Это случилось жарким летним утром, когда в Саксонском саду собираются старые процентщики, чахоточные и те, кому нечего есть. Я, как всегда, сидел напротив часов. Интересно проверить: когда сосчитаю до шестидесяти, пройдет ровно минута или нет?
Прекрасный способ забыть про голод.
Мимо моей скамейки шествует господин с густой шевелюрой, в очках и пелерине. Он ведет на цепи собачонку с такой же курчавой шерстью, как его волосы, и вышагивает она так же неторопливо, как он сам. Даже нос у нее точь-в-точь как у хозяина: широкий, приплюснутый. Не хватает только очков в золотой оправе.
Я почувствовал, что господин в пелерине разглядывает меня. Едва я тоже посмотрел на него, как он быстро отвернулся и потянул за цепочку собаку:
— К ноге, Бек…
Но вдруг остановился, секунду подумал и подошел к скамейке.
— Простите, можно присесть?
— Присесть? Да пожалуйста, места сколько угодно.
Мы опять посмотрели друг на друга. Ясное дело, сейчас у нас завяжется разговор, вопрос только, кто первый начнет. Господин в пелерине покашливает в кулак, будто стеснительный, неопытный парень, который решил познакомиться с девушкой в саду. Теперь мой ход. Я должен что-нибудь сказать, например:
— Жарко сегодня…
Или:
— Миленькая собачка у вас…
Но я молчу. Наверно, это голод виноват, что я не в настроении вести беседы и мучаю человека. Наконец мой сосед не выдерживает:
— Интересная у вас страна. В такое время молодые люди сидят в саду. У нас вы такого не увидите. Никогда!..
Вот он и поймал меня на крючок. Теперь я просто обязан спросить:
— А можно узнать, у вас — это где?
— Конечно, молодой человек. У нас — это в Англии…
Я приподнимаю бровь. Странно! Говорят, все англичане — светловолосые и молчаливые. А мой сосед — черный, кудрявый и очень разговорчивый. Да еще и нос у него как будто специально чтобы очки носить.
Но меня больше интересует другое:
— Гм… Ну, а безработных… В смысле людей, у которых нет… Ну, например, у которых нет…
— Нет хлеба, хотите сказать?
— Вот-вот. Что, таких в Англии уже не осталось?
— Да нет, что вы, конечно, есть такие! Но, во всяком случае, они не сидят в саду.
— А где же?
— Где? Есть в Англии такие дома, построенные добрыми, праведными людьми, где можно и пищу получить, и ночлег. Еще и хорошую книжку почитать дадут…
Я огляделся по сторонам. Прямо тоска взяла, почему я не в Англии, где есть такие добрые, праведные люди. А мой сосед все говорил и говорил о доброте своих соотечественников.
— Мы хотим помочь всем, — закончил он. — И неграм, и цыганам, и китайцам, и индейцам. И язычникам, и евреям.
— Да неужели?..
— Вы сами можете убедиться, молодой человек. Пойдемте со мной…
Мы снова посмотрели друг на друга. А потом я посмотрел на себя. Ничего у меня нет: ни денег, ни любимой девушки. Что ж… Я весело поднялся со скамейки:
— Пойдемте…
Он взял меня под руку и представился:
— Бенджамин Клепфиш.
Пока мы шли, мне не давала покоя одна мысль: странно! В английских романах, которые я читал в переводе, такой фамилии мне не попадалось…
Англичане оказались совсем не страшными. Они не представляли собой опасности даже для богачей или девушек. Да, несколько девушек там тоже было. В основном рыжие и некрасивые, просто ужасно некрасивые. Понять их было очень трудно, казалось, они нарочно коверкают слова, как маленькие дети, когда делают вид, что говорят на иностранном языке. Со мной девушки разговаривали по-немецки, но не на чистом немецком, а с еврейскими словечками, как говорят галицийские евреи. И фамилии у них были самые что ни на есть английские: мисс Кац, мисс Гольд, мисс Абарбанель, мисс Шапиро. Но самое сильное впечатление произвели двое мужчин, с которыми меня там познакомили. Один был высокий, тощий, с белесыми бровями, багровой шеей и устрашающе огромным, острым кадыком. Он был одет в длинный сюртук, застегнутый до самого горла, и говорил тоненьким, писклявым голоском.
— Пастор Вильям-Айзек Фишельзон, — назвался он двойным именем.
Второй — горбун с густой, аккуратно расчесанной бородой и высоким, как у раввина, лбом. На лысине тонкая полоска по кругу, будто след от ермолки. Когда меня к нему подвели, он сначала тщательно вытер лысину красным платком и лишь затем подал мягкую, слабую руку.
— Мистер Ганз, — представила его рыжая девушка.
Я пробурчал свое имя и спросил:
— Вы тоже англичанин?
— О да! — ответил он с достоинством. — Моим крестным отцом был сам лорд Кертон…
Я закашлялся. Я всегда так делаю, когда хочу удержаться от неприличного смеха. Еще одна девушка, тоже рыжая, поспешно увела меня в другое помещение.
— Вас хабен зи гернер[7], — спросила она, — творог со сметаной вместе или отдельно?
Я сидел и ел. Из зала, откуда меня только что увели, доносились звуки фисгармонии, такие святые и холодные, что можно было забыть о летней жаре. Я понимал, что ем некрасиво. Так давно голодал, что зубы разучились жевать. Я будто видел со стороны, что жадно хватаю пищу, как голодный старый пес, и комки творога перекатываются у меня за щекой. Надо мной висел обнаженный Иисус и умоляющим взглядом смотрел мне прямо в глаза. Он словно просил: «Не хватай так быстро, сын мой, а то еще подавишься…»
Я стал приходить к «англичанам» каждое утро.
Ел творог со сметаной вместе, творог со сметаной по отдельности и слушал, как рыжие девушки поют хором. Их пение сильно напоминало кошачий концерт в дождливую мартовскую ночь. Потом шел в маленькую кирху. В ней по полу были разбросаны подушечки, очень много шелковых подушечек, а на почетном месте стояла деревянная статуя Иисуса с покрашенной русой бородкой и красными ранами на груди, руках и ногах. В кирхе собирались пастор Фишельзон, мистер Ганз и с десяток евреев, которые уже не одну неделю приходили сюда изучать Священное Писание и готовились примкнуть к англосаксонской церкви или, как выражался пастор Фишельзон, «готовились заново родиться».
Среди этих «новорожденных» кого только не было. Был тут купец из России, все время чем-то озабоченный еврей с женой и двумя дочерьми. Его выселили из города, где он вел торговлю, и он бросил все дела, взял жену и детей и приехал в Варшаву. Русская церковь ему не нравилась: некогда ему каждый день молиться и к попам на исповедь ходить. Вот он и приехал, чтобы здесь быстренько креститься и вернуться домой. Был гимназист, который собирался поступать в университет и уже носил синий мундир с блестящими позолоченными пуговицами. Был молодой варшавянин со значком инженера на лацкане, он хотел устроиться на железную дорогу. Была молодая вдова, она собиралась замуж за выкреста. Был местечковый еврей-калека. Он приехал в Варшаву побираться, но мистер Клепфиш привел его сюда. Нищий каждый день терпеливо просиживал до конца, чтобы перехватить пару злотых и — до свиданья, Англия.
Пастор Фишельзон сидел во главе стола над раскрытой книгой и громко, нараспев читал слово за словом. Сначала он читал каждый стих на английском, а потом переводил на ломаный немецкий:
— И господь Иисус пришел в Вифлеем… И Мария была изгнана…
Прихожане сидели, опустив голову и стыдясь посмотреть друг другу в глаза. Фишельзон постоянно спрашивал:
— Ферштанден, нихт вар?[8]
Все кивали, хотя понимали немного. К счастью, рядом находился мистер Ганз. Он знал, что купец из России, его жена и дочки говорят по-русски, молодой инженер — по-польски, а местечковый калека — только по-еврейски. Мистер Ганз неслышно ходил кругами, покусывая кончик бороды, и тихонько подсказывал, как меламед[9] своим ученикам, когда их экзаменуют:
— От Матфея, глава третья… Исаия, глава тридцать семь…
Купец из России дремал, посапывая носом. Скука была невыносимая. Мне очень хотелось переловить мух, которые кружились возле израненных рук Иисуса. Они думали, на них настоящая кровь. Еще меня смущал Бек. Пес прокрался в кирху, уселся прямо напротив Фишельзона и так внимательно слушал, что, казалось, сейчас он откроет пасть и задаст пастору такой сложный вопрос, что тот в жизни не ответит.
Когда занятие кончилось, все облегченно вздохнули. Жена купца, потирая затекшую ногу, сразу начала пилить мужа:
— Саша, ну разве не лучше было дома к попу пойти? Тут же помереть можно…
Купец протер заспанные глаза:
— Черт его знает… Знать бы заранее, что лучше, что хуже…
Мои щеки округлились, на них заиграл здоровый румянец. Кроме творога со сметаной, рыжеволосые праведницы давали мне вдоволь молока и шоколада. Теперь я сидел в Саксонском саду не перед часами, среди процентщиков, больных и голодающих, но где-нибудь на яблоневой аллее, поближе к боннам и служанкам. Я угощал их шоколадом, а потом уединялся с одной из них в тихом уголке среди деревьев, и ничего, что ребенок голосил, сидя в коляске:
— Няня!.. Ня-ня!..
О кирхе я особо не думал. Я туда только поесть приходил.
Но однажды, явившись туда в воскресенье, я застыл у порога и вытаращил глаза.
Здесь только что сделали уборку, все просто сверкало. Играла фисгармония. Пастор Фишельзон пришел в каком-то странном пиджаке, очень длинном, блестящем и без пуговиц. Рыжие девушки — в глухих черных платьях, как монашки, прихожане — в праздничной одежде.
Мистер Ганз залез на табурет и, поднявшись на мыски, менял на голове Иисуса терновый венец.
Вот так-так. Значит, «англичане» затеяли это по-настоящему. Я замешкался. Войти или лучше не надо? Рыжая девица поймала меня за руку:
— Что же вы не приоделись? Входите!..
Поначалу все шло гладко. Пастор Фишельзон спрашивал у каждого имя, возраст, место жительства, причину, почему решил креститься. Все давали один и тот же заученный ответ:
— Убеждения, господин пастор…
Даже вечно хмурый купец из России радостно улыбался, с торжеством посматривая на жену и дочек. Его взгляд говорил: «А все-таки мужчина всегда знает, что делает…»
Мистер Клепфиш протер золотые очки, пристроил на конторке книгу в черном переплете, поправил свечи. Рыжие девицы держались за руки и жались друг к дружке, пытаясь состроить благочестивые мины. Мистер Ганз неслышно ходил кругами, покусывая кончик густой расчесанной бороды, как меламед, и оправлял сюртук, не пригнанный по его горбатой фигуре. Он был очень похож на синагогального служку, который собирается обручить богатых жениха и невесту, а потом сесть за стол и как следует отпраздновать.
Пастор Фишельзон выпрямился во весь рост, открыл старинную книгу в деревянном переплете и начал читать. У меня перед глазами поплыли зыбкие образы: бородатые мужчины с огненными нимбами вокруг непокрытых голов размахивали ивовыми ветвями; уродливые босые женщины в длинных одеяниях, протягивая длинные руки, вытаскивали мертвецов из могил; жирные, мясистые ангелочки в передничках прыгали, гонялись за ягнятами с венками на крутых рогах. Полуголые люди с толстыми ногами и кудрявыми овечьими головами бросали камни, сыпали проклятьями, пытались вцепиться друг другу в горло и задушить…
Прихожане внимательно слушали. Даже русский купец явно был доволен, хотя и не понимал ни слова.
— Купель готова, — тихо сказал мистер Ганз.
Вдруг пастор Фишельзон замолчал, потом откашлялся и обратился к молодому инженеру:
— Вас верден зи заген, майн герр[10], если вас спросят, почему господь Иисус ел жертвенный хлеб?
Инженер покраснел и промямлил:
— Гм… Да… Да…
Пастор Фишельзон тоже покраснел и, назидательно подняв вверх указательный палец, твердо сказал:
— Стыдно, молодой человек! Если хочешь стать хорошим христианином, сначала надо стать хорошим евреем. — Потом повернулся к русскому купцу и его семейству: — А вы что скажете, господа, если вас спросят, почему Иисус срывал колосья в субботу?
Вмиг помрачневший купец вытаращил глаза. Жена и дочки смотрели с нескрываемым ужасом.
Пастор Фишельзон покраснел еще больше. Ему очень нравилось выражение насчет христианина и еврея. Когда-то он услышал эти слова от старого английского пастора и увидел в них непреложную истину. Он подступил к калеке:
— В какой главе Евангелия от Матфея об этом сказано?
В кирхе повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что было слышно, как у мистера Ганза бурчит в животе. Уж он-то, мистер Ганз, точно знал, что от калеки толку не добьешься. Единственной надеждой остался я. Мистер Ганз потянул меня за рукав и зашептал:
— Скажите вы… Скажите… Глава семнадцать[11]… Семнадцать…
Я знал это и без него. Прекрасно помнил, что там дан готовый ответ: ведь и царь Давид «вошел в дом Божий и ел хлебы предложения»… Кадык пастора Фишельзона судорожно бегал вверх-вниз; нос мистера Клепфиша вытянулся еще больше, чем обычно; перепуганные евреи смотрели на меня умоляющими глазами, как невежды на ученого талмудиста-проповедника, а мистер Ганз все теребил мой рукав:
— Скажи ты уже, болван, чего молчишь…
И тут я не выдержал. Что-то закрутилось в горле, и смех, громкий, здоровый, свободный, вырвался из меня и загремел в притихшей кирхе:
— Ха-ха-ха-ха-ха!..
Русский купец, его жена и дочки орали друг на друга, размахивая руками. Калека что-то бормотал, рыжая девица билась в истерике, а мистер Ганз и мистер Клепфиш, сопя, хватали меня за руки и визжали:
— Жрать ходил, ворюга! Такого в еврейский дом на порог нельзя пускать!..
И надо всеми возвышался Иисус в терновом венце, съехавшем набок. Пучеглазый, с русой бородкой, которая в огне свечей казалась рыжей, он выглядел сейчас точь-в-точь как служка из местечковой синагоги…
1923