Наполеон, или Миф о «спасителе»

Во время встречи Александра с Наполеоном в Эрфурте (1808 год) Талейран шагнул навстречу русскому царю: «Зачем вы здесь, сир? Вы один можете спасти Европу, но для этого вам надо бросить вызов Наполеону. Франция — цивилизованная нация, чего нельзя сказать о ее монархе. Следовательно, союзником французского народа должен стать российский царь». В ходе второй встречи он выразился еще определеннее: «Рейн, Альпы и Пиренеи завоеваны Францией; остальное — дело рук Наполеона; Франция не дорожит этими победами». Франция? Вернее сказать — революционная буржуазия, от имени которой говорил Талейран.

Первой причиной разногласий между нотаблями и Наполеоном стала деятельность по созданию нового дворянства Империи. Хотя оно и получило гарантии безопасности, новое дворянство не скрывало своей враждебности принципу эгалитаризма, выступало за вовлечение старой аристократии в общественную жизнь, словом, вполне могло явиться причиной восстановления ненавистного феодализма. Брак императора с Марией Луизой в очередной раз выявил монархическую природу наполеоновского режима, обозначившуюся еще в 1806 году, когда из официального словоупотребления было изъято слово «республика». Уж не нарушил ли император данную им в 1804 году клятву? На сей раз его властолюбие не так-то легко сходит ему с рук. Отсутствие свобод превращается в невыносимый дефицит, сравнимый с нехваткой сахара и кофе. С 1808 года люди отводят душу в частных беседах, критикуя императорский деспотизм.

Испанская афера углубляет раскол в среде союзников Брюмера. В 1808 году Наполеон упрочил дело Революции, если не считать одной осечки: войны с Англией. Кое-кто из революционеров, включая Фуше, пытается восстановить торговые связи, надеясь на уступки Наполеона; напрасные надежды. Наполеон рассчитывает на поддержку известной части буржуазии, поскольку разорение французских портов компенсировалось стремительным развитием мануфактур, оказавшихся в привилегированном положении благодаря протекционистской политике континентальной блокады. Этой буржуазии и адресовались щедро расточаемые императором декларации и посулы поддержать национальную промышленность.

Зато испанская афера, особенно после того, как открылась ее подоплека, была встречена нотаблями с настороженностью. Не видно было выхода и из конфликта между Францией и Англией: он не приносил ни малейшей экономической выгоды (если не считать военных поставок), особенно после восстания американских колоний против французского владычества, спровоцированного династической одержимостью Наполеона. Впервые война началась не с европейской коалицией, сплотившейся против революционной Франции, а по инициативе человека, избранного этой революцией и вознамерившегося завладеть короной. То, что это была корона Бурбонов, не имело значения. Способ, каким Наполеон принялся за дело, оскорбил не только Европу, но и французскую общественность.

«Он снял неаполитанскую корону с головы Жозефа и возложил ее на голову Мюрата, который уступил последнему корону Испании, — писал Шатобриан. — Ударом кулака Наполеон водрузил эти венцы на головы новоявленных королей, и они разошлись в разные стороны, как два новобранца, обменявшиеся киверами по требованию капрала-интенданта».

Знаменательное сближение Талейрана и Фуше — показатель озабоченности чрезмерной территориальной экспансией наполеоновской Империи, а также политикой, переставшей служить интересам «революции». Разве всплеск патриотизма в Германии наряду с ожесточенным сопротивлением, оказанным Австрией во время кампании 1809 года, не подтвердили опасения, вызванные войной в Испании?

Под сомнение была поставлена незыблемость наполеоновских побед. Еще Карт, как мы видели, отверг в 1794 году захватнические планы Робеспьера. Превзойденной оказалась даже милая сердцу Директории политика «дочерних республик»: Наполеон готов был посягнуть на всю Европу. Но по силам ли это Франции? — задавалась вопросом здравомыслящая часть буржуазии.

Экономическая депрессия 1810 года завершает процесс отхода нотаблей от политики Империи. Оказалось, что спекуляция национальным имуществом имеет пределы. Вслед за финансами и торговлей кризис поражает промышленность. В 1811 году он затрагивает сельское хозяйство. В 1813 году в результате потери внешних рынков в очередной раз снижаются темпы развития мануфактурного производства. Три черных года поколебали оптимизм рантье и предпринимателей, углубили недовольство сельского населения.

Не хватает лишь поражения на фронте, чтобы разрыв стал очевидным. Грандиозные масштабы катастрофы в России отвращают от наполеоновского режима его главных сторонников: во-первых — революционную буржуазию, не желавшую больше финансировать бесприбыльное предприятие, поскольку «страсть удваивать ставки и жажда риска», присущие Наполеону, были чужды хитрым и осмотрительным Гранде; во-вторых — крестьянство, уставшее приносить себя в жертву прожорливому Молоху, служившему уже не завоеваниям 1789 года, а династическим интересам одиночки.

1808 год стал поворотным годом наполеоновской авантюры, подлинным началом конца.

Глава I. ОТ «СПАСИТЕЛЯ» К ДЕСПОТУ

«Потребность в установлении временной абсолютной диктатуры, необходимой для спасения государства, отодвигала на второй план опасения, связанные с ее возможными последствиями. Никто не предполагал, что интересы отечества могут оказаться несовместимыми с гражданскими свободами», — писал в своих мемуарах Бурьен. Разве эти свободы не были гарантированы «общественными институтами власти, вызванными к жизни разумом и просвещенностью века»? Сам Бенжамен Констан допускал такое — оправданное состоянием войны — «исключение». Между тем на смену диктатуре общественного спасения римского образца, «просвещенной» диктатуре в духе XVIII века, пришла наследственная монархия. Разумеется, речь шла о том, чтобы вынудить европейских государей, которые никогда бы не приняли крайних форм республиканизма, признать новую власть и тем упрочить социальные завоевания Революции. Если бы Наполеон сделал ставку на буржуазию, он обеспечил бы будущность своей династии, а также общность интересов Империи и нотаблей. Однако, начиная с 1808 года, он стал отдаляться от этой перспективы: укрепление единоличной власти исключало функционирование постоянных политических институтов, упраздняло свободы. Наполеон не верил в «конституции». Он считал, что Революцию совершила не любовь к свободе, а тщеславие. «Правительства, столь неудачно названные умеренными, всегда будут прямиком вести к анархии», — заявит он Моле. На что последний позднее совершенно справедливо возразит: «Франция никогда не верила в долго-временность опирающегося на силу порядка, скрепленного принуждением и оправданного интересами государства».

Хрупкий генерал итальянской армии с худым смуглым лицом, обрамленным длинными волосами, превратился в упитанного «человечка» с выступающим брюшком, восковым лицом и короткой стрижкой. Внешне — ничего общего между Бонапартом и Наполеоном.

Прежними остались только взгляд, то повелевающий, то очаровывающий, улыбка, по словам Шатобриана, «властная и выразительная», и голос, в котором слышался певучий говор Аяччо. Сколько раз уже говорилось о необычайной работоспособности Наполеона, его гигантской памяти, замечательной силе ума и, разумеется, непреклонной воле организатора. Отмечали его презрение к людям, непомерную гордыню, крайнюю нервозность, ввергавшую его в припадки, похожие на эпилепсию. Впрочем, повторять это — значит слишком доверять мемуарам Бурьена и Шапталя, его опальных соратников. Это был вспыльчивый человек, преданный в дружбе, хотя и не свободный от предубеждений (говорили, будто он недолюбливал Гувиона Сен-Сира и Журдана). Охваченный постоянной тревогой, он не смог ни одобрить, ни отвергнуть представленный ему Фонтаном проект соединения Лувра с Тюильри, а в последние годы Империи, если верить Ронье, порой терял способность принимать решения по военно-стратегическим вопросам. Золотая, а позднее и черная легенды исказили облик Наполеона, переоценив: одна — его достоинства, другая — недостатки. Его письма свидетельствуют о безмерности его натуры, но также и о здравомыслии; о жестокости, но и о сентиментальности. В письме Эжену Богарне от 4 апреля 1806 года он нежен: «В вашем доме должно быть веселее, это важно для счастья вашей супруги и вашего здоровья. Молодую женщину, занимающую к тому же высокое положение в свете, надо развлекать». В мае 1808 года, поздравляя брата Луи с отцовством, он сух: «Приветствую по случаю рождения сына. Назовите принца Шарлем Наполеоном». Речь идет о будущем Наполеоне III.

Каков он был с женщинами? Наполеон как-то признался Гурго: «Я никогда никого не любил по-настоящему, разве что немного Жозефину, да и то потому, что мне было тогда всего двадцать семь». Неверная, расточительная и с причудами (на жарком супружеском ложе ее левретка Фортюне не раз хватала Бонапарта за икры), Жозефина довольно скоро наскучила ему. Император имел как минимум двух внебрачных детей: Леона (1806) от актрисы Элеоноры Данюэль де ла Плень, приятельницы Каролины Бонапарт, и Александра (1810) от Марии Валевской. Возможно, еще и дочь Эмили, будущую графиню де Бригод, от Франсуазы Марии Jlepya. Ни одна из любовных связей — а их было немало — не оказала влияния на жизнь Наполеона: всем им суждено было остаться в истории не более чем минутным развлечением прославленного полководца.

По заведенному распорядку рабочий день императора начинался в семь утра. Придворный маршал Дкдеок сообщал ему газетные новости и последние донесения полиции. Затем Наполеон изучал счета армейских поставщиков и беседовал с приближенными. В восемь в своем рабочем кабинете он диктовал секретарям (Бурьену, затем — Меневалю и Фэну) письма и просматривал полицейские сводки. В девять короткие аудиенции, в десять — десятиминутный завтрак, сопровождающийся неизменным разбавленным шамбертеном — привычка, сохранившаяся еще с дореволюционных времен. Затем он возвращался в кабинет к досье, сводкам, донесениям и картам, составленным для него Бакле д'Альбом. В час пополудни он присутствовал на заседаниях совета министров, Государственного или Административного советов. Обедал в пять, однако нередко садился за стол не раньше семи. После обеда задерживался в гостиной в обществе императрицы, знакомился с книжными новинками, отобранными для него его личным библиотекарем Барбье, после чего возвращался в кабинет для завершения дневных дел. В полночь ложился спать, в три часа просыпался, обдумывал наиболее щекотливые вопросы, принимал горячую ванну и около пяти вновь засыпал.

Этот распорядок дня нарушался только переездами и военными кампаниями. Тогда император пересаживался в специальную берлину, оборудованную выдвижными ящиками и отделениями для документов. Перемещался он в сопровождении кавалькады камергеров и адъютантов. Экономя время, он диктовал прямо в карете, а на привалах начальник штаба Бертье или секретари рассылали его распоряжения.

Однако в последние годы Империи начинает сказываться переутомление. Современники констатируют частичное ослабление умственных способностей Наполеона. Неизменным остается лишь созданный пропагандой образ. Мало кто из исторических деятелей приложил столько усилий для сохранения собственного имиджа: треуголка, серый сюртук, рука между пуговицами жилета — эта лубочная картинка (в иных случаях — карикатура) сама диктовала императору манеру себя вести.

Политические воззрения Наполеона претерпели значительную эволюцию. Дошедшие до нас черновики и наброски, «Письмо Буттафьочо», а также «Ужин в Бокере» являют нам молодого офицера, который накануне Революции искренне и осмотрительно (особенно после поражения на Корсике) ищет идеальную форму правления. Тогда же Наполеон определит ее для себя как Империю. Обретение всей полноты власти не отвлекает его от размышлений о политическом устройстве государства. Он с видимым удовольствием излагает свои взгляды на заседаниях Государственного совета, перед приближенными, в письмах. Каждый конкретный случай служит ему материалом для построения политической философии. Философии, отражающей скорее взгляды Макиавелли, чем Руссо. Впрочем, после Консульства он откажется от нее. 7 июня 1805 года он посылает Эжену Богарне, в то время вице-королю Италии, свои рекомендации: «Покажите этому народу, что вы правите, руководствуясь уважением к нему, — тем большим, чем меньше он его заслуживает. Придет время, когда вы поймете, что народы мало чем отличаются друг от друга». На основании щедро расточаемых в письме советов можно было бы составить новый трактат «Государь». Основополагающим принципом правления должно быть отсутствие гласности. Государю надлежит как можно меньше говорить и как можно больше слушать. «Молчание государя не позволяет подданным определить степень его могущества, — пишет Наполеон. — Если же он заговорит, его речь должна быть исполнена сознанием безграничного превосходства». Государь не должен поощрять доносчиков, а также доверять иностранным послам, ибо «посол, — продолжает император, — ничего хорошего о вас все равно не скажет, так как его профессиональный долг заключается в том, чтобы говорить о вас плохо». Наконец, следует занять непримиримую позицию по отношению к казнокрадам: «Поимка даже одного бесчестного бухгалтера — важная победа администрации». Всякое правительство, по мнению Наполеона, высказанному в другом документе, должно опираться прежде всего на силу: «Слабость порождает гражданские войны; твердость обеспечивает спокойствие и процветание государства». Преодоление унаследованного от Революции кризиса было возможно лишь на путях установления авторитарной власти — Брюмера. Такой власти, которая не была бы подотчетна парламенту английского образца. «Нынешнее правительство, — провозгласил Наполеон в 1804 году, — уже больше не креатура Законодательного собрания; отныне между ними устанавливаются самые прохладные отношения». Эту мысль Наполеон настойчиво проводит в обращении к нации, или, по терминологии бонапартизма, «обращении к народу»:

«Законодательный корпус стоит на страже общественного достояния; в его обязанности входит принятие законов о налогообложении: если ему вдруг заблагорассудится воспрепятствовать принятию второстепенных законов, я не стану ему противиться; но если в его среде сформируется оппозиция, готовая помешать деятельности правительства, я обращусь к Сенату, воспользовавшись правом пророгации, переизбрания или роспуска, а в случае необходимости прибегну к поддержке Нации, возвышающейся над этой пирамидой».

А вот что он пишет губернатору Голландии Лебрену: «Не для того я взял на себя труд управления Голландией, чтобы прислушиваться к мнению амстердамской черни или поступать так, как угодно другим». Обретя безграничную власть, Наполеон обнаружил еще одну черту своего характера: при такой форме правления, когда все замыкается на одном человеке, самодовольство последнего быстро подавляет всякую конструктивную оппозицию. «Подвластные мне народы Италии хорошо меня знают и должны помнить, что в одном моем мизинце больше ума, чем во всех их головах, вместе взятых». Покровительствуемая успехом самонадеянность весьма скоро превращается в цинизм: «Я давно заметил, что так называемые порядочные люди ни на что не годятся».

И вот диктатура общественного спасения, некогда опиравшаяся на народ («правление именем народа обладает двойным преимуществом: узаконивает пророгацию и подтверждает законность моей власти, которая в противном случае выглядела бы самозваной»), превращается в четвертую династию, которую Наполеон пытается навязать европейским монархиям. «Я дал им понять, что намерен покончить с революциями. Монархи должны быть благодарны мне за то, что я перекрыл поток революционного сознания, грозившего смести их троны. Их престолы рухнут вслед за падением престола моего сына», — доверительно сообщает он Коленкуру. Наполеон приходит к убеждению, что аристократия должна стать главной опорой создаваемой им наследственной монархии: «Это подлинная, единственная основа монархии, ее регулятор, ее рычаг, ее руль, ее действенный стимул». Так Монтескье сменяет Руссо, поддержка нотаблей приносится в жертву интересам старой знати.

Редко на долю семьи какого-нибудь государственного деятеля выпадает такая же роль, какая выпала на долю ближайших родственников Наполеона. История его взаимоотношений с семьей, занимательно рассказанная Фредериком Массоном, — нескончаемая череда размолвок и примирений. Впрочем, у братьев и сестер императора не было оснований для недовольства. С первых дней существования Империи семья Бонапарта стала династией французских князей с правом престолонаследия. Старший брат Жозеф (1768–1844), которому Наполеон долгое время оказывал известное предпочтение, удостоился отобранного в 1806 году у Бурбонов Неаполитанского королевства, а затем сменил на испанском престоле Карла IV. Луи (1778–1864), женившийся на Гортензии де Богарне, дочери Жозефины, получил в 1806 году Голландское королевство. Выдающийся монарх, он близко к сердцу принял нужды своего государства, пострадавшего от континентальной блокады, что привело его к неизбежному конфликту с братом. Проказник Жером (1784–1860) вывел Бонапарта из себя, женившись на богатой американке мисс Петерсон, однако в 1805 году помирился с ним; через шесть дней после второго бракосочетания, с дочерью вюртембергского короля, состоявшегося 12 августа

1807 года, он стал королем Вестфалии. Лишь Люсьен (1775–1840), самый умный из всех, побывав министром внутренних дел, послом в Испании и членом Трибуната, не удостоился королевства. Он женился на мадам Жубертон вопреки воле своего брата и вынужден был возвратиться в Рим, в свое поместье Канино, возведенное папой в ранг княжества. Элиза (1777–1820), жена безвестного корсиканского офицера Феликса Баччиочи, которого Наполеон ввел в сенат, стала принцессой де Люк и Пьомбино, затем — великой герцогиней Тосканской. Полина (1780–1825), красота которой увековечена в скульптуре Кановы, разведясь с Леклерком, вышла замуж за князя Бор-гезе. Наконец, Каролина (1782–1839), вышедшая замуж за Мюрата, была увенчана короной великой герцогини Бергской, а затем королевы Неаполитанской.

Став королями, братья Наполеона должны были, по замыслу императора, послушно проводить его политику. 6 мая 1808 года он пишет брату Луи: «Я узнаю из парижских газет, что вы назначаете князей. Настоятельно прошу вас не делать этого. Короли не могут назначать князей. Это прерогатива одного лишь императора». 27 августа 1809 года он напоминает Элизе из Шенбрунна: «Вы — французская подданная и, как все французы, обязаны подчиняться приказам министров».

По мере того как проявлялись пагубные последствия имперской политики, противоречившей интересам вверенных им государств, братья и сестры Наполеона пытались выражать интересы своих народов, посягая на единство Империи. В 1810 году Наполеон пожалел о том, что нараздавал престолы. Рождение римского короля (20 марта 1811 года), по-видимому, изменило его взгляд на Империю: он решил аннексировать неосмотрительно розданные территории в пользу сына. Луи в Голландии пал первой жертвой пересмотра политического курса; затем тучи сгустились над Мюратом. Переориентация политики вызвала возмущение французской общественности, так как отодвигала интересы нации на второй план: в расчет принимались лишь династические амбиции. В итоге семья сослужила Наполеону дурную службу не столько своими интригами, сколько тем, что превратилась в некий клан, эксплуатировавший Францию и Европу ради накопления несметных богатств и удовлетворения своих непомерных аппетитов.

Хотя республиканский календарь перестал издаваться 1 января 1806 года, а надпись «Французская Республика» гравировалась на монетах до конца 1808 года, личная диктатура Наполеона уже в 1804 году утвердилась как имперская форма правления, не церемонившаяся с законной консульской властью. Постепенно нотабли лишились того влияния, на сохранение которого все-таки рассчитывали вопреки усилившейся консолидации Империи. Воцарилась единая воля, потворствовавшая не интересам буржуазии, а прихотям одного человека.

Министры превратились в рядовых исполнителей: вся их документация отныне проходила через руки императора. В 1804 году Шапталь покинул министерство внутренних дел. Добросовестный Шампаньи сменил в 1807 году Талейрана на посту министра внешних сношений. Впавший в 1810 году в немилость Фуше передал полицию на попечение «жандарма» Савари. Сильные личности, способные оказывать влияние на решения императора, были заменены преданными, но бесталанными исполнителями. В 1811 году учреждается министерство мануфактур и торговли во главе с Коленом де Сюсси, которому передается ряд функций министерства внутренних дел, чересчур разбухшего под руководством Крете, а затем Монталиве. Увеличилось число главных управлений, ограничивших полномочия министров.

Противовес законодательной власти, куда как слабой уже при Консульстве, окончательно сошел на нет. Даже Трибунат, давно не представлявший собою никакой оппозиции и поделенный Конституцией XII года на три палаты, в 1807 году прекратил свое существование. Сессии Законодательного собрания, состав которого формировался из функционеров нового и старого призыва, сократились до нескольких недель в году. Однако Наполеон намеревался отделаться и от него. В ходе выборов в Национальное собрание 1807 года, призванных обновить на одну треть состав депутатов, в большинстве избирательных коллегий был зафиксирован большой процент самоотводов. Избиратели также бойкотировали формальные выборы. Казалось, что сама власть утратила к ним интерес: в 1812 году предполагалось назначить 399 членов в коллегию округа и 139 — в коллегию департамента Сена. Сенат добровольно отказался от последних претензий на самостоятельность, даже несмотря на ту относительную власть, которой обладали комиссии по свободе печати и индивидуальным правам. Последняя отменила, в частности, решение брюссельского суда присяжных, оправдавшего мэра Антверпена Вербруга, из личной мести обвиненного генеральным комиссаром полиции Бельмаром во взяточничестве и подлоге. Маркиз де Сад, заключенный в Шарантоне, тщетно взывал к этой сенатской комиссии, которая так и не сочла нужным высказаться по его делу.

И Государственный совет, весьма влиятельный в период Консульства, утратил немалую долю своего могущества. По свидетельству Тибодо, Наполеон все реже наведывался на его заседания, предпочитая навязывать свои решения, не прислушиваясь к мнению советников. Впрочем, кое-какое влияние у Совета все же оставалось, ибо, как свидетельствуют обнаруженные недавно записи секретаря Совета Локре на заседании 6 июня 1810 года, Трейяр не менее шести раз отклонял предложения Наполеона, касающиеся работы апелляционного суда. Оказавшись в меньшинстве, император 11 ноября 1813 года вынужден был смириться с результатами голосования. Впрочем, следует принять во внимание, что элита аудиторов, к которой принадлежал и Стендаль, формировалась именно в этом питомнике будущих администраторов. Пойти навстречу Совету означало признать его роль кузницы кадров. После того как были приняты все основные законы, Государственный совет вполне мог сосредоточиться на юридической стороне административной деятельности.

Недолго сохранялась несменяемость кадров и в судах. Решением сенатус-консульта от 12 октября 1807 года назначенной императором сенатской комиссии было поручено взять на себя труд по их обновлению. Закон, принятый 20 апреля 1810 года, реорганизовал судебное ведомство, заменив суды по уголовным делам на суды присяжных, заседавшие в столицах департаментов; присяжные заседатели назначались по списку из 60 человек, составленному префектом. Поимка преступника возлагалась на прокурора. Судебный следователь выносил постановление об аресте. Апелляционные суды были переименованы в имперские.

В префектурах возникло новое поколение, многие представители которого были потомками старого дворянства, более лояльно относившегося к распоряжениям новой власти: Моле, назначенный в 1807 году префектом Кот-д'Ор; Монталиве, сначала префект департамента Ла-Манш, затем Сена и Уаза, возглавивший в 1809 году министерство внутренних дел; Паскье, в 1811 году сменивший Дюбуа в префектуре полиции. Австрийский брак императора ускорил захват префектур старой аристократией (Косе-Бриссак, Ла Тур дю Пэн, Бретей). Семейственность также оставалась в силе. Абриал был сыном бывшего министра, Ренье — влиятельного судьи. Назначение префектов все больше зависело от прихоти императора. Тем же, кто надеялся на длительное пребывание в должности, нередко приходилось кусать себе локти. Директивы администрации носили все более произвольный характер. Они исходили от министерства внутренних дел, полиции, главного управления по рекрутскому набору. Именно этот род деятельности мало-помалу парализовал инициативу префектов, старания которых оценивались, как сообщает Савари императору, равным образом с учетом их происхождения, состояния и «особого расположения Вашего Величества». Они оценивались также по степени влияния, оказываемого ими на генеральные советы, чьим пожеланиям, принятым в ходе «летучек», суждено было навсегда оставаться мертвой буквой. Забвение, в котором пребывали муниципальные власти, усугублялось отсутствием реальной власти у мэров.

Параллельно убыванию, а то и упразднению функций законодательной власти осуществлялось дробление на все более многочисленные главные и окружные управления. Префект Мозеля Воблан отмечает, что в последние годы Империи это дробление привело к тому, что путаница в делах стала неизбежной. В результате тщательно отлаженная административная машина застопорила, столкнувшись со всеобщей подозрительностью и сверхцентрализацией. Накануне битвы при Лейпциге Наполеона вынудили одобрить статьи расходов уполномоченного по административно-финансовой части Сен-Мало, чем отвлекли от предстоящего сражения, имевшего немаловажное значение для будущего Германии.

Отныне Наполеону приходилось единолично решать даже второстепенные вопросы. Если он и собирал послушный совет, то не для ратификации мирного договора или альянса, как это предусматривалось конституцией, а для уточнения формулировки сенатус-консульта. «Император не считал нужным подписывать документы на заседаниях совета министров. Представленный проект декрета сразу же направлялся в соответствующий отдел министерства вместе с докладом и сопроводительными документами. Обложкой к итоговому документу, ждущему его подписи, служил, как правило, лист бумаги с тезисами предлагаемых министрами вариантов проекта. Так что министры уносили с собой после заседания лишь собственные впечатления от того, что говорилось и происходило в их присутствии».

Император отдавал предпочтение деятельности административных советов, заседания которых проходили по понедельникам, четвергам и субботам и часто длились с девяти утра до семи вечера.

«В обязанность административных советов входило всестороннее изучение какого-либо одного вопроса или одной составляющей нескольких вопросов. Как правило, — замечает Фэн, — эти вопросы касались бюджетного финансирования отдельных ведомств, таких, например, как дорожное, инженерных войск или кораблестроения».

Император вызывал на заседания государственных советников, инженеров-специалистов, начальников канцелярий. Сохранились документальные отчеты этих заседаний, в ходе которых каждый мог высказать свое мнение, однако это мнение в лучшем случае принималось во внимание, и лишь императору принадлежало право принятия окончательного решения. Проводя эти заседания, Наполеон получал нужную ему информацию, поскольку в силу одной малоизвестной черты своего характера часто колебался, принимая практические решения. Все это привело в итоге к парадоксальной ситуации, когда административные советы одобряли бюджет Парижа до его рассмотрения генеральным советом, реорганизованным в муниципальный совет столицы, и утверждались без учета мнения парижских нотаблей.

Функционирование правительственного аппарата стоило недешево. Чтобы контролировать расходы на его содержание, в 1807 году была учреждена Счетная палата, которую возглавил бывший министр государственного казначейства Барбе-Марбуа, подвергнутый опале после банкротства Союза объединенных коммерсантов. Наполеон рассчитывал получить необходимые ему средства путем взимания косвенных налогов. Так, с 1804 по 1810 год были восстановлены пошлины на алкогольные напитки. Непопулярный в народе налог на соль был в 1806 году заменен пошлиной. С 1810 года введена государственная монополия на табак.

Главное управление сводных налогов передается в ведение «Анакреона фискальной политики» Франсе де Нанта. На этот раз нотабли и народ объединились в своем недовольстве; вновь начинают взиматься налоги на продовольственные товары и соль, что вызвало волну возмущения, едва не захлестнувшую деревню. Эти меры правительства свидетельствовали о том, что война перестала себя окупать. После кампании 1805 года Наполеон учредил кассу чрезвычайных расходов. Ее администратором был назначен Ла Буйри, а директором — генерал-интендант оккупированных территорий Дарю. С 1805 по 1809 год в кассу чрезвычайных расходов поступило 734 миллиона. Сенатус-консультом 30 января 1810 года была создана государственная казна чрезвычайных расходов во главе с Дефермоном. Император обладал единоличным правом на основании издаваемых им же самим декретов финансировать из этого резерва армию, крупные гражданские и военные мероприятия, общественные работы и культуру. Государственная казна чрезвычайных расходов пополнялась за счет контрибуций и прибыли от выгодного размещения капитала. Однако со времени начала испанской кампании война из доходной превратилась в разорительную. Победа над Австрией в 1809 году стала последней финансовой «инъекцией» при не вполне ясных обстоятельствах, после чего разразилась катастрофа, предсказанная экономистом Франсисом д'Ивернуа.

По замыслу Наполеона кузницей профессиональных кадров Империи должен был стать Университет. «Без преподавательского корпуса, сплоченного на основе единого принципа, невозможно единое политическое государство», — говорил император. Закон от 11 флореаля X года, введший систему лицейского образования, не оправдал возлагавшихся на него надежд. Разношерстный преподавательский состав не отвечал предъявляемым требованиям, обучение было чрезмерно милитаризованным, финансирование — недостаточным. Буржуазия бойкотировала эту новую форму образования. Лицеи не выдерживали конкуренции с частными учебными заведениями. 10 мая 1806 года был принят закон о создании «Университета — образовательного и просветительского учебного заведения Империи». Профессорско-преподавательскому составу предписывалось взять на себя «гражданские, профессиональные и договорные обязательства». Фуркруа взялся за разработку практической стороны закона. На рассмотрение поступило 20 проектов, после чего 17 марта 1808 года вышел декрет, содержащий 144 статьи, закладывавшие «основы образования в учебных заведениях Университета». Декрет закреплял за Университетом монополию на образование. Университет Империи во главе с магистром, ученым советом и корпусом генеральных инспекторов был разделен на академии; каждая академия, в свою очередь, возглавлялась ректором, советом и инспекторами. Магистр выдавал разрешительные лицензии преподавателям и учебным заведениям, каждое из которых выплачивало Университету ежегодную дань. Образование включало три ступени: начальное, руководство которым Наполеон поручил монахам конгрегации «Христианское вероучение»; среднее, получаемое в лицеях и коммунальных школах, и высшее — на факультетах филологии, естественных наук, права, медицины и теологии Университета. Именно в эпоху Империи стала престижной степень бакалавра, обладание которой открывало путь в высший свет. Преподавателей по-прежнему готовила реорганизованная в 1810 году Эколь Нормаль. Посредством системы образования Наполеон утверждал свою волю в деле формирования новой профессиональной элиты. Нотабли мгновенно раскусили намерение Наполеона. В целом создание Университета Империи вызвало негативную реакцию общества; в итоге он не выполнил возложенной на него задачи.

Поэт Луи де Фонтан сменил на посту магистра Университета автора проекта декрета Фуркруа, который, не пережив этой опалы, скончался. Он был смещен в наказание за свое революционное прошлое. Что же касается Фонтана, то, возможно, соглашаясь на эту должность, он рассчитывал на теплое местечко, но, вероятнее всего, надеялся обеспечить собственное будущее, отстаивая интересы церкви, для которой создание Университета означало потерю контроля над образованием. Он ввел в состав совета Университета таких католиков-ультрамонтанов, как Бональд и аббат Эмери, и утвердил на должности директоров, надзирателей и преподавателей лицеев множество священнослужителей. Этим он предал императора и поддержал католицизм.

И все же государственная монополия на образование не была такой уж безграничной: наряду с духовными семинария-ми функционировали частные школы и пансионы. Правда, и они, номинально входившие в корпус учебных заведений Университета, контролировались инспекторами. Несмотря на это, частные заведения, прежде всего духовные училища и семинарии, успешно конкурировали с лицеями.

Скандал, разразившийся в 1810 году в Сен-Поль-де-Леоне в связи с преобразованием средней школы в духовное училище, вызвал гнев Наполеона: «Передайте магистру Университета, что ему пристало иметь дело с префектами, а не епископами и не превращать народное образование в дело о котериях и происках церковников». 17 июля 1809 года министр полиции направил префектам циркуляр с требованием представить сведения о положении дел в системе лицейского образования. Полученные данные подтвердили авторитет духовных учебных заведений и растущую популярность церкви в молодежной среде. Будущие представители элиты явно не хотели попадать в расставленные Наполеоном сети. Декрет от 15 ноября 1811 года внес изменения и дополнения в декрет от 17 марта 1808 года: духовные училища переводились в подчинение Университету. Каждому департаменту разрешалось иметь не более одной духовной школы, а ее ученики были обязаны носить сутану. В этих школах и пансионах обучение сводилось к элементарной зубрежке. С другой стороны, даже студентам духовных училищ надлежало пройти лицейский курс. По данным на 1813 год, приведенным в трактате Монталиве «О положении в Империи», в лицеях и коллежах должно было учиться 68 тысяч, а в частных учебных заведениях — 47 тысяч школьников. Однако, не без пособничества Фонтана и его инспекторов, епископам удавалось обходить данный декрет. Гизо писал в 1816 году, что администрация Университета Империи «неустанно пропагандировала религиозные принципы, набожность, благочестие». Все это делалось в угоду нотаблям.

Постепенно, по мере того как обнаруживалась авторитарная природа власти, буржуазия начала проявлять признаки беспокойства. Ее цезаристские настроения сменились глубоким разочарованием политикой правительства, игнорировавшего интересы нотаблей и преследовавшего лишь собственные корыстные цели. Вместе с тем у нее оставалось все меньше возможностей для выражения своего недовольства и подрыва основ режима. Торговая палата Парижа заявила, что война пагубно отражается на торговле. «Неопределенность сроков войны, — говорилось в протоколах палаты, — усугубляет положение, не позволяя заключать торговые сделки, которые с наступлением мира обернутся разорением». Циркуляр от 31 марта 1806 года запретил публикацию и какое бы то ни было оглашение аналогичных обращений палаты без санкции министерства внутренних дел. Парижская буржуазия лишилась возможности выражать свое мнение через генеральный совет мануфактур, которому было запрещено обнародование проходивших на его заседаниях обсуждений.

Создание 5 февраля 1810 года Главного управления полиграфии и книготорговли и увольнение типографских рабочих предвещали не заставившее себя долго ждать дальнейшее наступление на гласность. Декрет от 3 августа 1810 года разрешал каждому департаменту издавать не более одной газеты. В порядке исключения допускались одноразовые выпуски литературных и научных газет, а также печатание объявлений о продаже недвижимости и перемещении товара. К октябрю 1811 года число парижских газет сократилось до четырех: «Монитор», «Газетт де Франс», «Журналь де Пари» и конфискованная 18 февраля 1811 года у братьев Берген «Журналь де Деба», переименованная в «Журналь де л'Ампир».

Полиция взяла эти газеты под неусыпный контроль. В довершение ко всему 17 сентября 1811 года Компьенский декрет конфисковал все парижские газеты в пользу государства. Барыши поделили полицейские, придворные и писатели. За всю свою историю Франция не знала такого драконовского режима. В результате читатели получили угрюмые, пошлые, полностью подконтрольные правительству листки, начисто лишенные интереса. На излете Империи выяснилось, что парижского буржуа лишили кофе, сахара и газет. Этого он вынести уже не мог.

Буржуазия, пострадавшая в свое время от революционного террора, с трудом переносила усиление полицейского гнета имперской власти. С возвращением Фуше на набережную Вольтера деятельность полиции стала устрашающе эффективной. Фуше разделил свое ведомство сначала натри, затем — на четыре департамента, которые возглавили государственные советники: Реаль, Пеле де ла Лозер и префект полиции Дюбуа. Демаре была поручена служба безопасности, призванная своевременно распутывать интриги и заговоры. За исключением одного-единственного «прокола» — заговора генерала Мале (1808), допущенного в результате подогреваемого Наполеоном соперничества двух параллельных служб (министерства и префектуры полиции), соперничества, усложнившего механизм расследования, полиция неплохо справлялась с возложенными на нее обязанностями: все попытки Пюизе внедрить свою лондонскую агентуру провалились. 9 января 1808 года был казнен заговорщик Лe Шевалье; 5 июня того же года был арестован Прижан, подготавливавший восстание на западе.

Но Фуше умел быть лояльным и по отношению к Фобур-Сен-Жермен[22], смягчив, к примеру, условия содержания под стражей де Полиньяка. Его отставка напугала нотаблей. Сменившему Фуше Савари явно недоставало изощренности «лионского расстрельщика»[23]. Савари не только демонстрировал свою брутальность в Испании, но и совершал одну оплошность за другой. Так, он надумал снабдить прислугу богатых домов расчетными книжками. Все усмотрели в этом очередной способ надзора за «добропорядочными семьями». Инициатива Савари вызвала всеобщее негодование, и хозяева практически не пользовались этими книжками. Под предлогом «сбора статистических данных о моральном и социальном облике граждан» Савари задался целью составить досье на всю Францию, вмешиваясь в процедуру заключения брака богатыми наследницами и девицами из аристократических семейств. Такое вторжение сыска в личную жизнь окончательно дискредитировало ведомство с набережной Вольтера. Не Фуше создал миф об имперской полиции, напротив, он постарался сделать ее как можно менее заметной. Бесцеремонный характер контроля, постепенно взятый на вооружение режимом, проявился в промахах Савари.

Если абсолютная монархия, согласно знаменитой формуле Сен-Симона, была «долговременным царством подлой буржуазии» (мнение, ни в малейшей степени не разделяемое самой буржуазией), то имперская форма правления после 1807 года перестала быть властью одного класса — той же буржуазии, — став игрушкой в руках Наполеона. Получилось нечто прямо противоположное ожидаемому. Надеялись на постепенную эволюцию от диктатуры общественного спасения к конституционному правительству либерального типа. На деле же, как подчеркивает Моле, «гений Наполеона, вся его человеческая природа противились любому разделению власти. Единоначалие составляло, по его мнению, непременное условие сильного правительства; власть, подвергаемая критике, ограниченная, сдерживаемая — обречена на колебания, ей недоступны те мгновенные озарения, благодаря которым Наполеон совершал свои чудеса… Когда же его звезда начала угасать, — добавляет Моле, — известно ли вам, в чем он видел выход из затруднений и прочные основания для будущего? Он упрекал себя в том, что наделил Законодательный корпус слишком большой свободой, а сенат — слишком большим авторитетом».

Разве могли нотабли, без сожаления наблюдавшие за тем, как канул в Лету старый режим, допустить, чтобы порядок сменился авантюризмом, а авторитет власти — тиранией?

Глава II. ПРОСЧЕТ: ДВОРЯНСТВО И ИМПЕРИЯ

«Нелепый предрассудок эгалитаризма все еще остается религией лавочников», — предупреждал якобинец Фуше. Наполеон не внял его предостережениям. Первую ошибку — создание дворянства — он допустил еще до начала войны в Испании. Тогда он сказал: «Революцию совершило тщеславие; свобода была лишь предлогом». Открывая нотаблям доступ к новым титулам, Наполеон надеялся заставить их смириться с упразднением свобод. Кроме того, он рассчитывал амальгамировать революционную буржуазию со старой аристократией, противопоставив ее Бурбонам. Двойной просчет: старая знать служила узурпатору спустя рукава, а в торговых лавках, если верить Фуше, всерьез скорбели об утрате равенства. Заволновалась и деревня: неужели, несмотря на данную императором в 1804 году клятву, в стране возродится феодализм? Словом, реакцию общественности никак нельзя было назвать восторженной.

Идея равенства так укоренилась, что Наполеону пришлось потратить восемь лет на создание нового дворянства, хотя уже с 1804 года никто не питал иллюзий относительно характера наполеоновского режима. «Нация не созрела для двух вещей, — признавался Первый Консул Редереру, — для наследственных должностей и дворянства. Наследное дворянство, происхождение которого обусловливалось благотворными деяниями и великими заслугами перед отечеством, не сумело удержать позиции. И все же оно куда приемлемее новой знати, которая не преминет вознестись над своей ровней».

Составленные избирательными коллегиями списки нотаблей — влиятельных людей, которые могли бы стать родоначальниками новой аристократии, исчезли после принятия Конституции X года. Администрация Империи проявила безразличие к факту их исчезновения. По мнению Редерера, На-полеон был против этих списков, видя в нотаблях новую, рожденную Революцией знать, которая вышла бы из-под его контроля. Вот причина проявленного Империей безразличия к деятельности избирательных коллегий.

Можно ли рассматривать учреждение ордена Почетного легиона как шаг к возрождению знати, шаг, сделанный на сей раз самим Наполеоном? Не преследовал ли он цель создать элиту, аналогичную той, что была внесена в списки нотаблей, способную служить опорой консульскому правительству? Элиту, которая в отличие от предложенной избирательными коллегиями выделялась бы не своим богатством, но заслугами перед государством, а также тем, что была бы сформирована самим Первым Консулом?

30 июля 1791 года Учредительное собрание упразднило «все внешние признаки, указывающие на различие в происхождении», однако воздержалось от вынесения постановления относительно «общенационального знака отличия, присуждаемого лицам, отличившимся доблестью, талантами и заслугами перед государством». Конвент оговорил, что награды присуждаются «гражданам, славно послужившим отечеству». Наконец, Директория пополняла число воинских наград именным оружием. Эти знаки отличия ни в коей мере не посягали на принцип равенства. Они попросту не присуждались гражданским лицам. Учреждение Бонапартом ордена Почетного легиона расширяло границы поощрения. Он осуществил то, на что не отважилось Учредительное собрание. Слово «орден» не фигурировало в проекте закона, а древнеримское «легион» должно было успокоить общественность. Это, однако, не помешало Государственному совету подвергнуть проект решительной критике. На одном из его заседаний Берлье воскликнул: «Предлагаемый нам орден приведет к возрождению аристократии: кресты и ленты — монархические побрякушки!» — «Почему бы не рассматривать это нововведение в качестве единой награды для военных и гражданских лиц? Разве у людей, которые первыми подняли руку на деспотизм и провозгласили свободу, не те же права, что и у воинов, защитивших родину от чужеземцев?» — возразил Бонапарт. Не менее бурные дебаты развернулись в Трибунате. В Законодательном собрании на 166 голосов, поданных «за», пришлось 110 голосов «против». Основанный на присяге и наделенный земельными владениями, Почетный легион представлял собою в зародыше новое дворянство.

Следующим этапом в деле создания новой французской аристократии стали жалования сенаторам — сенатории. Сенатус-консультом 14 нивоза XI года предусматривалось учреждение одной сенатории на каждый апелляционный суд большой инстанции — своего рода административной единицы, за которую сенатор нес моральную ответственность. К сенатории прилагались дом и годовой доход из фонда национального имущества в 20–25 тысяч франков, предназначенных для покрытия представительных и дорожных расходов сенатора, обязанного какую-то часть года жить в своей сенатории. Если бы сенатории не передавались по наследству, они не воспринимались бы как возврат к феодализму и не оскорбляли бы эгалитарных чувств французов.

Подобно спискам нотаблей, орден Почетного легиона и сенатории представляли собою в конечном счете попытку возрождения дворянства. В конце 1804 года орден по непонятным причинам испытал финансовый кризис. Декретом от 28 февраля 1809 года он был лишен земельных наделов, находящихся в ведении когорт. В порядке компенсации ему было выплачено 2 миллиона 82 тысячи франков ренты при стабильных 5 процентах годовых. Это событие решило судьбу ордена: обретя поначалу благодаря своим земельным владениям значительное влияние, он перестал играть роль оплота аристократии, сделавшись тем, чем был в момент своего возникновения — обычной наградой.

Когда владельцы некоторых сенаторий обнаружили, что их доходы поступали от весьма удаленных друг от друга владений, их постигло глубокое разочарование. Так, в сенаторию Ажана входили национальные поместья, расположенные в департаментах Жер, Ло-и-Гаронна, Сена-и-Уаза, Эр-и-Луара, что существенно осложняло получение доходов владельцами сенатории. Приведенный пример — скорее правило, чем исключение. «Управлять здесь трудно и разорительно, прибыль ничтожна, владелец приходит в отчаяние от непрерывной борьбы за получение причитающегося ему дохода», — жаловался владелец сенатории Риома. В Бурже Гарнье-ле-Буассьер сокрушается с связи с «существованием скудных и изолированных друг от друга наделов, требовавших для обработки большого числа мелких арендаторов, сомнительная платежеспособность которых нередко оборачивается либо убытками, либо тяжкими пререканиями». Словом, таким феодам не удавалось стать княжествами.

Бонапарт хотел править такой Францией, в которой аристократия получала бы богатство и должности лишь из рук императора. Что касается брюмерианцев, то они хотели бы тако-го дворянства, которое автоматически освящало бы непреходящий характер их власти. Наполеона такой вариант не устраивал. Недоверие к нотаблям побудило его ограничить роль избирательных коллегий и приостановить раздачу сенаторий, мотивируя свое решение ссылкой на разрозненность национальных угодий. Труднее объяснить довольно быстро наступившее охлаждение Наполеона к ордену Почетного легиона. Наметившееся к 1805 году падение его престижа свидетельствует о том, что император, вероятно, задался целью низвести его до уровня обыкновенного знака отличия, каковым орден и по сей день остается в нашей Республике.

Дворянство возрождается в Тюильри вместе с возникновением двора. Весьма скромный поначалу дом Первого Консула обретает со временем облик королевского дворца. Состоявшийся в 1801 году прием знати Этрурии повлек за собой расширение протокольного отдела и возвращение к ливреям. Официальная роскошь выставляется напоказ. Сапоги и брюки уступают место туфлям с пряжками, шелковым чулкам и коротким панталонам. Неопубликованное постановление от 12 ноября 1801 года учреждает должности одного гофмейстера и четырех префектов дворца. Множатся не только оказываемые Жозефине почести, возрастает значение благородного женского общества в окружении супруги Первого Консула: мадам де Люсей, де Лористон, де Талуэ и другие. Введение пожизненного консульства углубляет тенденцию, которая станет нормой после провозглашения Империи. Но сколько всему этому предшествовало предосторожностей! И сколько оговорок было сделано при восстановлении высокооплачиваемых государственных должностей! «Поначалу весь этот маскарад вызывал улыбку, однако скоро к нему привыкли», — читаем в мемуарах Фуше. Моле, со своей стороны, добавляет: «Бонапарт испытывал неловкость, представая перед республиканцами и солдатами своей армии во всем великолепии верховной власти». Сдержанное негодование проявляли не только военные, но и буржуазия. Многие с беспокойством наблюдали за возвращением эмигрантов. Кто еще выиграет от восстановления дворянства, как не старая аристократия? Фьеве зрел в корень; в декабрьской заметке 1802 года, анализируя реакцию общественности, он писал: «Нелегко понять, каким образом создается или воссоздается знать, если титулы, первоначально соответствовавшие занимаемой должности, а затем, по причине злоупотреблений, превратившиеся в персональные и наследственные, могут возродиться на том этапе, на каком они были упразднены».

Между тем возрождение монархических форм власти сделал о восстановление дворянства неизбежным. Декрет от 30 марта 1806 года, закрепивший за членами императорской семьи княжеские титулы, нанес первый урон принципу равенства: «Положение принцев, призванных править огромной империей, укрепляя ее союзами, и положение остальных французов никак не могло быть равноправным». Подтверждением этому служила матримониальная политика раздающего короны императора. Что уж говорить о других изданных в тот же день декретах? Принцесса Полина и ее супруг, принц Боргезе, получили Гасталийское княжество, принц Иоахим Мюрат — Клевское и Бергское княжества, Бертье удостоился Нёшатель. На территории Пармы и Пьяченцы возникли три графства, так называемые большие феоды. «Мы оставляем за собой право даровать вышеозначенные феоды кому пожелаем, объявляя их наследственными владениями, переходящими по наследству как законным, так и внебрачным потомкам мужского пола», — заявлял Наполеон. Это ли не возрождение дворянства, хотя бы и с помощью чужеземных феодов?

Но решительный и бесповоротный шаг был сделан императором два года спустя. Декрет от 1 марта 1808 года восстановил все старые дворянские титулы, за исключением виконта и маркиза. Высшие должностные лица Империи носили титулы принцев. К ним почтительно обращались «ваше высочество». Министры, сенаторы, пожизненные государственные советники, председатели Законодательного корпуса и архиепископы были графами. Председатели избирательных коллегий, первые председатели кассационного суда и Счетной палаты, епископы и мэры 37 славных городов получили баронство. Предполагалось также восстановление титула шевалье. Возрождение атрибутов старой аристократии сопровождалось восстановлением геральдического права. Учрежденный вторым декретом 1 марта 1808 года Совет юстиции титулов, в составе великого канцлера, трех сенаторов, двух государственных советников, одного генерального прокурора и одного генерального секретаря, рассматривал спорные геральдические вопросы и представлял свои решения на утверждение императору. Наполеон нашел остроумный компромисс между слабостью французов к почестям и провозглашенным в 1789 году равенством. Титул дворянина Империи не предоставлял никаких привилегий, не освобождал от уплаты налогов и исполнения законов. Иными словами, он не мог повлечь за собой восстановление феодальных прав. Хотя новые должностные лица нередко получали высокие оклады, эти оклады не были платой за соответствующий титул. Земельное владение, название которого иногда присоединялось к титулу, находилось за пределами Франции.

Титулами вознаграждались услуги, оказанные государству в гражданской и военной областях. Они были аналогичны древнеримским знакам отличия, которые не давали ничего, кроме полагавшихся их носителям почестей. Грамота, даровавшая маршалу Лефевру титул герцога Данцигского, раскрывает намерения императора.

«Желая засвидетельствовать нашему кузену, маршалу и сенатору Лефевру расположение за всегда отличавшие его верность и преданность и выразить признательность за выдающиеся заслуги, оказанные им в первый день нашего царствования (то есть 19 брюмера), а также за те, которые он не переставал нам с тех пор оказывать, украсив их недавно очередным блистательным подвигом — взятием города Данцига; желая также увековечить особым титулом это славное и достопамятное событие, мы решили пожаловать и настоящим жалуем ему титул герцога Данцигского с земельным наделом, расположенным в границах наших государств.

Мы желаем, чтобы вышеозначенное герцогство Данцигское стало владением нашего кузена, маршала и сенатора Лефевра, и передавалось по наследству его сыновьям, как законным, так и внебрачным, по праву первородства, в полную их собственность, под ответственность, на условиях и со всеми правами, титулами, почестями и прерогативами, определенными для герцогств конституциями Империи».

Следует особо отметить, что император не пожаловал маршалу ни имения, ни ренты, ни усадьбы в Данциге или его окрестностях. Дарованный титул — не более чем признание ратных заслуг, cognomen, по древнеримскому обычаю. Такого рода пожалования всегда обеспечивались доходами с земель, расположенных за пределами Франции. Этим Наполеон отдавал дань уважения общественному мнению, нетерпимому к любым формам феодализма, но также выражал и твердую решимость связать судьбу нового дворянства с будущим великой Империи.

Эти персональные титулы не наследовались, оставаясь признанием личных заслуг одного человека, а не всей семьи, как прежде. Впрочем, титул переходил по наследству в случае приобретения майората. Такой майорат должен был основываться на капитале, который передавался по наследству. Он мог включать в себя не обремененную ипотекой недвижимость, акции Французского банка или государственную ренту, размеры которой соответствовали титулу. Замысел императора нетрудно угадать. Воспоминания о трудной молодости в разоряющемся накануне Революции дворянстве привели его к мысли восстановить титулы, не возрождая феодализма, и обеспечить их хотя бы доходами от майората.

Такое доступное для всех дворянство рекрутировалось главным образом из среды военных, функционеров и нотаблей, правда, со значительной диспропорцией в соотношении: 59 процентов приходилось на военных, 22 — на функционеров (государственных советников, префектов, епископов, судейских) и лишь 17 процентов — на нотаблей (в эту группу входили также служащие государственных учреждений, сенаторы, члены избирательных коллегий, мэры). Доля коммерсантов, промышленников, людей искусств и представителей свободных профессий (врачей, адвокатов) была незначительной.

Скрытое недовольство, и в этом нет ничего удивительного, исходило именно из этих кругов. «Одним из неотъемлемых принципов торговли является то, что ею могут заниматься лишь равноправные люди. Наполеон же во что бы то ни стало стремился к установлению иерархии», — записал в дневнике Оттингер. «Финансисты выражают недовольство, — добавлял Фьеве, — тем, что социальные различия, основанные на воспоминаниях о классовом расслоении и служебном положении, оттесняют их на задний план».

Труднее понять чувства других нотаблей, поскольку дворянство присуждалось, как правило, автоматически, вместе с должностью сенатора, государственного советника и т. п. Лишь в отношении к майорату можно судить о характере вызываемого им интереса. Не исключено, что у нотаблей он был не столь велик, как можно было бы предположить. Между тем Совет юстиции титулов очень быстро заработал с перегрузкой. Так, на заседании 28 октября 1808 года рассматривался вопрос о присуждении майоратов графам Лафорету, Шовлену, Мероду де Вестерлоо, Даржюзону, председателю избирательной коллегии департамента Мэн-и-Луара Контаду, главному королевскому казначею Эстеву, аудитору Государственного совета Перего, председателю избирательной коллегии департамента Финистер Вальдарж-Серрану, камергеру Мерси д'Аржанто, мэру Монса Дювалюде Больё и т. д. Среди баронов, дела которых рассматривались Советом в тот день, было 9 префектов, 10 членов избирательных коллегий, несколько судейских. Правда, было и много неявившихся на заседание. Почему бы это?

Ажиотаж по поводу титулов разгорелся и среди военных. «Через мои руки прошло множество прошений, — свидетельствует член Совета юстиции титулов Паскье, — с ходатайствами о продвижении в дворянстве, словно речь шла о присвоении очередного воинского звания». Заигрывая со старой аристократией, Наполеон надеялся объединить ее с новой: на 23 процента древних родов приходилось 58 процентов бюргерских. Однако последние, хотя и составляли большинство, с беспокойством следили за возрастанием роли старой знати при дворе и префектурах. Возобновилась борьба самолюбий, воскресла взаимная ненависть. Не было ли создание дворянства Империи лишь предлогом для возведения прежних хозяев жизни на вершину иерархической лестницы? Судя по некоторым отчетам префектов, содержащих анализ общественного мнения, такое предположение имело реальные основания. И все же Наполеону не вполне удалось привлечь на свою сторону старую элиту. Нет слов, дворянство Империи пестрит выдающимися именами: Ноайль, Монморанси, Тюренн, Монтескью. Разумеется, немалую роль в переходе потомственной аристократии на службу Империи сыграли престижные должности и высокие оклады. Но был ли искренним этот союз? Паскье признавался, что согласился на сотрудничество с Наполеоном исключительно ради того, чтобы обеспечить себе будущее.

По-видимому, следует признать, что попытка создания дворянства в Империи была ошибкой и окончилась провалом. Ошибкой постольку, поскольку брюмерианцы не стремились к возрождению аристократии. Доказательством может служить сопротивление Законодательного корпуса учреждению ордена Почетного легиона. Эгалитаризм во Франции имеет тенденцию к нивелировке по нижнему социальному уровню: легче уничтожить вышестоящие классы, чем сравняться с ними. В этом — причина негодования, вызванного не лишенным, впрочем, здравомыслия призывом Гизо, который в эпоху Июльской монархии на требования понизить имущественный ценз ответил: «Обогащайтесь!» Нотабли приняли подаренные им почести и возомнили себя знатными. Паскье иронизирует над Гарнье, который критически относился к институту дворянства, однако «графский титул куда как нежно щекотал его ухо». Словом, выдвиженцы не испытывали признательности режиму.

В этом — причина катастрофы: дворянство Империи не стало опорой династии, на что так надеялся Наполеон. В 1812 году он признался Коленкуру, что институт дворянства не оправдал его ожиданий. Два года спустя старое дворянство вернуло себе все прежние титулы, а новое предало императора забвению.

Глава III. КРЕН ВО ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКЕ: ТРЯСИНА ИСПАНСКОЙ ВОЙНЫ

Решение о непосредственном вторжении в Испанию Наполеон принял после Тильзита. С 1788 года на Иберийском полуострове царствовал благодушный и слабовольный Карл IV, передавший бразды правления своей супруге Марии Луизе Пармской и премьер-министру Годою. Приход к власти Карла IV совпал с концом эпохи великих колониальных завоеваний, удесятеривших доходы метрополии, которые не привели при этом к чудовищной инфляции, поразившей страну в XVI веке. Однако не вся Испания была в равной степени вовлечена в процесс преобразований: аристократов и крестьян Галисии и Андалузии, в отличие от буржуазии Кадикса и Барселоны, не затронули прогрессивные идеи Просвещения. Наметилось противостояние двух Испаний: одна откликнулась на новые веяния, другая оставалась консервативной. Годой, ставший в двадцать пять лет первым министром, прекрасно понимал это; несмотря на свою непопулярность, объяснявшуюся стремительным взлетом, он ухитрялся сохранять равновесие между «темной» и «просвещенной» Испанией. Для этого ему приходилось вести сложную дипломатическую игру, которую он проиграл, не оказав сопротивления наполеоновскому нашествию.

Война с Испанией началась по личной инициативе Наполеона, хотя его и подталкивали к ней Талейран и Мюрат.

Первая ошибка императора состояла в том, что представление о гибнущей Испании, навязываемое рассказами путешественников и отчетами дипломатов, побуждало его взять на себя роль спасителя, который может преобразить полуостров. Точнее, совершить очередной брюмерианский переворот.

Хотя Испания пострадала от континентальной блокады, кризис затронул в основном лишь промышленную и торговую Каталонию, Валенсию и Кадикс. Не сказался он и на демографическом росте в стране, население которой увеличилось с 9 миллионов в 1765 году до 12 миллионов в 1808 году. Эта жизнестойкость не охладила воинственного пыла Наполеона. Вторая ошибка: императору казалось, что в этой войне народ Франции его поддержит. Его ослеплял успех кампаний 1805–1806 годов, которые были приняты общественностью, расценившей их как продолжение войн за Революцию. Иная ситуация сложилась в Испании. Здесь Наполеон руководствовался забытым после 1789 года династическим интересом: Бурбонов должны сменить Бонапарты. Такой была в конечном счете цель войны. Наполеону хотелось думать, что эта смена династий будет с одобрением встречена во Франции: помимо перспективы присвоения испанских сокровищ, она давала возможность насадить революционные идеи 1789 года в стране, стонущей под гнетом реакционного режима, вовлечь Испанию в орбиту французской политики, интегрировать ее в систему государств европейского континента.

На деле начало испанской авантюры вызвало кислую мину даже на лицах жителей Бордо. За исключением кое-каких деловых кругов, прельстившихся на мгновение испанской шерстью и латиноамериканскими рудниками, война в Испании, судя по отчетам префектов, содержащих анализ общественного мнения, была неодобрительно встречена даже на юге. Идея естественных границ слишком глубоко вошла в сознание французов: нотабли с беспокойством наблюдали за военными действиями, разворачивающимися по ту сторону Пиренеев. Их реакция стала первым симптомом расхождения между Наполеоном и французской буржуазией.

Подписав в 1795 году Базельский мир, положивший конец войне между Испанией и Францией, Годой, прозванный по этому случаю «князем-миротворцем», начал проводить политику сближения с Республикой. По Сент-Ильдефонскому договору, Испания стала в 1796 году весьма ценным союзником Франции. Посол в Испании Люсьен Бонапарт делал все, чтобы поссорить Мадрид с Португалией — экономическим бастионом Англии на континенте. Назначенный главнокомандующим испанскими войсками, Годой разгромил армию соседа и оккупировал его территорию прежде, чем англичане успели что-либо предпринять. Буржуазия Кадикса, быстро уставшая от войны, приветствовала Амьенский мир. Затянувшаяся пауза в торговле с колониями расстроила испанские финансы: покупательная способность бумажных денег упала на 70 процентов. Вот почему, когда англо-французский конфликт возобновился, Годой постарался сохранить нейтралитет. 19 сентября 1803 года Бонапарту пришлось направить Карлу IV гневное письмо, раскрывающее последнему глаза на «глубокую яму, вырытую Англией под троном, на котором нынешняя испанская династия восседает уже сто лет», и разоблачающее происки Годоя — «подлинного короля Испании». Карл IV внял предостережениям, и испанский флот стал участвовать в морских сражениях Франции вплоть до трафальгарской катастрофы. Решив, что фортуна отвернулась от Наполеона, Годой призвал испанцев к оружию против врага, чье имя не называлось, но легко угадывалось. Годой предложил антифранцузской коалиции осуществить в Пиренеях отвлекающий маневр, а после захвата британской эскадрой Буэнос-Айреса начал переговоры с Лондоном. Поражение антифранцузской коалиции открыло премьер-министру всю глубину его ошибки. Ранее ее совершили неаполитанские Бурбоны, которые в нарушение договора о нейтралитете с Францией впустили на территорию своего королевства англо-русскую армию. Что касается Португалии, то она по-прежнему испытывала на себе экономическое давление Англии, скорее, впрочем, демонстративное, чем реальное: в 1806 году в ее портах бросило якорь 354 корабля под британским флагом. «Нейтралитет» Португалии, снабжавшей Францию колониальными товарами, утратил свое значение. Все это вместе взятое побудило Наполеона начать борьбу за подчинение средиземноморских государств французскому влиянию.

Первый удар пришелся по неаполитанским Бурбонам. В воззвании 27 декабря 1805 года Наполеон одним росчерком пера сверг их с престола: «Неаполитанская династия прекращает свое царствование: она угрожает миру в Европе и бросает тень на мою корону». Возведенный в ранг монарха Жозеф Бонапарт тут же вступил во владение королевством, которое оставили ему Мария Каролина и Фердинанд IV, приютившиеся на Сицилии. Пришлось, правда, умиротворять Калабрию, а Мессинский пролив так и не перешел под контроль Франции.

Затем Наполеон принялся за Португалию, отказывавшуюся участвовать в континентальной блокаде. Еще в октябре 1806 года он заявил испанскому послу: «Я рассчитываю на помощь Испании, чтобы включить Португалию в мою систему». Многие испанцы были против этой интервенции; они полагали — и недавние исследования португальских историков подтверждают справедливость их взглядов, — что не следует переоценивать доли Великобритании в португальской торговле и что оккупация Португалии приведет к захвату англичанами Бразилии, а затем и Испании.

Что касается Годоя, то в надежде на получение лузитанского княжества он спровоцировал императора на войну с Брагантским королевством. По Фонтенблоскому договору Португалия подлежала переделу в октябре 1807 года. Юг передавался Годою, север — королеве Этрурии (у которой Наполеон собирался аннексировать ее итальянские владения). Центр со столицей был оставлен на закуску. Жюно с двадцатипятитысячным отрядом занял Лиссабон 30 ноября 1807 года. Королевская семья бежала в Бразилию: она не угодила Наполеону, не сразу закрыв португальские порты для британских торговых судов.

Несмотря на настойчивые призывы либералов и франко-португальцев (таких, например, как промышленник Раттон), Жюно не торопился с проведением реформ. Он безучастно отнесся к указаниям Наполеона ввести Гражданский кодекс в Португальском королевстве, ограничившись созданием португальского легиона. Быть может, он рассчитывал стать королем центральной части Португалии… На этот счет существует немало бездоказательных утверждений. Так или иначе, его бездеятельность скомпрометировала французов.

Принеся королевства Этрурии и Португалии в жертву своим амбициям, Годой открыл армии Наполеона границы Испании.

Легкость, с какой Наполеон лишил трона неаполитанских Бурбонов, вдохновила его на проведение аналогичной операции в Мадриде. И действительно, под предлогом защиты Португалии от военных посягательств Англии французские войска без труда проникли на полуостров. Более того, мадридский двор даже склонял Наполеона к вмешательству в испанские дела. Инфант Фердинанд, принц Астурии, направляемый своим наставником, каноником Эскуагницем, вынашивал план низвержения Годоя. Находя поддержку у французского посла, он написал Наполеону 11 октября 1807 года письмо, в котором выразил готовность жениться на принцессе из семьи императора в обмен на помощь в борьбе с фаворитом. Раскрыв «заговор Эскориала», Годой убеждал Карла IV арестовать сына; последний воззвал к отцовскому милосердию. «Государь мой, папочка, я совершил ошибку», — писал он Карлу IV, который, со своей стороны, поведав Наполеону «об этом чудовищном преступлении», обратился к нему за советом.

Предлогом к вторжению послужило восстание в Аранхуэсе. Вспыхнувший 17 марта 1808 года мятеж, явившийся следствием придворных интриг и недовольства народа, возмущенного беспринципностью Годоя, привел к падению фаворита и отречению Карла IV. По воспоминаниям Шампаньи, восстание в Аранхуэсе скорректировало не столько «планы императора, в соответствии с которыми Испания должна была содействовать росту могущества Франции, сколько способ, каким он намеревался достичь поставленной цели. На первых порах он собирался низложить "герцога-миротворца", что отвечало интересам испанского народа, и поставить на его место своего человека. Похоже, что бунт сына против отца подсказал ему тактику, позволившую в итоге достичь более впечатляющих результатов».

После того как Карл IV выразил протест против примененных к нему насильственных мер, Наполеон приказал собрать всю королевскую семью в Байонне для улаживания конфликта между отцом и сыном. Если принцы восприняли это как должное, то общественность Испании была возмущена тем, что чужеземный монарх вмешивается в дела нации. 2 мая 1808 года, когда младшего сына Карла IV усаживали в экипаж для отправки в Байонну, вспыхнул мятеж, жестоко подавленный Мюратом. События, унесшие около трехсот человеческих жизней, увековечены Гойей в знаменитой картине «Расстрел со 2-го на 3-е мая». Достигшая Байонны весть встревожила Наполеона, открыв ему глаза на то, до какой степени уязвлено национальное достоинство испанцев. Однако он всего лишь воспользовался этим инцидентом для запугивания Бурбонов. В результате бурной сцены Фердинанд возвратил отцу корону, а престарелый монарх, в свою очередь, отрекся от престола в пользу «своего друга, великого Наполеона». Самому императору корона была не нужна, он предложил ее брату Луи, но Луи от нее тоже отказался. Пришлось надавить на Жозефа, который и был коронован 6 июня 1808 года. Мюрат, полагавший, что работает в Мадриде на себя, скрепя сердце отправился царствовать в Неаполь. Дабы узаконить сделку, в Байонне с 15 июня по 7 июля собралась хунта нотаблей, выработавшая «конституцию» на манер французской, которая провозгласила отмену пытки и майоратов, оставив в неприкосновенности дворянство и инквизицию.

Позднее, на Святой Елене, Наполеон скажет: «Признаюсь, я очень грубо провернул тогда это дело; безнравственность предстала слишком глубокой, несправедливость слишком циничной, а вся затея — ужасно подлой, поскольку в итоге я проиграл». Что же затянуло Наполеона в эту трясину? Говорили о ненависти Бурбонов, предавших его в Неаполе и Мадриде. «Это мои личные враги», — сказал он Меттерниху. Говорили еще о магическом действии на его воображение имени Людовика XIV. «Со времен Людовика XIV испанская корона принадлежала французской династии, и нечего скорбеть о том, что возведение на престол Филиппа V куплено такой ценой и кровью, раз оно обеспечило господство Франции в Европе. Следовательно, это одна из лучших частей наследства, оставленного нам великим монархом, и император обязан сохранить его в целости. Он не должен, он не может позволить себе потерять хотя бы малую его толику», — заявлял Наполеон.

Этот императив династической политики (заключавшийся в том, чтобы рассаживать на европейских престолах членов своей семьи) так же довлел над сознанием императора, как и необходимость войны с Англией, побудившая его добиваться не завоевания, а союзничества Испании.

Сыграли свою роль и волшебные сказки о несметных испанских сокровищах, сочиненные Талейраном с целью отвлечь Наполеона от Австрии. Награбить побольше денег (миф об иберийской роскоши, взращенной на латиноамериканские пиастры) и кораблей (легенда о Непобедимой Армаде) — вот к чему стремился Наполеон. Что до возможных осложнений с afrancesados[24], сторонниками либеральных реформ, то, по мнению Наполеона, свержение испанской династии должно было привлечь их на его сторону. «Этот народ созрел для глубоких преобразований и готов был бороться за их осуществление. Я был там очень популярен», — скажет Наполеон Лас Казу несколько лет спустя.

В целом Наполеон правильно понимал ситуацию. Народное восстание не было инспирировано ни Бурбонами (Фердинанд неоднократно предлагал Наполеону свои услуги), ни кортесами, ни поддерживавшими реформы разночинцами. Сопротивление исходило от народа и церкви. Оно явилось не столько результатом патриотического подъема, сколько реакцией общества, вызванной экономическим кризисом (континентальная блокада, осложнявшая товарообмен с колониями, наносила ощутимый ущерб интересам Испании), а также стремлением испанского духовенства и крупных землевладельцев воспрепятствовать переменам, которых желали профранцузски настроенные либералы. И все же решающую роль сыграло уязвленное чувство национального достоинства. Чванливость и бесцеремонность французов, со страстной силой разоблаченные в памфлете Севаллоса «О методах, использованных императором Наполеоном для узурпации испанской короны», всколыхнули народные массы. Байоннский переворот своей грубостью и презрением к испанским национальным традициям оскорбил даже afrancesados, увидевших в Наполеоне нового деспота, поправшего идеалы Революции. «Если бы хунта собралась в Мадриде, а не в Байонне, если бы низложили Карла IV, оставив на престоле Фердинанда, произошла бы народная революция, и дело приняло бы совсем иной оборот», — говорил Лас Каз Наполеону на Святой Елене. Разве не в среде «жозефинов»[25] сосредоточилась духовная и политическая жизнь Испании, представленная именами Азанца, О'Фарила, Кабар-руса, Уркихо, Моратина — нежного создателя «Согласия девушек» — или Гойи, который, завершив портрет Карла IV, преспокойно взялся писать Жозефа? Зато другие, пусть и менее многочисленные, такие как Ховеланос или Кинтана, примкнули к патриотам, отвергнув навязываемые извне реформы.

В считаные недели в Испании сформировалась стотысячная повстанческая армия, состоявшая в основном из крестьян и ремесленников, во главе с профессиональными военными. «Не секрет, что исход войны решили народные низы», — с презрением заметил afrancesado Рейносо. Гранды, толстосумы, гражданские власти — все, боявшиеся беспорядков, готовы были поддержать Жозефа. Правда, несколько смертных приговоров, вынесенных судом народа, охладили их про-французский пыл, однако лишь немногие примкнули к партизанской армии, возглавляемой плебеями: «Одноруким», «Смолёным», «Удалым». Овьедо восстал 24 мая, Сарагоса — 25-го (долгие месяцы город держал осаду под командованием Палафокса), Галисия — 30-го, Каталония — 7 июня. Заручившись поддержкой английского правительства, не желавшего перерастания испанского сопротивления в национально-освободительное движение, хунта во главе с бывшим министром Ховеланосом, собравшись сначала в Севилье и затем в Кадиксе, от имени Фердинанда VII объявила Франции войну. Жозеф смог вступить в Мадрид лишь 20 июля 1808 года — после одержанной шестью днями раньше победы Бесьера при Медина дель Рио-Секо. Хотя Страна Басков, Кастилия и Каталония не оказали серьезного сопротивления, новый король посылал Наполеону из враждебно встретившей его столицы панические депеши. Император по-прежнему не верил в возможность сколько-нибудь серьезного сопротивления, когда пришло сообщение, что у подножия Сьерра-Морены испанские войска окружили генерала Дюпона, руководившего военными операциями в Андалусии. Французские солдаты — большей частью вчерашние новобранцы, погибавшие от голода и жажды, — сдались в плен 22 июля 1808 года в Байлене. Не в первый раз наполеоновские войска терпели поражение на открытой местности. 4 июля 1806 года Ренье был разгромлен Стюартом в Калабрии, однако, благодаря хорошо организованному отступлению, свел потери к минимуму. Тем не менее сражение при Байлене открыло повстанцам дорогу на Мадрид. «Мы — французы, мы еще дышим, но мы не победители», — писал Морис де Ташер, один из сдавшихся в плен.

Перепуганный Жозеф покинул Мадрид и укрылся вблизи границы. Французы столкнулись с новой для них формой войны. Их потрясла безудержная ненависть испанцев, слагавших о французской солдатне такие вирши:

Заволновался Ланн: «Осада Сарагосы — совсем не та война, какую мы вели до сих пор». Пламя сопротивления перекинулось на Португалию, где по просьбе обосновавшейся в Порто хунты высадился шестнадцатитысячный контингент английских войск под командованием Уэлсли, будущего герцога Веллингтона. Жюно решил атаковать неприятеля, но потерпел поражение при Вимейро из-за численного превосходства противника. 30 августа он подписал Синтрскую конвенцию, по которой французы и португальцы, скомпрометировавшие себя сотрудничеством с Францией, подлежали репатриации. Осмелевшие англичане высадились в Галисии, встретив поддержку местного населения.

Все эти неудачи, и прежде всего катастрофа в Байлене, потрясли Европу. Они развенчали легенду о непобедимости Великой Армии. Между тем регулярная армия дислоцировалась в Германии, тогда как потерпевшие поражение части состояли в основном из новобранцев, моряков и иностранцев. Но английская пропаганда не замедлила подхватить новость, и британский флот выбросил на побережье Франции кипы листовок, живописующих разгром Дюпона. В Пруссии патриотическая партия ускорила проведение реформ. Австрия, потрясенная свержением испанских Бурбонов, вновь начала вооружаться. Союзников Наполеона охватило беспокойство. Штадион писал о настроении баварского короля: «Здесь на каждом шагу замечают, каких трудов ему стоит сдерживать негодование по поводу расправы с этой династией и скрывать тревогу в связи с неопределенностью и зависимостью собственного положения».

Наполеон понял наконец, что события на Иберийском полуострове требуют самого пристального внимания. Но перебрасывать Великую Армию в Испанию — значило играть на руку жаждущей реванша Австрии. Следовало перепоручить контроль за Веной российскому союзнику. Встретившись в Тюрингии, временном французском анклаве, два монарха договорились продолжить Тильзитские переговоры. Стоявшая перед ними задача была не из легких. Советники Александра, стремясь лишить Наполеона военного плацдарма, представлявшего угрозу для России, настаивали на выводе французских войск из Пруссии. Была достигнута предварительная договоренность об эвакуации, намеченной на 1 октября 1808 года. Однако Наполеон, испытывая нужду в деньгах, стремился всеми силами выжать из Пруссии максимум причитающейся Франции контрибуции и, продолжая оказывать военное давление, не торопился с выводом своих войск. На востоке вопрос о разделе Турции упирался в проблему Константинополя, который Наполеон не хотел отдавать Александру. Царь же обвинял французов в том, что они нимало не заботятся об интересах России, в частности в том, что касалось оккупации Финляндии, и утверждал, что его партнер пользуется всеми выгодами от их союза, ничего не давая взамен. Что, наконец, обещания Наполеона освободить Пруссию в обмен на стосорокамиллионную контрибуцию и обязательство содержать армию в количестве не более сорока двух тысяч человек недостаточны для снятия напряженности в отношениях между двумя союзниками.

В Эрфурте Наполеон вел себя как проситель: ему пришлось пустить в ход все свое обаяние. Вот почему он привез с собой двор и «Комеди Франсез». Талейран, находившийся с 9 июля 1807 года не у дел, был удивлен полученным вызовом из Валенсии, где он исполнял роль тюремного надзирателя за испанскими принцами. Наполеон так излагал ему свои планы: «Мы едем в Эрфурт. Я хочу вернуться оттуда с руками, развязанными для того, чтобы свободно чувствовать себя в Испании. Мне нужна уверенность, что Австрия испугается и присмиреет, и я не хочу в какой бы то ни было форме ввязываться в дела Леванта. Подготовьте конвенцию, которая удовлетворяла бы императора Александра, ущемляла интересы Англии и устраивала меня. В остальном можете рассчитывать на мою помощь: необходимый престиж вам будет обеспечен». Талейран подготовил проект. Наполеон включил в него две статьи. Первая предусматривала, что он диктует обязательства, определяющие условия вступления России в войну против Австрии; вторая предполагала немедленную переброску русских войск к австрийской границе. В этих двух статьях заключалась вся соль эрфуртской встречи.

На переговоры Наполеон прибыл первым — 27 сентября 1808 года. В город съехались все коронованные особы Рейнской конфедерации: «королевский партер», или «цветник», как уточнил некий острослов. Выставленная напоказ роскошь не произвела на Александра ни малейшего впечатления: он изменил свое отношение к Наполеону. По свидетельству Меттерниха, Талейран взял на себя труд раздувать пламя. Обладая собачьим нюхом, бывший министр иностранных дел стал выразителем интересов части буржуазии, обеспокоенной безоглядным, как казалось, империализмом Наполеона — генератора нескончаемых войн. Потому-то Александр, направляемый Талейраном, умышленно подыгрывавшим Австрии, отклонил обе предложенные Наполеоном статьи[27]. Они не вошли в подписанную 12 октября конвенцию, о чем Талейран поспешил уведомить венский кабинет министров. Заручившись нейтралитетом России, Австрия решила весной начать войну.

И на другом поприще Наполеон также не добился успеха. Он намеревался просить руки одной из сестер Александра и поручил Талейрану разведать обстановку. «Признаюсь, — вспоминал бывший министр, — мне стало страшно за Европу, когда я подумал о возможности очередного альянса между Францией и Россией. По мне, надо было сделать так, чтобы идея альянса выглядела достаточно приемлемой, способной удовлетворить Наполеона, но чтобы при этом возникли ограничения, делающие ее осуществление затруднительным». Желая оттянуть время, Александр, подготовленный Талейраном[28], при встрече с Наполеоном ограничился туманными обещаниями. Однако месяц спустя Коленкур сообщил императору о помолвке великой княгини Екатерины с принцем Ольденбургским; другой сестре царя, Анне, было всего 14 лет.

Наполеону, желавшему добиться положительного результата в Эрфурте, следовало отдать царю Константинополь. Но он так и не смог на это решиться. Вот почему в подписанной 12 октября конвенции согласовывались лишь второстепенные вопросы: царю выделялась Финляндия, а также румынские провинции Молдавии и Валахии. В обмен на это статья 10 оговаривала, что «в случае, если Австрия начнет войну против Франции, российский император берет на себя обязательство действовать против Австрии совместно с Францией». Однако эта статья мало к чему обязывала, поскольку Александр отклонил важные для Наполеона пункты конвенции. Словом, составленное в угрожающих выражениях письмо было отправлено австрийскому императору лишь за подписью Наполеона; Александр ограничился данным австрийскому представителю, барону Венсану, «советом» не испытывать в очередной раз судьбу, берясь за оружие.

14 октября монархи расстались. Эрфуртская встреча завершилась дипломатическим поражением Наполеона. Однако Наполеон мог еще наверстать упущенное, если бы, быстро решив испанскую проблему, успел перебросить к весне Великую Армию на Дунай.

29 октября 1808 года Наполеон выехал из Парижа во главе стошестидесятитысячной армии, состоявшей из семи армейских корпусов под командованием Ланна, Сульта, Нея, Виктора, Лефевра, Мартье и Гувиона Сен-Сира. Для гвардии этот поход стал прогулкой: несколько небольших сражений открыли Наполеону дорогу на Мадрид. 30 ноября отряд польской легкой кавалерии прорвал оборону в ущелье Сомосьерра, и 4 декабря Мадрид пал. Двумя днями ранее Наполеон принял меры, призванные обеспечить ему поддержку местных либералов: упразднил инквизицию, феодальные привилегии, внутренние таможенные пошлины, треть монастырей.

И все же первая половина кампании выявила просчеты французских маршалов. Так, соперничавшие друг с другом Лефевр и Виктор, не обеспечив должного взаимодействия, упустили Галисийскую армию. Ней, лишившись поддержки Ланна, не смог разгромить армию центра. В армейской среде произошло нечто невероятное: 22 декабря, в буран, при переходе через перевал Сьерра-Гвадарама, солдаты стали роптать, отказываясь идти дальше. Наполеону пришлось спешиться, чтобы личным примером воодушевить бойцов. Весть об этом неповиновении вызвала в Париже сенсацию. Фуше не без ехидства упомянул о нем в бюллетене 18 января 1809 года.

Тем временем перегруппировавший силы генерал Мур двигался к Бургосу, намереваясь перерезать французам коммуникации. Наполеон попытался ударить по англичанам с тыла, однако его маневр не удался из-за плохой погоды и полного отсутствия информации о противнике.

Наполеон находился в Асторге, где 1 января получил объемистый пакет депеш. Ознакомившись с ними, он приостановил преследование англичан и объявил, что пробудет несколько дней в Асторге. 3-го он принял решение возвратиться в Париж, назначив вместо себя Сульта, который, несмотря на победу при Луго — 7-го — и Ла-Коруньи — 16-го, — так и не смог воспрепятствовать англичанам погрузиться на корабли.

Какого рода известия побудили Наполеона внезапно покинуть Испанию в тот момент, когда его ждали еще Лиссабон и Кадикс? По мнению обычно хорошо информированного Паскье, «Наполеон не мог больше игнорировать сообщения о продолжающемся интенсивном вооружении Австрии, что свидетельствовало о ее весьма опасных намерениях. Кроме того, он знал, что, уступая давлению Англии, она рассчитывала, воспользовавшись его отсутствием, перейти границу, захватить Баварию, перенести войну на берега Рейна и обеспечить освобождение Германии. Обстоятельства благоприятствовали Австрии в ее попытке осуществить этот смелый замысел. В самом деле, все пришло в движение в австрийских землях, едва Наполеон примчался из Испании, чтобы предупредить новую угрозу. Это был один из тех моментов жизни императора, когда его душа находилась, должно быть, во власти сильнейших эмоций».

Паскье отмечает и другую причину поспешного возвращения Наполеона: «плетущиеся в его правительстве интриги» и прежде всего — сближение между Талейраном и Фуше, которые до этого были в ссоре. «Что удивляло в неожиданном согласии этих двух особ, так это огласка, которой они, обычно столь осмотрительные, сочли возможным предать свой союз, — отмечает Паскье. — Либо они считали, что заключенный ими альянс укрепит их могущество, либо не сомневались в поражении императора». Как и накануне битвы при Маренго, оба сообщника, по-видимому, не исключали возможности гибели Наполеона, что позволило бы им заменить его Мюратом. Подобные интриги свидетельствовали об усталости, царящей в окружении императора, и страхе нотаблей перед непрерывно возобновляющимися войнами.

Наполеону удалось стабилизировать обстановку в Испании: столица была освобождена, английский контингент выдворен за пределы страны, а Сарагоса, по истечении трехмесячной осады, в ходе которой погибло 40 тысяч человек, пала 20 февраля 1809 года. Но эти успехи не привели к окончанию войны в Испании, войны без правил, зверства которой, быть может, и преувеличивались народным воображением. Для французской армии она была осложнена тяжелыми природными и климатическими условиями, проблемами с продовольствием, поскольку в нищей стране и в мирное-то время трудно было прокормиться, партизанскими набегами, которые предпринимал против разрозненных французских колонн и конвоев народ, доведенный до фанатизма ксенофобией и религиозной пропагандой. Кровная месть, социальный и региональный антагонизм, пылкость испанского характера лишали эту войну какого бы то ни было смысла.

Наполеон заблуждался, представляя себе Испанию по аналогии с Францией 1809 года. Реформы, проведенные в этой стране императором и его братом Жозефом, могли вызвать сочувствие лишь самой просвещенной части буржуазии, молодых представителей офицерства и незначительного числа лиц духовного звания, враждебно настроенных по отношению к инквизиции. Но даже среди этих afrancesados сколько было дорожащих своим местом чиновников и сколько армейских поставщиков, заинтересованных в огромных военных прибылях!

Столь же ошибочной была попытка сыграть на местном национализме в надежде разобщить врага. Напрасно Ожеро распечатывал на каталонском языке газеты, перепевавшие заезженные темы этнической автономии. Наконец, рассредоточенность очагов сопротивления сбивала с толку наполеоновских маршалов, привыкших сражаться в чистом поле против обороняющегося единым фронтом неприятеля.

Впервые не сработала наполеоновская концепция молниеносной войны, основанная на сокрушительных ударах, вынуждавших противника сразу же идти на переговоры. Французская армия увязла на полуострове, оказавшись не в состоянии одержать решающую победу. Испания лишила Империю живой силы; приходилось объявлять дополнительные рекрутские наборы. В 1809 году, не без осложнений, был досрочно призван в армию контингент 1810 года. С 1808 года доклады Фуше начинают пестрить сообщениями о многочисленных антивоенных манифестациях в Бордо и Париже. 4 декабря 1808 года Меттерних писал: «Со времени начала народного восстания в Испании вооруженные силы Франции сократились вдвое».

Затянувшаяся война перестала себя окупать. В опубликованном в 1812 году памфлете под названием «Наполеон — администратор и финансист» женевский экономист Франсис д'Ивернуа осветил финансовые последствия событий в Испании: «До 1809 года Наполеон осуществлял свое триумфальное шествие, завладевая трофеями побежденного врага, чтобы с их помощью напасть на другого и так же обобрать его. Все его войны, за исключением испанской, были столь молниеносными и эффективными, что, возместив благодаря победе расходы на проведенную кампанию, он всякий раз возвращался с казной, позволявшей ему в следующем году экипировать и содержать во Франции рекрутов — вплоть до отправки на территорию иностранной державы. Но, забросив их за Пиренеи, он ввязался в столь дорогостоящую авантюру, что, вместо того чтобы извлекать из каждой кампании по 250 миллионов франков, он стал вкладывать в них огромные суммы, в результате чего доходы обернулись для него расходами, а прибыль — убытком».

Наконец, испанская война, пробив брешь в континентальной блокаде, спасла Англию от экономического кризиса. Народное восстание, отвлекая на себя французские вооруженные силы, сделало более уязвимой созданную Наполеоном систему берегового контроля, что привело к активизации контрабандной торговли, стимулируемой всеобщим дефицитом и повышенным спросом на колониальные товары. Оно вновь открыло перед британскими экспортерами испанские порты, а также необъятный южноамериканский рынок, на который они давно уже взирали с нескрываемым вожделением. С июля 1808 года возобновились торговые отношения между Англией и восставшими провинциями. Прерванные наполеоновской кампанией, они ощутимо упрочились в 1809 году, позволив англичанам реализовать крупные запасы промышленных товаров. Важное значение для английского экспорта имело освоение, хотя и медленное, захваченных Фердинандом VU колоний. В памфлете 1809 года под названием «Последствия континентальной блокады для торговли, финансов, кредита и процветания британских островов» д'Ивернуа остроумно заметил, что блокада могла бы быть куда эффективнее, если бы «французское правительство, принимая весьма жесткие меры для закрытия европейских рынков, не приняло куда более жестких мер для открытия их в Южной Америке».

Словом, итоги войны в Испании оказались для Наполеона явно неутешительными. Он сетовал на Святой Елене: «Эта злополучная испанская война стала самым настоящим бедствием, первопричиной обрушившихся на Францию несчастий». Она привела к разобщению императора и буржуазии, но в еще большей степени — к разобщению императора и народа, измученного опустошительными рекрутскими наборами. Легенда о «Людоеде» родилась в 1809 году, когда военные операции на Иберийском полуострове вновь потребовали дополнительных призывов в армию.

На одном из самых знаменитых полотен Гойи, созданном живописцем между 1808 и 1809 годами, изображен колосс, угрожающий толпе людей и животных. Как не узнать в нем Наполеона?

Глава IV. ПРОБУЖДЕНИЕ НАЦИОНАЛИЗМА

После кампании 1809 года Наполеон утратил инициативу в своей внешнеполитической деятельности: войну ему навязала Австрия, решившая, что настало время отомстить за Аустерлиц. «Если Наполеон не планирует начать войну, она тем более должна быть включена в наши планы», — писал ведущий австрийский политик Штадион. Он вел переговоры о заключении союза с освободившейся от французской оккупации Пруссией, рассчитывая на восстание в Северной Германии и даже на мятеж монархов Рейнской конфедерации. Патриотический порыв охватил Вену, где певец «национальной идеи» Йозеф Хормеер сочинил «Австрийского Плутарха», а Кастелли — «солдатские песни».

Начало баварской кампании было с одобрением встречено общественностью, возмущенной казнью книготорговца Палма, расстрелянного в 1806 году за распространение антифранцузской брошюры «Глубоко униженная Германия». Ответственность за нарушение и без того шаткого равновесия в Европе возложили на Наполеона. «Нынешняя власть во Франции и сохранение любого из европейских престолов — абсолютно несовместимы», — писал Меттерних. Антинаполеоновская пропаганда в Австрии черпала свое вдохновение в основном из памфлетов, распространявшихся на Иберийском полуострове.

Что касается Наполеона, то он не хотел конфликта, ибо увяз в Испании, а во Франции наблюдал симптомы усталости от непрерывной череды войн. Во власти Александра было предотвратить войну с Австрией. Из Вальядолида Наполеон послал к нему адъютанта с предложением направить в Вену совместные ноты, за которыми должен был последовать разрыв дипломатических отношений, если ответ австрийского кабинета окажется неудовлетворительным. Царь не согласился, и Наполеону пришлось отказаться от этого замысла. К тому же неполная победа в Испании серьезно подорвала его престиж. Ловко инсценированное сближение вчерашних врагов — Талейрана и Фуше — произвело впечатление разорвавшейся бомбы: нотабли насторожились. Словом, очередной военный конфликт разразился при неблагоприятных обстоятельствах. На востоке Наполеону противостояли вооруженная Австрия и запуганная Германия; на западе — восставшая Испания, оккупированная англичанами Португалия и предавший его Париж; со времени битвы при Маренго на его долю не выпадало более трудной миссии.

8 февраля 1809 года партия войны одержала в Вене верх, убедив Франца I в том, что из-за финансового кризиса необходимо незамедлительно воспользоваться субсидиями, обещанными Англией, если Австрия начнет кампанию. Первоначальный план предусматривал превентивное наступление на Рейне, которое вовлекло бы в конфликт Пруссию и спровоцировало общенациональную войну против французских оккупантов. Однако в последний момент эрцгерцог Карл решил предпринять наступление на Баварию в надежде поднять ее население против Франции. Эрцгерцог Иоганн готовился к вторжению на Апеннинский полуостров, а эрцгерцог Фердинанд — к оккупации Варшавы. 10 апреля 1810 года войска эрцгерцога Карла вторглись во владения Макса Йозефа Баварского. Составленное Шлегелем воззвание эрцгерцога «К немецкой нации» гласило: «Мы боремся за возвращение Германии ее независимости и национального достоинства». Наполеона, казалось, удивило вступление в войну Австрии, так как он ждал этого не раньше конца апреля. Вот почему австрийцы опередили немецкую армию, находившуюся под командованием французского императора (Великая Армия сражалась в Испании).

«Никогда прежде Наполеон не оказывался в более дурацком положении», — писал в своих мемуарах Савари. Однако, обратившись к генералам с призывом «Инициатива и стремительность», он смог довольно быстро выправить положение. Стодвадцатишеститысячная армия эрцгерцога Карла, форсировав реку Инн, смела баварцев, однако ее дальнейшее продвижение было приостановлено дождями и трудностями со снабжением. Утром 17 апреля Наполеон прибыл в Донауверт. В результате пятидневных боев с 19 по 23 апреля в сражениях под Танном, Абенсбергом, Ландсхутом, Экмюлем и Регенсбургом, в котором Наполеон был легко ранен в ногу, эрцгерцог Карл отступил. «Солдаты, вы оправдали мои ожидания, — заявил Наполеон в воззвании 24 апреля. — Не пройдет и месяца, как мы будем в Вене». Планы эрцгерцога Карла провалились, поскольку баварцы повели себя не так, как он ожидал. Монжла — министр Макса Йозефа — писал своему государю: «Граф Штадион получил возможность осознать совершенную им чудовищную ошибку, когда согласился на изменение плана кампании. В Северной Германии он встретил бы множество сторонников, тогда как в Баварии не нашел ни одного. Вместо того чтобы начать со слабейшего звена Конфедерации, он ударил по сильнейшему». Разбитый под Экмюлем, эрцгерцог Карл бежал через Репенсбург на левый берег Дуная. Теснимый на флангах богемскими и тирольскими войсками австрийцев, Наполеон спустился вниз по реке куда медленнее, чем в 1805 году. Кампания продолжилась в окрестностях Вены, куда Наполеон вновь ветрил 13 мая. Оказанный ему холодный прием разительно отличался от смешанного с симпатией любопытства, проявленного венцами в 1805 году. Занявшие высоты австрийцы разбомбили мост через Дунай. Император принял решение форсировать реку ниже Вены, воспользовавшись для переправы островом Лобау. 17–24 мая он соорудил из плавучих средств понтонный мост, а в ночь на 21-е корпуса Массена и Ланна заняли Асперн и Эсслинг. На следующий день французы были атакованы превосходящими силами эрцгерцога Карла и в результате разрыва моста, соединявшего остров Лобау с берегом, оказались отрезанными от основных сил. После завершения восстановительных работ, продолжавшихся всю ночь и утро 22-го, возобновилось наступление на Ваграм. Тем временем понтонный мост снесло течением. Израсходовав боеприпасы, Ланн вынужден был отойти к Эсслингу, где получил смертельное ранение. Починив мост, Массена под покровом ночи смог отвести оставшиеся части на остров Лобау.

Поражение в Эсслинге, раздутое австрийской пропагандой, потрясло Европу. «Альгемайне цайтунг» сообщила о взятии в плен двадцати пяти генералов и гибели императора. Неожиданным было и решительнее сопротивление австрийских войск, непохожих на те, с которыми Наполеон имел дело в 1805 году. Воля к победе, которой так недоставало «искушенным наемникам» Аустерлица, ныне воодушевляла солдат Австрийской империи. Наполеон впервые столкнулся с немецким патриотизмом.

Пока Наполеон возводил на острове Лобау фортификационные сооружения, намереваясь пробыть там около месяца в ожидании подкрепления из Италии, над Империей нависли тучи.

По Германии, в ответ на донесшийся из Австрии призыв, прокатилась волна мятежей. Самым значительным из них стал Тирольский, вспыхнувший в бывшем австрийском владении, переданном Наполеоном Баварии. Там в апреле хозяин постоялого двора Андреас Гофер призвал обывателей к борьбе «за Бога, Императора и Отечество». Как и в Испании, в этой гористой и отсталой, глубоко религиозной стране, нетерпимой ко всему чужеземному, сложились благоприятные условия для ведения партизанской войны. Тирольское восстание было подавлено лишь в январе 1810 года, Андреас Гофер казнен. В апреле 1809 года в Вестфалии лейтенант Катт попытался захватить Магдебург. Майор Шилль вышел из Берлина во главе своего полка в тщетном стремлении оккупировать королевство. Он отступил в мае к Штральзунду, где и нашел свою смерть. Полковник Дюрнберг при сходных обстоятельствах был также разгромлен Касселем.

В Саксонии сын герцога Брауншвейгского повторил со своими гусарами из легиона смерти безрассудный рейд Шилля на Вестфалию. В его воззвании к немцам говорилось: «Бейте в набат, братья мои! Пусть эта весть о пожаре зажжет в ваших сердцах чистое пламя любви к Родине; пусть она станет для ваших угнетателей залогом неминуемой гибели». Его черный легион безнаказанно прошел через Дрезден, Лейпциг, Брауншвейг, Ганновер и Бремен.

Все эти акты неповиновения являлись слагаемыми единого, давно вынашиваемого плана, проваленного нетерпеливыми заговорщиками. Они выявили недовольство немцев, до поры до времени покорно сносящих наполеоновское владычество. От Тироля до Балтии заявила о себе новая сила, глашатаем которой стал Фихте, произнесший в Берлинской академии с 13 декабря по 20 марта 1808 года четырнадцать речей, обращенных к немецкому народу.

В Испании, где Наполеон держал отборные войска, авторитет Жозефа безнадежно подрывали маршалы, совершавшие ошибку за ошибкой. Под руководством таких энергичных и безжалостных военачальников, как братья Мина и Эмпесинадо, разгоралось пламя партизанской войны. В начале 1809 года Сульт начал успешное наступление на Португалию, однако, захватив в марте Порто, ограничился проведением незначительных операций. Скрывалось ли за этой непонятной пассивностью желание Сульта провозгласить себя королем Португалии под именем Николая I, как утверждали неохотно служивший под его началом маршал Ней, а также генерал Тьебо, чьи мемуары в целом весьма неодобрительно освещают деятельность крупных военачальников того времени? Разумеется, все это были клеветнические слухи, однако соперничество, сталкивавшее друг с другом наполеоновских маршалов, позволило англичанам высадить в апреле 1809 года крупный десант под командованием Уэлсли. Благодаря тактике будущего герцога Веллингтона, приказавшего солдатам вести прицельный огонь, используя для прикрытия рельеф местности, передвигавшиеся на виду у неприятеля французские войска несли тяжелые потери. 12 мая англичане отбили Порто, вынудив Сульта эвакуировать Галисию.

Воспользовавшись трудностями, с которыми Наполеон столкнулся в Австрии, британский кабинет министров решил высадить десант в Нидерландах. 29 июля 1809 года сорокатысячный контингент закрепился на острове Валхерен, в устье реки Шельды, затем 13 августа овладел городом Флесинге, вынудив французов отойти к Антверпену.

В Париже нарастало беспокойство. В связи с болезнью Крете, Фуше, временно исполнявший обязанности министра внутренних дел, взялся за мобилизацию национальной гвардии северных департаментов, поручив оборону Антверпена недавно впавшему в немилость Бернадотту. В Париже была вновь создана национальная гвардия. На побережье Прованса, где ожидалось появление английского флота, все было приведено в боевую готовность. Энергичные меры Фуше, поначалу одобряемые Наполеоном, в конце концов насторожили императора, заподозрившего герцога Отрантского в политическом двурушничестве. Но самым неприятным было то, что Наполеон вдруг почувствовал себя не у дел. Спустя некоторое время слишком могущественный министр впал в немилость.

В довершение ко всему накалилась обстановка в Риме. Пий VII отказался участвовать в континентальной блокаде. На выпад Наполеона, заявившего ему: «Вы, Ваше Святейшество, — глава Рима, я же — его император», папа ответил, что духовная миссия церкви запрещает ему принимать чью-либо сторону в преходящей размолвке между ее чадами. Отсутствие Консалви, одного из немногих сторонников умеренной политики Ватикана, углубило разногласия, развязав руки непримиримому кардиналу Пакка. 21 января 1808 года Наполеону пришлось приказать генералу Мьолли оккупировать Папскую область. 16 мая 1809 года, пребывая в эйфории от победы над Веной, он принял решение об аннексии папских владений.

Арест папы 6 июля обострил конфликт Наполеона с Пием VII, возмутил общественность Италии и активизировал сопротивление в Испании. От Гентца, обличителя «рабства Германии», до Кеваллоса, разоблачающего «закулисные махинации» Байонны, от Жильрея с его карикатурами до Коцебу, создателя гротесков, — интеллектуальная элита отвернулась от Наполеона. В 1804 году Бетховен уничтожил посвящение Героической симфонии, а у Гойи родился замысел картины «Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде». Армия по-прежнему поддерживала императора, однако европейская интеллигенция уже не видела в нем своего героя.

14 июля Итальянская армия под командованием принца Евгения и Макдональда, отбросив эрцгерцога Иоганна к реке Раб, соединилась с армией Наполеона. И вовремя.

В ночь на 5 июля, в грозу, император форсировал Дунай к югу от Энцерсдорфа. На следующий день французские войска развернулись в Мархфельде, поскольку эрцгерцог Карл с частью своих сил отошел к Ваграму.

5-го вечером Наполеон приказал Итальянской армии, усиленной саксонским корпусом, атаковать австрийцев. Однако из-за ошибки итальянцев, принявших саксонцев за неприятеля, приказ пришлось отменить.

6-го ранним утром сражение возобновилось. Эрцгерцог Карл расположил свои войска (140 тысяч человек и 400 орудий) боевым порядком в виде буквы Т, намереваясь зажать французов в тиски двумя флангами своей армии. Правый фланг, двигаясь на Асперн, должен был отрезать Наполеона от Дуная, левый — оттеснить французов к реке. Центр боевого порядка находился в селе Ваграм.

Против левого крыла австрийцев Наполеон поставил корпуса Даву и д'Удино, против правого — корпуса Бернадотта и Массена, оставив в резерве гвардию и Итальянскую армию для быстрой переброски их на наиболее уязвимые участки боя.

К 11 часам эрцгерцог Карл решил, что победа у него в кармане: правый фланг его армии оттеснил французов и подошел к Асперну, в центре саксонцы с трудом сдерживали натиск противника. Однако Наполеон бросил им в подкрепление Макдональда и Итальянскую армию после того, как развернутая Друо мощная батарея из ста орудий остановила продвижение австрийцев. Со своего фланга Даву расчленил боевой порядок неприятеля в Весьеделе, а Удино овладел Ваграмом. В результате одиннадцатичасового сражения эрцгерцог Карл, потерявший 50 тысяч человек, отошел к Моравии. Из-за недостатка кавалерии Наполеону не удалось дезорганизовать отступление австрийских войск и одержать решительную победу. Он пришел к выводу, что немецкая армия, состоявшая наполовину из иностранцев, наполовину из рекрутов, уступала Великой Армии Аустерлица и Йены. 11 июля сражение возобновилось у города Цнайма, но уже 12-го эрцгерцог попросил перемирия.

Сразу же после заключения перемирия начались переговоры между министром внешних сношений Шампаньи и Меттернихом. Они завершились в замке Шенбрунн 14 октября 1809 года. Осведомленные о разногласиях между Наполеоном и Александром, касающихся Великого герцогства Варшавского, австрийцы попытались затянуть переговоры, однако 1 сентября посол России известил их, что в настоящий момент царь не намерен порывать отношений с Францией. Желая во что бы то ни стало восстановить свой авторитет, Наполеон навязал Австрии чрезвычайно жесткие условия мира. По Венскому договору Франц I уступал Франции Каринтию, Крайну, большую часть Хорватии, в которую входили Риека, полуостров Истрия и Триест. Бавария в компенсацию за нанесенный ей войной ущерб получила Зальцбург и верховья реки Инн — Энгадин. К Великому герцогству Варшавскому была присоединена северная Галиция с Краковом и Люблином. Русский царь, несмотря на занятую им двусмысленную позицию, получил восточную Галицию с Тернополем. Австрия, которая и без того понесла тяжелые потери, должна была выплатить 75 миллионов контрибуции. Поражение Австрии не охладило национально-патриотических страстей в Германии.

За два дня до подписания Венского договора, во время военного парада в Шенбрунне, молодой саксонский студент Фридрих Штапс попытался заколоть императора кинжалом. На заданный ему Наполеоном вопрос: «Стало быть, преступление ничего не значит для вас?» — Штапс ответил: «Убить вас не преступление, а долг». Реакция императора известна нам по воспоминаниям Шампаньи: «Поднятый на него кинжал не напугал императора, но раскрыл ему глаза на настроение народов Германии, их стремление к миру и готовность пойти на любые жертвы ради его достижения».

Разрыв с Россией, казалось, окончательно назрел. Венский договор глубоко разочаровал Александра. Может быть, он рассчитывал получить в подарок Великое герцогство Варшавское? Что касается Наполеона, то, преисполненный решимости расстаться с Жозефиной (о разводе было объявлено 16 декабря 1809 года, аннулирование брака архиепископским судом состоялось 12 января 1810 года), он задумал добиться руки младшей сестры царя. Но так как Александр тянул с ответом и отказ, следовательно, был вполне вероятен, Наполеон обратил взоры к Австрии. Меттерних мгновенно осознал преимущества австрийского брака, способного окончательно развалить русско-французский союз. Несомненно, такой брак покроет позором Габсбургскую династию, но можно представить сватовство Наполеона как ультиматум победителя.

6 января 1810 года Наполеон официально попросил руки дочери Франца I Марии Луизы и на следующий же день получил согласие. Тогда же пришел отказ русского царя, который еще не догадывался, что его надули. Зато расчет Меттерниха оказался верным: русско-французский союз приказал долго жить. Мария Луиза, за которой в Вену был послан Бертье, позабывший на время о своем титуле «князя Ваграмского», прибыла в Страсбург 22 марта 1810 года. Снедаемый любопытством, Наполеон обогнал кортеж. Встреча состоялась 28 марта в Компьене. Гражданский брак был заключен в Сен-Клу 1 апреля, а церковный — на следующий день в квадратной гостиной Лувра. Наконец-то Наполеон вошел в «семью королей» и тешил себя надеждой, что принят ею.

Этот брак не вызвал негодования лишь у цареубийц, констатировавших, что благодаря своей женитьбе император стал племянником покойного короля. Нотабли в основной своей массе не одобрили брак. На Святой Елене Наполеон, «внезапно пробудившись от грез легитимности», признал, что должен был жениться на француженке, но только не на принцессе. Справедливое, однако, увы, слишком запоздалое признание.

Заговорили, что «австрийка принесет несчастье». Люди и вправду забеспокоились. А вдруг Наполеон предал Революцию? Все достижения как внешней, так и внутренней политики оказались под угрозой: поднявшаяся волна национализма сплотила Европу против Франции. Самые здравомыслящие смотрели в корень. От страшных подземных толчков монолитное здание Империи пошло трещинами, и это после одержанной на Дунае победы! Пирровой победы. Становилось все труднее удерживать Европу в повиновении. С самого начала испанской войны нарастало недовольство рекрутским набором. И сентября 1808 года Фуше предупреждал императора: «Рабочий класс весьма громогласно выражает возмущение непрекращающимися призывами в армию. В людных местах распространяются, рассчитанные на девушек, женщин и прочих, запечатанные листовки с провокационными заявлениями в адрес правительства». Число подобных инцидентов возросло в 1809 году.

Но куда более удручающим стало то, что солдаты вдруг повели себя как наемники. Драгуны 17-го полка заявили в Бордо: «Император не смеет воевать, если ему нечем платить солдатам. Не желаем дохнуть задарма». По мере того как для Европы война превращалась в национально-освободительную, для Франции она перерастала в завоевательную. Не в этом ли заключалась причина будущих поражений Наполеона?

Глава V. РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Во что вылился для Франции конфликт между папой и императором, эта старая как мир проблема, выплывшая в 1809 году из глубин Средневековья, чтобы в очередной раз противопоставить духовное мирскому? Общественность, во всяком случае внешне, демонстрировала безразличие. Столь глубокое, что даже вольтерьянские и галликанские инстинкты, способные послужить делу Империи, в конечном счете не сыграли абсолютно никакой роли. Не считая, разумеется, того, что нотабли не простили Наполеону развала Конкордата. Их волновали два вопроса, ставшие очевидными из отчетов префектов: не приведут ли религиозные разногласия к очередной гражданской войне? Не пересмотрел ли папа данное в 1801 году согласие на распродажу церковного имущества? Вероятным представляется и то, что не нашло выражения в донесениях префектов: ответственность за конфликт с папой нотабли возложили на Наполеона с его манией величия. Обстоятельства оккупации Рима были плохо известны и малопонятны: она произошла в тот момент, когда Великая Армия топталась в Австрии, а Франция увязла в испанской войне. Уж не собирается ли Наполеон открыть новый фронт в Италии, которая с XVI века неизменно играла роль могильщика французского империализма? Порожденный отчаянным пессимизмом, этот вопрос был сформулирован в одном памфлете, мгновенно перехваченном полицией. Религиозные настроения проявились позднее, после того, как арест папы оживил древние апокалиптические страхи и привычку к заговорам. В целом же вера оставалась вне политики.

Что может служить лучшим доказательством ослабления религиозного влияния в новом обществе, чем секуляризация сфер, традиционно находившихся в ведении церкви: благотворительность, образование, гражданское состояние? Разумеется, отчаяние церковных властей кажется порой чрезмерно преувеличенным. Деятельность по реорганизации епархий получила государственную поддержку. Однако перераспределение диоцезов породило множество проблем, обусловленных площадью приходов (в Париже проект реорганизации подвергся резкой критике по причине неравенства округов), с восстановлением культовых зданий, отмеченных печатью дур-ной репутации их прежних владельцев, и в особенности с вакантными, из-за нехватки священников, приходами. Наблюдалось снижение их количества, несмотря на значительное увеличение (в период между 1806–1810 годами) числа посвященных в сан. Однако куда больший урон нанесло престижу церкви снижение качества. «В привилегированных слоях общества уже не встретить молодых людей, готовых посвятить себя духовному поприщу, — писал в марте 1811 года министру культов епископ Кимперский. — Мы пополняем наши ряды исключительно из среды бедных землепашцев». То же с глубокой горечью констатирует епископ Безансона Jle Коз, сокрушаясь в связи с тем, что «нет больше священников, чье блестящее воспитание, основательная подготовка, обширные и разносторонние знания в сочетании с другими преимуществами их социального положения радовали церковь, наставляли все классы граждан и, казалось, способствовали еще большему упрочению авторитета религии». «Духовенство лишилось своих привилегий» — вот какое объяснение дал Ле Коз падению престижа профессии священника.

Для духовных орденов, ощутивших на себе враждебность Наполеона, сложившаяся ситуация оказалась крайне тяжелой. Декретом 3 мессидора XII года (22 июня 1802 года) были распущены все незарегистрированные конгрегации. Некоторую поддержку получили лишь ордены миссионеров, с помощью которых Наполеон надеялся остановить продвижение англичан на восток, а также женские конгрегации, обслуживавшие школы и больницы. Наполеон мечтал о создании единого корпуса сестер милосердия. Декретом № 23 от 23 марта 1805 года королева-мать удостоилась титула, присуждаемого в прошлом вдовствующим королевам, став попечительницей богоугодных заведений. Перепись 1808 года выявила, что на все диоцезы приходилось 10 257 монахинь, из которых 4 792 составляли преподавательский, а 5 465 — медицинский персонал. В отдельных епархиях (Динь, Шамбери) насчитывалось менее 50 монахинь; в других (Нанси, Руан, Лион) — более 500. Наряду со школьными учительницами упомянем братьев христианских школ, открывших свои учебные заведения в 57 городах. Если что и ослабило церковь, оттолкнув от нее культурную элиту, так это ее безоговорочное подчинение правительству, что превратило ее в пособницу «деспотизма». Вся Франция зубрила катехизис, согласно которому возложенные Богом на человека обязанности включали «любовь, уважение, повиновение и преданность императору, воинскую повинность и выплату налогов, взимаемых для укрепления обороноспособности Империи». Пастырские послания и письма, ордонансы епископата — все вносило лепту в создание культа личности императора: Великую Армию они отождествляли с небесным воинством, французскую нацию — с избранным народом, а войну — с угодной Богу священной войной против мракобесия. Церковное красноречие подвергалось небывалому контролю: неосторожная проповедь аббата Фурнью обернулась для него заточением в Бисетр, а затем — каторгой в Турине. Кардиналу Фэшу пришлось изрядно похлопотать, чтобы вызволить его оттуда. В 1809 году заткнули рот Фрейссину. Перелистаем подшивки «Вестника кюре»: бюллетени Великой Армии публиковались в нем чаще, чем жизнеописания святых. Высшее духовенство, приравненное Конкордатом к государственным служащим, легко влилось в среду государственных нотаблей. Лица духовного звания в количестве, пропорциональном размерам их епархий, заседали в окружных избирательных коллегиях, в муниципальных советах и даже в мэриях. Так церковь, наравне с армией и полицией, превращалась в инструмент государственной политики. «Мои префекты, мои епископы, мои жандармы» — это высказывание Наполеона точно определяет положение церкви в обществе. Ее сговорчивость представала панацеей от раскола. Наполеон смог по достоинству оценить ее после вступления в силу Гражданской конституции духовенства. Исходившие от Рима выражения протеста не встретили ни малейшего отклика у французских служителей культа. Такой же сговорчивости император ждал и от папы. После начала войны с Австрией Наполеон отдал приказ об оккупации Анконы. Протест Пия VII против попрания папского суверенитета поразил Наполеона своей неистовостью.

«Я, как и мои предшественники во втором и третьем поколении, всегда считал себя единственным старшим сыном церкви, вооруженным мечом, чтобы покровительствовать ей и защищать ее от греческой и мусульманской скверны», — с некоторым опозданием, но весьма грозно ответил Наполеон. Введя континентальную блокаду, Наполеон потребовал, чтобы портовые города Папской области закрылись для английской торговли. Разве Англия не была рассадником ереси? Разве мог папа сохранять нейтралитет в конфликте, который Наполеон в интересах своего дела тут же представил как борьбу римского католицизма с англиканизмом? «Вы, Ваше Святейшество, — глава Рима, я же — его император. Мои враги должны стать Вашими врагами». Однако Пий VII оставался безучастным как к религиозной аргументации, так и к силовому давлению. Со временем Наполеон осознал, что недооценил стойкость своего соперника.

21 января 1808 года генерал Миолли получил приказ оккупировать Папскую область и занять Рим. 2 февраля приказ был выполнен.

Посол Франции Алкье предупреждал императора: похоже, что решимость Пия VII непоколебима. Тем не менее Наполеон пошел на аннексию Рима, уладив предварительно конфликт с Испанией и организовав противодействие агрессии Австрии против Баварии. 16 мая 1809 года императорским декретом, подписанным в Шенбрунне, Папская область была присоединена к Франции. 10 июня Миолли водрузил французский флаг над замком Сент-Анж. Пий VII незамедлительно издал буллу, отлучающую от церкви «всех узурпаторов, зачинщиков, вдохновителей, сторонников и исполнителей этого кощунственного решения». «Мне стало известно, что папа отлучил меня от церкви. Он — неистовый безумец, которого следует арестовать», — писал император 20 июня. Что это, вспышка гнева или тщательно обдуманный шаг? Раде, командир отряда жандармерии в Вечном городе, не ведал сомнений. Он захватил Квиринальский дворец и потребовал отречения Пия VII. Непокорного папу насильственно выдворили из Рима вместе с его главным советником, кардиналом Пакка. Последний поведал нам в своих мемуарах об унизительных мытарствах сановного пленника: из Флоренции в Гренобль, оттуда, через Авиньон и Ниццу, — в Савону в соответствии с противоречивыми приказами, отражавшими колебания Наполеона, который, с одной стороны, был удивлен избытком рвения своих подчиненных, а с другой — одержим идеей поселить папу в Париже, куда он уже выслал священную коллегию. 6 июля 1809 года Пий VII прибыл в Савону, где оставался до 9 июня 1811 года. Несмотря на оказываемые ему почести, он держал себя как заключенный: отказывался от предлагаемых услуг, собственноручно стирал свой подрясник и молился дни напролет. Молился для отвода глаз, используя имеющиеся в его распоряжении средства из тех, что на основании Конкордата неосмотрительно предоставил ему Наполеон, в частности — каноническую инвеституру епископов.

Наполеоновский затворник отказал в канонической инвеституре епископам, назначенным императором на вакантные епархии. Наполеону пришлось прибегнуть к обходному маневру: пожаловать епископам через капитул должности и права ка-питульных викариев. Это оказалось непросто, особенно в Париже, после смерти кардинала Беллоя, последовавшей в июне 1808 года. В конфликте с папой Наполеону нужно было опереться на единую галликанскую церковь. Собравшийся в 1809 году комитет по церквам не оправдал возлагавшихся на него надежд, предложив созвать церковный собор, наделенный совещательными полномочиями, что не могло устроить Наполеона. Последний пребывал в затруднении в связи с предстоящим разводом. Но был ли этот вопрос в компетенции папского престола? Аббат Эмери разрешил проблему несовпадения римского и галликанского права в пользу последнего, заслужив одобрение Наполеона. Впрочем, находившиеся в Париже римские кардиналы рассудили иначе: тринадцать из них отказались участвовать в венчании Наполеона с Марией Луизой.

Разгневанный император запретил им носить атрибуты их сана и сослал в провинцию. Однако в конце концов, после бесплодной работы второго комитета по церквам и провала посреднической миссии в Савоне, ему пришлось согласиться на созыв церковного собора, открывшегося 17 июня 1811 года под председательством кардинала Фэша. Но и эта ассамблея французских и итальянских епископов не проявила ожидаемого раболепия.

Вмешательство государства в дела церкви вызывало раздражение французского духовенства. Император же, забыв об особой щепетильности церковнослужителей в этом вопросе, тщетно разражался гневом и угрозами. Не кто иной, как сам Фэш, дядя императора, произнес первую клятву: «Признаю католическую и апостольскую римскую Святую Церковь, мать и наставницу всех церквей. Обещаю и клянусь безропотно повиноваться верховному Римскому Папе, восприемнику Святого Петра, владыке апостолов и викарию Иисуса Христа». Не кто иной, как епископ Бельмас потребовал освободить папу до начала всех дебатов, а комиссия по изучению вопроса о канонической инвеституре в пику императору заявила о некомпетентности собора в данной области. Император распорядился распустить собор и арестовать зачинщиков неповиновения: епископа Турне Ирна, епископа Гента де Брольи и епископа Труа Булоня. Надежда Наполеона на то, что собор узаконит передачу архиепископам права жаловать инвеституру в случае отказа папы, не оправдалась. 2 августа, заручившись ценой угроз личным согласием каждого епископа с проектом декрета, предоставлявшего архиепископам право инвестировать в обход «восприемника Святого Петра», император разрешил собору продолжить заседания. В Савону за одобрением Пия VII отправилась делегация церковного собора, однако полученное одобрение было сформулировано в таких выражениях, которые не могли понравиться императору, желавшему иметь при себе ручного папу, живущего на острове Сите в Париже.

Предполагалось, что после победоносного завершения русской кампании папе придется уступить. В надежде принудить его к этому Наполеон приказал перевезти Пия VII в Фонтенбло. Однако случилось так, что император вновь предстал перед папой, нуждаясь в его поддержке, не победителем, а побежденным. Это произошло после бегства из России. 25 января он уговорил Пия VII подписаться под «Фонтенблоским конкордатом». Не настаивая на том, чтобы папа жил в Париже, Наполеон выторговал положительное решение вопроса об инвеститурах, однако, нарушив обещание не придавать договору широкую огласку, опубликовал его в «Лe Мониторе». 21 января 1814 года Наполеон приказал отправить Пия VII назад в Савону, а 10 марта — препроводить в Рим. Папа победил.

Судя по полицейским сводкам и отчетам префектов, оккупация Рима и арест папы скорее удивили, чем взволновали общественность. Лишь элитарные слои глубоко верующей и роялистски настроенной молодежи приняли посильное участие в распространении буллы Пия VII об отлучении императора от церкви. Стали возникать подпольные организации и тайные общества, напоминающие масонские, которые несли свою долю ответственности за Революцию. Благотворительные и религиозные организации превращались в ширму для политической деятельности: «Рыцари Веры» во главе с Фердинандом де Бертье, «Общество Сердца Иисуса», «Аа»[29], влияние которой на общественное сознание было все-таки не столь уж велико. Общественность пробуждается лишь в 1811 году. Работа церковного собора не получила широкого освещения в прессе. Тем не менее косвенным путем публика узнала о своеволии епископов. Брожение в массах от Бельгии до Италии приняло опасный характер.

Находящийся под более пристальным контролем запад был относительно спокоен, но юго-восточные и центральные районы пришли в волнение. «Верующие пишут друг другу, что, проживи император еще лет десять, и с религией будет покончено», — сообщается в полицейской сводке, датированной первыми числами января. Диоцезы без епископов, приходы без кюре, сидящие по тюрьмам или депортированные священники — неужели пришла пора новых гонений? Гражданские и военные служащие, включая католиков, неукоснительно исполняли получаемые приказы, но нам неведомы их умонастроения. Множатся листовки, изобличающие императорский деспотизм. Нарастает тревога. Нотаблей перестает устраивать режим, который они сами же вызвали к жизни.

И все же итоги усилий императора не были такими уж удручающими: епископы приблизились к народу, сверхдоходные приходы были ликвидированы, кюре зажили более пристойной жизнью благодаря жалованью, значительно превышающему их прежний «скудный паек». Авторитет церкви упрочился. Тот авторитет, которым церковь была обязана Наполеону, она использует затем против него. С 1812 года растет число проповедников, обличающих войну и укрывающих дезертиров. Не без помощи духовенства между нацией и Наполеоном постепенно наметился раскол.

Глава VI. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КРИЗИС

С 1809 по 1812 год исход войны определялся уже не на полях сражений, а в портовых городах и на побережье континента, которому предстояло закрыться для английских товаров, ускорив крушение «владычицы морей». Но блокада, неотвратимо повлекшая за собой лишения и насилие, дефицит кофе, чая, сахара, какао и пряностей, рост цен на кожевенные изделия и хлопчатобумажные ткани, демонстративное сжигание товаров коррумпированными таможенниками сделали для перемены общественного мнения Европы гораздо больше, чем все английские памфлеты, вместе взятые. В декабре 1811 года король Вестфалии Жером предостерегал брата: «Брожение достигло предела; народ, вдохновленный примером Испании, полон энтузиазма и лелеет безумнейшие упования. Если разразится война, пространство между Рейном и Одером превратится в очаг всеобщего сопротивления». Экономическое оружие блокады поразило и Францию: правительство не смогло справиться с финансовым кризисом 1810 года, переросшим из-за неурожая в экономический, что повлекло за собой падение популярности Наполеона.

Подъем экономики Англии в 1809 году опроверг оптимистическую уверенность Шампаньи в неминуемом поражении коварного Альбиона. Чем, если не контрабандой на континенте, успешно осуществляемой, несмотря на таможенные кордоны и полевые суды, объяснить подобное оздоровление? В Средиземноморье контрабандная торговля процветала главным образом на Мальте, где обосновались тридцать или сорок английских компаний, а также в Гибралтаре и Салониках. В Адриатике центром нелегальной торговли был Триест, а на севере — Гётеборг, обеспечивавший британским товарам доступ в страны Балтийского бассейна. «Английская торговля, — сообщалось в одном донесении, — ведется под шведским флагом. Суда привозят колониальные товары, выдавая их за шведский груз. Многие суда, приходящие в Копенгаген под датским флагом, нагружены колониальными товарами и идут прямиком из Англии, а вовсе не из Исландии и Норвегии, как то официально заявляется». В немецкие порты на Северном море товары доставлялись через Гельголанд. В сентябре 1807 года остров оккупировали англичане. С апреля 1808 года, не без помощи британского правительства, здесь развернулась нелегальная торговля. «Товарооборот Гельголанда возрастает с каждым днем, — сообщал английский агент. — Регулярные поставки товаров из Англии снизили цены до разумного уровня. Нет сомнения в том, что товарооборот будет расти и впредь вопреки контрмерам неприятеля. За последние 10 дней отправилось 7 кораблей, некоторые с грузом от 2 до 3 тысяч ливров. Идет бартер: колониальные и промышленные товары обмениваются на продовольствие и зерно». Попадавшие на континент грузы расходились затем по основным торговым путям. Из Амстердама товар направлялся вверх по Рейну на баржах; в Арнгейме их сменял наземный транспорт, который и переправлял грузы через Великое герцогство Баденское в Германию. Таким образом, снабжая Франкфурт наземным путем, Гамбург становился конкурентом Амстердама. Груженые баржи нередко доходили и до Швейцарии. Из Триеста американские хлопчатобумажные ткани и колониальные товары попадали в Вену, а оттуда в Страсбург, Базель, Мюнхен и Лейпциг. Только строго охраняемая французская граница могла отпугнуть контрабандистов. В мае и августе 1808 года в департаменте Ду между таможенными служащими и вооруженными контрабандистами завязывались настоящие сражения.

Высокопоставленные особы то и дело оказывались вовлеченными в постоянно вспыхивающие скандалы. В 1808 году в Страсбурге два таможенных досмотрщика из Ванценау обнаружили в арестованном имуществе юной жительницы Берна доказательства причастности инженера путей сообщения, Робена, к получению в Ганау нелегальных товаров, поступавших из Франкфурта. Вскоре было раскрыто еще одно дело, в котором оказались замешаны врачи и крупные торговцы из Страсбурга. В 1809 году подпольный товарооборот продолжал расти, особенно в районе города Мюлуз. К этому времени насчитывалось около 100 тысяч контрабандистов, прибегавших порой к услугам страховых агентов. Контрабанда, таким образом, вносила весомый вклад в английскую экономику. Увеличение британского экспорта на континент обусловливалось прежде всего восстанием в Испании. Автор одного из последних исследований о блокаде, Франсуа Крузе, справедливо замечает: «Если за полугодием экономического кризиса и упадка последовало полугодие ощутимого роста промышленности и экспорта, предваряющего экономический бум 1809–1810 годов, то первопричина этому — война в Испании. Это она открывала, а то и возвращала британским экспортерам обширные рынки Иберийского полуострова и Латинской Америки. К тому же Испания отвлекала на себя внимание императора и значительные силы Великой Армии, отдав на откуп контрабандистам широкие просторы Северной Европы и Средиземноморья».

Вышеизложенное позволяет сделать вывод, что испанская война, первая дипломатическая ошибка императора, позволила Англии избежать нависшей над ней экономической катастрофы.

Англичане без труда завладевали колониями Франции и ее союзников. Они захватили принадлежавшие Голландии Кейптаун и Яву, французские Гваделупу и Иль-де-Франс и закрепились в Америке, где испанские колонии в Мексике, Перу, Чили и Колумбии восстали в 1810 году против «узурпатора Жозефа». В 1811 году пожар перекинулся на Парагвай. Наполеон же демонстрировал полную неспособность бороться с процветавшей на побережье контрабандой. Для укрепления таможенного контроля ему пришлось аннексировать Анкону, провинции, управляемые папским легатом, Парму, Плезанс, Тоскану, Папскую область и Иллирийские провинции, включая Триест, которые по Венскому договору 1809 года перешли во владение Франции. Наполеон, разгневанный тщетной попыткой своего брата Луи заключить при посредничестве банкиров Беринга и Уврара сепаратный мир с Англией, аннексирует в марте 1810 года левый берег реки Ваал, а затем, после отречения Луи, в июле 1810 года, — и всю Голландию. Эта аннексия, поясняет Шампаньи, «раздвигая границы Империи Вашего Величества, укрепляет армию, политику и торговлю; она — первый необходимый шаг к восстановлению нашего флота, она, наконец, наносит по Англии самый болезненный удар из возможных». Сенатус-консультом, присоединившим к Франции Голландию, в состав Империи были включены: часть Великого герцогства Бергского, два Сальмских княжества, герцогство Ольденбургское, значительная часть королевства Вестфалии и три ганзейских города — Гамбург, Любек и Бремен, образовавших соответственно три новых департамента: Верхний Эмс (Оснабрюк), Нижний Везер (Бремен) и Нижняя Эльба (Гамбург). «Останься на Северном море хоть один город, согласный торговать с Англией, поток товаров с переполненных складов Гельголанда наверняка затопил бы континент», — разъяснял Шампаньи. Чтобы покончить с нелегальным поступлением товаров из Швейцарии, Наполеон в ноябре 1810 года оккупировал Тессен и Валез. Эта закономерно вспыхнувшая в результате континентальной блокады эпидемия аннексий всколыхнула всю Европу. Она усугубила нестабильность положения на континенте и нанесла ущерб наполеоновской политике в Германии, подорвав авторитет королей — ставленников императора. Аннексии действовали на европейских монархов, в том числе и на русского царя, которому герцог Ольденбургский приходился шурином, как красная тряпка на быка. Быстрое увеличение количества департаментов настораживало даже французов, обеспокоенных будущим страны, непомерно расширявшей свои естественные границы.

Оправданием этой политики могла послужить только блокада, однако Наполеон пошел на уступки, введя лицензионный режим, подорвавший популярность континентального кордона.

Принятые императором меры не смогли пресечь контрабандную торговлю; они лишь потеснили ее на восток. «Из России в Пруссию, из Польши и Моравии в Вену, из Османской империи в Австрийскую движется нескончаемый поток товаров», — сообщала дипломатическая почта. Место Рейна занял Дунай. Жан Батист Сэй, заклеймивший протекционистскую политику Наполеона, поведал нам о долгом извилистом пути европейца, отправлявшегося за хлопком в Вену. «Сахар, кофе, табак, хлопчатобумажные ткани из Лондона доставлялись морем в Салоники и далее, на лошадях и мулах, переправлялись через Сербию и Венгрию в Германию, оттуда — во Францию. Нередко доставляемый в Кале из Англии товар, вместо того чтобы просто пересечь Ла-Манш, проделывал путь, транспортные расходы на который равнялись двукратному кругосветному путешествию».

Наполеону пришлось, однако, и на себе испытать действие обоюдоострого оружия блокады. Нехватка сырья и колониальных товаров, эквивалентная замена которым еще не была найдена (еще только велись опыты по производству свекловичного сахара), повергла континент в бедственное положение, сходное с кризисом, поразившим Британские острова, где перепроизводство товаров грозило обернуться безработицей и инфляцией. Французская промышленность после введения Джефферсоном торгового эмбарго лишилась американского хлопка. Мануфактурам приходилось довольствоваться хлопком из Неаполя и Леванта, но и его недоставало. Рост цен на шерстяные и льняные ткани пополнил армию недовольных производителей армией недовольных потребителей. Импорт сахара-сырца упал с двадцати пяти миллионов килограммов в 1807 году до двух миллионов в 1808-м. Цена на кофе росла с каждым днем. «Колониальные товары дорожают так стремительно, — писал 1 июня 1808 года министр внутренних дел Крете, — что непонятно, кто еще в состоянии покупать бразильский хлопок по 11–12, сахар по 5–6 и кофе по 8 франков за фунт. Впрочем, колоссальная прибыль, которую сулит перепродажа этих товаров, завораживает все классы и сословия». В равной степени пострадал и европейский экспорт. Наряду с промышленниками и потребителями ущерб понесли судовладельцы и фермеры. Разве континент не поставлял в Англию зерно, плодоовощные культуры, шерсть и древесину, не говоря уже о вине? Перепроизводство спиртных напитков в 1809 году всерьез взволновало торговую палату Бордо. Крестьян раздражала невозможность экспортировать излишки более чем обильного урожая зерновых в 1808 году. Наполеон вынужден был наконец пойти на смягчение режима блокады, поскольку сокращение поступлений от таможенных сборов лишало его важного источника доходов как раз в тот момент, когда война в Испании превратилась в убыточную. Первый шаг в этом направлении сделала Англия, введя лицензионный режим для импорта спиртных напитков французского производства, а также других товаров, перечень которых был установлен 19 июля 1808 года. Эта инициатива нашла отклику Наполеона, о чем Крете и проинформировал префектов в циркуляре от 14 апреля 1809 года: «Его величество, дабы способствовать дозволенному отныне экспорту зерна, спиртного, сухофруктов, конфитюров и овощей, решил предоставить судам лицензии на перевозку этих грузов». Таким образом, неудавшаяся блокада, от которой выигрывали лишь контрабандисты, вовлекла в ряды последних и самого Наполеона: он торговал с Англией напрямую, союзники же, вассальные и нейтральные государства делать этого не могли. Поскольку Франция была завалена колониальными товарами, в которых так нуждались другие европейские страны, именно она, а не Англия стала поставлять их контрабандным путем. Словом, к монополии, предоставленной Наполеоном французской промышленности на европейском рынке, прибавилась и монополия на торговлю колониальными товарами. Этот коммерческий шовинизм нашел отражение в декретах 1810 года, ознаменовавших собой пересмотр концепции блокады.

Первый этап: на основании декрета от 3 июля «лицензии выдавались лишь французским судам»; он разрешал также «экспорт всех не запрещенных к вывозу мануфактурных товаров и сельскохозяйственных продуктов французского производства», то есть спиртного и зерновых. Следующий декрет, изданный 25 июля в Сен-Клу, наделял Наполеона неограниченным правом контроля над всей морской торговлей Империи. «Начиная с 1 августа, — постановил император, — судно сможет покинуть наши порты лишь при наличии собственноручно подписанной нами лицензии». Последняя санкционировала ввоз во Францию всех необходимых ей товаров и их последующую реализацию на континенте французской торговлей, но уже без посреднической помощи. Наконец, декрет, подписанный 5 августа в Трианоне, устанавливал таможенные пошлины на колониальные товары: 800 франков за центнер американского хлопка, 400 франков — за центнер ближневосточного и столько же за кофе. Непомерно высокие пошлины рассчитывались таким образом, чтобы потребитель платил за товар как за контрабандный; разница же поступала не в карман контрабандиста, а в государственную казну.

Оставалось претворить декрет в жизнь. В государствах, входивших в сферу французского влияния, сделать это было нетрудно. И тем не менее даже баварский король, выражая мнение недовольных, позволил себе написать Наполеону, что друзья Франции оказались едва ли не в худшем положении, чем враги.

С целью положить конец выражениям протеста накануне распродажи запасов колониальных товаров по новым тарифам Наполеон приказал провести во Франкфурте, «заваленном английскими и колониальными товарами», немедленную конфискацию. Операция была проведена таможенниками Меянса и солдатами двух пехотных полков под командованием Фриана и принесла казне около десяти миллионов франков. Точку в этой «переоценке ценностей» поставил декрет, подписанный 19 октября в Фонтенбло. Он оговаривал еще более жесткие таможенные барьеры, окончательно лишавшие Европу права торговать колониальными товарами, избавляя таким образом Францию от потенциальных конкурентов. Сжигание товаров 17, 20, 23 и 27 ноября потрясло Франкфурт, чья торговля так и не смогла оправиться от этого удара. Недовольство охватило всю Германию. Оно усугубилось тем, что вмешательство в конфликт деловых кругов вызвало панику в торговой и банковской сферах.

Сложившийся порядок вещей явился результатом кризиса 1810 года, достигшего своего апогея к моменту рождения римского короля. На смену ажиотажу с ассигнатами пришла спекуляция колониальными товарами, оживившаяся после принятия Берлинского декрета. Зато декреты, принятые в 1810 году, воздвигли перед ней непреодолимые препятствия. Оказалось, что немецким, швейцарским и голландским купцам, чьи товары были конфискованы, нечем расплачиваться с английскими экспортерами; в свою очередь, французские импортеры, предоставившие кредиты торговым домам Амстердама, Базеля и Гамбурга, лишились возможности возместить убытки. Симптомы кризиса обозначились в мае 1810 года. В переписке с Наполеоном министр финансов Мольен предостерегал против пагубных последствий спекуляции колониальными товарами, а также — искусственного повышения цен в Голландии и ганзейских городах. Банкротство Родде, влиятельного торгового дома в Любеке, разразившееся в сентябре, повлекло за собой разорение крупнейших парижских банков Лафита, Фула, Туртона. В ноябре и декабре количество банкротств продолжало расти. «Все рынки Франции, Германии и Италии пришли в упадок», — сообщалось в донесении полиции. 1810 год завершился серией банкротств в Париже и Лионе. Первые месяцы 1811 года также не внушали оптимизма. Особенно пострадала шелкоткацкая промышленность: в Лионе число станков сократилось вдвое. Кризис коснулся Тура, Нима и Италии, затронув хлопчатобумажную промышленность: со временем мануфактуры Руана стали потреблять лишь треть сырья, переработанного в 1810 году.

На севере спад оказался еще более глубоким. Не обошел он и производство шерстяных тканей: 25 процентов суконщиков приостановили платежи. Кризис в металлургической промышленности был менее тяжелым, хотя депрессия не пощадила ни Верхний Рейн, ни Мозель, ни Пиренеи. В августе и сентябре дисконтирование составило в Париже лишь двенадцатую часть от общей суммы оплаченных векселей минувшего года. В мае из 50 тысяч парижских рабочих 20 тысяч подверглись увольнению. Наполеон ограничился привычными мерами: выделил ссуды промышленникам (Ришар-Ленуару, Гро-Давилье); сделал крупные заказы для двора (декрет от 6 января 1811 года предписывал придворным носить в Тюильри платье из шелка); организовал крупномасштабные земляные работы. К концу лета наметилась некоторая стабилизация, однако неожиданно плохой урожай затруднил выход из кризиса. Если на юге свирепствовала засуха, то часть урожая парижского бассейна погубили ливневые дожди.

Положение было отнюдь не бедственным, однако страх перед голодом разбудил древние инстинкты. «Вызванное разочарованием раздражение, — констатировал министр внутренних дел, — усугубило зло, а паническое настроение общества, всегда склонного к крайностям, способствовало росту цен и вздорожанию зерновых». В марте 1812 года цена на хлеб подскочила в Париже с 14 до 16, а затем и до 18 су. Однако во второй половине дня и по этой цене уже нельзя было купить ни буханки. Пришлось вернуться к «максимуму» — твердой цене, которую, дабы не вызывать нежелательных ассоциаций с эпохой Революции, именовали «таксой». Декретом от 8 мая 1812 года в Сене и смежных с ним департаментах был введен максимум на гектолитр пшеницы, что привело к вымыванию с рынков всех зерновых культур. Зато Марсель (департамент Буш-дю-Рон, где префект Тибодо воздержался от введения максимума) был относительно сносно обеспечен продовольствием. Голодные бунты обошли Париж стороной только потому, что цена на хлеб здесь никогда не превышала 20 су — более дорогой хлеб обрек бы народ на нищету; кроме того, широко практиковалась раздача благотворительных супов а-ля Рюмфор[30]; наконец, безработица никогда не приводила в Париже к голоду. И тем не менее лишь чудом удалось не допустить демонстрации женщин в Сент-Антуанском предместье при переезде императора через заставу Шарантон 19 января

1813 года. Наполеон всегда внимательно следил за положением дел в столице. Вспомним одну из брошенных им знаменитых фраз: «Несправедливо, что в Париже сохраняется низкая цена на хлеб, хотя в других местах она высока; но ведь в столице находится правительство, а солдаты не любят стрелять в женщин и детей, требующих хлеба». После кризиса X года позиция Наполеона по этому вопросу не изменилась. Иначе обстояли дела в провинции. В департаменте Ла-Манш стоимость гектолитра пшеницы возросла с 20 франков в конце августа 1811 года до 30 франков в начале марта 1812 года. В Шербуре обстановка накалилась до предела. «Нищета портовых рабочих нестерпима: они не могут раздобыть себе хлеба даже за деньги; многие грузчики три дня прожили на одних овощах; для усталых, занятых тяжелым физическим трудом людей это недостаточно калорийная пища», — говорится в отчете префекта. Исчезли из продажи крупы. 2 марта 1812 года на крытом рынке Кана вспыхнул бунт. «Подайте сюда префекта, я сдеру с него шкуру, как со старой клячи!» — вопил один из бунтовщиков. Мятежников поддержали рекруты из Кальвадоса. Чинимые ими насилия сопровождались кражами и грабежами, но 3 марта все успокоились. Прежней оставалась лишь нищета, омраченная трудностями, переживаемыми текстильной промышленностью. «В окрестностях Лизье, — свидетельствует комиссар полиции города Кана, — бродят мертвенно-бледные, изможденные существа; по обочинам дорог расположились нищие, терпеливо ждущие сострадания путешественников. Пищей крестьян, не имевших в запасе даже овсяного хлеба, были молочные продукты, овощные супы, сыр и отруби». В Приморских Альпах, департаменте, расположенном на противоположном конце Франции, царил тот же голод. «Минувшей весной деревенская беднота питалась лишь дикими травами да корнеплодами, без всякой приправы и даже без соли; в некоторых населенных пунктах вместо соли употребляли морскую воду. Жуткое зрелище являли собой люди, сломленные нуждой и умершие от голода», — замечает префект. Когда же урожай был сносным, причиной голода становилась безработица, вызванная кризисом текстильной промышленности, как, например, в департаменте Эн. «Лишения, — пишет префект этого департамента, — были вызваны не отсутствием зерна, а невозможностью установить цену, даже фиксированную, которая была бы по карману простому народу. Многие питались овсяным хлебом; иные дошли до того, что разводили молоком отруби. Но эти печальные примеры — скорее результат страшной нищеты, тотальной безработицы и безденежья, чем неурожая, поскольку мы даже оказывали помощь соседним департаментам». Словом, безработица и неурожай шли рука об руку, усугубляя нищету. Повсеместно вспыхивали беспорядки: множащиеся шайки разъяренных нищих штурмовали мельницы и булочные, грабили повозки и груженные хлебом суда, сжигали фермы. Стены пестрели воззваниями:

Или:

Угрозы адресовались нотаблям.

Угрожали Барбье, крупному негоцианту из Ренна, зятю министра:

Иные угрозы в виде факела, зажженного над воротами помещика или богатого фермера, пугали не на шутку. Заволновалась буржуазия, обеспокоенная сохранностью своего имущества и посягательствами на личную безопасность. Пришлось вмешаться Наполеону, и без того занятому подготовкой к кампании в России. В общем-то, бунтов было не так уж и много: помимо Кана, самыми взрывоопасными очагами напряженности оказались Шарлевилль и Ренн. Тем не менее авторитет администрации пошатнулся, над собственностью нависла угроза, воцарилось всеобщее смятение. Назрела необходимость в показательном процессе. Выбор пал на Кан, куда во главе крупного воинского контингента Наполеон направил генерала Дюронеля. 14 марта состоялось заседание военного совета. Он вынес восемь смертных приговоров, два из которых — заочно.

Шестерых осужденных, в том числе двух женщин-кружевниц, повесили 15 марта. 17-го войска покинули город. «Жители провинившихся предместий сломлены, напуганы; за два дня украденные вещи возвращены их владельцам», — сообщал префект. Повсеместно была усилена жандармерия. Хотя волнения и охватили около сорока департаментов, правительство не потеряло контроля над событиями, поэтому порядок удалось быстро восстановить. К концу года обстановка стабилизировалась. Урожай 1812 года в большинстве департаментов оказался вполне удовлетворительным, а на редкость богатый урожай 1813-го способствовал преодолению кризиса. Но именно с этого момента началась полоса банкротств, обусловленных потерей рынков на севере и востоке.

Современники восприняли эти события как одну непрерывную трехлетнюю депрессию, хотя в действительности произошли три последовательно сменивших друг друга кризиса: перепроизводство, вызванное спекуляциями, неурожай и новое перепроизводство в результате потери рынков в Германии. Нельзя не признать, что эти кризисы пошатнули авторитет императора.

Сельские жители и парижские рабочие по-прежнему сохраняли верность Наполеону. Разве не он удерживал в Париже цену на хлеб в разумных пределах и предотвратил ужасные беспорядки в деревне? Буржуазия, напротив, окончательно отвернулась от режима, а в Европе жесткие условия Трианонского и Фонтенблоского декретов вызвали недовольство немцев и голландцев, подготовив восстания 1813 года.

Никогда еще Наполеон не был так близок к победе, как в 1811 году. Экономический кризис, наметившийся после падения фунта стерлингов и неурожая 1809 года, готов был не на шутку разразиться на противоположном берегу Ла-Манша. Ужесточение режима континентальной блокады и решительные меры, принятые в отношении английской контрабанды в обстановке насыщенного колониальными товарами европейского рынка, нанесли ощутимый удар по британской торговле. Со своей стороны, английские бизнесмены, надеясь завоевать новую клиентуру в Южной Америке, предоставили своим латиноамериканским партнерам слишком большую рассрочку, что привело к перенасыщению рынка реализуемыми по убыточной цене товарами. Финансовый кризис, повышение цен на зерно, падение экспорта и обманутые сверхожидания, возлагавшиеся на испанские колонии, обусловили первые симптомы депрессии, обозначившейся в 1810-м и углубившейся в 1811 году. Снижение экспорта на некоторые виды товаров стало вызывать опасения.

Финансовые итоги подтвердили значительное свертывание внешнеторговой деятельности. Кризис поразил и промышленность: сначала хлопчатобумажную, затем — металлургическую, а под конец и судостроительную. Росла безработица, доходы рабочих падали, а неурожай 1811 года привел к резкому вздорожанию жизни. В феврале 1811 года по Ноттингему прокатилась волна стачек, во время которых рабочие ломали станки. Вспыхнув в центральных графствах, движение охватило Ланкшир и Йоркшир. Современникам казалось, что разрушители станков готовятся к антиправительственному восстанию и истреблению привилегированных классов. На деле луддизм был реакцией народа на безработицу и вздорожание хлеба. Экономический кризис проявился и во внешней политике: разрыв англо-американских отношений привел 18 июня 1812 года к очередной войне между Великобританией и Соединенными Штатами. К концу 1812 года обстановка в Англии еще больше обострилась, в то время как на континенте, казалось, начала стабилизироваться.

И вот, во второй раз, политика континентальной блокады довела Англию до экономического кризиса и социальной напряженности. И во второй раз, когда Англия уже готова была отступить, Наполеон вновь ввергся в очередную военную авантюру. Император полагал, что лицензионный режим позволит ему окупить расходы на войну с Россией. Однако, сняв таможенные барьеры с экспорта зерна в Великобританию, он спас Англию от голода. Разумеется, у него никогда и в мыслях не было уморить англичан. И все же трудно сказать, к чему привело бы движение луддитов, если бы голод потуже затянул на Англии свою петлю. Наполеон по-прежнему ставил перед собой задачу экономического удушения этого островного государства. Вернись он из Москвы победителем, Европа была бы, вероятно, наглухо закрыта для английских товаров. Английскую экономику спасла от катастрофы русская зима, точно так же, как в 1808 году — война в Испании.

Глава VII. ПОРАЖЕНИЯ

Можно ли верить Мармону, сославшемуся на слова, якобы сказанные ему в 1809 году одним из наполеоновских министров: «Хотите знать правду, правду о будущем? Император безумен, абсолютно невменяем. Он опрокинет нас со всеми потрохами вверх тормашками, и все закончится неслыханной катастрофой». Этот представитель зажиточной буржуазии проницательно обнаружил растущую обеспокоенность нотаблей бесконечными войнами, которые вел Наполеон. Давно остались позади естественные границы, те географические рубежи, защите которых была подчинена внешняя политика Франции от Ришелье до Талейрана. Кому из современников не было ясно, что «установка» на военную экспансию рано или поздно обернется таким крахом, который сведет на нет завоевания Революции? Гигантская катастрофа, разразившаяся в 1812 году, по своим масштабам не уступала предшествовавшим ей событиям. Она привела к созданию самой крупной из европейских коалиций, которым Франция когда-либо противостояла.

Разрыв с Францией, к которому стремился русский царь, отвечал политическим и экономическим интересам России. Александр не получил тех дипломатических преимуществ, на которые рассчитывал, подписывая договор в Тильзите. Став полновластным хозяином Рима и поглядывая теперь на Константинополь, Наполеон медлил с разделом Турции. Создание Великого герцогства Варшавского, чреватое возрождением Польского королевства, совершенно не устраивало Россию, опасавшуюся, что оно окажется под протекторатом Франции. После аннексий герцогства Ольденбургского, а затем ганзейских городов, Франция получала контроль над Балтийским морем. Французский империализм давил на болевые точки России, ущемляя к тому же ее экономические интересы. Замкнув кольцо континентальной блокады, Наполеон перекрыл потоки зерна, пеньки и леса в Англию, не предоставив России альтернативных рынков сбыта. Все это, разумеется, вызывало резкое недовольство русских купцов. По имеющимся данным, русский экспорт во Францию едва достигал 257 тысяч рублей, тогда как Франция импортировала в Россию товаров на сумму в 1 миллион 511 тысяч рублей. Проводя политику меркантилизма, Наполеон легко мирился с подобным ущемлением торговых интересов России. Но вряд ли такое кровопускание устраивало русского царя. Лeccec, генеральный комиссар по торговым делам в Санкт-Петербурге, в письме от 22 апреля 1809 года обращал внимание своего министра на губительные последствия сложившегося положения: «Нынешний курс рубля неоспоримо свидетельствует о том, до какой степени Россия затронута происходящими событиями». И уточнял: «В прошлом году вражеские эскадры, блокировавшие Балтийское море, пропустили лишь те корабли, которые смогли обмануть их бдительность или же воспользовались их алчностью. Лишившись экспортных доходов, торговля России находится в постоянном дефиците. Горы пеньки, леса, жира, дегтя, поташа, меди, железа и множества других товаров большого объема и малой стоимости неминуемо обернутся полным разорением страны, если это критическое положение продлится еще несколько лет». В 1809 году лишь один из ста тридцати восьми зарегистрированных русских торговых кораблей взял курс на Бордо — таков был установленный Францией жесткий кордон. При этом Франция не использовала оставленные Англией рынки сбыта. Французские корабли не ввозили в Россию нужных ей товаров. Лессес в донесении от 22 марта 1810 года сообщает, что все суда, прибывшие в 1809 году из Бордо и Маренна, прошли контроль без особых таможенных формальностей: «…нехватка товаров в Ливонии и Курляндии так велика, что, если бы кто-нибудь осмелился воспрепятствовать разгрузке, тут же вспыхнули бы беспорядки». Наконец, вместо того чтобы экспортировать предметы первой необходимости, Франция поставляла в Россию спиртные напитки, парфюмерию, фарфоровые и ювелирные изделия. С 1809 года политика российских властей в отношении блокады стала более гибкой: они начали смотреть сквозь пальцы на прибытие так называемых нейтральных судов. Объем торговли Риги с Англией остался на уровне прошлых лет.

Российский указ от 31 декабря 1810 года нанес удар по импорту предметов роскоши из Франции. Это была вынужденная мера, направленная на выравнивание российского торгового баланса. В письме от 25 марта 1811 года царь обосновывает введение новых пошлин «полным расстройством морской торговли и пугающим падением курса рубля». Впрочем, политики оказывали на российского императора не меньшее давление, чем предприниматели. Тильзитский договор не получил одобрения санкт-петербургского двора. Французы перехватили и передали царю письмо, свидетельствовавшее о существовании заговора, направленного на свержение Александра I и воцарение его сестры Екатерины. На следующий день после Тильзита царь, не забывавший о судьбе своего отца, Павла I, преданного его окружением, пошел на попятный, продемонстрировав пассивность в Эрфурте, нежелание вступать в матримониальный союз с Наполеоном, нарушив режим континентальной блокады. Помимо всего прочего к мнению двора и предпринимателей присоединилась армия, отказавшаяся брататься с французами в Тильзите. Давыдов писал в «Военных записках»: «Что касается до нас, одно любопытство видеть Наполеона и быть очевидными свидетелями некоторых подробностей свидания двух величайших монархов в мире — несколько развлекли чувства наши; но тем и ограничивалось все наше развлечение. Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старание — вследствие тайного приказа Наполеона — привлекать нас всякого рода приветливостями и вежливостью. За приветливости и вежливость мы платили приветливостями и вежливостью — и все тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть». Наполеон также был разочарован Тильзитским договором. Он не оценил сдержанности, проявленной Россией в Эрфурте и в ходе франко-австрийской войны. Он не мог смириться даже с лазейкой в континентальной блокаде, когда казалось, что еще немного — и кордон сокрушит Англию. С 1806 года торговые палаты, во главе с лионской, потребовали возобновления торговых отношений. 7 декабря 1807 года Шампаньи писал Коленкуру: «Его Величество поручил мне переговорить с вами по вопросу о французской торговле. Насколько мне известно, только она и представлена в Санкт-Петербурге. Сейчас самый благоприятный момент для ее возрождения». Однако отрезвление не заставило себя ждать: огромные расстояния, дороговизна транспортировки, проблемы с кредитованием, близость более доступных рынков в Германии и Италии вынудили французских негоциантов отказаться от России. Окончательная утрата этого рынка наносила, следовательно, лишь незначительный ущерб и, по мнению французских торговцев, не должна была привести к войне. Между тем Наполеон стремился к ней, несмотря на сдержанное противодействие нотаблей. В его представлении она вписывалась в рамки франко-английского конфликта, будучи естественным продолжением континентальной блокады. Вот признания Наполеона Нарбонну, которыми последний поделился позднее с Вильменом:

«Этот далекий путь ведет в Индию. Александр достиг бы Ганга, преодолев то же расстояние, какое отделяет от этой реки Москву. Вам должно быть известно о миссиях генерала Гарданна и ориенталиста Жобера в Персии. Ничего толкового из этого не вышло. Но я знаю маршрут и умонастроения народов, населяющих земли, через которые нам предстоит пройти, чтобы от Еревана и Тифлиса добраться до английских колоний в Индии… Вообразите, что Москва взята, Россия повержена, царь усмирен или пал жертвой дворцового заговора, тогда можно основать новый, зависимый от Франции трон. И скажите, разве для великой французской армии и вспомогательных отрядов из Тифлиса не открыт путь к Гангу, разве не достаточно одного туше французской шпаги, чтобы на всей территории Индии рухнула эта пирамида английского меркантилизма?» Если эти декларации и достоверны, не преследовали ли они цель ввести Нарбонна в заблуждение? Был ли

Наполеон искренен или опьянен численностью гигантской армии, которую ему удалось собрать к 1812 году? В 1811 году военному министерству и, в частности, топографическому отделу, возглавляемому Бакле д'Альбом, поручается составление карт для предстоящей кампании. Военное снаряжение и техника складируются в Ла Фере, Меце, Майнце, Везеле и Маастрихте, а затем отправляются в Данциг.

Император планирует молниеносную войну. Он якобы говорит Нарбонну: «Варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного сокрушительного удара в сердце империи — по Москве — матери русских городов, Москве златоглавой, и эта слепая и бесхребетная масса падет к моим ногам». Он рассчитывает, что при приближении Великой Армии крепостные Литвы восстанут против помещиков и рубль обесценится. (Для большей надежности Наполеон распорядился изготовить фальшивые ассигнации.) Звучали, однако, и трезвые предостережения. Капитан Леклерк, собравший часть необходимых статистических сведений о положении в России, писал в январе 1812 года: «Если император Наполеон решится вторгнуться в глубь России, он или останется без армии, как Карл XII под Полтавой, или вынужден будет спешно отступить». В начале 1812 года раздавались и другие голоса, протестующие против открытия восточного фронта в условиях нерешенности испанской проблемы. Талейран, рупор брюмерианцев, не скрывал своего скептицизма. Война разразилась в июне 1812 года. При содействии Англии царь сформировал шестую коалицию, в которую вошла лишь Россия.

Впервые французская армия имела подавляющее численное превосходство. В принципе Наполеон мог рассчитывать на Пруссию и Австрию: Метгерних, как мог, успокаивал царя. «Каковы ваши гарантии?» — настойчиво спрашивал русский посол. «Интересы австрийской монархии», — отвечал Меттерних. Король Пруссии писал Александру: «Если разразится война, мы не совершим зла больше, чем потребует от нас жестокая необходимость. Будем помнить, что мы едины и когда-нибудь вновь станем союзниками». А тем временем Австрия и Пруссия вливали свои контингента в могущественную 675-тысячную армию Наполеона. Армию, включавшую швейцарцев, поляков, итальянцев, бельгийцев, голландцев: словом, представителей всех покоренных императором европейских народов. 17 мая Наполеон прибыл в Дрезден, где его ждал настоящий «цветник королей». Проходившие там пышные церемонии многократно описаны. Но обратил ли кто-нибудь внимание на то, что впервые перед началом кампании Наполеон выступал уже не как вождь революции, а как монарх, оказывающий прием своим родственникам: императору Австрии и королю Пруссии? Именно там он обронил ненароком, что события во Франции приняли бы другой оборот, если бы в свое время его «бедный дядюшка» проявил большую твердость. «Бедный дядюшка» — это Людовик XVI, с которым Наполеон породнился, женившись на Марии Луизе. Легко представить себе негодование, которое эти слова вызвали у революционной буржуазии. Все пьянит его и внушает ему чувство, что он легко одержит победу над Россией. 1 июня он обещает в письме Марии Луизе из Познани, что встретится с ней через три месяца. Может быть, он охвачен воспоминаниями о Революции? В Торне штабные офицеры с удивлением слышат, как он во все горло распевает «Походную песню»:

На берегах Немана он будет напевать «Мальбрук в поход собрался». Редкую кампанию Наполеон начинал в таком приподнятом настроении. Оно и понятно: Россия выставила против него лишь 150-тысячную армию, разделенную к тому же на два отряда под командованием Барклая-де-Толли и Багратиона.

Правда, одно немаловажное событие несколько омрачило горизонт: в Бухаресте Россия подписала мирный договор с Турцией. «Невежественные потомки Магомета заключили мир как раз в тот момент, когда могли выправить последствия целого века проигранных войн», — писал Жомини.

24 июня у Ковно французы форсируют Неман. Наполеон рвется к Вильно с намерением расчленить русские войска. Он рассчитывает уничтожить их по очереди, а затем продиктовать условия мира. Тщетно: русские отступают, оставляя за собой выжженную землю. Наполеон надеется настичь их 17 августа в Смоленске, но они в очередной раз ускользают. Несмотря на то, что за два месяца не произошло ни одного серьезного сражения, численный состав Великой Армии неудержимо таял: из строя вышло 150 тысяч человек. Армия теряла из-за болезней, дезертирства и нехватки продовольствия от пяти до шести тысяч ежедневно. В командовании возникают разногласия: 8 июля Даву вошел в Минск и мог бы отрезать Багратиону путь к отступлению, если бы Жером атаковал с фронта. Последний, однако, не предприняв никаких действий, покинул армию после того, как Наполеон решил перевести ее в подчинение Даву. По свидетельству Буткевича, будущего епископа, находившегося в то время в Литве, французы производили впечатление плохо подготовленных солдат: драгунам, переквалифицировавшимся в уланов, пришлось сменить ружья на пики, с которыми они не умели обращаться, «кони вставали на дыбы, всадники нервничали», а «из-за неумения подковывать лошадей для артиллерийских повозок, чтобы они могли продвигаться по заснеженным северным просторам, пришлось бросить много пушек». Не желая раздражать французскую общественность, Наполеон понадеялся на прусский и польский провиант, однако враждебность жителей Пруссии, неприязнь поляков, непроходимые дороги и плохие урожаи нарушили его планы.

В довершение всех бед Наполеон никак не мог вступить в соприкосновение с противником, притом что его основные силы, истощенные марш-бросками и большими переходами, таяли на глазах. Все это выглядело блистательным подтверждением пророчества графа Ливена и Клаузевица. Последний, перейдя на службу к царю, уверял в русском штабе, что Бонапарт неминуемо потерпит поражение, сломленный гигантскими размерами империи, если только Россия сумеет воспользоваться своим преимуществом, а именно: до последнего момента беречь силы и ни под каким видом не заключать мира. Он советовал «эвакуировать всю страну до Смоленска и лишь там начать настоящую войну». Вскоре после завершения кампании эта версия будет подхвачена русскими, утверждавшими, что их отступление было преднамеренным. Между тем Клаузевиц в своем изложении событий кампании 1812 года убедительно показал, что генеральной штаб совершенно случайно вышел на тактику выжженной земли.

Русские генералы отступали не по заранее намеченному маршруту, а в страхе перед Наполеоном и реальностью его победы. Но могли ли русские сдать Москву, оплот православия, без боя? 18 августа Наполеон занял Смоленск. На следующий день в битве при Валутине Мюрат, Даву и Ней настигли русскую армию. По замыслу Наполеона, Жюно должен был атаковать их с тыла, но он бездействовал. Возможность решающего сражения была упущена. Несмотря на усталость войск, Наполеон возобновляет преследование: «Сама опасность толкает нас к Москве». Старику Кутузову приказано преградить путь неприятелю. Он занимает оборону у Москвы-реки, южнее Бородина. В результате ожесточенного и смертоносного сражения 7 сентября Наполеон прорывается к Москве. Позднее Толстой прославит «победу русских при Бородине». Правильнее было бы говорить об «успехе французов у Москвы-реки», поскольку 14 сентября Великая Армия все же вошла в Москву. Правда, с огромными потерями. К тому же в городе нельзя было жить, так как пожар уничтожил три четверти зданий. Александр же отказывался от переговоров.

Уже не в первый раз Наполеон сталкивался с народной войной. Сочетая патриотизм с религиозным фанатизмом, она подняла население на борьбу с завоевателями. Война, задуманная как партия в шахматы между порядочными людьми, переросла в драку, в которой дозволялись любые удары и не соблюдались никакие правила. Отрезанный огромным расстоянием от своей Империи (курьеру требовалось две недели, чтобы добраться от Москвы до Парижа), так и не дождавшись проявления доброй воли Александра, в середине октября Наполеон отдал приказ об отступлении, несмотря на то, что продовольственные запасы позволяли ему перезимовать в Москве. 19 октября армия покинула город. Хотя понесенные потери были значительны, катастрофы можно было избежать, если бы Наполеон не пошел по старой дороге. К несчастью, после сражения под Малоярославцем Кутузов вынудил его вернуться на Смоленскую дорогу и вновь пройти по земле, уже опустошенной сначала русскими, а затем французскими войсками. На беду, солдаты тащили с собой больше трофеев, чем продуктов. К голоду присоединились морозы.

Когда отступавшие оставили Смоленск, температура падала до минус двадцати, а порой и до минус тридцати градусов. Томительные ночи без тепла и света. Зато короткие зимние дни озаряли длинную вереницу людей, с головы до пят обмотанных тряпьем (обувь давно уже развалилась). Они плелись, оставляя в снегу трупы, орудия и повозки. Но куда страшней было попасть в руки казаков Платова, непрерывно атаковавших колонну. Русский офицер Борис Укскулл рассказывает в своих мемуарах, что мужики покупали французских пленных, чтобы сварить их в котле или посадить на кол. Французский солдат стоил два рубля. Русская историография всегда настаивала на том, что не столько суровой зиме, сколько партизанским отрядам принадлежит решающая роль в разгроме Наполеона. Но если слухи и преувеличивали масштабы бедствия, факты, поведанные оставшимися в живых, потрясали воображение. Переход через Березину по двум мостам из брусьев, возведенным в ледяной воде понтонерами Эбле, обернулся трагедией. Сегюр описал «густую, бескрайнюю, копошащуюся массу людей, лошадей и повозок, хлынувшую осаждать узкий проход к мостам. Передних останавливала река, отпихивали охрана и понтонеры, их давили напиравшие сзади, затаптывали, сбрасывали на несущиеся по Березине льдины. Толпа издавала попеременно глухое рычание, крики, стоны, разражалась чудовищными проклятиями». Битва при Березине продолжалась с 27 по 29 ноября. Когда Эбле взорвал понтоны, на другой стороне оставались еще тысячи отступавших. Однако Наполеону удалось выйти из окружения и сохранить 50 тысяч боеспособных солдат. Отступление от Сморгони до Вильно при тридцатишестиградусном морозе без продовольствия довершило разгром. В Вильно Наполеон оставил 20 тысяч раненых, больных и дезертиров. 16 декабря через Неман переправилось лишь 18 тысяч. Остальные в течение нескольких дней выходили самостоятельно небольшими группами. Общие потери, включая убитых, пленных и дезертиров, оцениваются специалистами в 380 тысяч человек. Это было крупнейшее поражение, какое когда-либо знала история, и сами его масштабы способствовали окончательному оформлению наполеоновской легенды.

Наполеон покинул армию 5 декабря около 10 часов вечера и не мешкая помчался в Париж, куда прибыл в ночь с 18-го на 19-е. О подробностях этого путешествия мы имеем представление благодаря Коленкуру. Весть о неудавшемся государственном перевороте генерала Мале, к которому мы еще вернемся в следующей главе, потрясла императора. Он корил себя за забвение, в которое был ввергнут римский король по вине таких высших должностных лиц, как Фрошо: «Люди слишком привыкли к непрерывным сменам правительств после Революции». Наполеон предвидел предательство сената и был готов заменить его на палату пэров — «в истинно национальном духе». В нее должны были войти наиболее влиятельные люди Империи.

Надеясь парировать критику буржуазии введением института пэрства, Наполеон оправдывался перед Коленкуром: «Говорят, что я властолюбив. Но разве есть у кого-нибудь в департаментах причины для недовольства? Тюрьмы почти пусты. Было ли такое, чтобы кто-нибудь пожаловался на префекта и не добился справедливости? Как Первый Консул, а затем император, я был королем народа, я правил для него, в его интересах, не отвлекаясь на эгоистические требования иных индивидуумов». Что имеет в виду Наполеон под словом «народ»? Он тут же уточняет: «Произнося слово "народ", я имею в виду нацию, потому что я никогда не покровительствовал тем, кого многие называют народом — всякому сброду. Но я не покровительствовал и вельможам. Если первые по причине своей забитости и нищеты всегда готовы к неповиновению, амбиции вторых делают их не менее опасными для власти». Иными словами, наполеоновская власть опиралась на буржуазию. Вот почему важно было завоевать ее доверие, подорванное известием об отступлении, опубликованным в 29-м бюллетене Великой Армии. «Наши поражения, — делился император с Коленку-ром, — вызовут обеспокоенность, однако мое возвращение смягчит нежелательные последствия». 19 декабря он заявил Декрэ и Лакюе де Сессану: «Фортуна ослепила меня. Я был в Москве, я надеялся заключить мир. Я просидел там слишком долго. Я совершил грубую ошибку, но в моих силах ее исправить». И вот Наполеон опять за работой. А дурным новостям нет конца. Прусский генерал Йорк, корпус которого входил в состав французской армии, перешел на сторону России в соответствии с Таурогенской конвенцией, подписанной 31 декабря. Восточная Пруссия восстает против французского владычества, пожар недовольства перекидывается на Силезию и Бранденбург. 28 февраля 1813 года под давлением советников и студентов, покинувших аудитории, чтобы записаться в добровольческую армию, Фридрих Вильгельм подписывает договор с царем и провозглашает «освободительную войну» — «Священную войну», воспетую Арндтом, Кюрнером и Рюккертом.

Однако с присущей ему стремительностью Наполеон ухитрился рекрутировать в, казалось бы, истощенной Франции 300 тысяч новобранцев 18–19 лет, которые прошли весеннюю подготовку по пути в Германию. Он не хочет оставлять Испанию, где держит под ружьем 250 тысяч регулярных войск и мощную кавалерию, которых ему будет так недоставать. Он настойчиво внушает Коленкуру: «Война в Испании ведется отныне лишь партизанскими средствами». И добавляет: «Поскольку оппозиция новому порядку исходит от низов, лишь время и активность высших классов, руководимых сильным и мудрым правительством, опирающимся, с одной стороны, на национальную жандармерию, а с другой — на французские вооруженные силы, смогут усмирить это брожение.

Волна ненависти спадет, когда все поймут, что мы несем с собой лишь более разумные, либеральные и отвечающие потребностям времени законы, отличающиеся от отживших обычаев и инквизиции, веками управлявших этой страной». Наверное, Наполеон просто успокаивал себя. Нельзя было начинать войну с Россией, не разрешив испанской проблемы. В 1813 году возвращаться к ней было уже поздно. Англичане высадились на полуострове, и император уже не мог позволить себе оголить южный фронт. Уйти из Испании, как ему советовали доброхоты, было бы безумием: это повлекло бы за собой крушение всей Империи. Впрочем, немецкие монархи не торопились присоединиться к Пруссии и России. Рейнский союз выслал императору востребованные им войска. Наполеон прекрасно понимал, что лишь победоносное наступление может спасти положение. Разработанный им план, который 11 марта 1813 года он излагает в своем послании к Евгению, возглавившему после отъезда Мюрата Великую Армию, дислоцированную в Лейпциге, впечатляет не меньше, чем знаменитая речь, продиктованная им в Булонском лагере.

«Постаравшись создать впечатление, что я собираюсь идти на Дрезден и в Силезию, я скорее всего под прикрытием тюрингских гор и Эльбы с 300-тысячной армией направлюсь в Гавельсберг, форсированным маршем дойду до Штеттина, затем — до Данцига, до которого две недели пути. На двадцатый день, форсировав Эльбу, мы снимем блокаду с Мариенбурга и захватим этот город и все мосты Нижней Вислы. Это — в отношении наступательных операций. Что касается обороны, то, поскольку наша главная цель состоит в том, чтобы прикрыть 32-ю дивизию, Гамбург и Вестфальское королевство, ее рубежи пролягут в районе Гавельсберга». Наполеон планировал начало операций на май. Саксонская кампания не заняла много времени и позволила императору вновь ощутить вкус победы. 1 и 2 мая он отбросил Блюхера и Витгенштейна, командовавших прусско-русскими силами при Вайсенфельсе и Люцене. Вынудив их отступить за Эльбу, он продолжил преследование и 20–21 мая вторично разгромил их при Бауцене и Вурсене. Не раз отмечалось, до какой степени отсутствие кавалерии связывало руки Наполеону: ему так и не удалось полностью уничтожить противника. Здесь следует отметить, что новым элементом, привнесенным прусскими войсками, стала ожесточенность, превратившая сражения в кровавые бойни. «Эти животные кое-чему научились», — признал император. 4 июня в Плейсвице было подписано двухмесячное перемирие. Наполеон понимал, что ему не одержать окончательной победы, однако и Пруссия с Россией, даже объединившись, не могли одолеть Францию. Такая расстановка сил поставила Австрию в положение третейского судьи. Окажутся ли в этой ситуации узы брака крепче былой европейской солидарности? Возьмет ли в Пруссии ненависть к французам верх над презрением к собственной аристократии? Предпочитая отделываться общими фразами, Меттерних предлагает посредничество. И в первый же день переговоров оглашает свои условия мира на континенте: восстановление территориальной и государственной целостности Пруссии, а в случае необходимости — роспуск Рейнского союза. Эти условия не посягали на естественные границы Франции и могли бы быть приняты нотаблями. Что же Наполеон? Встреча императора с Меттернихом 26 июня в Дрездене даже в аранжировке австрийского дипломата выдает шаткость положения победителя при Бауцене. «Чего вы от меня хотите? — порывисто обратился ко мне Наполеон. — Чтобы я покрыл себя позором? Ни за что! Я погибну, но не уступлю и пяди своей территории. Ваши потомственные монархи могут быть двадцать раз биты и всякий раз вновь возвращаться на престол. Я не могу себе этого позволить, потому что я — всего лишь солдат, достигший вершины могущества. Мое владычество меня не переживет: оно рухнет, едва я ослабею и меня перестанут бояться». Наполеон допустил психологический просчет: уставшая от войн Франция пошла бы на возвращение иллирийских провинций и на отказ от Польши. Другая ошибка Наполеона заключалась в том, что он был уверен в нейтралитете Вены, о чем и поведал Меттерниху. Он не принял в расчет Англию: лишь благодаря английским субсидиям австрийский кабинет мог выйти из охватившего страну финансового кризиса. Последние события в Испании свидетельствовали о конце французского влияния на полуострове; это была отходная по наполеоновскому могуществу. 27 июня, по указке Англии, Метгерних заключил с Россией и Пруссией до поры до времени секретный Рейхенбахский договор. В соответствии с этим договором Австрия должна была вступить в войну с Францией в случае, если Париж не согласится на мир на предложенных Меттернихом условиях. Конгресс собрался в Праге в середине июля, срок окончания перемирия был перенесен на 10 августа. Состоялось лишь несколько заседаний. К тому времени Австрия уже определила свою позицию.

12 августа она вступила в войну. Союзники сформировали три армии: северную — под командованием Бернадотга, втянувшего в коалицию Швецию, силезскую — во главе с Блюхером и богемскую — под началом Шварценберга. Наполеон был готов к наступлению противника одновременно с трех фронтов. На севере, против Берлина, он поставил Даву, в центре, против Блюхера — Нея, а сам двинулся на Богемию. В общем, он распылил силы, да к тому же понадеялся на инициативу своих маршалов, давно приученных пассивно выполнять его приказы. Хотя Наполеон и сдержал натиск берлинской группировки под Дрезденом (26–28 августа), где был убит Моро, общие итоги были неутешительными: Вандамм потерпел поражение при Кульме, Макдональд — на реке Кацбах, Удино — у Гроссберена, южнее Берлина, а Ней — при Денневице. 9 сентября Теплицкий договор упрочил австро-русско-прусский альянс, в то время как кавалерия Чернышёва продолжала преследовать Жерома де Касселя. 31 августа Пейрсю услышал, как Наполеон декламирует Вольтера:

Отступив к Лейпцигу, император дает 16–19 октября «сражение народов». В нем участвует 320-тысячная армия коалиции против 160 тысяч французов. Итоги первых сражений (у Вашау, Парты и Ленденау) — с победным либо неясным исходом. 17-го Наполеон на удивление пассивен. На третий день, 18-го, произошло драматическое событие: переход на сторону неприятеля саксонцев под командованием Ренье, а затем Вюртембергской кавалерии. «До этого мгновения, — вспоминает находившийся рядом с императором майор Оделебен, — он сохранял полное спокойствие, держал себя как обычно. Случившееся несчастье никак не сказалось на его поведении; лишь на лице отразилось уныние». 19-го союзники окружили Лейпциг. Отступление французов осложнилось преждевременным взрывом моста через реку Эльстер.

Между тем в городе оставалось еще свыше 80 пушек, сотни повозок, а также войска Макдональда, Лористона и Ренье. Понятовский утонул, пытаясь организовать переправу. Бюллетень Великой Армии, опубликованный 24 октября 1813 года в Эрфурте, сообщал:

«Преждевременно называть точные потери, вызванные этой трагедией, однако приблизительно они исчисляются 12 тысячами человек и несколькими сотнями повозок. Смятение, внесенное этим событием в войска, нарушило порядок вещей: французская армия-победительница вошла в Эрфурт так, как туда вошла бы побежденная армия». Отходя к Франкфурту и далее к Майнцу, Наполеон 30 октября разогнал при Ганау баварцев Вреде, также перешедших на сторону врага. Начавшаяся эпидемия тифа внесла свою зловещую лепту в потери, чинимые войной и тяжелым отступлением под проливным дождем. 9 ноября император прибыл в Сен-Клу. Положение становилось угрожающим: наполеоновская Германия разваливалась на глазах. Вестфальское королевство приказало долго жить. Члены Рейнского союза спешили расторгнуть его и заключить договор с Австрией. Первым 8 октября подал пример баварский министр Монжела. Угроза нависла даже над Рейном. Геррес назвал его в «Рейнском Меркурии» символом немецкого единства и включил в Volkstum[31] Швейцарию, которая, отрекшись от своего посредника, провозгласила нейтралитет. 29 декабря состоявшееся в Цюрихе собрание выборных от 14 кантонов объявило Акт 1803 года недействительным и приняло конвенцию, временно выполнявшую роль конституции. В Женеве недруги Франции Люллен, Пикте де Рошмон и Саладен восстановили республику и изъявили желание войти в Конфедерацию.

Преобразование Голландского королевства во французские департаменты не вызвало в свое время никакого сопротивления населения. Генерал Дюмонсо писал в своих мемуарах: «Народ пребывал в некотором волнении; все без умолку чесали языками, не обнаруживая, однако, беспокойства и несговорчивости».

Голландцы рассчитывали на оживление торговли в результате отмены таможенных барьеров, на ослабление налогового гнета благодаря введению более мягкой французской фискальной системы. Они надеялись, что политика Лебрена, герцога Пьяченцского, которому была поручена реорганизация голландской администрации, будет более лояльной. Последовавшее разочарование не знало границ: с прибытием в Амстердам Лебрена голландский таможенный контроль, поставленный под надзор французского чиновника, ужесточился. Были созданы специальные суды для борьбы с контрабандой. Пылающие костры из конфискованных товаров переполнили чашу терпения народа. В апреле 1811 года вспыхнули бунты, жестоко усмиренные Реалем. Голландия, традиционно раздираемая провинциальным сепаратизмом и религиозным фанатизмом, сплотилась в ненависти к Франции.

Поражение Наполеона в России и последовавший за ним взрыв патриотического негодования в Германии углубили противостояние. Когда в Голландии стало известно о поражении французской армии под Лейпцигом, начальник полиции Девилье дю Терраж сообщил: «Жители этой страны заверяют друг друга, что близок день их независимости». 15 ноября наступление союзников вынудило генерала Молитора оставить Амстердам и переправиться на левый берег Исселя. Его отъезд послужил сигналом к народному восстанию. 16-го Лебрен бежал. 17-го, в день, когда французские войска покидали Голландию, было сформировано временное правительство. 30 ноября при содействии англичан на родину возвратился принц Оранский. Гамбург давно уже был потерян по причинам, на которые указывает в своих мемуарах Пюимегр: «Присоединение ганзейских провинций к Франции обернулось злой шуткой. Их жители стали французами и в этом качестве делили с нами все наши невзгоды. С другой стороны, оставаясь иностранцами, они превратились в объект для дополнительных притеснений. Этого оказалось достаточно, чтобы довести народ до отчаяния. И до такой степени мы были ослеплены гипнотическим воздействием личности Бонапарта, что еще удивлялись, как это гамбуржцы не выказывают себя ревностными подданными императора».

Результаты поражения наполеоновской армии не могли не сказаться и на Итальянском королевстве. Италия понесла тяжелые потери в последних кампаниях императора. По официальным данным, из 27 тысяч человек, рекрутированных вице-королем Евгением для войны с Россией, на родину возвратилось лишь 102 солдата и 121 офицер; 25 тысяч сгинуло в германской кампании. Их-то и не оказалось под ружьем, когда возникла необходимость защитить полностью деморализованное королевство.

пел Леопарди. Опасность австрийского вторжения усугубилась угрозой с юга. Мюрат, издерганный непрерывными и часто несправедливыми упреками, которыми публично донимал его зять, озабоченный сохранением неаполитанского трона, неосмотрительно ввязался в переговоры с Австрией. Со своей стороны, Меттерних, вынужденный держать большую часть своих войск в Германии, нуждался в союзнике в Италии. Словом, с благословения Англии соглашение было достигнуто. Однако на конкретные шаги неаполитанский король решился лишь после лейпцигской катастрофы: он обещал оказать содействие в изгнании французов с полуострова, но во Францию вступать отказался. Тем временем английским товарам вновь был открыт доступ в Неаполитанское королевство. В начале октября произошли события, приведшие к потере Евгением Иллирии. На волне восстания в Тироле и при поддержке баварского альянса австрийцы перешли через Альпы. Французам пришлось отойти к Тальяменто, затем — к Пьяве. Неаполитанские войска двинулись на север. 1 февраля 1814 года Элиза покинула Флоренцию. Мюрат без боя овладел Тосканой, однако вскоре оставил город. Евгений очутился в безвыходном положении. 17 апреля 1814 года он сложил оружие. Австрийский главнокомандующий Бельгард еще 3 февраля объявил о восстановлении прежней формы правления. Наполеон, желая досадить Мюрату, с вожделением взиравшему на Папскую область, 21 января вызволил из заточения папу, распорядившись отправить его в Рим. Мюрат понял, что не усидит на троне. Французскому господству над Италией пришел конец.

Судьба Жозефа в Испании была решена. Англия нуждалась в постоянном источнике раздражения для французов в Бельгии или Испании. Неудача английской экспедиции на Зеландию в 1809 году побудила британский кабинет министров остановить выбор на Испании. Артуру Уэлсли, будущему лорду Веллингтону, после продолжительных дебатов в парламенте было поручено высадиться на побережье Португалии, где английский флот снабжал бы его всем необходимым, а он совершал бы ежегодные рейды на Мадрид, изматывая французов. Соперничество французских маршалов в Испании, их неспособность завоевать симпатии местного населения (не считая Сюше в Каталонии), ограниченный контингент войск, оставленный Наполеоном в их распоряжении, и непрерывно возраставшие потери (Лаписс был убит в Талавере в 1809 году, Сенармон — под Кадиксом в 1810 году, Лагранж получил тяжелое ранение у Талаверы в 1808 году, Кольбер умер в 1809 году) способствовали успеху Уэлсли. 27 июля 1809 года он разбил у Талаверы несогласованно действовавших Виктора и Журдана, за что и был удостоен титула виконта Веллингтона. Вскоре Жозеф, получавший указания из Парижа и подчинявшийся к тому же местному ментору в лице Сульта, превратился в Мадриде в короля-призрака. Тем временем Массена было поручено выкурить Веллингтона из Португалии.

Маршал расставил для него ловушку, приказав Нею осадить Сиудад-Родриго, где была заблокирована последняя регулярная армия Испании. Веллингтон даже не шелохнулся.

Когда Сиудад-Родриго пал, Массена предпринял наступление на Лиссабон, однако ему пришлось познакомиться с португальской тактикой «выжженной земли», а затем — с фортификационными рубежами Торрес-Вердас. «Любимец победы» топтался на месте вплоть до марта 1811 года. Наполеон приказал Сульту выйти из Севильи на помощь Массена. Но Сульт замешкался в Бадахосе, а затем повернул на Андалусию. Массена начал отступать, и все бы кончилось благополучно, если бы 4 мая Веллингтон не свалился на французов как снег на голову у Фуентес-д'Оньоро. В 1812 году Наполеон отозвал из Испании молодую гвардию для войны в России, ослабив тем самым южный фронт. Главную цель своей стратегии на полуострове он видел в защите оси Мадрид — Байонна и даже предложил англичанам уйти из Испании, целостность которой посулил обеспечить властью королевской династии, природу которой не стал уточнять. Его предложение было отвергнуто. Веллингтон возобновил наступление, разбил Мармона у Саламанки и вошел в оставленный Жозефом Мадрид. Однако под угрозой объединения отрядов Клозеля, сменившего на севере Мармона, подошедшего с юга Сульта и дислоцировавшегося в Валенсии Сюше он в спешке покинул столицу и был бы окружен, если бы французские маршалы действовали более согласованно.

В 1813 году англичане предприняли новую крупную атаку на французские войска, беспорядочной толпой отступавшие на противоположный берег Эбро, где повозки, груженные трофеями, гражданские чиновники и генеральские любовницы смешались в толпе с солдатами. 21 июня 1813 года в битве при Виттории Веллингтон атаковал центр и левое крыло французских войск. Жозеф едва не попал в плен, солдаты спешно отходили к границе, побросав пушки, оружие и амуницию. Одному лишь Сюше удалось еще какое-то время продержаться в Каталонии. Наполеон, сместив брата, назначил главнокомандующим французских войск в Испании Сульта. Герцог Далмацкий, вновь обретя инициативу, которой, казалось, лишился, долгое время находясь в подчинении, начал наступление, однако был остановлен у Памплоны. 8 октября Веллингтон форсировал Бидассоа. Сделав запоздалые выводы из этих поражений, Наполеон в середине ноября отправил Лафоре в Валансэ, где находился в заточении Фердинанд VII, с письмом следующего содержания: «Политическая ситуация, сложившаяся в моей империи, вынуждает меня желать окончания испанского конфликта. Англичане возрождают в Испании анархию и якобинство, уничтожают монархию и дворянство, чтобы установить республику». Наполеон обещал, что королевская династия, правившая в Испании до 1808 года, будет восстановлена, французские войска уйдут с полуострова и воюющие стороны обменяются пленными. Подписанный договор вступит в силу, как только англичане покинут Испанию. Оправившись от изумления, Фердинанд VII с восторгом принял это предложение. Реставрация Бурбонов совершилась.

Англия, владычица морей, еще до первых поражений Наполеона на континенте успела лишить Францию и ее союзников всех колоний. Санта-Лючия, Тобаго и Сен-Пьер, а также Микелон пали сразу после возобновления военных действий. В феврале 1809 года Вилларе-Жуайез капитулировал на Мартинике, годом позже Франция потеряла Гваделупу. Английская эскадра атаковала и оккупировала Гвиану. Аналогичная судьба постигла Сенегал. К 1810 году у Франции не осталось колониальных владений ни в Америке, ни в Африке.

В 1809 году в Индийском океане был захвачен остров Родригес. Иль-де-Франс, куда Сюркуф в последний раз снарядил в 1807 году экспедицию на «Привидении», тоже пал. В 1811 году были потеряны Сейшельские острова. Ява, ставшая в июле 1810 года после аннексии Голландии французской колонией, подверглась атакам англичан и 13 сентября 1811 года после шестинедельных боев капитулировала. Статья в «Мониторе» подвела несколько неожиданный итог потере французских заморских территорий: «Оккупация наших маленьких колоний оказалась неизбежной, но чувства симпатии, связывавшие их жителей с метрополией, окрепнут, а гордость воспрянет под пятой врага, способного лишь унижать тех, кто подпадает под его владычество». Что касается испанских колоний (Перу, Мексика, Аргентина), то, свергнув Бурбонов, Наполеон фактически передал их в распоряжение англичан. В 1806 году, когда адмирал Попхэм, оккупировавший в январе мыс Доброй Надежды, принадлежащий Голландии, решил напасть на Буэнос-Айрес, француз Жак де Линье с помощью местного населения отбил его атаку. Однако после вторжения французов в Испанию объединившиеся в cabildos[32] колонисты отказались признать Жозефа; они обратились за помощью к Лондону и расстреляли Линье. Англия, уже почти полновластная хозяйка Бразилии, эвакуировала туда в 1808 году бежавшую от Жюно семью царствующей Брагантской династии. В благодарность за это содействие для английских купцов были существенно снижены таможенные пошлины. В результате невольного пособничества Наполеона испанские колонии в Америке стали для Англии ничуть не меньшим рынком, чем Европа. Однако с апреля по июль 1810 года недальновидно спровоцированные Англией народные восстания охватили Каракас, Буэнос-Айрес, Санта-Фе-де-Боготу и Сантьяго-де-Чили. Во главе их стояли энергичные лидеры: мексиканец Гидальго; венесуэлец Миранда — в 1792 году генерал Французской республики; Боливар, о котором рассказывали, что он присутствовал при коронации Наполеона; Сан Мартин и многие другие.

Итак, все европейские союзники Наполеона лишились своих колоний. Однако часто забывают, что наполеоновская авантюра имела всемирно-исторические последствия. Она изменила судьбу не только старой Европы, но и народов других континентов от Явы до Каракаса, захватив даже Австралию, куда в период Консульства отправилась экспедиция Бодена.

Глава VIII. КРАХ

«С тоской наблюдаю я за настроениями моих соотечественников, свидетелей столь грандиозных событий. От нас требуется осознанная решимость восстановить бывшую династию или на худой конец — общий интерес, способный сплотить умы. Но в нас нет ни чувства, ни общей идеи, могущих послужить основой для объединения. Все мы пылаем более или менее страстной ненавистью к тираническому правлению узурпатора, однако же у большинства она слабее, нежели желание сохранить личный покой и место в том обществе, которое нам их обеспечило. Все устали и боятся новых революций; нам не хватает воодушевления для борьбы за свои права, за возвращение потомков Генриха IV. Мы настолько утратили волю к действию, что обвиняем иностранцев в неспособности силою оружия восстановить порядок, решительно высказаться за который французам мешает то ли страх, то ли какие-то иные пороки».

Противоречивые чувства французских нотаблей во время кризиса 1814 года нашли в «Дневнике» Мэна де Бирана свое наиболее полное выражение. Начиная с 1808 года буржуазия мечтала отделаться от «спасителя», который перестал ее устраивать, однако не решалась на изменения, способные ущемить ее интересы.

Неблагодарность умерялась трусостью. Поражения наполеоновской армии стали наконец для буржуазии тем предлогом, которого она ждала долгих шесть лет. Нотабли были не в состоянии собственными силами свергнуть императора, они нуждались в помощи извне. Однако возникал вопрос: возвратится ли вместе с королем легитимность, утраченная в 1789 году? Увы! Самые трезвые головы, подобно Фьеве, скоро уяснили, что, согласившись обусловить свое возвращение на престол оккупацией Франции, Людовик XVIII совершил ошибку и надолго скомпрометировал Бурбонов, обеспечив в недалеком будущем мимолетное возвращение того, кто в глазах народа так хорошо умел противостоять европейской коалиции.

Заговор генерала Мале обнажил непрочность императорской власти. В ночь с 22 на 23 октября 1812 года бывший генерал, содержавшийся с 1808 года сначала в Венсенской тюрьме, а затем в лечебнице Дюбюиссона, вместе с двумя соучастниками, Бутро и Рато, направился в попенкурскую казарму. Там он сообщил полусонному коменданту Сулье о смерти Наполеона и о своем намерении сформировать временное правительство. Затем освободил из тюрьмы Ла Форс двух генералов: бывшего начальника штаба Моро Лагори и Гидаля — участника роялистско-республиканского заговора на юге. По приказу Мале Лагори арестовал министра полиции Савари и префекта полиции Паскье. Префект департамента Сена Фрошо уже готовил зал в ратуше для заседания нового правительства, все шло по намеченному плану, как вдруг командир дивизии Гюлэн оказал Мале неожиданное сопротивление. 28 октября три генерала и их главные сообщники были осуждены, а 29-го — расстреляны.

Позднее, с подачи официальных властей, много говорилось о бессмысленности заговора. Однако нельзя не признать, что хваленая имперская полиция продемонстрировала несостоятельность, допустив арест своих руководителей, а солдаты, добросовестно исполнявшие приказы Мале, делали это скорее с воодушевлением, чем под давлением необходимости. Кто стоял за спиной Мале? Талейран и Фуше? Маловероятно. Нотабли? Конечно же нет. Скорее всего речь шла об уже наметившемся на юге сближении роялистов, объединившихся в Общество рыцарей веры (хотя они и действовали еще чрезвычайно осторожно), и горстки неисправимых республиканцев. Вильель превосходно объяснил причину этого альянса в своих мемуарах: «Роялисты и республиканцы вполне могли найти общий язык, чтобы объединить усилия до созыва съезда избирателей для избрания выборщиков, которым после свержения Бонапарта предстояло, безусловно, высказаться либо за возрождение Республики, либо за реставрацию Людовика XVIII». Без поддержки нотаблей этот план выглядел малореалистичным, однако, как заметил Фьеве, «если бы движение просуществовало какое-то время, непременно объявились бы умники, готовые повести за собой этих глупцов». На такое пренебрежение интересами римского короля как со стороны высших чиновников, так и простых солдат Наполеон ответил отменой служебного распоряжения, передававшего в его отсутствие Камбасересу право председательствовать на советах.

Сенатус-консультом от 5 февраля 1813 года он объявил об установлении регентства Марии Луизы и совета, сформированного из принцев крови и высших должностных лиц. Сессия Законодательного собрания, проходившая с 14 февраля по 25 марта 1813 года, явила еще большую беспомощность, чем предыдущие. Отправившись в Германию, Наполеон оставил страну в тяжелом социально-экономическом положении. Ширилось недовольство, в Косне и других городах вспыхивали бунты против сводных налогов, не перераставшие, однако, в серьезные политические выступления. Буржуазия не решалась еще выступить открыто.

14 ноября 1813 года Наполеон вновь в Тюильри. Уже во второй раз он возвращается туда побежденным. Он полон решимости вдохнуть в окружающих новую энергию, разбудить общественный энтузиазм, придав особый блеск сессии Законодательного корпуса. Цель маневра понятна: ему важно примириться с нотаблями. Сенатус-консультом от 15 ноября 1813 года император обязывает сенат и Государственный совет в полном составе присутствовать на заседании палаты депутатов. Но сам же нарушает план обольщения, вмешавшись в процедуру выбора председателя Законодательного собрания. Он назначает Ренье, хотя тот не депутат, а отставной министр юстиции, которого сменил Моле. Маре заменит в министерстве иностранных дел Коленкура, а Дарю — Лаюое, того самого, который в 1810 году стал преемником Дежана, главы военного ведомства, этого важнейшего звена государственной машины.

Союзники, готовящиеся оккупировать Францию, также приступают к реализации своего плана обольщения. 4 декабря они обнародуют манифест: «Союзные державы ведут войну не против Франции, а против господства императора Наполеона, которое, к несчастью для Европы и самой Франции, слишком долго длилось за пределами его Империи». Они гарантируют Франции естественные границы по Рейну, Альпам и Пиренеям. Приятная неожиданность, если только это обещание искренне. Нотабли не остались к нему глухи. И вот в такой напряженной обстановке 19 декабря 1813 года открывается сессия Законодательного корпуса. Желая проявить добрую волю в ответ на инициативу союзников, Наполеон передает все относящиеся к текущим переговорам документы в распоряжение сенаторов и депутатов. Для их изучения Законодательное собрание избирает две комиссии из пяти сенаторов и пяти депутатов. В сенатской комиссии все проходит без сучка и задоринки, чего нельзя сказать о комиссии Законодательного корпуса. Ее члены — депутаты пострадавших от блокады департаментов: Лене — депутат от Бордо, Галлуа — от Буш-дю-Рон, Рейнуар — от Вар. Остальные — тоже южане: Фложерг — из Авейрона и Мэн де Биран — из Дордони. Они воспользовались этим предлогом, чтобы сообщить о недовольстве избирателей. В заключение своего доклада Лене подчеркнул, что враг хочет не разрушить Францию, а «вернуть нас в границы нашей территории и умерить пыл и амбиции, ставшие за последние двадцать лет фатальными для народов Европы». Император может «продолжать войну лишь во имя независимости французского народа и территориальной целостности его государства». Если он желает поднять патриотический дух, ему надлежит «всемерно и неукоснительно соблюдать законы, гарантирующие французам права на свободу, неприкосновенность личности и частную собственность, а нации — безоговорочное осуществление ее политических прав». Эта хартия нотаблей была принята 229 голосами против 31. Она прозвучала недвусмысленным предостережением, однако Наполеон не пожелал внять ему. Несмотря на советы Камбасереса проявить сдержанность, он запретил публикацию доклада и прервал заседания Законодательного корпуса. По признанию Савари, это решение произвело сенсацию. Император сделал выговор депутатам, присутствовавшим на приеме 1 января 1814 года. Он пригрозил, что найдет себе другую социальную опору, объединится с «четвертым сословием» и разбудит во Франции старых демонов революции. «Что такое трон? Четыре куска позолоченного дерева, обтянутые бархатом… Трон — это нация, и меня нельзя отделить от нее, не причинив ей вреда, потому что нация нуждается во мне больше, чем я в ней. Что она будет делать без руководителя и гла-вы?.. Уж не хотите ли вы пойти по стопам Учредительного собрания и затеять новую революцию? Но я не уподоблюсь тогдашнему королю… Я предпочту стать частью суверенного народа, чем королем-рабом… Возвращайтесь в свои департаменты!»

Может быть, Наполеон испытывал искушение облечься в одежды Революции? Возродить дух 93-го года? Он направил в департаменты 23 сенатора и государственных советника, чтобы ускорить набор в учрежденную декретом 26 декабря национальную гвардию. Стендаль поведал в своем дневнике о том, как он помогал Сен-Валье в Гренобле. Комиссары, люди пожилые, без особого рвения выполняли возложенные на них поручения: самым молодым из них, Монтескью и Понтекулану, было по пятьдесят лет, самому старшему, Канкло, — семьдесят четыре! Иные из них, например Семонвиль, были даже убежденными роялистами. Страна, за исключением приграничных областей, устала от войн. Наполеону это известно, и он инструктирует комиссаров: «Объявите в департаментах, что я собираюсь заключить мир и обращаюсь к ним для того, чтобы изгнать врага из страны, что я призываю французов прийти на помощь французам».

До 1808 года рекрутские наборы были довольно умеренными. С 1789 по 1807 год было призвано 958 тысяч мужчин, что составило ¹/₃₆ от общей численности населения. Были нередки случаи замены и освобождения от призыва. Однако начиная с сентября 1808 года возрастает потребность в живой силе: «счастливый номер» или покупка «заместителя» больше не гарантируют освобождения от воинской повинности. В апреле 1809 года император дополнительно запрашивает у сената 30 тысяч в счет набора 1810 года, а также из числа получивших отсрочки в 1806, 1807, 1808 и 1809 годах.

Вскоре возникла нужда еще в 36 тысячах. Агрикол Пердигье рассказывает в своих «Воспоминаниях подмастерья», что его старший брат, хотя и был поначалу заменен грузчиком из Авиньона, все же отправился служить в Испанию. После некоторого затишья 1810 и 1811 годов рекрутский набор, намеченный на 1 января 1813 года, переносится на более ранний срок. В 1813 году, выполнив план призыва, набирают дополнительно 350 тысяч, из которых 100 тысяч — получившие отсрочку в 1809–1812 годах. В апреле — новый призыв: в распоряжение военного министерства передается 180 тысяч человек. 24 августа, в момент обострения испанского конфликта, император получает еще 30 тысяч из подлежащих мобилизации в южных департаментах в 1814, 1813, 1812 годах и ранее. В октябре 1813 года набрано 160 тысяч в счет призыва 1815 года, за исключением женатых. В ноябре — новый запрос, обусловленный тем, что Наполеон больше не желает иметь дело с войсками союзников: «Мы переживаем времена, когда нельзя рассчитывать ни на одного иностранца».

Так родилась легенда о «Людоеде». Начинается организованное сопротивление рекрутским наборам. Станислас де Жирарден, префект департамента Нижняя Сена, рассказывает, что на призывных пунктах можно было увидеть «молодых людей, которые, дабы избежать призыва, вырвали себе все зубы или почти полностью сгноили их, кто — кислотами, а кто — жуя ладан. Иные, прикладывая к руке или ноге нарывной пластырь, наносили себе раны, а затем, желая сделать их "неизлечимыми", обвязывали тряпками, смоченными в воде с мышьяком. Другие наживали себе вздутые грыжи, некоторые прикладывали к детородным органам разъедающие вещества». Банды уклоняющихся от воинской повинности наводняли провинции, нагнетая атмосферу напряженности и страха. На севере под предводительством Фрюшара сопротивление приняло даже политическую окраску. Члены этих банд пользовались поддержкой сельских кюре и местных жителей, предоставлявших им пищу и кров. Кануло то время, когда отец Агриколы Пердигье, выбранив старшего сына за дезертирство, отослал его обратно в армию. Даже префекты, такие как Ла Тур дю Пэн в департаменте Сомма или Барант в департаменте Луара, информировали дезертиров о маршруте продвижения посланных против них войск.

В феврале 1814 года в Тарне на 1 600 новобранцев приходилось 1 028 дезертиров! Бремя налогов, долгое время вполне сносное, становится невыносимым: жалованье чиновников сокращается на 25 процентов. Перед лицом нависшего над страной в результате поражений финансового кризиса Наполеон изворачивается как может. Ненависть, вызванная восстановлением сводных налогов, усиливается в результате реквизиций и введения 30-сантимной надбавки к налогам. В 1814 году вдвое увеличивается торгово-промышленный и другие налоги, которых никто уже не платит. Наконец, впервые после 1792 года Франция подверглась оккупации и ее население пережило все бедствия войны. До сих пор, благодаря бюллетеням Великой Армии, она была знакома лишь с ее парадной стороной.

Неудачи на фронте поражают все сферы жизни: экономика страдает из-за потери внешних рынков и расположенных вблизи границ предприятий, как, например, в Льеже. Падение ренты свидетельствует об утрате доверия. «Состояние торговли определяет настроение населения», — констатирует префект департамента Рейна и Мозеля. Мечты буржуазии об экономическом процветании рассеиваются. Техническое и торговое превосходство Англии ни у кого не вызывает сомнений. Победы на континенте не способствовали развитию производства, поэтому продолжение войны представляется бессмысленным. Кроме того, ведение войн предполагает хотя и умеренный, но от этого не менее обременительный государственный дирижизм.

Сенатус-консульт от 3 апреля 1813 года сильно ущемил интересы нотаблей. Им было предписано выставить 100 тысяч вооруженных и экипированных за свой счет молодых людей из благородных и состоятельных семей Империи. Те же, кто по уважительным причинам избежал службы в армии, подлежали обложению обременительным налогом. Часть из них храбро сражалась у Пюлли, Лепика и Дефранса. Другие готовы были даже, например в Туре, поднять восстание. Растет недовольство в среде кадровых военных, возмущенных быстрым продвижением дворян по службе. Старый республиканец генерал Мишо сетует в 1813 году в частном письме: «Прежние услуги так мало ценятся, что, похоже, стало даже дурным тоном напоминать о них. Мне было бы не так горько, если бы забвению предали меня одного». Могли ли принятые правительством незначительные меры вернуть Наполеону популярность? Намеченная распродажа части общинного имущества должна была пополнить казну и удовлетворить потребность крестьян в земле. Однако план провалился, так как вследствие бедственного положения в экономике у крестьян не осталось свободных средств. Расширение торговых льгот не предотвратило нескольких скандальных банкротств. Не считая военных кампаний на севере и востоке Франции, а также решительного сопротивления таких полководцев, как Карно в Антверпене, Даву в Гамбурге и Лекурб в Бельфоре, неприятель встретился с апатией и даже пособничеством.

Оказавшись в положении, сходном с положением Людовика XVI на закате его царствования, император ощущает неполноту своей легитимности. Аристократия, бывшая некогда его союзницей, предает его ради настоящего короля. Ее примеру готовы последовать нотабли, по-прежнему испытывающие ностальгию по конституции 1791 года. Народ, несмотря на отдельные проявления патриотизма в оккупированных районах, обнаруживает по отношению к императору равнодушие, переходящее во враждебность. Наполеону суждено победить или погибнуть. Это обстоятельство придает французской кампании волнующий характер.

В конце 1813 года три союзные армии форсировали Рейн. Бернадотт вторгся в Бельгию. Армии Блюхера и Шварценберга (при которой находились русский царь, австрийский император и прусский король), соединившись на реке Об, двинулись на Париж. 250-тысячной армии коалиции Наполеон смог противопоставить лишь 80 тысяч рекрутов. Сульту он поручил остановить на юге Веллингтона, своего самого мобильного противника. Что представляла собой армия Наполеона? Ей не хватало обмундирования, недополученного из пошивочных мастерских Бордо, Тулузы, Нима и Монпелье. Кавалерия располагала лишь 900 седлами вместо необходимых пяти тысяч. Порции галет, мяса и водки, выдаваемые солдатам, были значительно урезаны. Военные госпитали мгновенно переполнились. «Меня беспокоит нехватка жалованья», — сказал Наполеон 7 января Мольену. Военного снаряжения также недоставало, хотя в 1813 году было изготовлено 240 тысяч ружей.

Остановив Блюхера в Бриене, Наполеон 1 февраля 1814 года вновь встретился с ним и Шварценбергом в Лa Ротьере. К счастью для Наполеона, Блюхер и Шварценберг совершили ошибку, разделив армии, чтобы им легче было прокормиться за счет местного населения. Блюхер направился по дороге, ведущей к Марне и Пти Морену, а Шварценберг — к Об и Сене, что сделало их более уязвимыми для Наполеона. Нападая попеременно то на одного, то на другого, он 10 февраля остановил Блюхера у Шампобера, а затем изрядно потрепал его у Монмирайля, Шато-Тьерри и Вошана. Принявшись за Шварценберга, угрожавшего Фонтенбло, император 18 февраля разбил его при Монтеро и заставил отойти на противоположный берег реки Об. За восемь дней он одержал семь побед, отбросив на исходные позиции деморализованных и разобщенных союзников. Может быть, счастье вновь улыбнулось Наполеону? Нет, русский царь и Поццо ди Борго, давний соперник Наполеона на Корсике, вдохнули в коалицию новые силы, упрочив ее политически: 1 марта в Шомоне был подписан пакт, по которому Пруссия, Австрия, Англия и Россия брали на себя обязательство не заключать сепаратного мира и держать под ружьем 150 тысяч солдат вплоть до окончательного разгрома Наполеона. Союзники вновь перешли в наступление.

Разбитый 7 марта при Краонне, Блюхер укрепился на Лаонском плато, с которого Наполеону не удалось его выбить. Императору предстояло также оказать сопротивление приближавшемуся Шварценбергу. Однако 20 марта Наполеон не смог остановить обладавшего численным превосходством австрийца в сражении при Арси-сюр-Об. Тогда он задумал отрезать противника от тыловых коммуникаций и, вместо того чтобы оборонять Париж, предпринял наступление на Сен-Дизье. Едва не попав в ловушку, союзники начали уже отходить к Мецу, но тут были перехвачены письма, направленные Наполеону из Парижа. В них содержался намек на существование в столице влиятельной роялистской партии. По совету все того же Поццо ди Борго Александр продолжил наступление на Париж. Дерзкий план Наполеона провалился. 29 марта союзники приблизились к городу. 30-го завязалось сражение. Накануне, 28-го, бывший король Испании Жозеф, в соответствии с инструкциями, полученными от императора в начале февраля, находясь в Ножане, предложил регентскому совету покинуть столицу.

На следующий день императрица и римский король выехали из Парижа. В столице остались лишь префект департамента Сена Шаброль, префект полиции Паскье и… Талейран, который плутовским манером уклонился от сопровождения регентши в Блуа, обеспечив себе таким образом свободу для маневра. Париж, деморализованный, лишенный укреплений, крайне враждебно настроенный по отношению к Наполеону (за исключением рабочих предместий), опасающийся к тому же участи Москвы, не оказал ни малейшего сопротивления. Национальная гвардия и корпуса Мармона и Мортье, защищавшие столицу, дали для очистки совести сражения на высотах Бельвиля и Шаронны и у заставы Клиши, находившейся под командованием Монсея. Однако противник обладал слишком большим численным перевесом. Вечером 30 марта город капитулировал. 31-го войска союзников, предводительствуемые русским царем и королем Пруссии, вступили в Париж. 21 марта без особого сопротивления пал Лион. С 12 марта граф д'Артуа воцарился в Нанси, а мэр города Бордо Линг выбросил белый флаг. Рошешуар попытался переманить Труа в лагерь роялистов. Сульт отступил к Тулузе, хотя и не знал доподлинно настроения горожан, обработанных «рыцарями веры». Королевские агенты Семалле, Виторолль и Ген-Монтаньяк удвоили рвение, что было небезопасно, ибо никто не мог поручиться, что союзники в конце концов не договорятся с «тираном». Решающую партию предстояло разыграть в Париже. На это указывал Ген-Монтаньяк: «Если Париж выскажется за короля, провинции его поддержат. Они созрели для того, чтобы последовать примеру столицы, но не настолько самостоятельны, чтобы подать его самим». Шварценберг отмечал: «В сложившейся ситуации лишь Париж способен приблизить наступление всеобщего мира… пусть он скажет свое слово, и армия, стоящая у его стен, поддержит его решение. Парижане, вам известно положение в стране и позиция города Бордо… Она сулит окончание войны».

Талейран прекрасно понимал, что решающая партия разыграется в Париже. Он мог положиться на префекта полиции Паскье и на большинство сенаторов. Едва союзники вступили в Париж, как начались демонстрации роялистов. Канцлер утверждает, что в них была замешана полиция, но его свидетельство не заслуживает доверия. Талейран рассчитывал на сенат, однако решающий удар по императорской власти был нанесен генеральным советом департамента Сена. Наполеон презирал его, постоянно урезывал бюджет Парижа, не считался с его мнением.

И совет отомстил. 1 апреля по инициативе адвоката Бел-ляра, одного из двадцати его членов, тринадцатью голосами из четырнадцати, принявших участие в голосовании, было принято воззвание, обнародованное 2 апреля. Оно гласило: «Жители Парижа! Ваши избранники предали бы вас и свою Родину, если бы из низких, корыстных побуждений продолжали и дальше заглушать голос совести. Между тем она вопиет о том, что все угнетающие вас несчастья исходят от одного-единственного человека. Это он ежегодными рекрутскими наборами разрушает ваши семьи. Это он вместо четырехсот миллионов, которые Франция платила при наших добрых старых королях для вольной, счастливой и спокойной жизни, обложил нас налогами в полторы тысячи миллионов, грозя еще больше увеличить их. Это он закрыл для нас моря Старого и Нового Света, обескровил национальную промышленность, оторвал земледельцев от полей, рабочих — от мануфактур… Не он ли, пуще всего на свете боясь правды, дерзко, на глазах всей Европы, изгнал наших законодателей за то, что однажды со сдержанным достоинством они попытались высказать ее ему в лицо?» В заключение совет заявлял, «что он категорически отказывается подчиняться Наполеону Бонапарту, решительно выступает за восстановление королевской власти в лице Людовика XVIII и его законных преемников». Флери совершенно справедливо заметил, что в бой вступила не старая аристократия, а входившая в совет буржуазия (Лебо, Белляр, Бартелеми, Делетр). Талейран охарактеризовал манифест как преждевременный и запретил его публикацию в «Мониторе».

Он и сам был за отречение Наполеона, однако хотел, чтобы оно прошло в официальной обстановке. 1 апреля он убедил сенат проголосовать за создание временного правительства. В него вошли два королевских агента (Дальберг и аббат де Мон-тескью) и два ставленника Талейрана (Жокур и Берновиль). Сам Талейран возложил на себя обязанности его председателя. 3 апреля сенат наконец решился: он провозгласил отречение от власти Наполеона, виновного «в нарушении присяги и покушении на права народов, поскольку рекрутировал в армию и взимал налоги в обход положений конституции». Буржуазия отправила «спасителя» в отставку. А что же Наполеон? Он находился в это время в Жювизи, на почтовой станции в Кур-де-Франсе, в двух часах езды от Парижа, куда, получив известие о сдаче столицы, спешно возвращался после провала своего маневра. Он удалился в Фонтенбло. Ничего еще не потеряно. Разве у него не было 60 тысяч солдат, выкрикивавших на параде 3 апреля: «На Париж!»?

Почему бы и Австрии, на худой конец, не выступить в его поддержку из уважения к Марии Луизе? Крылья подрезали ему его маршалы: Ней, Бертье и Лефевр, — отказавшись продолжать борьбу. Они, и прежде всего Ней, убедили императора 4 апреля отречься от престола в пользу римского короля. «Брюмер наизнанку», как не без злобы говорили тогда. Коленкур, Ней и Макдональд отправились в Париж на переговоры с русским царем. Александр пребывал в нерешительности, опасаясь возобновления боевых действий. Не исключено, что он согласился бы на регентство римского короля, если бы не полученное им известие о предательстве армейского корпуса генерала Суама, ответственность за которое возложили на Мармона. Это известие навело царя на верную мысль, что далеко не вся армия и ее военачальники единодушно преданы Наполеону. Он потребовал безоговорочного отречения, гарантируя побежденному суверенные права над островом Эльба. 6 апреля Наполеон смирился с приговором. Но 7-го на параде солдаты встретили его восторженными приветствиями, и он попытался настоять на своем прежнем решении: 11 — го он поручил Коленкуру не давать хода уже подписанному им акту об отречении. В нем просыпаются мысли о самоубийстве; 8-го, по свидетельству Коленкура, он пытается покончить с собой, в ночь на 13-е — еще одна попытка. Подписав Фонтенблоский договор, по решению которого он получал во владение Эльбу, ежегодную ренту в размере двух миллионов от французского правительства, 20 апреля, после знаменитой сцены прощания во дворе замка Фонтенбло, Наполеон уехал.

6 апреля сенат призвал Людовика XVIII. Никто не хотел очередного «спасителя» в лице Бернадотта. Регентство Марии Луизы позволило бы Наполеону свести счеты с теми, кто отвернулся от него. Герцог Орлеанский не мог реально претендовать на престол: законным правом на него обладал лишь Людовик XVIII. Но сенаторы хотели вернуться не к 1789-му, а к 1791 году. Они были за восстановление не абсолютной, но конституционной монархии. Сенатской комиссии было поручено составить проект конституции. В нее вошли Барбе-Марбуа, Дестют де Траси, Эммери и Ламбрехт, а также бывший консул Лебрен. Проект, представленный временному правительству, недвусмысленно ссылался на конституцию 1791 года. Людовик XVIII «приглашался на трон свободным волеизъявлением», а текст конституции «выносился на одобрение народа». Министры были подотчетны палатам, свободы гарантировались. Эта не лишенная достоинств конституция устанавливала парламентскую монархию по английскому образцу. Но мог ли Людовик XVIII, легитимный монарх, принять такие условия? Ведь сенаторы, эти бывшие термидорианцы, удержавшиеся в 1795 году у власти благодаря Декрету о двух третях, а потом, после Брюмера, заполонившие Законодательное собрание Консульства, теперь заявляли, что в полном составе войдут в предусмотренный их проектом новый сенат. Все эти люди, извлекшие выгоду из Революции и режима Империи, не хотели уходить со сцены! Притом что они опорочили себя воззванием об отречении от власти Наполеона, собрав чуть ли не досье на все те случаи превышения императором полномочий, которые они сами же одобряли в дни его могущества! Этим они окончательно дискредитировали в глазах общественности себя и свою конституцию. Все это давало таким пресловутым борцам за легитимность, как Баррюэль, Мэстр, Бональд и другие, лишний повод ополчиться на проект конституции. Баррюэль усмотрел в нем даже «измышление ада»! Как же повел себя Людовик XVIII? Прибыв 27 апреля в Компьень, он 2 мая в манифесте, составленном в Сен-Клу его советниками, в числе которых был Блаке, изложил свои главные требования: суверенитет не народа, а короля, подготовка новой конституции, гарантирующей основополагающие свободы, национальное представительство, вотирование налогов палатами и равенство перед законом. Эти требования означали отказ как от абсолютизма, так и от суверенитета народа, несовместимого с идеей легитимной монархии. Из этого манифеста родилась Хартия 4 июня — плод усилий ярых роялистов (Дамбре, Ферн и Монтескью) и термидорианцев вроде Буасси д'Англа, одного из составителей конституции 1795 года (в соавторстве с Ланжюинэ). То обстоятельство, что это была не конституция, а пожалованная королем Хартия, пришедшаяся на 19-й год царствования Людовика XVIII (после смерти Людовика XVII в Тампле), вызывало раздражение либералов. Но это были мелочи в сравнении с содержащимися в документе уступками. Хартия гарантировала каждому право приобретать национальное имущество, занимать любую государственную должность, свободу совести и равное налогообложение, — словом, осуществление всех завоеваний Учредительного собрания. Желая успокоить рантье, она признавала все финансовые обязательства прежних правительств.

Исполнительная власть принадлежала королю, законодательная — двум палатам: палате депутатов (король обладал правом ее роспуска), избираемой сроком на пять лет на основе избирательного ценза, и палате пэров, которых король мог назначать в неограниченном количестве. Все историки отмечают, что Хартия 1814 года была «куда либеральнее» конституций VIII, X и XII годов и «разумно-практичнее» конституции 1791 года. Сможет ли Франция восстановить утраченное ею в 1789 году политическое равновесие? Это позволило бы стране обойтись без череды новых революций и «спасителей». К несчастью, после свержения Наполеона началось обсуждение условий мира. По Парижскому договору от 30 мая Франция восстанавливалась в границах 1792 года. Из всех территориальных завоеваний периода Революции она сохраняла лишь Савойю, Авиньон и Монбельяр. Бельгия была аннексирована Голландией, Венеция и Ломбардия возвращены Австрии. Судьба других территорий должна была решиться на Венском конгрессе. Многие крепости в Германии, Италии и Бельгии, в частности в Антверпене и Гамбурге, со всем военным снаряжением были возвращены прежним хозяевам. Эти аннексии уязвили самолюбие французов. Уступки, на которые пошел ведший переговоры Талейран, были восприняты как «чаевые, брошенные Бурбонами союзникам», а отказ от завоеванных территорий — как условие реставрации монархии. Проводилась параллель между Наполеоном — защитником оккупированной Франции и Людовиком XVIII — государем, «доставленным в повозке из-за границы». Престижу легитимной монархии был нанесен ущерб. Бесцеремонность вчерашних эмигрантов довершила дело. Наполеону стали сочувствовать. Франция упустила реальную возможность обрести политическую стабильность.

Глава IX. 1815 ГОД: ПОСЛЕДНИЙ ВЫБОР

Дорогой изгнания, за каретой, уносящей Людовика XVIII к Генту 20 марта 1815 года, скачут Виньи и Ламартин. Неподалеку находится Жерико, Шатобриан запаздывает. Роялисты не смогли воспрепятствовать возвращению Наполеона. Легитимный монарх в сопровождении романтиков удалился в изгнание. Так прошлое и будущее сошлись в этом бесславном отступлении, которому долго еще суждено будет завораживать воображение писателей — от Шатобриана до Луи Арагона и Жана Ануя. Вдохновителями общественного движения, увлекающего Наполеона к Парижу, стали рабочие и крестьяне. Армия присоединится к императору позднее, а ее высший командный состав — лишь частично.

Продвижение Наполеона к столице было облегчено активизацией в провинциях «четвертого сословия». Страх перед восстановлением феодальных прав в деревне и рост безработицы в городе надежнее всяких политических маневров привлекли сельский и городской пролетариат к тому, кто однажды уже спас Революцию, обеспечив сохранность ее социальных завоеваний. Нотабли помалкивают: они с облегчением наблюдают за крушением монархии, питающей слабость к старой аристократии, и при этом испытывают беспокойство в связи с возвращением человека, ставшего символом войны с Европой. И вновь, как когда-то по возвращении из Египта, Наполеон оказался перед выбором. Да, переговоры с Людовиком XVIII исключены, но он может помириться с буржуазией, пойдя на важные для нее политические уступки и взяв на себя роль защитника ее интересов от посягательств иноземцев. Опираясь на поддержку народа, можно было бы направить Революцию по пути, с которого она сошла в 1794 году после поражения «бешеных». Несмотря на усталость страны и трусливое предательство буржуазии в 1814 году, может быть, спасение — в этом?

По Фонтенблоскому договору Наполеону был предоставлен суверенитет над островом Эльба, присоединенным к Франции сенатус-консультом 26 августа 1802 года, а в 1809 году переведенным в подчинение главному управлению департаментов Тосканы. В 1802 году Лашевардьер опубликовал в «Статистических анналах» любопытное исследование по экономике острова. Он указывал на наличие полезных ископаемых (свинец и железная руда) и важных стратегических портов: «Принимая во внимание географическое положение острова между южными берегами Французской республики, Неаполитанскими государствами и Сицилией, для французской торговли важно занять хотя бы один из его портов либо в качестве места стоянки, либо — склада разнообразных товаров из обеих Сицилий и Леванта. Коммерция приводила и менее развитые племена к высокой степени процветания. Под эгидой сильного правительства торговля может придать острову невиданный доселе блеск». Так выглядело новое владение, полученное Наполеоном в собственность 4 мая 1814 года. Он тут же приступил к реорганизации административного управления острова, назначив интендантом Бальби, губернатором — Друо и казначеем — Пейрюса.

Были реформированы таможня, служба регистрации, больницы, возведены укрепления, разбиты виноградники. Наполеон принимается за постройку театра, словом, проявляет необычайную деловитость. Ничего удивительного: он в расцвете сил и не превратился еще в опустившегося, тучного старика, как это случилось на острове Святой Елены. Правда, здесь он суверенный правитель; на Святой Елене он будет бесправным узником.

Поселившись во дворце Мулини, он вызвал к себе мать и Полину и стал принимать многочисленных посетителей, в основном англичан, которых приглашал делить с ним трапезы. Внешне он производил впечатление человека, решившего провести остаток дней на острове, но в действительности осуществлял активную секретную деятельность, поддерживая постоянную связь с континентом посредством тайной переписки со своими агентами. Он был осведомлен о положении дел во Франции, о недовольстве политикой Бурбонов, знал, что армия ропщет из-за демобилизаций, неизбежных при возвращении к мирной жизни, и возмущается тем, что пути к восстановлению в должности и продвижению по службе открыты лишь для офицеров Конде, что крестьяне, приобретшие свою долю национального имущества, кое-где подвергаются притеснениям со стороны бывших владельцев. Старый дух вольтерьянства просыпается в буржуазии по мере того, как растет количество публичных процессий и религиозных церемоний. Дезире Монье свидетельствует: «Можно было видеть придворных, причащавшихся по три раза за мессу у разных алтарей, только бы попасть на глаза жене наследника престола».

Наконец, свободный ввоз английских товаров после снятия континентальной блокады обрекает людей на безработицу. Вопреки усилиям Людовика XVIII, две Франции: одна — белого, другая — трехцветного флага — восстают друг на друга. В своих нашумевших «Напоминаниях королю» Карно, прославившийся как героический защитник Антверпена, клеймит окружение Людовика XVIII: «Если вы хотите преуспеть при дворе, остерегайтесь обмолвиться, что вы один из тех двадцати пяти миллионов граждан, которые не без храбрости защищали родину от врагов, ибо вам возразят, что эти так называемые граждане — те же бунтари, а так называемые враги — наши друзья». Бонапартисты используют это недовольство в своих целях: генералы (Эксельманс, Лефевр-Денуэтт) при поддержке Фуше организуют заговор.

«Желтый гном», на редкость злоязычный сатирический листок, осмеливается превозносить опального императора, отказываясь от лозунгов, провозглашенных в салонах герцога де Бассано и королевы Гортензии. Могли в этих условиях Наполеон удержаться от искушения возвратиться на континент? Для его возвращения имелись и другие основания: Мария Луиза и римский король не разделили с ним его изгнания. Императрица воспылала любовью к Нейпергу, которого толкнул в ее объятия Меттерних, а Франц I удерживал внука при себе. Не хватало денег: кабинет министров в Тюильри игнорировал статью 3 Фонтенблоского договора, обязывающую выплачивать Наполеону ежегодную двухмиллионную ренту. Из Вены доносились тревожные слухи: Талейран и Кэстльри готовили депортацию Наполеона на более отдаленный остров, будто бы — на Святую Лучию. Не исключалось и покушение. Поговаривали, что для осуществления этого замысла бывший шуан Брюсляр назначен правителем Корсики. 12 февраля бывшему супрефекту Реймса Флери де Шабульону удалось добраться до острова. Он поведал Наполеону о деятельности бонапартистов и о настроениях в армии. Полученные сведения побудили императора ускорить отъезд. 26 февраля, после десятимесячной ссылки, Наполеон на борту «Непостоянного» покинул Эльбу. С горсткой людей (700 солдат) он отправился отвоевывать свою Империю. Жюмини предостерегал его от безрассудного шага. Не исключено, что это была ловушка, расставленная Австрией и Англией, чтобы вернее погубить Бонапарта и навсегда избавить от него Европу. В самом деле, поражает бездействие англичан, безусловно осведомленных об отъезде императора. Кроме того, сам Наполеон говорил о помощи, будто бы оказанной ему Австрией. Однако англичане и австрийцы скорее всего не нуждались в возвращении императора во Францию как предлоге для его депортации на другой остров. К тому же затевать подобные интриги с таким человеком, как Наполеон, значило идти на немалый риск. Логичнее объяснить отъезд Наполеона присущим ему темпераментом азартного игрока.

Очевидно, версия о содействии Австрии была от начала до конца вымышлена императором для умиротворения общественного мнения. Он делился с Даву в частной беседе в Тюильри: «Буду с вами предельно откровенен, ничего не утаю. Я взял на себя и должен буду продолжать играть роль человека, действующего сообща со своим тестем, императором Австрии. На всех углах говорят, что императрица с римским королем уже в пути, что она со дня на день будет здесь. В действительности же все не так, и я один против целой Европы. Такова реальность».

Самое фантастичное в поразительной судьбе Наполеона — это, пожалуй, его двадцатидневный переход от бухты Жуан до Парижа. Высадившись 1 марта во Франции, он пошел не по долине Роны, где ему могли оказать сопротивление роялисты, а двинулся горными тропами через Альпы, к Греноблю, где хирург Эмери и перчаточник Дюмулен уже подготовили общественное мнение. От границ Дофинэ отношение к нему крестьян было в целом доброжелательным.

Оставалось выяснить настроение армии. Встреча с Лафреем обнадежила: солдаты отказывались стрелять в него. После присоединения к его отряду частей Лабедойера и въезда в Гренобль, жители которого сломали ворота, чтобы пропустить императора, его путь в Париж вылился в триумфальное шествие. В Гренобле две тысячи крестьян с горящими соломенными факелами в руках скандировали: «Да здравствует император!» 10 марта Наполеон вошел в Лион, где был с энтузиазмом встречен ткачами. До Парижа весть о высадке Наполеона дошла лишь 5 марта. План оборонительных мероприятий, разработанный военным министром Сультом, предусматривал объединение армий Лионнэ, Дофинэ и Франш-Конте под командованием графа д'Артуа, в помощь которому выделялись два его сына и три маршала. В королевском указе, объявившем Бонапарта вне закона, солдатам приказывалось всеми огневыми средствами «обрушиться на неприятеля». Положение Людовика XVIII, который мог рассчитывать на поддержку Национальной гвардии, недавно сформированной армейской группировки и двух палат Законодательного корпуса, было далеко не безнадежным. Парижу казалось, что армия поддержит Бурбонов… Разве Ней не обещал «доставить узурпатора в же-лезной клетке»? Разве Массена в Марселе и Удино в Меце не щеголяли своим роялизмом? И разве Антибская крепость не преградила путь Наполеону?

Париж оставался на удивление спокойным. В донесении полиции 7 марта 1815 года сообщалось: «Все имели возможность убедиться, как далеко позади мы оставили наши революционные привычки; ведь нами уже были бы сформированы тысячи групп, выдвинуты резолюции с обеих сторон, звучали бы призывы к насилию. Ныне же люди озабоченно расспрашивали друг друга при встрече, обвиняли Бонапарта в желании смутить их покой, ввергнуть в гражданскую войну и в войну с иностранными державами, чтобы в очередной раз, если бы ему это удалось, пожертвовать Францией в угоду своему ненасытному честолюбию. Однако никто не опережал правительство в принятии тех мер, которые оно сочло нужным принять». Тем не менее, несмотря на столь оптимистический прогноз, рента упала с 81 до 75 франков. Планы сопротивления графа д'Артуа провалились из-за измены войск. 17 марта у Ос-сера Ней перешел на сторону Наполеона.

В ночь на 20-е король покинул Тюильри и укрылся в Генте. «Людовик XVIII утверждал, что умрет в сердце Франции; если бы он сдержал слово, легитимная монархия просуществовала бы еще целый век», — напишет Шатобриан в «Замогильных записках». 20 марта в 9 часов вечера Наполеона с триумфом внесли на руках в Тюильри, над которым развевался трехцветный флаг.

Анри Уссей убедительно показал, что триумфальное возвращение Наполеона в 1815 году ни в коей мере не явилось результатом заговора кучки таких бездарных бонапартистов, как Эксельманс, Друэ д'Эрлон и другие; внезапное возвращение императора привело их скорее в замешательство. Общественное движение, открывшее перед Наполеоном двери Тюильри, было представлено крестьянами, рабочими и солдатами, недовольными Бурбонами. Страх перед реставрацией, обеспокоенность рабочих ростом безработицы, преклонение солдат перед императором помогли Наполеону больше, чем интриги какого-нибудь Маре или Лефевра-Деноэтта. И все же не обошлось без недоразумений.

Наполеон надеялся на поддержку нотаблей, недовольных посягательствами эмигрантов на их права. Он рассчитывал на энтузиазм народа (декрет от 21 марта, который отменял дворянство и феодальные титулы, изгонял из Франции эмигрантов и налагал секвестр на их имущество, призван был поддержать этот энтузиазм), и не только на него. Но холодная встреча, оказанная Наполеону властями в Гренобле, открыла ему глаза на его заблуждение: буржуазия его бойкотировала. И хотя он назначил прежних министров (некоторые из них не без колебаний на это согласились): Декрэ во главе военно-морского министерства, Годена — министерства финансов, Мольена — государственной казны, Маре — государственного секретариата, а Фуше — полиции (хотя герцог Отрантский предпочел бы министерство иностранных дел), — он понял, что Францией уже нельзя управлять по-прежнему. Казалось, настал 1793 год. «Это рецидив Революции», — не без преувеличения заметил один из современников. Наполеон признавался Моле: «Ничто так не поразило меня по возвращении во Францию, как эта ненависть к духовенству и дворянству; я нашел ее такой же повсеместной и яростной, какой она была в начале Революции. Бурбоны вдохнули в революционные идеи новую жизнь». Несмотря на то, что революционный энтузиазм проявился лишь в отдельных районах Франции, прежде всего на юго-востоке, он произвел на Наполеона тягостное впечатление. «Не желаю быть королем Жакерии», — заявил он. И вновь, как в 1793 году, приходилось ставить заслон якобинскому варианту развития событий. Народное движение вынудило его раскрыть объятия бывшим соперникам — либералам, которые казались теперь наименьшим злом. Карно, «организатор победы», удостоился портфеля министра внутренних дел, а Бенжамен Констан после встречи в Тюильри с тем, кого он несколькими днями раньше сравнивал с Чингисханом и Аттилой, стал авторитетным политическим советником Наполеона. Желая привлечь к себе либеральную буржуазию, Наполеон издал в Лионе декрет, который гласил: «Избирательные коллегии Империи соберутся на чрезвычайную ассамблею на Майском Поле для усовершенствования нашей конституции в интересах Нации».

Возможно, Бенжамен Констан и не сыграл в разработке проекта новой конституции той важной роли, какую приписал себе в «Мемуарах о Ста днях». Однако скорее всего именно он был инициатором изменений, отличавших Дополнительный акт от Хартии: снижение уровня избирательного ценза, подотчетность министров палатам (вопрос о том, вводил ли Дополнительный акт парламентскую Республику, долго обсуждался юристами от Жозефа Бартелеми до Радиге), публичность дебатов, отмена цензуры и юрисдикции чрезвычайных законов, свобода вероисповедания. Однако две ошибки (одна из которых была допущена Наполеоном): введение наследственного пэрства, то есть сохранение дворянства, и само название «Дополнительный акт к конституциям Империи», не предполагавшее радикальных преобразований наполеоновского государства, — скомпрометировали в глазах общественности либеральную направленность этого документа.

Появилось множество памфлетов, критиковавших Дополнительный акт, что обусловило его провал на плебисците: из пяти миллионов избирателей лишь 1 532 527 сказали «да» и 4 802 — «нет». Количество воздержавшихся было значительным на западе и на юге. Много положительных ответов было получено на севере, востоке и юго-востоке. В деревнях проект был встречен с большим одобрением, чем в городах. Церемония на Майском Поле, где были оглашены результаты плебисцита, разочаровала парижан. Мишле, которому в 1815 году было 17 лет, напишет: «В то время я жил расиновской "Аталией". Не могу выразить своего удивления, когда я увидел Бонапарта, облаченного в тогу римского императора — белую, невинную тогу Элиасена. Она не соответствовала ни его возрасту, ни мавританскому цвету лица, ни обстоятельствам: ведь он вернулся не для того, чтобы принести нам мир». К середине апреля народный энтузиазм сошел на нет, скептически настроенные нотабли продолжали дуться. Их глашатай Фуше сформулировал настроения крупной буржуазии в разговоре с Паскье: «Этот человек (Наполеон) ничему не научился и возвратился еще большим деспотом, еще более воинственно настроенным, наконец, еще более безумным, чем прежде… На него набросится вся Европа; он не устоит, и через четыре месяца все кончится. Я не против возвращения Бурбонов. Нужно только, чтобы оно было обставлено не так глупо, как это сделал в прошлом году Талейран; нельзя, чтобы все мы зависели от их прихоти. Нужны продуманные действия, надежные гарантии». В Вандее, несмотря на поражение герцога Бурбон-ского, ширилось сопротивление роялистов. Решение вновь провести там рекрутские наборы обернулось бедой. 15 мая Вандея восстала по призыву ее бывших руководителей: Сю-заннета, д'Отишана, Луи де Ла Рошежаклена. 22-го Наполеон вынужден был сформировать Луарскую армию во главе с генералом Ламарком. Этих восьми тысяч солдат ему будет катастрофически не хватать в битве при Ватерлоо. Часть генералов и маршалов, таких, например, как Мэзон, последовала за Людовиком XVIII в изгнание. К роялистской оппозиции примкнули либералы. Они вошли в новую палату представителей после выборов, в ходе которых количество воздержавшихся от голосования нередко превышало 50 процентов. Рейнуар, автор «Тамплиеров», был избран в коллегию Бриньоля двадцатью шестью голосами против десяти, отданных за его соперника! Воскресли из небытия многие бывшие члены Конвента (Барер, Камбон, Друэ, Ланжюинэ, Лафайет, хотя иные, например Рошгюд, отказались баллотироваться).

Встречались и известные имена: Дефермон, Мутон-Дюверне, Арно, Шапталь, Боне де Трейси, Бувье-Дюмоляр, но было немало и незнакомых. Из вновь прибывших — Манюэль, будущий идеолог либералов. Избранная ничтожным количеством избирателей, палата намеревалась, однако, играть более значительную роль, чем та, которую ей уготовил Наполеон. Так, противники режима начали с того, что посадили председателем палаты Ланжюинэ, 6 июня — отказались присягнуть на верность конституциям Империи. Фуше незаметно приводил в движение рычаги парламентской оппозиции.

Наполеон был обречен. В самом деле, его подстерегали две опасности: предательство и поражение в войне. Несмотря на чистки, предпринятые Карно (они коснулись прежде всего префектов — традиция, которую отныне возьмут на вооружение все правительства), административный персонал оставался ненадежным.

Знаменитый архитектор Фонтэн выразил в своем дневнике настроения многих чиновников: «Пробудившись ото сна, мы не были в состоянии вновь предаться грезам. Ничто на свете не могло вселить в нас веру в неслыханное чудо. Мы пребывали в убеждении, что наступил конец, но были вынуждены исполнять отдаваемые нам распоряжения. Даже на Бонди, сменившего в Париже Шаброли, нельзя было положиться. Что уж говорить о Ламете в департаменте Сомма или о д'Ангосе в Верхнем Рейне». Пассивности администрации противостояла бдительность рабочих. На западе обретала стихийную популярность идея федеративных ассоциаций для борьбы с «недоброжелателями», то есть роялистами. «Почему бы нам не сделать в 1815 году того, что мы сделали в 1792-м? Обстановка та же. Так объединимся же, истинные французы, друзья родины», — писал Наполеону подполковник в отставке Бофор. «Как когда-то, в начале нашей великой Революции, ныне повсеместно проснулся дух федерализма», — писал Тибодо. Поначалу он заявил о себе в Нанте, городе, который, будучи расположенным между Вандеей и родиной шуанов, имел все основания опасаться очередной гражданской войны.

Несколько молодых горожан Нанта решили объединиться с соседними городами. Города Бретани с воодушевлением подхватили эту инициативу и направили своих депутатов в Ренн, где ими совместно и был составлен федеративный пакт. Поначалу имя императора в нем не упоминалось. За оружие предлагалось браться во имя защиты родины и поддержания порядка. Позднее император был также представлен в пакте, который подписали полторы тысячи депутатов. О нем доложили императору как о факте революционного неповиновения. Ознакомившись с документом, Наполеон сказал: «Это плохо для меня, но хорошо для Франции». Вслед за Бретанью в федерацию стали вступать другие провинции, а затем заключать между собою соглашения.

Правительство, за исключением Карно, не поддержало эти союзы; похоже, оно даже испугалось их, и рвение федераций пошло на убыль. Несмотря на опубликованную в «Мониторе» информацию о том, что организаторам федераций, людям образованным и благонадежным, можно всецело доверять, власти проигнорировали это патриотическое начинание, хотя и не осмелились его запретить. Предоставленное самому себе, оно постепенно сошло на нет. Когда это движение достигло Парижа, в федерацию объединились жители Сент-Антуан-ского и Сен-Марсельского предместий, которые не забыли о том, что в 1814 году столица оказалась беззащитной перед неприятелем. 14 мая император стал свидетелем массовой патриотической демонстрации: перед ним прошли 12 тысяч рабочих и демобилизованных солдат. Один из ораторов призвал к войне, которая должна стать не только оборонительной, но и избавить другие народы от угнетения. «Все это до боли напоминало времена Республики», — заметил один из очевидцев. Озабоченный тем, чтобы угодить буржуазии и Национальной гвардии, Наполеон не воспользовался этим общественным порывом. Он хотел оставаться спасителем буржуазной, а не пролетарской революции. В 1814 году нотабли отвернулись от него. В 1815 году он не извлек из этого никаких уроков. Война казалась неизбежной. Как только весть о высадке императора достигла Австрии, на Венском конгрессе, разделившемся на два лагеря (Франция, Австрия и Англия — с одной стороны, Россия и Пруссия — с другой), мгновенно сформировалась антинаполеоновская коалиция. В принятой 13 марта торжественной декларации союзники объявили Наполеона вне закона, а 25-го реанимировали Шомонский пакт. Тщетно Наполеон пытался умерить их ярость, заверяя, что признает Парижский договор, и направляя своих эмиссаров к царю и австрийскому императору. Союзные державы были непреклонны. Убедившись в этом, Наполеон декретом от 22 марта заказал мануфактурам 250 тысяч единиц вооружения. Декретом от 28-го он вновь призвал в армию демобилизованных унтер-офицеров. К 30 апреля ему удалось сформировать четыре армии и три резервных корпуса.

Девяностотысячная армия Веллингтона, в которую входили англичане, ганноверцы, голландцы и бельгийцы, стояла в Брюсселе. В Намюре находилась стодвадцатитысячная армия Пруссии под командованием Блюхера. К Франции двигались крупные войсковые соединения из России и Австрии. Задача Наполеона состояла в том, чтобы, разгромив Веллингтона и Блюхера до подхода армий союзников, ликвидировать численное превосходство неприятеля. Он вступает в Бельгию со стодвадцатипятитысячной армией, состоящей из гвардии, кавалерии и пяти армейских корпусов под командованием Друэ д'Эрлона, Рея, Вандамма, Жерара и Лобо. Сульт заменяет Бертье, который 1 июня то ли выпал, то ли был выброшен из окна Бамбергского замка в Баварии. Груши командовал правым крылом, Ней — левым. В центре — Наполеон, в любую минуту готовый прийти на помощь своим полководцам и нанести решающий удар. Остальные части пришлось оставить в Вандее (Ламарк), на Варе (Брюн), в Альпах (Сюше), в Юра (Лекурб) и на границе по Рейну (Рапп).

15 июня Наполеон форсировал у Шарлеруа реку Самбру и ударил в стык армий Веллингтона и Блюхера. В битве при Катр-Бра левый фланг французской армии под командованием Нея после яростных атак вынудил англичан отойти. При Линьи Наполеон и Груши отбросили Блюхера к Льежу, однако не одержали решительной победы из-за того, что не подоспел вовремя корпус Друэ д'Эрлона, разрывавшийся между двумя полями сражений. Тогда Наполеон повернул против Веллингтона. Пока Груши во главе армейских корпусов Вандамма и Жерара в соответствии с приказом преследовал Блюхера, император, объединив с Неем левый фланг и центр французских войск, двинулся навстречу английской армии. Он нашел Веллингтона 17-го вечером южнее деревни Ватерлоо, перед лесом Суань, на плато Мон-Сен-Жан. Англичане выстроились несколькими каре и заняли позиции ниже уровня ферм Папелотт, Угумон и Ла-Хэ-Сент. Французы расположились на соседнем плато Бель-Альянс. Фронт составлял всего четыре километра (в отличие от десятикилометрового фронта в сражении под Аустерлицем). Усталые, измученные непогодой люди, грязь, бездорожье и нехватка провианта помешали Наполеону атаковать с ходу. Пришлось перенести сражение на полдень 18 июня. Это и погубило Наполеона, так как дало время ускользнувшим от Груши пруссакам появиться на поле и довершить разгром французов.

Первая канонада раздалась в половине двенадцатого. Тактика Наполеона состояла в том, чтобы, уничтожив левое крыло англичан, не допустить их соединения с пруссаками. Однако атаки Друэ д'Эрлона и Рея натолкнулись на ожесточенное сопротивление. Не раз казалось, что удары Милло и Келлермана вот-вот опрокинут каре англичан, однако появление к двум часам на правом фланге Бюлова вынудило Наполеона перебросить туда почти весь свой резерв под командованием Л обо. Надо было любой ценой прорвать центр боевого порядка англичан. Император бросил на прорыв всю кавалерию, «стальную лавину» Нея. Но прижатые друг к другу на фронте длиной в полтора километра всадники представляли для английских снайперов такую же удобную мишень, какою незадолго до этого стал корпус Друэ д'Эрлона.

«Они бесполезно кружились, как в водовороте, посреди каре английской пехоты». Кавалерии не хватало для победы пехотинцев, сдерживавших в это время пруссаков у Плансенуа. К 19 часам на том же участке фронта, куда только что была брошена кавалерия, Наполеон предпринял последний натиск силою пяти батальонов гвардии. «Гвардия, последняя надежда и завершающая мысль». Но и ее скосил и заставил отойти огонь англичан. В это мгновение на правом фланге, у Папелотт, как из-под земли возник свежий корпус пруссаков под командованием Цильтена. Отступление гвардии и внезапное появление противника там, где ждали Груши, вызвало всеобщую панику, которой воспользовались англичане для перехода в наступление. Отступление французов превратилось в беспорядочное бегство, продолжавшееся до самой границы.

Несломленной осталась лишь старая гвардия, прикрывшая отход французов на Шарлеруа! Упустившему Блюхера Груши удалось организованно отвести свои войска на другую сторону границы.

Прибыв в Париж ранним утром 21 июня, Наполеон уже знал, что палата депутатов, где большинство составляли либералы, в очередной раз готова устранить его. Нотабли мечтали избавиться от своего докучливого «спасителя». Брат Наполеона Люсьен, Даву и Лабедуайер призывали его отложить заседание палаты, объявить «отечество в опасности» и при поддержке населения защищать Париж, укрепленный куда лучше, чем в 1814 году. Народ устраивает ему овацию перед Елисейским дворцом. От него ждут лишь мановения руки, но Наполеон вновь отказывается быть «императором сброда», прикрываясь неожиданными для него соображениями. «Видите их? — будто бы обратился он к Бенжамену Констану, указывая на скандирующих его имя демонстрантов. — Разве я осыпал их почестями и деньгами? Чем они обязаны мне? Они были и остались нищими. Но их озаряет инстинкт необходимости, их устами говорит страна. Если я захочу, через час палаты не станет. Однако жизнь одного человека не может иметь такой цены. Не для того я вернулся с Эльбы, чтобы залить кровью Париж». Фуше настойчиво призывает депутатов потребовать отречения Наполеона, распуская самые нелепые слухи о готовящейся императором диктатуре.

Обезумевшая палата объявляет о своем решении не прерывать заседаний. Император отступает. 22 июня после полудня сломленный Наполеон отрекается в пользу сына. Назначается временная комиссия из пяти членов под председательством Фуше. В нее вошли: генерал Гренье, Карно, Коленкур и Кинетт. 24 июня Даву, перешедший на сторону Фуше, уговаривает Наполеона покинуть Париж: герцог Отрантский не хочет, чтобы народное восстание, или народный переворот, спутало ему карты. Император вновь уступает и 25-го удаляется в Мальмезон. Но Фуше, который тайно подготавливает возвращение Людовика XVIII, полагает, что Наполеон все еще слишком близко от Парижа. Наполеон уезжает подальше от столицы. 3 июля город капитулирует. 6-го Талейран представляет королю в Сен-Дени этого раскаявшегося цареубийцу, и Людовик ограничивается тем, что отдает его в руки полиции. Эту сцену обессмертил Шатобриан на одной из самых известных страниц своих «Замогильных записок»: «Вдруг открывается дверь, неслышно появляется Порок, опирающийся на руку Преступления: господин Талейран, поддерживаемый господином Фуше.

Медленно продефилировав мимо меня, адское видение входит в кабинет короля и исчезает. Фуше явился служить верой и правдой своему господину. Преданный цареубийца, преклонив колени, влагает свои руки, обезглавившие Людовика XVI, в руки брата короля-мученика; вероотступник епископ стал порукой этой клятвы!»

Все, кто приобрел национальное имущество, равно как и все, извлекшие выгоду из Революции, вздохнули с облегчением. Краткая аудиенция короля и двух бывших министров Наполеона в Сен-Дени превратилась в коронацию Людовика XVIII. 8 июля король торжественно въехал в Париж.

Наполеоновская авантюра, лишенная поддержки нотаблей и не подразумевавшая какого бы то ни было участия народа, уложилась в сто дней, которые префект департамента Сена Шаброль дал себе труд отсчитать со дня отъезда короля до дня его возвращения.

ГлаваХ. ЛЕГЕНДА

Последним актом в драме о судьбе «спасителя» стала Святая Елена. Хотя в эпоху Реставрации казалось, что можно предать забвению 1789–1815 годы, Наполеон с высоты базальтового утеса не только вписал их в историю, но и накрепко связал со своей личностью. Спаситель толстосумов от Революции стал для Бальзака, как и для многих других, «народным Наполеоном».

3 июля 1815 года Наполеон ждал в морской префектуре Рошфора обещанные охранные свидетельства. Тем временем в его окружении рассматривались варианты дальнейших действий: майор Боден предлагал прорываться силой, Жозеф — двигаться на соединение с армией Жиронды под командованием генерала Клозеля. По распоряжению временного правительства сопровождавший императора генерал Бекер посадил Наполеона на фрегат «Заале», который доставил его на остров Экс. 9-го, в то время когда император вновь находился на борту «Заале», правительственная комиссия постановила, что объявит предателем родины всякого офицера, который окажет Наполеону содействие в возвращении на территорию Франции. Наполеон стал изгнанником. Он вернулся на остров Экс, где его друзья готовили ему побег. В Америку? Почему бы и нет? Мэтленд, капитан английского корабля «Беллерофон», входящего в эскадру, которая под командованием сэра Хотхэма курсировала от мыса Киберон до устья Жиронды, настойчиво приглашал Наполеона сдаться англичанам, обезопасив себя тем самым от французских роялистов и Блю-хера. «Император созвал что-то вроде совета, — вспоминает Лас Каз. — Мы рассмотрели все варианты… Прорваться сквозь английский морской заслон было невозможно, оставалось либо вернуться на материк и развязать гражданскую войну, либо принять предложение капитана Мэтленда. Остановились на втором. "Взойдя на борт ' Беллерофона', — говорили мы, — мы ступим на британскую землю". С этого мгновения англичане свяжут себя узами гостеприимства, и мы окажемся под покровительством законов их страны».

Тогда-то и было составлено знаменитое письмо: «Я, как Фемистокл, сяду у очага британского народа; я отдаю себя под защиту его законов». Неужели он поддался уговорам Мэтленда, намеревавшегося без лишнего шума арестовать императора? Не исключено. 15 июля Наполеон взошел на борт «Беллерофона».

Ловушка захлопнулась. Впрочем, следовало считаться с общественным мнением Великобритании. Пришвартовавшийся в Торбее корабль вызвал живой интерес. Мэтленд свидетельствует: «Нас окружило множество шлюпок, отовсюду стекались люди взглянуть на необыкновенного человека. Он часто поднимался на палубу, показывался у выхода на наружный трап и в кормовых окнах». И в Плимуте Наполеон любезно удовлетворял не менее живое любопытство народа, желая возбудить к себе симпатию. К тому же его сторонники среди либералов, которых оказалось больше, чем можно было предположить, похоже, разработали некий план: добившись для него постановления по закону habeas corpus, высадить императора на берег; тогда его свобода на английской земле была бы временно гарантирована юридически. Мак Кнрот, бывший судья Антильских островов, выдвинул против контр-адмирала Кохрана обвинение в неисполнении служебного долга: последний в свое время не атаковал эскадру Вильомеса в морских просторах Тортола. Наполеона он вызвал в качестве свидетеля. Так было получено постановление по закону habeas corpus ad testificandum, предписывавшее Наполеону 10 ноября предстать перед судом. Однако «Беллерофон» снялся с якоря до того, как постановление было передано в руки командующего плимутской эскадрой лорда Кейта. 31 июля лорд Кейт поднялся на борт «Беллерофона», чтобы сообщить императору о решении депортировать его на Святую Елену. Так окончательно определилась судьба Наполеона. В самом деле, разве можно представить его плантатором в Соединенных Штатах или собеседником пьющих чай престарелых английских леди? Начавшая окутывать его легенда была бы развеяна. Легенде нужен был мученик.

9 августа 1815 года, пересев на борт «Нортумберленда», Наполеон и его товарищи по ссылке отплыли из Плимута и 17 октября высадились на Святой Елене. Путешествие прошло без эксцессов. Сэмюэль Децимус, моряк с «Нортумберленда», заметки которого были обнаружены в 1976 году, записал: «На протяжении всего пути Наполеон и его свита находились в приподнятом настроении». Остров Святой Елены, не намного превосходящий размерами Бель-Иль, представлял собой отвесную стену из черного базальта — осколок потухшего вулкана. Суда Ост-Индской компании пополняли на нем запасы воды. Его население составляли представители всех народов земного шара: европейцы, негры, индусы, малайцы, китайцы. Власть на острове принадлежала аристократии — высшим чиновникам компании и крупным землевладельцам, чьи поместья по старинке обрабатывались крепостными. Два месяца Наполеон прогостил у Балкомбов в Бриарах — два месяца, ставшие для него передышкой после нервного истощения, вызванного крушением его надежд и изнурительным плаванием на «Нортумберленде». 10 декабря он переехал в Лонгвуд Хаус, о котором нынешний консул Франции на Святой Елене пишет: «Дом, как тюрьма. Со стороны фасада — на виду у англичан и французов — комнаты, предназначенные для императора. Грязный двор обступают лачуги, которые позднее будут отведены под конторы; чуть поодаль — жилые постройки, приютившие "семью", а также незримо присутствующего английского офицера-надсмотрщика». В окружение Наполеона — его последнюю свиту — входили: генерал Бертран, адъютант императора с 1807 года, заменивший Дюрока в должности обер-гофмейстера; генерал Монтолон, выполнявший в свое время дипломатические поручения; обер-адъютант генерал Гурго и Лас Каз — гражданское лицо, дворянин, скорее по необходимости, чем по убеждению связавший свою судьбу с Империей, бывший камергером, а затем докладчиком Государственного совета (при нем находился его сын). Две женщины, вечные соперницы, генеральши Бертран и Монтолон. Обслуживающий персонал Лонгвуда состоял из обер-ка-мергера Маршана, мамелюка Сен-Дени, по прозвищу Али, метрдотеля Сиприани, который в действительности был секретным агентом, швейцарца Новерраца и Сантини, ведавшего финансами, мастера на все руки. Нам достаточно хорошо известна будничная жизнь в Лонгвуде благодаря свидетельствам товарищей по ссылке: все они, включая Маршана и Али, оставили о ней свои воспоминания.

В удушливой атмосфере острова Наполеон проводил время, прогуливаясь по отведенной английскими властями территории, диктуя товарищам и читая. В Лонгвуде скопилась библиотека в две тысячи томов, названия которых нам известны. И без того тоскливую жизнь омрачали туманы, дожди, а также напряженная обстановка, нагнетаемая соперничеством и обидчивостью людей, входивших в наполеоновское окружение. В довершение донимали придирки губернатора Гудсона Лоу — недалекого службиста, солдафона, помешавшегося от свалившейся на него ответственности. Здоровье узника постепенно ухудшалось. Весь 1817 год он страдал от дизентерии и ревматических болей. Болезнь не отступала, несмотря на усилия ирландского медика О'Мира, которого губернатор отослал за связь с французами. В 1819 году участились головокружения. Корабельный врач Стоко, диагностировавший гепатит, спровоцированный климатом, был отправлен в Англию. Его сменил сомнительный Антомарки. К июлю 1820-го у императора появились тошнота и боли в области желудка; вскоре он не мог есть ничего, кроме супов и мясных желе. «5 мая, — пишет Бертран в дневнике, — в 5 часов 49 минут император скончался. За три минуты до смерти он сделал три вздоха. Во время агонии — едва заметное движение зрачков, судороги, пробегающие от рта и подбородка ко лбу с регулярностью часового маятника. Ночью император произнес имя сына перед словами "во главе армии". До этого он дважды спросил: "Как зовут моего сына?" Маршан ответил: "Наполеон"».

Был ли опальный император, покинувший мировую сцену после того, как находился на ней без малого 20 лет, обречен на забвение? Весьма искусный политик, он не мог не знать, какие опустошения произведет в людской памяти его уход со сцены, и потому на скалах Святой Елены вел свой последний бой, высекая тот образ, который хотел оставить потомкам.

Разумеется, наполеоновская легенда родилась не на Святой Елене. Начиная с первой Итальянской кампании ее стали творить газеты, призванные поднимать моральный дух войск, однако на деле познакомившие Францию прежде всего с Лоди и Риволи. Легенда расцвела вместе с официальным культом императора, навязанным имперским катехизисом, с праздниками Святого Наполеона и бесчисленными Днями благодарения. Но окончательно она сложилась лишь после 1815 года.

Решающую роль в ее возникновении сыграли изменившиеся социальные условия. В эпоху Империи преданность народа Наполеону была несомненной. Рабочие парижских предместий, во всяком случае значительная их часть, готовы были даже в 1815 году сражаться против захватчиков; все донесения полиции отмечают их верность императору. Не меньшей любовью пользовался Наполеон и в крестьянской среде. Правда, в последние годы эту любовь несколько омрачили сводные налоги и обременительные рекрутские наборы.

Но и падение Орла не повлияло на продолжающийся рост его популярности. Промышленная революция, темпы которой несколько замедлились в результате войн, Революции и установления Империи, разрушила до основания старые социально-экономические структуры, заменила ремесленников машинами, используя в основном дешевый труд женщин и детей.

Она привела к резкому снижению заработной платы на рынке рабочей силы, перенасыщенном бывшими солдатами, демобилизованными из Великой Армии. Эти отверженные вспоминали об Империи, как о «золотом веке» всеобщей занятости, высоких заработков и дешевого хлеба. Наполеон без труда стал «отцом народа». Так же относились к нему и в деревнях, где крестьяне, во всяком случае до голосования закона о миллиарде для эмигрантов[33], цепко держались за свою долю национального имущества, приобретенную во время Революции. Наконец, слава Наполеона была и славой завоевавшей Европу армии крестьян. Ветераны, обреченные из-за полученных ранений на праздность, черпали в воспоминаниях, которым они предавались долгими вечерами (как это прекрасно изобразил Бальзак), оправдание своей социальной ненужности. Это они стали верными хранителями культа, подлинными творцами легенды, восполняя своими рассказами отсутствие запрещенных отныне лубочных картинок и уничтоженных новыми мэрами муниципальных подшивок бюллетеней Великой Армии. Заволновалась и буржуазия. Возврат в прошлое мог в любую минуту поставить под угрозу завоеванные ею привилегии.

Она вынуждена была признать, что в политическом отношении легитимная монархия ненадежна, а обретенная стабильность непрочна. Да, переход от Людовика XVIII к Карлу X прошел в 1824 году безболезненно, однако сопровождавшее коронацию зубоскальство доказывало, что потомственная монархия утратила былое очарование. Послушаем Беранже:

1789 год стал воистину поворотным. Либерально-республиканская оппозиция постоянно набирала очки в ущерб королевскому трону. Наполеон сумел гениально воспользоваться ее завоеваниями, подчинив своим интересам сотрясавшие старую Европу силы.

Интерес к судьбе изгнанника не убывал. В 1817 году широкий резонанс получили запрещенные позднее апокрифические мемуары Наполеона «Рукопись, неизвестным путем доставленная со Святой Елены», написанные, по всей видимости, Люлленом де Шатовье, женевцем, другом мадам де Сталь. Но их совершенно затмил «Мемориал Святой Елены», опубликованный в 1823 году Лас Казом. «Мемориал» стал, вероятно, самой читаемой книгой XIX века, она выдержала четыре издания, выходившие с постоянно вносившимися исправлениями и добавлениями; последний, четвертый выпуск 1842 года был снабжен иллюстрациями Шарле. В книге Лас Каз собрал высказывания, сделанные Наполеоном в 1815–1816 годах. И какие высказывания! Роялистские памфлеты превратили Наполеона в наследника революционного террора и последователя Робеспьера. И Наполеон не отказывался от этого наследства.

«Император, — пишет Лас Каз, — говорил, что Революция, несмотря на все ее мерзости, все же способствовала возрождению наших нравов». Человек, порвавший с идеологами, признает «неотразимое влияние либеральных идей». И добавляет: «Ничто не смогло бы поколебать или уничтожить великие принципы нашей Революции. Эти величественные и прекрасные истины должны существовать вечно — таким блеском, монументальностью и притягательностью мы их наделили». Из «Мемориала» явствует, что Наполеон не только освобождал, но и сплачивал народы: «Импульс уже дан, и я не думаю, что после моего ухода и краха созданной мною общественно-политической системы в Европе можно будет достичь всеобщего согласия иначе, как путем объединения и конфедерации великих народов». Защита революционных завоеваний и объединение народов Европы — вот две основные причины затяжных войн, ответственность за которые возложили на Наполеона, хотя на самом деле они были развязаны абсолютными монархами. Если эти высказывания действительно были сделаны в 1816 году, то адресовались они вигам, английским либералам, от которых узник ждал смягчения своей участи.

Выбор Наполеона не случайно пал на Лас Каза: он знал, что его доверенное лицо ведет дневник и, как бывший эмигрант, живший в Лондоне, этот человек найдет нужные слова, способные обворожить общественность Англии. Однако высказывания Наполеона, вероятно, отредактированные и адаптированные Лас Казом к политической ситуации 1823 года, адресовались также и международной общественности. В них Наполеон использовал в своих интересах две нарождавшиеся в XIX веке силы: национализм и либерализм, с которыми прежде боролся. Заложник Священного союза, свергнутый монарх, он хотел затушевать антилиберального Цезаря, чтоб рельефнее выделить Наполеона-демократа, солдата Революции, совершенной уже не только буржуазией, но и четвертым сословием. Задача, которую ему вряд ли удалось бы осуществить, если бы не сочувствие, вызванное к императору в связи с его мученическим затворничеством на Святой Елене. Этот жалкий отшельнический финал на омываемом волнами утесе потряс воображение романтиков.

Целое поколение «сынов века», воспитанных на бюллетенях Великой Армии, нашло в «Мемориале» тот отзвук битв, которого их лишила реставрированная монархия. Разве отец Виктора Гюго не воевал в Италии и Испании, а отец Александра Дюма — в Египте? Романтизм, поначалу роялистский, впал позднее в поэтический бонапартизм, оказав наполеоновской легенде ту литературную поддержку, без которой она не имела бы столь оглушительного успеха. Империю по-разному, но воспевали: Гюго и Бальзак, Мюссе и Виньи; менее талантливо — Дюма и Эжен Сю.

Со своей стороны чиновничий мир воздыхал по золотому веку бюрократии, в который вылилось царствование Наполеона. Народ же пребывал в уверенности, что именно его интересы Бонапарт защищал в Брюмере. Луи Жоффруа создал «апокрифического Наполеона»: император, покорив Россию, а затем Восток, становится властелином мира. По пути из Сиднея в Капштадт он проплывает мимо Святой Елены, но приказывает адмиралу Дюперре не причаливать к берегу! Жерар да Нерваль — в восхищении. Гюстава Флобера это не волнует. Легенда достигла апогея в 1840 году, когда останки Наполеона были возвращены на родину. Она обеспечила успех Наполеону III. Гизо ворчит: «Это кое-что да значит — быть одновременно национальной славой, гарантом Революции и принципом власти». Поражение при Седане знаменует закат мечты о династии «наполеонидов». Но представление о том, что плебисцит и воззвание к народу — единственный путь, способный примирить демократию и опирающегося на сильную власть «спасителя», не умирает. Франция ждет своего «спасителя», чтобы взять реванш за поражение во франко-прусской войне и отвоевать Эльзас и Лотарингию. Она возлагает надежды на Йену, рассчитывает найти Бонапарта в Буланже, а в 1900 году аплодирует «Орленку», пьесе, авторы которой, воспитанные на «Последнем классе» Доде и «Воспоминаниях» Марбо, предвосхитили фатальные порывы войны 1914 года. К Наполеону возвращается былая слава. Он вдохновляет военных, живописцев и писателей: от Жобара до Детайя, от Сарду до д'Эспарбеса. Это его реванш, художественный и литературный Брюмер. Ушли в прошлое сомнения старых республиканцев — ярых поклонников Кине и де Ланфрея, помалкивают сторонники легитимной монархии, верившие трактату Ипполита Тэна «Новый режим», где Наполеон изображен кондотьером. Никогда еще издатели Шарли и Раффа не выпускали такого количества книг и гравюр, посвященных «спасителю», как в 1885–1914 годах. В самом деле, литературный персонаж, подобный Тристану или Дон Жуану, перешел в другое измерение, эволюционировав от легенды к мифу.

Универсальность личности Наполеона вдохновила и Достоевского («настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается», — думает Раскольников), и Толстого (события «Войны и мира» разворачиваются под знаком явного и неявного присутствия Наполеона), и Томаса Харди, создавшего эпическую драму «Династы». Киплинг слагает «Колыбельную Святой Елены», а Эмерсон включает Наполеона в сонм биографических очерков «Представители человечества». Конан Дойл откладывает «Записки о Шерлоке Холмсе» ради «Великой Тени». Наполеон не оставлял равнодушными и композиторов. Бетховен вычеркивает посвящение Наполеону из Третьей симфонии, зато Берлиоз пишет в 1835 году «Кантату о 5-м мая». Шенберг в 1942 году создает «Оду Наполеону», в которой уподобляет императора Гитлеру; Роберту Шуману мы обязаны «Гренадерами» по стихотворению Гейне. Чайковский заклеймил 1812 год; опера Прокофьева «Война и мир» более изящно нюансирована.

О Наполеоне вышло больше кинофильмов, чем о Жанне д'Арк, Линкольне и Ленине, вместе взятых. Он стал объектом как восхищения, так и нападок представителей всех идеологий (итальянский фильм 1935 года «Майское поле» вызвал восторг фашистского главаря) и всех разновидностей национализма: австрийского («Молодой Медар» Куртиса), немецкого («Ватерлоо» Грюне), английского («Железный герцог», «Молодой мистер Питт» и «Леди Гамильтон»), нацистского («Кольберг», снятый в 1944 году Харланом по заказу Геббельса), сталинского («Кутузов», 1943 год), польского («Пепел» Вайды, 1968 год) и, разумеется, французского — от фильма «Наполеон», снятого Гансом в 1927 году, — одной из вершин немого кино, до отмеченных налетом вульгарности лент Гитри («Хромой бес», «Наполеон» и др.). Не обошли императора вниманием и голливудские режиссеры (Форд, Борзедж, Уолш, Видор, Сидней, Манн). Он вызвал интерес в эпоху разрядки (фильм «Ватерлоо», снятый в 1970 году по заказу итальянского продюсера русским режиссером С. Бондарчуком с О. Уэллсом в роли Людовика XVIII).

Образ Наполеона накрыла и порнографическая волна («Таверна удовольствий» — картина о мнимой импотенции императора, предвосхитившая итальянскую комедию в духе Дино Ризи). Чаплин мечтал сыграть героя, ставшего кинематографическим мифом, подобно Арсену Люпену, Грете Гарбо (в роли Марии Валевской в фильме «Покорение»), Микки Маусу или Лаурелу и Харди. Образ Наполеона нашел отражение и в комиксах (от Карандаша до Лежебоки), и в научной фантастике («Неосторожный путешественник»). Словом, ни один род искусства не устоял перед человеком, который, по словам Бальзака, «мог все, потому что хотел всего». Он стал мифом, доступным любому «прочтению» (разрушителем феодализма — для Маркса, закомплексованным младшим ребенком в семье — для Фрейда) и оживляющим другие мифы: о женщинах (фривольная Жозефина, коварная Мария Луиза, трогательная Мария Валевская), о Талейране — князе дипломатов, о Фуше — основателе современной полиции, об отставных военных (Бюго, Бро, Фабвье, Пуже) и других, обреченных, подобно Паркену, на скуку или плетение заговоров, о снедаемом чахоткой Орленке — Даме с камелиями — и, наконец, о Революции, которую «Мемориал» превратил в событие, растянувшееся от взятия Бастилии до победы под Аустерлицем.