Nevermore, или Мета-драматургия

Глава 3 ЭСТЕР Братство прогрессивных сатанистов

Из ' живого журнала':

'…Я боюсь людей. И не люблю их. Когда иду по улицам, стараюсь не поднимать глаз от своих ступней, а если случайно поднимаю, меня обдают презрительно-брезгливые взгляды прохожих. Стараюсь не носить очков — и это при моих минус-четырех, и тогда все лица — презрительные, спесивые, пустые и сальные, словно воск, сливаются в неразборчивые пятна и не задевают, не напрягают. Текут себе мимо, словно мусор в реке…Но появляется другая опасность — промахнуть мимо моей ненавистной конторы, где я просиживаю, отвечая на тупые телефонные звонки, с девяти до шести, или — чуть менее ненавистного обиталища: съемной квартиры в самом грязном и зачуханном районе Питера.

Я живу словно за стеклом — очень прочным, не разбиваемым. Отдельно от всех — и чужих, и родственников. Яркая, полная, бурная жизнь — не для меня: за стекло нет доступа. Я не нужна никому. И самой себе тоже.

Я — вечный наблюдатель. Не можешь танцевать сам — наблюдай, как танцуют другие. Не можешь гореть сам — любуйся чужим огнем. Но ведь я могу танцевать! Об этом никто не знает, потому что никто не приглашает меня на танец…

Но ни одной живой душе не доставлю я удовольствия видеть меня раздавленной, жалкой, молящей. Я хорошо защищаюсь: моими усилиями стекло прозрачно лишь в одну сторону. Никто не видит, никто не знает меня — настоящую. Моя защита прочна — я не хочу быть растоптанной. Не хочу, чтобы об меня вытерли ноги и, через секунду забыв об этом незначительном происшествии, пошли дальше. Я выстраиваю глухие стены, я оборачиаю к миру не лицо, но маску. Маску с нарисованной улыбкой — тонкой и ироничной. С нарисованными глазами — умными и сочувствующими.

Меня настоящую не увидит (не пожалеет, не сплюнет презрительно, не отшатнется) никто. Никогда.

Но как же я устала носить эту маску…

Она не из папье-маше. Она чугунная. От ее холода стынут скулы, от ее тяжести нарывают губы. От ее металлически-кислого запаха — чувство непрекращающейся тошноты…'

— Слу-ушай… — у него картавый голос, мяукающие интонации. — Признайся, что ты безумно смущалась, придя в кафе с Асмодеем на плече. Комплексовала, как первоклассница, что накрасилась маминой губной помадой и надела мамино эротическое белье.

— А что, было заметно?

— Еще как. То есть мне было заметно — за остальных участников встречи отвечать, естественно, не могу.

Мне жарко от его волос — душной волной они закрывают мне левое плечо и половину туловища.

— Отпусти сейчас же! — Мне не нравится, что он поймал предмет разговора, когда тот пробегал по диванному валику, крепко уцепил за хвост и, невзирая на возмущенный писк, не дает вырваться.

— Слушаюсь, мэм! — Он расцепляет пальцы, и я беру крыску в ладони, успокоительно поглаживая дымчатый загривок. — Только будь так любезна, унеси это животное с глаз моих подальше. Лучше на кухню. Во избежание непроизвольных порывов, которые я не всегда имею силы и жаление сдерживать.

Он крепко сжимает ладонь — будто сдавливает в ней крохотное тельце, и издает звук, имитирующий хруст косточек. Меня не надо упрашивать долго — послушно сажаю Модика в его клетку и отволакиваю на кухню.

— А что… — я подбираю слова, стараясь выразить свою мысль как можно более деликатно, — когда убиваешь что-то живое, становится легче?

— Теоретически, да, — он кивает со значением. — На практике же для меня гораздо характернее другой вид анестезии — саморазрушение.

Он приподнимает руку, и я издаю понимающее междометие. Это было первое, что я заметила, лишь только он разделся: шрамы. Множество шрамов на обоих предплечьях, разной величины, разной давности — зажившие, светлые и поблескивающие, и недавние, едва затянувшиеся, окруженные воспаленно-розовой припухлостью. Конечно, я и до него знала о подобном способе облегчения приступов душевной боли. Но для меня это неприемлемо: уродливо и первобытно. Неужели заражение крови или ноющие в дождь застарелые раны могут скрасить убожество и мерзость этого мира? Они лишь сделают его еще более убогим и трудновыносимым.

Обилие искромсанной лезвием молодой плоти, тяжелая эстетика надругательства над самим собой настолько меня впечатлили, что в течение нескольких минут я даже не могла отвечать на его ласки. (Жуткие шрамы ощущались и в его касаниях, когда он обнимал меня или гладил по спине.) Но, говоря по правде, ласки были недолгими. Прелюдия к любовной близости оказалась коротенькой и, я бы даже рискнула сказать, халтурной. Как и само действо, впрочем. ('Вот и тайна земных наслаждений! Но такой ли ее я ждала накануне?..') И все это — и прелюдия, и основная часть — не было озвучено ни единым словом нежности или страсти.

Бэт не стал особо разлеживаться. Натянув джинсы, он подсел к компу. Пока агрегат разогревался, рассеянно оглядел только что оставленную постель и с кривой ухмылкой пробормотал строки неизвестного мне автора:

- 'Осуществились на простыне серой… И ненасытные губы смешали!..'

Без спроса подключился к инету и радостно возопил:

— Ты сама не понимаешь, чем владеешь: кабельный интернет! Безлимитный!.. Плюс — полное отсутствие родителей и соседей. 'Стыдно, стыдно быть несчастливым!..'

— Вообще-то, за эту грязную халупу и интернет я отдаю ровно две трети своей зарплаты. За которую впахиваю каждый день с девяти до шести, в компании крашеных кукол и жизнелюбов с двумя извилинами…

Но он уже не слушал, увлеченно стуча по 'клаве'.

В полной уверенности, что он вышел на любимый 'Nevermore', я заглянула ему через плечо. Что там новенького? Не сбылась ли еще чья-нибудь заветная мечта?..

Но Бэт, нахмурившись, прикрыл экран. И, в общем-то, имел право: поскольку общался не на форуме, а по 'аське'.

С Айви, насколько я успела заметить.

Мы подружились — относительно, конечно — еще на форуме, зная друг друга лишь по никам и аватарам. Еще до знаменательной встречи в реале, организованной активной, как все неофиты, Мореной.

Морфиус как-то поднял тему о сатанизме. 'Спасатель', эзотерик-христианин и даже, как ни странно, не глупый в иных вопросах паренек, он, конечно же, понес несусветную чушь и банальщину. Судя по никам толпящегося на форуме народца: Темный, Воланд, Балаам — к славному племени сатанистов относили себя многие. Но именно что относили: вешали на себя гордый и звучный ярлык, не имея представления о сути.

На пост Морфиуса достойно ответил лишь новенький — Бэт (остальные глупо подхихикивали и не смешно острили на темы 'хрюсов'):

'Морфиус, дорогой, при слове 'сатанист' ты и тебе подобные сразу представляют себе мрачную личность, раскапывающую могилы, распинающую черных котов и совершающую мессу задом наперед на животе девственницы. Запомни, пожалуйста: все это имеет место быть в нашем лучшем из миров. Но творят сии некрасивые вещи вовсе не сатанисты, а люцефериане, или дьяволопоклонники. Еще раз, по слогам: дья-во-ло-по-клон-ни-ки. Сатанисты не поклоняются никому — это невозможно по определению. Больше того, они не верят — пусть это и покажется тебе парадоксальным — ни в Сатану, ни в Люцифера, ни в какого-либо иного персонажа с рогами и копытами. В Бога, естественно, тоже. Это, как правило, люди Разума, а не слепой веры. Интеллектуалы, а не сектанты и не фанатики'.

Я не могла не встрять в дискуссию.

'Браво, Бэт! Наконец-то я не одинока на форуме. Наконец-то появился человек, который знает и способен внятно растолковать, разжевать НЕ-знающим, что Сатана — не ужастик, не детская страшилка, не поповский бред — но архетип. Символ полноценной человеческой жизни, олицетворение всего лучшего, чем наградила человека природа: гордость, сила, могущество, ум, чувственность, индивидуализм, творческая потенция'.

Морфиусу пришлось заткнуться (он сделал это с максимально умным видом, попросив назвать авторов соответствующих книжек), а Бэт с тех пор тепло приветствовал меня при каждом появлении на форуме. Называл 'наша мудрейшая Эстер', 'сестренка по су-вере', 'аццкая сатанесса'… (Он был неистощим на прозвища, и мне это льстило.)

Так что я была вполне морально готова ко встрече в реале. Чтобы произвести впечатление, взяла с собой Модика (в первый и последний раз, клянусь: бедная скотинка намерзлась, надрожалась и устала донельзя), надела самую 'готичную' юбку. Я сильно перенервничала, когда все уже собрались, а Бэт безбожно опаздывал, и стучащая зубами и каблуками Морена то и дело требовала немедленно завалиться в теплую кафэшку. К счастью, мы все-таки его дождались.

И хотя я готовила себя внутренне к чему-то подобному — потрясение оказалось немалым…

А через два дня после встречи и посиделок, которые можно было назвать его феерическим моно-спектаклем ('Весь вечер на арене фокусник и иллюзионист!..') они с Даксаном заявились ко мне в гости.

И не с пустыми руками — на загривке у Даксана гремел рюкзак с немалым количеством весело булькающего баночного пива и пачкой сухариков на закуску.

— Надеюсь, Астарта, ты не откажешься вместе с нами незабываемо угореть?..

Пиво взбодрило всех троих до такой степени, что о суициде мы почти не говорили. Речь в основном шла о сайте сатанистской направленности, который они собирались сотворить и призывали меня присоединиться — в качестве идеолога и редактора. Разумеется, я с воодушевлением согласилась. Варианты названия были такие: 'Храм ритуальных кровопусканий', 'Аве, апокалипсис!', 'Армаггедонские посиделки', 'У Бафомета'.

К сожалению, компьютерщика в нашей теплой компании не оказалось, и, как ни чесались у нас руки, как ни потрескивали в голове бенгальские огоньки сногсшибательных идей, к непосредственному воплощению нашего детища мы приступить не могли.

На этой фазе у Даксана резко упало настроение, и он стал мрачно допытываться, нет ли у нас знакомого черного мага. Предки достали до такой степени, что он готов прибегнуть даже к столь некрасивым средствам, как присушка-отсушка-порча-инвольтация.

— Ты жаждешь их физического устранения, или хочешь, чтобы они полежали какое-то время в больнице, дав отдохнуть от себя, или же речь идет о психологическом освобождении? — деловито уточнил Бэт.

— З-зачем мне врать перед вами: я хотел бы, чтобы их не стало вообще. Но это слишком огромная и несбыточная мечта. П-поэтому я удовольствовался бы психологической свободой: пусть не видят меня, не трогают, не замечают. Пусть в-выплескивают свои родительские инстинкты на братца, а меня оставят в полном покое. Кстати, 99 процентов детей мечтают о смерти своих родителей. Кто сознательно, кто подсознательно. П-просто мало кто знаком со своим подсознанием, а те, кто знаком — вряд ли осмеливаются озвучить свои потаенные желания.

Врожденное чувство справедливости и любовь к абстрактной — и потому бесполезной, истине заставили меня возразить:

— Насчет 99-ти процентов ты загнул, Даксан. Я, к примеру, не люблю своих родителей, но смерти им не желаю. Пусть живут и пережевывают свои примитивные радости: новый сериал, копченую колбасу, ремонт сортира на даче. Лишь бы, как ты правильно заметил, меня не доставали.

— И что, не достают? — Он ядовито вперился в меня из-под густой, как у генсека Брежнева, брови.

— Мать звонит периодически, — честно ответила я. — По выходным даже наладилась меня навещать, но я специально из дома ухожу в это время.

Даксан торжествующе расхохотался, стуча по столу кулаками.

— Тихо-тихо-тихо, последнее пиво разольешь! — Бэт вовремя подхватил готовую скатиться на пол банку.

— И все-таки ты не прав, — я упрямо гнула свою линию — а что мне оставалось делать? Не признавать же свое поражение в угоду двум самовлюбленным самцам. — Встречаются семьи, где родители и дети суть одно, семья, а не просто чужие люди, зачем-то втиснутые в одну клетку по формальному признаку кровного родства. Их немного, но они есть. В такой семье можно укрыться от окружающего абсурда, передохнуть, расслабиться. И я завидую тем, у кого такие семьи. Если говорить о нашей дружной тусовке, я завидую Морене. По ее постам и ответам на форуме видно, что она и ее мать — близкие люди. По сути, а не по крови.

— Морене ты зря завидуешь, — возразил мне Бэт. — Я знаю ее чуть больше. Сдается мне, ей достался весьма деспотичный экземпляр. Стоит задуматься, что предпочтительней: материнская любовь, которая душит тебя удавкой и не дает даже чихнуть самостоятельно, либо родительское равнодушие — вариант моего папочки — и, соответственно, свобода.

— И думать нечего! — энергично осклабился Даксан. — Да здравствует свобода! — Он схватил со стола последнюю банку с пивом и втянул в себя пенящуюся струю. — М-морена еще маленькая девочка. Отлично помню, каким слюнявым дураком был в свои восемнадцать. Она не б-безнадежна, и, думаю, общими усилиями мы сумеем ее воспитать в лучших традициях прогрессивного сатанизма.

— Она небезнадежна, — подтвердил Бэт. И горестно всхлипнул: — Ё-моё, мы что, так быстро все вылакали? Эстер, лапушка, сгоняй в ближайший круглосуточный киоск, плиз…

Я возмутилась:

— Я вам что, девочка на побегушках?

— Даксан, миленький, тогда на тебя вся надежда…

Даксан взглянул на часы и, громко выматерившись, выскочил из-за стола.

— Через пятнадцать минут метро закрывается!!!

Он понесся в прихожую, бормоча, что завтра с утра должен опять тащиться на свою ненавистную работу курьера.

— Чао, братишка! — Бэт вальяжно махнул на прощание и даже не вылез проводить друга до двери.

Как свободный художник, не связанный узами постылой службы, он никуда не спешил, заявив, едва я закрыла дверь за пошатывающимся, но стремительным Даксаном, что ночь — лучшее время для душевных бесед и пиршеств духа.

Я живо согласилась, дипломатично умолчав, что тоже являюсь подневольной рабой, подобно Даксану, и обязана завтра вскочить в семь утра по ненавистному воплю будильника.

— Даксан очень трогательный, — доверительно сообщил мне Бэт, сделав еще одну попытку — столь же безуспешную, как и предыдущая — послать меня за пивом. — Знаешь, он признался мне, что девственник. В двадцать два года. Когда он мне это поведал, я зауважал его с нездешней силой: человек живет радостями духа, а не плоти. Я готов был облобызать его благоговейно и сочинить восторженный венок сонетов, но… оказалось, что этот факт его вовсе не наполняет гордостью, но удручает. Можешь себе представить?

— Могу, — усмехнулась я. — Что ж тут неестественного?

— Неестественна моя идеализация окружающих меня индивидуумов. И больше ничего, — Бэт раскинулся на диване, вытянув ноги в оранжевых носках, на удивление новых и чистых. Его волосы искрились, как шерсть ухоженного домашнего любимца. — Знаешь, беда нашего друга внушает мне сочувствие и деятельное стремление ему помочь. Я заметил, когда мы еще сидели в кафе, что ему приглянулась Морена. Давай сведем их? Поспособствуем счастью двух особей. Инок, как рассказывают, очень любит венчать в своей квартирной церкви бывших суицидников, возвращенных к жизни силой любви и его молитвами. А если потом разбегутся — тоже не страшно: квартирное венчание вряд ли имеет сакральный статус. А?.. Может, намекнешь ей по-дружески?

— Бэт, извини, не всегда могу понять: ты шутишь или серьезно?

— Шутить счастьем друга?! Надеждой на его спасение? — он возмущенно возвысил голос, но игривые искорки в карих глазах выдавали. — Ты поговоришь с Мореной? Этим ты спасешь и её юную душу: она совсем уж решилась отметить суицидом свое восемнадцатилетие. Откинуть маленькие детские копытца…

Мне хотелось ему подыграть, но женская солидарность плюс элементарная справедливость пересилили.

— Морена, конечно, мне не подруга. И вряд ли таковой станет (подруг вообще не имею, есть лишь собеседницы.) Но обижать ее без нужды все-таки не хочется. Ей бы чуть-чуть стильности и уверенности в себе — вполне ничего была бы девушка. Будь я существом мужского полу, из нас троих — имею в виду свеженькую су-тусовку Питера — я выбрала бы ее. В ней море женственности.

— Вот наш общий друг Даксан и выбрал.

— Я имела в виду, что она достойна более качественного партнера.

— Если это намек в мой огород, то я выбрал Айви, — он выждал паузу — тянул, мечтательно усмехаясь. — В ней есть ум, есть драйв, есть изюминка. А главное: она может реально покончить с собой. Не обижайся, но ни ты, ни женственная Морена вряд ли это осилят. А она — вполне.

Говоря это, он смотрел на меня очень пристально. Любопытствовал, какую я выдам реакцию?

Но я умею владеть собой. Мои маски — надежная защита. Меня настоящую не увидит никто, не уловит никто.

Но почему-то именно после этих его слов мы с ним оказались в постели.

Из 'живого журнала':

'…Я очень люблю гулять по кладбищам. Самое любимое — Смоленское. Но и Богословское, и Серафимовское бывают хороши, под настроение. Умершие не обдают меня взглядами, полными брезгливого недоумения. Со своих овальных эмалевых фото они смотрят приветливо и умиротворенно. И живым здесь тоже не до меня. Они либо отдают скучный долг — сажают цветы, красят оградку, либо искренне горюют, если могила свежая — рыжий глинистый холмик, еще без чопорных памятников и уютных скамеечек.

Я намного ближе к тем, что смотрят с эмалевых фото, чем к сажающим цветочки. Я не живу — умираю. Медленно разлагаюсь в атмосфере общей фальши и лжи.

Назло кому я продолжаю существовать (не жить, не жить!)? Боженьке (которого нет)? Себе самой? Но к чему такая жестокость, такой изощренный ауто-садизм?

Бытие назло.

Я устала каждую секунду своей не-жизни изобретать очередной заменитель настоящего, подлинного чувства, восприятия, всплеска спонтанного бытия.

Отпусти себя, твержу я как заведенная, отпусти себя, не истязай себя, не дли эту глупую — на радость непонятно кому, — эту жалкую пытку…'

В ту ночь мне удалось поспать только два часа.

Наговорившись с Айви, Бэт попросил кофе. Покрепче. 'Любви' больше не было. Мы просто болтали, лежа рядышком, часов до пяти утра.

— Непонятно, как такое эфемерное создание может выносить силу тяжести собственного тела, не то что — собственной судьбы, — заметил он задумчиво, имея в виду свою избранницу. — В нашу первую визуальную встречу в кафе меня жестко прибило гротескное несоответствие между хрупким внешним и безразмерным внутренним.

Я хотела откликнуться относительно 'внутреннего' чем-нибудь умным и в меру ироничным, но он, не слушая, поменял тему. Принялся взахлеб разливаться об Атуме.

— Мы познакомились три месяца назад, на готическом форуме. Это самый потрясающий человек, которого я когда-либо удостаивался встретить в своей богатой на общение жизни. Дизайнер, фотограф, поэт — и все это мастерски, профессионально. Но самое удивительное не это, не его таланты. Атум — андрогин.

— В каком смысле? — Моя голова гудела от усталости, но его негромкие слова впитывала с жадностью, как иссохшая земля — щедрый ливень.

— Он поменял пол лет пятнадцать назад. Тогда такие операции у нас только начинали делать, и стоили они колоссальных бабок. Но бабки у него были всегда, даже в юности.

— С женского на мужской?

— С мужского на женский.

— Тогда почему Атум? И не тот ли это Атум, что появляется иногда на форуме?

— Тот самый. Я же говорю: андрогин. Атум — верховное египетское божество. Он создал сам себя из вод предвечного океана, будучи одновременно и мужчиной и женщиной. Ник более чем прозрачен. Выглядит как женщина, ослепительная женщина двадцати с небольшим лет. На самом деле ему тридцать семь. Говорит о себе в мужском роде. Ощущает себя и тем и другим — цельным, самодостаточным существом. Такими были первые боги и, согласно Платону, первые люди.

— Вот бы взглянуть!

Я выдала это искренне: если кто и может меня заинтересовать, так только очень выделяющиеся из толпы особи.

— Взгляни! — Он кузнечиком выпрыгнул с дивана, перемахнув через мою вытянутую тушку, и снова врубил многострадальный комп. — Вот его сайт. Вот фото…

С экрана на меня смотрело и впрямь редкостное создание. В толпе не пропустишь такое. Женщина… нет, пожалуй, соглашусь с Бэтом: андрогин. Черты лица были правильными и тонкими, и в то же время в них чувствовалась стройная сила, как у юноши. И отточенность, определенность. Изящный нос с маленькой горбинкой, безупречные губы с бледно-перламутровой помадой. Глаза, удивительно голубые, были густо подведены до висков — как у древних египтянок. В сочетании с иссиня-черными волосами и такими же бровями это смотрелось великолепно. Взгляд пристальный, холодный и высокомерный. Над левой бровью — маленький прямоугольник того же небесного цвета, что и глаза, окруженный вытатуированным узором. На правой скуле вился затейливый рисунок черной и белой тушью с вкраплением синих стразов.

— Просто нет слов… А что это голубое — над бровью?

— Бирюза. Настоящая. Каким-то мудреным способом вживленная в кожу.

— Потрясающе. А у него и в самом деле глаза такого удивительного цвета? Или это линзы?..

— Даже если линзы, они настолько тонкие, что их присутствие обнаружить невозможно. Он как-то обмолвился, что не только над его сакральным местом поработали хирурги, но и над лицом тоже. Имея в виду пластическую хирургию. То есть это тот редкий случай, когда с чужой помощью человек ваял сам себя — таким, каким видел внутренними глазами. Если честно, это вызывает во мне немалое уважение. И восхищение.

— Присоединяюсь. Испытываю в точности те же чувства.

— Я потом тебе еще его стихи почитаю. Или сама почитай, они есть на сайте. Некоторые мне посвящены — самые сильные.

— Взглянуть бы на это чудо живьем… Ведь это большая редкость, когда такое — ТАКОЕ — вдруг произрастает среди унылого и серого людья.

Мне и впрямь позарез захотелось увидеть вблизи это чудо. Разглядеть воочию, переброситься парой фраз.

— Будешь хорошо себя вести, познакомлю! — Бэт выключил комп и в два прыжка оказался под одеялом.

Он долго еще рассказывал об Атуме, о своем благоговейном восхищении, которое — вот жалость! — в физическую страсть отчего-то не переплавлялось. Поэтому с вожделевшим его красавцем-андрогином он старался как можно реже оставаться наедине, и главными местами их встреч были ночные клубы, рестораны и модные презентации…

Он заснул резко, вырубился на полуслове, по-детски свернувшись калачиком, с гримаской, горько-удивленной и болезненной, на накрашенных губах.

КАРТИНА 3

Форум. С разных сторон входят Энгри и Луиза. Луизе около тридцати. Неухоженная, нездоровый цвет лица. Энгри несет в руке торт.

ЛУИЗА: С днем рождения, Энгри!

ЭНГРИ: Брось! С чем ты меня поздравляешь? Почитай, почти 27 лет настоящего ада.

ЛУИЗА: Неужели за всю жизнь не было совсем ничего хорошего?

ЭНГРИ (размахивает тортом, словно собирается его бросить): Мать на день рожденья торт подарила, а знает ведь, что я не выношу сладкого! Кому она его купила? Себе! А ты говоришь… Хороших дней за жизнь, может, пять-шесть и набралось бы. Да разве это перевесит?

ЛУИЗА (кивает понимающе).

ЭНГРИ: Пусть живут 'жизнелюбы', а нам по штату умереть положено! Знаешь, чем я днюху свою отметил? Сегодня ночью повеситься пробовал. Ни хрена не получилось, потому что больно и страшно. В первую же секунду начинается шум в голове — весьма поганое ощущение. Шея вся красная теперь. Наверное, чтобы реально повеситься, нужно, как говорят умные люди, заныривать в петлю в состоянии аффекта и без раздумий сразу выталкивать табуретку.

ЛУИЗА: Энгри, родной, есть же более легкие и приятные способы! Передоза героина, к примеру.

ЭНГРИ: Это у вас там, в столицах, легче. Здесь, в моей чухляндской дыре хрен раздобудешь. Да и бабки нужны. А откуда их взять, если за два месяца уже с третьей работы поперли? Не-ет, веревка дешевле будет. (Сделав прощальный жест, уходит.)

ЛУИЗА: Ох, Энгри…

Входит скучающей походкой Бэт.

БЭТ: Извини, мы не договорили с тобой в прошлый раз.

ЛУИЗА: Да. Ты так резко выключился. На полу-фразе.

БЭТ: Со мной такое бывает.

ЛУИЗА: Не объясняй, я все понимаю. Ты говорил на редкость глубокие вещи: даже странно, что ты пришел к таким мыслям в столь молодом возрасте.

БЭТ: Некоторые уникумы стареют так быстро, что не успевают толком повзрослеть. Ко мне это не относится.

ЛУИЗА: Пожалуй. Не сочти за комплимент, но ты — почти единственный на форуме, с кем я общаюсь на равных.

БЭТ: Мерси. Знаешь, единственная надежда, которой пытаешься себя обмануть — что когда-нибудь что-то изменится. Не важно что — хуже, лучше — главное, чтобы было хоть какое-нибудь движение. Наверно, только этим смерть и привлекает. Тем, что может быть еще хоть что-то новое. Хотя и в это уже верится с трудом. И если взглянуть трезво — и в смерти особого шарма не чувствуется.

Входит, точнее, въезжает на роликах Брюс. На голове у него мотоциклетный шлем.

БРЮС: Послушай, не отчаивайся! Я сам таким был в молодости. У тебя, видимо, проблемы с девушками?

БЭТ (с нарочитым вздохом): Еще какие…

БРЮС: Я тебе посоветую эффективный тренинг быстрого соблазнения. Любая дама будет твоя в первые десять минут знакомства, даже если с ней рядом кавалер. Упражняться нужно два раза в день минут по двадцать. Объясняю…

БЭТ: Брюс, дорогой, да пошутил я. Нет у меня проблем с девушками — у них со мной.

БРЮС (делая крутой вираж): У девушек с тобой проблемы? Так это еще проще. Каждое утро ложишься на пол в упор лежа и отжимаешься. За количеством не гонись, делай, сколько сможешь. Плюс методика Норбекова. Штангу бы тоже неплохо. А также — несколько мимических упражнений перед зеркалом…

БЭТ (вскипая): Мои посты здесь дают основание принимать меня за олигофрена?! Штанга и прокачка бицепсов мне грозят только как один из весьма болезненных способов ухода. Предпочитаю подбирать и пробовать более легкие методики — пока неудачно, к сожалению. А что касается девушек, проблемы у них со мной другого рода: они все больше морального прессинга не выдерживают. Туда им и дорога, впрочем.

Появляется Айви. Она изменилась со времени встречи в реале: на голове вместо пушистого золотистого облака нечто коротенькое и зеленое. Она стучит ногой в босоножке по клавише, на которой написано 'Приват'.

БЭТ (Луизе и Брюсу): Тише! Свалите, пожалуйста, куда-нибудь, а?..

Луиза понимающе кивает, уходит. Брюс поощрительно хлопает по плечу.

БРЮС: Не упускай момент, дружище! Помни о методиках Норбекова. Мысленно я с тобой! (Укатывает.)

Бэт и Айви разговаривают, маленькими шажками приближаясь друг к другу.

АЙВИ: Привет…

БЭТ: Хайль…

АЙВИ: Поболтаем?

БЭТ: А как же. Как вчера и позавчера.

АЙВИ: И опять полночи?

БЭТ: Именно. На работу не проспишь?

АЙВИ: А я мало сплю. Часа четыре.

БЭТ: Тебе хорошо.

АЙВИ: На том стоим. Мне лучше всех.

Приблизившись, смотрят друг другу в лицо. Бэт хватает ее за руку, меняя тональность, говорит быстро и горячо.

БЭТ: Я хочу рассказать тебе о себе все, все! — чтобы ничего не оставалось за душой, ты слышишь?!

АЙВИ: И я! Я тоже.

БЭТ: Ты знаешь, когда я в первый раз перерезал себе вены? В четырнадцать с половиной. Только сегодня утром рассказывал об этом дураку-психологу.

АЙВИ: А я в двенадцать!

БЭТ (с завистью): Ты круче меня. Ты — изумительная.

АЙВИ: Сейчас покраснею. 'В смущении потупив глаза и шаркая ножкой…'

БЭТ: Жалко, что я не вижу. Когда ты краснеешь, ты становишься неотразимой. Рассказывай!

АЙВИ: Все-все? Меня мать в детстве по полу таскала. Говорит перед сном: 'Пойди почисти зубы'. А я бы и рада почистить, но не под приказом. Тогда она стаскивает меня с кровати и начинает таскать по полу. За рубашку, за волосы. Они у меня длинные были.

БЭТ: Я бы ее убил. Давай я ее убью?

АЙВИ: Спасибо. Но разве это изменит что-либо?

БЭТ: Да пожалуй, что нет. Раньше надо было. В раннем детстве.

АЙВИ: Ты думаешь, в детском доме было бы лучше?

БЭТ: Не думаю. Нигде не лучше. Этот мир, созданный Господом Догом, — огромная пыточная камера со множеством разнообразнейших закутков и закоулков. Знаешь, у меня есть подозрение, что и после смерти избавление не наступает. Что все устроено таким садистским образом — нечто вроде ловушки — чтобы отыметь наиболее чувствительных к боли изощреннее и комичнее.

АЙВИ: Я тоже так чувствую. Только выразить так здорово не умею.

БЭТ: Приезжай!

АЙВИ: Ты это всерьез? Я ж только неделю назад была в Питере.

БЭТ: А я уже соскучился. Зверски.

АЙВИ: А ты не боишься меня увидеть? Я сильно изменилась с момента встречи.

БЭТ: Поправилась на 15 кило?.. Вставила себе фарфоровые зубы?.. Поменяла пол?..

АЙВИ: Поменяла прическу. Полголовы почти под ноль, а оставшееся покрасила в зеленый цвет.

БЭТ: Супер! Это чтобы матушке не за что было тебя таскать — при домашних разборках?

АЙВИ: С ней чуть инфаркт не случился, когда узрела меня в таком виде.

БЭТ: Мо-лод-ца! Ты офуительная девушка. Если честно сказать, внешность для меня давно уже не важна. Я душу твою вижу.

АЙВИ: Несколько преждевременное заявление! Свою душу даже я не вижу.

БЭТ: А еще у меня мечта была в дальней юности: иметь свой остров в Исландии — сидеть на нем, бухать и ветер слушать.

АЙВИ: Здорово. Я тоже от Бьорк угораю.

БЭТ: Приезжай! На пару дней хотя бы. А то я приеду! Твоей матушке раздолье будет — волосы у меня до колен.

АЙВИ: Помним-помним. Волосы — твой бренд. Но разве ты сейчас один? По-моему, тебя окружают восторженные поклонницы.

БЭТ: Окружают, со всех сторон, даже слишком тесно. И поклонницы, и поклонники. Но, тем не менее (вздыхает, с кавказским акцентом), я савсэм адин!

АЙВИ: Что-то не верится.

БЭТ: Если совсем честно… есть тут одна. Один.

АЙВИ: Одна или один — нельзя ли определеннее?

БЭТ: Трудно сказать с уверенностью. Человек сменил пол в юности. Сейчас ему — ей — тридцать пять, но выглядит на двадцать. Супер. Пишет стихи, классно делает тату и фотографирует.

АЙВИ (с ноткой ревности): Вижу, 'оно' много для тебя значит.

БЭТ: Честно? Я им восхищаюсь. Персонаж прямиком из Серебряного века. Андрогин чистейшей воды, то есть бросивший вызов богам. Он на форум, кстати, заходит. Но редко. Под ником Атум.

АЙВИ: А-а. Помнится. Что-то этакое высокомерно-эстетское.

БЭТ: Есть немного. Считает всех нулями — и не без повода. Он гениальный и очень несчастный. Несмотря на бабки и внешний блеск. Потому что в женском теле ощущает себя еще более нелепо, чем когда-то в мужском. И вообще, в нем есть что-то мертвенное… Эй, ты что? Отключаешься?!

АЙВИ: Поздно уже. Завтра на работу.

БЭТ: Но ты же четыре часа спишь?

АЙВИ: А сегодня хочу выспаться. Пока.

БЭТ: Погоди! Меня не туда занесло, с Атумом. Послушай!..

Айви нажимает ногой клавишу, выключаясь. Уходит. Бэт разочарованно бредет в другую сторону.