15

Продав в Камакуре свою «Виллу на крайнем юге», маркиз Мацугаэ стал проводить лето в Каруидзаве. Получив как-то приглашение от барона Синкавы, владевшего там же огромной дачей, маркиз не хотел идти по одной-единственной причине. Дело в том, что все гости, которые собирались у Синкавы, были своего рода «мишенью», и только маркиз Мацугаэ никакой «мишенью» не был. Он не получал писем с угрозами, даже обычные письма от незнакомых людей, принадлежащих левым или правым партиям, ему не приходили. Этот перешагнувший шестидесятилетие член Верхней палаты при обсуждении законопроектов всячески способствовал тому, чтобы откладывались те из законопроектов, которые носили мало-мальски реформистский характер, и тем не менее. Удивительно, но за всю жизнь маркиз только однажды подвергся нападению со стороны правых сил — это была скандальная, подписанная Иинумой статья, которая появилась девятнадцать лет назад, и такое прямо-таки неестественное спокойствие, которое наступило после нее в жизни Мацугаэ, заставляло маркиза задуматься над тем, не является ли Иинума его тайным ангелом-хранителем.

Это предположение задевало гордость маркиза: была здесь какая-то нелогичность. При своем положении маркиз легко мог поручить кому-либо выяснить истинное положение вещей, но результат… оправдайся вдруг это предположение, было бы крайне неприятно чувствовать себя обязанным Иинуме, ну а если бы это предположение оказалось неоправданным — розыски выглядели бы неприлично.

Званые ужины у Синкавы были пышными, во время самого застолья в соседней комнате кормили полицейских, которые охраняли гостей, полицейских было почти столько же, сколько важных персон. Таким образом, в доме Синкавы одновременно подавалось два вида еды, не сравнимых ни по качеству блюд, ни по качеству сервировки, но, во всяком случае, званый ужин полицейских выглядел куда колоритнее: чего только стоили из рук вон плохой покрой штатской одежды, пронзительный, беспокойный взгляд, вульгарные лица, повадки охотничьей собаки, которая, жуя, при малейшем шорохе резко поворачивает голову на звук, отдых после еды с зубочисткой, которой ковыряют в зубах… Однако среди этих людей, к глубокому сожалению, не было охранника маркиза Мацугаэ.

Маркизу не хотелось самому хлопотать об изменении сего достаточно неловкого положения. Полиция посчитала, что ему лично ничто не угрожает, и требовать охрану — значило стать посмешищем.

Действительность, которую он никак не хотел признавать, была такова, что гарантом реальной власти человека была степень угрожающей ему опасности.

Поэтому, хотя до дачи Синкавы можно было дойти пешком, супруги Мацугаэ погрузились в принадлежавший их семье «линкольн». Жена держала на коленях сложенный плед, чтобы прикрыть мужу колени: правое колено давало о себе знать внезапной болью. У Синкавы же была привычка устраивать аперитив в саду, а с заходом солнца там становилось холодно. В это время березовую рощу в огромном саду, раскинувшемся на фоне горы Асамаяма, наполняли неясные фигуры полицейских агентов. Забота начальника о том, чтобы агенты не бросались в глаза, оборачивалась тем, что агенты напоминали тени убийц, охотившихся за гостями, наслаждавшимися в саду напитками.

Барону Синкаве было уже за пятьдесят. На своей даче, построенной в стиле короля Эдварда, барон по утрам прежде японских газет читал передовицу только что полученной «Тайме» и, как чиновник в английских колониях, каждый день менял белые полотняные пиджаки.

Болтовня жены барона о самой себе продолжалась уже не один десяток лет. Эта женщина была наделена свойством день за днем, снова и снова открывать в себе самой новые, изумительные качества. При этом она решительно не собиралась обнаруживать того, что понемногу располнела.

Она уже пресытилась «новыми идеями». «Собрание небесного огня», которое поддерживало движение за освобождение женщин, давно перестало существовать. Госпожа Синкава поняла опасность «новых идей» после случая со своей племянницей — та, окончив женский университет, вступила в коммунистическую партию, попала в тюрьму и, отпущенная на поруки, в тот же вечер вскрыла себе вены.

И все-таки жену барона переполняла энергия. Она не могла считать себя членом «вымирающего класса». До ужаса циничный соглашатель — муж, которого, после того как он попал в черный список у «правых», потом стали считать врагом и «правые», и «левые», и они воображали себя белыми людьми, вынужденными жить в какой-то варварской стране. Им было здесь любопытно, и в то же время они хотели вернуться «домой», в Лондон. Госпожа Синкава любила время от времени повторять: «Как я устала от этой Японии». Ее приятельница, которая путешествовала по Индии, рассказала как-то, что ребенок в знакомой ей индийской семье умер от укуса ядовитой змеи, спрятавшейся на дне ящика с игрушками, — она укусила его, когда он сунул туда руку.

— Вот такова и Япония, — сказала на это супруга барона. — Протяни сюда в шутку руку, так на дне окажется змея, которая своим ядом убьет невинного, чистого человека.

Стоял ясный вечер, едва слышно звучали голоса цикад, в небе, опрокинувшемся над головой, прогремели дальние раскаты грома. Маркиз Мацугаэ сидел в плетеном кресле, жена покрыла его колени пледом, и полыхающая красным шотландская клетка расцветила на газоне тень сумерек.

— Правительству в ближайшие месяц-два придется признать Маньчжурию, — сказал один из гостей — министр. Потом повернулся к маркизу:

— Вы ведь встречались на днях с сыном графа Момосимы, это он сказал об этом.

Маркиз только промычал что-то в ответ. «Этот тип гостям говорит о Маньчжурии, а мне о том, что это рассказал его зять. Экий умник!» После смерти Киёаки супруги Мацугаэ всячески избегали участвовать в разговорах о женитьбе чужих сыновей, но в последнее время раны понемногу затянулись, и они стали принимать участие в разговорах, темой которых была деятельность управления двора.

Тропинка меж деревьями в роще спускалась к горной речушке, в той же стороне темнела вечерняя Асамаяма. Было непонятно, где это грохочет гром. Гости наслаждались сумерками, потихоньку скрадывающими лица и движения рук, дальние, тревожные раскаты грома наполняли душу бодрящей свежестью.

— Ну, все собрались, теперь время явиться господину Курахаре, — сказал барон Синкава жене, все засмеялись.

У Бусукэ Курахары была привычка всегда приезжать последним. Однако это весьма умеренное опоздание значило многое.

Он не следил за собой, но это не выглядело нарочито, официальные разговоры вел всегда чрезвычайно любезным тоном, и ничем не походил на тех финансистов, которые появлялись на карикатурах «левых». Он непременно садился на свою собственную шляпу, вторая пуговица пиджака была застегнута на третью петлю, галстук, как правило, оказывался поверх воротника, а за хлебом он всегда тянулся к тарелке справа.

Бусукэ Курахара летом проводил уик-энды в Кураидзаве или в Атами в местечке Идзусан. В Идзусане он владел довольно большим садом мандариновых деревьев и очень гордился теплым блеском и сладостью созревавших там плодов; ему, с радостью раздаривавшему свои мандарины не только знакомым, но и нескольким бесплатным больницам и детским приютам, было трудно понять, почему это некоторые люди им недовольны.

Вообще-то почти невозможно было представить себе человека, в котором бы соединились столь жизнерадостный облик и поведение со столь пессимистическими взглядами на общество. Гостям, собравшимся на даче Синкавы, было приятно пощекотать себе нервы, слушая, как из уст этого человека, стоящего на вершине финансового капитала Японии, звучат рассказы о печальном, гибельном, тревожном будущем страны.

Больше, чем смерть премьер-министра Инукаи, Курахару тревожила отставка министра финансов Такахаси. Конечно, премьер-министр Сайто советовался с ним по поводу формирования кабинета и всячески подчеркивал, что без помощи Курахары не может работать, но Курахара нюхом чуял в новом премьере что-то подозрительное.

Такахаси был для него в кабинете Инукаи «своим», тем, кто решительно проводил политику отмены запрета экспорта золота, кто втайне разделял мысли классических буллионистов, считавших национальным богатством только драгоценные металлы, кто саботировал новую политику и, в конце концов, будто специально для Синкавы, играл роль консерватора.

Самого же Синкаву больше волновало, как бы не отстать от лондонской моды, поэтому ход его действий определили подробности лондонской «Тайме» по поводу временной отмены Англией в сентябре прошлого года системы золотого стандарта.

Правительство Вакацуки во всеуслышание заявило, что Япония не намерена снимать запрет на экспорт золота и под давлением «правых» объявило покупку долларов чуть ли не государственным мятежом, но каждый раз, когда правительство делало очередное заявление, число спекуляций возрастало. Барон Синкава вовсю скупал доллары для спекуляций, деньги все перевел в швейцарский банк: он не собирался сложа руки ждать внезапных перемен, которые должны были наступить со сменой кабинета, и встал на сторону тех, кто поддерживал рефляцию.[43] Он, следовательно, связывал больше надежд с новым кабинетом министров, нежели с нерешительными экономическими мерами прежнего правительства. Освоение блистательной Маньчжурии приблизит рефляцию в стране. Барон привык витать в облаках, и здесь на бедной, покрытой вулканическим пеплом земле Каруидзавы, перед глазами его, словно разнообразное меню кафе Рояль, возникло видение богатых недр Маньчжурии. Он подумал, что сможет полюбить этих глупых военных.


Прежде жена барона считала недопустимым, чтобы мужчины вели свои разговоры без женщин, но со временем ее взгляды переменились: «Оставим мужчинам их споры, а женщины будут наблюдать». И теперь, взглянув на мужчин, собравшихся вокруг Курахары, она, обернувшись к его жене и жене маркиза Мацугаэ, сказала:

— Ну, вот, началось.

Печально опущенные к вискам брови госпожи Мацугаэ, казалось, прямо переходили в опущенные на уши волосы, среди которых была заметна седина.

— Этой весной я надевала в английское посольство кимоно, так посол, который прежде видел меня только в европейском платье, был просто поражен, наговорил кучу комплиментов, сказав в том числе, что мне больше идет кимоно, я же была просто разочарована. Даже такой человек видит в японской женщине только японку. Я согласна, что придуманный мастером дизайн… — на красном фоне, как в театральных костюмах. Но ивовые ветки в снегу и бабочки, золотой и серебряный лак, все сверкает, поэтому я чувствовала себя в кимоно как в европейском платье, — жена Синкавы, полагая, что так должна вести себя гостеприимная хозяйка, начала с разговора о себе.

— Посол, наверное, хотел сказать, что вам, Дзюнко, идут яркие вещи. Европейское платье с кимоно решительно не сравнится — оно всегда скромных тонов, — заметила супруга министра.

— Да. В европейской одежде как-то мало оттенков. Она всегда смотрится блекло. Если же надеть что-нибудь более яркое, то оно, наоборот, будет старить, и в такой одежде будешь выглядеть деревенской старухой откуда-нибудь из Уэльса, — Дзюнко Синкава выкладывала все подряд.

— Платье на вас очень хорошего цвета, — госпоже Мацугаэ пришлось похвалить вечерний наряд Дзюнко. На самом деле ее интересовало только больное колено мужа. Ей казалось, что эта боль распространяется по всему их дому: у каждого начинают слабеть суставы. Она украдкой взглянула в сторону укрытого пледом мужа. Прежде такой шумный, говоривший без умолку, теперь он равнодушно внимал рассказам других.

Барон Синкава не умел спорить, поэтому он подставил Курахаре виконта Мацухиру, у того были такие же взгляды и положение, не налагающее ответственности. Скандальный, молодой член Верхней палаты парламента, тесно связанный с военными, выказал готовность бросить в споре вызов Курахаре.

— Мне не по душе, что вокруг твердят «Сейчас кризис», «Сейчас критический момент», — начал виконт. — Все движется в верном направлении. Конечно, события пятнадцатого мая — печальный инцидент, но он придал правительству решимости, экономику Японии спасли от депрессии, в общем, направили Японию в нужном направлении. Как говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — это именно тот случай. Ведь обычно история развивается подобным образом.

— Хорошо, если бы это было так, — отозвался тихим, глухим голосом Курахара. — Но я вовсе так не думаю. Что такое рефляция? Обычно говорят, это — регулируемая инфляция: можно выпустить страшного зверя по имени инфляция из клетки, надев ему на шею цепь. Однако цепь сразу порвется. Главное — не выпускать зверя из клетки.

Для меня это очевидно. Сначала материальная помощь деревне, материальная помощь безработным, рефляция — делать нужно все, тут никто возражать не станет. Среди этого инфляция, вызванная военными расходами. И вот рассвирепевший зверь разрывает цепь. Его уже не остановить. Армия начинает нервничать, но его уже не догонишь.

Поэтому с самого начала зверь должен быть заперт в клетке, а клетка есть наш золотой запас. Эта «золотая клетка» — самая надежная. Она эластична: когда зверь вырастает, ячейки клетки становятся крупнее, когда зверь уменьшается в размерах, то и ячейки становятся мельче. Для Японии в мире нет иного пути, кроме как иметь достаточный запас звонкой монеты, препятствовать падению курса, завоевывать международное доверие. Если же для оздоровления конъюнктуры выпустить зверя из клетки, то в угоду временным улучшениям мы ошибемся в планах, рассчитанных на сотни лет. Следующим шагом после снятия запрета на вывоз золота должно быть осуществление здоровой денежной политики, опирающейся, по возможности, на систему золотого стандарта, целью должно быть немедленное возвращение к этой системе, а правительство, напуганное событиями пятнадцатого мая, кинулось в другую крайность. Меня беспокоит именно это.

— Но этому есть объяснение, — не сдавался виконт Мацухира. — Если не обращать внимания на то, что нищает деревня, растет безработица, то дело не ограничится инцидентом пятнадцатого мая. Мы и не заметим, как грянет революция. Вы видели толпы крестьян, осаждавшие в июне парламент в период чрезвычайной сессии? Заметили силу крестьянских организаций, которые представили прошение о немедленном предоставлении деревне отсрочек по платежам, совсем как в чрезвычайной ситуации? Крестьяне не удовлетворились тем, что пришли к парламенту: они двинулись в армию, был еще шум, когда крестьяне вместе с солдатами, через командира одного из полков, подали подписанную ими петицию императору.

Вы говорите, что рефляция — всего лишь временная мера, но если финансы значительно увеличатся, то в стране появится эффективный спрос, снижение банковского процента оживит деятельность мелких и средних предприятий, освоение Маньчжурии перенесет развитие нашей экономики на материк, расширение военных расходов поднимет тяжелую и химическую промышленность, повышение цен на рис спасет деревню, можно будет оказать материальную помощь безработным…

Чтобы не оказаться втянутыми в войну, мы должны шаг за шагом двигаться по пути индустриализации Японии, разве не так? Вот что я называю «верным направлением».

— Вы, молодой человек, оптимист. У нас, пожилых людей, есть знание и опыт, и все-таки мы не можем предвидеть будущее.

Вот вы все печетесь «крестьяне, крестьяне», но страну не спасут сантименты. Тогда, когда народ должен стиснуть зубы и терпеть, его сплоченность нарушают все те, кому выгодно обвинять высшие слои общества или финансовые круги.

Подумайте вот о чем. Рисовые бунты 7-го года Тайсё.[44] Вот это действительно был критический момент для нашей страны, которую по праву зовут «страной рисовых колосьев», но ведь сейчас, при росте производства риса в Корее, на Тайване, риса в стране предостаточно. Все, кроме крестьян, благодаря резкому падению цен на продукцию сельского хозяйства, перестали испытывать проблемы с продовольствием: пусть в период депрессии и выросло количество безработных, те революционные настроения, о которых говорят «левые», не получили распространения. Разве не так? С другой стороны, как бы крестьяне ни голодали, они не станут слушать пропаганду «левых».

— Но ведь пятнадцатого мая против премьера и правительства выступили военные. Наша пехота — это ведь как раз деревенские.

Присущая молодому виконту решительная манера выражаться была не слишком вежлива, но Курахара не относился к чувствительным натурам. Когда он говорил, казалось, у него изо рта, как у героев средневековых христианских гравюр, вылетает похожее на белый флаг облачко — свидетельство святости их слов, речь текла плавно. Курахара пил сладкий коктейль Манхэттен, поэтому слетавшие с влажных губ, произносимые глухим голосом слова казались такими же сладкими и гладкими. На внушительном лице постоянно присутствовала слабая улыбка, зажав во рту зубочистку с красным кончиком, он словно собирался проглотить все тревоги общества.

— А армия еще и кормит своих новобранцев, взятых из бедной деревни, — снова заговорил Курахара. — Меня злит вот что: в прошлом году по сравнению с позапрошлым был неурожай, а крестьяне явно саботировали, противодействовали импорту риса.

— Это просто от отчаяния, — с горящими щеками возразил виконт. Курахара, не отвечая ему, продолжал:

— Я не только анализирую настоящее, я имел в виду будущее. Что такое японский народ? Разные люди дадут разные определения. Я бы определил так: японский народ — это народ, которому неведомы беды инфляции. Он не знает, что при инфляции финансовый капитал защищают, обращая деньги в товар. Нам не на миг не следует забывать, что мы имеем дело с наивным, неосведомленным, пылким, сентиментальным народом. Народ, которому неведомо даже то, как защитить себя, прекрасен. Действительно, прекрасен. Я люблю японский народ и именно потому ненавижу типов, которые стремятся завоевать популярность, пользуясь его счастливым неведением.

К тому же политика экономии денежных средств непопулярна, а политика инфляции способствует популярности. Однако только мы знаем, в чем состоит счастье нашего наивного народа, и стремимся его приблизить, оттого и неизбежны определенные жертвы.

— И в чем же состоит это полное счастье? — с нажимом спросил виконт.

— А вы не знаете? — Курахара, словно поддразнивая собеседника, тепло улыбнулся и чуть-чуть склонил голову набок. С энтузиазмом внимавшие слушатели невольно повторили его жест; березовая роща, за которую цеплялось заходящее солнце, застыла в печальной неподвижности, выставив белые, как у подростка, колени. По газону, словно на него бросили огромную сеть, расползлись сумерки. И все вдруг увидели призрак этого золотистого «полного счастья», о котором говорил Курахара. Оно походило на огромную золотую рыбу, которая, сверкая чешуей, билась в сети, вытащившей ее со дна сумерек. Курахара заговорил:

— Не знаете? Это… стабильность денежной единицы!


Все подавленно молчали. Курахара не обратил никакого внимания на реакцию слушателей. Ласковое выражение на его лице постепенно, будто слоем лака, покрылось грустью.

— В этом нет ничего таинственного, все это общеизвестно, и именно потому делается тайной… Ее действительно знаем только мы, значит, на нас возложена важная миссия.

Мы собираемся вести этих наивных людей шаг за шагом, и так, чтобы они не знали об этом, к полному счастью, но, пугаясь опасностей, порой невольно прислушиваемся к голосу дьявола, нашептывающему. «А вот более удобный путь», и тут взору предстает приятная, заросшая цветами дорога, поэтому, когда вдруг на нее обрушивается снежная лавина, мы просто тонем в губительном водовороте.

Экономика не благотворительность, поэтому нужно рассчитывать на то, что десятью процентами придется пожертвовать. Оставшиеся девяносто наверняка будут спасены. Оставьте положение как оно есть, и будут уничтожены все сто процентов.

— Другими словами, крестьяне, которые составляют эти десять процентов, должны умереть с голоду, — виконт Мацухира довольно опрометчиво употребил выражение «умереть с голоду»: люди, собравшиеся в таком месте, эмоционально не могли его воспринять. Кто-то назвал бы это выражение фальшивым, бросавшим вызов этикету. Как бы это выражение ни поясняли, звучало оно как некая гипербола. Оно было достаточно неприятно, ужасно безвкусно, тенденциозно. Смело употребивший это выражение виконт сразу стал заметен.

Курахара продолжал разглагольствовать, вскоре появился метрдотель-француз и сообщил хозяйке, что ужин подан, но госпоже Синкаве пришлось ждать, пока Курахару утомит собственное красноречие. Наконец он закрыл рот и поднялся с места — в центре плетеного кресла, плохо различимого в сумерках, лежал раскрытым серебряный портсигар, папиросы, белевшие, словно ряд зубов, были раздавлены тяжестью тела.

— Ах, опять! — воскликнула, заметив это, его жена, и гости открыто рассмеялись, как делали это всегда, столкнувшись с какой-нибудь из его привычек.

Госпожа Курахара, выбрасывая сломанные папиросы, спросила:

— И почему у тебя все время так?

— У этого портсигара крышка просто сама открывается.

— И все-таки, почему же ты сел на открытый портсигар?

— Тогда бы он не был господином Курухара, — пошутила госпожа Синкава, ступая по пятнам света, которые отбрасывали на газон горящие в доме лампы.

— Странно. Неужели не больно было сидеть?

— Я думал, дело в кресле.

— Да, да. Почему-то в наших плетеных креслах больно сидеть, — воскликнула супруга барона, и все рассмеялись.

— Наверное, все-таки лучше, чем на стульях в местных заведениях, — рассеянно высказался барон. В Кураидзаве был только один старый кинотеатр, перестроенный из конюшни.

Маркиз Мацугаэ как-то оказался выключенным из беседы. За ужином министр, оказавшийся его соседом по столу, не зная, о чем говорить, задал ему вопрос:

— Вы встречались в последнее время с господином Ёситикой Токугавой?

Маркиз задумался. Вроде бы он встречался с ним прежде, а может быть, это было несколько дней назад. Во всяком случае, маркиз Токугава ни разу не обратился к маркизу Мацугаэ с каким-нибудь важным предложением. Когда они сталкивались в вестибюле парламента или дворянском собрании, то и тогда обычно обменивались несколькими словами только по поводу сумо.

— В последнее время я его почти не вижу, — сказал маркиз Мацугаэ.

— Он все создает общества для местных военных — общества воспитания высокой морали — господин Токугава любит заниматься подобными вещами.

— Он очень любит, когда его выбирают руководителем «правые» из бывших военных, эти игры с огнем — дело серьезное, — сказал гость, сидевший за столом напротив.

— Уж лучше играть с женщинами, играть в любовь, — сказала Дзюнко Синкава таким тоном, от которого, казалось, цветы на столе чуть не завяли. Когда она говорила о любовной игре, то делала это без эмоций, без стеснения, и окружающим было очевидно, что для нее эта игра совершенно невозможна.

За супом разговор перекинулся на темы все больше аристократические. Например, разгорелся спор, как бы в этом году незаметно поучаствовать в танцах деревенских жителей, посвященных празднику Обон.[45] В Кураидзаве его отмечали по-старому. Маркиз Мацугаэ вспомнил бумажные фонарики из Гифу, которые в Обон висели в гостиных их усадьбы в Токио, всплыли воспоминания о покойной матери. В свое время мать, продав свои акции, купила за три тысячи иен огромный участок в Сибуе в 140 тысяч цубо, но в середине Тайсё юо тысяч цубо она продала, так и не получив денег от акционерной земельной компании в Хаконэ, которая купила их по пятьдесят иен за цубо, мать умирала, страдая от этой мысли.

— Деньги еще не пришли? Еще нет? — часто спрашивала больная, и окружающие, стараясь оградиться от этих настойчивых вопросов, лгали: «Пришли, пришли», но умирающая никак не верила.

— Не надо лгать. Когда деньги придут, по всему дому разнесется скрип их шагов. Сейчас ведь его не слышно? Во всяком случае, когда я услышу эти шаги, то спокойно умру, — повторяла мать. Деньги с всякими сложностями, но всё-таки были полностью выплачены уже после смерти матери. Однако больше половины их маркиз потерял во 2-м году Сева,[46] когда обанкротились сразу пятнадцать банков. Хромой дворецкий Ямада из чувства вины тогда повесился.

Мать умерла, не вспоминая о Киёаки, говоря только о деньгах, и с ею смертью из жизни семьи ушла вся героика и романтика. Маркиз предчувствовал, что в его собственной смерти и последних годах жизни уже не будет никакого отблеска величия.

В доме барона Синкавы по-английски после еды мужчины, оставшись в столовой, курили сигары, а женщины перешли в гостиную. Согласно традиции, унаследованной от времен королевы Виктории, мужчины не собирались возвращаться в женское общество до тех пор, пока полностью не насладятся напитками. Это раздражало госпожу Синкава, но ничего не поделаешь — таков английский обычай.

Во второй половине ужина пошел дождь, вечером непривычно похолодало, поэтому в камине поспешно разожгли березовые поленья. Маркизу Мацугаэ плед уже был не нужен. Мужчины погасили верхний свет и расположились у огня.

Опять вытащили тему, которая исключала маркиза Мацугаэ из общей беседы. Первым заговорил министр:

— Хорошо было бы все, о чем вы сейчас говорили, убедительно изложить премьеру. Он ведь явно настроен остаться в стороне, хотя и подвержен веяниям времени.

— Я постоянно говорю ему об этом, — отозвался Курахара. — Вы прекрасно знаете, что он тяготится мною.

— Премьеру в данном случае опасность не угрожает… — сказал министр. — …Я не стал говорить это в присутствии женщин, чтобы не волновать их, но вам следует позаботиться о личной безопасности. Вы — опора японской экономики, будет ужасно, если с вами произойдет то же, что с господином Иноуэ[47] или господином Даном.[48] Никакими мерами не стоит пренебрегать.

— У вас, наверное, есть достоверная информация, — произнес Курахара своим глухим, без всякого выражения голосом. Если в этот момент тревога и промелькнула на его на лице, понять это было невозможно — отблески пламени, дрожащего в камине, казались резкими движениями щек. — Мне приходили разные письма, в которых описывалась казнь изменника, полиция по этому поводу забеспокоилась, но я уже в таком возрасте, когда ничего не боюсь. Меня тревожит будущее страны, а не личная безопасность. Поступать как тебе нравится тайком от охраны — поистине детское удовольствие. Одни в излишней тревоге дают мне ненужные советы, другие рекомендуют употребить для личной безопасности деньги и предлагают свое посредничество, но я ничего не хочу предпринимать. Нет смысла покупать свою жизнь за деньги.

Это заявление было сделано с большим пафосом и подпортило настроение слушающим, но Курахара не заметил реакции. Виконт Мацухира грел руки у огня: от ухоженных ногтей до тыльной части они нежно порозовели. Глядя на пепел осыпавшейся на ногти сигары, он снова завел разговор, явно собираясь напугать присутствующих.

— Это рассказывал человек, который в Маньчжурии командовал взводом: это просто душераздирающая история, я хорошо ее запомнил. Однажды командир взвода получил письмо от отца одного из своих солдат — это все бывшие крестьяне. Отец писал, что семья погрязла в ужасной бедности, стонет от голода. И он просит поскорее послать своего хорошего сына на верную смерть, потому что у семьи нет никаких средств к существованию, кроме пособия семье погибшего. У командира не хватило смелости сразу показать это письмо рядовому, но тот почти сразу после письма по стечению обстоятельств погиб славной смертью.

— И что, это правда? — спросил Курахара.

— Я собственными ушами слышал рассказ командира взвода, так что сомнений быть не может.

— Вот как? — отозвался Курахара, и у камина стало тихо — не слышно было ни треска смолы, пузырившейся на дровах, ни голосов. И тут всеобщее внимание привлек новый звук: Курахара, достав платок, высморкался. В свете огня было видно, как слезы, оставляя бороздки на толстой коже, катятся по его щекам.

Эти непонятные слезы потрясли присутствующих. Больше всех поразился, увидав слезы Курахары, виконт Мацухира, но расценил это как дань своему мастерству рассказчика. Маркиз Мацугаэ тоже уронил слезу. Далеко не сентиментальный, он таким образом реагировал на чужие слезы: старость — это когда невозможно следовать собственным душевным порывам. Пожалуй, один барон Синкава смотрел на слезы Курахары, которые, как их ни толкуй, оставались загадкой, соответствующим образом. Синкава был человеком холодным, а поэтому полностью огражден от эмоций. Слезы — опасное оружие. Если, конечно, их появление не связано с ослаблением рассудка.

Барон, несколько взволнованный и озадаченный, пропустил момент, чтобы небрежно бросить наполовину выкуренную сигару в огонь камина, как это он делал всегда.

Загрузка...