Наша улица (сборник)

3. Вендров

(Давид Ефимович Вендровский)

НАША УЛИЦА

Старейший советский еврейский писатель 3. Вендров (Давид Ефимович Вендровский) начал свою литературную деятельность в 1900 году. Детство будущего писателя прошло в захолустном городке, где он видел нужду и бесправие еврейского населения "черты оседлости". Впоследствии писатель немало скитался по свету, исколесил вдоль и поперек Англию и Шотландию, побывал в Америке, испробовал много разных профессий. За 70 лет своей литературной деятельности 3. Вендров написал много рассказов, повестей, очерков, статей.

В книгу "Наша улица" вошла лишь часть его произведений, созданных в разные годы.

Многие рассказы писателя посвящены рабочим людям. Герои их бесхитростны, сердечны, честны, писатель рассказывает о них с теплым юмором и доброй улыбкой. Наряду с забитыми, сломленными нуждой людьми 3.Вендров показывает и ту часть еврейской ремесленной молодежи, в которой пробуждается классовое сознание, чувство солидарности, социальный протест.

Авторизированный перевод с еврейского языка.

СОДЕРЖАНИЕ

НАША УЛИЦА

Зорах и Буланый. Перевела Р.Рубина

Дожил... Перевела Р.Рубина

Сирота. Перевела Р.Рубина

Злати но горе. Перевела Р.Рубина

Крупный выигрыш. Перевела Е.Аксельрод

Человек с принципами. Перевела Р.Рубина

Первая забастовка. Перевела Р.Рубина

НАЧАЛО ПУТИ

Перевела Р.Рубина

У большого самовара

Вот беда - выздоровел!

Смерть матери

Таинственное исчезновение Павлика

Цезарь и Нерон

Кузнечная улица

Мои учителя

По дороге в страну чудес

ЮНЫЕ ГОДЫ

Перевела Р.Рубина

Клуб и кружок

Гретхен из Заречья

Фабрика на визитной карточке

На суконном острове

Герр Шульц портит мне карьеру

Швейцарский подданный

ПРАВОЖИТЕЛЬСТВО

Не по чину. Перевела Е.Аксельрод

Награда. Перевела Р.Рубина

Покинутая жена. Перевела Р.Рубина

Без пристанища. Перевела Р.Рубина

На чужом пиру. Перевела Р.Рубина

Ночная встреча. Перевела Р.Рубина

Спокойная квартира. Перевела Р.Рубина

Лакей. Перевела Р.Рубина

НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ

Перевела Т. Лурье-Грибова

На чужой земле

Угловой жилец

Карьера Гарри Уинстона

Р.Рубина. 3. Вендров

-= * Ж * =

НАША

УЛИЦА

ЗОРАХ И БУЛАНЫЙ

Налево от нашего дома стоит мельница Эли-Лейба, направо - типография Яброва.

Колесо на мельнице и колесо "американки" в типографии крутят два старца: на мельнице - Буланый, в типографии - Зорах.

Хромой - он припадал на левую переднюю ногу и на правую заднюю, полуслепой - один глаз закрывало бельмо, второй слезился, с тощей искривленной спиной, с колтуном вместо гривы, с куцым и редким хвостом, со шкурой цвета обгорелой соломы, со следами язв на шее, с бессильно отвисшей нижней губой, в выражении которой отразилась обездоленность многих поколений лошадей, честно служивших ломовикам, водовозам, возчикам песка, - таков был Буланый.

Высокий и костлявый, с лицом, заросшим серо-рыжей бородой, с глубоко сидящими старческими потухшими глазами, запрятанными за густыми, низко нависшими бровями, с резко выступающим левым бедром - следствие шрапнельной раны, - с шагом заезженной лошади, слабой на ноги, с неизгладимой печатью двадцати пяти лег казармы - таков портрет николаевского солдата Зораха или Зораха-Служивого, как его у нас прозвали.

Трудно сказать, кому выпала на долю более тяжелая старость - Зораху или Буланому.

Каждое утро мельник Эля-Лейб ставит Буланого на мельничное колесо, привязывает его к желобу с сеном, пускает колесо и говорит:

- Раз ты больше ни на что не годен, ступай па топчак!

И Буланый идет, идет и жует... Ходить надоедает ему скорее, чем жевать, у него появляется желание хоть на минутку остановиться и пожевать в свое удовольствие. Он делает шаг поближе к желобу - ".последний шаг", - думает он, намереваясь задержаться, но колесо уходит из-под его нсг... Хоть би на одни миг остановиться... Так нет же, веревка тянет за шею, и Буланый снова идет и идет... Дыхание у него спирает, ноги отказываются служить, голова кружится, но остановиться он не может...

Рот набит сухим пыльным сеном, и Буланый жует его без всякого удовольствия, половину просыпая на колесо.

А колесо ходит и ходит под его ногами...

Наверху, под самой крышей, есть запорошенное мучной пылью маленькое оконце. В оконце можно увидеть кусочек свинцового неба. Буланый смотрит своим единственным слезящимся глазом на это серое пятно, и ему представляется почтовый тракт, по которому он когда-то бегал с задранной головой, весело звеня колокольчиком и останавливаясь на станциях, где он так же весело жевал овес. Потом таскал подводу с тяжелым грузом. Тоже неплохо было: зеленые поля видел, иногда сочную травку пощипывал на ходу.

Даже в то время, когда он возил бочку с водой, ему лучше было, чем теперь: часто останавливался, отдыхал. Случалось даже, мальчишка угощал посоленным куском хлеба.

А здесь - ходи, ходи и ходи.

Буланого клонит ко сну. Нижняя губа отвисает еще ниже.

Хоть бы стоя вздремнуть. Одну минуту - не больше...

Глаза невольно закрываются, широко расставленные ноги стоят неподвижно, но веревка рвет жилы на шее... Он испуганно открывает глаза, три раза подряд чихает, пытается заржать, но получается у него хриплый кашель. Чтобы подбодрить себя, он встряхивается и снова идет, идет и идет...

Чуть свет Зорах-Служивый становится у колеса печатной машины и крутит его, крутит и крутит...

По утрам он словно деревянный: ни одним членом не может пошевелить. Дрожат руки и ноги, напоминает о себе старая рана в бедре, болит поясница. Зораху кажется, что, если он согреется, ему легче станет; он начинает вертеть колесо быстрей и сразу устает. Открытая волосатая грудь покрывается потом, вверх и вниз ходят ключицы. Как веревки, натягиваются жилы на обнаженных до локтя руках и на шее; деревянная гладкая и блестящая ручка колеса обжигает мозоли на руках, колени будто чужие. Глаза нестерпимо горят. Зорах начинает медленнее вертеть колесо, но хозяин его поторапливает:

- Крутите, Зорах, крутите!

А рядом стоит паренек в синей рубахе и быстро кладет белые листы на печатный станок, напевая и насвистывая что-то во время работы. Он не понимает, что такое усталость.

Зораху и на ум не приходит остановиться на минуту. Он крутит колесо, и крутит, и крутит... И кружится комната вокруг него, и машина, и паренек рядом с ней... Жар окутывает глаза, в висках стучит, в голове путается... Зорах бросает взгляд на поющего паренька и, как во сне, вспоминает: он тоже когда-то был молод... Еще моложе этого был, когда поймали его, босого сироту... Взяли в кантонисты...

Утопиться хотел... Высекли... Заставляли креститься...

Повеситься пытался - перерезали веревку... Кровь шла горлом... Маршировали солдаты... Блестели штыки на солнце... Напиться из грязной речушки начальство не разрешало... Солдаты кричали: "Ура-а-а!"... Плевну брали... Водкой тогда поили... Женился... Здоровая девка была Ципа... Что за деньги сорок копеек в день? Попробуйте прожить на них! Хорошо, детей нет, а может быть, дети что-нибудь и приносили бы в дом, облегчение было бы под старость... А как хочется спать... Ну-ка, живее, "форсированным маршем"... Зорах встряхивается, чтобы подбодрить себя, и снова крутит и крутит колесо...

Под вечер, когда Буланый шагает совсем осовелый, Эля снимает его с топчака и выпускает во двор.

Буланый падает как подкошенный, не в силах пошевелиться.

Как вокруг падали, собираются около него черно-серые вороны, спокойно роются тупыми клювами в его гриве, выискивают зернышко, приставшее к липким волосам облезлого хвоста; и вороватые воробышки нагло подпрыгивают на костлявом теле Буланого: тук-тук клювиками, авось удастся что-нибудь добыть, хотя бы крошку жирного навоза, чтоб и себя и малюток своих в гнезде потешить.

А Буланый лежит словно мертвый. Иногда хочется мотнуть головой: "Марш отсюда, сорванцы" - или же, если ему особенно докучают, ударить куцым хвостом, но не хватает сил для этого. Ладно, пусть копаются! Что они там найдут?

Вечером Зорах, разбитый, плетется домой. Стоит ему переступить порог, он тотчас валится как сноп. Спустя минуту он уже храпит.

Ципа будит его: "Вставай, прочитай вечернюю молитву, поужинай". Но он спит как убитый. Тогда Ципа машет рукой и стягивает с его ног тяжелые сапоги. Часто он так и остается лежать, пока не взойдет солнце следующего дня.

В пятницу Буланый оживает. Сразу после полудня Эля-Лейб снимает его с колеса и хлопает по худой лопатке:

- Гуляй, и твое время пришло, знай, что наступает суббота.

Летом он водит Буланого к речке купаться или обливает его несколькими ведрами холодной воды. Но и зимой в пятницу Буланому неплохо; в пятницу он не так измучен. Выходя во двор, он валится на землю и делает попытку покататься: дрыгает ногами в воздухе, вертит головой, пытаясь перевернуться на другой бок. Но старые кости ноют, ноги не слушаются, ничего не получается.

После тщетных усилий Буланый потихоньку встает и ржет в свое удовольствие, как если бы ему удалось всласть покататься. Потом медленно направляется под колесо: хоть раз в неделю отоспаться и поесть как следует.

В пятницу после полудня Зорах прямо из типографии идет в баню. Он забирается на самый верхний полок, изгоняет веником ревматизм из костей, парит мозоли на руках и па ногах, смывает с себя свинец и пот за всю неделю. Он чувствует себя заново рожденным. Иногда он разрешает себе удовольствие, здесь же в бане, "пустить кровь" - поставить несколько банок на затылок... Домой он приходит распаренный, освеженный и помолодевший хоть сейчас в атаку...

В то самое время, когда Буланый спокойно жует овес, который Эля-Лейб целую неделю таскает для него горстями из телег крестьян, приезжающих молоть рожь, Зорах сидит в клубах пара от цимеса и благодарит в душе бога за то, что он дал ему силы выдержать двадцать пять лет николаевской службы и остаться евреем, вкушающим сладость субботнего отдыха...

Наступают будни, и снова Буланый и Зорах отправляются каждый к своему колесу.

ДОЖИЛ...

1

Водонос Файтл был еще вовсе не стар.

Только правое плечо его, опустившееся под тяжестью коромысла ниже левого, дугообразная спина, лиловатый нос человека, страдающего одышкой, все это делало его на вид старше своих лет.

Профессия водоноса - копейка с ведра, три полушки за пару - не сделала Файтла богачом. Богат он быт только детьми. С благословения господа жена его Рикля каждый год дарила ему по ребенку, а иногда и двойню приносила.

Таким образом, народилось у Файтла около десятка детей, не считая тех, которым дом Файтла настолько не пришелся по душе, что они предпочли своевременно переселиться в "лучший мир".

Однажды в пятницу Фаптл, как всегда, наполнил водой кадку у нас на кухне с запасом на субботу. После этого он не ушел, а отставил пустые ведра в сторонку, приело нил коромысло к стене и робко сказал:

- Я бы хотел повидать хозяина. Реб Хаима я бы хотел повидать, если можно. Посоветоваться с ним.

- Так входите же, - сказала моя старшая сестра, открыв перед ним дверь в столовую.

Файтл перешагнул через порог и остановился.

- Заходи, заходи, Файтл, - позвал его огец, - чего ты стоишь у дверей, как нищий?

- Ничего, могу и постоять, - отозвался Файтл, нг двигаясь с места.

- Хочешь что-то сказать, так входи и говори! Я не люблю, когда стоят у дверей.

Файтл сделал несколько шагов, но на полпути к столу снова остановился.

- Подойди поближе и садись, - с некоторым нетерпением сказал отец, - я ведь не богатей какой-нибудь...

Файтл подошел к столу и присел на краешек стула, не то опасаясь, что стул его не выдержит, не то боясь испачкать его своей мокрой одеждой.

- Ну, что скажешь хорошего, Файтл? - спросил отец.

- Хочу с вами посоветоваться, реб Хаим.

- Пожалуйста.

- Реб Хаим, вы можете спасти меня, - выпалил Файтл.

- А что случилось? Какое-нибудь несчастье, упаси бог?

- Мне необходимы лошадь и бочка, реб Хаим, а то я пропащий человек. - В голосе Файтла прозвучало отчаяние.

Отец вопрссшельно посмотрел на него:

- Ну?..

И Файтл объяснил: он стареет, здоровье с каждым годом становится все х"же. Но это ничего, он бы и дальше таскал юду на себе, пока не свалился бы под ношей, но Пейсяводовоз стал возить воду из источника, что за городом, и вот всем хозяйкам Файтла тоже захотелось воды из источника. Иначе они будут брать воду у Пейси... Ну, мыслимое ли это дело - носить из-за города воду на коромысле.

- Что тут говорить, без лошади и бочки я пропащий человек... - закончил Файтл.

Отец выслушал его и сочувственно вздохнул:

- Да, но что я могу для тебя сделать, Файтл, какой совет могу тебе дать?

- Я думал, реб Хаим, что если бы хозяева согласились заплатить мне за воду за два-три месяца вперед, тогда я, может быть, и смог бы сколотить себе на лошадь...

Отец улыбнулся:

- Хороню, скажем, я тебе уплачу три рубля за три месяца вперед, так ты ведь за три рубля лошадь и бочку не купишь?

- Вот об этом, реб Хаим, я и хотел вас попросить:

может быть, вы потрудились бы и переговорили еще с несколькими хозяевами, чтобы они уплатили мне вперед.

Вам они не откажут. Вас уважают. Хотя бы двадцать пять рублей сколотить. Хотя бы почин, и то легче будет.

- А чем ты семью кормить будешь эти два-три месяца? - спросил отец.

Файтл долго чесал свой затылок.

- Да уж как-нибудь... Главное - это лошадь. Без лошади нам все равно с голоду помирать.

Отец пожал плечами:

- Хорошо, Файтл, попытаюсь.

Попытки отца не увенчались успехом: хозяйки отказались уплатить Файтлу за два-три месяца вперед.

- Мало ли что может случиться, - говорили они. - А вдруг Файтл заболеет? Или, не дай бог, умрет? Он ведь не больше чем человек... А с человеком все может случиться. И вообще, кто это в состоянии выложить сразу три целковых за воду?..

Файтл был сильно пришиблен провалом его плана, по от мечты о лошади и бочке не отказался.

2

Файтл поужинал. На сурового полотна скатерти, которая покрывала только половину стола, лежала начатая буханка черного хлеба, нож без черенка и стояла тарелка, видно только что дочиста вытертая куском мягкого хлеба.

Файтл сидел у стола и мял в пальцах хлебный мякиш, уставившись на противоположную стену, где горела жестяная лампа под закопченным стеклом.

Рикля, сидя на кровати, качала ногой скрипучую люльку, в которой, накрытый женской кофтой, лежал младенец со старческим личиком. На коленях она держала еще одного ребенка. Пища, как голодный котенок, малыш то отрывался от плоской груди матери, то снова тянулся к ней бледными губками.

У ножки кровати из-под разостланного на полу ватного одеяла виднелись с одной стороны две головки: кудрявая - мальчика, с прямыми жесткими волосами - девочки. С другой стороны торчали две пары босых грязных ног...

- Ты бы, Файтл, лег отдохнуть, - проговорила Рикля, - завтра пятница, тебе рано вставать. Незачем сидеть.

Все равно ничего не придумаешь.

- Я думаю, что без лошади я конченый человек, - ответил Файтл задумчиво, как бы разговаривая с самим собой.

Рикля испуганно посмотрела на него: не спятил ли он, не приведи господи?.. Что за лошадь ни с того ни с сего?

- Я хотел сказать, что на коромысле далеко не уедешь, - поделился Файтл с женой своей сокровенной мыслью.

Рикля, не зная, чем его утешить, сказала, только для того, чтобы не молчать:

- Бог поможет,.. До сих пор мы ведь как-то жили.

- А теперь скверно стало: Пейся-Байстрюк купил лошадь, возит воду из-за города, и всем моим хозяйкам тоже захотелось воды из источника.

- Как бы не так! Только из источника!

- Да, и особенно прислуге: подавай им воду только из источника.

- Иначе им не пристало! - сказала Рикля с раздражением. - Пусть попробуют таскать воду на плече за две версты!

- Это не их печаль, Им подавай воду из источника, и все тут. Дело ясное - без лошади я пропал.

Стало тихо. Ребенок на коленях у матери устал сосать пустую грудь и уснул; рыжая девочка уснула сидя, покачиваясь из стороны в сторону; мальчик на печи лег на спину и уперся босыми ногами в потолок; Рикля машинально продолжала качать ногой скрипевшую люльку, но вдруг опустила ногу и повернулась к мужу.

- Что ж, надо подумать о лошади.

Теперь настала очередь Файтла удивляться.

- Я думаю, нам можно кое-что сэкономить, - пояснила Рикля свою мысль.

- На чем ты будешь экономить? И так хлеб едим не досыта.

- При желании все можно, - уже увереннее сказала Рикля. - Без чаю не трудно обойтись, правда? Потом дрова не надо транжирить, субботу надо справлять поскромнее.

Ничего, бог простит.

И только Рикля сказала это, как родилась надежда, и невозможное показалось возможным.

Файтл и Рикля сидели до поздней ночи, все обдумывали, как сберечь копейку, высчитывали, сколько времени еще пройдет, пока они обзаведутся лошадью, заранее радовались жизни в достатке, которая тогда наступит.

Когда они легли спать, мысль о покупке лошади окончательно угнездилась в их сердце, будто они вынашивали ее многие годы.

На следующий день и детям Файтла стало уже известно, что отец собирается купить лошадь и поэтому надо экономить деньги.

Экономить согласились все: Мендл сказал, что готов ходить босиком в любую погоду, лишь бы отец купил лс шадь; маленький Лейбл перестал плакать о том, что ему не покупают новые штанишки. Его теперь больше занимала лошадь, которую отец купит и на которой он будет кататься верхом. Рыжая Зелда вызвалась пойти в няньки: все деньги, десять рублей за сезон, она будет отдавать отцу... И самые маленькие участвовали в общем деле - они тянули мать за фартук и просили: "Дай мне глёсик, и я дам папе на лосадку"...

Но вскоре Рикля поняла, что слишком много времени понадобится для того, чтобы скопить деньги на лошадь.

И она начала искать более краткий путь к достижению цели.

Рикля стала брать белье в стирку, ходила по домам мыть полы; по вечерам она вязала чулки, ощипывала птицу - все же каким-нибудь пятиалтынным будет больше в пасхальном чайнике на полке.

Правда, ей нелегко это давалось: хватало работы у себя в доме и здоровьем она не могла похвастать. Но мысль, что заработанный гривенник все больше приближает сенью к заветной цели, придавала ей сил.

Иногда, склонившись над корытом белья в чужой кухне, она выкладывала перед какой-нибудь прислугой все, что было на душе:

- Мне, дорогая, ворсе и не надо бы так выбиваться из сил, работать на этих толстух с двойными подбородками.

Лишнего у нас нет, но на кусок хлеба с похлебкой хватает, дай бог дальше не хуже. Если нет мяса, то невелика беда, - лишь бы мне эти откормленные рожи не видеть... Что мне, больше всех надо? Только, видишь, мода пошла... вода из источника... Пристают к моему Файтлу с ножом к горлу: подавай им воду из источника - и никаких... Вот я тебя и спрашиваю: разве он может носить на плечах воду из источника? Им, конечно, до этого дела нет, им не жалко: хоть умри, а они своей глотке ни в чем не откажут... Так вот он и госорпт мне, мой Файтл: "Без лошади я пропащий человек". А я ему: "Бог милостив". Тогда Файтл говорит:

"Илья пророк с неба лошадь не сбросит". А я: "Можно скопить на лошадь". Он и говорит: "Каким образом ты можешь скопить?" А я ему: "При желании все можно... Кто сильно пожелает, тому и бог помогает". Тогда он говорит, Файтл мой: "О чем тут говорить?" А я: "Вот увидишь..." И знаешь, дорогая, мы таки копим деньги на лошадь, по копеечке собираем. Тут заработаешь гривенник, гам, гляди, полтинник. Ну конечно, утробу свою не особенно балуешь... Но это ничего. Пусть только тот, имя которого я недостойна произнести, поможет нам раздобыть лошадь, и мы тогда заживем...

По примеру матери все дети начали находить себе заработки. Лейбл делал бумажные фонари и продавал их по копейке за штуку, торговал также ножиками и солдатскими пуговицами; Мендл помогал каждое утро пекарше выносить на базар корзину с бубликами. Два бублика, полученных им за работу, он не раз уступал товарищам по хедеру [Хедер - начальная религиозная школа] и приносил два гроша домой. Девочки никогда не отказывались присмотреть за чужим ребенком, сбегать куда-нибудь по поручению... Таким образом, и им иногда перепадала копейка.

Заработанные деньги дети с радостью приносили домой и, опускали в пасхальный чайник:

- Пусть отец, купит лошадь.

3

Наработавшись за день, Файтл поставил в сенях пустые ведра с коромыслом и вошел в комнату. Уже на пороге он вытянул руки и направился прямо к печи, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

- Почему так тихо в доме? - спросил Файтл, стоя лицом к печи. - Так рано уснули дети?

- Не знаю, что с ними делать: Хьенеле немножко нездорова, и Ципка, кажется, тоже не совсем...

- А что такое? - с беспокойством спросил Файтл.

- Сама не знаю, жар. Особенно у Хьенеле.

- Простыли, наверно, - высказал предположение Файтл, - а может быть, это от желудка. Дай Хьенеле ложку касторки.

- Боюсь, не от желудка. Что-то горит Хьенеле, огнем пылает. И в горлышке у нее булькает, прямо задыхается...

Не позвать ли фельдшера Мотю?

- Вот так сразу и фельдшера! Тебе, видно, некуда двугривенные девать! Слишком много завелось их...

- Можно бы взять взаймы из "тех", - неуверенно сказала Рикля, кивнув на полку, где стоял пасхальный чайник.

Файтл вскипел:

- Из "тех"!.. Так сразу взять из "тех"! Еще что придумаешь? Ребенок немного простыл, и тебе уже ничего не жалко. Разве мы так к чему-нибудь придем, сама подумай...

Вот возьми лучше и дай Хьенеле ложечку касторки да сухой малины купи на копейку и дай ей напиться. Она пропотеет до утра и, с божьей помощью, встанет свежей и здоровой.

Рецепт Файтла не помог: Хьенеле на следующее утро не встала, и Ципка, вторая половина двойни, спавшая с ней в одной кровати, тоже вся горела. У обоих булькало в горле, дыхание вырывалось со свистом.

На рассвете уже сам Файтл, не говоря ни слова, побежал за фельдшером. Фельдшер, осмотрев детей, тут же послал за доктором. Пришел доктор, покричал, что его вчера надо было позвать, велел убрать куда-нибудь всех детей из дома и, отказавшись от полтинника, который Файтл совал ему в руку, ушел.

К ночи Хьенеле скончалась. Через час за ней последовала Ципкеле. Фельдшер сказал: "Дифтерит!"

От капитала в чайнике остался один полтинник - тот самый, от которого отказался доктор.

Остальное пошло на похороны.

4

Когда Файтл с Риклей вернулись с кладбища и сели на полу справлять семидневный траур, их блуждающие взгляды задерживались то на пустой кроватке, то на пустом чайнике.

Сердце болело за погибших детей и за похороненную в этот день надежду выбиться из нужды. Поди начинай все сначала...

Когда все наговорились вдосталь о милых улыбках и ужимках покойной двойни, Файтл спросил жену:

- Сколько там было, в чайнике?

- Одиннадцать рублей без восьми копеек. Ох, горе мне!..

Трудно сказать, к чему относилось это восклицание: к покойным ли детям или к исчезнувшим сбережениям.

Она помолчала, а потом стала перечислять:

- Две трехрублевки бумажных да три целковых серебром... Полтинник и два серебряных четвертака... Три двугривенных, гривенничек, четыре блестящих пятачка, копейка и две новенькие полушечки... Ох, горе мне, горе...

Птенчики мои невинные...

Файтл с Риклей долго сидели тихо, покачивая головами.

В каком-то затаенном уголке сознания у обоих уже зародилась смутная мысль о том, что полтинник в пасхальном чайкике не должен оставаться одиноким... Но пока рана, нанесенная смертью малюток, была свежа, они как бы стеснялись об этом говорить.

По истечении некоторого времени, когда, кроме матери, двойню все уже почти забыли, в доме снова начался разговор о лошади. Рикле и Файтлу казалось, что теперь этого легче будет достичь: Зелда уже работает; две младшие девочки тоже подросли и могут пойти в няньки. Трудновато им будет, конечно, - девчонки еще, но ничего не поделаешь.

Лошадь необходима, им же потом будет лучше. Мендл зарабатывал десять пятиалтынных в неделю у сапожника, Лейбл находился в учении у столяра тоже одним ртом меньше. Все же легче, чем раньше.

Снова начали копить деньги на покупку лошади, но удачи не было: Файтл всю зиму похварывал. Кашель донимал его, и он часто оставался дома.

За полтора года всей семьей еле скопили пятнадцать рублей.

Единственное, что не давало Файтлу окончательно свалиться, была надежда, что когда-нибудь ему все-таки удастся раздобыть лошадь и его плечи отдохнут от коромысла.

Но чем дальше, тем ему становилось яснее, что, покуда солнце взойдет, роса очи выест. Кто знает, сколько ему еще придется ждать, пока он соберет деньги на лошадь при нынешней дороговизне.

Осталось одно-единственное средство: занять немного денег у Зелды.

5

Однажды, в субботу вечером, когда Зелда пришла навестить отца с матерью, Файтл долго вертелся по комнате, будто искал чего-то, потом вдруг остановился, опершись обеими руками о стол, и на лице его появилась жалкая улыбка. Не глядя на Зелду, он вкрадчивым голосом спросил:

- У тебя уже небось большой капитал, а, дочка?

- Пусть бог пошлет нам всем столько, сколько мне недостает, - ответила Зелда. - Ты же знаешь, сколько у меня есть: все у тебя храню.

- Шестьдесят пять целковых? И это все твое состояние?

Наверное, где-нибудь кубышка есть, признайся...

Зелда с удивлением посмотрела на отца: почему он сегодня так странно разговаривает с ней? Ведь каждая ее копейка у него на счету.

- Я, кажется, никогда от тебя не скрывала, - с некоторой досадой сказала Зелда.

- Я не потому, Зелда... Я думал, э... может быть, у тебя есть немного свободных денег, ты бы мне, может быть, одолжила, э... на лошадь...

И, как бы боясь, что Зелда его не поймет, он торопливо добавил:

- Знаешь, Зелдинька, не подарить, упаси бог, а только одолжить. Воспользоваться твоей трудовой копейкой - сохрани меня господь...

Зелда стояла растерянная: слова отца застали ее врасплох. Она не может без этих денег, она уже не маленькая... Нарочно хранила их у отца, не отдавала под проценты, думала, у него вернее, а он вот просит "одолжить"...

- Если бы у меня были свободные деньги, отец, разве я бы тебе их не дала? - сказала Зелда, чувствуя, что ее сбережения в опасности.

- А из этих ты бы мне не одолжила? Немного. Всего двадцать пять целковых... Семнадцать у меня есть. За сорок рублей я бы, пожалуй, купил какую-нибудь лошаденку...

- Но как я могу, папа: ты же знаешь, что Цаля больше двух сезонов не будет ждать. Он хочет жениться и обзавестись собственной упряжкой. "Надоело, говорит, работать на других". Так мне ведь нужна хотя бы сотня, не считая подвенечного платья. Как же я могу тебе дать?

- Ах, дочка, за два сезона я тебе, с божьей помощью, целую сотню отдам за твои двадцать пять рублей, да еще свадьбу справлю не хуже людей. Только бы купить лошадь...

Шутишь, что ли...

- Я боюсь, отец! Кто знает, что может случиться. Ципа так и льнет к нему, эта толстуха... Он не хочет ждать...

- Так что же, мне, значит, ложиться и помирать?

Дети собственного отца не жалеют...

- Но что ты хочешь от меня? Чем я могу помочь? - воскликнула Зелда с горечью.

- Ведь отец свалится под ярмом, - вмешалась Рикля, - еле на ногах держится. Сколько ему еще таскаться с коромыслом?

- И куда мама денется с детьми, если я свалюсь? - вставил Файтл.

- Камень, а не девка, - проворчал Мендл.

- Смотрите-ка на этого благодетеля за чужой счет! - набросилась на него Зелда, радуясь случаю излить на кого-нибудь свою горечь.

- А я тоже не стою в стороне, - ответил Мендл. - Всю зиму приносил отцу по рублю в месяц. Доктор мне рыСий жир велел пить и молоко, а я все отдавал матери. "Благодетель за чужой счет"...

- Но чего вы хотите от меня, - заплакала Зелда, - чтобы я с себя рубашку сняла? Нате, берите, сдерите с меня кожу. Мне ничего не нужно, была бы только лошадь. Пусть бы меня уж земля проглотила, боже праведный!

- Ну, тише, не плачь! - сказал Файтл. - Не хочешь - не надо. Но я думал: родное дитя...

- Бери, бери всё! Мне деньги не нужны. Мне и жених не нужен. Бери двадцать пять, пятьдесят, все до последней копейки берите...

- Ну, вот я и возьму у тебя двадцать - тридцать рублей... Если бы не ярмарка завтра, я бы у тебя и не просил. Завтра можно задаром купить... Сотню верну; с божьей помощью, и подвенечное платье будет, и подарки...

Но Зелда его уже не слушала: набросив на голову платок, она с плачем выбежала из дому...

6

На следующий день вся семья чуть свет была уже на ногах.

Мендл и Лейбл даже на работу не пошли. Не успела установиться ярмарка, как они с отцом уже были там.

Файтл, как только начал копить деньги на лошадь, являлся на каждую ярмарку и вертелся там среди выведенных на продажу лошадей; у одной приподнимал хвост, у другой - ногу, заглядывал в зубы, рассматривал копыта, тыкал кулаком в бок... Он уже знал, что если лошадь то и дело переставляет ноги, подгибая одну из них, значит, она слаба на ноги. В таких случаях он, отходя, бросал: "Не для меня товар". Он вертелся среди цыган, заводил разговоры с конюхами, вел себя как солидный покупатель, который ищет настоящий товар.

Барышники знали, что Файтл не ахти какой покупатель, но что у него хватит денег на простую рабочую лошадку - никто не сомневался; человек столько лет собирается купить лошадь...

В это воскресенье, только пришел он на ярмарку, барышник Копл хлопнул его по спине:

- У меня для тебя коняга, Файтл, игрушка! Губернатору впору на нем ездить, право слово!

И недолго думая вывел вперед худую клячу, начал бить ее кнутовищем, немилосердно тянуть за узду, надсадно кричать "но, но", приговаривая:

- Видишь ход? Огонь! Ноги... На спину посмотри, на шею!..

Кляча вертелась во все стороны, дрыгала ногами, как бы ища места, куда укрыться от ударов Копла.

Файтл постоял, посмотрел, как настоящий ценитель, а потом, сохраняя хладнокровие, сказал:

- Прокатись на ней, Копл!..

Копл вскочил на лошадь и несколько раз проехал взад и вперед мимо Файтла, не спускавшего глаз с ног клячи.

Вслед за Коплом прокатился на ней и Мендл.

Файтл проверил у клячи глаза, зубы, копыта и остался доволен.

Особой красотой кляча, правда, не отличалась. Сомнительно, чтобы на ней захотел ездить губернатор. Но Файтл, годами мечтавший о собственной лошади, видел в этой кляче, которая прошла все ступени горемычной лошадиной жизни, исполнение всех своих желаний.

- Что просят за эту падаль? - спросил Файтл равнодушным тоном, будто товар ему не нравился.

- Хочешь купить? - ответил Копл.

- Если цена подходящая.

- Честное слово?

- Честное слово... А ты что думаешь? Э-э...

- Дай руку.

Файтл протянул правую руку, Копл звонко ударил по ней и с жаром сказал:

- Она пойдет к тебе за сорок четыре целковых. С уздой, со всеми причиндалами... По дешевке покупаешь - твое счастье; да поможет тебе бог.

Долго торговались, били по рукам, пока сговорились на тридцати девяти рублях с магарычом Файтла.

7

Все время, что Файтл торговался с Коплом, он изо всех сил стирался казаться равнодушным; но стоило ему взяться за уздечку, чтобы вести домой лошадь, свою собственную лошадь, как радость прорвалась наружу - даже руки задрожали.

Годами Файтл мечтал о лошади - и наконец, вот она, родная...

Мендлу и Лейблу очень хотелось повести клячу за узду, но стец и прикоснуться к ней не дал:

- Оставьте, не трогайте!

Файтл, не сводя глаз с лошади, шагал рядом с ней совсем как молодой.

Лейбл побежал вперед сообщить радостную весть о том, что отец купил лошадь. Но Рикля вместе е детьми уже бежала ему навстречу.

И когда она увидела сияющее, сразу помолодевшее лицо Файтла, ей вспомнился день их свадьбы.

Файтл без слов указал ей глазами на лошадь: гляди, мол, какая удача!

Рикля начала вытирать глаза концом фартука. Она даже не спросила мужа, сколько он уплатил за лошадь.

Фангл не мог устоять против соблазна показать жене, какoго орла он купил. Передав узду Мендлу, он коротко приказал:

- А ну, прокатись разок...

Мелдт проехался на кляче несколько раз взад и вперед, а Файтл с Риклей стояли и смотрели. И чем дольше Файтл смотрел на лошадь, тем больше менялось его лицо. Понемногу огонь в его глазах погас, бессильно опустились руки, сгорбилась спина: как будто отдав сыну узду, он отдал ему и все свои силы. На лошадь он теперь уже смотрел безразличным взглядом и печально качал головой.

Рикля испугалась:

- Файтл, что с тобой?

- Дожил... - Файтл указал рукой на лошадь, в голосе его прозвучала безнадежность. - Дожил, но бог знает, придется ли мне на ней ездить... Бог знает.

- Что ты говоришь? Господь с тобой!..

- Нет сил, - махнул рукой Файтл, - хлопотал, хлопотал... Зачем?

- Ну что ты, Файтл? Теперь, с лошадью, тебе просто раздолье. Не будешь больше таскать коромысла с полными ведрами на плечах.

Но Файтя говорил свое:

- Не придется мне на ней ездить. Нету сил... Стоило хлопотать, суетиться... А что толку? Дожил...

1910-1956

СИРОТА

1

Все знали ее под кличкой "Сирота". Настоящее имя девушки - Ханеле давно было забыто. Да никого оно и не интересовало. Сирота была воспитанницей городка.

Когда Ханеле исполнилось пять лет, ее отец - чернорабочий на небольшом мыловаренном заводе - однажды в зимнюю ночь, не жалея хозяйских дров, жарко натопил заводскую печь и лег спать около докрасна накаленной железной дверцы. Утром его нашли мертвым.

Причина смерти была не совсем ясна. Одни говорили - от угара, другие от разрыва сердца.

- Всю жизнь жаловался на сердце...

Вдове было все равно, от чего умер ее кормилец. Она только знала, что он ее оставил с пятью детьми мал мала меньше, несчастной и одинокой, как на необитаемом острове, что теперь она "словно корабль без руля". Рыдая, она требовала от покойника ответа: на кого он их оставил и что ей теперь делать?,. В своих причитаниях она горько жаловалась на жестокую смерть, которая заодно не забрала и ее...

На кладбище вдова пришла совершенно обессиленная, слезы она уже все выплакала, и слова у нее иссякли. Она только стонала от горя. А когда повалилась на могилу мужа, ее с трудом оторвали от нее.

Ночью она горела как в огне и пугала детей своим бредом.

Еще не окончилась траурная неделя, а вдова уже последовала за своим покойным мужем, как бы опасаясь, что на том свете некому будет присматривать за ее Акибой...

Если бы вдова скончалась на полгода позже, никто, быть может, и не подумал бы о сиротах. Мало ли кругом сирот? Но здесь несчастье обрушилось неожиданно и сразу.

Община была застигнута врасплох. Шутка ли сказать, отец и мать скончались оба в одну неделю!.. Все были потрясены, и каждый чувствовал себя как бы ответственным за судьбу детей.

В синагоге шумели: необходимо что-нибудь сделать для сирот, каким-то образом обеспечить их!

- Почему ничего не делается для бедных сирот? Что будет с несчастными сиротами? - требовали ответа от раввина и общины.

- Скорей совещание! Созовите совещание, надо подумать о сиротах!

- Ничего, община не обеднеет, если возьмет на себя содержание пяти несчастных детей.

Когда потрясение первых дней миновало и у людей хватило времени сообразить, что "всех не обеспечишь", тогда стали подумывать о том, куда бы пристроить детей, как от них избавиться.

- Община не может взять на себя такую обузу, - раздавались голоса.

- Шуточное ли дело, целых пять человек кормить, одевать, обувать да обучать!

- Можно помогать месяц, два, ну, три месяца! Но на долгие годы?.. Кто в состоянии взять это на себя?

- Если бы речь шла о содержании одного ребенка или, скажем, двоих. Но на пятерых и капиталов Ротшильда не хватит!

- Бедняки всегда так поступают: наплодят детей, а потом оставляют их на чужом попечении.

Каждый по-своему старался доказать, что община в самом деле не может да и не обязана содержать весь мир...

Но сироты мозолили глаза, путались под ногами, и ничего не сделать для них было невозможно. И вот общими стараниями виднейших обывателей города в разных городах и местечках отыскали близких или дальних родственников осиротевших детей и каждому из родственников отправили по ребенку.

В своих сопроводительных письмах раввин обещал родственникам долгую жизнь на этом и вечное блаженство на том свете за приют и заботу, который найдут у них бедные, несчастные сиротки...

Только для самой младшей девочки - для пятилетней Ханеле - не нашлось родственника. Отправили было ее в дальнюю деревню к троюродной сестре покой ной матери, но эта черствая женщина не дала ребенку переночевать у себя ни одной ночи.

- Сиротку мне присылают! - с криком набросилась она на сопровождающего. - Собственных детей нечем кормить, а мне еще чужих навязывают!..

И на той же подводе, которая привезла Ханеле, тетка отправила девочку обратно.

Общнне не оставалось ничего другого, как взять содержание ребенка на себя.

За один рубль двадцать копеек в неделю рыжая Гинда согласилась нести заботы о девочке.

- Ей у меня будет не хуже, чем у родной матери, - заверила Гинда.

У Гинды был свой расчет: где семь ртов, там и для восьмого крохи найдутся. А лишний рубль на улице не валяется. Но община в очень скором времени стала неаккуратно выплачивать этот "лишний" рубль, а затем и вовсе перестала платить, и Гинда на всех перекрестках начала кричать, что девчонка объедает ее. Она то и дело бегала к раввину, с криком врывалась в синагогу, устраивала скандалы старшинам, требуя уплаты за содержание ребенка. Но все это не помогало. Однажды в субботу Гинда привела девочку в синагогу к старшинам:

- Вот вам ваша сиротка! У меня и собственные рты нечем наполнить!

С того дня девочка стала переходить с рук на руки.

- Пусть бедная сиротка поживет у вас, - уговаривали сердобольных женщин.

Одни держали ее у себя неделю или две из жалости, другие - из расчета: "Такая девочка может и ребенка покачать, и посуду вымыть -свой кусок хлеба заработает..."

Больше десяти лет провела сирота в чужих кухнях, переносила капризы хозяек и жестокость избалованных детей, пока ее последняя хозяйка Перла Тройной подбородок однажды не заметила, что девочка стала зрелой девицей.

- Видали вы, как она сразу повзрослела? - удивилась она, как будто впервые увидела Сироту. - Смотрите, Хася, какая у девки грудь - кофту распирает.

- Девка хоть куда! - согласилась ростовщица Хася. - Как спелое яблоко. Хоть сейчас под венец!

- А что вы думаете, Хася, дорогая? Надо позаботитьея о бедной сироте. Подыскать для нее подходящего жениха.

- Как же, как же! Надо что-нибудь придумать для бедной сироты. Это богоугодное дело. Господь вознаградит вас...

2

Две недели спустя ростовщица Хася снова пришла к своей закадычной приятельнице Перле, и, после того как они перемыли косточки всем знакомым и незнакомым обитателям городка, Хася провела сухонькой, сморщенной рукой по тонким губам и сказала:

- Как вы думаете, Перла, золотко, что привело меня сегодня к вам? Не догадываетесь? О вашей девице, о Сироте хлопочу.

- Уже? Вы успели отыскать для нее что-нибудь подходящее? - воскликнула Перла. - Я так и знала: если Хася за что-нибудь возьмется, из этого выйдет толк...

Мужской ум, что и говорить!

- Оставьте, оставьте, Перла дорогая, - с деланной скромностью отмахивалась от похвал старая ростовщица. - Вы мне льстите. Если мы, женщины, время от времени н"

сотворим какого-нибудь богоугодного дела, то зачем мы тогда нужны на нашей грешной земле?

И, еще раз проведя большим и указательным пальцами по тонким, сложенным бантиком губам, как обычно делала, когда собиралась повести разговор по душам, она стала излагать свой план. У ее снохи есть кормилица, а у кормилицы есть шурин, вдовец средних лет, который подыскивает себе хозяйку в дом, жену... И вот она, Хася, подумала, что это как раз подходит для Сироты.

- А что он за человек? То есть чем он занимается, этот вдовец? поинтересовалась хозяйка.

- Деревенский портной. Ходит по деревням и обшивает мужиков.

- Зарабатывает он, по крайней мере, достаточно на пропитание?

- Он, конечно, не богач. Но на хлеб и похлебку хватит.

- И дети есть, надо полагать? - догадалась Перла.

- Всего четверо, - небрежно, как о мелочи, не стоящей внимания, заметила Хася. - Старшей дочери девятнадцать лет, она уже давно в прислугах, так ее и считать нечего... Второй, парнишка семнадцати лет, ходит вместе е отцом по деревням. Вроде подмастерья у него. Еще один мальчик - ему только что исполнилось тринадцать - поступил учеником к сапожнику. Остается только младшенькая, девочка семи лет, так ведь это одно удовольствие, когда ребенок бегает по дому...

Сердобольная Перла - Тройной подбородок с сомнением покачала головой.

- Не знаю, захочет ли она выйти за вдовца.

- Что? Она еще не захочет? - с возмущением воскликнула благодетельная ростовщица. - Подумаешь, разборчивая невеста! Девка, можно сказать, разутая-раздетая, ни кола ни двора, круглая сирота, без единой родной души на свете, так ей только женихов перебирать, как вы думаете?

- Кто его знает... - колебалась Перла - Тройной подбородок. - Молодая девушка, естественно, хочет выйти за молодого парня. Это, так сказать, в природе вещей...

- Молодые парни только и ждут eel - Ростовщица (сложила сухие губы в ядовитую усмешку. - Прямо отбивают друг у друга...

- Знаете что, Хася, золотко? Давайте-ка позовем ее и спросим.

- Чего еще тут спрашивать? Девушка должна быть благодарна, если добрые люди заботятся о ней.

- Ой, Хася дорогая! Какая вы странная женщина!

Ведь насильно вы ее под венец не поведете. Даже в священном писании сказано: "Позовем девственницу и спросим уста ее".

- Ну что ж, хотите спросить, спрашивайте, - согласилась Хася. - Я ведь кровно заинтересована! Подумать только, сколько я здесь заработаю на сватовстве, ха-ха-ха! - сострила ростовщица.

- Кхе-хе! - в тон ей засмеялась и Перла. - И скажете же вы, хи-хи-хи!.. Слушай, ты! - крикнула она в откры(тую дверь кухни. - Иди-ка сюда!

Сирота, босая, с мокрыми по локоть руками, появилась в дверях и остановилась одной ногой в комнате, другой в кухне, ожидая, что скажет хозяйка.

- Поди-ка сюда! - приказала Перла.

- Мне некогда. Я стираю. Скажите, что вам нужно.

- Подойди поближе. Дай на тебя посмотреть, невеста, - стараясь придать мягкость своему скрипучему голосу и маня ее крючковатым пальцем, позвала ростовщица.

Тыльной стороной ладони Сирота оправила падавший ей на глаза волосы, машинально застегнула верхнюю пуговку блузки и, спрятав руки под мокрым передником, приблизилась на несколько шагов.

- Что вам угодно, хозяйка? У меня вода стынет в корыте.

- Вы только посмотрите, как она торопится. Вдруг на нее напала охота стирать! - с одобрительной усмешкой подбадривала Сироту хозяйка.

- Если хозяйка тебя зовет, стало быть, ты ей на чтонибудь понадобилась, - с кисло-сладкой улыбкой заметила ростовщица.

- Пусть хозяйка скажет, что ей нужно, - шмыгнув носом, с нетерпением отозвалась Сирота.

- Мне ничего не нужно, глупая ты девка! Вот Хася, дай ей бог здоровья, хочет что-то сказать тебе.

Девушка уставилась вопросительным взглядом на ростовщицу.

Хася, которая уже несколько минут внимательно оглядывала Сироту с ног до головы, нагнулась к своей приятельнице и, указывая глазами на девушку, что-то зашептала Перле на ухо. Лицо ее выражало безграничное удивление, почти испуг, смешанный не то с радостью, не то со злорадством человека, сделавшего неожиданное открытие.

С каждым словом ростовщицы лицо Перлы менялось.

То оно краснело, то бледнело, то принимало пепельный оттенок. Ее тройной подбородок трясся, как студень, и пухлые желтые руки диабетика дрожали, ища опоры.

- Н-н-не может зт-того быть! - шептали ее посиневшие губы.

- И-и, дорогая моя! Вы посмотрите на ее талию...

- Вы... вы ошибаетесь, - бормотала Перла, впиваясь испуганными глазами в фигуру своей служанки.

- Чудной вы человек, Перла, золотко! Поверьте мне, дело уже идет к развязке...

Лицо Перлы залила краска гнева. Выпрямившись, она не своим голосом крикнула:

- Иди сюда, девка! Ближе, ближе!

Сирота, которая, пока кумушки перешептывались, сто", ла словно на горячих углях, вздрогнула, как от удара бичом, и, хватаясь руками то за передник, то за полурасстегнутую кофту, переминалась с ноги на ногу, не в силах двинуться с места.

- Что стоишь как истукан? Поди сюда, распутница! - хриплым фальцетом выкрикивала Перла - Тройной подбородок.

С пылающим лицом и опущенными глазами Сирота сделала несколько шагов и стала боком к хозяйке.

- Повернись ко мне! - приказала Перла.

Девушка не шевельнулась. Ее лицо исказила боль, глаза бегали по комнате, как у затравленного зверька.

- Повернись ко мне, говорят тебе, распутница, уличная девка!

- Когда хозяйка приказывает, надо слушаться, - ехидно улыбаясь, вставила ростовщица.

Девушка окаменела. Только руки ее беспрестанно шевелились под передником. Слышен был хруст пальцев.

Перла поднялась с дивана, подошла к Сироте и с силой сорвала с нее передник.

Девушка инстинктивно подняла руки к лицу, как бы защищаясь от удара, потом быстро опустила их на живот, опять подняла руки и, закрыв лицо, с рыданием выбежала из комнаты.

3

Тринадцать лет никто не вспоминал о Сироте.

Многие даже не знали, жива ли еще маленькая сиротка, потерявшая в одну неделю отца и мать. Только многочисленные хозяйки, у которых она все эти годы нянчила детей, мыла полы, стирала белье, не забывали, что, давая приют девочке, они делают богоугодное дело. Теперь же, когда с Сиротой приключилась беда, все вспомнили, что они являются как бы опекунами, и готовы были покарать виновницу по заслугам.

Добродетельные женщины говорили, что ее следует проучить, чтобы другим неповадно было. Почтенные обыватели поражались распущенности теперешней молодежи.

Парням хотелось посмотреть, "что представляет собою эта штучка", а девушки хихикали в кулак и сгорали от желания узнать, что Сирота станет теперь делать...

- Как это девка могла позволить себе такое распутство?

- Да еще сирота!

- Счастье матери, что не дожила до такого позора!

Так каждый на свой лад обсуждал происшествие и осуждал девушку.

Но когда первое возмущение улеглось, простой народ начал задумываться о том, как бы помочь бедняге.

- Что вы хотите? Сирота! С девушкой, живущей под родительским крылом, этого не случилось бы.

- Без ласки, без призора. Долго ли такую горемычную совратить с пути истинного...

- Прежде всего надо узнать, кто виновник ее несчастья, и заставить его покрыть позор, - предложил кузнец Моте.

- Заставить негодяя немедленно жениться на ней, - поддержал шорник Эля.

- А если откажется, руки и ноги переломать ему, - уточнил колесник Зелик.

- Не позволим глумиться над беззащитной сиротой.

- Вы думаете, она виновата? Что она, глупая, знает?..

Может быть, какой-нибудь негодяй изнасиловал ее.

Как прежде все обвиняли Сироту, так теперь каждый старался найти для нее оправдание и помочь в беде.

- Все несчастья от этой сводницы, бабки Цивьи, - говорили многие.

Повивальную бабку Цивыо кормила не столько ее акушерская практика, сколько "клуб". Она охотно предоставляла свою квартиру молодым парочкам, не имевшим возможности встречаться в доме родителей. По субботам и праздникам в ее доме собирались парни и девушки из простонародья, солдаты из расквартированного в городке пехотного батальона, белошвейки, служанки из богатых домов, все, кто хотел за небольшие деньги весело провести время. Вход в "клуб" был свободный, но зато Цивья бойко торговала семечками, мочеными яблоками, квасом, мороженой клюквой по цене немного выше, чем на базаре.

Парням и девушкам предоставлялась возможность танцевать, играть в фанты, веселиться и проводить время как им вздумается.

Цивья им ни в чем не мешала.

Поэтому, если с девушкой случалась "неприятность", все догадывались, что след ведет в "клуб" Цивьи.

Долго искать соблазнителя Сироты не пришлось.

После короткого расследования удалось установить, что виновник ее позора солдат, барабанщик второй роты Эля Кунин, который уже давно сватался к красивой Сироте, обещая жениться на ней, как только окончится срок его службы.

До военной службы он был дамским портным в губернском городе. В свободное от службы время он и теперь обшивал офицерских жен. Это давало ему возможность франтить в перешитом по своей мерке казенном мундире, носить собственные хромовые сапоги и собственную фуражку, мазать черные усики фиксатуаром и, отправляясь в "клуб", опрыскивать себя духами "Пачули".

Он был лучшим танцором на вечеринках в "клубе", лучшим гармонистом, самым ловким комплиментщиком. Не одно девичье сердце сохло по красавчику барабанщику.

Но его больше всех прельстила Сирота, которая втайне от своей хозяйки стала посещать Цивьин "клуб" - единственное место, где с ней обращались как с равной, говорили ей приятные слова, добивались ее внимания, где она впервые услышала, что она молода и красива, почувствовала, что нравится.

Кунин, к зависти других девушек, обучал Сироту танцевать кадриль и лансье, осыпал ее изысканными комплиментами, от которых ее лицо заливалось краской, и клялся, что если она откажется выйти за него замуж по окончании его службы, то он своими портновскими ножницами распорет себе живот или с отчаяния убьет фельдфебеля.

- Если ты не хочешь ответить на мою любовь, то мне все безразлично. На каторгу так на каторгу!

И молодая неопытная Сирота согласилась лучше уступить ему, чем видеть любимого с распоротым животом или допустить, чтобы он из-за нее пошел на каторгу.

4

Когда виновник позора Сироты был найден, его потребовали к ответу.

Бабка Цивья, которая всегда делала вид, будто не замечает, что происходит у нее в доме, испугалась, как бы ее не обвинили в сводничестве, и поэтому громче всех требовала, чтобы негодяя заставили покрыть позор бедной, одинокой как перст Сироты...

Ничего не подозревавшего Куника она вызвала к себе в дом, где его ждали суровые судьи, защитники девушки, - колесник Зелик, грузчик Пейсе, жестянщик Тевье, кузнец Моте и молодой извозчик Иехиэл - всё люди решительные, с которыми шутить не приходится...

Услышав, в чем его обвиняют, "блестящий кавалер"

побледнел, но быстро оправился и, нагло глядя всем в глаза, стал отпираться:

- Почему я? Мало других парней вертелось около нее?

В ответ на это кузнец Моте, не говоря ни слова, изо всех сил ударил франтоватого барабанщика по лицу.

- Ты еще смеешь клеветать на Сироту, негодяй ты этакий! Мы тебе покажем, как соблазнять честных девушек.

- Ты думал - сирота, так уж некому заступиться за ее честь? - поддержал грузчик Пейсе. - Нет,_ брат, шутишь! Ты будешь иметь дело с нами, так и знай!

- Лучше иди в упряжку по-хорошему, - посоветовал извозчик Иехиэл. - А не захочешь, свистун этакий мы тебе руки и ноги переломаем! Ишь плясун нашелся!

- Ротному командиру пожалуемся. До бригадного дойдем, до полковника, а Сироту обижать не позволим.

Кузнец Моте держался собственного метода:

- На что нам полковники, генералы? Я его обработаю лучше всяких полковников...

Бравый барабанщик сразу переменил тон.

Вытирая кровь, которая текла у него изо рта и из носа, он лепетал.

- Чего вы хотите? Разве я собираюсь ее бросить?

- Завтра же веди ее под венец. А то и сегодня!..

Кунин, бледный, со вздутой губой и со слипшимися от крови усиками, имел жалкий вид. Припертый к стене, он метался как заяц, лихорадочно искал выхода.

- Я разве отказываюсь? Я же не отказываюсь жениться на ней... Но дайте мне раньше окончить военную службу, устроиться...

- Раньше окончить службу, а потом ищи-свищи... так, что ли?

- А как быть девушке? Сироте что ты пока делать прикажешь?

- Хватит разговоров! - решительно заявил кузнец Моте - Завтра же обвенчаться, и ни слова больше!

- Я не прочь бы и завтра, но чем я жену кормить буду? Да и свадьбы без денег не справишь, а у меня нет ни копейки.

- Это уже другой разговор. Сразу бы так. Деньги на необходимое обзаведение мы тебе соберем, и свадьбу сыграем как полагается. Сироту в обиду не дадим. Но отрекаться: знать не знаю, ведать не ведаю - это, брат, не выйдет.

Договорились на том, что за невестой дадут сто пятьдесят рублей приданого. Как только соберут эту сумму, так и свадьбу сыграют.

5

Свадьбу решили справить тихую.

- В таком положении шумная свадьба - лишнее унижение для бедной сироты...

Все же собралось порядочно народу.

Перла - Тройной подбородок играла роль посаженой матери. Как настоящая сватья, она, наряженная в черное шелковое платье, с полупечальным выражением лица, расхаживала среди гостей и набожно вздыхала:

- Слава тебе, господи, что судил мне повести бедную сироту под венец... Сколько сил мне это стоило!..

- Разве мы не знаем? - кивали головами соседки. - Она же была у вас как родная дочь...

- Дай бог, чтобы ей замужем жилось не хуже, чем у Перлы.

- Она день и ночь должна благодарить сперва бога, а потом Перлу, что так хорошо обошлось.

- Если бы не Перла, она осталась бы при одной только прибыли от своего молодчика.

Каждая нз приятельниц Перлы старалась превзойти других в похвалах хозяйке.

Ростовщица Хася, тоже по-праздничному наряженная, с шелковой косынкой на черном парике, с ниткой жемчуга на морщинистой шее (невыкупленный заклад обанкротившегося должника), вставила и свое слово в разговор женщин:

- Вы говорите о нашей дорогой Перле... - Она медленно и бережно цедила слова, будто считала деньги, которые приносили ей закладчики. - Это. же праведница, истинная праведница! Так бы моим врагам жить на свете, как мы справляли бы сейчас свадьбу, если бы не наша Перла!.. Вы понимаете, дорогие мои? - в предвкушении эффекта, который произведет ее рассказ, Хася по привычке провела большим и указательным пальцем по тонким губам. - Вы понимаете? Вчера жених вдруг объявил, что не пойдет под венец, пока не внесут все сто пятьдесят рублей обещанного за невестой приданого. Все в один голос говорили: "Нет и нет! Нельзя ему доверять денег до венца!"

Но тут Перла набросилась на них: "Бессердечные вы люди!

Что вы делаете с бедной сиротой? За что вы каплю за каплей пьете ее кровь? Она же покончит с собой, если свадьба не состоится!" И уж так она их отчитала, так задала! "Сию минуту отнесите жениху деньги, - так она говорила, - если нe вce сто пятьдесят, то хоть сто рублей, и пусть будет конец, страданиям бедной сироты!.."

- А-а-а! - восхищались слушательницы мужеством праведницы Перлы. - И внесли?

- Еще бы! Отсчитали сотенку и передали жениху из рук в руки... Перла взяла на себя гарантию за эти деньги... Я же вам говорю - золотая душа, истинная праведница! - Хася рассыпалась в похвалах Перле, как если бы ее здесь не было.

Посаженой матерью жениха была бабка Груня.

В ее доме жених должен был дожидаться, пока шаферы не придут за ним, чтобы отвести к невесте, а затем под венец, как того требует свадебный обряд.

Туда, в домик Груни, собрались все, кто принимал участие в устройстве этого необыкновенного брака.

Пришел грузчик Пейсе со своими сыновьями-богатырями. Пришел жестянщик Тевье в новом, негнущемся, словно из жести сшитом кафтане, колесник Зелик и кузнец Моте, оба с вымытыми до блеска красными лицами. Пришел и ломовой извозчик Иехиэл в смазанных дегтем сапогах.

На почетном месте сидели самые главные гости, которые принимали участие в сборе денег на приданое Сироте. Они тихо вели между собой беседу о том, что прежде о таких свадьбах и не слыхивали...

- Почему жениха еще нет? - посмотрев на часы, спросил один из гостей.

- Да, ему давно пора быть здесь.

- Он ведь солдат, не вольный человек, - пытался оправдать жениха Зелик.

- И казарма за городом, - поддержал его Иехиэл.

Пробило семь часов, восемь, девять, а жениха нет как нет. Гости начали беспокоиться.

- Мне это все же кажется странным, - заметил кто-то.

- Не до полуночи же его дожидаться! - выразил свое нетерпение другой.

- Нет, в самом деле! Если бы невеста не была круглой сиротой и свадьба не происходила, так сказать, при особых обстоятельствах, разве мы бы сидели тут? - сказал третий.

- Короче говоря, надо выяснить, в чем дело. Отчего задержка?

- Иехиэл, - позвал кузнец Моте. - Давай-ка махнем в казарму, а?

- В случае чего, приведите его под ручки, по-нашинскому, - напутствовал их Тевье.

- Будь спокоен. Приведем.

Чем дольше не возвращались посланцы, тем больше росло нетерпение и беспокойство гостей.

- Что там могло случиться?

Несколько раз прибегали от Перлы узнать, почему не ведут жениха. В одиннадцать часов появилась сама Перла.

- Я этого не перенесу! - кричала она. - Невеста уже три раза падала в обморок... И один бог знает, что сталось с сотней, за которую я поручилась...

Лишь к полуночи посланцы наконец вернулись обратно.

При первом же взгляде на них можно было догадаться, что хороших вестей они не принесли.

Забрызганные грязью, они устало опустились на лавку и, вытирая потные лица, молча смотрели друг на друга.

- Ну, расскажи им, Иехиэл! - наконец произнес Моте.

- Лучше расскажи ты, Моте!

- Что здесь рассказывать? - после минутного молчания сказал Моте. - Нет жениха!

- Как так нет? - раздалось несколько голосов сразу.

- Удрал, - не давая Моте ответить, поспешил сообщить Иехиэл.

- Кто удрал? Когда? Как?

- Дайте мне сказать, - потребовал Моте. - Я расскажу все по порядку.

- Да говорите же кто-нибудь один! - закричали нетерпеливые гости. - То каждый хотел, чтобы другой рассказал, то перебивают друг друга.

- Приходим в казарму, - начал Иехиэл, - спрашиваем: "Барабанщик Кунин здесь?" - "Нету, - отвечают нам. - Еще вчера отлучился в город". Мне это сразу не понравилось: вчера еще получил отпуск в город, а в городе не показывался... Я спрашиваю: "А на какой срок он получил отпуск?" - "До сегодняшнего дня, - отвечают мне, - по случаю похорон... у него, сказал он, скончался дядя, вот и просит отпустить его на похороны". Тут мне ударило в голову. Я и говорю: "Господин фельдфебель, посмотрите, пожалуйста, у него в сундучке..."

- Это я сказал! - перебил Моте рассказ Иехиэла.

- Отстань! - отмахнулся от него Иехиэл. - "Потому что, - говорю я, никакого дяди в городе у него нет, никакой дядя у него не умер, и в городе никто ни вчера, ни сегодня его не видел". - "Вот как, - говорит фельдфебель, - сейчас посмотрим..."

- Открывает сундучок - сундучок пустой! - вырвал Моте у Иехиэла эффектный финал.

Бросив сердитый взгляд на товарища, Иехиэл повторил:

- Фельдфебель вскрыл сундук, сундук оказался пустым!

- Заранее понемногу все вынес, - не мог удержаться Моте.

- Удрал? - воскликнули все хором.

- Удрал, - подтвердил Иехиэл.

- Фельдфебель так и сказал: "В бегах, сукин сын!" - вставил Моте.

Гости один за другим стали потихоньку расходиться.

Одна только Перла еще долго сидела у бабки Груни и, ломая руки, причитала:

- Сто рублей! Пропали мои сто рублей! Они мне жить не дадут, потребуют, чтобы я им уплатила эту сотню... Ведь я поручилась... Боже мой, боже мой, целых сто рублей!..

1913

ЗЛАТИНО ГОРЕ

1

Когда Шлойме Пиндрика - неудачника из неудачников и отца многочисленного семейства - призвали в армию, вся улица покатывалась со смеху:

- Вы только поглядите на этого защитника отечества!

- Плохи же Николкины дела, если Пиндрик должен защищать его трон!

Такова уж была доля Пиндрика - с самого рождения над ним смеялись.

- Вот рохля - родился у Ехиэла Пиндрика! Не мог выбрать себе отца побогаче! - такими насмешками встретили его первый писк на нашей грешной земле, точно ребенок был виноват в том, что родился тринадцатым у отца-бедняка, а не первым у отиабогача.

Позже смеялись над большой головой Пиндрика, над его вздутым животом и кривыми йогами - над всем, что получил он в наследство от своего хилого отца и от чего охотно отказался бы, будь на то его воля. К триьздцати годам потешались над тем, что он сидит в талмудторе [Талмудтора начальная религиозная школа для детей бедняков.] вместе с восьмилетними мальчишками. К восемнадцати годам предметом насмешек стала его редкая бородка, которая росла как попало. Смеялись, когда его взяли в солдаты, смеялись, когда он вернулся со службы еще более прьшибленный, чем прежде. Когда Пиндрик женился на Злате - "заплата на заплате", почтенные обыватели чуть животы не надорвали от смеха, как будго рыжему парню, косоглазому и придурковатому, и жениться нельзя. Когда же Пиндрик ровно через девять месяцев после свадьбы сделался отчом первой двойни, обыватели хохотали так, точно он проделал невиданный фокус.

- Не понимаю, что тут смешного, - пожимал плечами Пиндрик, - можно подумать, что, кроме моей Златы, никто не рожает детей! А двойня - это у нее в роду. Ее мать шесть раз рожала по двойне.

Эти слова вызвали новый взрыв смеха, хотя другого ответа не придумал бы и человек поумнее Пиндрика. Такова природа человеческая - смеяться над тем, над чем следовало бы плакать.

Не смеялась только жена Пиндрика.

Когда Пиндрик ушел на войну, Злата провожала его со слезами: сетовала на всевышнего, который посылает на ее голову такое несчастье. Это ничего не значит, что она день-деньской осыпала мужа неистовыми, ею самой сочиненными проклятиями; это не в счет, что она в слезах молила господа бога раз навсегда избавить ее от злосчастья, от напасти, дать ей сил дождаться того радостного дня, когда она станет наконец "счастливой вдовой". Муж остается мужем. И если всевышний забирает мужа к себе или мужа угоняют на войну, жена льет слезы.

Кстати, как ни мало зарабатывал Пиндрик, он все-таки был единственным кормильцем семьи.

Прошло несколько недель, и Злата немного успокоилась, она убедилась, что мир еще не рушится, - нашлись добрые люди, которые пожалели бедную солдатку с девятью детьми мал мала меньше и дали ей немного денег. Через некоторое время образовался комитет помощи солдатским семьям, а потом и казна начала заботиться о Злате. И хотя казна не слишком раскошеливалась, Злата получала больше, чем мог заработать ее растяпа муж.

Никогда Злате не жилось так хорошо, как теперь. За четырех детей, которым еще не минуло пяти лет, она получала потри рубля в месяц, за пятерых детей старше пяти лет - по пять рублей в месяц. Да и самой Злате давали шесть рублей в месяц. Все вместе составляло немалый капитал.

Такие деньги никогда и не снились Злате.

Пиндрикихе трудно было поверить в свое счастье; ей все казалось, что она вот-вот лишится его. Мало ли завистников, недоброжелателей, злых языков, готовых бог сесть что наговорить на бедную женщину...

Для наглядности она приходила за "пенсией" со всеми своими девятью детьми - пусть попробуют сказать, что она в этой пенсии не нуждается.

В Златиной семье никто не отличался ни богатырским сложением, ни красотой. Были тут и золотушные, и рахитичные, и с больными глазами, и с нечистой кожей. Какими же еще могли быть дети у Пиндрика и Пиндрикихи! Да и одевались они как попало: нередко девочки донашивали обноски мальчиков, а мальчики - платье девочек.

Однако бедная женщина с девятью сиротами при живом отце вместо жалости возбуждала смех. Стоило этой процессии появиться на улице, как начинались насмешки:

- Глядите, Злата со своей командой отправилась за пенсией.

Писарь из управы посмеивался:

- Ну-ка, Злата, построй свою роту!

- Откладываешь на черный день, а, Пиндрикиха? - подшучивали над ней чиновники.

- Господину начальнику угодно смеяться надо мной, - пугалась Злата, как бы ее и в самом деле не приняли за богачку. - Что уж там отложишь, когда в доме девять голодных ртов и сама десятая! Было бы хлеба вдоволь!..

- Ничего, ничего, Злата, копи денежки... Купишь дом, магазин откроешь, хе-хе!

Вначале Злату тревожила мысль: а вдруг мужа, не дай бог, убьют на войне? Что тогда с нею станется? Правда, говорят, пенсию все равно будут платить, но что за жизнь у несчастной вдовы? Да и мужа жалко. Какой-никакой, а все-таки муж, отец ее детей!

Но когда "Милая, дорогая Злата, жить тебе сто лет"

получила письмо, написанное неизвестно кем и подписанное ее "глубокоуважаемым и любящим мужем", она перестала о нем беспокоиться.

"Глубокоуважаемый муж" прежде всего сообщал, что он, благодарение богу, вполне здоров - дай бог и тебе того же, - что он в тыловом обозе и надеется скоро свидеться "в добром здоровье, в счастье и в радости, навсегда и навеки веков, аминь!"

Злате говорили, что состоять в тыловом обозе - это все равно, что работать возчиком. Никакая опасность ее мужу не угрожала.

И радость Златы больше ничем не омрачалась.

Она не уставала благодарить прежде всего бога, а потом и казну за ниспосланную ей благодать.

2

За несколько дней до пятидесятницы Злате пришло в голову испечь ради праздника сдобные булочки.

Ей самой это ни к чему, но хотелось хоть раз в жизни доставить удовольствие детям.

Прежде они, бедняжки, и хлеба досыта не ели. Никаких радостей не видели. Пусть хоть в праздник слюнки не глотают, глядя, как другие дети едят сдобные булочки и пьют цикорий с молоком... Она купит несколько фунтов муки второго сорта, не обязательно первого, кружечку постного масла - ну и дорогое же оно! - и испечет сдобные булочки. Пусть и ее дети знают, что праздник на земле. Почему бы и не порадовать детей, когда бог помогает! Да и стоить это будет сущую ерунду. Три фунта муки второго сорта - пятиалтынный и двенадцать грошей. Четверть фунта растительного масла четырнадцать грошей. Дрожжи, немного сахару, горсточка изюму-еще двенадцать грошей. Зато хлеба сэкономит на пятиалтынный, а может быть, и больше.

Ведь пятидесятница бывает только раз в год! Так оправдывала Злата свою расточительность.

Конечно, все надо проделать потихоньку, чтобы соседи не узнали. Шито-крыто. Такие уж времена пошли. Найдутся, чего доброго, шептуны, которые донесут казне, что Злата Пиндрик за ее счет пичкает своих детей сдобными булочками и цикорием - тогда всему конец: казна и знать ее не захочет, на хлеб не станет давать!

Нет, ее недоброжелатели даже запаха сдобы не почуют.

Не такая она дура, чтобы печь их в ночь накануне праздника, когда весь город бодрствует, - она это сделает за две ночи вперед, ничего, черствая булочка даже вкуснее, а уж экономнее наверняка.

И Злата отправилась чуть ли не за десять кварталов, туда, где никто ее не знал, чтобы купить все необходимое.

И про корицу не забыла. Спрятав покупки на дне корзинки, под буханкой черного хлеба и картошкой, она благополучно доставила их домой, не вызвав подозрения даже у собственных детей.

Поздно ночью, когда дети по двое и по трое лежали в постелях и всей улице снились приятные сны, Злата достала муку и дрожжи, замесила тесто, накрыла его полотенцем, на полотенце положила старое ватное одеяло - в тепле тесто лучше всходит - и уселась ждать. Спать она не ложилась: как бы не перекисло!

Точно в положенное время Злата затопила печь и начала разделывать тесто. Радуясь, как будто уже отведала свежих булочек, она сдобрила тесто постным маслом, насыпала в него сахару и корицы, положила изюму. Злата месила тесто, резала его на маленькие куски и разделывала булочки.

Правда, без сливочного масла, но зато всех форм и фасонов:

длинные, круглые, плетеные и слоеные.

Она радовалась не столько булочкам, сколько тому, что в первый раз, с божьей помощью, чувствовала себя хозяйкой не хуже других. Жаль только, что приходится скрываться. Она бы охотно отдала половину булочек за то, чтобы всем показать свое искусство, - пусть знают, что она никому не уступит, что она и стряпать умеет, и печь, было бы из чего.

Но что делать, если люди так злы, так завистливы! Вот, к примеру, ее милая соседка - просто вне себя от зависти.

Однажды она сказала Злате: "Для кого война несчастье, а для кого счастье". Завистникам бы такое счастье!

Истопив печь, Злата окунула помело в ведро с водой и подмела под. Потом посыпала противень мукой, проверила, не перегрелся ли он, и, задвинув в печь два противня с булочками, начала убирать улики.

Дважды Злата чуть-чуть отодвигала заслонку, чтобы полюбоваться, как хорошо подошло тесто, как подрумянилось. Но только она прикоснулась кочергой к одному из противней, как услыхала легкий стук в дверь.

Она вздрогнула, точно вор, пойманный на месте преступления. Наверно, соседка, Доба-Лея, черт принес ее ни свет ни заря!

Злата поспешно задвинула заслонку, спрятала помело в угол, но открывать дверь не решалась - вся комната была пропитана запахом свежего теста. Сразу пронюхает, каналья, в чем дело. Господи, как быть?

В дверь постучали настойчивей.

- Тише, что вы так барабаните? - проворчала Злата, направляясь к двери. - Чего вы хотите, Доба, веник? Подождите минуточку, сейчас вынесу, я еще не одета...

- Это не Доба, это я... открой.

Злата ушам своим не поверила. Наверно, ей это мергщится или снится.

- Кто там? - переспросила она взволнованно.

- Это я - Шлойме. Открой, Злата!

Злага рывком распахнула дверь и, скорее испуганная, чем обрадованная, воскликнула:

- Шлойме!.. Откуда ты взялся?

Пиндрик, бледный, исхудавший, в выцветшей селдатской гимнастерке, которая висела на нем, как на палке, стоял посреди комнаты и, улыбаясь своей обычной жалкой улыбкой, бормотал:

- Ослобонили меня, совсем ослобонили...

- Ослобонили? Совсем? - Злата не могла прийти в себя. - Ты ранен?

- Нет, не ранен... Я заболел. Надорвался. Операцию мне сделали... И другие болезни нашли, кроме грьдац...

Восемь недель провалялся в лазарете. Потом меня признали негодным... Теперь совсем слободный.

- Боже мой, хорошо, что живой вернулся! Но что я теперь буду делать с детьми, чем кормить их буду?

О булочках Злата забыла. Вспомнила только тогда, когда они наполовину сгорели.

1915

КРУПНЫЙ ВЫИГРЫШ

1

Малка, жена Зимла, который торгует дровами, ходит сама не своя - до пасхи осталось всего две недели, а индюка на праздник и не предвидится.

Каждый год в эти дни по комнатушке гордо разгуливал тридцатифунтовый индюк, надутый и спесивый, точно важный барин, не подозревая, что клецками и орехами его откармливают отнюдь не для того, чтобы доставить ему удовольствие...

А в этом году - пусть никогда не повторится этот год, боже праведный! Одно название - торговля!

Когда зима выдается холодная, можно еще прожить кое-как и пасху справить не хуже людей. Но что делать в этом году, когда зимы и в помине не было? Плохо, хуже и не придумаешь!

Один бог знает, как они в этом году справят пасху...

Правда, мацу уже испекли и бочонок квашеной свеклы заготовили еще задолго до праздника пурим, но нельзя же ограничиться одной мацой и квашеной свеклой! Какой же это праздник - без гусиного сала, без яиц, без картошки?

Детям надо справить башмаки, штанишки, - да мало ли что еще нужно, когда приближается пасха!

Однако больше всего огорчает Малку то, что нет индюка.

Без индюка ей праздник не в праздник.

- Зачем так огорчаться? И без индюка можно обойтись, голодными, упаси бог, не останемся, - утешает жену Зимл. - Маца у нас есть, и свеклы вдоволь. Картошки мы раздобудем, сала тоже. Яйцо, луковка, то да се, дай бог, весь год не хуже...

- Странный ты человек, Зимл, - говорит Малка с досадой. - Разве дело в еде? Ты ведь, кажется, знаешь, что мне немного нужно! Да только что за пасха без индейки!

Двадцать восемь лет я все-таки была хозяйкой и никогда не оставалась на пасху без индейки, а в этом году...

Малка отворачивается, чтобы муж не заметил ее слез.

Однако по ее молчанию Зимл догадывается, что она плачет, и, желая утешить жену, подтрунивает над ней:

- Ай-ай-ай, какая ненасытная!.. Из-за какой-то индейки заливается слезами, как в судный день.

- Ну да, ненасытная!.. - Малка всхлипывает и вытирает глаза уголком фартука. - Просто скучно в доме без индейки...

Зимлу и самому нелегко, но он бодрится - мужчина все-таки.

- Беда с этими женщинами... Чуть что - в слезы...

- Совестно перед соседями... В канун пасхи соберутся у резника и начнут судачить - что-то Малки не видно. Не хватает только попасть на язычок к соседкам... Дожили...

- Ну, ну, хватит! Не будь дурочкой... Хватит, говорю!

К нам чужой человек идет...

Дверь медленно отворяется, и сначала появляется голова индюка, потом голова человека, и в дверь бочком протискивается Гецл.

2

Гецл всю свою жизнь жил лотереями.

То он разыгрывает пятикнижие, то носится с серебряной сахарницей или с двумя медными подсвечниками, которые вот-вот будут разыгрываться, один билет только еще не продан. Перед осенними праздниками он ходит по домам с молитвенниками, а то с полдюжиной латунных чайных ложек. В общем, он всеми средствами старается урвать алтын или пятак, в зависимости от разыгрываемого предмета, но чтобы кто-нибудь выиграл в его лотерее, этого никто не может припомнить.

Поговаривали, что его лотереи никогда и не разыгрываются, но избавиться от Гецла, не купить у него лотерейный билет не так-то просто: Гецлу некуда спешить. Если вы сразу не раскошелитесь, он простоит и час, и два и прочесть нравоучение не постесняется, а если и это не поможет, обругает, будь вы хоть самый почтенный человек в городе.

Только раз в год хозяйки охотно покупают у Гецла лотерейные билеты - в канун пасхи.

Недели за две до пасхи Гецл обычно приобретает огромного индюка теленок, а не индюк, - связывает ему ноги и отправляется по домам собирать под него деньги.

"Не больше ста билетов продам", - говорит он, но хозяйки прекрасно знают, что билетов будет не менее трехсот.

Как бы то ни было, ему охотно дают пятаки, потому что индюк непременно будет разыгрываться.

В прошлом году индюка выиграла Хайтя, в позапрошлом - Этл, а три года тому назад - новоиспеченная богачка Гутка.

Богачу во всем удача.

3

Когда появился Гецл с индюком, Малка вытерла глаза и с надеждой взглянула на мужа: а вдруг счастье само пришло в дом...

- Что скажете хорошего, реб Гецл? - спрашивает Зимл.

- Что скажу? Дайте пятак под этого молодца, и дальше пойдем, - хмуро отвечает Гецл, кивнув на индюка.

- Но вы же не будете его разыгрывать... - говорит Зимл.

- Как это не буду? - ворчит Гецл. - Что же мне еще с ним делать? Борщ варить?

- А вашему желудку разве повредит кусок индейки?

- Не нужна мне индейка, я... хватит с меня мацы и свекольника... Без индейки обойдусь!..

- Дай же ему пятак, - просит Малка, - как знать...

- Ну что ж, попробуем, - говорит Зимл решительно, точно рискует по крайней мере сотней. - Сколько же вам дать?

- Сто тысяч! - язвит Гецл. - Сколько... Пятак.

- Ну хорошо. Какой номер ты возьмешь, Малка? Четный или нечетный?

Малка никак не может отважиться - риск-то какой!

Взять четный - а вдруг нечетный счастливей, выбрать нечетный- вдруг четному суждено выиграть индюка...

- Не знаю, - колеблется Малка, - не знаю, выбирай сам.

Однако Зимл боится брать на себя ответственность.

- Я в такие дела не вмешиваюсь. Поступай как знаешь...

У Малки опускаются руки. Что делать? Четный - нечетный?

- Послушай-ка, Зимл, - вдруг находит она выход из положения, - давай возьмем два номера - четный и нечетный!..

- Придумала!.. Что же, целый гривенник ему отдать? - морщится Зимл. Не такие уж мы богачи...

- Бери, Зимл, дай тебе бог здоровья, бери два номера. Сердце мне подсказывает, что на этот раз мы выиграем.

Зимл вынимает большой кожаный кошелек, долго роется в нем, наконец достает маленький серебряный пятак и пять медяков по копейке, протягивает деньги Гецлу и говорит:

- Гм, выбросили на ветер десять копеек! Ну да ладно, праздник и так обходится дорого, пусть будет еще несколько грошей. До чего может довести женщина... На, спрячь билеты.

- В добрый час, - тихо произносит Малка.

С этого дня Малка ни на минуту не забывала об индюке.

Сердце подсказывало ей, что именно она на этот раз выиграет... А если нет?..

И все-таки она считала индюка почти своей собственностью.

Каждый раз, когда она встречала на улице Гецла, зажавшего под мышкой индюка со связанными ножками, она с упреком останавливала лотерейщика:

- Зачем вы таскаете с собой индюка? Вы же его вконец замучаете!..

- Какое вам дело, - отрезает Гецл, - он пока еще не ваш!

- Жалко ведь птицу, - сокрушается Малка. - Не ест, не пьет, связан, стиснут... Вы только поглядите, какой у него вид!..

- Что же, я обязан чужих индюков кормить?

- Пожалели бы себя, - пытается уговорить его Малка, другим путем уберечь "своего" индюка, - таскаетесь целый день с такой тяжестью... И как у вас руки не устанут?

Вы получили бы пятак, если бы индюка и дома оставили...

- Как же! Можно подумать, что мне легко достался ваш пятак, когда индюк был со мной!..

Малка вздыхает и уходит восвояси. Что поделаешь с таким душегубом!

Каждый раз при встрече с Гецлом она не может удержаться от вопроса:

- Ну, что слышно?

- Вам сообщат, - ворчит Гецл, не останавливаясь.

4

Накануне пасхи внезапно отворилась дверь, и в нее, по своему обыкновению, бочком пролез Гецл, на этот раз без индюка.

- Выиграли! - отрывисто и как бы с досадой проворчал он.

Малка всплеснула руками:

- Слава тебе, господи!

Ее лицо засияло от счастья.

- Не ждали, - улыбается Зимл.

- Но где же индюк? - не терпится Малке.

- А деньги за сообщение? - отвечает Гецл вопросом на вопрос.

- Какие деньги?

- Видно, никогда индюков не выигрывали... Пять пятиалтынных я беру за сообщение...

- Горе мне, это ведь целое состояние...

- А вы что хотели? За десять грошей получить индюка на пасху?

Торгуются долго... Малка предлагает два пятиалтынных, три пятиалтынных, полтинник. Гецл настаивает на своем - пять пятиалтынных, ни копейки меньше... С трудом столковались на четырех пятиалтынных и десяти грошах, Получив деньги за сообщение, Гецл ушел и через четверть часа вернулся с индюком.

Когда Малка увидела индюка, у нее потемнело в глазах, худой как щепка, синий, облезлый, головка опущена, зоб бледный, вялый...

Зимл посвистел ему - индюк не обратил на это никакого внимания...

- Ой, гром меня порази, что вы сделали с индюком?

Ведь это не тот индюк!

По Гецла уже и след простыл.

- Знаешь, Малка, что я тебе скажу? - замечает Зимл. - Накинь-ка скорей платок и беги, а то он, пожалуй, до завтра не доживет, твой крупный выигрыш...

Малка накинула на голову шаль, спрятала под нее индюка и побежала к резнику.

Вечер выдался ненастный, на улице хоть глаз выколи, но Малка ничего не замечала и торопливо шлепала по весенним лужам, то и дело прислушиваясь к тому, что происходит у нее под платком.

Что-то он слишком тих, что-то он свесил головку...

Вообще-то индюк довольно тяжел, хоть и тощ...

В доме резника Малка растолкала женщин, прорвалась вперед и, задыхаясь, попросила:

- Дай вам бог здоровья, реб Оре! Скорее зарежьте мне птицу. Я очень тороплюсь, просто земля подо мной горит!

И она сунула индюка в руки резнику.

- Что это вы, рехнулись, боже сохрани? Сует мне падаль! Не видите разве, что индюк околел?

Заломив руки, Малка так и застыла на месте.

Женщины окружили ее, сокрушенно вздыхая:

- Вот так история! Прямо на руках околел! Такое несчастье...

ЧЕЛОВЕК С ПРИНЦИПАМИ

1

Одного взгляда на господина Беленького было достаточно, чтобы убедиться, что он человек серьезный, солидный, рассудительный, - одним словом, человек твердых принципов.

Фигура господина Беленького была в меру упитанна, живот округлен лишь настолько, чтобы его хорошо облегал жилет. Аккуратно подстриженная французская бородка, белоснежная рубашка, туго накрахмаленный воротничок, элегантный галстук спокойной расцветки, тщательно отутюженная складка на брюках - решительно все, от ровного пробора на голове до блеска ботинок, свидетельствовало о том, что он во всем руководствуется раз навсегда установленными принципами. Он ел четыре раза в день, один раз в день гулял, ДРЗ раза в сутки спал - полтора часа днем и восемь часов ночью. Все по раз навсегда установленному принципу.

Для господина Беленького мелочей не существовало.

Шла ли речь о фасоне жилета или о деятельности благотворительного общества, о рюмке водки перед обедом или о национальном вопросе, господин Беленький обо всем имел твердое суждение, свои принципы, от которых он никогда не отступал.

Беленький был непоколебимо убежден, что все невзгоды, все несчастья, как личные, так и общественные, являются следствием нашей беспринципности.

- Человек без принципов что дом без фундамента, - говаривал Беленький.

Свою мысль он сопровождал плавным движением небольших белых, мягких, почти женских рук, как бы желая легким массажем втереть ее в слушателя.

Беленький был принципиальным противником всякой благотворительности.

- Я принципиально никому и никогда и ни при каких обстоятельствах не оказываю денежной помощи, - говорил он. - Филантропия развращает как дающего, так и берущего. Первый успокаивает свою совесть жалким подаянием и не делает для общества ничего более существенного, а второй привыкает жить подаянием, превращается в профессионального попрошайку.

Беленький готов поддержать ближнего добрым словом, разумным советом, хорошей рекомендацией, чем хотите, но денежной помощи он принципиально никому не оказывает.

"Принципы" Беленького были хорошо известны в городе. И там, где речь шла о сборе средств для какого-нибудь общественного мероприятия, Беленького не беспокоили.

Не беспокоили его и личными просьбами: все знали, что Беленький своим принципам не изменит.

С принципами Беленького не хотели считаться только его дядя Калман и тетя Фейга. Дядя Калман - человек многодетный - был самым бедным из всей многочисленной родни, среди которой Беленький был самым богатым.

И вот этот дядя позволял себе чуть ли не каждую пятницу обращаться к племяннику с просьбой дать ему взаймы сколько-нибудь денег, чтобы справить субботу, совершенно не счггтаяеь с неоднократными заявлениями богатого родственника о том, что он принципиально никогда не дает денег без обеспечения.

Вместо денег господин Беленький преподносил дяде нравоучение:

- Что удивительного в том, что у вас никогда нет ни копейки за душой, раз у вас нет принципов? Ведь вы, кажется, занимались скупкой сушены* грибов! Ну, и надо было держаться сушеных грибов! А вы меняете занятия чаще, чем белье. То вы становитесь страховым агентом, то занимаетесь распространением газет, то продажей лотерейных билетов. То вы чернильный мастер, то каллиграф, то еще бог знает кто! За все хватаетесь, все для вас дело!

Нет у вас никаких принципов!

- Какая разница, чем заниматься, лишь бы на хлеб заработать, оправдывался дядя.

- Нет, не говорите! - поучал племянник. - Человек должен держаться твердых принципов. Возьмем, например, меня. Мое дело - учет векселей и закладные на недвижимое имущество. Попробуй-ка предложить мне самую выгодную операцию с товарными накладными или любое Другое дело - я на него, хоть озолотите меня, не пойду!

Человек во всем должен иметь свои принципы, а не перебрасываться с одного на другое. Понимаете вы это или нет?

- Кто может сравниться с тобой? - отшучивался дядя. - Ты богат и можешь позволить себе иметь на каждый случай свой особый принцип. Я же человек бедный и должен довольствоваться одним-единственным принципом на все случаи жизни - зарабатывать копейку на хлеб где придется.

Недовольный ироническим тоном дяди, Беленький холодно отвечал:

- Ну что ж, оставайтесь и дальше бедняком, если это вам так нравится, но меня прошу не беспокоить.

- Дай мне только взаймы каких-нибудь два-три рубля, и ты меня больше не увидишь, пока, конечно, мне еще раз не понадобится маленький заем.

- Не тратьте понапрасну вашего остроумия, дядя.

Я на слово в долг не даю, а в дар, как вам хорошо известно, я принципиально не даю.

Старик уходил ни с чем. Но от тети Фейги отделаться было, не так просто.

Она всегда напоминала Беленькому о тех годах, о которых ему меньше всего хотелось помнить.

- Тетя заслужила, чтобы ты ей помогал в нужде, - говорила она. - Кем бы ты стал, если бы не я? Вся твоя милая родня знать не хотела вшивого, запаршивевшего мальчишку-сироту. Я взяла тебя в дом, кормила, одевала, обмывала, лечила...

- Прекратите болтовню! - Беленький морщился, как будто проглотил что-то горькое. - Разговорилась!

- А что, я не правду говорю? Дай бог мне столько фунтов золота, сколько фунтов керосина я вылила на твою голову, пока не очистила ее от вшей.

- Заладила! Конца не видать дурацкой болтовне...

Но тетя Фейга не унималась.

- Конечно, доброе дело скоро забывается, - как ни в чем не бывало продолжала она. - А кто тебя вывел в люди, если не я? Кто обивал пороги у Залыановича, чтобы он тебя принял мальчиком к себе в магазин? С пустыми руками ты от него не ушел... Ты уже и тогда не брезговал тем, что плохо лежит... А если бы не я, ты бы разве женился на его дочери? Не важно, что в городе рассказывали о ней бог знает какие истории, но три тысячи рублей приданого богатый папаша дал тебе за ней и доходный дом в наследство оставил...

Хорошая память тети, видно, не очень радовала Беленького.

- Да что вы, тетя! - говорил он. - Зачем вспоминать сказки двадцатилетней давности? Кому это интересно?

- Зачем вспоминать? А затем, чтобы ты вспомнил о благодарности и не оставлял тетю без помощи в нужде.

- Но ведь вам известен, тетя, мой принцип.

- Какое мне дело до твоих принципов? - перебивала его тетя Фейга. Из-за того, что ты дашь тете несколько жалких карбованцев, тебе не придется расстаться ни с твоими домами, ни с твоими принципами-шминципами!

Беленький знал, что от тети Фейги словами не отделаешься. Очень неохотно доставал он из кармана пятерку и, вручая ее, предупреждал:

- Вот вам, тетя, деньги! Но вы должны помнить, что я их вам не дарю. Я принципиально никогда никому ничего не даю даром. Это в счет комиссионных, которые дядя Калман заработает у меня приисканием жильцов для квартир в моих домах.

- Хорошо, пусть будет так, - соглашалась тетя Фейга. - Ты разве поможешь человеку, не вытянув из него жилы!

Пока дядя Калман был здоров, тетя Фейга не часто докучала богатому племяннику.

- Чтобы ему так хотелось жить, как мне хочется кланяться ему, говорила она.

Но с тех пор, как дядя заболел, тетя Фейга стала частым гостем у Беленького.

Однако именно теперь вырвать у него сколько-нибудь денег стало еще труднее.

- Прежде я мог ему одалживать, скажем, в счет комиссионных, а теперь чего ради я вам буду давать деньги?

Выходит, что это подаяние? Но вы же знаете, что я принципиально против подаяний.

- Но ведь дядя харкает кровью! - со слезами кричала тетя.

- А чем я могу помочь? Я же не врач.

Тетя Фейга не сдавалась. Она приходила к Беленькому домой, останавливала его на улице и угрожала, что ворвется в синагогу и осрамит его при всем честном народе.

- С грязью смешаю... - говорила она. - Пусть люди скажут - можно оставлять больного дядю с малыми детьми умирать с голода или нельзя?

Беленький чувствовал, что па этот раз ему трудно будет стстоять свои принципы. Тетя - отчаянная женщина. Она ни перед чем не остановится.

И он стал думать, как бы приискать для дяди какуюнибудь легкую работу, которая давала бы ему возможность существовать, не посягая на его, Беленького, карман.

Перебирая в памяти все места, куда можно пристроить дядю, он вспомнил, что в Кредитном обществе, членом правления которого он состоит, требуется рассыльный.

Правда, дело не совсем подходящее для пожилого человека, однако это лучше, чем жить подаяниями.

Когда тетя Фейга вечером того же дня опять пришла к Беленькому "клянчить", он сразу остановил ее:

- Ну, тетя, теперь вы раз навсегда должны покончить с вашими вечными претензиями ко мне. Вы знаете, что я принципиальный враг всяческой филантропии. Я нашел для вас нечто лучшее, чем случайная денежная помощь:

я устрою дядю на должность с постоянным жалованием пятнадцать рублей в месяц. Что вы на это скажете, тетя Фейга?

- Какая же это должность?

- В нашем Кредитном обществе, пустяковая работа:

сходить куда-нибудь, что-нибудь передать...

- Дядя еле на ногах держится, куда ему на побегушках...

- Ничего, когда он будет сыт, у него появится и сила.

- А ты бы навестил дядю, посмотрел бы на него, - сказала тетя Фейга. Он ведь харкает кровью.

- Ничего, поправится. Свежий воздух будет ему на пользу.

- Дай-то бог! - вытирая набегающие на глаза слезы, вздохнула тетя. Когда же она будет, эта замечательная должность?

- Придется подождать недельки две. Вот состоится у нас заседание правления - утвердим... Но будьте спокойны, тетя. Считайте, что должность дядя уже получил.

Я ручаюсь...

- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - со вздохом заметила тетя.

- Ничего не поделаешь. Придется немного потерпеть.

После этого разговора Беленький даже не показе: ллся тете, когда она приходила к нему.

- Ждать осталось недолго, - передавал он ей черзз прислугу.

Тетя Фейга уходила плача, проклиная племянника самыми страшными проклятиями.

2

В то утро Беленький был доволен собою больше обыкновенного.

Вчера на заседании правления было вынесено решение зачислить дядю Калмана в штат Общества взаимного кредита старшим рассыльным с окладом двадцать рублей в месяц.

Наконец эта язва, тетя Фейга, перестанет надоедать ему просьбами о помощи! "Но, черт бы ее побрал, именно тогда, когда нужно, она не является. Разве послать кого-нибудь сообщить дяде Калману, что он может явиться на работу?"

Вдруг ему пришло в голову: "Сам принесу им добрую весть, пусть эти попрошайки убедятся, что там, где дело не противоречит моим принципам, я всегда готов помочь человеку".

Уже лет двадцать Белгнький не был у своего дяди. О"

даже не помнил точно, где гот живет. Только знал со слов тети Фейги, что они по-прежнему проживают на окраине города, почему-то пазкваглюй "Америкой". Но это ничего.

Он их как-нибудь отыщет.

".Мой визит будет для них большой честью, - самодовольно думал Беленькчй. - Денег это ведь не стоит, почему бы не доставить людям удовольствие?.."

Падез темно-серое пальто с шелковыми отворотами, оп взял свою черную трость с серебряным набалдашником и отправился к дяде.

"Америка" за двадцать лет нисколько не изменила своего облика. Улицы оставались такими же узкими, кривыми и грязными, какими помнил их Беленький. Даже в летнюю жару не высыхали там заплесневелые, зеленые лужи. Улички кишели оборванными ребятишками. Одни играли в лошадки, другие в лапту, третьи азартно состязались в беге, поднимая босыми ногами пыль. Маленькие девочки, выставив вперед животы, держали на руках хилых младенцев, убаюкивали их или совали в рот завернутый в тряпочку жеваный хлеб.

Скупщики тряпья и костей с пустыми мешками под мышкой, шарманщик с шарманкой на груди и с попугаем в клетке, плотники с инструментами в руках шли в "город" в поисках заработка. Старая женщина сгибалась под тяжестью двух корзин с мелкими зелеными яблоками. Старик с всклокоченной бородой чинил дырявую крышу ветхого домика.

Молодая беременная женщина с натугой тянула из колодца ведро с водой... На всем лежала печать безысходной нищеты, забитости, безнадежности.

"Эти люди живут только заботами о сегодняшнем дне.

Другой, лучшей жизни им и не надо", - подумал Беленький.

Ему вспомнились его детские годы, когда он сам, бедный сирота, в большой, надвинутой на уши шапке, оборванный и босой, бегал по этим уличкам. Он с гордостью подумал: "И я остался бы таким, как они, если бы не мой ум, воля и твердые принципы... Когда человек знает, чего хочет, и строго держится своих принципов, он всегда добьется своего... Где их тут найдешь?" - вдруг охватила его досада.

Остановив босого мальчишку с буханкой черного хлеба в одной руке и селедкой, завернутой в коричневую бумагу, в другой, Беленький спросил его:

- Слушай, мальчик, не знаешь ли ты, где здесь живет маклер Калман Райцес?

- Калман Райцес? Чахоточный? Вон в том закоулке, - показал он налево. А там перейдете на другую сторону...

Не дослушав объяснений мальчишки, Беленький пошел в указанном направлении.

Когда он приблизился к переулку, до его слуха донеслись громкие рыдания и причитания - вестники смерти.

Вслед за тем из переулка показалась похоронная процессия. Впереди за гробом шли закутанная в платок рыдающая женщина и три взрослые девушки, тоже плакавшие навзрыд.

Четверо детей в возрасте от шести до двенадцати лет, держась ручками за катафалк и быстро семеня босыми ногами, еле поспевали за ним. В подражание взрослым они шмыгали носами, всхлипывали и пищали, как бездомные, голодные котята.

Остальные провожающие шли за гробом молча. Только женщины горько вздыхали.

Увидев похоронную процессию, Беленький сделал грустное лицо и, как предписывается древним еврейским обычаем, присоединился к процессии, чтобы хоть немного проводить покойного в последний путь.

"Пойду до первого поворота. Сделаю заодно два добрых дела", - подумал Беленький.

- Кто это умер? - тихо спросил он шедшего рядом старика.

Старик взглянул на откормленного, чисто одетого человека и сразу сообразил, что это не "американец".

- Некий Калман Райцес, маклер.

Беленький невольно остановился.

- Кто, кто, вы говорите, умер?

- Калман Райцес. Вы его, наверно, не знали...

Беленького охватил страх. Если его увидит тетя Фейга, она устроит ему скандал посреди улицы, осрамит его перед всем народом тут же, на похоронах. Тогда весь город о нем заговорит...

Отстав от процессии, он завернул в ближайший переулок и быстро зашагал обратно в город.

Как только опасность миновала, Беленький остановился, с облегчением перевел дух и плюнул:

"А ну их к черту, этих нищих! Видали? Хлопотал, хлопотал о нем, устраивал, устраивал, а когда наконец устроил, он вдруг взял да и помер! Это лишний раз убеждает меня в том, что о бедняках принципиально не следует заботиться..."

1914

ПЕРВАЯ ЗАБАСТОВКА

1

Выше среднего роста, широкоплечий, с окладистой бородой, окаймлявшей полные красные щеки, с уверенной походкой человека, довольного собой и всем миром, Фоля Кравец ничем не напоминал нашего старого знакомого, местечкового еврейского портняжку - голодного, но неунывающего бедняка.

Фоля Кравец был не просто портной. Это был господский портной "мужской и дамский, штатский и военный", о чем словесно и наглядно возвещали вывески у входа в его мастерскую.

С одной вывески смотрел румяный франт в визитке, полосатых брюках и с цилиндром на голове. На другой молодому человеку улыбалась не менее элегантная дама в зеленом платье с длинным шлейфом и в глубоком декольте, которое даже на вывеске казалось слишком глубоким. Через одну руку красавицы был перекинут дождевой плащ; Б другой руке она держала хлыст для верховой езды. Эти предметы давали понять, что здесь шьют все - от бального платья до дождевого плаща. Бравый военный в николаевской шинели с широкой крылаткой с большим бобровым воротником смотрел зверским взглядом с третьей вывески, - казалось, вот-вот он зарычит:

"Смир-р-р-рно!" или "Молчать!"

Военный мундир, весь увешанный медалями, и вицмундир с серебряными пуговицами, натянутые на мощные мужские торсы, мирно устроились рядом на четвертой вывеске.

Деловой необходимости в этих вывесках, заказанных Фолей в губернском городе, собственно, не было, они скорей являлись потребностью его художественной натуры, Фоля Кравец в рекламе не нуждался. Каждому не только в городе, но и во всем уезде и так было известно, что у Фол и Кравеца можно заказать из собственной материи или же из материи портного отечественной и заграничной - что душе угодно: от визитки до мундира, от полосатых брюк до армейской шинели, от подвенечных платьев до амазонок, в которых катаются верхом дочери предводителя дворянства. Вывески, занимавшие чуть ли не весь фасад красивого дома Кравеца на главной улице города, представляли собой, собственно, отделку этого дсма, точно так же, как резные наличники на окнах, как цветные стеклышки застекленной террасы, как крашеный флюгер на коньке крыши.

Фоля Кравец был по натуре большим поклонником искусства. Его дом походил на музей: всюду глиняные улыбающиеся немцы в колпаках, с кружками пенящегося пива в р" ках и с зажатыми в зубах длинными трубками; гипсовые итальянские мальчики в заплатанных штанишках, в шапочках набекрень и с папиросками в зубах; фарфоровые собачки, каменные слоники, терракотовые старушки, вяжущие чулки, часы-кукушки, а также картины и гравюры, вроде "Ауоисей Монтефьоре * едет с визитом к английской королеве Виктории", "Три поколения" и "За наличные и в кредит" - картина с моралью для купцов. Все эти произведения искусства Фоля скупал постепенно, во время своих поездок за товаром в Лодзь, Белосток и Томашев.

Но этим не исчерпывалась его любовь к искусству. Он был еще и меценатом.

Забредут, бывало, в город несколько бродячих актеров, Фоля немедленно устраивал их у себя в доме, поил и кормил, добивался у исправника разрешения на несколько спектаклей "еврейско-немецкой" труппы, брал на себя поручительство за эту труппу перед типографией Ябровя, чтоб напечатала афиши. Потом, выхлопотав для спектаклей бесплатно помещение пожарного депо, он сам стоял у дверей и следил, чтобы без билетов больше половины публики в театр не попало. Короче говоря, он делал все, что мог, для того, чтобы труппа не ушла из города таким же манером, как пришла, пешком.

Что касается канторов, то они сами заезжали к нему словно к себе домой. Весь канторский мир - от Литвы до Волыни - знал, что Фоля обеспечит их харчами и квартирой: как самих маэстро, так и их капеллу. Пусть только какой-нибудь каптер не заедет к Фоле, он наживет себа врага на всю жизнь. Были все основания полагать, что его пение у аналоя без скандала не обойдется.

Моисей Монтефьоре - известный богач-филантроп, Фоля Кравец никого не обходил своей щедростью, будь то захудалый раввин, разносивший по домам свои сочинения, странствующий проповедник, невеста-бесприданница, наездница из бродячего цирка, пьяница-чиновник, жаждущий опохмелиться после многодневного кутежа, талмудтора, вольная пожарная команда, ешибот, городская баня и синагога, - на все и для всех у мецената находился целковый.

Фоля Кравец мог разрешить себе удовольствие быть меценатом и благотворителем... Помимо того что он обшивал все начальство в городе и всех помещиков на двадцать верст вокруг, он брал еще подряды на обмундирование городовых, тюремных надзирателей, городских пожарных, курьеров воинского присутствия, гимназии и полиции.

Круглый год он был завален работой, владел, можно сказать, целой фабрикой с десятью - двенадцатью рабочими и несколькими учениками, помимо "халупников", бедных портных, которым он выдавал на дом более грубую работу.

Фоля - свой человек у начальства, доверенное лицо у исправника, - был вхож и к помещикам. А мелкие чиновники, учителя гимназии и обедневшие дворяне, которые шили у него и не всегда могли своевременно покрыть долг, оказывали ему честь и приходили иногда в субботу на еврейскую фаршированную рыбу с русской водкой.

Благодаря близости с начальством Фоля, само собой, стал чем-то вроде общественного деятеля: нужно ли было переделать протокол о подозрительном пожаре, отделаться от призыва, заключить выгодную сделку с общиной на какой-нибудь подряд, попасть в гимназию, - со всеми такими деликатными делами обращались к Фоле. Он всегда мог замолвить словечко где надо, и дело выгорало.

Денег Фоля за услуги не брал. Он их оказывал исключительно потому, что считал это угодным богу, и потом у него характер такой: он любит оказать человеку услугу.

Но "они", говорил Фоля, не признают богоугодных дел. Они признают только наличные. И Фоля всегда безошибочно угадывал, сколько наличных потребуется для того или иного дела.

- Можете мне поверить, - говорил он, - чужая копейка мне дорога. Но на всякий случай пусть будет несколько рублей лишних, легче столкуемся... Не подмажешь - не поедешь.

Хотя почтенные обыватели в душе не уважали выскочку портного, в глаза они его все-таки величали реб Рефоэлом и держали себя с ним на равной ноге.

- Он вовсе не портной, если хотите знать, он скорее подрядчик, чем портной, - оправдывали они присутствие портного в их аристократической среде.

- Да он уже, наверно, лет десять иголки в руки не брал. На него люди работают.

- И потом у него все же широкая натура.

- Сколько одолжений делает, какой заступник перед начальством!..

Так каждый старался найти у Фоли достоинства. Не замечали этих достоинств только рабочие и не щадили его самолюбия ни в глаза, ни за глаза.

Фоля Кравец, единственный в городе, ввел у себя в мастерской сдельщину.

- При сдельщине каждый из вас сам себе хозяин, - уговаривал Фоля рабочих. - Хочешь, посиди часок дольше - и заработаешь лишний пятиалтынный; не хочешь, справляй себе в будни субботу... Ну что вам стоит попробовать? Это для вас же лучше, вот увидите.

И потом Фоля Кравец вообще не такой человек, чтобы кого-либо обидеть.

Однако очень скоро рабочие убедились, что их обижают, и весьма сильно. Заработок уменьшился, у кого на четверть, а у кого на целую треть. Фоля требовал первосортной работы. Чуть что, проведет ножиком по шву, вспорет все сверху донизу, оторвет рукав или лацкан и бросит рабочему прямо в лицо:

- На, переделай! Фоля Кравец шьет не для деревенских женихов и не для ваших задрипанных евреев - для помещиков он шьет, для начальства. Из моей мастерской я выпускаю работу только первый сорт.

За переделки Кравец, разумеется, не платил.

Рабочие ругались:

- Что ему стоит, если я три раза переделаю то же самое? Что он на этом теряет?

- На свое пропитание он, надо надеяться, уже заработал, - И на богатые подаяния тоже.

- Благодетель за счет чужого кармана...

- На широкую ногу живет брюхатый, черта батьке его!

Шлоймка-Цапля, самый сознательный среди рабочих Фоли, прилежный слушатель лекций по политической экономии в нелегальном кружке, не раз пытался объяснить своим товарищам по мастерской эксплуататорский характер их хозяина, живущего на прибавочную стоимость, которую приносят ему они, рабочие. Однако Зимл Двошин - самый старший из Фолиных рабочих, тощий человек с редкой бородкой, будто из сухой соломы, и слегка прищуренными больными глазами в очках с двойными стеклами - не выносил ученых слов Шлоймки.

- Что ты мне морочишь голову своей латынью? - заговорил о" однажды с раздражением, сдвинув очки на лоб - Эксплуататор-шмататор... Я тебе скажу просто, на родном языке, кто такой Фолька: паршивец, ябедник, пиявка, нахал и подлиза в одно и то же время, в общем, чахотка для нашего брата рабочего - вот тебе и весь Фолька, как на тарелочке, без латыни и без французского-.

Зимл встряхнул головой, и очки упали обратно- со лба на нос.

Ребята были довольны:

- Аи да Зимл! Нарисовал Фольку, как на портрете.

Зимл прищурил больные глаза и, вдевая нитку в иглу, с горечью продолжал:

- Пятнадцать лет сижу я вот здесь, у Фольки на столе.

И смотрите: что нажил я за эти пятнадцать лет и что нажил вор Фолька. У него большой дом с роялем, с диванами, с картинами, с... холера его знает с чем. А у меня - геморрой, и чахотка, да слепые глаза в придачу. Фолькины лоботрясы учатся в гимназии, как паничи, а мои мальчики бегают босиком в талмудтору; Фолькина жена и в будни ходит разодетая, как барыня, а моей жене даже в субботу нечем тело прикрыть. Мы с Фолькой ровесники - по сорок два года нам исполнилось накануне праздника кущей, - оба в одно время учились ремеслу у Иоши Брайндерса, а вы посмотрите, как я выгляжу и как выглядит Фолька. Он ведь истекает жиром. Ну, прямо-таки истекает. Сытый, гладкий, выхоленный, с животом, с бородой, как генерал, А у меня что? Зимл с таким остервенением защипал свою соломенную бородку, как будто она, эта бородка, символизировала всю его бедность и беспомощность.

Низко склонившись над работой, Зимл шил некоторое время молча, но мысли его, видно, неотступно вертелись во круг одного и того же.

- И все потому, - снова начал он, будто и не прерывал разговора, - все потому, что этот вор Фолька поехал на год в Варшаву и привез оттуда свежеиспеченную ложь, будто он изучал крой не то в берлинской академии, не то в Бреславле - холера его знает. А если и изучал, так что из того? Поэтому он должен из нас кишки выматывать? Я и теперь еще работаю лучше, чем он, хотя в Варшаву не ездил и про берлинскую академию не врал.

Простые речи Зимла доходили до сознания рабочих лучше Шлоймкиных ученых слов. Завязывался разговор о низком заработке, о придирках хозяина, о сдельщине, которая обратилась против них. "Новую моду завел, никогда о таких вещах не слышали, чтоб его черт побрал!"

Когда Фоля входил в мастерскую, разговор прекращался, но рабочие, чтобы досадить ему, показать, что они его в грош не ставят, дружно запевали:

Ты под окошком бредишь мслчали-и-во

Средь ночи и средь бе е-ла дня,

Ох, боже, неужели я такой краси-и-вый,

Что ты насмерть влюбилася в меня-а-а?..

- Распелись, заплатных дел мастера! Работали бы лучше, а то как бы вам не уйти в пятницу с пустыми карманами, - шипел Фоля, поводя своей широкой генеральской бородой, и выходил.

Ребята провожали его еще более громким пением:

Сколько можно целова-а-ться, обнима-а-ться..,

Время поезду в дорогу отправля-а-ться ..

- Чтоб ты желчью подавился! - сказал один из старших учеников, как только за Фолей затворилась дверь.

И все были довольны, будто хозяин слышал эти слова.

2

Фоля избил ученика. Потом толкнул его так сильно, что мальчик упал лицом на утюг, который раздувал, и до крови расшиб нос.

Избиение ученика ни для кого в мастерской не составляло события, из-за которого стоило бы затевать разговор.

Каждого из работавших здесь в свое время били. Во всех мастерских оплеухи и подзатыльники заменяли учебу, а носить воду, таскать помойные ведра, нянчить хозяйских детей - все это входило в прямую обязанность ученика.

Теперь, однако, вид окровавленного и плачущего мальчика дал выход горькой досаде, ненависти, давно накопившимся в сердцах рабочих против Фоли.

- Попридержите руки, хозяин, - сказал Зимл, вытирая кровь с лица мальчика. - Вы думаете, если он сирота, то его можно до смерти избивать? Кровь не вода, Фоля, вапомните это!

Фоля рассвирепел. Он прекрасно знал, что за глаза его рабочие смеются над ним и по десять раз на день желают ему смерти. Когда они начинают назло ему петь, как только он входит в мастерскую, Фоля делает вид, что ничего не замечает. Но указывать хозяину, как вести себя в собственной мастерской, чтоб ему уж и сопливого мальчишку нельзя было отхлестать, нет, этого он не потерпит.

- Я тебя не спрашиваю! - отрезал Фоля. - Новый указчик нашелся! Пока еще я здесь хозяин!

Зимл сдвинул очки на лоб:

- Спросишь, Фоля. Вот увидишь, придется спросить...

Толстая шея Фоли налилась кровью.

- Закрой свой паршивый рот, слышишь, а то я тебя мигом выброшу отсюда! Уже давно собираюсь прогнать тебя к дьяволу. Ты ведь даже не видишь, как нитку вдеть, слепой черт!

Редкая бородка Зимла задрожала.

- У тебя испортил глаза, Фоля, у тебя, не у другого, - раздельно сказал Зимл, щуря свои больные глаза.

- Так хватит портить у меня глаза! Сию минуту убирайся отсюда ко всем чертям! Сию минуту, слышишь, что я говорю! - раскричался Фоля. - Придешь в пятницу, уплачу, что тебе следует. А пока что вон отсюда!

Зимл не ответил. Только бородка его дрожала и растерянный взгляд останавливался то на одном рабочем, то на другом, будто призывая их в свидетели, на что способен вор Фолька. "Неужели на свете полный произвол и никто за меня не заступится?" - говорила без слов его жалкая улыбка.

Вся мастерская молча следила за столкновением между Зимлом и хозяином, и каждый реатировал на него по-своему. Рабочие постарше, низко склонившись над работой и сжав губы, быстро-быстро водили иглой, как бы стараясь своими торопливыми движениями заглушить в себе возмущение и протест, которые вызывали у них собачьи повадки Фоли. Но они твердо знали, что "лучше не вмешиваться".

Молодые парни, наоборот, отложили работу и с напряжением ждали, чем это кончится. Они знали, что Зимл скажет хозяину все как есть, в печенку влезет, не постесняется напомнить ему о тех временах, когда они вместе таскали помойные ведра у Иоши. Теперь, однако, стычка зашла слишком далеко, чтобы, как обычно, закончиться ничем.

- Высосал все соки из человека, а потом - вон! - первым вступился за Зимла Шлоймка.

Напряженная тишина, установившаяся после команды Фоли: "Вон отсюда!", взорвалась. Старшие рабочие опустили свою работу на колени, как будто теперь только сообразив, что столкновение между Зимлом и хозяином кровно касается их всех. Даже жилетник Иойна, которому Фоля то и дело напоминал, что держит его из милости, даже он на какой-то момент перестал строчить на машине и, повернув голову назад, тайком бросал испуганные взгляды то на хозяина, то на Шлоймку с Зимлом.

Фоля почувствовал, что перебранку надо сразу пресечь, а то она может далеко зайти. И хотя в нем бушевала кровь и неудержимо тянуло расквасить морду нахальному парню, он подавил гнев и почти добродушно сказал:

- Когда мне понадобится твой совет, я пошлю за тобой, Шлоймка. А пока заткни глотку и делай свое дело.

Но Шлоймка не захотел "заткнуть глотку", ведь ему впервые представилась возможность выступить как сознательному рабочему. В одну минуту было забыто все слышанное от Рипса о важности благоприятного момента в борьбе между трудом и капиталом, вся наука о "классах и массах", которую он изучал в кружке, совсем испарилась из головы, - Шлоймка помнил только одно: нужно показать эксплуататору Фольке, что рабочими не швыряются.

Побледнев от волнения, он выпалил:

- Чтоб говорить правду, я ни у кого разрешения не попрошу. Говорю вам еще раз: двадцать лет эксплуатировать рабочего, сделать его инвалидом, а потом выбросить на улицу за то, что он заступился за ученика-сироту, - это самая отвратительная форма кровопийства и эксплуатации.

Большие капли пота выступили на и без того лоснящемся лбу Фоли, настолько неожиданной показалась ему наглость парня. Особенно сильное впечатление произвели на него непонятные слова "эксплуатировать", "эксплуатация"... И хотя он чувствовал, что дело кончится скандалом, он больше уже не мог себя сдерживать.

- Заткни, говорю тебе, свою паршивую глотку, ты, вонючий хорек! А то я тебя возьму за шиворот и вышвырну вон вместе с этим слепым калекой. - Фоля даже стал заикаться от возбуждения.

- Не швыряйтесь* так, господин Кравец! Неизвестно еще, захотим ли мы дальше работать у такого эксплуататора, у такого кровопийцы, как вы.

Как на шарнире, Фоля повернулся на каблуках и потом, задыхаясь от ярости, закричал фальцетом" который совсем не соответствовал его крупному жирному телу:

- Если я тебя, паршивый социалист, прогоню, тебе никто работы не даст. Помни: в остроге сгниешь за свою брехню. Вот увидишь...

Вдохновленный мыслью, что он здесь выступает как руководитель рабочих в конфликте с предпринимателем, Шлоймка смело отпарировал:

- Это известно, что Фолька Кравец способен кое-что подсказать, где нужно. Но вы знаете, как поступают с доносчиками? - многозначительно посмотрел он на Фолю, прищурив левый глаз.