МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

Так и случилось.

Я проснулся на заре, словно от толчка, и первое, что увидел, была синяя рубаха убегавшего Васьки. Оглянувшись, он заметил, что я смотрю на него, погрозил кулаком и скрылся за деревьями. Я закричал, все вскочили, но было уже поздно пускаться в погоню. А хромой бежать и не думал: он проснулся, когда я поднял кряк.

Мы ужасно расстроились, а дядя Миша только посмеивался: он совсем не собирался стеречь Ваську.

Часам к четырем мы вышли на Колтубовскую дорогу, а там оказалось рукой подать до нашей деревни.

Ребята увидели нас еще на выгоне и встретили за околицей молча, как почетный караул. Караул немедленно сомкнулся вокруг нас тесным кольцом, и так мы торжественно прошествовали к кузнице, где Иван Потапович проверял отремонтированную лобогрейку.

— А, путешественники прибыли? — сказал он, увидя нас и здороваясь с дядей Мишей. — Ну как? Все в порядке?.. А Федосьина гостя-то по дороге, что ли, подобрали? На подмогу?

Дядя Миша коротко рассказал, как и почему мы задержали хромого.

— Вон оно что! — нахмурился Иван Потапович. — Как же это ты, гражданин хороший? А?

Но тут в круг ворвалась тетка Федосья, Васькина мать; должно быть, Васька все ей рассказал, и она прибежала на выручку.

— Ты куда глядишь, Иван Потапович? Человек в гости приехал, а над ним каждые-всякие изгаляться будут?.. А ты кто такой? — накинулась она на дядю Мишу. — По какому такому праву власть из себя строишь? Видали мы и таких и этаких… Пошли домой, Сидор! Нечего с ними тут растабарывать…

— Ты, Федосья, не шуми, а разберись сначала. Приехал твой Сидор в гости, мы не против — гостюй! А почто он в тайгу пошел?

— А кто ему закажет? Что он — не человек, как другие?

— Человек — когда он к делу приставлен и им занимается, а ежели нет, тогда он не человек, а так, шалтай-болтай… Ты знаешь, что он против закона зверя бил и мало тайгу не поджег?.. Да коли бы не они, — кивнул Иван Потапович на нас, — пал уже до деревни бы дошел. Ветер-то с той стороны тянет, а кругом такая сушь, что твой порох… Вот что твой гостенёк мог наделать! Нам такие гости не с руки, и серчай не серчай, а мы представим его в сельсовет — пусть там сами глядят что и как.

Федосья хотела было еще что-то говорить, но, увидев суровые лица окружающих, смолчала и, поджав губы, отошла. Хромой сидел на пеньке и безучастно смотрел куда-то в сторону, словно все происходящее нисколько его не касалось.

— Геннадий, — сказал Иван Потапович, — слетай, скажи, чтобы запрягли Касатку… И тебе, Михал Александрыч, придется съездить со мной, потому ты главный свидетель.

— Хорошо, вот только умоюсь, — ответил дядя Миша.

…Марья Осиповна перепугалась, увидев Катеринкины забинтованные ноги, но дядя Миша уверил ее, что ничего опасного нет, да и Катеринка держалась таким молодцом, так весело рассказала про пожар и как она его тушила, а теперь ей нисколечко не больно, что мать успокоилась.

Найда совсем ослабела от голода и оттого, что все время лежала связанная. Катеринка хотела напоить ее молоком, но Найда не умела пить из миски. Я вспомнил, что у нас есть соска, которая надевается на бутылку, и помчался домой.

Мать и Соня обрадовались так, будто меня не было целый год, и начали про все расспрашивать, но я сказал, что мне некогда, схватил соску и убежал.

Найда уже стояла, однако была так слаба, что ее все время качало и ноги у нее разъезжались. Катеринка налила в бутылку молока и всунула соску в рот теленку. Найда мотала головой и пятилась, но, почувствовав молоко, зачмокала, начала сосать.

Она так уморительно перебирала от нетерпения ножками и вертела кисточкой, которая у нее вместо хвоста, что все засмеялись.

— Будет, опоишь, — сказала Марья Осиповна и отобрала бутылку, когда та наполовину опустела.

Тут подъехал Иван Потапович и вместе с дядей Мишей увез хромого в Колтубы.

Вернулись они еще засветло.

— Ну как? Что с ним сделают? — обступили мы их.

— Что сделают? Отправят в аймак, а там рассудят.

Мы разошлись по домам, но дома не сиделось: мы так привыкли все время быть вместе, что после ужина опять пришли в Катеринкину избу. Собралась чуть не вся деревня: всем ведь было интересно узнать про наше путешествие. Мы наперебой рассказывали обо всем сразу, и, конечно, не столько рассказывали, сколько мешали друг другу.

— Погодите, — сказал Иван Потапович. — Что вы все трещите как сороки? Давайте по одному…

Рассказывать в одиночку оказалось очень трудно, и у нас ничего не вышло.

— Ну, вы, я вижу, рассказчики аховые… Ты б, Михал Александрыч, сам, что ли… ну, вроде доклада или беседы. Народ очень даже интересуется, какие есть камни и какая от них польза.

— Пожалуйста, — сказал дядя Миша, — ничего не имею против. Закончу обработку материалов, и перед отъездом побеседуем. Только… — Он наклонился к уху Ивана Потаповича, что-то пошептал ему, и тот кивнул головой. — Только сделаем так: сначала один из участников сделает доклад о походе — должны же мы отчитаться, правда? — а потом дополню я. Согласны?

Я думал, что доклад будет делать Генька, но дядя Миша решил иначе:

— Я полагаю, такой доклад должен прочитать секретарь нашей экспедиции Николай Березин. Геннадий Фролов подготовит коллекцию собранных образцов, а Павел Долгих начертит карту обследованного района…

Катеринку не нагрузили ничем, потому что она еще была больна.

Дядя Миша, чтобы я не путал и не заикался — кому охота это слушать! — посоветовал мне написать доклад, и я целый день напролет просидел за столом, а потом показал дяде Мише. Он сказал, что написано прилично, у меня, кажется, есть литературные задатки.

Вечер прошел торжественно. Пашка повесил на стену свою карту, а дядя Миша сказал вступительное слово.

— Больше чем двести лет тому назад сын холмогорского крестьянина гениальный ученый Михаил Ломоносов бросил призыв: «Пойдем ныне по своему отечеству, станем осматривать положение мест и разделим к произведению руд способные от неспособных… Дорога будет не скучна, в которой хотя и не везде сокровища нас встречать станут, однако везде увидим минералы, в обществе потребные…»

Только через двести лет народ услышал призыв своего великого соотечественника и последовал ему. Это стало возможным потому, что народ стал хозяином своей судьбы и своей земли. Как рачительный хозяин, он изучает свое хозяйство и год от году становится богаче и сильнее. И у вас в Тыже сделан первый, пусть небольшой, но очень важный шаг…

Я прочитал свой доклад; он всем понравился, и мне хлопали, как настоящему докладчику. Потом Генька внес и расставил коллекцию, а дядя Миша долго рассказывал, что находится в наших горах и какая может быть польза от разных минералов.

А на следующий день дядя Миша уехал — по его расчетам, товарищи его уже должны были добраться до аймака. Повез дядю Мишу мой отец, у которого были свои дела в аймаке. Еще на зорьке мы собрались к Катеринкиной избе. Вещи дяди Миши сложили на подводу, он попрощался с Марьей Осиповной и Иваном Потаповичем.

— Вы поезжайте, Иван Степанович, а мы с ребятами пройдем пешком, — сказал дядя Миша.

Мы проводили его до самых Колтубов.

Невеселая это была прогулка. Конечно, дядя Миша не мог остаться с нами навсегда, мы это хорошо понимали, но расставаться было очень грустно. Тут хочешь не хочешь, а повесишь нос и начнешь вздыхать! Дяде Мише, должно быть, надоели наши унылые вздохи:

— Вы что, граждане, хоронить меня идете, что ли? Почему такие постные физиономии?

Я объяснил начистоту все, что думал, и ребята сказали, что правильно, они тоже так думают.

— А что же вы теперь будете делать?

— Да что ж? Доучимся и уедем. Будем ездить, пока не найдем такое, чтобы было интересно.

— Та-ак! А не думаете ли вы, друзья, что это похоже на трусость?

— Почему трусость? — спросила Катеринка. — Мы ничего не боимся.

— Выходит, боитесь. Советский человек не ищет хорошего места для себя, а сам создает эти хорошие места. И когда-нибудь вам станет стыдно. Куда бы вас ни закинула судьба или собственная прихоть, рано или поздно вас потянет в те места, где вы родились и выросли. Вы приедете и будете любоваться каждым камешком и веткой. Жизнь здесь изменится, она станет лучше и легче. Но добьются этого другие, и вам станет стыдно, что вы ничего не сделали для своего края, бросили и забыли родное гнездо…

— А что же нам делать?

— Ищите, думайте. Вы же пионеры! Не прячьтесь за чужие спины, идите впереди… Экспедиция, конечно, хорошее дело, но и та была проведена плохо…

— Почему?

— Да ведь в ней только вы участвовали — четверо! А остальные ребята?.. Им ведь тоже интересно. Недаром этот Щербатый увязался за своим дядькой. Он, может, для того и пошел, чтобы доказать, что он не хуже вас…

— Все одно ничего не докажет!

— Почему же это?

— Он несознательный, только и знает что каверзы строить…

— Ну, он несознательный, а вы сознательные. Привлеките его на свою сторону, перевоспитайте…

— Перевоспитаешь его, как же! — сказал Пашка.

— Трудно? А если легко — в том и доблесть не большая… Ну какие же вы идущие впереди, если за вами никто не идет!.. Командирам без армии грош цена… Так-то, братцы!

Катеринка всю дорогу рвала цветы, и, когда мы подошли к Колтубам, у нее собралась целая охапка. Она обложила ее листьями папоротника и отдала дяде Мише.

На прощанье Катеринка разревелась, у меня тоже как-то першило в горле и щипало глаза: очень уж мы полюбили дядю Мишу и жаль было с ним расставаться!

Он дал нам свой адрес и просил написать. Мы обещали писать часто и много, жали ему руки и потом долго смотрели вслед удаляющейся телеге. Наконец она скрылась за березовым колком[12], и мы пошли домой.

Подавленные разлукой, мы долго шли молча. Катеринка несколько раз порывалась что-то сказать и наконец не выдержала:

— Правильно!

— Что правильно?

— Дядя Миша говорил. Надо перевоспитывать!

— Кого ты будешь перевоспитывать, «диких»?

— А что?.. И раз у них Васька главный, с него и начать…

— Я с этим браконьером водиться не буду! — сердито сказал Генька.

Они заспорили, и, чтобы примирить их, Пашка сказал, что, конечно, надо как-то поладить с «дикими», но начинать не с Васьки, потому что он самый упорный, а с кого-нибудь послабее.

Неподалеку от деревни дорога идет между горбами, круто вздымающимися с обеих сторон. Когда мы поравнялись с этими горбами, сверху посыпались камни. Мы прижались к откосу, и камни перестали падать, но, как только мы поднялись, они посыпались снова. Это была работа «диких».

— Трусы! — закричал Генька, — Чего исподтишка кидаетесь?

— Бей «рябчиков»! — послышался в ответ Фимкин голос, и град камней обрушился на дорогу.

«Дикие» бросали не целясь, и нам не очень попало, только Геньке камень угодил по ноге.

— Эй ты, браконьер! — закричал Генька. — Боишься нос показать? Погоди, я тебя поймаю…

Васьки среди «диких» не было, или он не захотел ответить, только никто не отозвался.

— Вот! — сказал Генька. — А ты еще с ними мириться хотела!..

— Ну и что? — возразила Катеринка. — Они же не знают, что мы хотим мириться. И раз мы сознательные, должны показать пример.

— Если теперь к ним пойти, они подумают, что мы струсили, — сказал Генька. — Вы как хотите, а я не пойду.

— Они не подумают, — рассудил я. — Разве мало мы дрались? По-моему, тоже — надо это дело кончать. И не к Ваське идти, и не искать, кто послабее, а сразу ко всем. Прийти и сказать: «Подрались — хватит, теперь давайте по-хорошему». И идти вот сейчас, сразу…

Генька хмуро молчал, а Пашка, помявшись, сказал:

— Да, п-пойдешь, а они к-как дадут жизни…

— Боишься, так не ходи, мы вон с Колькой пойдем, — сказала Катеринка. — Пойдешь?

По правде сказать, идти вдвоем, да еще с ней, мне не очень хотелось — неизвестно ведь, какой оборот примет дело, — но отступить я уже не мог и кивнул.

— Ну, так нечего и сидеть. Пошли!

Она решительно поднялась и побежала к Васькиному двору.

Я двинулся следом.

— Постой, Катеринка, — сказал я, поравнявшись с ней. — Надо решить, что будем говорить…

— А чего решать? Придем и скажем все, как есть.

Васька укладывал в поленницу сваленные в беспорядке дрова. Тут же сидели его неразлучные дружки — Фимка и Сенька. Они еще издали увидели нас, но сделали вид, будто не замечают. Только, когда мы подошли вплотную, Фимка дурашливо скривился и произнес:

— «Рябчики». Пришли.

— Пришли. «Рябчики», — так же дурашливо подтвердил Сенька.

— Сколько их идет на фунт? На левую руку?

— Бросьте, ребята! — сказала Катеринка. — Мы пришли…

— А кто вас звал? — обернулся Васька. — Чего вам тут надо?

— Никто не звал, мы сами. Мы вроде как делегация, с предложением. Давайте, ребята, по-хорошему, а? Ну зачем нам драться?

— «Рябчики». Дрейфят? — так же дурашливо сказал Фимка, обращаясь к поленнице.

— Может, и правда замириться, а то заплачут? — поддержал Сенька.

— Никто вас не боится. Мы хотим, чтобы без драки и чтобы не дразниться. Чтобы мы вас не называли «дикими», а вы нас — «рябчиками». Это совсем даже глупо! Вот ты, Васька… — Катеринка обошла его и стала перед поленницей, — ты же можешь повлиять на других. Давай сознательно, чтобы без всяких, и мы не будем больше вспоминать про браконьерство…

Этим она все и погубила. Васька покраснел, схватил ее за руку и дернул. Чтобы удержаться, Катеринка другой рукой ухватилась за поленницу, и круглые поленья, звонко щелкая и обгоняя друг друга, раскатились по всему двору. Васька обозлился еще больше:

— Иди ты отсюда!.. А то как дам сейчас…

Катеринка побледнела, но не тронулась с места:

— Мы к тебе пришли как делегация, и ты не имеешь права!..

Фимка и Сенька вскочили на ноги, а я стал рядом с Катеринкой, стараясь оттеснить и заслонить ее.

— Нужны вы со своими предложениями! — сказал Васька. — А ну, катитесь!..

Переговоры явно провалились, надо было поскорее уходить. Но Катеринка повернулась нарочно медленно и не торопясь пошла со двора. Я шел следом, прикрывая отступление и ежесекундно ожидая, что они чем-нибудь запустят в нас. Но «дикие» ничем не бросались, только кто-то из них, наверно Фимка, пронзительно засвистел.

Упрекать Катеринку было бесполезно: она и сама понимала, что, упомянув о браконьерстве, испортила дело, и готова была зареветь. Я попробовал утешить ее, пробормотав насчет того, что они все равно бы не согласились мириться и нечего особенно расстраиваться.

— Я вовсе не потому, — сказала Катеринка, — а потому, что ничего-то мы сами не умеем и не знаем, как сделать…

Загрузка...