На острове Колибрия

Глава X. «Кое-что по-скандинавски»

Фредерик Доббинс был так сердит, что усам его пришлось остаться без краски. Он любил бесстрашного и беззаботного сына своего старого друга, любил его с тех пор, как Билли маленьким ребенком катался у него на плечах, но, любя, он и боялся его, а когда он кого-нибудь боялся, – что бывало редко, – это выражалось прежде всего в том, что он начинал сердиться. Сердился он и теперь. В самом деле, если у него был случай утратить невозмутимость дипломата, то этот случай вполне представлялся ему теперь в фамильярном общении Билли с августейшей особой, отчего, по мнению Доббинса, не могли не возникнуть всякие интриги.

– Скажи на милость, куда ты только не лезешь! Что тебе понадобилось в той ложе?

– Принцесса послала за мной.

– Но что это значит? Почему?

– Я скромный человек. Она сказала, что ей хотелось познакомиться с американцем. Она совершенно так же могла бы послать и за вами. Но вы не умеете разговаривать с принцессами.

– Зато ты имеешь такой талант попадать в беду, какого я не знаю ни за кем другим.

Среди импортированных им носов, мистер Доббинс поджидал Копперсвейта, отрезанный закрытыми ставнями от звуков Рыцарской улицы. Теперь, приятно расположившись в глубоком кресле, унаследованном, как и остальная обстановка миссии, от уехавшего месяц назад предшественника мистера Доббинса, Билли рассказал своему шефу о ночном приключении. Рассказ был настолько подробный, насколько это казалось целесообразным его не изощренному в хитростях уму.

– Что же касается беды, – заключил он, скрывая свое истинное огорчение, – то, хотя эта потасовка и была опасна, я ведь вышел из нее благополучно.

– Вышел! Неужели ты думаешь, что это было обыкновенное разбойное нападение? – Голос Доббинса явно выражал его уверенность в том, что эта последняя беда еще вся впереди и ведет их к неведомым безднам. – Дай-ка мне это!

Молодой человек снял со своей широкой груди жестоко помятую веточку ландышей. Он грустно посмотрел на нее.

– Не дам!

– Ну, вот видишь! – сказал Доббинс тоном человека, доказавшего свою правоту. – А ты еще говоришь, что это дело кончено.

– Не это дело!

Билли нежно погладил цветы и покраснел, как школьник. Тем не менее, его взгляд горел решимостью, когда он поднял его на мистера Доббинса.

– Этому делу не будет конца!

– Одно есть, конечно, часть другого, – заявил Доббинс. – Все это – мерзкая восточная политическая интрига. Даю голову на отсечение, что завтра тебе придется иметь дело с полицией.

– С полицией?

Как раз, когда Билли, с риском для своей жизни, старался не привлекать ее внимания! Эти слова в устах его осторожного ментора напомнили ему об оружии, которое спасенная им женщина сунула ему в карман. Он вынул этот предмет, который оказался вовсе не револьвером, а небольшим пакетом.

– Черт меня возьми! – воскликнул Билли в удивлении.

Пакет. Неадресованный, как показал немедленный осмотр при лампе. Неадресованный, но тщательно перевязанный и запечатанный многими – и даже очень многими – красными сургучными печатями.

– Что это такое? – спросил американский представитель.

– Я не знаю! – должен был признаться Билли.

– Глупости! – заворчал его начальник.

– Право, я не знаю, – настаивал Билли. – «Валькирия» сунула мне это во время драки.

Он начал взламывать одну из печатей.

– Не смей открывать! – крикнул Доббинс. В нем, действительно, были задатки дипломата.

Но Билли не послушался, отлично зная, что таково тайное желание его шефа. Он извлек на свет документ, покрытый еще большим числом печатей. Он посмотрел на него, поднял глаза на Доббинса, опять посмотрел на загадочную бумагу и покачал головой.

– Вы можете разобрать это, дядя Фред? – спросил он, протягивая бумагу через стол.

Доббинс откинулся назад, насколько ему позволяло его шарнирное кресло:

– Не желаю!

– А я не могу, – сказал Копперсвейт и снова принялся разглядывать лист, который он держал в руках. – Однако я чувствую, – добавил он, – что если бы нам удалось это прочесть, многое стало бы ясным для нас во всей этой истории.

Мистер Доббинс обладал тем сильнейшим видом любопытства, который любит окутываться завесой полного равнодушия. Но в настоящем случае оно быстро проявило себя.

– Что ж! – пробормотал он. – Если так, то я попробую. Пакет, который дали тебе при таких обстоятельствах, гм… может быть, предназначался мне.

Он протянул руку. Копперсвейт вложил в нее документ. Американский представитель принял его с весьма официальным видом.

– Гм!

Доббинс, действительно, многое знал. А о том, чего он не знал, он имел хотя бы общее понятие. Он повертел бумагу и так и сяк. Затем изрек:

– Это, по-видимому, какой-то официальный документ, но я не берусь сказать, касается ли он нас. Я не могу его прочесть. Он написан на каком-то скандинавском языке.

Атташе миссии прозвал свою белокурую соседку «валькирией», но теперь он вспомнил об ее акценте.

– Не по-немецки?

– Безусловно нет. Немецкий язык я знаю. – Доббинс протянул Билли документ, но Билли заметил, что он продолжал крепко держать его в руке. – Ты видишь эти «о», перечеркнутые диагональными линиями?

– Вроде греческих «фи»?

– Да, похоже. Это скандинавские буквы.

– Вот как? – Копперсвейт тихонько потянул угол бумаги, но мистер Доббинс не отдавал ее. – Разве вы не умеете читать по-датски?

– Нет.

Билли потянул менее деликатно.

– А по-шведски тоже?

– Нет.

– И даже по-норвежски?

– Нет же! Осторожнее, ты разорвешь бумагу!

– Я хочу взять ее, – сказал Копперсвейт.

– Лучше дай мне ее спрятать. Утром кто-нибудь из служащих…

– Бумага была дана мне. – Билли говорил так решительно, что достиг своей цели и спрятал странную грамоту в свой карман. – Завтра я найду кого-нибудь, кто мог бы это прочесть.

Доббинс заволновался.

– У тебя бумага не будет в сохранности. Этот город полон шпионов: все города Ближнего Востока кишат ими, и сегодня в театре каждый десятый нос был как раз такого типа, который… В нашем положении мы не можем допустить… Ведь мы даже понятия не имеем, о чем тут речь!

– Так или иначе, – сказал Копперсвейт, – задача выяснить это лежит на мне. Едва ли вы серьезно предполагаете, дядя Фред, что бумага предназначалась для вас.

Очутившись в своей комнате, на третьем этаже миссии, Билли вскоре пришел к заключению, что призыв мистера Доббинса к осторожности не был лишен основания. Заинтересованный лишь второстепенным образом тайной белокурой дамы, он стоял у окна, предаваясь долгим и безрадостным мыслям о принцессе Ариадне и глядя в сторону гавани, где корабельные фонари мерцали, как светлячки, и на Новый город, залитый сиянием электричества. Он закрыл окно и при этом заметил, что месяц, уже высоко поднявшийся в небе, заливал тысячелетнюю Рыцарскую улицу фантастическим серебряным светом. Старинные, украшенные лепкой порталы, резко выступали из мрака, и в одном из них смутно виднелась фигура человека, прижавшегося спиной к стене. Несомненно, он наблюдал за миссией.

Утром этот человек оказался на том же месте. Встав с постели, Билли окинул взглядом панораму плоских крыш, резных балконов, светлых стен, украшенных гербами; но глаза его искали шпиона и нашли его. С наступлением рассвета сыщик начал с невинным видом прохаживаться взад и вперед по улице, и Билли без колебаний узнал в нем долговязого рыжего Петра Хрозию.

Копперсвейт был не из тех людей, которым слежка за ними может отбить аппетит к завтраку. Но не успели он и Доббинс положить салфетки, как им была подана визитная карточка.

– Aгa, – воскликнул Билли, – это мой друг барон! Доббинс разбил ложечкой яйцо.

– Рановато для визита. Вероятно, он пришел договориться о моем официальном представлении королю. Или, что еще более вероятно, пришел жаловаться на тебя.

Слуга, принесший карточку, все еще стоял в комнате.

– Простите, сэр, – сказал он. – Барон спрашивал вашего секретаря.

Копперсвейт несколько неуверенно рассмеялся и встал.

– Оставьте нас вдвоем на пять минут, – сказал он своему начальнику. – После этого мы будем рады видеть американского представителя.

Он прошел в чопорную приемную, где ряды стульев с поблекшей позолотой казались мечтателями, застигнутыми врасплох дневным светом.

– Доброе утро, – сказал Билли.

Толстый премьер, по-видимому, тоже провел плохую ночь. Мешки под его хитрыми глазками стали еще темнее, чем несколько часов назад, а щетинистые усы торчали во все стороны. Тем не менее, улыбка появилась на лице Раслова, как только он и Копперсвейт обменялись рукопожатием.

– Я очень рад! – пробормотал он.

– Я также очень рад. Сначала я думал, что вы хотите видеть самого представителя, – сказал Билли.

Улыбка на лице колибрийца стала шире.

– Милый юноша, – любезно произнес барон Раслов, – не разрешите ли вы человеку, который значительно старше вас и немного опытнее, сделать одну чисто техническую поправку к вашим словам?

– Валяйте! – согласился Копперсвейт; он уже начал чувствовать себя свободнее.

– Она сводится вот к чему, – начал премьер. – Никакое лицо, кем бы оно ни было послано, не является «представителем» до тех пор, пока монарх, ко двору которого оно прибыло, не пригласил его и не принял от него его верительных грамот и полномочий. – Глаза барона сузились. – Я говорю, что это чисто техническая поправка, и в отношении дорогого мистера Доббинса мы надеемся быстро все уладить. Тем не менее, выражаясь точно, до тех пор…

– До тех пор, – подхватил Билли, – вы предпочитаете иметь дело со мной. – Он больше не беспокоился за себя, но чувствовал, что находится лицом к лицу с одним из врагов принцессы, а когда он бывал настороже, то всегда принимал беспечный тон. – Не угодно ли вам присесть?

Барон сел. Хрупкий золоченый стул тревожно заскрипел под ним.

– Прекрасно, – сказал Копперсвейт. – Итак, чем же я могу быть вам полезен?

Барон Раслов заморгал. Но у колибрийцев есть одно свойство, общее с американцами: они не любят долго ходить вокруг да около. Все еще улыбаясь, премьер приступил к делу:

– Мистер Копперсвейт, если ваш шеф пока еще не американский представитель, то вы не можете его заменять; между тем, я – премьер-министр этой страны. Я требую у вас выдачи одного пакета.

Билли ответил улыбкой на улыбку.

– Я рад служить вам, но… о каком пакете вы говорите?

– О документе, если вы хотите, об определенной бумаге.

– Право, наша миссия полна бумаг, барон. – Мне кажется, для этого миссии и существуют. Но у меня еще не было времени просмотреть весь наш хлам… то есть документы нашей миссии. Я сегодня же приступлю к делу при содействии клерков, оставленных здесь предшественником мистера Доббинса. Только мне кажется, что все документы в этом доме представляют собственность американского правительства.

Как будто дождавшись условной реплики, премьер встал. Очевидно, первый акт маленькой комедии был окончен. Но очевидно было также, что второй акт начнется немедленно: барон потер свои жирные руки.

– Мистер Копперсвейт, – сказал он, причем, даже стоя перед все еще сидящим Билли, старавшимся сохранять беспечный вид, колибриец был немногим выше американского атташе. – Мистер Копперсвейт, я поздравляю вас с таким талантом к казуистике. Нисколько не умаляя этого искусства, смею сказать, что оно является необходимой принадлежностью карьеры дипломата. Но я предлагаю вам изучить еще другое искусство: вы должны научиться скромности. Без нее ваша карьера может не пойти дальше начала. – Его улыбка не изменила ему. – Есть у вас та бумага, о которой я говорю?

По-видимому, сидеть дольше было бесполезно. Копперсвейт встал.

– Барон, – сказал он, – с моей стороны было бы нескромностью, если бы я вам ответил.

– Это ваше последнее слово? – спросил премьер.

– Совершенно верно, – сказал Билли. Барон поклонился. Билли ответил поклоном.

– А теперь, – осведомился барон Раслов, – могу ли я сказать два слова вашему шефу?

На стене болтался шнурок старомодной сонетки. Копперсвейт дернул его.

Пока слуга ходил звать Доббинса, в комнате царило молчание. Но когда появился несколько растерянный мистер Доббинс, Раслов, не переставая улыбаться, тотчас заговорил:

– Мистер Доббинс, я счастлив видеть вас, но должен отложить изъявление своего удовольствия до более благоприятного случая, который, я надеюсь, скоро представится. Вы, конечно, знаете, что правительство той страны, куда назначается представитель, может протестовать против кого-либо из сопровождающих его лиц, и притом без указания причин. Такие протесты не считаются оскорбительными и их принято уважать.

– Да… гм… да, конечно, – пробормотал Доббинс, он нервно теребил свои тщательно нафабренные усы.

Тут наконец улыбка Раслова иссякла.

– Сэр, если вы немедленно не отошлете вашего предприимчивого молодого атташе назад в Америку, мое правительство протелеграфирует колибрийскому представителю в Вашингтоне, чтобы он обратился в ваш департамент иностранных дел с просьбой об его отозвании.