Над вечным покоем

Из шомполкп без охулки

Что говорить — налицо колоссальные сдвиги. Стоит только вслушаться в разговоры — до чего изменилась тематика! Какой, бывало, несли на досуге легкомысленный вздор, а теперь… Уже и на лавочках, между двумя бэзешками, он вдруг отшатывается и говорит:

— Леокадия, вы не бихевиористка?

— С какой стати? — ужасается Леокадия. — Я надеюсь, и вы не гештальтник?

— Ну, как можно! Не гештальтник, не голый рефлексолог, не фаунист. Мое кредо — экология в экономическом преломлении.

И любовь до гроба.

И на строительстве здания ТАСС, пристегнувшись ремнями, черт-те на какой высоте перекуривают монтажники, и беседа:

— Это, братцы, все россказни, что ежели баба в тайге потеряется, так не пропадает, а сыщет ее медведь и потомство у них происходит.

Словом — люди потянулись к природе. Сосание, даже как бы отчасти зуд внутри организма поджигают человека использовать отпуск за семьдесят второй параллелью, в самом северном лесу на Земле — Ары-Мас.

Из кардиологической клиники, с обширным инфарктом убегает на восточно-сибирскую реку Ачунанду бакинский точный механик Эдуард Погосян, и старый ботинок его сердца получает там непонятный ремонт и взбодрение.

И некий научный затворник, насквозь кибернетический и хемофизический, голубая кровь, белая кость, вдруг одалживает рюкзак и уходит в затянутую пластинчатыми туманами даль. Он возвращается в тонусе и небывало общительным, и уже в белом халате, уже погруженный в проблемы химфизики, вдруг прерывает опыт, говоря с восторгом и придыханием:

— Но, коллеги, вы только подумайте: вши в соломе живут, а клопы ни за что!

Да, все желаемые метаморфозы производит с человеком природа, и если по сценарию девочке в фильме положено плакать, а она все смеется, то нет способа лучше, чтобы она проплакала транзитом две серии, как оторвать у нее на глазах башку ручному скворцу Евсютке, что и делает моментально помреж.

Итак, массы, а за ними и ведомства потянулись в природу. Ковроделы, отступая от прежних сюжетов — ковры «Машинный зал ледокола», «Нефть пошла», «Дева и перс», — ныне ткут большим тиражом семейство косуль: мама, папа и киндер. Неважно, что олени вообще не образуют семейств, отчего в сюжете есть доля вранья. Важно внимание!

Местная промышленность, от былой близости техницизму все еще путая понятия «бивень» и «шкворень», приступила к торопливой резне фигурок млекопитающих и пернатых из моржового шкворня, мыльного камня и древесин.

Кондитеры выбросили на рынок глазированный кекс «Герасим и Муму».

Кинематограф раскошелился на зверосерию «Ну, погоди!»

Градостроители воздвигают в парках бетоно-бизонов и оленух.

Все внесли свою лепту.

А родная литература?

Здесь хуже, и значительно хуже. Большой писатель еще только подступает к тематике, еще только подсел под махину сюжета и тяжко вскидывает на грудь. Не скоро получит читатель капитальную беллетристику о медведе.

А спрос растет, и ввиду этого в дверях рождается заросшее диким волосом лицо предложения.

— Я, товарищи, естественник и литератор Спартак Бердюшный. Непосредственно иду из лона природы.

И он садится, и редакционно-издательская общественность ошалело разглядывает сбрую естественника. Здесь двойные собачьи унты, меховые штаны с матросским неподдуваемым клапаном, кисет из медвежьей лапы, и действительно от посетителя пахнет дымом бивачных костров, хотя никому невдомек, что дымом он пропитался тут же, на задворках продмага, при сжигании тары из-под яблок «Сент-Джонатан».

Из штанов достает литератор Бердюшный живого ежа и лабораторную крысу, проходящую за полярного лемминга. С таким человеком просто грех не заключить типовой договор. Никому при этом не вспоминается из поэта:

Голосочек в наших издательствах никак не прозванивает. И в договорные сроки повествование издается. И подкованный наш читатель тихо корчится при ознакомлении с текстом, где секач, трепеща крыльями, токует в вершине дерева, а косач, скрежеща клыками, распатронивает тигра корейского. Где зловонная росомаха лезет на столб за положительной героиней, и только отличники погранвойск, мастера меткого огня, спасают женщину от лютой кончины.

Приходят письма читателей: «Ув. издательство! В приобретенной мною повести «Из шомполки без охулки», толстой, есть много мест. В одном месте среди метели мелькнул черной молнией соболь, поймал глухаря и съел. Сообщу, что вес среднего глухаря бывает нетто 4,5 кг, поэтому о каком соболе может идти речь, если и всем редсоветом вам не съесть глухаря? Также прошу разобраться, кто конкретно мелькнул в метели, поскольку соболь в ненастье на свет носа не кажет».

Тут крыть нечем. Происходит, естественно, заминка, конфуз. Ио спрос подпирает, а коль он подпирает, появляются еще сочинения в трех типичных ключах:

1. «Шел я тундрой, песни пел, мне песец сапог проел».

2. «Шел я джунглей, песни пел, тигра мне наделал дел».

3. «Шел я Клязьмой, песни пел, в травостое цвел прострел».

Дань времени — в этих сочинениях никто не стреляет. Начинаются они разно, по кончаются показательно одинаково. Первый тип сочинения — от имени глубинного мужичка (кержак, семейский, гуран). Глаза его уже выцветают от возраста, но неистребимо горит в них рачительность:

«Однако по серому-то свету выбрался я из ночуйки. Низовик воду моршшит. От стойбища до лежбища далеко иттить. Собачка моя стомчивая, легит, не могет. Ух, болесть наша, тундра-тайга! Вахрясло, закухтило, закуржавело. Пронитошно вода в ичиг поступает, а на что уж кожу ладил — барловую, с зюбровой шеи, в самый рев упроворил. Эт-ты, талану бы мне да фарту на седин — зверишку ткнуть. Ужо всю полнолунию до черного поту бегамши, а неперка идет, нефарт. Во б дак вывалился зюбрь, панты лобные сыму, «ти-шоу», по-китайски сказать. Ваське, стюденту, стегно подкопчу, пошлю. Студент — пишша какая, сорок метров кишок, все поют. Опеть же подумать, пантов об это время на зюбре кило три наростет. Кадемикам престарелым пантокрину наварют, сядут они в кадемии, во лбу-то пошарят, а мозга враз ясная от пантов. Ить сила, чего тоды напридумают! А невдомек кадемикам, что Фока, упыришша, те панты стрелил, споспешествовал. Мня не трожь, мня вроде пошшупать — дак дедок я прорушный, а я самый и есть-от валютный цех страны!

Чу — базлаить чтой-то по ерникам, с гольца хряск пошел. А вона оно — медведица с сеголетками. Осарапнуть такая может даже запросто, а меня не замает, ничо. От лесного скитания во мне дух пошел всамделишно медвежий, самцовый. У медведицы враз баловство на уме, а мне зюбря опромыслить надо. Геть, геть!

В сиверах почал я курумы мантулить. Ну, гля, Фока — боись не узрить! Да чо — враз узрил. Сторожкий зюбрь, панты богатеющие. Скрал я его, по лопаткам выцеливаю — ан солнышко глянуло по-над хребтик. И скажу вам — стоит этот зюбрь, солнцем обливной, красно-медный. И накатило тут, до подпупня дрожь прошибла: Фока! Что тебе все кадемики? Синтез им учинят какой-никакой, пантам быдто подмену. И стюдент без стенга не загниет, полуфабрикаты в городе лепят. И могешь ли ты, чесотка норвежеская, красоту такую жизни решить? Тут бросил я трехлинейную оземь, и застило мне глаза, набежало чевой-то, а на вощупь — мокреть».

Такового излагает экзот. Есть также два других типических стиля: нечерноземно-полосный, с теплым юмором, и научный.

Нечерноземным стилем пишет свой парень, погодок, горожанин до мозга костей, но уже и дока в природе:

«Предприятие наше кооперативное, многопрофильное. Под одной крышей соковыжималки, раскладушки, баллончики для сифонов изготовляют. Я для раскладушек трубы сгибал, то через колено гну, то на шее. Здоровый я был безмерно, что вдоль, что поперек.

Тут избирают меня в местком. Сева, говорят, человек ты лирический, будешь больных навещать, вселять бодрость. Отвод я не сделал. Надо так надо.

И вот здесь куда что девалось. Восприимчивый я. По больничным покоям хожу — чего только не подцепил. Первоначально свалился с циститом, весь лиризм от него растерял. Только встал на ноги — пошло: ОРЗ, аритмия мерцательная, то вдруг адские боли между большим пальцем правой ноги и большим пальцем левой ноги. Таю на глазах. В месткоме забегали: Ессентуки, Кодры, Майори, Булдури, — а не помогает ничто. Гасну. Спасибо, надоумил меня один экспедитор. В стогах, говорит, тебе бы поспать, кострового супа поесть, вникнуть в жизнь древоточцев красногрудого и золотистоволосого.

На первый взгляд чушь, но пошел. Травы изучил: тимьян, бадан. Видел, выдра ночью купается. Выдра всюду живет, кроме Австралии. Маленькую рыбку в воде жует, с большой на берег плывет.

И такое странное дело — вернулось в меня здоровье. Однако не бросил я своего целебного хобби. Как образуется окошко во времени, так и еду в деревенскую местность. То на попутках, а то пароходиком. Знай свой край! А на пароходиках команда варит уху, помещая ведерко внутрь дымогарной трубы. Пикантная вещь, но единственно плохо, что труба всегда высоко, а центр тяжести пароходика низко. Вот от этого и амплитуды качания навар сохраняется только в штиль, тогда как в иные погоды уха постновата.

Таким вот образом приплываем мы в село Сваричовское. Давно не проведывал я популяции здешних горихвосток.

Подлесок начался, серый дрозд двусложно кричит. Этот дрозд мне известен, и озадачился я, отчего он двусложно кричит.

Страшное дело! Сквозь кусты бересклета увидел я, что крадется к гнезду человек. Подозрительным и знакомым показался он мне.

— Ни с места! Ни с места, товарищ Пашутин! — крикнул я.

— Кто здесь знает меня? — спросил начальник нашего главка.

— Я, трубогибщик одного из вверенных вам предприятий, Самохин. Покиньте местность, товарищ Пашутин. Вы орденоносец и семьянин, а разоряете гнезда пернатых! За это в Швеции два года дают!

— Не шуми, Самохин, — говорит он, — птицы на гнездах. Мне только одно яйцо и надо, для закрытия коллекции яиц вьюрковых и воробьиных. Цель жизни. Я тебя в Геную на конгресс трубогибщиков командирую.

— Нет, — говорю я. — Не поеду я в Геную. Генуя — это Италия, а в Италии харчевни есть, траттории, там певчих птиц пожирают в невероятных количествах. И дрозда вы не трогайте. Он двенадцать тысяч миль пролетел.

— Тогда я уволю тебя, Самохин. Сколько у тебя непрерывного стажа?

— Сколько есть — весь он мой! — сказал я и желваками играю. И дрозд-самец подлетел, сел на гнездо, отчетливо знает, что здесь не Италия, за него постоят.

И почувствовал я прикосновенье к плечу: подошедший начальник главка Пашутин дружески обнимал меня.

— Извини, Самохин, — сказал он. — Ты преподал мне предметный урок общения с живою природой.

— Да чего уж… — сказал я, и что-то дружно застлало наши глаза.

— Спасибо, товарищи! — сказал внятно дрозд.»

И у нас остается ученый. Это поток сознания, все на «вы» и точные данные.

— Не гоните машину, Энрике, — сказал я водителю. Его стриженый затылок мотнулся в семантическом значении «да», но оборотов он не убавил. Машина круто взбиралась вверх, становилось свежо. Лобовое стекло сильно потело. Ну, конечно, на последнем привале Энрике снова хлебнул любимой национальной настойки на скорпионах. От этого он так гонит, от этого потеет стекло под его дыханием, ибо одна молекула спирта притягивает шесть молекул воды.

Я знаю Дальний, Ближний, Средний и еще два Востока, я знаком с одним далай-ламой и двумя панчен-ламами, но нигде не наблюдал я такого заката, как тут, разве только тогда, на острове Ионы при изучении удельного веса головоногих в погадках кайрят.

Кайрята… Как далеко все это. И заросли черемухи Маака с корой, как березовая, только кофейного цвета. Кофейного цвета был сарнюр, левый передовой олень в упряжке. Олени всегда рвут с места бегом, надо знать эту повадку и успеть прыгнуть в нарты, чтоб не остаться. Дышат олени на бегу альвеолярно и шумно. Незнающему человеку покажется, что олени смертельно устали уже на первых ста метрах дороги, но это не так. О, медвежьи когти памяти!

— Остановите, Энрике… Мне показалось…

Это было невероятно. Я вынес штативы, магнитофоны, фотовспышки и кинокамеры. На юго-восточном склоне вулкана Тур-рьяльба сидел потрясающий экземпляр жабы. По тени, отбрасываемой ею в лучах заходящего солнца, я определил длину ее в 96,753 см. Я достал секстан, определив широту, красоту и долготу этой встречи. На пленке «Леверкузен» оптикой «Хассельблад» я снял привычные стации жабы. Затем Энрике щекотал ее брюхо штативом, и я записал на магнитофон гамму звуковых модуляций. Внешне жаба была похожа на Bufo melanochloris, такую известную нам по тропическим лесам Коста-Рики, но эти размеры! Ни один зоологический музей мира не мечтал ни о чем подобном.

Я вынул инструмент умерщвления и шагнул в ее сторону. Она сидела — монолитная, изваянная. Это было величие Медного всадника, эталон генофонда. Рука моя повисла безжизненно.

— Не открывайте багажник, Энрике. Поедем.

Он с изумлением посмотрел на меня, этот пеон, привыкший к тому, что белые привыкли грабить национальные богатства его краев.

Как слепой я дошел до машины, и Bufo мурлыкала за моей спиной. «Будь счастлива!» — хотел крикнуть я, но горло перехватило, и что-то…

Вы догадались?

Застлало глаза!