Найти и обезвредить

В. Андрющенко ЭХО ПАМЯТИ

В середине августа 1942 года в Южный штаб партизанского движения, располагавшийся в Сочи, был вызван старший лейтенант госбезопасности Алексей Дмитриевич Бесчастнов. Ему приказано принять командование только что созданной Новороссийской опергруппой.

В Сочи Бесчастнов был представлен члену Военного совета Северо-Кавказского фронта, начальнику Южного и краевого штаба партизанского движения, первому секретарю Краснодарского крайкома партии Петру Ианнуарьевичу Селезневу.

Член Военного Совета сразу заговорил о задании:

— Группа у Вас, Алексей Дмитриевич, особая. И задание особое. Задачу на ближайшие дни, надеюсь, вам обрисовали.

— Так точно, товарищ комиссар. Численность, состав, маршрут, дислокация и оперативное задание — все есть.

— Добро. Теперь на будущее. Вся Кубанская равнина и большая часть предгорий захвачены врагом. Бои идут за Новороссийск и Туапсе. В ближайшие недели вступят в дело наши партизанские отряды.

Селезнев подошел к настенной карте, отдернул шторку, положил ладонь между Новороссийском и Туапсе. Переходя на «ты», неторопливо продолжал:

— Тебе для ориентировки надо знать: краевой штаб партизанского движения объединяет семь территориальных соединений, или, как мы их назвали, кустов. Твоя группа придается одному из них — ты будешь действовать в составе Новороссийского куста. Там пятнадцать партизанских отрядов. Вот с ними и организуй работу. Возглавляет куст секретарь крайкома партии Степан Евдокимович Санин. Там ты встретишь еще двух секретарей крайкома: Егорова Алексея Александровича — он командир группы партизанских отрядов Анапского куста, и Сущева — он занимается Новороссийском. В Новороссийске найди коменданта города Холостякова. Это тебе на первый случай опора.

Селезнев взглянул на часы и чуть собраннее, короче закончил:

— Своих людей направь во все партизанские отряды, тщательно проинструктируй. Бдительность и еще раз бдительность. Работа с личным составом. Разведка и разведка. Ну, желаю успеха!

Бесчастнов где-то добыл видавший виды громыхающий трехтонный ЗИС, в его растерзанный кузов нас набилось, как сельдей в бочке. Чекисты почти все знали друг друга, а на меня посматривали с некоторым недоумением, хотя я и предъявил старшему предписание Южного штаба партизанского движения, в котором говорилось, что политрук… направляется в опергруппу для организации партийно-политической работы. Задачи свои я представлял четко, но с чекистами мне работать не приходилось и чувствовал себя среди этих бывалых, опытных людей весьма неуверенно. Но служба есть служба и приказ есть приказ. И я в меру своих способностей пытался сблизиться с новыми людьми. Да и чекисты отнеслись ко мне очень чутко, по-товарищески.

В Геленджике собрались в каком-то поврежденном бомбежкой здании, командир разбил нас на четыре подгруппы, назначил старших, поставил конкретные задачи. Нашу, самую большую, Бесчастнов повел в Новороссийск.

Город уже был под артобстрелом. Гитлеровцы наводнили Новороссийск и окрестности парашютистами-диверсантами, сигнальщиками-наводчиками, сеятелями паники, провокаторами. То и дело слышались одиночные выстрелы, вспыхивали короткие перестрелки.

Командир группы быстро разыскал на девятом километре Санина, Ечкалова, Сущева, а с их помощью — в городе Холостякова. Связался с местными чекистами Бурдой, Жешко, Вороновым, Козюрой, Буруновым и другими. Сориентировавшись в обстановке, разослал людей на задания. Мне было сказано:

— Пойдешь на хлебозавод. Там местный новороссийский чекист Ковалев валится с ног. Поможешь обеспечивать бесперебойную работу хлебозавода.

Обсыпанный мукой, с красными от напряжения и бессонницы глазами, Ковалев метался от печей к замесной, от замесной — в мучной склад, оттуда — к хлебовозкам. Когда я представился, он прохрипел мне в лицо сорванным голосом:

— Хлеб давай, понял? Хлеб! Бойцам! На передовую! Понял?

— Так чем вам помочь?

— Мешки с мукой таскать можешь? Давай! И проследи, чтоб шоферы и ездовые на хлебовозках не ловчили. Чтоб по очереди… чтоб порядок, понял? Дуй! И чтоб вода… Люди у печей падают. Гляди. И — хлеб! Главное — хлеб. Давай! А я сбегаю — тут у меня под присмотром тоннель, а в нем тыщи полторы народу. Детишки, старики… В общем, сбегаю гляну. А ты — даешь, понял?

Ковалев бросился за ворота и появился только перед закатом, прохрипел, притянув к себе за плечо:

— Людей выводи. Форсунки — на полную мощность, заслонки открой, подтащи к топке столы, скамьи — все, что хорошо горит, поливай соляркой и поджигай.

Выпалив все это, он метнулся в задымленный, грохочущий взрывами и автоматными очередями ближайший переулок. Город я знал смутно, ориентировался плохо. Спасибо, старик-пекарь Василий Карпович, местный старожил, поняв мое замешательство, предложил себя в проводники. С его помощью мы выбрались в район цемзаводов, и тут нашу группу остановил майор-пограничник. Узнав у меня, что за люди в группе, чертыхнулся, потом решительно приказал:

— А, один хрен: токарь-пекарь по металлу! Бери своих орлов, политрук, и штурмуй во-он тот дом. Там штук пять фрицев. Парашютисты. Перебей или забери. Давай!

И майор исчез в развалинах какого-то здания. Нас было пятнадцать человек. И на всех — мой ТТ, семь винтовок и четыре гранаты, да у паренька — ученика пекаря, неизвестно где добытый немецкий «вальтер» с тремя патронами.

Диверсанты щедро сыпали автоматными очередями, надежно укрываясь за толстыми кирпичными стенами.

Выручил опять старик-пекарь. Он хорошо знал район, и пока мы редкими винтовочными выстрелами отвлекали на себя гитлеровцев, он с подмастерьем пробрался проходными дворами в тыл врагам и швырнул в них две гранаты. Получилось удачно. Мы добыли четыре «шмайссера» и одного подбитого диверсанта. Троих автоматчиков мои пекари уложили на месте.

Возникший из дыма и грохота соседнего переулка давешний майор увидел нашу группу и обрадованно кинулся к нам:

— А, токари-пекари! Да вы теперь боевая единица! Давай, политрук, бери свою штурмовую группу и — за мной. Надо прикрыть вывод населения из тоннеля на занятой территории.

Мы бросились за майором, я на ходу спросил, что за люди и откуда их надо выводить.

— Да фашист в городе, политрук. Ты что, не понял? Полгорода уже у него. А там, в тоннеле, женщины, дети, семьи ответработников и командиров… Чуешь? Там наш товарищ уже готовит людей к выводу. Но надо помочь.

Неожиданно из клубящегося полусумрака дыма и пыли вывалилась и хлынула на нас кричащая толпа женщин и детей. Женщины бежали с малышами на руках, ребята постарше держались за материнские руки и платья, одни с ужасом таращили глазенки с заплаканных лиц, другие плакали громко и безутешно, спотыкаясь, волочась по земле, подхватываясь и часто-часто перебирая слабыми шустрыми ножонками.

Майор крикнул: «Политрук, прикрывай!» — и побежал впереди толпы, надрываясь и стараясь перекрыть крики и грохот: «За мной, женщины, бабы! За мной!»

Справа сыпанули автоматные очереди, в толпе истошно закричали, шарахнулись в сторону.

Мы залегли вдоль какого-то высокого бордюра и завязали перестрелку, а позади нас все топотали бегущие женщины и дети. Последним шел Ковалев, что-то надсадно хрипя и размахивая пистолетом.

Он и подоспевший ему на помощь чекист В. А. Луньков присоединились к нам, и, когда в дыму скрылись последние беглецы, мы стали отходить вслед за ними, перебегая и отстреливаясь…

Раненого диверсанта наскоро допросили. Немецкий я знал плохо, но все-таки понял, что вражеским частям дан приказ сегодня же захватить город, отрезать, окружить и уничтожить оставшиеся там наши войска, а тем временем, передовой ударной группе без остановок двигаться вперед, выйти на Сухумское шоссе и развивать стремительное наступление на Геленджик — Туапсе — Сочи и далее.

…В довольно просторном отсеке бетонированного подземелья на девятом километре стоял грубо сколоченный дубовый стол. На нем была расстелена топографическая карта-двухверстка, лежали планшеты, карандаши, блокноты. Широким языком светила фронтовая лампа из сплющенной артиллерийской гильзы. У стола и вдоль стен на дубовых массивных скамейках сидели люди.

За столом возвышался высоченный Санин, справа и слева от него, будто ссутулившись, примостились немалого роста, но низенькие рядом с ним Васев, Ечкалов, Сескутов и Бесчастнов. Над головой глухо ударяли взрывы, вздрагивала скала, и на столе чуть подмигивал огонек лампы. Шло заседание штаба Новороссийского партизанского соединения. Вел его Санин.

— Писать, товарищи, ничего не будем. Все держать в уме. У кого в памяти дырка — заделать, а память тренировать.

Санин тяжеловато опустил и снова поднял припухшие и красные от бессонницы веки.

— Запоминайте. В партизанский отряд «За Родину» заместителем командира по разведке и связи идет товарищ Шахов. Илья Федорович, ты здесь? — Санин пристально вгляделся в полумрак комнаты, рассмотрел поднявшегося со скамейки худощавого чекиста, кивнул, разрешая сесть.

— Тут еще одно закопытце: никаких разъяснений, тем паче инструктажей, давать не буду. Вы народ бывалый, чекисты. Дело свое знаете. А вообще, по всем таким вопросам — к товарищу Ечкалову.

Сидевший рядом с Васевым капитан встал. Санин поднял глаза на собравшихся, кратко сообщил:

— Все видите капитана Ечкалова? Вот и добре. Анатолий Митрофанович родом краснодарец. Лет ему тридцать восемь. Чекист с десятилетним стажем. С 25 августа прикомандирован к Новороссийскому партизанскому кусту и является заместителем начальника штаба по разведке. Усвоили все? Садись, товарищ Ечкалов.

И продолжил:

— Пошли дальше. В «Грозу» — Бурда Никифор Иванович. Слыхал, лейтенант? — Санин снова поднял тяжелые веки.

— Есть! — молодцеватый, по-строевому подтянутый, Никифор встал с дальней скамейки.

— Садись, лейтенант, — продолжал Санин. — И все остальные: нечего тут вскакивать и в струнку тянуться — не на плацу. Дисциплина — в инициативе и исполнительности. Вот за это будет спрос… беспощадный. Дальше… Смольняков, ты тут?

— Тут, — донесся низкий голос.

— Стало быть, Иван Федорович, начальник штаба в отряде «За Родину». А вдобавок будешь выполнять задания Ечкалова и Лапина. Теперь кто? Петыга Борис Никодимович…

— Я!

— Ага, ты, значит. Чекист. Пойдешь в «Ястребок». Дальше, Чепак. Ну, с тобой, капитан, условились. Пойдешь с интернациональным отрядом. Сколько у тебя испанцев?

— Двадцать человек.

— Немецкий знают?

— Пятеро.

— Ого! Богач. Двух переводчиков заберем в штаб куста. Отбери сам, лично. Одного надо будет отправить в штаб армии. Политотдел просил. Для контрпропаганды ну и… все, стало быть, прочее.

Санин закончил назначение чекистов из группы Бесчастнова и перешел к постановке задач.

— Теперь о новороссийской группе. В нее войдут пять отрядов: «Гроза», «Новый», «Ястребок», «Норд-ост», «За Родину». Командир группы Васев Петр Иванович, начальник штаба — Сескутов Александр Никитович. Один — первый секретарь Новороссийского горкома партии, другой — секретарь горкома по строительству. У Васева за плечами матросская служба, гражданская война, работа главным инженером в порту. Сескутов с двенадцати лет лесоруб, потом взрывник, перед избранием в горком работал инженером. Все. Оба новороссийцы, знают город, знают людей, знают обстановку. Пора в бой. В общих чертах, товарищи, от нас сейчас требуется взять под контроль вражеские коммуникации: рвать мосты, минировать дороги, резать связь, жечь склады, уничтожать оккупантов, опровергать вражескую брехню и нести нашу правду людям в захваченных фашистами районах, выявлять предателей и изменников. И — разведка. Разведка и еще раз разведка.

Санин говорил медленно, глуховато, но твердо, полузакрыв глаза и мерно отбивая громадным кулаком концовку каждой мысли.

— Всем думать. Инициативу приветствуем, авантюры не допустим, но и троглодитами сидеть на партизанских продбазах не позволим. Все — в бой! Конкретные задачи поставят чекисты Бесчастнов, Лапин и Ечкалов. Сбор за Васевым. Все.

…С капитаном Чепаком мне довелось встретиться в марте 1943 года у Бесчастнова. К тому времени мы уже знали о дерзком рейде его третьей интернациональной оперативно-разведывательной группы по занятому врагом Таманскому полуострову.

Сам выпускник высшей школы партизанского движения, Чепак подобрал себе в группу парней умелых, храбрых и отчаянных. Группа прошла по вражеским тылам как смерч, сея среди гитлеровцев панику, ужас и разрушения. Бойцы опергруппы сорок восемь суток на участках Сенная — Тамань, Стрелка — Старотитаровская минировали шоссе, взрывали железнодорожное полотно, совершали дерзкие налеты на вражеские автомашины и обозы, разоблачали полицаев, ревностных старост и бургомистров и прочих предателей и фашистских прихвостней.

В лесах, в районе станицы Натухаевской, группа Чепака вышла на довольно многочисленный партизанский отряд. Его тридцатилетний командир Григорий Блинов, бывший кандидат в члены ВКП(б), лейтенант, раненым попал в плен. Гитлеровцы отпустили его домой на хутор Грекомайский, где его назначили полицейским. Блинов использовал это назначение в своих целях: он установил связь с окрестными хуторами Сергиевским, Дружным, стал формировать подпольный партизанский отряд, который с 1 марта 1943 года начал действовать. К этому времени партизаны добыли с боями 50 винтовок, автомат ППШ, 10 пистолетов. В лесу охраняют стадо овец и коз — свою продбазу.

Чепак, докладывая Бесчастнову об этом отряде, сказал, что Блинов просил оружие, рацию и трех-четырех кадровых командиров. Говорил, что есть возможность развернуть отряд до тысячи человек.

Об отряде Блинова было доложено Военному совету 18-й десантной армии. 28 марта генерал-лейтенант Леселидзе и член Военного совета Колонии поручили начальнику штаба 18-й армии разработать необходимые мероприятия и оказать помощь отряду Блинова. Подполковник Бесчастнов и начальник особого отдела 18-й армии полковник В. Е. Зарелуа подготовили три группы для заброски в район отряда Блинова под руководством наиболее опытных чекистов.

Это были самые напряженные дни в работе новороссийской группы чекистов и контрразведчиков десантной армии. Прошло полтора месяца с той памятной ночи 4 февраля, когда храбрецы майора Куникова совершили дерзкий десант на Мысхако и день за днем, шаг за шагом расширяли свой плацдарм, свою ставшую потом легендарной Малую землю.

Вместе с куниковцами на берег Цемесской бухты высадились и чекисты. Это были те, кто по заданию командования начиная с ноября 1942 года вели тщательную и смелую разведку в предполагаемых районах высадки десантов.

Решение о высадке морских десантов в районе Новороссийска было принято еще в ноябре 1942 года. Основной десант в районе Южной Озерейки предполагалось высадить в составе трех стрелковых бригад и одного танкового батальона. Для дезориентировки противника и создания видимости высадки крупного десанта на широком фронте предусматривалась демонстрация высадки десантов в районах Мысхако, Анапы, Благовещенки, в долине реки Сукко и на мысе Железный Рог, что находится в 25 километрах южнее Тамани.

Сразу же развернулась усиленная разведка укреплений противника в районах высадки. В декабре — январе сторожевые и торпедные катера и другие малые корабли совершили около 60 выходов в тылы противника на всем протяжении береговой линии от Станички до озера Соленого с целью высадки или снятия разведчиков, разведывательных и партизанских групп. Часто им приходилось выполнять эти задания под сильным артиллерийско-минометным и пулеметным огнем врага. Не одну сотню смельчаков доставили черноморские катерники в тыл врага, что в значительной степени помогло командованию получить много важных сведений о системе обороны вражеского побережья накануне высадки десанта. Разведка велась на широком фронте — от Новороссийска до Таманского полуострова. Это делалось для того, чтобы скрыть от противника районы высадки. По данным разведки была разработана схема расположения оборонительных сооружений противника, составлено описание его обороны в целом и отдельных огневых сооружений, имевших большое тактическое значение.

Ответственной и смертельно опасной работой занимались члены оперативной группы чекисты Лапин, Старков, Грошев, Пономарев. В их задачу входило тщательно обследовать побережье, установить места высадки отрядов с моря, доставить и замаскировать там своих сигнальщиков, нащупать пути проникновения в тылы противника и выхода оттуда. Одновременно изучалась обстановка, настроение жителей населенных пунктов на оккупированной территории, закладывались партизанские явки, подбирались связные — подпольщики, собирались необходимые разведматериалы о противнике — его силах, дислокации и перемещениях.

Результаты этой рискованной работы сослужили добрую службу десантникам.

А 17 февраля на Мысхако высадилась особая десантная опергруппа, которую возглавлял старший лейтенант Василий Гаврилович Леонов. В группу входили также чекисты Бурунов, Луньков, Козюра, Пономарев, Губанов. Чуть позднее к ним присоединились Грошев, Старков, Лазарев, Жадченко, Детистов, Силенков, Таденко, Константинов и Галицкий. Группа была солидная, состояла из крепких, обстрелянных, в основном тридцати-тридцатидвухлетних чекистов.

…Чекисты вместе с другими бойцами, плывшими на сейнере, прыгали в ледяную, бурлящую от взрывов морскую пучину, держа над головой оружие, гребли к берегу и, скрюченные судорогой, выползали, выкарабкивались на трясущуюся от канонады, перепаханную взрывами землю. Не будь Леонов знаком с местностью по своим прошлым разведывательным высадкам, пришлось бы очень трудно ориентироваться в этой гремящей и слепящей темноте.

Подсушив одежду и согревшись в землянке у моряков, Леонов разыскал особый отдел 83-й морской бригады, по рации связался со штабом армии.

Был получен неожиданный приказ: взять на учет все население на освобожденном плацдарме, переписать весь наличный скот и птицу. Оприходовать все имеющие практическую ценность вещи. Подготовить население к эвакуации на Большую землю. Преследовались две цели: убрать гражданское население из-под огня и выловить вражеских лазутчиков, которые могли легко укрыться среди мирных жителей.

…Работа оказалась на удивление сложной. На 30 квадратных километрах плоской и голой земли, отбитой у оккупантов, были размещены не только 12—15 тысяч советских воинов, да еще с артиллерией, минометами, танками, кухнями, складами боеприпасов и госпиталями. Там были и гражданские люди — рабочие совхоза «Мысхако», беженцы из самого города Новороссийска, жители здешних маленьких хуторков, поселков, предместий. В полуразрушенных зданиях, в землянках, в уцелевших подвалах и самодельных бомбоубежищах ютились женщины, дети, старики. Кое-где чудом уцелели овцы, свиньи, козы, куры и даже коровы… И все это обстреливалось, бомбилось, заливалось смрадно коптящими струями огнеметов.

Леонов как командир группы распределил обязанности между чекистами. Сам Леонов с Иваном Пономаревым и со мною занялся людьми, а Петру Жадченко и еще двум чекистам достался учет и эвакуация животных и материальных ценностей. Третья группа получила приказ на разведку.

Утром разошлись мы, а вернее — расползлись, потому что другим способом в те дни невозможно было передвигаться по плацдарму, в разные стороны и в разные части. Где ползком, где перебежками добрался я до первых домиков поселка Рыбацкого. В этот момент на поселок спикировал фашистский стервятник, сыпанул пулеметной очередью, сбросил бомбы, провыл сиреной. Я успел упасть под развалины кирпичной стены. Потом сделал еще один бросок и свалился в глубокий лаз со ступеньками, которые вели вниз, к грубо, но крепко сколоченной двери в подвал. Начал кричать, дергать дверь. Открыл старик. Сгорбленный, заросший бородищей по самые глаза, но видать крепкий еще дедуня. Подслеповато пригляделся ко мне.

— Че тебе, господин товарищ охвицер?

— Да не господин я, папаша. Не видишь, наш я, советский. Лейтенант.

Дед равнодушно отозвался:

— Наши-ваши. А чьи же? Так че надо?

— Да вы впустите меня.

— А некуды.

Наверху, рядом с входом в подвал, тяжко рванул фугас. Я с немалым трудом вдавился в тесный, набитый людьми, тяжко дышащий, стонущий, плачущий, говорящий и причитающий мрак подвала. Дед за моей спиной закрыл щелястую тяжелую дверь и ехидно продребезжал над самым ухом:

— От тебе и охвицер. Хто по кресты, а ты, стало, в кусты.

Подавив вспыхнувшую было обиду на старика, я закричал, стараясь пересилить и здешние, и наружные шумы:

— Граждане! Советское командование приняло решение эвакуировать все гражданское население на Большую землю, в Геленджик.

В подвале поднялся гвалт.

— Тихо! — перекричал я начавшийся шум. — Кто тут у вас может быть за старшего.

— Кузьмич!

— Конечно, Кузьмич!

— Правильно. Василь Кузьмич!

— Тихо! Уже слышу! Кто тут Василий Кузьмич? Подай голос!

— Не дери глотку, — раздалось над ухом. Длинный костлявый бородач навис надо мной. — Я и есть Кузьмич, стало быть, Василий. Че орешь?

На всякий случай я опять прикрикнул:

— Тихо! Я пойду по другим подвалам и убежищам. Может, кто подскажет, где еще есть люди? А вы, Василий Кузьмич, постарайтесь подтянуть поближе к дверям мамаш с детьми и раненых. Барахла лишнего не брать. К вечеру приготовиться. Сам приду или пришлю кого. Будем выводить на берег и грузить на корабли. Ночью вывозить будем.

…Разыскал я в тот день еще три таких подвала, набитых людьми. По-всякому приходилось разговаривать. И длилась эта кропотливая работа почти неделю. Жителей малыми группами под непрекращающимся обстрелом бойцы и офицеры доставляли к берегу, где удалось найти и кое-как оборудовать укрытие. Оттуда их партиями выводили на причал, затем на судах отправляли на Большую землю.

А с тем крупнокостным дедуней, Василием Кузьмичом, довелось-таки мне еще встречаться. Старик оказался довольно оборотистым и толковым организатором. Выполнив миссию, разыскал меня, потребовал:

— Ты слышь, литинант, чи как там теперь вас величают… Приказ твой, значица, сполнил. Усех доставил и с рук на руки сдал. А теперь определи ты меня к партизанам, литинант. Не уйду я отседа, пока фашиста не вычистим. Не определишь — сам буду партизанить. Земля-то наша, дедовская. Никак нельзя, чтоб поганили ее чужаки-то.

Уговаривать нас долго не пришлось. Благо тут же оказался командир группы партизанских отрядов Петр Иванович Васев. Он черкнул несколько слов на блокнотном листике и направил старика в отряд «Норд-ост».

Другой раз столкнулся я со стариком-партизаном, когда наша группа под командованием Петра Жадченко получила задачу пройти в тылы противника, добраться до Южной Озерейки, связаться с высаженными туда и попавшими в окружение десантниками и вывести их на Мысхако. Если даже в обстановке спокойной, устоявшейся обороны это была непростая задача, то в условиях, когда гитлеровцы почти непрерывно атаковали наши позиции, пытаясь сбросить куниковцев в море, сложность ее возрастала стократ. Немало смекалки, смелости, отваги и находчивости проявили бойцы нашей группы, в состав которой входили моряки, партизаны и чекисты. Особую услугу оказал и нам, и окруженным Василий Кузьмич. В конечном счете задачу мы выполнили и вывели десантников на Малую землю.

Довелось мне видеть Василия Кузьмича и в горячем деле, когда Васев включил Лапина, Леонова, Жадченко и меня в боевую группу партизанского отряда «Норд-ост». Перед группой была поставлена задача разгромить комендатуру и склад гитлеровцев в Нижнебаканской, захватить и доставить к нашим старосту-предателя, который, по поступившим от разведчиков и жителей сведениям, был верным слугой оккупантов и настоящим палачом для населения станицы. Задача была выполнена. И в операции проявили отвагу и героизм чекист Лапин и партизан Василий Кузьмич.

…В другом подвале нахожу пять или шесть женщин и десятка полтора малышей — от грудных до школьников. Эти молодые женщины и девушки собирали осиротевших детей и прятали в подвале, кое-как подкармливая и согревая их. Только двое были со своими детьми — кормящая мама и другая — с мальчишкой лет восьми. Остальные все работницы молодежного виноградарского звена совхоза «Мысхако» и действовали под руководством звеньевой Оли.

Я растолковал взрослым, как бросками переводить группками детей, и для наглядности провел первую группу смешливой Нюси до накопителя, потом вернулся опять в подвал и, следя за паузами в огневых шквалах, стал посылать остальные группы. Удивительно смелыми оказались эти девчата. Ольга отвела свою группу, оставила на попечении Нюси и под ожесточенным огнем вернулась за следующей группой. Я наказал ей отвести этих детей и не возвращаться. Тогда примчалась Нюся. Подхватила еще одну группу и, подбадривая, что-то выкрикивая и смеясь, ринулась с малышами в грохочущий ад.

Я думал их пристроить на нашем эвакопункте. Уж больно толковые помощницы. Но когда я туда добрался уже ночью, девчат там не было. Кинулся было искать их, но Пономарев остановил меня:

— Девчат ищешь? Поздно. Уже расхватали их в санчасти. Вызвались сами. Даже не вызвались, а потребовали оставить здесь.

А было и так. Бегал я по подвалам, развалинам и убежищам в поисках населения и вражеских лазутчиков. В одной полуразбитой летней кухоньке нашел семью: старик со старухой и мальчишка лет двенадцати. Сказал, чтоб собирались, а они ни в какую.

— Да кому мы там нужны? — безнадежно отмахнулась старуха. — Старик совсем никудышный, почти не встает с топчана, а мне его оставлять ни к чему. Жизнь вместе прожили и помирать вместе будем. Ваську б вы забрали, дак и он очень уж нужен тут. Нет, нет, не нам. Добытчик он главный для детей. Тут дальше котельная разбитая, а в ее подвалах, должно, душ двадцать детей, да с ними мамаши и двое раненых красноармейцев. Да и дети есть которые покалеченные. Есть-то надо, а нечего. Вот Васька и шастает по разбитым хатам, где что из еды добудет, все туда детишкам тащит.

Я взял Васю в проводники и отправился в котельную. По дороге что-то меня встревожило.

— Слушай, Василий, а что за красноармейцы там в подвале?

— Да раненые. Один старшина — нога вся забинтованная, но ходит сам, а другой рядовой — рука забинтованная и подвязанная.

— И давно они?

— Да уже дня три…

В уме у меня шевельнулось подозрение, а потом и тревога. Как раз поблизости рванула мина, мы шлепнулись на землю, над головами с визгом пронеслись осколки.

— Знаешь что, Василий, — притянул я парнишку к себе. — Давай-ка вернемся к твоим старикам. Мне тут надо забежать в одно место, а ты меня подождешь. Только никуда, понимаешь? Никуда не выходи от стариков. Жди меня. Понял?

Мы вернулись к старикам, я впихнул Васю в кухоньку и кинулся в ближайшее воинское подразделение. На счастье, попал как раз в расположение полка НКВД. Пока разыскивал старшего начальника, объяснял, кто я и чего хочу, прошло около часа. Наконец с двумя выделенными мне автоматчиками вернулись к старикам, но Васю там не застали. Старуха сказала, что внучонок «сей минут» выскочил.

Старуха еще что-то говорила, а я выбежал из кухоньки, крикнул автоматчикам: «За мной!» — бросился к котельной, благо тот раз Вася показал мне ее.

Переждав вражеский артналет, мы в последнем броске кинулись к развалинам котельной. И вдруг навстречу нам оттуда хлопнули два револьверных выстрела. Один автоматчик вскрикнул и упал, а мы с другим, не останавливаясь, перемахнули через кучу битого кирпича и свалились на ступеньки, ведущие в подвал. Двое каких-то военных, мелькая бинтами, кинулись вниз к подвалу. Автоматчик успел выстрелить, один беглец упал, второй проворно юркнул в подвал и попытался закрыть железную дверь. Но не успел. Я всем корпусом ударил в нее, и, отброшенный дверью, беглец отлетел в глубину подвала. Оттуда навстречу мне донесся хрипло-дикий рык:

— Назад! Всех перебью, гады!

Разом взвился высокий, режущий не то детский, не то женский крик. И тот же звериный рык опять:

— Цыц, щенята! Убью!

Я не сразу понял ситуацию, потом вдруг с ужасом увидел, что незнакомец в занесенной над головой правой руке сжимает гранату-лимонку, а левой схватился за кольцо предохранительной чеки на ней. А кругом застывшие лица детей, их расширенные глаза, устремленные на гранату.

Мысли ураганом понеслись в голове: «Начну поднимать пистолет, успеет вырвать чеку, выстрелю — все равно бросит или уронит гранату в гущу детей… Ах, гад! Фашист! Что делать? И автоматчик сзади, ему не видно, что тут происходит. Рука закаменела на рукоятке пистолета, палец — на спусковом крючке. Так… Снять напряжение. Заговорить. Спокойно».

— Ты чего, сдурел? — хрипло, но как можно спокойнее обращаюсь к незнакомцу.

— Не двигаться! — тот же истеричный рык.

— Да я и не двигаюсь. Что орешь-то? Опусти гранату, дурак. Дети ведь кругом. Нашел игрушку.

— Не подходи! — опять заорал тот, но уже не так истерично.

— Да ты чего взбеленился-то? Не узнал своих, что ли? За фрицев принял? Так ты спроси, тут где-то парнишка Вася должен быть. Он тебе подтвердит, что я не фашист.

— А мне наплевать! — надрывно, торопясь и захлебываясь, захрипел военный. Теперь я рассмотрел погоны: старшина. — Уходите отсюда. В тот конец улицы. За колодец. А я с мальцом выйду. Чуть что — застрелю мальца. Ну?! Выходи!

Я видел, что руки у него стали уставать. Но палец из кольца он не вынул.

— Да ты кто ж такой, что хочешь от своих уйти?

— В лесу своих ищите, сталинские собаки, — злобно прохрипел старшина. И тут раздался какой-то пронзительный визг, в воздух взметнулось темное лохматое тело и повисло на руке старшины. Завязалась борьба. Я прыгнул в подвал и с ходу ударил диверсанта по голове рукоятью пистолета. Старшина обмяк и стал валиться на пол. Но раньше его рухнуло на землю мягкое лохматое тело. В подвал влетел автоматчик и, сразу сориентировавшись, заломил руки старшине. Я наклонился над тем, кто боролся с бандитом. Это оказался Вася. Но… в зубах, как яблоко за черенок, он держал гранату за взрыватель. Кольцо было на месте. Зато потом у лжестаршины мы обнаружили… почти перекушенный, болтавшийся на сухожилиях указательный палец на левой руке.

Сдав живого диверсанта и документы убитого в ОКР «Смерш», мы с автоматчиком вывели детей на сборный пункт. Васю, все время терявшего сознание, с окровавленным ртом — он выломал зубы, я нес на руках, прижимая к себе его худенькое невесомое тельце. Мальчик в полубреду, захлебываясь слезами и невнятно шепелявя, всю дорогу бормотал что-то бессвязное. Так, бредившего его и погрузили на катер.

Дня через два с Петром Жадченко пробираемся ночью по Станичке. Противник ведет артиллерийский и минометный огонь по всему плацдарму. Стреляет наугад, вслепую. Но от этого не легче. Вдруг Жадченко толкает меня в бок:

— Стой, прислушайся, кажись, летят.

Остановились мы, слушаем.

— Может, — говорю, — это наши девчата на По-2?

— Не похоже. Наши смелее ходят. Да и заход не с той стороны.

А тут недалеко от нас, будто из-под земли ракета красная в небо засвистела, описала дугу и прямо на винзавод падает. А там штабы наши армейские.

— Что за чертовщина, — забеспокоился Жадченко. — Ты видел, откуда пустили ракету?

— Да вроде бы вон из тех развалин…

— А ну, давай туда.

Не успели мы пробежать и десяток шагов, как в районе винзавода взметнулись языки пламени и прогремели взрывы. А из развалин опять ракета, но уже в сторону наших причалов, а там как раз шла разгрузка катеров из Геленджика.

— Ах, гад, — рассвирепел Жадченко. — Ну, ясно: наводчик. Берем?

— А если не один?

— Осилим.

Тут заработали наши зенитчики, прикрывавшие причалы, и вражеский самолет отогнали, но по месту падения ракеты ударил вражеский шестиствольный миномет. Оглядываясь на взрывы, мы не заметили опасности впереди и разом рухнули в какую-то яму. Я не успел опомниться, как на спину обрушился такой удар, что из глаз брызнули снопы искр.

— Ты что, Петя, сдурел, — задыхаясь от боли, крикнул я.

И тут же услышал сдавленный крик:

— Держись, Вася! Их двое!

Какой-то силой, наверное инстинкт, — меня швырнуло в сторону, и в ту же секунду рядом, где я лежал, по-мясницки хакнув, рухнула чья-то фигура. Я прыгнул на нее, ударил коленом между лопаток, навалился, с трудом вывернул руку с огромным немецким тесаком, вырвал нож и его рукояткой огрел врага по затылку. Тот затих. И только теперь я услышал, как Жадченко надсадно пыхтит и отрывисто ругается:

— Кусаться, собака?.. А вот. Н-н-нет, жаба, врешь. А так… Еще? Получи!

Донесся гулкий удар, рычащий стон и удовлетворенный голос Жадченко:

— Вот и успокоился. Вот и ладненько.

Обоих диверсантов-сигнальщиков чекист Жешко доставил в Геленджик. Туда же он отправил и троих «больных», вооруженных ракетницами и сигнальными фонарями. А помогла их взять та самая Оля, которая выискивала и подбирала осиротевших детишек. Каким-то образом разыскала меня и в своей неторопливой, веской манере сообщила:

— К нам в санчасть наведался какой-то сержант, марганца и сульфидина просил. Зачем, говорю? А он этак заговорщицки подмигивает: «Молодая, говорит, еще тебе рано об этом знать. Хотя вы, медики, все знаете. Так что лучше не спрашивай». Дала я ему марганца, а за сульфидином, говорю, иди в медсанбат, к врачу. Попрощался он как-то уж очень торопливо, выскочил из подвала и очертя голову кинулся в развалины. Чего это он, думаю, туда побежал? Там же вроде и частей никаких нет. А ночью случайно увидела, как из тех развалин кто-то ракеты пускал. Вот я и засомневалась: а может, думаю, шпион?

Я поблагодарил Олю, нашел Леонова, доложил. Получил задание и с двумя автоматчиками отправился к развалинам. Диверсанты безмятежно спали в полуразбитом погребе. Было их трое. Взяли их без шума, хотя они и попытались вырваться. Связали мы им руки за спиной, ведем к Леонову. А один вдруг разговорился:

— Зря вы, товарищ лейтенант, скрутили нас. Мы больные, шли в медсанбат. За ночь притомились, вот и заснули. А спросонья разве разберешь, кто на тебя навалился? Вот и кинулись в драку.

Я пропустил слова «товарищ лейтенант», думаю: а вдруг и впрямь ошиблись? Однако спрашиваю:

— А чем же вы больны все трое?

Разговорчивый притворно вздохнул:

— Да стыдно говорить. Венерические мы. У нас и справки есть из медсанбата, и направление в госпиталь в Геленджик.

В Геленджик они попали, только не по медицинскому направлению, а под конвоем. А марганец им нужен был, оказывается, чтобы язвы растравлять. Не помогло.

А в общем нашей группой за время пребывания на Малой земле было разоблачено и обезврежено более сорока лазутчиков, диверсантов и вражеских шпионов.

На этот раз нашей тройке — мне, Леонову и Пономареву поручили доставить на Малую землю продукты. Загрузили наши суденышки (рыбацкие сейнеры) в Геленджике. Помню, молодые девчата по сходням бегом таскали на спинах брезентовые, сшитые из плащ-палаток мешки с таким духовитым хлебом, что у нас, в те дни никогда не наедавшихся досыта, не только рты слюной заливало, но и животы судорогой сводило. Остальные продукты тоже были упакованы в такие мешки. Потом уже на горьком опыте узнал я, зачем это делалось. А сразу, было, даже ворчал: зачем, мол, консервы из ящиков выворачивать в мешки?

Где-то часам к 10 вечера закончили погрузку, получили добро и вышли в море.

Гитлеровцы плотно блокировали Малую землю и полагали, что задушат ее защитников этой блокадой. Но наши корабли все равно шли, гибли от бомб, снарядов и торпед, но шли, прорывались, доставляли грузы на блокированный плацдарм.

Наша тройка шла на Малую землю со своим спецзаданием. Но, понятно, специально для этого никто не стал бы снаряжать сейнер, которых и так не хватало, а каждый рейс на Мысхако — это, как правило, новые потери.

…Торопливо тарахтел двигатель, слегка покачивало сейнер на волне, словно хотело убаюкать. Леонов поднялся по трапику на палубу.

— Приготовились, братцы, — сказал он, спустившись в трюм, — входим в Цемесскую бухту. Давайте поднимемся на палубу.

Миновав маяк, мы рванули прямо на мигавший нам с берега огонек. И тут на воду упал острый и слепящий луч немецкого берегового прожектора, резанул по всей бухте, на миг ослепил нас, пронесся дальше и тут же метнулся обратно и вонзился в наш кораблик. Сейчас же ударил второй луч из района цемкарьеров на Сахарной Голове.

Вот тут и началось… Вокруг сейнера взметнулись столбы воды от вражеских снарядов. Суденышко заметалось по бухте, чудом уворачиваясь от огня и стремясь достигнуть плацдарма. Ослепленные и, чего греха таить, растерянные, мы вцепились в леера и не очень-то соображали, что командует капитан, что делает катер и куда лупит матрос из установленного на палубе крупнокалиберного пулемета.

— Приготовиться к швартовке! — донеслось до нас с мостика.

И тут же нечеловечески завопил матрос:

— Берегись!

Я испуганно крутанулся и увидел, как из темноты на нас стремительно надвигается какая-то черная громада, в которую упирался пучок трассирующих пуль из нашего корабельного пулемета.

— Все за борт! — рявкнул в мегафон капитан.

Но исполнить команду никто не успел: вражеская самоходная бронебаржа рубанула нас в борт острым стальным носом и, как топором, расколола нашу скорлупку надвое. Удар выбросил меня в море, и я, окунувшись с головой, забарахтался в студеной воде. Слышу: вроде Леонов где-то поблизости кричит:

— Плыви к берегу! К берегу давай!

Кое-как огляделся, увидел берег и давай загребать. Чую — коченеет тело. Вот-вот судорогой всего сведет. Гребу, колочу руками и ногами. Ударился обо что-то рукой, ткнулся больно головой, чуть не захлебнулся. Пригляделся — затонувшая баржа, и сверху кто-то кинул канат, кричит: «Хватай, браток!» Уцепился я за канат мертвой хваткой. Двое матросов выволокли меня наверх. Я зубами стучу, сказать ничего не могу, только показываю в море, бормочу: «Там, там…» — а больше ничего. Ну, матросы, видать, привычные и без слов поняли.

На берегу подхватили меня под руки, втащили в какую-то землянку, сняли мокрую одежду, кинулись растирать сухой шинелью.

Тут втаскивают в землянку Леонова, за ним Пономарева и матроса-пулеметчика с катера. Принялись ребята и за них.

А Леонов чуть очухался, сразу рваться начал.

— Мешки там. Плавают. Я видел. Надо доставать, пока не потонули и не унесло.

— Какие еще к чертям мешки? — чертыхнулся моряк.

Тут и я спохватился.

— Братцы! — кричу. — Хлеб там. Продукты. Боеприпасы. В брезентовых мешках. Скорей!

Матросы быстро сообразили, в чем дело. Смотрю, капитан-лейтенант сразу вскочил, гаркнул:

— Аврал, братва! По кружке спирту! В воду марш!

И хлопцы как на пляж вылетели.

Глотнул и я обжигающей жидкости, похватал воздух ртом, выскочил по сходням на баржу и ухнул в воду.

Показалось, будто в кипяток. Но потом вздохнул, поплыл. Вижу — горбится что-то на воде. Подплыл — мешок. Схватил я его за гузырь и буксирую к барже. Тут матросы уже наготове, выхватили груз баграми и меня зовут.

— Нет, — говорю, — пока держусь!

Вижу — матросы два мешка буксируют. Приволок и я еще мешок и чувствую: все вокруг замельтешило, поплыло мимо. Втащили меня матросы в землянку (они ее кубриком называли), отдали двум хлопцам, орудовавшим в одних тельняшках, а сами опять на причал. Растерли меня опять ребята, и провалился я в темноту.

Проснулся, не пойму, где и что? На мне навалены шинель, бушлат, еще какая-то одежда. Повернул голову — вижу рядком на нарах Пономарев и Леонов под таким же ворохом одежек храпят вовсю.

Думал я рывком, по-молодецки вскочить, да не тут-то было. И не хотел, а застонал. Кто-то из моряков оглянулся, подошел.

— А ты молодец, брат! Да и кореши твои — геройские ребята. Пятнадцать мешков выловили.

— А остальные? Матрос развел руками.

— Больше не удалось. Фашист шестиствольным накрыл. Мы двух братишек потеряли… Да… А хлебушек подсушили чуток и отправили в части. Ребята едят, подшучивают: «Солоноват. Должно, от бабьих слез, что по нас проливают».

А я вспомнил девчат на геленджикском причале, что бегом носили мешки на катер, и… у самого слезы навернулись.

Такой-то он был, хлеб насущный у малоземедьцев.

…В одном из подвалов здания радиостанции собралось все наше руководство: Васев, Сескутов, Лапин, наши чекисты из партизанских отрядов. К тому времени на Малой земле было уже человек двадцать чекистов. Петр Иванович Васев начал без всяких предисловий:

— За истекшие три дня, как вам известно, обстановка на плацдарме изменилась: сюда высадились части 18-й армии, прибыл ее командующий генерал Леселидзе, член Военного совета генерал Колонин и начальник отдела контрразведки «Смерш» армии полковник Зарелуа.

Васев обвел нас взглядом, широким жестом провел ладонью по густой шевелюре на голове.

— Говорю вам об этом, чтоб вы оценили ответственность. Так вот, командующий приказал усилить оперативную и глубокую разведку, создать спецгруппы и провести серию боевых операций в ближайших тылах противника. Поэтому приказываю. Начальнику штаба товарищу Сескутову совместно с моим заместителем по разведке и связи товарищем Лапиным незамедлительно сформировать разведывательные, рейдовые группы из партизан, включить в них чекистов, прикомандированных к партизанским отрядам и к моему штабу, а также прибывших на плацдарм со специальным заданием. А теперь слово товарищу Лапину. Давай, Иван Никитич, комплектуй группы и отряды.

Партизаны называли Лапина «наш начальник контрразведки».

До 1941 года Иван Никитович, окончивший в 1932 году Саратовский зооветеринарный институт, работал старшим зоотехником в колхозах и совхозах Краснодарского края.

С началом войны — надел красноармейскую форму. В марте 1942 года Лапин становится курсантом школы НКВД СССР, а с 20 сентября того же года командует разведывательной группой в составе энской стрелковой дивизии и принимает непосредственное участие в разгроме 3-й румынской горно-стрелковой дивизии. До середины октября во главе своей группы неоднократно ходил в разведку по тылам врага. Противнику был нанесен ощутимый урон, добыты ценные разведданные.

18 октября 1942 года Лапин прикомандировывается к партизанскому отряду «За Родину». Здесь участвует в смелых рейдах по тылам врага, совместно с разведчиками 81-й бригады морской пехоты проводит дерзкую операцию по разгрому фашистского штаба интендантской службы в станице Нижнебаканской, а с 6 декабря — он уже заместитель командира по разведке и связи в группе партизанских отрядов Новороссийского куста.

Здесь по плану, утвержденному руководством УНКВД по Краснодарскому краю, на Лапина возлагается персональная ответственность за организацию оперативной работы через партизанские отряды, вывод групп и лиц призывного контингента с территории временно оккупированных районов на Черноморском побережье и другие задания.

Задача формулировалась просто, но выполнение ее — дело далеко не простое. Лапину приходилось подготавливать уже имеющихся в отрядах верных людей, отбирать из числа лучшей части партизан смелых и решительных бойцов, тщательно их инструктировать, учить методам конспирации и другим формам работы, ставить задачи по установлению мест расположения лагерей военнопленных красноармейцев и организации работы среди них, по определению мест перехода линии фронта и пунктов сбора переправленных на нашу сторону, по отработке взаимодействия с особыми отделами армейских частей и множество других на первый взгляд простых, но на практике невероятно сложных, ответственных и скрупулезных дел. И, как сказано в характеристике, подписанной Васевым и Сескутовым, боевой командир Лапин с ними успешно справлялся.

…Лапин подошел к столу, привычным движением больших пальцев поправил ладно сидящую гимнастерку под ремнем.

— Значит, так, товарищи…

И пошел конкретный разговор: кто куда, кто с кем, цель, время, ответственный, командир, кому докладывать об исполнении. Себя Лапин тоже включил в качестве разведчика в рейдовую партизанскую группу, в которую вошли отряды «Норд-ост» и «За Родину». И я был включен в эту группу.

Перед нами стояла задача скрытно пересечь линию вражеской обороны, выйти в Мокрую щель, понаблюдать, не накапливаются ли в том районе резервы противника, во что бы то ни стало добыть языка и вернуться на свою сторону.

Перед рассветом мы вышли в армейские тылы врага и расположились на северных склонах Мокрой щели. Лапин с партизанами ушел на разведку. Начало уже светать, когда появились разведчики. Лапин сообщил, что в глубине щели разместилось не меньше роты гитлеровцев. Похоже, накапливаются тайно для внезапного удара по плацдарму. Можно было осторожно обойти это подразделение и двигаться дальше, в глубь вражеского тыла, но командиры, накрывшись плащ-палаткой и при свете карманного фонарика изучив карту, усмотрели немалую опасность готовящегося удара. Дело в том, что он был нацелен на тот участок, где мы пересекли линию обороны. А там, к сожалению, не было и наших войск. Вернее, были отдельные узлы обороны, если так можно назвать поредевший в боях взвод морской пехоты, растянутый группами по два-три человека на участке до километра шириной.

Партизаны решили атаковать противника, опрокинуть и рассеять. Расчет строился на внезапности атаки, на эффекте окружения и, конечно же, превосходстве боевого духа, ярости и свирепой ненависти партизан к захватчикам.

Под покровом предрассветного сумрака командир отряда «За Родину» А. А. Коновалов повел своих партизан в обход противника. Лапин попросил у Попова еще четырех партизан и повел их в обход с другой стороны. Попов развернул свой отряд в цепь по склону и приказал изготовиться к атаке.

Со склонов мы уже хорошо просматривали расположение противника. Дымили полевые кухни, орали ефрейторы, перекликались и сновали в разных направлениях солдаты. Четыре транспортера, накрытые маскировочной сетью, образовали своеобразное каре, в центре которого сгрудилась кучка офицеров.

От вершины Сахарной Головы до Кабардинки заря высветила небо, когда с противоположного склона резанула по вражескому лагерю пулеметная очередь. Это был сигнал. Пулеметчик Зелинский начал бить по заметавшимся гитлеровцам, не давая им вырваться из огневого кольца в середине каре.

Группа Коновалова на той стороне, сосредоточив огонь, успешно и быстро подавила пулеметный расчет восточного дозора и, выведя из строя стрелков в прилегающей траншее, перешла в атаку. Партизаны высыпали из леса и помчались вниз по склону, ведя огонь на ходу. Лапин пока не обнаруживал себя. Западный дозор противника поливал нас пулеметным огнем, частый огонь вели стрелки из траншей. Зелинский передал пулемет партизану, а сам, зарядив гранату, пополз, укрываясь в глубокой промоине, к вражескому пулемету. Тем временем заговорил молчавший второй вражеский пулемет, потом еще один застучал с бронетранспортера, а следом на дне ущелья полыхнули всполохи выстрелов, и в нашем расположении шмякнулись, треснули и сыпанули визгливыми осколками пятидесятимиллиметровые мины. Закричали раненые. Стало как-то не по себе.

Командовавший отрядом «Норд-оста» комиссар Иван Попов, срывая голос, кричал:

— Партизаны! Стоять! Держать! Бей гадов, ребята! Глуши пулеметчиков!

Под огневым прикрытием из траншей полезли фашисты и короткими бросками стали приближаться к нашей жиденькой цепи. Врагов было более двух десятков, а наших пятнадцать человек, из них уже двое погибло.

Сквозь каменные брызги и фонтанчики пыли, взбиваемые пулями, я увидел, что бойцы Коновалова уже ведут бой в расположении врага, но пулеметы боковых дозоров продолжают поливать нас свинцом, и все еще хряскают мины.

Зелинский медленно подползал к вражескому пулемету, сжимая в откинутой для броска правой руке гранату.

Тем временем атаковавшие нас гитлеровцы поползли в стороны, охватывая нашу позицию с флангов. Момент был критический… И тут с северо-запада во фланг фашистам ударили автоматные очереди. Несколько солдат упало, остальные залегли, пытаясь понять, откуда их атаковали. На западном склоне хлопнул взрыв гранаты и немецкий пулемет смолк — Зелинский таки добрался до него. В ту же минуту слева от нас раздались крики «ура!», «вперед!» и из подлеска на фашистов бросилась горстка партизан, впереди которых, прихрамывая — он был ранен в ногу в предыдущем бою на Колдуне, мчался Иван Лапин.

С криком «Вперед, ребята! За Родину!» вскочил Попов, и мы помчались на врага. Гитлеровцы пытались убежать, но тут же падали от партизанских пуль.

В общем порыве наша группа скатилась в щель и атаковала с тыла вражеских солдат, отбивавших натиск группы Коновалова. Теперь враги, атакованные со всех сторон, стали поспешно отходить под прикрытием бронетранспортеров. Тем временем Лапин с двумя партизанами прорвался в расположение противника и забросал гранатами минометный расчет, выведя его из строя. Кто-то сумел подобраться к бронетранспортеру и подорвать его противотанковой гранатой.

Фашисты не выдержали и поспешно стали отходить по щели вниз, к Новороссийску. Мы подгоняли их огнем, осторожно продвигаясь за отступающими. Удачно расположив за скалой пулемет, гитлеровцы прикрыли дальнейший отход и сумели оторваться от нас, уйти в город.

Командиры собрали бойцов, подобрали своих раненых и погибших, сосчитали убитых врагов — их оказалось более двух десятков, прихватили трофеи и повели группу на Малую землю. Коварный замысел врага удалось сорвать.

Однако встретили нас довольно сурово: победители-то победители, но приказ все-таки был нарушен. А вольности с выполнением приказов на Малой земле пресекались решительно.

Выслушав доклад Попова, обычно сдержанный Васев помрачнел, спросил сурово и недружелюбно:

— Почему нарушили приказ?

Попов молча вытянулся, сердито сверкнул темно-карими, почти черными глазами. Лапин решительно шагнул вперед:

— Товарищ Васев, разрешите доложить?

Васев кивком разрешил.

— Если бы атаковали не мы, а фашисты, наша оборона на том участке была бы прорвана, и противник проник бы в наши тылы.

Васев чуть наклонил голову:

— Полагаю, это будет учтено командованием. Но приказ есть приказ. Его надо выполнять.

— Товарищ Васев, — голос Лапина чуть дрогнул от волнения. — Языка мы добудем. Нынче же ночью.

— Добро. Это мы обсудим особо. А сейчас бойцов накормить… по возможности. И отдыхать.

— По возможности, — тихо добавил Попов.

Улыбка чуть тронула губы Васева, лицо посветлело.

— Вот именно: и отдыхать по возможности. — И не удержался, добавил: — А здорово вы все-таки хряснули фрицев! Что ни говори, а молодцы!

И добавил просто, приветливо:

— Садитесь, товарищи. Закуривайте. У кого, конечно, есть.

В землянке стало шумно, дымно, раскованно. Пошли рассказы о подробностях боя, шутки, подтрунивания друг над другом, смех. Тут же предлагались варианты поимки языка.

Для захвата языка Лапин лично отобрал наиболее отчаянных разведчиков. Во главе групп прикрытия и обеспечения поставил опытных чекистов. Сам возглавил группу захвата. Во вражеский тыл отправились уже разведанным путем. Вражеского мотоциклиста захватили на шоссе под Станичкой. Язык оказался офицером связи. В его планшете были оперативные приказы командирам гитлеровских частей, атакующих плацдарм, по перегруппировке сил. Сам фельдфебель Шлихт тоже дал ценные сведения о своих штабах, численности и расположении частей.

Полученные разведданные были немедленно переданы командованию наших войск.

…Война продолжалась. Впереди еще были Эльтиген, Керчь и Севастополь, Курская дуга, Днепр, Сандомирский плацдарм, Кенигсберг и Будапешт, Эльба и Берлин. Впереди еще была половина войны, трудная и героическая дорога к окончательной победе.

Суровые испытания предстояли еще Советской Армии и всему нашему народу, а вместе с народом и армией — славному отряду воинов-чекистов.

В. Александров ЭТИ МИНУТЫ В ЭФИРЕ

Война… Она вошла в каждую семью, оставила кровавые рубцы в сердце каждого советского человека. Поэтому и стала она войной народной. Иначе и быть не могло: фашизм ставил своей целью уничтожение нашего строя, всего, чем гордился народ.

Плечом к плечу поднялись на борьбу с захватчиками миллионы советских людей, воспитанных партией и комсомолом в духе верности и преданности Отчизне.

Земля горела под ногами оккупантов на временно захваченной ими территории. А в прифронтовых районах от молодежи не было отбоя в военкоматах. Лучших добровольцев отбирали в разведгруппы, заблаговременно готовили для работы в подполье. Такие группы формировались и на Кубани.

Наша землячка Валентина Осмолова стала радисткой в отряде особого назначения Д. Н. Медведева и в оккупированном Ровно работала вместе с разведчиком Николаем Кузнецовым. В Латвию была заброшена с разведгруппой «Рига» радистка Алла Дубовская, тоже наша землячка.

С шестеркой советских чекистов разведгруппы «Перевал» несколько месяцев работала на территории, оккупированной фашистами, и комсомолка Зинаида Филиппова.

Уже пятнадцатый день, как прошли мимо окон саманного домика на окраине Армавира серые танки, грузовики с солдатами в грязно-зеленых мундирах, — гигантский паук со свастикой рвался на Кавказ.

— Господи! Когда же их остановят, этих псов? — причитала пожилая учительница Людмила Павловна Фомина, видя, как громада оккупантов вливается в город, заполняя весь его свинцовым содроганием.

И, глянув на молчавшую девушку, как-то вдруг осунувшуюся и посерьезневшую, сама же ответила:

— Далеко-то не пустят. — И добавила чуть дрогнувшим голосом: — Ты на меня надейся. Я им не прощу ни сына, ни земли поруганной нашей.

Стало ясно, что эта женщина будет единомышленницей и опорой. Не выдаст, не отступится, не упрекнет. Оттого и тянется к ней Зиночка, что чувствует верность.

Зина и Людмила Павловна — дочь учительницы и учительница — терпеливо ждали. Ждали пятнадцать дней и ночей…

— А если не найдет? Если провал?

— Нет, Зиночка, гони прочь темные мысли. Может быть, одному не повезло, так придет другой, придет обязательно.

Но пришел именно тот, которого ждали. Прикрыл за собой дверь, поздоровался. Она не знала его, но поняла, что это он, еще до обусловленных фраз, до всей процедуры, предусмотренной инструкцией.

— Зиночка, быстрее, время не терпит. Это надо зашифровать и срочно в эфир.

— Ясно, товарищ Петров. — И сразу почувствовала себя уверенней, потому что вот он, здесь, рядом, свой.

— Успеха тебе, дочка.

Руки привычно тянутся к ключу «Белки» — рации, вмонтированной в чемодан, антенна выведена через стропила крыши, рация развернута. Быстрее, быстрее, быстрее… Вдруг шум со двора:

— Хозяйка, лопаты надобно, где взять? — Трое незнакомцев шныряли в сарае.

Быстро свернута рация, но антенна не поддавалась. Провод натянулся, как струна, но не соскальзывал в комнату. «Где-то зацепился, когда прикрепляла его к трубе», — подумала Зина. Надо было что-то предпринять, и она выбежала на крыльцо. Незнакомцы по приставной лестнице уже поднимались на чердак.

— Там лопат нет! — успела выкрикнуть Зиночка. Но мужчины, не обращая на нее внимания, уже влезали в слуховое окно.

— Посмотрим. Авось найдутся, — пробасил рыжий детина.

«Заметят или не заметят? — стучало в висках. — Провод как провод, в изоляции. Может, не догадаются», — уговаривала сама себя, а внутри все сжалось… Мужчины слезли с чердака и направились к следующему дому.

— Обошлось. Уходят. Не заметили, — прошептала хозяйка.

Но ни страха, ни облегчения не было. Осталось какое-то неясное беспокойство: очевидно, надо быть еще осторожней и внимательней. Вновь развернула рацию.

— Спокойно, спокойно, — говорила себе, отстукивая шифровку.

В эфир уходили точки, тире. За ними — пятнадцать дней работы группы. Они вместились в тридцать минут — один сеанс связи радистки с позывными «Ева». Это минуты, когда нужны не отчаянность и стремительность, не безрассудная храбрость, а требуется спокойствие, внимание, выдержка, когда нервы не должны подкачать — ты ставишь последнюю точку в опасной работе многих. И нельзя думать сейчас о том, что где-то вражеские пеленгаторы, возможно, зафиксировали выход в эфир неизвестного передатчика.

Война, ворвавшаяся в ее жизнь, как и в жизнь всех ее ровесников и учительницы Фоминой, распоряжалась судьбами людей по-своему. По ее воле оказалась Зина на берегах Кубани, вблизи Кавказа, о котором мечталось в детстве.

Уже в тот день, когда пришла Зина Филиппова к Людмиле Павловне Фоминой, она поняла, что отныне крепко связана с этой простой, доброй женщиной. Как напоминала она ее мать, Веру Модестовну! Вечерами они часто сидели рядышком, рассказывая о прошедшем дне, и Зиночка могла сердиться на маминых Вовок и Петек или радоваться за них. Она любила маму, очень гордилась тем, что та — учительница. Вера Модестовна и дочку рано научила читать, любить стихи, понимать красоту природы, людей… Когда же в голодном тридцать третьем Веры Модестовны не стало, то Зиночка в помыслах своих заменяла ее в школе. Во всяком случае, закончив десятилетку, она сразу же вернулась в школу. Не преподавателем — пионервожатой, но в школу. В память о самом близком человеке — матери ей хотелось отдать ребятам всю свою ласку, нежность, научить их дорожить и беречь Родину-мать.

Юность тем и прекрасна, что кажется, будто можно сделать миллион дел, и до утра бродить по улицам родного города, и слушать музыку, читать стихи, и не замечать, как бегут часы, и радоваться всему: и что тебе двадцать, и впереди вся жизнь, и наступает весна. А какая тогда была весна, в 1941 году! Строились планы — учительский институт, школа, дети…

Образы минувшего исчезли в грохоте танков.

Война заставила на все смотреть по-иному. В день своего двадцатилетия, 18 августа, Зина Филиппова пришла в райвоенкомат с просьбой отправить на фронт. Ее направили в Куйбышевскую школу связи — фронту нужны были радисты. Она гордилась, что была вместе со всеми в строю. Начался новый период ее жизни. В документах он отражен так:

На какое-то время отодвинулись мечты о фронте. Зина работала на центральном телеграфе, жила в общежитии при городской радиостанции. Однажды ей сказали:

— Вот тебе записка, пойдешь в комендатуру НКВД, обратишься к товарищу Заболотскому…

Шел июнь 1942 года. Старший лейтенант Сергей Петрович Заболотский принял Зину приветливо, поинтересовался условиями жизни, личными планами, а затем перешел к решающему разговору о работе в органах госбезопасности. Зина давно решила для себя, что ее место — на переднем крае борьбы с врагом. Мысль о том, чтобы стать разведчицей, казалась несбыточной мечтой, мечтой, которую вынашивали в своем сердце тысячи патриотов. И вдруг ей говорят:

— Ответ, Зинаида Ионовна, надо дать сейчас. Времени для раздумий маловато, — заключил беседу Заболотский, внимательно вглядываясь в собеседницу.

— Я согласна. Считаю, что могу быть полезной.

И много лет спустя помнит Зинаида Ионовна, как выглядел тот лист серой оберточной бумаги, на котором написала она несколько слов:

Отбор будущих разведчиков велся тщательно и скрупулезно. О новой кандидатуре Заболотский писал в рапорте начальнику управления:

— Зинаида Ионовна, готовить мы вас будем для работы в тылу противника, поэтому придется подучиться некоторым тонкостям нашего ремесла. Для всех ваших знакомых вы арестованы и находитесь под следствием. В вашей комнате общежития для убедительности произведен обыск, — и Заболотский подмигнул Зиночке. — А паспорт мы вам выпишем на имя Фоминой, соответствующая биография вам подготовлена. Поселитесь вы в Армавире, там вы никогда не бывали. Будете действовать в составе группы специального назначения.

В течение месяца Филиппова не выходила из здания. Учебный процесс был очень насыщен: шифровка сообщений, работа на радиопередатчике, изучение основ конспирации.

К месту ее нового жительства вместе с Заболотским выехали затемно. К Л. П. Фоминой она явилась как невестка, жена погибшего сына, которого в действительности Зина ни разу не видела. Работать стала секретарем в МТС, но продолжала заниматься радиоделом. Выход в эфир в специально усложненной обстановке. Проверка устойчивости связи с Центром в предгорных условиях. Тренировки, встречи со связниками… Заболотский терпеливо учил Зину трудному искусству разведчика.

В кабинете начальника отдела Николая Александровича Иволгина находились только те, кто разрабатывал и готовил операцию. Операция была согласована с Центром, представитель которого находился здесь же. Иволгин негромко зачитывал план:

— «В период временной оккупации части территории Северного Кавказа для выявления германской агентуры, а также для внедрения в разведорганы противника предусмотреть деятельность групп специального назначения «Перевал», «Ущелье»… На случай вынужденного отхода Красной Армии в районе создается нелегальная разведгруппа «Перевал» в составе шести человек, из которых — один радист, один связник… Радист характеризуется исключительно с положительной стороны. Честный, преданный Родине человек, выдержанная, волевая, не болтливая девушка. Командиром назначаю Сергея Петровича Заболотского. Он хорошо знает весь личный состав, принимал участие в подборе и подготовке группы». У кого есть замечания по составу группы? — обратился Иволгин к собравшимся. — Нет? Тогда успеха тебе, Сергей Петрович, и береги людей, особенно Филиппову. Без связи с Центром, сам понимаешь, вся деятельность группы пойдет насмарку, — закончил он.

Еще на исходе первого месяца обучения Заболотский как-то спросил:

— Зина, у тебя есть гражданская одежда? В армейском обмундировании тебе нельзя ехать на новое место, по документам ты в армии не служила.

— Все, что на мне, да солдатский вещевой мешок, а довоенного у меня ничего не осталось, — ответила Зина.

— Я так и думал. Вот приготовил тебе ситцевое платье, пальтишко и берет. Такие все теперь носят. Надеюсь, сама сможешь подогнать это по себе.

Работники МТС, где секретарствовала девушка, ее такой и запомнили: голубоглазая, светловолосая, с короткой стрижкой и в неизменном синем берете, веселая и задорная.

МТС была расположена на ближнем от города хуторе. Заболотский предупредил радистку, что, если фашисты при оккупации МТС не закроют, она должна продолжать работать здесь.

Однажды утром, придя в контору, девушка узнала, что не сегодня-завтра враг будет в городе.

— Зиночка, мы уходим в лес, — шепнула ей одна из сотрудниц. — Пойдем с нами? По решению райкома партии создается партизанский отряд, почти все наши уходят. Не раздумывай! Ты девушка симпатичная, а тут оккупанты, — добавила она, видя замешательство Зиночки.

— Да не может быть, чтобы фашисты заняли наш городок. Фронт-то в десятках километров. Нет, не верю, не войдут они сюда! — с оптимизмом, свойственным молодости, ответила та. Не могла она объяснить, что уходить в партизаны ей никак нельзя, даже если обратятся к ней с просьбой помочь им, — не имеет права. Ее задача — это бесперебойная связь с Центром, как инструктировал ее Заболотский.

С приближением фашистов горожане группами уходили в лес, чтобы там переждать первые, самые страшные часы оккупации. Прошли колонны передовых частей, в нескольких местах занялся пожар. Надвигающаяся опасность толкнула Зину в лес, там она забралась на высокое дерево, и стал виден весь в дыму город, а вблизи — поднимавшаяся по косогору цепь гитлеровцев.

«А если найдут, схватят? — дрогнуло сердце, мелькнул страх. — Как объясню, зачем оказалась здесь, в лесу?»

Фашисты, прочесав кустарник, отошли. Когда утихла пальба, обратно потянулись женщины, дети. Зина шла с ними. Их не задерживали, не проверяли. Фомина обрадовалась, увидев ее живую и невредимую. Да и сама девушка успокоилась, осознала: начался период, к которому она готовилась все последнее время.

На второй день прихода фашистов вышла в город. На заборах и стенах домов висели объявления о введении комендантского часа, улицы усиленно патрулировались. Очевидно, в городе стоял большой воинский гарнизон. Начались облавы, обыски у населения. Не миновала облава и Зиночку. Полицаи хватали всех молодых, регистрировали и направляли на работу. Ее определили на кухню в офицерской столовой. Приятного мало, но зато выдали пропуск, позволявший ей передвигаться по городу, не боясь патрулей. Работала она вместе с другой девушкой. Распоряжался на кухне пожилой толстый немец-повар. Он немного говорил по-русски и часто рассказывал о своей семье, о детях, порой вел откровенные беседы о действительном положении, дел на фронте. И когда Зиночка обращалась к нему с просьбой отпустить домой пораньше, он не препятствовал. Знал бы он, что каждая такая просьба была связана с очередным выходом в эфир!..

Через пятнадцать дней связник снова пришел со сведениями о дислокации войск гитлеровцев, перемещении их контрразведывательных органов, принес списки выявленных фашистских агентов.

Подпольный передатчик с позывными «Ева» на этот раз дважды выходил в эфир, так велик был объем передаваемой информации. Радистка видела за этими листками с цифрами громадный и рискованный труд десятков советских патриотов, мужчин и женщин, коммунистов и беспартийных, пожилых и юных. И стук морзянки сливался с биением ее сердца — живы, боремся, действуем!

Радиопитание стало истощаться, надо было достать запасные батареи из тайника, устроенного в перелеске. Она знала, что все выходы из города контролируются оккупантами, и поэтому приготовилась к встрече с ними. Уверенным шагом шла Зина к лесу.

— Стой! — раздалось из кустов, и два полицая с гитлеровцем приблизились к девушке. — Документы! — обратился к ней один из полицаев.

Зиночка достала свой пропуск. Солдат, прочтя, лениво махнул рукой: пропустить. Когда эти трое скрылись за поворотом дороги, радистка побежала, обрывая паутину, густо висевшую на деревьях и кустах. Отсчитала положенное расстояние от дерева-метки, отрыла тайник, две батареи выложила в сумку, прикрыла картофелем. Возвратилась домой благополучно, но, когда начала очередной сеанс связи, ахнула — рация работала только на прием: «Сели батареи в земле. Кто же теперь передаст шифровки, кроме меня? Кто?.. Некому. Группа осталась без связи».

А тут еще одна напасть.

— Зиночка, собирайся! Окаянные приказали убираться из дома. Пошли к Семиным, они обещали принять, — грустно сообщила расстроенная вконец Людмила Павловна.

Вещи перенесли к старикам-соседям, рацию Зина спрятала под койкой, на которой втроем и спали — она, Людмила Павловна и хозяйская дочь Катя. Эту квартиру Заболотский порекомендовал как резервную.

Однажды в дверь кто-то постучал требовательно и тревожно.

— Войдите, — ответила Зина еле слышно.

— Ты чем-то взволнована? — с порога спросил Петров. А Зиночка не знала, как и благодарить его: за то, что пришел, что поможет, да просто за то, что он живой.

Город был запружен беженцами, отступающими частями, и никто не обратил внимания на женщину в синем берете, спешившую по улице с чемоданом в руке следом за пожилым мужчиной. Офицеры комендатуры признали бы в нем своего служащего, инвалида без левой руки. Они пользовались его услугами в качестве переводчика, и тот всегда почтительно выполнял приказы своих хозяев.

Шаги затихли. Зиночка остановилась перед домом, в который вошел связной. Из-за дверей вынырнула девчушка лет десяти, пригласила войти.

— Здравствуйте, — поздоровалась она с хозяевами третьего своего убежища, русскими патриотами, которые принимали ее, рискуя своей жизнью.

— Входи, дочка, не стесняйся, будь как дома, — пригласил ее в горницу высокий старик с окладистой бородой и хитроватым прищуром выцветших глаз. Согнувшись в проеме двери, пропустил ее вперед. — А вот твоя комната. Окна выходят на огород. Устраивайся пока, а мы пойдем посмотрим, что к чему там.

В этом доме удобно было развернуть рацию, здесь же, в одной из комнат с земляным полом, были спрятаны батареи питания — последний комплект.

Квартиру эту загодя подготовил Заболотский — на черный день. Выбор оказался удачным. Вскоре в эфир пошли донесения разведчиков группы «Перевал».

Однажды вновь появился связной.

— Зиночка, гитлеровцы уходят. В комендатуре суетятся, срочно отправляют документацию. Я уезжаю вместе с ними, — сообщил связной подчеркнуто бесстрастным тоном.

— А как же я? — вырвалось у нее.

— У твоей рации практически кончилось питание, поэтому Заболотский приказывает оставаться здесь. Когда наши придут, сама знаешь, к кому обратиться. Успеха тебе, дочка, — закончил связник и, обняв ее, по-отечески поцеловал в русые волосы…

Дорогих краснозвездных освободителей встречал весь город. Не сразу удалось Зине связаться с чекистами. Только через четыре дня зашел к ней незнакомый офицер и передал указание Заболотского: оставаться на освобожденной территории. Но не закончились на этом боевые будни радистки. Она участвовала в ликвидации бандитских формирований на Северном Кавказе, оставленных гитлеровцами, выполняла другие специальные задания.

В. Лебедев ВО ИМЯ РОДИНЫ

Вечером 25 октября 1942 года старощербиновское питейное заведение, громко именуемое рестораном, сверкало огнями. У входа, словно соперничая с электрическим светом, красовался начальник районной полиции Григорий Плоский. Сияла белизной парадная черкеска, фальшивым серебром поблескивали побрякушки. Стыла на жирной физиономии угодливая улыбка.

— Будьте так ласковы, господа! Заходьте! Заходьте! — распевно, медово выводил Плоский.

На шаг впереди гнул спину районный атаман Дахно. Вдвоем с начальником полиции они встречали высоких гостей — чинов из немецкой комендатуры.

На самом деле «гости»-то и были хозяевами. Но на этот раз они позволили своим холуям поиграть в самостийность. К тому времени фашисты уже вывезли из Щербиновского района в фатерланд сотни пудов пшеницы, более тысячи голов крупного рогатого скота и около четырех тысяч гусей, кур, уток. Чтобы подогреть рвение своих помощников, гитлеровцы намекнули им, что, мол, неплохо бы отпраздновать «успехи». А те, конечно, рады стараться. Вот почему рассиялась огнями станичная ресторация, вот почему на ее крыльце расшаркивались перед фашистским комендантом и его свитой представители местной «знати».

До глубокой ночи веселились гитлеровцы со своими прихлебателями. Атаманы косноязычно восхваляли немецкий «новый порядок» да предавали анафеме большевиков. Напыщенные офицеры воспринимали эти дурно пахнущие речи как глас благодарного русского народа.

— Гут! Зер гут! Великой Германии нужен такие люди… — одобрительно бормотали офицеры.

Вместе с другими пьянствовал до утра помощник районного атамана Шумский. В событиях, о которых пойдет речь, ему выпало сыграть немаловажную роль.

Поначалу их было двенадцать. Одна женщина, одиннадцать мужчин. Правда, одному из мужчин едва исполнилось шестнадцать, но он без скидок сносил все тяготы. Они шли почти месяц, в основном по ночам. Шли из-под станицы Крымской, а точнее, из Гостагаевского леса, где действовал их партизанский отряд. Им было приказано возвратиться в Щербиновский район для проведения разведывательной работы, подрыва коммуникаций в тылу фашистских войск.

Нелегким был рейд по захваченной врагом родной земле. Позади осталось больше сотни километров, когда на восьмой день пути под хутором Беликовом пришлось партизанским разведчикам принять трудный бой.

Дрались один против четверых. Полицаи и гестаповцы, окружив партизан, уже считали их обреченными, но те прорвали смертоносное кольцо, укрылись в плавнях. Лишь один не смог уйти. Отыскала проклятая пуля, сразила партизана наповал. Еще двое были ранены.

Дорого заплатил за это враг. Трупами стали двадцать полицейских, несколько гитлеровских солдат и офицеров.

Это была не последняя стычка с противником. И после каждой партизан становилось все меньше. Почти у самой цели наткнулись на засаду. Здесь погибли двое. Один из патриотов подорвал гранатой себя и окруживших его фашистов. Ценой жизни он дал возможность обессилевшим от ран, опухшим от голода товарищам продолжить путь вперед…

Поначалу их было двенадцать. До места дошли лишь пятеро: секретарь Щербиновского райкома ВКП(б) Елизавета Михайловна Вишнякова, редактор районной газеты Евтихий Андреевич Наконечный, его шестнадцатилетний сын Владимир, еще один боец и командир группы Анатолий Афанасьевич Герман, начальник Щербиновского отдела НКВД.

Вот так — очень коротко, по-военному — охарактеризовал деятельность группы Германа ее участник в письме, направленном руководителю партизанского куста. Оно хранится теперь в краевом партийном архиве.

А дело им было поручено опасное и нелегкое. Об этом позволяет судить такой документ, как задание штаба партизанского движения, разработанное осенью 1942 года. Перед группами, подобными той, которую вел Анатолий Герман, ставились серьезные задачи. Разведчики обязаны были выведать все: размещение и численность гарнизонов противника и карательных отрядов, интенсивность передвижения воинских частей, расположение аэродромов, складов оружия и боеприпасов и многое другое. Партизанам предписывалось действовать совместно с оставленным на местах подпольем…

— Слух идет, будто в станице Германа видели?

— Это правда. Сам повстречался с ним.

— Ну, что он рассказывал?

— Говорил, к весне погонят фрицев отсюда. Непременно погонят. А сам-то не очень здоров на вид. Похоже, ранен, — шептались станичники.

Прежний начальник НКВД здесь, под самым носом у немца? Ясно, что пришел он не к теще на блины. Значит, действуют наши, значит, не сломила их немецкая сила. Веселели глаза у женщин, крылатую надежду оставляли в хатах такие разговоры.

Случалось, конечно, что иные, увидев Германа, старались прошмыгнуть стороной. Но большинство радовалось встрече. Часто спрашивали напрямик:

— Не страшно ли тебе, Анатолий Афанасьевич? А вдруг схватят?

— Нет, не страшно. Я среди своих. Пусть те дрожат, кто нашу землю грабить пришел.

Такой ответ приходился по душе. Люди жадно расспрашивали, как дела на фронте, охотно рассказывали обо всем, что интересовало Германа. Понимали — не зря допытывался он, какими силами располагают в округе фашисты.

С помощью жителей партизаны установили наблюдение за самыми важными объектами, дорогами. Подпольщики пробирались не только в соседние станицы, но даже в Ейск. Герман располагал довольно обширной информацией.

Часто вести, которые сообщали ему, оказывались горькими. Едва появившись в Старощербиновской, узнал Герман, что в первые же недели оккупанты расстреляли в лесозащитной полосе за станицей около двухсот человек. Не проходило ни единого дня без новых расправ над советскими людьми. Враг истреблял не первых попавшихся, а именно тех, кто являлся надежной опорой Советской власти.

— Прямо как по плану действуют, гады, — хмурился Герман, узнавая имена погибших, — самых верных наших людей убивают.

Партизанский разведчик не ошибался. Гитлеровцы заранее планировали убийства. Согласно гестаповской классификации все местное население было разделено на три категории. Третья категория: коммунисты, комсомольцы, советские активисты, даже пионеры — подлежала беспощадному истреблению. По Щербиновскому району в список обреченных было занесено около двух тысяч человек. Герман, его помощники не знали о существовании черных списков. И все же сумели помешать тотальному истреблению «третьей категории». В самые черные дни оккупации они вызвали огонь на себя.

Появление в станице листовок явилось первой неприятной неожиданностью для оккупантов. Тогда, в пору военных успехов, солдаты фюрера еще верили, что выполняют священную, особую миссию арийцев. Убийцам детей, женщин и стариков очень нравилось, когда их величали освободителями. И вдруг кто-то осмелился сказать совсем другое. На листовках, написанных от руки разными почерками, было четко выведено:

Разгневался фашистский комендант. Швырнул в лицо начальнику полиции Плоскому крамольные листки:

— Кто это писал? Кто расклеивал? Немедленно схватить!

Прошел день. Минул второй. Приказ коменданта остался невыполненным.

А листовки в еще большем количестве вновь забелели на стенах домов, на заборах, стволах тополей. Они грозно предупреждали:

И призывали саботировать отправку в неметчину кубанского хлеба и прочего добра.

Вскоре в районную комендатуру сообщили о нападении на два обоза. Солдаты, охранявшие их, были перебиты, лошади угнаны. Часть снаряжения исчезла. Остальное приведено в негодность. Повозки перевернуты и подожжены.

Тревога охватила военного коменданта. Вызванные на помощь гестаповцы пришли к выводу, что в районе действует хорошо организованное подполье.

— Найдите руководителя большевиков, обезглавьте организацию — это самый верный способ прекратить диверсии, — посоветовал, уезжая, офицер СС коменданту.

Однако шло время, но ни фашистам, ни Плоскому с его подчиненными не удалось ухватить хотя бы слабую ниточку, ведущую к подпольщикам. Тайна оставалась нераскрытой. И едва ли сумел бы враг выведать ее, не предложи свои услуги одна продажная душа.

— Если мы ничем не напомнили о себе этой коричневой сволочи, не пристукнули хоть одного немца — значит, прожили день напрасно.

В этих словах, сказанных однажды Германом своему другу, весь он. Стремление нанести врагу как можно больший ущерб и привело Анатолия Афанасьевича в дом человека, который выдал его.

Бухгалтер Павел Шумский остался в станице как партизанский связной. Ему назвали несколько мест встреч. Задания он должен был получать от Германа или же от его посланца. Все это очень скоро узнали гестаповцы от самого Шумского.

— Между прочим, Герман давал указание войти к вам в доверие, — закончил свои показания изменник.

Доверие было оказано, как только Шумский дал подписку, что согласен сотрудничать с гестапо. Он получил должность помощника районного атамана. Вместо напутствия его спросили:

— Нужно ли объяснять господину Шумскому, что он должен делать, если объявится Герман или кто-нибудь еще из партизан?

— Не сомневайтесь. В тот же миг дам знать, — заверил тот. А сам подумал: «Откуда им взяться, партизанам!» Как ни кидал он мысленно на счетах черные и желтые костяшки, все выходило — не вернуться Советам.

Но когда в одну из ноябрьских ночей постучал к Шумскому Герман, бухгалтер опешил. Холодом проползло по каждой жилке сомнение: вдруг прогадал? Опомнился лишь, когда остался один. Так и не дошло до сознания, почудилось или же на самом деле сказал Герман: «Зайду еще». Прыгали перед глазами костяшки, отстукивали одно и то же: что делать? Что? В конце концов решил: «Подожду». Во второй, потом в третий раз пришел к нему начальник НКВД, а помощник атамана не извещал об этом своих хозяев.

Ночью 12 ноября Герман пришел в четвертый раз. Попросил припасти продуктов. Объяснил:

— В дорогу собираюсь. Нужно в Ейске побывать… Рассчитаться с одной продажной шкурой.

Последние слова показались Шумскому намеком. С натугой выдавил:

— Провизию добуду. Когда вас ждать?

— Завтра, — ответил Герман и попрощался.

Час спустя Шумский побывал у Плоского и военного коменданта. Он рассказал почти все. Умолчал лишь, что встречался с начальником КНВД не единожды…

Герман выжидал двое суток. Чутье подсказывало: что-то с Шумским неладно. Разум предостерегал от излишней подозрительности. А времени на спокойную проверку не было. И хотя товарищи, в том числе Вишнякова и Наконечный, отговаривали, Анатолий Афанасьевич на третью ночь решил пойти к Шумскому.

— Там, на месте, виднее будет. Если он свой, то не использовать преимущества его положения будет преступлением перед Родиной. А чужой — тем более нужно убрать.

Спорить с ним не стали. Знали, все равно пойдет. Хотя бы по праву командира.

В доме Шумского уже третью ночь подряд ждали Германа шестеро полицаев.

Тихий условный стук в ставню хлестнул по хозяину, как удар грома. Вся засада притаилась в дальней комнате. Германа было приказано схватить непременно живым. Комендант несколько раз повторил:

— Стрелять только по ногам!

Полицаи ждали момента, когда Герман войдет в горницу. Но он остался в сенях, несмотря на настойчивые приглашения.

— Очень спешу. Никак не могу. Где то, что просил? Сейчас, сейчас, — засуетился Шумский. — Одну минутку.

Скользнул за дверь и тотчас возвратился с неполным мешком.

В тот самый момент, когда Герман, приподняв одной рукой мешок, начал натягивать фуражку, на его голову обрушилось что-то острое, тяжелое. Для верности Шумский ударил еще раз. Откинув в сторону ненужный больше кусок железа, навалился на рухнувшее тело. Но падая, Герман успел крикнуть:

— Ванька, стреляй!

Это было сигналом для Аркадия Гришко, подпольщика, который оставался снаружи, у входа в дом. Полоснули по окнам автоматные очереди. Зазвенели стекла. Захлопали ответные выстрелы полицаев. Нагоняя страх друг на друга, они долго палили в темноту, пока не дошло до них, что никто не стреляет в ответ. Когда выскочили в сени, обнаружили там лишь распластанного на полу, вконец перепуганного Шумского.

— Шестеро здоровенных мужиков не сумели скрутить одного. Только и знаете, мерзавцы, сукины сыны, сивуху глушить. Кабы знал, сам бы взялся за дело, — орал на своих подчиненных Плоский, когда услышал, что Герман ушел из поставленной ему ловушки. — Переворошить все. Головы порубаю, если к утру не притащите его.

Полицаи вместе с солдатами обыскали десятки подозрительных домов, обшарили плавни. Все впустую.

А Герман был в это время в станице. Он укрывался в хорошо знакомой ему хатенке Нины Андреевны Голояд, сестры Евтихия Наконечного.

— В оккупацию, — рассказывала она позднее, — Герман не то что бывал, а, можно сказать, жил у нас. В доме тогда два тайника существовало. Один под полом вырыли, другой попозже на горище устроили.

Ту ночь, когда беда приключилась с Анатолием, никогда не забыть мне. С вечера заметила, очень чем-то обеспокоены Тихон, брат мой, да Лиза Вишнякова. Она у нас скрывалась.

Совсем уж припозднилось. Слышим, где-то в центре пальба затеялась. Потом враз стихла. Одни собаки надрываются, угомониться не могут.

Вдруг вроде кто-то осторожненько так царапнул ногтями по двери. Потом еще, чуток погромче. Отворили, видим — Герман. Еле держится на ногах. Голова — рана сплошная. Вся макушка разворочена. Глядеть — и то жутко. Лицо, плащ — все в крови. Перешагнул порог и сразу: «Все-таки запродал меня этот гад!»

Гуртом раздели, обмыли мы его. Голову перевязали. Слаб был до крайности. К утру, однако, получшало ему. Поднялся, говорит: «Уходить надо нам». И ушли еще до свету вдвоем с Лизой. А брат остался. Ноги у него никудышные были. Распухли, словно колоды…

Упустив Германа, комендант и Плоский решили отыграться на других. В один день они арестовали почти тридцать человек. В их числе — одну из самых активных подпольщиц учительницу Екатерину Ивановну Гришко. Ее сын Аркадий на этот раз избежал ареста. Но позже и он был схвачен, когда принес матери передачу.

Всех арестованных под усиленным конвоем на подводах отправили в Староминскую, где находилась гестаповская тюрьма. На одной из подвод бок о бок с теми, кого он выдал заодно с Германом, трясся теперь уже бывший помощник районного атамана Шумский. Расчетливому бухгалтеру будущее не сулило ничего хорошего. Его обвиняли в том, что он умышленно помог скрыться опасному партизану.

Все дальше на юго-восток пробирались Герман и Вишнякова. Еще несколько дней пути, и тогда можно было бы связываться с каким-либо партизанским соединением. Но за станицей Ольгинской фашисты напали на их след. Партизанские разведчики отстреливались до последнего патрона. Вишнякова попала в лапы врага тяжело раненной. Перед смертью на ее долю выпали страшные страдания: ее пытали безжалостно, изуверски.

Германа убивать не спешили. Его привезли в Староминскую. В гестапо состоялась его последняя встреча с Шумским. Точнее, это была очная ставка.

— Знай, что к стенке тебя поставят, — пообещал ему Герман.

На допросах он больше не проронил ни слова. Его живое тело прижигали каленым железом, резали ножами, рвали щипцами. Герман молчал. Что придавало ему силы? О чем он думал, когда висел, распятый на дыбе? О своем партизанском отряде, о судьбах товарищей? Или же о семье, о жене и детях? О том, удалось ли им эвакуироваться?

К тому времени уже почти половины бойцов их отряда не было в живых. Многим выпало умереть на виселице. Жена с ребятишками (спасибо, помогли люди) прорвалась на не занятую врагом территорию. Но какой горькой ценой! Испуганная бомбежкой, оглохла их годовалая малышка дочь. Девочка так и не научилась говорить. Наверное, хорошо, что этого не узнал Герман. И так ему было очень тяжело сознавать, что сыну и дочери расти без отца.

Анатолия Афанасьевича, Екатерину Ивановну Гришко и ее сына замучили в гестаповском застенке. Они не дожили до прихода Красной Армии, до освобождения родной земли всего двух недель.

Герман оказался провидцем. Шумский не ушел от расплаты. Его разоблачили. Пришлось держать ответ за все преступления и Плоскому. Военный трибунал приговорил обоих предателей к расстрелу. В 1944 году приговор был приведен в исполнение.

Есть в старощербиновском парке братская могила со скромным обелиском. На лицевой стороне обелиска среди других фамилий стоит и это имя: Герман А. А. Ну а те, чьи фамилии застыли буквенной бронзой рядом? Разве не достойны они, чтобы тоже воскреснуть на страницах книг? Но то будут уже другие рассказы. А этот подошел к концу.

И тридцати лет не прожил Герман. Он не успел даже привыкнуть к звучанию своего имени рядом с отчеством. Но своими делами, несломленным мужеством кубанский чекист коммунист Анатолий Афанасьевич Герман завоевал почетное право — право учить других, как нужно жить.

Б. Владимиров ВЫЗОВ

В ту октябрьскую темную ночь сорок второго года ему оставалось ориентироваться только по звукам погони. Уходя от нее, он брел, не разбирая дороги, напрямую через плавни, не зная, куда он движется и что его ждет впереди. Надо только, чтобы собачий лай был сзади… Когда лай пропадал, он, боясь заснуть на ходу или потерять сознание от голода, охлаждал лицо студеной болотной жижей, выжимал из нее на одеревеневший язык капли влаги.

Когда он наступил на что-то очень мягкое и зыбкое, мелькнула мысль, что угораздило в трясину. В прорвавшемся на секунду лунном свете блеснули железные пуговицы и белые кости. Одной ногой человек стоял на раздувшемся трупе фашиста… И тут же он увидел планшет — там могло находиться что-то полезное… Позже он не раз думал о том, что карты или приказы, если они там и лежали, наверное, устарели, ведь немцы наступали здесь летом. Да и кому их было сейчас передавать… Но в тот момент он, повинуясь чувству долга, нагнулся, чтобы прихватить находку. И сразу же отпрянул — за спиной раздалось грозное рычание. Круто обернулся. На него уставились пылающие злые глаза. Волк. Человек еле успел выставить навстречу руку с пистолетом. В нем был один патрон. Последний… Промазать — разорвет зверюга. Нажал на спуск…

Поднимаясь с земли, оперся на прокушенную руку, и пронзительная боль лишила его сознания…

Очнувшись, еще ничего не увидев и не услышав, человек почувствовал что-то неладное. Рука дернулась к тому месту за поясом, где была привязана граната, и… провалилась в пустоту.

И тут он услышал дикий хохот. Ржали сыто, громко над его беспомощностью. Гнев и досада бросили его тело вверх, он попытался одним махом, как умел раньше, вскочить на ноги. Но был сбит ударом сапога в висок.

— Ну что, Галясов, допартизанился? Вставай. И без дураков…

— Так что, спрашиваю, допартизанился? Ты моего брата отправил в Сибирь, а я тебя сошлю на тот свет… Что, не узнаешь меня? Это я, Савчук, начальник полиции станицы Гривенской.

— Не горячись, Петро, — другой полицай встал перед Савчуком. — Не у тебя одного счет с этой падлой.

Савчук матюкнулся, опустил винтовку, но от Галясова не отошел. Жадные глаза обыскивали лежащего в луже крови человека, остановились на наручных часах.

— Снимай, твое времечко кончилось.

Галясов поджал руку, но Савчук навалился на нее коленями, расстегнул ремешок.

— Ишь, позолоченные. И написано что-то… «В ознаменование десятой годовщины ВЧК. За преданность делу пролетарской революции. 1928 год». Такую вещь изгадили… Ладно, на подарочек сойдет… А ну, ребята, держите его крепче…

Через минуту довольный Савчук уже притопывал в сапогах, которые стащил с чекиста.

— Надо же! Как раз. А помнится, говорил, что мы с тобой разные люди…

Тряслась по ухабам подвода. Каждая рытвина отзывалась в голове всплесками оглушающей боли. В сознании вспыхивали и гасли картины последних дней. Вот смыкаются за спинами его товарищей камыши — это рассредоточивается отряд после разгрома продбазы и приказа впредь действовать малыми группами. Никто не сказал «прощайте», все говорили «до свидания»… Вот подрывается на мине грузовик, забитый фашистами… Вот трое полицейских ведут по тропинке связанную женщину. Приближаются к засаде, и он, Галясов, узнает в женщине медсестру Сашу Ковалеву. Почти в упор из револьвера он расстреливает двоих конвоиров. Третий пятится, прикрылся телом партизанки, приставил пистолет к ее виску, вопит, что отпустит ее, если ему сохранят жизнь. Галясов дал слово, у него не было другого выхода: вся засада — это он один, в пистолете — последний патрон… А через день Саша оступилась, упала в болото, ее и затянуло. Ни звука не издала, помнила, что рядом цепь карателей. Он оглянулся на всплеск воды, а там только пузыри… А вот на него летит вспененная волчья пасть. И снова уходят в плавни товарищи, обнимаются и — «до свидания». Кто из них схвачен? Кто остался в плавнях? Что каратели знают об их отряде?

— Что, партизан, шепчешь? Богу молишься? Правильно, молись. Скоро с ним свидишься.

Нет, не страшно Галясову. Обидно. Неужели сотня уничтоженных сволочей и десяток радиограмм с разведданными — это все, что успел их отряд? И за то досадно, что в свое время не распознал вот этих…

Прислушался к разговорам полицаев. Один голос долго, с подробностями рассказывал, как славно вчера погудели в чьей-то хате, как гуляли по станице, пужали солдаток. Другой голос сообщал подробности расстрела еврейской семьи…

У комендатуры сбились в кучу станичники. Молчат. Испуганно разглядывают того, кого привезли полицаи. Одно лицо показалось Галясову знакомым. Нет, не здесь он его в свое время приметил. А вот где? Вспомнил: на каком-то совещании в крайкоме партии. Интуиция подсказала чекисту, что и он узнан.

Мужчина отвел равнодушный взгляд от Галясова и продолжал, как ни в чем не бывало:

— Так вот, заблудился я, значит, со стадом. Мы, пастухи, сюда раньше не заходили, больше по своим местам… Тут меня и за грудки. Партизан, говорят. Да я такой же партизан, как вот он, — последовал кивок на Галясова, — папа римский… Измордовали, скотину отобрали да еще приказали мне каждый день сюда на регистрацию являться. Где же тут порядок?

«Свой», — стукнуло у Галясова сердце. И откуда-то взялись силы, чтобы самому слезть с телеги и, не шатаясь, сделать несколько шагов до ступенек комендатуры.

Закончив чтение докладной, Люц, прекрасно владевший русским языком, спросил у вытянутого по стойке «смирно» Савчука:

— Значит, хотите расстрелять сами?

— Хоть сию минуту.

— А вы не думаете, что у пленного могут быть важные для нас сведения? И что он захочет нам многое рассказать?

Савчук смутился:

— Как-то не подумал, господин комендант.

— Не подумали… Надо, господин Савчук, жить не только инстинктами, но и разумом. У вас разума пока маловато, поэтому мы здесь.

Савчук скорчил идиотскую рожу. Дескать, какой с нас, темных, спрос. Но Люц почувствовал, как больно задела, разозлила начальника полиции последняя фраза.

Люц считал себя человеком не злым и если кого-то обижал, то исключительно ради того, чтобы ощутить превосходство над окружающими. Так устроен мир: каждому дано или командовать, или подчиняться, возвышаться или унижаться — середины тут нет. Потому и попросился перевести его из штаба полка, где он занимал незаметную должность, в коменданты большой кубанской станицы, чтобы меньшему числу людей подчиняться, а большим числом командовать. Правда, на новом месте тоже оказались свои сложности. Например, распоряжение генштаба о проведении особой политики в отношении казачества. Искусным заигрыванием с казаками, игрой в их честных друзей требовали склонить коренное население Северного Кавказа к сотрудничеству с Германией, к добровольному вступлению в «освободительную армию»… Не по нему были эти игры. Тут вот стоит безмозглое быдло Савчук, а ты ему должен знаки уважения оказывать…

В коменданте росло отвращение к Савчуку. И Люц отправил его из своего кабинета с первым пришедшим в голову поручением — проверить расклеены ли в станице воззвания генерала Шкуро… Еще один набитый дурак, и чем он только фюреру приглянулся?

В кармане Савчука остались лежать приготовленные для подарка Люцу часы, снятые с Галясова. «Хотел, как человеку, а теперь — фиг тебе. Сам буду носить».

Оставшись один, комендант Люц начал готовиться к допросу захваченного чекиста.

На Кубани обосновались несколько фашистских разведывательных и контрразведывательных центров, и комендант по долгу службы поддерживал с ними постоянные контакты. Упаси бог было показать сотрудникам секретных ведомств, считавшим себя пророками, свое превосходство, хотя в последнем Люц не сомневался… Зато как они любили лесть! Люц тонко играл на слабостях этих своих знакомых и полагал, что эти слабости присущи всем разведчикам мира. Поэтому разговор с майором советской госбезопасности не представлялся коменданту особенно трудным.

…Когда Галясова ввели в кабинет, Люц переставлял флажки на настенной карте боевых действий. Флажки перемещались к нефтеносным районам Кубани, к Главному Кавказскому хребту.

Не оборачиваясь, как бы приглашая к соучастию в своей работе, Люц спросил:

— На что вы рассчитываете, Галясов?

— Кроме смерти, от вас ожидать нечего.

— Ну зачем так пессимистично? Для нас с вами война закончилась. Слава богу, живы остались. Теперь все от нас самих зависит. Нам выбирать: жизнь или смерть. Как говорится, все свое несем с собой. Так древний мудрец сказал? Или вы верите в переселение душ, и поэтому вам смерть не страшна? Вот послушайте, что писал Ницше по этому поводу. — Люц потянулся к полке с книгами.

— Бросьте комедию, комендант. Я все сказал.

Люц примирительно рассмеялся:

— Сдаюсь, сдаюсь. По части допросов вы, конечно, сильнее меня. Я даже не знаю, с чего его начинать. А то, чему меня учили наши специалисты, — это же рассчитано на допрос пешек. А вы фигура! Почти король. До сих пор не пойму, как это болваны из полиции вас взяли…

Галясов, слушая излияния коменданта, все больше раздражался.

— Что от меня надо? А то будто награждать собираетесь…

— А что, это мысль! — воскликнул Люц. — Все, что нужно знать о партизанах, мы и так знаем. Ваших тут — целый подвал. Но объявим, что именно вы нам все рассказали, что получили награду за это. Даже выпустим на свободу. Каково, а?

Галясов рванулся к Люцу, но на него навалился конвой. Выкрикнул только:

— Не посмеешь, гад!

Люц ухмыльнулся:

— По-моему, мы рано перешли на «ты». У русских сначала положено выпить вместе… Кстати, у меня тут припасено. Московского розлива. Не желаете?

— Я с тобой с… на одном поле не сяду! — сплюнул пленный.

— Ну-ну, — поморщился комендант. — Это вы зря.

Но игривое настроение к Люцу больше не возвращалось. Этот босоногий, грязный, окровавленный, еле стоящий на ногах мужик выбил его из колеи. Да кто же здесь, в конце концов, хозяин? Люц шагнул к карте, зло ткнул пальцем значительно ниже флажков.

— Когда мы будем в Иране и Индии, такой король, как вы, превратится здесь в пешку. Торопитесь! Назовите численность отряда, места дислокации, явки, где спрятаны передатчики и типография…

— Бои-и-шься, — с нажимом произнес Галясов, глядя в упор на фашиста.

У того на лице промелькнула тень растерянности.

— Боишься, — заключил Галясов. Хотел еще добавить пару крепких слов, но осекся. В голову ударила ошеломляющая догадка: если он боится, значит… Догадка оформлялась в захватывающую мысль. И это не ускользнуло от внимания Люца, и он подумал, что будто пленный опомнился, спохватился, задумался, наконец, о самом для него важном — а что может быть важнее жизни?! Смятение противника возвращало Люцу душевное равновесие, способность вести игру в прежней манере.

— Вы, я вижу, умеете думать. Мы, немцы, умеем по достоинству ценить тех, кто нам помогает. Учитывая ваш опыт, мы бы могли предложить вам приличное место…

— Мне нужно прийти в себя. Поговорим позже, — пообещал Галясов, и Люц еще раз поразился чудесному превращению в его поведении.

Когда пленного увели, Люц долго вышагивал по комнате, переживая первую победу. Налил стопку водки, чокнулся со своим изображением в зеркале, выпил. Но возбуждение не проходило, вновь требовало какого-то выхода.

Вызвал Савчука:

— Один вопрос. Сколько держался твой брат в НКВД, пока не выдал сообщников?

— Три дня.

— Отлично!

Савчук дико пялился на коменданта.

— Отлично, Савчук!

…В подвале, ставшем тюрьмой, сбившись в один угол, спали товарищи Галясова. Вот председатель Приморско-Ахтарского стансовета Мыстепанов, вот Пономаренко — председатель стансовета станицы Степной, молоденькая учительница Горшкова. Положила голову на плечо старого рыбака. В отряде так и звали — Рыбак. Рядом с Горшковой Андрюшка, ее долговязый ученик. Как пришел в отряд, так на все операции с ней просился. Когда трех эсэсовцев привели, ученик и учительница радовались, как дети… Другие такие родные лица. Что они вынесли?! Можно только догадаться. Избиты, измучены, есть легкораненые. Тяжелораненых партизан каратели перестреляли на месте, в плавнях… Кто-то вскрикивает во сне, кто-то стонет.

— Ма-ма, — протяжно позвала Горшкова и всхлипнула. А где его, Галясова, жена? Что с сыном? Наверное, на фронт рвется, а мать не пускает.

Он не заметил, как мысленно перебрался в свое детство, в старую Москву, побродил с отцом по фабричной сторонке… До революции дело было: как забастовка на заводе, так отец тянет мальчишку в самое пекло, мать каждый раз плакала, вырывала его. А однажды отец слег, не смог выйти в охранение стачки. Так мать прижала Сашку к груди, поплакала и оттолкнула: «Марш к нашим…»

Сейчас Галясов снова с товарищами. Перебирает в памяти их рассказы о том, кто как отстреливался, как дрался, кто сколько фрицев и полицаев положил, кто как погиб. Думай, Галясов. Сопоставляй все, что слышал и видел эти последние сутки в дороге, у здания комендатуры, на допросе, здесь, в подвале.

Мысль, которая осенила его на допросе, нуждалась в обдумывании. В том, что он хорошо сыграет свою роль в этом спектакле, Галясов не сомневался. Главная опора — «духовное» образование. Так он называл свою работу в библиотеке. Все свободное время тратил на чтение. Любимыми героями сразу стали сильные духом люди — князь Игорь, Жанна д’Арк, Емельян Пугачев, Иван Сусанин, Андрей Болконский, декабристы, народовольцы, Ленин и его соратники. Постоянно спрашивал себя: «Смогу ли так же, как они?». Пробивался к пониманию человеческих возможностей. Позже, будучи на партийной и советской работе, в органах ВЧК, он убеждался: несгибаемыми становятся люди, которые знают не только смысл жизни, но и смысл смерти, те, кто эту саму смерть рассматривает как вариант борьбы за то, во что верили. …Но смогут ли ему подыграть его товарищи? Он знал, какие они бесстрашные в атаке. На миру, как говорится, и смерть красна. А на допросах только твоя совесть тебе судья, только твой характер — твой друг и твой враг…

Утром Галясов собрал вокруг себя тех, кому доверял, как себе, — Мыстепанова, Пономаренко, Рыбака.

— Ребята, нужно поговорить. Есть настроение меня слушать?

Рыбак торопливо заправлял в брюки остатки рубахи. Пономаренко расчесывался пятерней. Мыстепанов тихонько откашливался.

— Начинай, Александр Васильевич.

— Тут один вопрос. Как нам вести себя. Чтобы за нас не краснели дети, жены, отцы и матери, наши друзья. Чтобы нас в случае чего вспоминали добрым словом. Чтобы приблизить победу…

— Сами о том гутарили, — ответил Рыбак. — А ты ж наш командир. Как скажешь, так и зробим. Так, хлопцы?

Все согласно кивнули. У Галясова комок подкатил к горлу.

— Спасибо, Рыбак. Спасибо, товарищи… Так вот какое дело. Знайте: отряд не разбит. Наш отряд существует! Спокойно! Спокойно! Я не имею права вам сказать, кто и куда ушел, сколько нас осталось. Скажу одно: есть кому бить врага. И пускай фашисты знают об этом. Пускай в страхе просыпаются, в страхе жрут, в страхе выползают из домов, в страхе ходят по улицам, в страхе ложатся спать. А мы должны жить без страха. Чем меньше его будет у нас, тем больше его будет у гадов… А теперь слушайте мою просьбу. На допросах не отрицайте, что я — Галясов Александр Васильевич, начальник райотдела госбезопасности, заместитель командира партизанского отряда по разведке. На все вопросы о нашем отряде отвечайте смело, что лучше всех это знает Галясов.

Он был готов к тому, что просьба вызовет недоумение, растерянность, даже подозрения. По всем законам подполья ему следовало выдавать себя за другого, но кто же знал, что сложатся непредусмотренные обстоятельства…

— За кого ты нас считаешь, Василич?! — первым пришел в себя Рыбак. — Ты чего нас иудами делаешь? Меня еще Белоконь пытал, а этим гадам до того зверя далеко. Думаешь, не выдержу?

Раскрыть свой план? Опытный командир знал, какую силу духа у рядовых бойцов рождает полная осознанность действий… Рыбаку он бы открылся. И Мыстепанову, и Пономаренко. Но как поведут себя под пытками Горшкова, Андрюшка, подслеповатый бухгалтер? Потом не всех в этом подвале он хорошо знал. А вдруг здесь тот, кто выдал их отряд?

— Я ни в ком не сомневаюсь, Рыбак… Просто меня и так уже узнали. И про то, что я лучше других в курсе дела, тоже небось догадываются. Так какой вам смысл упорствовать в очевидном? Для другого силы поберегите… Убедил, дед?

Не очень, это Галясов видел. Но других аргументов у него не было. Как и другого выхода…

…Люц грел руки над закипающим самоваром, когда ввели Галясова — мокрого, дрожащего от холода.

— Через пять минут можно будет пить чай.

— Уже напился.

— ?!

— Воды в подвале. Я требую создать нам условия, положенные для военнопленных.

Люц вообще не терпел, чтобы зависимые от него люди что-то требовали. Но сейчас его заинтересовала наглость пленного. Что за ней стоит? Решил подразнить допрашиваемого. Произнес с участием в голосе:

— Я вам предлагаю другой вариант облегчения участи. Кардинальный. У вас могут быть условия жизни куда лучше, чем у ваших сообщников. Я говорил об этом вчера, повторяю и сегодня. От вас требуется всего несколько честных ответов.

— Слишком дешевая цена…

— Назовите свою, — молниеносно отреагировал Люц, всем своим видом высказывая готовность к переговорам с деловым человеком.

— Убирайтесь отсюда!

— Кто? — не понял Люц. — Я?!

— И ты, и вся твоя банда вместе с фюрером.

Люц через силу усмехнулся:

— Я слышал, что казаки упрямы. Но когда упрямость себе же во вред — это абсурд… Торопитесь, Галясов. Чай подходит.

Не сводя тяжелого взгляда с коменданта, Галясов твердо выговорил:

— Пей его сам. Да побыстрей. Может, больше не придется.

Комендант готов взорваться. Какую наглость он вынужден терпеть! Да этого энкавэдэшника… Нет, нельзя поддаваться эмоциям. Наглость может содержать важную информацию.

— Почему не успею? Артиллерия русских сюда не достанет, бомбить вашим тут нечего. Так что вы зря петушитесь.

Люц перехватил хитрую искорку в глазах арестованного: дескать, есть другие способы кусаться. Какой же этот русский непрофессионал, хоть и занимал высокий пост в их госбезопасности! Как много выболтал, ничего не сказав! Не иначе как в плавнях скрывается большой отряд. Он, Люц, и сам это предполагал, не верил оптимистическим докладам жандармов и полиции. А это быдло, Савчук, хотел его сразу расстрелять! Дураки, дураки вокруг…

Как Люцу хотелось пережить радость победы над противником! Как не терпелось услышать похвалу от начальства за проницательный ум, ювелирный расчет в ведении следствия. А как будет опозорена контрразведка, когда он, Люц, наведет на партизанскую базу карательный отряд! Но поселившееся в нем чувство опасности заставляло гнать допрос дальше. Корень тревоги сидел где-то в плавнях, его нужно скорее вырвать. К черту всякую игру в королей и пешек!

Люц распрямил грудь:

— И мне пора переходить на «ты». Неужели ты, болван, надеешься на то, что к вам придет помощь из плавней? Неужели ты думаешь, что мы без тебя всю твою банду не переловим?

— Попробуй, — с вызовом ответил Галясов.

— Не ты скажешь все, что нам нужно, так другие.

— Они ничего не знают, — и отвернулся к окну, давая понять, что тема разговора исчерпана.

Люц позволил себе вскипеть:

— Посмотрим… А чтобы тебе лучше думалось, посиди в карцере. На воде и хлебе…

Допросив в тот же день остальных партизан, Люц окончательно укрепился в своем выводе о существовании в Приазовских плавнях крупного партизанского соединения. Об этом он сообщил в штаб дивизии. Предупредил, что, возможно, потребуются войска для широкомасштабной операции по прочесыванию плавней. Но штабисты без должного внимания отнеслись к судьбе Гривенского гарнизона. Чуть ли не трусом назвали Люца, обвинили в непонимании обстановки на фронте, где сейчас каждый солдат на счету.

Комендант вызвал начальника полиции и отдиктовал приказ населению станицы Гривенской. Он предупреждал, что за одного убитого немецкого солдата будут расстреляны 150 русских. Все бывшие активисты заносятся в списки заложников…

Ну какой может быть день, который начинается с такого утра? Никого Люц не хочет видеть, быстрей бы сюда Галясова.

Приоткрылась дверь.

— Что вам, Савчук?

— Позволю спросить. Казаки спрашивают, когда ихний главарь будет просить прощения за поругание чести.

Люц почуял скрытую издевку в словах полицейского. Взорвался:

— На работы! Всех на работы, чтоб меньше спрашивали!

Он нарушил инструкцию по проведению «особой политики» в отношении казачества. Зато, разрядившись в крике, почувствовал некоторое облегчение. Можно было вызывать Галясова.

Но ни этот, ни следующий допросы не дали фашистам никаких сведений о партизанском отряде. Уже не только Люц, но и начальник жандармерии Фукс, весь гарнизон и полиция в Гривенской были убеждены, что упорное молчание Галясова объясняется его надеждой на освобождение в результате партизанской операции. И чем дольше Галясов молчал, тем большая вырисовывалась сила, стоящая за его спиной, тем все более жестокими становились допросы.

Люц лютовал от бессилия побороть в себе страх. Развязать язык Галясову стало для него делом принципа. Раньше он брезгливо относился к тем офицерам, кто прибегает на допросах к помощи пыток. Считал их уделом безмозглых садистов. Теперь ему хотелось своими руками задушить партизана.

На одном из допросов по приказу Люца полицейские растянули Галясова на лавке, сорвали рубашку. Набирая скорость, чтобы вспороть кожу и достать до ребер, запели в воздухе казачьи нагайки. Особо усердствовал Савчук. Приговаривал: «Это тебе за брата… За нашу землю… За моих дружков… За партизанство…» Люц наблюдал за пыткой, дрожа всем телом. Дрожь эту он расценивал как временное несовершенство натуры. Надо только не отводить глаз. И действительно, через какой-то час, когда уже пороли учительницу Горшкову, комендант зафиксировал полное свое спокойствие.

Галясова бросили в подвал к остальным пленным. Новый замысел Люца заключался в том, что партизаны, предупрежденные о повторении зверской расправы в случае дальнейшего молчания их командира, сами заставят его заговорить.

И он, их командир, заговорил. Но не на допросе, а в подвале.

Александр Васильевич рассказывал о героях выдуманных, литературных, и героях, которыми стали его друзья-чекисты — вчерашние школьники, учителя, студенты, рабочие, солдаты, комсорги и парторги. Их, разбросанных во времени и пространстве, он выстраивал как участников нескончаемой эстафеты, несшей счастье людям земли, эстафеты, в которую по воле истории включены сейчас они сами, и им нужно так пройти свою дистанцию, чтобы в конце пути их никто ни в чем не упрекнул, чтобы задним числом человечество не вычеркнуло их из списков настоящих людей.

Как-то вечером полицай Мишка Остапенко возвращался домой, в Гривенскую, из соседнего хутора Лебеди. Его распирала злость. Опять у него с этой вдовушкой, Катькой, ничего не вышло. И деньги, и немецкую тушенку ей предлагал, и штыком «щекотал» ее упругий живот, и пугал, что сообщит фрицам, будто она с партизанами водится. Все без толку, та, как каменная. Только глаза полыхают, как у сумасшедшей, да грозится убить его, если посмеет взять ее силой…

Еще издали он приметил размытое белое пятно на мосту. Попалась бы ему сейчас любая баба, под пистолетом заставил бы. Вот он, всегда за поясом, взведен и стоит на предохранителе. По мере приближения пятно на самом деле приобретало очертания стройной женской фигурки. Мишка прибавил шагу. Когда до молодки оставалось каких-то несколько шагов, та юркнула под перила и — вниз. Мишка огромным прыжком — следом.

Прыжок-то и спас его. Удар обрезком трубы пришелся по спине. Мишка метнул свое тело в сторону, на лету выхватил оружие и, падая, пульнул несколько раз куда глаза глядят. Послышался топот убегающих. Зато рядом… Рядом пыталась выбраться из юбки та самая молодка. Мишка нацелился сцапать ее за волосы, рванулся к цели, но сорвал один только платок, потому что… под ним ничего не оказалось. Лысая башка! От растерянности опустил руки, да тут еще кто-то за спиной пронзительно свистнул, просто как выстрелил. Пока оборачивался, из юбки выпрыгнул и сиганул в темноту мальчишка. Мишка разрядил ему вслед остаток обоймы. Но догонять не стал, замешкался, трясущиеся руки не сумели быстро перезарядить оружие. Да и кто знает, нет ли тут еще одной ловушки. Так и остался до рассвета дрожать под мостом, у холодной воды.

Мальчишка, попетляв по плавням, подходил к своему дому. Взялся уж за калитку, как тут его окликнул мужской голос:

— Парень, подожди!

Некуда деваться мальчишке, видно, кто-то его выследил.

— Не бойся. Узнаешь? — раздался тот же, только совсем тихий свист, что отвлек полицая под мостом и спас мальчишке жизнь.

— Чего надо?

— Зачем напали на полицая?

— А вам какое дело?

— Не ершись. Вы ждали полицая, а я шел за ним. Вы мне помешали, а я вам помочь не успел. А если бы мы заранее договорились…

— Кто вы такой?

— Трофим Иванович. Пастух. Заблудившийся пастух… Но это уже из следующего разговора. Приходи через четыре дня к старому причалу. Ровно в полночь. Там договорим. А сейчас — по домам… Кстати, кто вас надоумил с маскарадом?

— Сами… Мишку знаем. Он мимо бабы не пройдет.

— Ну артисты, — ухмыльнулся мужчина. — Зовут-то как?

— Серегой.

— Значит, Сергей. Мы еще повоюем, Сергей…

Комендант собрался вновь позвонить своему начальству и более решительно потребовать присылки подкрепления в гарнизон и карателей. В ответ на его позывные в телефонной трубке раздались непривычные щелчки и какой-то шорох. Люцу показалось, что кто-то, не желающий выдавать себя, слушает не только его крик, но и все его скрытые страхи. Коменданта сковал ужас.

— Савчука ко мне! Фукса! Немедленно!

Черная бездна неба рассыпалась первым снегом. Какой человек не обрадуется ему, не помечтает…

Комендант Люц, глядя на снег, загадал самое сокровенное желание: вернуться домой, к жене и детям, живым и невредимым. Начальник полиции Савчук при виде снежного покрывала на земле, на крышах домов размечтался о том, чтобы из памяти станичников улетучилась Советская власть.

Александр Васильевич Галясов, подставляя ладони под залетавшие в подвал снежинки, думал о том, что суровые времена в жизни людей неизбежны, но легче они переносятся тогда, когда каждый выручает не себя, а товарища. Хотелось ему, чтобы это знал и помнил каждый, кого судьба определила ему в помощники в последнем сражении.

Сережка Овчаренко в это самое время живо представлял, какой можно было бы устроить фашистам «новогодний подарок», будь у них, шестерых друзей, оружие.

Его слушал новый знакомый — Трофим Иванович, с которым они встретились, как и условились, под старым причалом.

— Эх, если бы Ванька не смазал тогда под мостом… Из-за него полицая упустили. А так уже пистолет был бы. А с пистолетом автомат добыть — раз плюнуть. Потом пулемет, гранаты. Мы уже план составили, как освободить партизан. А теперь что? Эти гады по одному перестали ходить, поди подкарауль.

— А без пистолетов и пулеметов вы, значит, бессильны?

— Спрашиваете!

— А если бы я вам дал оружие?

— Всем сразу? Настоящее? — загорелся мальчишка.

— Настоящее, Сережа. Самое сильное. Бьет без промаха. И, главное, вас долго учили им пользоваться… Оружие это называется правдой. Фашисты брешут, что они Сталинград взяли, что казаки у Гитлера в особом почете, что твоих сверстников ждет райская житуха. И все это для того, чтобы казаки пошли против своих же. Кавалерийский корпус хотят собрать, обмундирование для предателей пошили. В Гривенскую сам Шкуро собирается поднимать станичников мстить Советской власти. Да, да, предводитель «черной сотни», что в гражданскую вырезала казаков семьями. Сейчас фашисты зовут казаков выступить против большевиков, а сами сгребают кубанский чернозем, грузят в вагоны и гонят в Германию. Цветочки на нем будут разводить. Скоро объявят мобилизацию населения, будто бы на строительство оборонных сооружений. А сами будут присматриваться к людям, самых сильных отбирать и увозить к себе домой. Как рабов.

— Откуда вы это знаете, Трофим Иванович?

— Пастухи, они все знают… Пока тут партизаны были в плавнях, люди были в курсе всех дел в округе. А сейчас наши, наверное, далеко ушли или не хотят выдавать себя. Не знаю. Вот кое-кто в станице от брехни и запутался… Хорошо бы, конечно, пленных вызволить, да сил у нас с тобой мало. Но помочь им все равно мы можем, когда будем делать то, что они делали — сообщать людям правду. Что такое листовка, знаешь?

Видно Трофиму Ивановичу, что хлопец разочарован: тут, мол, кровь проливается, а им писаниной предлагают заниматься. Парень с сожалением признался:

— Эх, не рванул я летом к партизанам. Мать пожалел. А теперь опоздал…

— Это пусть другие рассудят, опоздал ты или нет… А кто будет делать сегодня самые незаметные, но незаменимые дела? Тебя учили бороться за правду, так давай за нее бороться…

До большой дороги они шли друг за другом, след в след. Если бы кто-то заметил этот пунктир, проложенный по первому снегу, то решил бы, что здесь прошел один человек…

…Галясов проснулся от нового ощущения. Как-то по-новому гудит тело, не так, как обычно после побоев. Гул исходил из пола, из стен подвала, из самого, казалось, нутра земли. В окошко ворвался пучок света, метнулся по стене. Потом еще один, еще. Послышался гул моторов.

Проснулись другие узники, столпились под окном.

Галясов крикнул в окно:

— Эй, часовой!

Приблизились тяжелые шаги, в окне показались сапоги.

— Разговаривать запрещено. Ежели хочешь говорить, вызову офицера.

— Спросить хочу.

— А теперича и спрашивать поздно. Лучше марафет наведите. Гостей будете встречать. Скоро вас мно-о-о-го туточку будет. Вон какая сила идет. Все плавни вверх дном перевернем… А кто пить просит, вот вам. — И помочился в окно.

Всех пленников поразила не выходка полицая, их поразил вид чекиста. Галясов — улыбался! Будто не смерть грохотала рядом…

— Александр Васильевич! Вы что?! Александр Васильевич!

А ему бы сейчас ни о чем не думать, дать покой каждой клеточке своего тела. Но разве не стали неотделимыми частями его тела, его души люди, помогавшие ему осуществлять его план? Люди, которые о нем не знали, но верили своему командиру? Это их общая победа. Они должны о ней знать, они должны ее отпраздновать вместе.

— Успокойтесь, товарищи, сейчас я вам скажу. Нет в здешних плавнях партизанского отряда. Многие погибли. Мы схвачены. Тот, кто остался жив, тот, верю, выполнил приказ рассредоточиться, перейти на новую базу и оттуда бить фашистскую сволочь. Ваша стойкость и вера в существование отряда заставила и врагов поверить в то же самое. Мы били их в самое уязвимое место — по мозгам. Мы истребляли в них главное — уверенность в себе… Сейчас они здесь ищут отряд. Это тоже наша победа. На фронте у врага на вес золота каждый солдат. Значит, сегодня и нашим будет чуть-чуть легче. С победой, товарищи!

Часовой встрепенулся от донесшегося из-под земли «ура». Нервно рассмеялся.

— От психи! — И на всякий случай проверил затвор винтовки…

Пленных особенно зверски пытали эти несколько последних дней 1942 года. И комендант Люц, и полицейские, и офицеры карательной части каждый вечер вымещали на них зло от безуспешных поисков несуществующего отряда. Сам Люц отказывался что-либо понимать. Как докладывает Савчук, пленные партизаны поют в подвале свои песни, обнимаются, будто какой-то праздник. Нет, это не люди… Они не чувствуют боли.

Карательная часть срочно погрузилась на машины и отбыла в распоряжение штаба дивизии. Операция по прочесыванию плавней, не давшая никаких результатов, была прервана в связи с резко ухудшившимся положением на фронте. Люц старался не выходить на улицы Гривенской. В каждом казаке он видел партизана. Так какой смысл допытываться у Галясова, где их места дислокации?

На последнем допросе он уже ничего от Галясова не требовал. Предупредив, что завтра все пленные будут расстреляны, предложил Александру Васильевичу высказать последнее желание. Последней уловкой он все-таки надеялся понять своего противника.

В эти секунды, как и в прошедшие дни, недели и месяцы, отдельно о своей участи Галясов не думал. Мысли — о товарищах, которым завтра предстоит последнее испытание. Что им нужно, чтобы принять роковую неизбежность с высоко поднятой головой, чтобы не они дрогнули, а палачи?

Взгляд Александра Васильевича остановился на плотно закрытой карте боевых действий.

— Открой ее.

— И это все, что тебе надо? — искренне удивился Люц. — Подумай хорошо.

— Я всегда хорошо думаю.

Пожав плечами, Люц раздвинул шторки. Галясов шагнул к карте. «Фашисты попятились! Фашисты отходят! Наши идут вперед!»

— Благодарю, комендант. Больше нам ничего не надо.

«Даже по-человечески с жизнью проститься не может», — заключил Люц.

Утро следующего дня Люц начал, как обычно, с чтения рапорта начальника полиции Савчука. Тот сообщал, что настоящие друзья Германии с воодушевлением узнали о казни Галясова и его сообщников, что в Гривенской установилось наконец спокойствие.

Спокойствие… Его по-прежнему не хватало коменданту. После расстрела группы Галясова только было успокоился, как влетел начальник жандармерии Фукс. С порога выпалил:

— Партизаны в плавнях!!! В станице листовки! Испорчена линия связи!

— Уничтожить! Уничтожить на месте! — взорвался в истерике Люц. — Без допроса, без следствия! Я могу их видеть только мертвыми!

Вечером того же дня на окраине хутора Лебеди были расстреляны выловленные в плавнях местные мальчишки Заравка, Галай, Жванько, Лягайко, Назаренко, Овчаренко. Доказательство их вины было налицо — кусачки для проволоки. Они не просили пощады. На вопрос, сколько партизан еще осталось в плавнях, старший из них соврал, не моргнув глазом:

— Много!

В краевом управлении государственной безопасности есть уголок памяти о чекистах, погибших в годы Великой Отечественной войны. На мраморной плите золотом выбиты фамилии:

Здесь, у этого небольшого мемориала, проводятся ритуалы торжественного посвящения в чекисты молодых сотрудников управления. Новичков напутствуют руководители управления, ветераны органов, наставники, представители партийной, комсомольской и других общественных организаций. В путь, полный всевозможных испытаний, их провожают и погибшие герои. Своими жизнями они учат беспредельно любить Родину, смело бросать вызов ее врагам и бороться с ними до последнего шанса.

А. Бесчастнов ЧЕКИСТЫ ПРОТИВ «ЭДЕЛЬВЕЙСА»

Горячее дыхание фронта Краснодар ощутил в начале августа 1942 года. 24 июля немцы вторично взяли Ростов, и положение наших войск на южном направлении стало катастрофическим. Создавалась реальная угроза Северному Кавказу. Двумя мощными клиньями фашистские войска устремились в широкие задонские и кубанские степи, нацеливаясь одним из них на Грозный и Баку, вторым — на Краснодар, Новороссийск и Туапсе. Гитлеровское командование приступило к осуществлению своего плана под кодовым названием «Эдельвейс»…

В ту пору я возглавлял один из оперативных отделов краевого управления НКВД. Отдел занимался вопросами обеспечения безопасности промышленных предприятий края. Экономический потенциал Кубани уже тогда был довольно высок, и работы у нас хватало с лихвой.

Коллектив отдела был укомплектован опытными, знающими свое дело кадрами. До прибытия в Краснодарский край я работал в Москве, в центральном аппарате НКВД. Весной 1940 года меня перевели в Сочи. Через полгода назначили на новую должность в Краснодаре, и я засел здесь, как говорится, основательно и надолго.

Возглавив отдел, с головой ушел в работу. Забот хватало: в одном только Краснодаре насчитывалось свыше двадцати крупных промышленных предприятий, таких, как завод имени Седина, нефтеперегонный, измерительных приборов, сельскохозяйственных машин и т. д. Крупным промышленным центром был и Новороссийск с его цементными заводами и большим портовым хозяйством. Вторым Грозным считались районы нефтедобычи края — Майкопский, Нефтегорский, Хадыженский, эта отрасль занимала у нас ведущее место. Но еще до того как я вник во все тонкости нового дела, грянула война.

Часть предприятий подлежала эвакуации в глубинные районы страны, другим в срочном порядке предстояло перестроиться на выпуск военной продукции, третьим — резко увеличить производство. Теперь условия нашей работы диктовали обстановка военного времени и нужды фронта. Были у чекистов и другие заботы.

Однажды, через месяц или полтора после начала войны, меня вызвали в крайком партии к первому секретарю П. И. Селезневу. Мне неоднократно приходилось бывать у него и докладывать по тому или иному вопросу, и такой вызов был в порядке вещей. Усадив меня перед собой, Петр Ианнуарьевич совершенно неожиданно завел разговор не о промышленности, чего я ожидал, а о… зеленых.

— Вы человек, наверное, знающий, приехали к нам из центра, помогите мне прикинуть, что уже сейчас можно сделать для нашего будущего подполья и партизанской войны. Где нам лучше заложить партизанские базы и тайники с продовольствием, одеждой и, конечно же, оружием и взрывчаткой? И как осуществить это в строжайшей тайне, чтобы, как говорится, комар носу не подточил? Подумайте, может, нам стоит позаимствовать опыт зеленых? Они действовали здесь в гражданскую и против красных и против белых. Поезжайте в Новороссийск и там в архивах посмотрите, как укрывались и снабжались в горах их отряды, где базировались, какова была их численность. Иногда не грех поучиться и у врага.

К тому времени уже вышло постановление ЦК партии «Об организации борьбы в тылу германских войск», и хотя фронт был от нас далеко и казалось совершенно невероятным, что он может когда-нибудь сюда прийти, озабоченность секретаря крайкома была мне понятна. Побывал в Новороссийске в краеведческом музее, внимательно изучил архивные материалы о зеленых, съездил кое-куда на места и пришел к выводу, что партизанить на Кубани можно главным образом в лесистых предгорных районах края, есть где заложить и базы. Не следовало при этом пренебрегать и опытом зеленых.

Обо всем этом я и доложил Селезневу. Правда, лично мне заниматься этим делом не пришлось. Партизанские базы и тайники закладывали Петр Лукич Печерица, зампредседателя крайсполкома, и другие товарищи из партийного актива. Заранее подготовленные, эти базы выручали в критический момент не только партизан, но и регулярные части нашей армии, позиции которых располагались в труднодоступной гористой местности, где со снабжением продовольствием было туго.

Год войны многое переменил в облике Краснодара. И хотя бомбили его не часто — больше доставалось Новороссийску и Туапсе, — город обрел суровые черты военного времени и жил по его законам. Ежедневно десятки тысяч людей выходили на строительство оборонительных сооружений. На улицах и в скверах, на окраинах города появились противотанковые заграждения, окопы и щели. Титаническую работу проделала партийная организация края под руководством крайкома, создав десятки истребительных батальонов, сформировав ополчение, подполье, партизанские отряды. Комитет обороны занимался эвакуацией населения, промышленных предприятий, ценного имущества, скота. Все, что невозможно было вывезти, подлежало уничтожению. «Ни одного килограмма хлеба, ни одного литра бензина врагу!» — таким был приказ партии.

Решением крайкома партии был создан штаб по спецмероприятиям, возглавить который поручили мне. И Селезнев, и начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков не раз подчеркивали государственную важность стоящих перед штабом задач. Да я и сам понимал, что это дело не простое: многие предприятия Краснодара все еще продолжали давать свою продукцию фронту. Особенно хорошо был налажен выпуск боеприпасов — снарядов, мин, патронов.

Надо сказать, что к этому времени в наши ряды влилась большая группа чекистов Крыма, прикомандированная к краевому управлению после захвата врагом полуострова. Пополнился прибывшими товарищами и наш отдел.

Работа строилась таким образом. На каждый объект, подлежащий уничтожению, выделялась группа подрывников. Помимо чекистов, в нее входили представители администрации данного предприятия и партийные активисты. Определялись способы уничтожения объекта. Привлекались опытные специалисты. Рассчитывалась сила зарядов, определялись места их заложения и так далее. Словом, дел невпроворот. Ежедневно приходилось бывать на объектах, проверять, уточнять, корректировать. Голова шла кругом от цифр и схем. Товарищи стали называть меня не иначе как начальником по взрывам, а подтрунивая, еще и «ваше подрывательское степенство», но я не обижался. Это только говорят: ломать — не строить. Ломать тоже надо уметь. В этом я убедился на собственном опыте. Как, скажем, поджечь хранилище с сырой нефтью, никто из нас не знал. Бросишь спичку — не горит, тряпку зажженную — тоже не горит. Тут потребовалась целая технология поджога, и мы этим занимались.

В тесном контакте с нами работала в Краснодаре группа Николая Константиновича Байбакова, заместителя наркома нефтяной промышленности (ныне председатель Госплана СССР). Она разрабатывала технологию вывода из строя нефтепромыслов и методы долговременной консервации скважин. Проводились эксперименты, потом это воплощалось в реальных условиях. Забегая вперед, скажу, что немцам так и не удалось за время оккупации пустить в эксплуатацию ни одной нефтяной скважины, а стало быть, и получить для своих нужд ни литра кубанской нефти, хотя этим и занимались прибывшие из рейха специалисты по нефтедобыче.

Но не надо думать, что чекисты готовили только взрывы. Краснодар стал прифронтовым городом, и естественно, что на него была нацелена вражеская разведка. Необходимо было выявлять и обезвреживать ее агентуру. Кроме того, как это обычно бывает в трудные времена, на поверхность всплыла всякая нечисть — дезертиры и мародеры, любители погреть руки на человеческом горе. Всем им надлежало дать решительный отпор, не допустить хаоса и паники. Для оказания практической помощи из Москвы в Краснодар прибыла группа руководящих работников НКВД во главе с заместителем наркома.

Фронт неумолимо откатывался к югу. Обескровленные в непрерывных боях с численно превосходящим и хорошо оснащенным противником, наши армии не в силах были сдержать врага. Обстановка требовала решительных мер.

28 июля Ставка преобразовала Южный и Северо-Кавказский фронты в один — Северо-Кавказский. Командующим был назначен маршал С. М. Буденный. Фронту было приказано остановить врага любой ценой. 30 июля войскам зачитали приказ Сталина № 227, в котором прямо говорилось:

Начало августа выдалось для всех кубанских чекистов особенно напряженным. Мы вновь и вновь проверяли, все ли готово на объектах, как настроение у людей, уточняли с военным командованием вопросы взаимодействия и связи.

И все же в душе теплилась надежда: а может, все-таки остановят врага, может, не придется нам крутить свои адские машинки и сжигать народное добро. Хочу упомянуть здесь к слову и о моральной стороне нашего нелегкого задания. Разве легко было поднять руку на то, что создавалось кровью и потом твоего народа, ценой огромного напряжения сил? Разве легко уничтожить все то, что сам же ты ограждал от врага и сберегал пуще собственного ока? Конечно, мы все хорошо понимали вынужденную меру такого шага, но вновь и вновь приходилось внушать людям, что враг, если уж суждено ему сюда добраться, должен найти здесь груды развалин и кучи пепла.

В августе стало окончательно ясно, что город мы оставляем. В этот день в крайкоме партии состоялось совещание, в котором принял участие маршал С. М. Буденный. Командующий еще раз от имени партии в категорической форме потребовал принять все меры, чтобы враг не воспользовался ни кубанской нефтью, ни кубанским хлебом.

На руки мне выдали мандат, подписанный заместителем командующего фронтом, с широкими полномочиями по выполнению специального задания командования в зоне действия Северо-Кавказского фронта. Всем организациям и воинским частям вменялось в обязанность оказывать мне всяческое содействие и помощь. Этот документ был необходим по той причине, что я оставался со своими людьми в городе и покинуть его мог лишь в числе последних, при условии полного выполнения задания.

Штаб наш располагался на четвертом этаже в здании управления. Телефонная станция еще работала, и я поддерживал связь со всеми объектами, подлежащими уничтожению. Со мной было пять человек: мой помощник Володя Грошев, Старков и еще трое чекистов. Остальные располагались по своим объектам, разбросанным по всему городу. Мой заместитель Геннадий Зверев находился на нефтеперегонном заводе, Василий Клечкин — на нефтехранилище, Шишкин и Михеев отвечали за узел связи, Калмыков — за мясокомбинат. Словом, каждый на своем боевом посту.

Весь день нескончаемым потоком уходило за Кубань гражданское население. Уже слышна была канонада близкого сражения. Фашистская авиация начала регулярные бомбежки города. Причем бомбила в основном жилые кварталы и не трогала промышленные объекты. Видно, рассчитывала сохранить их целехонькими.

Запасы продовольствия, которые не успели вывезти, городские власти раздавали населению…

В два часа ночи раздался телефонный звонок. На проводе Селезнев:

— Товарищ Бесчастнов? Крайком партии и командование фронта покидают город. Остаешься со своими чекистами. Действуй по плану. Держи связь с командармом Рыжовым. Мы очень надеемся на вас. Устройте фашистам хороший фейерверк. Пусть надолго запомнят Краснодар…

С командующим 56-й армией генералом А. И. Рыжовым у нас давно уже все было оговорено. Решили взрывать объект в момент занятия их противником по сигналу военных или же самостоятельно, если враг окажется в непосредственной близости. Сигналом для уничтожения нефтеперегонного завода и нефтехранилища должен был стать взрыв военными саперами железнодорожного моста через Кубань.

Город не спал. В разных его частях зловещим багровым заревом полыхали пожары. Слышалась близкая канонада. И безостановочно стекались к переправам через реку нескончаемые потоки беженцев. Штаб наш бодрствовал. Я сидел у себя в кабинете и, пользуясь относительным затишьем, впервые за последнее время попытался осмыслить происходящее. Со всей трагической очевидностью приоткрылась для меня зловещая суть «Эдельвейса». Лирическое название гитлеровского плана никак не соответствовало его варварским устремлениям. Он был нацелен на жизненно важные районы страны, чтобы лишить ее нефти и хлеба, отрезать от морских коммуникаций и задушить в тисках голода. Все то, что, захлебываясь от хвастовства, трубила геббельсовская пропаганда и печатали фашистские газеты, в совокупности со сведениями, которые удалось добыть в последние дни моим коллегам-чекистам от арестованной агентуры врага, создавало довольно определенную картину. Ближайшая цель гитлеровцев — захват Кавказа с его нефтью и огромными продовольственными ресурсами, уничтожение нашего Черноморского флота, втягивание в войну Турции, а глобальная задача — выход к Ближнему Востоку и далее в Индию, завоевание мирового господства. Гитлеровцы не делали из этого большого секрета. Как только началось наступление на Ростов, Риббентроп публично заявил:

После взятия Ростова командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф, тот самый Руофф, войска которого стояли в данный момент у ворот Краснодара, пообещал японскому военному атташе еще больше:

Позже, оправдывая свой провал, немцы распишут, что в Краснодаре-де действовала группа коммунистов-фанатиков, которая взорвала вместе с собой заводы и фабрики.

Летние ночи коротки. Часа в три-четыре уже светает.

Утро началось с варварской бомбардировки города. А вскоре с завода измерительных приборов мне доложили, что видят немцев. Даю команду взрывать завод и отходить на переправы, что у станицы Пашковской и нефтеперегонного завода. Стали поступать сообщения и из других мест: немцы в городе, немцы уже на улице Красной. Выглянул в окно — никого. Преувеличивают. Да и телефон еще работает. В управлении мы остались одни. К. Г. Тимошенков находился в штабе фронта и периодически звонил мне, справлялся, как идут дела. Под конец поступило сообщение от Шишкина и Михеева из городского узла связи. Подтвердили: видят немцев, они уже во дворе здания. Приказываю им немедленно любой ценой взорвать объект и отходить за Кубань. Минут через пять телефонная связь оборвалась. Удалось ли спастись Шишкину и Михееву, оставалось только гадать. Спустя несколько часов мы подобрали Шишкина уже за Кубанью, на краю кукурузного поля, раненного в ногу. От него и узнали подробности взрыва узла связи. Заметив немецких автоматчиков во дворе объекта, он вместе с Михеевым и начальником узла Морозовым замкнули аккумуляторы и привели в негодность 25 тысяч радиоприемников, собранных в городе, потом повредили линейные кабели и подорвали само помещение. Во дворе под носом у немцев вскочили в автомашину и помчались по городу. За рулем Шишкин. В конце Октябрьской улицы неожиданно нарвались на немецкий танк. Он обстрелял их из пулемета. Шишкина ранило, но он успел-таки вывернуть машину на тротуар и выскочить на улицу Шаумяна. Кое-как они добрались к мосту и переехали на другой берег. У кукурузного поля остановились. Вести машину дальше с простреленной ногой Шишкин не мог. Я посадил его в свой старый «бьюик» и отправил в Горячий Ключ. Мы же с Трошевым снова переправились в город, на ту сторону Кубани, где все еще стояли невзорванными нефтеперегонный завод и хранилище с нефтью… Но все это случилось потом, спустя несколько часов. А пока мы все еще находились в управлении и ждали новых сообщений с объектов, где кое-кто из наших товарищей уже вступил в схватку с фашистами.

Вблизи здания краевого комитета партии, под площадью, располагался штаб местной гражданской обороны. Буквально за минуту до того как оборвалась телефонная связь, оттуда позвонили нам и спросили, какие будут указания.

— Какие указания, — говорю им, — когда немцы над вами? Выбирайтесь и подобру-поздорову уносите ноги за Кубань! Вот и все указания. Счастливо!

Однако и нам пора было уходить. Телефон глухо молчал, связь со штабом командарма Рыжова оборвалась. Решили отходить к нефтеперегонному заводу.

Вышли из управления. У двери стоял часовой — боец истребительного батальона, сухонький такой мужичок лет сорока. Неподалеку перестрелка, снаряды рвутся, а он и ухом не ведет. Ну и нервы у человека!

— Вот что, товарищ, спасибо за службу, — говорю ему, — снимаю тебя с поста, поедешь с нами.

— Нет, — отвечает, — не имею права сниматься. Вы не мой начальник.

— А кто твой начальник? Семен Иванович? — называю я командира истребительного батальона.

— Он самый, — отвечает.

— Вот я от его имени и снимаю тебя с поста.

Боец немного подумал и нехотя согласился.

Автомашина наша стояла за углом. За рулем сидел Саша Кушин, белокурый атлет, вратарь нашей футбольной команды «Динамо». Неподалеку гремели выстрелы. Я вышел за угол здания и на перекрестке улиц Красной и Пролетарской увидел закамуфлированный зелеными разводами приземистый фашистский танк и изрыгающий огонь длинный хобот пушки, В ту же секунду рядом с танком неожиданно возник мотоциклист. Сделав возле него лихой пируэт, он помчался в мою сторону. И только тут я узнал в мотоциклисте нашего связного — сержанта из ГАИ. Ударила пулеметная очередь. Мотоцикл полетел в одну сторону, сержант — в другую. Все это рядом со мной, на моих глазах. Неожиданно сержант зашевелился и, подволакивая ногу, медленно пополз. Не знаю, что руководило мной в ту минуту. Я вдруг забыл обо всем: и об опасности, и о своем задании. Пригнувшись, бросился вдоль здания на помощь сержанту. Фашисты снова открыли огонь, но мне все же удалось затащить нашего связного за угол здания. А тут помогли остальные, и парня мы спасли, быстро вскочили в машину и рванули с места.

Благополучно, минуя уличные стычки, прорвались к переправе. Оба моста через Кубань у нефтезавода — и железнодорожный и деревянный — стояли целехонькие. Только мы переехали на тот берег, раздался сзади мощный взрыв, и деревянный мост точно посередине сломался пополам и углом осел в воду. Но с переправой мы явно поторопились. На том берегу целым и невредимым стоял нефтеперегонный завод — наш самый важный и ценный объект. Да еще нефтехранилище с земляными амбарами нефти тысяч на 200 тонн. Отправив машину с раненым Шишкиным в Горячий Ключ, мы с Трошевым поспешили обратно. У железнодорожного моста я нашел знакомого капитана-сапера и спросил, почему они медлят со взрывом. Тот ответил, что была команда ждать. В городе еще находятся три наших бронепоезда, и их надо вывести за Кубань.

Мобилизовав какой-то катер, подвернувшийся под руки, мы переправились к нефтеперегонному. На берегу, в укрытии под мощным капониром нашли Зверева и ядро его группы. Всего в его отряде было около 50 коммунистов и комсомольцев. Завод занимал огромную территорию вдоль реки, и на ней размещались многочисленные производственные сооружения, нефтехранилища и подстанции. Все это предстояло взорвать и сжечь. Сюда, на КП, под капонир, были сведены нервы всех взрывных устройств, рассчитанных опытными специалистами и заложенных в нужном месте саперами. Приводились они в действие простым поворотом ручки. Ждали только сигнала.

Я выслал вперед двух связных. Необходимо было уточнить, где немцы, и установить контакт с прикрывавшим нас истребительным батальоном. Довольно скоро товарищи наши вернулись. Кубарем скатившись с кручи под капонир, они доложили, что сами видели немецких автоматчиков и что истребительный батальон с боем отходит к реке. Вскоре и мы уже могли наблюдать вражеских мотоциклистов на территории завода. А сигнала все не было. Железнодорожный мост стоял целехонек, злополучные бронепоезда не появлялись: черт знает где они запропастились?! Вслед за разведчиками-мотоциклистами могли появиться немецкие саперы, в конце концов, нас просто могли обойти и захватить. От этой мысли мурашки пошли по коже. Наконец! Раздался оглушительный раскатистый взрыв, и мы увидели, как сначала вздыбились вверх, а потом медленно осели в воды Кубани фермы моста, ворчливо и недовольно укладываясь на дно грудой искореженного металла.

— Ну, Геннадий, давай, — сказал я Звереву, — крути свою машину!

Казалось, что под нами разверзлась земля. Повсюду загрохотало, в воздух взметнулись куски металла, арматуры, тучи пыли. Взрывы гремели один за другим. И так двадцать четыре раза — точно по количеству заложенных зарядов. Потом над заводом всколыхнулась яркая вспышка пламени и к небу повалил густой дым, накрывая черным крылом весь город, и реку, и горизонт. Горели нефтяные амбары. Это сработала группа Василия Клечкина.

Пора было уходить. Мы спустились к берегу, сели в катер и отчалили. Тяжело осевший в воду, перегруженный катер все дальше и дальше уносил нас от города. Наступило странное затишье. Немецкие самолеты, до этого зверски бомбившие и обстреливавшие с бреющего полета наши отступающие части и беженцев, неожиданно исчезли. Дым и копоть лишили их видимости, а теперь прикрывали наш отход. Город горел, полыхал берег, где еще несколько минут назад был завод, и черная зловещая туча венчала это пожарище. Получился тот самый фейерверк, который просил устроить немцам Селезнев в нашем последнем ночном разговоре.

Районный центр адыгейский аул Тахтамукай стал местом сбора работников аппарата крайкома и горкома партии, а также чекистов, покинувших город. Прибыв сюда и разузнав, что штаб фронта, руководство крайкома и управления НКВД отбыли в Горячий Ключ, мы со Зверевым решили добираться туда. Двинулись пешком. К ночи пришли на место. Одной из первых, кого я встретил в Горячем Ключе, была моя жена Валентина Александровна. Сотрудница нашего управления, она находилась здесь вместе с остальными. Увидев меня, Валя кинулась ко мне вся в слезах.

— Сказали, что ты погиб, — всхлипывая, говорила она, прижимаясь к моей пропыленной и грязной гимнастерке.

Спустя пять минут то же самое я услышал и от Селезнева, которому докладывал о выполнении задания.

— А нам сказали, что ты погиб.

— Как видите, жив.

Видно, в тоне моем легко угадывалось раздражение, если секретарь горкома партии Санин стал успокаивать меня:

— Да ты не огорчайся. Вот нас с Гончаренкой немцы уже повесили, — Санин извлек из кармана галифе фашистскую листовку с двумя их портретами. — Целее будем!

Здесь, в Горячем Ключе, я надолго не задержался. Предстояло срочно выехать в Нефтегорский район и завершить начатое в Краснодаре — вывести из строя скважины и взорвать нефтеоборудование. Утро следующего дня застало нас уже в Хадыжах.

Работа по консервации скважин была здесь в принципе закончена. Оставалось лишь взорвать наземное оборудование. Но с этим решили не спешить, все еще надеялись, что немцев наконец остановят. Тем более, как стало известно, в боях за переправу у станицы Пашковской, где сражались сибиряки из 30-й Иркутской стрелковой дивизии, нашим войскам удалось даже потеснить гитлеровцев. Здесь же, в Хадыжах, временно дислоцировался штаб фронта.

Когда мы прибыли на промыслы, группа чекистов из Нефтегорского райотдела НКВД, взрывники и специалисты-нефтяники Байбакова и начальника Краснодарнефти Апряткина подчищали последние «мелочи». Ни одна скважина уже не работала, наземное оборудование — компрессорные, качалки, подстанции — демонтировано. Остальное подлежало уничтожению.

Дотошно осмотрев консервацию одной из скважин и выслушав квалифицированное и обстоятельное пояснение Байбакова, член Военного совета фронта поинтересовался:

— Сколько потребуется времени, чтобы снова пустить скважину?

— Рассчитано на шесть месяцев с… гарантией, — ответил Байбаков, улыбнувшись…

После осмотра промыслов военные уехали, а мы приступили к делу. Пока работали, не очень-то думали о противнике. Надеялись, что, взяв город, он застрянет там надолго. И когда кто-то из нашей группы крикнул: «Немцы!» — для всех это было полной неожиданностью. Но все оказалось действительно так. По горному серпантину со стороны станицы Апшеронской, вздымая далеко заметное облако пыли, двигалась механизированная колонна фашистов.

Оставив взрывников на месте и дав команду приготовиться и ждать моего сигнала, я поспешил к штабу. На крыльце небольшого дома в окружении генералов стоял С. М. Буденный. Вид озабоченный, даже хмурый. Заметно, что он чем-то недоволен, усы грозно вздернуты.

— Товарищ маршал, — обратился я к Буденному, — немцы в четырех-пяти километрах…

— Не может быть, моя разведка донесла, что противник в двадцати — тридцати километрах отсюда, — спокойно возразил командующий, и за этим спокойствием я почувствовал упрямство и волю человека, не привыкшего отступать и не знавшего, что такое — бежать от врага.

— Я сам видел, товарищ маршал. Штабу угрожает опасность.

Буденный немного помедлил, потом повернулся к начальнику штаба:

— Командуйте, генерал, сниматься. Сведениям чекиста не могу не доверять.

Потом ко мне подошел Федор Иванович Рябинин, начальник Нефтегорского райотдела НКВД:

— Прощай, Алексей, мне уже пора в лес.

Недавно он был утвержден командиром партизанского отряда, сформированного из местного партактива и чекистов.

— Давай, Федя, иди. У тебя свое дело — партизанить, у меня — свое. Даст бог — свидимся еще. Удачи тебе! — И мы крепко обнялись.

Жаль, мало пришлось ему повоевать. Вскоре я узнал, что в первых же боях с фашистами он погиб. Обидно — хороший, душевный был человек и смелый чекист.

Трагические обстоятельства войны. Казалось, такие объяснимые и понятные. Но сколько к ним ни привыкай — привыкнуть нельзя. Спустя несколько дней, уже в Новороссийске, буквально на моих глазах сразило осколком секретаря крайкома партии Василия Николаевича Сущева. Но об этом рассказ впереди.

Как только штаб фронта выехал из Хадыжей в сторону Туапсе, мы приступили к уничтожению оборудования нефтепромыслов…

Потом долго догоняли штабную колонну. Шоссе было забито отступающими частями, автомашинами, подводами, гуртами скота. Все это, тревожимое частыми бомбежками и обстрелами с воздуха, неспешно двигалось на юг в зное и пыли августовского дня. Давно уже на Кубани не стояло такой жары, как в то лето.

Я всматривался в лица беженцев — женщин, стариков, детей. По большей части хмурые и озабоченные. Что заставило сняться с насиженных мест этих людей, которым гитлеровцы громогласно сулили рай земной, а на деле готовили участь рабов, согнанных в резервации? Все они предпочли тяжелейшие тяготы эвакуации «покойному» рабству.

Враг рвался к Новороссийску. Он был уже на дальних подступах к городу. Советские войска прилагали отчаянные усилия, чтобы сдержать его.

Пробыв ровно сутки в Сочи, где располагалось теперь краевое управление НКВД, я получил новое задание. Мне надлежало выехать в Новороссийск и оказать помощь горотделу НКВД в ликвидации важных промышленных объектов, а затем возглавить вновь сформированную оперативную группу чекистов, которой предстояло в тесном контакте с партизанами действовать в прифронтовой и зафронтовой полосах от Новороссийска до Туапсе. К этому времени по указанию ЦК партии и Государственного Комитета Обороны уже был создан краевой штаб партизанского движения, в который вошли П. И. Селезнев, секретарь крайкома партии Н. Н. Родионов, начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков. Руководство штаба сформировало 7 партизанских соединений: Краснодарский, Новороссийский, Майкопский, Армавирский, Нефтегорский, Славянский и Анапский кусты. Инструктируя меня перед отъездом, Селезнев и Тимошенков уточнили задачи будущей моей группы. Вкратце они заключались в следующем: вести борьбу с диверсантами, сигнальщиками, агентурой противника в прифронтовой зоне; вылавливать и обезвреживать дезертиров, бандитов, немецких пособников; в тесном взаимодействии с партизанами вести зафронтовую разведку, осуществлять отдельные диверсионные акции в тылу врага; обеспечивать постоянную связь краевого штаба с партизанскими соединениями. Оперативно мы входили в подчинение Новороссийского куста. Командовал им первый секретарь Краснодарского горкома партии С. Е. Санин. Начальником штаба был у него Д. И. Смирнов, а замом по разведке — чекист Анатолий Митрофанович Ечкалов, добрый мой товарищ.

До войны Ечкалов работал в краевом управлении НКВД заместителем начальника одного из оперативных отделов, а затем возглавил управление НКВД по Адыгейской области. У нас в отделе уважали его за светлый ум, глубокое знание дела, большой практический опыт. Степана Евдокимовича Санина я тоже знал хорошо. Он возглавлял городскую партийную организацию. При кажущейся суровости это был добрый и отзывчивый человек, влюбленный в свое дело и людей. В нем чувствовался некий магнетизм, постоянно притягивавший к нему народ, и неугасающая живинка в работе, искорка, которую он пронес со времен своей кипучей комсомольской юности. Мне тоже довелось около десяти лет быть на руководящей комсомольской работе в Московской области и столице, и эту сторону его характера я чувствовал особенно остро, она трогала струны и моего сердца. Конечно же, я был рад, что именно с таким человеком судьба сталкивала меня в столь грозный военный час.

С большой группой чекистов на двух машинах я в тот же день выехал из Сочи. В Туапсе и Геленджике к нам должны были присоединиться еще около 200 краснодарских и крымских чекистов. Дорогу до Новороссийска противник бомбил и обстреливал нещадно.

В Новороссийске я быстро связался с чекистами горотдела, со штабом военно-морской базы, которой командовал капитан первого ранга Г. Н. Холостяков (позже вице-адмирал, Герой Советского Союза), с командованием 32-го Новороссийского погранотряда, и мы согласовали план действий. Многие промышленные предприятия частично уже эвакуировались, другие уничтожены. Остальные предстояло немедленно ликвидировать, и мы приступили к делу.

Обстановка в городе создалась сложная. Начались пожары, грабежи магазинов, складов и особенно винных подвалов. На улицах появлялись пьяные мародеры, по ночам промышляли уголовники. Чтобы помочь военному командованию в наведении порядка и в организации достойного отпора врагу, крайком направил сюда группу ответственных партийных работников, секретарей крайкома В. Н. Сущева, И. И. Поздняка, А. А. Егорова, председателя крайисполкома П. Ф. Тюляева. Входил в нее и секретарь горкома С. Е. Санин. Хорошо проявили себя в этой сложной ситуации пограничники. В неразберихе эвакуации и отступления они оказались именно теми людьми, на которых можно было целиком положиться.

С начальником отряда подполковником Иваном Лукичом Рудевским мы не раз встречались по работе еще до войны. Высокий худощавый человек с безупречной выправкой кадрового военного, строгий и требовательный командир — про таких обычно говорят: военная косточка. При близком знакомстве открывались и другие его достоинства: интеллигентность, редкая начитанность, прямодушие, доброта. На границе Рудевский служил давно. Отряд Ивана Лукича заслуженный, боевой. Не один десяток вражеских агентов, шпионов, контрабандистов задержали и обезвредили пограничники-новороссийцы. Накопили они и немалый опыт совместной борьбы с контрреволюционными элементами. Как-то Иван Лукич рассказывал мне, как в 1929 году на Северном Кавказе удалось вскрыть сильную, хорошо законспирированную монархическую организацию «Имяславцы». В ликвидации ее принимали участие окружной отдел ГПУ и пограничники Новороссийского отряда. Сражались они и против повстанческих банд… Вот и теперь, в сложный, ответственный момент, когда враг остервенело рвался к городу, пограничники вновь оказались на высоте.

Буквально в короткое время беспорядки в Новороссийске удалось в корне пресечь, виновных строго наказать, и город, почувствовав твердую руку партийного руководства, предельно мобилизовался и стал активно готовиться к нелегкой битве с врагом. А враг все нажимал и нажимал. С севера и со стороны Краснодара к Новороссийску рвались части 17-й немецкой армии, из Крыма к броску на Тамань готовилась 11-я армия генерала Манштейна. Немцы торопились сорвать «эдельвейс» еще до наступления осени.

Однажды, на пятый или шестой день нашего пребывания в городе, вечером, после нелегких трудов и забот Поздняк, Сущев, Санин и я с группой чекистов возвращались к себе на девятый километр, где в маленьком домишке находилось наше временное пристанище. В районе цементных заводов Василий Николаевич Сущев попросил остановить машину и вышел из нее. Не знаю, что его вдруг заинтересовало, я находился в другой машине. Мы тоже вышли и остановились неподалеку. Я подошел к Санину. Он закурил. Нас разделяла с Сущевым машина. Неожиданно рядом разорвался одинокий снаряд. Звук взрыва был отрывистый и короткий. Осколки просвистели у нас над самым ухом. Мы даже не успели среагировать. Потом Санин резко сорвался с места, он первым заметил, как начал падать Сущев. Когда мы подскочили к нему, на его спине расползалось бурое пятно крови. Он был убит наповал.

Этот случай потряс и ошеломил нас. Мы долго не могли произнести ни слова. Потом кто-то предложил ехать на девятый километр, тем более что фашисты снова возобновили бомбежку и массированный обстрел города.

Василия Николаевича Сущева, одного из секретарей крайкома партии, мы похоронили на девятом километре, чуть в стороне от дороги, у одинокого приметного дерева. Могилу рыли чем придется — лопат не было, получилась она мелкой. Речей не произносили. Вытащили пистолеты и дали троекратный залп. И Санин тихо сказал:

— Пусть, Василий Николаевич, земля тебе будет пухом. А с фашистами мы еще посчитаемся…

Вскоре после этого ушел в горы Санин.

К концу сентября обстановка на нашем участке фронта стабилизировалась. Большая часть Новороссийска находилась в руках врага, но расположение советских войск позволяло им не только вести успешные оборонительные бои, но и контролировать положение в городе и закрыть доступ в Цемесскую бухту, в которую так и не прошел ни один фашистский транспорт. Попытка гитлеровцев прорваться к Туапсе тоже не увенчалась успехом. Самое большое, чего им удалось добиться, это выйти к Гойтхскому перевалу и овладеть горой Семашхо, с вершины которой хорошо был виден пылающий от беспрерывных бомбежек город и такое близкое, но недоступное для них море. Врага остановили также на Тереке и на перевалах Главного Кавказского хребта.

Мы знали, что в период самых ожесточенных боев за Кавказ в августе 1942 года в Москву прилетел Черчилль для переговоров со Сталиным по вопросу о втором фронте. Но наши надежды на открытие боевых действий союзниками в Европе не оправдались. Правда, англичане и американцы предложили ввести свои войска на Кавказ, но Советское правительство такого рода «помощь» решительно отклонило. Как и прежде, нашей стране приходилось рассчитывать только на свои силы. И партия делала все, чтобы мобилизовать наш народ для решительного отпора врагу.

Как только врага остановили, значительно активизировали свои действия кубанские партизаны. Они разрушали коммуникации противника, взрывали и сжигали склады с боеприпасами и продовольствием, нападали на штабы. Партизаны совершали дерзкие рейды по немецким тылам, а когда требовала того обстановка, сражались на передовой рядом с регулярными частями нашей армии.

Активно участвовали в этих боевых делах и отряды Новороссийского куста, с которыми взаимодействовала моя оперативная группа. Надо сказать, что партизанская борьба на Кубани имела свою специфику, на которую обращал внимание Селезнев. На одном из совещаний партизанских командиров он говорил:

— Мы не партизаны глубокого тыла, где можно широко маневрировать крупными силами и совершать тысячекилометровые рейды. Мы прифронтовые и фронтовые партизаны. Мы действуем в непосредственном контакте с войсками…

Позже, когда был захвачен плацдарм на Мысхако, туда, на Малую землю, высадились пять партизанских отрядов Новороссийского куста — «За Родину», «Гроза», «Норд-ост», «Новый» и «Ястребок», которыми командовал секретарь Новороссийского горкома партии П. И. Васев. Партизаны сражались бок о бок с героическими защитниками плацдарма как регулярные части.

Партизаны проводили и большую разведывательную работу. В этом плане сфера их действий простиралась далеко в немецкий тыл, где они поддерживали постоянную связь с партийным подпольем. Не случайно почти в каждом партизанском отряде и соединении заместителями командиров по разведке были кубанские чекисты. Воевали они и как рядовые бойцы. Здесь, на Кавказе, в рядах действующей армии сражались целые полки и дивизии НКВД.

После того как стабилизировался фронт, прибавилось работы и нашей оперативной группе. Если раньше в неразберихе быстро меняющейся обстановки фронта нам приходилось действовать в основном против дезертиров, бандитов, уголовников — тех, кто хотел переждать смутное время в горах, а с приходом немцев нажить себе на этом капитал, — то теперь мы решали задачи и посложнее. Наша работа приобрела осмысленность и четкость. У нас наладились хорошие связи с партизанскими отрядами нашего куста, и нередко вместе с партизанскими разведчиками чекисты уходили в тыл врага и добывали ценные сведения о противнике. Контактировали мы с военным командованием 47-й, а затем и 18-й армии, и в первую очередь с их особыми отделами. Армейское командование наша оперативная группа снабжала разведданными, а с особыми отделами мы совместно решали задачи по охране тыла, выявляя и обезвреживая в прифронтовой полосе агентуру противника, сигнальщиков, диверсантов, провокаторов и пособников врага. Большую помощь нам в этом оказывали пограничники. В ноябре 1942 года 32-й Новороссийский погранотряд был преобразован в 32-й погранполк и вошел в состав войск НКВД по охране тыла. Конечно, у пограничников были и свои ответственные задачи — охрана и оборона побережья, коммуникаций, питающих фронт, и так далее, — которые они успешно решали. Наша же оперативная группа постоянно взаимодействовала с ними, когда дело касалось ликвидации крупных банд, поимки особо опасных диверсантов, шпионов, террористов, заброшенных в наш тыл, и в других острых ситуациях, если мы не могли обойтись собственными возможностями. В таких случаях наши чекистские группы усиливались пограничниками, и мы действовали сообща. Однажды — это было уже зимой сорок третьего года — нам стало известно, что в районе Архипо-Осиповки в горах действует крупная вооруженная банда уголовников и дезертиров. Грабит население, нападает на отдельных военнослужащих, была даже попытка захватить машину с продовольствием. Я тут же связался с Рудевским, мы встретились в Геленджике и наметили план совместных действий. Сколотили отряд из чекистов и пограничников и придали ему две маневренные поисковые группы. Отряду поставили задачу засечь банду и уничтожить ее. Обусловили связь, сигналы, наметили район действий. Операция продолжалась несколько суток и… безрезультатно. Положение усугублялось тем обстоятельством, что банда действовала исключительно по ночам, а днем отсиживалась где-то в горах. Так вот эту стоянку нашим товарищам никак не удавалось обнаружить, хотя они и прочесали вдоль и поперек весь намеченный район. И все-таки одна из поисковых групп в конце концов засекла бандитов. Их выдала струйка дыма от костра, сочившаяся из пещеры. Банду окружили и полностью разгромили. В плен бандиты предпочитали не сдаваться, знали, что за предательство пощады не будет. В этой операции отличились чекисты Новороссийского горотдела НКВД во главе с Иваном Рудыко.

Базировалась наша оперативная группа вдоль побережья между Геленджиком и Новороссийском. Район, в котором нам приходилось действовать, схематично можно представить в виде подковы, упирающейся концами в Черное море. Оно и было нашим тылом. Зыбким, призрачным, но зато своим, прикрытым от врага моряками-черноморцами. Линия фронта проходила в горах, но она не была там сплошной, и поэтому и партизаны и чекисты нашей группы имели возможность перемещаться в этой зоне, нередко оказываясь в тылу врага. Ядро нашей группы, ее штаб, если можно так сказать, располагалось в небольшом заброшенном домишке на самой окраине Геленджика, другие наши силы дислоцировались на девятом километре Новороссийского шоссе, в районах Кабардинки, Фальшивого Геленджика, Архипо-Осиповки — словом, вдоль побережья. В общей сложности у нас насчитывалось до 300 человек. Были здесь и опытные чекисты, прошедшие хорошую школу, такие, как В. Грошев, В. Старков, П. Касаткин, К. Ковалев, С. Дударев, В. Луньков, В. Леонтьев, П. Жадченко, А. Лазарев, были и совсем молодые, как Иван Пономарев, ставшие сотрудниками госбезопасности уже в годы войны.

Однажды, когда я составлял донесение в управление, мне доложили, что к нам прибыл сержант.

— Какой еще сержант? — спросил я, не отрываясь от дела.

— Сержант госбезопасности.

— Пусть войдет. — Я поднял глаза и увидел в дверях… свою жену — в гимнастерке, в пилотке, в сапогах, на боку пистолет, за плечами вещмешок, в руках портативная машинка в чехле.

— Товарищ начальник, прибыла в ваше распоряжение, — бойко, стараясь быть серьезной, доложила она и положила на стол предписание.

— Кто тебе позволил? — вырвалось у меня. Все это было так неожиданно, что я даже не знал, как мне вести себя — сердиться или радоваться.

— Да никто. Сама. Пришла и сказала Тимошенкову: не отправите в опергруппу — «дезертирую» на фронт!

Я пробурчал что-то про дисциплину и про фронт, где убивают, но уже решил про себя: пусть остается.

— Ладно, сержант, расчехляй свою машинку. Будем работать…

Она действительно оказалась нужным нам человеком. Много помогала, ходила на связь с партизанами и наравне со всеми выполняла другие боевые задания.

Свою работу по охране тыла мы обычно согласовывали с особым отделом армии, и наши группы действовали совместно с их заградотрядами. Но у нас был и так называемый свободный поиск, когда чекисты самостоятельно фильтровали тот или иной район прифронтовой полосы. За короткое время через наши руки прошли десятки и сотни людей. Здесь были и «обиженные» Советской властью бывшие кулаки, и уголовные преступники, и долгое время маскировавшиеся казаки-белогвардейцы, жаждавшие посчитаться за прошлое. Но большинство из задержанных составляли те, кто встал на путь предательства из-за малодушия и неверия в нашу победу, кто всеми способами спасал свою шкуру. Война — это суровая проверка для каждого. Если в мирное, спокойное время кто-то может еще юлить, изворачиваться, вести двойную жизнь, то здесь, как говорится, вынь да положь то, что имеется у тебя за душой. Как это у Шота Руставели:

Верно кто-то сказал: предателями становятся не по убеждению, а по свойству души — шкурники и трусы. Правда, были и исключения. Об одном таком случае мне и хочется рассказать.

Дело было в марте сорок третьего года. К этому времени плацдарм на Мысхако находился уже в руках нашего десанта, и многочисленные яростные попытки фашистов сбросить его в море не имели успеха. Потом наступило небольшое затишье и стало ясно, что немцы затевают там что-то серьезное. Но что? Дело за разведкой. И она велась активно по всем направлениям. Получила задание и наша оперативная группа: просочиться в район станицы Раевской и собрать сведения о намерениях врага. Станица Раевская находилась северо-западнее Новороссийска и фактически являлась тылом фашистских войск, сражавшихся против защитников Малой земли. Сюда стягивались и их резервы, и снабжение, и все жизненно важные коммуникации. Нам надлежало скрытно перейти линию фронта, пересечь железную дорогу и шоссе Краснодар — Новороссийск у Верхнебаканской и наблюдать за перемещением войск, техники и подброской продовольствия в районе Раевской. Задание серьезное, и, чтобы не вышло промашки, мы решили действовать тремя самостоятельными группами по пятнадцать человек в каждой. Помимо чекистов, сюда включили и пограничников Рудевского. Глубокой ночью все три группы вышли на задание. Я находился с той, которая действовала в центре. Помню, со мной шли Галим Абубакиров и наш постоянный проводник и связной моряк-пограничник по имени Саша, парень саженного роста и огромной физической силы. Помимо разведданных о противнике, с этим заданием у меня были связаны и другие серьезные намерения. Мы очень надеялись хоть что-то разузнать о партизанском соединении Егорова, которое действовало в районе Анапы, то есть по соседству с Раевской. Ходили упорные слухи, что партизаны разгромлены, сам Егоров захвачен фашистами в плен. Штаб партизанского движения края и лично Селезнев очень тревожились и требовали от нас сведений об истинном положении дел.

Линию фронта мы миновали без особых приключений. Правда, неподалеку постреливал трассирующими немецкий пулемет, но чувствовалось: больше для порядка, чтобы отбыть номер. Ночью в горах зябко. В низинах и распадках стоит тяжелый от влаги туман, обволакивает сыростью и холодом все тело, легко просачиваясь сквозь плащ и одежду. Да и идти трудно — ночь выдалась темная, глухая. Железная дорога и шоссе у Верхнебаканской проходят по глубокому ущелью. Оставив двоих чекистов наверху (им предстояло двое суток вести наблюдение за этим участком), мы осторожно спустились вниз, к железнодорожному полотну, и затаились. Дождались, пока пройдет усиленный патруль, и бесшумно по одному пересекли железную дорогу и шоссе. К утру мы вышли уже в район Раевской. Рассредоточившись по направлениям и надежно замаскировавшись, мы начали вести наблюдение. И так двое суток, подмечая и засекая буквально все, что происходило вокруг нас. В состав нашей группы взяли проводника из местных жителей. Он побывал и в самой станице. Судя по тому, что нам удалось за эти двое суток увидеть и узнать, враг спешно готовился к крупной операции: стягивал резервы, технику, боеприпасы, продовольствие, шла перегруппировка сил. В самой Раевской стояла какая-то крупная румынская часть, сменившая немецкую. Месяц спустя наши предположения полностью подтвердились. 17 апреля фашистское командование начало свою операцию «Нептун», в очередной раз предприняв попытку сбросить наши войска с Малой земли в море.

Истекали третьи сутки, нам пора было возвращаться, но я все медлил. Никаких сведений о Егорове и его партизанах раздобыть нам так и не удалось. К тому же наша явка в Раевской не действовала, и это тоже наводило на мрачные размышления. И тут у кого-то родилась шальная мысль:

— А что, товарищ командир, если нам Бороду выкрасть? Уж он-то наверняка что-то знает о партизанах.

— А кто он такой — Борода?

— Да староста здешний. Старик. Кличка у него такая.

Я подумал.

— Ладно. Действуйте. Только без шума. Ждем вас в полночь у железнодорожной насыпи.

Ровно в полночь появились наши с «добычей».

В станице тихо, только изредка лаяли собаки. Значит, сработали чисто, подумал я, и мы двинулись в обратный путь. Атамана Раевской я толком не рассмотрел, но успел заметить, что это был здоровенный мужик с пушистой длинной бородой. Он не упирался, не сопротивлялся. Покорно карабкался с нами в гору, по команде ложился, полз, замирал — словом, вел себя очень дисциплинированно. Но на привалах не лебезил, не заискивал — молчал.

Рассмотрел я его как следует уже на месте, в Геленджике, во время допроса. Это был крепкий, здоровенный старик, широкоплечий, румяный, с окладистой ухоженной бородой, с пухлыми, нерабочими руками, лет шестидесяти, но моложавый. На него даже трудная ночная дорога не повлияла — выглядел он свеженьким и аккуратным. Кровь с молоком — с таких, наверное, художники малюют дедов-морозов. И держался спокойно, с достоинством, в глазах никакого страха.

— Как изменил Родине? — спрашиваю его.

— Заставили, — отвечает.

— Отказался бы.

— Невозможно. Из стариков я самый крепкий. Меня народ выбрал. Я не служил немцам.

Подробно и обстоятельно он рассказал, где размещаются немцы, где полицейские, где у них склады и горючее, какая часть была, какая прибыла, кто сотрудничал с немцами. Валентина все подробно стенографировала. О партизанах Борода ничего не знал, и это выглядело правдоподобно. Я предложил ему закурить. Он отказался. Ответил, что не курит и никогда в жизни не курил.

— Может, выпьешь немножко? Устал небось с дороги?

— В рот вина не беру и никогда не брал. Я даже запаха его не переношу, — отвечает.

Я удивился и еще раз оглядел его крепкую, не стариковскую фигуру:

— То-то ты крепкий такой, румяный. Жена, дети есть?

— Нет. Я не был женат.

— Что ж, и женщин у тебя не было?

— Никогда.

— Ну чудеса! Тогда, дед, ты еще шестьдесят таким макаром отзвонишь. При жизни-то такой! Война кругом, люди гибнут, а тебе хоть бы что. Скажи спасибо, что мы тебя выкрали. Фашист бы тебя быстро вздернул. Он нейтралитет не признает.

— Спасибо вам, — отвечает Борода и быстро крестится, заодно и нас осеняя крестом.

— Врет он все, — вставил слово молчавший до этого наш связной. — Когда его брали, в доме были женщины. И не одна.

— Это родственницы. Сестры мои, — спокойно ответил старик и с укоризной посмотрел на Сашу, будто тот обвинил его не во лжи, а в смертном грехе. — А жены у меня никогда не было.

— Кто же ты тогда такой? — спрашиваю его. — Поп, монах, сектант?

Он улыбнулся:

— Я сладкоежка. Кто пьет вино, кто любит женщин, а я предпочитаю сладкое — конфеты, сахар, виноград, халву…

Этот «сладкоежка» долго потом не выходил у меня из головы. Каких только типов не открывала война! Вот и этот — вроде и не предатель и скорее всего никогда бы им не стал, но не боец, не сын своей Родины, не патриот, а стало быть, в понимании нашем и не человек.

Связь со своими агентами фашисты поддерживали обычно по радио и через агентов-связников, а для обратного перехода линии фронта они снабжались паролем, обозначающим наименование разведоргана. Так что со временем мы располагали уже солидным досье на многие разведорганы противника, действовавшие не только на нашем участке фронта, но и на всем Северном Кавказе. Знали их почерк, наиболее типичные ухищрения, дислокацию, методы вербовки, подготовки и заброски агентуры и другие немаловажные детали. Я понимал, что эти сведения представляют большую ценность не только для разведорганов фронта и краевого управления НКВД, они крайне необходимы Центру, Москве. И потому мы без малейшего промедления отправляли их по назначению.

К началу 1943 года густую паутину на Северном Кавказе сплело ведомство Канариса — абвер. Вокруг Краснодара, Новороссийска и Ставрополя действовало по меньшей мере семь крупных разведывательных и контрразведывательных команд и групп этого армейского спецоргана с дюжиной мелких передовых постов — мельдекопфов. В Краснодаре, например, на улице Седина дислоцировалась абвергруппа 102. Она имела переправочный пункт агентуры в станице Кабардинской и передовые посты в станице Крымской и поселке Хадыженском. Подчинялась группа абверкоманде 101, которая находилась в Ставрополе.

С января 1943 года там же, в Краснодаре, появился диверсионный разведывательный орган врага — абверкоманда 201. В своем подчинении она имела четыре абвергруппы и несколько мельдекопфов. Условно именовалась «Дариус». Командовал ею подполковник Георг Арнольд. Базировалась эта команда на улице Ленина, по странному совпадению как раз в том доме, где я прежде жил. Позже, вернувшись в город после его освобождения, я узнал от своих соседей, что эти вояки из «Дариуса» выволокли во двор мою шинель с чекистской эмблемой на рукаве, фуражку, соорудили что-то вроде чучела и регулярно его расстреливали, вымещая таким образом свою лютую ненависть к чекистам.

Чекисты нашей оперативной группы захватили в за-фронтовой полосе вербовщика и переводчика «Дариуса» Райданника, жителя Пятигорска. От него мы получили весьма ценные сведения. Диверсанты этого органа обычно действовали группами по три — пять человек в форме военнослужащих Советской Армии. Имели задание проводить в нашем тылу диверсионно-террористические акты, вести войсковую разведку переднего края, захватывать языков, подрывать отдельные укрепленные точки обороны. Снабжались взрывчаткой и зажигательными средствами, замаскированными в противогазных сумках, консервных банках, в виде пищевых концентратов. После задержания Райданника особый отдел 18-й армии довел до личного состава разъяснение, как надо поступать с такого рода «продуктами» и «противогазами».

В оккупированном Краснодаре базировался и контрразведывательный орган врага — абвергруппа 301, которая проводила работу в тылу немецкой армии по выявлению советских разведчиков, партизан и подпольщиков, то есть наш непосредственный противник. Командовал ею пятидесятилетний корвет-капитан с грозной английской фамилией Кромвель. Об этом поведал нам на допросе резидент этого органа некий Рудаков, он же Рудольф и Самурай. А вот на разведорган «Марине айнзатцкомандо дес Шварцен Меерс» («Морская разведывательная команда Черного моря») мы вышли следующим образом.

Чекисты нашей оперативной группы постоянно включались в состав армейских и партизанских разведывательно-диверсионных групп, которые на катерах-охотниках выбрасывались в район Анапы, Соленых озер и Абрау-Дюрсо. Они нападали на немецкие штабы, захватывали документы, карты, брали языков. После одной из таких вылазок к нам в руки попал ни больше ни меньше, как помощник начальника «Марине айнзатцкомандо». Этот спец по Черному морю на безупречном русском языке поведал нам о своем разведоргане и о намерении немцев восстановить Новороссийский порт. С этой целью он и колесил по побережью. Привлекал к восстановительным работам специалистов-портовиков, а заодно и вербовал среди них агентуру. «Команда Черного моря» постоянного места дислокации не имела, следовала за частями немецкой армии, выделяя по мере необходимости передовые оперативные группы — форгруппы. С сентября 1942 года она находилась в Новороссийске. Командовал ею корвет-капитан Ротт по прозвищу Сир.

Нашему родному Краснодару определенно «везло» на фашистские разведорганы. Со временем мы обнаружили там еще один, четвертый по счету — «Марине абвер айнзатцкомандо» («Команда морской фронтовой разведки»), одно из подразделений «Нахрихтен-беобахтер» (НБО) — морской разведывательной абверкоманды. Она была придана штабу фашистского адмирала Шустера, командующего немецкими ВМС юго-восточного бассейна. Морская фронтовая разведка занималась сбором разведывательных данных о нашем Военно-Морском Флоте и состоянии обороны побережья. Агентуру вербовала среди советских военнопленных, содержащихся в лагерях Крыма и Северного Кавказа. Обучение велось в Тавельской разведшколе НБО и в Симеизе. Переброска агентуры осуществлялась на самолетах, моторных лодках и катерах, связь — через, радиостанции в Керчи, Симферополе и Анапе. Командовал НБО корвет-капитан Рикгоф, а краснодарской айнзатцкомандой — капитан-лейтенант Нойман.

В январе 1943 года из Ставрополя через Армавир на Краснодар немцы осуществляли переброску одного из наиболее засекреченных своих разведорганов. Эта операция проводилась в строжайшей тайне. Но из 250 агентов часть все же разбежалась. Один из них, Иван Перов, перешел линию фронта, набрел на наших чекистов и добровольно сдался. Так нам удалось выйти на вражескую разведку «Унтернемен Цеппелин» («Предприятие Цеппелин»), или просто «Цеппелин». Этот специальный орган РСХА был создан в марте 1942 года для подрывной деятельности по разложению советского тыла. Немецкие главари рассчитывали, что «Цеппелин» сможет подорвать крепость советского тыла и тем самым поможет командованию немецкой армии. Организационно подразделения «Цеппелина» состояли из разведывательных, пропагандистских, повстанческих и диверсионных групп, на которые возлагалась политическая разведка и диверсионная деятельность в советском тылу. С началом осуществления немцами плана «Эдельвейс» летом 1942 года «Цеппелин» забросил на самолетах на территорию Грузии, Армении, Азербайджана и автономных республик Северного Кавказа группы агентов, обученных в специальной разведшколе в Евпатории. Они должны были создать в нашем тылу бандитско-повстанческие формирования, сеять панику среди населения, вести разведывательную и диверсионную работу.

Расчеты немцев на непрочность советского тыла провалились. Большинство агентов были выявлены и обезврежены чекистами. Правда, в период оккупации Северного Кавказа «Цеппелину» удалось создать в некоторых пунктах Кабарды и Карачая марионеточные органы власти, но они долго не просуществовали.

На нашем участке фронта действовала главная команда «Цеппелина» — «Русланд Зюд», или «Штаб доктора Редера», и особая команда при оперативной группе «Д». Агенты для этих команд подготавливались в разведывательной школе, именовавшейся «Главный лагерь Крым», а затем перебрасывались в наш тыл специальной авиаэскадрильей под командованием капитана Гартенфельда с аэродрома курортного местечка Саки, что близ Евпатории. Главную команду «Русланд Зюд» возглавлял штурмбанфюрер СС Рольф Редер. А переброской агентов руководил лично шеф «Цеппелина» штурмбанфюрер СС С. Курек.

Через Перова органам удалось раскрыть ряд агентов «Цеппелина», осевших на Северном Кавказе, в частности Погосова, Баградзе, Кайшаури. Все эти данные о вражеских разведорганах и их агентуре позволили Центру спланировать ответные удары по врагу.

Осень и зима принесли на побережье пронизывающие норд-осты, непрекращающиеся нудные дожди, промозглые холода. Особенно донимал ветер, который назывался здесь бора. Он рождался где-то в горах около Новороссийска, сваливался потом на город, в бухту и быстро разводил волнение по всему морю и побережью. Сила его огромна. Он запросто опрокидывал груженые машины и поезда, вырывал с корнем деревья и валил телеграфные столбы. Страшен он своей неожиданностью и внезапностью. В рассказе «Листригоны» Куприн назвал бору самым капризным ветром на самом капризном из морей.

В январе войска фронта приступили к подготовке захвата плацдарма на западном берегу Цемесской бухты. Это было частью наступательной операции по освобождению Новороссийска и всего Таманского полуострова. К тому времени гитлеровцы уже начали отвод своих войск с перевалов Главного Кавказского хребта, наметился наш успех и на других участках фронта. Командованию 18-й армии требовались новые подробные сведения о противнике. Предстояло активизировать действия партизан, разведывательную и диверсионную работу. Получила конкретное задание и наша оперативная группа.

Разослав своих людей по всем направлениям, на базу к Санину я решил идти сам. Вместе с Валентиной и проводником Сашей мы отправились в путь. Вышли засветло. Дорога на гору Папай предстояла трудная — горными тропами, через ручьи и распадки, лес и заросли. Добирались мы почти целый день и умаялись изрядно. Валя, конечно, тоже. Но виду не подает. И только однажды, уже в конце пути, она с оттенком жалобы в голосе сказала нашему проводнику:

— Что же вы, Саша, говорили: две горки перевалим, одну речку перейдем — и мы на месте? Я уже насчитала сорок шесть речек, а Папая все не видно.

— Так то ж, Валентина Александровна, одна и та же речка, только мы ее сорок шесть раз переходили. А как перейдем сорок седьмой, так и будет Папай…

Но перейти речку в сорок седьмой раз мы так и не успели — наскочили на партизанский пост. Нас задержали, обезоружили и посадили в коровник. Продержали до утра, пока не явился человек от Санина и не опознал меня.

— Хорошенькое дело, — с нарочитой обидой выговаривал я Бате, — никакого тебе уважения ник форме, ни к чекистскому званию.

— Ничего не попишешь, брат, партизанская бдительность, — улыбался Санин.

Встретили нас партизаны хлебосольно. Напоили парным молоком, угостили хорошим холодцом.

— Богато живете, партизаны, — заметил я.

— Так и воюем неплохо, — в тон мне ответил Санин. — Ну, давай рассказывай, что там у вас, внизу, с чем пожаловали?

Услышав про готовящуюся операцию, он оживился:

— Вот и отлично! Мы тоже ударим. С другого бока. Поддержим армию двадцатью своими отрядами.

Потом мы обговорили детали задания, условились о связи и пустились в обратный путь. Жаль, не довелось повидаться с Ечкаловым. Он ушел на задание.

В ночь с 3 на 4 февраля 1943 года, как и задумало командование, произошла высадка десанта на Мысхако. 250 человек передового отряда майора Куникова зацепились за каменистый берег и держались там до подхода основных сил. Через полтора часа на плацдарме было уже более 800 человек, а спустя пять дней — 17 тысяч.

Вскоре на Малую землю стали высаживаться и чекисты нашей оперативной группы. Они бывали там и до высадки десанта, но то была разведка с целью собрать больше сведений о противнике перед решающим броском на плацдарм. Теперь же перед чекистами стояли другие задачи: вместе с особыми отделами надежно обеспечивать тыл десанта, выявлять шпионов, сигнальщиков и паникеров. Одними из первых в нашей группе на Малую землю высадились Леонтьев, Лапин, Таденко, Пономарев. Было это с 8 на 9 февраля. Не повезло Ивану Пономареву. Транспорт, на котором он шел, торпедировал немецкий катер. Он прыгнул в студеную воду. К счастью, до берега оставалось недалеко и ему удалось спастись. Чекисты нередко вместе с защитниками плацдарма отбивали многочисленные яростные атаки гитлеровцев, все еще пытавшихся сбросить десант в море. В одной из таких стычек Пономарева тяжело ранило, и его эвакуировали на Большую землю.

Довелось и мне дважды побывать на героическом плацдарме и видеть все своими глазами. Тут могли сражаться и выстоять только сильные духом и мужественные люди.

Но на войне так не бывает, чтобы все шло гладко и хорошо. Теряли и мы боевых друзей, случались и у нас неудачи и даже жестокие промахи. Помню, как мы подобрали в горах Бабаева, бывшего начальника Верхнебаканского райотдела НКВД, выходившего из района Анапы, — полуживого, опухшего, изъеденного комарами, оборванного. Полз ночами, питался кореньями, листьями, корой. От него мы узнали, что партизанские отряды Анапского куста, которыми командовал Егоров, были рассеяны гитлеровцами. И на то были веские причины. Кругом равнина, плавни — совершенно негде укрыться. Многие наши товарищи погибли.

Позже, когда уже шли бои на Малой земле, мы отправляли из Геленджика в тыл, в район Тамани, три партизанских отряда. В их составе немало наших чекистов. На двух катерах-охотниках они вышли в море и больше не вернулись. Их торпедировали немцы. Спастись удалось немногим, в том числе секретарю Новороссийского горкома партии Шурыгину. Его выловили наши моряки почти в бессознательном состоянии, он чудом держался за какие-то доски в студеной февральской воде. В ту же ночь я навестил его в госпитале, и он с болью в сердце рассказал о гибели катеров.

Да, мы теряли боевых друзей, с которыми столько выстрадали и пережили! Утешало лишь одно — эти жертвы были не напрасны.

Вскоре перейдя в решительное наступление на восточном участке нашего фронта, на рассвете 12 февраля 1943 года советские войска ворвались в Краснодар. В их составе действовали и партизаны.

А через полгода настала очередь и Новороссийска. И как ни сопротивлялся враг, как он ни укреплял свою оборону, она была прорвана, и наши войска после шестидневных упорных боев полностью овладели городом и портом. 16 сентября Москва салютовала доблестным воинам Северо-Кавказского фронта и морякам Черноморского флота. Немецкие солдаты 73-й дивизии генерала Германа Бэмэ, когда-то первыми вступившие в Париж и прошагавшие с оркестром под Триумфальной аркой, были побеждены воинами 18-й армии, 55-й Иркутской стрелковой дивизии, частями морской пехоты, пограничниками. В их рядах сражались чекисты нашей оперативной группы.

В общей сложности пятнадцать месяцев продолжалась битва за Кавказ, закончившаяся полным поражением немецко-фашистских войск и срывом далеко идущих планов гитлеровского командования. 100 тысяч немецких солдат с эмблемой эдельвейса на груди остались навсегда лежать на этой земле.

Я видел трупы вражеских егерей на заснеженных горных перевалах, в траншеях «Голубой линии» и на улицах Новороссийска, и мне невольно приходили на ум слова бесноватого фюрера из фашистского евангелия «Майн кампф»:

«Мы, национал-социалисты, должны дать немецкому народу на этой планете достойную его территорию и землю…»

Что ж, они эту землю получили.

Но борьба продолжалась. До полной победы было еще почти два года войны…

А. Иванов РАЗГРОМ «ЛЕСНЫХ БРАТЬЕВ»

Н. Майоров КРАСНОДАРСКИЙ ПРОЦЕСС

Краснодар я знал хорошо. В 1920 году работал в этом городе в военном трибунале 9-й армии, затем не раз приезжал в Краснодар перед войной. Это был город-сад, утопающий в зелени акаций, абрикосов, яблонь. Краснодарцы его называли городом радости. И действительно, нельзя было не радоваться, слыша смех молодежи на улицах и в парках, шум рынков, дробь барабанов и задорную песню шагавших по улице пионеров…

А потом я приехал в Краснодар в марте 1943 года, сразу же после освобождения его от фашистских оккупантов. Город был разрушен. Я ходил по улицам и не узнавал их. Пожарища, развалины, руины. Были взорваны здания всех институтов, техникумов, библиотек, Дома культуры и сотни жилых домов.

Люди еще не успели избавиться от кошмара, который им пришлось пережить. Они только и говорили о душегубке, оврагах, наполненных трупами людей, казнях детей…

Среди казненных немецко-фашистскими преступниками назывались известные в Краснодаре люди. Это — профессор Вилик, талантливый актер театра музыкальной комедии Елизаветский и его шестнадцатилетняя дочь Лиза, старейший врач города Красникова, учительница средней школы № 36 Фиденко, директор школы Никольченко, пионер Витя Сузак, жена и дочь офицера Красной Армии Возьмищевы и многие другие краснодарцы.

Вот несколько примеров фашистских злодеяний, о которых стало известно сразу же после освобождения Краснодара и других городов края.

За два дня — 21 и 22 августа 1942 года — гитлеровцы истребили почти всех евреев, проживавших в городе.

23 августа 1942 года было уничтожено триста двадцать больных, находившихся на излечении в краевой психолечебнице.

9 октября 1942 года фашисты погрузили в машины двести четырнадцать детей, эвакуированных в город Ейск из Симферопольского детского дома, вывезли их за город, побросали в ямы и закопали живыми. Дети были в возрасте от четырех до семи лет.

На железнодорожной станции Белореченская фашисты заперли в два товарных вагона восемьдесят советских раненых солдат и офицеров и сожгли их.

По дороге от станицы Белореченской до села Вечного были найдены восемьдесят восемь советских военнопленных, замученных и застреленных гитлеровцами.

В селе Воронцово-Дашковском немецкие захватчики учинили дикую расправу над двумястами четырьмя пленными ранеными советскими солдатами и офицерами. Их кололи штыками, им обрезали носы, уши. Такая же участь постигла четырнадцать тяжелораненых военнослужащих в селе Новоалексеевском. А перед самым бегством из Краснодара фашисты повесили на улицах восемьдесят советских граждан…

Сразу же после освобождения Краснодара Чрезвычайная Государственная комиссия начала расследовать преступления оккупантов. Она установила, что гитлеровцы убили и замучили десятки тысяч мирных советских граждан, поголовно истребили население многих хуторов и поселков Кубани. Оккупанты и их сообщники — предатели нашей Родины умертвили только посредством отравляющего газа (окиси углерода) около семи тысяч советских людей.

Собранные по поручению Чрезвычайной Государственной комиссии местными органами власти материалы о чудовищных зверствах немецко-фашистских оккупантов на территории советской Кубани были направлены Генеральному Прокурору Союза ССР для расследования и привлечения виновных к уголовной ответственности. После окончания дела о зверствах немецких захватчиков Генеральный Прокурор Союза ССР направил его в военный трибунал Северо-Кавказского фронта для открытого судебного рассмотрения и уголовного наказания виновных в тягчайших злодейских преступлениях против мира и человечности.

Участвовать в рассмотрении этого дела в качестве председательствующего довелось мне. Государственным обвинителем выступил генерал-майор юстиции Л. И. Яченин.

В обвинительном заключении по делу указывалось, что в период шестимесячной оккупации Краснодара были истреблены различными зверскими способами десятки тысяч советских граждан, в том числе много детей, стариков, женщин и военнопленных. Эти преступления совершались по прямому указанию командующего 17-й немецкой армией генерал-полковника Руоффа. Всеми казнями непосредственно руководили шеф гестапо Кристман, его заместитель капитан Раббе, а убивали, вешали, истребляли людей в душегубке офицеры гестапо Пашен, Босс, Ган, Сарго, Мюнстер, Мейер, Сальге, Винц, гестаповские врачи Герц и Шустер, содействовали этому переводчики Эйкс и Шертерлан.

Активными помощниками палачей были изменившие Советской Родине В. Тищенко, Н. Пушкарев, И. Речкалов, Г. Мисан, М. Ластовина, Г. Тучков, Ю. Напцок, И. Котомцев, В. Павлов, И. Парамонов, И. Кладов, служившие в фашистском карательном органе — зондеркоманде СС-10А.

И вот 14 июля 1943 года в Краснодаре в кинотеатре «Великан» открылся судебный процесс над участниками чудовищных злодеяний на Кубани.

В зал ввели одиннадцать подсудимых. Все они были преданы суду за измену Родине и участие в казнях советских людей, обвинялись, таким образом, в тягчайшем уголовном преступлении. По назначению трибунала их защищали видные советские адвокаты С. К. Казначеев, А. И. Назаровский и В. И. Якуненко.

В зале судебного заседания находились сотни человек, среди них представители советской и иностранной прессы. Здесь же присутствовали член Чрезвычайной Государственной комиссии по расследованию зверств немецких захватчиков писатель А. Н. Толстой, партийные работники Краснодара, представители командования Северо-Кавказского фронта.

Первым давал объяснения В. Тищенко, с темными глазами страдальца, которые он то опускал, то поднимал, кокетничая откровенностью своих необычных показаний. Этот изменник в августе 1942 года добровольно поступил на службу в немецкую полицию, а затем в порядке поощрения был переведен сначала на должность старшины зондеркоманды СС-10А, а потом — следователя гестапо, где он одновременно выполнял функции тайного агента.

Занимая эти должности, Тищенко вместе с офицером гестапо Боссом и другими нацистами часто выезжал на облавы и аресты советских активистов. Под руководством офицеров-гестаповцев Сарго и Сальге он вел следственные дела, избивал советских граждан плетьми. По его инициативе было умерщвлено много арестованных советских граждан. Тищенко подвергал свои жертвы изощренным пыткам: выворачивал им руки, колол булавками, выдергивал волосы, а когда они кричали, заводил патефон.

Много невинных людей — мужчин, женщин и детей было умерщвлено в душегубках и расстреляно этим преступником. На суде он был вынужден признаться, что в гестапо господствовал дикий произвол, осуществлялась система массового истребления людей. Арестованным, свидетельствовал Тищенко, в гестапо никаких обвинений не предъявлялось. Свидетелей не вызывали. Очных ставок не делали. Гитлеровцы допрашивали «обвиняемых», будучи, как правило, в нетрезвом виде. Они их избивали шомполами, плетьми, пинками своих кованых сапог, вырывали волосы, срывали с пальцев ногти. Офицеры-гестаповцы Кристман, Раббе, Сальге, Сарго и другие насиловали арестованных женщин. Тищенко признался на суде, что и сам лично избивал арестованных, что по его следственным делам были расстреляны советские общественники Саркисов, Патушинский и другие, а многие были отправлены в концентрационные лагеря.

Тищенко с явным знанием дела подробным образом рассказал суду о существе и назначении фашистских душегубок. Это были автомашины грузоподъемностью до восьми тонн, с двойными стенками и фальшивыми окнами, придававшими им вид автобуса. В задней стенке кузова имелась герметически закрывающаяся дверь. Внутри кузова была сделана решетка, а под ней проходила труба, по которой отработанный газ поступал из дизеля в кузов. При работе мотора, когда автомашина стояла на месте, смерть находившихся в ней людей наступала через шесть-семь минут, а если душегубка была в движении — через девять-десять минут. Заключенные знали, что в этой машине их ожидала смерть. Поэтому они всячески сопротивлялись, а при посадке в нее кричали и звали на помощь. Гестаповцы при участии Тищенко и других подсудимых силой вталкивали в душегубку свои жертвы.

Посадкой людей обычно руководили шеф гестапо полковник Кристман, капитан Раббе и другие гитлеровские офицеры. Тищенко рассказал суду, как однажды в душегубку при его активном участии загнали шестьдесят семь человек взрослых и восемнадцать детей от одного года до пяти лет.

— В машину сначала посадили женщин, а потом, как поленья дров, начали бросать и их детей, — показывал Тищенко. — Если какая из матерей защищала ребенка, ее тут же избивали до полусмерти. Один мальчик, когда его втаскивали в душегубку, укусил гестаповца за руку. Другой фашист убил этого мальчика, ударив его прикладом по голове.

На вопрос судьи, что его толкнуло на измену Родине, Тищенко ответил:

— Я рассчитывал, что Советской власти больше не будет в Краснодаре, это и побудило меня наняться добровольно в немецкую полицию. Я добровольно пошел в нее работать в надежде выслужиться перед фашистами и обеспечить будущее себе и своей семье.

Далее допрашивался подсудимый Н. Пушкарев. Он тоже поступил на службу в гестапо добровольно и вскоре был повышен в должности. Пушкарев откровенно признался на суде:

Являясь командиром отделения зондеркоманды СС-10А, Пушкарев вместе с карателями этой команды неоднократно выезжал в станицы Гладковскую, Красный Псебепс, город Анапу и другие населенные пункты Кубани, где участвовал в розысках, арестах и расстрелах советских патриотов.

Подсудимый Пушкарев показал на суде, что он во время одной такой поездки участвовал в расстреле двадцати жителей Анапы. Их предварительно раздели, затем пинками загнали в яму и расстреляли в упор из автоматов.

Пушкарев рассказал, каким пыткам подвергали гестаповцы советских людей. Обычно после допроса редко кто мог стоять на ногах, большей частью людей выносили или выволакивали с обезображенными лицами, синяками, кровоподтеками, переломанными конечностями. Особенно свирепствовал шеф гестапо Кристман. Не отставали от него, впрочем, и другие фашистские палачи.

Далее Пушкарев показал, как однажды подвыпивший следователь гестапо Винц проболтался о секретном приказе генерала Руоффа, в котором предписывалось при отходе из Краснодара разрушить город, истребить как можно больше советских граждан, остальных угнать с собой. Успешное наступление войск Северо-Кавказского фронта помешало гитлеровцам в полной мере осуществить этот преступный замысел.

Затем трибунал допрашивал обвиняемого И. Речкалова, в прошлом растратчика и вора, дважды судимого и условно досрочно освобожденного из мест заключения. Уклонившись от мобилизации в Советскую Армию, он в августе 1942 года добровольно поступил в немецкую полицию. Вскоре за ревностное несение службы был переведен в зондеркоманду СС-10А. На вопрос председателя суда, почему он пошел на службу к фашистам, Речкалов цинично ответил:

— Искал работу полегче, а заработок побольше.

Так же как Тищенко, Пушкарев и другие подсудимые, Речкалов выезжал на облавы и аресты советских граждан, охранял арестованных, старательно делал все, что приказывали ему гитлеровцы. Он показал на суде, что несколько раз сопровождал «машину смерти» к противотанковому рву.

Не меньшую роль играл при совершении фашистских злодеяний и подсудимый Г. Мисан. В августе 1942 года он добровольно поступил на службу в немецкую полицию, а через двенадцать дней его перевели в зондеркоманду СС-10А. Здесь Мисан нес охрану арестованных, подвергавшихся на его глазах пыткам и истязаниям. Он неоднократно принимал участие в насильственной погрузке смертников в душегубку. Однажды Мисан изъявил желание лично расстрелять советского гражданина Губского и сделал это. Тем самым он заслужил доверие немецких властей, которые вскоре назначили его тайным агентом гестапо.

Под стать Тищенко, Пушкареву, Речкалову, Мисану был и подсудимый И. Котомцев. Осужденный в прошлом за хулиганство на два года лишения свободы, бывший военнослужащий Советской Армии, он добровольно в сентябре 1942 года сдался в плен, совершив тем самым измену Родине. Находясь в лагере для советских военнопленных, Котомцев поступил в немецкую полицию при этом лагере, а в ноябре того же года добровольно перешел в зондеркоманду СС-10А, в составе которой активно помогал гестаповцам уничтожать советских людей. Котомцев был в трех карательных экспедициях по борьбе с партизанами. В январе 1943 года он в составе карательного отряда из зондеркоманды СС-10А участвовал в вылавливании, арестах и расстрелах партизан в Крымском районе Кубани.

При активном участии Котомцева за связь с партизанами в станице Крымской было повешено шестнадцать советских патриотов. Как выяснилось на суде, эту карательную экспедицию возглавлял шеф гестапо Кристман.

Затем допрашивался уже пожилой седовласый человек по фамилии Ластовина. В прошлом кулак, он в свое время поселился в Краснодаре, устроился в Березанскую лечебную колонию. А с приходом немецких войск стал их ревностным прислужником.

В декабре 1942 года Ластовина участвовал вместе с гестаповцами в расстреле шестидесяти больных граждан. Он служил у гитлеровцев палачом в буквальном смысле этого слова: выводил своих земляков-кубанцев по четыре-пять человек, ставил их в ряд лицом ко рву и расстреливал. Судом установлено, что при его участии было расстреляно около ста краснодарцев.

Перед судом предстал и Ю. Напцок, тайный агент гестапо. Он добровольно поступил на службу в зондеркоманду СС-10А, где нес охрану находившихся в застенках гестапо советских граждан. Много раз выезжал с карательными экспедициями, участвовал в выявлении и истреблении партизан и других советских граждан. В январе 1943 года при активном участии Напцока в станице Гостагаевской и на хуторе Курундупе были повешены несколько советских патриотов.

Немалая «заслуга» в этих злодеяниях принадлежала и подсудимым И. Кладову, Г. Тучкову, В. Павлову и И. Парамонову, служившим в той же карательной команде.

Вслед за подсудимыми трибунал допросил двадцать два свидетеля, непосредственных очевидцев кровавых зверств немецких оккупантов.

Первой допрашивалась свидетельница Климова. Она рассказала суду о том, что ей довелось видеть и пережить в период ареста и пребывания в подвалах гестапо.

— Женщин, — говорила Климова, — сидевших в нашей камере, приводили после допроса в таком состоянии, что их невозможно было узнать. Врезался в память страшный рассказ одной девушки, возвратившейся с допроса. Немецкие офицеры приказали раздеть ее и обнаженную привязать к столу. Завели патефон и, пока он играл, девушку били плетьми. Потом начался допрос. Поскольку она ни в чем не признавалась, палачи снова заводили патефон и снова жестоко избивали ее. Так продолжалось несколько часов.

Свидетельницы Корольчук и Талащенко жили недалеко от места свалки убитых. Душегубка ходила ко рву мимо окон их дома. Однажды машина застряла в грязи. Тогда фашисты и их прихвостни, сопровождавшие машину верхом на лошадях, стали из машины выгружать трупы на подводы и отвозить в ров.

Свидетель протоиерей Георгиевской церкви Краснодара Ильяшев показал:

— На второй день после бегства немцев из Краснодара меня пригласили совершить погребальный обряд в семью фотографа Луганского. Только что привезли труп их единственного сына, убитого фашистами. Я не мог совершить обряда, слезы безудержно катились из глаз, думалось о русских людях, безвинно погибших на своей родной земле от рук немецких извергов. Погибла от их проклятых рук и моя соседка Раиса Ивановна. Немцы удушили ее каким-то отравляющим веществом. Все, что творили здесь фашисты, окончательно убедило меня в том, кто они такие. Я свидетельствую перед всем миром, перед всем русским народом, что это дикие звери, и нет у меня слов, которые бы выразили всю ненависть и проклятие этим извергам.

С огромным волнением слушали присутствовавшие на процессе показания свидетеля Козельского — врача Краснодарской городской больницы.

Он рассказал, что в первые дни оккупации в их больницу явился немецкий врач, а попросту говоря, гестаповский палач Герц. Он спросил, сколько больных и кто они. 22 августа в коридорах больницы раздался топот кованых сапог. По приказу Герца в кабинете главного врача собрались все служащие больницы. Герц снял с пояса револьвер, положил на стол и на ломаном русском языке спросил: «Коммунисты, комсомольцы, евреи есть?» Услышав, что среди врачей коммунистов и евреев нет, Герц продолжал: «Я немецкий офицер, мне приказано изъять отсюда больных. Немецкое командование приказало, чтобы больных во время войны не было. Все. Я приступаю к делу».

Выйдя во двор, Козельский увидел, что, пока Герц собирал служащих больницы, погрузка в душегубку уже началась. Сначала больные не догадывались, в чем дело. Им сказали, что перевозят в другую больницу, но потом они все поняли. Машину загружали до отказа. Через некоторое время она возвращалась обратно, за новой партией.

О трагедии, разыгравшейся в Березанской лечебной колонии, рассказала свидетельница Мохно:

— Однажды в колонию ворвался немецкий офицер и приказал больных отправить во двор. Тем, кто сопротивлялся, фашисты скручивали руки. Их избивали и насильно бросали в кузов душегубки. Это повторялось несколько раз. В общей сложности из Березанской колонии было вывезено и истреблено триста двадцать больных. Их закопали в противотанковом рву, расположенном в пяти километрах от колонии.

Свидетельствует Котов, который был брошен гитлеровцами в душегубку и спасся только благодаря своей находчивости и хладнокровию. 22 августа 1942 года Котов пришел за справкой в третью городскую больницу, где раньше находился на излечении. Когда он вошел во двор, то первое, что ему бросилось в глаза, это большая машина с темно-серым кузовом. Он не успел сделать и двух шагов, как какой-то гитлеровец схватил его за воротник и втолкнул в переполненный кузов. Дверь захлопнулась. Котов почувствовал, что автомашина тронулась. Через несколько минут ему стало плохо, он начал терять сознание. В свое время Котов обучался на курсах ПВХО и сразу понял, в чем дело, — травят каким-то газом. Он разорвал свою рубашку, смочил ее мочой и приложил к носу и рту. Дышать стало легче, но все же сознание потерял. Очнулся он в яме среди сотен трупов. Кое-как выбрался и с большим трудом дополз домой.

О зверском истреблении немецко-фашистскими оккупантами советских детей рассказала на суде свидетельница Иноземцева — работница краевой детской больницы. В этой больнице на излечении находилось сорок два ребенка. Но душегубка докатилась и сюда. 13 сентября 1942 года в больницу приехала группа немецких офицеров: Эрих Мейер, Якоб Эйкс и другие. Они остались на несколько дней в больнице, шныряли по всем палатам, следили за детьми и медицинским персоналом. 23 сентября, выйдя на дежурство, свидетельница увидела во дворе большую темно-серую автомашину, внешним видом напоминавшую товарный вагон. Высокий немец спросил, сколько детей находится в больнице и кто они по национальности. Это оказался «доктор», офицер германского гестапо Герц, один из самых лютых садистов и гестаповских палачей.

Приехавшие вместе с ним солдаты по его приказу начали грузить детей в автомашину. Одевать их не разрешили, хотя и сказали служащим больницы, что везут детей в Ставрополь.

Дети были только в трусиках и майках. Они сопротивлялись, молили о помощи, о защите, цеплялись ручонками за санитаров и врачей. Фашист Герц улыбался им, забавно шевеля усами. А потом дверь душегубки захлопнулась, заработал мотор. Машина тронулась, и горячий газ пошел по шлангам. Дети, задыхаясь, колотили в стенку душегубки. За ней шла легковая автомашина, в которой сидели гестаповцы. Через 20—25 минут они вернулись и начали пьянствовать.

— Никогда не забуду, — сказала Иноземцева, — как маленькие дети, среди них были и годовалые, плакали, кричали, инстинктивно чувствуя недоброе, страшное.

После изгнания фашистских оккупантов из Краснодара были вскрыты места погребения детей. Глазам предстало буквально месиво из детских трупиков в майках и трусиках, на которых были штампы краевой детской больницы. Некоторые из этих вещей трибунал приобщил к делу как вещественные доказательства.

Свидетельница Рожкова рассказала, что накануне бегства фашистов из Краснодара к ней в дом вполз неизвестный человек. Оказалось, что это был военнопленный красноармеец-узбек. Он выбрался из подвала гестапо, после того как немцы подожгли здание. Его накормили, напоили и уложили отдохнуть, но вскоре он умер. Красноармеец был весь изранен и обожжен, челюсть у него была сбита набок. Он успел рассказать, что в камере было сорок заключенных и из всех спасся он один, остальные заживо сгорели.

Последней давала показания свидетельница Гажик. Она жила рядом со зданием, в котором помещалось немецкое гестапо, и часто, подметая улицу, наблюдала, что там творилось.

— Я много раз, — рассказывала она, — слышала женские крики и детский плач. Они раздавались из подвала. Часто заключенные слабыми голосами просили: «Дайте хоть глоток воды». Когда часовой отвлекался, мне удавалось сунуть в окно через решетку кружку с водой или корку хлеба, и тогда я слышала взволнованные детские голоса: «Не пей, не пей, оставь мне хоть немножко». Через забор я видела, как сажали заключенных в душегубку.

После допроса свидетелей на рассмотрение трибунала представили свое заключение судебно-медицинские эксперты.

Этим актом закончилось судебное следствие. После речей государственного обвинителя и защиты суд предоставил последнее слово подсудимым. Все они под тяжестью неопровержимых улик полностью признали себя виновными в изменнической деятельности, в предательстве Родины. Их попытки представить себя игрушкой в руках нацистов вызвали в зале резкий протест. Это и понятно. Ведь в зале сидели люди, знавшие и видевшие страшную яму у завода измерительных приборов, люди, нашедшие там останки своих детей, отцов и матерей.

На основании Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года военный трибунал приговорил В. Тищенко, И. Речкалова, Н. Пушкарева, Ю. Напцока, Г. Мисана, И. Котомцева, И. Кладова и М. Ластовину к смертной казни через повешение, а И. Парамонова, Г. Тучкова и В. Павлова — к каторжным работам сроком на двадцать лет каждого.

В передовой статье «Смерть гитлеровским палачам и их гнусным пособникам» газета «Правда» 19 июля 1943 года писала: