Наполеон, или Миф о «спасителе»

Наполеон достиг вершины своего могущества не в 1811 году, когда родился римский король, а в 1807-м — после Тилъзита. К этому времени все страны континента превратились кто — в союзников, а кто — в вассалов Франции. Над Англией, оказавшейся в полной изоляции, лишившейся традиционных рынков сбыта, нависла угроза катастрофы. Естественные границы Франции по Рейну, Альпам и Пиренеям были надежно защищены. Давняя мечта монархов и Комитета общественного спасения стала реальностью. Экономическую депрессию 1806 года, как в свое время 1801-го, в конце концов удалось преодолеть, что свидетельствовало о способности власти контролировать механизмы, регулировавшие тогдашнюю экономику. Свыкшись с двухсотлетним господством абсолютизма, никто, похоже, не страдал от ограничения свобод, разве что буржуазия. Впрочем, «беспорядки» пугали ее куда больше. Партийная борьба окончательно сошла на нет, если не считать отдельных, лишенных политической окраски актов разбоя. Складывается новое социальное равновесие, от которого выигрывают главным образом нотабли. Но и народ доверяет тому, кто по-прежнему остается гарантом революционных завоеваний, находящих свое выражение в продолжающейся распродаже национального имущества, дележе общинных земель и равенстве перед законом. Словом, повышение заработной платы и частичное сокращение безработицы, по крайней мере в Париже, оставят у рабочих, особенно в преддверии грядущих невзгод, несколько преувеличенное чувство гордости неким «золотым веком», чувство, которое не изгладят из их памяти ни растущий гнет рекрутских наборов, ни ужасы оккупации 1814–1815 годов. Никогда прежде, похоже, Франция не выглядела такой могущественной, сплоченной, внушающей уважение. Краткий миг, предшествовавший появлению первых трещин, — благодатный, уникальный период для историка наполеоновской Франции, период, о котором на протяжении всего XIX века страна сохранит ностальгические воспоминания.

В этом кратком миге территориального, политического и социального равновесия, упроченного официальной пропагандой и военными победами, — истоки живучести легенды о наполеоновской Империи.

Глава I. НАПОЛЕОНОВСКАЯ ИМПЕРИЯ

На удивление многолика Франция эпохи Империи! Желающему посетить ее туристу Ланглуа дает ценные советы в «Путеводителе» (опубликованном в 1806 году и переизданном в 1811-м), который составил конкуренцию «Справочнику путешественника» Рейшара. Путешественнику не рекомендуется ввозить во Францию запечатанные пакеты и даже самые обыкновенные письма под страхом «не только ареста, но и штрафа в размере 500 ливров за каждое письмо». Зато ему советуют иметь при себе двухзарядный пистолет и ни в коем случае не доверяться извозчикам. Багаж путешественника, перемещающегося в собственном экипаже, должен ограничиваться коробом, чемоданом, обтянутым «коровьей» кожей, и шкатулкой для драгоценностей, денег и векселей, снабженной специальными болтами, позволяющими крепить ее в карете или номере гостиницы. Подорожные пошлины вполне умеренны: «Если ехать дилижансом, стоимость каждого лье, включая чаевые кучеру и кондуктору, не превышает одного франка, а за две лошади при езде на почтовых с учетом платы хозяину гостиницы и слуге — пяти франков». Стендаль, правда, приводит другие расценки, вспоминая, во что обошлось ему в XII году путешествие из Гренобля в Париж. Автор «Полного путеводителя по Французской Империи» особенно настаивает на различии между южной и северной Францией, западными департаментами и теми, что раскинулись по левому берегу Рейна; путешественника призывают учитывать особенности менталитета и ландшафта, местных промыслов и природных ресурсов. Аналогичные суждения выходят из-под пера гамбуржца Немниха в его интересных путевых заметках, опубликованных в 1810 году знаменитым тюбингенским издателем Коттой.

На севере Империя простирается далеко за пределы абсолютистской Франции, включая Бельгию, а после аннексии Голландии — и Соединенные провинции. Лишь морской пейзаж и общее устье Рейна придают этой территории некоторое единство, непрерывно нарушаемое меняющимся ландшафтом и разноязычием. На севере — Голландия, в прошлом Батавская республика, ставшая в 1806 году королевством, вотчиной Людовика Бонапарта, ждущая того часа, когда в 1810 году она будет грубо аннексирована Наполеоном, нетерпимым к проявлениям своеволия брата. Задолго до этого события император сделал ему строгое внушение в ответ на пожелание последнего приспособить гражданский кодекс к местному праву: «Нация, насчитывающая 1 800 ООО душ, не может иметь собственного законодательства. Римляне диктовали законы союзникам; почему бы и Франции не навязать свои законы Голландии?» В дальнейшем континентальная блокада обострит конфликт между братьями. Стремясь предотвратить разорение своего королевства, экономика которого целиком зависела от морской торговли, Людовик вынужден был терпеть контрабанду, превращая тем самым Голландию в самое уязвимое звено наполеоновского кордона. Вот почему в 1808 году Наполеон решил ее аннексировать. В июле 1809 года, после неудавшейся попытки англичан захватить Зеландию, он лишь укрепился в своем намерении. В марте 1810 года Людовику было предложено уступить Франции без каких-либо компенсаций земли к югу от Рейна. Отныне семи тысячам французов (со временем их число возросло до двадцати тысяч) предстояло контролировать голландское побережье. 1 июля 1810 года Людовик, показав императору пример, отрекся от престола. Девять бельгийских департаментов, как более покладистые, были расширены за счет австрийских Нидерландов и Льежского княжества. С этого момента начинается развитие Бельгии. Если серьезные преобразования в политической сфере прошли вполне безболезненно, поскольку стандартизация административно-судебной системы, насаждаемая французскими властями, изгнала из памяти самый дух, царивший в бывших княжествах, то экономические и социальные потрясения оказались весьма глубокими. Разумеется, дворянство, несмотря на утрату привилегий, отстояло свои земельные владения и сохранило влияние в деревне. Однако распродажа национального имущества, ударившая прежде всего по церкви, обогатила не столько крестьян, религиозная щепетильность которых не позволяла им приобретать бывшие земли духовенства, сколько буржуазию, обладавшую до этого некоторым весом только в Льежском княжестве. Благодаря капиталам, нажитым на спекуляции национальным имуществом, и возможностям, открывшимся в результате расширения рынков сбыта, эта буржуазия проявляет заинтересованность в развитии промышленности. В Генте на базе английских ткацких станков налаживается машинное производство хлопчатобумажных тканей. Количество текстильных машин возрастает с 500 в 1808 году до 2 900 в 1810-м. Континентальная блокада и новое рудное законодательство благоприятствуют развитию угольной промышленности. В 1795 году в Бельгии было добыто 800 тысяч тонн угля. В 1811-м его добыча составила уже миллион 300 тысяч тонн. Военные заказы стимулируют развитие металлургии в Геннегау. В Антверпене, куда дважды — в 1803 и 1810 годах — наведывался Наполеон, наращивают мощность крупнейшие судостроительные верфи Империи. В 1807 году там со стапелей сошли четыре военных корабля, в том числе два — семидесятичетырехпушечных. В индустриальной жизни Империи Бельгия начинает играть все более заметную роль: на ее долю приходится половина всего добываемого угля и четверть всей выплавляемой стали. Гент, по свидетельству немецкого путешественника Немниха, выходит на второе после Парижа место «по числу многоотраслевых предприятий». Словом, в отличие от Голландии, промышленность которой была ориентирована главным образом на внешнюю торговлю, французская оккупация пошла Бельгии на пользу. Этим объясняется отсутствие какой-либо оппозиции режиму Империи. Буржуазию устраивает до поры до времени политический строй, благоприятствующий осуществлению ее экономических планов. Аристократия, долгое время ориентировавшаяся на венский двор, в конце концов примыкает к Наполеону после его женитьбы на Марии Луизе и соглашается занять места в Законодательном собрании. Герцог д'Аренберг и граф де Мерод становятся сенаторами. Несмотря на волнения 1798 года, вспыхнувшие в связи с объявлением рекрутского набора, и ухудшение отношений с папой, крестьяне остались верны Наполеону. Доказательством этому может служить сравнительно небольшой процент уклонившихся от воинской повинности, а также всенародный энтузиазм, которым было встречено в 1813 году возрождение французской армии после пережитого ею в России разгрома. Наконец, собственно северная Франция с ее индустриальными центрами в Лилле, Валансьенне и Амьене. Лилль — это одновременно и промышленный центр и рынок сельхозпродукции, производимой в регионе, специализирующемся на выращивании масличных культур, из зерен которых сотни давильных прессов выжимают масла, экспортируемые в Голландию, Ахен и Дюссельдорф. Хмель, табак, лен и тюльпаны дополняют список производимых на экспорт сельскохозяйственных товаров. Наконец, в самом городе, помимо фабрик, действуют сахарорафинадные, а также прядильно-ткацкие заводы, специализирующиеся на переработке хлопка по английской технологии. Больше других пострадал от революции Валансьенн. Состоятельные семьи, ведшие здесь светский образ жизни, были почти полностью истреблены, однако изготовляемые в подвалах батист и кружева, несмотря на их высокую себестоимость, сохраняли прежнее отменное качество. Ускоренными темпами развивается хлопчатобумажная промышленность в Сен-Кантене, где численность занятых в этой отрасли рабочих возросла с 502 в 1806 году до 1 500 в 1810-м, и в Амьене, где Морган и Делэ первыми установили на своих предприятиях хлопкопрядильные машины. В 1806 году действовало уже 15 348 веретен. Словно в подтверждение роли севера как наиболее промышленно развитого региона Империи угледобывающая отрасль Анзена переживает самый настоящий взлет благодаря применению паровых машин: добыча угля увеличилась с 242 277 центнеров в 1807 году до 420 706 в 1809-м. Психологический климат, установившийся в департаментах севера, выше всех похвал; здесь удалось добиться ощутимого снижения преступности, свирепствовавшей во времена «истопников»[18], а также явного сокращения числа уклоняющихся от воинской повинности и дезертиров. В Па-де-Кале их количество достигало в 1803 году 300, упав до 134 в 1804-м и 12 в 1812-м.

Рейн перестал быть границей между государствами. Эльзас вновь переживает расцвет, надежда на который, казалось, была утрачена навсегда. Правительство Империи поощряет здесь выращивание табака и свеклы, облесение, расширяет площади, отводимые под саженцы и искусственные пастбища. Континентальная блокада идет на пользу индустриальному развитию Верхнего Рейна; выделим две крупные прядильные фирмы: Гро-Давилье, Роман и Си (в распоряжении которой находилось в 1806 году в Вессерлинге 5 038 веретен и 185 рабочих) и Дольфус и Си (1 404 веретена и 72 рабочих за тот же период). Благодаря подъему производства население Мюлуза, крупного центра хлопчатобумажной промышленности, увеличилось с 6 до 8 тысяч жителей. Словом, ассимиляция Эльзаса протекала без осложнений. Аналогичный процесс характерен для четырех департаментов левого берега Рейна, поглотивших 97 бывших карликовых государств. Только в них проживало около полутора миллионов человек. Экономический подъем этого региона также не вызывает сомнений. Отметим два нововведения: отмена десятины и упразднение дворянских привилегий стимулировали развитие сельского хозяйства (расширение посевов сахарной свеклы, широкомасштабные работы по лесонасаждению, увеличение площадей, отводимых под виноградники), а ограничение притока конкурентоспособных английских товаров положительно сказалось на развитии текстильной и сталелитейной промышленности (в Крефельде удвоилось число шелкоткацких фабрик; в Ахене, население которого возросло с 10 до 30 тысяч, количество мануфактур увеличилось в десять раз; департамент Pep с 2 550 предприятиями и 65 тысячами занятыми на них рабочими стал в 1811 году самым промышленно развитым регионом наполеоновской Империи. Благодаря отмене речных пошлин удалось улучшить навигацию на Рейне, характер которой, впрочем, существенно изменился: объем сырья, поставляемого из рейнского бассейна к верховьям, превышал встречный поток колониальных товаров из Голландии, значительно оскудевший после введения режима континентальной блокады. Развитие промышленности и торговли способствовало возникновению буржуазии, ставшей главной опорой наполеоновского режима. Но и поместное дворянство, несмотря на утрату титулов и привилегий, воздерживается от конфронтации с новой властью. Оно заполоняет префектуры, заседает в Законодательном собрании, перед ним раскрываются двери сената. Что касается крестьянства, то оно решительно поддерживает борьбу с преступностью (пресловутый Шиндеранн[19] нейтрализован) и приветствует введение Гражданского кодекса Наполеона (ни в какой другой аннексированной стране он так часто не переводился и не комментировался, как в Эльзасе). Похоже, что симпатии населения рейнского бассейна были завоеваны благодаря мудрому администрированию префектов, подобных Лезе-Марнезиа в Кобленце и Жан-Бону Сент-Андре в Майнце. Им удалось воздержаться от повсеместного насаждения французского языка. Не став французами, жители прирейнской области все же почувствовали свое отличие от других немцев. Франкофобские призывы Гоерра, основателя газеты «Рейнский Меркурий», почти не встречали отклика вплоть до 1813 года. Французское влияние распространяется в глубь Германии до королевства Вестфалии, созданного в 1807 го-ду и объединившего владения герцога Брауншвейгского, курфюрста Гессенского, а также государства Геттинген, Оснабрюк и Грубенхафен, отнятые у курфюрста Ганноверского. Сложилась своего рода французская Германия в противовес немецкой Франции, образовавшейся на левом берегу Рейна. «Это королевство, — заявил император 24 августа 1807 года, — даст жизнь народу, который, будучи поделен на множество княжеств, не имел даже собственного имени. Жители стольких государств обретут наконец родину; ими будет править французский принц». Этим принцем стал Жером, младший брат Наполеона. Последний в письме от 7 июля 1807 года призывал его не обмануть чаяний немецкого народа: «Надо, чтобы даровитые люди, пусть даже и не дворянского происхождения, могли рассчитывать на Ваше расположение и престижные должности, чтобы остатки рабства и вся система иерархических отношений между монархом и последним простолюдином была разрушена до основания. Благодеяния Кодекса Наполеона, гласность судопроизводства, введение института присяжных должны стать отличительной чертой Вашего правления». При содействии Симеона, представителя Государственного совета, Жером поделил свое королевство на восемь департаментов, поставив во главе каждого из них по префекту. Судебная система стала точной копией французской. Органы самоуправления избирались коллегиями выборщиков. Чиновники немецкого происхождения, выходцы из среды аристократии и интеллигенции (Иоганн Мюллер, профессор права Геттингенского университета Лейст, Якоб Гримм), мирно уживались с французами (Норвен, Пишон, Дювике, Лекамю). Декрет от 23 января 1808 года упразднил феодальный строй. Однако, хотя формально барщина уже не существовала, некоторые виды оброка (ценз, рента, денежная повинность) подлежали выкупу. Впрочем, крестьянам не хватало денег, поскольку префекты, форсируя раздел общинной собственности и отмену прав выпаса скота после первого укоса на чужих лугах, желая поскорее разделаться с принудительным севооборотом, фактически развалили сельскую общину. Все же следует признать, что идеи революции, даже несмотря на их одностороннее воплощение, нашли в Германии широкую поддержку.

Здесь, на западе, находилось одно из наиболее уязвимых мест Империи — Вандея. Ни умиротворение VIII года, ни поражение Кадудаля не смогли окончательно погасить очаг роялистского сопротивления. Граф Пюизе продолжал работать на англичан. В своих мемуарах он следующим образом охарактеризовал направление своей деятельности: «В конце концов любая гражданская война — не что иное, как результат конфликта между неимущими или теми, кому недостает богатства, почестей, привилегий, власти, и теми, кто, как им представляется, наделен всем этим в достаточной, а то и в избыточной степени. Наличие некоторого фанатизма способно, конечно, несколько разнообразить формы и детали этого конфликта, однако в целом это ничего не меняет». Попытку организовать облаву сорвали эмигранты. В 1808 году по конспираторам был нанесен ответный удар. Арест Прижана, правой руки Пюизе, а затем Шатобриана, брата писателя, фактически обезглавил агентуру Джерси. Кроме того, Пюизе ссорится с д'Аваре, фаворитом Людовика XVIII. Бандитизм по-прежнему свирепствует в департаментах Сарта, Майенн, Мэн-и-Луара и Нижняя Луара. В донесении полиции от 11 марта 1809 года содержится анализ причин этого явления: отмечаются трудности с организацией взаимодействия четырех департаментов, апатия местного населения, деструктивная позиция «малой церкви»[20], недоукомплектованность нарядов жандармерии, попустительство местной магистратуры. Из каких слоев рекрутируются банды грабителей? Фуше выделяет три социальные группы. Первая, «наименее представительная», состоит из «злоумышленников, пользующихся сложившейся обстановкой, чтобы пограбить, выдавая разбой за политическую борьбу». Вторая, «составляющая основу движения, формируется из дезертиров и уклоняющихся от службы призывников». Наконец, третья — «из бывших шуанов, часть которых известна нам по имени, но прежде всего — по умонастроению и почерку». Что же касается происков англо-роялистов, то «Бретань находится под слишком жестким контролем, Нормандия слишком консервативна, и лишь с Мэном связываются их надежды на прямое восстание». В самом деле, порты на западе блокированы, судоходство в заливах и бухтах, где осуществлялось каботажное и рыболовное плавание, практически парализовано. Степень недовольства высока, умонастроение общества неопределенно. Желая разоружить оппозицию, Наполеон щадит Вандею. Гнет рекрутского набора здесь не так тяжел, как на остальной территории Империи. Для осуществления контроля над призывом он решает основать в самом сердце Вандеи город, вы-брав для него в 1804 году место в провинции Лa Рош-сюр-Ион, у опушки леса. Наполеон — так будет назван новый населенный пункт, административный центр департамента Вандея. В 1812 году число его жителей не превысит 1 900. Наконец, в 1808 году, дабы окончательно привлечь на свою сторону Вандею, Наполеон освобождает на 15 лет от налогов все восстановленные до 1 января 1812 года дома, пострадавшие во время гражданской войны. «А что, вспоминают здесь еще о Бурбонах?» — спросит он в 1808 году у своего душеприказчика Торла во время инспекционной поездки по западным районам страны. «Сир, — ответит Торла, — ваша слава и ваши благодеяния давно уже вытеснили Бурбонов из их памяти». Торла — льстец, и Наполеон не заблуждается на его счет. Вместе с тем не подлежит сомнению, что с 1802 по 1812 год запад, еще не залечивший ран гражданской войны, обнаруживал искреннюю приверженность миру. Доказательством этому может служить декрет от 6 ноября 1810 года, сокративший до ста пятидесяти число отрядов жандармерии в западных департаментах Империи.

Овернь явно не процветает, более того, производит впечатление провинции, брошенной правительством Империи на произвол судьбы. В самом деле, если благодаря вайде и табаку юго-запад получает, пусть и ненадежную, прибавку к бюджету (табачные фабрики, лишь на 1/8 обеспеченные местным сырьем, вынуждены импортировать табак из Виргинии и после 1806 года превращаются в убыточные), центральные районы, если верить отчетам префектов, производят поистине безотрадное впечатление. Вот о чем информирует, например, в IX году префект департамента Верхняя Луара: «Раздел общинных земель обернулся для сельского хозяйства самой настоящей катастрофой. Край, главное богатство которого составляли многочисленные горные пастбища, после их распашки изменился до неузнаваемости. Некогда поросшие травой высокогорные склоны превратились в пшеничные поля. Первые же потоки дождя смывают тонкий слой плодородной почвы, и после одной-двух жатв на месте некогда тучных пастбищ, вдоволь кормивших тысячные отары, высится лишь голая скала». Другим обрушившимся на этот район несчастьем стало опустошение лесов, не только государственных, но и частных, в результате варварского выпаса скота и чрезмерного роста поголовья овец, не контролируемого, как прежде, управляющими. Словом, Овернь остается очагом эмиграции, во всяком случае, периодической. Во время Революции эмиграционный процесс замедлился, однако в первые годы Империи, из-за повальных рекрутских наборов, вновь активизировался. Едут в Париж в надежде избежать воинской повинности. Постепенно, из-за перманентной мобилизации и обезлюдения деревни, поток эмигрантов в Париж оскудевает. По сообщениям префекта департамента Канталь, его сменяет другой, состоящий из детей и подростков: «Действует некая черная банда, ежегодно прочесывающая самые бедные и отдаленные коммуны; набирая армию мальчишек, она посылает их в Париж, где дети становятся трубочистами или попрошайками». При этом настроение общества удовлетворительное, и, хотя жизнь тяжела, крестьянин не жалуется.

Если верить современникам, два величественных морских фасада на юге Франции — атлантическое и средиземноморское побережья — представляли собой жалкое зрелище. Вот какой увидел Немних Лa-Рошель в 1809 году: «До наступления этой воистину ужасной поры жизнь в Ла-Рошели била ключом. Население города превышало тогда двадцать тысяч, и казалось странным, что оно не было еще многочисленнее. Ныне здесь царит запустение. На улицах — ни души. Все поросло травой. Жители, число которых уменьшилось более чем наполовину, практически не покидают домов из-за отсутствия сфер приложения своего труда». В самом деле, экспорт водки в Англию поставлен в зависимость от превратностей континентальной блокады. Та же ситуация сложилась в Бордо. «Не надеясь на лучшее, — замечает Немних, — здесь живут в неизбывном страхе перед дальнейшим ухудшением. Численность населения сократилась до 70, если не до 60 тысяч. По другим данным, она еще ниже. Сотни домов пустуют, и горькую усмешку вызывают былые планы процветания. Редкие суда стоят в широкой гавани залива, и глаз не захвачен зрелищем уходящего за горизонт леса корабельных мачт». Следствием этого упадка, к причинам которого нам еще предстоит вернуться, явилось то, что купцы, лишившись возможности наживаться на морской торговле, стали вкладывать деньги в пищевую промышленность. Сахарные заводы, производящие лучшие сорта сахара, отправляют его на продажу главным образом на юго-восток. В Бордо насчитывалось около пятидесяти табачных мануфактур и бумажных фабрик. При этом другие ремесла, такие как стекольное и бочарное, переживают упадок. Хотя в Ландах Дюплантье продолжил дело Бремонтье по насаждению сосновых лесов, хотя сельское хозяйство Бордо, например виноградарство, переживает небывалый подъем, как никогда остро стоит проблема сбыта. Вот почему общественные настроения в Бордо весьма взрывоопасны. Не лучшее положение сложилось и на средиземноморском побережье. Здесь — самое слабое звено блокады, и, к своему стыду, власти не в состоянии обеспечить надлежащий контроль над прибрежной полосой. В 1813 году каждый вечер английские корабли становятся на рейд у Йера. «Их присутствие неопасно, поскольку, не располагая десантом, они не угрожают нашим островам и побережью. Однако оскорбительна та смелость и безнаказанность, с какой они разгуливают на своих судах по акватории рейда». Еще в 1808 году Мори де Ташер записал в дневнике, что «английская эскадра из 12 кораблей и 4 фрегатов фактически блокировала тулонский порт». Марсель — уже не процветающий промышленный и культурный центр, как прежде. Утрата в 1794 году статуса вольного города, а затем континентальная блокада парализовали торговую жизнь этого порта. Отношения с Корсикой остаются напряженными. В 1809 году генерал Моран обезвреживает в Аяччо заговор, инспирированный англичанами. Положение в промышленности не менее драматично. Лимукские сукна все еще находят сбыт в Италии, но фабриканты Каркассонна потеряли традиционные рынки Леванта. Шелкоткацкие фабрики Нима начинает лихорадить задолго до кризиса 1810 года. Надежды на Соединенные Штаты как на рынок, призванный компенсировать потерю Испании, быстро развеялись. Мыловаренные заводы Марселя и швейные фабрики Эро (производящие колпаки из красного полотна), продукция которых вливалась в полноводный поток товаров, экспортируемых на Восток, также становятся жертвами блокады. В самом деле, застой в торговле вынудил многих негоциантов вложить средства в мыловарение. Отсюда кризис перепроизводства, углубленный потерей рынков сбыта. Наконец, средиземноморские департаменты Франции испытывают нехватку зерна. Им приходится ежегодно закупать крупные партии пшеницы, оплачивая ее труднореализуемой продукцией других сельскохозяйственных культур, прежде всего — виноградарства и садоводства. Стоит ли удивляться, что отчеты о состоянии общественного мнения полны пессимизма? Супрефект Экса сообщает: «Люди, преданные правительству, редки. Их можно встретить лишь в среде государственных чиновников и должностных лиц. Сторонников императора немало, и все же недовольным и обеспокоенным несть числа».

Фрондируют не только роялисты. В районе Марселя, в департаментах Вар и Альпы активизируются анархисты. Группы заговорщиков заключают друг с другом соглашения. В 1811 году полиция раскроет заговор, возглавлявшийся, вероятно, Гидалем, будущим сообщником Мале. План заговорщиков состоял в том, чтобы уступить англичанам побережье Тулона. Префект Буш-дю-Рон обвинил Барраса, лечившегося в то время на юге, будто он является вдохновителем этого заговора, и бывшему директору пришлось искать убежища в Риме. Путешествуя в 1809 году вверх по Роне, Немних свидетельствует, что экономическое положение этого региона не в пример прочим весьма благополучно. После разрушительных последствий якобинского террора и смут, вызванных правлением Директории, текстильная промышленность Лиона переживает небывалый подъем благодаря активной деятельности торговой палаты, применению технического новшества Жакара и изобретению Ремоном новых красителей. Такому процветанию Лион обязан новым маршрутам, проложенным через Альпы, в частности — через Сенисский горный массив. Благодаря этим коммуникациям город свободно ввозил иллирийский и левантийский хлопок и пьемонтский рис, вывозя тем же путем книги и сукна. Начиная с 1801 года на долю Лиона приходится ⁷/₈ всего товарооборота региона. После пережитых потрясений общество начинает понемногу обретать долгожданное равновесие. Духовная жизнь города возвращается в свою колею, явно опровергая незаслуженный приговор, вынесенный в 1804 году Бенжаменом Констаном: «Этот город соединяет в себе, на мой взгляд, скуку небольших торговых городов Германии с пошлостью французской провинции». В действительности Лион был центром возрождения религиозной мысли, восходящей к философии Симона Баланша. Женева, присоединенная к Тонону и Бонвилю, вошедшим в образованный 25 апреля 1798 года департамент Леман, символизировала, по воспоминаниям Бенжамена Констана, относящимся к 1799 году, дух республиканизма и протестантизма, противостоящий католицизму и монархизму Савойи. Дела в ней шли из рук вон плохо. В городе действовали лишь несколько фабрик — вся остальная территория департамента представляла собою сплошной аграрный сектор. В сущности, Женева перестала быть процветающим городом. Интегрировавшись в косную экономическую систему, она утратила традиционные функции коммерческого посредника и перевалочного пункта. Застой в торговых и финансовых делах, которым пришлось заплатить за политическую стабильность, выводил из себя некоторые слои буржуазии. Гельветическая конфедерация, в создании которой принимал участие Наполеон, также обрела мир. Общественность Швейцарии приветствовала в Наполеоне деятеля, который, как и во Франции, положил конец межпартийным распрям и ликвидировал непопулярную Гельветическую республику. Акт о посредничестве 1803 года провозгласил равенство граждан перед законом, сохранив в неприкосновенности автономию кантонов. От республиканской формы правления, введенной Директорией, сохранились социальные права; от прежней конфедерации — традиции федерализма. Однако акт о посредничестве был фактически продублирован договором, низведшим Конфедерацию до роли вассального государства, что вызвало протест местных патрициев (разыгравших свою австрийскую карту), недовольство торговой и промышленной буржуазии, пострадавшей от континентальной блокады, а также известное раздражение швейцарцев фактом аннексии французами Валеза в 1810 году, а также во время оккупации Гессена.

Для Великой Империи перестает существовать граница Альпийских гор. Дорога через Симплонский перевал связывает Милан с Верхней Роной и Женевой. Бонапарт еще в 1802 году осознал экономическое и стратегическое значение этого торгового пути, однако до 1810 года Симплонский перевал не использовался в полной мере: опасались, что миланцы воспользуются им для выгодной контрабанды со Швейцарией в ущерб Франции. Предпочтение было отдано Сенису. Савойцы дорожили дорогой через Морьенскую долину, связывавшую Францию с Италией. Благодаря этой коммуникации лионская шелкоткацкая промышленность удовлетворяла свои потребности в сырье из Пьемонта и далее — через Анкону и Адриатику — из Леванта. Да и сам торговый Пьемонт был заинтересован в дороге через Мон-Сенис. Словом, с 1805 года Сенис превратился в обязательный маршрут большой оси Париж — Турин — Генуя. Декреты 1807 и 1808 годов подтвердили его приоритет. В этот период грузооборот сенисской дороги в четыре раза превышал грузооборот симплонской. Однако в 1810 году ситуация изменилась. В результате аннексии Валеза значение симплонской дороги возросло, что облегчило труд таможенников. После аннексии Иллирийских провинций, чтобы избежать заторов караванов с левантийским хлопком, декрет от 12 апреля 1811 года предоставил симплонской дороге те же таможенные льготы, что и Сенису. Поток грузов равномерно распределился по двум дорогам.

За время наполеоновского владычества карта Италии значительно упростилась. Французская Италия, состоявшая из пятнадцати департаментов, раскинулась от Турина до Рима, который в 1809 году будет отобран у папы и превратится во второй по значению город Империи. Королевство Италия включало двадцать четыре департамента и управлялось из Милана вице-королем Евгением Богарне. Наконец, Неаполитанское королевство, отнятое у изгнанных на Сицилию Бурбонов, пользовалось при Жозефе Бонапарте, а затем Мюрате относительной самостоятельностью. Словом, Италия вступила на путь объединения, и Наполеон, явно преувеличивая, поставит это себе в заслугу. «Для пятнадцати миллионов итальянцев процесс агломерации давно уже развивался по инерции. Им надо было просто жить, чтобы ежедневно наблюдать за становлением единства принципов и законов, мыслей и чувств — этого надежного и прочного цемента человеческих сообществ. Присоединение к Франции Пьемонта, а затем Пармы, Тосканы и Рима носило временный характер и, в соответствии с моими замыслами, не имело иной цели, кроме гарантии и ускорения роста национального самосознания итальянцев».

Стремление к политическому объединению, сильно преувеличенное Наполеоном на Святой Елене, сопровождается стремлением к правовому единству. Введение французского Кодекса преследовало цель закрепить аннексию Рима и Турина, подготовить аннексию Милана и ликвидировать в Неаполе старую феодальную оппозицию. Опираясь на 40-тысячную армию, позволявшую ему сдерживать на редкость агрессивную преступность, Жозеф начал глубокие преобразования. Он учредил министерство внутренних дел, насадил в провинциях интендантов по аналогии с французскими префектами, реорганизовал фискальную систему, ввел поземельный налог, осуществил распродажу церковного имущества. Жозефу повезло: ему помогали такие превосходные министры, как Мио, Ре-дерер, Саличетти. Когда в 1808 году Жозефа сменил Мюрат, неаполитанская буржуазия поддержала новое правительство прежде всего потому, что в него вошли два выдающихся политика: министр внутренних дел Зурло и министр юстиции Риччарди, — фактически определявших деятельность кабинета. Постепенно формируется прослойка государственных служащих и офицеров — будущих карбонариев. Несмотря на ограничения, налагаемые режимом континентальной блокады, оживает деловая активность Неаполя. Отменяются устаревшие законодательные акты. На севере (Ломбардия, Тоскана, Пьемонт), где благодаря итальянскому свободомыслию и реформам просвещенного австрийского деспотизма уже действовало прогрессивное законодательство, наполеоновские преобразования не производят ни малейшего впечатления.

Иначе — на юге. Упразднение папского суда в Риме вызвало глубокое потрясение в умах римской буржуазии, состоявшей в основном из юристов. Еще более революционным преобразованием стало узаконение развода, шокировавшее итальянское духовенство. Сеньориальные права были отменены на следующий же день после вступления в Италию французских революционных войск. Наполеоновская оккупация освящает их отмену, хотя и с существенными оговорками — на юге.

Однако итальянскому крестьянину французское владычество не принесло ничего. Крупные земельные владения непосредственно переходят от аристократии к буржуазии, которая отводит их под выращивание перспективных культур. В Пьемонте по инициативе богатых фермеров, превратившихся в крупных землевладельцев, значительно расширяются плантации риса, что приводит к разрушительным для здоровья населения последствиям. «Рисовые поля продолжают косить людей», — писал в 1803 году префект Сезии. И все же французская администрация поддерживает сельскохозяйственные акционерные общества, поощряет лесонасаждения, проводит ирригационные работы в долинах Минчо и Адидже, осушает болота близ Вероны, создает образцовые пастбища. На севере успешно выращиваются пшеница и шелковица, на юге — хлопок, вайда и сахарный тростник.

Наполеон намеревался сделать из Италии поставщика сельскохозяйственной продукции. В промышленном отношении он видел в ней лишь потребителя французских товаров. На севере, где корпоративная система пала задолго до французского нашествия, сложились благоприятные условия для развития национальной промышленности. Между тем шелкопрядильные фабрики Пьемонта приходят в упадок. Итальянский шелк-сырец, или мулине, прямым потоком направляется в Лион. Торговые отношения Франции с государствами Италии напоминают отношения между метрополией и колониями.

Национально-патриотическое движение на севере Италии весьма незначительно. Крупные землевладельцы, так же как и бывшие якобинцы, охотно служат в новой администрации. Иначе обстоит дело в Риме, где буржуазия слишком долго жила щедротами аристократии и папского престола, чтобы в одночасье отречься от них. Да и старинные дворянские роды, за некоторым исключением (Боргезе, Спада, Чижи), предпочитают сохранять дистанцию. Рим не простит французам похищения Пия VII и планов перенесения Ватикана в Париж. Но не столько национальное унижение, сколько рекрутские наборы раздражают общественность. Когда новые префекты Тразимена и Рима — Турнон и Редерер — объявили 30 апреля 1810 года очередной призыв, треть рекрутов ушла в подполье. Даже результаты выдающейся деятельности Турнона, который за три года осушил Понтийские болота, разбил террасы и парки, протянувшиеся от виллы Медичи до виллы Боргезе, раскопал древний Рим и превратил Кампанию в гигантскую хлопковую плантацию, не изгладили из памяти итальянцев факта заточения Пия VII. Риму не суждено было долго оставаться второй столицей Империи, несмотря на грандиозные планы, которые связывал с ним Наполеон. Хрупкое равновесие, достигнутое в Италии к 1807 году, нарушится вскоре после ареста папы.

Несмотря на объявленное в 1804 году Наполеоном намерение перенести резиденцию французского правительства в Лион, поближе к Италии, Париж по-прежнему остается столицей Империи. Во дворце Тюильри размещается правительство: министерства и главные управления, в Бурбонском дворце — Законодательный корпус, в Люксембургском — сенат.

Облик города, население которого за пятнадцать лет увеличилось с 500 до 700 тысяч, почти не изменился в эпоху Империи. Наполеоновский Париж — Париж Людовика XVI, украсившийся лишь несколькими монументами: Вандомской колонной, возведенной в 1810 году Гондуэном и увенчанной статуей императора работы скульптора Шоде, Триумфальной аркой на площади Карузель, достроенной в конце 1808 года архитекторами Персье и Фонтэном, фундаментом Арки Звезды, заложенным Шальгреном, улицей Риволи с аркадами, церковью Мадлен, строительство которой было начато еще до Революции, но которую Наполеон пожелал сделать святилищем своей славы, несколько набережных и мостов… Не мало, но и не так много, чтобы, по замыслу Наполеона, преобразить Париж, превратив его в величественный город дворцов и общественных зданий.

Эпохой Империи датируется начало великого исхода провинциалов в столицу. Основной поток эмигрантов составляют сезонные рабочие. Ежегодно 40 тысяч поденщиков наводняют Париж. С наступлением мертвого сезона многие из них остаются в столице и оседают в трущобах центральной части города, образуя ядро тех преступных групп, которые в эпоху Луи Филиппа будут описаны в произведениях Эжена Сю и Виктора Гюго.

Вместе с тем продолжается индустриальное развитие Парижа, начавшееся еще во время Революции. Устранение Англии как конкурента способствует развитию хлопчатобумажной промышленности. Научные открытия и нужды войны обеспечивают прогресс в области химии и машиностроения; приток иностранцев стимулирует производство предметов роскоши (ювелирных изделий, часов, мебели). Однако этому подъему недостает стабильности из-за ограничений, налагаемых администрацией, которая боится чрезмерной концентрации рабочей силы в столице. Ее не приветствуют и парижские предприниматели. Из каждых десяти тысяч Ришар Ленуар обеспечивает местами не более тысячи, идя навстречу пожеланиям администрации, опасающейся неконтролируемой агломерации столицы. Не допустить голода, безработицы и эпидемий — такова неусыпная забота властей.

Превосходство Парижа может проявиться и проявляется лишь в творческой и интеллектуальной сфере. Вкусив радостей столичной жизни, Стендаль преисполняется презрением, не всегда справедливым, к провинции. Разве не было в провинции своих газет, академий, театров? И все же провинция не в силах соперничать со столицей. Отсюда то колдовское очарование, которым обладал Париж в глазах остальных жителей Империи.

Но насколько прочной была эта Франция, с ее сорокадвухмиллионным населением, говорившим как минимум на шести языках, не считая местных диалектов; с промышленно развитыми севером и востоком, пшеничными полями Иль-де-Франса и лесистой Нормандией; с пришедшими в упадок портовыми городами и углублявшейся экономической отсталостью центра? Не слишком ли хрупким было достигнутое в 1807 году равновесие?

Стремясь обеспечить единство Империи, Наполеон обращается к традициям римской государственности. Первостепенное значение он придает коммуникациям. Уже в 1805 году он записал: «Из всех дорог и трактов те, что связывают Францию с Италией, обладают стратегическим приоритетом». А вот что он отметил в 1811-м: «Шоссе Амстердам — Антверпен сократит расстояние от Амстердама до Парижа до суток пути; шоссе Гамбург — Везель приблизит Гамбург к Парижу на четверо суток, что обеспечит и упрочит единство этих стран с Империей». Декрет от 16 декабря 1811 года заключает перечень четырнадцати стратегических дорог, связывавших Париж с отдаленнейшими уголками Империи. Самыми важными были объявлены: дорога № 2 Париж — Амстердам через Брюссель и Антверпен, № 3 Париж — Гамбург через Льеж и Бремен, № 4 на Майнц и Пруссию, № 6 Париж — Рим через Симплон и Милан, № 7 Париж — Турин через Мон-Сенис, № 11 Париж — Байонна.

Не стоит заблуждаться относительно качества этих дорог: Пумьесу де ла Сибути, чтобы добраться из своей Дордони до Парижа, пришлось изрядно потрястись на рытвинах и ухабах; езде по дороге Морис де Ташер предпочел плавание с риском для жизни в дырявой посудине, красочное описание которой он оставил в своем дневнике.

Государственная почтовая служба, учрежденная 16 декабря 1799 года, была вверена заботам JIa Валетта, который организовал для императора эстафету курьеров, превознося ее в своем дневнике. Декретом от 20 мая 1805 года государство распространило свой контроль на пассажирские и товарные перевозки. Свободным от него оставался лишь гужевой транспорт. Престиж станционного смотрителя мог сравниться во французском обществе того времени лишь с престижем нотаблей.

Однако путешествие по дорогам — по-прежнему серьезное испытание. По свидетельству Пумьеса де ла Сибути, чтобы добраться в дилижансе из Бордо до Парижа, требовалось сто двадцать часов. «В путь отправлялись в шесть или семь утра, к полудню останавливались на обед и обедали до самого вечера. Вечером ужинали и ложились спать до утра». Многие передвигались только пешком, задавая нелегкую работу ногам. Привычка к дальним переходам объясняет выносливость наполеоновских солдат.

Вслед за римскими цезарями Наполеон создает единое законодательство. Гражданский кодекс вводится во всех аннексированных странах и вассальных государствах. Новое общество возникнет там, где крестьянин освободится от сеньориальных прав, где буржуазия завоюет ведущую роль в экономике. Наполеон видит в Гражданском кодексе надежное средство борьбы с феодализмом и умело применяет его в зависимости от обстоятельств. «Введите Гражданский кодекс в Неаполе, — пишет он в 1806 году Жозефу, — все силы, враждебные вам, иссякнут через пару лет, зато все, что вам захочется сохранить, упрочится. В этом — великое преимущество Гражданского кодекса».

Однако Наполеон настаивает на его всестороннем применении лишь на территориях аннексированных государств. Он — из тех реформаторов, которым хватает терпения действовать поэтапно. Это хорошо видно на примере проводимой им политики в области языка. Местная администрация, естественно, двуязычна; должностные лица, по преимуществу французы, но также и итальянцы, бельгийцы, голландцы и другие, входят в сенат. Часть префектов, в основном бельгийского происхождения, работает во французских департаментах. В аннексированных странах преподавание ведется в традиционных формах, французский не становится обязательным вторым языком, не делается никаких попыток в чем-то ущемить национальное своеобразие покоренных провинций. Неизбежное в условиях рекрутских наборов смешение этнических групп становится важным фактором сближения разноязычных народов. Супрефект Монтелимара отметил в 1806 году, что в «Провансе, Лангедоке и на юге Дофине сфера применения местного идиоматического диалекта относительно сузилась. Передислокация войск, миграция населения, возвращение военнослужащих в родные места приобщили к французскому языку немалое число людей».

Наконец, можно говорить об экономической интеграции в той мере, в какой ее обеспечивает протекционистский кордон имперских таможенных служб, борющихся с иностранной конкуренцией. Раскинувшаяся от Данцига до Байонны Империя представляет собою гигантский рынок из восьмидесяти миллионов потребителей. Цель созданной Наполеоном экономической системы заключалась в том, чтобы обеспечить на нем привилегированное положение для французской промышленности, на нужды которой работали бы все регионы Империи. «Франция превыше всего! Таков мой принцип», — писал Наполеон Евгению Богарне.

Историк наполеоновской Империи Марсель Дюнан замечает: «Политическая цель Наполеона заключалась в том, чтобы окружить себя не союзниками, а вассалами. В экономическом отношении он нуждался не столько в друзьях, сколько в данниках. Он совсем не заботился о том, чтобы как-то компенсировать другим государствам привилегии, которых добивался для французской промышленности и торговли. Двери для наших товаров должны были быть повсюду широко открытыми, они должны были находиться под покровительством множества бесцеремонно выторгованных протекционистских уступок в условиях, когда накрепко закрытые границы исключали какую бы то ни было иностранную конкуренцию, а свободные от множащихся запретов французские товары, облагаемые весьма умеренными пошлинами, приносили миллионные прибыли, оседавшие в таможенных кассах Империи».

Эта политика, во всяком случае до 1810 года, отвечала интересам новой французской буржуазии. Вот почему образ Революции стал довольно быстро вытесняться в сознании народов аннексированных государств экономическим империализмом, часто грубым, переоценивавшим реальные возможности промышленной Франции, страны, еще не вполне оправившейся от недавно пережитой гражданской войны.

Глава II. ЦАРСТВО НОТАБЛЕЙ

Если Берген Старший, каким он изображен на портрете Энгра (около 1832 года), символизирует Францию Луи Филиппа, Франсе де Нант, написанный Давидом (с налитым кровью лицом, дородный, облаченный в мундир важного государственного сановника), дает исчерпывающее представление о вожделениях французов эпохи Империи: богатство, высокие должности, почести.

Мы в начале царствования новых нотаблей. Обратимся к Баранту. «Государственная власть на всех ее уровнях и во всех разновидностях за несколько лет сконцентрировалась в руках чиновников, которые заняли свои должности отнюдь не благодаря способностям, опыту или уважению граждан. Исповедуемые ими взгляды, бесчисленные возможности, открывшиеся перед ними благодаря Революции, лотерея выборов, доверие, а то и покровительство, оказанные им комиссарами Конвента, — таковы были причины их продвижения. Этой новой аристократии и вручил Конвент судьбу Франции. Привилегированный класс, состоявший из людей, которые выделялись своими талантами, социальным положением, независимостью суждений, деятельностью на государственном поприще, сгинул на эшафотах, в изгнании, в преследованиях… Его благосостояние было подточено конфискациями, банкротствами, "максимумом" на доходы и введением в обращение бумажных денег».

Итак, состояния новых нотаблей выросли на банкротствах, максимуме, бумажных деньгах и присвоенном национальном имуществе. А. Мальро найдет удачный образ, иллюстрирующий это перемещение капиталов от аристократа к банкиру: «Благодаря Наполеону мадам Рекамье в своем шезлонге сменила "Обнаженную Маху"».

В 1808 году земля, несмотря на появление новых форм собственности, по-прежнему остается основным источником дохода. К престижу, традиционно связанному с землевладением, примешивается чувство защищенности, которое оно дает особенно после катастрофического падения курса ассигнатов. Земля перестала быть феодальной собственностью: Гражданский кодекс закрепляет отмену старого режима и гарантирует государственным правом неприкосновенное и святое право собственности. Кодекс соблюдает интересы собственника, прежде всего — земельного. Приоритет в нем отдается недвижимости. С 1807 года начинается работа по составлению кадастра, призванного зафиксировать перераспределение земли и узаконить распродажу национального имущества.

Распродажа продолжается, однако темпы ее снижаются. Декретом 9 флореаля IX года она была приостановлена; разрешалась лишь ее перепродажа держателями долговых обязательств, а также отчуждение в счет погашения двух третей депозита, однако законами от 15 и 16 флореаля X, а затем 15 вантоза XII года она вновь была разрешена. Если за время Революции общее число торговых сделок составило 1 100 674, то после X года их количество не превысило 40 тысяч. Революция изрядно попользовалась имущественным фондом, а реституции дворянам и «фабрикам» привели к его дальнейшему оскудению. Добавим, что декрет 15 брюмера IX года выделил из него богадельням материальных ценностей на сумму в четыре миллиона франков; крупные ассигнования поступили также в распоряжение ордена Почетного легиона и сенатского корпуса. Темпы распродажи, достаточно высокие на севере, снижаются на западе и юге, а на Верхнем Рейне и в Лотарингии распродажи практически не происходит.

Каков же социальный состав покупателей? Примерно 10 процентов из них — купцы и коммерсанты, столько же юристов; 7–8 процентов — бывшие аристократы, чиновники и священнослужители, остальные — крестьяне, нередко объединившиеся в артели. Но поскольку речь идет, как правило, о малоплодородных землях, дающих мизерный доход, разбитых к тому же на разрозненные, далеко отстоящие друг от друга участки, возникает ощущение, что время земельных спекуляций прошло. Исключение составляют земли близ Парижа, в департаменте Сена-и-Марна, префект которого аннулировал во время Консульства земельные аукционы в попытке противодействовать объединившимся в союзы «алчным группировкам». Покупателями на этих последних торгах становятся мелкие землевладельцы, не столько на востоке, сколько на севере и юге.

Закон от 20 марта 1813 года об отчуждении общинного имущества, принятый в целях пополнения государственной казны, временно и лишь местами (нет никаких следов земельных торгов ни на Верхней Луаре, ни в Домбе), возродит практику земельных спекуляций.

Спросом пользуются наделы, владельцы которых (бывшие аристократы и буржуа), сами никогда не обрабатывавшие эти земли, вынуждены продавать их из-за возникших еще во время Революции финансовых трудностей. Очень хорошо сказано об этом в воспоминаниях Ремюза: «Секвестры, революционные меры, неурожайные годы — все это привело поместья в упадок, лишило доходов, приумножило долги». Возвращение земельных владений их бывшим хозяевам становилось возможным лишь в результате тяжелых и затяжных судебных процессов, по завершении которых они тут же перепродавались. Внесение арендной платы обесценивавшимися ассигна-тами жестоко ударило по старой земельной аристократии. Нередко насущная забота возвратившегося на родину эмигранта заключалась в том, чтобы любыми средствами вернуть себе родовое поместье. При этом ему приходилось расставаться с земельными угодьями.

Банкиры, коммерсанты, владельцы мануфактур, разбогатевшие на спекуляциях колониальными товарами или благодаря росту промышленного производства, ставшему возможным в результате появления новых рынков сбыта, быстро становятся собственниками, вкладывая свои ликвидные средства в недвижимость. Симптоматично, что из 1056 крупнейших землевладельцев 130 были хозяевами мануфактур и коммерсантами. Богатство какого-нибудь Ришара-Ленуара, Терно или Рекамье во многом состояло из городской или сельской недвижимости. Как правило, оно было сколочено во время Революции путем приобретения национального имущества. Когда в январе 1811 года Бедерман объявил о своем банкротстве, выяснилось, что его актив превышает пассив на миллион 800 тысяч франков; речь шла о недвижимости, которую ему не удалось реализовать. Земля — не только надежная сфера вложения капиталов, но и источник социального престижа. Фьеве отмечает в декабре 1802 года, что учреждение избирательных коллегий, в которые входили наиболее состоятельные граждане, «вновь повысило значение крупных земельных владений». Тогда, в начале века, элита не мыслила себя вне земельной собственности. Землевладение по-прежнему определяло собой иерархическую структуру общества.

Наполеоновская система опирается на нотаблей, направляющих экономическую, административную и правовую жизнь страны. Если и не само слово, то понятие вошло в обиход после принятия Конституции VIII года, доверившей им отправление общественных, административных и государственных должностей. Более отчетливо их социальный контур вырисовывается благодаря появлению списков нотаблей, предусмотренных законом 13 вантоза IX года. Какой критерий был положен в основу отбора? Происхождение? Возраст? Заслуги перед отечеством? Богатство? Бывшие революционеры враждебно относились к дворянам, Бонапарт — к нуворишам: «Нельзя раздавать дворянские титулы богачам. Кто сейчас богат? Скупившие национальное имущество, поставщики, воры. Как можно основывать институт нотаблей на богатстве, добытом таким путем?» Хотя, как это явствует из отчетов префектов, добрые нравы по-прежнему в чести, именно деньги становятся критерием режима, который права цензитарного отбора назначения чиновников закрепил за Первым Консулом, а право селекции депутатов законодательного корпуса — за сенатом. Согласно реформе X года члены департаментских коллегий могли быть пожизненно избраны из шестисот наиболее состоятельных граждан департамента. Эти списки дают нам самое общее представление о тех первых нотаблях, которым в начале XIX века суждено было определять политическую жизнь Франции.

Возьмем Париж. Здесь отмечается явное преобладание предпринимателей и рантье (более 240), коммерсантов (72, хотя сведения об уплате торгово-промышленных налогов и не всегда включались в общую сумму налогообложений), высших должностных лиц (54). Достаточно широко представлены профессии нотариусов (22) и банкиров (15); другие, например врачи, составляют меньшинство. Средний уровень доходов колеблется в зависимости от районов. В Фонтен де Гренель он составляет 40 тысяч франков, в Руле — 35, в Реюньоне — 12, в Арси — 15, нигде не падая ниже пяти тысяч. Среднегодовой доход в 5 тысяч франков, который дает капитал в 100 тысяч франков, характерен для провинции. Правда, в самых неблагополучных регионах он может снижаться до трех тысяч.

Что же представляет собою нотабль в эпоху Империи? Это — домовладелец (нередко — бывший дворянин), рантье, крупный коммерсант, юрист, чаще — нотариус или адвокат, доходы от недвижимого имущества которого, как правило, превышают 5 тысяч франков. Если его имя фигурирует в списке шестисот состоятельных граждан департамента, у него есть шансы войти в состав избирательной коллегии столицы этого департамента, может быть, даже стать ее председателем, а то и удостоиться чести исполнять обязанности сенатора или депутата Законодательного корпуса. Разумеется, можно было быть влиятельным человеком и не обладая крупными доходами, и даже стать членом окружной коллегии, рекрутировавшейся не по цензитарному принципу Однако перед этими мелкими собственниками, этими местечковыми «праведниками» двери департаментской коллегии, зарезервированной лишь за шестьюстами именитыми, были закрыты навсегда. Ведь львиная доля доходов поступала в казну в виде налогов на земельную собственность, поскольку почти не существовало крупных состояний, не основанных на недвижимости. Так формировалось умонастроение, надолго определившее психологию общества: хотя по мере развития капитализма биржевые акции со временем и обрели значение, которое они не могли иметь в 1808 году, они так и не стали серьезным конкурентом родовых поместий (домов, ферм и лесов), превратившихся в условиях непрерывной инфляции в надежное прибежище капиталов.

Как бы то ни было, государственный рантье, похоже, более других нотаблей заинтересован в сохранении и упрочении существующего порядка. Это прекрасно понимает Наполеон, который ежедневно требует сведений о курсе пятипроцентной ренты и, в целях оздоровления сотрясаемого ажиотажем финансового рынка, регулирует деятельность маклеров и биржи. Однако, несмотря на возобновление платежей наличными, эффективность усилий консула невелика из-за продолжающейся войны и банкротств объединенных в гильдии коммерсантов. Подозрительность рантье развеивается лишь после победы при Фридланде: если 8 февраля 1800 года курс пятипроцентной ренты составлял 17,37 франка, 27 августа 1807 года он достиг 93 франков и на три ближайших года стабилизировался у отметки 84 франка. Часто нотабль — это государственный служащий. Бальзак одним из первых обратил внимание на растущее влияние класса чиновников, получающих от правительства Империи престижные должности и средства к существованию. 21 апреля 1809 года министр внутренних дел Крете разработал проект закона о государственных служащих, на основе которого была составлена тарификационная таблица. В повышении престижа государственной службы (при учреждении Счетной палаты на 80 вакантных мест претендовало две тысячи человек) уровень окладов, наконец-то регулярно выплачиваемых, играет первостепенную роль. В Париже префект получает 30 тысяч франков; в провинции — от 8 до 24 тысяч. Супрефект зарабатывает 3–4 тысячи, генеральный инспектор дорожного ведомства — 12 тысяч франков. В Париже оклад командира дивизии — 12 тысяч франков, начальника отдела 1-го класса — 6 тысяч, его заместителя — 4500, писаря, составителя деловых бумаг — 3400, курьера — от 2 до 3 тысяч франков. На вершине пирамиды — государственный советник с окладом в 25 тысяч франков, не считая крупных дополнительных материальных поощрений. «Таланты», как тогда принято было говорить, — члены Института, врачи, писатели, профессора — составляли ничтожный процент от общего числа нотаблей, что служило лишним доказательством цензи-тарной природы режима. Нотабль — это тот, кто управляет: патрон — рабочими, чиновник — служащими, земельный собственник — фермерами и арендаторами. Это — опирающаяся на собственность власть. Срок владения собственностью в расчет не принимался. Как правило, нотабли нажили свое состояние до Революции и приумножили его благодаря Революции. Металлургические заводы по-прежнему остаются в руках Дитрихов, Рамбургов и Ванделей. Более пятидесяти процентов всех предприятий текстильной промышленности возникло до 1789 года. В анкетах Империи упоминается почти вся крупная деловая буржуазия старого режима. Разве не показательно, что в результате анкетирования, проведенного по распоряжению консульского правительства для выявления двенадцати наиболее крупных земельных налогоплательщиков, список возглавили имена дворян: де Люиня (департамент Сена-и-Уаза) и герцога Люксембургского (Сена-и-Марна)? Старая, жившая земельной арендой буржуазия воспользовалась распродажей национального имущества с большой выгодой для себя и оказалась более стойкой, чем управленческо-административная. А крупная торговая буржуазия таких городов, как Нант и Бордо, традиционно специализировавшаяся на трехсторонней торговле, умело приспосабливалась к изменившимся условиям. Новые нотабли рекрутируются из среды бывших управленцев и политиков, но прежде всего — из торговцев национальным имуществом, колониальными товарами, ассигнатами и нажившихся на армейских поставках спекулянтах.

Несмотря на процесс обуржуазивания, Франция по-прежнему остается крестьянской страной, хотя и с широким спектром социального расслоения: от крупного землевладельца, наживающегося на продаже сельскохозяйственной продукции, до мелкого арендатора, положение которого порой весьма плачевно. Правда, и это тоже неоспоримый факт, деревня подвергается засилью нотаблей: потомственного дворянства и новоиспеченных землевладельцев. На эту тенденцию указывают все префекты, ее учитывает и правительство.

Две категории выигрывают от роста сельскохозяйственного производства и сложившейся в ходе войны конъюнктуры: крупный землевладелец и поденщик. Благодаря капиталам и плодородным почвам землевладелец богатеет и в неурожайные годы, такие, например, как 1801-й. В обычное же время он извлекает выгоду из расширения рынков сбыта, которыми обеспечивает его наполеоновская армия. «Наши победы, раздвигая границы Империи, благоприятствуют продаже сельскохозяйственной продукции, — замечает в своих мемуарах Кайо. — И вот половодье пшеницы затопило народы, скудные земли которых не могли обеспечить вызревание тучных нив». Замечание справедливое, если говорить только о севере и востоке, не имея в виду атлантическое побережье.

Что касается поденщика, этого деревенского пролетария, на долю которого приходится от 60 до 70 процентов всего сельского населения, то он извлекает свою выгоду из нехватки рабочей силы, вызванной увеличением рекрутских наборов. Обусловленный ими рост заработной платы достигает за период с 1798 по 1815 год 20 процентов. И так как его благосостояние растет, он время от времени претендует на роль (правда, весьма скромную) покупателя при очередной распродаже национального имущества. Префект департамента Вар Фоше говорит о поденщиках, которые «благодаря экономии и не слишком разорительным сделкам» приобрели небольшое поле для обработки в сверхурочное время. В округе Прован из 84 тысяч гектаров пахотных земель 34 680 гектаров обрабатывали 6 271 человек. Они были взяты на учет в ходе переписи населения. Хотя это покажется странным, некоторые поденщики нанимают слуг, пастухов и извозчиков. Они явно выбиваются в люди, раздражая окружающих. «Поденщики ведут себя дерзко и вызывающе с тех пор, как цена на них возросла в результате рекрутских наборов», — констатирует автор статистического отчета департамента Нор. Стремясь не допустить чрезмерного роста заработной платы, правительство запретило слугам и сезонным рабочим (жнецам, сборщикам винограда) объединяться в союзы.

Менее благоприятная конъюнктура сложилась для фермеров и арендаторов. В отличие от крупных фермеров и богатых землевладельцев, богатеющих на росте цен и расширении рынков сбыта, мелкий фермер сталкивается с серьезными проблемами. После известной эйфории цены на пшеницу с 1809 по 1812 год увеличились на 18 процентов, а арендная плата за тот же период подскочила на 37 процентов. Префект Мерта приводит в пример фермера из округа Люневиль, владевшего 12 гектарами земли. За год его арендная плата составила 1 200 франков. Сверх этой суммы фермер должен был оплатить труд пахаря и пастуха, которых он нанял на весь год, а также труд сезонных рабочих. К этому добавились затраты на инвентарь, питание и одежду. В итоге расходы фермера превысили 3 488 франков, тогда как доходы составили 3 646 франков. Выручка была получена за счет продажи зерна рыночным покупателям и перекупщикам. Неблагоприятным фактором оставался также малый срок арендного договора: от трех до девяти лет. В еще более плачевном состоянии оказались арендаторы, составлявшие, по выражению Сисмонди, девять десятых всех землевладельцев. Трудясь на малоплодородных землях, они не располагали товарным излишком, который позволил бы им воспользоваться преимуществами складывающейся конъюнктуры. И все же их положение несравненно лучше прежнего: они освобождены от десятины, а нередко и от налогов. Гаспарен отмечает в своих «Заметках об аренде», что арендаторы входят в наименее обремененную налогами группу населения Франции. Особое место занимают виноградари — как правило, мелкие землевладельцы. Согласно отчетам су-префектов, неурожайные годы, дающие вино лучшего качества, благоприятнее урожайных из-за уменьшения общих расходов и более высокой цены за гектолитр. А расходы и в самом деле немалые: приходится тратиться на удобрения, подпорки для подвязывания лозы, обработку почвы и винные бочки.

И все же до 1809 года деревня поддерживала Империю, которая, остановив рост преступности, обеспечила ей относительную безопасность, более справедливое распределение налогов и сохранение революционных завоеваний (отмену феодальных привилегий и отчасти распродажу национального имущества). Условия жизни в деревне явно улучшились. Это отмечает в 1805 году Пеше в «Началах статистического учета во Франции»: «Сегодня во Франции потребляется больше хлеба и мяса, чем прежде. Сельский житель, знавший лишь грубую пищу и сомнительные для здоровья напитки, сегодня имеет в своем распоряжении мясо, хлеб, хорошие пиво и сидр. По мере роста благосостояния земледельцев колониальные товары (такие, как сахар и кофе) получили в деревне широкое распространение».

Далее Шапталь признает, что «разрушение деревни, сопровождаемое реквизициями и рекрутскими наборами, должно было бы вызвать ненависть крестьян к Наполеону, однако этого не произошло. Напротив, своих самых ревностных сторонников он обрел именно в их среде, потому что гарантировал: возврата к десятине и феодальным привилегиям, возвращения имущества эмигрантам и восстановления сеньориальных прав не будет».

Не меньшей популярностью пользовался Наполеон и в пролетарской среде. Городской люд: ремесленники, рабочие, поденщики, — авангард революционных событий в Париже, составлявший ядро сторонников Шалье в Лионе и террористов в Марселе, — охотно поддержал Империю. Идеал санкюлотов превратился в воспоминание, заставлявшее вздрагивать лишь немногих ветеранов полиции. Чем же объяснить такую преданность (это не преувеличение) Наполеону?

В самом деле, в эпоху Империи социальное положение рабочего ухудшилось. Закон от 22 жерминаля XI года обязывал его иметь трудовую книжку, которую ему предписывалось вручать патрону при найме и брать назад при расторжении трудового соглашения. Утверждают, что эта книжка ставила рабочего в зависимость от предпринимателя и облегчала полиции контроль над миграцией рабочей силы. Но при этом забывают, что введение трудовых книжек (само по себе, безусловно, являвшееся возвратом к прошлому) было санкционировано министерством внутренних дел, которое рассчитывало этой мерой решить проблему нехватки рабочих рук. Предприятия переманивали рабочих у конкурентов. Да и сами рабочие всегда готовы были воспользоваться предлагаемой надбавкой, не заботясь о выполнении принятых ранее на себя обязательств. Трудовая книжка гарантировала, таким образом, предпринимателю более или менее стабильный штат. Однако предприниматели, особенно в капитальном строительстве, сами побуждали рабочих обходить закон и, не навлекая на себя ответных санкций, нанимали их без трудовых книжек. В довершение ко всему попытка полиции установить контроль над миграцией рабочей силы с помощью бюро по трудоустройству окончилась неудачей.

Профессиональные союзы были запрещены 414, 415 и 416-й статьями Уголовного кодекса. Тем не менее забастовки — явление нередкое, особенно в Париже. Разумеется, их масштабы ограничивались строительной площадкой, в лучшем случае — несколькими представителями одной профессии, и продолжались не более недели без какой-либо политической окраски. Забастовки были протестом против внедрения станков (в 1805 году в Лилле, в 1803 году в Седане) или требованием сокращения рабочего дня. В 1801 году в Париже рабочие, занятые возведением трибун к празднику 14 июля, потребовали десятипроцентной надбавки. Полиция арестовала зачинщиков, в число которых попал один виноторговец. В августе 1802 го-да были приостановлены работы на Аустерлицком мосту Канун коронации послужил рабочим собора Парижской Богоматери предлогом для аналогичных действий. Годом позже рабочие Лувра не согласились на увеличение продолжительности рабочего дня. В 1805 году была более крупная забастовка, охватившая немалое число строительных рабочих. В августе 1807 года состоялась новая забастовка луврских каменотесов. В марте 1810 года после несчастного случая серьезное волнение охватило рабочих строительной площадки, на которой возводилась Арка Звезды; потребовалось вмешательство армейских подразделений. Здесь перечислены лишь самые крупные выступления, большинство из которых завершилось компромиссом. В октябре 1806 года в Париже ордонансом полиции был установлен новый график работ на строительных площадках города; с 10 до 11 часов вводился обеденный перерыв. Рабочие воспротивились этому возврату к старым порядкам и потребовали дневного обеденного перерыва, известного в просторечии под названием «полдник на камне». Любопытная деталь: «Они заявляли, что если бы Его Величество Император находился тогда в Париже, он ни за что не допустил бы принятия подобного ордонанса». Волнения начались 6 октября и 13-го закончились соглашением: было решено, что с 10 до 11 строители завтракают, ас 14.30 до 15 полдничают на своих рабочих местах. Впрочем, такое мирное разрешение конфликта — скорее исключение. Чаще следовали весьма суровые репрессии: зачинщиков бросали в тюрьму или ссылали в провинцию. Доставалось и предпринимателям. Стоило им сговориться о снижении заработной платы, как вмешивалась полиция. В этих случаях власти заботились не столько о справедливости, сколько о порядке, что производило благоприятное впечатление на столичных рабочих и объясняло популярность Наполеона в предместьях. Так, просьба бумагопромышленников заморозить зарплату, с которой они обратились в надежде умерить требования рабочих, встретила вежливый, но решительный отказ префекта полиции Дюбуа. Аналогичным образом были аннулированы тарифы, введенные шляпниками в 1801 и 1810 годах. Советы, учрежденные законом от 18 марта 1806 года для улаживания трудовых конфликтов между предпринимателями и рабочими, оказались вопреки ожиданиям Наполеона малоэффективными. Впрочем, рабочим хватало средств для самозащиты: стали нелегально возрождаться ком-паньонажи. Нужно ли было их запрещать? Реаль, один из полицейских боссов, призывал к сдержанности: «Компаньонажи, как разновидность масонства, существовали с незапамятных времен. Не надеясь уничтожить их в зародыше, я, насколько это в моих силах, постараюсь предотвратить пагубные последствия их деятельности». А что еще он мог предложить? Тем более что многие из этих компаньонажей, не выдвигая политических требований, изошли во взаимных упреках. Отсюда — известное попустительство со стороны полицейских властей, если не в Париже, то в провинции.

Рекрутские наборы пожирали не только сельскую, но и городскую молодежь, приводя к серьезному дефициту рабочей силы. Разумеется, доля рекрутов по отношению ко всему трудоспособному населению была относительно невелика, однако она включала наиболее деятельную и перспективную его часть. Сезонная миграция около сорока тысяч рабочих, ежегодно направлявшихся в Париж на заработки, после 1812 года идет на убыль. В декабре 1813 года, во время посещения парижских строек, Наполеон выразил удивление, не увидев молодых людей. «Стариков хватает, — заметил в разговоре с ним один из подрядчиков, — но у них нет ни сил, ни сноровки. А молодых теперь днем с огнем не сыщешь. Всех подмела рекрутчина». Непрекращающиеся войны нарушали естественный процесс воспроизводства населения.

Рабочий не в претензии — разумеется, если ему посчастливилось избежать призыва. Ведь нехватка рабочих рук стимулирует рост его зарплаты, размеры которой варьируются по отраслям: самая высокая — в строительстве, одна из самых низких — в текстильной промышленности. В Париже она выше, чем в провинции, что и объясняет сезонную миграцию в столицу. Кризис 1810 года остановит непропорциональный рост заработной платы, который по отношению к 1789 году составил около 25 процентов (впрочем, стоимость жизни также возросла, за исключением цены на хлеб, искусственно удерживаемой Наполеоном в Париже на уровне 18 су за четыре фунта). В день столичный рабочий зарабатывал от 3 до 4 франков, что за вычетом праздников и выходных составляло менее 900 франков в год — сумму, не идущую ни в какое сравнение с 25-тысячным окладом государственного советника. В провинции в 1801 году средняя зарплата поденщика достигала 1 франка 20 сантимов; более квалифицированный рабочий получал от 1,6 до 2 франков, однако за вычетом низкой цены на хлеб жить в провинции было в целом дешевле, чем в столице. И все же отсутствие безработицы и относительный рост заработной платы способствовали повышению жизненного уровня, хотя несчастные случаи на производстве и болезни по-прежнему уносили немало людей. В удручающем отчете, составленном в 1807 году полицейской префектурой, отмечается, что средняя продолжительность жизни представителей некоторых профессий (сапожников, пекарей, чесальщиков) едва превышает 50 лет и что среди них нередки самоубийства. Алексис де Ферьер свидетельствовал в IX году: «Рабочие стали несколько лучше питаться. Они чаще потребляют мясо и дрожжевые напитки, их одежда выглядит чище и/добротнее». Ему вторит англичанин Бербег, отметивший в 1814 году: «Трудящийся класс стоит здесь на куда более высокой ступени развития, чем у нас». Наполеон поощрял создание обществ взаимного страхования наподобие общества льежских шахтеров, учрежденного декретом от 26 мая 1813 года. Касса взаимопомощи пополнялась за счет двухпроцентных вычетов из зарплаты рабочих, а также взносов предпринимателей из расчета 0,5 процента от общей суммы выплачиваемой зарплаты. Это был первый шаг в направлении современного социального обеспечения. Относительное благосостояние населения, отсутствие классового самосознания (не считая мануфактур, работавших на военную промышленность, в стране было мало крупных предприятий: на каждый цех в среднем приходилось около четырех рабочих) вкупе с жестким полицейским надзором обеспечивали спокойствие в предместьях, которое продлилось вплоть до 1830 года.

Головокружительная карьера, которую сделали сын кабатчика Мюрат, ставший королем Неаполя, и маршалыиа Лефевр, знаменитая Мадам-Без-Церемоний, могла бы навести на мысль о внутренней социальной мобильности Империи. На деле же крупные земельные владения по-прежнему принадлежали древним родам. Они или не погибли в штормах Революции, или были возвращены своим прежним владельцам после 1800 года. Новые возникли во время Революции. Горе тем, кто не успел нажиться на распродаже национального имущества. Несмотря на отдельные примеры баснословных обогащений, таких возможностей становится все меньше в Империи, где процветали спекуляция колониальными товарами да грабежи побежденных стран. В итоге завоевание Европы принесло выгоду лишь привилегированным: генералам, получавшим дотации из государственных фондов, высшим сановникам, представителям старинных дворянских родов, а также владельцам мануфактур и коммерсантам в виде торговой прибыли. Другим слоям общества продвигаться по социальной лестнице нелегко. В некоторых регионах крестьяне мало-помалу превращаются в мелких собственников, однако и они, если только не связывают свою жизнь с армией, по-прежнему лишены возможности переломить судьбу. Такова расплата за возвращение к порядку. Несколько слов об условиях продвижения в армии. В эпоху Империи путь от рядового до офицера долог, несмотря на растущее число батальонов, каждый из которых формировался из шести рот. Анализ контрольных реестров показывает, что до XII года доля офицеров — выпускников военных школ — не превышала 2 процента. За период с 1807 по 1809 год она возросла на 15 процентов. Знаменитый Куанье, призванный в армию в 1799 году, к 1807 году дослужился до капрала, а к 1809 году до сержанта. Лишь в 1812 году ему присвоили наконец звание лейтенанта. Полевые сумки солдат наполеоновской гвардии были слишком тесны для маршальских жезлов. (К 18 брюмера Лефевр был уже генералом и командовал в Париже дивизией; своим продвижением он полностью обязан Революции.) Если не считать кавалеров ордена Почетного легиона, получавших особую надбавку, максимум, на что мог рассчитывать солдат, это на то, чтобы уйти в отставку лейтенантом. Но эта с таким трудом заработанная пенсия обеспечивала ему доход, значительно превышавший тот, который получали его деревенские сверстники. Чем выше ступень социальной лестницы, тем жестче кастовая иерархия. На вершине царит закаленная в революционных боях солидарность. Возникают династии, такие как династия Бертье. Два брата маршала становятся генералами, его сестра выходит замуж за кадрового офицера д'Ожеранвиля, сын которого делает молниеносную карьеру. Зять Сезара Бертье, Брюйер, назначается адъютантом маршала. Подобные карьеры делают члены семей Дежана, Нея, породнившегося с Даву Леклерка. Не преувеличивает ли д'Имбер, который в своей книге «Нравы администрации», вышедшей в 1826 году, заметил: «Стоило какому-нибудь командиру дивизии быстро и без запинки ответить на отрывистые вопросы Наполеона, и он, как правило, покидал Тюильри с лентой ордена Почетного легиона, а то и в должности государственного советника. Таковы были преимущества этого железного правления: если человек обладал талантом, какой бы ничтожной должностью ни наградила его судьба — начальника, заместителя или простого служащего канцелярии, — Наполеон своей могучей дланью поднимал его за волосы, возносил на пьедестал и объявлял: это мой ставленник». В действительности назначение на государственные должности не было вопреки вышеприведенному утверждению фактором социального продвижения. Простые служащие не становились командирами дивизий, а начальники канцелярий — членами Государственного совета. Когда в 1807 году была учреждена Счетная палата, 20 процентов ее состава были в прошлом работниками системы государственных финансов, 17 процентов — членами Трибуната, 5 процентов — судебного ведомства, еще 5 — королевскими откупщиками. Назначение было не выдвижением новых людей, а почетным завершением уже сделанной карьеры. В администрации, как и в армии, на смену головокружительным взлетам, возможным после 1789 года, приходит строгая иерархия, тормозящая быстрое продвижение. Могут возразить, что четырнадцать лет — ничтожно малый срок для серьезной карьеры. Но у нас есть представление о том, каким виделось Наполеону будущее. Новая управленческая элита должна была состоять из аудиторов Государственного совета. «Я готовил своему сыну счастливое будущее, — доверительно сообщал император Лас Казу. — Я растил для него в новой школе представительный класс аудиторов Государственного совета. По завершении образования и достижении определенного возраста им предстояло занять все руководящие посты Империи». Созданная сенатус-консультом 19 жерминаля XI года новая кузница руководящих кадров начала энергичную деятельность. При отборе кандидатур предпочтение отдавалось детям, зятьям и племянникам министров, сенаторов, государственных советников, генералов и префектов, — представителям той социальной среды, которая будет поставлять аудиторов до последнего дня Империи. Зарождалась административная династия. Ренье, Абриаль, Трейлар, Редерер, Мунье — ее начало. Среди первых выпускников — представители крупной потомственной буржуазии: Аниссон-Дюперрон и Винсент-Марнолиа; дети банкиров: Перего и Лекуте; выходцы из дворянских семей Бельгии, такие как д'Арберг. С 1809 года кандидаты должны были иметь или получать от своих семей пансион в размере 6 тысяч франков в год. «Доход или пансион в 6 тысяч франков, — пишет Шарль Дюран, — формально исключал из рядов аудиторов всех менее обеспеченных молодых людей, хотя бы и выходцев из вполне состоятельных и респектабельных семей, какими бы просвещенными, высокоодаренными, трудолюбивыми и широко образованными они ни были. Даже функционер высокого ранга, председатель суда, докладчик в Государственном совете или генерал не мог, не располагая доходом сверх получаемого жалованья, направить в аудиторы своего единственного сына. Еще меньше шансов было у сына павшего в бою генерала или чиновника, умершего при исполнении служебных обязанностей и не оставившего крупного наследства». Вступая в эту корпорацию, Стендаль справедливо заметил в письме к сестре: «Главный препон — отсутствие состояния».

Чтобы стать аудитором, ему пришлось представить официальное свидетельство о доходе в 7 тысяч ливров. Для получения должности откупщика также необходимо было внести залог. И судьи с заниженным окладом могли рекрутироваться лишь из среды нотаблей. Элитарный режим упрочился благодаря созданию Университета Империи, призванного штамповать по одному и тому же образцу бакалавров — молодых представителей буржуазии. Хотя высшие школы (в число которых входит и Политехническая) и факультеты повышают утраченный при старом режиме престиж высшего образования, начальное образование приходит в упадок и фактически отдается на откуп церковно-приходским властям. Шансы пробиться в управленческую элиту сохраняются лишь у разбогатевшей в Революцию плутократии и у потомственных аристократов. Наполеоновское общество возвращается к порядку в интересах нотаблей.

Глава III. ВОЕНИЗИРОВАННАЯ ЭКОНОМИКА

Нотабли приходят к власти в период экономического подъема страны. Подобно тому как рождение сказочно счастливых «буржуазных династий» относят к наполеоновской эпохе, в Империи хотят видеть истоки успехов современного французского капитализма. Эта аналогия была отчасти инспирирована самим Наполеоном. «Не кто иной, как я, создал французскую промышленность», — заявил он в 1812 году Коленкуру. Да, законодательство, несколько спонтанно, но совершенствуется в направлении, выгодном крупным компаниям. Правительство, дирижизм которого все-таки не стоит преувеличивать, уделяет большее, по сравнению с предшествующим, внимание экономике, поощряя развитие машинного производства. Наконец, статистика, хотя это и не изобретение Империи, занимает не последнее место в документации того времени. И все же новая экономика работает прежде всего на военные нужды, то есть на континентальную блокаду. Казалось бы, победы на фронте открыли перед Францией те необъятные рынки, которыми до сих пор владела Англия. Однако французские предприятия, оснащенные устаревшим и медленно обновлявшимся оборудованием, не обладали достаточным потенциалом, чтобы насытить их конкурентоспособными товарами. Традиционные рычаги экономической экспансии XVIII века — порты атлантического побережья — разрушила война, а будущие центры угольной промышленности внутри страны еще не заработали в полную силу. Разумеется, в сельском хозяйстве, в ответ на дефицит, обусловленный прекращением притока импорта колониальных товаров, выращиваются новые культуры, однако винно-водочная промышленность переживает непреодолимые трудности из-за потери главного потребителя — Великобритании. В обстановке сотрясающего экономику Франции кризиса нотабли Первой Империи, похоже, не овладели еще теми механизмами управления, которые обеспечивали процветание Англии. Очевидно одно: промышленная революция делает свои первые шаги. Однако начало уже положено.

«Что такое земледелие? Это основа благосостояния государства, мастерская, которая обеспечивает всех», — написал в X году Прадт. Ему вторит Наполеон: «Это душа, фундамент Империи». Словом, подобно тому, как земельная собственность составляет основной источник богатства, земледелие предстает главной сферой приложения экономической деятельности. В своей книге «Положение сельского хозяйства во Франции», написанной под влиянием Артура Юнга и английской агрономии, Прадт призывал фермеров совершенствовать культуру земледелия. Он разработал широкую программу, заинтересовавшую правительство Консульства, а затем и Империи. Он призывал создавать экспериментальные фермерские хозяйства, культивировать экзотические растения, «проявлять особую заботу о домашних животных», большее внимание уделять виноградарству. На VI году Революции возродились земледельческие товарищества. В 1808 году их насчитывалось уже 52. Они сыграли важную роль в оснащении крестьян более современным инвентарем и увеличении площадей, отводимых под кормовые травы. Наибольшую активность проявляло парижское товарищество, издававшее тысячными тиражами ученые записки на средства своего департамента. Наряду с докладами в них публиковались рекомендации фермерам, обращавшимся к товариществу за советами. В провинциях развернули агитацию не держать поля под паром, а засевать их люцерной. Однако личная инициатива убеждала порой больше, чем теоретические выкладки агрономов. Так, граф де Сей в своем имении ла Рош, в департаменте Ду, с одобрения префекта Жана Дебри начал высевать сахарную свеклу. Но в целом земледелие развивается черепашьими темпами. По данным Шапталя, на 52 миллиона гектаров, составлявших территорию тогдашней Франции, приходилось 23 миллиона гектаров пахоты, 3 с половиной миллиона гектаров пастбищ и столько же лугов, около 4 миллионов гектаров пустырей, песчаников и вереска, 7 миллионов гектаров лесов. От пара отказываются лишь в богатых районах Нормандии, Эльзаса и севера Франции. Серьезной проблемой остается нехватка удобрений из-за слаборазвитого скотоводства, а также низкого качества получаемого на базе плохой соломы навоза. Медленно обновляется инвентарь (по-прежнему используется соха, косе крестьяне предпочитают более дешевый серп, молотят по старинке цепом). Что касается новых культур, то картофель по-настоящему войдет в обиход лишь при Луи Филиппе. На юге никак не может установиться цена на табак: зимой XIII года стоимость фунта подскочила до 16 су, а потом резко упала.

Причиной этих скачков стало прекращение импорта из Виргинии, а позднее — увеличение числа подпольных табачных фабрик. Правительство отреагировало декретом от 29 декабря 1810 года. Весь табак был скуплен Управлением государственной табачной монополии, складирован, а затем реализовывался розничными торговцами, имевшими соответствующий патент. Тогда же стали возникать табачные мануфактуры наподобие мануфактуры Тоннейнса в департаменте Ло. Наполеон решительно поддержал изобретение Делессера, позволявшее получать сахар из свеклы. В отчете от 23 марта 1811 года министр внутренних дел утверждал, что «свекла — одна из лучших овощных культур, идущая на корм скоту; это очень прибыльный продукт, который благотворно влияет на почву, насыщая ее элементами, необходимыми для созревания злаков. Необходимость экстенсивного выращивания сахарной свеклы, — продолжал Монталиве, — диктуется ее неоспоримыми достоинствами; а поскольку общий объем площадей, которые нужно отвести под эту культуру, способную полностью удовлетворить наши потребности в сахаре, не превысит 35 тысяч гектаров, будет достаточно, если каждый департамент Империи выделит на эти цели от 100 до 400 гектаров». Пошлины на импорт сахара и его потребление были установлены декретом от 5 августа 1810 года. Однако, хотя ввозные пошлины оставались в силе, а отечественным производителям выплачивались дополнительные дотации, производство сахара не росло, несмотря на строительство новых заводов в Пасси, Шато-Тьерри, Бурже, По, Кастельнодари, Дуэ, Монсе, Намюре и Парме. Столь же плачевной оказалась судьба хлопка: ввод новых предприятий в Буш-дю-Рон и Пиренеях не изменил положения к лучшему. Зато неожиданный успех выпал на долю вайды на юге.

Экспериментальная школа в Альби разработала усовершенствованную технологию по ее выращиванию. Однако консервативная деревня не стала культивировать ее промышленные сорта, а сельские нотабли, которые могли бы настоять на ее выращивании, сами не видели в ней никаких выгод. Все искали надежной прибыли, мгновенной отдачи. Та же рутина царила и в животноводстве. Оказалось, что нескольких отар овец (в Сабре, Лориоле, Адже и Камбре) и табунов лошадей (в По, Тарбе, Перпиньяне, Гранпре, в Арденнах и в Ле Беке в Нормандии), скрещивания ландских овец с испанскими мериносами или появления в Ландах буйволов явно недостаточно, чтобы возродить некогда многочисленное поголовье. В Альпах пастухи по-прежнему перегоняли овец на летние пастбища. С октября по май более пятидесяти тысяч животных паслись в Провансе, а летом возвращались в горы отарами по две тысячи в каждой. Местные жители подбирали оставшийся после них помет и ругали волков. Если малая урожайность зерновых объяснялась низким качеством навоза, то главным препятствием, стоявшим перед экстенсивным животноводством, указывали в своих донесениях префекты, являлась раздробленность земельных владений. Так выглядел порочный круг, из которого не могло выйти сельское хозяйство, не желавшее расширять площади под кормовые луга. Леса по-прежнему гибли. Главными врагами деревьев были козы. «Они губят насаждения, препятствуют их воспроизводству», — пишет префект Нижних Альп Александр Ламет. 6 января 1801 года, затем 26 января 1805 года принимаются решения о реорганизации лесничества. Назначается генеральный директор во главе совета из пяти членов. Инспекторы контролируют тридцать один лесной округ, вверенный попечениям смотрителей, которым подчиняются главные лесничие. Напрасный труд. Наносимый лесам ущерб не уменьшается. Из 8 миллионов гектаров леса миллион 800 тысяч гектаров находятся в частном владении, остальные принадлежат государству и коммунам. Остается виноградарство, переживающее в эпоху Империи небывалый подъем. По оценкам Шапталя, в 1808 году виноградники занимали 1 613 939 гектаров и давали 35 миллионов гектолитров вина. «Какое буйство виноградников, ими покрыта вся Франция!» — воскликнул один из современников.

Разнообразен географический ассортимент вин: от Бургундии с шамбертеном, снискавшим репутацию любимого вина императора, до Шампани, где Мое и Шандон производят игристые напитки. Несмотря на блокаду, не иссякает экспортный поток по-прежнему пользующихся спросом бордоских вин, причем не только на континент, но и, под прикрытием специальных лицензий, в Англию: 2 593 галлона в 1805 году, 13 105 — в 1809-м. В окрестностях Парижа производят «сухие» и «терпкие» вина, которые восполняют нужды столицы. Вполне объясним в этих условиях интерес к виноградарству: искусство высаживания, подрезания и окуривания лозы становится объектом многочисленных исследований. Каде де Во полагает, например, что в изготовлении вина должен участвовать химик. В «Листке земледельца» утверждается, что за исключением виноградарства все прочие отрасли сельского хозяйства застойны или бесперспективны. Это несколько безапелляционное утверждение все-таки справедливо констатирует отставание Франции от английской агрономии. Причину этого отставания префекты видят в разделе общинных земель. С другой стороны, благодаря распродаже национального имущества осваиваются многие доселе запущенные церковные угодья, разумеется, если они приобретаются крупными фермерами или земельными собственниками. Но поскольку представления о престиже нередко брали верх над заботой об урожайности полей, новые нотабли превращали приобретенные пахоты в парки и охотничьи леса. Такие действия вызывали негодование Наполеона: «Я не потерплю, чтобы частное лицо губило 20 гектаров, превращая плодородные земли в парк». Но гнев этот был бессильным.

По прошествии четырех лет французы в полной мере смогли оценить прогресс, достигнутый страной в индустриальной области. На выставке IX года, организованной во дворе Лувра, было представлено 220 экспонатов. Через год их насчитывалось уже 540. Прерванная войной традиция возродилась в 1806 году. В новой выставке приняли участие 1 422 человека, съехавшиеся со всех концов страны. Отчет конкурсной комиссии, которой было поручено оценить образцы экспонировавшихся товаров, содержит краткий перечень видов продукции того времени: на выставке были представлены образцы сукон, кашемира, саржи, кисеи и нестандартных тканей, бархата, шелка, шляп, лент, кружев, блонда, конопли, льна, хлопка, бумазеи, пике, нанки, железа, стали, хлопкопрядильных станков, квасцов, соды, железного купороса, красителей для химической промышленности, хрусталя, фарфора, изделий ювелира Бьеннэ и часовщика Брегета… Особое место занимали экспонаты государственных мануфактур: севрский фарфор, ковры Гобелена, Бовэ и Савонри. Наполеон не смог посетить ее, так как участвовал в Прусской кампании. Шампаньи писал ему 4 октября 1806 года: «Все сходятся на том, что, по вызванному ею интересу, нынешняя выставка выгодно отличается от предыдущих. Она свидетельствует о прогрессе наших мануфактур». Преобладали три отрасли: хлопчатобумажная, химическая и военная. Первая не пользовалась покровительством императора: его раздражало, что она работает на импортном сырье. Он склонен был поощрять развитие шелковых, льняных и полотняных мануфактур.

После того как попытки наладить выращивание хлопка на юге и в Италии провалились, пришлось довольствоваться сырцом, ввозимым с Ближнего Востока и из Бразилии. Однако устранение английской конкуренции и возникшая мода на нанку, бумазею и ситец стали такими мощными стимулами, что позволили этой отрасли оставить позади даже индустрию предметов роскоши. Были внедрены значительные усовершенствования, прежде всего в технологию прядения, позволявшие получать более тонкую пряжу. Мануфактуры оснащаются хлопкопрядильными станками и самоходными челноками. «Похоже, что наибольшего прогресса наша промышленность достигла в производстве хлопкопрядильных машин», — докладывал Шампаньи императору в письме от 4 октября. Он мог бы сослаться и на льнопрядильную машину Филиппа де Жирара, на ткацкий станок Жакара… И все же английская технология оставалась в четыре-пять раз производительнее французской. Химическая промышленность также переживала пору расцвета. Долгое время Франция зависела от импорта испанской и сицилийской барильи, из которой вырабатывалась сода, идущая на нужды стекольных заводов, белилен и красилен. Возобновление войны с Англией, а затем обострение отношений с Испанией привели к резкому скачку цен: с 45 франков за центнер в 1807 году до 350 франков в 1808-м. Плодотворная идея выращивания барильи в Провансе не решила проблемы. Декрет от 13 октября 1809 года освободил 33 фабрики, производящие соду (угленатриевую соль, используемую в промышленных целях), от налога, после чего цена на центнер испанской соды упала со 120 до 55 франков.

Широкую известность приобрел способ получения соляной кислоты из жавелевой воды. На своем заводе в Терне Шапталь наладил производство кислот, хлората натрия и солей свинца. Стоит ли удивляться высоким показателям, достигнутым оружейными мануфактурами? Список старинных мануфактур Мобежа, Шарлеруа, Сент-Этьенна, Тюля и Кленжанталя пополнили новые мануфактуры Мютзига, Льежа, Турина и Кюлембурга. В 1806 году было произведено 265 800 единиц вооружения. Строжайшая дисциплина труда компенсировалась освобождением от призыва в армию, что и объясняло, по-видимому, избыток рабочей силы на военных предприятиях. Отрасль контролировалась генеральными инспекторами, отчеты которых поступали в VI отдел военного министерства, возглавляемого Гассенди. Наполеона часто упрекали в недостаточном внимании к вопросам модернизации вооружений. В действительности же основная вина за медленное внедрение технических новшеств лежала на бюрократии. Несмотря на неоднократные жалобы оружейников, отмечавших, что «винт собачки пехотного ружья приходится часто заменять из-за поломок, когда по невниманию солдат нажимает на спусковой крючок при откинутом назад курке с кремнем», и что винт следует выплавлять из стали, а не железа, эта рекомендация, осев в папках военного министерства, так и не дошла до сведения императора. Прогресс в области машиностроения, без которого промышленная революция просто невозможна, был красноречиво воспет Шапталем. Между тем паровая машина так и не получила должного распространения. Металлургия, за исключением перешедших на коксовое топливо доменных печей Крезо, фактически топталась на месте. И все же два фактора обеспечили будущее развитие французского капитализма. Наполеоновский кодекс узаконил право свободного предпринимательства, закрепив отмену цехового устройства вопреки некоторым поползновениям к его восстановлению, исходившим от имперской полиции. Всякое вмешательство государства, как в случае с рудниковыми концессиями, всегда осуществлялось в интересах частной собственности. В самом деле, разделавшись с законом от 28 июля 1791 года, предоставлявшим неограниченную свободу действия «собственникам земной поверхности», новое горнорудное законодательство, принятое 21 апреля 1810 года, разделило собственность на землю и собственность на недра, оставив за государством право на эксплуатацию последних. При этом государственные концессии приобретались за плату просто символическую в сравнении с получаемой прибылью. Поначалу весьма умеренная, она способствовала концентрации ресурсов, необходимых для эксплуатации шахт и рудников. Преодолевались пережитки старого режима. На правом берегу Рейна была отменена коллективная эксплуатация доменных печей и кузниц. Французское законодательство преобразовало старые эмфитевзисы[21] в частные наследственные владения.

Наконец, торговый кодекс 1807 года, вызвавший к жизни акционерные общества, обеспечил приток новых капиталов. Помимо эффективно действующего законодательства, следует учитывать и другой не менее важный фактор: поместный капитализм, обеспечивавший в XVIII веке развитие черной металлургии, вытесняется более предприимчивым банковским капитализмом. Последний наглядно обнаруживает свои преимущества в Дофине на примере семьи Перье: Огюстен руководит одновременно и банком, и ситцевой фабрикой в Визиле. Наряду с маршалами и государственными советниками почетное место в наполеоновской легенде занимают полководцы от индустрии. Такие, например, как текстильный король Ришар (1765–1839). Сын крестьянина, он перепробовал все профессии, пока наконец, разбогатев на спекуляциях национальным имуществом, не открыл совместно с Ленуаром-Дюфреном магазин тканей, который сразу же стал приносить большие доходы. «Ришар и Ленуар» ввели продажу товаров по твердым ценам. Перейдя от коммерции к производству, они оборудовали ткацкими и прядильными станками бывший монастырь Бон-Секур по улице Шарон, а отпочковавшись от Парижа, начали врастать в провинцию, пустив в 1800 году корни в Алансоне, в 1802-м — в Се, в 1806-м — в Лэгле… В 1810 году, когда умер Ленуар, на их предприятиях было занято 12 800 рабочих.

Другой заметной фигурой текстильной промышленности стал Оберкампф. До Революции он основал в Жуй мануфактуру по производству крашеного полотна. В 1805 году на ней было занято 1 322 рабочих; ежегодная прибыль составляла миллион 650 тысяч франков. Благодаря черной металлургии Франсуа де Вандель (1778–1825) вернул себе состояние, которого лишился в свое время как эмигрант. Он начал с того, что выкупил металлургический завод в Айанже, а в 1809 году — в Крейцвальде; приобретение в 1811 году сталелитейного комплекса в Моевре ознаменовало новый этап в жизни семьи. Можно упомянуть также Терно, совершившего переворот в сукновальном производстве, Дугласа, сконструировавшего хлопкочесальную машину, Андре Кэклена. Несмотря на нехватку некоторых видов сырья и низкий КПД энергоносителей, французская промышленность 1806–1810 годов переживает период безоблачного оптимизма. Возвращение к порядку и безопасности, возрождение роскоши, непрерывное расширение рынков сбыта (Наполеон не церемонился с союзниками, требуя, чтобы они держали свои границы открытыми для французских товаров) — все это порождало ту эйфорию, которая обусловит многие опрометчивые решения. Не случайно промышленный подъем вызывает настороженность консервативной части нотаблей. Шапталь, будучи ярым поборником прогресса, так резюмирует их настроения: «Когда войны или запретительные меры перекрывают промышленным товарам доступ к потребителю, с горечью видишь муки и метания тысяч неприкаянных людей, слишком часто нарушающих общественное спокойствие. Куда разумнее вместо того, чтобы создавать скопления людей, обслуживающих ту или иную отрасль промышленности, расселить их по деревням, где ремесла служат полезным подспорьем земледельческому труду».

Опасаясь социального взрыва, парижские власти приостановят в столице рост мануфактурного производства, уже подорванный нехваткой сырья и энергоресурсов.

Континентальная блокада, обеспечив промышленности надежный протекционистский заслон, углубила кризис больших портовых городов, в первую очередь тех, которым крейсерство (Кале, Булонь и Дюнкерк) и каботаж не приносили дополнительных доходов, а также тех, у которых не было давно налаженных связей с внутренними регионами страны. Именно в таком положении оказалась Лa-Рошель. «Распад колоний и затяжная война наносят огромный ущерб приморским городам. Никогда прежде уныние не пронизывало до такой степени любое коммерческое начинание. Многие люди разорены», — отмечалось в XII году на сессии генерального совета департамента Нижняя Шаранта. Согласно данным «Статистического ежегодника департамента» за 1813 год с 1804 по 1810 год лишь 60 судов, плавающих под флагами стран Северной Европы, и около 20 американских кораблей, прибывших за винами, солью и водкой, пришвартовались в порту Ла-Рошель. Такого кризиса не выдержал даже самый крупный в городе торговый дом братьев Гареше, завершивший этот период с убытком в 900 тысяч франков. Нант и Бордо оказались более подготовленными к испытаниям блокады. Благодаря заключению Амьенского мира поставки вооружений в колонии постепенно достигли довоенного уровня. В 1802 году Бордо загрузил оружием двести восемь кораблей, что, по оценкам историков, «сопоставимо с показателями последних лет старого режима». В том же году в его порту бросило якорь двести двадцать судов с грузом колониальных товаров. Оружие направлялось теперь не на Антильские острова, а в Иль-де-Франс и Иль-де-Бурбон. Наконец, прежнего объема до-стиг экспорт в Англию прославленных бордоских вин. С 1803 по 1807 год Бордо, подобно другим городам атлантического побережья, которым повезло больше, чем портам Ла-Манша, жестко блокированным английским флотом, сохранил кое-какие прежние торговые связи с нейтральными Соединенными Штатами и Данией. Однако ужесточение режима блокады, ущемлявшей интересы нейтральных государств, привело в 1808 году к полной стагнации торговли. Лишь лицензионная система да продолжавшиеся поставки незначительных партий вооружений спасли порт от паралича. Происходивший в стране процесс «деиндустриализации» нанес ущерб большей части городов атлантического побережья.

Аналогичный застой пережил между 1801 и 1807 годами Марсель, перед тем как уступить первенство Триесту, Ливорно и Мальте. «Геную император приобрел в XIII году, Ливорно — в 1808-м. Венский договор сделал его владельцем Триеста. То, что льстило национальному самолюбию французов, угнетало марсельских негоциантов, — пишет в своих мемуарах Тибодо, который, будучи префектом Буш-дю-Рона, как никто другой с пониманием относился к нуждам марсельцев. — Эти три чужеземных порта казались им пасынками, втершимися во французскую семью, змеями, которых император пригрел на своей груди». Это наглядный пример озабоченности, которую стали вызывать у нотаблей нескончаемые аннексии императора. Закат Бокерской ярмарки обусловлен упадком Марселя. И тем не менее, как уже неоднократно отмечалось, сложившаяся конъюнктура пошла на пользу внутренней торговле. Перемещение рынков на восток способствует освоению водных артерий. Благодаря Рейну Страсбург превратился в крупнейшую европейскую кладовую. Ничего удивительного, что Наполеон продолжил начатые еще при абсолютизме работы по прокладке каналов (Сен-Кентен, Л'Урк и др.). Что же касается принципа эксплуатации дорог, то он восходит к древнеримской традиции. Декрет от 16 декабря 1811 года поделил их на магистрали стратегического и местного значения. Такая классификация регулировала движение товаров, повышала скорость доставки почты и грузов.

И все же путь из Парижа до Орлеана по-прежнему занимал пятнадцать часов, а проведенная в 1811 году инспекция состояния перевозок выявила множество опозданий из-за рутинной организации труда транспортников и экспедиторов. Впрочем, для Наполеона дорога обладала прежде всего стратегическим значением. Дорога через Симплонский перевал, прокладка которой началась 9 октября 1805 года и завершилась в 1809 году, обеспечила Франции господство над Италией. Не меньшее значение имела и дорога Мон-Сенис. Лион воспользовался ею для упрочения своего торгового могущества. К числу других факторов, благоприятно сказавшихся на развитии внутренней торговли, следует отнести стабилизацию финансового рынка, введение (натолкнувшееся на яростное сопротивление) метрической системы мер, обнародование в 1807 году торгового кодекса, а также учреждение торговых палат, выражавших на консультативной основе пожелания, которые могли влиять на решения правительства. Любопытная примета времени: витрины начинают понемногу вытеснять вывески. В Париже это изменение облика лавок происходит быстрее, чем в провинции.

Об уязвимости французской экономики свидетельствуют кризисы, последний из которых (мы к нему еще вернемся) станет для режима роковым. В основе этой уязвимости лежит дефицит доверия: его могла подорвать малейшая паника, а ведь известно, как быстро в военное время обрастает плотью любой тревожный слух. Примером может служить дело об «Объединившихся негоциантах», принявшее в 1805 году неожиданно крупные масштабы.

В феврале 1806 года Фьеве дал глубокий анализ причин этой катастрофы, вызванной, по его мнению, чрезмерными спекуляциями в Париже, где хуже, чем в Лондоне, обеспечивалась надежность финансовых операций. В сентябре 1805 года министр финансов Барбе-Марбуа локализовал кризис, возникший из-за недостатка доверия в условиях усложнившейся социально-политической конъюнктуры.

Попав под влияние таких ловких спекулянтов, как Уврар, Деспрез и Ванлерберг, Барбе-Марбуа дал увлечь себя планами импорта во Францию мексиканских пиастров. Неудачная афера породила толки о надвигающемся банкротстве Французского банка. Начались массовые снятия вкладов. Ажиотаж подогревался слухами о том, что, отправившись на очередную войну, император захватил с собой всю имевшуюся наличность. Столпотворение у касс переросло в беспорядки. Победа под Аустерлицем несколько разрядила обстановку, однако внезапно возникший дефицит наличности повлек за собою серию банкротств, самым крупным из которых стало разорение члена генерального совета Французского банка Рекамье. Трудности со сбытом продукции текстильной промышленности осложнили положение. Безработица поразила крупнейшие мануфактуры: зима 1806/07 года оказалась нелегкой для парижских и лионских рабочих. Начавшийся в январе 1806 года спад производства охватил всю страну от Нормандии до Эльзаса, от севера до юга.

Реакция Наполеона была решительной: предоставление крупных кредитов промышленникам, заказы индустрии предметов роскоши, усиление введенного Берлинским декретом от 21 ноября 1806 года протекционизма стали прелюдией к континентальной блокаде. К весне 1807 года кризис удалось преодолеть. Как и в 1802 году, режим заработал на нем новую популярность, что придало ему еще большую самонадеянность, за которую он поплатился в 1810 году. Депрессия 1805 года явилась результатом кризиса доверия к Банку, осложненного перепроизводством в текстильной промышленности, которое, в свою очередь, обусловливалось (а может быть и нет — экономисты еще не пришли к единому мнению) дефляцией этого доверия.

Аграрный сектор не пострадал. В 1805, 1806 и 1807 годах урожаи были вполне удовлетворительными. Нельзя недооценивать, как это иногда делают, еще одного обстоятельства: выставка 1806 года, на которой экспонировались тонкие сукна Терно, кашемир Белланже, бумазея Ришара-Ленуара, фарфор Наста и Дила, клеенки Сегера, изделия из кожи Саллерона, бронза Томира, обои Жакмара и Бернара, продемонстрировала жизнестойкость промышленности. Вознесли хвалу Наполеону. Министр финансов Барбе-Марбуа, раболепный придворный, которому, правда, вскоре пришлось оставить свой пост, в начале января 1806 года уверял Наполеона, что тучи рассеиваются. С чего бы это? «Стоило распространиться вести о возвращении Вашего Величества, и дела сразу же пошли на лад. Все банкротства в Париже прекратились».

Глава IV. СТИЛЬ АМПИР: БУРЖУАЗНОЕ ИЛИ НАПОЛЕОНОВСКОЕ ИСКУССТВО?

Говорят не о «стиле Наполеона», а о стиле «ампир». Не столько для того, разумеется, чтобы возвеличить в официальном искусстве явление, именуемое нами сегодня «идеологией господствующего класса», то есть буржуазии, сколько для того, чтобы подчеркнуть пресловутую необразованность великого человека.

В самом деле, до чего оригинальным читателем был этот монарх, выбрасывавший в окошко своей берлины ненравящиеся ему книги! Какой убогой была культура императора, пренебрегавшего элементарными правилами орфографии и путавшего Эльбу с Эбро, а Смоленск с Саламанкой! Все это послужило бы прекрасным поводом для насмешек над историком, который осмелился бы заговорить о «веке Наполеона» с теми же интонациями, с какими принято говорить об эпохе Перикла или Людовика XIV. Военная диктатура Наполеона снискала не лучшую репутацию. История Франции не знает такой формы правления, которая могла бы соперничать с наполеоновской в подавлении интеллектуальной и духовной жизни страны! И это при том, что ни одно правительство не уделяло, пожалуй, такого пристального внимания вопросам культуры, как правительство генерала Бонапарта, заявившего: «В мире существуют лишь две силы — сабля и ум. Однако в итоге всегда побеждает ум».

Несмотря на воинственный пафос, это была эпоха торжества буржуазного вкуса, подцензурной, как уже было сказано, культуры — провал проводимой Наполеоном политики дирижизма в области литературы, науки и искусства. Вот почему было бы нелишне подытожить ее результаты в период, когда Империя достигла вершины своего могущества. На этом пути нас ждут немалые сюрпризы.

Много говорилось о личной ответственности Наполеона за кризис в литературе. Достаточно сослаться на Шатобриана и мадам де Сталь; правда, они находились в оппозиции. По их мнению, режим Империи парализовывал вдохновение, удушал малейшую самостоятельность, переплавлял в тигле официозности высокие жанры XVIII века. Но главный упрек относился к цензуре — мелочной, дотошной, хотя и осуществлявшейся профессиональными литераторами.

Да, маркиз де Сад был посажен в Шарантон, однако он пользовался там относительной свободой и даже ставил спектакли (в меру садистские, разумеется), рассчитанные, с разрешения директора заведения Кульмье, на немногих привилегированных зрителей. Из найденного позднее дневника маркиза мы узнаем о «разного рода» распространявшихся на него послаблениях.

Дезоргу выпала сходная судьба, правда, не на столь длительный срок. Из-за начавшейся войны с Испанией Брифо пришлось переработать сюжет «Дона Санчо». Заменив Барселону на Вавилон и сохранив рифму, он не встретил больше ни-каких препятствий. На «Генеральные штаты Блуа» Рейнуара в 1810 году был наложен запрет: трагедия оказалась перегруженной политическими аллюзиями, однако сам автор не пострадал.

К чему скрывать? Упадок контролируемой цензурой литературы начался еще в Революцию, время куда более репрессивное по отношению к культуре, чем Империя. Шенье и Руше сложили головы на гильотине, тогда как в эпоху Империи ни один писатель не был казнен. Франсуа де Нефшато отсидел за свою «Памелу»; тюремному заключению подверглись Деститут де Траси и Тара, Сад и Лакло. Мари-Жозефу Шенье пришлось отречься от трагедии «Тимолеон», герой которой слишком напоминал Робеспьера. Часть пьес была исключена из репертуаров («Аталия» и «Магомет» Вольтера), из других изъяты малейшие намеки на монархию и христианство. В целом, таким образом, Империя предстает куда более лояльной, чем Революция, что отнюдь не означало ослабления контроля над культурой. Декретом от 29 июля 1807 года число парижских театров сократилось до восьми; остались «Комеди Франсез», Театр Императрицы (Одеон), «Опера-Комик», «Варьете», «Тэте», «Амбигю-Комик» и «Водевиль». Соответственно «никому не дозволялось ставить спектакли в других театрах, давать представления на публике, даже бесплатные, печатать и расклеивать афиши, а также распределять билеты, отпечатанные типографским шрифтом или написанные от руки». За каждым театром закреплялся свой репертуар. Однако не все правильно понимали назначение этого декрета, имевшего целью внести порядок в сумятицу и не допустить банкротств, чреватых закрытием зрелищных заведений.

Аналогичную цель, явно полицейскую, преследовало и учрежденное в 1810 году Управление полиграфии и книготорговли. Сократить число парижских книготорговцев до шестидесяти, навязать им патент и обязательство «не продавать ничего, противного интересам государства и долгу перед государем» — значило поставить их под контроль правительства. Между тем положение, сложившееся в полиграфии, требовало серьезных реформ. Сословие парижских печатников насчитывало в 1808 году сто пятьдесят семь типографов, большинство которых, включая и отца историка Мишле, влачили, по выражению автора правительственного отчета, «жалкое беспатентное существование», не обладали необходимой профессиональной квалификацией и вообще занялись издательской деятельностью случайно, еще в Революцию. Процветало лишь несколько издательств, таких как Фирмен-Дидо или Агас, возглавляемое зятем Панкука. Жалобам не было конца: «Рано или поздно книгоиздатели переселятся в провинцию, где все дешевле — и бумага, и труд наборщиков». Именно так поступил Мам. Однако и издатели были не без греха. Барба снискал дурную репутацию, торгуя «из-под полы». По свидетельству издателя Бальзака Верде, автора исследования «Издательское дело», опубликованного в 1860 году, некоторые издатели, в том числе и Боссанж, приобрели лицензии на импорт колониальных товаров, рынок которых находился под контролем Англии. Правительство Империи поставило перед ними лишь одно условие: экспорт в Великобританию должен осуществляться на эквивалентной основе. Загрузив несколько кораблей книгами, издатели выбросили их затем в Ла-Манш, так как прибыль от перепродажи колониальных товаров обещала с лихвой перекрыть себестоимость погибших произведений. Правда, афера не удалась, и Боссанжу пришлось свернуть коммерческую деятельность. Другим важным следствием учреждения Управления полиграфии стало издание «Газеты книжной торговли», публиковавшей перечень всех выходящих книг.

Словом, одними лишь полицейскими мерами, имевшими и положительный результат, никак не объяснить упадок литературы эпохи Империи.

Наполеону приписывают часто цитируемое высказывание: «Малая литература — за меня, большая — против». Заслужили ли Институт и, в частности, отделение французского языка и литературы обращенную к ним критику? В отделении французского языка и литературы, унаследовавшем традиции Академии и реорганизованном в 1803 году, по соседству с такими политическими деятелями, как Сиейес, Маре и Камбасерес, заседал прославленный поэт Парни, автор нашумевшей поэмы «Война богов» (1799), вызвавшей ярость цензуры после заключения Конкордата; Легуве, снискавший в 1801 году популярность благодаря огромному успеху, выпавшему на долю его поэмы «Достоинства женщин»; Лебрен-Пиндар, вознесший в «Оде Верховному Существу» хвалы Робеспьеру, но в итоге перешедший на сторону Бонапарта. Язвительный пафос оды внушал страх. Приведем из нее пародийный катрен на одного из собратьев поэта по перу:

Довольно-таки вялая поэзия, устраивавшая, впрочем, особенно в произведениях Легуве, склонную к дидактике буржуазную публику. Крупнейшим поэтом эпохи был Делиль, преподаватель Коллеж де Франс и трудолюбивый переводчик Вергилия. В 1813 году правительство устроило ему пышные похороны. Однако еще при жизни у него появился соперник, Баур-Лормьян, искусный стилизатор «Оссиана», с легкой руки которого в моду вошла поэзия бардов. Драматургия широко представлена творчеством академиков: Колленом д'Арлевил-лем, бессмертным создателем образа барона де Крака, предтечей Лабиша Пикаром, автором комедий «Городок» и «Господин Мюзар, или Старый фат», Александром Дювалем, Франсуа Андрие и, разумеется, Этьенном, «Два зятя» (1810) которого стали популярнейшей комедией своего времени. Именно буржуазная публика обеспечивает успех спектаклям, которые льстят ей и в то же время вышучивают ее. Из авторов трагедий и исторических драм назовем переводчика Шекспира Дюси, Мари-Жозефа Шенье, Непомюсена Лемерсье («Пинту», 1800, «Христофор Колумб», 1809) и конечно же Рейнуара. В 1805 году его «Тамплиеры» имели шумный успех благодаря нескольким стихам подлинно корнелевского звучания:

или:

В отделение французского языка и литературы входили также историки: Лемонтей, Лакретель, Мишо и даже уцелевший в бурях XVIII века Бернарден де Сен-Пьер. Забвение, жертвами которого стали многие из перечисленных литераторов, порой несправедливо. В то время как одни, подобно Делилю, быть может, и заслуживают опалы, в которую их ввергла история, другие, как драматург Рейнуар, вправе рассчитывать на лучшую участь. В духовной жизни страны преобладает идеология. Мы имеем в виду последних апологетов Просвещения: Вольнея, Гара, Деститута де Траси, Кабаниса, Нэжеона Редерера. На выборах они противостоят неохристианскому монархизму (Фонтан, Шатобриан), влияние которого на газету «Журналь де л'Ампир» особенно заметно по рубрике, которую вел Жоффруа, статьи которого с упоением читал Стендаль. Но и Академия распалась на две враждующие партии, одна из которых возглавлялась Маре, другая — Рено де Сен-Жаном д'Анжели. Кандидатура Этьенна вызвала яростную борьбу этих политических группировок.

В недрах официальной литературы расцветает жанр агиографии — от «Эпопеи франков» Лезюра до «Аустерлица» Мильвуа, который, наряду с Шандоле, являлся ярчайшим поэтом той поры. Им противостоят маргиналы — либертены, преследовавшиеся еще добродетельными якобинцами и окончательно развеянные Империей как литературное направление, противное принципам буржуазного общества, которое Наполеон возвел на обломках старого режима. Шодерло де Лакло «помиловали» только благодаря тому, что он был генералом. Впрочем, Лакло умер еще в 1803 году, Ретиф де ла Бретонн прозябал в должности служащего Главного полицейского управления. Издание последних произведений писателя (он творил до самой смерти, то есть до 1806 года) не улучшило его материального положения. Ему пришлось покинуть Институт, несмотря на покровительство Мерсье. В 1814 году в Шарантоне ушел из жизни де Сад. Луве де Кувре скончался в 1797 году, Нерсиа — в 1800-м. Задолго до них, еще в начале Революции, приказал долго жить Мирабо. Казанова умер в 1798 году

Не менее чуждо было новой буржуазии и другое маргинальное направление — мистическое учение иллюминатов. В 1803 году, после смерти «безвестного философа» Сен-Мартена, казалось, что это учение ожидает полное забвение. Однако несколько новых публикаций возродили его к жизни. Ими стали работы Фабре-Пелапра о тамплиерах, «Исследования о происхождении и назначении пирамид» (1812) Девисма и вышедшая год спустя «Золотая поэзия Пифагора» Фабра д'Оливе. Балланш и лионская школа мистиков занимают особое место.

Ряд писателей не принадлежит ни к какому направлению. Это Сенанкура с его «Оберманом» (1804), возвестившим эру романтизма; Шарль Нодье, которому консульская полиция изрядно потрепала нервы за сатиру под названием «Наполеонша»; и конечно же Жозеф Фьеве: в его комедии «Приданое Сюзетты» едко высмеяно термидорианское общество. Это также Жубер, последний из династии французских моралистов («Мысли» Шамфора вышли в 1803 году), произведения которого будут полностью опубликованы лишь после его смерти. Упомянем еще Азаиса и его теорию компенсаций.

Следует отметить еще гастрономическую литературу, представленную творчеством Бершу и Гримо де ла Реньера, к которым вскоре примкнет Брийа-Саварин. В ней нашла свое выражение свойственная выскочкам жажда наслаждений. Остаются политические маргиналы: мадам де Сталь и Шатобриан с несхожими, впрочем, судьбами. Первой было предписано удалиться в ссылку в Коппе, второму — войти в состав Академии. При этом Шатобриан посчитал себя более обиженным. Мятежный и отнюдь не женский нрав мадам де Сталь раздражал Наполеона. Книги писательницы лишь ускорили разрыв. Ее трактат «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями» (1800) проповедовал идеи, имевшие мало общего с теми, которые занимали Первого Консула. Ее теория климатов, отказ от отживших политических институтов, восторженное отношение к «республиканской» литературе не находили отклика в душе Бонапарта. Ее тенденциозно феминистские романы «Дельфина» и «Коринна» шли вразрез с нормами упрочивавшегося буржуазного общества, поставившего женщину в полную зависимость от мужчины. К тому же мадам де Сталь неосмотрительно скомпрометировала себя связью с Бернадотом и Моро. Ей пришлось покинуть Париж. Замок в Коппе стал оплотом политической оппозиции. Правда, его хозяйка прилагала неустанные усилия, чтобы вновь войти в милость, однако своими демаршами она лишь докучала верховному правителю. В Коппе она написала большой трактат «О Германии», в котором сравнила немецкую философию и литературу с французской, отдав предпочтение рейнским соседям. Ничего удивительного, если вспомнить, что 1804-й — год завершения Гегелем «Феноменологии духа» и год смерти Канта. Однако книга переполнила чашу терпения. Она была конфискована и уничтожена. Мадам де Сталь эмигрировала за границу.

Зато «Дух христианства», которому предшествовали «Атала» (1801) и «Рене» (1802), сделал Шатобриана придворным писателем. Трактат с его установкой на восстановление религии в правах импонировал правительству. Автора поощрили, назначив секретарем посольства в Риме, а затем полномочным министром в Валезе. Недостаточно весомое, по мнению автора «Рене», поощрение. Казнь герцога Энгиенского послужила для Шатобриана поводом уйти в отставку. Задумав грандиозную христианскую эпопею, он отправился в 1806–1807 годах в далекое путешествие из Парижа в Иерусалим, откуда привез поэму «Мученики» (1809). Поэма увидела свет, когда конфликт между папой и императором вступил в самую драматическую фазу. Досадное совпадение. Избранный в 1811 году в Академию, Шатобриан не смог произнести вступительной речи, а точнее — проклятия своему предшественнику, Мари-Жозефу Шенье, бывшему члену Конвента и цареубийце.

«Я был преисполнен решимости, — напишет он в «Замогильных записках», — встать на защиту свободы, а также возвысить голос против тирании». С тиранией он боролся без большого риска для себя, по крайней мере до 1814 года. Два мыслителя предвосхищают будущее: в 1808 году Фурье обнародует «Теорию четырех движений», а Сен-Симон в это время разрабатывает свое учение, не забывая при этом спекулировать государственным имуществом.

Нельзя обойти молчанием массовую литературу. Песенный жанр довольно скоро проявился как бунтарский («Новобранец из Лангедока», «Король Ивето» Беранже, 1813). Зато вполне безобидной предстала картина нравов в водевилях Дезожье. Если в непринужденной поэзии Пии, в его «Альманахе Муз», еще можно найти известное очарование, следует признать, что романы мадам Коттен и мадам де Жанлис вообще невозможно читать. Два жанра холодят кровь. Прежде всего «черный роман», восходящий к «готическому» роману Уолпола, Анны Рэдклиф и Льюиса. Романы Дюкре-Дюмениля («Виктор, или Дитя леса», 1796, «Коэлина, или Дитя тайны», 1798, «Лолотта и Фанфан», 1807) и Пиго-Лебрюна («Господин Ботт», 1802, «Человек намерений», 1807) расходятся баснословными тиражами. Подземелья и замки с привидениями, мужчины в масках и соблазненные девы, проклинающие отцы и верные сыновнему долгу юноши услаждают досуг не только умеющих читать кучеров и швейцаров, но и всей буржуазной публики.

Эти сюжеты переселяются на театральные подмостки с легкой руки таких драматургов, как Лоэзель-Треогат, Кэгниез по прозвищу «бульварный Расин» и конечно же Пиксерекур, без ложной скромности сравнивающий себя с Софоклом. Мелодрама, как это вытекает из самого термина, являет собою синтез драмы, пения и танца. Ею не пренебрегали композиторы — Буальдье и Крейцер. Она же становится предметом яростной полемики между Лагарпом, сторонником элитарного театра, и Мерсье, воскликнувшим: «На каком основании вы закрываете двери театров перед народом, вы, нация не то спесивцев, не то скопидомов? Бедняк как никто нуждается в том, чтобы пролить слезу умиления. Где тот автор, который позаботится о нашем славном народе, обеспечит его вкусной и полезной духовной пищей, организует ему благочестивые увеселения и научит его наслаждаться ими?» Мелодрамы игрались при полных аншлагах. «Двойное замужество» Пиксерекура выдержало 451 представление в Париже и более тысячи в провинции.

В эпоху Первой Империи необычайно возрос интерес к книге. Тон задавал сам Наполеон. Его библиотекарь Барбье регулярно информировал императора о книжных новинках. «Число пунктов приема подписки множится день ото дня, — сообщалось 21 октября 1809 года в «Парижском бюллетене полиграфии и книготорговли». — Их открывают даже цирюльники». Какому же чтиву отдается предпочтение? Романам Дюкре-Дюмениля, Пиго-Лебрюна и переводам Рэдклиф и Уолпола. «Классические» произведения, за исключением романов Шатобриана, не фигурируют в каталогах подписных изданий. Зато явно растет авторитет научных обществ: в 1813 году Мангури учреждает «Общество французских археологов», а Мальт-Брюн возрождает в 1813 году престиж географической науки.

Возникает мода на произведения живописи и скульптуры. Растут тиражи книг по эстетике: живо обсуждаются взгляды Винкельмана и Катремера де Кинси. Легран переводит трактаты Пиранези по архитектуре. Амори Дюваль обращает внимание на влияние живописи на промышленные искусства. В свою очередь, Реверони Сен-Сир отмечает благотворное воздействие на искусство точных наук. В 1801 году Балланш издает трактат под названием «О чувстве в его отношении к литературе и искусствам», который блекнет в лучах «Духа христианства» Шатобриана. Ландон публикует «Анналы Музея и современной школы изобразительных искусств». Множится число частных коллекций (Феш, Люсьен Бонапарт, Виван Денон, Сульт). Покоренная Европа открывает свои сокровища для знатоков. Несмотря на богатый ассортимент, цены на картины продолжают расти. В Салоне царит вечное столпотворение; правда, вход туда свободный. «Ужас, что за публика! — негодует современник. — Какие-то грузчики, торговки, слуги!» Музей Наполеона также переполнен. На выставке привезенных из Италии картин побывало тридцать тысяч посетителей. Разумеется, причиной такого столпотворения людей была не столько любовь к живописи, сколько гордость одержанными победами. Наполеон понимает, что искусство — мощный инструмент пропаганды. «Его величество, — пишет Монталиве Денону в 1810 году, — выражает пожелание, чтобы открытие Салона было приурочено к празднествам, которые предполагается организовать в честь Великой Армии, а также чтобы Музеум естественной истории предстал к этой дате во всем своем великолепии». В этот период император заигрывал с живописцами. В 1808 году он посетил Салон с явным намерением выказать свое расположение Гро. Наполеон раздал награды, побеседовал с художниками, всем своим видом показывая, что с автором картины «Битва при Эйлау» он незнаком. Завершив церемонию награждения, он резко повернулся, снял с себя орден Почетного легиона и прикрепил его на грудь живописца. Подойдя к последней работе Давида «Коронация Жозефины», он, по воспоминаниям Делакруа, долго смотрел на нее, затем «снял шляпу, поклонился Давиду и торжественно произнес: "Я вас приветствую, Давид"».

Давид безраздельно царил в живописи, которая благодаря государственным и частным заказам была на подъеме. Первый живописец императора, Давид — сенатор, кавалер ордена Почетного легиона и член Института — достиг в этот период вершины своей славы. Ему поручают запечатлевать ключевые события легенды: «Переход Бонапарта через Сен-Бернарский перевал», «Награждение», «Коронование Жозефины». Не забыта и античность: при консульстве он начал работу над картиной «Леонид у Фермопил», которую завершил в 1814 году. В 1809 году он пишет «Амура и Фаэтона», в 1812-м — «Гомера и Каллиопу». С его именем связан триумф неоклассицизма.

У него много учеников: по подсчетам сына — четыреста тридцать три. Самые прославленные изображены на полотне «Мастерская Давида». Вот Гро (1771–1835) — его «блудный сын». Проявивший себя как классицист в картине «Сафо на Левкасе», он запечатлел также основные события своего времени. Его картины — «Битва при Абукире», «Битва при Эйлау» (1807), «Наполеон в госпитале чумных в Яффе» (1804). Вот Жерар (1770–1837), который в 1786 году поступил в мастерскую Давида, отказавшись от своих ранних классицистических полотен («Велизарий», «Психея» и т. п.) ради парадных портретов членов императорской семьи и государственных сановников. Вот Жироде-Триозон (1767–1824), заявивший о себе в 1793 году картиной «Сон Эндимиона». Его «Оссиан, или Апофеоз французских героев, павших за Родину», заказанный в 1800 году для Золотого Салона — экспозиции, развернутой в замке Мальмезон, а также «Погребение Аталы» и конечно же «Всемирный потоп» (1806), картина, которая в

1810 году на проводимом раз в десять лет конкурсе будет поставлена выше давидовских «Сабинянок, останавливающих сражение между римлянами и сабинянами», снискали ему репутацию величайшего мастера своего времени.

Особо хотелось бы отметить оставившего заметный след Эннекена, Фабра (1766–1837), второго ученика Давида, награжденного в Риме «Гран-при», Александра-Эвариста Фрагонара (1780–1850), сына великого Фрагонара, скончавшегося в 1806 году, и вероломного ученика Давида, расставшегося со своим учителем ради «готики трубадуров», а также Франка, Мюлара, Викара, Дроллинга и Ревуаля.

Особое место занимает Энгр (1780–1867). Его портреты Наполеона поражают своим величием, почти византийским великолепием. И тот же Энгр — автор серии «Одалиски», обнаженные женские тела которой выглядят сладострастнее давидовских. Многообразие школ не сводится к классицизму. И у живописи есть свои маргиналы.

Таков Прюдон (1758–1823), сын каменотеса из Клюни, испытавший на себе влияние немецкой школы. В прошлом член революционных обществ, он был введен своим соотечественником, префектом Сены Фрошо, в официальные салоны. Картина «Триумф Бонапарта» (1801) закрепляет наметившийся успех. Прюдон декорирует в Париже помпезные мероприятия в честь императора. Жан Брок (1771–1850), боровшийся с влиянием Давида, примыкает к примитивистам, требовавшим от искусства, вслед за Морисом Кэ и Шарлем Нодье, абсолютной наивности и непосредственности. Эти настроения не были чужды и Энгру. Брок — автор удивительной картины «Смерть Гиацинта» (1801), долгое время остававшейся неоцененной. Это направление противостояло анимализму Венкса и руинам Сюве. Все жанры пользуются признанием. Валансьенн (1754–1819) издает трактат, в котором отстаивает право художника на изображение как современных событий, так и сюжетов из античной истории и мифологии. Пейзаж по-прежнему в моде благодаря Юберу Роберу (умер в 1808), Бидо (1758–1846) и Моро-старшему (1739–1805). Буали (1761–1845) заявляет о себе как о мастере жанровых сцен: «Прибытие дилижанса» (1804), «Проводы призывников 1807 года» и «Чтение 7-го Бюллетеня Великой Армии» (1808). С ним конкурирует Тоней (1755–1830). Дюплесси-Берто специализируется в жанре солдатского анекдота. В области портрета Данлу бросает вызов корифеям этого жанра. Анималист Юэ, умерший в 1811 году, передает эстафету Шарлю Верне (1758–1836), рисующему лошадей. Упомянем также и Мейнье (1768–1832).

Но вот появляется Жерико (1791–1824). Острый драматизм его картин «Офицер конных егерей императорской гвардии, идущий в атаку» (1812) и «Раненый кирасир, покидающий поле боя» (1814), предвосхищает романтизм. Подобно Делакруа, Жерико сложился как художник не столько в мастерских, сколько в Музее Наполеона, где беспорядочно соседствовали Тициан и Веласкес, Караваджо и Рибейра, Рубенс и Рембрандт. Подобно Вильи и Ламартину, Жерико, прельстившись военной карьерой, вступит в полк красных королевских мушкетеров, во время Ста дней последует за королем в Гент, а затем возвратится к гражданской жизни.

Даже этот скупой перечень живописцев свидетельствует о том, насколько Империя богата талантами. Вся живопись при Наполеоне слишком безапелляционно сводилась к нескольким полотнам из античной истории, батальным сценам и парадным портретам сановников: «Сабинянкам» Давида, «Эйлау» Гро и «Мадам Рекамье» Жерара. Это — бесспорные шедевры, однако они ни в коей мере не отражают всего многообразия живописной продукции первого пятнадцатилетия XIX века. Либертинаж и «слезная драма» уходят в прошлое, зато в эпоху Империи благодаря Шатобриану и Музею французских памятников, основанному Ленуаром, возникает стиль трубадуров — своего рода дань воображаемому средневековью — появляются мистификации Оссиана, воссоздающие древние мифы, и, как следствие децентрализации, начинается возрождение провинциальных музеев (датируемый 14 фрюктидора IX года, когда на основании соответствующего постановления им было передано на хранение 846 живописных полотен), возникают региональные культурные центры. В Лионе творит Гробон, в Лотарингии — Клодо, в Провансе — Константен. Может сложиться впечатление, что Франция отстает от европейской моды по гротеску (Фюссли в Германии, Блейк в Англии и др.). Однако это не так. Вафлар (1774–1837), незаслуженно забытый (и не он один), разрабатывает эту традицию в своей потрясающей картине «Юнг и его дочь» (1804).

Да, триумф неоклассицизма — это не только многообразие направлений, но и культурное завоевание Европы. Изабо едет по приглашению в Вену, Давид пишет в 1812 году для князя Юсупова. В порядке «культурного обмена» двое сыновей Пиранези поселяются в Париже. И разве Гойя не стал придворным живописцем Жозефа Бонапарта?

Неоклассицизм переживает расцвет и в скульптуре, хотя шедевров здесь меньше, чем в живописи. И это не удивительно. Умирают Пажу, Клодион и Гудон, уступая место Шинару (1756–1813), Ролану (1746–1816), Картелье (1757–1831) и Муату (1746–1810). Скованные академизмом скульпторы создают произведения, которым не хватает жизненности. Но при этом виртуозно выполнены бюст мадам Рекамье работы Шинара и барельеф Луврской колоннады, высеченный Картелье. Большая самостоятельность Шоде (1753–1810) позволяет ему успешно разрабатывать мифологические сюжеты, в которые благодаря оригинальности своего таланта он вдыхает новую жизнь. Он прославился статуей Наполеона в римской тоге, которой предстояло увенчать Вандомскую колонну. Но и он не идет ни в какое сравнение ни с Бозио (1768–1845), автором барельефа, украшающего ту же колонну, ни с итальянцем Кановой (1757–1822), дарование которого невозможно переоценить. Его «Обнаженного Наполеона», навеянного Аполлоном Бельведерским, император запретил выставлять, оскорбившись чересчур атлетическим телосложением скульптуры. Канова создает скульптурные портреты императорской семьи: Полину в образе Венеры и императрицу-мать в образе Агриппины. Эти работы вызвали фурор. Но, несмотря на настойчивое приглашение Наполеона, Канова предпочел остаться в Риме.

Неоклассицизм царил и в архитектуре. Гондуин (Медицинская школа), Пейр, Шальгрен (Одеон, Арка Звезды), Пуайе (здание Законодательного корпуса), Водуайе, Селерье (театр Варьете), Виньон (церковь Мадлен), Броньяр — представляют официальное направление. И хотя в целом французская архитектура все еще смотрит в прошлое, появляются новые идеи. Они находят свое техническое выражение в применении металлических конструкций при наведении мостов (Аустерлицкий мост, переходной мостик в Музее декоративных искусств), в каркасе куполов (после пожара, уничтожившего в 1806 году крытый хлебный рынок, Беланже возводит новый купол из меди и стали). В области теории Дюран (1760–1834), ученик Буле, став профессором Политехнической школы, в «Собрании и сравнении архитектурных стилей, древних и новых», так же как и Роднеле (1743–1829) в «Теоретическом и практическом исследовании зодчества», отстаивает концепцию искусства, основанного не на красоте, а на целесообразности, в соответствии с которой ведущая^роль отводится не архитектору, а инженеру. Леду умер в 1806 гцду, однако его теория города будущего не оказала никакого влияния на архитектуру наполеоновских городов Понтивы и Ла Рош-сюр-Йон.

Любимыми архитекторами императора были Фонтен (1762–1853) и Персье (1764–1838), которые во главе с Давидом стали подлинными вдохновителями стиля ампир. На их долю выпала нелегкая задача. Много писали о нерешительности Наполеона, вынашивавшего грандиозные проекты: преобразовать Дом инвалидов в храм Марса, соединить Лувр и Тюильри, понастроить триумфальных арок, реконструировать Версаль, возвести на холме Шайо дворец римского короля, а на Марсовом поле — административный центр. Рассматривая все эти представленные на его утверждение планы, Наполеон не мог принять окончательное решение. Из задуманного удалось построить лишь арку на Карусельной площади по проекту Фонтена, сооружение, которое кажется сегодня недостаточно монументальным: его надо представлять себе на старом фоне дворца Тюильри. Храм Славы, в который должна была преобразиться церковь Мадлен, вызвал к жизни множество проектов и стоил Наполеону немалых душевных терзаний. Последний будто бы даже хотел возвести на холме Монмартра что-то вроде его аналога, «своего рода храм Януса», где оглашались бы мирные договоры. Периодически рассматривался и каждый раз откладывался проект соединения Лувра с Тюильри. В дневнике Фонтена Наполеон предстает перед нами в непривычном ракурсе — охваченным сомнениями и боящимся ошибиться. Колебался он и в отношении Версаля. По смете Гондуина на реконструкцию дворца предполагалось затратить 50 миллионов. Персье и Фонтен были менее разорительными. В конце концов Наполеон заявил: «Лучше уж вообще ничего не затевать, если то, что мы предлагаем, не может соперничать в великолепии с архитектурой Людовика XIV». Что касается Шайо, то Персье и Фонтен задумали грандиозный проект, изложенный в книге «Резиденции государей». Приступили к подготовке, однако в связи с войной ни один монумент так и не был сооружен. «Из-за непомерных амбиций дворцы остаются недостроенными», — негодовал Наполеон. Может быть, его позиция отражала психологию новых чиновников? Последние строили мало, предпочитая обживать старые аристократические особняки. Что до буржуазии, то она возводила в основном доходные дома, заменяя вывески на витрины. В этом частном строительстве на первых порах доминируют египетский и дорический стили, затем входят в моду элементы итальянского Возрождения, порой безукоризненно вписывающиеся в сложившуюся архитектонику, например в палладианство улицы Риволи.

С наибольшей полнотой стиль ампир проявился в убранстве интерьера. Персье и Фонтен почти в ультимативной форме навязывали свои идеи краснодеревщикам. Преобладает акажу, массивное или — для второсортной мебели — фанеровочное. Нередко в него инкрустируются полоски светлого дерева, смягчающие впечатление от темной однотонной массы. Мебель покоится на рельефном цоколе либо на ножках «львиные когти». Над стойками комодов возвышаются кариатиды, несущие на себе антаблемент. Формы — прямолинейны. Декор заимствуется у египтян, греков, римлян и этрусков. Мифологические образы (богини, лебеди) соседствуют с военными аксессуарами (мечами, стрелами, шлемами), пчелы — с орлами. Неоценима роль ювелиров и скульпторов по бронзе в таких шедеврах, как туалетный столик, подаренный городом Парижем Марии Луизе в 1810 году, колыбель римского короля Прюдона, Одио, Томира. Еще один крупный ювелир — Бьенне, расположившийся под вывеской «Фиолетовая обезьяна». Все необходимые аксессуары для коронования вышли из его мастерской. Хотя мебельные фабрики продолжают производить переносные и круглые столики, появляются новые образцы мебели: псише, большие наклонные зеркала на ножках, курульные кресла. Вот как Рейшар описывает спальню мадам Рекамье:

«С высоким потолком, она почти по всему периметру стен облицована монолитными зеркалами. Между этими зеркальными панно и над массивными, разукрашенными деревянной мозаикой дверями — белые деревянные панели с вкрапленными темными полосами. Перегородка в глубине, перед окнами, также представляет собою огромное зеркало. За ней красуется придвинутое изголовьем к стене эфирное ложе богини этого будуара».

Об этом ложе мы имеем представление благодаря описанию, оставленному нам другим современником: «Кровать слывет самой красивой в Париже. Она из красного дерева, декорирована медью и возвышается на двух ступеньках из того же дерева. У изножья кровати, на постаменте, — красивая греческая лампа из меди». С таким великолепным ложем могут соперничать лишь кровати Фонтенбло, изготовленные специально для Жозефины. Они — творение Якова Демальтера (1771–1841), одного из мэтров нового стиля, весьма плодовитого: на его счету 217 кроватей, 58 консолей, 87 секретеров, 106 бюро и 577 кресел — все для дворца Фонтенбло. Весьма изысканны и севрские вазы с изображением мифологических и батальных сцен. Их автор — Изабо, по эскизам которого был расписан знаменитый стол Маршалов, восхищавший Стендаля.

Наряду с изделиями из дерева и металла продукция текстильной промышленности также участвует в создании нового декора. Спросом пользуются индийские ткани, в изготовлении которых отличается Оберкампф, шелк (производимый лионскими мануфактурами, возродившимися благодаря изобретению Жакара), дамаст, атлас, броше. Как заметила мадам де Жанлис: «Из тщеславного желания выделиться стены не обтягивали, а плиссировали тканями».

Принципы, определяющие декор интерьеров, распространяются и на людей. В одежде безраздельно царит античность с некоторой примесью ориентализма (следствие успеха, выпавшего на долю кашемира). Тон задают темные цвета и тяжелые ткани: все хотят угодить Наполеону, который между тем требует роскоши, чтобы загрузить текстильную промышленность. Покрой мужского костюма хранит память о Революции, однако брюки — главный элемент одежды санкюлотов — надолго изгнаны из буржуазного гардероба. Редингот, фрак, прямой жилет создают видимость мундира. Такая тенденция странным образом влияет на женский туалет: прическа похожа на кивер, ригидная юбка из плотной ткани напоминает ножны, сапоги, эполеты, перевязь. Престиж государственной должности объясняется отчасти униформой, которую Наполеон заставляет носить своих подчиненных. Стиль ампир присутствует и в одежде. Император — единственный, кто не следует моде: небольшая, нарочито помятая шляпа, серый редингот и зеленый костюм гвардейских стрелков. Он придает себе облик не менее странный, чем его имя, уже вошедшее в легенду.

Арфа или пианино, желательно фирмы Эрар, составляют непременный атрибут респектабельного буржуазного интерьера. Фортепьяно решительно вытеснило клавесин. «Нет салона, — свидетельствует в 1803 году современник, — в котором не стояло бы фортепьяно. Молодые люди, вундеркинды с десяти лет, творят на этом инструменте чудеса». Словом, салон — место, отведенное музыке.

Наполеона никак не назовешь меломаном. Опера, находившаяся на улице ла Лya, там, где ныне разбит сквер Лувуа, процветала, несмотря на финансовые трудности, возникавшие из-за капризов солистов и бесконтрольной раздачи контрамарок. Это был единственный род музыкального искусства, пользовавшийся любовью Наполеона, равно как и его современников, включая Стендаля, который скрупулезно заносил в дневник впечатления от просмотренных спектаклей. Особую симпатию Наполеона вызывала итальянская опера. Его фаворитом был неаполитанец Паизиелло, соперник Россини. Неменьший энтузиазм вызвала у Наполеона в 1807 году опера Спонтини «Весталка», героиню которой подняли на бой римские легионы. В 1808 году он заказал композитору оперу «Фернанд Кортес, или Завоевание Мексики» на либретто Эспенарха и Жуй. Судя по премьере, состоявшейся 28 ноября 1809 года, либретто оказалось удачнее музыки. Из статьи, помещенной в «Журналь де л'Ампир», явствует, что все аллюзии в опере были безошибочно расшифрованы современниками:

«Ее сюжет удивительно перекликается с нашим временем. Народ — который сам является живым свидетелем чуда неустрашимости и героической стойкости воинов — с тем большим удовольствием и интересом следит за их бледным сценическим отражением. Разве Кортес, покоривший с семьюстами пехотинцами и семнадцатью лошадьми огромную империю, не напоминает нам героя, который во главе легионов, внушавших уважение не столько своею численностью, сколько доблестью, поверг в замешательство самые стройные ряды войск, обратил в бегство несметные полчища и восторжествовал над объединившейся против него Европой?»

Однако изменение политической ситуации, вызванное событиями в Испании, привело к запрещению «Фернанда Кортеса». Вознесшая поначалу хвалу «спасителю», опера стала восприниматься как прославление испанского патриотизма. Непросто складывались отношения и с Керубини. «Император, — признавался позднее этот флорентиец, — ждал от меня музыки, противной здравому смыслу». В итоге обязанности домашнего капельмейстера Наполеон возложил на Паэра. Не были забыты и французы. Опера Мегюли «Иосиф в Египте» произвела в 1807 году фурор, однако зрители отдали предпочтение скорее Лесюэру, учителю Берлиоза. Опера Лесюэра «Барды», написанная по мотивам поэм Оссиана, вызвала восторг, не разделенный, однако, Стендалем. «Бардов» затмила в 1807 году оратория «Триумф Траяна» — апология Империи, погрязшей в беззастенчивой лести. В сцене триумфального восхождения Траяна на Капитолий звучал марш Лесюэра, под который Наполеон вступил в собор Парижской Богоматери для участия в церемонии коронации. Пышные декорации (цирковые лошади Франкони, четыреста тридцать два костюма), мадам Браншю и Лэнез — лучшие оперные исполнители того времени, — а также протекция императора обеспечили успех помпезному празднеству.

Балеты Оперного театра также привлекали зрителей, делившихся на поклонников Вестрис, Дюпора и Гарделя — лучших танцовщиков. На сцене Оперы проходили концерты. 24 декабря 1800 года, торопясь на ораторию Гайдна «Сотворение мира», Бонапарт едва не пал жертвой взрыва адской машины.

Успехом пользовались композиторы Гретри, Далейрак, Буальдьё, Триаль и Монсиньи, обогащавшие репертуар Комической оперы. На концертах публика жаждала вновь услышать знакомые ей арии. В популярном жанре романса блистал певец и композитор Тара, успехом пользовались военные марши, звучавшие в опере «Битва при Маренго» — шумной иллюстрации сражения, основные этапы которого добросовестно воссоздал Вигери. Упомянем и Мартини — создателя оперы «Любовное наслаждение длится лишь мгновение».

Словом, вопреки звучащим иногда утверждениям, музыкальная жизнь была не такой уж вялой. Франция оказалась не на высоте только в духовной, а также симфонической музыке, где блистали имена Стамица, Гайдна и Моцарта. Впрочем, Революция несет за это не меньшую ответственность, все-таки во времена Империи композиторов поощряли; именно тогда была учреждена Римская музыкальная премия, в это же время возросло значение Парижской консерватории, руководимой Сарретом.

Возьмем Пармантье. Его судьба достаточно показательна. Он, пропагандировавший во Франции картофель (эта культура получит распространение лишь при Июльской монархии), настойчиво рекомендовавший еще в 1793 году заменить тростниковый сахар на виноградный, был одним из наиболее ревностных поборников наполеоновского режима.

Не питая иллюзий в отношении медицины, находившейся в рудиментарном состоянии, он ратовал за гигиену и разумное питание, видя в них эффективное средство профилактики эпидемий. Его деятельность как члена Парижского совета по здравоохранению еще недостаточно изучена, однако можно предположить, что он вел в нем посильную борьбу с инфекционными заболеваниями. Пармантье был убежден, что просвещение достижимо только авторитарным путем.

Аналогичного мнения придерживался и Наполеон, опиравшийся на Академию наук. Из неудачи, постигшей проект Фултона, был сделан поспешный вывод о равнодушии Наполеона к научным открытиям. В отличие от своих предшественников (и это один из тех случаев, когда Наполеон отходит от идеалов Революции), он не использовал научные открытия в военных целях. Можно привести пример с построенным в Медоне под руководством майора Кутеля аэростатом наблюдения, примененным республиканскими генералами в Шарлеруа и Флерю. Наполеон разбил корзину аэростата, не поняв его значения для рекогносцировки местности.

Еще пример: начиная с 1804 года французские войска регулярно обстреливались пороховыми ракетами Конгрива. Наполеон не ответил на брошенный ему вызов. Он не видел возможности применения научных открытий, доказав это во время Египетской кампании. Можно ли упрекать его в этом?

Ни один глава государства не уделял большего внимания науке и не был так щедр на поощрения ученых. Ласепед стал верховным канцлером ордена Почетного легиона, Лагранж, Монж и Бертолле вошли в сенат, Фуркруа — в Государственный совет, Фурье был назначен префектом Гренобля, где поощрял научные исследования молодого Шампольона.

Назовем несколько имен. В математике это — Монж (1746–1818), основоположник начертательной геометрии; Лагранж (1736–1813), его трактат «О решении числовых уравнений» вышел в 1808 году, «Аналитическая механика» — в 1811-м; Лаплас (1749–1827) работает над «Трактатом по небесной механике» и сочинением «Аналитическая теория вероятностей».

В химии царят Бертолле (1748–1822) — мозг научного общества города Аркёй и автор исследования «Химическое равновесие»; Фуркруа (1755–1809), продолживший разработку новой химической номенклатуры Лавуазье; Гей-Люссак (1778–1850), совместно с Тенаром изучивший щелочные металлы и введший в научный обиход понятие электрического сопротивления.

Естествознание вступает в новую фазу своего развития благодаря Ламарку (1744–1829), изучающему беспозвоночных животных, реформатору палеонтологии и сравнительной анатомии Кювье (1769–1832), Жоффруа Сент-Илеру (1772–1844), вступившему в полемику с Кювье по вопросу о единстве плана строения животного мира.

Медицина также изобилует прославленными именами. Упомянем умершего в 1803 году Биша, личного врача императора Корвизара, главного врача больницы для душевнобольных Пинеля, смягчившего режим содержания пациентов, хирурга Дюпюитрена, Лаэнека, первым применившего в 1815 году акустические методы при диагностике легочных больных.

Фармацевтика многим обязана Воклену (1763–1829), но еще больше — Каде де Гассикуру, личному провизору императора. Открытие Лебоном светильного газа, к сожалению, не нашло практического применения. Леблан разработал промышленный способ получения соды.

Появляются и новые имена. Среди молодых — выпускники Политехнической школы: Араго, Сади Карно. Другие, такие как Френель, Ампер и Коши, совершают революцию в науке.

Какой еще строй в такой же мере способствовал творчеству столь представительной плеяды ученых?

«Я стремлюсь только к величию, — признавался Наполеон Вивану Денону. — Великое всегда прекрасно».

На смену «сладкой жизни» последних лет старого режима приходит вкус к монументальности и великолепию. Стиль Людовика XVI, отвергнутый как легкомысленный, уступает место в литературе и меблировке, архитектуре и музыке тяжелому, чтобы не сказать — тяжеловесному стилю: массивному акажу, изделиям из бронзы, плотным тканям, ораторским приемам речи, помпезной музыке, древнеримским триумфальным аркам. Если даже Сент-Бёв осмелился написать, что «у триумфальных побед имелось множество серьезных соперников во всех родах искусств, такие как "Мученики", батальные сцены на полотнах Гро, "Весталка" Спонтини», можно допустить, что в сарказме не было недостатка. Сравнение Наполеона с Людовиком XVI несостоятельно: с одной стороны, неполные пятнадцать лет могущества, с другой — на редкость долгое царствование. Баланс явно не в пользу императора.

И все же творческий итог режима Империи в целом удовлетворителен: возник оригинальный стиль, активизировалась поощряемая официальными заказами деятельность живописцев, Париж стал культурной столицей Европы. Конечно, у фасада имелись и задворки — та манера, в какой искусство было поставлено на службу одному человеку. С 1805 года официальное угодничество просто вышло из берегов. Сохранилась картина, изображающая народы мира, пришедшие поклониться бюсту императора: китайцы, негры и даже краснокожие индейцы во главе с вождем, увенчанным разноцветными перьями. Славословие порой переходит все границы. «Какую честь оказывает Всевышнему столь великий гений!» — восклицает проповедник с церковной кафедры, приветствуя появление императора на богослужении. Наполеон вынужден вмешаться. «Я освобождаю вас от обязанности уподоблять меня Богу», — пишет он Декресу. И тут же сетует: «Увы, я родился слишком поздно, на мою долю не осталось великих деяний. Согласен, судьба моя завидна, путь — прекрасен, но как далеко мне до Александра! Когда он объявил себя сыном Юпитера, Восток ему поверил. Но стоит мне объявить себя сыном Предвечного Отца, и меня освищет последний прощелыга. Народ теперь чересчур образован». Но разве не продолжал император дело Революции, учитывая негативный опыт Людовика XVI, когда использовал искусство в целях саморекламы?

Не стоит забывать, что и Бальзак, и Гюго, и Мюссе, и Виньи, и Берлиоз, и Делакруа сложились как художники именно в эпоху Империи. Надо ли напоминать, как воспламенялось их воображение при чтении бюллетеней Великой Армии? «В лицеях, — вспоминал Виньи, — учителя беспрестанно зачитывали нам бюллетени Великой Армии, а наши возгласы "Да здравствует император!" перемежались цитатами из Тацита и Платона». Ссылаясь на эти бюллетени, Тьер и Сент-Бёв сделали из Наполеона крупнейшего писателя своего времени.

Возродив эпопею и поставив перед собой задачу прославления Героя, романтизм выразил тот же идеал, который Наполеон навязывал писателям и живописцам. Там, где не срабатывал цезаризм, на помощь приходила Легенда. Эпоха Наполеона — это эпоха романтизма.