Nevermore, или Мета-драматургия

Глава 4 МОРЕНА День рождения

Из дневника:

'…Есть люди утра и люди ночи, вечерних сумерек и предрассветной ознобной мглы, а я — человек заката. Я смеюсь, и чем больнее мне, тем громче звучит мой смех. Я заворачиваюсь в него, как в кокон, стараясь убедить себя, что это не мой мозг трещит под напором реальности, а — звенит капель, сигналят машины, мяукают апрельские коты, и мое бессилие — лишь следствие весеннего авитаминоза, и только.

………………………………………………

Тихий темный вечер. Небо, оранжевое от городских огней. Ищи, ищи меня — все равно не найдешь. Я затерялась в тысячах равнодушных спин, мой голос стал похож на миллионы других голосов — такой же пустой, набитый ватой чужих слов. Болота моих глаз иссохли, на их месте лесная полянка, а глубины нет. Со мной остались лишь дождь да ветер, и я пьянею лишь от запаха весенней грозы, и только тогда становлюсь такой, как раньше, и только в такие дни ты можешь узнать меня…

………………………………………………

Кто я? Зачем я здесь, вернее — за что? Я затерялась в собственной душе, словно в дремучем лесу среди вековых елей, колючих кустов и высоченных сосен. Может быть, хотя бы завтра, в мой праздник, случится хоть что-то хорошее?..'

Ненавижу телефоны. Не могу, не умею разговаривать, не видя лица, выражения глаз и губ. Пластмассовый монстр или писклявая игрушка мобильника заставляют мои мысли путаться, а голосовые связки — издавать глупое хихиканье. (Со временем, наверное, мне будет являться в кошмарах огромная, раскаленная добела телефонная трубка, затягивающая в свое пышущее жаром и звоном нутро. А потом я попаду в сумасшедший дом с острым психозом — стану истребительницей телефонов и убийцей мобильников.)

К счастью, Бэт и Даксан были приглашены заранее, и я только напомнила и уточнила время по 'мылу', не прибегая к ненавистной трубке.

Ради моего торжества Таис согласилась переночевать у подруги. В моем распоряжении оказались обе комнаты в коммунальной квартире, где мы с ней обитали вдвоем. Главное, не лишнее пространство, конечно, а отсутствие ее бдительных глаз, без которых я буду чувствовать себя намного свободней — тем более что празднество предполагалось вести до утра. Не каждый день исполняется восемнадцать лет… не каждый год. И даже не каждую жизнь.

Гвоздем программы был, разумеется, Бэт. Даксана я пригласила скрепя сердце (скрипя сердечными клапанами): не потому, что невзрачен и утомляет обилием мрачных цитат — меня напрягала его влюбленность, которую он демонстрировал с первой встречи. Возможно, это одно из проявлений моей ущербности, но я никогда не могла понять девчонок, кайфующих от наличия рядом кого-то преданного и вздыхающего, но абсолютно не нужного. Меня такие отношения стреножат: на предложения встречаться или пожениться ответить нечем, а сурово отшить — жалко. Лучший выход — обратить унылого воздыхателя в веселого и ненапряжного друга, но такой фокус получается далеко не со всеми. (Даксан, весь в комплексах, как ежик в колючках, в это счастливое меньшинство не входил.)

Но и не приглашать демонического юношу было нельзя: как никак он был членом 'суицидного братства', приятелем Бэта, и мой игнор мог не одобрить главный человек моей жизни.

Какое-то время я колебалась относительно Эстер. Со дня знакомства в кафе она выказывала мне знаки приязни: звонила, справляясь о настроении, оставляла приветливо-остроумные комменты в моем 'жж', а однажды пригласила прогуляться по своему любимому Смоленскому кладбищу.

Я тоже люблю это место, особенно часовню Ксении Петербуржской с ее сотнями записочек-просьб и обилием свечей внутри и снаружи. Еще там похоронен мой отец ('биологический отец', как обязательно уточнила бы Таисия). С его могилой у меня связано интересное потустороннее переживание, которым я не преминула поделиться, лишь только мы до нее дошли:

— Мне было тогда тринадцать. Где-то через неделю, как он умер, Таисия привела меня сюда, чтобы показать фото на могиле. Не помянуть или, там, поплакать вместе, а продемонстрировать фото — большое, цветное и очень характерное, по ее словам: 'с красными губами фавна'. Я бы взглянула и без слов поняла, почему она скорей умерла бы, чем разрешила мне с ним видеться. Фото на могиле не оказалось: видимо, кто-то увел — он ведь был достаточно известным человеком, хоть и в узких кругах. Был только ворох цветов, венков. Мы стояли, разочарованные, и вдруг она пошатнулась, оперлась на меня и спрашивает: 'Тебя случайно не тошнит? Голова не кружится?..' Меня и впрямь тошнило… или мутило — такое состояние, словно вот-вот грохнешься в обморок. Не сговариваясь, мы быстрыми шагами пошли прочь. Отошли метров на двадцать, и все прошло. Постояли у часовни Ксении, помолились каждая о своем и двинулись назад. Когда проходили мимо его могилы, я прислушалась к своим ощущениям: голова опять закружилась, но слабее, чем в первый раз. Когда вышли за ограду, моя нестандартная Таис изрекла: 'Я была не права. На кладбище нужно приходить в соответствующем состоянии — скорбном, серьезном. Либо не приходить вовсе. Он оскорбился. Прости, что рикошетом и тебя задело…'

Мне казалось, что Эстер с ее сатанистскими штучками, черными одеяниями и прочей мистикой история должна понравиться. Но она, внимательно выслушав, рассмотрев ту самую могилу (фото на ней с тех пор так и не появилось, и выглядела она на удивление бесхозной, сиротской), отреагировала не так, как я ожидала:

— Мама твоя и впрямь нестандартная личность. Но, извини, я во все это не верю. Замогильные приветы, злопамятные привидения… Человек умирает весь, целиком. На кладбище специфическая атмосфера — может и зазнобить, и затошнить, и даже привидеться что-то. Психологически все объяснимо.

Она говорила мягко, с извиняющейся улыбкой, но меня задело.

— Ты что, и впрямь так считаешь? Человек умирает весь, и душой и телом?..

Она кивнула.

— Разумеется. Мы стоим у могилы — скажи, только честно: у тебя опять кружится голова?

— С какой стати? Прошло несколько лет, а такое случается лишь в первые сорок дней, пока душа еще не отлетела с земли.

— Прошу тебя: не смеши меня.

— Хорошо — а как же тогда твой сатанизм?

— Сатанисты — настоящие, не декоративные — не верят во весь этот бред. Ты разве не читала тему про сатанизм на форуме? Бэт хорошо высказался: 'Это люди разума, а не слепой веры, интеллектуалы, а не фанатики'.

Честно говоря, я не поняла, как можно быть сатанистом-атеистом. Но уточнять не стала. Ничего не имею против атеистов — каждый выбирает мировоззрение себе по росту и по вкусу. Атеисты не хуже и не глупее, они могут быть на порядок начитаннее, с коэффициентом 'ай-кю', зашкаливающим за 140. Но их внутренний мир меньше на одно измерение — измерение вечности. Поэтому не на все темы с ними имеет смысл говорить. О музыке, о кино, об общих знакомых — пожалуйста. Но о жизни и смерти?..

Впрочем, Эстер упомянула Бэта (первая!), значит, одна общая тема у нас присутствовала. Больше того: самая насущная для меня на данный момент. И мы принялись обсуждать его, и занимались этим до конца прогулки. Судя по оживлению в глазах, обычно грустных и тусклых, Эстер развивала тему не только из вежливости. Мне приходилось следить за своей интонацией, создавая впечатление, что Бэт занимает меня исключительно как яркий и многогранный экземпляр суицидника, и не более того — и она, сдается мне, совершала те же усилия.

Забыв об отсутствии у собеседницы 'координаты вечности', я увлеченно ляпнула:

— В прошлой жизни он был женщиной, стопудово. И, видимо, умер в молодости, не избыв свои женские потребности. Скорее всего был поэтессой: оттуда у него такой изысканный и отточенный язык. Готова поклясться: он родом из Серебряного века.

Эстер усмехнулась тонкими губами и посмотрела на меня со снисходительным сочувствием, как на маленькую девочку, пытающуюся произвести впечатление взрослой и умной.

— Мне бы тоже хотелось верить во все эти сказки, но увы! Рассудок не вырежешь, как гланды или аппендицит. Если он присутствует. Что до Бэта, то в нем действительно сильно проявлена женская часть натуры — Анима, если по Юнгу. Но и мужская составляющая, Анимус, не слабее. Он умен, динамичен, властен, отважен — это все от мужчины. Он андрогин. Это большая редкость, когда оба начала выражены в человеке одинаково сильно и при этом не борются друг с другом.

Из этой прогулки я вынесла, что ум, оказывается, не всегда является признаком яркости натуры. Ни интеллект, ни начитанность, ни экзотическое мировоззрение отчего-то не делали Эстер интересной и выделяющейся из толпы. Не помогал и 'прикид' — черные юбки и кофточки, зловещие побрякушки на шее, крыска на плече (в прогулке по кладбищу, впрочем, Модик участия не принимал). Казалось, если я не увижусь с ней месяц, ее облик — черные крашеные волосы, по-собачьи грустные глаза, постоянные упоминания о социофобии и нелюбви к людям — напрочь сотрется из моей памяти.

Поскольку Эстер не была яркой, а празднество мне хотелось сделать необычным и запоминающимся (не столько для себя, сколько для Бэта), я решила ее не приглашать. Даже невзирая на возможную обиду. Вот Айви я бы пригласила с радостью. Но вряд ли ради моей 'днюхи' она совершила бы вояж из Москвы в Питер.

У меня есть одна дурная особенность — не из самых дурных, впрочем, но мешающая жить и мне, и окружающим: мне хочется, чтобы все яркие и интересные люди из моих разношерстных тусовок перезнакомились между собой, для чего я периодически пытаюсь свести их вместе, несмотря на разницу в характерах, темпераментах и мировоззрениях.

Поэтому помимо Бэта и сумрачного любителя Макиавелли (которые, как нетрудно догадаться, вполне сочетались друг с другом) я пригласила двух самых крутых подружек и старого друга Ганешу — непробиваемого 'жизнелюба' и гениального музыканта, владеющего всеми музыкальными инструментами, которые только существуют на свете, густобородого шумного 'шоумена', постоянно играющего на публику.

Утром в день торжества выяснилось, что обе приглашенные подруги одновременно заболели (правда, разными болезнями: у Глашки обострилась хроническая желудочная хворь, а Жанна простудилась). Я принялась, пересиливая неприязнь к телефону, звонить Эстер (пусть не яркая, но все-таки дама, да и Модик может внести определенное оживление, ему не впервой), но ее мобильник и городской не реагировали. Таким образом, я оказалась на своем празднике единственной особью женского пола. Не считая Таисии, которая собиралась провести с нами часок — разумеется, я не могла ей отказать в праве поднять бокал с шампанским за единственную доченьку-внученьку, и, разумеется, она имела право воочию узреть это чудо — Бэта, о котором я взахлеб твердила все последние дни (к счастью, с ней мне не нужно было следить за интонациями, как с Эстер). Но боже, если б я знала о количестве нервов, которые мне будет стоить ее присутствие…

Итак, два суицидника — из которых один с манией величия и лидерскими амбициями, а другой не снимает мрачно демонической маски, и громогласный мужичок с пузом, мандолиной (почему-то он прихватил ее, а не гитару) и красным знаменем (которое вручил мне в качестве подарка) — тот еще коктейль. И все это в стенах коммунальной комнатушки…

По просьбе Бэта я встретила его и Даксана у метро. Хотя они меня уже посещали, но визит был ночным, а мой дом не так легко отыскать за деревьями парка. Он опоздал всего на десять минут (!), и, пока мы шли, я тихонько млела, держа его под руку и прижимаясь щекой к предплечью в кожаном рукаве.

Было солнечно и тепло. Солнце — ласковая собака, веселый мопс — лизало мое лицо по-летнему жарким языком, с кончика которого капала на юную майскую травку золотая слюна.

Едва увидев объект моих ночных и дневных грез, Таисия выскочила в коридор, утянув меня за собой.

— Ты с ума сошла! Как ты могла в такое влюбиться?! Он же гей! У него накрашены глаза и губы!..

— Он не гей, а гот! Я тебе говорила.

— Он гей, гей! У него женские манеры, капризный голос — типичнейший голубой. И как тебя угораздило?!..

— Гот! Если тебя так уж волнует его ориентация, то он 'би', как большинство современной продвинутой молодежи. Но влюбляться предпочитает в женщин.

Не знаю, сколько бы мы препирались ('Гей!' — 'Гот!'), если б оживленно-ошарашенный — по той же причине, что и Таис — Ганеша не выглянул в коридор и не упрекнул, что негоже имениннице, и единственной юной даме к тому же, бросать гостей.

Вернувшись в комнату, Таисия поставила в вазу букетик гвоздик, что принес Бэт. Зачем-то пересчитав их, со свойственным ей оптимистичным пафосом выдала:

— Шесть! Четное число. Это к чьей-то близкой смерти.

Бэт и Даксан многозначительно улыбнулись. Что за вопрос в обществе настоящих 'су'?..

Не удовлетворившись их ухмылками, она продолжила:

— Нужно быть большим оригиналом, чтобы подарить девушке на восемнадцатилетие четное число красных гвоздик.

— Мы все тут, за немногими исключениями, большие оригиналы, — отпарировал Бэт. — А смерть, знаете ли, в нашем кругу — весьма желанная и привычная гостья.

Я не стала оповещать Таис, что зловещая шестерка получилась случайно. Бэт пришел без цветов, он подарил мне диск своей любимой Бьорк. А когда мы проходили мимо монумента в честь павших воинов, позаимствовал несколько гвоздик, лежавших на постаменте, и вручил мне. Помнится, я подумала, что дарить девушке цветы, отобранные у мертвецов, весьма концептуально. В духе нашего дружного суицидного форума.

Словно ей было мало злосчастных гвоздик, Таисия демонстративно воткнула в другую вазу две розы, бледно-розовую — Даксана, и багряную — Ганеши.

— Тоже четное число, заметьте. Я, кончено, не хочу быть мрачным пророком…

— …Но, по всей видимости, смертей будет две, — закончил за нее Бэт. — Что ничуть не мрачно, а напротив, весьма воодушевляет. Конец апреля и начало мая, кстати, самое урожайное на суициды время. Во всяком случае, так утверждают старожилы форума 'Nevermore'.

За столом, точнее, за ковром: столик в нашей комнатухе крохотный, поэтому все устроились на полу, по-восточному уперев под локти подушки, — выпив шампанского, Таисия отошла от темы смерти, расслабилась и повеселела.

Зато пришла очередь напрячься и посуроветь — мне.

Мало чего я так не люблю и опасаюсь, как захмелевшую Таис. Это пошло еще с детства. Ее отец (соответственно, мой прадед) был классическим запойным алкоголиком, злобным и буйным, пившим без малого шестьдесят лет. И я с рождения боялась, что она пойдет тем же путем. К тому же, выпив грамм двести вина, не говоря уже о чем-то большем, Таисия становилась безудержно болтливой и склонной к дурацким розыгрышам и авантюрам.

Никогда не забуду, как в мои восемь лет мы отдыхали у моря, в Тамани, и в отместку, что ребенок закатил ей истерику по поводу пьянки (угостила домашним вином хозяйка, у которой мы снимали комнату), она отправилась гулять в одиночестве, нетвердыми шагами, вдоль крутого обрыва над морем. Вернувшись через час, сообщила странным голосом без интонаций: 'Пьяная мама упала с утеса. Ты очень ее расстроила, и от слез она оступилась. Я — не мама, я ее астральное тело'. Я перепугалась не по-детски и кинулась ее ощупывать обеими руками…

Повзрослев и поумнев, я перестала опасаться, что она повторит судьбу своего отца: женщины спиваются за год-два, а ей вон уже сколько. Но меня по-прежнему трясло и колбасило, стоило ей поднести ко рту рюмку с водкой или вином. Поскольку спущенный с цепи язык моей неуемной ближайшей родственницы обычно избирал объектом мою скромную особу. Мой характер, моя внешность, мои пороки и мои таланты были доминирующими темами 'под мухой'.

То, чего я боялась больше всего, случилось и в этот раз. После первого же бокала за 'здоровье, главным образом душевное, именинницы' последовал оживленный рассказ об этой самой имениннице, сильно смахивавший на пиар. Желая, видимо, набить мне цену в глазах Бэта, Таис принялась крупными вдохновенными мазками живописать портрет роковой женщины:

— Вы, наверное, думаете, глядя на нее, что это тихий простодушный ребенок, наивное эфемерное создание? Как бы не так! К своим восемнадцати годам она сумела уже поломать несколько судеб. Один ее бывший бой-френд отсидел два года за воровство, поскольку моя девица соглашалась бросить курить — он трепетно относился к ее здоровью и умолял отказаться от сигарет — только если он подарит ей набор живых бабочек. У мальчика не было денег, и бедняга пошел на преступление. А она забыла его уже через месяц — всего лишь одну посылочку и пару писем передала в 'Кресты'! Через месяц уже закрутила с другим. Этот другой с горя ушел в скинхэды, когда она отвергла его предложение руки и сердца. Третий — тихо и горько спивается, брошенный и забытый, забрасывая ее жалобными письмами по электронной почте, со все большим количеством грамматических ошибок…

Слушая этот пламенный спич, Ганеша подвывал в кулак от смеха. Правда, он был внутренне готов к подобному, поскольку присутствовал на двух моих предыдущих днях рождения. (Но, как он признался мне пару дней спустя, прежние заздравные тосты меркли в сравнении с этим.)

Даксан, бедняга, забыл про еду, уставившись на оратора с ужасом и изумлением: видимо, его нелюбимые родители вели себя на семейных торжествах как-то иначе.

Спокойнее всех реагировал на внештатную ситуацию Бэт. Он слушал весь этот клинический бред с интересом и оживлением, вставлял остроумные реплики, задавал уточняющие вопросы.

Хлопнув еще пару рюмок сухого, неуправляемая и закусившая удила Таисия принялась яростно с ним пикироваться: он, видите ли, недостаточно благоговейно отнесся к нарисованному ею портрету любимой именинницы. Она периодически грозила швырнуть в него то вилкой, то пустой бутылкой, отчего Бэт пришел в полный восторг.

Я сгорала со стыда, проклиная свою недальновидность (знала же прекрасно, что так будет, знала!..) и свою простодушную уверенность, что это неплохой бартер: час с Таисией за одним столом в обмен на обе комнаты, отданные на полное растерзание до утра.

Когда раскрасневшаяся Таисия притормозила, чтобы отправить в себя еще бокал и перекусить, я яростно зашептала ей в ухо:

— Час! Ты обещала пробыть только час! Посмотри на часы!!!

— Увы, меня изгоняют из вашего теплого общества! — возопила она, обращаясь ко всем, но глядя на Бэта.

— Как можно?! — мгновенно вскинулся он — сама галантность, само негодование — по отношению ко мне, неблагодарной дочери и хамке. — Мы вас не отпустим! Без вас застольная беседа потеряет свой градус, свой интеллектуальный накал и шарм!

— Иронизируете? — прищурилась она. — Впрочем, я действительно обещала уйти через час. Слово нужно держать. Единственно, что мне хотелось бы взглянуть перед уходом на вашу ладошку. Сдается мне, запечатленные на ней иероглифы весьма интересны.

Бэт с радостной готовностью выскочил из-за стола и удалился с ней на кухню. Вернулся он минут через двадцать, довольный и искрящийся — видимо, доморощенный хиромант сумел изрядно ему польстить, погладить по шерстке, отыскав в переплетении линий приметы незаурядной личности и не менее незаурядной судьбы.

Когда за неугомонной и невыносимой Таисией захлопнулась наконец дверь, я вздохнула с нескрываемым облегчением, на что Бэт заметил, что я сама не понимаю, насколько мне повезло родиться у столь креативной и неординарной женщины.

Оставшаяся часть праздника прошла менее безумно, но вполне весело. Какое-то время, правда, я продолжала вибрировать и каждые полчаса выбегала покурить — то с Ганешей, то с Бэтом. Мне казалось, что первый вот-вот начистит напомаженную морду второму — а для клинически ненормальной черепной коробки это могло иметь роковые последствия. Но обошлось: было шумно, дымно, но морды никто никому не бил. Несколько раз, правда, захмелевший Бэт пытался на повышенных тонах объяснить Ганеше, что 'жизнелюбы — это существа, которые находятся посередине между человеком и розовощекой свиньей', и что 'разговаривать с тем, кто ни разу не смотрел в глаза смерти, так же скучно, как учить кота пользоваться туалетной бумагой'. Но Ганеша, будучи старше и мудрее, беззлобно парировал его выпады или просто заглушал их, наяривая на мандолине частушки и романсы собственного сочинения. А когда я, вытащив его на кухню, принялась извиняться за своего экзотического гостя, добродушно расхохотался:

— Брось! Он мне жутко понравился! Жутко!.. Ты только представь, какая это отвага, какой вызов — ходить в таком виде, с такой намакияженой мордой по улицам! А он делает это каждый день. И язык у мальчика подвешен не слабо. Он красиво живет и умрет, я думаю, так, как намеревается: 'готично' и эстетично!..

Крыша у меня мерно жужжала и потрескивала от перенапряжения нервов и ощущения почти-счастья. Вот только мой бородатый друг устроил потоп в туалете, повернув краник, который не стоило поворачивать. К счастью, я узнала об этом вовремя — когда Бэт томным голосом попросил довести его в определенное место. Зайдя в предбанник перед туалетом и очутившись по щиколотку в холодной воде, первым рефлекторным движением я зажала Бэту рот, чтобы он не перебудил своим воплем соседей.

Следующие два часа осознавший свою вину Ганеша собирал тряпкой воду, и соседи, к счастью, не прознали об этом бедствии.

Около семи утра усталый и грязно-мокрый музыкант уполз домой, трогательно прижимая к щеке не менее усталую мандолину. Мы с Бэтом вышли покурить на лестницу и в дверях уперлись в поджидавших нас двух разъяренных соседок. Минут двадцать на повышенных децибелах нам разъясняли, что это коммунальная квартира, а не дискотека и не публичный дом, чтобы устраивать здесь безобразную оргию. Бэт, не выносящий, когда на него повышают голос, принялся хамить в ответ. Свою язвительную речь он окончил громким аккордом: с треском захлопнул дверь в квартиру прямо перед носами ошеломленных не выспавшихся теток.

Минуту я постояла в траурном молчании, а затем меланхолично изрекла:

— Радость моя, а ты в курсе, что я не захватила ключей?

Он беспечно заметил, не осознав еще всего трагизма случившегося:

— Пусть только попробуют не открыть. Да и Темное Солнышко, думаю, догадается нас впустить.

Покурив и поболтав, мы принялись звонить в дверь. Затем стучать. Ехидный голос с внутренней стороны сообщил, что мне самое место жить на лестнице, а не в квартире, и именно там устраивать дебоши.

Взъярившийся Бэт занес ногу с широким размахом:

— Я выбью эту долбаную дверь, а заодно все зубы этим индюшкам!!!

Я вцепилась в него и с трудом оттащила от злополучной двери. Двигала мной не жалость к 'индюшкам', но меркантильные соображения: оплачивать выломанную дверь пришлось бы Таисии и, учитывая ее хроническое безденежье, ее это вряд ли привело бы в восторг.

Оставалась одна надежда на Даксана. Наш некурящий друг, печальный любитель Макиавелли, пребывал в это время в одиночестве, допивая под музыку сухое вино и дожевывая остатки колбасы. Может, он заскучает без нас в конце концов и милосердно распахнет дверь?..

Мы отошли от непрошибаемых дверей и устроились на широком подоконнике. Было не жарко, особенно в шелковом платье без рукавов и босоножках. Сквозь щели в окне задувал прохладный утренний ветер. Возникала мысль отправить Бэта на поиски мобильника, чтобы позвонить Таисии — но я гнала ее прочь: слишком хорошо было укрываться от холода в его длинных руках и волосах.

Часа через полтора (как они пролетели, я не заметила) появился, наконец, Даксан, как видно, пресытившийся одиночеством и собравшийся домой. Мы не успели предупредить его насчет двери, и она опять оказалась захлопнутой.

— Какого черта, Даксан?! Ты что, не слышал, как мы ломились в дверь?..

В ответ последовало неопределенное пожатие плечами. Лицо со всегдашним демоническим выражением стало ещё насупленнее и суровее.

— Ты что, считаешь, что выйти покурить и не возвращаться два часа — это нормально?!

— Ну, я же не знал, чем вы здесь занимаетесь…

— А чем, блин, можно заниматься на холодной лестнице в восемь часов утра?! — Я задыхалась от негодования и от смеха одновременно.

Конечно, не избыток деликатности, а панический ужас перед соседками (для социофоба вдвойне непреодолимый) помешал нашему другу выйти из комнаты и пройти десять метров до двери, из-за которой раздавались наши панические звонки. Но мы не стали акцентировать этот момент. Тем более что Даксан был нужен: я навязала ему роль посланца к Таисии, от которой, единственной, можно было ждать спасения в виде ключей.

Едва несчастный Даксан с обреченной покорностью (сумасшедшая Таисия внушала ему не намного меньший ужас, чем соседки) удалился выполнять порученное, мы с Бэтом дали волю эмоциям. Мы обменивались короткими репликами относительно выражения лиц пенящихся от злости соседок… старательно-суровой физиономии Даксана… затопленного туалета… — и задыхались, и сгибались пополам, и завывали. По-видимому, то была истерическая реакция на столь бурно проведенный праздник.

Таисия, несмотря на ранний — для нее — утренний час, не стала передавать ключи посланнику, а явилась собственной персоной, открыла дверь и впустила нас в вожделенное жилище. Соседки мгновенно набросились на нее, словно стая пираний, но она стойко оборонялась, доказывая, что нужно было лишь постучать деликатно в дверь, попросить молодежь вести себя потише — публика, между прочим, более чем приличная: журналист, музыкант, студент — и все было бы пристойно и замечательно. И уж никак не морозить за дверью двух девочек с неустойчивой психикой (соседки приняли накрашенного Бэта за мою подружку, и Таис — для большей жалостливости, не стала развеивать их заблуждение), склонных к депрессии и суициду, да еще и в столь замечательный для одной из девочек день: праздник совершеннолетия, бывающий, как известно, раз в жизни.

Соседки заткнулись, поняв, что ее не переспоришь, и удовольствовавшись видом Бэта, смиренно моющего пол и протирающего зеркало в прихожей (накануне в приступе нарциссизма он долго и нежно лобзал свое отражение).

Даже не отдышавшись после выйгранной битвы, Таисия переключилась на нас и выдала все, что думала о нашем угарном веселье, о том, как подло мы ее подставили, и о долготерпении бедных пожилых женщин — другие без долгих разговоров вызвали бы милицию посреди ночи, а не стали мучаться до утра.

Но Бэт быстро ее обезоружил.

— Я просто в восхищении от вас! Честно, это не комплимент. Вы так яростно защищали свою дочь, и меня заодно, от этих полногрудых фурий. Особенно одна из них — воистину 'птица с лицом вещества и безумья'. Я инстинктивно прикрывал свою печень, когда она приближалась ко мне с правой стороны… Если б мои родители так меня защищали и оберегали, клянусь, я гораздо реже проклинал бы свою жизнь и тусовался на суицидных форумах.

На это Таис не сумела найти в себе ничего язвительного и предложила попить кофе. И даже помогла убраться в комнате и перемыть гору грязной посуды.

А когда мы выпили кофе, Бэт сказал — серьезно, без обычного игривого блеска в глазах:

— Знаете, мне бы хотелось попросить вас, чтобы вы меня усыновили.

И она кивнула, так же серьезно:

— Да. Хорошо.

Потом я заснула, вымотанная сумасшедшим праздником, а они долго гуляли по парку, и Бэт говорил, говорил, говорил… О детстве, о психически больной матери, о Бьорк, об Атуме, о самоубийстве, которое он запланировал вполне обдуманно и трезво и которое совершит в ближайшее время — как только знакомый медик раздобудет обещанные сильнодействующие таблетки.

КАРТИНА 4

Надпись на заборе: 'РАЗГОВОР СО СВЯЩЕННИКОМ'. На лавочке двое — Инок, или отец Иннокентий, и Энгри. Иноку сорок с небольшим, невысокий и юркий, рыжеватая бородка, торопливая речь. С лица почти не сходит насмешливая улыбка. Делая два дела сразу, левым глазом он просматривает серьезный толстый журнал.

ИНОК: Что такое ад? Адский огонь — это тот же божественный свет, но если в раю он действует изнутри человека, то в аду — извне. Почему это состояние так мучительно, не спрашивайте, я и сам не знаю. Знаю лишь, что это хуже всего, о чем мы только можем помыслить или вообразить.

ЭНГРИ: Добрый бог, ох какой добрый!..

ИНОК: Человек выбирает, грешить или не грешить. Бог не допускает насилия над его свободной волей. Этим самоубийство — сознательное, а не как результат душевной болезни — и плохо: оно приводит к необратимому разрыву человека не только с близкими людьми, которых он покидает на земле, но и с Богом. А отделение от Бога — это и есть ад. Просто на земле мы этого отделения не чувствуем: жизнь в земном теле, даже самая плохая, действует, как наркоз.

Подходит Эстер, внимательно слушает.

ИНОК: Но что вы, собственно, ко мне прицепились с этой религией? Поймите, в моих делах с суицидниками религия является исключительно моим делом, а не нашим с вами общим. Вы же не будете, к примеру, говорить о религии с водопроводчиком, пришедшим к вам? Вот и со мной не надо. Разве я вас призываю ходить в мой храм, креститься и причащаться? Речь совсем не об этом.

ЭСТЕР: Впервые в жизни аплодирую верующему стоя. Не думала, что религиозный человек может не навязывать другим свою веру, тем более священник. Это правда здорово, респект. Все верующие, кого я встречала, говорили, что за свои дела я точно огребу вечные муки после жизни, но вот ваша позиция дает мне шанс думать, что и среди православных есть вполне вменяемые люди. Теперь буду приводить вас в пример знакомым сатанистам.

ИНОК: А верующие редко бывают верующими. Отсюда и комплексы разные, в том числе стремление навязать свое невротическое состояние другим. Много сходного с суицидниками, кстати, — и в медицинском смысле, и в духовном. Настоящее православие совсем не похоже на эти юбки, платочки, бороды и прочие страшилки.

ЭСТЕР: Надеюсь, что так. Но опыт убеждает в обратном — как схожу на форум Кураева, так страшно становится, что завтра на улице за пентаграмму на шее по этой самой шее надают.

ЭНГРИ (бросив на Эстер злой взгляд): Дамочка влезла в нашу дискуссию с середины, ей бы послушать ваши живописания ада — восторгов и аплодисментов бы поубавилось. Ваш пример с водопроводчиком не канает: если водопроводчик примется чинить гаечным ключом, к примеру, компьютер… А ведь это примерно то, что вы делаете. Начинаете как бы издалека, а сводите все равно к вере. Поймите, ваш бог — садист. За ужасным наказанием следует еще белее ужасное — как мило! Вечные адские муки. И это называется справедливостью! Вы говорите: терпеть-терпеть… а сколько можно-то? У вас когда-нибудь ехал чердак?

ИНОК: Ехал-ехал, не беспокойтесь. Когда был примерно в вашем возрасте или чуть моложе. И даже еще посильнее ехал.

ЭНГРИ: А вот тут вы врете. Если б посильнее, не болтали бы вы со мной сейчас, а давно на кладбище гнили, точнее, за оградой кладбища. И уж христианином бы точно не заделались. Если б хоть раз испытали такое состояние, когда готов на все, лишь бы избавиться от боли, — возненавидели бы своего Господа Дога.

ИНОК: Напротив. Любовь и доверие к Богу помогают исцелиться от душевней боли.

ЭНГРИ: Бред! Как можно любить того, кто тебя ненавидит? Кто тебя пытает, и не день, не месяц — а годы? Кто-то умный сказал: "Это удивительно — быть наказанным за поступки, на которые толкает отбывание наказания". Вот скажите мне, только честно, зачем вы возитесь с суицидниками? Священник, помогающий тем, от кого отвернулся бог, выглядит, по меньшей мере, странно. Ваш бог нас ненавидит. Как можно оставаться честным перед собой, помогая богомерзким существам?

Подходит Даксан. Слушает, не решаясь вступить в дискуссию.

ИНОК: Бог никого не ненавидит, ни от кого не отворачивается. Никакие грехи, не исключая попыток самоубийства, не являются поводом для того, чтобы Бог отвернулся. Пока человек жив, для него не все потеряно. Поймите, если Бог не является таким гуманистом, которым вы бы хотели его видеть, то это не означает, что Он является таким злодеем, как вам кажется. Действительность богаче вариантами.

ЭНГРИ: Браво! Это звучит, как: когда вас бьют, это не означает, что бьющий является таким злодеем, как вам кажется. Действительность богаче вариантами.

ИНОК: Можно сказать и так. А что касается справедливости, Бог не имеет ничего общего с человеческим понятием о справедливости, и вообще с человеческими понятиями. Это так.

ЭНГРИ: Собственно, это суть, и вопрос закрыт. Получается, что я, равно как и никто другой из представителей хомо сапиенс, не научился жить, по божественным понятиям. В отличие от вас. Вы, видимо, уже не человек.

ИНОК: Отнюдь! Лично я не очень-то понимаю Бога. Даже почти совсем не понимаю. Но зато я понимаю кой-чего на тему, почему я не понимаю.

ЭНГРИ: Демагогия. (Резко встает.) Опять я, кретин, ввязался в дискуссию! Что толку?.. (Уходит.)

ИНОК: Вот и поговорили… (Оглянувшись, замечает Даксана, приветственно кивает.) Сколько раз зарекался говорить с суицидниками о религии! У вашей братии отношение к ней такое же, как у птичек или рыбок. Или людей, пребывающих в коме.

ДАКСАН: Позвольте вам возразить. Никакие мы не птички. И даже не рыбки. Птички и рыбки как раз вы — со своей лицемерной верой. Знаете, как звучит ваша фраза 'Бог любит тебя' для человека, корчащегося от невыносимой боли — не день, не месяц, а годы? Представьте, что вас перепиливают пополам, без наркоза, а рядом — зрители, ханжи со сладенькими улыбочками, которые уверяют, что тот, кто перепиливает, делает это исключительно из любви к вам. Просто вы, бедненькие и убогие, отчего-то понять эту любовь не можете!

ИНОК (с досадливым вздохом): Пойдем по второму кругу? Увольте. Да и времени, простите, нет: через полчаса служба. Вынужден откланяться. (Уходит.)

ДАКСАН: Говорить с попами о сущностных вещах — все равно что пытаться научить бобика пользоваться зубочисткой.

ЭСТЕР: Ты не прав. Инок — не обычный поп. Он отличается от остальных 'хрюсов': умен, а главное — умеет ценить свободный выбор другого.

Подходит Бьюти. Ему околодвадцати пяти, молчаливый, с замедленной речью.

БЬЮТИ: Ты не так давно на форуме, Эстер. И в су-тусовке вообще. Ты многого не знаешь.

ЭСТЕР: Чего именно?

БЬЮТИ: Есть подозрения, и весьма основательные, что на совести нашего уважаемого Инока несколько смертей. Кого-то он вытаскивает, оплачивает лечение в клиниках, помогает со 'впиской' и работой. А кого-то топит.

ЭСТЕР: Это бред! Прости, Бьюти, но ты меня удивляешь. Если человек имеет дело с онкобольными, понятно, что значительная часть его пациентов будет уходить на тот свет. Если человек возится с хроническими суицидниками, естественно, что случаются летальные исходы.

БЬЮТИ: Верно, но есть нюансы. К примеру, существует мнение, что Инок повинен в смерти Сэда, поскольку запретил ему заниматься сексом.

ЭСТЕР: И опять бред! Как можно запретить кому-либо заниматься сексом?

ДАКСАН: Можно. Если человек полностью от тебя зависит — и материально, и психологически.

БЬЮТИ (вздыхает): Эх, Сэд… Школу парень с золотой медалью окончил… В МГУ на математика поступил…

ДАКСАН: Кажется, это установленный факт: чем выше интеллект и сложнее психика, тем сильнее у человека тяга к добровольной смерти.

БЬЮТИ: Замутить, что ли, тему на форуме? Про секс…