На чужой земле

В дороге

Бесконечный, запыленный военный поезд, названный в честь Максима Горького, стоит на запасном пути, где-то на тринадцатой ветке. А рядом, на параллельной ветке, стоит под парами локомотив с белой надписью «Максим Горький» на толстом боку. Бурлит, кипит, хлещет воду из длинной брезентовой кишки и тут же выливает под себя, как упавший в канаву пьяница. Ржавые рельсы совсем утонули в земле и заросли травой, словно никогда не ощущали на себе колес. Комендант поезда, женщина в солдатских сапогах и шинели с пустым рукавом, шагает вдоль вагонов туда-сюда, выпуская в бледный утренний воздух клубы табачного дыма. Осматривает поезд из-под надвинутого на глаза козырька и, положив единственную руку на кобуру маузера, покрикивает:

— Товарищи, не расходитесь! «Максимка» уже напился… Товарищи, по местам… Ветка уже свободна…

Она старается говорить басом, отчего голос получается как у евнуха.

Солдаты не отвечают. Раскомандовалась тут. Больно надо слушать какую-то бабу, пусть даже она и потеряла руку на фронте. Мало того, они слышат это уже сутки с лишним, а поезд все стоит на месте. Вот они и не встают, сидят вокруг костров, подбрасывают в огонь колючие еловые лапы. Кто-то помешивает оструганной палочкой в котелке, кто-то стянул с себя гимнастерку и ищет в ней. На голой волосатой груди поблескивает оловянный крестик.

— Слышь, Николашка, сорок девятую поймал…

— Вань, ты их в огонь бросай, а то еще в кашу попадут…

У вагонов появляются бородатые мужики с мешками муки на плечах. Подходят, сбрасывают с себя ношу и вонь грязных тел, утирают полами дырявых рубах красные потные лица. Возле костров вырастают как из-под земли закутанные деревенские девки и встают в сторонке, словно не решаются подойти ближе к полуголым солдатам, боятся помешать их «работе».

Сразу видно, что это военный поезд: кавалеристы выбрасывают из вагонов конский навоз, тут же крутится горбоносый комиссар в кожанке, сверкая вышитой на груди звездой. На таком поезде не уедешь, даже на крышу не пустят, тем более что у каждого с собой мешок муки. Но солдаты варят в котелках пшенную кашу, ясное дело, они не откажутся сдобрить ее салом. Босые девки разворачивают грязные платки, вытаскивают куски соленого сала и, держа их в руках, робко приближаются к полуголым мужчинам, опускают глаза и тихо, робко просят:

— Возьмите с собой, молодцы. Один мешочек всего…

Солдаты молчат. Не знают, то ли сначала позабавиться с девушками, перекидывая их друг другу, как мяч, то ли сразу прогнать взашей, чтобы больше не смели болтаться у военных поездов. Только Васька, шестнадцатилетний мальчишка со взрослыми глазами, шутник и балагур, серьезно смотрит на девушек и строго спрашивает:

— А что везете, бабоньки, черную муку али белую?

— Черную, миленькие, ей-богу, черную… — клянутся девушки.

— Ха-ха-ха! — хохочут солдаты.

Смех гремит, как пустые бочки.

— Дурные бабы… Ха-ха-ха…

Горбоносый парень в кожанке с вышитой на груди звездой притаскивает целую кипу бумажек и расклеивает их на запыленных стенках вагонов. Солдаты натягивают гимнастерки и кучками по нескольку человек подходят посмотреть.

На одном вагоне приклеена газета, а поверх нее — военные приказы, напечатанные на машинке. Но это не интересно. Не все ли равно, занять еще один городишко, оста вить еще один городишко?

Куда интереснее яркие плакаты, нарисованные красной, синей и зеленой краской: вот солдат воткнул пику генералу прямо в задницу, и красная краска бьет из нее ключом. Или вот лежит помещик, а крестьянин встал ему на жирное брюхо ногами, проткнул каблуками до самых кишок. Васька, кривляясь, вслух читает стишки под рисунком, и солдаты хохочут во все горло:

— Во дают… Здорово…

Но лучше всего вышел поп: огромный, на весь плакат. Сидит, масленые глазки — как щелочки, на брюхе крест, толстые, короткие руки жадно тянутся из широких рукавов к жирной утке и корзине яиц — подаркам, которые принесли ему тощий, хилый мужичок с такой же тощей женой. Они кланяются, просят, чтобы поп взял подношение.

— Хе-хе-хе! Что, уточки хочешь? — спрашивают попа солдаты. — Ха-ха-ха! Что, яичек захотелось?..

Мужики и бабы стоят в стороне, глупо и смущенно улыбаясь. Они сами до сих пор носят яйца и кур своему сельскому попику. Но сейчас, может быть, им разрешат провезти по паре мешков муки. Вон, те девки сумели договориться. Правда, солдаты вовсю им подмигивали, а ведь их, солдат, в вагоне много… Очень много… Но ехать-то надо. Вдруг их тоже как-нибудь возьмут? И они смущенно улыбаются вместе с солдатами, хоть и знают, что это богохульство, и смеются, но так тихо, что не поймешь, свои они или враги.

Около вагона с лошадьми стоят две крестьянки, мать и дочь, и просят:

— Возьмите нас, ребята, мы вам сальца дадим…

— Здесь нельзя сало есть, — усмехается украинский хлопец. — Вон тот жидок со звездой запретил…

Крестьянки не понимают и продолжают упрашивать:

— Хлебушка дадим… Ситного…

Тут встревает Васька. Подмигивает и говорит:

— Можно, бабонька, можно взять… Только… Только спать придется, понимаешь?

Дочь опускает глаза и убегает. Но мать сует в вагон голову и говорит холодно, равнодушно, будто в лавке:

— Ладно, ребята, хорошо…

И тут же вместе с мешком под хохот и веселые крики бойцов вылетает обратно.

— Да пошла ты, ведьма старая!..

Рыжий мужик, крепкий, широкоплечий, настоящий богатырь, шепчется с рослой, полнотелой дочерью. Солдаты обещали, что пустят ее в вагон, но очень много ей подмигивали. Мужик долго чешет в затылке и наконец решает:

— Хорошо, молодцы, но меня на крышу пустите. Хотя бы на крышу…

— Нет, папаша, — не соглашаются солдаты, — ты не поедешь. На кой ты нам нужен?..

Мужик равнодушно перетаскивает мешки с места на место.

Поезд готов отправиться в путь. Паровоз смазан и вычищен. Двери вагонов надписаны мелом. Солдаты уже боятся отойти и справляют нужду прямо у колес. Осталось лишь одно.

Из того самого вагона, куда рыжий мужик хотел пристроить дочь, надо вынести тифозного. Уже сутки, как он стонет на соломенной подстилке. Он не ест, и куски хлеба горкой лежат возле него, как сено возле больной лошади… И вот двое санитаров в белых передниках вытаскивают носилки, накрытые шинелью.

— С дороги! — зло кричат они на солдат. — Разойдись!

Вступают в дерьмо и ругаются:

— Ишь, нагадили, черти…

Солдаты не спешат их пропустить.

Из-под шинели торчат новые сапоги, и солдаты, тряся чубами, со злостью думают, что эти сапоги скоро достанутся «белым передникам». Вот и не хотят дать санитарам дорогу. Из открытого окошка в вагоне появляется лошадиная голова. Конь прядает чуткими ушами, раздувает ноздри, выгибает крутую шею. Он почуял войну, раны и кровь, и тоскливое, протяжное ржание разнеслось по округе.

Солдаты забираются в поезд, подмигивают дочери рыжего мужика, дескать, коменданту на глаза не попадись, и тихо зовут:

— Давай, залезай… Есть место… Того, тифозного…

Понемногу теплеет. Повсюду разливается легкий солнечный свет, но вдруг скрывается в густом паровозном дыму. Рыжий мужик быстро поднимает туго набитые мешки и закидывает в вагон. Потом подсаживает свою рослую дочь. Ее тут же подхватывают несколько пар красных, жадных солдатских рук, и гулкий смех вместе с хриплым скрипом задвинутой двери, дрожа, затихают в воздухе.

Паровоз надсадно свистит.

— Готов? — слышится прокуренный голос машиниста.

— Готов, готов, — отвечает женский голос, переделанный на бас.

И дым вперемешку с искрами и ржавчиной окутывает все вокруг.

Перед закрытым вагоном, выпятив богатырскую грудь, стоит рыжий мужик. Стоит, широко расставив ноги, будто вросшие в землю, и кричит мощным, низким голосом:

— Матрена, пустые мешки назад привезешь! Они тоже денег стоят! Матрена!..

1922