — опять сказалъ я.

Онъ затрясся и завертѣлся на мѣстѣ, какъ блоха.

— Покурить! закричалъ онъ, — на-ка, вотъ, выкуси!… Ахъ вы, лодари!… жулье!… много васъ тутъ, сукиныхъ дѣтей… воры!… Отстань отъ меня!… что ты присталъ ко мнѣ: аль выглядываешь, какъ бы упереть что… Нѣтъ, братъ, я спать не буду, шалишь!… Нѣтъ ужъ, я знаю теперь… жулики трехкопѣешные… тьфу!..

Онъ плюнулъ и, отвернувшись, началъ возиться со своимъ узелкомъ, бормоча подъ носъ ругательства.

Я легъ навзничь, подложивъ подъ голову руки, и сталъ думать…

Какія-то сѣрыя тягучія мысли носились въ головѣ… Я переживалъ все то. что со мной было за послѣднее время. Точно кто-то потихоньку развертывалъ передо мной огромный листъ бумаги, на которомъ, сцена за сценой, изображена была моя жизнь…

Угрюмыя и страшныя картины плыли передо мной, какъ кошмаръ… Усиліемъ воли я старался отогнать ихъ отъ себя, но лишь только закрывалъ глаза, онѣ снова плыли передо мной, мучительно терзая сердце.

Въ камерѣ не смолкало… Непрерывный гулъ, возня, крики, неслись отовсюду… Въ полутьмѣ сновали какіе-то люди, жалкіе и противные… Гдѣ то подъ нарами кто-то пѣлъ громкимъ рыдающимъ голосомъ:

Что-то дикое, нелѣпое и вмѣстѣ страшно грустное чувствовалось во всемъ этомъ.

Я заткнулъ уши и лежалъ съ тяжелой, точно съ похмѣлья, головой… Въ грудь заползала тихо, настойчиво обвивая сердце своими холодными противными кольцами, мучительная змѣя-тоска…

Я закрылъ глаза и забылся тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ…

VIII

Какой-то пронзительный вой, крикъ, хохотъ разбудили меня.

Я вскочилъ, ударившись головой объ нары, и полѣзъ на четверенькахъ изъ-подъ нихъ вонъ узнать, что такое случилось, и кто кричитъ.

Около двери собралась и шумѣла толпа косматыхъ, всклокоченныхъ со сна людей. Среди нихъ по грязному полу, шлепая ладонями по лужѣ, текущей отъ «парашки», валялся человѣкъ, корчась, какъ въ падучей, и вылъ пронзительно громко, какъ поросенокъ, когда его рѣжутъ…

— Что такое съ нимъ? — спросилъ я стоявшаго рядомъ со мной и поднимавшагося на ципочки человѣка.

— А песъ его знаетъ, что съ нимъ! — отвѣтилъ онъ, — должно быть, пьяный… Его сейчасъ только привели… Ишь, его чорта, схватываетъ, — добавилъ онъ равнодушно.

— Подлецы! разбойники! кричалъ, между тѣмъ, валявшійся на полу человѣкъ. — Креста на васъ нѣтъ! идолы!… татары!.. О-о-о, подлецы!..

И онъ, растерзанный, оборванный, жалкій, полупьяный, вскочилъ на ноги и, дико вращая ополоумѣвшими глазами, началъ сквернословить, грозя кулаками на дверь.

— Поори… поори! — раздался въ дверную дырку голосъ, — поори, сволочь проклятая!..

— Самъ ты сволочь, — завизжалъ человѣкъ, — ахъ, вы мошенники!… Подлецы! подлецы! подлецы! — все возвышая голосъ, пронзительно кричалъ онъ и вдругъ не то что заплакалъ, а какъ-то дико затявкалъ и въ безсильной злобѣ опять покатился по полу…

— Вотъ такъ чортъ! — раздались голоса, — что его рѣжутъ, что-ли?.. Откуда такой взялся?

— Спать не даетъ, дьяволъ! — заворчалъ кто-то.

— Уймите его! — крикнулъ другой.

— Староста! Ой, староста! Твое дѣло! — закричалъ изъ подъ наръ третій, — уйми! Людямъ покой нуженъ… Что не видали, черти?!.

— А вотъ сейчасъ! — раздался спокойный, самоувѣренный голосъ, и староста, средняго роста, черноволосый, скуластый здоровенный мужикъ, отпихнувъ людей, подошелъ къ валявшемуся на полу пьяному, наклонился, взялъ его рукой за шиворотъ и, поставивъ на ноги, внушительно, какимъ-то страшнымъ голосомъ сказалъ:

— Брось орать! рвань паршивая!… ложись… дрыхни, сволочь!..

— Ты самъ сволочь! — закричалъ человѣкъ, — кто ты?.. Я… я!..

Но староста не далъ ему договорить… Онъ вдругъ взмахнулъ рукой и со всего размаха ударилъ его по лицу.

Человѣкъ, какъ снопъ, упалъ на полъ, что-то рыча и захлебываясь…

— Прибавь! — крикнулъ кто-то и засмѣялся.

Упавшій хотѣлъ было приподняться и встать на ноги, но староста, съ покраснѣвшимъ лицомъ, тяжело сопя, ударилъ его опять.

— Караулъ! — не то застоналъ, не то закричалъ человѣкъ и какъ-то невыразимо жалко, точно заяцъ, у котораго перешибли ноги, по-ребячьи захлюпалъ, закричалъ и на четверенькахъ торопливо поползъ подъ нары, повертывая на ходу въ сторону, гдѣ стоялъ староста, свое разбитое, окровавленное лицо съ мутными, одурѣвшими отъ водки и страха глазами…

Не помня себя, я побѣжалъ отъ этого зрѣлища и забился опять на старое мѣсто, подъ нары.

За мной слѣдомъ юркнулъ туда же мой сосѣдъ старикашка. Усѣвшись, онъ захихикалъ и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Видалъ?.. Ловко!… такъ васъ и надо, сукиныхъ дѣтей, хи, хи, хи!..

— Чему ты радуешься, чортъ! — закричалъ я, чувствуя къ противному старику отвращеніе и злость.

Какъ будто мои слова относились не къ нему, — онъ ничего не отвѣтилъ, отвернулся; хихикая, забормоталъ что-то, какъ тетеревъ на току, и началъ продѣлывать руками какіе-то чудные и непонятные знаки, точно стараясь схватить что-то.

— Полоумный! — подумалъ я, глядя на него.

Но вдругъ онъ опять обратился ко мнѣ и сказалъ:

— Ловко, а?.. такъ и надо… а?.. морда-то вся въ крови… будетъ помнить… хи, хи, хи!..

Сказавъ это, онъ отвернулся отъ меня и затрясся всѣмъ своимъ противнымъ тѣломъ отъ душившаго его гадкаго сдавленнаго смѣха.

— «И скажетъ тѣмъ, которые по лѣвую: изыдите отъ меня проклятіи въ огнь вѣчный, уготованный діаволу и аггеломъ его», — громкимъ шепотомъ забормоталъ онъ неожиданно и потихоньку тоненькимъ голоскомъ запѣлъ: — «Егда славній ученицы на умовеніѣ вечери просвѣщахуся… То-о-о-огда, — старательно выводилъ онъ, — Іуда злочестивый сребро»…

— Я тебя вотъ просвѣщу, стараго пса, по шеѣ! — раздался вдругъ густой, точно изъ пустой бочки, басъ. — Будешь тогда помнить Іуду… Ишь тебя схватываетъ… распѣлся! нашелъ мѣсто… Я-те заткну глотку-то, паршивый чортъ!..

Старикашка быстро, какъ ежъ, свернулся клубочкомъ и притихъ.

IX

Проснувшись утромъ, я не нашелъ своей шапки: пока я спалъ, ее успѣли украсть… Шапка была хорошая, и мнѣ стало ее жаль, а главное, досадно было то, что придется щеголять въ казенномъ блинообразномъ, кругломъ арестантскомъ картузѣ.

Выбравшись изъ-подъ наръ, я увидалъ, что разсвѣтаетъ. Въ окна слабо проникалъ свѣтъ тусклаго зимняго утра… какой-то сѣроватый смрадъ, отъ котораго щекотало въ горлѣ и трудно было дышать, стоялъ въ камерѣ… Большинство арестантовъ еще спало, разметавшись по нарамъ во всевозможныхъ позахъ… Нѣкоторые лежали, почти совсѣмъ нагіе, въ однѣхъ грязныхъ, худыхъ рубахахъ; изъ-подъ наръ высовывались ноги; отовсюду шелъ храпъ, стонъ, какія-то непонятныя вскрикиванья… Нѣкоторые во снѣ неистово драли ногтями обнаженное тѣло, стараясь избавиться отъ насѣкомыхъ, кишмя кишѣвшихъ на нарахъ…

Дверь въ корридоръ отперли… Застучали чайниками… Счастливцы стали пить «цыку» [2]. Протащили на палкѣ вонючую «парашку»…

Я пошелъ въ корридоръ и сказалъ надзирателю, что у меня украли шапку.

— Ладно, — сказалъ онъ, окинувъ меня злымъ взглядомъ, — я скажу старостѣ… Чего-жъ ты глядѣлъ, дурья голова!..

Я опять пошелъ въ камеру. Люди лѣниво поднимались со своихъ логовищъ. Многіе пили «цыку», сидя на нарахъ по-турецки: большинство-же лежало, вѣроятно, не зная для чего вставать… Нѣкоторые, сидя на нарахъ поближе къ окнамъ, нагіе, давили въ рубахахъ насѣкомыхъ. Какой-то сѣдой съ нависшими бровями, курносый старикъ молился, читая вслухъ молитву. «Отврати лицо твое отъ грѣхъ моихъ, и вся беззаконія моя очисти. Сердце чисто созижди во мнѣ, Боже, и духъ правъ обнови во утробѣ моей», — громко говорилъ онъ, и странно какъ-то звучали эти слова въ этой неподходящей обстановкѣ.

Лампочку загасили. Съ каждой минутой въ камерѣ становилось свѣтлѣе, и этотъ свѣтъ придавалъ ей какой-то еще болѣе тяжелый, безотрадно-ужасный видъ. Жалко было глядѣть на людей, доведенныхъ до послѣдней степени униженія. загнанныхъ въ это гадкое помѣщеніе подобно скотамъ, брошенныхъ, никому не нужныхъ, оставленныхъ всѣми…

— Эй!… У какого тутъ чорта шапка пропала?! — закричалъ вдругъ на всю камеру староста, входя изъ корридора въ дверь — Говори, что-ли!..

— У меня пропала! откликнулся я и подошелъ къ нему.

— У тебя? — переспросилъ онъ, окинувъ меня злыми глазами, — ты жаловаться, сволочь!… Ну, ладно, — добавилъ онъ, помолчавъ, — смотри, коли найду здѣсь ее, всю морду тебѣ разобью!… Самъ, небось, засунулъ куда-нибудь, да на людей сваливаетъ… сволочь!

— Чего-жъ ты лаешься-то? — ничего не понимая, спросилъ я.

— У-у-у, поговори еще! — закричалъ онъ и скрипнулъ зубами, — чортъ! Обыскъ теперь изъ-за тебя дѣлать, что-ли?.. Шапка его пропала!… невидаль! Чай не сто рублей стоитъ…

Ругаясь и грозя, онъ отошелъ отъ меня прочь. Не понимая, что это значитъ, я сѣлъ на край наръ, въ ногахъ у какого-то человѣка, лежавшаго навзничь, наблюдавшаго за мной, и, недоумѣвая, вопросительно взглянулъ на него. Онъ поймалъ мой взглядъ, поднялся, сѣлъ, поджавъ ноги калачикомъ, и, улыбнувшись, сказалъ:

— Что, братъ, вляпался?.. Вотъ тебѣ и шапка!

— Чего онъ ругается? — спросилъ я.

— Ругается-то что? — переспросилъ онъ. — Эхъ, ты чудакъ!… Мелко плаваешь — спину видно… Я тебѣ вотъ что скажу, по душамъ: иди ты къ надзирателю, скажи: нашелъ, молъ, шапку… А то плохо, братъ, тебѣ будетъ.

— А что?

— Да то, что надзиратель скажетъ еще кое кому, придутъ съ обыскомъ… Шапку твою все одно не найдутъ, а еще кое-что неладное найдутъ… Ну, и того… понялъ?..

— Понялъ! спасибо, что научилъ, — отвѣтилъ я и пошелъ опять въ корридоръ заявить, что шапка нашлась.

Когда я возвратился снова въ камеру, то увидалъ, что староста слѣдитъ за мной.

— Ну что, нашелъ шапку?! — крикнулъ онъ.

— Нашелъ! — отвѣтилъ я.

— Ну, то-то… А говорилъ: пропала… Сволочь!… Въ морду васъ чертей надо, дурачье!… Деревня необузданная!.

X

Невыносимо долго тянулось время. Дѣлать было положительно нечего. Отъ толкотни, шума и смрада кружилась голова, ныло сердце и брала досада на то, что попросился съ дуру на этотъ «вольный этапъ»…

Судя по разговорамъ, которые мнѣ удалось услыхать, я понялъ, что отсюда не скоро вырвешься…

Тоска грызла меня. Не находя мѣста, я бродилъ по камерѣ, приглядываясь къ людямъ и слушая разговоры… Не веселы были люди, не веселы и разговоры!… Всѣ томились и ждали своей участи, ждали, когда погонятъ въ тюрьму, а изъ тюрьмы — кого этапомъ домой, на родину, кого въ Сибирь, и т. д…

— Въ тюрьмѣ много лучше, — слышалъ я не одинъ разъ, — тамъ чистота… лапшой кормятъ… а здѣсь что? — каторга!… не жрамши, издохнешь!..

И правда, тяжело было сидѣть здѣсь!… Тѣсно, грязно, голодно, а главное, невыносимо скучно безъ дѣла.

Получивъ пайку хлѣба, хлебнувъ ложки двѣ-три похлебки, я полѣзъ подъ нары, мысленно махнувъ на все рукой, думая, что придетъ, наконецъ, время и сдѣлаютъ же насчетъ меня какое-нибудь распоряженіе…

— Лѣзь, лѣзь, землякъ! — привѣтствовалъ меня изъ-подъ наръ какой-то человѣкъ, — лѣзь!… мѣсто хорошее… теплое… чистое… рай пресвѣтлый!..

Я забрался въ этотъ «рай пресвѣтлый» и легъ на вонючій и грязный полъ рядомъ съ этимъ такъ любезно приглашавшимъ меня человѣкомъ.

Онъ лежалъ, облокотившись на руку, и, улыбаясь, глядѣлъ на меня.

— Ложись… любота здѣсь! продолжалъ онъ, — а тамъ, наверху тѣснота, повернуться негдѣ… Здѣсь словно у Христа за пазухой!… Полеживай да и все тутъ!… И вша не такъ ѣстъ… Не любитъ она подлая сырости! Недаромъ видно говорится: вша тепло любитъ… Ты какъ попалъ сюда?.. За что?.. Давно-ли замели? — И, не ожидая отвѣта, продолжалъ:- Плохо нашему брату жить стало… закрывай лавочку… Народъ аккуратенъ сталъ… какъ залѣзъ куда, тутъ и того, говори, влопался… Не кладутъ плохо!..

— А ты что-жъ, воровствомъ занимался? — спросилъ я, глядя на его веселое лицо.

— А то чѣмъ же! — воскликнулъ онъ удивленно, — вотъ спрашиваетъ… понятное дѣло!… неужели работать стану… А ты нешто не этимъ?..

— Нѣтъ.

— А чѣмъ же?.. Стрѣлялъ, что-ли?..

— Стрѣлялъ! — отвѣтилъ я, чтобъ отвязаться.

— Плохо подаютъ-то ноне, не стоитъ овчинка выдѣлки, да и полиція слѣдитъ строго… Какъ чуть зазѣвался — готовъ… какъ сомъ въ вершу! Вотъ моду взяли: нищимъ просить не велятъ… гдѣ это видано?..

— Стало быть, такъ надо, — сказалъ я.

— Видно, что надо. Имъ что, имъ хорошо! Съ деньгами-то и дуракъ проживетъ… Совѣстно имъ нашего брата, вотъ и не знаютъ, какъ отвязаться. И въ тюрьму сажаютъ, и на родину шлютъ, въ дома рабочіе… туда, сюда… чтобъ глаза не мозолили. Да нѣтъ, шалишь, много насъ! — точно радуясь, воскликнулъ онъ, — охъ, много насъ!… Сила!… Кто кого одолѣетъ — неизвѣстно… Тебя, что же, на родину, что ли? — перемѣнилъ онъ, помолчавъ, рѣчь.

— На родину! — отвѣтилъ я и разсказалъ, какъ это случилось. Когда я сказалъ, что иду «вольнымъ этапомъ», онъ сдѣлалъ большіе, удивленные глаза и, покатившись со смѣху, воскликнулъ:

— Вотъ, дуракъ-то!… Царица небесная!… Вотъ!… Ахъ ты, чудородъ… Что-жъ тебѣ на волѣ-то надоѣло, знать?.. Ахъ ты, дуракъ, дуракъ!… Ну-у ты небось думалъ: такъ тебя сейчасъ и отправятъ… Пожалуйте, ваше благородіе… Нѣтъ, братъ, врешь, не скоро ты попадешь домой… Вша-то тебя, знать, не ѣла, такъ поѣстъ всласть… Здѣсь вотъ посидишь денъ шесть, да въ тюрьмѣ, пока партію на Москву наберутъ, недѣлю, а то и двѣ… да, гляди, въ Москвѣ столько же. Аль тебя не до Москвы?.. Ну, все одно — въ Клину застрянешь… Да что толковать, погуляешь; попьютъ изъ тебя крови!… Мнѣ,- продолжалъ онъ, торопливо свернувъ и закуривъ папироску, — все это, пріятель, вотъ какъ извѣстно!… Погоняли меня, знаю, обтерпѣлся я… Всего видалъ… Ну, а только скажу по совѣсти: не приведи, Царица небесная, этапомъ ходить!… И какъ это тебя догадало… Чудное дѣло!… Да ты пѣшкомъ-то бы махнулъ… А у тебя пальтишко-то важное, — перемѣнилъ онъ вдругъ разговоръ, ощупывая рукой мое пальто, — давай, смѣняемся на пинжакъ?.. Придачи дамъ, а?. не хошь?.. Ну, твое дѣло!… А я-бы далъ на бутылку… На тебѣ вся одежда ничего… казенной тебѣ не дадутъ… Гляди, коли пѣшкомъ идти, придется до дому, то прохватитъ тебя… Не будь у тебя пальтишка, полушубокъ дали бы… Вѣрно я тебѣ говорю… Смѣняемъ, а?..

Я ничего не отвѣтилъ ему и молча полѣзъ вонъ изъ-подъ наръ. Слова этого человѣка нагнали на меня еще большую тоску Я досадовалъ и раскаивался, что попалъ, по неопытности, на этотъ «этапъ»… Но, дѣлать было нечего, приходилось сидѣть у моря и ждать погоды

XI

Прошло четыре томительно долгихъ дня. За эти дни я сильно затосковалъ…

Мнѣ стало казаться, отъ постояннаго шума, вони, сквернословія, грязи и рвани, я живу гдѣ-то за тридевять земель, въ какомъ-то другомъ царствѣ, гдѣ люди только и знаютъ, что валяются на грязныхъ, смрадныхъ нарахъ, давятъ насѣкомыхъ, ругаются, ѣдятъ вонючую похлебку, не знаютъ ни радости, ни любви, ничего, кромѣ злобы, ненависти, обиды, слезъ и затаеннаго отчаянія…

Мнѣ казалось, что вся эта огромная камера, съ ея окнами, потолкомъ, стѣнами, со множествомъ людей, молодыхъ и старыхъ, рваныхъ и грязныхъ, была наполнена не воздухомъ, а злобой и отчаяніемъ…

Люди отъ постояннаго пребыванія вмѣстѣ, полуголодные, изъѣденные насѣкомыми, грязные, озлобленные, опостылѣли другъ другу и ненавидѣли другъ друга до глубины души…

Было страшно и жутко! Сердце ныло и плакало постоянно… До боли было жаль всѣхъ этихъ людей и себя, и вся жизнь казалась чѣмъ-то страшнымъ, ненужнымъ, мрачнымъ, тоскливо-печальнымъ!..

Вечеромъ, на четвертый день, послѣ повѣрки, мнѣ объявили, наконецъ, что на другой день поутру, вмѣстѣ съ другими, меня погонятъ въ тюрьму.

Изъ нашей камеры назначили къ отправкѣ въ тюрьму человѣкъ тридцать, да изъ другихъ камеръ по столько же, если не больше. Вообще, народу собралось много… И какого народу!… «Какая смѣсь одеждъ и лицъ»!..

Рано утромъ всю эту разношерстную толпу выгнали на дворъ, построили, сдѣлали перекличку и «погнали»…

Утро было холодное, дулъ пронзительный вѣтеръ и прохватывалъ до костей… На прямыхъ, малолюдныхъ и мрачныхъ улицахъ, по которымъ насъ гнали, было какъ-то тоскливо и жутко.

Темно-свинцовое небо висѣло надъ головами и точно давило… Откуда-то, не то съ фабрики, не то съ желѣзной дороги, доносились пронзительно-жалобные свистки, нагонявшіе на измотавшуюся и безъ этого душу еще большее уныніе… Было до того гадко и тошно, что такъ бы, кажется, закрылъ глаза и полетѣлъ въ какую-нибудь пропасть отъ всего этого ненужнаго безобразія, которое люди называютъ жизнью!..

Наша грязная и рваная толпа шла торопливо и молча, мѣся ногами бурый снѣгъ, возбуждая своимъ видомъ въ прохожихъ любопытство и жалость…

Я шелъ, испытывая скверное чувство: точно кто-то подгонялъ меня сзади кнутомъ… Мнѣ казалось, что люди, смотрѣвшіе съ тротуаровъ, видятъ во мнѣ не человѣка, а что-то отвратительное и страшное.

Шли мы долго и все какими-то малолюдными улицами… Очевидно, тѣмъ, кто распоряжался нами, было стыдно вести нашу жалкую, грязную, дикую партію тамъ, гдѣ много прохожихъ…

Судя по тому, какъ обращались съ нами, вѣроятно, насъ не признавали за людей, которымъ такъ же и больно, и холодно, и стыдно, и голодно, какъ и всѣмъ, а прямо-таки считали какимъ-то паршивымъ, зачумленнымъ стадомъ козлищъ, которыхъ стоило-бы пришибить поскорѣе, да бросить гдѣ-нибудь, чтобы не видали!..

XII

У тюремныхъ воротъ партія остановилась… Стали пускать въ калитку по одиночкѣ. У калитки стоялъ надзиратель счетчикъ, который каждаго проходившаго, не глядя на него, а глядя куда-то поверхъ головъ, хлопалъ по спинѣ и громко произносилъ: 1-й, 2-й, 5-й, 10-й и т. д.

Послѣ этого всѣхъ насъ провели въ огромную, свѣтлую и чистую комнату, пріемную и, переписавъ, отправили въ кладовую сдавать свою одежду и надѣвать казенную.

Мнѣ не хотѣлось, да собственно и не зачѣмъ было надѣвать казенный изъ толстой матеріи вонючій пиджакъ, потому что у меня былъ свой. Поэтому я завернулъ и сдалъ на храненіе только одно верхнее пальтишко, все же остальное осталось на мнѣ свое.

Получивъ картонный No, я отошелъ въ сторону, къ тѣмъ, которые переодѣлись, и сталъ ждать, что будетъ дальше.

Переодѣвшись въ одинаковые костюмы, люди показались мнѣ съ виду какъ будто совсѣмъ другими. Не было той гадкой, разношерстной рвани, которая такъ рѣзко бросалась въ глаза и отталкивала своимъ тяжелымъ видомъ въ частномъ домѣ…

На всѣхъ были надѣты сравнительно крѣпкіе и чистые пиджаки и, подъ цвѣтъ имъ, такіе же длинные на выпускъ, толстые штаны.

Лица людей, какъ будто тоже, вмѣстѣ съ одеждой, перемѣнились и стали гораздо лучше и веселѣй… Да и вообще вся обстановка тюрьмы не производила тяжелаго впечатлѣнія, а, напротивъ, здѣсь, сравнительно съ тѣмъ мѣстомъ, откуда насъ пригнали, было все хорошо, свѣтло, чисто и напоминало своимъ видомъ скорѣе больницу, чѣмъ тюрьму… Не было этого ужаснаго, сплошного крика, не было сквернословія и не было той особенной, невыносимо-гадкой вони, которая царила въ камерѣ частнаго дома…

Послѣ того, какъ дѣло съ переодѣваньемъ уладилось, насъ повели по широкой лѣстницѣ въ верхній этажъ и тамъ въ корридорѣ, построивъ всѣхъ по четыре человѣка, затылокъ въ затылокъ, сдѣлали перекличку, ощупали каждаго и ужъ послѣ этого размѣстили по камерамъ…

XIII

Всѣхъ насъ собралось въ камерѣ человѣкъ тридцать, хотя помѣщеніе камеры могло вмѣстить въ себѣ несравненно большее число людей.

Всѣхъ насъ гнали на родину этапомъ, и, кажется, одинъ только я дѣлалъ это путешествіе въ первый разъ. Всѣ остальные были рецидивисты или, по здѣшнему, «спиридоны повороты»… Этимъ «спиридонамъ» — я не знаю и не понимаю почему, — давалось казенное бѣлье и верхняя одежда въ полную собственность, которая, по прибытіи на мѣсто назначенія, сейчасъ же пропивалась, и «спиридонъ», вытрезвившись и облачившись въ какую-нибудь рванину, снова шагалъ въ Питеръ…

Камера, куда заперли насъ, представляла изъ себя отличное, свѣтлое, теплое и чистое помѣщеніе. Черный асфальтовый, натертый воскомъ полъ лоснился и блестѣлъ, точно покрытый лакомъ. Посрединѣ стоялъ чистый, окрашенный сѣрой краской, длинный, узкій, почти во всю длину камеры, столъ. Около него, по обѣимъ сторонамъ, стояли такого же цвѣта и тоже такія же чистыя скамейки.

По стѣнамъ, направо и налѣво, были пристегнуты парусиныя койки подъ NoNo…

На полкѣ, близь входной рѣшетчатой, чугунной двери, сквозь которую было видно все, что дѣлается въ корридорѣ, стояло нѣсколько штукъ, изъ красной мѣди, вычищенныхъ и горѣвшихъ, какъ огонь, большихъ чайниковъ… Въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ камеры было устроено отхожее мѣсто, тоже отличавшееся чистотой.

Словомъ, все было такъ хорошо, что намъ, только что выпущеннымъ изъ вонючей и душной трущобы, помѣщеніе это показалось раемъ.

Въ корридорѣ постоянно находился надзиратель: онъ то и дѣло подходилъ къ дверямъ и заглядывалъ въ камеры, слѣдя за нами, какъ ястребъ за курами.

Въ камерѣ было тихо: ни крика, ни ругани… Люди погуливали по асфальтовому полу вдоль камеры, одѣтые въ новые костюмы, точно гдѣ-нибудь по бульвару, а не въ тюрьмѣ.

Погулявъ, я подошелъ къ двери и сталъ глядѣть, что дѣлается въ корридорѣ и въ другой противоположной, угловой, маленькой по размѣру камерѣ, сквозь двери которой намъ все было видно…

То, что я увидалъ, поразило меня удивленіемъ. Тамъ были дѣти, — нѣсколько человѣкъ мальчиковъ, — по здѣшнему, на языкѣ босяковъ, «плашкетовъ»… Эти «плашкеты» висли на двери, таращились въ корридоръ, шумѣли, кричали, сквернословили… Надзиратель то и дѣло подходилъ къ ихъ двери и, покраснѣвъ отъ злости, кричалъ на нихъ… Но это мало помогало: на минуту они смолкали, пока онъ стоялъ около двери, а потомъ снова принимались за свое.

Увидя, что мы нѣсколько человѣкъ, глядимъ на нихъ, они, какъ только отвертывался надзиратель, принимались дѣлать намъ непристойные знаки… Стоявшіе со мной арестанты, видя это, засмѣялись, а одинъ, толстый, съ красными пятнами по лицу, съ выкатившимися и широко разставленными калмыцкими глазами, человѣкъ передернулъ какъ-то особенно плечами и крикнулъ:

— Гляди, гляди, и Катька тамъ!… Попала стерва! Ха, ха, ха!… Ахъ, сволочь!… Катька! — крикнулъ онъ, когда надзиратель отошелъ подальшпе, и сдѣлалъ руками какой-то знакъ. — Гляди сюда, подлая!… хошь этого?!.

На этотъ крикъ и жестъ одинъ изъ «плашкетовъ», очевидно, прозванный Катькой, съ своей стороны, сдѣлалъ что-то такое непристойное, что заставило всѣхъ смотрѣвшихъ разразиться хохотомъ

— Ахъ, сволочь! что дѣлаетъ!.. — съ какимъ-то наслажденіемъ проговорилъ толстый, къ которому, вѣроятно, и относился этотъ знакъ… Смѣясь, онъ навалился всѣмъ своимъ короткимъ тѣломъ на дверь и, припавъ лицомъ къ рѣшеткѣ, крикнулъ то неприличное слово, какимъ въ народѣ обзываютъ публичныхъ женщинъ.

— Прочь отъ двери! — закричалъ, услышавъ это и подбѣжавъ къ намъ, надзиратель — Ахъ ты, подлецъ! въ карцеръ захотѣлъ?!.

— Что все это значитъ? — спросилъ я, отойдя отъ двери, у какого-то молодого длинноволосаго человѣка, повидимому, изъ кутейниковъ.

— А ты, небось, не знаешь? — отвѣтилъ онъ, отходя отъ меня, — сволочь! — презрительно добавилъ онъ, оглянувшись:- у меня, братъ, не покуришь!..

Я обратился къ сѣдому, добродушному съ виду старичку. Пожевавъ губами, онъ улыбнулся и, дотронувшись до пуговицы моего пиджака, сказалъ:

— Дѣло, другъ, житейское. Мало ли что на міру-то дѣется… Народъ до всего дошелъ… Бога забыли, стыда нѣтъ… ну и того… понялъ?..

И онъ разсказалъ мнѣ такое, что не дай Богъ и слышать!.

XIV

Въ тюрьму пригнали насъ какъ разъ наканунѣ Николина дня.

Въ шестомъ часу вечера въ камеру заглянулъ надзиратель и крикнулъ:

— Въ церковь!

Мы построились попарно другъ за другомъ, и надзиратель повелъ насъ внизъ по лѣстницѣ… Изъ другихъ камеръ тоже выходили люди и шли внизъ за нами.

Вся широкая лѣстница заполнилась этимъ шествіемъ… Слышался кашель, сморканье, шепотъ, шарканье объ полъ множества ногъ, сдержанный смѣхъ.

Сойдя внизъ, мы увидали отворенныя двери пустой, тускло освѣщенной церкви и, молча крестясь и кланяясь, вошли туда.

Намъ приказали идти на хоры, направо. Тѣснясь и толкаясь, мы начали устававливаться…

Съ хоръ хорошо было видно все внизу. Волна людей, молодыхъ и старыхъ, худыхъ и толстыхъ, бритыхъ и не бритыхъ безостановочно текла въ дверь… Надзиратели торопливо устанавливали ихъ по нѣсколько человѣкъ въ рядъ, другъ за другомъ.

Послѣ всѣхъ вошли съ полуобритыми головами каторжные. Впереди ихъ шелъ, какъ сейчасъ гляжу, высокій, съ горбатымъ носомъ, худощавый, съ какой-то точно заостренной кверху головой, молодой арестантъ… Онъ шелъ точно на гулянье, свободно помахивая правой рукой, высоко держа голову, посматривая по сторонамъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: глядите на меня, каковъ я молодецъ!..

Звяканье цѣпей вдругъ наполнило тишину церкви…

Жутко и тяжело было слушать это звяканье…

Нѣкоторое время въ церкви было тихо и полутемно. Ждали священника… Онъ скоро пришелъ и торопливо, почти бѣгомъ, наклонивъ голову. направился въ алтарь. Церковь освѣтили. Началась служба…

При первыхъ же словахъ священника, я почувствовалъ мучительное чувство тоски и одиночества… Передо мной встала другая, далекая церковь… Тамъ тоже праздникъ… тоже служба… весело горятъ свѣчи… церковь полна народомъ… на лицахъ праздничное, веселое выраженіе… съ клироса несутся и наполняютъ всю церковь голоса пѣвчихъ… Священникъ въ бѣлой нарядной ризѣ ходитъ по церкви и кадитъ, не жалѣя ладану, у мѣстныхъ иконъ…

Съ колокольни раздаются торопливые, частые, веселые звуки колоколовъ… Бѣлоголовые мальчишки снуютъ между большихъ, то вбѣгая въ церковь, то выбѣгая на паперть… Словомъ, — все весело, празднично, прекрасно и мирно…

А здѣсь…

Сурово и молча стоятъ арестанты… Изрѣдка кто-нибудь перекрестится… тяжело вздохнетъ… наклонитъ голову и думаетъ. О чемъ?

— «Правило вѣры, образъ кротости», — торопясь, скороговоркой выкрикиваетъ дьячекъ…

Слышатся вздохи… звякаютъ цѣпи… Нѣкоторые падаютъ на колѣна…

— «Отче, священноначальниче, Николае, моли Христа Бога, спастися душамъ нашимъ!..»

— «Спастися душамъ нашимъ!» — громко шепчетъ стоящій рядомъ со мной старикъ и кланяется въ землю, стукалсь лбомъ объ полъ.

Я стою, слушаю и чувствую, какъ подступаютъ къ горлу слезы… что-то непонятное, мучительно-скорбное охватываетъ все моё существо… Я боюсь разрыдаться… какой-то холодный ужасъ и нестерпимая тоска заполоняютъ душу…

XV

Печально и тоскливо началось на другой день, въ нашей камерѣ, праздничное утро…

Разбудили рано… сдѣлали повѣрку… пропѣли молитву, убрали камеру, и каждый могъ заняться чѣмъ хотѣлъ и какъ хотѣлъ…

Тусклый свѣтъ утра медленно, точно нехотя, мало по малу разгоняя тьму, наполнялъ камеру.

По камерѣ взадъ и впередъ, по одиночкѣ и попарно, скользя чюнями по гладкому полу, сновали арестанты…

Я подошелъ къ окну и сталъ глядѣть на улицу. Въ огромное окно видна была часть тюремнаго двора, высокая, красная кирпичная стѣна, а за стѣной Обводный каналъ и садъ Александро-Невской лавры. Надъ всѣмъ этимъ висѣли и тихо плыли клочковатыя, темно-свинцовыя облака. Изъ нихъ, тихо порхая, падали на землю крупные и рѣдкіе хлопья снѣгу… гдѣ-то вдали поднимался столбомъ густой, черный дымъ и стлался по воздуху медленно и плавно… Глядя на эту картину, я перенесся мысленно домой, на родину… Мнѣ стало больно и грустно… Я отвернулся и пошелъ на другой конецъ камеры, гдѣ въ углу, около печки собралась кучка людей и слушала какого-то шаршаваго, высокаго человѣка.

Я подошелъ къ нимъ и сталъ тоже слушать. Высокій, съ огромной копной свалявшихся рыжихъ волосъ на головѣ, человѣкъ этотъ, дѣлая руками какіе-то театральные жесты, громко, отчетливо и звучно читалъ стихи. Его внимательно и, видимо, съ большимъ удовольствіемъ слушали.

Напирая на риѳмы, читалъ онъ, махая руками, и, вращая по лицамъ слушателей большими какими-то полоумными глазами, — продолжалъ:

— Ты что разинулъ ротъ-то? — вдругъ обратился онъ къ молодому парнишкѣ,- ничего вѣдь, оселъ, не смыслишь… да и всѣ-то вы… Ну… тсс!..

Онъ подумалъ, помолчалъ, потеръ рукой лобъ, какъ бы припоминая, и началъ:

Онъ поднялъ обѣ руки, точно «владыко», благословляющій народъ, и, подержавъ ихъ такъ нѣсколько времени, вдругъ опустилъ, точно бросилъ что, и заоралъ:

Оралъ онъ, махая руками и дико вращая глазищами… Странно и жалко было глядѣть на него.

— Вѣдь вы кто? — началъ онъ, помолчавъ:- вы всѣ, собственно говоря, свиньи, скоты… вамъ бы только нажраться. А я… я — жрецъ!… Вы счастливые скоты, потому что вы глупы, а у меня огонь божественный горитъ въ груди!… Я — артистъ. Я видалъ лучшую долю, я…

— «Природа, мать, — закричалъ онъ опять дикимъ голосомъ, — когда-бъ такихъ людей, — онъ ударилъ себя въ грудь, — ты иногда ни посылала міру, заглохла-бъ нива жизни»! Пошли вы прочь отъ меня! — закричалъ онъ рыдающимъ голосомъ, — безчувственныя дубины!. Умираю вѣдь я, дьяволы! Прочь!..

— Чудакъ! — сказалъ кто-то.

— Лается тоже, сволочь! — сказалъ другой.

— Арестанты вы, несчастные!… Сволочи! — оралъ, между тѣмъ, на всю камеру какимъ-то дикимъ, тоскливымъ голосомъ полоумный чтецъ стиховъ…

XVI

На другой день, часу въ одиннадцатомъ, послѣ обѣда (обѣдали мы рано), пришелъ въ нашу камеру какой-то чернобородый, при фартукѣ, въ полушубкѣ, обсыпанномъ мучной пылью, человѣкъ и сказалъ:

— Ну, кто на мельницу?.. Кто не пойдетъ ли?

Пять человѣкъ арестантовъ подошло къ нему.

— Мы пойдемъ! — сказали они.

— Ну, а еще кто? — спросилъ онъ и взглянулъ на меня. — Ты, длинный, не хошь ли, а?..

— А что дѣлать? — спросилъ я.

— Увидишь!… муку молоть… покуришь за это, цыки попьешь…

— Можно! — сказалъ я, заинтересовавшись его предложеніемъ и радуясь, что хоть на время выберусь изъ этой клѣтки куда-то въ другое мѣсто и проведу безконечно долго тянувшееся время не праздно, а за работой.

— Сколько васъ? Шестеро… Ну, идемте.

Надзиратель отперъ дверь, и мы пошли за человѣкомъ въ полушубкѣ по лѣстницѣ внизъ. Внизу, около запертой двери, стоялъ солдатъ и караулилъ человѣкъ двадцать арестантовъ, поджидавшихъ, какъ оказалось, того человѣка, который привелъ насъ.

— Всѣ, что ли? — спросилъ солдатъ отъ двери.

— Всѣ! — отвѣтилъ человѣкъ въ полушубкѣ.

— Что-жъ мало?..

Человѣкъ въ полушубкѣ засмѣялся и сказалъ:

— Небось, не кашу жрать!… Ну, становись по порядку! — крикнулъ онъ намъ, — одинъ за другимъ!..

Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей линіи, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.

Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:

— Маршъ по одному!..

Мы по одиночкѣ начали выходить на дворъ.

Стоявшій у двери солдатъ хлопалъ каждаго изъ насъ по спинѣ и громко считалъ: разъ, два, три…

Когда всѣ мы вышли на дворъ, человѣкъ въ полушубкѣ снова наскоро пересчиталъ насъ и велѣлъ идти за собой. Пожимаясь отъ холода, плохо одѣтые, безъ шапокъ, мы тронулись за нимъ. Идти пришлось не далеко… Онъ подвелъ насъ къ какому-то зданію, похожему съ виду на сарай, въ который ставятъ въ богатыхъ барскихъ имѣніяхъ экипажи, и, введя туда, сейчасъ же наглухо заперъ дверь…

Въ сараѣ было полутемно, сыро и пахло мукой. Прямо противъ двери, на противоположной сторонѣ, стояла печка. Въ печкѣ горѣли, потрескивая, дрова… Направо отъ двери стоялъ столъ, а на немъ жестяной чайникъ и нѣсколько штукъ бѣлыхъ кружекъ… Налѣво была дверь, ведущая въ другое помѣщеніе, гдѣ былъ устроенъ «приводъ» или «воротъ», посредствомъ котораго вертѣлся жерновъ. Мѣсто же, гдѣ засыпались зерна и сбѣгала по желобку мука, было устроено въ первомъ отдѣленіи около двери.

Приведшій насъ человѣкъ выбралъ изъ насъ одного круглолицаго, румянаго парня, назначилъ его «засыпкой», а намъ сказалъ:

— Становись, братцы, за дѣло. Посмѣнно… Двѣнадцать человѣкъ на смѣну, по трое къ вагѣ… Часъ провертите — отдыхъ… курить… Другая смѣна встанетъ… Ну, маршъ.!.

Мы, двѣнадцать человѣкъ, по его приказанію вошли вь помѣщеніе, гдѣ находился «приводъ», и запряглись въ лямки по трое, какъ онъ выразился, къ каждой «вагѣ».

— Ну, съ Богомъ!… Ходи веселѣй!..

Мы налегли на лямки и тронулись.

Затрещали шестеренки, заскрипѣли «ваги», затрясся полъ.

— Эй!… гопъ! но, но!… налягъ!… но, родные! — закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..

Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыханіе и трясутся ноги, — до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..

Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку «поддужныя» съ обѣихъ сторонъ попались какіе-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ… Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.

Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню, — здоровый и широкоплечій, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва — рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны — высокій татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ… Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще «чудилъ», потѣшая и развлекая насъ.

Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.

— Ходы! Эй, ходы, ходы! — оралъ татаринъ. — Но-о-о, робатушка!… О-го-го!..

Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ… Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщеніи, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалкія, потныя лица, — могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ…

Прошелъ часъ… Усталые и злые, мы, толкаясь въ дверяхъ, бросились въ первое отдѣленіе отдыхать. На наше мѣсто впряглись въ лямки другіе двѣнадцать человѣкъ… Усѣвшись около топившейся печки, мы потребовали у мельника платы за трудъ — курить… Онъ свернулъ двѣ собачьихъ ножки и, подавая намъ, сказалъ:

— Курите, братцы, на шестерыхъ по крючку!

Мы раздѣлились на два кружка и встали по шести человѣкъ въ каждомъ. Молодой, худощавый парнишка, досталъ изъ печки уголь, зажегъ папироску и, жадно затянувшись, стараясь глотать дымъ такъ, чтобы ни одна капля его не пропадала даромъ, передалъ сосѣду. Сосѣдъ глотнулъ и передалъ слѣдующему. Когда, такимъ порядкомъ, папироска обошла всѣхъ и очутилась снова у того, который закуривалъ, отъ нея остался только небольшой окурокъ…

— Ну, други, — сказалъ парнишка, разглядывая его, — какъ быть? хватитъ на всѣхъ еще по разу, аль нѣтъ?

— А ты соси да другимъ давай! — сказалъ угрюмый чернобородый мужикъ. — Неча его даромъ-то жечь. По затяжкѣ, надо быть, хватитъ, — добавилъ онъ

Парнишка поглядѣлъ на окурокъ и потянулъ изъ него такъ, что провалились щеки. Угрюмый мужикъ схватилъ его за руку и крикнулъ:

— Ты что-жъ это, дьяволъ, одинъ хошь слопать, а?!.

— На, чортъ!. жри, — тяжело переводя духъ и передавая ему окурокъ, отвѣчалъ парнишка, — хватитъ и тебѣ… Испугался, идолъ!..

Покуривъ, мы усѣлись около печки отдыхать. Татаринъ Абдулка, кривляясь и дѣлая смѣшныя рожи, сталъ уморительно разсказывать про свои похожденія. Намъ въ особенности нравились его разсказы про толстыхъ женщинъ… Чортъ знаетъ, какія подробности передавалъ онъ своимъ ломаннымъ языкомъ. Невозможно было слушать его безъ смѣха. Смѣялись всѣ, смѣялся даже серьезный мельникъ… Разсказчика, въ видѣ поощренія, ругали, называли чортомъ, дьяволомъ. татарской мордой, — все это онъ принималъ, какъ должное, съ видимымъ удовольствіемъ, точно актеръ, которому неистово апплодируютъ въ театрѣ…

Подъ его росказни мы не замѣтили, какъ прошелъ часъ, и опять надо было идти вертѣть жерновъ…

Эта египетская работа, съ часовыми передышками и съ платой за нее глоткомъ вонючаго дыма для того лишь, чтобы на минуту одурѣть, — тянулась до вечера. Подъ конецъ насъ угостили мутной, съ чернымъ отстоемъ на днѣ кружекъ, «цыкой» и такимъ же порядкомъ, какъ привели сюда, пересчитавъ и провѣривъ, погнали снова въ камеру.

На лѣстницахъ и по корридорамъ вездѣ ярко горѣли огни. Намъ пришлось проходить мимо камеры для привилегированныхъ. Тамъ было свѣтло и чисто. Стояли кровати съ бѣлыми подушками и съ байковыми сѣрыми одѣялами. какой-то благообразный господинъ съ рыжеватой клинообразной бородкой, похожій на Сенкевича, сидѣлъ за столомъ и кушалъ чай — съ бѣлой французской булкой… Когда мы проходили мимо двери, онъ поднялъ голову и, прищурившись, поглядѣлъ на насъ, изобразивъ на лицѣ какую-то брезгливую и презрительную гримасу.

— Ишь, дьяволъ, — сказалъ одинъ изъ насъ, — чай жретъ съ булкой: не нашъ, братъ…

— Имъ вездѣ хорошо, чертямъ! — отвѣтилъ на это угрюмый чернобородый мужикъ, — Жуликъ, небось, а кто я?.. баринъ!… тьфу!… разтудыть ихъ всѣхъ-то!..

— Бѣдному вездѣ одна честь, — сказалъ еще кто-то:- въ зубы да въ морду…

— Н-н-н-да! — подтвердилъ четвертый, — дѣла… дѣла божьи, судъ царевъ… о-хо-хо!… Видно, братцы, когда издохнемъ, тогда отдохнемъ…

— Проходи, проходи! — крикнулъ надзиратель, отворивъ дверь въ камеру, — живо!… Ну, поворачивайся ты, чортъ большой!… Жулье несчастное!… подохнуть бы вамъ… надоѣли до смерти!..

XVII

Насталъ, наконецъ, день отправки этапа въ Москву.

Утромъ подняли насъ рано — часу въ четвертомъ. Отправлявшаяся партія была огромная, человѣкъ въ пятьсотъ. Всѣхъ надо было провѣрить по спискамъ, переписать, раздать на дорогу пайки хлѣба. Время за этимъ дѣломъ шло безконечно долго.

Наконецъ, когда кончилась эта измучившая всѣхъ канитель, когда всѣ мы получили по пайкѣ хлѣба и по кусочку мяса, приколотому лучинкой къ хлѣбу, насъ попарно вывели на тюремный дворъ и, построивъ опять, принялись считать… Пересчитыванье тянулось долго. Конвойные ругались и толкали насъ, покорно сносившихъ это обращеніе.

Наконецъ, кончили… Отворили ворота, партія тронулась со двора на улицу…

За воротами опять построили по другому. Конвойные солдаты съ обнаженными саблями разстановились вокругъ партіи…

Погодя немного, раздалась команда конвойнаго начальника, и мы тронулись…

Впереди шли солдаты, за ними, бренча цѣпями, кандальные, за кандальными еще какіе-то скованные только въ поручни, а за ними уже мы, т. е. всякій сбродъ, одѣтый кто въ свою одежду, кто въ казенную.

Сзади всѣхъ трусили двѣ бабенки. Одна, съ подбитыми глазами, опухшая и страшная; другая помоложе, худая, блѣдная, съ огромными испуганными глазами… За ними и по бокамъ партіи шли провожатые, родные и знакомые.

Утро стояло сѣрое и холодное. Шелъ не то дождь, не то какая-то мелкая крупа, больно хлеставшая по лицамъ. Солдаты шли ходко. Шли опять какими-то пустырями, печальными и малолюдными. Ряды за рядами двигались скорымъ шагомъ, возбуждая въ прохожихъ и жалость, и страхъ…

Мнѣ было невыносимо тяжело съ непривычки сознавать себя частью этой толпы. Мнѣ было стыдно, какъ будто я сдѣлалъ, въ самомъ дѣлѣ, что-нибудь постыдное, въ родѣ грабежа или кражи. Казалось, что всѣ прохожіе глядятъ на меня, какъ на вора или душегуба…

Къ вокзалу насъ провели сквозь какія-то ворота, какими-то задворками и остановили около арестантскихъ вагоновъ, съ маленькими, подъ самой крышей оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками.

Здѣсь, около вагоновъ, произошла продолжительная остановка. Какіе-то люди, высокая тучная женщина и двое мужчинъ, поджидали партію, стоя около корзинъ, наполненныхъ бѣлыми хлѣбами, калачами, баранками и пр. Насъ построили въ ряды, человѣкъ по пятнадцати въ каждомъ, и женщина съ двумя мужчинами торопливо начала одѣлять «подаяніемъ»…

Арестанты, волнуясь и спѣша, хватали, почти рвали изъ рукъ у нихъ это подаяніе. Кто пряталъ его за пазуху, а кто сейчасъ же съ голодной жадностью принимался пожирать, торопливо глотая и озираясь на другихъ.

Помню, — мнѣ достался бѣлый французскій хлѣбъ и штукъ пять большихъ баранокъ. Хлѣбъ я спряталъ, а баранки сейчасъ же съѣлъ, отламывая и глотая отъ нихъ по кусочку, съ чувствомъ какого-то невыразимо-остраго наслажденія. Смѣшно сказать, но я чувствовалъ, какъ какая-то странная, тихая радость загоралась въ моемъ сердцѣ, по мѣрѣ того, какъ я, кусокъ за кускомъ, наполнялъ свой тощій желудокъ этими вкусными, давно невиданными баранками. Погруженный въ это наслажденіе, я не обращалъ вниманія, что дѣлалось вокругъ, позабылъ, что я арестантъ и что меня сейчасъ загонятъ, какъ скотину, въ грязный вагонъ и повезутъ куда-то, не обращая вниманія на то, хочу я этого или нѣтъ.

Крикъ конвойнаго вывелъ меня изъ этого пріятнаго забытья.

Конвойный начальникъ кричалъ, ругаясь гадкими словами, чтобы мы не толкались зря, а входили въ вагоны по порядку.

Волнуясь и спѣша, какъ одурѣлые, полѣзли мы въ вагоны, торопясь поскорѣе занять мѣсто.

Въ вагонѣ, около дверей, съ обѣихъ сторонъ, было по солдату. Солдаты эти равнодушно глядѣли на нашу толкотню, какъ на привычное и надоѣвшее имъ зрѣлище…

Когда, наконецъ, вагонъ, въ который попалъ я, переполнился людьми такъ, что негдѣ стало повернуться, двери заперли, и между арестантами пошелъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ…

Конвойные солдаты мѣняли наше подаяніе на табакъ. За двѣ французскихъ булки можно было получить что-то около восьмушки махорки.

Скоро весь вагонъ переполнился табачнымъ дымомъ. Сдѣлалось жарко и невыносимо душно. Крикъ, шумъ, пѣсни, ругательства, хохотъ, неслись со всѣхъ сторонъ. Лица людей, красныя, потныя, возбужденныя, мелькали передъ глазами…

Когда, наконецъ, послѣ третьяго звонка, поѣздъ тронулся, я перекрестился и сказалъ:

— Слава Тебѣ Господи, наконецъ-то!… Точно гора какая-то свалилась съ плечъ…

— Братцы! — закричалъ на весь вагонъ высокій съ блестящими глазами арестантъ. — Увозятъ!… Прощай, Питеръ!… Го, го, го!… до свиданья!… Увидимся скоро… Кому булку за табакъ, а?! Эй!… кому булку!… Булку, булку, булку!..

XVIII

Поѣздъ сталъ замедлять ходъ, подходя къ станціи. Старшій конвойный солдатъ, заспанный и злой, щуря глаза, снова вошелъ въ нашъ вагонъ и опять крикнулъ:

— Петровъ! Крысинъ! Готовьтесь, слѣзать вамъ!

Я поднялся съ мѣста и всталъ. Крысинъ, старикъ съ длинной сѣдой бородой, о которомъ я говорилъ вначалѣ, не тронулся… Онъ остался сидѣть въ прежней позѣ.

— Крысинъ! — заоралъ конвойный, — не тебѣ, что ли, говорятъ-то, собака!… Не слышишь, что ли?!

— Слышу! — отозвался старикъ глухимъ голосомъ.

— Чего-жъ ты не встаешь?..

— Встану, когда надо.

— Ахъ ты, собака, сволочь!… - еще шибче заоралъ конвойный и со злобой ударилъ его ногой по спинѣ.

Старикъ повернулъ къ нему лицо и тихо, но какъ-то особенно внушительно сказалъ:

— Ударь еще… Покажи свою власть надо мной, старикомъ… Эхъ, ты!… аль у тебя отца не было?.. Стыдно, братъ!..

— Ну, ну, помалкивай! — гораздо тише и мягче сказалъ конвойный, — мнѣ тутъ съ тобой некогда бобы-то разводить. Васъ, чертей, вонъ сколько… Обозлишься съ вами. Народъ-то вы больно хорошій… Прозѣвай, голову сорвете!..

— Народъ вездѣ одинъ, — сказалъ старикъ, тяжело поднимаясь съ полу, — что ты, что я, одно дерьмо-то… А за грѣхи мои я самъ передъ Господомъ отвѣтъ дамъ, не тебѣ судить… Всѣ мы люди… Ноне я арестантъ, а завтра ты имъ будешь… Такъ то, другъ!… «Многая у Господа милость и многое у него избавленіе и той избавитъ Израиля отъ всѣхъ беззаконій его!..» Ну вотъ, землячокъ, мы съ тобой и пріѣхали, — добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Сейчасъ насъ опять въ тюрьму поволокутъ… О-хо-хо!… Ну, слѣзать, что ли?..

— Сейчасъ! — отвѣтилъ конвойный. — Не торопись.

Поѣздъ остановился. Мы вышли изъ вагона и спустились по ступенькамъ не на платформу, а прямо на землю… Налѣво, на вокзалѣ мелькали огни, бѣгали люди, шла обычная въ такихъ случаяхъ суета… Здѣсь же, гдѣ высадили насъ, было тихо, только холодный, пронзительный вѣтеръ жалобнымъ воемъ, крутя снѣгъ, точно плача, встрѣтилъ насъ, да трое дожидавшихся конвойныхъ солдатъ, обругавъ насъ скверными словами и не давъ опомниться, повели въ тюрьму.

Было поздно, городъ спалъ, луны не было видно за облаками, но свѣтъ ея, холодный и мертвый, тихо лился на спящій городъ, придавая всему чрезвычайно тоскливый видъ… Печально и грустно глядѣли темные домишки; въ пустыхъ улицахъ гулялъ вѣтеръ, наметая сугробы снѣга… гдѣ-то вдали жалобно выла собака, гдѣ-то пропѣлъ пѣтухъ…

Я шелъ, скорчившись въ своемъ лѣтнемъ пальто. Мнѣ было страшно холодно, и тихая, щемящая грусть заползала въ душу… Шедшій сбоку, по правую отъ меня руку, старикъ тоже жался отъ холода, безпрестанно спотыкался и фыркалъ носомъ, точно плакалъ.

Высокій, плотный солдатъ, должно быть, старшій, шедшій впереди, всю дорогу ругалъ насъ отвратительными словами. Я слушалъ его ругательства и сознавалъ, что «лаетъ» онъ насъ за дѣло.

— Покою отъ васъ, дьяволовъ, нѣтъ, — говорилъ онъ, — нѣтъ того разу, чтобы кого да не пригнали… И чего васъ чортъ въ Питеръ носитъ?.. Зачѣмъ?.. Вотъ завтра тащись съ вами за 60 верстъ, по эдакой-то погодѣ. Хорошій хозяинъ собаки не выгонитъ… Чортъ васъ задави!… тьфу! жись собачья, хуже арестантской!..

Шли мы долго. Отъ вокзала до тюрьмы было не близко. По приходѣ насъ не сразу впустили: старшій солдатъ долго дергалъ за звонокъ и ругался, прежде чѣмъ отперли.

— Опять есть? — спросилъ кто-то, отворивъ дверь.

— А когда ихъ не было-то, дьяволовъ? — отвѣтилъ солдатъ.

— Тьфу! — громко плюнулъ кто-то, — окаянная сила! И откуда берутся? Точно, прости Господи, вшей на гашникѣ… Покою нѣтъ!… Ночь полночь — канителься!… Проходи скорѣй!… Да ну, вшивые черти, поворачивайся! Дамъ вотъ по шеѣ,- до новыхъ крестинъ не забудешь!.. — Проведя тюремнымъ дворомъ, насъ ввели въ какую-то полутемную, затхлую комнату. Съ деревянной скамьи поднялся высокій, шаршавый человѣкъ. Зѣвая, онъ принялъ отъ солдата бумаги и, окинувъ насъ заспанными глазами, сказалъ:

— Дьяволы!..

Послѣ этого привѣтствія онъ лѣниво ощупалъ насъ и повелъ по лѣстницѣ наверхъ. Наверху, тамъ, гдѣ кончалась лѣстница и начинался корридоръ направо и налѣво, полутемный, съ обычнымъ отвратительнымъ «острожнымъ» запахомъ, сидѣлъ на табуреткѣ дежурный и клевалъ носомъ.

— Кузьма! — окрикнулъ его приведшій насъ человѣкъ, — проснись!… Сваты пріѣхали…

Кузьма поднялся съ табуретки, оглянулъ насъ и спросилъ:

— Погода знать на дворѣ-то, а?

— Стрась! — отвѣтилъ приведшій насъ и добавилъ: — А ихъ вотъ чортъ носитъ!

— Н-нда, дѣло казенное, — проговорилъ дежурный и, поглядѣвъ на насъ сонными глазами, добавилъ: — Ну, соколы, пожалуйте!..

Онъ повелъ насъ по корридору направо и остановился передъ небольшой, грязной дверью съ отверстіемъ посрединѣ. Сквозь эту дырку шелъ слабый свѣтъ изнутри. Гремя засовомъ, солдатъ, не торопясь, отперъ дверь и сказалъ, распахнувъ ее:

— Пожалуйте! для васъ покойчикъ!..

И, пропустивъ насъ, громко захлопнулъ дверь, заперъ ее опять и ушелъ, скребя по полу корридора сапогами, на свое мѣсто, къ лѣстницѣ, на табуретку.

XIX

«Покойчикъ», въ которомъ мы очутились, была узкая, загаженная, съ однимъ окномъ, вонючая каморка. Почти половину этой каморки занимала голая досчатая койка, на которой, подложивъ подъ голову руки, лежалъ какой-то въ изодранномъ, грязномъ бѣльѣ рыжій человѣкъ и, глядя на насъ, ядовито усмѣхался.

Около койки стоялъ столикъ, на немъ жестяная, съ закоптѣлымъ, разбитымъ до половины стекломъ, лампочка… Въ углу, около порога, стояла неизбѣжная «парашка».

Войдя, я бросилъ свой арестантскій блинъ-шапку на столъ и сѣлъ на полу въ уголъ… Старикъ постоялъ немного посреди каморки, о чемъ-то думая, и тоже сѣлъ рядомъ со мною, принявъ почти такую же, какъ давеча въ вагонѣ, задумчивую позу.

Рыжій человѣкъ, лежавшій на койкѣ, повернулся на бокъ въ нашу сторону и, немного помолчавъ, пристально глядя на насъ большими выпуклыми глазами, насмѣшливо спросилъ у меня:

— Куда изволите отправляться, синьоръ?

Я сказалъ.

— Подлый городишко! — сказалъ онъ. — А сей мужъ? — кивнулъ онъ на старика.

— Тоже.

Онъ замолчалъ, запустилъ обѣ руки за пазуху грязной рубахи, поскребъ тамъ ногтями, морщась и хмуря брови, и опять спросилъ:

— На улицѣ какъ, холодно?..

— Холодно.

— Гм! А я вотъ лежу здѣсь одинъ… скучища, не спится. Васъ тамъ на полу обсыпятъ. Если хотите, я могу потѣсниться, на койкѣ двоимъ мѣста хватитъ…

— Зачѣмъ же, — сказалъ я, — все равно…

Мы замолчали гдѣ-то въ углу заскребла мышь, въ корридорѣ закашлялъ дежурный…

— И чортъ знаетъ, для чего эдакая тварь на свѣтъ произведена?! — воскликнулъ онъ вдругъ такъ неожиданно и громко, что я вздрогнулъ.

— Какая тварь?

— Вши!..

— Отъ Бога на пользу она! — глухо и глядя въ полъ, произнесъ мой старикъ.

— Вша-то?..

— Живешь хорошо — нѣтъ ея, — продолжалъ старикъ, — а напала на тебя тоска, и она тутъ. Откуда взялась, а?

— Отъ Бога? — насмѣшливо произнесъ рыжій.

— Все отъ Бога… А то отъ кого-жъ?

— Какая же отъ нея польза-то?

— А та и польза — не зазнавайся! Знай, значитъ, что тебя во всякое время вша ѣсть можетъ…

— А умремъ — черви съѣдятъ! — засмѣялся рыжій, — такъ, что ли?!

— А умремъ — черви съѣдятъ! — подтвердилъ старикъ, — это вѣрно… Такъ и надо нашему поганому тѣлу, чтобъ его и заживо, и замертво всякая нечисть ѣла… Душа нужна! — добавилъ онъ, помолчавъ.

— Душа? — переспросилъ рыжій и, тоже помолчавъ, добавилъ:- Ты кто?

— Я?.. Человѣкъ, аль не видишь?

— Вижу — человѣкъ изъ какихъ?.. Кто? Званіе твое?.. Мужикъ, мѣщанинъ? Кутейникъ?..

— Такой же, какъ и ты, полевой дворянинъ, — сказалъ старикъ и началъ снимать съ себя рваное пальто. — Спать пора, сказалъ онъ, — ложись-ка, землячокъ, намъ съ тобой утромъ идти надо: заправляйся, отдыхай.

— Не хочется что то! — сказалъ я.

— Что такъ? спросилъ старикъ и, взглянувъ на меня, добавилъ, — аль скучно?

Я промолчалъ.

— А ты не скучай. Брось! Э, милый, милый, чего въ жизни не бываетъ. Да, поживешь — узнаешь. Умный пѣшкомъ ходитъ, дуракъ въ каретѣ ѣздитъ… Да!

— А ты умный? — сказалъ рыжій, дѣлая папироску.

Старикъ ничего не отвѣтилъ и, вставъ, началъ молиться Богу въ уголъ, гдѣ висѣла маленькая икона.

— «Къ тебѣ пречистей Божіей Матери азъ, окаянный, припадая, молюся, — громко читалъ онъ, крестясь и кланяясь: вѣси, Царице, яко безпрестанно согрѣшаю, прогнѣвляю Сына Твоего и Бога моего, — онъ опустился на колѣни и голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, продолжалъ: — И многожды аще каюся, ложь предъ Богомъ обрѣтаюся, и каюся трепеща, неужели Господь поразитъ мя».

— Святъ мужъ, брось! — сказалъ рыжій, лежа навзничь и пуская дымъ въ потолокъ. — И безъ тебя тошно! Брось, вотъ заявился! Что онъ изъ духовныхъ, что ли? — обратился онъ ко мнѣ,- монахъ, что ли, какой?

Я промолчалъ. Старикъ, не обращая вниманія на его слова, продолжалъ молиться. Слова молитвы звучали странно въ этой тухлой, загаженной каморкѣ.

— Что за человѣкъ? — думалось мнѣ,- какая его жизнь?..

Окончивъ молитву, онъ молча, не глядя на насъ, разостлалъ на полу пальто, снялъ съ ногъ холодные съ короткими голенищами сапоги, оглядѣлъ подошвы, размоталъ подвертки и, подложивъ все это подъ голову, кряхтя и вздыхая, легъ на бокъ лицомъ къ двери.

— А вы? — спросилъ рыжій.

— Я… я посижу.

— Вы курите?..

— Курю.

— Не угодно ли?

Онъ далъ мнѣ окурокъ и легъ опять на бокъ.

— Тоска! — сказалъ онъ, — смерть! Не спится. Скорѣй-бы разсвѣтало… Лѣзетъ въ голову всякая чертовщина!..

— А вы давно здѣсь? — спросилъ я.

— Да вотъ уже третьи сутки.

— А отсюда куда-же васъ? — спросилъ я.

— Куда? Да не знаю еще, не намѣтилъ.

— То-есть какъ — не намѣтилъ?

— Да такъ, мнѣ вѣдь все равно. Куда захочу, туда и отправятъ. Я, напримѣръ, сюда попалъ изъ Романова. Ну, а теперь думаю куда-нибудь подальше… на югъ… Меня, понимаете, изъ города въ городъ перевозятъ на казенный счетъ, какъ министра путей сообщенія. Гораздо лучше, чѣмъ пѣшкомъ ходить.

— Да какъ-же вы это устраиваете?

— Да очень просто: вру. Я, напримѣръ, родомъ изъ… впрочемъ, откуда я родомъ, это для васъ все равно. На какой мнѣ чортъ, спрашивается, родина? Что я тамъ не видалъ? Что буду дѣлать?.. Паспорта у меня нѣтъ. Почемъ знаютъ, откуда я, — изъ Ржева или изъ Старицы? Скажу старицкій мѣщанинъ, — меня туда… Являюсь. «Ты кто?» — Такой-то и такой-то. — «Ты здѣшній?» — Нѣтъ. «Какъ же ты, подлецъ, означался здѣшнимъ, а?» — Молчу. — «Откуда же ты, подлецъ?» Изъ Бѣлозерска. — «Отправить его, сукина сына, въ Бѣлозерскъ! Чортъ съ нимъ! Не держать же здѣсь»… Чудно вѣдь, а?

— Чудно, дѣйствительно.

— Теперь зимой ходить подлая самая штука, — продолжалъ онъ, перевертываясь навзничь, — идешь полемъ гдѣ-нибудь, одѣяніе плохое, вѣтеръ, холодно, сѣро, глухо, противно! «Нѣтъ въ отчизнѣ моей красоты. Все намеки одни да черты, все неясно, не кончено въ ней, начиная отъ самыхъ людей»… Тоска! Идешь и думаешь, думаешь, думаешь!… Гадко!..

— Да и такъ-то тоже не весело, — сказалъ я, оглядывая его.

Онъ подумалъ что-то и, усмѣхнувшись, сказалъ:

— Конечно!… Ну да, впрочемъ, привычка… Ко всякой вѣдь подлости привыкнуть можно. Писатель это какой-то нашъ россійскій сказалъ, Достоевскій, кажись… И вѣрно. А я, по правдѣ вамъ скажу, съ дѣтства самаго, такъ сказать, полюбилъ подлости. Я вотъ до вашего прихода лежалъ здѣсь, да все и думалъ… Всю жизнь вспомнилъ, чудно! Какія только я штуки раздѣлывалъ! Да!…

— Вспомнилось мнѣ, напримѣръ, какъ разъ, давно это было, въ дѣтствѣ, пошелъ я въ рожь и нашелъ тамъ на межѣ гнѣздышко. Не знаю, какая птичка… птенчики въ немъ были, маленькіе такіе, какъ сейчасъ гляжу, пять штукъ, ротики желтенькіе, пищатъ… Посмотрѣлъ я, посмотрѣлъ на нихъ, взялъ одного за ноги да и разорвалъ пополамъ… Любопытно!… Другого взялъ, разорвалъ, да такъ со всѣми и покончилъ… Покончилъ, поклалъ ихъ въ гнѣздо, отошелъ въ сторону, легъ въ рожь, жду, что будетъ. Прилетѣла, гляжу, птичка: чирикъ, чирикъ! Нѣтъ, молчокъ, не отзываются дѣтки! Скачетъ она около гнѣзда, чирикаетъ: чирикъ, чирикъ! точно плачетъ… А я гляжу. Гляжу — прилетѣла другая, и начали они вмѣстѣ бѣгать кругомъ гнѣзда; бѣгали, бѣгали… Только вижу: вскочила одна на край гнѣзда и суетъ въ ротъ птенчику что-то. А у него голова одна только да ротъ раскрытъ, а туловища-то нѣтъ, оторвано!..

Онъ посмотрѣлъ на меня, помолчалъ и, почесавъ до колѣна обнаженную ногу, продолжалъ:

— Варваръ!… А то разъ кошку убилъ, т. е. не убилъ, а такъ только спину ей перешибъ: рыжая такая, помню, кошка сидитъ около дровъ, грѣется на солнышкѣ… Взялъ я палку, подкрался — разъ ее! Только хрустнуло, хотѣла было она вскочить, не можетъ. Какъ замяучитъ! И все рвется: побѣжать хочетъ, а не можетъ: хребетъ я ей перешибъ.

Онъ опять замолчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на меня, ожидая, что я скажу на это. Я молчалъ, думая: зачѣмъ это онъ говоритъ?..

Онъ вдругъ прищурилъ глаза и, громко засмѣявшись, сказалъ:

— Глупости я говорю. Не правда ли? И къ чему весь этотъ разговоръ?

— Не знаю! — сказалъ я.

— А потѣшиться-то, воскликнулъ онъ, — эхъ, синьоръ, надо же вѣдь какъ-нибудь. Я люблю…

Онъ опять разсмѣялся, и все лицо его покраснѣло отъ этого смѣха. — Слушайте-ка, какую я вамъ исторійку про себя разскажу. Пришло мнѣ на умъ, вспомнилъ я, лежа тутъ. Хотите, — разскажу?

— Говорите, коли не лѣнь.

— Ладно, посмѣиваясь, началъ онъ: — Было мнѣ лѣтъ эдакъ 19-ть… Жилъ я тогда у родителя своего, теперь онъ покойникъ, дай ему Богъ всего хорошаго. Лодырничалъ, жилъ, ничего не дѣлалъ. Надо вамъ сказать, меня отдавали въ науку, да не вышло дѣло: выгнали за неспособность, а по правдѣ сказать — за лѣнь. Ну, куда-жъ дѣться? Явился къ родителю. — «Живи, говорилъ, сукинъ сынъ. Пастухомъ будешь». — Сталъ жить… Надо вамъ замѣтить, что родитель мой жилъ у одного барина въ имѣніи управляющимъ… Строгій былъ человѣкъ, изъ бывшихъ крѣпостныхъ холуевъ, понятія у него самыя дикія были. Ну, можете представить, какая моя жизнь была. А у барина, надо вамъ сказать, тоже сынокъ былъ въ моихъ-же годахъ и такой-же оболтусъ, какъ и я. Сошлись мы съ нимъ. Научился я отъ него кое-чему. Н-да! Научился! И, видя его жизнь сладкую, озлобился… Думаю: вѣдь не дурнѣе же я его, а почему-же такая разница? И возненавидѣлъ я жизнь свою, опостылѣло мнѣ все какъ-то. Дома на меня никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, родитель такъ и звалъ: «лодырь». Можете понять, какъ мое самолюбіе страдало… Терпѣлъ я, сторонился, въ лѣсъ убѣгалъ, въ рожь, цѣлые дни въ лѣсу проводилъ. Возьму изъ барской библіотеки романъ какой-нибудь и уйду. Особый какой-то міръ у меня сложился, и жилъ я въ этомъ мірѣ одинъ со своими думами. А ихъ, думъ-то, было много, много!..

…Лѣтомъ мнѣ вообще хорошо было. Любилъ я природу. Да, по совѣсти сказать, и теперь люблю. И теперь мое заскорузлое сердце дрожитъ, когда я иду одинъ гдѣ-нибудь полемъ, лѣтнимъ днемъ, жаворонки поютъ. трава шепчется. Да… Ну за то зимой плохо мнѣ было: все дома, уйти некуда, ругань, попреки. И тосковалъ же я!

…И вотъ однажды, какъ сейчасъ помню, было это въ самый крещенскій сочельникъ, рѣшился я ни больше, ни меньше, какъ покончить съ жизнью… Странно какъ-то было. Точно задумалъ уйти куда-нибудь на прогулку, а не на тотъ свѣтъ. Да у меня, впрочемъ, все странно! — добавилъ онъ и провелъ рукой по лицу.

— Утромъ ушелъ изъ дому такъ, куда глаза глядятъ, мятель была, вѣтеръ, холодъ. Отошелъ верстъ шесть, не замѣтилъ какъ, опомнился, посмотрѣлъ кругомъ, — налѣво поле, направо кусты орѣшника. И пришла мнѣ вдругъ, понимаете, мысль сойти съ дороги, отойти шаговъ двадцать и лечь въ снѣгъ. Схвачу, думалъ, горячку, проваляюсь недѣлю и капутъ. А когда, думалъ, помирать буду, когда соберутся около меня родные, я имъ и скажу, отчего помираю. Нате, молъ, вамъ!..

…Ну ладно, такъ я и сдѣлалъ. Отошелъ съ дороги въ сторону, снялъ полушубокъ, снялъ куртку, поднялъ рубашку и легъ въ снѣгъ лѣвымъ бокомъ. И вотъ, когда легъ, то вдругъ подумалъ, что это я такъ себѣ только дѣлаю, т. е. тѣшу себя, и что это ничего не значитъ, и что не простужусь я.

…Собственно-то говоря, когда думалъ я еще только лечь въ снѣгъ, такъ ужъ эта мысль сидѣла въ головѣ моей. Но зачѣмъ-же, спрашивается, я такъ дѣлалъ?.. Помню, когда я ложился въ снѣгъ и легъ съ цѣлью простудиться, то не думалъ вовсе о простудѣ, а совсѣмъ о другомъ думалъ. Я думалъ, что у меня въ лѣвомъ тепломъ сапогѣ стелька протерлась. Потомъ, помню, взглянувши на дорогу, я подумалъ, что хорошо бы, кабы по ней, т. е. по дорогѣ-то, поѣхалъ сейчасъ генералъ или князь какой нибудь, который бы увидалъ меня, слѣзъ бы съ саней и, подойдя ко мнѣ, спросилъ бы: «что вы тутъ дѣлаете?» А я приподнялся бы и сказалъ: а вамъ какое дѣло? Убирайтесь къ чорту!… Ерунда какая, а?

Онъ помолчалъ, свернулъ папиросу и сѣлъ на койкѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ и сложивъ ноги калачемъ, по-турецки.

— Послѣ этого, — началъ онъ опять, — мои мысли постепенно перешли на то, какъ я заболѣю, какъ станутъ ухаживать за мной, плакать, а я скажу: «Вотъ какъ помираю, такъ плачете, а то говорили: чтобъ ты издохъ»!..

…Передъ смертью, думалъ я, хорошо бы взять листъ бумаги и написать что-нибудь въ родѣ: «вырыта заступомъ яма глубокая», или «милый, другъ, я умираю». Для того написать, чтобы сказали послѣ моей кончины: «Господи, какой онъ челоиѣкъ-то былъ славный и умный какой былъ, а вотъ не умѣли мы цѣнить его, и померъ».

…Говорятъ такъ, а я будто мертвый-то все это слышу, и мнѣ это очень нравится. Въ комнату, гдѣ лежу я, народъ ходитъ, глядятъ на меня, иные говорятъ: «Ишь, какъ живой лежитъ». Старикашка Блоха, обыкновенно занимавшійся чтеніемъ псалтири надъ покойниками, стоитъ неподалеку отъ меня и читаетъ какъ-то въ носъ слова пѣсни царя Давида: «въ беззаконіяхъ зачатъ есмь и во грѣсѣхъ роди мя мати моя». Все это я слышу.

…Днемъ мнѣ лежать очень весело, а ночью, наоборотъ, скучно. Въ комнатѣ сдѣлается тихо, тихо. Блоха почитаетъ, почитаетъ и замолчитъ, засопитъ носомъ, опуститъ голову, потомъ вдругъ опомнится, тряхнетъ головой, перекрестится, взглянетъ съ испугомъ въ мою сторону и опять начнетъ торопливо читать что-нибудь. За печкой ему вторитъ сверчокъ, за стѣной тикаетъ маятникъ нашихъ огромныхъ старинныхъ часовъ, однообразно и настойчиво, рѣдко, точно выговариваетъ кто глухимъ голосомъ, считая: разъ! два! разъ! два!

…Но вотъ, я пролежалъ двое сутокъ. Завтра, значитъ, хоронить станутъ. Утромъ пришелъ попъ, стали съ дьячкомъ служить панихиду. Народу въ комнату набилось много, и у всѣхъ свѣчи горятъ и такъ-то отъ этихъ свѣчей душно!… Вотъ кончилась панихида, стали подходить ко мнѣ прощаться, нѣкоторые плачутъ. Вотъ и Блоха лѣзетъ и сильно отъ него водкой разитъ. Потомъ подняли гробъ, понесли вонъ. На порогѣ, слышу, говорятъ: «тише тутъ, не задѣнь краемъ». Принесли въ церковь, отслужили обѣдню, отпѣли, стали снова прощаться, цѣлуютъ, а я думаю: вотъ оно послѣднее-то лобзаніе!..

Вотъ закрыли гробъ крышкой; слышу: Андрюшка Гусакъ шепчетъ кому-то: «гдѣ молотокъ-то? Давай!» Застучали молоткомъ по гвоздямъ. Одинъ гвоздь не попалъ въ край гроба, а проскочилъ внутрь и воткнулся въ подушку, на которой лежитъ голова моя. Кончили, понесли на кладбище. Слышу, опускаютъ въ яму. Слышу — говоритъ батька: «земля бо есть», и вслѣдъ за этимъ ударилась въ крышку первая брошенная имъ горсть земли, закапываютъ! Сначала шибко стучитъ земля, а потомъ все тише и глуше. И вотъ, наконецъ, тишина, ужасная тишина, мертвая тишина! Вотъ когда конецъ-то!.

Онъ замолчалъ, что-то думая. Лежавшій на полу старикъ завозился и сѣлъ, упершись локтями въ колѣни.

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — глухо проговорилъ онъ.

— Лежу я, — снова началъ рыжій, — долго лежу, и вотъ начинаютъ появляться черви въ гробу. Откуда они берутся — не знаю, только я чувствую какъ они ползутъ по моему тѣлу, холодные, мокрые, скользкіе, ббрр!… Много ихъ и все разные: толстые, тонкіе, длинные, короткіе, и вотъ всѣ они начинаютъ точить мое тѣло, вотъ всего они меня съѣли, кости одни остались, черепъ лежитъ, ощеривъ зубы; вотъ рухнула на меня земля и придавила, кости отскочили одна отъ другой, и черепъ лежитъ уже не навзничь, а на боку, и страшно глядятъ двѣ дыры, гдѣ были когда-то глаза, въ черную холодную землю! О-охъ!..

Онъ замолчалъ и перевелъ духъ. Я вздрогнулъ. Нелѣпый разсказъ странно овладѣвалъ мною, какъ кошмаръ.

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — опять проговорилъ старикъ.

— Что же дальше? — спросилъ я

— Что дальше? Да что: страшно мнѣ стало, вскочилъ я, одѣлся да поскорѣй домой, и ничего… не простудился вѣдь.

Онъ замолчалъ и легъ навзничь. Старикъ тоже легъ. Въ каморкѣ стало тихо. Только слышно было, какъ съ улицы по стекламъ стучитъ сухой снѣгъ да глухо шумитъ вѣтеръ. Я снялъ пальто и, подостлавъ его, тоже легъ. Но не спалось. Мы всѣ трое лежали и думали каждый свои думы, и всѣмъ намъ, кажется, было одинаково тоскливо, постыло и жутко.

— Семенъ! — окликнулъ меня старикъ.

— Что?

— Не спишь?

— Нѣтъ.

— А ты спи! Спи, я тебѣ говорю!

— А ты что не спишь? — спросилъ рыжій и, обернувшись ко мнѣ, произнесъ:- жутко, а?!

— Что жутко? — спросилъ я.

— Такъ, вообще, жить жутко!… Люди-то ужъ больно того…

— Не суди людей, — сказалъ старикъ и опять сѣлъ, — не суди, грѣхъ!… Не люди виноваты, а мы сами… Мы то нешто лучше, а? Подумай-ка!

Рыжій засмѣялся и, махнувъ рукой, сказалъ:

— Всѣ хороши! Чудакъ! Да развѣ я себя хвалю: я самъ подлецъ; такъ я говорю, вообще… Потому видалъ кое-что на своемъ вѣку, всего было…

— Что-жъ ты не живешь, какъ должно? — опять сказалъ старикъ, — зачѣмъ бродяжничаешь? Православныхъ объѣдаешь…

— Зачѣмъ, зачѣмъ!… такъ стало быть, надо!…

— А давно вы такъ-то? — спросилъ я.

— Что?

— Ходите?..

— Да ужъ давненько! — Онъ помолчалъ и, обратившись къ старику, сказалъ: — Я тебѣ, старикъ, скажу, какой разъ со мной случай былъ, и какой я подлецъ есть. Слушай-ка. Жилъ я тогда въ Москвѣ, хорошо жилъ… только пилъ сильно… Какъ я свихнулся и на эту дорогу попалъ, по которой теперь хожу, я вамъ разскажу послѣ, а теперь вотъ мнѣ вспомнился одинъ случай. Шелъ я, помню, разъ передъ вечеромъ домой по бульвару полупьяный, и попался мнѣ навстрѣчу человѣкъ одинъ, не молодой ужъ, одѣтъ прилично, лицо пріятное и страсть какое грустное… Поровнялся со мной, — а шелъ-то я не по главной аллеѣ, а по боковой, въ сторонкѣ, и гуляющихъ здѣсь не было, — посмотрѣлъ да и говоритъ мнѣ потихоньку: «Будьте добры, дайте на хлѣбъ. Не ѣлъ вторыя сутки». Остановился я, посмотрѣлъ на него, вижу: человѣкъ не вретъ… И странная мнѣ пришла мысль въ голову, странная и ужасно подлая! Захотѣлось мнѣ унизить этого человѣка и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ…

Досталъ я три рубля, показалъ ему и говорю: «вотъ, говорю, я вамъ отдамъ эти три рубля, если вы встанете на колѣни и сапогъ у меня поцѣлуете»… А самъ эдакъ ногу впередъ выставилъ…

…Посмотрѣлъ онъ на меня, трясутся, вижу, у него губы и поблѣднѣлъ весь; подумалъ, подумалъ, вижу, трудно ему, борется… однако, кончилъ тѣмъ, что опустился на колѣнки и поцѣловалъ сапогъ… А я его эдакъ будто нечаянно по носу сапогомъ-то чикъ! — Извини, говорю, не нарочно. Отдалъ ему деньги… Взялъ онъ и говоритъ: «Мужикъ ты»! Такъ это меня взорвало… «А вотъ, говорю, хоть и мужикъ, а деньги-то ты у этого мужика ваялъ да еще и ногу поцѣловалъ.» — «Мнѣ, говоритъ, жрать нечего. Не я цѣлую, а голодъ. У меня, говоритъ, жена, дѣти, мать слѣпая». — Эка штука, отвѣчаю, мнѣ кабы и жрать нечего было, такъ я бы и то не сталъ этого дѣлать, что ты сейчасъ сдѣлалъ… вотъ тебѣ и «мужикъ»… А ты дворянинъ, что ли?.. Плюю я на тебя…

И пошелъ отъ него прочь… Только слышу, догоняетъ онъ меня… Сопитъ, какъ запаленная лошадь.

— На, говоритъ, возьми свои деньги назадъ… Стыдно тебѣ, когда-нибудь будетъ… вспомнишь, мерзавецъ, это. — «Что-жъ, говорю, давай. Я ихъ вотъ на землю брошу, а ты поднимешь». — Подлецъ ты, говоритъ, мерзавецъ. Ты самъ поднимешь… — и швырнулъ деньги на землю. — Нагнулся я, поднялъ и говорю:

— «Задаромъ ногу-то, значитъ, поцѣловалъ». — Засмѣялся и пошелъ отъ него прочь. Отошелъ шаговъ десять, оглянулся, стоитъ онъ, смотритъ на меня. Остановился я и крикнулъ ему: — «А жена-то съ дѣтишками все-таки не жрамши будутъ»!… и пошелъ, не оглядываясь… Хорошъ эпизодецъ, а?..

Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на насъ. Я ничего не сказалъ, а старикъ подумалъ и сказалъ:

— Нашелъ чѣмъ хвастать… Подлецъ и есть!

— Ну то-то же! Да мало ли, — началъ опять рыжій, — что со мной бывало и что я продѣлывалъ, пока не попалъ на свою настоящую точку… Я давеча говорилъ вамъ, — обернулся онъ ко мнѣ,- что у меня отецъ строгій былъ, бывшій крѣпостной… Понятія у него самыя дикія были. Хамъ, однимъ словомъ, съ ногъ до головы, царство ему небесное, не тѣмъ будь помянутъ. Жилъ я у него лѣтъ эдакъ до двадцати трехъ и надоѣлъ ему до смерти… Видитъ онъ, что я дѣлать ничего не хочу, а только книжки читаю, да барина изъ себя корчу, прогналъ меня. Говоритъ: «Ступай отъ меня ко всѣмъ чертямъ. Не стану я тебя держать… Добывай себѣ хлѣбъ. Можетъ, узнаешь, какъ люди живутъ, очухаешься». Далъ мнѣ деньжонокъ и того… выставилъ! — «Ищи, говоритъ, мѣсто. Люди ищутъ, находятъ». — Ну, отправился я въ Москву, кое-какіе знакомые были, просить сталъ. Пріискали мнѣ мѣсто, въ магазинъ къ купцу одному. Сталъ я жить, приглядываться. И скоро постигъ купца этого! Понравился ему. Полюбилъ онъ меня… Стали у меня деньжонки водиться. Одѣлся франтомъ, водочку сталъ попивать, мѣста разныя эдакія узналъ, вошелъ во вкусъ… Прожилъ годъ, совсѣмъ привыкъ, въ выручку сталъ лазить… Умѣлъ скрывать. Хозяинъ во мнѣ просто души не чаялъ. — «Честный ты, говоритъ, Мишутка, парень». — Ладно, думаю, честный!… Разъ, помню, у насъ разговоръ былъ… Онъ говоритъ: «Вотъ мнѣ, это ему-то то есть, люди за добро зломъ платятъ. Не одинъ разъ такъ было». А я, понимаете, такое удивленное лицо сдѣлалъ и спрашиваю: — «Да неужели, Иванъ Петровичъ, такіе люди есть? Господи, да какъ же это за добро зломъ?!» — «А ты, думаешь, какъ? Эхъ ты, говоритъ, Емеля, простота!» и по плечу меня похлопалъ. «Жизни ты, братъ, не знаешь, простъ! Материно молоко на губахъ не обсохло»… Слушаю я его, разиня ротъ. А онъ-то, дурья голова, передо мной распинается. Эхъ ты, думаю, скотина, дуракъ! — Ну, ладно, такъ и жилъ я. Знакомство у меня завелось и, между прочимъ, одна сваха, т. е., собственно говоря, и не сваха, а прямо-таки сводня. Познакомился я съ ней, и вотъ тутъ у меня романъ затѣялся… Пошло все къ чорту, и свихнулся я. Объ этомъ вотъ я вамъ и разскажу сейчасъ… Хотите?.. Дѣдъ, хошь, а?..

— Болтай ужъ, коли затѣялъ! — отозвался старикъ и добавилъ: — ври, Емеля, твоя недѣля!

— Я. братъ, не вру, а правду говорю. Ну ладно. Слушайте.

Онъ опять сѣлъ, прислонившись спиной къ стѣнѣ, и заговорилъ

XX

— Есть россійская гадкая поговорка: «деньги не Богъ, а милуютъ больше»… Въ большой модѣ эта поговорка. Вотъ, соображаясь, такъ сказать, съ этой поговоркой, я и жилъ, т. е. исключительно жилъ для денегъ… выше и лучше ихъ для меня ничего не было… Хорошо-съ. И вотъ, когда у меня такія понятія были, сошелся я съ дѣвушкой, впрочемъ, даже и не съ дѣвушкой, а съ дѣвочкой, ей еще и шестнадцати не было… Сваха-то та, про которую говорилъ, свела меня съ ней… Стоило мнѣ это удовольствіе рублей… ну, десять, т. е. свахѣ въ зубы за хлопоты.

…Помню все это дѣло въ праздникъ было, на Рождествѣ, на третій, кажется, день. Былъ я у свахи въ гостяхъ съ товарищемъ; ну, пили, много пили и вдругъ, понимаете, приходитъ эта дѣвушка… все это сводня раньше подстроила. Просилъ я ее. Робкая такая, вижу, дѣвушка… краснѣетъ… жмется, говорить боится… А хорошенькая, прелесть! Упросилъ я ее посидѣть съ нами… винца предложилъ… Не хочетъ… приставать сталъ выпить… И сводня говоритъ: «Да выпей, говоритъ, Груня!… Рюмочку-то ужъ авось ничего… Обручъ съ тебя отъ нея не соскочитъ» — «Да я, отвѣчаетъ, не пила отъ роду.»- «Ну что-жъ такое, а ты выпей, не хорошо ломаться передъ кавалерами».

Послалъ я кухарку за портвейномъ, за виноградомъ, вообще за лакомствомъ… и, понимаете, ухитрился ей въ рюмку портвейну водки влить на половину. Выпила она, выпила потому, что боялась не выпить. — «Какъ же, молъ, вѣдь просятъ». — Есть такія натуры и среди нашего брата мужчинъ, которые отказаться не могутъ… безхарактерность это, что ли?.. Ну-съ, выпила она и того, готова, опьянѣла… Много ли ей, цыпленку, надо. Я еще подлилъ… «Чокнемтесь, говорю, за того, кто любитъ кого». Эдакой вѣдь саврасъ былъ!… Она только смѣется и розовенькая такая сдѣлалась — чудо! Выпили еще… Сдѣлалась она совсѣмъ готова. Шепчетъ мнѣ сваха въ ухо, какъ злой духъ: — «Теперь ваше дѣло, не зѣвайте»!… Поднялся я съ дивана и говорю: пойдемъ теперь, Груня, въ манежъ. — «Ахъ, что вы, говоритъ, стыдно». — Надѣлъ я на нее безо всякихъ разговоровъ пальтишко ея старенькое, взялъ за руку, вывелъ на улицу, нанялъ извозчика и того… въ номера…

Проснулся по утру, гляжу: сидитъ она на кровати, голову руками обхватила и рыдаетъ, волоса у ней, какъ ленъ, растрепались, а тѣло все такъ ходуномъ и ходитъ. — Объ чемъ ты? — спрашиваю.

Ничего она не отвѣтила, только затряслась еще шибче да сквозь всхлипыванья, какъ малый ребенокъ, лепечетъ: «Мамочка, мамочка, ахъ, мамочка». — Лежу я, руки подъ голову подложилъ, поглядываю… жду, что будетъ… И вдругъ, понимаете, мнѣ захотѣлось ее еще больше унизить — «Будетъ тебѣ, говорю, чего ты ревешь-то? Не первый чай разъ?.. Давай-ка выпьемъ! — Посмотрѣла она на меня… А рожа у меня въ тѣ поры нахальная была: румяная, гладкая… Посмотрѣла да и говоритъ: — А мнѣ сказывали, что вы добрый!.. — „А чтожъ, злой, что-ли»? — Не честный… за что вы меня обидѣли? — А ты зачѣмъ шла, дура? Вотъ позову сюда кого надо, да желтый билетъ и дамъ.

Посмотрѣла она на меня, помолчала да и говоритъ — ни дать, ни взять, какъ тотъ человѣкъ на бульварѣ, которому я трешницу далъ: — «Подлецъ ты! Рыжая твоя морда безстыжая»!.. — А, такъ ты вотъ какъ, говорю, хорошо же! Вотъ я сейчасъ позвоню. Скажу лакею, чтобы призвалъ кого надо.

Взялъ да и позвонилъ. Она какъ заплачетъ! Такъ и упала на подушки… Вошелъ лакей. — «Принеси говорю, водки».

Ушелъ онъ. Подняла она голову, глядитъ на меня. — Зачѣмъ вы, говоритъ, за водкой послали?..

— А тебѣ какое дѣло?

— акъ я.

— Молчать! — говорю. Заставлю тебя пить и будешь пить!. А ты, небось, струсила… Думала насчетъ билета.

— Ничего я, отвѣчаетъ, не струсила, а совѣстно мнѣ, что съ такимъ человѣкомъ сошлась.

— Съ какимъ это человѣкомъ?

— Съ нехорошимъ… У меня мамочка есть… Господи, кабы узнала!..

— Дура, говорю, мы вмѣстѣ теперь жить станемъ… Я человѣкъ умный, со мной не пропадешь. Чѣмъ занимаешься?

— Портниха.

— У хозяйки живешь?

— Да.

— Сколько получаешь?

— Пять.

— А сейчасъ при тебѣ деньги есть?

— Есть.

— Сколько?

— Полтора рубля.

— Давай!

— Зачѣмъ?

— Давай!… надо… Жалко?

— Это у меня на платокъ.

— Давай!… Надо же за номеръ отдать… Не стану я одинъ платить… За всякую шкуру да плати… Я деньги-то трудомъ добываю, не такъ, какъ ты… затылкомъ наволочки стираешь…

Заплакала она опять. Кошелекъ, однако, достала, вынула изъ него деньги…

— «На, говоритъ, только отпусти меня, Христа ради»!

Онъ замолчалъ и потупился. Лицо его какъ-то потемнѣло. Онъ сжалъ кулакъ и стукнулъ имъ по койкѣ такъ, что задрожали доски.

— Давно все это было, — заговорилъ онъ, — но какъ вспомню — гадко мнѣ станетъ, точно кто-то по голому тѣлу щеткой проведетъ… б-ррры!… Ну, ладно… Просится она… Что-жъ, спрашиваю, противенъ я тебѣ?

Молчитъ. Я опять: «противенъ»? Молчитъ. Тутъ лакей вошелъ, принесъ водку. Всталъ я, одѣлся… налилъ рюмки.

— «Пей! — говорю.

— Не могу!

— Пей, шкура, убью!

— Оставьте меня, говоритъ, Христа ради! Я бѣдная… за что обижаете? Господи, Господи! Ахъ я, дура, несчастная!..

— Пей, сволочь, а то на голову вылью! Плачетъ она.

Христа ради проситъ, чтобы отпустилъ ее. Взялъ я рюмку и, понимаете, какъ плесну ей въ лицо водкой.

— Врешь — не пьешь, махонькую пропустишь!

Закрыла она лицо руками. Стою я, гляжу на нее и вдругъ, понимаете, захотѣлось мнѣ по другому надъ ней помытариться. Думаю: что будетъ?.. Опустился я передъ ней на колѣни:

— Груня, прости… не по злобѣ я… прости!

Ноги у ней съ пьяныхъ-то глазъ цѣлую. Сѣла она… глядитъ на меня, какъ безумная… Глядѣла, глядѣла, потомъ, знаете, положила руку свою ко мнѣ на голову, гладитъ, какъ ребенка, а сама говоритъ:

— Что вы? что вы? Мнѣ стыдно!

А я, вотъ истинный Господь, не вру, какъ заплачу вдругъ… понимаете, словно оборвалось у меня что-то въ груди… А она гладитъ меня по головѣ и плачетъ тоже… слова ласковыя говоритъ… это за то, что я опозорилъ ее… Дѣвочка святая!.

Онъ опять замолчалъ и, торопясь, трясущимися руками свернулъ папироску и, закуривъ, продолжалъ:

— Ну, и того… полюбилъ я ее съ той поры… Но только полюбилъ себѣ на муку, а ужъ про нее и говорить нечего… Привязалась она ко мнѣ, какъ собака… вся мнѣ отдалась и душой, и тѣломъ… Стали мы съ ней жить вмѣстѣ на одной квартирѣ… Машинку я ей купилъ швейную… Работать она стала… Прожили мы съ ней такъ ладно около года, потомъ все пошло подъ гору, къ чорту. Началось съ того, что сталъ я ее ревновать… Глупо, дико ревновать… мучить сталъ… ругать сталъ… бить… Напьюсь пьяный и ну придираться… Кусать ее начну… по щекамъ бить… плеваться… а она молчитъ! Это молчаніе-то ея еще больше меня бѣсило. Точно каменная… Смотритъ только, какъ пришибленная… Скажетъ иногда, впрочемъ: «помру я скоро… избавлю тебя».

Онъ провелъ рукой по лицу и, переведя духъ, началъ опять говорить.

— Да, скоро это случилось: пить я сталъ сильно… развратничать… самъ подлости дѣлаю, а ей запрещаю изъ дому лишній разъ выйти… Денегъ не стало хватать мнѣ… воровать началъ… Разъ цапнулъ сотню цѣлую и попался: увидали… Хозяинъ все не вѣрилъ… Да пришлось повѣрить. — «Подлецъ ты, говоритъ, а я думалъ — честный. Хитрая ты, бестія»… Ну, понятное дѣло, прогналъ меня съ позоромъ въ шею изъ магазина. «Надо бы, говоритъ, тебя подъ судъ, да ужъ чортъ съ тобой, не хочу связываться!»

…Сталъ я мѣста другого искать… Нѣтъ мѣста!… Ей не сказываю… Злость на меня напала: и всю эту злость свою я на нее выливалъ, какъ помои на паршивую собаку…

Однако, стала она догадываться, что безъ дѣловъ я. Иногда спроситъ: «Ну какъ ты съ хозяиномъ»? — А тебѣ какое дѣло? — отвѣчу. Денегъ нѣтъ… что дѣлать? Началъ вещи таскать — закладывать… Заложу, а деньги пропью… и чѣмъ больше пью, тѣмъ мнѣ гаже все… Особливо утромъ… мука!… Пьяный я вообще не покойный, гадкій, страшный. Ухаживаетъ она за мной, раздѣнетъ, уложитъ… «Да, чортъ тебя возьми, кричу ей, съ твоимъ ухаживаньемъ-то!… бей меня! рѣжь! кусай! только не ухаживай, Христа ради!»

…Очумѣлъ… Допился до кошмара… Лежу ночью, вдругъ слышу въ ухо мнѣ кричитъ кто-то: «Степановъ! Степановъ! Степановъ»! — страшно громко… Ужасъ! Наконецъ, нечего стало закладывать… и не на что пить… Вотъ тутъ-то я за нее и принялся, т. е. понимаете, цѣлыхъ почти два года, до самой ея смерти, кормила она меня, поила, обувала и одѣвала… Билъ я ее… охъ, какъ я билъ ее, вспомнить страшно! Смертнымъ боемъ билъ! Да… терпѣла вѣдь… Цѣлый день работаетъ… ночь работаетъ… Надо за квартиру отдать… жрать надо… мало ли, что надо… папиросъ мнѣ надо… водки… безобразіе, однимъ словомъ!

…Ну, ладно… пришелъ конецъ… померла она! Родами померла… Цѣлый мѣсяцъ передъ этимъ нездорова была… извелась вся… высохла… кости да кожа… А я въ это время взялъ, да пальтишко у ней послѣднее пропилъ… Она больная, страдаетъ, а я пьяный… До нищеты дѣло дошло… уголъ грязный, вшивый, съ клопами… вонь!

…Помню, ночью она родила, выкинула мертвую дѣвочку… за три дня до Рождества Христова… Кричала какъ… и я тутъ былъ, да старуха какая-то… померла въ эту же ночь!… Что мнѣ дѣлать? Хоронить не на что… Поцѣловалъ я ее, помню, въ губы холодныя, да потихоньку, какъ воръ, и ушелъ… Ушелъ и ужъ больше не возвращался… Кто ее хоронилъ? гдѣ? какъ? не знаю!

Сначала я съ себя пиджакъ продалъ, пропилъ… И началось съ тѣхъ поръ, и началось! Хитровка… грязь… одурь какая-то… тоска смертная… бродяжничество, куда глаза глядятъ… голодъ… холодъ… тюрьмы… и вотъ, какъ видите, весь тутъ… дошелъ, какъ говорится, до дѣла… больше ужъ идти некуда и нѣтъ, кажись, ничего ужъ такого, чего бы я не перенесъ на своей шкурѣ… Выпита чаша до дна… осталось разбить ее только… Такъ-то!..

Онъ замолчалъ и легъ навзничь, положивъ подъ голову руки. Коптѣвшая и плохо свѣтившая лампочка вдругъ догорѣла и тихо погасла. Въ каморкѣ стало темно… Мы молчали… Мышь заскреблась сильнѣе…

— Догорѣла! — тихо сказалъ онъ и, помолчавъ, добавилъ:- и жизнь наша такъ же вотъ догоритъ и тихо погаснетъ, никому ненужная… Давайте-ка спать, братцы, пора!

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — проворчалъ старикъ, укладываясь на полу. — Семенъ, спишь?!

— Нѣтъ.

— А ты спи… Что не спишь? Не думай… брось… спи… идти намъ съ тобой далече…

XXI

Утромъ, когда совсѣмъ разсвѣло, солдатъ-надзиратель отперъ дверь, вошелъ въ каморку, взялъ со стола лампочку, обругалъ насъ матерными словами, велѣлъ подмести полъ и вынести «парашку».

Когда онъ ушелъ, мы посмотрѣли другъ на друга, думая одно и то же, кому выносить ее?..

— Я ужъ таскалъ, — сказалъ рыжій послѣ продолжительнаго молчанія, — какъ хотите, чередъ за вами!

— Что-жъ, Семенъ, — сказалъ старикъ, — я постарше тебя… неси… Я бы и снесъ, да у меня, признаться, руки дрожатъ… расплескаешь!… Въ зубы натычутъ… тащи ужъ ты!..

Дѣлать было нечего; я взялъ «парашку» за ручку и потащилъ. Въ корридорѣ попался навстрѣчу какой-то краснорожій, здоровый арестантъ и, увидя меня, сказалъ:

— Волоки, братъ, волоки… дѣло хорошее! все не дарма хлѣбъ-то казенный жрать станешь… го, го, го!

— Что-жъ, давайте съ горя попьемъ хоть кипяточку! — сказалъ рыжій, когда я снова возвратился въ каморку. — Все оно какъ-то повеселѣе на душѣ будетъ.

— Чайку бы теперь! — сказалъ старикъ, — съ хлѣбцемъ… гоже!..

— Чайку! — передразнилъ его рыжій, — чайку дома попьешь… Дома-то тебѣ, небось, рады будутъ… а? ха, ха! Ахъ ты, Магометъ пятнадцатый! Водочки тоже, небось, гоже бы было, а?..

Онъ досталъ изъ-подъ койки большой жестяной, почернѣвшій отъ грязи, чайникъ и пошелъ куда-то за кипяткомъ. Возвратившись съ кипяткомъ, онъ ушелъ опять и скоро принесъ три чайныхъ чашки. Поставя все это на столъ, онъ улыбнулся и сказалъ:

— Чай поданъ… пожалуйте!..

Мы усѣлись пить «чай». Я и старикъ на полу, а рыжій на койкѣ.

— Сахарку бы кусочекъ вотъ эдакой, — сказалъ старикъ, — все бы не такъ жгло… О, Господи!… До чего мы, ребята, сами себя допустить можемъ… А все что? Все простота наша насъ губитъ. Недаромъ пословица-то молвится: «простота хуже воровства».

— Н-н-н-да! — согласился рыжій, какъ-то необыкновенно громко, угломъ рта схлебывая съ блюдца «чай». — Вѣрно это… просты мы…

— Выпьемъ, — продолжалъ философствовать старикъ, — всѣ родные… Что хошь съ нами дѣлай… что хошь бери… для всѣхъ душа на распашку, какъ дверь въ кабакѣ, входи, пей!..

— Мы-то такъ, — согласился рыжій, — да для насъ то не такъ. Нашего брата, какъ звѣря, каждый чортъ словить да въ шею накласть норовитъ… А ужъ эти мужики подлые, хуже всѣхъ…

— Строго стало! — сказалъ старикъ.

— Имъ что, чертямъ, — продолжалъ рыжій, — у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы! — «Кто ты такой будешь? Видъ кажи». А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нѣтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ… Подлый народъ!..

— Нашего-то брата очень много, — сказалъ старикъ:- Сила!… Одолѣли!

— Ну, такъ что же?..

— Ну и того… кому охота дармоѣдовъ-то кормить.

Слово «кормить» напомнило намъ, что мы страшно голодны.

— Полощешь кишки-то водой, — сказалъ старикъ, — а какая польза?.. Пожевать бы теперь… тьфу!..

— Колбаски бы, — кривя усмѣшкой ротъ, сказалъ рыжій и, плюнувъ на полъ, добавилъ: — экая жизнь подлая… собачья!..

— Авось, помремъ скоро! — тихо и задумчиво произнесъ старикъ, — тогда, значитъ, всему крышка!..

— Ты-то, можетъ, и скоро помрешь, — отвѣтилъ рыжій, почти съ завистью глядя на него, — вонъ ты какой старый и плохой… недолго тебѣ.

— Дай-то, Господи, поскорѣй бы! — молитвенно произнесъ старикъ и перекрестился, — дай-то, Господи! — Онъ вздохнулъ, крѣпко зажмурилъ глаза, задумался о чемъ-то…

Вскорѣ намъ принесли обѣдъ. Въ большой деревянной чашкѣ была налита постная похлебка, сваренная съ селедочными головами… Похлебка эта была покрыта какой-то рыжеватой ржавчиной, вѣроятно, потому, что селедочныя головы были ржавыя и, какъ были, грязныя, вонючія, такъ ихъ и положили въ котелъ. «Сожрутъ, молъ: не господа!»… Мы съ жадностью голодныхъ собакъ набросились на эту похлебку и, опорожнивъ то, что было въ чашкѣ,- а было для троихъ очень немного — почувствовали, что страшно голодны.

— Пообѣдали! — съ ироніей вымолвилъ рыжій, сидя на койкѣ и болтая ногами.

— Слава Тебѣ, Господи! — добавилъ старикъ:- заморили червячка!… теперь, гляди, на питье потянетъ…

— Дьяволы! — выругался рыжій и, сердито плюнувъ, началъ вертѣть папироску…

XXII

Не прошло и часа послѣ обѣда, какъ насъ со старикомъ потребовали внизъ, въ ту комнату, въ которую привели вчера вечеромъ съ вокзала. Тамъ сидѣлъ тотъ же человѣкъ, который принялъ насъ вчера… Кромѣ его, въ комнатѣ было два солдата… Около печки, въ углу стояли ружья, а на лавкѣ лежали желѣзныя «баранки».

Солдаты были одѣты въ шинели съ башлыками. На ногахъ у нихъ были валенки, а на рукахъ варежки. Посмотрѣвъ на нихъ, я догадался, что это конвойные, которые поведутъ насъ.

Принявшій насъ вчера человѣкъ выдалъ одному изъ нихъ какія-то бумаги и сказалъ:

— Ну, съ Богомъ.

— Мнѣ бы вотъ полушубокъ, — сказалъ мой старикъ, — не дойти мнѣ такъ-то, студено!..

— Ладно! дойдешь и такъ, не великъ баринъ-то! Серега! — обратился онъ къ солдату. — Надѣнь на нихъ баранки

— Небось, не убѣжимъ и такъ! — сказалъ старикъ.

— Ладно! Толкуй, кто откуль… видали мы медали-то, а кресты-то нашивали…

Солдатъ взялъ со скамьи поручни и надѣлъ мнѣ на правую руку, а старику на лѣвую.

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ, — сказалъ, тяжело вздохнувши, старикъ и перекрестился на висѣвшую въ углу икону. — Мучители вы! Какъ мнѣ идти-то на старости лѣтъ, подумали бы. Ай мы какіе разбойники… куда намъ бѣчь-то? Намъ бѣчь-то некуда.

— Не разговаривать! — крикнулъ старшой, — старый чортъ! Серега! — обратился онъ снова къ солдату, — получай кормовыя…

Онъ вынулъ изъ кошелька двадцать копѣекъ мѣдью и подалъ солдату.

— Ну, готовы?

— Готовы! — отвѣтилъ солдатъ.

— Съ Богомъ, маршъ!..

Солдаты взяли ружья, вложили въ казенники по боевому патрону и, посторонившись, пропустили насъ впередъ въ дверь.

Выйдя за ворота на улицу, одинъ изъ нихъ пошелъ впереди, другой позади насъ.

Намъ со старикомъ идти было ужасно неловко. Старикъ спотыкался и вязъ въ глубокомъ снѣгу, дергая меня за руку до боли. Попадавшіеся навстрѣчу немногочисленные прохожіе таращили на насъ глаза.

На душѣ у меня было гадко и стыдно.

— Господа служивые, — взмолился, наконецъ, старикъ, и въ голосѣ его задрожали слезы, — кавалеры, не знаю, какъ и величать васъ. Ослобоните вы насъ, Христа ради! Поимѣйте жалость. Смерть! О, Господи помилуй!..

Шедшій передомъ солдатъ полуобернулся и сказалъ:

— Погоди, старикъ, не скули, выдемъ за городъ, сыму, дай городомъ пройти.

Пройдя длинную, пустынную улицу, миновавъ кузницы, какіе то огороды, мы вышли, наконецъ, въ поле и, пройдя немного по большой дорогѣ, свернули влѣво на проселокъ. Здѣсь солдаты остановились, и одинъ изъ нихъ снялъ съ насъ «баранки». Послѣ этого мы пошли дальше. Идтибыло тяжело. Погода стояла холодная. Дулъ пронзительный вѣтеръ навстрѣчу. Дорогу передувало. Ноги вязли въ снѣгу мѣстами по колѣно. Плохо одѣтое тѣло сильно зябло, въ особенности лицо и руки. Идти навстрѣчу вѣтру приходилось, нагнувшись, и дѣлать усилія, точно пробиваясь сквозь что-то. Мнѣ было жалко старика. Онъ шелъ, согнувшись, засунувъ руки въ рукава, жалкій, трясущійся. Хорошо и тепло одѣтые солдаты, перекинувъ за плечо ружья, твердыми, привычными шагами торопливо шли впередъ, перекидываясь словами, относившимися къ погодѣ, къ дорогѣ.

Намъ со старикомъ было не до разговоровъ. Чѣмъ дальше шли мы, тѣмъ становилось труднѣе.

Ноги вязли и заплетались. За голенища худыхъ сапогъ насыпался снѣгъ.

— Господи помилуй! — шепталъ старикъ, — Господи, Владыко живота моего, спаси, сохрани. О, Владычица!

На него тяжело было смотрѣть. Старый, сгорбившійся, трясущійся, онъ былъ похожъ на засохшую елку въ лѣсу, которую безпощадно треплетъ непогода и которая жалобно скрипитъ и стонетъ точно плачетъ, жалуясь кому-то, вспоминая свою лучшую долю.

— Семенъ! Батюшка, отецъ родной! — закричалъ онъ вдругъ какимъ-то жалостнымъ, плачущимъ голосомъ. — Да скоро ли деревня-то? Смерть моя… Сме-е-е-ерть!…

— Шагай, шагай, старикъ! — крикнулъ солдатъ, — небось, умѣлъ кататься, умѣй и саночки возить.

— Я-то возилъ! — какъ-то громко, съ дрожью въ голосѣ завопилъ старикъ. — Я-то возилъ. Гляди, тебѣ не пришлось бы этакъ повозить. О, Господи, хоть бы сдохнуть.

Это «хоть бы сдохнуть» онъ выкликнулъ такъ отчаянно жалобно, что мнѣ стало жутко. Очевидно, слово было сказано не зря, а какъ окончательный выводъ о жизни, которая не стоитъ ничего другого, какъ именно только «сдохнуть».

— Не скули, старый чортъ. Дуй тя горой! — крикнулъ солдатъ, шедшій сзади, — и безъ тебя тошно. Диви, кто виноватъ. Самъ виноватъ. Молчи, песъ! Дери тебя дёромъ.

Солдатъ сталъ ругаться матерными словами, жалуясь и проклиная насъ, свою долю и вьюгу.

А вьюга, точно на зло, разгулялась и расшумѣлась во всю. Воя и плача, она швырялась снѣгомъ, била насъ и, довольная своимъ дѣломъ, съ хохотомъ кружилась и плясала въ какой-то фантастично-отчаянной пляскѣ.

Въ воздухѣ всюду, куда ни посмотришь, стояла какая-то сѣрая колеблющаяся муть. Низкое свинцовое небо точно давило и хотѣло упасть на землю. По сторонамъ дороги торчали «вѣшки» и росли какіе-то жалкіе кусты вереска. Вдали чернѣлъ лѣсъ. Къ этому лѣсу мы держали нашъ путь. Передовой солдатъ торопливо шагалъ, не оглядываясь. Я не отставалъ отъ него, но старикъ сталъ отставать. Слышно было, какъ другой солдатъ ругалъ его.

Наконецъ, мы вошли въ лѣсъ. Дорога пошла лучше. Стало тише. Лѣсъ былъ еловый, строевой; могучія, прямыя, какъ свѣчи, ели достигали необыкновенной вышины. Вѣтеръ шумѣлъ по вершинамъ, заставляя ихъ колыхаться и наполняя лѣсъ какими-то странными звуками: то слышался жалобный скрипъ, похожій на плачъ, то какъ будто кто-то вдали кричалъ и аукался. Сверху падали на дорогу, сшибленные вѣтромъ съ макушекъ, пушистые и мягкіе, какъ вата, хлопья снѣга, какъ будто кто-то сидѣлъ тамъ наверху и швырялся ими.

Мы пошли тише. Солдаты закурили. Я хотѣлъ тоже было свернуть папиросу, но не могъ, пальцы не дѣйствовали. Увидя это, солдатъ далъ мнѣ свою папиросу и сказалъ:

— На, курни, горе лукавое! Да вонъ и старику дай, ишь онъ замерзъ. Дѣдъ, замерзъ, что ли?

Старикъ потрясъ головой и какъ-то жалобно ухнулъ, точно филинъ.

Пройдя лѣсомъ версты двѣ, мы вышли на поляну, гдѣ стояла сторожка. Проходя мимо, мы увидали бабу-сторожиху, тащившую на коромыслѣ ведра съ водой. Завидя насъ, она поставила ведра на тропку и, сложивъ на груди руки, закачала головой, выражая этимъ качаніемъ и жалость, и состраданіе, и удивленіе.

— Служивенькіе! — крикнула она, когда мы совсѣмъ поровнялись съ ней, — подьте, родные, въ избу, погрѣйтесь. — И потомъ, обратясь уже лично къ намъ, она жалобно добавила:- ахъ вы, несчастные арестантики, иззябли, чай, до смерти!..

— Нельзя, тетка заходить, — сказалъ солдатъ. — Шагай! шагай! — закричалъ онъ намъ.

— Погрѣться бы… вздохнуть, — вымолвилъ старикъ.

— Придешь на этапъ, нагрѣешься, — насмѣшливо сказалъ солдатъ. — Отдохнешь. Ну, маршъ!

Мы тронулись дальше. Баба стояла и качала головой, долго провожая насъ глазами.

XXIII

Лѣсъ сталъ рѣдѣть и, чѣмъ ближе пододвигались мы къ опушкѣ, тѣмъ все хуже и хуже становилась дорога. Когда же, наконецъ, мы выбрались изъ лѣсу, то увидали, что дѣло наше совсѣмъ плохо: дорогу занесло и въ полѣ видно было только, какъ кружится и воетъ какая-то сѣрая муть.

Передовой солдатъ вязъ въ снѣгу и злобно ругался. Я, молча, стиснувъ зубы и вооружившись терпѣніемъ, шагалъ за нимъ, стараясь попадать своими сапоженками въ его слѣдъ, похожій на слѣдъ медвѣдя. За мной поспѣшалъ старикъ и сопѣлъ, и пыхтѣлъ, какъ лошадь, везущая возъ не подъ силу.

Такъ шли мы всѣ четверо, одинаково злые, одинаково недовольные, думая только о томъ, какъ бы поскорѣе добраться до мѣста, поѣсть, отогрѣться и лечь спать.

Дошли до деревни. Въ деревнѣ солдаты дали передышку. Они зашли за общественный «магазей» и сѣли съ той стороны, откуда не дулъ вѣтеръ, на толстыя бревна, отдохнуть и покурить.

— А похоже, — сказалъ одинъ изъ нихъ, вертя папироску, — не скоро мы доберемся до ночлега. Погода!

— Темно придемъ, — сказалъ другой и, помолчавъ, добавилъ:- Эхъ, жизнь собачья! Води вотъ всякую сволочь, погода — иди.

— Да, — отвѣтилъ первый, — теперь бы дома, на печкѣ, эхъ-ма!..

Онъ махнулъ рукой и задумался, глядя вдаль.

Мы со старикомъ молчали. Я думалъ о томъ, какъ приду домой, что буду говорить, что дѣлать. Какъ узнаютъ о томъ, что меня пригнали этапомъ, и какъ будутъ надо мной глумиться люди! На душѣ было горько.

Старикъ сидѣлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страданіе.

— Ну, ребята, идемъ! — точно проснувшись, вскочилъ и крикнулъ солдатъ, — сиди не сиди, а идти надо. Пораньше придемъ… айда! Трогай, бѣлоногій.

Мы молча и нехотя тронулись. Дорога пошла въ гору. Вѣтеръ все такъ же дулъ навстрѣчу и валилъ съ ногъ. Мы шли, согнувшись, жалкіе и маленькіе, борясь, изнемогая и напрягая всѣ силы, чтобы двигаться, двигаться, двигаться!..

Между тѣмъ, стало темнѣть. Декабрьскій день коротокъ. Вдали мутно и неясно чернѣли кусты, мелкорослый осинникъ, какія-то кочки, и надъ всѣмъ этимъ стояла и заполоняла собой все больше и больше начинавшая темнѣть, все та же колеблющаяся муть.

Усталые, перезябшіе и голодные, шли мы, а навстрѣчу намъ грозно двигалась холодная, темная ночь. И по мѣрѣ того, какъ она двигалась, на душѣ дѣлалось жутко и боязно.

— Эхъ, да и запоздаемъ мы здорово! сказалъ солдатъ, шедшій впереди и, оглянувшись назадъ, крикнулъ:- Наляжь, ребята! Прибавь ходу.

— Издохнуть бы! — застоналъ опять старикъ. — Не могу я больше… О-о-охъ, Господи.

— Успѣешь издохнуть, погоди! — крикнулъ солдатъ, — а ты не робѣй, двумъ смертямъ не бывать, а одной не миновать!… «Эхъ, ты, зимушка зима, морозная была»… — запѣлъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ и такъ же сразу смолкъ, точно оборвалъ; похлопывая рука объ руку, онъ зашагалъ впередъ, прибавляя шагу.

XXIV

— Ребята, не робѣй, огонь видать! — закричалъ передовой солдатъ. — Слава тебѣ, Господи!… село, этапъ, малымъ дѣломъ помаяться и крышка, отдыхъ.

Дѣйствительно, вдали сквозь мракъ, мелькали рѣдкіе огоньки, то пропадая, то опять вспыхивая, какъ звѣздочки.

— Прибавь ходу! — крикнулъ снова солдатъ, — съ версту осталось, не больше. Запоздали мы здорово, гляди, какъ бы трактиръ не заперли… Вотъ будетъ штука-то, Ивановъ, а?.

— Чай, не заперли, — сказалъ другой солдатъ, — а чайку теперь испить первый сортъ.

— Намъ хлѣбушка купите! — простоналъ старикъ.

— Хлѣбушка! — засмѣялся первый солдатъ, — а ты тоже ѣсть хочешь? Я думалъ, ты совсѣмъ замерзъ, а ты, на-ка поди, хлѣба захотѣлъ… Ладно, — купимъ.

Придя въ село, мы прошли какую-то длинную пустынную улицу, на которой не было никого, кромѣ собакъ, злобно брехавшихъ на насъ, и, свернувъ направо, остановились у какого-то темнаго зданія.

— Контора, — сказалъ солдатъ, — волость, пришли, слава тебѣ, Господи… Ну, и погодку Господь послалъ… Неужли Григорій дрыхнетъ, а?

— Небось, дрызнулъ здорово и спитъ, — сказалъ другой солдатъ, — что ему, гладкому, дѣлается… Ему хорошо… Не съ нашей собачьей жизнью сравнять… Отворяй дверь-то, что ли, — добавилъ онъ, — чего всталъ?.. Небось, не заперто.

Первый солдатъ толкнулъ дверь, и мы слѣдомъ за нимъ вошли сначала въ темныя сѣни, а изъ сѣней уже въ контору.

Здѣсь принялъ насъ заспанный съ похмѣлья сторожъ и, долго оглядывая наши трясущіяся фигуры, сказалъ:

— Эхъ вы, дуй васъ горой, вшивые черти!… Вшей только носите… Провалиться бы вамъ, жулье!… Ну, идите, что ли… А, окаянная сила!..

Говоря эти любезныя слова, онъ провелъ насъ въ какую-то темную нору и сказалъ:

— Сичасъ огня дамъ… Посидите покамѣстъ.

Онъ заперъ дверь, ушелъ и точно сквозь землю провалился. Мы сначала стояли, поджидая его, потомъ сѣли на полъ и сидѣли въ темнотѣ, не видя другъ друга и не зная, гдѣ мы находимся.

— Семенъ! — прошепталъ старикъ дрожащимъ голосомъ, — живъ ли, милый?..

— Живъ, — отвѣтилъ я, — только не знаю, гдѣ сидимъ?

— Гдѣ сидимъ… Въ холодной, надо думать. О, Господи, неужли и на томъ-то свѣтѣ насъ этакъ мучить станутъ?!… Владычица, холодно-то какъ!

Я молчалъ. Мнѣ слышно было, какъ дрожитъ старикъ, громко стучитъ зубами, ерзаетъ какъ то по полу, стараясь согрѣть свое старое тѣло.

— Иззябъ? — спросилъ я.

— Сме-е-ерть!

— Хоть бы огня скорѣе!

— Песъ его знаетъ, провалился… Пьяный лѣшманъ…

Наконецъ, пришелъ сторожъ, принесъ хлѣба, воды, и освѣтилъ насъ и нашъ клоповникъ свѣтомъ коптѣлки-лампочки.

— Вотъ вамъ и свѣтъ, — сказалъ онъ, — гожа бить вшей-то… свѣтло! Лампочку-то вонъ тамотка повѣсьте на стѣнку… Эна гвоздокъ-то… Спать ляжете, задуете… А то не трогъ, виситъ такъ… Ну, спокойной ночи!..

Онъ заперъ дверь и ушелъ. Мы остались одни. Въ каморкѣ было холодно, гадко, печально и пусто. Голыя стѣны, грязный полъ, уголъ ободранной печи, и больше ничего. Стѣны, и въ особенности печка, были покрыты пятнами раздавленныхъ клоповъ. Печку, должно быть, не топили: она была холодная. Отъ пола дуло… На потолкѣ и по угламъ висѣла паутина. Воздухъ былъ какой-то промозглый, кислый, точно въ этой каморкѣ стояла протухлая кислая капуста, которую недавно вынесли…

Мы сидѣли на полу другъ противъ друга и молчали. Около насъ стояла лампочка и тускло свѣтила, коптя и моргая. Тутъ же лежалъ завернутый въ желтую бумагу черный хлѣбъ и стояла кружка съ водой.

— Ну, что-жъ намъ теперь дѣлать? — спросилъ я и посмотрѣлъ на старика.

— Давай пожуемъ, — отвѣтилъ онъ, — а тамъ спать ляжемъ.

— Холодно здѣсь

— А дай-ка выстынетъ, — смерть!

Мы раздѣлили хлѣбъ поровну и стали «жевать», прихлебывая холодной водой. Хлѣбъ былъ черствый, испеченный изъ низкаго сорта муки. Онъ разсыпался и хрустѣлъ на зубахъ, точно песокъ. Старикъ размачивалъ куски въ водѣ и глоталъ, почти не разжевывая…

— Теперь бы щецъ, — сказалъ онъ, — горяченькихъ… эхъ!..

— Да, — отвѣтилъ я, — важно бы!

— Да спать бы на печку на теплую, а?..

— Хорошо бы!

— Живутъ же люди, — продолжалъ онъ, съ трудомъ глотая куски, — и все у нихъ есть… И сыты, и одѣты, и почетъ имъ… Мы же, прости Господи, какъ псы, маемся всю жизнь, и нѣтъ намъ ни въ чемъ удачи… А за что, подумаешь?.. Ты кобылу кнутомъ, а кобыла хвостомъ… Эхъ-ма! Спать, что ли?..

— Гдѣ?

— Давай, вотъ, къ печкѣ ляжемъ… Мое пальтишко подстелемъ, твоимъ одѣнемся… Сапоги подъ голову. Аль не сымать сапогъ то?.. У меня ноги зашлись… Печку-то, знать, не топили… Экономія на спичкахъ… О, Господи!… Клопа здѣсь сила, надо быть, несосвѣтимая… До чего мы сами себя, Семенъ, допустили, а?.. Подумать страшно… Холодно-то какъ, батюшки!. Ну, давай ложиться… Чего сидѣть-то… Сиди не сиди, цыплятъ не высидишь…

Онъ снялъ съ себя пальто и разостлалъ его въ углу около печки. Потомъ разулся, сапоги положилъ въ голову и, прикрывъ ихъ портянками, перекрестился нѣсколько разъ и легъ, скорчившись, къ стѣнкѣ.

— Ложись, Семенъ, и ты рядомъ, — сказалъ онъ, — сапоги-то тоже сыми… Ногамъ вольготнѣе… Отдохнутъ они… Огонь-то заверни… На што онъ намъ?.. Ложись скорѣй… Холодно, смерть какъ!

Я снялъ пальто, разулся, положилъ сапоги точно такъ же, какъ и онъ, подъ голову и, погасивъ лампочку, легъ рядомъ съ нимъ, накрывъ и его, и себя пальто.

— Двигайся ближе ко мнѣ,- говорилъ онъ, — крѣпче жмись… Теплѣй будетъ… Дай-кась я тебя обойму вотъ эдакъ… Вотъ гоже… Словно жену… А?.. Семъ, у тебя жена-то есть-ли?..

Я промолчалъ и тоже обнялъ его… Такъ мы и лежали, плотно прижавшись другъ къ другу и дыша — я ему въ лицо, а онъ мнѣ.

Въ клоповникѣ было тихо, точно въ подземельѣ. Слышно было только наше тяжелое дыханіе… Мы оба не спали. Мрачныя мысли, тоскливыя и злыя, кружились въ головѣ, какъ воронье въ ненастное, осеннее утро.

— Семъ! — тихонько произнесъ старикъ послѣ долгаго молчанія.

— А! — такъ же тихо отозвался я.

— Не спишь, голубь?..

— Нѣтъ.

— Объ чемъ думаешь? Тоскуешь, небось, а?

— А ты?..

— Я что, моя пѣсня спѣта, тебя мнѣ жалко… Вотъ какъ передъ Истиннымъ говорю, до смерти жалко… Парень, я вижу, ты хорошій, душевный… отъ этого отъ самаго и пропадаешь…

Онъ говорилъ это тихо, нѣжно и любовно… Мнѣ отъ этихъ ласковыхъ словъ сдѣлалось вдругъ невыносимо грустно и такъ жалко самого себя, что я не выдержалъ и заплакалъ… Мнѣ вдругъ вспомнилась моя мать, ея ласки, милое дѣтство и все то дорогое, далекое, невозвратимое, что прошло навсегда, кануло въ вѣчность, забылось, закидалось грязью, залилось водкой, заросло дремучимъ лѣсомъ всякихъ гадостей…

— Что ты, родной? — шепталъ старикъ, крѣпко обнимая меня, — что это ты?.. Брось!… Ну вотъ, экой ты какой на сердце слабый, брось!… Голубь ты мой, съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываютъ… А ты Господу молись… Его, Создателя нашего, проси укрѣпить тебя отъ всякія скорби, гнѣва и нужды… Полно, сынокъ, полно, родной!..

Онъ говорилъ это дрожащимъ голосомъ, сдерживая дыханіе, и что-то неподдѣльно-искреннее, дѣтски-доброе звучало въ его рѣчи.

— Трудно жить на бѣломъ свѣтѣ, - продолжалъ онъ шепотомъ, — ахъ трудно!… Каждому свой крестъ отъ Господа данъ… Нести его надо… Тяжело его нести, особливо старому человѣку… И грѣхи мучаютъ, и все, что дѣлалъ, вспоминается… Охъ, тяжело это, соколъ ты мой!… Ты вотъ молодъ, да и то плачешь, а мнѣ-то каково легко… Кабы ты зналъ, что я видалъ въ своей жизни… Что дѣлалъ?.. Какъ жилъ? Господи, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего не помяни!..

Онъ перекрестился въ темнотѣ.

— Иной разъ лежишь вотъ эдакъ ночью одинъ да раздумаешься, страхъ нападетъ, ужасъ! И не вѣрится… А вѣдь все правда, все было.

— Молодъ былъ, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — не думалъ, что пройдетъ она, молодость-то… Вали во всю! Пилъ, гулялъ, на гармошкѣ первый игрокъ былъ… плясать — собака!… Дѣвки эти за мной, какъ козы… По двадцать второму году женился… въ домъ взошелъ… Домъ богатый… огородъ… триста грядъ одного луку сажали… Двѣ лошади, корова… Жена ласковая, тихая, красивая… Жить бы… анъ нѣтъ! не любилъ я ее, жену-то… женился больше изъ-за богатства… надулъ ее… Гулять отъ нея сталъ… Отъ этого пошелъ въ дому раздоръ… да!… вспомнить гнусно! Отецъ-то ея, женинъ-то, строгій человѣкъ былъ… по старой вѣрѣ… курить и то заказывалъ мнѣ… Ну, а я не уважалъ его… противенъ онъ мнѣ былъ… вотъ какъ, страсть! Онъ слово, а я ему десять… Онъ бы меня по себѣ-то и прогналъ бы, да дочку жалѣлъ, за нее и терпѣлъ только… Немного онъ съ нами пожилъ… года, знать, съ три, не больше… померъ… Я его, сынокъ, по правдѣ-то сказать, и ухайдакалъ… Повезли мы съ нимъ разъ капусты возъ за городъ, въ имѣніе одно барское… Дѣло было осенью… погода — смерть… дорога — Сибирь!… Стали въ одномъ мѣстѣ подъ гору спускать, а гора крутая, возъ тяжелый, разъѣхались колеса по глинѣ, наклонился возъ… вотъ упадетъ… Забѣжалъ мой старикъ сбоку на ту сторону, куда падать-то возу, уперся плечомъ. «Помоги!» — кричитъ. А я взялъ да правой возжей лошадь и тронь… Рванула она, дернула… благая была лошадь, сытая… возъ-то брыкъ!… Ну и того… придавило его… Побѣжалъ я въ деревню… собралъ народъ… вытащили его изъ-подъ воза мертваго… Ну, что жъ тутъ дѣлать? Задавило и задавило… Дѣло, видно, Божье… Никто не видалъ, какъ дѣло было… Ну, сталъ я жить съ женой вдвоемъ… Родила она дѣвочку… Пожила дѣвочка съ полгода — померла… Ну, что-жъ… живу… Хозяинъ дому сталъ полный… жена смирная… безотвѣтная… Началъ пить… Пьяный я безпокойный, озорноватый… Приду, — сейчасъ, коли что не по мнѣ, въ зубы… Родила она мнѣ еще ребенка, мальчика… Сталъ рости этотъ мальчикъ… Гринька я его звалъ… такой-то веселый, здоровый, любо!… Привязался я къ нему, милый, всей душой и пить сталъ меньше… Около дому сталъ хлопотать, гоношить… Думаю: коли помру, все ему пойдетъ… Съ женой сталъ жить по закону… драться бросилъ… Расцвѣла моя баба… души во мнѣ не чаетъ… Люди стали завидовать… Жить бы да жить, анъ нѣтъ!… Богъ-то взялъ, да по своему и сдѣлалъ… наслалъ на меня напасть… горе такое и сказать страшно… Заболѣлъ Гринька скарлатиной… Поболѣлъ, поболѣлъ, да и того… скончался… Охъ, Семенъ, Семенъ, коли будутъ у тебя дѣтки, да, спаси Богъ, помретъ который, вспомнишь меня, старика… Все одно, я тебѣ скажу, взять, вотъ, да ножемъ по сердцу полыхнуть… вотъ какъ легко это!..

…Стали мы его хоронить… Дѣло-то зимой было… морозъ… холодъ несосвѣтимый… Земля-то аршина на полтора промерзла… Самъ я могилу рылъ… билъ, билъ, ломомъ-то!. рою, а самъ думаю: кому рою?.. да… Ну ладно… Убрала его жена во все чистое въ гробу. Дѣвки, цвѣточницы сосѣдки, цвѣтовъ дали… обложили его цвѣтами-то… Лежитъ онъ въ нихъ, аки ангелъ Господень, и словно бы улыбочка на устахъ… Жалко! подойду, посмотрю — жалко!… Сердце-то точно кто раскаленными клещами схватитъ… Ну, пришло время, надо его изъ дому выносить… Что тутъ было, — и сказать тебѣ, родной, не сумѣю. Жена, какъ мертвая… обхватила гробъ-то, застыла… У меня и руки, и ноги трясутся, и плачу я, и топчусь на одномъ мѣстѣ, какъ баранъ… Понесли его въ церковь… Я иду сзади… Жена идетъ… качаетъ ее, какъ былинку… Шаль на одномъ плечѣ виситъ, съѣхала… и треплется эта шаль по вѣтру, какъ птица крыломъ. Ну, отпѣли въ церкви… Снесли на погостъ, зарыли въ землю… Пришли мы съ женой домой… тоска-то, Господи!… Полѣзъ я на печку, легъ, лежу и думаю… Вспомнилъ, какъ мы съ нимъ на печкѣ спали вмѣстѣ… какъ, бывало, скажетъ онъ мнѣ: «Тятька, обойми меня ручкой»…

Вспомнилъ, и такая меня тоска взяла — смерть! Слѣзъ съ печи, гляжу: жена держитъ сапожонки его, валенки, въ рукахъ и разливается, плачетъ… Еще пуще взяла меня тоска! Опротивѣло все… весь домъ… Глаза-бы не глядѣли ни на что!… Взялъ шапку — ушелъ со двора… и началъ я, милый ты мой, съ эстаго разу пить… Забылъ все… и стыдъ, и совѣсть, и Бога… и Богъ меня забылъ… Наплевать, думаю, все одно, коли такъ… Точно, понимаешь, самому Господу на зло дѣлалъ… Озвѣрѣлъ… совсѣмъ опустился… жена опостылѣла… бить ее сталъ смертнымъ боемъ, мытарить всячески… въ ея мукахъ отраду себѣ находилъ… Что только я съ ней ни дѣлалъ!.. Молчала она… извелась… высохла, какъ лучина… Разъ я, что съ ней сдѣлалъ, не повѣришь, а правда… распялъ ее!..

— Распялъ? — переспросилъ я.

— Распялъ! — повторилъ онъ, — съ пьяныхъ глазъ сдѣлалъ это… Вывелъ ее на дворъ, привязалъ ноги къ столбу, а потомъ взялъ двѣ веревки, привязалъ одной за руку, перекинулъ конецъ за переводъ, прикрутилъ, другую руку взялъ, перекинулъ опять конецъ за переводъ и эту прикрутилъ… Повисла она… Голову на грудь свѣсила, глядитъ на меня… Взялъ я кнутъ да и давай ее полыхать…

Онъ замолчалъ… Мнѣ слышно было, какъ онъ весь дрожитъ.

— Страшно! — зашепталъ онъ, — огонь бы вздуть… покурить… а?.. Семенъ… Что ты молчишь?..

— Тебя слушаю.

— Страшно мнѣ, жутко… Жмись ко мнѣ, Христа ради… Не гнушайся ты моимъ тѣломъ, ради Господа… Человѣкъ я тоже… пожалѣй ты меня, старика!..

— Богъ съ тобой!… развѣ я тобой гнушаюсь… мнѣ самому не легче твоего…

— Горюны мы… лежимъ вотъ, какъ псы… И никому-то мы не нужны… Не жалко насъ никому… Такъ, молъ, имъ и надо… Пьяницы… золотая рота!… О, Господи!… да, справедливо наказуешь… А тяжко… ахъ, тяжко на старости лѣтъ терпѣть!..

Онъ опять замолчалъ… Въ трубѣ жалобно завылъ вѣтеръ… гдѣ-то стукнуло, упало что-то, въ сѣняхъ замяукала кошка.

— Немного проскрипѣла она, — началъ опять шепотомъ старикъ, — извелась, впала въ чахотку, отдала Господу душу о самаго вешняго Миколу…

— Подожди! — перебилъ я его, — за что же, собственно, ты ее билъ?..

— За что? не знаю!… такъ… Стоитъ, бывало, мнѣ ее только разъ ударить, то и пойдетъ, и начну, и начну, удержу нѣтъ! Молчитъ она, а меня пуще злость беретъ… Да что ужъ — вспомнить страшно!..

— Ну, какъ же ты безъ нея жить сталъ? — спросилъ я, видя, что онъ молчитъ.

— Какъ жилъ? пить сталъ, пить и пить, пить и пить…Все, что было въ дому, пропилъ… Нечего стало пропивать, взялъ да домъ съ землей продалъ… за полцѣны, по пьяному дѣлу, кузнецу отдалъ… Съ годъ, должно, на эти деньги гулялъ, а потомъ вышелъ въ чистую… Сталъ нагъ и босъ… Ну, и сталъ жить: день не жрамши, да два такъ, пока не привыкъ… Попадешь, братъ, въ золотую роту, не скоро изъ нея выскочишь, засосетъ она тебя, какъ болото особливо, коли характера нѣтъ, укрѣпиться не можешь… шабашъ! крышка! пиши пропало! Голодная жизнь, за то вольная, ничего ты не робѣешь, — потому нѣтъ у тебя ничего!… Какъ птица, куда задумалъ, туда и полетѣлъ… Я, вотъ, всю Россію исходилъ. Спроси, гдѣ не былъ? На Дону жилъ, въ Соловкахъ жилъ, въ Крыму, на новомъ Аѳонѣ два года выжилъ… Гдѣ только не былъ! всего наглядѣлся, — и голодалъ, и сытъ бывалъ по горло, и битъ былъ, и самъ билъ… всего было, всего! И въ людяхъ живалъ, и топоръ на ногу обувалъ, и топорищемъ подпоясывался…

— Ну, а теперь ты чтожъ думаешь дѣлать?..

— Что дѣлать?.. дѣло мое одно: стрѣлять… издохну, авось, скоро… Охъ-хо, хо!… курнемъ, а?..

— Не охота вертѣть, холодно…

— Какъ-то намъ по утру идти придется?.. ужъ и не знаю, дойду ли!… Объ чемъ думаешь, Сёмъ?.. Ты сказалъ бы хоть что ни на есть?.. Умрешь вѣдь съ тоски такъ-то лежать… Сна нѣтъ… дума… Клопы стали покусывать… Слышишь?..

— Слышу…

— Чиркни-ка спичку… Вотъ небось ихъ высыпало на печку.

Я чиркнулъ спичку. Она вспыхнула и тихо загорѣлась, освѣтивъ слабымъ трепетнымъ свѣтомъ каморку… Испуганные свѣтомъ клопы побѣжали по печкѣ во всѣ стороны… Спичка догорѣла и погасла… Я зажегъ другую и засвѣтилъ лампочку. Множество клоповъ побѣжало по нашей постели, убѣгая отъ свѣта… Старикъ поднялся и сѣлъ, сложивъ ноги калачикомъ. Въ каморкѣ дѣлалось все холоднѣе. Паръ отъ нашего дыханья ходилъ волнами… Лампочка тускло мигала, какъ старая старуха глазомъ. Въ деревянной переборкѣ, часто и назойливо, чикали, точно карманные часы, червячки, точа гнилыя, трухлявыя доски…

Мы сидѣли около лампочки, глядя на мигающій свѣтъ, курили и оба молчали, думая свои думы.

XXV

Такъ сидѣли мы довольно долго. Вдругъ гдѣ-то на крыльцѣ за дверью раздался крикъ, отъ котораго мы со старикомъ вздрогнули, потомъ затопали и застучали въ сѣняхъ, и вслѣдъ за тѣмъ кто-то подошелъ къ нашей двери, отперъ замокъ и, распахнувъ ее настежь, крикнулъ:

— Волоки его, чорта, сюда!

Кричалъ это, какъ оказалось, сторожъ. Въ сѣняхъ опять застучали, завозились, и слышно было, какъ волокутъ кого-то по полу.

— Да ну! — крикнулъ сторожъ, — ай не совладаете!..

— Здоровъ, дьяволъ! — раздался изъ темноты хриплый голосъ, и вслѣдъ за нимъ мы увидали, какъ двое сотскихъ, съ бляхами на груди, съ возбужденными, красными лицами, выволокли на полосу свѣта, къ нашей двери, какого-то упиравшагося пятками въ полъ и злобно хрипѣвшаго человѣка.

Сотскіе, пыхтя и сквернословя, втащили его къ намъ въ каморку и бросили на полъ. Человѣкъ вскочилъ и ринулся къ двери. Сотскіе отголкнули его и выскочили вмѣстѣ со сторожемъ за дверь.

— Сиди вотъ здѣсь, дьяволъ тебя задави! — сказалъ одинъ изъ нихъ, — дурь-то выскочитъ…. троимъ-то вамъ весело…

— Проклятые! — закричалъ человѣкъ и застучалъ объ дверь кулаками, — пустите!… Разнесу!..

— Разнесешь!

— Разнесу!

Человѣкъ этотъ былъ пьянъ. На его худое, бѣлое, какъ бумага, лицо и на огромные, налитые кровью, дико бѣгающіе глаза страшно и противно было глядѣть. Одѣтъ онъ былъ въ одежду монастырскаго послушника. Длинные, совсѣмъ рыжіе волосы мокрыми прядками трепались по плечамъ. Голосъ его, отвратительно хриплый, какой-то скрипучій, билъ по нервамъ и раздражалъ, какъ скрипъ немазаной оси.

— Пустите! — вылъ онъ дикимъ голосомъ и колотилъ кулаками въ дверь. — Дьяволы! Антихристы!… дверь вышибу!

Мы со старикомъ молча глядѣли на него. Онъ не унимался. Наконецъ, старикъ не выдержалъ и крикнулъ:

— Не ори… Эй ты, рабъ Божій!… ложись спать…

«Рабъ Божій» обернулся и посмотрѣлъ на насъ.

Налитые кровью глаза его какъ-то завертѣлись необыкновенно дико и страшно, и онъ вдругъ совершенно неожиданно, ничего не говоря, какъ кошка, отпрыгнулъ отъ двери, бросился къ старику, повалилъ его навзничь и, вцѣпившись ему въ горло руками, началъ душить, воя и визжа, какъ волкъ.

Старикъ вытаращилъ глаза, захрипѣлъ и замахалъ мнѣ рукой.

Я сперва испугался, — до того это было дико и неожиданно. Потомъ, видя, что онъ задушитъ старика до смерти, схватилъ «раба Божьяго» за его длинныя, рыжія космы обѣими руками и поволокъ по полу. Онъ, очевидно, отъ страшной боли, сейчасъ же выпустилъ старика и, отбѣжавъ въ уголъ, всталъ тамъ спиной къ стѣнѣ, дико глядя на насъ безумными глазами.

— Господи Іисусе! — простоналъ перепуганный старикъ, — вотъ было гдѣ смерть свою нашелъ… Ну, Семенъ, гляди теперь за нимъ въ оба… Коли что, бей его сапогомъ въ рыло… Парень, я вижу, ты ловкій… Вотъ чорта-то, прости Господи, притащили. Что-жъ теперь намъ дѣлать?..

— Не знаю… увидимъ.

— Полоумный, знать?

— Чортъ его знаетъ… Спать, видно, намъ не придется.

— Гдѣ спать… гляди, гляди!

Полоумный «рабъ Божій», глядя на насъ, поднялъ вдругъ руки надъ головой и, махая ими, пустился по каморкѣ плясать въ присядку, крича во всю глотку какую-то кабацкую пѣсню. Онъ долго вертѣлся по полу, похожій на чорта, встряхивая волосами и размахивая полами подрясника. Потомъ, очевидно, измучившись, пересталъ плясать и, подскочивъ къ двери, завопилъ: Отоприте! отоприте! отоприте!..

— Господи помилуй! — шепталъ перепуганный старикъ, — Царица Небесная… Семенъ, на сапогъ, держи, будь наготовѣ… Коли что, бей его въ торецъ. Вотъ вляпались-то мы съ тобой… Гляди, какъ бы лампочку, спаси Богъ, не разбилъ…

— Отоприте! — вылъ, между тѣмъ, пьяный монахъ такъ громко и дико, что, я думаю, на улицѣ былъ слышенъ этотъ крикъ.

— Не ори! — раздался за дверью голосъ сторожа.

— Отоприте! — еще шибче закричалъ пьяный.

— Ну, погоди-жъ ты, чортъ! — крикнулъ сторожъ, — мы тя уймемъ… Погоди!..

Онъ ушелъ и скоро возвратился назадъ съ двумя сотскими. Всѣ они трое ворвались въ каморку, набросились на монаха, сшибли его съ ногъ и начали колотить и таскать по полу, какъ какой-нибудь мѣшокъ съ трухой… Монахъ дико визжалъ и рвался…

— По рылу не бей! по рылу не бей! — кричалъ сторожъ, — охаживай его по бокамъ, вотъ такъ! вотъ такъ! ловко! что, чортъ, будешь орать, а?.. будешь, а?..

Его били и волочили за волосы до тѣхъ поръ пока онъ не пересталъ кричать. Потомъ связали ему веревкой руки и, бросивъ въ уголъ на полъ, ушли, какъ ни въ чемъ не бывало… Очевидно, дѣло это для нихъ было привычное, неинтересное, обыденное…

— Успокоили! — подмигивая и весело ухмыляясь, сказалъ старикъ, когда они ушли, — ловко отдѣлали: за дѣло… не ори. Задушилъ было, проклятый! Гляди, не издохъ бы ночью, наживешь съ нимъ бѣды… на насъ еще свалятъ… Погляди, дышетъ ли?

Я подошелъ и взглянулъ на лежавшаго навзничь монаха. Лицо его было бѣло и страшно. Изъ угла рта сочилась кровь. Глаза были закрыты. Онъ тихо и рѣдко дышалъ.

— Ну, что? — спросилъ старикъ.

— Дышетъ! — отвѣтилъ я.

— Ну, а дышетъ, значитъ, ничего… отойдетъ…

Избитый монахъ вдругъ завозился, застоналъ и, повернувшись на бокъ, лицомъ къ стѣнѣ, захрапѣлъ.

— Не отходитъ-ли? — испуганно воскликнулъ старикъ. — Сёмъ, батюшка, посмотри!

— Нѣтъ, — сказалъ я, послушавъ, — спитъ.

— Ну песъ съ нимъ!… пущай спитъ… Проспится, будетъ по утру бока почесывать…

Мы поговорили еще кое о чемъ и, погасивъ огонь, легли опять спать точно такъ-же, какъ раньше, крѣпко прижавшись другъ къ другу…

XXVI

Долго-ли я спалъ, — не знаю. Проснулся я отъ того, что меня кто-то тихо трогалъ по лицу чѣмъ-то холоднымъ и мокрымъ. Испугавшись, я вскочилъ и закричалъ:- Кто тутъ?!

Отъ моего крика проснулся старикъ, и слышно было, какъ онъ сперва ошарилъ то мѣсто, гдѣ лежалъ я, и, не найдя меня, испуганнымъ шепотомъ спросилъ:

— Семенъ! гдѣ ты?..

— Здѣсь! — отвѣтилъ я тоже шепотомъ и добавилъ, — меня кто то разбудилъ… за лицо трогалъ.

— Зажигай скорѣй огонь! — заволновался старикъ и заерзалъ по полу. — Убьетъ, проклятый! И какъ это мы, дураки, оплошали, — огонь погасили.

Я торопливо чиркнулъ спичку, зажегъ лампу, и вотъ что увидали мы при ея слабомъ свѣтѣ.

На полу, около нашей постели, головой къ стѣнѣ, ногами къ намъ, лежалъ навзничь монахъ. Ноги его, обутыя въ опорки, поверхъ грязныхъ портянокъ, находились какъ разъ на томъ мѣстѣ, гдѣ была моя голова. Очевидно, онъ толкалъ меня въ потемкахъ по лицу этими опорками…

Онъ лежалъ, глядѣлъ на насъ мутными страшными глазами и улыбался, скаля зубы, какой-то страшной и противной улыбкой…

— Что? Что ты? — спросилъ я, отшатнувшись отъ него.

Онъ ничего не отвѣтилъ и молча, не переставая улыбаться, водилъ глазами то на меня, то на старика.

Мнѣ стало страшно. Вся эта долгая ночь стала казаться какимъ-то кошмаромъ…

— Не во снѣ-ли я все это вижу? — думалось мнѣ,- не заболѣлъ ли я горячкой… не бредъ ли это?..

— Рабъ Божій! — заговорилъ старикъ, — что ты, а? проснулся, родной, а?.. А ты усни еще… вставать-то рано.

— Гдѣ я? — прохрипѣлъ монахъ.

— Въ хорошемъ мѣстѣ, землячокъ, — съ усмѣшкой отвѣтилъ старикъ, — на даровой квартирѣ… въ гостиницѣ господина Клопова.

— Какъ я попалъ сюда? — опять прохрипѣлъ монахъ.

— Доставили тебя, рабъ Божій, сюда добрые люди, подъ ручки привели… съ почетомъ…

Монахъ завозился по полу, стараясь встать.

— Развяжите мнѣ руки! — простоналъ онъ.

— Этого мы не можемъ, — сказалъ старикъ: — не мы тебя связывали.

— Христа ради!..

— Развяжи тебя, а ты опять скандалъ поднимешь, дверь ломать начнешь… Меня давеча совсѣмъ было задушилъ… Вотъ кабы добрый человѣкъ не помогъ, — былъ бы я теперь въ раю.

— Христа ради! — опять простоналъ монахъ.

— Чудакъ, да ты пойми: какъ намъ тебя развязать… намъ вѣдь за это влетитъ… Нельзя, рабъ Божій, ей-Богу нельзя.

Монахъ обвелъ насъ глазами и, плюнувъ, крикнулъ:

— Тьфу ты, дьявольское навожденіе! Угораздило меня… Били меня, что ли, а?.. — спросилъ онъ, глядя на старика.

— Да, было дѣло… повозили порядкомъ… Чай, слышно въ бокахъ-то…

— Покурить бы!

— А табакъ-то есть?

— Въ карманѣ кисетъ… развяжи руки. — И, видя, что старикъ молчитъ, онъ обратился ко мнѣ и сказалъ:- Паренекъ, развяжи… Христа ради прошу.

Мнѣ стало жаль его. Хмѣль съ него соскочилъ. Онъ сталъ понимать свое положеніе.

— Что-жъ, Семенъ, аль развязать? — сказалъ старикъ, — кажись, очухался… Шумѣть, рабъ Божій, не будешь, — развяжемъ.

— Не буду.

— Побожись!

— Да не буду! ей-Богу, не буду… На меня вѣдь находитъ на пьянаго-то… ничего не помню.

— Ну, ладно, коли такъ, что самдѣли тебя томить… Развяжи-ка его, Семенъ!

Я нагнулся и развязалъ веревки. Монахъ сѣлъ и, помахавъ руками по воздуху, сказалъ:

— Отекли! — Потомъ, помолчавъ еще, прибавилъ:- ничего не помню, хоть зарѣжь.

Онъ досталъ кисетъ и, закуривъ отъ лампочки, задумался, глядя на огонь. Мы тоже молчали, поглядывая на него.

— А, что, братцы, меня сюда безъ котомки привели? — спросилъ онъ вдругъ, точно проснувшись, и передалъ старику окурокъ.

— Ничего у тебя не было, — сказалъ старикъ, — вотъ, такъ какъ есть… Да тебя откеда взяли-то?

— Да опять же изъ трактира!

— За что?..

— Наскандалилъ я, небось… Ужъ такая замычка у меня подлая.

— А не помнишь?..

— Хоть убей, ничего! Котомкуто, знать, посѣялъ… жалко! Фу ты, провалиться бы тебѣ!

— А было что въ котомкѣ?

— Бѣльишко… еще кое что… рублей на пять.

— А видъ-то цѣлъ ли?

— Видъ при мнѣ… за пазухой, вотъ здѣсь… кому онъ нуженъ?

Мы помолчали… Въ каморкѣ стояла таинственная, полная какихъ-то призраковъ, гнетущая тишина.

— Утро, знать, скоро, — сказалъ старикъ и, обратившись къ задумавшемуся монаху, спросилъ:- А ты куда идешь-то, отецъ?..

— На Калугу иду… къ Тихону… Знаешь?

— Ну, вотъ, какъ не знать… ночевалъ тамъ на странней… Ужъ и странняя тамъ: хуже тюрьмы… А жилъ-то гдѣ? — опять спросилъ онъ.

— Тутъ, въ одномъ монастырѣ, не далеча… А что тебѣ?

— Да такъ… загулялъ, знать?

— Нѣтъ… такъ…

— Руки длинны, а? — спросилъ старикъ и подмигнулъ глазомъ.

Монахъ ничего не отвѣтилъ и задумался.

— Голова, небось, трещитъ? — опять спросилъ старикъ.

— Все трещитъ! — мрачно отвѣтилъ монахъ и, поднявшись съ полу, потянулся, зѣвая во весь ротъ. — А вы какъ сюда попали?

— Мы изъ Питера этапомъ, — отвѣтилъ старикъ и, помолчавъ, спросилъ:- Давно по монастырямъ-то?

— Давно.

— Какъ житьишко-то?.. Живалъ я, только не по здѣшнимъ мѣстамъ… Харчи-то какъ?

— Ничего харчи…

— А ты самъ-то чей?..

— Дальній я… съ Камы… Слыхалъ?.. рѣка такая… въ Волгу пала…

— Знаю… Что-жъ, опять въ монастырь?

— А то кудажъ больше?

— Пьете вы здорово!

— Какъ придется тоже…

— Да, правда, — гдѣ въ монастырѣ денегъ взять?

— Захочешь, такъ найдешь гдѣ, коли ловокъ.

— Извѣстно, ловкому вездѣ ловко… А ты, чтожъ, самъ ушелъ, аль прогнали?

— Прогнали!

— За что?..

— За что, за что… за воровство!

— Свиснулъ?

— А тебѣ что?

— Да такъ… любопытно… скука такъ-то сидѣть, молчать…

— Я часовню обкрадывалъ! — сказалъ монахъ, помолчавъ.

— Ну-у? — удивился старикъ. — Какъ же ты исхитрялся-то?.. разскажи, братъ.

— Такъ и исхитрялся… Вишь ты, братецъ мой, дѣло-то это просто дѣлалось… Наладилъ было я ловко, да сорвалось… Самъ виноватъ: сказалъ товарищу, а онъ, сукинъ сынъ, меня въ яму и всадилъ, подвелъ… забѣжалъ къ игумену съ язычкомъ… Сволочь!… попадется когда-нибудь — голову оторву!..

— Ишь ты! — покачавъ головой, сочувственно произнесъ старикъ, — вотъ такъ товарищъ, ну, ну!?

— Ну и того… поперли меня. Жалко!… Житьишко у меня наладилось было форменное. Деньжонки каждый день… выпьешь, бывало, и закусишь… бабенку пріучилъ… Жалко!..

— Бабенку?!

— Сколько хошь добра этого… сами лѣзутъ.

— Ахъ, сволочь!… Въ святое мѣсто и то отъ нихъ не уйдешь!… Ну, ну! какъ-же ты кралъ-то, скажи…

— А вотъ какъ. Есть, братецъ мой, около монастыря этого, гдѣ жилъ я, часовня на большой дорогѣ, съ версту эдакъ отъ обители, въ честь пророка Предтечи и Крестителя Господня Іоанна. Всѣ, понимаешь, кто ни идетъ и ни ѣдетъ, безпремѣнно въ нее заходятъ. Ну и того… жертвуютъ, кто сколько можетъ… Икона въ часовнѣ-то… большая икона Предтечи и Крестителя Господня Іоанна… Передъ иконой аналойчикъ, а на аналойчикѣ оловянное блюдо для денегъ поставлено, на это блюдо и кладутъ. Ладно. Къ часовнѣ этой старецъ приставленъ — отецъ Августалій, за порядкомъ глядѣть и деньги получать. Старый этотъ самый Августалій, престарый, лѣтъ 80 ему… глухой, дурковатый, видитъ плохо, сидитъ, клюетъ носомъ, молитвы шепчетъ. Отлично. Вотъ я и того… смекнулъ. Вижу, дѣло-то подходящее. Сталъ слѣдить за этимъ старцемъ: когда онъ приходитъ въ часовню, когда уходитъ обѣдать. Замѣтилъ, что онъ поутру не рано ходитъ туда изъ обители, часовъ эдакъ въ семь. Я, понимаешь, возьми, да туда маршъ пораньше. Часовня-то постоянно отпертая стояла, потому тамъ, окромя образа, ничего не было. Ну, ладно. Богомольцы поутру, лѣтнее время, чуть свѣтъ, идутъ по холодку. Ну, я и того… что накладено на блюдѣ, то — въ карманъ себѣ… Ловко?..

— Ловко! — воскликнулъ старикъ. — Ну, ну!..

— Наладилось у меня дѣло… малина!… Передъ большими праздниками хорошо добывалъ… Рубля по полтора, а то и больше.

— Ну-у-у!?.

— Сейчасъ провалиться, не вру… Водочка это у меня каждый день… закусочка… колбаска… рыбка… манность! Все бы ладно, да дернула меня нелегкая, по пьяному дѣлу, разсказать про это пріятелю… Поилъ его, дьявола… угощалъ… а онъ къ игумену, — и разсказалъ все… Ну, меня и намахали… Пошелъ я съ горя да и загулялъ… Какъ сюда попалъ, — не помню.

— А не мало ты, похоже, денегъ побралъ эдакъ-то?..

— Не мало.

— Да, — задумчиво сказалъ старикъ, — денежки эти тебѣ отольются… У кого кралъ то? у пророка, Предтечи Крестителя Господня Іоанна!… Можетъ, какая баба, копѣйку ту какую клала а?.. Слезовую! кровяную! мозольную!… Думала — Богу, анъ ты ее на глотку… Сукинъ сынъ, братъ, ты отецъ, не въ обиду будь тебѣ сказано. Тебѣ за это дѣло, знаешь, что надо?..

— Чего ты меня учишь?.. Наплевать!..

— Наплевать-то наплевать, а счастья тебѣ не будетъ.

— А мнѣ и не надо!

— Что такъ?..

— Да такъ… все одно… Эхъ, да и надоѣло мнѣ все! — воскликнулъ онъ съ тоской. — Кажись, кабы кто застрѣлилъ меня изъ поганаго ружья, — спасибо сказалъ бы.

— Чего-жъ тебѣ не достаетъ?.. человѣкъ ты молодой.

— Надоѣло все!… глаза-бъ не глядѣли! Только и живешь, пока пьянъ… Налакаешься — одурѣешь… все позабылъ: и богатъ, и веселъ!..

— Ну это, братъ, не одному тебѣ, а и всѣмъ такъ-то… Жизнь-то мачиха… жизнь, братъ, задача… Намъ съ тобой и не понять… Не даромъ пословица-то молвится: не такъ живи, какъ хочется, а какъ Богъ велѣлъ.

— Богъ, Богъ! — опять какъ-то отчаянно и злобно воскликнулъ монахъ, — все Богъ! Голова болитъ — Богъ наказалъ! Не спится — Богъ наказалъ! На этапъ попалъ — Богъ наказалъ! Все Богъ… а можетъ, Бога-то и нѣтъ… пугаютъ только насъ, дураковъ.

— Ну, это ты ужъ заливаешь съ пьяныхъ-то глазъ.

— Ничего не заливаю! Сказано: гора двинется съ мѣста, коли попросишь… Ну-ка, коли вѣришь, попроси, чтобы тебя Богъ отсюда вывелъ въ трактиръ… да выпить бы далъ, да закусить… Ты, чай, не жралъ путемъ съ роду… Ну-ка!… а?.. что!

— Дуракъ! — сказалъ старикъ, — теперь всѣ трактиры заперты. — И, помолчавъ еще, сказалъ: А святые-то отцы?.. а мощи-то?

— Мощи… дѣлаютъ, братъ, въ лучшемъ видѣ!..

— Отстань! Ну тебя ко псамъ! И вѣрно: тебя изъ поганаго ружья убить стоитъ… Семенъ! — обратился онъ ко мнѣ,- вотъ, гусь-то, а?..

Я ничего не сказалъ. Монахъ покурилъ и легъ, отвернувшись отъ насъ лицомъ къ стѣнѣ.

— Вѣрь всему, — сказалъ онъ, — дураковъ-то и въ алтарѣ бьютъ… Деньги — Богъ! Уснуть бы, — добавилъ онъ, — да не уснешь… о, Господи!.

— Да, — сказалъ, помолчавъ, старикъ и покачалъ сѣдой головой, — много на свѣтѣ всякаго народу… всякаго… и всякой дуракъ по своему съ ума сходитъ… Гляди, Сёмъ, учись… вѣкъ живи, вѣкъ учись, а дуракомъ помрешь… Такъ ли, а?.. Что присмирѣлъ?.. Давай опять спать… Можетъ, уснемъ, а?.

— Теперь скоро за вами, дьяволы, придутъ! — заворчалъ монахъ.

— Да ужъ одинъ бы конецъ! — отвѣтилъ старикъ и растянулся на полу, — всю душу вымотали! Давай спать, Семенъ, больше ничего. Увидимъ тамъ. Утро вечера мудренѣе. Нечего думать-то… Ложись-ка!..

XXVII

Рано утромъ солдаты разбудили насъ и повели въ дальнѣйшій путь.

Погода утихла. Было тихо и морозно. Заря только что начинала заниматься. Серпъ мѣсяца стоялъ надъ горизонтомъ, медленно погасая подъ лучами разгоравшейся зари. Ночь, какъ бы нехотя и лѣниво, уступала мѣсто короткому зимнему дню.

Дороги не было. Ее совсѣмъ задуло вчерашней мятелью. Мѣстами снѣгъ отвердѣлъ такъ, что не проваливался подъ ногами. Идти было трудно и не спорно. Еловыя вѣшки, скупо натыканныя далеко одна отъ другой, показывали намъ дорогу. Мы шли молча, вязли и злились. Морозъ крѣпчалъ и хваталъ за лицо. Яркое солнце, огромнымъ огненнымъ шаромъ, тихо выплыло изъ-за лѣса. Снѣгъ заискрился и заблестѣлъ такъ, что на него больно стало глядѣть. Направо, въ деревнѣ, затопились печки, и дымъ изъ трубъ тихо, столбами поднимался къ небу. Гдѣ-то вдали звонили въ колоколъ, и откуда-то доносился крикъ: «Но! но!… да, но, дьяволъ тебя задави!..» Вездѣ кругомъ, куда ни посмотришь, было свѣтло и необыкновенно красиво. Природа точно переодѣлась за ночь во все чистое и, свѣтлая и радостная, показалась въ такомъ нарядѣ взошедшему яркому солнцу.

Мы прошли полемъ, спустились подъ гору, въ лощину, перешли по мосту чрезъ занесенную снѣгомъ рѣчку и, взобравшись на гору, усталые, остановились покурить.

Съ горы, передъ нашими глазами, разстилался чудесный видъ. Куда могъ только проникнуть глазъ, уходила какая-то синяя, безконечная, какая-то наводящая на сердце и бодрость, и грусть, манящая къ себѣ даль. Надъ этой далью опрокинулось, какъ огромная чашка, голубое, ясное, необыкновенно прозрачное небо… Отдаленныя села, съ горящими на солнцѣ крестами церквей, черныя пятна деревень, полоса чернаго лѣса на горизонтѣ, высоко и быстро съ говоромъ летящія галки, сверкающій ослѣпительно снѣгъ, — все это радовало и ободряло. Что-то здоровое, свѣжее, радостное вливалось въ душу.

— Ну, и простору здѣсь, братцы мои! — воскликнулъ старикъ, заслонясь рукой отъ солнца. — Эва, какъ плѣшь!..

— Говори, слава Богу, погода утихла, — сказалъ солдатъ. — Кабы здѣсь да по вчерашнему — взвылъ бы! Вонъ какіе сугробы насадило! Есть гдѣ погулять вѣтру. Ну, трогай, ребята, верстъ двадцать съ гакомъ идти еще.

Мы пошли дальше. Вскорѣ насъ догнали ѣхавшіе порожнемъ мужики и любезно предложили подвезти. Старый мужикъ, широкоплечій и кряжистый, съ большущей бородой лопатой, къ которому вмѣстѣ съ солдатомъ я сѣлъ въ дровни, вытаращилъ на меня глаза съ такимъ удивленіемъ и любопытствомъ, что мнѣ стало неловко, досадно и смѣшно.

— Куда-жъ ты его, служба, ведешь-то, — спросилъ онъ солдата, не спуская съ меня глазъ, — въ замокъ, что ли?

— Сдамъ тамъ! — неопредѣленно махнулъ солдатъ рукой, — наше дѣло доставить…

— Тотъ-то никакъ старый? — сказалъ опять мужикъ, кивнувъ на другія дровни, гдѣ сидѣлъ старикъ съ солдатомъ. — А этотъ, вишь ты, совсѣмъ молодой, — обратился онъ снова ко мнѣ,- чай, поди, родители живы? Вотъ грѣхи-то тяжки. Эдакой молодой, а до чего достукался… За воровство, чай, молодчикъ, ась?.. Что рыло-то воротишь, а? стыдно!… И какъ живъ только? — началъ онъ опять, видя, что я молчу, — дивное дѣло! Эдакой холодъ, почитай, раздѣмшись!… Чай, тебѣ холодно, ась? Что молчишь, холодно баю, чай?

— Тепло! — сказалъ я.

— Быть тепло, онъ покачалъ головой, — ахъ ты, парень, парень!… Родители-то есть ли? Женатъ, небось, тоже, ась?..

— Его жена по лѣсу, задеря хвостъ, бѣгаетъ! — отвѣтилъ за меня солдатъ.

— Н-н-да! — заговорилъ опять мужикъ, — и много васъ такихъ-то вотъ, сукиныхъ сыновъ, развелось… дармоѣдовъ… То и дѣло на чередъ водятъ, отбою нѣтъ, одолѣли. Откуда тебя гонятъ-то?..

— Изъ Питера! — отвѣтилъ опять за меня солдатъ.

— Изъ Пи-и-итера, — глубокомысленно протянулъ мужикъ, — да, не близко. — Онъ помолчалъ и, снова обратившись ко мнѣ, спросилъ:- Неужли же тебѣ не стыдно?.. И давно ты эдакъ-то? А все, чай, водочка?.. Ты откуда? Чей?..

— Да отвяжись ты отъ меня! — сказалъ я, разсердившись. — Какое тебѣ дѣло?..

— А ты не серчай… такъ я. На, покрой ноги-то дерюгой, ознобишь, мотри… Ахъ робята, робята, какъ это вы сами себя не бережете!… Родителямъ-то каково на тебя глядѣть, на эдакого, какъ заявиться домой-то… Страшно подумать. И не стыдно! Правда, стыдъ не дымъ, глаза не выѣстъ, такъ знать?..

— Захотѣлъ отъ нихъ стыда, — сказалъ солдатъ, — у этого, отецъ, народа стыдъ подъ пяткой…

— Необузданный народъ, — сказалъ мужикъ, — отчаянный… вольный народъ… избалованный… пороть бы… шкуру спускать…

— Хоть убей, все одно, — сказалъ солдатъ.

Я сидѣлъ, слушалъ ихъ и думалъ:

«Ни на что такъ не способенъ и не скоръ человѣкъ, какъ на осужденіе своего ближняго».

— Осатанѣли! — продолжалъ разсуждать мужикъ, — вольный народъ… не рабочій… не ломаный… Работать-то лѣнь, ну, и допускаютъ сами себя до низости… Необразованный народъ… Ты, землякъ, по какому же дѣлу-то? — опять обратился онъ ко мнѣ,- мастеровой, что-ль, аль такъ трепло?..

— Онъ золотыхъ дѣлъ мастеръ, — сказалъ солдатъ и засмѣялся. — Чудакъ ты, дѣдъ! — воскликнулъ онъ. — Какой же онъ мастеровой… Чай, видишь, небось — жуликъ.

— Мастерство выгодное, сказалъ мужикъ и, отвернувшись, хлестнулъ лошадь и крикнулъ: Ну, голубенокъ, качайся… небось!..

Косматая, пузатая лошаденка махнула хвостомъ и побѣжала шибче, кидая копытами сухой снѣгъ.

— Вонъ въ томъ лѣсу, — указалъ мужикъ кнутовищемъ, — мы васъ ссадимъ… Мы отсель дрова возимъ на фабрику… Чай, жрать хочешь? — обратился онъ опять ко мнѣ и, ударивъ еще разъ по лошаденкѣ кнутомъ, продолжалъ, — погодика-сь, бабы, чай, мнѣ наклали лепешекъ… Гдѣ мѣшокъ-то?.. А, чтобъ те пусто было! Вотъ онъ гдѣ — подо мной…

Онъ развязалъ мѣшочекъ и досталъ изъ него двѣ лепешки, испеченныя съ мятой картошкой.

— Нака-сь, прими Христа ради, — сказалъ онъ, — поправься!… Чай, кишка кишкѣ шишъ кажетъ…

Я взялъ и, отломивъ, сталъ ѣсть… Солдатъ сидѣлъ и косился на меня, глотая слюни… Я видѣлъ, что ему хочется лепешки, а спросить совѣстно.

— Не хошь ли? — сказалъ я, подавая ему кусокъ.

— Ѣшь самъ-то, — сказалъ онъ и отвернулся, — что тебя обижать-то!..

— Да на! — опять сказалъ я, — съ меня хватитъ.

— Нешто кусочекъ. — Онъ взялъ кусокъ. — Спасибо! Признаться, — обратился онъ къ мужику, точно извиняясь, — поѣсть хотца… Чаемъ однимъ живемъ… а что чай — вода.

— Понятное дѣло, — согласился мужикъ и, подумавъ, сказалъ, — я вамъ, пожалуй, еще дамъ одну… ѣшьте на здоровье… съ меня хватитъ… ѣдунъ-то я не ахти какой…

Онъ досталъ еще одну и далъ намъ

— Ну, вотъ и пріѣхали, — сказалъ онъ, въѣзжая въ лѣсъ. — Слѣзать вамъ.

Мы слѣзли. Мужики поѣхали шагомъ и, свернувъ съ большака въ сторону, скрылись въ лѣсу… Мы пошли дальше.

XXVIII

Лѣсомъ было идти хорошо, и мы прошли его скоро. За лѣсомъ дорога пошла между кудрявыхъ, старыхъ, развѣсистыхъ березъ, насаженныхъ по обѣимъ сторонамъ. Мы шли, точно по аллеѣ какого-нибудь стариннаго барскаго сада. Дорогу успѣли наѣздить и идти было легко, тѣмъ болѣе, что насъ подгонялъ морозъ, больно пощипывая за лицо и скрипя подъ ногами.

Пройдя верстъ восемь, — до деревни, гдѣ былъ трактиръ, мы попросили солдатъ купить хлѣба на оставшійся гривенникъ и, отдохнувъ за деревней, около овина, на ометѣ соломы, тронулись дальше.

Солнце стало спускаться, холодъ усилился. Мы торопились, разсчитывая придти въ городъ засвѣтло. Мысль, что скоро будетъ конецъ нашимъ мытарствамъ, подгоняла насъ.

— Скоро придемъ, ребята, — сказалъ солдатъ, — недалеча… верстъ пять… Вотъ взойдемъ на лобокъ, и городъ видно.

— Слава Тебѣ, Господи! отвѣтилъ старикъ. — Семенъ! — обратился онъ ко мнѣ, - знакомыя мѣста… чай, бывалъ здѣсь?.. Что не веселъ, головушку повѣсилъ, а?..

Я молчалъ и думалъ, какъ, на самомъ дѣлѣ, я заявлюсь къ своимъ… Я зналъ, что невеселая готовилась мнѣ встрѣча… На душѣ было такъ тоскливо, что хоть бы вернуться и идти назадъ, опять снова голодать, холодать, валяться гдѣ-нибудь подъ нарами и знать, что ни кругомъ, ни около нѣтъ никого, кто бы сталъ «пилить» и читать житейскую, азбучную мораль на тему не «упивайтеся виномъ» и т. п.

— Ну, вотъ и городъ, — сказалъ * солдатъ, — эвонъ!..

Въ лощинѣ, версты за двѣ отъ насъ, раскинулся городишко. Лучи заходящаго солнца играли на церковныхъ крестахъ. Въ соборѣ звонили къ вечернѣ. Звуки большого колокола, тяжелые и рѣдкіе, медленно плыли и таяли въ холодномъ воздухѣ.

Старикъ снялъ картузъ и перекрестился.

— Слава Тебѣ, Создателю, — сказалъ онъ, — пришли! живы остались… Ну, а теперь что будетъ, увидимъ…

Мы вошли въ городъ.

Длинная, пустынная улица, съ почернѣвшими, занесенными снѣгомъ домишками, тянулась передъ нами. Мы торопливо шли по срединѣ ея. Рѣдкіе пѣшеходы останавливались и глядѣли на насъ, долго провожая глазами. Изъ подъ воротъ то и дѣло выскакивали собаки и съ лаемъ кидались на насъ. Какой-то, возвращавшійся изъ города домой, пьяный мужикъ, весь черный, какъ негръ, очевидно, угольщикъ, поровнявшись съ нами, обругалъ насъ на всю улицу матерно и долго смѣялся, остановивъ лошадь, намъ вслѣдъ, находя въ этомъ, должно быть, какое-то особенное удовольствіе.

Чѣмъ дальше шли мы, тѣмъ все больше и больше попадалось людей… Иные изъ нихъ качали головами и показывали на насъ пальцами… Бабы останавливались и глядѣли, разиня ротъ, съ такимъ напряженно-дурацкимъ выраженіемъ удивленія, на лицѣ, что, казалось, глядятъ онѣ не на людей, а на какихъ-то чудовищъ со звѣриными головами.

Какой-то лавочникъ, здоровый и красный, одѣтый въ короткій пиджакъ, перевязанный по брюху краснымъ кушакомъ, увидя насъ, подперъ руки въ боки и закричалъ:

— Господамъ-съ… съ прибытіемъ-съ… честь имѣю кланяться… все ли здоровы-съ!… Го, го, го! — заржалъ онъ на всю улицу.

Съ котомкой за плечами, горбатый и худой мужикъ, поровнявшись съ нами, подалъ старику монету и, снявъ шапку, перекрестился на церковь…

Все это — удивленіе прохожихъ, и пьяный угольщикъ, и толстый лавочникъ, и подавшій копѣйку мужикъ — дѣйствовало на меня удручающе. Я шелъ, мысленно моля Бога, чтобы вся эта срамота и униженіе кончились поскорѣе.

Наконецъ, все это кончилось. Солдаты подвели насъ къ желтому, облупившемуся, мрачному зданію и, обколотивъ объ ступеньки съ валенокъ снѣгъ, ввели насъ въ холодныя, полутемныя сѣни. Въ сѣняхъ, прямо передъ нами, была дверь, а надъ дверью надпись, по зеленому полю бѣлыми буквами: «Тюрьма».

— Неужели опять въ тюрьму? — съ ужасомъ подумалъ я, прочитавъ эту надпись.

Но благодареніе Богу! въ тюрьму насъ на этотъ разъ не повели. Оправившіеся солдаты пошли вверхъ по лѣстницѣ, какъ оказалось, въ канцелярію. Въ канцеляріи былъ только сторожъ да какой-то носатый не то писарь, не то еще кто — Богъ его знаетъ…. Солдаты передали ему бумаги и ушли, оставя насъ сторожу.

Носатый человѣкъ, одѣтый въ коротенькій коричневый пиджакъ и въ сѣрыя клѣтчатыя брюки, записалъ что-то, закурилъ папиросу и сказалъ сторожу: — Веди ихъ въ мѣщанскую управу.

— Что-жъ вести, — отвѣтилъ сторожъ, — тамъ теперь нѣтъ никого.

— Ну, а кудажъ ихъ?.. Веди… тамъ на съѣзжую посадятъ, завтра разберутъ. На вотъ бумаги, отдашь тамъ… Небось, въ полицейскомъ управленіи есть кто-нибудь?

— Ну, ладно, — сказалъ сторожъ, надѣвая шапку. — Пойдемте! — обратился онъ къ намъ… — Стойте, правда, покурить сверну… У васъ есть ли табакъ-то? а то дамъ… вертите, здѣсь можно… торопиться-то все одно некуда.

Мы посидѣли, покурили, удовлетворили его любопытство относительно того, откуда насъ пригнали, и уже послѣ этого онъ повелъ насъ, опять городомъ, въ мѣщанскую управу.

Помѣщеніе управы находилось во второмъ этажѣ бѣлаго каменнаго дома, стоявшаго на площади. Когда мы пришли туда, тамъ не было никого, — ни писарей, ни старосты. Сторожъ повелъ насъ внизъ, гдѣ находилось полицейское управленіе, казармы для городовыхъ и «съѣзжая», т. е. вонючая, грязная, кишащая клопами, полутемная каморка…

Въ комнатѣ полицейскаго управленія сидѣлъ спиной къ двери, за большимъ, покрытымъ черной клеенкой столомъ, черный, пожилой писарь и что-то строчилъ. Сторожъ ввелъ насъ и, поставя на порогѣ, подалъ ему бумаги и отрекомендовалъ насъ. Писарь поглядѣлъ въ бумаги, фыркнулъ носомъ, оглянулся и, уставя на насъ мутные глаза, спросилъ у меня:

— Кто ты такой?

Я сказалъ.

— Врешь, можетъ, а? — сказалъ онъ. — Точно-ли ты здѣшній мѣщанинъ? Есть у тебя въ городѣ, кто-бы могъ удостовѣрить твою личность?

— Я приписной, — сказалъ я, — живу не въ городѣ, а въ деревнѣ. Но все-таки у меня найдется здѣсь человѣкъ, который можетъ удостовѣрить мою личность.

— Кто такой?

Я опять сказалъ.

— А… ну, ладно! Что-жъ ты въ Питерѣ-то — пропился, что-ли?

Я промолчалъ. Онъ перевелъ глаза на старика и спросилъ:

— Ну, а ты кто? тоже здѣшній?

— Здѣшній.

— Врешь?.. Подлецы вы, ребята, ей-Богу! Намедни тоже привели одного; говоритъ здѣшній, а потомъ оказалось, — не здѣшній, а изъ Углича… Народъ тоже… Ну, что-жъ?.. веди ихъ въ холодную, — обратился онъ къ сторожу, — пусть ночуютъ, завтра отпустимъ…

Вслѣдъ за сторожемъ мы вышли въ переднюю… Здѣсь сидѣлъ на скамейкѣ и дремалъ старый, сѣдой, должно быть, еще бывшій Николаевскій солдатъ, дежурный городовой. Около того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, была дверь съ знакомымъ отверстіемъ по срединѣ. Инвалидъ нехотя поднялся съ насиженнаго мѣста, нехотя отперъ эту дверь и сдѣлалъ движеніе рукой, означавшее: «пожалуйте, господа!»

Мы вошли и, ничего не видя со свѣту, остановились у порога.

Въ полутьмѣ кто-то засмѣялся и сказалъ:

— Ну вотъ, и сваты пріѣхали!

— Здорово живете, — сказалъ старикъ.

— Здравствуй! — отвѣтилъ кто-то, — милости просимъ!… васъ только и не хватало.

Я оглядѣлся и увидалъ, что на полу, подложивъ подъ голову верхнюю одежду, лежатъ босые, въ однѣхъ рубахахъ, два мужика: одинъ старый, сѣдобородый, худой и длинный, другой молодой, коренастый, съ круглымъ, точно надутымъ лицомъ, съ обнаженными по локоть руками…

Они оба глядѣли на насъ. Старый серьезно и строго, а молодой съ улыбкой, весело игравшей на толстыхъ губахъ.

— Что за народъ? — спросилъ мой старикъ, усаживаясь на полъ къ печкѣ, - православные аль нѣтъ?

— А вы откеда прибыли? — спросилъ молодой.

— Мы изъ Питера.

— Этапомъ?

— Само собой…

— Золотая рота… жулье, значитъ!

— Какъ хошь понимай, землякъ… А вы кто? графья, что-ли?..

— Мыто?.. мы — староста!..

— Та-акъ! Что-жъ вы тутъ сидите? За какое дѣло?

— Да опять же за оброкъ!

— За какой оброкъ?

— Да брось, Гурій, — сказалъ старый мужикъ, — что связался съ дерьмомъ… Какое имъ дѣло.

— За васъ вотъ, чертей, и сидимъ, — продолжалъ молодой. — Ты кто, крестьянинъ, что-ли?.. Оброкъ-то, небось, и забылъ, когда платилъ. А съ нашего брата требуютъ: давай!… А не собралъ во время — на съѣзжую вшей парить, понялъ?..

— Понялъ… Признаться, я не крестьянинъ, а только все одно, гдѣ взять-то?.. Взять негдѣ — не возьмешь… дубиной не выбьешь… Зря васъ здѣсь морятъ…

— Начальство знаетъ, зря ли, нѣтъ ли, — сказалъ старый, — ты вотъ сиди!..

— Ну, а харчи-то какъ, казенныя?

— Захотѣлъ, казенныя!… свои, на своихъ, другъ, лепешкахъ…

— Плохо!

— Да, не важно… Ну, а вы какъ?.. разскажи, братъ…

Старикъ сталъ разсказывать, а я снялъ съ себя пальтишко, разулся и, положивъ все это на полу, легъ навзничь.

Въ передней инвалидъ зажегъ лампу. Свѣтъ отъ нея проникъ въ нашу конуру сквозь дверную щель и легъ по грязному полутусклой полосой. Съ полу несло вонючей сыростью… Черный, низкій потолокъ мрачно висѣлъ надъ головами, точно собираясь упасть и раздавить насъ. По угламъ сгустился мракъ черный, какъ чернила. Клопы, тихо шурша, бѣгали по стѣнѣ и падали на полъ. Гдѣ-то за стѣной громко стучали: кололи дрова…

— Семенъ! — окликнулъ вдругъ меня старикъ. — Ты чего-же это, спишь, что-ли?

— Нѣтъ.

— Гдѣ ты тутъ? Не видать въ потьмахъ-то!

— Здѣсь я. А что?..

Старикъ подползъ по полу ко мнѣ и легъ рядомъ.

— Знаешь что? — шепотомъ спросилъ онъ.

— А что?

— Сколько у насъ капиталу?

— Ну, сколько?

— Пятнадцатъ монетъ, вотъ сколько! Мы, — онъ зашепталъ еще тише, — завтра съ тобой выпьемъ… Какую я, братецъ мой, штуку обмозговалъ… Очень ловко!..

— Какую?..

— Помалкивай!… Узнаешь. — Онъ помолчалъ и потомъ, шепотомъ и тихо хихикая, заговорилъ:- Мы вотъ что… купимъ завтра пару лаптей, — больше пятиалтыннаго не дадимъ. Портянки у насъ есть, веревочекъ выпросимъ… Понялъ?

— Нѣтъ, не понялъ, — отвѣтилъ я, дѣйствительно не догадываясь, къ чему онъ клонитъ рѣчь.

— Не понялъ… Эхъ ты, Антонъ!… А сапоги-то?

— Ну, что сапоги?

— А сапоги по боку! — воскликнулъ онъ уже вслухъ и радостно засмѣялся. — Чудакъ! — продолжалъ онъ. — Твои да мои, двѣ пары. Какъ ни плохи, а все, на худой конецъ клади, полторы бумажки дадутъ… Ловко, а?!. Шарикъ у меня еще работаетъ, а?..

— Ловко! — согласился я, улыбнувшись.

— То-то, чудачекъ! — радовался старикъ, точно открылъ Америку. Шарикъ-то у меня работаетъ! Главное дѣло, я и такъ думалъ и эдакъ, все выходитъ: не нужны сапоги! На кой ихъ лядъ?! Здѣсь провинція, и въ лаптяхъ сойдетъ. Куда ходить-то!… Ужъ и выпьемъ мы утромъ… эхъ!… Колбаски возьмемъ, велимъ поджарить рубца, чайку съ баранками. Баранки здѣсь, братъ, пекутъ, во всей Россіи не найдешь… патока!… Что всамдѣль, наголодались мы. Хоть часъ, да нашъ! А счастье, братъ Семенъ не въ однихъ сапогахъ ходитъ… Наплевать на нихъ, да и вся недолга!..

Все это онъ говорилъ, волнуясь и радуясь, какъ ребенокъ, получившій новую игрушку. Я слушалъ его, и мнѣ стало весело.

— Въ какомъ угодно положеніи можетъ, значитъ, найти себѣ человѣкъ радость, — думалось мнѣ. — Чего-жъ я-то? Да не все ли равно… такъ-то, пожалуй, и лучше. Вѣдь не въ сапогахъ же, на самомъ-то дѣлѣ, счастье-то ходитъ… «Хоть часъ, да нашъ»… и вѣрно, хоть часъ!..

XXIX

Утромъ, на другой день, часу въ десятомъ, насъ повели наверхъ къ старостѣ. Староста и писарь знали меня лично и сейчасъ же отпустили. Отпустили и старика. Мою казенную шапку отъ меня отобрали. Спасибо, писарь выручилъ: далъ мнѣ какой-то рваный завалявшійся картузишко. Я надѣлъ его, сказалъ спасибо и, не помня себя отъ радости, сбѣжалъ по лѣстницѣ на улицу. Мнѣ не вѣрилось, что я на свободѣ, что могу идти и дѣлать, что хочу, что позади меня нѣтъ какого-нибудь солдата или сторожа…

— Погоди, что ты разскакался, — остановилъ меня старикъ. — Вырвался на свободу-то, какъ жеребецъ… Радъ радехонекъ!

Я посмотрѣлъ на него. Онъ улыбался во весь ротъ, глаза весело играли. Онъ точно помолодѣлъ и выросъ.

— Значитъ того… пьемъ? — сказалъ онъ. — Перво наперво вотъ что: идемъ лапти купимъ, а тамъ увидимъ…

Мы скоро нашли и сторговали за пятиалтынный пару берестовыхъ лаптей и тутъ же, въ лавченкѣ, нарядились въ нихъ. Лавочникъ, снисходя къ нашему положенію, далъ намъ даромъ по бичевкѣ, которыми мы и скрутили икры ногъ, прикрѣпивъ предварительно бичевки къ лаптямъ.

Сдѣлавъ такъ, мы пошли и продали какому-то цыгану у трактира на конной за рубль семьдесять пять коп. двѣ пары нашихъ сапогъ.

— Теперь куда-же? — спросилъ старикъ.

— Куда? — отвѣтилъ я и, засмѣявшись, крикнулъ, — пока что — «одна открыта торная дорога къ кабаку»!..

— Вѣрно! — согласился старикъ.

Туда мы и направились…