Насилие и социальные порядки

Сегодня мы наверняка знаем то, что они лишь дерзновенно предполагали, что формальная письменная конституция, поддерживаемая судебными институтами, может эффективно сдерживать тиранию как исполнительной власти, так и популистского большинства.

Мы знаем, так как у них хватило воображения это понять, что права человека, каким бы мистическим это ни казалось, могут быть рассмотрены как что-то независимое от привилегий, даров и расположения сильных мира сего и что эти права могут быть определены и сохранены при помощи закона.

Мы знаем, так как у них хватило смелости это вообразить, что власть — это не право от рождения, но доверие. тех, над кем эта власть осуществляется (Bailyn, 2004, р. 4–5).

Ключевые для Бейлина слова — это слова «так как»: наш мир таков, какой он есть, так как конституция и институты правления, созданные в 1770-х—1780-х гг., решили данные проблемы. Однако на самом деле в США, как и во Франции с Великобританией, ключевые институциональные изменения произошли уже после 1780-х гг., этих изменений не предполагал и не чаял никто из отцов-основателей. Одних выборов было недостаточно, для того чтобы демократия начала работать. Американцам еще только предстояло понять, как именно можно интегрировать экономику и политику, чтобы поддерживать открытый доступ и конкуренцию между всеми партиями. Более того, им еще только предстояло найти способ — если воспользоваться языком начала XIX в. — не допустить фракции до манипулирования экономикой с целью коррумпирования политики.

Вторая проблема, связанная с американским мифом о начале, вытекает из двойного допущения о том, что все важное в конституционном развитии американского общества случилось на национальном уровне и что сама конституция стала дорожной картой экономического и политического развития. Однако ни конституция, ни федеральное правительство сразу после своего появления не могли обеспечить экономической и политической открытости, гарантировать полный спектр экономических и политических прав, обеспечить физическую инфраструктуру, способную объединить нацию, а также поддержать экономическое развитие. Скорее нам стоит обратить внимание на федерализм. Федерализм позволил креативным правительствам штатов решать проблемы открытия доступа и предоставления права общей инкорпорации; правительства штата боролись с проблемой создания стабильных политических партий открытого доступа (в этом им оказывали некоторую помощь и на федеральном уровне); правительства штатов выясняли, как именно лучше всего обеспечить физическую и финансовую инфраструктуру, которая бы смогла объединить национальную экономику. Однако большая часть исторических исследований, посвященных США, игнорирует историю штатов, как нечто второстепенное, тем самым упуская ключевой элемент в процессе перехода США к открытому доступу. В Великобритании и Франции институционализация открытого доступа путем определения и закрепления элитных прав случилась на национальном уровне. В США большая часть интересующей нас институционализации произошла именно на уровне штатов.

Излишнее сосредоточение на национальном уровне также приводит к ошибочному заключению о том, что государственная политика в духе laissez-faire способна обеспечить экономическое развитие. Данный вывод вытекает из созерцания бездействия национального правительства (laissez-faire скорее по умолчанию, чем по прямому замыслу) и игнорирования действий правительств штата, которые отнюдь не бездействовали в духе laissez-faire, но пытались активно способствовать как демократии, так и экономическому росту [218].

Наконец, повышенное внимание к федеральному уровню заставляет исследователей придавать слишком большое значение Конституционному конвенту, который состоялся в Филадельфии в 1787 г., а также спекулятивным идеям отцов-основателей. Основатели не считали, что политическим партиям будет суждено играть ключевую роль в управлении государством. Как отметил Хофштадтер, конституция США была «конституцией против партий», согласно конституции, баланс власти есть следствие соблюдения ее принципов, но никак не политической конкуренции:

Необходимость сдержек для власти — это тема, которая. встречается снова и снова. Однако важно отметить следующее: для отцов-основателей эти сдержки должны были быть

встроены в саму конституционную структуру

.

Они отнюдь не собирались полагаться на те механизмы сдерживания, которые могут вытекать из самого политического процесса как такового (еще меньше это собирался делать народ, который они пытались убедить), именно поэтому они не делали никакой ставки на партийную конкуренцию. Их надежды были связаны с формализованной письменной системой внутренних сдержек и балансов, с точным перечнем полномочий и эксплицитным проговариванием конституционных гарантий, включения которых добивались противники конституции. Такие неформальные проявления политики, как общественные настроения, оппозиция, институционализация партийных структур, которые представляются нам существенными элементами демократии, казались им слишком ненадежной опорой, слишком неадекватным заменителем эксплицитных конституционных договоренностей (Hofstadter, 1969, р. 50,—Курсиве оригинале).

Однако уже к 1820-1830-м гг. организованные партии стали центральным элементом американской политики и системы управления. Отцы-основатели ошиблись относительно партий. Как было нами неоднократно отмечено, открытый доступ как в экономике, так и в политике может быть обеспечен лишь путем двойного баланса открытого доступа в обеих системах. Открытый доступ требует того, чтобы большая часть индивидов могла формировать организации по своему усмотрению. Одной федеральной конституционной структуры было явно недостаточно для создания такой конъюнктуры. Конституционные изменения, институционализировавшие открытый доступ в США, произошли именно на уровне штатов, поэтому нам необходимо подробно рассмотреть именно этот уровень.

Новая американская политическая система была переполнена выборами. Были и федеральные выборы, но все же все выборы вне зависимости от их ранга проводились именно штатами или местным самоуправлением под контролем правительств штатов [219]. Штаты и правительства штатов были тем местом, где вырабатывались решения о создании экономических привилегий и об отношении этих привилегий к политике, особенно к демократическим выборам. В отличие от Франции и Великобритании, в которых процесс общей инкорпорации начался по причине недовольства элит недоступностью корпоративной формы, в США открытый доступ к корпоративным формам развился из страха перед тем, что партии и иные политические игроки начнут манипулировать экономическим доступом в интересах той или иной фракции. В результате в США взаимосвязь между политическим и экономическим доступом прослеживается с гораздо большей легкостью.

Политический баланс в Великобритании и Франции в XVIII в. покоился на взаимодействии групп элит. Отсутствие наследственных элит, как королевских, так и аристократических, а также сильное предубеждение против самой идеи создания нового дворянства, выраженное в установках как штатов, так и всей федерации, вынудили американцев добиваться баланса власти путем институциональных сдержек и противовесов, а также посредством выборов. Выборы были распространены как на уровне штатов, так и на уровне федерации: для формирования низшей палаты законодательной власти использовались прямые народные выборы, для формирования верхней палаты, а также исполнительной ветви власти использовались или непрямые выборы, или процедура избрания законодательным органом. Сенаторы избирались законодателями штата, а президенты — коллегией выборщиков. В большинстве штатов губернаторы избирались законодателями, а отнюдь не народным голосованием; изначально лишь в Нью-Йорке и Массачусетсе были прямые выборы губернаторов [220]. В большинстве штатов избиратели, которые будут участвовать в выборах национального президента, отбирались законодательным органом штата, а не народным волеизъявлением (Aldrich, 1995, р. 106). Избирательное право в большинстве штатов предоставлялось тем, кто соответствовал ряду условий— был налогоплательщиком и имел собственность. Но при этом процент свободных белых мужчин, имеющих право голоса, в большинстве штатов достигал пятидесяти или даже больше (Keyssar, 2000; Lutz, 1988).

В отличие от федерального правительства, которое после утверждения Билля о правах в 1795 г. и до Гражданской войны решалось пойти на изменение конституции лишь дважды, штаты в начале XIX в. меняли и тасовали свои конституции многократно [221]. Конкуренция между штатами привела к постепенному движению ко всеобщему свободному избирательному праву для белых мужчин, а также к прямым общенародным выборам в нижнюю и верхнюю палаты законодательного органа и выборам губернатора (Engerman and Sokoloff, 2005). Штаты продолжили эксперименты с конституционными формами своих правительств. Эти конституционные изменения возложили больше ответственности на политическую конкуренцию. Данная конкуренция должна была обеспечить баланс власти, снизить значимость формальных моментов политической структуры, а также обеспечить приход к власти мудрых и опытных граждан.

Историки политики нередко выделяют в процессе развития политических партий в США три системы. Первая партийная система, относящаяся к 1790–1815 гг., выросла из конкуренции между федералистами и республиканцами. Вторая партийная система, относящаяся к 1835–1854 гг., выросла из конкуренции между демократами и вигами. Третья партийная система, установившаяся где-то после 1854 г., выросла из упадка партии вигов и новой конфигурации, связанной с конкуренцией между демократами и сформированной Республиканской партией [222]. Историки политики считают данные системы национальными партийными системами, так как приверженцы партий пытались проводить национальные выборы в конгресс, а также участвовать в президентских выборах.

Как первая, так и вторая партийная система стала следствием споров вокруг экономической организации и экономической политики на национальном уровне. Разделение между федералистами и республиканцами выросло вокруг споров о финансовых планах Гамильтона 1790-х гг. Республиканская реакция была мотивирована страхами вигов, которые боялись, что Банк Соединенных Штатов, скопированный с Банка Англии, приведет к расцвету коррупции, тирании и использованию экономических привилегий в политических целях. Эти страхи стали еще более актуальными, когда надежды, выраженные Мэдисоном и Гамильтоном в «Федералисте», на то, что сама структура федерального правительства не позволит политическим фракциям захватить контроль над правительством, развеялись. К началу 1790-х гг. федералисты контролировали все три ветви национального правительства [223].

Мэдисон, Джефферсон и прочие республиканцы противостояли федералистскому большинству, сформировав политическую партию с целью побороться за президентский пост (Ferejohn, Rakove, Riley, 2001, p. 7). Однако формирование открытой оппозиционной политической партии таило в себе явную опасность. Стоящие у власти федералисты во главе с Вашингтоном вполне могли заявить, что их администрация является беспартийной. Так как партии и фракции рассматривались как нечто чреватое коррупцией, для республиканцев в 1790-х гг. притязать на контроль за правительством в качестве организованной партии значило делать себя уязвимыми перед обвинениями в коррупции [224]. Джефферсон и Мэдисон организовали партию настолько тихо, насколько это вообще было возможно, отрицая, подобно всем хорошим демократам, негативные политические импликации существования республиканцев как организованной партии. Они постоянно подчеркивали правоту своего дела. Республиканцы утверждали, что если их дело правое, то, значит, они не приверженцы некоей партии, но приверженцы правды. Соответственно, когда страна поймет мудрость их позиции, то не будет уже никакой необходимости в конкурирующих партиях [225]. Триумф республиканцев на выборах 1800 г. положил начало эре республиканского доминирования на уровне федеральной политики. Вместе с упадком федералистов как политической силы потребность в хорошо организованной политической партии на национальном уровне сильно снизилась.

Однако потребность в организации и координировании электоральной конкуренции на уровне штатов продолжала оставаться как никогда актуальной. При этом страх перед тем, что фракции могут оказать на политику разлагающее влияние, отнюдь не исчез. Создание экономических привилегий, которые могут быть использованы в политических целях, вызывало на уровне штатов куда большее беспокойство, чем даже на уровне национальном. После создания первой национальной корпорации в 1791 г. национальное правительство не учреждало никаких других корпораций вплоть до Второго банка США, история которого начинается в 1816 г. Несмотря на несколько попыток вовлечь федеральное правительство в финансирование транспортной и финансовой инфраструктуры, включая, например, предложение Джефферсона в его второй инаугурационной речи о создании национальной транспортной системы, конкуренция в конгрессе между штатами и регионами не позволила национальному правительству запустить серьезную инвестиционную программу⁵. Однако штаты уже в 1790-х гг. начали учреждать банки и компании по строительству мостов, они ввели дорожные сборы, к началу XIX в. в них стали появляться многочисленные каналы и железнодорожные пути, кроме того, начала оказываться финансовая помощь ключевым проектам. В период с 1790 по 1860 г. расходы штатов на инфраструктуру превысили расходы федерального правительства практически на порядок (Wallis and Weingast, 2005).

Динамическое взаимодействие между политическими и экономическими организациями в американской истории приняло несколько иное направление, чем в истории Великобритании или Франции. Различие заключалось вовсе не в том типе корпораций, которые учреждались американцами; банки, страховые компании, транспортные предприятия составляли большинство

Мэдисон, Джефферсон и прочие республиканцы противостояли федералистскому большинству, сформировав политическую партию с целью побороться за президентский пост (Ferejohn, Rakove, Riley, 2001, p. 7). Однако формирование открытой оппозиционной политической партии таило в себе явную опасность. Стоящие у власти федералисты во главе с Вашингтоном вполне могли заявить, что их администрация является беспартийной. Так как партии и фракции рассматривались как нечто чреватое коррупцией, для республиканцев в 1790-х гг. притязать на контроль за правительством в качестве организованной партии значило делать себя уязвимыми перед обвинениями в коррупции [226]. Джефферсон и Мэдисон организовали партию настолько тихо, насколько это вообще было возможно, отрицая, подобно всем хорошим демократам, негативные политические импликации существования республиканцев как организованной партии. Они постоянно подчеркивали правоту своего дела. Республиканцы утверждали, что если их дело правое, то, значит, они не приверженцы некоей партии, но приверженцы правды. Соответственно, когда страна поймет мудрость их позиции, то не будет уже никакой необходимости в конкурирующих партиях [227]. Триумф республиканцев на выборах 1800 г. положил начало эре республиканского доминирования на уровне федеральной политики. Вместе с упадком федералистов как политической силы потребность в хорошо организованной политической партии на национальном уровне сильно снизилась.

Однако потребность в организации и координировании электоральной конкуренции на уровне штатов продолжала оставаться как никогда актуальной. При этом страх перед тем, что фракции могут оказать на политику разлагающее влияние, отнюдь не исчез. Создание экономических привилегий, которые могут быть использованы в политических целях, вызывало на уровне штатов куда большее беспокойство, чем даже на уровне национальном. После создания первой национальной корпорации в 1791 г. национальное правительство не учреждало никаких других корпораций вплоть до Второго банка США, история которого начинается в 1816 г. Несмотря на несколько попыток вовлечь федеральное правительство в финансирование транспортной и финансовой инфраструктуры, включая, например, предложение Джефферсона в его второй инаугурационной речи о создании национальной транспортной системы, конкуренция в конгрессе между штатами и регионами не позволила национальному правительству запустить серьезную инвестиционную программу [228]. Однако штаты уже в 1790-х гг. начали учреждать банки и компании по строительству мостов, они ввели дорожные сборы, к началу XIX в. в них стали появляться многочисленные каналы и железнодорожные пути, кроме того, начала оказываться финансовая помощь ключевым проектам. В период с 1790 по 1860 г. расходы штатов на инфраструктуру превысили расходы федерального правительства практически на порядок (Wallis and Weingast, 2005).

Динамическое взаимодействие между политическими и экономическими организациями в американской истории приняло несколько иное направление, чем в истории Великобритании или Франции. Различие заключалось вовсе не в том типе корпораций, которые учреждались американцами; банки, страховые компании, транспортные предприятия составляли большинство созданных организаций в этих трех странах. Хотя от компании и требовалось формальное разрешение со стороны государства, удостоверяющее, что данная компания действует в общественных интересах, американцы совершенно очевидно не желали создавать никаких привилегий, которые бы давали малочисленным группам экономический контроль над наиболее ценными рынками и формами активности. Американцы отличались от европейцев тем, что элиты, фрустрированные своей неспособностью получить чаемую лицензию, имели целый ряд возможностей, недоступных европейцам.

Во Франции лицензии выдавались Государственным советом, бюрократическим органом, оказать электоральное влияние на который было достаточно трудно. В Великобритании вплоть до 1844 г. лицензии выдавались специальным постановлением парламента, однако получить большинство в парламенте на выборах было куда сложнее, чем просто подкупить или убедить нужное количество членов. В США же выборы в верхнюю и нижнюю палаты происходили регулярно, соответственно, получение законодательного большинства, способного выдать необходимую лицензию, было вполне достижимой целью для хорошо организованной фракции. Законодательства штатов в 1790-х гг. относились к выдаче лицензий достаточно предосудительно, однако это не сильно влияло на практику, и количество выдававшихся документов увеличивалось с каждым десятилетием [229].

Из-за конфликта региональных интересов федеральное правительство было не в силах распределять привилегии или инвестиции в финансах и транспорте. Схожие силы действовали и в штатах. Корпорации и проекты обычно сталкивали друг с другом географические или экономические группы интересов, которые несли потери в виде налогов и не получали никакой прибыли от банка, канала или моста. Нередко банковские или транспортные проекты поддерживались особой лицензией, предоставлявшей специфические привилегии. Тот факт, что корпоративные привилегии давали экономическую ренту, мог быть использован в политических целях. Лоббисты тех или иных банков предлагали законодателям купить у них лицензии путем внесения в бюджет значительных гонораров или бонусов, порой они обещали отдать долю банка государству. Гонорары и дивиденды от акций позволяли снизить налогообложение для граждан, тем самым удавалось задобрить законодателей и избирателей, которые в противном случае выступили бы против образования привилегированной корпорации. Сборы с корпораций составляли существенную долю государственных доходов в Америке начала XIX в. В некоторых штатах корпоративные сборы и налоги составляли 20 %, что равнялось почти половине всех доходов штата [230].

Предоставление лицензий в обмен на доходы было обычным делом в том числе и в Великобритании с Францией. Уникальной Америку делало то, что там формировались политические коалиции, которые использовали электоральную тактику для достижения своих целей. В некоторых штатах банковские партии, а также партии каналов играли значимую роль в законодательной политике [231].

Политика штатов в 1790-х гг. развивалась в традиционном русле патронажных сетей и индивидуального лидерства. Однако лицензии для банка или канала, или возможность повлиять на физическое расположение платных дорог, или улучшение положения дел с транспортом служили достаточными экономическими стимулами для того, чтобы поддерживать существование более долговечной политической организации. Будучи однажды созданными во имя определенных целей, организованные политические группы интересов становились структурами, способными достигать и иных политических целей.

В этот момент политическая теория вигов и демократические реалии вступили в конфликт. Появились политические организации, которые начали эксплуатировать экономические привилегии для того, чтобы закрепить свои политически позиции: согласно виговской теории и практике естественного государства, это был пример чистейшей коррупции. Американская демократия не могла ничего противопоставить данному феномену, особенно учитывая тот факт, что привилегии могли быть закреплены с помощью всенародно избранного законодательного органа: избирателям давалось обещание, что доходы от продажи привилегий пойдут на сокращение гражданских налогов. Перспектива безналоговой финансовой системы — то есть обеспечение качественных общественных услуг без всякого обременения налогоплательщиков— была слишком хороша, чтобы демократически избранный законодательный орган мог ее отвергнуть [232].

Например, в Нью-Йорке политическая фракция под предводительством Мартина ван Бюрена, изначально называвшаяся «Оленьи хвосты», но прославившаяся как Олбанское регентство, создала политическую машину, которая контролировала политику Нью-Йорка на протяжении 1820-х и 1830-х гг. Финансирование электоральных махинаций осуществлялось счастливыми обладателями банковских лицензий. Ван Бюрен и его коллеги изменили конституцию штата в 1821 г. таким образом, чтобы отныне банковскую лицензию можно было выдать лишь двумя третями голосов. Так как лишь «Оленьи хвосты» могли надеяться получить такое большинство, они получили возможность ограничить выдачу новых лицензий, а также обеспечить обновление лицензий своих политических союзников (Benson, 1961; Bodenhorn, 2006). Вместо продажи банковских лицензий в обмен на увеличение доходов штата они использовали право выдачи этих лицензий для создания и финансирования политической организации.

«Оленьи хвосты» в конечном счете стали демократами, а ван Бюрен стал вице-президентом, а затем и президентом США, однако нью-йоркское происхождение партии было отнюдь не уникальным. Как пишет Маккормик, «в том, что касалось накопления экономических ресурсов и привилегий, распределение которых представляло собой наиболее характерную деятельность штата, партийные законодатели преуспевали особенно» (McCormick, 1986, р. З). Партии, которые использовали манипуляции экономическими привилегиями с целью добиться высокого статуса для своей политической организации, получили развитие на уровне штата по всей стране в 1820-х и 1830-х гг.

Когда Эндрю Джексону отказали в президентстве на выборах 1824 г. в результате «коррупционной сделки» между Генри Клеем и Джоном Куинси Адамсом, он тут же инициировал президентскую кампанию с прицелом на 1828 г. Джексон обвинил Адамса и Клейя в коррупции, в манипулировании политическим процессом с помощью партийной фракции. Джексон и его сторонники организовали успешную национальную партию, скоординировав существующие партии штатов. Так возникла первая современная политическая партия, то есть Демократическая партия США, которая существует в Америке по сей день. Демократическая партия была представлена сложной коалицией партий из различных штатов по всей стране. Впервые именно при Джексоне эти отдельные организации были собраны в единую структуру. Победа партии Джексона на выборах 1828 г. отнюдь не привела к ее расформированию.

Как и в 1790-х гг., критический вопрос, который сплачивал Демократическую партию как политическую организацию, касался формирования экономических организаций федеральным правительством. Второй банк США был учрежден в 1816 г., после того как в 1811 г. истекла лицензия Первого банка США. Федеральное правительство попыталось профинансировать войну 1812 г. без национального банка. Мэдисон, тогда занимавший пост президента, отказался от своего прежнего противодействия национальному банку и в последний год своего пребывания у власти поддержал новый банк. Лицензия Второго банка США была выдана ему на 20 лет. За четыре года до ее истечения Николас Бидл, президент Второго банка, и Генри Клей, политический оппонент Джексона и лоббист банка, смогли убедить конгресс обновить лицензию Второго банка — это произошло летом 1832 г. Партийная платформа Джексона осуждала банки как инструменты аристократических фракций и орудие заговора, его риторика была вполне созвучна риторике Болингброка. Заставив Джексона или наложить на это решение вето, или подписать банковский билль, Бидл и Клей надеялись превратить вопрос о Банке в тему, которую они могли бы использовать на приближающихся выборах.

Джексон не только продолжил отстаивать свой классический виговский аргумент против Банка как коррупционного монстра и инструмента политических фракций, нацеленных на получение контроля над правительством, он использовал свое право вето, чтобы остановить банковский билль, а также свое влияние в конгрессе, чтобы не позволить оппонентам преодолеть его вето и усилить свои позиции. Джексон принудил демократов, поддерживающих идею создания Банка и бывших достаточно многочисленными для того, чтобы воплотить эту идею в жизнь, проголосовать против преодоления его вето. В 1832 г. Джексон использовал свою власть партийного лидера так, как того не делал ни один президент до него. Так называемая банковская война длилась еще четыре года [233]. Для того чтобы противостоять демократам, вигам также пришлось создать организацию. Бидл, Клей и силы, поддерживающие Банк, стали той основой, на которой возникла новая партия (Holt, 1999). Как виги, так и демократы рядились в республиканские одежды. Каждая сторона обвиняла другую в коррупции, в создании политической фракции, в использовании экономических привилегий для манипуляций с целью получения и удержания политической власти.

Когда мы концентрируемся на Джексоне, Клее, Бидле и захватывающей истории национальной политики, то очень легко можно забыть, что вопрос о лицензировании банков получил хождение в американской политике вовсе не из-за выборов 1832 года. Данный вопрос был заметен на президентских выборах, так как он был предметом жарких споров и противоречий в большинстве штатов ив большинстве законодательств штатов. К1832 г. штаты уже лицензировали 600 банков, во многих случаях эти банки обладали экономическими привилегиями [234]. Джексон попросту воспользовался вековой республиканской риторикой, чтобы представить Второй банк монстром коррупции и поднять очень актуальную для различных штатов проблему. Представители нового поколения историков политики уже давно утверждают, что историки-классики преувеличили значимость федеральной политики и недооценили важность правительств штатов и их экономической политики (Holt, 1978,1999; Silbey, 1967,1985,1991).

В отличие от федерального правительства штатов боролись с проблемой обеспечения экономического развития путем создания государственных и частных корпораций. Корпоративные экономические организации сыграли существенную роль в финансовом и транспортном секторах, особенно важной была их роль в обеспечении перемещения сельскохозяйственных товаров из быстро развивающихся западных штатов на стабильное восточное побережье, а также через Атлантику. Привилегированные корпорации выполняли важную общественную миссию, однако они также угрожали республиканским ценностям по причине оказываемого ими воздействия на политику. Отдельные граждане хотели, чтобы банки, каналы и железные дороги увеличивали стоимость их земель, помогали доставлять урожай на рынок, а также более крепко интегрировали их в американскую экономику и общество. Но одновременно они опасались, что эти корпорации подомнут и в конце концов уничтожат демократический процесс, который они также ценили. Решение проблемы, к которому пришли американцы, заключалось не в уничтожении корпораций, но в уничтожении привилегий. Последнее достигалось за счет открытия доступа для создания корпорации каждому, кто хотел это сделать [235].

В 1830-х гг. случился экономический бум, который привел к новым инвестициям штатов в банки, каналы и железные дороги, деньги на эти инвестиции были даны штатами в долг. На спокойном Востоке штаты расширяли свои сети каналов, тогда как штаты-фронтиры на Западе и Юге делали первые попытки инвестирования во внутреннее развитие. Экономический спад 1839 г. привел к самому большому кризису государственного долга в истории страны. К 1842 г. восемь штатов и территория Флориды оказались не способны выполнить условия по своим облигациям. В процессе восстановления, который занял все 1840-е гг., штаты вопрошали, как и почему они оказались в такой тяжелой ситуации. Ответ был сформулирован в традиционных республиканским понятиях: небольшие группы интересов пытаются получить от штатов экономические привилегии в форме лицензий и общественных облигаций, направленных на поддержку банков, каналов и железных дорог. Избирателям обещали, что их налоги не пойдут на возмещение долгов, взятых в пользу компаний. Эти обещания не были выполнены. Чтобы предотвратить повторение данной ситуации, было решено вообще исключить саму возможность таких обещаний. Во-первых, отныне корпоративные лицензии будут доступны каждому через акт об общей инкорпорации. Открытый доступ к корпоративным формам уничтожит ренту, ассоциируемую с особыми привилегиями, которые делали процесс инкорпорирования приоритетной целью. Во-вторых, отныне, чтобы штаты могли напечатать облигации, они должны были получить одобрение избирателей путем референдума о повышении налогов, без этого облигации не могли быть напечатаны. Между 1842 и 1851 гг. еще 12 штатов приняли новые конституции. штатов ввели процедурные ограничения на долги, еще восемь одобрили законы об общей инкорпорации.

Примечательно, что в тот момент, когда штаты и народ были готовы признать существование постоянных политических партий, когда Мартин ван Бюрен писал свою автобиографию, оправдывая существование партийной конкуренции как способа содействия достижению общественного блага, а не принесения общественного интереса в жертву интересам частных лиц, поборники общей инкорпорации выдвинули идею о том, что общая инкорпорация (и то, что было известно как «свободная банковская деятельность» в банках) позволит полностью деполитизировать процесс инкорпорации и тем самым устранит прессинг частных интересов на законодательные органы [236].

Речь шла о свободном входе и открытом доступе, то есть о лишении законодательных органов дискреционной власти ограничивать вход в ту или иную сферу бизнеса одной или несколькими фирмами. Уильям Леггет, газетный обозреватель из Нью-Йорка, в 1830-х гг. посвятил общей инкорпорации множество материалов:

Ничто не может быть более абсурдным, чем предположение о том, что солидарность с этими чувствами [поддержка общей инкорпорации] подразумевает противодействие любому из тех великих починов, с которыми связана законодательная власть и ее неприкосновенность. Мы возражаем лишь против нарушения великого демократического принципа нашего правительства; этот принцип стоит во главе Декларации независимости; этот принцип был повторен со всей отчетливостью в конституциях большинства штатов. Закон о полном партнерстве, который делает особые преимущества корпоративной формы доступными всем людям, которые во имя любой законной цели желают объединиться, неуязвим для тех возражений, которые выдвигают против него. Подобный закон не будет давать никаких исключительных или специальных привилегий; данный закон будет находиться в полном соответствии с великой максимой о политическом равенстве людей; подобный закон будет объединять все сообщество, позволяя капиталу свободно течь по своим каналам, а предприятиям — регулировать свою деятельность в соответствии со своими целями

[237]

.

Поборники обязательной общей инкорпорации продолжили свой рассказ о политических издержках специального законодательства. Э. П. Херлбут, нью-йоркский адвокат, в 1845 г. написал, что общая инкорпорация уничтожит «лобби, или третью палату, являющуюся воплощением эгоизма и масштабной коррупции. Стены законодательного собрания очистятся, а представители народа начнут дышать в более чистой и свободной атмосфере. Всякая практика „взаимных услуг” окажется сведена на нет» [238]. В конечном счете именно политический аргумент возымел успех. В 1846 г. штат Нью-Йорк принял новую конституцию, которая санкционировала законы об общей инкорпорации.

Принятие законов об общей инкорпорации стало экономическим решением политической проблемы. Вместо создания корпоративных привилегий для нескольких групп общая инкорпорация позволила каждому получить доступ к ценной форме организации. Открытый доступ уничтожил коррупцию и ренту, связанную с корпоративной формой. К началу 1850-х гг. открытый доступ к политическим и экономическим организациям в США был полностью институционализирован.

Институционализация открытого доступа: почему Запад?

Переход от ограниченного доступа к открытому происходит в два шага. Каждый из этих шагов должен соответствовать эгоистическим интересам элит. Этот переход не требует от элит ни радикального прыжка веры, ни радикальной смены обстоятельств, ни даже продуманной сознательной попытки трансформирования порядка ограниченного доступа в порядок открытого доступа. Оба шага отличаются друг от друга, особенно с исторической и хронологической точки зрения. Достижение пороговых условий потребовало нескольких столетий технологических, интеллектуальных и институциональных изменений в западноевропейском обществе. Действительный же переход произошел в промежуток, равный нескольким десятилетиям.

Если данный переход подразумевает двухшаговый процесс, то тогда ответ на вопрос о том, почему именно Запад первым прошел по этому пути, должен состоять из ответа на два вопроса: во-первых, как именно Запад достиг необходимых пороговых условий, а в процессе еще и получил военный контроль над миром, а во-вторых, почему этот действительный переход впервые случился именно на Западе? Предыдущие попытки ответить на ключевой вопрос так и не смогли развести эти две проблемы. Одна из главных особенностей предшествующих исследований заключалась в стремлении делать особый упор на предварительных условиях перехода, игнорируя при этом понимание самого перехода.

Образование пороговых условий и доминирование Запада в мире

Мы предлагаем альтернативную гипотезу того, как именно произошел переход, она отличается от тезиса о военной революции, который выдвигают Бейтс (Bates, 2001), Паркер (Parker, 1996), Тилли (Tilly, 1992; Тилли, 2009) и прочие. Тилли утверждает, что долговременная гонка вооружений стимулировала складывание государств в Европе ранней современности. Бейтс вопрошает: почему раннесовременная Европа развивалась, тогда как современная Африка — нет? Его ответ таков: постоянная гонка вооружений. Согласно этим аргументам, государства разрабатывают все новые и более дорогостоящие военные технологии, которые вынуждают всех остальных следовать этим же путем — или же подчиниться тем, кто это оружие имеет. Все большие затраты на войну значили, что отныне всем государствам необходимо расти; то есть им необходимо разрабатывать новые институты для управления и финансирования войны. Точно также Шульц и Вайнгаст (Schultz and Weingast, 2003), опираясь на Норта и Вайнгаста (North and Weingast, 1989), утверждают, что у либеральных государств было преимущество: достоверные обязательства позволили им стимулировать растущую экономику и одалживать деньги для финансирования все более масштабных и длительных войн, так чтобы издержки на войну не были слишком обременительными для экономики.

Мы не оспариваем факты, изложенные в этой литературе, но мы предлагаем их новую интерпретацию. Проблема данного подхода в том, что он начинается с постулирования элементов, которые на самом деле являются лишь конечными продуктами процесса. Монополия на насилие, которая свойственна современным порядкам открытого доступа, является результатом долгой эволюции в строительстве государства; эта монополия отнюдь не была свойственна конкурирующим государствам Европы начала Нового времени. Эти государства были естественными государствами с крайне рассредоточенным доступом к насилию. Во всех этих государствах шли масштабные внутренние войны. Хотя король Англии в XVII в. и контролировал государство, оппозиция — капитал в том смысле, как его понимает Тилли — обладала достаточным доступом к военным ресурсам, чтобы победить короля в гражданской войне середины столетия. Точно так же французская знать была достаточно сильна, чтобы во время революции оказать государству сопротивление. Эти примеры доказывают, что мы не можем рассматривать процесс строительства государства в этот период как отражение сделки между капиталом и принуждением. В хрупких и в своей основе естественных государствах Европы начала Нового времени доступ к насилию был достаточно сильно рассредоточен. Эти государства едва ли отвечали веберовскому критерию монополии на насилие.

Тезис о военной революции делает акцент на войне, наш подход подчеркивает значимость войны в сочетании с организациями, институтами и внутренней динамикой господствующей коалиции. Модели на основе тезиса о военной революции (Bates, 2001; Tilly, 1992; Тилли, 2008) начинаются с допущения о том, что государства обладали монополией на насилие. Мы начинаем с допущения о распыленном насилии и утверждаем, что эти государства получили монополию на насилие лишь в самом конце процесса создания пороговых условий, то есть в конце XVIII-начале XIX в. Западную Европу времен ранней современности отличают подъем независимых организаций и движение от базисного естественного государства к государству зрелому, а затем уже и к пороговым условиям. Конкуренцию в Западной Европе от военной конкуренции во всем остальном мире отличает именно наличие организаций, именно благодаря им европейская конкуренция привела к совершенно иным результатам.

Увеличивающаяся военная мощь Западной Европы потребовала не просто новых масштабов финансирования военного дела, новых финансовых институтов и расширения налогообложения. Она потребовала достижения пороговых условий: принципа верховенства права для элит, бессрочного существования как для организаций, так и для государства, консолидации контроля над военной силой. Это развитие было проиллюстрировано нами на примере эволюции системы снабжения морских сил в Великобритании. Хотя морской флот Британии в 1756 г. и был значительно больше своего французского аналога, он не мог захватить «власть над океаном». Изменение системы снабжения кораблей во время Семилетней войны позволило морякам удерживать морскую блокаду в течение шести месяцев, что дало флоту значительное военное преимущество. Отчасти эти изменения стали следствием императивов войны, однако также они во всех деталях обозначили переход от личных отношений элит в естественном государстве к безличным отношениям элит пороговых условий.

Изменения в процессе поставки привели, во-первых, к образованию небольшого числа крупных организаций, которые конкурировали за контракты. Хотя новая система и сохраняла некоторые персоналистские характеристики — количество элитных фирм было очень небольшим, — по сравнению со старой системой у нее все же ¹ были значительные преимущества. Во-первых, внутри- элитная конкуренция помогла сбить цены и дала фирмам стимулы к инновациям, то есть к созданию более совершенных систем управления и снабжения. Во-вторых, система трансформировала правительственные организации, например коллегии, занимавшиеся снабжением и изданием указов, в постоянные общественные организации. Данная трансформация позволила осуществить третье изменение: новая система кредитов подразумевала создание безличных финансовых инструментов для оплаты услуг поставщиков. Эти инструменты позволили поставщикам продавать свои услуги и получать за них наличные, существенно снизив риск их участия в системе поставок. Данные инструменты также создали заинтересованность у самого широкого круга лиц в сохранении складывающейся системы. Важно то, что развитие безличных рынков в сфере морской бухгалтерии позволило создать средства наказания правительства, в случае если оно не платит по счетам: в этом случае его будущие издержки неизбежно увеличиваются.

Хотя война и сыграла очевидную роль в трансформации Западной Европы, она не стала единственной или даже самой важной силой, способствовавшей складыванию пороговых условий, позволивших Западу осуществить переход. Целый ряд шагов в данном направлении был предпринят по сугубо внутренним основаниям. Эти шаги включали существенные институциональные изменения в Англии XVII в.: инновации Карла I, инновации после гражданской войны в Англии и Реставрации, а также инновации после Славной революции и революционных договоренностей. Хотя Славная революция и позволила Великобритании финансировать гораздо более масштабные войны против Франции, эти изменения были вызваны не войной, а скорее попытками Англии решить внутренние политические и конституционные проблемы предыдущего столетия (North and Weingast, 1989). То же самое может быть сказано и про большинство институциональных изменений во Франции, особенно про те, что привели к превращению Людовика XIV в середине XVII в. в очень могущественного монарха, а также про те, что последовали за революцией в конце XVIII в. Так что многие институциональные и организационные изменения, подтолкнувшие эти страны к созданию пороговых условий, стали следствием именно внутренней политики.

Действительный переход

Согласно нашей концепции, достижение пороговых условий и установление безличных отношений между элитами — это необходимые условия для институционализации открытого доступа. Однако исторические тенденции, которые приводят конкретное общество к пороговым условиям, могут оказаться недостаточными для обеспечения полноценного перехода. Кроме того, схожие исторические факторы не всегда приведут общество к тем же самым пороговым условиям. Различия в том, как общества приходят к пороговым условиям, скорее всего, увеличатся в случае более поздних переходов. Ведь после того, как у первопроходцев получилось осуществить переход, во всех остальных обществах произошли изменения во взглядах на то, как устроен мир, тем самым изменился сам процесс, ведущий к пороговому состоянию. Эти оговорки особенно актуальны в случае действительного перехода. Критический период для осуществления действительного перехода на Западе наступил в XIX в., когда политические и экономические организации приблизились к режиму открытого доступа, это привело к трансформации западных обществ. Тем не менее анализ того, почему подобное развитие произошло именно на Западе, обычно игнорирует события XIX в., вместо этого основное внимание уделяется долгому периоду с XVI по XVIII в., а также становлению национального государства, военному мастерству, технологическим инновациям, колониальному господству в мире, финансированию рынков и институциональным изменениям в широком смысле этого слова. Другими словами, в прежних подходах мы видим внимание к тому, что привело Запад к пороговому состоянию, но не к тому, что позволило осуществить непосредственный переход.

Взгляд на историю с опорой на такие масштабные периоды позволяет сделать целый ряд важных открытий. Один из нарративов о подъеме современных обществ в Великобритании, Франции и США фокусируется на интеллектуальной истории становления идей Просвещения, а также на возможном воплощении этих идей в конкретных политических институтах; данный процесс длился столетиями. К концу XVIII в. элиты в Великобритании, Франции и США зафиксировали целый рад прав, которыми должны пользоваться все граждане. Однако в 1800 г. данные права имели еще даже не все члены элит. Доступ к экономическим и политическим организациям не был открытым даже внутри элит, а просвещенная политическая мысль того времени рассматривала партии и организованные экономические группы интересов как угрозу правам элит.

В большей части интеллектуальных, политических и экономических исследований по истории современности предпринимается попытка выявления предварительных условий возникновения институтов новых западных протодемократий. Питер Гей в своей истории Просвещения в завершение публикует эссе, посвященное «Федералисту», там он с одобрением цитирует циркуляр, направленный Джорджем Вашингтоном губернаторам штатов после победы в войне 1783 года:

Основание нашей империи пришлось не на мрачный век невежества и суеверия, но на эпоху, когда права людей оказались лучше всего поняты и определены; результаты поиска человеческим разумом социального благополучия значительны, сокровища, накопленные трудами философов, мудрецов и законодателей за многие годы работы, лежат перед нашим взором, вся эта совокупная мудрость может быть успешно использована для установления наших форм правления (Gay, 1969, р. 560).

«

Федералист» заслужил настоящее бессмертие как классика в искусстве политики. Это также классическая работа Просвещения, ценный преемник работы Монтескье «О духе законов» и важное дополнение работы «Об общественном договоре» Руссо (Gay, 1969, р.563).

Бернард Бейлин в названии своей книги «Начать мир заново: гениальность и амбивалентность американских отцов-основателей» (Bailyn, 2004) тоже очень точно выразил тот импульс к общественным изменениям, который был вызван этими просвещенческими идеями.

Исторические прецеденты очень важны. Однако тезисы о том, что современный мир обязан своим развитием британским вигам, французским республиканцам и американским отцам-основателям, что их способность положить начало новому миру привела к его возникновению, ставят нас перед серьезной исторической проблемой. Хотя поколение основателей и предприняло важные шаги на пути перехода, вовсе не их идеи стали тем, что позволило данным странам осуществить действительный переход. Их идеи смотрели в прошлое; они пытались придать смысл миру и истории, которые лежали перед их взором. Они смотрели в сторону нового мира лишь в той степени, в какой верили, что им удалось найти решение проблем, относящихся к XVII и XVIII вв. Опасности образования фракций, партий и конкурирующих экономических групп рассматривались ими как основные исторические источники слабости республик. Они надеялись минимизировать и сдержать эти опасности путем выстраивания сбалансированного государства с разделением властей, а также с наличием системы сдержек и противовесов. Они сталкивались с неизвестностью, поэтому были не в силах даже представить общество открытого доступа, которому еще только предстояло появиться. То, что казалось им опасностями — политические партии и корпорации, — стало тем ключом, который позволил выстроить стабильную республику с режимом открытого доступа.

Республиканская история заканчивается слишком быстро. Борьба за открытый доступ продолжилась и в середине XIX в., она потребовала значительных концептуальных, организационных и институциональных инноваций, выходивших далеко за пределы республиканских идей. Республиканские идеи о политических партиях и экономических организациях еще только должны были быть переосмыслены. Разрешение внутриэлитных конфликтов, а также создание условий для того, чтобы права элит были обеспечены и гарантированы от любых конфликтов, в конечном счете привели к институционализации открытого доступа в экономике и политике. Описывать изменения середины XIX в., приведшие к открытому доступу в экономике и политике, как реализацию идей Просвещения — значит препятствовать любым усилиям понять эти изменения. Конституции 1787 года, а также «Федералиста» оказалось недостаточно, чтобы привести США к системе открытого доступа.

Другой объяснительный нарратив фокусируется на роли масс, которые угрозами и давлением заставили элиты уступить свои привилегии и поделиться властью.

Асемоглу и Робинсон (Acemoglu and Robinson, 2006; Асемоглу и Робинсон, 2011) являются наиболее яркими представителями подобного тезиса о давлении неэлит. Согласно их позиции, во имя предотвращения более плачевных сценариев элиты создали демократию как вполне себе сносный метод перераспределения, который позволяет им вечно оставаться во главе процесса перераспределения богатства. Как было нами подчеркнуто, развитие гражданских прав в Англии, а после Акта об унии 1707 года и в Великобритании, стало результатом превращения привилегий элит в права, это было следствием именно внутриэлитной политики. Данный факт ускользает от Асемоглу и Робинсона, в концепции которых элиты действуют как единое целое. Первый Акт о реформе 1832 года был по преимуществу внутриэлитной сделкой, он перераспределил политическое представительство между разными группами элит, это не было соглашение элит с массами. Внутренняя динамика естественных государств приводит к регулярному перераспределению прав и привилегий, по мере того как индивиды и группы становятся более или менее влиятельными. Первый Акт о реформе перераспределил политическое представительство, что отчасти являлось отражением новых политических реалий: в стране уже несколько десятилетий шла индустриализация, в результате новые индустриальные центры в Бирмингеме, Лидсе и Манчестере были просто обречены получить новые права за счет более слабых «гнилых местечек», в которых концентрировалась традиционная элита. Данный акт также наделил правами копигольдеров, которые владели собственностью как минимум на десять фунтов. Наконец, данная реформа способствовала становлению процесса регистрации, что имело непреднамеренные последствия: парламентские партии смогли создать своих электоральных двойников. Реформа 1832 года, вне всякого сомнения, привела в движение силы, которые мобилизовали массы как политическую силу; более того, эти силы, на что указывают Асемоглу и Робинсон, стали важным фактором в позднейших реформах. Однако внутри- элитные противостояния также оказали влияние на эти реформы: политические элиты и их новые политические партии имели все основания стремиться к распространению избирательных прав на широкие массы — это давало им возможность получить электоральные преимущества. На этот аспект указывает Пиль.

Прочие исторические подходы вращаются вокруг роли военных и иных технологий в процессе долговременного изменения условий. Литература, посвященная военной революции, концентрируется на событиях, которые предвосхитили проблемы перехода в XIX в. В 5-й главе мы изучили идею о том, что меняющиеся военные технологии заставили правительства стать более крупными и изощренными. Военная мощь Западной Европы после XVII в. заметно выросла, суверенные государства расширялись, чтобы финансировать свои армии и управлять ими. Большие армии требовали больших бюджетов, но помимо это- то они требовали больших, лучших и более сложных организационных механизмов. Общества, которые дальше других продвинулись по пути совершенствования этих механизмов, получали реальные преимущества. Великобритания и Франция благодаря своему военному могуществу к XVIII в. представляли собой глобальные империи, включавшие в себя изощренные институты и организации, необходимые для управления столь сложными механизмами. Однако не факт, что глобальность их власти, а также богатство сыграли хоть какую-то заметную роль в интересующих нас институциональных изменениях, случившихся в XIX в. Те же самые изменения произошли и в США, но без всякого стимула глобальной конкуренции.

Долгая традиция экономической истории уделяет особое внимание развитию промышленных технологий и контролю над природой. Данный подход связывает стремительное экономическое развитие западных экономик после 1850 г. с технологическим прогрессом, достигнутым задолго до этого. Начало индустриальной революции обычно датируют Великобританией конца XVIII в., но в экономической истории принято указывать на множество примеров более ранних технологических изменений в Европе (Mokyr, 1990, 2002). Прогресс в развитии финансовых институтов возводится к Италии XVI-XVII вв., к Голландии XVII-XVIII вв., а также к финансовой революции в Великобритании конца XVII — начала XVIII в. Европейская колониальная экспансия начинается с испанской и португальской политики конца XV в., эту политику после 1600 г. повторили Голландия, Франция и Великобритания [239]. Масштабные исторические сравнения Европы и Китая (Jones, 1981, Pomeranz, 2000) подчеркивают важность «призрачных акров», то есть способности европейцев с помощью колониальных владений по всему земному шару ослаблять нехватку ресурсов и избегать мальтузианской динамики. Мокир (Mokyr, 2009) и Макклоски (McCloskey, 2006) указывают на долгую традицию интеллектуального развития в Европе, которая получила свое завершение в Просвещении. Это развитие помогло не только осуществить научную революцию и внедрить идею о том, что человечество может быть улучшено посредством сознательных и рациональных усилий, оно также вселило веру в то, что конкурентные рынки — это эффективный механизм распределения ресурсов. Подобные исторические повествования обычно обрываются в начале XIX в.; лишь немногие из них уделяют внимание истории после 1850 г. (экономическая история Великобритании конца XIX в. была историей относительного экономического упадка, а не относительного развития).

Таким образом, представители экономической истории так и не объяснили события середины и конца XIX в. Хотя мы и не можем выделить никакого решающего года или десятилетия, когда бы произошло решающее увеличение роста, тем не менее современный экономический рост, рост доходов на душу населения примерно на 1–1,5 % в год, точно не начался до 1840 г. ни в одной из этих стран [240]. После 1850-х гг. этот стабильный рост, прерываемый умеренными скачками и падениями, продолжается, если не считать войн и депрессий 1920-х и 1930-х гг., вплоть до сего дня.

Историки экономики приложили массу усилий для того, чтобы измерить стандарты жизни рабочих, занятых в сельском хозяйстве и промышленности, с 1750 по 1850 г. Данные показывают, что вплоть до 1850 г. стандарты жизни для большинства рабочих не улучшались так, чтобы это можно было ясно и бесспорно зафиксировать [241]. Во второй половине XIX в. выросли не только зарплаты рабочих во всех трех странах-первопроходцах, выросла также и производительность труда, причем как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Более того, труд эффективно переключался с сектора на сектор, для того чтобы воспользоваться новыми возможностями. Сельское хозяйство тут ничуть не отставало, ему мешала лишь уменьшающаяся доля рабочей силы. Открытый для все больших групп доступ во все сектора общества позволил индивидам и ресурсам переключаться на все более и более доходные и эффективные отрасли. Результатом стали современное экономическое развитие и рост.

Исторические истоки, подготовительные шаги, культура и интеллектуальное движение за переход в Великобритании, Франции и США сыграли важную роль в подъеме Запада. То же самое может быть сказано и про военные технологии, глобальность, торговлю, урбанизацию, демографию, климат и относительные цены. Однако всех этих факторов было недостаточно для того, чтобы привести Европу и Америку к переходу середины XIX в., к переходу, который изменил их историю. Даже самих пороговых условий было еще недостаточно для этого. Чтобы понять действительный переход, необходимо подробно изучить то, что случилось в начале и в середине XIX в.

Мы указали на то, что институты в зависимости от контекста работают по-разному. Великобритания, Франция и США пришли к открытому доступу отнюдь не по одному и тому же пути и вовсе не за счет одних и тех же институтов. Более того, хотя Германия и Испания приняли формы общей инкорпорации в 1870-х и 1880-х гг., в целом ряде аспектов они так и оставались обществами с ограниченным доступом (Harris, 2000, р.289). Действительный переход — это дело институционализации открытого доступа, но никакие реализации особых политик, проведения особых реформ или создания особых институтов. Успех формальных партийных организаций, а также закона о корпорациях в странах-первопроходцах заставил все остальные страны устремиться к схожим институциональным формам. Однако формально организованные партии еще не приводят к конкурентной политике, точно так же, как формально организованные корпорации не приводят к открытому доступу в плане экономических организаций и экономической активности.

Логика перехода — как та, которая позволяет достичь пороговых условий, так и та, что позволяет осуществить действительный переход — вновь возвращает нас к тому вопросу, который был поднят в конце 2-й главы, а также в главах 3 и 5: как ограничить правителя, который стоит выше закона? Как было показано нами, западные общества бьются над этой проблемой на протяжении последних двух тысячелетий. Часть трудностей при разрешении проблемы заключается в том, что сам вопрос задавался неправильно: решение проблемы подразумевает нечто большее, чем просто помещение правителя под власть законов, требуется фундаментальная трансформация во взаимоотношениях между индивидами и организациями в обществе.

Правители возглавляют господствующую коалицию и пользуются влиянием лишь в той степени, в какой им удается добиться подчинения и уважения со стороны разных групп элит. Мы указали на неадекватность подхода к анализу государства как единого актора. Помещение правителя в рамки закона требует того, чтобы идентичность правителя была трансформирована в бессрочную организацию; законам должен быть подчинен не просто правитель, но именно само государство. Принцип верховенства права, ограничивающий государство, — это результат деятельности господствующей коалиции, которая разрабатывает заслуживающие доверия и осуществимые правила внутриэлитных взаимоотношений. Естественные государства, в которых господствующая коалиция постоянно перетасовывает ренту и привилегии по мере изменения обстоятельств, по определению не способны установить верховенство права.

На каждой из двух стадий перехода — пороговых условиях и действительном переходе — развиваются институты, которые трансформируют способности элит формировать организации как внутри, так и снаружи государства. Новые институты и организации дают инструменты, позволяющие элитам надежно гарантировать фундаментальные права, предоставляющиеся всем членам этих элит. Трансформация привилегий элит в права знаменует собой заметный шаг на пути к переходу от естественных государств к порядкам открытого доступа. Институты создают постоянно действующее государство и позволяют ему поддерживать бессрочные организации, влияние которых распространяется на все общество. Эти организации и институты трансформируют идентичность правителя: из могущественного индивида с уникальным общественным статусом он превращается в безличного чиновника. Так как эти чиновники и организации являются бессрочными, они оказывают сдерживающее воздействие на завтрашних лидеров и на завтрашнюю коалицию. Социальная идентичность правителя отныне включена в более крупную идентичность государства как бессрочной организации. Именно государство начинает существовать в соответствии с принципом верховенства права. Склонность отождествлять государство с правителем понятна, но она приводит к значительной путанице.

Рождение национального государства произошло не в момент апофеоза правителя, а тогда, когда личности всех правителей оказались подчинены прочной и постоянной корпоративной структуре государства [242]. Бессрочные организации и институты, обладающие правом вето, например парламенты и независимые судебные инстанции, стали составной частью государства. Консолидированный контроль над военной силой концентрирует силовую власть и создает сдержки, которые ограничивают ее использование против гражданского населения.

Однако наиболее важным является то, что институты действительного перехода обеспечили открытый доступ в политике и экономике. Обеспечение конкуренции в условиях открытого доступа — это фундаментальное требование для государства, в политике оно реализуется посредством создания организованных политических партий, а в экономике — посредством создания организованных бизнес-единиц. Выстраивание структуры государства, связанной как с пороговыми условиями, так и с переходом, — это основополагающая предпосылка для принуждения государства повиноваться закону.

Глава 7 Новая исследовательская повестка для общественных наук

Структурирующие проблемы

Фундаментом нашего исследования стала обширная литература по истории, политической науке, экономике, антропологии и общественным наукам. Наше повествование помещено в контекст возрастания человеческих знаний, являющегося залогом улучшения материального благосостояния людей. Мы приняли за нечто данное меняющиеся закономерности развития технологий, рождаемости, смертности, миграции и общей демографии и интегрировали их в свой анализ. В центре внимания данного исследования были изменение структуры человеческих взаимодействий и влияние этого изменения на условия человеческого существования.] Для полноценной концепции человеческого поведения потребуется ответ на вопрос о том, как разум реагирует на процесс изменений. Необходимой предпосылкой является понимание того, как мозг интерпретирует сигналы, получаемые им от чувств, как он структурирует результат в согласованную систему убеждений. Хотя в когнитивных науках и имел место некоторый прогресс, все же над нами до сих пор довлеет проблема понимания истоков конфликтующих систем убеждений, их гибкости и их взаимодействия с организациями и институтами. Многие из изменений среды оказываются беспрецедентно новыми. Однако теории, которые находятся на вооружении общественных наук, опираются на представление об эргодическом, повторяющемся, предсказуемом мире, в котором люди ищут разные решения для одних и тех же проблем. Но как можно мыслить социальные процессы, когда индивиды в лучшем случае имеют лишь очень ограниченное понимание того, что же на самом деле с ними происходит?

Как можно мыслить социальные процессы, когда люди сталкиваются все с новым и новым опытом, все с новыми и новыми ситуациями, требующими осведомленности о динамической природе процесса, участником которого они являются? Как именно нам следует воспринимать новые проблемы, с которыми мы сталкиваемся по мере того, как человечество трансформирует окружающую среду самым беспрецедентным образом? У нас нет ответа на эти вопросы, и все же мы признаем их важность.

Мы достигли достаточно большого прогресса в понимании того, как общества справляются с бесконечным и динамическим процессом изменений, который неминуемо происходит в каждом обществе. Динамическая теория изменений — это не обязательно теория, которая подразумевает рост или развитие. Реагирование на меняющиеся условия нередко приводит к изменениям без всякого прогресса. Исторический опыт свидетельствует о том, что ни общества, ни обществоведы не демонстрировали хороших навыков в решении проблем постоянных изменений и бесконечной новизны. Естественные государства обладают некоторыми социальными ресурсами, чтобы справляться с переменами, однако долгая история человеческих обществ — вплоть до последних нескольких столетий — рисует перед нами достаточно мрачную картину способности обществ преодолевать те изменения и проблемы, с которыми они сталкиваются. Известная нам история человечества — это история подъема и упадка цивилизаций. Грегори Кларк (Clark, 2007b) не так давно вновь подметил, что экономические историки и так прекрасно знают: на протяжении очень долгого времени начиная с момента открытия сельского хозяйства и заканчивая XIX в. экономический рост на душу населения был необычайно низок, практически равен нулю. Каждый исторический случай экономического роста с лихвой компенсировался случаем экономического упадка. Как видно из Табл. 1.2 в первой главе, более бедные общества современного мира бедны не потому, что у них низкий уровень роста, а потому, что доля лет, когда они имели негативный рост, у них куда больше, чем в развитом мире. Стабильный экономический рост последних нескольких десятилетий стал результатом скорее редуцирования влияния негативных шоков на общественный продукт, чем возрастания показателей роста в те годы, когда этот продукт растет.

Мир всегда был неспокойным местом. Радикальная трансформация обществ, которая имела место в последние два столетия, заставляет нас поверить в тезис о том, что общества открытого доступа 1^да лучше приспособлены для конструктивного реагирования на новые проблемы. Мы попытались объяснить, почему именно общества открытого доступа оказываются более эффективными в адаптации: институциональный дизайн открытого доступа способствует многочисленным пробам и ошибкам, в результате которых — в контексте «неопределенности Найта» — удачные примеры адаптации сохраняются, а неудачные — нет. Хотя реакция на неопределенность и не застрахована от неудач, все же история обществ открытого доступа наполнена примерами экспериментов, которые в конечном счете позволяли находить искомые решения. Созидательное разрушение как в политике, так и в экономике — это норма для обществ открытого доступа. Подобное экспериментирование полностью согласуется с оптимистическими взглядами Хайека (Науек, 1952) на последствия свободного входа и конкуренции. Адаптивная эффективность приводит к созданию институтов и организаций, которые способствуют экспериментированию, награждают успешные инновации и, что не менее важно, уничтожают результаты неправильных решений. Это не гарантия того, что люди всегда найдут решения для новых и неизведанных проблем, с которыми им придется столкнуться в будущем, однако все же некоторые социальные институты и организации делают эту вероятность более высокой.

Мы знаем об институтах достаточно, чтобы понять, что это не самые совершенные инструменты для решения людских проблем (Eggertsson, 2005). Человеческим обществам никогда не удавалось полностью решить проблему насилия, однако некоторым обществам удалось выработать более совершенные пути сдерживания насилия, чем другим. Возникновение естественных государств, которое началось десять тысяч лет назад, сильно расширило перечень институтов и организаций, которые общество может поддерживать. Использование практики создания ренты для ограничения насилия позволило образоваться гораздо более крупным обществам, способным организовать жизнь значительно больших масс и городских агломераций; это также позволило осуществить значительные технологические изменения. Однако естественные государства имеют встроенные ограничения для тех типов социальных порядков, которые они могут поддерживать: все, что может угрожать созданию ренты, в конечном счете может угрожать и самому государству. Создание ренты и ограничение доступа создают препятствия для экономического роста естественных государств, эти ограничения становятся все более и более явными по мере возникновения порядков открытого доступа, с которыми их можно сопоставить.

Порядки открытого доступа, как оказывается, гораздо более эффективны в долгосрочном реагировании на изменения. Процесс принятия решений в обществах открытого доступа куда сильнее децентрализован, он зависит от лидеров экономических и политических организаций. Они приходят к децентрализованным решениям с опорой на те организации, которые они представляют. Открытый доступ увеличивает возможность натолкнуться именно на ту политику, которая позволит решить проблему или снизить ее остроту. Созидательное разрушение как в экономической, так и в политической сфере является необходимым критерием достижения адаптивной эффективности. Неспособность Шумпетера даже представить созидательное разрушение в политике привела его к выводу о неминуемой обреченности капитализма. Возможно, однажды окажется, что он прав: порядки открытого доступа вполне могут оказаться менее стабильными, чем естественные государства, продержавшиеся на плаву почти десять тысяч лет. И все же прочность обществ открытого доступа перед лицом повсеместных попыток создания ренты — это свидетельство ключевой роли адаптивной эффективности.

Естественные государства не могут опираться на адаптивную эффективность как на бастион, который способен противостоять переменам. В динамичном мире люди из обществ с закрытым доступом, ответственные за принятие решений, имеют ограниченные возможности в поиске новых возможностей и решении новых проблем. Подобные ограничения обуславливаются желанием элит защитить свои привилегии, а также теми опасностями, которыми снижение ренты грозит стабильности господствующей коалиции и обществу в целом. Препятствование конкуренции как в экономике, так и в политике сокращает инновации, сужает размах созидательного разрушения, а также нарушает механизм замещения проигравших и отбрасывания бесперспективных идей. Дело не в том, что естественные государства не способны к прогрессу, дело в том, что они имеют одинаковую склонность как к движению назад, к личным договоренностям и ограниченному доступу, так и вперед — к обезличенным институтам. Даже когда общества начинают осознавать все плюсы открытого доступа, члены коалиции естественного государства понимают, что простое создание институтов открытого доступа не просто уничтожит их ренту, но также не позволит достичь искомого результата, то есть стабильного экономического развития.

Мы согласны с тем, что нам так и не удалось полностью рассмотреть вопрос о понимании истоков убеждений, происхождении институтов и природе человеческих организаций, составляющих различные социальные порядки. Однако наше повествование способно серьезно увеличить стимулы к накоплению знаний, а также к выяснению того, насколько общества могут использовать эти знания как для улучшения положения человека, так и для решения проблемы потенциального возрастания легальности насилия.

Концептуальные рамки

В обществах охотников и собирателей обмен происходит прежде всего за счет межличностных повторяющихся взаимодействий; все отношения являются личными. Стандартная единица взаимодействия — это группа из 25 человек, при условии, что спорадически формируются временные группы большего размера. Общества охотников и собирателей решают проблему насилия не самым эффективным образом: они формируют группы, в которых личное взаимодействие — это взаимодействие между индивидами, которые прекрасно друг друга знают и взаимодействуют друг с другом на постоянной основе. Уровень насилия как внутри групп, так и между ними может быть крайне высок.

Естественные государства выстраиваются на межличностных отношениях добывающих порядков, эти государства способны расширяться и превосходить по своим масштабам более простые общества. Отношения внутри естественных государств строятся вокруг традиционных межличностных взаимодействий, однако иерархии элит формируют личные отношения, которые увеличивают контроль господствующей коалиции. Порядки ограниченного доступа позволяют решить проблему насилия: могущественные члены общества объединяются в коалицию военной, политической, религиозной и экономической элиты. Элиты обладают привилегированным доступом к ценным ресурсам или к ценным формам действия. Кроме того, у них есть возможность формировать организации, санкционируемые всем обществом. Уникальные идентичности членов элит тесно увязаны с теми привилегированными организациями, которые эти члены возглавляют или в которых они состоят. Так как в случае выплесков насилия рента, извлекаемая элитой, будет снижаться, создание ренты позволяет элитам достоверно гарантировать друг другу ограничение насилия. Однако в силу того, что социальный мир зависит от баланса интересов в господствующей коалиции, порядки открытого доступа чувствительны к переменам, затрагивающим интересы и возможности элит. Как социальный порядок ограниченного доступа стабилен, однако каждое естественное государство претерпевает постоянные изменения; так как естественные государства опираются на сложную систему элитных интересов, им не всегда удается оставаться устойчивыми в меняющихся обстоятельствах. В хорошо развитых естественных государствах элитные привилегии включают контроль над могущественными социальными организациями, такими как церковь, правительство, суды и военные силы.

Порядок открытого доступа выстраивается на организационных структурах естественного государства, но при этом он распространяет обезличенное гражданство на все большую часть населения. Все граждане получают возможность формировать экономические, политические, религиозные или социальные организации, призванные выполнять любые мыслимые функции. При этом порядки открытого доступа запрещают использование насилия всем организациям, кроме армии или полиции. В отличие от естественного государства, которое активно манипулирует интересами элит и неэлит с целью поддержания социального порядка, порядок открытого доступа позволяет индивидам преследовать собственные интересы посредством создания всевозможных организаций. Индивиды продолжают оставаться мотивированными экономической рентой как на политическом, так и на экономическом рынке, но присутствие открытого доступа стимулирует конкуренцию, что делает подобную ренту лишь временным явлением. Социальный порядок поддерживается за счет комплексного взаимодействия конкуренции, институтов и убеждений. Контроль над военной силой концентрируется в руках правительства, а контроль над правительством вытекает из политической и экономической конкуренции, а также из особых институциональных ограничений. Попытки использовать правительство для принуждения граждан— напрямую, через военную силу, или же косвенно, через манипулирование экономическими интересами — приводят к активизации существующих организаций или же к созданию новых организаций, призванных мобилизовать экономические и социальные ресурсы, с тем чтобы добиться контроля над политической системой. Сохранение открытого доступа важно для поддержания социального порядка.

Как порядки открытого доступа, так и порядки ограниченного доступа являются в равной степени динамичными, они претерпевают продолжительные и зачастую неожиданные изменения. Этот динамизм не может быть назван прогрессивным, так как не существует никакого телеологического движения, которое бы толкало общества к тому, чтобы становиться все более и более сложными, стабильными и развитыми. Суть динамизма — в постоянных переменах. Если совсем упрощать, то отличие динамизма ограниченного доступа от динамизма открытого доступа заключается в том, как именно социальные порядки используют доступ для сдерживания насилия и обеспечения порядка. Естественные государства реагируют на изменения попытками манипулировать доступом и перераспределять ренту внутри господствующей коалиции. Что касается порядков открытого доступа, то они более стабильны не потому, что их институты прочнее, наоборот, эти институты гораздо более гибки, они реагируют на меняющиеся условия с куда большей пластичностью. Порядки открытого доступа более устойчивы к переменам, так как их внутренние институциональные и организационные структуры более свободны в смысле вариантов приспособления, они могут ассимилировать изменения в куда большем диапазоне опций, так как в них не распространена практика создания ренты с целью сдерживания насилия. Оба социальных порядка динамичны, однако внутренняя логика их динамизма различна.

Как именно происходит переход от одного социального порядка к другому? В предыдущей главе мы сделали набросок перехода к открытому доступу в Великобритании, Франции и США. Переход в каждом отдельном обществе зависит от особых черт данного общества, но все же в переходе могут быть вычленены и общие черты. Пороговые условия позволяют элитам взаимодействовать друг с другом обезличенным образом, снижать эффективность разрушительного насилия и в конечном счете создавать и поддерживать институт обезличенных прав. В каждом случае элиты сталкиваются со стимулом трансформировать привилегии в обезличенные права. Создание зачатков элитных прав в пороговых условиях предоставило возможность расширить эти права так, чтобы они были поддержаны представителями всей элиты. Например, привилегия владеть акциями в акционерной компании вначале может считаться уникальной привилегией. Однако если эта привилегия становится повсеместной, а доли отныне можно передавать друг другу, то тогда интерес элит к поддержанию обезличенного механизма передачи долей может начать возрастать. В свою очередь обезличенный механизм передачи долей может создать интерес в обезличенном формировании компаний. Можно было наблюдать эту последовательность во всех трех странах-первопроходцах. Она заняла весь XIX в. Идея открытого доступа к корпоративным формам начала пользоваться доверием в тот момент, когда большая часть элиты начала получать прямую выгоду от такого доступа. Точно так же открытый доступ к политическим организациям становится возможен тогда, когда влиятельные политические группы начинают понимать, что поддержка политических партий целиком отвечает их интересам.

Переход — это именно институционализация открытого доступа посредством утверждения обезличенных отношений. То есть переходом не может быть названо создание тех или иных институтов, например принятие Билля о правах или же всеобщего избирательного права. Институты важны постольку, поскольку они структурируют стимулы индивидов и сдерживают их. Однако одни и те же институты в зависимости от обстоятельств могут работать совершенно по-разному. Чуть ли не основной фактор здесь — наличие или отсутствие открытого доступа. Например, институты выборов и институты корпораций в естественных государствах работают иначе, чем в порядках открытого доступа.

Подобный способ мышления о процессе перехода позволяет говорить о новой интерпретации экономической и политической истории рождения современных обществ открытого доступа в конце XVIII — начале XIX в. Наша экономическая история делает особый акцент на обеспокоенности развитием новых могущественных форм элитных экономических организаций, а также «коррумпирующим» влиянием этих организаций на политику. Все это в середине XIX в. привело к созданию открытого доступа. Наша политическая история делает особый акцент на модификациях институтов естественного государства, случившихся в XVIII в., эти модификации вызвали обеспокоенность элит тем, что внутри- элитная политическая конкуренция неизбежно приведет к консолидированному политическому контролю со стороны той фракции, которой за счет манипулирования экономикой удастся заполучить в свои руки рычаги управления. В конечном счете элиты приняли решение защитить свои привилегии путем превращения их в права. Сделано это было посредством создания институтов, гарантирующих открытую экономическую и политическую конкуренцию. Отныне можно было свободно формировать экономические и политические организации. Ничего подобного в мире еще не было. Трансформирующий эффект открытого доступа, берущего свой отсчет с середины XIX в., дает о себе знать в политических и экономических процессах конца XIX в., эти процессы продолжаются и в XX в. Среди последствий данных процессов можно отметить общее благоприятствование технологическому прогрессу.

Исторические особенности и уникальные институциональные механизмы, развивавшиеся в каждом конкретном обществе, играли главную роль, однако ни в одном из случаев перехода они не были идентичными. В середине XIX в. переход был закреплен путем институционализации открытого доступа для все большего числа граждан. Эти граждане получили обезличенные права, а также доступ к целому ряду социальных институтов, призванных подкрепить обезличенные отношения. Функционирование существующих институтов естественного государства, даже имевших очень долгую историю (например, британский парламент), начало претерпевать изменения, вызванные необходимостью подстраиваться под условия открытого доступа. Избираемые собрания в условиях наличия конкурирующих политических партий начали разительно меняться. То же самое произошло и с экономическими корпорациями, которые оказались в ситуации открытого конкурентного входа.

Создание схожих институтов в иных обществах, но уже чуть позже, не привело к мгновенному переходу данных обществ. Например, страны Латинской Америки приняли конституции, схожие с конституцией США, а некоторые страны Европы утвердили законы об общей инкорпорации, однако всего этого оказалось недостаточно для того, чтобы стимулировать переход. Интересы элит в ограничении доступа могут быть легко учтены и в условиях наличия выборов, представительных собраний, а также более сложных корпоративных форм организаций. Принятия институтов Великобритании, Франции или США без обеспечения открытого политического и экономического доступа недостаточно для обеспечения перехода. История показывает, что создание лучших институтов позволяет обществам усовершенствовать свое функционирование в качестве естественных государств, но никакой переход без открытого доступа не возможен.

Новый подход к общественным наукам: насилие, институты, организации и убеждения

Предлагаемые нами концептуальные рамки — это не просто еще одна политическая или экономическая модель, а принципиально новый подход к общественно-научному анализу. Здесь речь идет о процессе изменений, происходящих со временем. Много ли нам удалось выяснить о процессе социетальных изменений? Наш вклад мы собираемся проиллюстрировать через те концепты, которые образовали структуру данного исследования: насилие, институты, организации, убеждения.

Мы начали с идеи о том, что систематическое создание ренты может убедить могущественных индивидов и могущественные группы отказаться от насилия. Если эту идею совместить с другой идеей, суть которой в том, что наиболее ценная форма создания ренты для большинства обществ — это способность формировать организации, санкционированные и поддержанные обществом, то отсюда остается всего несколько шагов до следующего вывода: структура любых социальных институтов принципиально обусловлена методами, используемыми для решения проблемы насилия. В силу того, что каузальные представления, касающиеся поведения других людей, зависят от природы тех организаций, в которых люди действуют, мы можем вывести из этого очень важные следствия для понимания природы представлений и убеждений, касающихся личностных и межличностных взаимоотношений. Когда общества могут поддерживать обезличенные организации, они создают возможность обезличенных отношений среди элит, обеспечивая фундамент для перехода к порядку открытого доступа, а также создавая повсеместную убежденность в том, что социальное взаимодействие может осуществляться обезличенно. В тот момент, когда бессрочно существующие и обезличенные экономические организации начинают существовать одновременно с ситуацией консолидации военной силы в руках правительства, в таком обществе исчезает сама потребность в личной принадлежности к сетям патронирования и протекции. Общества открытого доступа со всеми их многочисленными преимуществами и издержками опираются на обезличенные идентичности и связанные с ними убеждения в равенстве и честности.

Насилие должно быть едва ли не главным фактором любых объяснений того, как ведут себя общества. Необходимым предварительным условием для формирования долговечной крупной социальной группы является способность контролировать насилие. Естественные государства решают проблему насилия отнюдь не за счет консолидации своего контроля над ним. Вместо этого они пытаются использовать факт распыленности этого насилия путем создания системы взаимопересекающихся экономических, религиозных, политических и социальных интересов, которая дает могущественным индивидам стимулы не использовать насилие. Все государства являются организациями организаций. В естественном государстве создание ренты сливается с внутренней структурой организаций в рамках господствующей коалиции и с целью ограничения насилия.

Рассмотрение проблемы насилия, начинающееся с веберовского допущения о том, что государство — это организация с монополией на легитимное использование насилия, есть абсолютно неверный ход. В таких подходах игнорируется основная проблема, с которой сталкиваются общества, то есть проблема управления насилием. В естественных государствах военная сила распределена по всей господствующей коалиции. Для достижения стабильности естественные государства должны достаточным образом простимулировать своих влиятельных членов — так, чтобы у них не было никаких стимулов использовать насилие вместо попыток мирного взаимодействия. Допуская, что государство — это монолитная сущность, мы тем самым лишаем себя самой способности понимать, как именно естественные государства, а значит и большинство обществ в истории, сдерживают насилие.

Консолидация военной силы в единую организацию может произойти лишь тогда, когда другие, невоенизированные, члены господствующей коалиции уверены в наличии четких механизмов дисциплинирована военных, в случае если они попытаются злоупотребить своей силой. Монополия на военную силу должна сопровождаться реформами экономических и политических организаций, а также институтов, позволяющих экономическим и политическим акторам контролировать военных. Зрелые естественные государства сохраняют двойной баланс между военными и невоенными организациями. Для того чтобы естественное государство получило консолидированный контроль над военными, оно должно одновременно развить мощные формы экономических и политических организаций. При отсутствии таких организаций военные организации, а также те, кто их возглавляет, будут иметь возможность узурпировать привилегии остальных членов господствующей коалиции. Этот вывод верен вне зависимости от того, находятся ли у власти гражданские лица или нет. Насилие и организации связаны самым тесным образом.

Обсуждаем ли мы исторические или современные развивающиеся общества, мы не должны предполагать, что государство — это консолидированная сущность, способная к принуждению и пользующаяся монополией на насилие. Вместо того чтобы делать тезис о специалисте в области насилия отправной точкой для наших размышлений, мы начали с проблемы все большей специализации в деле насилия как следствия самой структуры институтов, организаций и убеждений растущего общества. Короче говоря, для понимания контроля над насилием мы должны начинать с группы могущественных индивидов, сдерживаемых набором самоисполняющихся соглашений, которые повышают уровень специализации внутри своей коалиции, позволяя одним членам специализироваться на насилии, другим — на экономической активности, а третьим — на политической активности.

Институты— это правила игры, формы взаимодействия, которые управляют и сдерживают отношения индивидов. Институты включают формальные правила, писаные законы, формальные социальные конвенции и неформальные нормы поведения. Институты также должны включать средства, с помощью которых правила и нормы получают свою практическую реализацию. Мы обращаем внимание на институты и отмечаем, что одни и те же институты по-разному работают в разных контекстах. Эта интуиция играет важную роль в нашем объяснении процесса перехода. Институты, которые делают обезличенные элитные отношения возможными, могут быть созданы в зрелых естественных государствах, а затем использованы в порядках открытого доступа, однако там эти институты будут иметь совсем другое влияние, нежели в естественном государстве. Нас особенно интересует то, как институты — например выборы, представительные законодательные органы, корпорации и политические партии — по-разному функционируют в ситуации наличия открытого или ограниченного входа/доступа.

Концепция институтов Грейфа (Greif, 2006) включает в себя определение институтов, организаций и убеждений как институциональных элементов. Мы намеренно не стали принимать такое широкое определение институтов — не потому, что мы не согласны с прозрениями Грейфа, а потому что разложение логической структуры Грейфа на составляющие элементы является как неизбежной, так и необходимой задачей, если мы желаем помыслить процесс социальных изменений. Грейф показывает, что сами по себе правила и нормы не являются самодостаточными, они должны быть укоренены в более масштабной структуре организаций и убеждений. Каузальные убеждения людей должны сочетаться с реальным поведением индивидов, относящихся к тем институтам и организациям, с которыми они взаимодействуют. Мы хотели бы подчеркнуть важность организаций и убеждений в понимании того, как именно работают институты, а также определить, как эти институты, которые управляют формированием организаций, меняются в зависимости от социальных порядков, а также продолжительности своего существования. Понимание социальных изменений в реальных исторических обстоятельствах требует от нас отделения институтов от организаций и убеждений, равно как и от насилия. В противном случае нам едва ли удастся проследить их постепенное пересекающееся развитие. Социальное развитие, как исторически, таки в условиях современного мира, отнюдь не сводится к меняющимся институтам, усваивающим подходящие структуры управления или же конструирующим системы прав собственности.

Организации состоят из индивидов, которые предпринимают координированные действия для достижения общих и индивидуальных целей. Партнерские организации состоят из индивидов, индивидуальные интересы которых в каждый момент времени позволяют данной организации гарантировать добровольную кооперацию. Контрактные организации, наоборот, используют третьи стороны для упорядочивания своих внутренних и внешних отношений. В силу того, что у контрактных организаций есть дополнительные инструменты способствования кооперации, они оказываются более могущественными, чем партнерские организации.

Наша схема опирается на три тезиса относительно организаций:

Структура, охват и число организаций в любом обществе тесно связаны с тем, как данное общество контролирует насилие.

Социальная технология структурирования организаций зависит от личности и идентичности индивидов внутри этой организации. Создать обезличенную, бессрочно существующую организацию, идентичность которой не зависит от идентичности ее членов, достаточно трудно. Но там, где это удается, происходит радикальное изменение самой возможности отношений между индивидами.

Существование организаций с обезличенными идентичностями, как в общественной, так и в частной сфере, есть необходимое условие для существования обезличенных отношений в рамках всего общества в целом.

Обширная литература об организациях в экономике, социологии и политической науке по большому счету упустила момент изменений в социальной поддержке организаций, произошедших в странах-первопроходцах в XIX в. Обществоведы объясняют социальные структуры. Мы делаем то же самое, но в понятиях преднамеренных действий индивидов, абстрагируясь от социальных инструментов, которые имеются у них в распоряжении. Организационные инструменты, доступные индивидам, не только улучшались по мере возникновения более оптимальных правовых форм как для организаций, так и для контрактных отношений, — одновременно происходило еще и повсеместное распространение этих инструментов по всему обществу. Во многих исторических исследованиях распространение обезличенных прав на все население объясняется переменами, произошедшими с крупными социальными институтами, например с демократией, а также с основополагающими процессами, например с экономическим ростом. Мы отметили, что открытый доступ к организационным формам может заставить такие социальные институты, как демократия, работать гораздо лучше, способствуя созидательному разрушению как в экономике, так и в политике; кроме того, мы отметили, почему открытый доступ к организационным формам не был реализован ни в одном обществе вплоть до XIX в. Задача, стоящая перед всеми общественными науками, заключается в рассмотрении фундаментальных изменений в организационных инструментах, которые произошли в XIX в.

Число и размах новых организаций увеличиваются взрывным образом в тот момент, когда общество проходит через процесс перехода. Этот взрыв не является простым следствием усилий по расширению гражданских прав, созданию новых институтов или содействию экономическому росту. Не является данный взрыв и простым следствием естественной человеческой склонности к торговле и обмену. Дело в том, что переход предоставляет гражданам новые инструменты, сокращает количество ограничений, а также повышает возможности для межличностных отношений, резко увеличивая выгоды от специализации и обмена, одновременно сокращая риск экспроприации. Эти изменения, в свою очередь, способствуют росту новых организаций, использующих новые возможности. Соответственно, взрывной рост организаций есть прямое следствие перехода.

Мы задокументировали возникновение бессрочно существующих общественных, частных и религиозных организаций в Западной Европе с 1400 по 1800 г. Эти организации воплощали логику естественного государства, в частности, создавая элитные привилегии. Создание подобных организаций в рамках естественных государств было неотъемлемой частью возникновения и успеха зрелых естественных государств того времени. Организационная утонченность привела к экономическому росту Европы в конце Средневековья — начале Нового времени, она позволила создать гораздо более отчетливые государственные структуры, способные после 1600-х гг. осуществить консолидацию военной силы, а также воспользоваться выгодами от торговли.

Без бессрочно существующего государства и обезличенных организаций институциональные механизмы — например система сдержек и противовесов между королем и парламентом или же президентом и конгрессом — не могут функционировать эффективно. Точно также консолидированный контроль над военными возможен лишь в том случае, если бессрочно существующие и, следовательно, обезличенные организации в публичной и частной сфере могут быть использованы для того, чтобы сдерживать военных, что было проиллюстрировано нами на примере системы снабжения британского морского флота в середине XVIII в. Развившаяся насыщенная сеть обезличенных организаций оказалась способна поддерживать обезличенно определяемые права элит. Лишь после этого понятие равенства смогло стать частью убеждений о том, как именно функционирует реальный мир, а не оставаться, как и раньше, частью идей, идеологий и теологий того, как этот мир должен работать.

Убеждения, касающиеся равенства, в естественном государстве не могут опираться на опыт; равенство может быть лишь идеалом. Одна из основополагающих черт порядка открытого доступа — это преобладание обезличенных отношений, которые поддерживают веру в свободу и равенство. Ключевым является понимание того, как открытый доступ, с одной стороны, поддерживает, а с другой— требует обезличенных отношений. Открытый доступ не является всеобщим доступом, однако он требует обезличенной идентичности.

Мы не обладаем общей теорией того, как формируются убеждения, нет у нас и теории человеческого познания, однако с двумя аспектами убеждений мы все же попытались разобраться. Во-первых, каузальные убеждения, то есть убеждения относительно причинно-следственных связей в мире, оказывают непосредственное влияние на поведение людей. Во-вторых, культурная среда — политический, экономический, социальный контекст — оказывает на убеждения самое непосредственное влияние. Социальные структуры, которые порождают фундаментальное неравенство участников, отражаются как в системе убеждений, так и в формах социальных отношений обмена — особенно в личном, в противовес обезличенному, обмене, а также в формах, типах и доступе к организациям, которые поддерживаются обществом. Существует огромное разнообразие подобных организаций: семья, церковь, политические, экономические и образовательные организации. Представления относительно обезличенной идентичности вытекают из структуры организаций и институтов, которые поддерживаются обществом и в которых проходит жизнь людей.

Так как порядки ограниченного и открытого доступа контролируют насилие и структурируют организации по-разному, эти два социальных порядка приводят к раз- линиям в убеждениях населения. Контроль над насилием через создание ренты приводит к обществам, основанным на личной идентичности и привилегиях. Мы подчеркиваем важность открытого доступа для поддержания представлений о равенстве и обезличенных отношениях. В частности, бессрочно существующие организации воплощают реальность обезличенных идентичностей. Представления о возможности существования обезличенных идентичностей — это основа представлений о равенстве. Равенство зависит от обезличенной идентичности; для того, чтобы граждане были равными перед законом, закон должен рассматривать граждан обезличенно. Таким образом, убеждения в том, что граждане равны в том или ином отношении, не могут получить поддержку до тех пор, пока общества не создадут обезличенные идентичности в соответствующих областях. Реализация принципа равенства в обществе требует того, чтобы общество было способным создавать и поддерживать обезличенные категории — например гражданство, — а затем рассматривать каждого как относящегося к этой категории в той же степени, что и все остальные.

Основной довод в пользу принципа верховенства права в порядках открытого доступа заключается в том, что институты способны существовать на основе обезличенности и бессрочности. Эти принципы являются основанием верховенства права. Институты, поддерживающие обезличенные отношения, позволяют порядкам открытого доступа обеспечивать всеобщие права, а не только привилегии для элит. Без бессрочно существующих общественных организаций новые коалиции и правительства могут менять институты и права, в том числе и те, что поддерживают обезличенность. Неспособность правительств естественных государств обеспечивать блага на обезличенной основе существенным образом подрывает их способность реализовывать принцип верховенства права, а также гарантировать гражданам основные общественные блага, включая, например, программы социального страхования, столь существенные для современных порядков открытого доступа.

Новый подход к общественным наукам: развитие и демократия

Мы использовали исторические примеры для того, чтобы проиллюстрировать концептуальные рамки, а не для того, чтобы протестировать конкретные гипотезы. Более систематический анализ фактов еще ждет своего исследователя. Мы не предпринимали никаких попыток статистического анализа, так как никаких прямых способов измерения наших основных понятий не существует. Мы убеждены, что наши концепты могут быть операционализированы, однако понятия как открытого, так и ограниченного доступа как в экономике, так и в политике являются очень тонкими и многомерными [243]. Применение их на практике потребует серьезных усилий, выходящих за рамки данного исследования. Мы ценим и приветствуем подобные усилия [244].

Эмпирические исследования детерминант развития в их нынешнем состоянии иллюстрируют сложность объяснения комплекса социальных феноменов с несколькими одномерными переменными. Едва ли мы скажем что-то новое, указав на то, что развитие — это сложная проблема. Опыт недавних лет показывает, что развитие — это не просто прибавление капитала или же насаждение в обществе правильных институтов — демократии, прав собственности, рынков или же принципа верховенства права. Не значит развитие и простое обеспечение правильного набора общественных благ, например социального страхования или образования. Поборники традиционного экономического подхода к выработке рекомендаций для обеспечения развития сталкиваются с парадоксом: почему многие развивающиеся страны отказываются избрать политический курс, который, по утверждению экономистов, ведет к парето-улучшению? Почему они отказываются, если следование данному совету приведет к выигрышу всех членов этого общества? Наверное, есть в этом совете что-то принципиально неверное.

Политика развития опирается на институты, политику, организации и убеждения, определившие успех порядков открытого доступа. Логика естественного государства позволяет понять, почему политика открытого доступа, а также его институты угрожают стабильности естественного государства. Экономисты обычно утверждают, что естественные государства страдают от чрезмерного вмешательства в дела рынка, что их законы способствуют образованию монополий и иных создающих ренту привилегий; кроме того, нередко говорят о неудовлетворительном состоянии прав собственности, неэффективном обеспечении населения общественными благами, а также несовершенном функционировании рынков. Все это верно. Логичное предписание, которое выдают экономисты, — это реформы, то есть страна должна на систематической основе реализовывать политику, в точности копирующую политику в порядках открытого доступа: более простой вход на рынок для фирм, меньший регулятивный контроль, сокращение монополий, более надежные права собственности, лучшее качество предоставления общественных благ, например образования, а также более сложный рынок. Однако до тех пор, пока реформируемые общества не достигнут как минимум пороговых условий, перенесение этих институтов и политик в естественные государства не позволит добиться никакого экономического результата.

Подход экономистов несостоятелен, так как он игнорирует логику, лежащую в основе естественных государств: свойственное естественным государствам ограничение доступа призвано решить проблему насилия — индивиды и группы, способные на насилие, получают стимулы к сотрудничеству. То есть ограничение доступа — не просто средство максимизировать доходы правящей элиты. Политика на основе порядков открытого доступа: универсальные безличные права и принцип верховенства права, открытый доступ крынкам, все большие экономические свободы — все это снижает способность естественного государства контролировать насилие. Таким образом, подобные перемены угрожают сделать жизнь людей хуже, а не лучше. Современная экономика неявно разделяет веберовское допущение о том, что государство обладает монополией на насилие и что оно не станет применять его для эксплуатирования граждан. Упуская проблему насилия, экономика упускает главную проблему развития.

Предлагаемые нами концептуальные рамки предполагают существование двух проблем, связанных с развитием. Первая — это развитие в рамках естественного государства, вторая — переход от социального порядка ограниченного доступа к порядку доступа открытого. Большая часть рекомендаций, выдаваемых экономистами, касается рекомендаций по стимулированию перехода. Однако динамика социальных изменений в развивающихся странах — это динамика именно естественного государства, а не порядков открытого доступа. Большинство развивающихся стран, за несколькими исключениями, так и не достигли пороговых условий. Они еще не достигли такого состояния, когда элиты могут начать выстраивать стабильные отношения друг с другом при решении важнейших вопросов, касающихся экономики и политики, посредством обезличенных институтов. Таким образом, применительно к ним советы начать переход оказываются неуместными. Установление хорошо прописанных прав элит в таких условиях бесперспективно. Перенесение институтов открытого доступа в естественные государства само по себе не может привести к политическому и экономическому развитию. Если эти институты навязываются обществу под международным или внутренним давлением и если при этом они не соответствуют существующим представлениям об экономических, политических, социальных и культурных системах, то новые институты почти наверняка будут работать куда хуже тех институтов, которые они замещают. Хуже того, если эти институты подрывают политические механизмы, обеспечивающие политическую стабильность, то тогда новые институты будут неминуемо способствовать беспорядку, ввергая общество в еще более плачевное состояние.

Экономисты отнюдь не одиноки в своей склонности сводить идеи открытого доступа к проблеме развития; представители политических наук имеют схожую склонность. Тезис о том, что один и тот же институт работает в условиях ограниченного доступа иначе, чем в условиях доступа открытого, с равной силой применим и к работе демократических институтов в условиях естественного государства. В естественных государствах институт выборов работает иначе, чем в порядках открытого доступа. Данный тезис противоречит распространенной позиции, которую можно найти в работе Пшеворского и его коллег (Przeworski et al., 2000), а также в львиной доле исследований из области эмпирической политической науки, согласно которым демократия определяется одним конкретным критерием — проводит ли та или иная страна конкурентные выборы с последующей сменой власти. Средства массовой информации обычно отождествляют демократию с выборами, нередко используя данные понятия взаимозаменяемо. Подобный подход к демократии сваливает в одну кучу выборы в порядках ограниченного доступа и выборы в порядках открытого доступа.

Равно как и в случае с политикой экономического развития, мы стоим на иных позициях [245]. Хотя выборы и являются основополагающим институтом демократии, демократия — это не только выборы, об этом писал еще Даль (Dahl, 1971; Даль, 2010) в своей классической работе «Полиархия». Как институт порядка открытого доступа демократия позволяет гражданам осуществлять контроль над властями, принуждая их учитывать интересы граждан, кроме того, демократия дает определенную степень защищенности от коррупции. Для того чтобы демократия работала, выборы должны быть вплетены в институциональную и конкурентную среду, которая позволяет политической конкуренции способствовать распространению информации, а также сдерживать политиков. Выборы в естественных государствах обычно не выполняют эти функции или же делают это не до конца. Выборы в порядках открытого доступа еще по целому ряду пунктов отличаются от выборов в порядках ограниченного доступа; эти различия предполагают, что демократия в смысле гражданского контроля над правительством и чиновниками может быть обеспечена лишь в условиях открытого доступа.

Так как порядки открытого доступа могут поддерживать бессрочно существующие, обезличенные общественные организации, они имеют возможность проводить политику в интересах граждан на безличной основе. Это позволяет им предоставлять гражданам целый ряд общественных благ и программ социального страхования, которые отсутствуют в естественных государствах. Программы сокращения бедности могут быть нацелены на бедных, которые отбираются в соответствии с обезличенными и наблюдаемыми характеристиками; образование может быть предоставлено всем гражданам; водительские права могут быть даны каждому, кто будет соответствовать возрастным требованиям и окажется способен пройти нужные испытания; страхование по безработице будет доступно каждому, кто внес свой вклад в систему и соответствует безличным требованиям, предъявляемым к безработным.

Способность обеспечить работу социальных служб на безличной основе работает на то, чтобы стимулировать открытый доступ. Если общественные блага обеспечиваются на безличной основе, то избирателям оказывается куда проще оценить качество услуг, а также работу чиновников, которые не поставляют соответствующие блага. Если же общественные блага обеспечиваются на основе межличностных отношений и на базе дискреционного принципа, то тогда чиновники могут использовать свою возможность отказывать в предоставлении этих благ как угрозу, способную заставить граждан вместо свободного волеизъявления поддержать нужного кандидата. Обеспечение общественных благ становится еще одним способом дисциплинировать граждан и не является результатом отклика на запросы самих граждан. Выборы в таких условиях — средство манипулирования гражданами, а не их право делать свободный выбор. Порядки открытого доступа нивелируют подобные угрозы, так как обеспечивают обезличенное предоставление услуг, которым нельзя манипулировать исходя из политических предпочтений.

Надежное обеспечение граждан общественными благами на обезличенной основе имеет для демократии еще одно важное следствие. Логика медианного избирателя предполагает, что расширение избирательного права в демократии, приводящее к включению избирателей со все меньшим уровнем дохода, скорее всего, приведет⁷ к популизму и иным формам перераспределительной политики с нулевой или негативной суммой. Это подчеркивают Мелцер и Ричард (Meltzer and Richard, 1981). Если медианный избиратель — это избиратель с доходом ниже среднего, то тогда в его интересах способствовать перетеканию прибыли от богатых к бедным. Однако подобный анализ игнорирует те стимулы к перераспределению, которые существуют в том случае, если государство способно осуществлять перераспределение обезличенно. Как показывает Линдерт (Lindert, 2004), социальные издержки перераспределения создают для бедных и богатых стимулы организовать перераспределение так, чтобы это имело наименее разрушительное влияние на общество. Появляются мощные стимулы перераспределять возможности в пользу бедных за счет обеспечения образования, системы здравоохранения и социальных услуг как альтернативы простому перераспределению наличных средств. Когда общественные блага способствуют росту человеческого капитала, способность проводить обезличенную политику дает порядкам открытого доступа возможность реагировать на запросы граждан так, что это дополняет рынок, а не подрывает его. В этом смысле порядки открытого доступа подкрепляют демократию как игру с положительной суммой. Если правительство не может наладить систему обезличенного предоставления социальных услуг, то тогда у бедных есть все стимулы для того, чтобы использовать свои голоса для незамедлительного получения наличных. Это делает их в высшей степени восприимчивыми к популистским лозунгам со стороны лидеров фракций. Такова темная сторона демократии, сторона, которая нередко заявляет о себе в естественных государствах.