Неонигилизм

Credo.

Если Аристотель называет человека животным общественным, то отсюда не следует, что он всегда был таковым и, очень вероятно, что социальная психика его есть продукт экономики, воспитания, среды и наследственности. Мы знаем много примеров, когда высоко развитые интеллектуально личности, покидают общество, разрывают с ним связь навязанную рождением и блага организованной культуры считают бесценными и, даже вредными для индивидуальной свободы, они как-бы подчеркивают свою антиобщественность и этим противоречат аристотелевскому выводу. Очевидно сталкиваются два элемента, заложенных прошлым в человеческую натуру: независимость личная и обязанность к обществу. Много систем создано людьми интересующимися социальными проблемами; в них с более или менее верной оценкой, проводилась грань, отделяющая личность от общества, как организации личностей. Конечно, только на известной ступени задается человек подобными вопросами; десятки тысяч их живут обычной, стадной жизнью, по инерции, по ранее заведенному правопорядку и часто только случайно узнают, что жизнь людей подвергается изменениям, что она не была всегда таковой, а росла, расширялась и даже больше — общественный организм может регулироваться волею и умом человека и быть направляем в ту или другую сторону; с этого момента, они уже критически относятся к общественным явлениям, у них появляются идеалы, а от темперамента, психики отдельного индивида зависит выбор оружия и средств для осуществления его. Столкновение между идеалом личности и действительностью может произойти, хотя очень редко, мирным путем — эволюционным, но чаще всего оно приводило к переустройству общества революционным образом. Идеал в той или другой степени осуществлялся удачным движением и всегда меньшинства — „барашек“ на гребнях волн народа-моря, то спокойно могучего, то бешено-бурного, то, со скрытым кипением мирно лежащего, или порождавшего хаос и серебристую пену; плотины и устои пробивались живыми таранами и жизнь расширялась, чтобы в будущем опять подвергнуться ломке во имя нового идеала, — так беспрерывно; будь иначе — общество окаменеет, остановится в своем росте и приблизится к разложению, уничтожению. Но что же делать тем, кто родился между двумя взмахами волн-восстаний, во времена затишья, не могущим и переносить жизнь жвачных животных и имеющим взгляды заставляющие их не молчать, а говорить и действовать, — пропасть же между ними и обществом так велика, что заполнить ее компромиссами немыслимо?

Веления разума настолько категоричны для сознающей себя личности, что даже зная, что идя поперек хода, будет раздавлена, как индус священным слоном, все же бросается на верную гибель; в глазах общественных она является нарушительницей законов нравственных и политических, но нелицеприятная история оставит для нее почетную и славную страницу....

В настоящее время, общественная структура вырисовывается в таком виде. Часть людей, более энергичная, приспособившаяся к жизни, сумела захватить власть и пользуясь ею прибрала к своим рукам богатства земли и землю; из поколения в поколение они передавали сохраненное и отсюда появились современные магнаты капитала, но владея „орудиями производства“ они тем самым владели и рабами обрабатывавшими им их землю, превращавшими сырой материал земли в ценный продукт. Эти рабы — „пролетарии“, одухотворяя материю затрачивают громадную энергию, но пополнять ее из „заработной платы“ не могут, она достаточна и то не вполне, для замещения траты энергии физической, но не умственной; роль их свелась на придаток к машине и они сами превратились на рынке труда в „продукт-товар“ подлежащий давлению законов спроса и предложения, они котируются на бирже, как чугун, уголь и хлопок.

Собственность, при нынешнем капиталистическом производстве, требует для управления собою ум и знания, а для этого созданы рассадники наук, но доступ к ним ограничен, в большинстве случаев только дети собственников и могут владеть знаниями — они будущие заместители их. Нынешнее образование имеет много общего со жречеством, где только посвященные могли открывать тайны природы и знакомиться с ними, но тогда нужны были особенные способности чтобы достигнуть доверия жрецов, а теперь, главным двигателем являются деньги — как разновидность капитала; успевшие проникнуть в святое святых наук, не имея под собой денежного мешка, принуждены быть на службе у владык капитала под видом пролетариата „умственного“ и их мозг, обработанный в котле учебном, есть своего рода орудие производства и как таковое требует „прибавочной стоимости“, — вот почему при одинаковом времени работы, пролетарий „фабричный“ получает далеко меньшую плату, чем пролетарий умственный.

Родовое дворянство, которому больше всего принадлежало земли, постепенно сливается с буржуазией; из их круга выходит интеллигенция умственная и религиозная, — общими силами, для защиты своих прав, прав собственников и власть имущих, они создали государственный парламентаризм — он является выразителем их интересов.

Мелкие собственники с кустарно-фабричным производством и крестьяне-землеробы, представляют из себя кадры, пополняющие ряды пролетариата; некоторые из них достигают, хотя очень редко, верхних рядов и занимают места за трапезою вместе со своими бывшими господами, — но эти типы собственников — переходная стадия к новому виду производства и, как-бы долго они ни сопротивлялись капиталистическому нашествию и как-бы ни поддерживались законодательством, в собственных интересах правящих, они обречены на исчезновение, поглощение и это только вопрос времени.

Частная собственность есть тот фундамент, на котором, как на главной базе, построены: организация труда на капиталистических началах, семья, нравственность и право; кто отрицает ее, в такой же мере уничтожает: нынешнее распределение продуктов труда, брак, теологическую нравственность—как пережиток и парламентаризм; затрагивающий в корне один из этих институтов подрывает и собственность.

Весь мир разделен на два класса — буржуазию и пролетариат; первый живет за счет прибавочной стоимости второго, и создавая веками и всю свою жизнь, сам, бедным Лазарем, питается крохами падающими со стола богачей, а стол установлен произведениями труда этих же париев.

Надо сказать, что деление всего человечества на два класса — работодателей и работоделателей, не так резко вообще, но для изучения социального вопроса, оно необходимо также, как пока нужны особые науки — физика, химия, астрономия и др. между тем в мире ведь нет такого дробления: он представляет из себя одно целое; на самом деле нет двух людей с абсолютно одинаковыми интересами.

Подневольный труд, не обеспечивающий сносного положения под старость, презираемый даже самими работоделателями, кладет на людей ярмо раба: или создавай богатство богатым и тем самым давай в руки их кнут, которым тебя же подгоняют, или умирай с голода...

Миллионная армия чиновников государственной машины, как саранча обступила „подданного“ и „гражданина“ и пожирает жатву их; земля превращена ими в одну громадную тюрьму, где крышей служит свод неба; каждый шаг человека подвергается наблюдению, надсмотру и запрету, — по статьям, циркулярам и инструкциям, за номерами такими-то и такими-то; — чтобы эта машина действовала безукоризненно, она требует постоянной смазки из человеческой крови и слез....

Парламентские „говорильни“ с каждым днем расширяют поле для своего разглагольствования, депутаты без конца сменяют депутатов, слова льются, как блага из рога изобилия, но это — „дары данайцев: общественный пирог „свободно“ и благополучно проглатывается, а „век ожидания“ для „чающих“ превращается в „золотой“...

С появлением ребенка из утробы матери, он уже служит платежной единицей: национальный или государственный долг преследует его до самой смерти; он может возмущаться на тех, которые не спросив согласия наложили на него бремя дани иноземцам, но избежать ее не может, как только порвав общение с государством, но в данном случае и это мало поможет делу, так как кроме налогов прямых существуют косвенные — на предметы первой необходимости...

Всеобщая воинская повинность и яд милитаризма разъедают народы, которые стонут под тяжестью вооружений, перевооружений, и уже не чувствуя необходимости уничтожает брат брата трудящегося под разными национальными флагами: немец — француза, русский — турка и на оборот; нежелание быть пушечным мясом и святой скотиной гонит на каторгу...

Религиозные клейма, в особенности господствующей церкви, накладываются на каждого со дня его рождения, когда он, не более как кусок живого мяса, когда органы ощущения, не говоря уже о разуме, не все еще развились из зачаточного состояния, как пуговицы на штампе прессуются последователи этих вероучений..

Любовь, воспеваемая так красиво поэтами, все та же грязная проза: первая ночь должна быть оглашена в церкви или в мэрии — она профанируется и выставляется на публичный торг, где закрепляется сделка купли-продажи.

Превратиться в палача, или быть убиваемым, владеть другими или стать рабом, голод и нищета, тюрьмы и больницы, сифилис и чахотка, дома терпимости и алкоголь, казни и кандалы, страшный одуряющий труд одних и безделье других, — вот наследие, которое я должен принять от своих предков, вот тенета и в них я принужден биться...

Этот гордиев узел жизни многие пытались развязать и пали — если не побежденными, то мертвыми; большинство из них были представителями двух великих социальных систем — коммунистической и социалистической....

Коммунизм, в главных положениях выражается вот в чем: все блага мира, как материальные, так и духовные, созданы веками и всеми людьми, поэтому пользование ими должно принадлежать всем: каждому „по его потребностям“ и с каждого „по его способностям“, он есть такое общежитие — „коммуна“, где членам его, организованным по свободному соглашению, предоставлена полная независимость и так как человек „животное общественное“ и разумное, он не будет нарушать интересы других членов. В коммуне гармоничным образом сольются — свобода индивидуальная, развитию которой не будут препятствовать, со свободою всех, — принцип взаимной справедливости проходит через все учреждения ее; она — не государство: решение коммунальных вопросов и регулирование жизни в ней, предполагается соглашением, но, как возможно прийти к нему без нежелательного голосования — не решено; большое значение в ней придается распределению продуктов труда; она осуществляется теперь и достигается отчасти пропагандой действием.

— Возражения против идеала коммунистов могут быть таковы: „коммуна“ не принимает во внимание, или упустила из виду, что все люди не одинаковы по способностям и различны по психике, поэтому, более способный будет работать на менее развитого; пусть даже производительность труда достигнет высшего предела, этот вопрос остается в силе, так как, старики, дети, и больные всякого рода, должны пользоваться трудом способнейшего и сильнейшего, а если согласиться с этим принципом, то выходит, что я выдаю вексель на филантропическую деятельность будущей коммуне и тем обязую себя — что есть насилие и противоречие независимости. Под филантропией я понимаю существование „берущих“ и „дающих“ — то и другое возмутительно, оскорбительно и не вяжется с идеальной свободой анархического общежития.

Так как Коммуна осуществляется не сегодня, а завтра, следовательно мое детство не будет обязано своим воспитанием ей и не являясь поэтому должником ее и допустив, что я не желаю трудиться, хотя бы по мотивам какого-бы то ни было свойства, считаю за собой право заявить: от прошлого остались блага в виде материальных богатств, а так как все принадлежит всем, то я прошу выделить должную часть их мне, на которую и думаю существовать; — это мое требование справедливо и должно подлежать удовлетворению: я ведь хочу не произведенного вами, а нашими общими предками, которые не узнав моего согласия создали меня, отсюда вытекает необходимость ежегодных переделов коммунных богатств, с ведением записей следуемых ценностей в виде количества часов труда на каждого нарождающегося члена ее, выдача их по первому желанию — а с этим согласится не каждый коммунист. Распределение продуктов, которых по количеству слишком недостаточно, а по качеству они желательны каждому, как напр. паюсная икра, китовое молоко и др. деликатесы гастрономии, а также галантереи, произведения искусств и т. п., — служит серьезным препятствием, тем более, что „на вкус и цвет товарища нет“, не будет же коммуна превращена в аскетическую общину, где все редкое и ценное изгонится и на все и вся оденется однообразный аракчеевский чехол. Имея целью коммуну охватывающую весь мир, со всеми его разнообразными условиями — климатическими, почвенными, растительными, животными и промышленными, а значит и с широким разделением труда-производства по провинциям, областям и т. д. то не является ли нужда в дискредиционном центре, который ведал бы: кому, сколько и где должно быть произведено то-то и отправлено в обмен туда-то? Кем он будет избран и на каких основаниях, — если голосовать по известной „пятихвостке“ или другим способом, считается нелепостью, так как не большинством же голосов определяется истина?

Техника производства требует известного постоянства, регулярности; не вытекает ли отсюда необходимость „нормировок“ и кто должен их устанавливать и как? Тем более, что каждый обязан знать: где ему работать, в какой смене и что делать? — Да. Да. А организовать производство равносильно одеть смирительную рубашку на волю.

Производство не требует ли монтеров, архитекторов, заведующих, статистиков и т. п. распределение не нуждается ли в них и не за счет ли замаскированной прибавочной стоимости будут жить эти господа? — Да. Да.

Техника соглашения при обсуждении всех вопросов — камень преткновения коммуны. Если коммуна возможна теперь, то ведь не все ее члены будут равны, а значит: она будет не свободна и в нее войдут не по сознательному вольному желанию; — прошли тысячелетия и люди не подведены к одному знаменателю, то и в ней этого не будет, — и тогда, помимо других явлений, должны существовать инициаторы и пассивный элемент, организаторы и организуемые, а от этого до свободного соглашения дистанция громадного размера.

Нынешняя утопия — „коммуна“, красива, заманчива, хочет быть справедливой считая людей чуть не ангелами и все же „в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“, она не возможна, или будет коммуной не анархистов.

Социализм, главным представителем своим имеет марксистов; сущность их учения сводится к следующему; нынешнее капиталистическое хозяйство исторически необходимо, но оно в самом себе носит зародыш противоречия и само ведет общество к новым формам общежития, когда все орудия производства будут обобществлены; эта „экспроприация экспроприаторов“ может произойти без пролития крови, но не обязательно; носителем идеи „научного социализма“ является пролетариат, который по мере своего развития и понимания своих классовых интересов, выдвигается на поприще социально-политической деятельности, защищает интересы своего класса и этим подготовляется к будущему самоуправлению и руководству производством, которое должно не минуемо перейти в ею руки; вся их современная деятельность только переходная стадия и есть ничто иное, как средство возможно скорее достичь идеала социалистического, где каждому будет воздано „по его способностям“; будущее им рисуется в виде социалистического „государства“, в котором меньшинство станет добровольно подчиняться большинству, так как иной формы решения общественных вопросов не найдено ими, — и личное благо перед общим не заслуживает многого внимания и будет тогда совпадать: „свобода, равенство и братство“.

Все сказанное против коммуны применимо и к социалистическому государству, но его надо увеличить в квадрате; если в ней есть положения противоречащие требованиям свободы, то что же тогда говорить о социализме, где личность, во имя общего блага подавлена и подчинена большинству, где дискреционная власть уполномоченных будет решать и ведать и не только нормировать, а и издавать постановления обязательные для всех.

Если теперь возмущаются деспотизмом, замаскированным конечно, „пятисот“ заседающих в парламенте, то что же делать тогда против самодержавия большинства?

Право, этот демократизм страшнее аристократизма, где борьба возможна, но там где власть санкционирована большинством, возмущение почти немыслимо. Интернациональный союз социалистических государств не даст возможности уклониться от его высоко-нравственных поползновений, также как теперь невозможно не принимать участия во взносе податей на самые возмутительные расходы, когда воздух и вода обложены налогом и вы не замечая как пополняете казну.

Если теперь, когда власть только что улыбается социалистам, они уже мечут громы по адресу анархитов, то что же ждать после от таких свободолюбивых рыцарей....

Все-таки, как ни страшны их перуны, надо знать, что социализм марксистов ничего общего почти не имеет с пролетарским социализмом будущего. До сих пор, даже одна из сильных рабочих партий — германская, не может претендовать на роль выразительницы и носительницы „классовых“ интересов пролетариата, который только в периоде роста и еще не сказал своего слова; эта пролетарская партия наполнена выходцами из буржуазного класса, которые своим влиянием стирают острые углы ненависти ее к существующему обществу обирающему обездоленных. „Научный социализм“ в настоящее время ничто иное, как помесь идей пролетарских и разночинной интеллигенции и даже больше — просто буржуазии. Рабочие носившие сами кандалы неволи, найдут иные пути к будущему, чем их самозваные выразители, и не станут заковывать других во имя своего благополучия.

Нравственность, право, семейные отношения, являются „надстройками“ на форме собственности, „экономики“ данного времени; не следует ли отсюда, с очевидностью не требующей доказательств, что все они вытекают из современных экономических отношений, что они буржуазные, а не пролетарские. Можно было бы думать, что пролетарии и их выразители „марксисты“ отрицают нынешние нравственность брак? — Ничуть!

Возьму для примера случай, когда не „рядовой“, а пролетарий из дипломной интеллигенции, носивший кандалы и испытавший каторгу, считал „телесное наказание“ розгами позорным, говоривший о самоубийстве если бы ему пришлось вынести живую расправу, и удивлявшийся, что другие инако мыслят; анализ этого взгляда показывает, как сильно влияет среда и воспитание: позорное глумление над телом раба, было обычным в дореформенное время в России, да и после практиковалось, — „господа“, конечно, для себя этот род пытки, считали бесчестным и такое отношение к ней передавали детям, что наконец вошло в „кодекс чести“ — стало достоянием верхнего слоя-общества и приравнивалось ими к клеймению и рванию ноздрей; это понимание было перенято бывшими „крепостными“ и, таким образом, „нравственность“ владык перешла к рабам и, дальше — без критики, — к нам, в новое время. Христиане первых веков, в эпоху гонении на них, были куда логичней: они все пытки, которым подвергались от врагов, находили почетными и гордились ими.

А не отказались ли социалисты, в особенности марксисты, от нынешней формы брака и семьи, как последствиям известных производственных отношений? — Видите ли этот вопрос очень щекотлив, — нас-де и так „обвиняют в разврате“, и разбираться в нем еще очень рано: „общество“ не готово к новому виду их, а потому... представители и носители „научного социализма“ следуют далеко не научным, буржуазным брачным сочетаниям.

Многим грешат и анархисты разных оттенков. Мне приходилось слышать, как один из них с восхищением говорил о „коммунистах“, имеющихся в армии, нисколько не подозревая всей дикости положения — анархист в мундире!

И социалисты, и анархисты, сплошь и рядом несут буржуазно-государственную службу и серьезно мнят себя „истами“; многие из них работают на фабриках и заводах капиталистов, забыв, что ведь этим они куют узду, которой их же взнуздывают: сами увеличивают капитал и тем дают новое оружие в руки врагов и оттачивают его, кладут кирпич в основание одной из колонн поддерживающих существующее; ничтоже сумняшеся некоторые из них участвуют в производстве алкоголя, опиума, в особенности броненосцев, миноносцев, пороха и оружия всякого рода для армии и войн, и тем собственноручно вооружают врагов и убивают таких же как сами, но других племен; строят храмы и остроги. Да разве этим не укрепляется цепь сковывающая их и мир. В тайной вечери буржуазии не должен участвовать имеющий искру Прометеева огня свободы. И разве „идеал“ не обязует быть им самим? Последователи разных „измов“ часто не замечают и забывают о их содержании; не следует ли вспомнить изречение известного деспота; „всуе законы писать, ежели их не исполнять“, и применить его к своему внутреннему закону, заставляющему их говорить: „я есмь“! Не прав ли Штирнер, когда носителей идеалов называет „одержимыми“. — И в самом деле, если бы одного из них принудили сделаться рабом, подчинится современному гнету, то не протестовал ли бы он во имя справедливости и прав личности. А когда свой идеал и его осуществление навязывает будущим поколениям, думая что там должны жить так, а не иначе, как он себе рисует, то тут не видит насилия.

Предоставим мертвым прошлого и будущего „погребать своих мертвецов“ — им виднее, что для них лучше и какой идеал жизни выбирать. Наш „идеал“, теперь, не считаясь с последствиями, должны мы и осуществлять, — в противном случае, он, как скафандр водолаза, тянет ко дну, — стань на него ногами и расправь свои крылья о, человек.

Когда-то чудовищам приносили в пищу людей, — так говорят в сказках, а теперь она стала былью: чуть свет раздается рев чугунный, это их зов: сотни тысяч мужчин, женщин и детей несут им свою кровь, мускулы, здоровье и жизнь, высосав силу чудовища отпускают их на ночь, и то не всегда, что бы на утро снова взяться за тоже. Сыздавна несется не то стон, не то песня: „эй, дубинушка, ухнем“ и беспрерывно дзинь бум раздается.... Горы товаров навалены в складах, амбары переполнены хлебом, а их творец — ходит гол и голоден. Как проститутка он торгует своим телом, дает радость и наслаждение врагам, а сам, — сам мечтает об „идеале“, когда „не будет на свете ни слез, ни вражды, ни бескрестных могил, ни рабов, ни нужды беспросветной, мертвящей нужды, ни меча, ни позорных столбов.“ Как христиане, видевшие перед глазами „царство божие“ умирали на арене цирков, наполняли тюрьмы и каменоломни в глубокой надежде переделать мир и осушить слезы земли, — видит и он лучший мир, стремится к нему, живет по спартански и идет на каторгу, но как христиане двадцать веков напрасно прождали и жизнь свою сожгли, чтобы рабским трудом своим накормить кучку Лукуллов, Неронов и им подобных, — прождет напрасно и он.

Отбрось будущее, оно принадлежит послерожденным; ты не живешь, а томишься, перевариваешься „в котле“ фабричном, а жизнь проходит и ты не видишь солнца. Как сопоставить ненависть твою к работодателям и твой труд на них же? — Твои проклятья расходятся с делом. Не вливай напрасно новое вино в старые меха. Начни же поражать твоих врагов, их же оружием, в самое больное и смертельное место — в капитал. Ты, созданный создавать, не жди „всеобщей забастовки“, а скрести руки, прекрати созидание — и ты победишь!

Часто слышишь обвинения против правителей и за торговлю водкой, и за дома терпимости, за почти поголовную безграмотность, но в то же время видишь, как тот же возмущавшийся раб идет в „монопольку“ и выкладывает двугривенный, на который будет нанят стражник для успокоения его бунтарского духа; в деревнях нет школ, но зато, на собранные пятаки строят златоверхие храмы; ненавидят „мироедов“, но еще издалёка снимают перед ним шапки......

Продавать свое тело, или покупать других, бить при удаче кого-либо или подставлять свою щеку, — иного нет. Нет человека — есть раб и рабский дух осеняет все учреждения его! Не избежали его и профессиональные союзы и организации всякого рода: „представительство“ поручительство, передача воли другому, центры, комитеты и многое, говорящее скорее о потере самодеятельности и энергии, чем о борьбе. Союзы приучают к „постепеновщине“, грошовым расчетам; в то время как жизнь коротка и проходит бесследно, занимаются толками об уменьшении на несколько минут рабочего времени, когда уже доказано, что достаточно четырех часов труда, чтобы все были обеспечены всем; они кроме подачи милостыни, своею жизнью, Ваалу капитализма ни до чего не додумались.

„Всякому имеющему дано будет, а у не имеющего отнимется и то, что имеет“. Как верно отметил Гете, посылая в Фаусте проклятья тому, что люди считают счастьем верным: „Семейству, власти и труду“. И дальше: — „Но больше всех, тебе проклятие — терпенье — злейший наш порок!“ Большинство „организаций“ плод бессилия, самопомощь не равных, где хромой ведет слепого, где люди так привыкли говорить „мы“, что их скорее можно убедить, по выражению Фихте, принимать себя за кусок лавы на луне, чем за „я“, в них индивидуальность не терпима и шероховатость ее сглаживается под общий ранжир „среднего“ человека. Хотят психику, которая так велика своей оригинальностью, связать узами однообразия; как сапог на базаре покупается всяким, думают приобрести идеи Кропоткина, Маркса, Штирнера, Бакунина и др. сильных своей индивидуальностью, и натянуть на первого встречного. Люди в своем мире так разнохарактерны, как цветы весною на лугу, где каждый издает только ему свойственный аромат, имеет иную форму, чем его сосед, в линиях такое же разнообразие, как в лицах людей, двух листьев одного и того же дерева не найдешь одинаковых. Нет „марксистов“, „бакунистов“ существование их следствие недоразумения, — есть Маркс, Бакунин, их идея срослась с каждым из них, и отнять ее от них, это все равно, что изучать ботанику по сорванному и измятому цветку, любить растительность, когда она лежит в ярусах дров.... Не заглушать свою самобытность, а проявлять ее должен всякий из нас. Выказать все свои способности, развить всю свою энергию, расцвести пышным, одуряющим или ароматичным цветком, своей заложенной природою индивидуальностью, — в этом назначение человеческой жизни. Быть самим собою в великом и низком, в красоте и безобразии, в радости и горе, а тем более в идеях — вот в чем цель человеческого существования. Не скрывать свои особенности должен индивид, а культивировать. Мимитизмом идей страдает человек.

Я взял эпиграфом мысль Бакунина, но согласиться с ней вполне не мог— она не логична: разрушать, чтобы создавать, и создавать для разрушения, мне кажется верчением белки в колесе. Что разрушение в своей основе несет созидательный дух — верно: появившееся в человеческом обществе пустое пространство чем-нибудь да заполняется, а постоянное разрушение, вызывает постоянное, соответственное, все более совершенное, созидание; но я думаю, что разрушать самому, для того, чтобы создать и разрушить сызнова, созданное самим, значит — рисовать по песку берега моря иероглифы и заравнивать их.

Нет! Пусть волны житейского моря стирают начертанное мною; и вновь и опять.... Люди созданы с разными инстинктами: разрушительным — один, и созидательным—другой; если разум не противоречит ему — следуй за ним, будь им! Да, верно то, что мир прогнил до основания, и никакое лечение не поможет ему, что он давит и душит у кого еще „душа жива“, как свирепый мороз убивает культурный цветок. Смята жизнь человека, он рахитичен и слаб, привык к покою и неге, он заживо погребен. Все революции бывшие до сих пор, затрагивали только верхушки деревьев — власти и рабства, корни же их проникают все дальше и дальше и новым, зеленым побегам свободы нет места. К солнцу, ближе к солнцу! В недра земли проникай, все глубже и глубже паши динамитом. Работы слишком много, веками создавалась неволя и не в день ее сбросишь. Не одна освежающая и озонирующая гроза и буря и смерч нужны нам — а много. И долго должен перегорать человек, — жизни одной не хватит на это, жизни не хватит моей.

Не восстание, а пламенное дыхание перманентной революции несет с собою проблеск зари нового дня.

И на пепле навоза зародится чудная райская роза.

Человек не нуждающийся в себе подобных и могущий обойтись без них — „Бог“, или „Зверь“, — думает Аристотель; здесь заложена сильная и глубокая мысль, и возможно, что в основу межчеловеческих отношений должна быть положена она. Некоторое понятие о таком человеке дает „муха“ — „это прямое гнусное воплощение свободы“, или параллель, проведенная между жизнью пчелы „отшельницы“ и обыкновенной.

Первая, не боясь невзгод, улетает куда ей вздумается; она в самой себе несет „организацию“ и может обойтись почти без помощи. Не то с последней: отбившись от улья и не приспособленная к обособленному житью, она гибнет от малейшей напасти, другие сородичи не принимают ее, а существовать сама — как связанная со своим общежитием и его разделением труда — не в состоянии.

Приближаться ли к богу, или зверю, зависит от качества и количества материала из которого нас отлила природа и от нашего разума-воли, которые выражают собою интеллект мозга, а свойство его — самоволие: каждую секунду я могу поступить так, или иначе, но, когда решение или поступок произошел, можно сказать, что он вызывался „необходимостью“, случайность „свободного выбора“ подчинена закономерности, но в прошлом, а не в следующем, — пусть она будет „иллюзией“ как думают некоторые, все же она нам присуща и оторвать ее от нас нельзя.

Детерминист в прошедшем и индетерминист в последующем, плюс мое самосознание, „я“, нашедшее себя и самоопределяющееся, есть сущность свободы находящейся внутри меня и помнящая: где ты — после всех усилий — ничего не можешь сделать, там ты ничего и не должен хотеть. Еще одно возражение против социалистов и коммунистов надо доставить, служащее также характеристикой и дополнением к „верую“ неонигилиста, на основе индивидуалистического анархизма: идеалы их возможны не сейчас, а после, не сегодня, а завтра, а что же делать мне нынче, тем более что „завтра“ растягивается на столетие, — жить же как все — невозможно, а до осуществления их идеалов еще далече?....

Это ахиллесова пята всех, у кого „земля обетованная“ по ту сторону их жизни, но не для неонигилизма — что уже достаточно выяснено. Перехожу к последнему положению, на которые многие и многие, из „левых“, станут кивать головами и указывать пальцами, — но оно чаще встречается между его противниками, чем они сами думают, — я хочу сказать о принципе пробабилизма — так прославленном иезуитами и разменянном ими на мелкую монету фальшивого чекана: цель оправдывает средства. Необходимость в нем вызывается из тактических соображений: „орать“ с голыми руками на медведя, оказывать свою смелость или рыцарство, бросаясь очертя голову на лес штыков, — безумие! Хотя „безумству храбрых“ и поют песни, но к нему надо добавить „мудрость змия“ и „простоту голубя“, — если они таковы как предполагают.

Я родился чтобы видеть мир. Я живу, чтобы быть собой.

Анархисты ли анархисты?

В современном омуте государственности, в том жутком кошмаре, который навис над душой человека, в беспросветной тьме обыденщины, в дни горя и страданий, — идеал анархиста, как светоносная заря улыбается уставшему человечеству, как яркое солнце измученному долгой тюрьмой узнику, — он манит и тянет, и больная душа изнывает и тоскует по новой жизни. Убийства, грабежи, насилия, газовые атаки, бомбометы, сифилис, беженцы, хвосты у пекарен.... завтра призыв в армию.... сегодня полуголодное существование.... итак без конца.... без просвета....

Если люди перестают подчиняться начальству, то власти желудка не подчиниться нельзя, или почти немыслимо — за исключением обновляющих голодовку в тюрьме.

Человечество побывало у всех знахарей и хиромантов, объездило весь мир за радикальной панацеей от всех бед обрушивающихся на него, но бедным Макаром перестать быть не может: все несчастья валятся на него беспощадно. Человек оглядывается кругом себя, озирается, мечется из угла в угол, идет на поклон ко всем великим мира сего, а счастья все нет и нет, а горя хоть отбавляй. И почти всегда на искание лучшей жизни, непосредственной жизни, наталкивал голод, или опасность остаться без хлеба и только потом являлся запрос на так называемые высшие идеалы.

Но бывают моменты, когда хотения — „хлеба“, и хотения духа — совпадают, — это редкое явление в истории, но мне кажется, что мы живем в такое время. Все бурлит — пусть стонет — но живет не обычной жизнью обывателя, не пресмыкающего только, а и летающего, бегущего и падающего, но не сказочным сиднем-сидящего Ильи Муромца, а хотящего и дерзающего.

Чего... мира или войны, успокоения или бури, хлеба или бисквитов? — Не важно. Ищут. — в этом пробуждение спящего, светлое утро после черной осенней ночи.

Привет живому человеку!

Привет громам в руках человека! Он будит, — как трубный звук Архангела — живое кладбище мещан, людей не нужных и в чехле. Горит человек.

Война, как доменная печь — встряхнула, всколыхнула застоявшийся мир и в этом ее заслуга. Что значат миллионы убитых и раненых? — Ведь эта картина массовых убийств и смертей происходила ежедневно и называлась мудрыми социальной войной. Но не всякий мог рассмотреть окружающее и почувствовать ужас, а немногие лишь, их называли беспокойными людьми, бунтарями, нигилистами и др. подозрительными кличками; но теперь, когда картина, видимая их маленькими глазками и умишками приблизилась к ним, оголилась от маленьких, засасывающих обывательских радостей, они оторопели; и после долгого очумения, зашумели, зарычали, и после долгого шараханья и от испуга и от отыскивания „спасителей“ пришли к тем кого вчера громили — стали поклоняться убитым богам. От социалистов микроскопистов ринулись к социалистам телескопистам. Большевизм в моде и от него ждут чуда и спасения. Разочарование не замедлит прийти и оно уже сзади крадется обезьяньими шагами и сердце их сжимается тревогой за жизнь, за день и ночь без тревог.....

А жизнь будит и будит. Набатный колокол раздается по всей земле, пожар охватывает всю землю, и отдельные перебежки, как первые ласточки, потянулись к зеленым берегам анархии. Анархистам угрожает опасность опошления: большое количество превращается в малое качество. Не избыв старых грехов всего человечества, не отбросив его верований и суеверий, не забыв предрассудки, и гонимые нуждой, люди, обращаются к анархистам и жадно пьют от нового источника жизни. Но напиток, подаваемый им, часто подается не омытыми руками и муть покрывает его чистоту. Анархизм — одно, а анархист — другое, вот что вынесут ищущие и алчущие новой радости; но ведь и христианство первых годов было, быть может прекрасным, а со временем оно превратилось в помойную яму. Приглядываясь к жизни анархиста, мы видим не анархизм, а пародию на него. Оглянемся вокруг себя. — Не мираж ли это? — Анархист, этот бич капиталистов, как запряженный осел повседневно работает на своего владыку. Что сказать той, от которой я однажды слышал бьющие как хлыст слова: „пойду в проститутки — ведь все равно кому и как продавать свое тело, лишь бы больше платили и меньше работать“. Я замолчал после этой фразы, а вначале пробовал возражать; эта правдивая мысль — пощечина трудящимся в производстве капиталистического государства, анархистам. Подставь другую щеку мой товарищ, чтобы и она покраснела и ты не видел бы в зеркале своего сознания — краски на одной...

Логика и правда этой некающейся Магдалины — неотразимы и вопрос: кто мы — проститутки или анархисты? — стоит перед нами призывом и укором...

„Непримиримые“ — вот верный эпитет, вот почетное имя которое дали нам враги, но, это — дела прошедших лет, а теперь, не хотите ли полюбоваться анархистами в мундире с гербовыми пуговицами, защищающими, скаля зубы, землю, которую они не имели и не будут иметь никогда, анархистами в погонах солдата, убийцы рабов других господ.

Мелкие душонки, охраняя свою шкуру, стали рвать чужую, или фарисеи бьющие в перси и взывающие о великой миссии анархистов, тянутся с „честью“ перед „господами офицерами“, или слепцы, потерявшие зрение от великого солнца — анархии. О, моя проститутка твой эгоизм жуток, но альтруизм этих анархистов — гнусен, и я целую твои руки „презренная тварь“!

Не полюбуетесь ли на „анархистов“, этих „гармонично развитых людей“ в их обыденной жизни.

Присмотритесь и бегите, бегите или трясина затянет и вас, или берите священный творческий динамит и раскрошите эту „гармонию“, потому, что она становится падалью.

„Вот мои детки!“ — слышите вы лепет „мамаши“ — анархистки, а любвеобильный „папаша“ вытирает усердно, платочком, — после трудов праведных, их носики и учит петь марсельезу... Идиллия.

В первый период революции разные барыньки и на собачек надевали красный бантик — так все замаралось и опошлилось. Среди анархистов, даже любовь, этот великий дар природы человеку, приняла форму взаимного сотрудничества „пары“, превратилась — по бессмертному выражению одного „сумасшедшего“— „в машину для онанирования“, в фабрику для выработки „будущих анархистов“. Они, как институтки краснеют при виде голого тела, а за ширмой, ночью развратничают, с опаской быть открытыми, наслаждаются с разрешения общества.

Посмотрите на их шляпки и фасоны их платьев, мужчин и женщин; они как попугаи подражают среде их облепившей и критикуют себя и других буржуазной моралью. Они указывают пальцами, тыкают носом на не желающих жить, как они — по моде по обычному праву и нраву.

Пришла мода и на анархизм, благо за него не грозит каторга; можно вырядиться и в черный цвет бунта. Одежды и нравственность — маски на теле и душе, искалечили людей; и этих именующих себя передовыми, людей действительно лучших и являющихся авангардом, ударным батальоном рати за лучшую не фальшивую жизнь, затягивает болото. Молния, озарившая мозг человека, осветившая на мгновение всю мерзость и ложь жизни, потухла; осталось имя и.... жизнь, приспособляясь, потекла под новым ярлычком.

Побольше молний — меньше живых гробов! Великая опасность надвигается на анархистов извне, и главным образом потому, что они всегда винят окружающее, видят грехи и грязь его, но забывают взглянуть внутрь себя. Экономическое освобождение вот та песня, которая проникает все мысли, во все статьи и речи анархистов. Но это освобождение будет в будущем, а жить требуется теперь, и за этим идут к нам жаждущие.

Не обещания нужны приходящим, а жизнь, не золотые горы — потом, а счастье теперь, им нужно дать то, что имели те христиане и анархисты, которые умирали на эшафоте от великой любви и жажды к жизни, от безграничного прекрасного эгоизма, — а это дается не экономическим освобождением, а внутренним просветлением.

Песен. Молний больше. Музыки и набат! Проснись же учитель, или ты будешь не достоин той ученицы проститутки, которая дала нам урок.

Свобода внутри нас; а воля будет завоевываться непримиримостью.

Неприемлемость мира — истинный дух анархизма.

Анархисты-трудовики.

Настала пора анархизму, как непримиримому с существующим порядком учению, окончательно вылиться в резко очерченную форму и навсегда покончить с недомолвками и рассеять туманности.

Если анархия не политика и не политиканство, то в вопросе о неприемлемости нынешнего капиталистического строя, не может быть двух мнений. Кто не с нами, тот против нас. Кто работает на буржуазию созиданием „прибавочной стоимости“, тот не с нами, и до какого абсурда можно дойти, думая иначе.

Как можно толковать о разрушении современного общества вкладывая девять десятых своего производительного труда в фундамент его и лишь ничтожную долю потребляя на себя.

О какой социальной вражде может идти речь, если сам же откармливаешь буржуазию и других захребетников. Если молчать об этом, то как можно сметь указывать на кропоткинцев, которые в конце концов более логичны с этической стороны, именно с той, которая заставляет многих анархистов работать и осуществлять евангельский завет: не трудись — не ешь!

Признав возможным производительно-производственный труд, неизбежно допустить защиту созданного, примешь войну оборонительную и наступательную.

Есть единственный довод, который выдвигают в свою защиту трудовики-анархисты, это то, что отбросив труд — надо допустить и признать экспроприацию. Но такой ответ есть уклонение на поставленный вопрос и не достоин правдивого человека. Если в настоящем мир позорен для анархиста, и если бы надо было провести в жизнь чистоту указанного принципа, разрушив и перевернув весь свет и себя — нужно это сделать.

Смотреть истине в глаза привилегия анархистов.

Имеется еще не существенный довод в защиту оппортунизма трудящихся анархистов, которых вернее следовало бы назвать онархистами (от греческого — осел), это, указание на нашу непоследовательность всегда, в виду того, что анархизм — дело будущего, а теперь мы анархистами быть не можем: ведь покупая и продавая, мы поддерживаем буржуазию и что единственно верный путь остаться последовательным, надо покончить с собой самоубийством.

К самоубийству примыкают очень и очень немногие анархисты, но если бы ради чистоты своей веры, своих убеждений, было необходимо применить это радикальное средство, нашлись бы и на это великие фанатики разрушения.

Большинство останавливается на утверждении, что потребляя и покупая, анархистом быть нельзя. Мне думается, что тут лежит недоразумение, вытекающее из социалистической, буржуазной политической экономии. Когда я покупаю что нибудь, то конечно поддерживаю ненавидимый мною мир, но ведь купля и продажа характеризует теперь, такое общество, где имеется определенный вид производства, базисом которого служит частная власть на вещи и труд.

Термин „купля“ приемлем для того, кто „производит“. Если я не произвожу, то тем самым и не покупаю, а только экспроприирую и разрушаю, дезорганизую, — и в этом истинный смысл анархии. Когда передо мною, единичным лицом перед организованными насильниками, лежат ряды продуктов — хлеб, платье, золото (деньги) и все то, что мне нравится, необходимо нужно, и при условии отказа от производства их, я беру на выбор и это будет не купля, т. к. я не продавал себя — а чистое, анархическое разрушение без социал-христианских прикрас и придатков.

Признав противоестественность труда (труда создающего и творящего прибавочную стоимость) на капиталиста, то, очевидно, конечно, надо прийти неизбежно к двум верным положениям: самоубийству или экспроприации, и не той экспроприации, о которой мечтают в будущем трудовики анархисты, а немедленной, теперь же, без всяких завтра и нельзя.

В данном случае самоубийство было бы выгодным для буржуазии и властителей, не в конечном итоге, оно допустимо и вполне анархистично и логично как апофеоз разрушителя анархиста потерявшего физическую силу для борьбы.

Разрушение мира самоубийством, есть последний аккорд красивой человеческой жизни, последний бунт против порядка и закона. Но ввести такую смерть только потому, чтобы не совершать другого выхода — эксов, не выдерживает критики. Мы, ныне живущие анархисты, обречены погибнуть в бою, потому, что анархия, как идеал наступит завтра, а не сегодня, а трудясь на капиталиста, мы занимаемся филантропией, перестаем быть эгоистами, иначе цепи пали бы и мир владык и рабов рухнул бы. Мы своим эгоизмом не допустили бы существования пожирателей прибавочной стоимости.

Мир принадлежит нам и всякий осмеливающийся иметь два пирога когда у меня нет и одного — мой враг и мой позор: и если я позволяю ему свободно проглотить мою долю, я не анархист, не эгоист, а болтун на христианско-альтруистических дрожжах.

Да будем эгоистами все и мир зацветет от счастья; да сумеем быть эгоистами, и радость появится на земле.

Отрицание труда не есть паразитизм — как говорят некоторые, т. к. бойкот работы есть только забастовка и саботаж производства, которые я объявляю со дня своего анархистского сознания.

И больше, в нынешнем обществе труд является потворствованием существованию паразитов и для анархиста также не уместен, как ношение государственного мундира.

Трудиться теперь, это значит питать стан нам враждебный на деле, и лязгать зубами, на словах, в пространство.

Оппортунизму трудовиков-анархистов должен быть положен конец; их труд — кинжал в спину анархизма; нет оправданий для них, когда даже в тяжелых условиях, в тяжелых умах — в тюрьме, у уголовных преступников есть известная грань — еже не прейдеши, когда перешагнувшего ее выбрасывают из своей среды, именно, когда кто-либо из них строит эшафот, заковывает в кандалы товарища, становится заплечных дел мастером или палачом. Неужели мы стерли рубикон отделяющий анархизм от анархиста и потеряли компас, указывающий нам верное направление в грозу и бурю.

Пора одуматься и для себя и для того, чтобы не вводить массы в заблуждение, пора выявить миру великую идею анархизма без уверток и социалистических сеток.

Анархисты завтрашнего дня.

Сегодня нельзя быть анархистом — говорят анархисты. Только в будущей коммуне они проявят себя анархистами не в кавычках; а теперь, мы должны учитывать время, место и обстоятельства; нам не нужно лезть на рожон и швыряться красивыми жестами, нам следует не продешевить себя...

И еще. Говорить правду не всякому можно, т. к. зеленая молодежь не в состоянии отнестись критически к ней и под влиянием порыва гибнет бесцельно; она увлекается эксами и бредит боевизмом.

И многое другое приводят они, которые забыли свою молодость, свою прежнюю отвагу и безумие; костлявая старость настоящего душит их в своих смертельных объятиях; и не всегда многолетие означает мудрость.

Будьте мудры и просты как дети — не к ним уже относится; их многогранная рассудочность и критика делает их трусливыми и не революционерами; они говорят: дух созидания есть разрушительный дух! Они зарылись на дно современности, секретарствуют в „Советах“ и председательствуют на собраниях, строят кооперативные островки в буржуазно-государственном море; сели на мель обыденщины и думают, что творят анархическое дело.

Правда есть в их правде, но жуткая действительность говорит сама за себя.

Если мы не можем быть анархистами, то как смеем упрекать горячие головы за неанархичность.

Чтобы построить завтра коммуну — к организации зовут анархисты; по типу властолюбцев они организуют свои кадры; они мечтают о партии и думают о членских паспортах.

Появилась новомировщина, и конечно, окрепнув, дисциплинируясь, она сможет отбросить всех иначе думающих, — „револьвистов“, индивидуалистов и других безъяремных анархистов.

В итоге они галлюцинируют Черным Интернационалом, охватывающим, если не всех рабочих, то пролетариев, забыв, что дело идет об анархистах, а не о трудовиках, до которых, пока они не стали анархистами, анархизм относится отрицательно, как и к их антиподам — владыкам.

Централистический позыв „анархистов“ — это дающий себя знать зуд, оставшийся в их душах от не изжитой еще государственности; скрытое желание властвовать несут с собой организаторы организаций, стремление жалить и кусать себе подобных.

Указывающих на это — они называют „дезорганизаторами“, дикими; но сильные и свободные не нуждаются в организациях. Человеческие силы, говорит Габелли — соединяясь, не дополняют друг друга, а наоборот, уничтожаются.

Я не могу указать, то роковое число, когда количество превращается в отрицательное качество, но для анархического „разрушения“ необходимы меньшие цифры, чем это кажется. Но даже только „управление“ — слово часто употребляемое анархо-синдикалистами — коммунистами, — связано с утверждением „власти“.

Организация масс и рычаг ее интернационал имеют целью регулировать пролетариат и направлять его в желательную сторону, т. е. хотение ввести „порядок“ и во всяком случае, не в сторону бунта и революции. Организация Интернационала есть передача власти из рук буржуазии, в руки заседающих в нем и безусловно отдаляет момент разрушения государства, а не ускоряет его. Безвластие нужно людям, а не власть, дезорганизация, а не организация, „Дыхание человека смертельно для подобных ему“ — утверждает верно Ж. Руссо.

Если организовать революцию нельзя — как думают анархисты, то зачем же тогда организация? Не порядок нужен нам, а анархия, не дисциплина, а своеволие.

Если мы не можем быть сегодня анархистами, то не удивительно, что наша жизнь — отрицательная „пропаганда действием“. Красивые дома были захвачены нами, с изящными художественными произведениями, с ценными изделиями рук человеческих, — растоптаны и размотаны. Я видел художественной работы вазу, употребляемую вместо корзины для угля. Грязь и безобразие, вот тот мусор, который выносят из „наших“ домов, все бывавшие в них и соприкасавшиеся с нами. Посетив одну из таких „коммун“, группа курсисток заключила: „это мы у себя видим и имеем, — мы думали, что у анархистов иначе! Да, вместо того, чтобы сделать из бывших гнезд пауков, дома веселья и место для новой красивой жизни, их превратили в свалочную яму, где слышно день и ночь лишь револьверное щелканье, мечты об эксах...

Я убежден, что если бы дано было в подобную организацию миллион рублей, то в ней через полгода будет мерзость и запустение. Нет, не отсутствие денежных средств мешают анархистам выявить свое „творчество“. В разрушении лишь наша истинная сущность, но это не надо смешивать с разложением о котором я пишу. Наши собрания часто похожи на бурсу, о которой нам поведал Помяловский, где каждый хочет говорить, не выслушав и не понимая другого. Мы еще не научились сами, а поучаем учеников, мы не умеем бороться за себя, а уже распинаемся за других — что гораздо легче и что служит признаком бессилия. Рассыплемся поодиночке и единоидейно нанесем удары — и мир содрогнется. Анархисты без анархизма — ничто, будем же анархистами сегодня, или — да будет он проклят.

Из доклада, читанного инициативной группе Киевской ассоциации свободных анархистов.

....Товарищи! Настоящий момент нашей истории в нашей личной жизни очень чреват последствиями: на долгое бремя может остаться ложный взгляд на „анархизм“ и мы отчасти будем в этом повинны. Если бы посторонний зритель стал изучать анархизм, после дней амнистии, по декларациям и листкам, издаваемым в России, то при сравнении с анархизмом прошлого, он вынес бы недоумение и вопрос: куда же исчез анархизм?

Вчера еще мы знали что есть анархизм, и суть его была для нас ясна, сегодня уже мы не можем сказать этого.

Анархизм распылился превратился в анемичное с выбитыми бивнями животное, которое ластится к пришедшей „Революции“, к „Свободам“ и умильно виляет хвостом как-будто для того, чтобы показать свое смирение.

Вместо того, чтобы углублять свое учение и блюсти его чистоту, ту чистоту, за которую наши враги называли нас „непримиримыми“ мы взяли на удобрение из навозной буржуазно государственной кучи „свободы“ и воображаем что от этого анархизм окрепнет, станет массовым явлением, что на языке некоторых анархистов называется „учитывать момент“.

Эти „бухгалтера-анархисты“ до того увлеклись, что зовут одевать солдатский мундир и идти в действующую армию.

Иркутяне, говорят, дали целому полку наше гордое, незапятнанное, антимилитаристское черное знамя, и направив его на фронт, заставили его покраснеть: одесситы агитируют за то же: они готовы нести жертвы на алтарь... буржуазной свободы.

Им остается, и будет вполне последовательно, звать „граждан“ заложить жен и детей и подписываться на заем свободы... И еще: надо поступать на пороховые заводы, надо организовать боевую мощь государственной, но „свободной“ России, надо... надо... стать вообще защитником государственных свобод, чтобы закрепить добытую уже, — так поют многие наши товарищи анархисты-пересмешники.

Но не пора ли отрезвиться от угара. Раскрытие Францией секретных договоров, заключенных с союзниками вскрыло суть настоящей военной авантюры — хотя она и без того была ясна. Приказ Временного Правительства о карах налагаемых на „лиц, групп и целых частей“ войск „за неповиновение“ и „сопротивление“, восстание и за отказ от исполнения „боевых приказов“, — виновным каторгу

Наглость и контр-революционная суть такого постановления напоминает „боевые“ выступления бывшего царского правительства.

Кто из анархистов посмеет теперь заикнуться с призывом идти в армию, а если это случится, то такой акт не вправе ли назвать изменою анархизму, недомыслием.

Еще недавно Керенский говорил, что Правительство действует на народ, на войска „моралью“ и не хочет прибегать к насилию; но уже пролилась на фронте народная кровь, уже расстреливал солдат солдата одной и той же армии.

Контрреволюция поднимает голову и сигнал подан социалистами министрами, которые на днях как-бы в насмешку присягали народу. Преступления правительства уже образуют кровавый синодик: арестован и заключен в тюрьму „больной“ организатор „Кирсановской республики“, при этом было убито 8 человек, многие ранены; убит в Москве в комиссариате, анархист Ложков; в Томске арестованы и расстреляны опать-таки анархисты; пресловутая „политическая свобода“ обагрилась как и должно быть, кровью наших товарищей.

Запрещен Украинский съезд; масса с благословения ратующих против анархии, устраивает самосуды вплоть до смертной казни.

Мы живем накануне нового переворота, когда нам анархистам, придется вновь уйти в подполье и приступить к старой работе. Надо готовиться к отражению реакционных попыток и не увлекаться „свободами“, которых не существует если ими пользуются с разрешения хозяев положения — Временного Правительства.

Теперь, конечно, сомнительно, чтобы съезд анархистов, к которому мы готовимся, был легальным.

Не довольно ли иллюзий. Мне кажется, что для увлекающихся „свободами“ анархистов, наступило похмелье, но оно послужит нам незабываемым уроком и будет всегда напоминать, что анархизм нельзя приспособить к моменту и массе, что он должен быть одно из двух, кристально-чистым или фальшивым. В первом случае, он заставляет нас быть анархистами теперь и не поступаться своими взглядами ради красивых глазок „свободы“ в кавычках.

Если мне говорят о компромиссе, то есть же ступень за которой начинается измена, обывательщина, где существует все, кроме анархизма.

Я часто слышал, что надо предоставить эти вопросы делу совести каждого из нас, но такая постановка меня не удовлетворяет.

Я поставлю перед вами вопросы прямо:

Совместимо ли называть себя анархистом и быть слугою государства — солдатом или чиновником?

Возможно ли оставаясь анархистом помогать обороне страны и наступлению, которое обязательно вытекает из защиты, допустимо ли работать на милитаристскую армию, служить на буржуазной службе, участвовать в печатании наветов на анархистов и не загрязниться?

Нет, товарищи, настала эпоха и для анархистов перестать быть оппортунистами, когда дозволительно делать правой рукой то, от чего открещивается левая.

Мне еще понятно, „работа“, но не служба на капиталистов, на государство, но для ревизии и этого вопроса пробил час.

Всеобщая забастовка анархистов, не ожидая всеобщей стачки масс, неизбежно вытекает из нашего учения.

И мне думается, что одним из этих вопросов должен заняться предстоящий съезд анархистов; пришло это время и он должен быть поставлен во всей своей наготе и со всеми последствиями; труд, а тем паче служба на капиталиста и ею государственный защитительный институт, делает из анархиста подданного, „пролетария“, превращает в строителя государственности т. е. в свою противоположность. Так как я имею дело не с сочувствующими анархизму, а с ними самими, то делаю следующее, вполне понятное для вас, логическое заключение:

Членом анархической ассоциации, федерации, и т. п. не может быть состоящий на государственной службе; работающий непосредственно на войны, т. е. изготовляющий оружие для массового убийства людей во имя государственных интересов; имеющий собственные орудия производства и пускающий их в оборот с целью получения прибавочной стоимости; приготовляющий и вырабатывающий спиртные напитки, опиум и подобные одурманивающие и отравляющие продукты; строящий тюрьмы и храмы; обвенчанные в церкви или мэрии, после опубликования данного добровольного соглашения.

Из протокола собрания Петроградской федерации анархистов.

........Мне кажется, я верно уловил суть дебатов. Я удивлен. Если бы мне пришлось присутствовать на собрании махаевцев, я бы понимал их принципиальное будирование против интеллигенции, но здесь, здесь ваши выводы не несут мне ничего кроме возмущения.

Всякий человек здесь находящийся (и вообще в Федерации) есть и должен быть критически мыслящей личностью, и, став таковой, он уже интеллигент. Каждый анархист непременно интеллигент. И если вы протестуете против нас, то ваш плевок обращается на вас же. Вы склоняете и спрягаете интеллигенцию в противовес рабочему, но вы забыли одно: я нахожусь на собрании анархистов а не рабочих и наша организация — организация первых а не вторых.

Анархизм вне классов, сословий и каст; он надмассовое движение и мы зовем в свои ряды отрешившихся от предрассудков среды, отбросивших прошлое своих отцов.

Вы слишком много носитесь с рабочим; можно думать, что он кукла, с которой надо нянчиться, что он цаца, которую опасно трогать, икона, поставленная в угол, для моления. Это заблуждение. Поскольку рабочий является строителем жизни, созидателем прибавочной стоимости и рабом, трудящимся на капиталиста — он мой принципиальный враг; господин и раб, владыка и подчиненный стоят для меня в одной плоскости, — с теми и другими я буду бороться.

Рабочий начавший вдумываться в социальные вопросы, ставший мыслить и бороться, прекратив своим творчеством поддерживать капиталистическое общество делается интеллигентом, анархистом и моим товарищем.

Когда вы задумали усыновить контроль над редакционной коллегией, вы нарушили принцип анархизма; вы можете с вами, со мной не соглашаться и отбросить нас, но надеть узду на меня я не позволю. Я враг контроля над производством, а вы хотите контролировать мой мозг, — но ведь этим вы затянули мой рот и говорите: твой анархизм лжив, а наш верен — он близок масс, рабочим..

Анархизм не терпит апелляции к массам.

Из создавшегося чрезвычайно острого положения, есть единственно правильный выход: надо образовать коллегию или федеративно-автономную группу всех сотрудников „Буревестника“.

И вы, желая иметь анархический орган, входите в соглашение т. е. даете взамен их работы, средства, образуете группы технические, агитаторские, организаторские, и т. п. Так все составят федерацию, только при таких условиях возможна работа...

Голос: „А с рабочими вы можете работать“?

— Я хочу работать с анархистами.

Вы боитесь новых слов2, но разве старые, общепринятые, общепризнанные слова не были новыми? Нет! Только старческие умы пугаются новизны, но нам анархистам, сторонникам вечного горения и исканий, не к чему такое опасение.

Что говорить о контроле? Дайте больше оригинального материала. Мы {редакция) уподобляемся шелковичным червям — снова и снова ткем бесконечную словесную ткань.

Контролировать нечего; выбирать нечего, хотя я не имею ничего против увеличения коллегии — но это совершенно бесполезно: технически контроль возможен после, а не до напечатания.

Из доклада читанного на собрании Петроградской организации анархистов.

Товарищи! положение, которое я застал в организации Петроградских анархистов, заставляет меня, как космополитического анархиста, обратиться с этим докладом; Несмотря на то, что меня в числе некоторых других лиц назвали „самозванцем“, я охотно подписываюсь под этим эпитетом и, все же продолжаю делать задуманное мною.

— Да, я самозванец, я действительно, сам зову себя туда где делу анархии грозит опасность извращения; и эта обязанность — если возможно так выразиться, лежит на каждом мыслящем революционере анархисте. Бросивший мне упрек в самозванстве, взял на себя эту кличку, потому, что ею он хотел оскорбить меня и тем самым признал все буржуазное содержание ее.

В семье анархистов, по всему лику земли, нет самозванцев — они смеют чувствовать себя дома везде; всюду рукопожатие товарищей должно встречать их.

На арене жизни, каждый из нас обязан проявить себя, как анархист и как таковой, смеет хотеть, мочь, и тем самым, на свой внутренний зов реагирует деянием и пробивать себе путь во внешнем, враждебном мире. Когда я услышал о самозванстве и о „представительстве“ — последнее дает право войти в круг идеологии здешних анархистов, — я почувствовал и потом побыв на собрании, убедился, что имею дело с извращенными анархическими идеями.

Чистый последовательный анархизм отрицает представительство т. к. оно выражает только волю представителя или отнимает у него ее, превращает его в передаточный почтовый ящик, — то и другое несовместимо с нашими свободными независимыми воззрениями.

Представлять кого-либо как-будто по иронии, в корне своем означает.......

представление, ломание, комедию...

Я представитель единственно самого себя, и неужели мне, анархисту скажут: иди, мимо.

А когда безумцы мне говорят о самозванстве и об „организации“ вообще, я спрашиваю себя: где я нахожусь: в организации социалистов-централистов или в другом каком-либо стаде людском, где существуют пастухи и пасомые, где организованности придают не анархический оттенок? и пришел к заключению, что мои многие товарищи, называющие себя анархистами воспитаны на социалистической закваске, которая дает себя чувствовать.

О какой „организации“ может быть речь среди анархистов, как можно тащить и не пущать работников анархии куда бы то ни было, когда мы свободны — свобода внутри нас — и образуем добровольную всемирную ассоциацию не организованных т. е. не дисциплинированных анархистов.

Организация означает, что необходимо кого то организовать, вводить в рамки, стойло, где все решается голосованием, мнением большинства, толпы. Но мы знаем или должны были бы знать что анархист может быть, как и поэт — только милостью неба, природы: рожденного ползать, нельзя научить летать.

Но иное дело коммуна: в ней могут существовать не анархисты по сознанию, но по чувству, по симпатиям и это уже будет не коммуна анархистов, а нечто среднее между нею и коллективизмом, коммуна в вульгарном смысле слова.

Когда мы хотим теперь взять фабрики, заводы и земли в свои руки, разве это означает, что тогда же наступить коммуна. Нет. Коммуна требует для вступления в нее сознательного соглашения, а это возможно в том случае, когда в коммуну вступают индивидуалисты, т. е. с цельным мировоззрением и осознавшие свою особенность.

Говорить о коммуне будущего — смешно; толковать об организации людей для завтрашнего дня — нелепо: теперь и сегодня собрались мы сюда, и эта свободная ассоциация анархистов должна для меня представлять выгоду, интерес; она своим соединением должна дать мне плюс, а не уменьшить меня на минус. В противном случае порождается интеллектуальная прибавочная стоимость.

Кто же ею пользуется? — да те, кто отыскивает самозванцев, кто стремится не к свободной ассоциации групп, лиц анархического толка без различия кто в ней находится рабочий, или юрист, босяк или потомок Рюрика, а к узкой, замкнутой касте рабочих, именующих себя анархистами.

Как-будто ореол святости окружает лишь рабочего, как-будто особенная честь принадлежит к стаду, где стрижка на пользу буржуев считается какой-то заслугой.

Нет, товарищи. Я не желаю знать кто вы рабочие или дипломные интеллигенты, конторщики или литераторы, мне нужно ваше credo: если вы отрицаете государственность и власть — вы члены космополитической ассоциации анархистов; если вы властолюбцы, то вы мои враги и вместе нам делать нечего.

Не труд физический освящает анархиста, а анархист очищает человека. Быть владыкой — гнусное дело, но и быть рабом — не священная задача.

Рабочий, трудясь на фабриках, откармливая своим потом буржуазию — раб. Ни йоты сил капиталисту! И с этого момента начинается всеобщая забастовка; он скрещивает руки и разнимает их не для того, чтобы накормить владык, а чтобы нанести ему удар.

Тянуть лямку рабского, подневольного труда, чтобы насытить желудок и прикрыть его — не дело анархистов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Исходя из моих положений ясно, что „Петроградская организация анархистов“ взяла на себя право говорить от вмени всех анархистов и, даже, требовала уведомлять ее, когда член или группа их задумают какое-либо выступление.

Нет, товарищи. Нам нужна ассоциация анархистов, а не организация их: совершенно свободные группы и личности, группировки их, — объединяющие не фирмой, а идеей антигосударственного анархизма. Никаких выступлений и представительств от имени организации не должно быть; все действуют самостоятельно и свободно сотрудничают друг с другом, основывая все на добровольном соглашении. При таких „условиях“ о расколе не может быть и речи — и анархист смеется над таким социалистическим жупелом и каждая индивидуальность не шлифуется большинством мнений анархической организации, и тогда мы будем иметь группы литераторов, издателей, агитаторов, пропагандистов не потому, что они нужны какой-то организации, а ввиду того, что в этой роли они чувствуют себя наиболее ценными и цельными людьми, тут они дают от щедрот своих, а не у них тащат, здесь они равно сотрудничают без „комитетов“ „центров“ и редакционных коллегий.

Всякий делает то, что хочет, и не то, что ему предлагают кто-то ради общего блага, или ради сохранения единства организации.

О тактике.

С начала дней российской революции анархисты выясняли между собою ту роль, которую они должны проводить.

Вопроса об обычных в новых условиях жизни, пропаганде и агитации, я не буду затрагивать: он так или иначе нами использован, хорошо или плохо, — другое дело.

Но вот вхождение в советы и строительство хозяйственно экономической жизни, в широком смысле этого слова, были спорным пунктом, в котором многие из нас расходились друг с другом.

Сторонники созидательства, допуская, что мы переживаем социальную революцию, ратовали за необходимость работы на местах и в центрах, где только возможно наладить хозяйственную область, разрушенную николаевским режимом и войной.

Главными защитниками такой деятельности были эмигранты, и большинство из них примыкало к анархо-синдикалистскому мировоззрению.

Приехав из-за рубежа и из-за океана, они внесли тот новый не русский дух, который их характеризует.

В отличие от русского чернознаменства и бунтарства, они, как радетельные хозяева стали налаживать разрушенную систему хозяйства и принимать самое горячее участие не только в творчестве, в прямом смысле этого слова, но проникли в поры масс трудового народа, главным образом рабочего люда и заняли постепенно важные места и на фронте и в тылу.

Так или иначе, но синдикалистам нельзя отказать в энергии, которая закалилась в американизме.

Но некоторые пересолили и зарвались.

И определенно указывали уже на одного видного работника, который, получив ответственный пост у большевиков, мечтал и говорят не в шутку, организовать революционные отряды „жандармов“ для урегулирования железнодорожного транспорта.

Этот новый Пинкертон, даже после расстрелов анархистов, после погрома учиненного большевиками над нами — так передавали, — не оставил своей благородной и благодарной задачи.

И это не единичное явление. Часто идейная чистота вызывала некоторых из них так резко относиться к известным чертам русского анархистского движения что они были правее самих большевиков.

Да и далеко ли ушли от них те анархисты, которые еще и теперь, как тараканы, проникли в большевистские организации и работают там? Что они дадут нашей идее, — я не буду говорить, но кроме отрицательной стороны есть и без сомнения, вредоносная.

Масса часто не могла отличить большевика от анархиста — так они слились плотно, что в конце концов, где начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что такое анархия?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда чиновник, этот смазчик государственной машины, своим творчеством регулирует отношения между владыками и подданными — он не анархист.

Военный, будь то офицер или рядовой, одевая солдатский мундир, принимая присягу или давая торжественное обещание, авансом сулит делать то-то, и не совершать того-то, исполняет приказы, выполняет свои обязанности, как винт громадной конструкции — при отсутствии которого вся система перестанет действовать, — он не анархист.

Юрист, подыскивая статьи для осуждения преступившего законы, созданные самим же обществом, без согласия преступников, является своего рода жрецом, напутствующим несчастного, идущего на эшафот, санкционирует произвол большинства над меньшинством или на оборот, — не анархист,

Женщина живущая со своим мужем долгие годы и чувствующая к нему неопределимое отвращение и все-таки не покидающая его, вопреки природному влечению, рабыня, а не анархистка.

Ученый, выдумывающий законы природы и такие законы, которые служат оправданием его классового господства и интеллектуального превосходства над человеком, законы которые ничего общего не имеют с наукой и выражают лишь психологическую тенденцию, существующую в данный период, в данном классе, — лжец и не анархист.

Проститутка продающая свое тело и любовь, чтобы иметь деньги для прокормления этого же тела, хотя и не виновная в той социальной среде, которая ее породила, но не имеющая воли и возможности прекратить свой торг — не анархистка.

Рабочий, торгующий своими мускулами и энергией, своим телом и жизнью, создающий прибавочную стоимость, из которой рождается все омерзительное величие нынешнего капиталистического общества, — раб, а не анархист,

Анархизм, в нынешней своей стадии, имеет три основные тезиса, приемлемость которых для каждого, называющего себя анархистом неизбежна: отрицание частной собственности неприемлемость всякой власти и борьба против государственности.

Здесь сходятся почти все течения анархической мысли, но реализация, осуществление, этих делающих из гражданина анархиста, я бы сказал, не боясь придирки к слову, догм, разъединяет многих друг от друга, до крайности, до пропасти которую нечем заполнить. Многое и очень многое здесь заключается не в логичности построения своей системы мышления, и в темпераменте.

Непоследовательностью идей оправдывается практика, тактика данного индивида, а его чувствами, они диктуют ему мировоззрение. Но я думаю, что мы, как анархисты имеем сказать: все имеет право на свое существование и проявление.

Что же ценнее, чувство или разум, т. е. интеллект, трудно сказать, опять этот ответ продиктуется субъективными наклонностями; но устойчивее, без сомнения, только сознание: я мыслю — я существую.

Чувство под влиянием выпитой чашки кофе, наркотиков и других веществ принимает чудовищные формы и далеко уходит от действительности, вымысел для него становится действительностью.

Если мы согласны с этим, что сознание является всеанализирующим микроскопом ученого открывающим все скрытые язвы современного общества и что он, только он, дает нам возможность найти начало и конец того социального организма — тела, где мы являемся звеном, где мы заключены в клетку и вращаемся с ней в бесконечном круге событий, подчиняясь не только природе но и другим человеческим силам, которые сумели нас поработить то тот же разум даст нам возможность выскользнуть из цепи причинности и взрывом личного разрушительного творчества разорвать, сжимающие нас кольцо и перенестись в царство свободы.

И вот, этот то разум и говорит анархисту: если ты анархист и революционер к тому же, то последовательность в мышлении необходима; если ты отрицаешь государство, власть и частную собственность, то, значит, не признаешь их, что и вынуждает бороться активнейшим или пассивным образом с указанными институтами, порабощающими человека.

Единомышленники, на основе свободного соглашения, образуют ассоциации, федерации, коммуны, и это возможно только, когда имеются точки соприкосновения: анархист ассоциируется с анархистом лишь, т. е. с тем, для кого обязательны анархические принципы.

Поэтому-то не может анархист соединяться с рабочим, или его хозяином в один союз, так как и тот и другой не могут анархически мыслить и действовать.

Анархист не хочет быть ни владыкой, ни рабом, ни господином, ни подчиненным, он стоит вне государственных интересов.

Как только капиталист поймет всю мерзость своего владычества, перестанет быть им и перейдет в лагерь анархистов, он теряет свои прежние черты, специфические особенности и становится нашим другом.

Рабочий, как только поймет, что он есть раб и своим трудом поддерживает нынешнее общество, которое является в одно и то же время его врагом и его дитятей, он прекратит откармливать змею, пригретую им на своей груди, он прекратит производство, и этим становится в ряды разрушителей и, расширяя эту деятельность на все порабощающие человека институты, делается неумолимым врагом общества и только его гибель может прекратить такую смертельную борьбу.

То течение в анархизме, которое именуется неонигилизмом имеет главную особенность от других направлений, ту, что он выдвигает в первую голову, ставит непременным условней для каждого анархиста, отказ от труда на капиталистов, теперь, же сию минуту.

Чистое, неонигилистическое мировоззрение требует быть анархистом. Не строительство жизни, не творчество на буржуазию, а разрушение, сокрушение, общества, убийство буржуазного строя, а не откармливание его! Смертельную борьбу объявляет неонигилизм всему общепринятому т. к. оно лживо, всему стремящемуся к владычеству, ибо нагло.

Неонигилизм — это железо и свинец в грудь и мозг современного мира, мира рабов и владык.

Признав положение, что труд на капиталиста, есть с точки зрения революционного анархизма, недопустимое явление, мы тем самым утверждали, что и продажа труда вообще какого-бы то ни было, как например, в раньше названных случаях, — труд чиновника, юриста, проститутки и рабочего, не может быть облагораживаема и признаваема среди анархистов, но она лишь терпима без критики.

Много раз и навсегда выяснено, что анархизм не допускает программы минимум или, другими словами, он отрицает переходные ступени к достижению максимума — анархической коммуны. А отсюда неизбежно вытекают два положения: первое — максимум должен быть взят осуществлен немедля, и второе — максимум достижим только в будущем.

Разберем прежде всего второе положение.

Если идеал анархо-коммуниста может быть создан лишь в будущем, то этим самым он утверждает:

а) он признает общее благо, т. к. стремится к счастью не для себя, а для других, которых он совершенно не знает, а от сюда вытекает необходимость признания нравственности или этики.

б) что он властолюбец вопреки своему безначалию: если мы возмущаемся вмешательством в нашу жизнь других, то чем может быть оправдываемо посягательство на идеалы общества после нас и куда же улетучился принцип свободного соглашения?

в) Стремление к общему благу для будущих людей есть ни к чему, не обязывающее, бессознательное желание, боязнь невозможности осуществить максимум теперь же, а отсюда следует, что,

г) „общее благо“, всеобщее счастье, потому только и изобретено, чтобы отвлечь людей и человека от счастья в настоящем, от личного блага.

Я не буду дальше входить в критику с технико-практической стороны будущей идеальной, совершенной коммуны, потому что меня мало интересует вопрос о будущей жизни на земле, так же мало, как и вопрос о загробной жизни.

Пусть этими потусторонними (трансцендентальным) вопросами интересуются попы и мы понимаем почему они это делают, социалисты, и те кто достиг максимума человеческого счастья, а мне некогда и невыгодно терять зря время...

Анархия.

Анархия есть счастливое завоевание человеческой мысли; но несмотря на то, что еще Прудон... один из отцов анархизма, указывал, что она есть „величайший порядок“, находятся хулители от революции, которые стоя, на страже „свобод“ занимаются анархоедством.......

Люди маломыслящие, не привыкшие шевелить собственными мозгами, видящие радость в подчинении кому-бы то ни было, — созданы не для анархии. Боящиеся преступить общепринятое, нарушить мораль большинства, стереть „законы“, — обыватели; и они то — римляне, наслаждавшиеся казнями первых христиан, парижане — аплодировавшие палачу, гильотинировавшему анархистов; это — старухи, подбрасывающие щепки в костер инквизиторов и беззубыми деснами, грызшие пророков до смерти.

Когда французский народ, в свою великую революцию сметал и рушил феодальный „порядок“ — это была анархия; когда в памятные нам дни, февральские дни, русский рабочий согнул хребет царизму, а солдат придавил его штыком, — мы видели анархию. Читая о захвате рабочими в Рязани цементного завода, в Петрограде — дома Дурново, в Николаеве и Харькове — по постановлению советов рабочих депутатов—типографии, — мы слышим истинный голос анархии. Рабочий, переходя на житье из подвалов в построенные им самим дворцы богачей — делает анархию и буржуа возмущаются таким беспорядком.

Порядком, владыки мира сего, называют молчание овец двуногих когда они стригут их, а те молча стонут, даже без кормежки — во время безработицы.

Голод, нищета, социальные и профессиональные болезни, невежество, вера в богов, рабская подчиненность, — это порядок, приветствуемый капиталистами и их продажными слугами, — государственными чиновниками.

Ожирение от бездеятельности, — лень — болезнь паразитов, живущих прибавочной стоимостью трудящихся, — купля и продажа рабов и рабынь, развращающее властолюбие, — порядок, восхваляемый людьми победившими слабых в борьбе за существование и власть. Человек, одевший солдатский мундир и подставляющий лоб под дурацкие пули солдат другой „нации“, и грудью встречающий газовые атаки, — порядочный человек, т. е. не анархист.

Молча позволять отбивать себе руки и ноги, вообще части тела — есть „геройство“ и оно восхваляется владыками.

Беречь себя, быть поэтому эгоистом, любить свое тело, наслаждаться жизнью, не трудиться на капиталиста, не платить налогов, даже налога предков — как государственная дань, — преступление, анархия. Для таких преступников построены тюрьмы, скованы кандалы, свиты веревки, обучены юридическим тонкостям тысячи специалистов, вымуштрованы двуногие голубые волки, созданы особые министерства....

Заря новой жизни зажглась для индивида, когда у него мелькнула мысль об анархии: „Свобода на свободной земле“!

Почувствовав и оценив всю подлость государственного насилия над человеком, взвесив всю тяжесть общественных уз над личностью, анархист — этот новейший Адам, не намерен скрывать свою наготу.

Со дня рождения и до самой смерти каждому навязывают обряды, ритуалы и обычаи мертвых предков. Можно сказать, что если мы действительно свободны, то тени прошлого не должны затемнять нашу жизнь и нам не следует бросать ее на потомков: прошлое и будущее для нас не существует.

Выпьем же чашу жизни до дна; долой опивки прошлого и да не будут они рвотным для будущих поколений.

Не жертвуйте, не благотворите своей жизнью ради каких-бы то ни было величайших идеалов; будем самими собой во всей своей полноте, не размотаем полученной нами жизни, — в противном случае мы кормим ею врагов; будем эгоистами; заставим отдать нам все, что у нас украдено, будем сильными и, весь мир преобразуется. Наша жертва лишнее звено в кандальной цепи; наше самопожертвование — пища палачей.

Что такое идеалы, как не эшафот, на который вас подтягивают на бесконечно-длинной веревке.

Свобода внутри нас, и она, как яркое солнце пробивается сквозь мрачные тучи, освещает нашу внутреннюю сущность.

Идеал — это — „Я“.

Что такое анархист без жизни? — Это христианин, указывающий пить вино и тянущий лишь воду, это слепец зовущий взглянуть на радугу, это раб собирающийся только сбросить неволю, но еще раздумывающий.

Анархия — это жизнь, это не идеал и не цель; я бы сказал, что нет анархизма, — есть анархист, живет носитель анархии. В этом случае, прав Михаил Бакунин, когда смел дерзко плюнуть в лицо ВСЕМ, контр-революционерам; „Мы понимаем революцию в смысле разнуздания того, что теперь называют дурными страстями и разрушение того, что на том же языке называется „общественным порядком“.

Разрушение капиталистического „порядка“, государственно-правового строя и всяких пут общежития, провозглашает анархист.

Всякая зависимость есть потеря самого себя, есть идолослужение, принесение каннибальской жертвы, это альтруизм выдуманный слабым, чтобы оправдать свое бессилие, это добро поощряемое сильными, чтобы не допустить восстания против себя. Много средств пущено в ход владыками жизни: нравственность, право, справедливость, родина, нация, вера и др. „жупелы“ бабушек наших — все для того, чтобы не разрушить, не поколебать стойла, в которое введен „рабочий“, чтобы он не сорвал намордник и не растерзал хозяина.

Последнее изобретение буржуазии, есть парламентаризм—со всеобщим избирательным правом, когда каждый волен избирать себе защитника и парламентера, т. е. каждый отказывается — преступным образом — от своей воли и вручает ее на несколько лет какому-нибудь говоруну.

Комиссии, съезды, партии, комитеты и др. „организации“ со всякого рода центрами, помогают гипнотизировать массу и создавать великую капральскую палку.

Инертность людей, их умственная и волевая спячка — смерть революции; вот почему, лучше разнуздание страстей, анархия в самом буржуазном толковании, чем благорастворение воздухов с благословения пап римских и диктаторов пролетарских, — в обоих случаях порядок достигается превращением людей в манекенов, и тогда-то вот, „во имя свободы“, требуют граждан не собираться толпами и разойтись, просят не говорить и не печатать всего, что не по вкусу полицмейстерам от революции. При таких условиях организовать массы, значит потушить революцию, значит надеть колпак на дыхание жизни и оставить отдушину в виде „Учредительного Собрания“ или „Парламента“, через которую „в порядке“, происходил бы постепенно обмен социального кислорода на антисоциальную углекислоту, которую впускают, чтобы усыпить гнев массе, чтобы отравить чересчур бьющуюся живую энергию народа.

Всякая организация есть ярмо с погремушками, да бич; она построена на порабощении меньшинства большинству, на решении образа действия голосованием, она обязует, спиливает индивидуальность т. е. личность, без чего человек — не человек. Организация есть враг личности и революции; организация — это мертвая вода на живое пламя бунта.

Свободная, ни к чему не обязывающая ассоциация, есть единственно возможная форма (бесформенная) где индивид чувствует себя личностью, а не зависимой частью какого-то целого.

Отрицание нынешнего мира и мира, разрушение измышлений властителей, освобождение личностей от заповедей божеских и человеческих — вот что цементирует анархист без всяких программ, партий и других подобных коллективных волчьих ям.

Дряблая воля, стадность, консерватизм в мышлении и жизни, — враги анархизма; обладатель таковых предпосылок — не личность и ему не место среди анархии.

Проснитесь сонные — если сможете и смеете, пробудитесь мертвые и мы разрушим гнусный мир рабов и палачей.

Что же делать и куда идти?

В настоящий тяжелый момент для России, мы, анархисты, находимся на перепутье. Многие из нас ищут выхода из создавшегося положения: с одной стороны — внешний враг, страшный, грозный палач свободы, а с другой — неприятель внутренний, состоящий из многих кривых, соединяющихся воедино против нашего анархистского фронта.

Если победит контр-революционная Германия — мы легально погибли; для нас тогда наступает подпольный период, но если одержат верх союзники России, нам все равно, с ними не ужиться, — мы будем иметь тоже, что теперь творится в Америке, где арестованы анархисты и задушена лево-революционная печать.

Наши союзники с Германией находятся в открытой вражде, но в борьбе с нами, анархистами, они — в молчаливом соглашении с империалистами всего мира, а значит и с немцами.

Когда наши товарищи, позабыв аполитичность анархической идеи, рыщут во все стороны, ищут себе союзников, во внешнем, за границей России, мире, они превращаются в авантюристов которые всеми средствами хотят достигнуть своей цели, победы, торжества анархии.

Но даже если их авантюризм честен, правдив, он все же ложен, и в этом их величайшая ошибка, от которой их избавит лишь опыт.

И я спрашиваю их, допуская, что они одержат победу, после того как сблокируются с кем-либо из буржуазных союзников, — что они выиграют?

Уверены ли они в том, что тогда, на другой день после выигрыша, их же союзники не станут их врагами?

И если они будут искренны, беспристрастны, они должны сказать: победа союзников или победа немцев — наша гибель.

Неужели наши товарищи обречены своим вечным блокированием на то лишь, чтобы доставать угли из костра для поджаривания на них себя же? эти угли посыпятся на наши головы.

Беспрерывное, бесконечное блокирование, а к этому всегда приводит „политика“, сводит нас на роль священного пулеметного мяса, пожирать которое всегда будут победители.

Но я с ними согласился бы, я с ними пошел бы, — я говорю о товарищах, а не о союзниках, — в том случае, если бы они убедили меня, что после битвы, после 101 блокирования, мы сможем осуществить наш идеал, или, вернее идеал анархо-коммунистов.

Но мои товарищи, ответив на мой вопрос утвердительно, окажутся больше идеалистами, фантазерами, беспочвенниками, чем все вместе взятые, „витающие в небесах“, индивидуалисты.

Готовы ли массы к проведению в жизнь анархической коммуны? — Нет, тысячу раз нет!

Я скажу больше. Готовы ли мы сами анархисты, к проведению на практике анархического идеала, к устройству своего общества на коммунистических началах. Тоже нет.

Масса слишком нереволюционна, инертна, имеет свои, желудочные интересы и тот, кто дает ей, а в особенности в переживаемое нами время, хлеб, в прямом смысле этого слова, и плюс к этому успокоение, то ей все равно, будет ли коммуна, или Учредительное Собрание и даже монархия — все равно, она станет приветствовать своих „спасителей“.

Полтора года революции, конечно, не могут пройти бесследно, осталась черта в мозгах, в психологии народа; но все это слишком мало, чтобы сказать: масса готова, и лишь напор — враг бежит, и наше анархическое торжество обеспечено.

Окружающее нас так тускло, так чревато „отрицательными“ явлениями во всех областях жизни, что только фанатики нашей общей идеи, фанатики веры, могут допустить готовность масс к появлению нового мира на развалинах старого.

Нужно ли мне, после сказанного иллюстрировать другими бесчисленными примерами, что народ не созрел до действительной, социально-анархической революции.

Собственнические инстинкты, религиозные предрассудки, семейные язвы, националистические болезни, зоологический эгоизм — заразили человечество, так его воспитали за многие века, что не одному году революции в корне изменить его сознание.

Даже мы, сами анархисты, желая быть, или стремясь стать новыми людьми, авангардом мировой революции, так еще далеки от необходимого сознания, так еще во многом не отрешились от обще-принятых буржуазно-народных придатков; и если бы допустить на минуту, что все стали как мы, то и тогда анархической коммуны не осуществили бы.

Предположим, что мы смогли бы творить экономическую жизнь на новых началах, что мы сумели бы так создать, и улучшить народное хозяйство, что „картошки“ хватило бы на всех, и даже в каждом доме на столе была бы курица, — то разве это все, разве это обозначает, что приближается царство анархии, торжество коммунизма?

Нет. Экономика еще не весь человек, это только доля даже ничтожная, в том целом, которое мы именуем индивидом.

Экономический переворот не изменяется пропорционально сознанию людей, — она отстает далеко, и это показала наша революция и революции всего мира.

Экономика с психологией не всегда идут вместе, и тот интервал, который получается от опоздания одного из указанных факторов, есть переходная стадия, и она заполняется политическими партиями программой МИНИМУМ. Неужели мы последуем за ними!

К этому зовут последовательные синдикалисты и некоторые, еще плохо продумавшие свои идеи, коммунисты.

Последуем ли мы за ними, пойдем ли мы по стопам этих „реалистов-практиков“?

Если для правоверных коммунистов, не говоря уже об анархо-индивидуалистах, такая минималистская тактика оппортунистична и готовит могилу для анархизма, то для верных идее бунта, для непримиримых мятежников — это абсурд недостойный разговора, — но все это наши старые споры, и они уже давно выяснены и не нуждаются в защите.

Переходная эпоха, т. е. „программы-минимум“, если бы мы их признали, сводят на смарку нашу анархическую сущность, перевертывают вверх ногами нашу великую идею.

Итак, массы не готовы построить завтра коммуну; переходной стадии мы не впускаем, дайте выход — вы, товарищи коммунисты!

Весь ваш трагизм вытекает из выясненного только что положения. Я понимаю вашу горячность и ваше возмущение индивидуализмом, который, на вопрос, в данный острый момент, рабочих: „Как нам достать хлеб и что делать?“ — отвечает им: „Если вы строители жизни, творцы всего, находящегося перед вамп, созидатели богатств, не знаете, как взять все в свои руки, как быть с хлебом и другими вопросами, то неужели мы, став в положение „ваших вождей“ найдем панацею от всех ваших бед, сотворим чудо и насытим миллионы вагоном хлеба“.

Вы ошибаетесь: мы не в состоянии решать вашу судьбу за вас, разрешать вопросы для вас.

Если вы, рабочие, отказывались от самих себя, то что мы можем дать вам, кроме своей жизни, и мы это делали и будем делать, и большего от нас ждать нельзя; а требовать вы не имеете права — мы даем не потому, что обязаны вам, а потому что не можем жить иначе.

Жить же с вами — довлеет дневи злоба его, довольствоваться маленькими крупинками завоевании, — это значит быть „практиками“ и распылиться среди вас, растерять свои идеи.

Это недопустимо, этого не должно быть.

Крах коммунизма не говоря уже о принципиальных соображениях, не споря о конструкции самой коммуны в данный исторический период, — наступил, и коммунистам надо в этом откровенно сознаться, и чем скорее, тем лучше.

Мы не строители жизни, мы только провозвестники будущего, будильники спящих, разрушители настоящего, и набатный колокол.

Такая благородная задача, по плечу одним только анархистам и мы должны ею гордиться.

В этом лишь истинный анархизм.

Вечные мятежники, постоянные сторонники бунта, носители перманентной революции, враги „порядка“ — вот кто мы, и в этом суть анархизма; а все иное от лукавого, от власти.

Если вредна постепеновщина, если не допустим минимализм в наших желаниях, то еще вреднее максимальность в будущем, а не теперь.

Идеалы, которые мы бережем и оставляем нашим потомкам, превращают нас в фарисеев, и трусов; идеал усыпляет действительность, делает нас податливыми рабами текущей жизни.

Без идеала и без программы минимум, — мы снаряд, рвущийся среди наших врагов, и тем мы будем страшны во веки и не примиримы до смерти.

В этом наше спасение, в этом гибель современности в пространстве и во времени.

„Дух созидающий“ должен быть отброшен, — это теология, пережиток старого и навязан нам буржуазной моралью.

Мы искра от которой загорится весь мировой пожар.

Не будем же головешками, издающими зловонный дым.

Чистое пламя бунта, вот на что обречены мы и, кто это осознал, для того нет разочарований, не существует политических авантюр и дипломатических мерзостей.

Мы — те, кто врывается небольшой ратью в несметные полчища врагов, предварительно сказав: „идем на вас“.

Если анархизм хочет жить, если он заинтересован в том, чтобы быть великой, чистой идеей, то он должен отбросить житейское строительство и творить анархическое разрушение.

Дербанизация3, экспроприация и коммунизация.

Анархия — величайший порядок и это стало уже избитой фразой; но анархия — и величайший бунт личности против общества, революция индивида против консервативности масс.

Что такое буржуазный порядок — мы уже знаем, это: тюрьмы, эшафоты, голод, проституция законная и внеюридическая, это гнет народа над личностью, диктатура одного над многими.

Ну, а „порядок анархический“? — Мы еще его не знаем, но предчувствуем и предрешаем.

Анархия в будущем: экономическое равенство, отсутствие казней и судей, беспредельная воля, интеллектуальное соревнование индивидов, веселие и радость бытием.

Что же такое анархия в настоящем?

— Захват земли и домов для личного пользования, дербанка имущества, происходящая таким образом, что собственность из одного кармана перекладывается в другой, выбрасывание из кроватей „буржуя“ для укладывания на нее „пролетария“.

С этим, странным образом, согласуется — работа на капиталиста, служба в солдатах, чиновничий труд на государство, созидание семейства, поддержание явновредоносных отраслей производства и пр. пр.

Очевидно, что совмещается несовместимое.

Вполне понятен протест анархиста против общества, где организованное насилие со дня появления его на свет впрягает его в колесницу государственности.

Удивительно лишь то, что история анархического движения не имеет апологетов резко отрицательного отношения к труду на буржуазию.

До сих пор, только в период всеобщей стачки, рабочие отказывались трудиться на своих господ, а в повседневной жизни и борьбе труд благословлялся и прославлялся. Ничего неделанье — читай: нежелание быть рабом, — паразитарством называлось и считалось преступлением.

Даже в основу будущего коммунистического общежития кладется антианархический, трудовой принцип: с каждого по его способностям.

В последнее время4, с моего почина кажется, отрицание труда в капиталистическом обществе, труда, когда создается прибавочная стоимость, начинает приобретать сторонников.

И если это положение будет общепризнанным для анархиста, то тогда только анархизм станет действительно обоюдоострым и бунтующе непримиримым.

А отсюда вытекает неизбежность экспроприации не только продуктов потребления, но и денег, не только „казенных“, но и частных т. к. разграничить одно от другого, научным образом нельзя.

Экспроприация есть уравнение несправедливо разделенных наслаждений.

Экспроприация не только тактический прием, но принципиальный вопрос, выдвигаемый самой сущностью капиталистического общества: работай или голодай не трудись — экспроприируй.

Во втором положении, человек самоосвобождается и в процессе разрушения основ частной собственности выковывает свое анархическое мировоззрение и волю.

Конечно, анархисты сторонники коммунизации, а не дербанизации имуществ, и когда ими захватываются дома, земли, то ясно представляется, что не ради игры сделано это, а для „пропаганды фактом“, для социальных опытов, после которых, наконец, будет создана коммуна, где экономическая свобода неразрывно свяжется с социальным и индивидуальным освобождением.

Но опыты происходящие теперь со многими, взятыми у буржуазии домами, показали всю тщету усилий некоторых товарищей, творить новую жизнь: захват домов разнуздал инстинкты массы с анархической кокардой, происходила дербанизация собственности, а на это ведь способна, и этим характеризуется, вся голь перекатная и для этого не нужно было примазываться к анархизму и анархистам.

Если я когда-то возражал врагам экспроприаций, говорившим: „деньги развращают людей“, — что они могут испортить развратных лишь, то теперь это оголилось и доказалось; захват домов и дербанка всего там находящегося выявила, кто наш товарищ и кто присосался к анархическому движению, для кого идея вмещается в его кошелек.

Захват домов — лучший пробный камень для отыскивания истинных друзей анархии, действительных товарищей.

Кто способен таскать буржуазные обноски, тот имеет лакейскую душонку, воспитался в передней своих господ и далеко ему до анархии.

Брать там, где как в магазинах навалены груды товаров и вещей — будет красивым, анархическом поступком; но там, где лежит для личного употребления, хватать „анархисту“ не подобает.

Преступлением зовется захват анархический, но ныне дербанка домов и имущества в них, стала обычным явлением и уже „не преступно“ и потому не анархистично и недопустимо.

Мы можем забирать дома для коммунизации их анархистами, или для передачи живущим в подвалах — да, это необходимо, но делать так, как это сделали бы первые встречные „с рынка“, как только способны ярые собственники — для нас позор и клеймо.

Что допустимо для обывателя, то несчастье анархисту, что приветствуемо у темного рабочего, то вопиющее явление для сознательного анархиста.

Мы сторонники коммунизации, но не дербанизации; мы носители экспроприации, но не грабежей.

Грабеж у буржуазии дело масс, и мы к нему кличем, он их первый хотя стихийный, но анархический опыт.

Экспроприация — привилегия анархистов и мы ее апофеозируем и к ней призываем.

Свобода и Коммуна.

Как прекрасно слово „свобода“, как страстно на протяжении всей человеческой истории, человек стремился осуществить свое заветное желание, свою давнишнюю мечту — быть свободным.

Какие широкие горизонты раскрывались перед человечеством, когда проповедь пророков и великих революционеров — этих апостолов экономического равенства и интеллектуального освобождения, показывала им всю мерзость их сейчасной жизни, раскрывала перед рабом все безобразие его положения, и подлость стремящихся к владычеству.

Каким блеском загорались глаза подъяремного не человека, а подобия его, когда ему навевали „сон золотой“, каким восторгом сияла душа невольника перед радостным будущим потомков его и как вздрагивали его упругие мускулы, от призыва восстать и свергнуть свое иго. Красив и могуч человек, я бы сказал всеобъемлющ он, этот царь и бог, раб и червь планеты.

Поднявшись с земли на которой он ползал на четвереньках, став на ноги, научившись ездить и, наконец, летать, человек завоевал все стихии: воду и землю и нутро их, воздух стал достоянием его. От детских проблесков мысли он поднялся, в лице своих некоторых сородичей, до умопомрачительной высоты умственного величия.

И техническое и мыслительное развитие человечества, в последней стадии прошлого века и в начале настоящего, стало усиливаться несравненно быстрее, чем это было раньше, оно как-бы в геометрической прогрессии развивает свой ход, оно безудержно стремится охватить своим умственным взором весь мир с самим собою.

Что вчера казалось верным и истинным, сегодня разбивается вдребезги и старых богов сметает в сторону, чтобы найти новых. Свобода — этот красивый звук человеческого органа, с прекрасным магнитозовущим содержанием, также потерпела не мало перепитий, пока, наконец, вылилась в нынешнее толкование ее анархистами.

Я полагаю, да и для каждого „коммуниста“ известным должно быть, что великое общество будущего — коммуна, предполагает первым и главным своим условием, индивидуума. Его воля, его индивидуальность, со всеми своими оттенками, прежде всего, а потом уже общество, или иначе, существует личность и, коммуна — союз этих личностей, должна помочь удовлетворению его нужд всякого рода. Значит, не индивидуум для коммуны, а она для него. Коммуна ставит своей целью абсолютно-полное освобождение личности и в интересах человека она и создается. Вторым условием образования коммун есть ассоциация личностей сознательных, дающих себе отчет в целях ее — в противном случае, будет просто сообщество, но не коммуна. Свободное соглашение требуемое в коммуне, заранее предполагает, что она ассоциирует не всех встречных и поперечных, а только индивидуалистов.

Индивидуализм предшествует коммунизму.

Многие думают что среди анархистов существует течение, слывущее индивидуалистическим, что оно параллельно и противополагается коммунистическому в целом, — это заблуждение. Между коммунистами больше общих черт присуще каждому из них, между тем, как среди индивидуалистов обратное, и каждая личность имеет свою собственную физиономию и больше своеобразия. Коммунисты расходятся друг с другом в деталях тогда как индивидуалисты сходятся друг с другом в частностях и они не урезывают себя границами недозволенного.

Коммунизм —солнечная система, а индивидуализм, это блуждающий, не поддающийся или не желающий подчиняться закону тяготения болид. Но, без индивидуализма нет коммунизма.

Здесь задача, которую разрешат — как верят многие — люди будущего века, задача заинтересовать всех болидов-индивидуалистов.

Истинный коммунист (читай: индивидуалист) не нуждается в самопожертвованиях ради него и сам не жертвует; он улыбается на желание многих радоваться его радостями и плакать его горестями: в этом нет нужды; такая жалость елейно приторна и не будет иметь места в коммуне. Если все это верно, то не следует ли отсюда заключить, что ныне живущий индивидуалист может говорить и действовать в интересах своего, а не отвлеченного, абстрактного „я“.

Отрицая программы минимум, анархисты коммунисты тем самым утверждают что они заставляют довольствоваться краюшкой хлеба насущного и духовного, в то время, когда весь каравай принадлежит трудящимся.

Отрицая переходную эпоху к полному экономическому и интеллектуальному освобождению человека, анархисты зовут взять в свои руки все и теперь же, и в основу будущего коммунистического общества ложат принцип: с каждого по его способностям. Мне кажется, если принять во внимание идеал возможностей, то базисом должен быть положен другой критерий, и несомненно отвечающий принципу свободы, а именно: с каждого по его желанию.

Последний лозунг будет выражать волю более абсолютным образом чем первый, который не отрицают уже и некоторые крайние социалисты. Известная рыночная оценка рабочего капиталистами Америки сводится к определению его трудоспособности и уже имеются инструменты и силомеры для высчитывания силы мускулатуры, упругости грудной клетки и т. п. и выработалась практикой средняя способность, которая и есть мерило для величины заработной платы.

Если мы стремимся хотя бы к коммуне не анархической а к этому уже опасным образом зовут некоторые анархисты, мы рискуем создать общество с Тейлоровской системой выжимания работоспособности и определению ее по вышеприведенному американскому способу. Без сомнения, что вознаграждение по способностям — смерть анархической коммуны, т. к. оно внесет раздор и протесты, а зная, что без голосования в ней не могут обойтись, мы будем иметь экономически-социальную диктатуру горше большевистской и ту, к которой стремятся откровенные социалисты-государственники. Доказывая выше желательность коммуны анархо-индивидуалистической, ясно, что только в ней, возможно и будет проведено до конца: с каждого по его желанию.

Но это еще не все. Анархисты говорят дальше: каждому по его потребностям. Я думаю, что и здесь необходимо расширение, которое уже для нас является не туманной „абсолютной“ свободой, а реальностью: — каждому по его желанию. Раз мы говорим о коммуне анархической, а не толпы, тем самым мы утверждаем, что в ней все должно быть построено на свободном соглашении личностей, имеющих представление о последней фазе идеал свободы. Когда я в основу коммуны кладу: с каждого и каждому по его желанию, я еще не рисую себе полной свободы общества, мне кажется, я убежден, что только то общество может быть цельно-гармоничным, идеально-вольным, где отношения людей будут ассоциированы единственно правильным, верно разумным критерием: с желающего по его желанию. Не с каждого, а с желающего, иначе принудительность спайки стирает анархическую коммуну и подменяет ее суррогатом, фальсифицирует ее.

И производство и потребление должно быть основано только на указанном фундаменте. Вот тот максимум, который приемлем не только для анархиста будущего общежития, но который главным образом необходимо взять с боя, каждым и теперь же, иначе, от нашего анархизма останутся одни лохмотья.

Неонигилистический анархизм.

Личность бьется в судорогах исканий, томится ожиданием неизвестного, радуется предчувствием будущего и умирает от существующих сумерок сегодняшнего.

Анархисты эти величайшие носители, быть может в потенции только, нового духа в старом теле, стоят, как витязи древне-славянского мира, перед тремя дорогами-путями.

Какую из них выбрать, что и как делать? — Они как рыбы выброшенные из своей стихии на враждебную им землю задыхаются.

Они трепещут без живительного кислорода, а нога врага властителя наступает им на жабры и грубо лишает их последних сил.

Анархисты после своей предпобедной песни, после периода действительно-революционного — до „октябрьских дней“, загнаны в ущелье, разбросаны ветром бурным, как листья осенние.

Зеленый цвет молодости и расцвета сил, покрылся желтоватым, хотя красивым, но смертельным загаром.

Октябрские дни, были последней струей, могучей живительной влагой для анархии и анархизма, но этого искусственного дыхания хватило не надолго — не акклиматизироваться вместо кислороду и водороду и, неизбежный взрыв произошел на Украине.

Правда, об этом не надо забывать, что небольшая только горсточка, случайно и не случайно попавшая в клокочущее море партизано-махновщины, хотела было возродить и делала попытку построить новый мир с новым духом, но... потерпела крах, да такой, что весь „единый анархизм“ раскололся на щепы и от такой громаднейшей рубки леса осколки полетели во все стороны и будут еще долго поражать так называемых „анархистов-массовиков“.

Их попытка извратить анархизм, влить в него несвойственный ему дух, потерпела поражение и не скоро они оправятся от удара.

И с своего мировоззрения, не радуясь и не печалясь, я объективно доволен итогом опытов „массовиков“ и теперь, больше чем когда-либо говорю: Вы не правы и стояли и стоите на ложной дороге.

Три пути — дороги, лежащие перед анархистами были: синдикалистский, коммунистический и индивидуалистический.

Но все они колеблются между: признанием полного творчества-строительства и минимального разрушения... или допущением минимума творчества-созидания и максимум разрушения, — вот проблемы анархистов с их балансированием в ту или другую сторону....

Один из этих путей — индивидуалистический имел в виду, как всякий анархизм — будущее, рисовавшееся, все-таки, общежитием в котором максимум свободы оставался за личностью, а минимум за обществом.

Но от этого дело не изменялось, т. к. полной абсолютной свободы, о которой мечтают анархо-индивидуалисты, в каком бы разсвободном общежитии они не находились, достигнуть и представить себе, научно-разумно, нельзя и оставалось лишь верить, т. е. не доказывая, допускать возможное идеальное будущее, не давая ему резкого, конкретного содержания.

Здесь они вполне оставались и остаются утопистами.

И если правые партии, в особенности марксисты меньшевики и народники тянут за собой непосильный груз „исторической необходимости“ и „реального соотношения сил“ и под этой каторжной тяжестью спотыкаются, ползут назад, вниз и сами себя „одергивают“ и стопорят, то анархо-индивидуалисты, бременем веры в „будущую социальную гармонию“, разрешающую все спорные неразрешимые вопросы сегодняшнего — раздавлены и прижаты к земле.

Их попытка рваться в облака напоминает во всяком случае не Икара, все-таки немного, но поднявшегося ввысь, а того первобытного пилота, который одев непосильного веса крылья ринулся с вершины и погиб, раздавленный своим собственным изобретением.

Не внизу и не вверху, не в прошлом и не в будущем спасение личности, оно лишь в текущем, в настоящем.

Все их опыты имеют, в своей основе, филантропию, т. е. облагодетельствование будущего индивида и общества.

Но как ясно, что мы не можем руководствоваться идеалом прошлого, так должно бы быть очевидным нелепость рисовать себе будущее по нашему трафарету и плану: для будущего — мы только прошедшее.

Люди будущего будут смеяться, быть может, над нашим желанием их облагодетельствовать; их самоидеал, будет так далек от нашего, что мы не сможем быть даже, той навозной кучей, годной для удобрения будущей гармонии, над чем так иронизировал Достоевский.

Поклонение прекрасному будущему раю и наши жертвы ему есть худший вид идолопоклонства с человеческим самоподаянием, самоубийством.

Работа на будущее есть совместимость в индивиде двух психологий — Каина и Авеля, в которой, я, революционер, являясь в принципе всегда Авелем осужденным на заклание, становлюсь одновременно своим собственным Каином.

Может ли такая двуликая психика, всецело, в настоящем развернуть свои силы, желания, страсти; может ли такая личность одним взмахом удара разрушить стальную стену своей тюрьмы? — Нет! Подняв руку для удара, своим разумом, начинает оценивать объективность факта, который она вздумала низвергнуть и ее рука уже задержана и ее удар если и бьет, то только по инерции, в полудара и весь эффект, вся сила исчезает.

Вот эта двуликость и есть тот рычаг, который тянет или вниз, или вверх, когда наслаждаясь будущей картинкой коммунистического рая говоришь: если и не мы, то потомки наши... достигнут желанной цели, и... первая щель для спасения тела найдена, и первый компромисс-оправдание для существования в настоящем, без всякого удовлетворения жизнью и самим собой — открыт.

Так додумались люди до ада и рая, забыв, что мы, здесь, на земле в каждый данный момент не живем и тем даем нашим „альтруистическим“ актом существование и жизнь владыкам, неволе.

Прошлое и будущее — худшие враги свободы, это самые свирепые тираны, из под которых освободиться и есть задача действительного анархиста-неонигилиста.

Цепь причинности должна быть порвана.

В этом коренное разногласие и расхождение анархо-индивидуалистов и неонигилистов.

Пусть же и другие пытаются осуществить свое настоящее, не озираясь назад и не возводя глаз к небу и та надломленность, что появилась у многих, исчезнет; неонигилизм имеет то преимущество перед индивидуализмом, что он в инстинкте и в интеллекте отрицает компромиссы, он не возводит их в принцип, говоря: кусающая собака лучше издохшего льва.

Будущего нет, оно должно воплотиться в нас самих.

Два других пути — синдикалистский и коммунистический имеют один и тот же анархический идеал будущего общественного строя.

Но один из них синдикализм, явно поссибилистичен, несмотря на выдвинутую им теорию „прямого действия“; он признает переходные стадии, эволюцию в борьбе, т. е. революционно-боевую постепеновщину; он приспособляясь к массам гонит ее вперед, но не дальше средней линии сознания массы; он сам базируется на стихийно-революционно-творческом сознании масс.

Синдикализм имеет отцом Маркса и матерью Бакунина, но родившись от них и купаясь в их волнах он выплеснул за борт анархизм настоящего дня, текущего анархического момента; он достиг прямо противоположной цели.

А оторвавшись от анархизма, и все-таки цепляясь за него ручонками — от родителей по наследству получил инстинкт — он покатился по наклонной плоскости и сам себя изжил и проживает последние анархические ресурсы, чтобы выявить во весь свой рост, если не обывательские интересы, то интересы копейки и минуты — больше получить, меньше работать.

Этим самым он далеко отшвырнул от себя „коммунистический“ идеал, но ниточкой еще связан с ним, а в „практике жизни“ докатился до программы минимум, т. е. до определения степени возможных завоеваний трудящимся в каждый данный момент.

Но нитка без сомнения будет порвана самой сущностью „массового“ движения, которое не может быть иным как только, хотя и с гигантскими шагами, но повседневно-постепенным.

Приемлемость мира — вот их идеология; приемлемость с „прямым действием“ и с выигрышем от действия, а последнее может быть только поссибилистичным.

Одинаковость в идеалах, но полную противоположность в методах с синдикалистами представляют собой анархо-коммунисты.

Коммунисты не вполне исходят из „принципа“ „масс“, они базируют на личности, но не отрицают значения за стихийным бунтом толпы и разжигают его Они хотят использовать настроение в массах для создания и осуществления коммунистического идеала, но так чтобы массами не почувствовалось оскорбление, они хотят совместить индивидуальную разнузданность, бунт, со стройной степенностью толпы.

Они в противовес синдикалистам, понимают, что массы не доросли до анархического коммунизма, но они не собираются потакать ей в повседневной борьбе — всегда и всюду их задача толкать вперед без перерывов, без интервалов с грошовыми завоеваниями посредине.

Они не хотят санкционировать побед массы, зная, что эти выигрыши не всегда ведут к последней победе; зная, что масса хочет, после дня битвы, отдохнуть, а ведь это смерти подобно, а ведь сами они неукротимые революционные perpetum mobile.

Стоя на грани между коммунизмом и синдикализмом они находятся в положении неустойчивого равновесия принципов и увлекаясь общим массово-революционным потоком, стирают свой индивидуализм, забывают о личности и ее чаяниях и попадают на цугундер той же массе и делают, вопреки собственному желанию синдикалистское дело.

Синдикалисты — это люди допускающие в принципе компромиссы и не стесняясь признаются в этом; коммунисты же, закрывая перед практикой жизни глаза и не признавая ее разумом, отрицают компромисс, но они льют воду, одни по собственному желанию, а другие вопреки ему, на синдикалистскую мельницу.

Кому из коммунистов, это общая линия схождения с синдикалистами, стала ясна, идет к массовикам синдикалистам, или, бросается и отдается индивидуализму, не порывая окончательно с idee ficse анархистов — будущего обетованного эдема.

Должен здесь заметить тем, кто замечать не хочет, что я пишу, критикую и анализирую индивидуализм, имею в виду только индивидуализм анархо-революционный, а не буржуазнозоологический или либеральный, о котором чаще всего толкуют, не только социалисты, но и анархисты, особенно те, кто хочет сбить и задеть своего противника не логикой мысли, не доводами аргументов, а....... бычачьим остроумием.

Три попытки о которых я говорил выше, анархо-революционного творчества разрушения, имевшие место в истории анархической мысли, переплетаясь иногда между собой во всевозможных сочетаниях и цветах, наконец, на наших глазах вылилась, хотя не в совсем новую теорию, но в нечто столь своеобразное, что за автором ее, на страницах наших анналов будет оставлено особое место.

Это теория, по удачному выражению, определена уже как „теория пустоты“ и сказано очень метко.

Желая создать „единый анархизм“ светящий тремя гранями бытия — коммунизмом, синдикализмом и индивидуализмом, творец этой доктрины и в применении на практике и по нашему убеждению, действительно оставил от анархизма пустоту.

Это течение слывет, в анархическом мире, как движение анархистов массовиков и его взяли под свое покровительство так называемые „набатовцы“.

Трудно указать, что появилось раньше — „набатовщина“ или „единый анархизм“, — быть может они одновременно породили друг друга, но теперь они стали синонимом и расколоть их, не убивая обоих, нельзя.

Но история последних дней, если не олетаргила их, то безсомнения, нанесла им смертельную рану.

Как долго протянется агония, сказать трудно; можно думать, что с кончиной махновщины, наступит конец и нм и к этому движению я теперь перехожу.

Коснуться анархо-махновско-набатовского течения я здесь могу только отчасти, так как оно требует специальных, больших работ и лишь после того, когда вся картина предстанет перед нами полностью, — а этого мы еще сделать не можем за отсутствием сырого материала.

„Единый анархизм“ почувствовав под собой возможность реального осуществления в царство Махно, соприкасаясь с действительностью превратился в социализм — о чем ясно говорится в „проэкте декларации революционной повстанческой армии Украины“ (махновцев).

В ней, в этой своего рода конституции, проводится мысль о необходимости судов за преступление, признается оставить пока, но только упорядочив, денежную систему и т. п. т. е. все то, что имеется в багаже разных программ минимум и сторонников переходных стадий.

„Третья стадия“ революции, о которой так много говорят „набатовцы“ далеко еще не наступила на Украине и в Махновии — как это утверждали триединые анархисты.

Наоборот, то, против чего боролась анархо-махновщина—комиссародержавие, там, у них, на Украине превратилось в „безвластное властничество“.

Строительство жизни на новых началах, которое должно быть положено во главу угла „единого анархизма“, оказалось неосуществимым и не потому только, что краткость времени этого не позволила, а вследствии того, что масса не может творить анархически, что еще не разрушена та рабская психология, что на каждом шагу шла наперекор идеально-хозяйственным желаниям.

Все, против чего боролись и воюют в Совдепии, имеет место и на Махновской Украине; все причины не дававшие осуществить анархизм в Великороссии были на лицо и в Малороссии; и ошибка положенная в основу „единого анархизма“ будет и была ошибкой везде и всюду.

А это дает мне право утверждать, что три пути имевшиеся у анархистов и четвертый, вновь только что представленный — ошибочен и не анархистичен.

Мое глубокое убеждение укрепляет меня в мысли, что анархическая идеология треснула по всем швам и никакие заплаточники и закройщики не смогут связать разорванное и это бесполезно.

Анархизм будет очищен от буржуазных, внесенных в него идеологий, и станет неонигилизмом т. е. — массовое строительство экономической жизни и всякое творчество-созидание — отринется анархистами.

Анархисты в ближайшем будущем расколются на два принципиально непримиримых положения — строителей массовиков, с одной стороны и разрушителей-индивидуалистов — с другой.

Оставаясь чистым бунтарско-революционным учением анархизм, наконец-то, найдет себя и резко отмежуется от массового анархизма, который по существу не революционен и не анархистичен. Указанная ошибка завела нашу великую идею в тупик из которого надо выйти во что бы то ни стало и эта задача, стоит теперь перед нами во всей своей громадности.

Когда я говорю о чистом разрушении, я не имею в виду рвать телеграфные столбы и будочки милиционеров, нет: вся суть в том, чтобы разрушить буржуазно-ложно трудовую психологию, чтобы свергнуть в умах людей и в жизни всех и всякого рода владык мешающих войти в жизнь.

И личность самоосвободившаяся и самоосвобождающаяся не может и не имеет надобности творить пока устои современности не порваны и не уничтожены.

Откровения неонигилизма.

Мир — громадная каторжная тюрьма, Сахалин на все шесть частей света. Активное человечество в нем — тюремщики и заключенные.

Вот две основные категории, на которые разбит активный род людской, но есть еще толща аморфной массы, большинство, тот человеческий материал над которым на протяжении всей истории homo sapiens’a проделывали свои опыты волевые элементы.

Двухмиллиардная глыба пассивных страшна своей непротивленческой силой, и до сих пор, несмотря на все кровопускания, на невероятно кошмарный эксперимент, производившийся над нею, никто не смог оформить ее по заранее обдуманному плану, или отлить в желаемую форму.

Перед нами Ванька-встанька, это — Его Величество народ, перед которым, хотят или не хотят, распластываются или гибнут сильные, организаторы, раздавленные стопой чудовищного полипа земного шара.

„Ничто не ново под луной“ — старая классическая фраза, но если вскрыть ее содержание, то я бы прочел ее так: от Адама до XII-го часа Р.С.Ф.С.Р., человечество в своем целом, в своей необъятной обширности представляет только 0.000.000.000. Единицы же, это те величины, „ничтожные“ и „загадочные“, что составляют „историю“, делают ее, величины, учесть, которые тоже невозможно; эти „единицы“ кочующие из класса в класс десятичного числа есть — организаторы — творцы и разрушители — заключенные. Сегодня эти единицы — гении, повелевающие человечеством — Будда, Христос, Наполеоны, Марксы, Бакунины и Ленины, пророки, завтра — Великие Инквизиторы, Лютеры, Сазоновы — террористы — „преступники“.

Перед нами дилемма: побивать камнями или быть побиваемым, организатором или разрушителем, тюремщиком или заключенным.

Позвольте мне, анархисту, нашедшему себя, свое Я, показать вам свой путь, своей „логикой“ убедить вас в том, что только неонигилизм есть истинный анархизм, а все остальное, именующееся анархизмом — „суррогат“, выдаваемый за великое динамитное учение.

На массовом безымянном фоне, Я, конечно, принадлежу к единицам „заключенным“, хотя бы только потому что сам могу оценивать свое „Я“, нашел свою точку, потому что оккристализовался. Я сам свой величайший авторитет: имена „отцов церкви“ — Бакунин, Прудон, Кропоткин, не говоря уже о других — только переплеты — гробы в морге моей библиотеки.

Я не стану затемнять вопроса множеством „новых“ терминов, я не буду выдвигать „научные методы“ и весь тот ассортимент, взятый на прокат из портфеля „единиц“, которым так богаты Колумбы мешанины от анархизма.

Истина так проста, великие нахождения, ставшие открытыми не представляют собою кабалистических знаков и символов, в противном случае, они не революционны.

Не ищите в моей философии чехлов и классификации; здесь не нужен нож анатома, лупа излишня, потому что я даю измеренное, разложенное, но целое и единое в моем Я; я определяю себя.

Предлагаю Вам сделать тоже, начав с себя, единственно достоверного.

Деторождение Он считает самодержавным произволом живущих.

Человек рождается с момента самостановления своего, а не с минуты появления из недр матери.

Жизнь человека зачинается с определения и выявления своих особенностей и своей воли.

С этой грани „Я“ есть Его безграничный мир, Его свобода.

Он родился, чтобы видеть солнце и быть вольным как ветер и волны.

Рожденный, как появившийся без своего согласия, вопреки Его санкции, свободен от всех обязательств, к тому что принято называть „обществом“ без различия количества и качества.

Он не признает прошлого и не хочет знать будущего; то и другое Он отбрасывает на задворки истории и утопии.

Общество, требуя от Него войти в определенное, заранее уготованное стойло — узурпирует Его волю.

Насилуя пассивно или активно Его хотение, общество становится жандармом и превращает Его мир в тюремную камеру.

Против организованного произвола Он будет освобождаться, рвать цепи и стены острога.

Организованный заговор общества, требует напряжения всех Его сил; борьба одиноких — Его самозащита, оправдывает все средства.

Камеры и стойла в которые предназначен человек обществом, со дня Его рождения; семейная, школьная, государственная, национальная, брачная, религиозная, трудовая и цивилизаторская, — отделения мирового Ада, должны быть снесены до основания.

Борьба его с обществом квалифицируется Им, как самооборона за Его своеволие — суверенитет.

Он имеет одну эту потребность — своеволие, ради которого Он не жалеет никаких сил и разрушение всего противодействующего есть все новый и новый глоток кислорода для задыхающегося в затхло-тюремной атмосфере всякого рода насильничества.

Он допускает с другими ему подобными свободный ритмический контакт, пока последний не станет кандальной цепью, и тогда рвет ее.

Соратничество Их имеет единственный статут с каждого и каждому по его желанию.

Программы минимум и максимум, это: пиршественный стол с гурманом за ним, и собакой под ним.

„Утопии“ и „Гармонии“ — хилиастические изобретения христиан, коммунистов и анархистов-массовиков, — они признак вырожденчества, их нереволюционности и трусости.

Общее благо, земля обетованная — это уготовляемые для Него западни, привилегированные камеры, которые все же властники и организаторы обещают только „завтра“, а не сегодня.

Для Его революционного миротолкования не допустимы компромиссы и смехотворно нагло-лживое „завтра“.

Он отрицает всякое насилие — для этого нет объектов и объективности, Он проводит самооборону вплоть до прямого действия.

Первое прелиминарное условие обществу, Он предъявляет: условный раздел планетарного наследства созданного веками, „матерями и отцами“, после учета Его доли Он волен; Он требует, чтобы общество заинтересовало Его быть с ним в мире или войне, но никак не наоборот.

Учитывая и анализируя вселенскую конъюнктуру, Он знает час своей гибели.

Но последним актом бунта против общества и природы Он признает личное самоубийство в той или иной форме — как конвульсивный жест раненого и истекающего кровью льва, отбивающегося от стаи шакалов.

Социология, науки и искусства, — химерические компромиссы с природой, наследственностью, организаторами и тюремщиками, это средство борьбы с разрушителями....

Его жизнь — Его собственность и только Его, достигает безграничного развития и становления в оккультизме, который дает возможность выявить всю его внутреннюю мощь, могущество и силу.

Для Него нет мужчин и женщин, а существуют два типа людей — строителей и разрушителей.

Вне этой реальности — сказка, но если младенцам нужна эта соска, Он преподносит ее им: изобретенный универсально-портативный аппарат добывающий пищу из воздуха и изоляцию от внешней неравномерной температуры даст каждому „успокоение“ и свободу быть или не быть с обществом.

Единственное Его государство, Его народ, Его величество — Он Сам.

Настала пора не на самоопределение народностей и народов, а на самоопределение „его“ и предстоящие битвы начнутся и уже начались в этой плоскости.

Неонигилизм.

Анархисты стоят на распутьи; они подобно звездной туманности не могут выявить себя резко определенно.

Читая статьи современных анархистов в их прессе замечаешь повторение задов, сданных давно в архив гнилой и истертой истории, или видишь попытки закройщиков, желающих сшить костюм годный для всех.

В последнем случае, чаще всего, они превращаются в Тришек, которые до того усердствовали, что от их анархизма воротник лишь остался; но они имеют смелость или глупость величать себя великими мастерами и бьют об этом на всех перекрестках в набат.

Они мнят себя колумбами XXI-го столетия и думают, что открывают новую эру. Но все это было бы не так важно, если бы они на себе только примеряли свое произведение, нет они хотят одеть его на каждого, и дело доходит до того, что у них готовятся, как у большевиков, анархические карточки — ибо все должно быть единым и нераздельным.

Таков анархизм.

Каковы же анархисты?

Метание из стороны в сторону, не искание, а блуждание в потемках залитых красным туманом, скачки с препятствиями в перегонку от черного к красному и всюду и везде: „Ты не должен“, „Ты обязан“!...

Холуйская мораль, хаммунистическая логика, капральская палка „общего“ во имя „Правды“, справедливости, „идеи“ государства, „свободы“ и других подобных истеричных выкриков кликуш, зараженных микробами властничества, — вот чем отличается теперь наша анархическая среда.

Вот отсюда, то и родилось ренегатство „старых“ работников на безвластнической ниве, их координация, субординация, единство, цель, казарменный режим, и церковный тревожный звон во время пожара своей колокольни.

Для каждого из нас, индивидов, „жизнь требует“ определенного ответа. Нельзя уклониться в сторону и уйти от борьбы: шестерня государственности и власти, помимо нашего желания, хочет втянуть нас в свою извечную мельницу все перетирающую в аморфную людскую пыль.

Куда ни повернись, везде фронты, — фронт внешний, фронт внутренний....

Все эти вопросы для непримиримого, сознающего себя анархистом, сводятся к единому против него фронту: ведь для личности — все внешний фронт. Какими бы то ни было флагами не прикрывайся власть имущей, а он должен принудить повиноваться себе — всех, во имя... собственной власти.

Анархист хочет обойтись в жизни без городового.

Всякое принуждение — жандарм.

И если некоторые анархисты не решаются еще отрешится от норм, правовых между собой отношений, паспортных удостоверений, то только потому, что они слишком долго были на выучке в охранных отделениях, если не субъектом, то объектом.

Воля к власти заражает многих из нас, в особенности энергичных натур; их темперамент требует работы, деятельности, они, не находя их, в обычной среде, а тем более, встречая противодействие государственных революционеров, идут в Каносу, где могут выявлять себя, маскируясь сторонниками, происходящей ныне „социальной“ революции.

Они даже подгоняют философский фундамент к своему далеко не философскому ренегатству.

Они начинают уже действовать не за страх, а за совесть потому, что в потенции, раньше, уже были властниками, но теперь лишь они нашли подходящее поле для своей работы.

Они нашли свое „сегодня“ потому, что им не понятно, им страшно за неверное, обманчивое „завтра“.

У них появилось в душе „сейчас“ и „после“; у них отсутствовало постоянное революционно-анархическое „сейчас“ или „никогда“.

Утописты старой революционной марки не могут обойтись без идеалов, без божков, которым надо поклоняться; им нужен „коран“ и они его находят даже в анархической коммуне, не подозревая всей нелепости своего существования для „завтра“.

Собственное каннибальское пожирание введено многими анархистами в обычай, но они боятся сделать его писанным законом, хотя имеются уже попытки и к этому.

Правду сказать, большинство творцов анархической идеологии, всегда в глубине своей души не допускало возможности существования в каждый данный момент без принуждения.

Все они, отрицая мораль, брали ее обратную противоположность и вводили „мораль“ беззвучную, т. е. не писанную, так или иначе, они прокурорским оком разделяли на правых и левых, козлищ и овец, судили и осуждали.

Я отрицаю государство и власть под каким бы заманчивым гарниром она ни подавалась.

Я говорю: если ты отбросишь предрассудки мира сего, если отринешь все законы, „законы науки“, идеалы, веру во вне находящееся и не станешь провокатором или червонным валетом, то — будешь действительно анархистом.

Разбить в дребезги чашу мира, покуситься на ветхого человека в себе, сорвать покровы и ризы со всех святынь — вот дело анархиста.

Если последнее верно, то прав Гегель, говоря, что: „Свобода состоит в том, чтобы не желать ничего кроме себя.“

Моя ссылка на философа-филистера не знак моего признания авторитетов, а средство заставить стоящих на ходулях, отбросить помочи, или ринуться головой вниз; но они скорее сделают последнее.

Если в мире нет ничего кроме „себя“, то при всяком поползновении другого человека сделать меня „не собой“, я принужден, я хочу быть преступником. Потому то мой анархизм всегда преступен, потому-то — я „преступник“.

И как только я становлюсь не преступником для государства и общества, я теряю себя и свой анархизм, я делаюсь почтенным гражданином, „товарищем“.

Легализм в каждое данное время — отрицание анархизма; легальность во все эпохи — смерть самого „себя“.

Таков критерий анархического или вернее неонигилистического кредо.

Отрицание частной собственности, государства, власти, идеалов даже, всего уклада, против которого борется анархизм, — ничто в сравнении с тем фарисейским принципом анархистов, что все делается ими для „общего блага“, во имя блага; — и это выбрасывает, в клоаку „цивилизации“ и „культуры“ неонигилист.

Имея мир со множеством других, помимо себя, я должен или обойтись без других, т. е. объявить им войну, или, признать „должен“ и, платить всю свою жизнь по неоплатным векселям.

Если анархисты не признают векселей ни за прошлое, ни за настоящее, ни за будущее — они банкроты, преступники, они неонигилисты, они действительно анархисты.

„Но разве есть какая-либо честь в том, чтобы говорить истину детям или глупцам!“

Моя истина для меня лишь, а основные положения анархизма каждому из нас давно известны и если мы революционеры, то мы придерживаемся их, и в таком случае, не пора ли поставить точку над всеми нашими спорами и писаниями и, заняться единственно достойным — проявлять себя, во имя себя!

„Все слова мы до битвы сказали.“

А дракон не умирал и не умрет для меня никогда...