Наследница

Россия

Кони бежали дружно, вёрсты мелькали быстро, вот уже и границу пересекли. Теперь вокруг была Россия. С этого момента у Элен вновь было новое имя. Считалось, что пан Ален путешествует инкогнито. У него были на то свои причины, о которых он предпочитал не распространяться. Слугам было велено называть его теперь пан Александр. О чём они подумали, никто не знает, но заплатили им хорошо, в случае благополучного возвращения их ожидала ещё одна кругленькая сумма, так что они не любопытствовали.

В Орёл приехали вечером. Пока искали, где переночевать, стемнело. Гостиница, где они остановились, была не из лучших, но, по крайней мере, там было чисто. Разместились в двух соседних комнатах: в одной пан Александр, в другой — трое его людей. Так было на протяжении всего пути, и это тоже удивляло, но постепенно все они привыкли к странностям самостоятельного молодого пана, который обходился без их помощи. Каждый из них решил про себя, что им так только легче.

Утром после завтрака пан Александр в сопровождении одного из слуг по имени Ян отправился погулять по городу. Они побывали на базаре, где пан Александр опять удивил слугу, долго простояв перед лотком цыгана, торгующего всякими железными мелочами — кольцами для уздечек, цепочками, бляшками, гвоздями… По мнению слуги, возле цыгана вовсе не следовало задерживаться, а уж покупать у него!.. А вот пан накупил всякой ненужной ему мелочи и выглядел очень довольным. Но слуга не слышал разговора пана с торговцем. Те обрывки слов, которые он слышал, слуга принял за русскую речь, но это было не так. Покупатель с продавцом говорили по-цыгански. На следующий день пан Александр опять отправился на базар и передал сидевшему на том же месте цыгану объёмистый свёрток, принесённый с собой. Он был запакован ещё в Польше, до отъезда. Цыган, наклонив косматую голову, что-то сказал и убрал свёрток в свой мешок, стоящий у ног. Это уж вовсе было непонятно: иметь какие-то дела с цыганами? Нет, русского, даже если он много лет жил в Польше, не поймёшь! Но Ян был хорошим слугой и умел держать своё мнение при себе. Внешне он ни своего неодобрения, ни удивления не проявил.

Цыган тоже остался внешне невозмутимым, когда молодой господин вдруг заговорил с ним по-цыгански. Причём говорил он очень правильно и свободно, как может говорить только человек, для которого этот язык не чужой. Господин говорил тихо, явно не желая, чтобы его слышал стоящий неподалёку слуга. Заметив это, цыган отвечал тоже тихо. Сначала речь шла о торговле, о том, как прошла зима. Господин, явно хорошо знал о жизни табора. Потом он отобрал и купил несколько вещиц из числа лежащих перед торговцем. Они тоже были отобраны со знанием дела: не самые вычурные, но качественно сделанные, добротные. Расплатился, не торгуясь. Затем господин спросил, не знает ли цыган табор, с которым ходит Мирко с женой Чергэн. Цыган знал. Их пути пересекались уже дважды в этом году. А скоро будет свадьба у его младшей сестры. На ней будет и Мирко. Так что они встретятся ещё раз. Услышав это, молодой человек искренне обрадовался. Он попросил разрешения передать с торговцем гостинцы для Мирко и его семьи. Договорились встретиться на следующий день. При второй встрече цыган спросил, как объяснить Мирко, от кого гостинцы? Юноша, поколебавшись, ответил: «Скажи, что из Польши, он поймёт». Это тоже было странно, так же как вся эта встреча и сам молодой господин. Но цыган обещал сделать всё, как просил юноша, не пожелавший назвать своё имя. Но имени цыгана он тоже не спросил, а значит, и сам имел право остаться неизвестным.

Через две недели цыган встретился с Мирко, как и говорил, на свадьбе своей сестры. После всех торжеств, когда гости уже отдыхали перед обратной дорогой, он подошёл к Мирко и отозвал его в сторону. Они уселись на пригорке.

— У меня есть к тебе поручение.

— От кого?

— Почему не спрашиваешь, какое, а сразу интересуешься, от кого?

— Знать бы — от кого, а там разберёмся, интересоваться ли самим поручением, — усмехнулся Мирко.

Цыган вынул пакет и положил рядом с собой на траву.

— Вот, один господин велел тебе передать и сказать, что из Польши. Говорил, что ты поймёшь. Теперь это твоя забота — понимать. Забирай гостинец и избавь меня от обещания передать его.

Услышав, что пакет из Польши, Мирко вздрогнул. Он давно уже не надеялся получить какие-нибудь сведения о Баське. Он был почти уверен, что теперь она стала богатой барышней и не станет вспоминать их с Чергэн. По рассказу Гожо выходило, что господин Буевич принял её очень хорошо и позаботится о её будущем.

— Кто передал тебе это?

— Один молоденький господин на базаре. Он подошёл ко мне сам, заговорил по-цыгански. И как заговорил! На другой день принёс вот это.

— А как он выглядел?

— Как… Обыкновенно. Дорого одет, при нём слуга.

— Да нет. Сам он каков? Лицо, волосы.

— Невысокий, стройный. Волос под шляпой не разглядишь, но вроде тёмные. Да вот ещё — глаза. Таких синих глаз я и не видал никогда.

Мирко кивнул, поблагодарил и, поднявшись, отошёл. На следующий день утром он уехал. Свёрток Мирко привёз нераспакованным и отдал Чергэн. Потом рассказал всё, что узнал. Жена разложила на коленях яркий платок, который достала из пакета, и гладила его руками.

— Значит, не забыла нас Баська. Всем гостинцы передала, даже Бабку помнит. Будет радость старухе.

— То, что не забыла, это понятно. Но кто это был? Кто передал гостинцы?

— Сказано тебе — глаза синие. А Баська с братом похожи были, помнишь, она рассказывала. Вот он, наверное, это и был.

— Чергэн, опомнись! Он давно умер! Ведь мы столько раз обсуждали это. Баська верила, что он жив, но ей так было проще — всё не одна на свете. Но мы-то не сомневались.

— Тогда — да.

— Что значит «тогда»?

— А то и значит. С тех пор, как ушла Баська, я частенько на неё гадала, хотелось знать, жива ли, здорова. И всё с ней рядом какой-то король оказывался. Вот однажды я возьми и разложи карты на брата её. Получилось — жив он. И сколько бы раз я потом ни гадала, ответ всё тот же: жив. Хочешь — сейчас раскину.

— Но этого быть не может. Он давно объявился бы. Почему же он скрывается, если жив?

— Того не знаю. Знаю только одно: карты сказали, что жив. Может, искалечен, может, держат его, где взаперти, но — живой он.

На этом спор окончился. Каждый остался при своём мнении. Только к вечеру Мирко вдруг спросил жену:

— Если ты считаешь всё-таки, что это был брат Баськи, то откуда он знает наш язык?

Чергэн не нашла, что ответить. Оба молчали, глядя друг на друга. Потом Мирко произнёс:

— Нет. Не может быть. Неужели…

Между тем Элен предприняла попытку найти интересовавших её людей. Она решила начать сразу с влиятельных особ. Её очень удивило непривычное название городского главы. Ей казалось, что это должен быть воевода. По крайней мере, это было привычно. Но оказалось, что уж примерно лет десять по указу Петра город возглавлял магистрат, как в тех европейских странах, где побывал царь. В магистрате Орла были два бурмистра, но один из них в настоящее время находился в отъезде. Итак, пан Александр отправился засвидетельствовать своё почтение второму бурмистру. Тот принял польского дворянина доброжелательно, благосклонно разговаривал с ним. Пан хвалил город, а, следовательно, и его хозяина в лице бурмистра, отметил порядок на улицах. Интересовался он и светской жизнью. Речь зашла и о дворянских фамилиях, имения которых находились недалеко от города. Бурмистр, польщённый искренним вниманием, с которым юноша слушал его, рассказывал обо всём подробно, не забывая при этом отметить свою положительную роль во всём. Разговор развлекал его, так как «светская жизнь» в городе летом заключалась в основном в чаепитиях, которые устраивала его супруга для других дам города, да в карточных партиях, инициатором которых был он сам. А тут — человек из Европы, да ещё знающий русский язык! Пусть «всего лишь» из Польши (не Франция, конечно), но всё же из другой страны. Пан Александр много рассказал о жизни в его стране, многое удивило бурмистра, многое он не одобрял, но, боясь обидеть гостя и остаться без дальнейших встреч с ним, на которые он очень рассчитывал, сдержался и никак не прокомментировал рассказ. Желая в ответ развлечь пана интересными случаями из жизни, он рассказал о страшном несчастье, которое постигло некоторое время назад одно из знатных семейств.

— Случился пожар, и все погибли. Вы только подумайте, все — и граф, и его дети. Если бы я тогда уже был бурмистром, такого бы не случилось. У меня подобного просто не может быть!

— Наверное, погибло и много дворовых людей? — поинтересовался пан Александр.

— Дворовых?…Ммм… Право, не знаю. Нет, об этом не говорили. Да, и неважно это! По-моему, кроме графа и его двоих детей никто не погиб.

— Да, вы правы, неважно, — согласился вежливый юноша. — А что с имением? Дом отстроили заново?

— Не-е-ет, какое там! Что вы! Его восстановить невозможно. Пожар продолжался несколько дней, в доме сгорело и обрушилось всё, что могло. Так что там теперь сплошные развалины.

— А наследники? Кто-то ведь должен был остаться?

— А как же, теперь графские земли и крестьяне принадлежат племяннику погибшего графа, Алексею. Он наследовал и титул. Теперь он — граф Алексей Кречетов.

— Племяннику?!

— Да. А почему вы удивляетесь? Если не осталось прямых наследников, всё переходит к другим родственникам. А господин Алексей Кречетов — родной племянник графа Владимира, сын его брата, Юрия.

— Нет, я не удивляюсь, просто вы не говорили, что у графа есть брат, — попыталась скрыть неловкость Элен.

— Был. Он давно умер. Вы знаете, с ним тоже интересная история, — оживился бурмистр, устраиваясь поудобнее в предвкушении рассказа. — Но, быть может, я утомил вас подробностями нашей жизни?

— Нет-нет, что вы! Я с большим интересом слушаю вас. Прошу вас, продолжайте.

— Никто ведь не знал, что у брата господина Владимира Кречетова есть сын. Он не был женат. По крайней мере, об этом никому не было известно. А когда его не стало, оказалось, что от него родила мальчика его горничная, и отец признал его. Даже бумагу подписал об этом. Мальчик оказался старше графского сына лет на пять. Граф Владимир, узнав об этом после смерти брата, стал выплачивать каждый месяц некоторую сумму матери Алексея, чтобы ей было, на что растить сына. Об этом говорили все, но никто никаких бумаг сам не видел. А когда господин Алексей после трагедии приехал и стал доказывать своё право на наследование, он показывал документ, по которому получалось, что родители его были венчаны, а мать и вовсе была из бедных дворян. У нас до сих пор иногда его втихомолку называют бойстрюком, но никто этого подтвердить не может. Вот такая история. Сам-то граф Алексей почти постоянно живёт в Санкт-Петербурге, а сюда только изредка наведывается. В основном осенью, поохотиться.

— Где же он останавливается? У вас?

— У меня?! Да что вы! Он отстроил себе новый дом на другом берегу реки, как раз напротив старого. Мы все удивляемся: зачем именно на этом месте? Ведь тот берег низкий, затопить по весне может. А из окон видны развалины. Что за удовольствие на них смотреть? В его владениях есть очень живописные места, а он… Но хозяин — барин, как у нас говорят.

— Да, конечно, — рассеянно ответил пан Александр, а затем продолжил: — Вы меня так заинтриговали своим рассказом, что мне захотелось побывать там, посмотреть на эти два дома — старый и новый. Далеко это отсюда?

— Да нет, недалеко. Если хорошие лошади — за день доберётесь. Но зачем вам ехать туда? Там на дорогах неспокойно, разбойники пошаливают.

— У вас в губернии и вдруг разбойники?! — не удержалась от сарказма Элен. — Но, впрочем, это и вовсе интересно. Давно уже я хочу посмотреть на настоящего разбойника!

— И вы не боитесь? — бурмистр сарказма не заметил, или предпочёл сделать вид, что не заметил. — Ведь, если я не ошибаюсь, у вас всего двое охранников и возница. Этого явно не достаточно для того, чтобы отбиться.

— Всё зависит не от количества людей, а от их умения, — улыбнулся пан Александр. — Мои люди умеют сражаться, да и я могу постоять за себя.

Бурмистр подумал: «Кто их разберёт, этих немцев. Разве угадаешь, что им нужно?». Но вслух ничего не сказал, только неодобрительно покачал головой. После этого он подробно объяснил «немцу» по какой дороге ехать из города, где поворачивать, как найти место, где стоял барский дом. Молодой пан всё внимательно выслушал, но от предложения выделить ему провожатых и дополнительную охрану отказался.

Выехали на следующий день утром. Когда начались земли её отца, Элен с трудом удалось остаться внешне спокойной. Хорошо, что она была одна в карете, и никому ничего не пришлось объяснять. К вечеру доехали почти до усадьбы. В ближайшей деревне Элен попросила ночлега для себя и своих людей. Сначала вид дорогого платья испугал крестьянина, с которым она разговаривала. Но молодой доброжелательный голос и обещанная щедрая плата за постой, часть которой предлагалась в качестве аванса, сделали своё дело: их пустили в дом. Здесь было всё так убого! Мужичок, боясь, как бы богатый гость не передумал и не ушёл ночевать в другую избу, суетился, стараясь, по мере сил, угодить ему.

— От тута, на лавочках ляжьте, а не то — на сеновале можно. Там дух от сена больно хорош, но зябко, поди, вам будет. Я тебе, барин, дам, чем укрыться…

— Не суетись, хозяин, — остановил его молодой человек. — Они лягут на сеновале, — кивнул он на слуг, — а я тут, на лавке.

— От и ладно, и ладно. Токмо ты не обессудь, барин, поесть нету. Сам перебиваюсь, чем могу.

— Да не переживай, есть у нас припасы. И сами поедим, и тебя не обидим. Голодным не останешься.

Из кареты принесли мешки с достаточно простой снедью и отдали в распоряжение хозяину. Из привезённой крупы он быстро сварил кашу, обильно заправил её маслом, добавил обжаренные в печи куски куропатки, ещё днём подстреленной Яном в лесу, и поставил на середину стола в большом чугуне. Сели за стол все вместе, что очень удивило хозяина (слуги за время дороги уже успели привыкнуть к причудам пана, одной из которых был общий стол). После короткой молитвы, во время которой хозяин с облегчением понял, что барин — православный и ему не придётся грешить, обедая в компании иноверцев, приступили к еде. Мужичок сначала стеснялся, прятал руки и боялся рассердить барина, сделав что-нибудь не так. Но тот, заметив это, подал пример, неожиданно для хозяина проявив знание деревенских правил. Он запустил свою ложку в общий котёл и понёс её обратно, подставляя снизу кусок хлеба, чтобы не потерять ни капли драгоценного варева. Это было непривычно для поляков, но они быстро разобрались, что к чему. Зато мужичок посветлел лицом и с радостью присоединился к трапезе. Вскоре все исправно работали ложками, похваливая нехитрое блюдо, прикусывая его кто луком, кто чесночком с огорода — этим хозяин смог оделить гостей в достатке. Запивали всё квасом, тоже привезённым гостями.

После еды слуги стали так явно клевать носами, что Элен тут же отправила их на сеновал, обещая, что никуда из избы не выйдет до самого утра. Самой ей не хотелось спать, возбуждение от осознания того, что она находится так близко от дома, пусть даже его уже и нет, гнало сон прочь. Разомлевший хозяин был не прочь поговорить, что вполне соответствовало желанию самой Элен. Она поинтересовалась у него, все ли так бедно живут, или только ему не повезло в жизни.

— И-и, барин, так-то все бедуют. Еле живы. Домишки у многих вовсе развалились, а починить не могём, потому как матерьяла нету. Купить — денег нет, срубить — не моги! Приедет барин, али евоный приказчик, да засудют.

— За что? За дерево?

— Известно, за дерево. Вона, Митьку Кривого о прошлом годе ажно в Сибирь услали. А ён токмо одно дерево и притащил. Венец в избе нижний сгнил, поменять хотел. Ить не рубил даже, поваленное ветром взял. Не-е, не поверили. И засудили.

— А жаловались вы?

— Да кому жалиться-то?.. От, кабы прежний барин был… Ему и жалиться-то не надо было. Про всё знал. А нонче… — и он махнул рукой, совсем пригорюнившись.

— А что ж нынче? Плохой, что ли, новый барин?

— Плохой? Зачем плохой? Не. Никакой. Нету его. Всё в Питербурхе живёт. А когда прибудет на месячишко, всё по лесам шастает, птицу да зверя бьёт. Ему не до нас. Писали ране-то, сочинял нам тут жалобы-то дьяк один.

— Ну? И чем дело закончилось?

— Да, ничем. Говорю ж, некогда ему. Поохотился, да — в Питербурх. А бумагу-то нашу своему приказчику велит прочесть. Ну, тот прочёл, да и приказал, что, дескать, ежели мы не уймёмся, то и сами туды же, в Сибирь, значит, поедем. И тоже укатил.

Помолчали.

— А хозяйки-то что ж у тебя нет? — перевела разговор Элен. — Или бобылём весь век вздумал сидеть?

— Была у меня хозяюшка. Всем на диво — хороша, домовита. И детишки были. Трое. Только мор у нас приключился в деревне, многие животом маялись. Вот мои все и померли… Один за другим… А я остался, не взял меня Господь, — как-то совсем по-детски развёл руками мужичок.

— И никто не помог?

— Да хто поможет-то? И у других беда в дому. У кого — один, у кого — двое, а у кого и все, как у меня, померли. При старом-то барине того не случилось бы. Он нам, бывало, завсегда лекаря присылал.

— Неужели никто не помогает?

— Не-а, кому мы нужны-то? — голос хозяина как-то изменился. Он что-то явно не договаривал. Но Элен решила не приставать с дальнейшими расспросами. Может, на следующий день что-то выясниться подробнее.

Утром собрались идти к развалинам. Хозяину, которого звали Матвей, сказали, что пойдут погулять по окрестным лесам.

— Вы там поостерегитесь, — как-то неуверенно сказал Матвей.

— Кого же нам опасаться? Зверя?

— Да, так. Мало ли. И зверь бывает. А человек иногда хуже зверя, — проворчал он. И опять показалось Элен, что мужик что-то недосказывает.

Возница остался дома, чтобы почистить лошадей, а Элен в сопровождении двух вооружённых слуг отправилась к месту, где провела своё самое счастливое время. Вид, который им открылся с вершины небольшого холма, подействовал не только на Элен. Её слуги, никогда здесь раньше не бывавшие, в каком-то оцепенении рассматривали картину, представшую перед ними.

Река, видневшаяся справа, в этом месте огибала высокий холм, и берег был виден лишь рядом с ним. В остальных местах берега поросли кустарником, вплотную к которому подходили луга, сейчас роскошно цветущие. Ковёр цветов с одинокими редко стоящими кустами, простирался до самого леса, видневшегося за холмом. В его чаще терялась и река. Слева вдали виднелись крыши ещё одной деревеньки. Посередине этого роскошного пейзажа, достойного кисти художника, когда-то, видимо, стоял большой дом. О его размерах можно было судить лишь приблизительно, потому что часть обвалившегося после пожара здания съехало с высокого берега к реке. На том месте, где жили люди, теперь буйно рос кипрей, а в некоторых местах уже поднимались тонкие молодые берёзки, продолжающие разрушение своими корнями. Только та часть, где случился обвал, не была так густо покрыта растительностью.

А на другом берегу — новый, с модной отделкой небольшой дом смотрел на всё это запустение сияющими глазами-окнами. Но и он не был счастлив. Судя по всему, им пользовались редко. Ни одного человека рядом не было видно. Молоденький сад был запущен, посаженные там деревья вели неравную борьбу за существование с дикими травами и кустарниками. Двор тоже был покрыт зелёным ковром травы, несмотря на песок, толстым слоем насыпанный по всей площади. Стоящий здесь фонтан не работал, часть украшавшей его фигуры, осыпалась. Казалось, что разрушение и заброшенность перешли реку вброд и заразили новый дом.

Постояв, разглядывая все подробности картины, запечатлев их в своей памяти, Элен неторопливо пошла к развалинам. Вскоре все трое достигли цели своего путешествия. Походив среди камней и остатков стен, Элен вышла к круче над рекой. Она присела на траву и сказала, что хочет побыть одна. Слуги отошли на приличное расстояние и тоже присели передохнуть, заняв позицию, с которой им хорошо была видна фигура пана Александра.

Элен сидела и как будто чего-то ждала. Чего? Она сама не знала, как не знала и того, зачем приехала сюда. Перед глазами вставали воспоминания из детства. Странно, но последних событий, предшествующих гибели дома, среди них не было. Она вспоминала брата, его великолепную снисходительность по отношению к ней; его выдумки и их совместные проделки. Ей слышался голос отца, пытающегося говорить строго со своей любимой дочкой-сорвиголовой. Потом она видела перед собой деревню, из которой только что пришла. Но это была совсем другая деревня. Крестьяне в чистой опрятной одежде; избы, весело глядящие на прохожих небольшими окошками; много детей, домашней птицы, разгуливающей прямо по улице… И тут взгляд её зацепился за стоящий на другом берегу новый дом, и она как будто очнулась. Ей показалось, что прошло уже много времени и скоро наступит вечер. Но солнце стояло всё так же высоко, и слуги ещё не поглядывали с нетерпением на своего странного хозяина. Элен встала и медленно пошла по развалинам, представляя, что располагалось когда-то в доме на том или ином месте. Подойдя туда, где, как ей казалось, был кабинет отца, она вновь села на землю, обняв колени руками, как когда-то любила сидеть на ковре. Она тогда сидела и смотрела, как отец что-то пишет за своим большим столом. Представив эту картину, Элен закрыла глаза, как бы очутилась снова там, рядом с отцом. Впереди, справа от стола, было окно. Справа на стене — портрет мамы в тяжёлой медной раме. Слева — тот самый тайный ход, который спас ей жизнь. Она повернула голову — и мысленно и в реальном мире — и постаралась представить себе портрет со всеми подробностями. Она любила его разглядывать. Ей всегда казалось, что вот ещё чуть-чуть и мама заговорит с ней. Она так хорошо помнила каждую деталь, прорисованную талантливым художником! Складки бордового платья, тёмные локоны и рубиновые серьги, спускающиеся каскадом почти до обнажённых плеч; полуулыбку и перья веера в руке.

Элен, вздохнув, открыла глаза. Перед ней, вместо портрета, виднелись два человека, сидящие на траве поодаль и разговаривающие в ожидании её, Элен. Она ещё раз вздохнула и хотела уже подняться, когда, опустив глаза, увидела что-то тускло блестевшее между камнями. Наклонившись вперёд, с внезапно зачастившим сердцем, она смотрела на это, вся ещё под впечатлением своего последнего воспоминания о портрете. Вздрагивающей рукой она отвела стебли крапивы, отодвинула мелкий осколок камня… Показался оплавленный угол медной рамы. Элен стала энергично отбрасывать руками всё, что могла сдвинуть с места. Но сил не хватало. Немного поколебавшись, она позвала на помощь слуг. Они стали вместе высвобождать находку из-под камней. Наконец, на поверхности появилась почти половина рамы. Портрета не было. Он, естественно, сгорел. На что надеялась Элен, разгребая камни? Она уже поняла тщетность этой работы, и стояла, безучастно глядя, как всё ещё работающие люди отворачивают ещё один камень, под которым показался какой-то прямоугольный предмет. Элен не верила своим глазам. Это был ларец из какого-то камня. Определить, из какого камня он сделан, было сейчас невозможно: всё скрывалось под толстым слоем копоти и грязи, но о том, что это был камень, говорило его состояние. Находившаяся рядом медная рама была вся оплавлена во время пожара, а на ларце не заметно было никаких повреждений. Когда слуги с трудом вытащили его и поставили перед ней на землю, она, опустившись на колени, никак не могла решиться хотя бы попытаться открыть его. Потом обеими руками она осторожно потянула крышку вверх. Ларец был заперт. Ключа не было. Нужно было нести ларец в деревню и просить кузнеца, если таковой сыщется, попытаться открыть его. Элен проводила по стенкам руками, снимая, где могла, грязь. Вот показалась и скважина для ключа. Она была какая-то странная — узкая, как щель для монетки. Никакой ключ туда бы не поместился, разве что вырезанный из бумаги или тонкого листа металла. Только тогда он был бы слишком гибким, непрочным, он не сумел бы открыть замок ларца. И вдруг она вспомнила вещь, которая была тонкой и очень прочной. Эта вещь всегда была с ней. В висках застучала кровь, когда Элен вытащила цепочку, сняла с неё медальон и поднесла к замочной скважине. Медальон легко вошёл в неё, Элен повернула его, раздался щелчок, и ларец открылся. Послышался удивлённый вздох стоящих рядом слуг — ларец был полон драгоценностями. Это был самый настоящий клад, который мечтают найти все, но только единицам выпадает такая удача. Элен не считала это ни удачей, ни везением. Ей казалось, что это матушка отдала ей сокровище, как бы желая попросить прощения за то, что не смогла дать своей дочери при жизни другую, гораздо большую ценность — свою любовь. Элен смотрела на все эти украшения, на богатство, которое ей досталось, а глаза ничего не видели. Она подняла лицо к небу, и слуги, смутившись, увидели, как по щекам их пана Александра катятся слёзы. А сам он улыбается и повторяет только одно: «Я люблю тебя, мама».

В деревню вернулись уже под вечер. Слуги еле тащили тяжёлый ларец. Стараясь не попадаться на глаза возможным прохожим, они прошли к карете и поставили ларец под сиденье в потайной ящик. Только после этого зашли в избу. На вопрос хозяина: «Как прогулка?» Элен ответила, что очень довольна. Ни опасные звери, ни лихие люди им не встретились, в болото не забрели, не заплутали — так что всё замечательно. Матвей покивал, сказал, перекрестившись: «Ну, и слава Господу», и позвал за стол, на котором уже ждала их готовая еда. За столом разговор опять зашёл о жизни деревни. Матвей сказал, что в их отсутствие заходили многие, интересовались, кто это приехал, да зачем.

— А ещё заходила вдовушка одна, Анной звать. У ней пятеро детишек, а кормить их вовсе нечем. Просила хоть мисочку крупы, да я не дал. Своей нету, а вашу — не посмел, — Матвей смотрел вопросительно и изучающе: какова будет реакция молодого барина? Элен ответила, не задумываясь:

— Далеко её дом?

— Дак, у нас всё рядом. Вона, за той избой еёная хата. А чаво?

Элен по-польски что-то тихо сказала Яну, тот вышел и через несколько минут вернулся с туго набитым небольшим мешком.

— Матвей, не сочти за труд, сходи с моим слугой к вдове, отнеси ей продукты для детей.

Хозяин замер. Потом, не будучи уверен, что его поняли правильно, решил уточнить:

— У ей денег нету. Купить она ничего не могёт.

— Разве кто-то говорил о деньгах? — подняла брови Элен. — Пусть хоть какое-то время дети поедят сытно.

После этих слов Матвей встал, поправил на поясе верёвку, заменявшую кушак, поклонился барину и вышел, так и не сказав ни слова. За ним с мешком через плечо последовал Ян. Пока их не было, Элен, не в силах усидеть на месте, ходила по горнице. «Как же так? Эта деревня была самой благополучной из всех, об этом всегда говорил отец. У крестьян — крепкие хозяйства, они и барина обеспечивали, и себя не обижали. Что же случилось? Ах, если бы жив был отец… А правда, если бы он был жив? Что бы он предпринял? Явно бы не оставил людей в таком положении. Что же делать?»

Когда Матвей с Яном вернулись, Элен, вновь сев со всеми за стол, спросила:

— Кто в вашей общине староста?

— Левонтий. Он ещё при старом графе — Царствие ему Небесное, мученику — был старостой. Так и посейчас есть.

— Завтра позвать его сюда можно? Или нам самим зайти к нему лучше?

— А то — смотря, зачем.

— Поговорить с ним хочу, — уклончиво ответила Элен, — о жизни в деревне. Передашь ему?

— Я-то передам, а как оно обернётся, там видно будет.

Видно стало с самого утра. Весть о добром господине разнеслась по деревне с потрясающей скоростью. До полудня было ещё далеко, а у покосившегося плетня Матвея уже толпились люди, робко поглядывая на окна избы. Элен удивлённо взглянула на хозяина:

— Это кто? Зачем они все здесь?

— Дык, Анна-то, вишь, не потаила, откуда у ней еда для деток. От все и пришли просить для своих того же.

— А Леонтий что сказал? Придёт он?

— Обещался. Да, вона, он идёть, — показал Матвей на старого, но ещё крепкого мужика с большими нависающими бровями. Элен его помнила. На миг она испугалась, что и он вспомнит её, но тут же успокоила себя: столько прошло лет, в деревне случилось столько горьких событий, да и предположить, что молодой польский барин на самом деле — та самая девочка, что шалила когда-то с деревенскими детьми, было невозможно.

Разговор с Леонтием не затянулся. Человек очень практичный, он посчитал, что нужно воспользоваться таким приступом щедрости чужого барина. Ведь он предлагал помощь всей деревне. Спрашивал, как лучше сделать: самому закупить и раздать продукты или каждой семье выделить какие-то деньги. После недолгого обсуждения решили, что деньги пан Александр оставит Леонтию, а потом на них будет куплено самое необходимое нуждающимся. Прежде, чем договориться окончательно, Леонтий вышел к сельчанам, чтобы узнать их мнение. В этот момент Элен повернулась к Матвею, внимательно слушавшему весь разговор:

— Как ты думаешь, можно ему доверять?

— Левонтию-то? Дык, кому ж тогда доверять, ежели не ему? Мужик правильный, не обманет. Если возьмётся за енто дело, никого не обидит.

Элен успокоилась. Вскоре всё было решено. Деньги были переданы Леонтию в присутствие свидетелей, была составлена бумага, подтверждающая это, для чего позвали стряпчего.

Народ разошёлся по домам, но теперь, стоило пану Александру или его слугам появиться на улице, каждый встречный считал своим долгом поклониться им и пожелать здоровья, счастья, красивой жёнушки, богатства — словом, всего, на что только хватало у людей фантазии. Ян, смеясь, говорил пану, что никогда ещё не чувствовал себя благодетелем. А возница, как более старший, только качал головой и вздыхал: это ж надо дойти до такой жизни! Куда только хозяин этих людей смотрит?

Через день решили, что пора возвращаться. Выезжать нужно было утром, а накануне в последний раз ужинали с хозяином. Тот весьма изменился с их первой встречи, стал разговорчивей, приветливей. Пользуясь его хорошим настроением, Элен решила всё же попытаться выяснить, казалось ли ей, что Матвей что-то скрывает, или это было на самом деле.

— А скажи-ка, любезный хозяин, — спросила она, — от кого всё же ты нас остерегал, когда мы в лес уходили?

— Дык, я ж сказал. Мало ли, чё в лесу бывает.

— Что-то ты недоговариваешь, Матвей, — Элен решила идти напролом. — Ты что-то другое имел в виду.

— Дык, и вы чой-то другое имели в виду, — прищурился Матвей. — В лесу-то вы не были. А где были?

— А откуда ты знаешь, что мы в лесу не были? Следил, что ли? — Элен улыбалась.

— Зачем следить? По нашим-то лесам прошлись бы — сапоги б замарали. А ваши все чистеньки были, запылились тока чуток. А где така пыль? Там, где бывший дом барский. А чо вам там надобно было?

Элен засмеялась. Смех вышел какой-то чисто девичий. Матвей удивлённо посмотрел на своего постояльца. Элен поспешно оборвала веселье:

— Ну, что ж, я скажу правду. Да, мы ходили на развалины старого барского дома. Мы и приехали сюда специально для этого. В городе бурмистр рассказал о том, что здесь случилось, и мне захотелось взглянуть на всё своими глазами. Вот и всё.

— Вона как, — глубокомысленно произнёс Матвей и замолчал.

— Так как, насчёт того, о чём ты не хотел рассказывать, Матвей?

Тот помолчал, потом, явно нехотя заговорил:

— Да, вот говорят, будто в лесу у нас разбойнички пошаливают, денежки, там, али другие каки ценности отымают. Убивать — не убивают, если уж только случайно, али там, сам человек так крепко за добро держится, што жизню свою не жалеет за него. От об них-то и разговор был.

— Почему же ты прямо нам не сказал, чтобы мы разбойников опасались? Ведь о них и бурмистру известно. Он собирается серьёзно заняться их поимкой.

Матвей как-то очень презрительно хмыкнул.

— И как же понимать твоё хмыканье?

— А пущай пробует. Много уж таких пробовальщиков по лесам шастало. Да тока зря сапоги поистрепали.

— Не поймали?

— Да где им!

— Сдаётся мне, судя по твоей речи, что симпатичны они тебе, разбойники эти?

— А чё ж? Могёт быть, и так. Да и не мне одному, — Матвей говорил теперь серьёзно, глаз не отводил, и не пытался уходить в сторону от вопроса.

— Чем же они заслужили такое к себе отношение?

Матвей опять помолчал, вздохнул и ответил:

— От ты, господин Ляксандр, ноне деревне помог, деток от голода избавил. За то поклон тебе низкий от кажного человека. Да тока уедешь ты, денежки закончатся, и опять всё будет, как было.

— Ну?

— То-то, что ну. Разбойнички-то эти помогают нам. Сколь смогут, столь и принесут. Денежками ли, одежонкой ли там, вещичками какими. Вот их люди-то и уважают. Молятся за них. Те разбойники ни разочку простых людишек не обидели. Да и богатых не всех обирают, да и не всё отымают. Узнают, кто перед ними, а уж потом решают, сколь с него взять.

— Сказки какие-то, — тихо, скорее, для себя, произнесла Элен.

— Сказки — не сказки, а нам хотя какая подмога. Без того мы б давно с голоду померли, или опять же в лес сбежали, — Матвей обиделся на недоверие гостя.

— Да я верю тебе. Просто это так необычно… Если б мне не пришлось столкнуться с разбойниками раньше, поверить было бы проще. Те, кто встретился мне, не разбирали, кто перед ними, и убили бы, не задумываясь. Только случай помог мне тогда в живых остаться.

— Что ж, оно понятно, коли так. Но наши разбойники, — (Элен улыбнулась про себя: это ж надо — «наши» разбойники!), — не такие! Ихний атаман строгий — ужас! И всё решает сам: куды иттить, кого грабить, а кого нет, куды добытое девать. Его слово — закон. Все его слушают.

Матвей разошёлся. Давно уже его так внимательно не слушали. Да и рассказывать обо всём этом было некому — все и так знали.

— Росту он высо-о-окого, здоровый, голос громкий, борода до пояса, а лица не видать. Никто евоного лица не знает, потому как закрывает он его ото всех.

— Почему?

— Про то никто не ведает. Може, не хочет, чтоб запомнили его, а може, ещё что… Вот у нас говаривали, что он так страшен, что не хочет добрых людей пугать, а перед злыми лицо своё откроет — и они сразу так пугаются, что опосля их голыми руками взять можно. Вона, чё.

Рассказ позабавил Элен. В то, что в здешнем лесу появились разбойники, которые помогают крестьянам по мере своих сил, она верила. Уж больно печальной была участь этих несчастных, ведь и сама она не смогла остаться равнодушной к их судьбе. Но вот описание атамана доставило ей несколько весёлых минут. Судя по словам Матвея, это был прямо какой-то былинный богатырь в современной одежде. В наличии маски Элен сильно сомневалась, слишком уж обременительно было носить её постоянно, да и мешала бы она, наверное, в стычках. Одно было бесспорно: городскому магистрату вряд ли удастся что-то сделать с этими «нашими разбойниками», как их назвал Матвей. При таком отношении к ним крестьян, они могут найти помощь и кров в любой избе любой деревни в ближайшей округе. А в другие места, похоже, разбойники не ходили и не собирались.

Настало утро отъезда. Расстались с хозяином как старые знакомые, он всё пытался что-то втолковать вознице, но тот, плохо понимая Матвея, отмахивался с досадой. Наконец, тронулись.

Обратный путь никаких неожиданностей не предвещал. Погода стояла солнечная, дорога была на удивленье ровной. В середине дня решили немного передохнуть. Место нашлось как-то очень легко — здесь лес немного отступил в сторону от дороги, образовав полукруглый луг, заросший разнотравьем и полевыми цветами. Когда они уже заканчивали лёгкий обед, подошёл возница и сказал, что, кажется, они здесь не одни. Когда Элен поинтересовалась, откуда у него такая уверенность, он пожал плечами и пробормотал что-то о том, что ещё не слышал, чтобы ночные птицы кричали днём, но, конечно, может быть здесь, в России это и случается, или здесь так кричат какие-нибудь другие птицы. Элен прислушалась: ничего подозрительного. Но тревога, разбуженная словами возницы, осталась. Они быстро собрались и отправились дальше. Часа через два показалась развилка, на которой им нужно было свернуть влево. Проехав по левой дороге ещё примерно полчаса, они наткнулись на внезапное препятствие: поперёк пути лежала толстенная берёза, видимо поваленная ветром. Это было странно. Когда они ехали из города, ничего такого не встречали, а сильного ветра с тех пор не было. Объехать преграду по лесу в этом месте было невозможно. Ян предложил вернуться и, проехав немного по правой дороге, потом свернуть налево через луга, которые было видно от развилки. Скорее всего, эти луга где-то подходили и к левой дороге. Обсудив, план приняли, так как альтернативой ему была только попытка самим расчистить дорогу, а для этого нужно было много времени, потому что топор у них был лишь один, и работать пришлось бы по очереди.

Они вернулись к развилке и поехали по другой дороге. Луга здесь действительно были, но ехать по ним на карете было совершенно невозможно. Элен, не задумываясь, бросила бы карету и пересела на одну из выпряженных лошадей, если бы не спрятанный под сиденьем ларец. Пришлось опять остановиться и совещаться, как быть дальше. В конце концов, решили ехать дальше по правой дороге. Куда-нибудь она должна вывести. А там можно будет узнать, как добраться до города.

Ехали довольно долго. Один раз им попала на пути деревенька, но там ничего не могли ответить, только пожимали плечами — то ли не знали, то ли не понимали, то ли не хотели говорить. Жители выглядели не то испуганными, не то скрытными, но удивительно неприветливыми. Задерживаться здесь не хотелось. Между тем, день клонился к вечеру, и Элен понимала, что сегодня они вряд ли доберутся до города. Пора было подумать о ночлеге. Остановились на берегу небольшой речушки уже в сумерках, решив перебраться на другой берег уже завтра, по свету.

Трое взрослых мужчин улеглись возле костра, предоставив своему молоденькому пану возможность переночевать в карете. Но он решил посидеть немного с ними возле огня. Слуги уже уснули, а Элен всё сидела, обняв руками колени и глядя в огонь. Она вспоминала жизнь в таборе, цыганские голоса звучали в ушах, перед глазами вставали ставшие такими родными лица — Мирко, Чергэн, Гожо, Зора, Лачо… Элен, улыбаясь, прикрыла глаза.

Удара по голове она не почувствовала, просто внезапно закончились воспоминания. А в следующее, как ей показалось, мгновение она услышала чей-то голос:

— Смотри, у него на шее цепочка. Что это на ней? Ого! Смотри, какое кольцо! Вот это находка. Да тут ещё и медальон какой-то. Не разберу только, из чего он, темно…

Элен ощутила, как кто-то копошиться рукой у её горла. Другой голос ответил:

— Оставь. Ты же знаешь, сначала атаман должен решить, что будем делать с этими господами.

— Всё атаман, да атаман, — проворчал тихонько первый, а потом чуть погромче добавил: — Ладно.

Цепочку с перстнем и медальоном опять заправили за ворот. Элен окончательно пришла в себя. Они находились на небольшой поляне. Луны не было, и сцена освещалась только огнём костра, горевшего посередине. Элен и её спутникам связали руки, посадили вокруг толстого дерева и привязали к нему. Несколько вооружённых, кто чем, человек стояли возле костра, присутствие остальных угадывалось по тихим голосам и еле заметному в темноте движению в лесу вокруг поляны.

Голова болела, в ней что-то гудело, как колокол. Привязанный рядом возница тихо ругался по-польски. Двое других слуг молчали. Элен тихо спросила:

— Все целы?

Возница перестал ругаться и со вздохом облегчения, больше похожим на стон, прошептал:

— Вы живы! Слава Богу! Мы уж думали, что эти мужики вовсе расшибли вам голову, пан Александр.

— Голова, правда, болит, но всё остальное цело. А вы все как?

— Да целы мы, целы, — подал голос Ян слева от Элен, — Они нас даже не били. Просто взяли сонных, да повязали. А вы, видно, не спали, вот вам и досталось больше других.

— А что им нужно?

— Не знаю. Ждут чего-то. Даже ничего не отняли. Пока. Только карету обыскали. Нет-нет, — отвечая на тревожный взгляд через плечо, успокоил её Ян, — ларец не нашли.

— Эй! Чо балакаете? Хочете поговорить — говорите по-русски! — раздалось от костра.

Они замолчали.

Внезапно все повернулись в одну сторону, откуда послышался топот копыт, тут же оборвавшийся, и на поляне появился ещё один человек. Все сняли шапки и, кланяясь, приветствовали его. Отовсюду слышалось: «Доброго здоровья, батюшка! Храни тебя Господь!» Перекинувшись несколькими словами со своими людьми, вновь прибывший направился к сидящим пленникам. Когда он проходил мимо костра, Элен удалось мельком его разглядеть. Это был высокий стройный человек, с походкой дикого зверя — мягкой, но одновременно уверенной и грозной. Одет он был, как знатный вельможа мог бы одеться для охоты. Атаман не просто надел дворянское платье, а явно умел его носить, чувствуя себя при этом совершенно непринуждённо. Шляпа затеняла лицо, но всё же маску рассмотреть не составило труда. Она оставляла открытым лишь рот и чисто выбритый подбородок. Ни бороды до пояса, ни богатырского телосложения. Но теперь было ясно, что Матвей придумал не всё. Маска всё же существовала на самом деле.

Атаман подошёл вплотную, внимательно осмотрел пленников и спросил:

— Кто вы такие? — голос звучал глухо, как будто человеку было трудно говорить. Элен ответила:

— Я из польской дворянской семьи. Это — мои слуги. А с кем я имею честь разговаривать?

Человек ответил не сразу, как будто что-то обдумывал. Потом вместо ответа задал новый вопрос:

— Откуда и куда вы направляетесь?

Элен тоже оставила вопрос без ответа, повторно попросив представиться.

— Какое вам дело до моего имени? Я же вас не спрашиваю о вашем. Здесь меня называют атаманом, а как зовут в других местах, вам знать не нужно. Так что вы, собственно, здесь делаете?

— Вам не кажется, что мне не вполне удобно разговаривать? Было бы неплохо встать на ноги, чтобы продолжить разговор.

Атаман, слегка склонив голову на бок, казалось, забавлялся, слушая эти слова.

— Это просьба?

— Нет. Это пожелание.

— Хм. Развяжите руки этому господину и помогите подняться, — распорядился человек в маске.

Оказавшись на ногах, Элен покачнулась — закружилась голова, а перед глазами поплыли цветные сполохи. Руки онемели, их пришлось разминать. Когда зрение пришло в норму, она увидела атамана, всё так же склонившего голову, изучающе глядящего на неё сквозь прорези маски.

— Прошу развязать и моих людей. Если это необходимо, могу дать слово, что ни я, ни они не предпримут попытки сбежать, пока с нами будут обращаться уважительно.

— Вот как? Слово? А почему я должен верить вашему слову, не зная вас?

— Причина названа мной. Это принадлежность к дворянскому роду. Я считаю это достаточным, чтобы честное слово, данное любому человеку, было твёрдо.

— В наше время это становиться всё большей редкостью. К сожалению, — задумчиво добавил атаман. — Хорошо. Скажите своим людям, что если они попытаются сбежать или освободить вас, отвечать за них будете вы.

Элен, обернувшись к слугам, произнесла несколько фраз по-польски, а затем, вновь взглянув на стоящего перед ней человека, кивнула:

— Они поняли и согласны.

— Развяжите их, — распорядился атаман, и мужики, хотя и неохотно, освободили троих поляков от верёвки.

— Что ж, быть может, теперь вы ответите на мой вопрос? — с оттенком иронии спросил предводитель.

— Охотно.

Далее следовал рассказ, в котором Элен искусно перемешала правду, вымысел и недосказанность. По её словам выходило, что приёмный сын польского дворянина, решив путешествовать, выбрал первой страной своей поездки Россию. Орёл оказался на его пути случайно. Там, скучая, он нанёс визит вежливости главе города, от которого в разговоре ненароком узнал о разыгравшейся несколько лет назад трагедии, унёсшей жизни графа с семьёй. Любопытство заставило пана Александра отправиться на развалины графского дома. Вот оттуда он и возвращается сейчас.

Атаман молча, не прерывая, выслушал это повествование. Закончив говорить, Элен спросила, каковы его намерения по отношению к ним.

— Ничего особенного. Я человек не кровожадный. Вы заплатите мне сумму, которую я определю вам в качестве выкупа, и поедете дальше.

— Увы. Здесь есть одна деталь, которая помешает вашим планам.

— Какая именно?

— Дело в том, что все деньги, которые были у нас с собой, уже потрачены. С нас вам взять нечего.

— Потрачены? И на что же? Вряд ли вы что-то могли купить в деревнях такого дорогого, что оставили там все свои деньги.

— Ну-у… Путешествие — оно, знаете ли, требует затрат. Поесть, заплатить за ночлег.

— И где же вы ночевали? На постоялом дворе?

— Да. Там всё весьма дорого.

Эта необдуманная ложь чуть было не привела к большим неприятностям.

— Вы считаете, что ложь украшает дворянина?

— Ложь? Что вы имеете в виду?

— Только то, что здесь нет ни одного постоялого двора. По здешним дорогам мало, кто ездит, кроме крестьян и людей на государевой службе. Представьте, все опасаются разбойников, — он усмехнулся. — Так что потратиться вам было просто негде.

— И всё же это так. У нас нет при себе ни единой монеты.

— Не верь им, атаман, — подал голос один из тех разбойников, что пытались самостоятельно обыскать пленников. — У них всё припрятано где-то. А и нет денег — пускай ценности с себя сымают. Вон, у энтого, — он кивнул в сторону Элен, — один перстень чего стоит!

Атаман повернулся к говорившему и, молча, смотрел на него. Под его взглядом мужик умолк, втянул голову в плечи и тихо проворчал, отступая подальше:

— А чего я? Я ничего… Я как лучче хотел…для всех…

— О, я вижу, мне говорили правду о вас, — лицо в маске вновь повернулось в сторону заговорившей Элен. — Вас слушаются беспрекословно. Даже не с первого слова, а с первого взгляда.

— Да, мои люди подчиняются мне. Пришлось потрудиться, чтобы это было так, зато теперь проблем почти не бывает. Иначе нельзя. Если каждый начнёт делать выводы и действовать самостоятельно, сообразно с ними, долго мы не протянем. Впрочем, не об этом сейчас речь. Важно другое: кто вам сказал обо мне?

— Кто? — Элен засмеялась. — Вы шутите? Я, право, не помню. О вас говорят все. Возможно, это слова бурмистра.

— Нет, этого быть не может. Он, скорее, сказал бы, что я за малейшее неподчинение отрубаю провинившемуся голову, и меня смертельно боятся сами разбойники, — криво улыбнулся атаман.

— Ну, тогда… какой-то встреченный нами охотник?

— Тоже нет. В здешние леса охотники не захаживают, по той же причине, что и остальные — боятся. Подумайте ещё.

— Ну, хорошо. Говорил мне о вас презабавнейший мужичок по имени Матвей из деревни Каменка.

— Матвей?.. Так это вы ночевали у него?

— Да, мы.

— Значит, те двести рублей, что получили крестьяне Каменки, пожалованы вами?

— А откуда вам известна точная сумма? Тоже от забавного мужичка Матвея?

— Нет, от забавного мужичка Леонтия.

— Ах, вот оно что. Что ж, по крайней мере, мы выяснили, что денег у нас при себе всё же нет. Так что у вас всего два варианта дальнейших действий.

— И какие?

— Либо вы отправляете сообщение бурмистру о том, что мы у вас в руках, и назначаете сумму выкупа, либо с таким же сообщением отправляете одного из моих слуг в Польшу. В первом случае вы рискуете навлечь ещё больший гнев бурмистра и возможную попытку с его стороны использовать ситуацию для вашей поимки. В результате вместо денег вы получите тюремную решётку. Во втором — выкуп будет вами получен, это я могу гарантировать, но ждать придётся долго. И всё это время нужно будет повсюду таскать нас с собой.

— Я вас успокою. Таскать с собой лишних людей нам не потребуется. Поверьте, есть много мест, где вас никто, кроме нас, найти не сможет. И выбраться оттуда невозможно.

— Охотно верю.

— Что же до первого варианта, то у меня есть много способов получить за вас выкуп, не подвергая опасности ни себя, ни своих людей.

— Тем лучше для вас. Так какой же вариант вы выберите?

— Третий.

— Третий? Это какой же?

— Я отпускаю вас. Вас и ваших людей.

Элен помолчала, потом всё же спросила:

— Почему?

— Потому что вы уже заплатили свой выкуп. Причём добровольно.

— Вы сейчас о чём? О деньгах, отданных Леонтию? Но из них ничего не досталось вам. Или не так?

— Разве в этом дело? — атаман улыбнулся. — Если вы говорили с Матвеем, то должны знать, что большую часть добычи мы отдаём людям, которые в этом нуждаются. Так что ничего не нарушено и сейчас. И вы свободны. Единственное, что мы у вас заберём, это верховых лошадей. В них есть острая необходимость. А вы все поместитесь в карете.

Элен, молча, поклонилась, а атаман продолжил:

— Поедете утром, по свету, чтобы с вами не случилось ещё какой-нибудь неприятности. Для этого же я дам вам провожатого, он выведет к городу. А до утра прошу вас быть нашими гостями.

Через несколько минут они сидели у огня в ожидании, когда будет готова дичь, запах которой приятно щекотал ноздри и напомнил Элен, что она давно уже проголодалась.

Когда трапеза была закончена, все разбрелись, кто куда. Некоторые прилегли тут же, возле костра, среди них были и слуги Элен. Другие отошли к кустам и легли под ними в ожидании рассвета. Несколько человек разошлись в разные стороны по лесу, где затаились, охраняя лагерь.

Элен отошла от огня и присела на камень. Спать не давала голова: стоило только попытаться прилечь, как сразу начинало казаться, что куда-то проваливаешься, падаешь. Это ощущение бесконечного падения вызывало дурноту. Сидя было легче, почти ничего не ощущалось.

— Простите, что вам нанесли увечье, — голос атамана, раздавшийся совсем рядом, был неожиданным. — Удар по голове — очень неприятная штука.

— Да, очень, — согласилась Элен. — А вы почему не ложитесь?

— Не знаю… Скажите, а почему вам, гражданину другой страны, пришло в голову помочь мужикам из русской деревни?

— Странный вопрос, — подняла голову Элен и тут же поморщилась от боли.

— Почему же странный? — Её собеседник, видимо сообразив, что ей неудобно смотреть вверх, присел рядом.

— Помочь хотелось, прежде всего, детям, которым просто нечего было есть. А уж потом пришло решение сделать хоть что-то для всех… Я, конечно, понимаю, что всё это — капля в море. Мы уехали, деньги закончатся быстро, и вновь всё вернётся к изначальному положению, но… Ну, нельзя было безучастно смотреть на всё это!

— Да. Я понимаю. Поэтому я и занимаюсь… тем, чем занимаюсь. Я тоже больше не мог смотреть на всю эту страшную жизнь и ничего не делать.

Помолчали. Потом Элен всё же решилась задать вопрос, который её интересовал с того момента, как она увидела и услышала этого человека:

— Если мне позволено будет спросить: как вы, человек наверняка образованный и, смею предположить, не из простой семьи, оказались здесь, в лесу, во главе пусть не жестоких, но всё же разбойников, изгоев?

— На это трудно ответить… А впрочем…. Да, вы правы, я не из простой семьи. Я дворянин. У меня когда-то было всё — семья, достаток, друзья. И в один миг я потерял всё. Я остался один. Моё место занял другой человек, а я стал изгоем. У меня нет даже дома… Я такой же обездоленный, как и все эти несчастные, которых вы пожалели и решили помочь. Но несчастные, доведённые до отчаяния, могут стать опасными. Очень опасными! Такие люди стали уходить в лес и промышлять разбоем, чтобы хоть как-то прокормиться самим и чем-то помочь оставшимся жёнам и детям. Здесь, в лесу, мы и повстречались. Не буду рассказывать, каким образом я стал во главе этой шайки. Всякое было. Но, в конце концов, меня сделали атаманом. Вот уже четыре года мы живём в лесу и наводим страх на всю округу, — он вновь усмехнулся. — Даже хозяин этих мест редко сюда приезжает. А если и появляется, то не охотится, как бывало раньше, а сидит себе тихо в своём доме. В последнее время и вовсе перестал приезжать.

— Перестал?

— Да. И очень жаль, — теперь в голосе была угроза и сдерживаемая ярость. — Хотелось бы мне с ним встретиться! — потом помолчав, и успокоившись после неожиданной вспышки, добавил: — Вот так и получилось, что я — потомственный дворянин — живу среди мужиков в лесу. Вместо охоты ради удовольствия — охота ради пропитания, вместо скачек — погони, вместо балов — игра в прятки с теми, кто имеет желание нас поймать…

— Я понимаю вас, — тихо сказала Элен. — Волею судьбы случилось так, что моя жизнь напоминает вашу. Мне тоже пришлось пережить потерю всех родных и дома. Но мне повезло больше. Мой приёмный отец любит меня и делает всё возможное, чтобы мне было хорошо. Правда, это ему удаётся с трудом, — грустная улыбка пробежала по её губам. — У нас слишком разные понятия о том, что нужно, чтобы стать счастливым.

— Искренне рад за вас. Это так много — когда тебя кто-то любит, о тебе заботится. Кажется, я всё бы отдал за то, чтобы не быть одиноким.

— Но вы не одиноки. Все эти люди — они нуждаются в вас и любят вас. Разве не так?

— Так. Но это другое. Нас ничто, кроме вынужденной жизни в лесу и связанных с ней тягот, не связывает. Я соскучился по обществу равных мне людей, с которыми можно поговорить о вещах, недоступных разуму этих, несомненно, очень хороших, честных, но ограниченных людей. Я уже стал забывать даже, что ношу шпагу! Использовать её доводится редко, только в случае упорного сопротивления, или защищаясь. А это случается всё реже, с нами стараются не спорить, если уж попались. А мои люди предпочитают другое оружие — топор, кистень, дубинку, наконец. Они надо мной посмеиваются, говорят, что если человека проткнуть такой тонкой спицей, он выживет, а вот если топором или палкой по голове, — Элен машинально поднесла руку к затылку. — Простите. Я забылся. Не стоило сейчас об этом говорить.

— Да нет, отчего же? Мне уже лучше. Что же до шпаги… Если хотите, можете воспользоваться ситуацией.

Атаман вопросительно смотрел на неё и молчал, недоумевая.

— Предлагаю вам дружеский поединок.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно! Солнце ещё не взошло, но света нам будет достаточно. Место здесь открытое, земля ровная. Только нужно предупредить всех, что это не всерьёз. Согласны?

В Элен проснулся азарт. Давно уже она не упражнялась, а проверить свои силы в бою с незнакомым противником было и подавно интересно. Атаман кивнул, проворно вскочил и направился к отдыхающим мужикам. Элен тоже поднялась, чтобы подойти к своим людям. В голове вновь зашумело от резкой перемены положения, в глазах опять проплыли и исчезли цветные пятна. Она, разозлившись, заставила себя не думать об этом.

Предутренние серые сумерки скрадывали мелкие детали окружающего мира, но давали вполне приемлемые условия для поединка. Противники встали друг напротив друга. Оба сняли плащи и шляпы. Теперь, без головного убора, атаман выглядел очень странно в маске, которая, как оказалось, охватывала всю голову, завязываясь сзади узлом, концы которого спускались на шею. Волос видно не было, и в неярком свете он выглядел бы лысым чернокожим человеком, если б не выделяющийся светлым пятном подбородок.

Взмах шпаг. Лёгкий поклон. Бой начался. Со всех сторон подходили проснувшиеся люди, которые хотели взглянуть на редкое для них зрелище. Держались мужички на расстоянии, чтобы ненароком не быть задетыми клинком и, с другой стороны, не помешать поединку. Сразу стала видна разница в оружии. Шпага Элен была явно тяжеловата. Её учили и колющим и режущим ударам, которым отдавалось предпочтение на занятиях. Для этих ударов требовался замах, а лёгкий и узкий клинок атамана всякий раз успевал нырнуть в открывшееся пространство, так что Элен просто не успевала закончить ни одного начатого ею удара. Поэтому ей пришлось заниматься только обороной, состоящей в основном из уклонений. Она не проиграла бой сразу только за счёт своей подвижности и гибкости. Силовые приёмы она применить не могла — слишком неравны были силы, поэтому приходилось всё время держаться подальше от противника, не подпуская его, ускользая от него, обманывая его. Это было сделать тоже сложно из-за разницы в росте. Наблюдавшие ревели, подбадривая своего предводителя, свистели и улюлюкали в адрес польского пана. Наконец, Элен кое-как приноровилась к новым для себя видам атак и стала пытаться нападать. Сначала что-то получалось, некоторые удары были удачны, но потом ею был пропущен момент опасного сближения, шпага атамана сверкнула совсем рядом с лицом и в следующий миг Элен почувствовала, как её оружие выскальзывает из руки. Обезоруживающий приём был безупречен. Рёв разбойников слышать было очень обидно. Атаман отошёл в сторону за отлетевшей шпагой, вернулся и, подавая её Элен, поклонился:

— Я понял, что причина не совсем удачного ведения вами боя в разнице оружия. Но даже при этой разнице вы продержались удивительно долго. Это делает честь и вам и вашему учителю. Поздравляю вас, а заодно и себя с таким соперником. Если вы не против, продолжим. Но теперь я буду действовать, учитывая возможности вашего оружия, чтобы сравнять наши шансы на успех.

Элен поклонилась. Небольшой перерыв дал ей возможность отдышаться. Голова всё-таки болела, мешая сосредоточиться, как бы она ни старалась не обращать на это внимания. Она снова попыталась прогнать эти ощущения подальше и встала в боевую стойку.

Атаман действительно стал использовать в основном режущие удары, которые смогла наносить и Элен. Вот теперь она вновь почувствовала себя уверенно. Да, соперник сильнее её физически, но это не помеха! Она прекрасно усвоила приёмы, позволяющие успешно действовать в подобных ситуациях. Удар. Удар. Уклонение. Обманка… Замечательный танец с обнажёнными клинками продолжался. Вторая попытка обезоружить Элен провалилась, она была начеку. Наконец, уже начиная сомневаться в том, что ей это удастся, она сумела провести всю цепочку движений, которые так тщательно разучивала с дядей. Цепочку венчал удар… Шпага замерла, слегка коснувшись шеи противника под подбородком. Атаман был так удивлён, что не сразу нашёлся, что сказать. Только что ему казалось, что победа уже предрешена, польский юноша слабеет, он отступает, сопротивляясь чисто механически, и вдруг… Нет, это просто случайность, это не могло быть намеренным, подготовленным ударом. Разбойники вокруг растерянно молчали. Зато три поляка откровенно выражали свой восторг.

Атаман убрал шпагу в ножны, поднял с земли свою шляпу и церемонно поклонился Элен.

— Благодарю за доставленное мне удовольствие. Вы действительно достойный противник.

Элен, тоже уже надевшая шляпу, поклонилась в ответ:

— Мне также было приятно померяться силами с таким благородным противником. Я думаю, наш поединок можно считать закончившимся без победы кого-нибудь из нас.

— Нет, — возразил атаман, — вы, несомненно, выиграли, так как в начале боя не была учтена разница в оружии. Когда же мы оказались в равных условиях (что, по моему мнению, тоже весьма сомнительно, ведь я выше и сильнее вас), я проиграл. Это означает, что вы искуснее меня.

— Это ничего не означает, — вмешался в разговор старик, до этого молча стоявший в стороне и не принимавший участия в общем гвалте. Атаман взглянул на верхушки сосен, на которые он показывал. Там, за лесом, уже вставало солнце, хотя на поляне, укрытой деревьями, ещё лежала тень.

— Да, ты прав, старик, нам пора. И вам тоже, — обратился он теперь к Элен. — Благодарю судьбу за нашу встречу. Мне было очень приятно общаться с вами, как будто я встретил хорошего знакомого.

— Мне тоже показалось, что мы знакомы давно. Не знаю, доведётся ли когда-нибудь нам встретиться ещё раз, но предлагаю вам дружбу.

— От души принимаю ваше предложение!

Они обменялись рукопожатием, причём атаман удивился, какая изящная рука у польского пана. Как это ему удаётся так ловко обращаться с оружием!

Время торопило. Поляки сели в карету, возница занял своё место. Сопровождающим с ними ехал тот самый старик, который напомнил о времени. Ещё раз обменявшись любезными словами, они расстались с атаманом и остальными разбойниками.

Элен сидела рядом с Яном и думала, как всё несправедливо. Встреченный человек по её мнению был гораздо более достоин стать богатым и счастливым, чем многие другие, которые таковыми уже являлись. И ещё. Как же люди не ценят того, что имеют! Почему необходимо всё потерять, чтобы понять, что это было именно то, что составляло основу всей жизни, её стержень? Если бы ей кто-то сейчас предложил вернуть то время, когда она была счастлива!.. А потом пришла мысль, удивившая её: а когда она была счастлива? В детстве. Это бесспорно. Но разве она чувствовала себя менее счастливой в цыганском таборе? Нет. Ей, конечно, не хватало родных, она тосковала по ним, но это не мешало ей радоваться жизни, несомненно, ставшей более трудной по сравнению с беззаботным детством в имении у отца. А уж у пана Яноша жизнь приносила ей столько приятного, интересного, увлекательного… Таким образом, можно было считать, что она была счастлива везде. Так что же нужно для того, чтобы стать счастливой? Вот атаман — счастлив он? Похоже, нет. Так, может, просто нужно, чтобы рядом находились люди, которым ты не просто не безразличен, а которые искренне любят тебя и готовы разделить с тобой твою боль, твою радость, твои увлечения, которые понимают тебя? Да, пожалуй, вот это важнее всего — понимание. Без понимания любовь превращается в чувство собственности, а забота — в мелочную опеку. Размышления плавно перешли в дрёму, и вскоре Элен спала, склонив голову на плечо Яна.

Проснулась она от того, что её тормошили за плечо. Она открыла глаза. Солнце стояло уже высоко. Карета не двигалась. В окно заглядывал сопровождавший их мужик.

— Господин Ляксандр, чо делать-то?

Элен выглянула наружу, приоткрыв дверцу. Они стояли на пригорке, с которого далеко просматривалась дорога, спускавшаяся на равнину. По ней им навстречу двигался отряд вооружённых людей. Мужик явно был напуган.

— Може, я уеду, а, барин? Упредить бы наших надо. Ить, верно, по их душу идут. Да и самому к им попадать неохота.

Элен всё ещё смотрела на идущих людей в сопровождении нескольких всадников.

— Нет, не ходи никуда, — сказала она. — Тебя в обиду не дам, при мне останешься. А за этими, — она махнула рукой в сторону идущих, — лучше сначала проследить, а потом сообщить, кому надо. Сам знаешь, кто они и куда направляются. Верхом-то ты их всегда обгонишь, а в лесу, как я понимаю, ты у себя дома, найдёшь путь вокруг. Сейчас главное — мимо них пройти. Поезжай спокойно рядом, не давай повода заподозрить что-то. Вперёд! — скомандовала она, и карета двинулась. Старик ехал рядом, чуть впереди, как и положено проводнику.

Когда они приблизились к отряду, он остановился, а им навстречу поскакали два всадника. Поравнявшись с каретой, один из них спросил, кто они и откуда едут. Элен, приоткрыв дверцу, ответила, что возвращается в Орёл, осмотрев окрестности. О подробностях посоветовала справиться в магистрате, где было известно о поездке польского дворянина.

— Почему же вы едете по этой дороге? — спросил всадник. — Вам от развилки нужно было повернуть налево.

— Так мы и сделали. Только проехать по ней нам не удалось, там поперёк дороги лежит здоровенное дерево. Пришлось возвращаться. Чтобы не заблудиться, вот, наняли этого мужика. Он нас почти от самой развилки сопровождает.

— Дерево? — заинтересовался человек. — Вполне возможно, что это дело рук той шайки, которую мы ищем. Где это было? Далеко от развилки?

— Какой шайки? — вместо ответа спросила Элен.

— В этих местах ездить опасно, можно нарваться на разбойников. Вам повезло, что вы их не встретили.

— А причём тут дерево?

— Скорее всего, это они повалили его, чтобы задерживать путников.

— Вы что ж, меня за младенца принимаете? Я что, по-вашему, вывороченное с корнем дерево от подрубленного не отличу? — в голосе молоденького пана слышалось раздражение и презрение — смесь весьма опасная и обидная для собеседников.

— Вы не можете себе представить, на что способны эти люди.

— Да? Но если это они пришли и выворотили дерево, то что ж они нас не задержали? Обычная карета показалась слишком мелкой добычей? Остались ждать золотую?

Человек засопел от обиды на издевательский тон разговора и недоверие поляка, и уже другим, жёстким тоном спросил:

— Где вы взяли своего проводника? Откуда он взялся на дороге? У развилки деревень поблизости нет. Он, часом, не из разбойников?

Не давая возможности мужичку раскрыть рот, чтобы тот не сказал чего-нибудь неподходящего, Элен закричала:

— Вы что, издеваетесь?! Что вам везде разбойники-то мерещатся?! Может, вы и меня подозреваете? Не хотите ли обыскать? Может, я где в камзоле разбойника прячу?

— Вы, сударь, не кричите. Лучше взгляните на седло, в котором ваш проводник сидит, — вступил в разговор второй всадник, который до сих пор не принимал участия в перебранке, зато внимательно осматривал всё вокруг. — Седло явно не из дешёвых, такое мужику не по карману, да и лошадка хороша.

Элен вышла из кареты, резко захлопнув дверцу. Она остановилась перед верховыми, глядя снизу вверх с таким выражением, как будто это они были где-то на уровне её колен. Правая рука лежала на рукоятке шпаги. Теперь она говорила негромко, так, что всадникам приходилось прислушиваться к её словам.

— Послушайте, давайте вы будете выражаться более чётко. Если вы подозреваете меня в чём-то, так и скажите. Если намерены обыскать мою карету — прошу, но учтите, что я считаю такое поведение оскорблением и буду требовать удовлетворения, причём немедленно. Естественно, магистрат будет поставлен обо всём в известность. Если же вы просто хотите, чтобы последнее слово осталось за вами, то прошу прекратить весь этот балаган!.. Последнее объяснение, которое я считаю допустимым вам дать, касается седла и лошади. Они мои. На лошади ехал один из сопровождающих меня людей. Когда проводнику была отдана лошадь, мой слуга пересел в карету. Надеюсь, вы понимаете, что другой вариант меня не устроил бы. Это всё. Или вы хотите продолжить этот спектакль? В таком случае, я к вашим услугам.

Всадники молча поклонились и ускакали к отряду, признав поражение в этом словесном бою. Элен ещё немного постояла, наблюдая за ними, потом сказала вознице: «Трогай!» и села в карету. При этом Ян с удивлением заметил, что руки пана слегка дрожат. Впрочем, всё объяснилось тут же. Пан взялся за голову обеими руками и тихо застонал.

— Вам бы прилечь, пан Александр.

— Лёжа становится хуже. Так она только болит, а лёжа начинает кружиться. Лучше я так посижу, если тебе не тяжело, — и Элен снова привалилась к плечу Яна.

Отряд миновали без задержки. Когда он скрылся за холмом, а карета въехала в тень деревьев, растущих рядом с дорогой, Элен велела остановиться. Она вышла на дорогу и подозвала проводника. Тот тоже спешился и стоял, держа коня в поводу.

— Я думаю, до города уже не далеко.

— Да, тута рядом уже. Вона, за тем поворотом видно уж будет.

— Дальше мы поедем сами, а ты, давай, следи за этими вояками. Да передай атаману, что на этот раз, похоже, магистрат не шутит. Может, лучше отсидеться где-то. Думаю, у вас есть такие места.

— Есть, как не быть.

— Вот и поберегитесь. Без вас здесь совсем худо станет. Ну, поезжай. Прощай.

Она улыбнулась ему, кивнула и пошла к карете. Когда она выглянула в окошко, уже начавшей двигаться кареты, старик всё так же смотрел на неё. Она ещё раз улыбнулась, махнула рукой. Старик провёл по лицу рукой, будто снимая наваждение.

— Матерь Божья!.. Не… не могёт того быть… Не… А всё же скажу ему. Пущай смеётся надо мной, только скажу всенепременно, — и он, довольно легко вскочив в седло, повернул коня и поскакал в поля, обходя по большой дуге скрывшийся из виду отряд.

В город въехали тихо, незаметно. Небольшая карета, покрытая пылью, едущая без сопровождения, ни у кого любопытства не вызвала. Добравшись, наконец, до своей комнаты в городской гостинице, Элен еле нашла в себе силы, чтобы переодеться и умыться. Потом она легла, предварительно велев не беспокоить себя, по крайней мере, сутки, поскольку «будет отсыпаться». Надо же было подстраховаться, чтобы кто-нибудь не узнал, что пан Александр на самом деле не пан, а панна. Еду велено было оставлять у двери, и то, если предыдущую она взяла. Затем она провалилась в сон. Даже не провалилась, а упала, так как, стоило ей лечь, как вновь пришло чувство бесконечного падения. Правда, оно немного ослабло, потеряло свою первоначальную остроту и силу. Но вставать, чтобы прогнать это ощущение, сил больше не было. Время от времени Элен выныривала из тёмного провала и лежала в полусне, борясь с подступающей дурнотой. Поняв, что заснуть по-настоящему, спокойно, сном, приносящим облегчение, не удастся, она снова села. Голова закружилась, к горлу подкатил комок, она закашлялась, приложив руку к груди. Пальцы почувствовали сквозь ткань ладанку с зёрнышками Бабки. А что, если взять одно? Бабка говорила, что от одного человек засыпает крепко и просыпается хорошо отдохнувшим. А ей сейчас и надо заснуть. Так заснуть, чтобы не просыпаться от дурноты. Элен вытащила ладанку, растянула шнурок и вынула одно зерно. Оно было похоже на маленький обломок какого-то камешка или тёмную крупную песчинку. Дотянувшись до кувшина с водой и кружки, которые поставила перед сном на пол рядом с кроватью, она налила немного воды в кружку и положила туда зёрнышко. Оно растаяло не сразу. Вода по вкусу совсем не изменилась. Посидев ещё пару минут, Элен легла. Когда она уснула, сколько пролежала перед этим, она не запомнила, только приступов тошноты больше не было. Проснувшись, она ещё немного полежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе. Вроде бы падение прекратилось. Тогда, осторожно открыв глаза, она посмотрела прямо перед собой. Ничего. Повернула голову в сторону — и сразу почувствовала головокружение, но не сильное, а как после шампанского. А ещё ей страшно захотелось есть. Стараясь не делать резких движений, она поднялась и попыталась сообразить, сколько проспала. Было светло, но солнца не видно, за незанавешенным окном виднелось небо, сплошь затянутое тучами. Приоткрыв дверь, Элен увидела рядом на табуреточке кувшин, по всей вероятности, с квасом, козий сыр, куски белого хлеба и миску с остывшей кашей. Элен забрала всю снедь в комнату и расположилась, чтобы поесть. Холодная каша аппетита не вызывала, скорее — наоборот. От вида сыра начало вновь поташнивать. А вот квас оказался очень кстати — хотелось пить. Отпив изрядное количество, она села на стул, не выпуская кувшина из рук. Потом налила квас в кружку и стала пить, заедая хлебом. После еды ей стало лучше. Поразмыслив, она решила, что, по-видимому, это был завтрак. Раз каша остыла, а хлеб успел слегка заветреться, скоро можно было ожидать следующей порции еды. Она решила дождаться этого, но её снова неодолимо потянуло в сон.

Проснувшись во второй раз, она увидела, что уже темно. Поскольку из общей комнаты на первом этаже ещё раздавались громкие голоса и смех, Элен решила, что ночь ещё только началась. Теперь она чувствовала себя настолько лучше, что бодро подошла к двери и, обнаружив за ней горшок с ещё тёплой кашей, в которой виднелись кусочки мяса, скорей перенесла её на стол и с наслаждением поела. Оказывается, она успела проголодаться! Поев, задумалась о дальнейшем. В этом городе делать больше было нечего. Где искать интересующих её людей, она не знала. Кроме одного. Самого главного. Он сейчас жил в Санкт-Петербурге. Значит, нужно ехать туда. Может быть, там и остальные. Только вот говорить всем о том, куда она едет, наверное, не стоило. Бурмистр и так уже интересовался, не собирается ли пан Александр посетить столицу, и если — да, то у него будет просьба передать тому-то и тому-то то-то и то-то… Видимо, и другие поручения появятся. А времени оставалось немного — Элен рисковала не успеть к началу занятий. Значит, стоит сказать, что они возвращаются на родину.

Решение было принято. Завтра нужно нанести прощальный визит бурмистру и — в путь. С лёгким чувством Элен легла и вновь уснула.

Утром, умывшись и одевшись, она сделала необходимые распоряжения для подготовки к отъезду. Слуг она тоже не просветила насчёт того, куда они направятся. После возвращения от бурмистра, Элен обратила внимание, что они выглядели обеспокоенными.

— В чём дело? — спросила она Яна. — Что у вас случилось?

— Мы боимся, что, когда мы вернёмся, нам всем достанется от вашего дяди, пан Александр, — немного помявшись, ответил тот. — Ведь мы не уследили за вами, и вы пострадали по нашей невнимательности.

— Ах, вот оно что. Ну, что ж, давайте всё проясним. Мне было бы гораздо спокойнее, если бы дядя никогда не узнал ничего о случившемся. У меня для этого есть свои причины, которые касаются только меня, но вас должно успокоить, что они достаточно веские, чтобы не передумать. Так что наше желание умолчать о происшествии обоюдно, и причин для беспокойства у вас не должно быть.

Слуги облегчённо заулыбались, стали благодарить.

— Благодарить меня ещё рано, — они вновь затихли. — Мы уезжаем завтра, но не в Польшу.

— А… куда? — осторожно поинтересовался Ян.

— Вот выедем, а там посмотрим. Скажу позже. Но думаю, новость вам понравится, хотя и удивит.

А в лесу, недалеко от развалин графского дома, накануне состоялся другой разговор, который мог произойти гораздо раньше, но задержался по объективным причинам. За двое суток, скользя по лесным чащам, разбойники вконец измотали отряд, высланный для их поимки. Отряд устраивал засады, пытался окружить уже обнаруженную шайку, преследовал разбойников, буквально, по пятам, иногда даже видя некоторых из них. Но каждый раз получалось, что они зря тратят силы, потому что там, где только что, вроде бы, были люди, оказывалось пусто. Из окружения тати выходили по какой-то никому, кроме них, не известной тропе; засады, о которых каким-то образом становилось известно, скучали без дела; преследователи тонули в болоте, хотя видели, как по этому самому месту только что прошли те, кого они искали.

Грязные, уставшие, злые люди, выходившие из города с намереньем быстро найти и призвать к ответу лесных разбойников, потребовали у своих командиров возвращения в город. А как же разбойники? А, пусть их, остаются в лесу. Меньше надо в одиночку да по ночам разъезжать по здешним дорогам, тогда и разбойники не тронут. Рисковать жизнью и терпеть такие мучения, носясь по лесу неизвестно за кем, они больше не намерены. Что на это возразить, старший в отряде не нашёл, а поскольку отряд состоял не из солдат, а из простых горожан, пожелавших принять участие в избавлении уезда от разбойников, заставить их продолжить преследование было тоже невозможно. Вскоре они вернулись в город. Вернулись как раз в тот день, когда Элен была у бурмистра, только ближе к вечеру. А предыдущей ночью у атамана, наконец, нашлось время выслушать старика, принёсшего известие о приближении отряда. Старик сразу порывался рассказать что-то, твердил, что это важно, но атаман прервал его:

— Это важно для всех?

— Нет, для вас.

— Тогда это подождёт. Сейчас важно спасти людей, а на разговоры и рассказы у нас ещё будет время после.

Теперь же, в тишине ночного леса, лёжа, опершись на руку, у маленького костра, разведённого на дне оврага, он подозвал старика и спросил, о чём так настойчиво пытался он рассказать.

— Дак, боюсь я, кабы поздно не было. Вам бы, барин, спервоначалу меня выслушать надобно было.

— Ладно, Михей, не сердись. Что там за тайна у тебя?

— Дак, не у меня… Послал ты меня, барин, проводить того молодого барина, значит. Ну, поехали мы. Уж почти до города добрались, когда солдатиков повстречали, что потом нас по лесам гоняли.

— Да, не солдаты это, сколько раз повторять, Михей. Если б солдаты были — туго бы нам пришлось. А это — так, желающие поохотиться на людей.

— Ну, про то не знаю, то вам видней, кто был. Не об том речь. От когда молодой барин на их осерчал, да после как проехали мы мимо благополучно, храни его Господь, так он и стал прощаться со мной.

— Кто?

— Да барин молодой!

— А! Ну?

— Ну… Прощаться-то он из кареты вылез, ко мне подошёл. Говорит что-то, а я на него гляжу… и ничё не понимаю, чё говорит. Слышать — слышу, а не понимаю. Всё думаю, откуда он мне знакомым кажется? Вроде знаю его.

— Кого?

— Да, барина того молодого! А он тут улыбнулся и пошёл себе к карете. А у меня ажно сердце захолонуло. Вспомнил я!

— Да что ты вспомнил-то?

— От если б вернуться лет эдак на пяток назад, я б подумал бы, что это ты, барин, стоишь передо мной да улыбаешься.

— Я? Ты спятил?

— Не, я в порядке. От — одно лицо! У меня ажно сердце…

— Погоди ты, со своим сердцем, — атаман сел, весь подобравшись. — Он был похож на меня?

— Ну, вылитый!

— А ты не мог ошибиться? Может, показалось тебе?

— Не, не могло того быть. Я ж хорошенько того барина разглядел, при солнышке. Только глаза у него другие, не как твои, батюшка. Кабы они серыми были — так одно лицо! Сперва-то, вроде, чёрными показались, а как улыбнулся — так синим и пыхнули.

Атаман молчал. Мысль, пришедшая ему в голову, была дикой. Нет, этого не могло быть!.. И причём здесь Польша? Разговаривал пан Александр со своими слугами явно по-польски…

— Эй, кто там есть, поди сюда, — позвал он. К нему сейчас же подбежал паренёк.

— Позови-ка мне тех, кто на прошлой неделе ляхов захватил. И тех, кто их к дереву привязывал! — уже вдогонку бросившемуся исполнять приказ парню крикнул атаман.

Вскоре перед ним стояли несколько человек. Оказалось, что во всём участвовали только они. Рассмотрев, кто перед ним, атаман кое-что вспомнил.

— Ну-ка, подойди сюда, — позвал он одного из мужиков и, когда тот подошёл, спросил: — Помниться, ты что-то говорил о ценностях, которые якобы имеются при себе у ляхов. Это ты откуда взял? Придумал или сам видел?

Мужик знал, что лучше говорить правду. Лгать атаману не осмеливался никто.

— Видал… Сам… Тока я ничё не брал! Богом клянусь!

— Погоди. Я не обвиняю тебя ни в чём. Расскажи, что и у кого из пленников ты видел.

Поняв, что наказывать его не собираются, мужик успокоился и начал чётко излагать всю последовательность событий. Как привязывали ляхов к дереву; как молодого барина всё никак не могли посадить прямо, он всё валился то на один, то на другой бок, потому как был без сознания; как другие ругались на своём языке; как за распахнувшимся воротом он увидел цепочку и шнурок и предложил товарищу посмотреть, что там.

— И что там было? — нетерпеливо прервал его атаман.

— На шнурке — ладанка какая-то, не разобрал я. На ощупь — зёрнышки, вроде. А на цепочке — крестик, перстень и вроде монетка такая странная, формы необычной: вроде, круглая, а с трёх сторон выступы, а с четвёртой — как будто ручка. Вот, как у зеркальца бывает. Тока махонькая.

— Подойди ближе. Смотри — такая монетка? — атаман показал разбойнику то, что висело у него на шее на цепочке вместе с крестом. Тот наклонился, разглядывая вещицу, потом поднял удивлённый взгляд:

— Ага, в точности.

Атаман молчал, опустив голову. Потом спросил:

— А перстень? Какой он?

— Ободок гладенький, а камень богатый и как будто в кружеве золотом. И прозрачный. Цвет-то я в потёмках не разглядел, но показалось, что яхонт. Цену за такой и произнести страшно.

Повисла тишина. Атаман сидел, закрыв лицо руками. Мужики переминались с ног на ногу. Михей, сидевший рядом, замахал им руками — мол, уходите, нечего здесь больше стоять. Те с радостью тут же испарились.

Наконец, атаман поднялся и, как слепой, спотыкаясь, побрёл прочь. Михей следовал за ним. Выйдя из оврага, они пошли лесом, поднимаясь всё выше, в направлении высокого холма, с которого были видны развалины графской усадьбы. Видимо, дорога была хорошо известна Михею, поскольку он ничего не спрашивал, а лишь изредка вздыхал. На холме атаман остановился.

— Михей, ведь это была она? — вопрос прозвучал как-то робко и беззащитно.

— Да, барин, думаю, она.

— А как же… Мужское платье. Польский язык. Шпага. Может ли это быть она? Как это всё объяснить?

— Что до объяснений — не моё енто дело. Только, чё ж платье? Платье можно, какое хошь нацепить. А что до шпаги, так ты, батюшка, вспомни: росла она сорвиголовой, прости Господи. Вечно с мальцами из деревни гонялась. Да и вы все еёные проделки скрывали, а в которых и сами участие принимали. Так чё удивляться? Она чему хошь, могла выучиться.

— Но как мне её теперь искать?

— Ну, далеко-то она навряд уехала. Може, в городе ещё. Там и искать надобно. Тем паче, что они — ляхи, а много ль ляхов в нашей округе бегает?

— Как? Как я могу её искать в городе?! Как я войду туда, если даже от своих людей вынужден скрывать лицо? Посмотри, разве со мной можно разговаривать? — и он сорвал маску. Под луной стали чётко видны страшные шрамы от ожогов с левой стороны лица. — А она? Даже если я найду её, как покажусь ей таким? Зачем ей брат-урод, брат-изгой?

Но Михея картина не покоробила. Он давно привык к виду своего любимого барина, которого когда-то вытащил полуживого, обгоревшего, бесчувственного из горящего дома. На его глазах, стараниями старой знахарки, жившей в лесу, как сказочная баба Яга, барин медленно поправлялся. Михей знал наизусть каждый шрам на его лице, он давно научился не замечать их. Для него барин был всё тем же красавцем Аленом, каждодневную заботу о котором граф Владимир Кречетов поручил ему, Михею.

— И-и, барин. Не об том думаешь. Самому в город соваться и необязательно, пошли кого посмышлёнее. Вон, Ваньку, хоть. А что до вашего вида… От скажи, батюшка, коли б сестричка ваша сейчас рядом была, живая, но покалеченная, ты б отказался от ней? Побрезговал сестрой назвать? Испугался бы?

— Нет.

— То-то, что нет. Почему ж о ней так плохо думаешь? Ить ей так же одиноко, поди, как и тебе, барин. Ты, вот что, надевай-ка эту свою шапку кожаную, коль без неё не могёшь, да пошли назад. А поутру отправишь кого в город. Так?

— Так.

— Ну, вот и славно. Пойдём-пойдём, — как маленькому приговаривал он молодому сильному мужчине. И тот, послушный, шёл с ним, только раз обернувшись, чтобы взглянуть на место, где жил раньше и мог бы жить сейчас. Но старик опять что-то тихо заговорил, и они вместе начали спускаться с холма.

Вот так получилось, что когда Элен в сопровождении своих людей покидала город по дороге, ведущей в сторону польской границы, с противоположной стороны в него вошёл паренёк с узелком на плече. Он пришёл, чтобы выполнить поручение — узнать, где остановился барин-лях, который недавно был у них в лесу. Результат поисков обеспокоил его, и парень поторопился вернуться в лес. Там он сообщил своему обожаемому атаману, что молодой барин нынче утром выехал из города, чтобы, как он сообщил в гостинице, вернуться на родину.

От этого известия атаман, неожиданно для всех, впал в ярость, а затем замкнулся и ни с кем не хотел говорить. Но время шло, от него постоянно ждали помощи, решения проблем, совета… Постепенно он вернулся к прежнему ритму своей жизни. Но теперь перед ним стояла главная задача: найти сестру во что бы то ни стало. Для этого было решено нанять несколько человек и послать их в Польшу. Это было сделать непросто, поскольку нужно было ещё найти таких людей. Кроме необходимых для поиска навыков они должны были знать польский хотя бы немного. Ещё больше всё осложнялось тем, что Ален не мог появляться в городе, поэтому приходилось поручать подбор другим. А время шло.

Ничего не подозревавшая Элен направлялась в Санкт-Петербург. Дорога предстояла неблизкая, но ей было не привыкать. Ян с товарищами решил, что пан Александр захотел, наконец, сам увидеть город, о котором много говорили по всей Европе. По мере продвижения на север, пейзаж постепенно менялся. В лесах, тянувшихся по сторонам дороги, появлялось всё больше елей и ольхи. Редко встречались места с сосняками. Лес стал сумрачным и более влажным. То и дело попадались болота и болотца, которые здесь ухитрялись существовать не только в низинах. Постоянно приходилось пересекать речушки и ручьи, иногда при этом Элен была вынуждена выходить из кареты, которую слуги перетаскивали через вязкую грязь по берегам очередной речки. Пан Александр, лишний раз, подтверждая свою репутацию «странного» барина, ни разу не воспользовался помощью своих людей для переправы. Они должны были перенести его через грязь и воду, но он неизменно сам находил способ преодолеть преграду. То это был ствол дерева, лежащий поперёк русла, то — гряда камней, чуть видневшихся из воды, а то и просто мелкое место с дном, более твёрдым, чем там, где переправлялись телеги, всадники и кареты, превратившие переправу в месиво. Правда, при последнем способе сапоги не всегда спасали, и пан Александр не раз садился в карету в промокшей обуви. Ночевали по-разному. Если попадался постоялый двор, считали это везением. Иной раз останавливались в деревне. В этом случае чаще всего оказывались все вместе на сеновале. В первый раз Ян удивился, что пан даже не раздумывал, стоит ли ложиться вместе со слугами. Он забрался с ними на сено, снял шляпу, шпагу положил рядом с собой вместе с двумя пистолетами, взятыми из кареты, улёгся, укрылся плащом и вскоре уже спал. Потом эта ситуация стала привычной.

Но не всегда им везло. Пару раз им пришлось ночевать в лесу, у костра. И, как назло, оба раза шёл дождь. Дожди вообще зачастили в последнее время. Приходилось наспех сооружать навес, пристраивая его к карете, служившей защитой от ветра и косых струй. В этих случаях пан Александр проводил ночь в карете. Но где бы ни приходилось им ночевать, кто-то из них обязательно оставался в карете, возле спрятанного в тайнике ларца. Один раз эта предосторожность себя оправдала. И, как ни странно, это случилось не в лесу и не на постоялом дворе, а в деревне.

Был черёд Яна сторожить ларец. «Сторожить» вовсе не означало, что нужно без сна коротать ночь. Требовалось просто устроиться спать внутри. Для этого из-под сиденья выдвигалось что-то похожее на небольшой табурет. Он ставился между передним и задним сиденьем, на него укладывалась подушка, в обычное время закрывающая половину переднего сиденья, и получалось нечто, вроде небольшого диванчика. На нём взрослому мужчине, конечно, было не вытянуться во весь рост, но провести одну ночь он мог вполне сносно. Таким образом, ларец оказывался в головах спящего человека. Яну, обладателю высокого роста, было очень непросто улечься на узком и коротком лежаке в карете. Он долго ворчал, пристраиваясь и так и сяк, и, наконец, задремал, привалившись к дверце кареты спиной.

Пьяненький мужичок, возвращаясь с крестин, остановился, удивлённо разглядывая карету, невесть откуда взявшуюся во дворе его соседа. Он решил выяснить, не чудится ли она ему. Когда он подошёл поближе и убедился, что карета реальна, в нём проснулось любопытство: а кто это к соседу приехал и чего привёз? Мужичок подкрался к самой карете и тихонько потянул дверцу на себя. Дверца не поддавалась. Мужичок потянул сильнее. Безрезультатно. Внезапно, без всякой причины разозлившись, он резко и изо всей силы рванул дверцу…

Яну во сне привиделось, что его сбросили с крутого обрыва. Но сон внезапно превратился в реальность, когда он, потеряв опору в виде запертой дверцы кареты, рухнул на землю, больно ударившись спиной. Неизвестно, что при этом пригрезилось пьяному мужичку, только он, внезапно тоненьким голоском, завопил: «Убива-аю-ют!» И уж вовсе не понятно, что показалось деревенской собаке, которая забралась под карету переночевать. Мужичка она прекрасно знала и поэтому на его запах никак не отреагировала. Проснувшись от грохота выломанной дверцы, шарахнувшись от упавшего почти ей на голову человека, невесть откуда взявшегося, ошалев от пьяного тенора, она с перепугу тяпнула мужика за ногу и умчалась подальше от этого страшного места. На шум и собачий визг среагировали все деревенские псы. Лай и вой стоял во всех дворах. К ним присоединялись вопли покусанного пьяницы, который от боли немного протрезвел и теперь, сидя на земле, крыл всех и вся, не скупясь на выражения.

С сеновала, тараща спросонья глаза, вывалились «пан Александр» с остальными слугами. Выскочив в тёмный двор, не понимая, что происходит, пан пальнул из пистолета вверх. Грохот выстрела заставил сначала примолкнуть всех собак и мужика, но тут же всё возобновилось: псы неистовствовали, мужик кричал и ругался, но теперь же проснулась вся деревня. Люди выскакивали из домов кто в чём, кто-то крикнул: «Пожар!», и тут вовсе стало ничего не понять…

Только приблизительно через час все, наконец, разобрались, что к чему. Вот уж когда не поздоровилось несчастному любопытному пьянчужке! Его ругали все, кому не лень, говорили, что от непутёвого другого и ждать нельзя. А поляки вместе с Элен, собравшись во дворе возле кареты, смеялись до икоты и колотья в боку. Даже Ян, потирая ушибленные при падении места, не отставал. Угомонились все лишь под утро, сумев подремать ещё пару часов. Но долго ещё, сидя в карете или седле, то тот, то другой весело фыркал, вспоминая беспокойную ночь в деревне.

Когда подъехали к Санкт-Петербургу, моросил мелкий противный дождик. Было не то, чтобы холодно, но мерзко. Влажный, холодный, как будто липкий, воздух забирался под одежду, и от него не было спасенья. Ткань, казалось, вся пропиталась влагой и не защищала тело от холода. Руки и ноги стыли, как в мороз. Элен сидела в карете, нахохлившись, разговаривать не хотелось, не хотелось даже смотреть в окно. Там по обе стороны дороги тянулся бесконечный и какой-то неуютный, неприветливый лес. Она немного оживилась, когда карета, наконец, достигла предместий. Но оживление быстро угасло, уступив место мрачному удивлению и тоске: убогие домишки стояли по большей части пустые, часто даже не заколоченные. Там, где ещё было видно присутствие хозяев, не заметно было даже самого захудалого огородика. Картина мало изменилась и тогда, когда они въехали в город. Здесь тоже было безлюдно, а редкие прохожие только подчёркивали эту пустоту. Непривычно прямые улицы хорошо просматривались, чувствовалось, что строились они по единому плану. Но под ногами лошадей густо пробивалась трава, так что без всяких объяснений было видно, что ездят здесь нечасто. Карета проезжала мимо маленьких и больших домов, среди которых много было каменных, некоторые больше походили на дворцы. Но эти хоромы по большей части пустовали. Всё это было так одинаково однообразно, что стало полной неожиданностью увидеть строящийся очередной дворец. Здесь жизнь ощущалась, хотя работающих людей было немного.

Элен хотела, как всегда, снять комнаты в каком-нибудь постоялом дворе или гостинице при трактире. Но здесь это оказалось сложным делом. Трактиры были маленькими, комнат либо не имели вовсе, либо они были заняты. Да и самих трактиров в городе осталось немного. Проездив довольно долго в поисках жилья, Элен решила остановиться, хотя бы поесть. Они вошли в очередной трактир и расположились на лавках за столом. Стол в помещении с низким потолком был один, зато за него могли бы усесться одновременно больше десятка человек. Но сейчас здесь сидел только один мужчина уже в годах, хотя ещё крепкий, в одежде купца. Тёмно-русые волосы, всё ещё густые, вились тугими колечками, а такая же курчавая борода, прикрывающая ворот рубахи, была неожиданно рыжей.

Оказавшись за одним столом, поляки и купец молчали недолго, скоро завязалась беседа. Говорила в основном Элен, остальные слушали и иногда переспрашивали у неё что-то, непонятое ими. Разговор крутился вокруг запустения, которое явилось для приезжих полной неожиданностью.

— Э-эх, барин, — вздохнул купец, — это ты по свету здесь катался. Вот погоди, стемнеет, тогда действительно неприятно. Кто остался в городе — все по домам сидят, до утра на улицу носа не покажут.

— А куда все делись? — спросила Элен. — Вроде, если учесть количество построек, людей должно быть много.

— Так и было, — кивнул головой купец, — пока жив был наш государь — Пётр Лексеич. Ещё при царице Екатерине, жене его, которая после него правила, мало что поменялось. А как на престоле оказался другой Пётр, Второй, так всё и кончилось… Он, Пётр-то Второй, не любил этот город. Вот и уехал в Москву. Ну, и двор, конечно, с собой забрал. Там и жил, и правил. А куда двор — туда и остальные потянулись. Кому ж охота в неудобствах жить! И ветрено здесь им, и сыро, и улицы, вишь, не такие — прямые больно, — он опять вздохнул. — Вот и побросали свои дома новые, которые по велению Петра Лексеича построили. Лишь бы ко двору поближе… А за господами и работники разбежались. Посмотрели: что здесь делать-то? Нечего. Вот и разбрелись кто куда. И не сыщешь теперь.

— А мы проезжали сегодня мимо строящихся домов. Это что? Кому строят, если все разбежались?

— Да, строят… Мастера иноземные этим заведуют. Им деньги плачены большие за то, чтобы всё построить, вот они и отрабатывают, что б, ненароком, возвращать не пришлось. А так, что б кто своей охотой да для себя здесь чего строил — того нету.

— А вы?

— А что — я?.. Я тут свою выгоду блюду — на стройку провиант поставляю. Вот сейчас как раз собрался поехать по этой надобности в Москву. Так что, ежели остановиться захотите в городе — милости прошу, недели две мой дом пустым стоять будет. Оплаты мне никакой не надобно, приглядите за домом и ладно. Там, конечно, сторож останется, но оно всё надёжнее, когда в доме люди живут. Вы сколько тут задержаться думаете?

— Всё будет зависеть от того, найдём ли мы одного человека.

— А какого? Я многих знаю, кто в Санкт-Петербурге жил, — с оттенком гордости сказал купец.

— Графа Кречетова, — решившись, ответила Элен. В конце концов, почему бы и не спросить, ведь никто же не знает, кем на самом деле является этот польский юноша, путешествующий по России.

— Кречетова… — протянул купец. — Эх, барин, поздно вы искать его надумали. Нет больше графа, скончался лет шесть или семь назад.

— Скончался? А что с ним случилось?

— Такое, что и врагу не пожелаешь. Убили его. Мало того. С ним и детей его сгубили. Говорят — случайно всё вышло, да только не верю я. Но как бы там ни было, исход один: род графа прервался.

— Так это, очевидно, вы говорите о старом графе. А мы разыскиваем молодого. Того, что унаследовал графский титул.

— А-а… Этого… — тон собеседника сразу изменился. Стало понятно, что говорить ему неприятно. — А по какой такой надобности вы его ищете? Кто он вам?

— Да никто, — небрежно пожав плечами, ответила Элен. Она почувствовала смену настроения в голосе купца и решила, что лучше представиться совершенно посторонним, не заинтересованным ни в чём, человеком. — Приятель, узнав, что я еду в Россию, просил, если буду в Петербурге, поспрашивать о нём. Зачем это ему — не знаю. Вот я и стараюсь что-нибудь узнать.

— Ах, вон что. А почему в Петербурге? Ведь земли графские далеко отсюда.

— Так ведь в столице наверняка кто-то должен знать о его сиятельстве. Мы с приятелем рассудили, что граф, скорее всего, постарается приехать сюда, ко двору. Мне ничего не было известно о том, что столицей вновь стала Москва.

— Это вы правильно рассудили с вашим приятелем, — проворчал купец. — Он точно стремился быть поближе ко двору. Вот поэтому и сидит вместе со всеми в Москве.

— Вы как-то неприязненно говорите о графе. Это с чем связано? Если, конечно, вы можете об этом говорить. Он вас чем-то задел?

— Задел? Нет… Просто человек дрянной, не люблю таких. Гонору много. Всё «я» да «я», а сам — как то яблоко. Знаете, бывают такие: полежит немного, сверху так просто загляденье, а разрежешь — внутри всё сгнило. И болтают о нём всякое. Может, пустое, но больно уж часто повторяют разные люди одно и то же.

— И что же говорят?

— Так ведь это только слухи.

— Я понимаю. Но мне же нужно будет что-то рассказать приятелю по возвращении. В Москву я не поеду, по крайней мере, в этот свой приезд, потому что нет на это времени, меня уже ожидают дома. А если о графе известно что-то нелицеприятное, то мой долг — предупредить приятеля. Пусть это даже слухи. Ведь говорят: дыма без огня не бывает.

— Вы хорошо знаете русский язык, барин, — кивнул купец, — Прямо, будто росли в России, — и, помолчав, продолжил: — Если б вы знали, как близки к истине ваши слова. Старого-то графа Кречетова вместе с детьми спалили в их собственном доме. Разное потом об этом говорили. Но некоторые слуги уверяли, будто видели перед тем, как начался пожар, нескольких господ, среди которых был человек, очень похожий на этого самого… который теперь графом стал. Но подтвердить никто не решился. Темно было, ночь, обознаться легко. А они почти все теперь молодому барину служат. Против него что сказать — себе дороже выйдет, а графа с детьми уж всё равно не вернёшь.

Элен еле сдерживалась. Чтобы не выдать своих чувств и эмоций, она смотрела в стол. К концу рассказа ей удалось успокоиться, и она продолжила разговор.

— Благодарю за такие откровенные слова. А вы не боитесь дурно говорить о графе? Говорят, в России с воцарением Анны Иоанновны возродили Тайную Канцелярию?

— Да нет, не боюсь. Я ведь, барин, давно на свете живу, ещё при Петре Лексеиче начал торговлей заниматься. При нём и привык правду говорить. Оно, конечно, не всегда себе на выгоду получается, бывало, и страдал через это. Но всегда всё ладно заканчивалось. И душе спокойно, ото лжи она избавлена.

— А что ж вы-то не поехали в Москву со всеми? — решила сменить тему Элен. — Там, наверное, доход-то больше?

— А я и в Москве торгую, не только здесь. Можно было, конечно, и бросить сюда мотаться, да только обещал я провиант привозить, покуда стройка идёт. А обманывать не приучен.

— А не зря всё это строительство? Город-то пустой.

— Не скажите, барин. Вы пустого города не видели. Вот прошлой зимой, к примеру, волков аж на Невской Першпективе видели! Вот тогда и, правда, город пустым стоял. Сейчас уж возвращаться начали потихоньку. Не многие, конечно, но всё же… А и кто не вернулся, дома свои в порядок привести велели.

— И что ж такое произошло, что они вдруг передумали?

— А-а! — поднял палец купец. — Весть прошла, что матушка-царица вернуть двор в Санкт-Петербург намерена! И распорядилась, что б Дворец Зимний готов был её принять со всеми, кого она взять с собой пожелает, и что б город стал вновь таким же прекрасным, каким задумал его её Великий дядя, и что б корабли продолжали строить, как при царе Петре… Ну, вот и стали господа готовиться к возвращению. Не очень-то охота им обжитую Москву покидать, да ведь куда денешься?.. Ну что, барин, — неожиданно закончил он, переходя на деловой тон, — остановитесь в моём доме?

— Да, благодарю, остановимся на несколько дней. Осмотрим город, да и поедем.

— Что ж так мало в России пробыть хотите?

— Да мы в России уже давно, а вот до Санкт-Петербурга только что добрались.

— Ну, так вы на будущее лето приезжайте. Вот тогда и поглядите, каков этот город на самом деле!

— Вы так уверены, что за год здесь всё изменится? — сомневаясь, спросила Элен.

— Точно говорю, измениться! Вы не знаете новой государыни. Она же из рода Петра! Всё по её будет!

Обратный путь прошёл без всяких приключений. На том же постоялом двое, что и в начале путешествия, она рассчиталась и попрощалась с Яном и остальными сопровождавшими её в Россию людьми. Переодевшись и, на этот раз, переночевав, она отправилась домой в коляске, которая давно её здесь ожидала вместе с двумя слугами. Это были те, кто доставил её сюда из дома перед отъездом в Россию.

Пану Буевичу стало известно о приезде Элен ещё до того, как она переступила порог дома. Весть принёс Гжесь. Он по поручению отца ездил с письмом и увидел знакомую карету, въезжающую в город. Случайно ли он оказался там или нет, можно судить по тому, что Гжесь последнее время с большим удовольствием брался за любое дело, которое могло привести его к городским воротам. Встретив карету, Гжесь не стал сопровождать её, не подъехал даже поприветствовать. Просто, убедившись, что это Элен, юноша поторопился домой предупредить всех о её возвращении. Так что к тому моменту, когда она сошла на камни двора, и Янош, и Войтек, и слуги уже стояли тут же, встречая её. Янош подошёл и обнял воспитанницу. Элен и не представляла, как она по нему соскучилась. И не только по нему. Элен стояла рядом с дядей Яношем, улыбалась, отвечала на приветствия, а внутри была растерянность: как же так? Она ездила в Россию, так далеко, чтобы увидеть свой родной дом, пусть и разрушенный, почувствовать себя опять на родине, а это чувство пришло здесь, в доме, в общем-то чужого ей человека. Пан Янош отстранился от Элен и, улыбаясь, тихо спросил:

— Что ж ты так задержалась? Мы уже волноваться начали. По всем расчетам выходило, что ты должна была вернуться давно.

— Я знаю. Виновата, — ответила она. — Зато я побывала в Санкт-Петербурге.

— В Петербурге?

— Да.

— И как тебе понравился город Петра?

— Впечатлений много и они разные. Я потом всё тебе расскажу, дядя Янош.

Все прошли в дом. Было много радости, шуток и даже слёз, которые пролила пани Мария по поводу усталого вида и осунувшегося лица своей питомицы. Но вот Гжесь так и не подошёл к ней, только издали наблюдая за встречей.

К вечеру, когда все разошлись по своим комнатам, Элен и пан Янош сидели в его кабинете. Она рассказывала ему о своём путешествии. Единственное, о чём она умолчала, была история с разбойниками. Но она не могла нарушить своё слово, да и не считала этот эпизод таким уж важным. Янош слушал внимательно, иногда переспрашивал, уточнял. Когда Элен закончила рассказ, он, немного помолчав, спросил:

— Так ты довольна поездкой?

— И да и нет, — подумав, ответила она. — Мне не удалось ничего подробно разузнать.

— Но ты побывала на родине. Это тоже много значит. Или нет?

— Очень много, — Элен вздохнула. — Я видела, как тяжело живут после смерти отца люди в наших деревнях. Я знаю, что тот, кто называет себя графом Кречетовым, не интересуется ничем, кроме столичной жизни и доходов с имения. И теперь я знаю, что моё решение найти и наказать тех, кто виновен во всём этом и в моих личных бедах — правильное. И не отступлю.

— Это понятно… Но я ожидал услышать от тебя слова о твоих ощущениях от посещения родных мест. Может быть, о воспоминаниях.

— Там всё родное но… — Элен говорила медленно, казалось, она раздумывала, как точнее выразить то, что чувствовала, — от этого хочется спрятаться. Я надеялась встретиться со своим детством, но эти места больше ничем не напоминают мне о нём. Если бы не ларец мамы, то, кроме горечи, я ничего бы не ощутила.

— Кстати, о ларце. Как ты намерена поступить с этими ценностями?

— Я думала об этом. Там есть несколько вещей, которые я хотела бы непременно сохранить. Во-первых, потому что это память о маме, а во-вторых, потому что они великолепны, вряд ли кто-то ещё может похвастаться такими. Одна из них — комплект, серьги и ожерелье из рубинов. В них мама была изображена на портрете. Всё остальное может послужить мне источником средств для осуществления задуманного.

— Ну, средствами тебя обеспечить я и сам могу, — нахмурился Янош. — Мне кажется, что лучше пока сохранить ларец в неприкосновенности.

— Дядя Янош, ты всегда тратил на меня и мои причуды столько, сколько было необходимо, столько, сколько не всякий родной отец потратил бы на свою дочь. Я сознаю это и благодарна тебе. Но, если я способна сама нести какую-то долю расходов, то почему не сделать это?

— Ну, хорошо, — Янош счёл за лучшее не спорить и перенести разговор об этом на другой раз, — сейчас говорить ещё не о чем. Скоро ты отбудешь в школу (если не передумала, чему я был бы несказанно рад), где тебе деньги не будут нужны, разве только на карманные расходы, если ты собираешься иногда выходить в город. А вот когда вернёшься — поговорим. Согласна?

Элен, улыбнувшись, кивнула. От неё не укрылось желание дяди уйти от разговора. Она тоже не хотела сейчас настаивать. Ещё будет время.

Элен была дома вот уже два дня, а с Гжесем так и не говорила. Это было странно. Ей казалось, что после её долгого отсутствия им найдётся, о чём поговорить, что рассказать друг другу. От него она не скрыла бы историю с разбойниками, наоборот, Элен предвкушала, как будет всё описывать… Но Гжесь постоянно оказывался занят. То его вовсе не было дома, так как он уезжал или, чаще, уходил с поручением отца или пана Яноша, то возился на конюшне, то просто не выходил из своей комнаты. Но вот как-то Элен увидела его в коридоре, уходящим в противоположном направлении.

— Гжесь! — окликнула она. Он остановился, обернулся. Потом сделал несколько шагов навстречу. — Гжесь, мы с тобой так и не встретились ни разу с тех пор, как я вернулась.

— Почему же? Я встречал тебя вместе со всеми.

— Да, я видела, встречал, — согласилась Элен, — но нам не удалось поговорить.

— О чём?

— То есть как, о чём? А о чём мы с тобой говорили раньше?

— Ну, это когда было! Мы были детьми.

— Разве так много времени прошло с моего отъезда в Россию, что всё изменилось?

— Нет, это произошло раньше.

— Что произошло, Гжесь? — Элен искренне не понимала, что он имеет в виду.

— Мы повзрослели. По крайней мере, я. У каждого из нас теперь своя жизнь.

— И что? Повзрослев, ты не хочешь со мной разговаривать?

— Да нет. Просто не о чем, — вновь сказал Гжесь, не глядя ей в глаза. — Ты добилась своего — стала лучшей и скоро уедешь продолжать учиться. А я… Я не смог дотянуть до твоего уровня. Это оказалось не для меня.

— Гжесь… И ты из-за этого… Но это же глупо! Мало ли, кто что умеет делать немного лучше других! Разве это мешает дружить?

— Я согласен, глупо, — похоже, он услышал только одно слово из фразы. — Я наверно и сам глупый, только не понимаю этого. Со стороны всегда видней. Вот поэтому и не стоит со мной разговаривать. Вдруг моя глупость заразна? — и, невесело усмехнувшись, он повернулся и ушёл.

Элен растерянно смотрела ему в след. Неужели он обиделся на то, что она скоро уезжает? Ведь не может же быть, что он завидует! Но она не остановила его и больше не делала попыток заговорить.

Незаметно пролетела неделя. В начале второй пан Янош подошёл к Элен, встретив её в саду.

— Если ты не передумала, нужно собираться. Занятия начнутся через три дня. Времени осталось мало. Если завтра утром выехать, то, как раз, успеем. Останется время слегка осмотреться и устроится.

— Ты поедешь со мной, дядя Янош?

— Да, я всегда присутствую на первых занятиях. А потом сдам тебя на попечение Штефану и уеду. Он будет твоим денщиком.

— Денщиком? — удивилась Элен. — Разве мне будет нужен денщик?

— А как же. В школе они есть у каждого ученика-курсанта. Или студента — это как кому нравится говорить. Не беспокойся, — сказал Янош, увидев в глазах Элен тревогу, — он, во-первых, в курсе всего, а во-вторых, и у курсантов и у денщиков есть свои комнатёнки. Так что жить ты будешь одна. А Штефан — мой самый верный слуга и, можно сказать, друг. Он со мной всю жизнь.

— Спасибо, дядя Янош, — Элен поняла, что нельзя ответить иначе, не обидев пана Яноша. А немного погодя, всё обдумав, она решила, что и в самом деле, хорошо иметь рядом надёжного человека, который всегда сможет помочь.

На следующее утро Элен уехала в «очень хороший пансион при монастыре». То, что с ней ехал Штефан, объяснялось просто. Там была нехватка мужской силы, поэтому пану Яношу разрешили прислать слугу, хотя обычно девицы приезжали одни. А так он будет рядом. Пани Мария опять пролила немало слёз по поводу расставания с Элен, много причитала и убеждала всех в ненужности такого обучения вдали от дома.

Провожали Элен опять все вместе. И опять Гжесь не подошёл к ней, ограничившись тем, что помахал рукой издали.