Незримые поединки

Василий Лебедев-Кумач СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

К. Феоктистов, И. Бубнов О ДОБЛЕСТИ, О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ

Герой Советского Союза летчик-космонавт СССР Константин Петрович Феоктистов первый подвиг совершил в годы Великой Отечественной войны как разведчик органов госбезопасности. За мужество и отвагу, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, Президиум Верховного Совета СССР наградил К. П. Феоктистова орденом Отечественной войны I степени.

Среди многих наград есть у космонавта К. П. Феоктистова и почетный нагрудный знак «50 лет ВЧК—КГБ».

…Человечество нечасто придумывает новые профессии. А придумав, быстро делает их если не массовыми, то распространенными, обычными. Исключение — профессия космонавта. 20 лет остается неизменным ее изначальное свойство — уникальность. За два десятка лет в космосе побывало немногим более ста человек.

…По-моему, Константин Петрович, так будет всегда. По крайней мере, долго еще участие в космическом полете будет считаться подвигом, требующим проявления личного мужества. И в этом нет никакого преувеличения. Особенно отчетливо ощущаем мы теперь, насколько высоким был этот подвиг в 60-е годы, когда техника пилотируемых кораблей только становилась на ноги, когда каждый виток полета таил в себе неизвестность. Взять «Восход». Три человека в небольшой кабине корабля, без космических скафандров должны были доказать своим полетом способность космической техники быть едва ли не абсолютно надежной. Но ведь абсолютно надежной техники не бывает…

— Космонавты не любят, когда их называют героями. Когда с этим сталкиваешься, ощущаешь неловкость, даже двусмысленность положения. Протестовать неудобно, выглядит вроде бы ханжески, не реагировать — значит соглашаться. Космонавты делают испытательную работу, это их профессия. Конечно, работа эта разная, требует разных условий и подготовки, разной степени выдержки и терпения. Я лично восхищаюсь первыми космонавтами, которые летали в одиночку. Огромное уважение вызывают у меня те, кто вдвоем способен прожить и проработать в замкнутом изолированном помещении станции многие месяцы.

— Я понимаю неловкость, о которой вы говорите. Это нормальная человеческая скромность, такая реакция свойственна каждому здравомыслящему человеку, когда о нем, о его делах говорят высокие слова. Но ведь эти слова — если они по делу, если нечрезмерны и умны — нужны всем другим людям. Так что, думаю, героям-космонавтам придется потерпеть. Но что такое вообще героизм? Иногда кажется, что это понятие настолько емкое и многогранное, что ему вообще нет определения. Как понятие «любовь». Увидеть, постичь суть героизма, мне кажется, совсем не просто.

— Я думаю, понятие «героизм» существует и оно вполне определенно. Но слово это действительно заметно девальвировано от частого употребления. Что вы, Игорь Николаевич, вкладываете в понятие «подвиг»?

— Поступок, действие, непременно сознательное, во имя какой-либо высокой цели, связанное (осознаваемо!) с принесением в жертву своей жизни или с риском для нее, с риском для здоровья или вообще больших утрат личного свойства.

— Вот именно — сознательное действие, осознаваемый риск. А иногда это понятие отождествляют либо с безрассудной решимостью, либо с такими качествами, как мужество и смелость или даже просто терпение.

— Мужество, мне кажется, великое качество, и проявить его тоже дано не каждому! И уж, во всяком случае, не в каждой требующей того ситуации.

— Раньше, в детстве, мне казалось, очевидно, под воздействием не самой лучшей литературы, что мужество — это особый дар человека, дар едва ли не от рождения: ничего не бояться, не оглядываясь на опасности, идти вперед к своей цели. Такие люди достойны восторга масс и гимнов в свою честь. И тогда же, в детстве, я обнаружил, что я к таким людям не отношусь. Более того, я себя и смелым-то не считал.

— Давайте, это очень кстати, поговорим о вашем детстве. Оно, вероятно, было непростым — вам пришлось лицом к лицу столкнуться с войной. Итак, Воронеж?

— Да. Жили мы на окраине города. Отец работал бухгалтером и читал лекции на бухгалтерских курсах. Помню, очень часто вечерами он засиживался дома за письменным столом, на счетах щелкал до полуночи. Уже потом как-то я у него поинтересовался, почему ему приходилось так много работать. Выяснилось, что сотрудники отдела, где он работал, были неспециалистами и допускали множество ошибок. И ему, как главному бухгалтеру, приходилось постоянно за них пересчитывать. Мама чаще не работала: слишком много забот доставляли ей мы, сыновья. Но кроме домашнего хозяйства занималась она все время какой-то общественной работой. Одно время даже депутатом горсовета была. К родителям относился уважительно. Я был у них любимчик. Правда, делами моими и увлечениями никто особенно не интересовался — у всех была масса своих забот. Мой брат Борис был старше меня на четыре года, и учился он так себе, вечно где-то на улице пропадал. Я, наоборот, отметки приносил очень приличные, много читал, домоседом был. Мать меня иногда даже выгоняла на улицу погулять. С братом мы были большие друзья, хотя часто ссорились, дрались, но быстро мирились. Он был остроумен, и я ему в этом завидовал. Когда ему шестнадцатый год пошел, он стал от меня отделяться, отношения наши начали на нет сходить. После 9-го класса они с приятелем ушли из школы и поступили в Сумское артиллерийское училище. Выпустили их, 19-летних, 11 июня 1941 года. Назначение получили в Западный военный округ. Все, больше о нем ничего не знаем. После войны уже получили мы извещение: Борис Петрович Феоктистов пропал без вести на фронте в сентябре 1941 года.

— Как для вас началась война?

— Мне тогда шел 16-й год. Помню, 22 июня слушал по радио речь Молотова и был совершенно спокоен — сотрем мы этого Гитлера в порошок в два счета. Хорошо бы на фронт как-нибудь попасть, пока война не кончилась. Война почему-то все не кончалась. Занятий в 9-м классе уже почти не было. В словах «наши отступают» был, казалось, весь смысл жизни тех дней. Объявили в городе запись в истребительные батальоны — ловить диверсантов. Мы с приятелем тоже пошли записываться. Но нас не взяли: не комсомольцы. Тогда я подал заявление в комсомол, меня приняли, потом записали в батальон и направили на дежурства.

В июне 42-го призвали отца (до этого у него была броня). Кстати, прошел он от Сталинграда до Берлина всю войну сапером и — самое удивительное — ни разу всерьез ранен не был. Тогда же, летом, немцы начали Воронеж бомбить. Вот с этого момента, по-видимому, мое детство кончилось — стало понятно, что идет тяжелая война. Налеты — по нескольку раз в день, в городе начались пожары. Многие стали покидать город, и мать тоже решила, что надо нам уходить. Дом у нас был свой. Забили мы окна и двери досками, взяли с собой корову и пошли вместе со всеми через Чернавский мост на левый берег, на восток. Собака наша за нами увязалась, а кот Билли-Бонс не пошел, в доме остался. Хотя с собакой он очень дружил, даже спали они рядом. Потом, когда я уже в оккупированный город через линию фронта вернулся и зашел домой, кот наш откуда-то выскочил. Узнал меня, жалобно промяукал, погладился у ног и опять куда-то скрылся.

Прошли мы с мамой Придачу, Рождественскую Хаву и остановились в какой-то деревне на ночевку. Очень мне хотелось остаться в прифронтовой полосе. Но жалко было мать одну оставить. И все же я решился: дойдем до безопасного места, и я уйду обратно. Двое суток мы шли так в потоке беженцев, и на третий день, когда мать ушла в соседнюю деревню что-то обменять на еду, я написал ей записку, что должен быть там, в Воронеже. И ушел.

Еще весной приятель мой Валька Выприцкий — мы сверстники были, но он был выше меня, покрупнее — под большим секретом рассказал, что он выучился на разведчика и что, если я тоже хочу выучиться ходить в разведку через линию фронта, я должен обратиться в облуправление госбезопасности. Конечно, я туда тотчас же помчался. То ли фигурой своей им не показался, то ли еще что, но меня не взяли. И вот по дороге в Воронеж — по методу «язык до Киева доведет» — нашел я уже далеко за городом облуправление НКВД. И даже подполковника того встретил, звали его Василий Васильевич Юров. Напомнил ему о себе, и тем же вечером в машине мы поехали в сторону Воронежа (в городе уже были немцы). Было это 6 июля, и вез Юров, как мне показалось из разговоров, знаменитый сталинский приказ «Ни шагу назад!». В небольшом лесу перед самым городом на полянке нашли штаб.

Здесь я получил первое задание: пробраться в город и уяснить, что там происходит. Дело в том, что четкой линии фронта вблизи города не было, и в городе — было слышно — шел бой. Последним инструктировал меня очень молодой генерал в кожаной куртке, кажется, танкист: «Посмотри, есть ли в городе танки, где они, сколько. На случай встречи с немцами придумай легенду». Совсем недавно я прочитал одну книжку и подумал: вполне возможно, что это был Черняховский! Впрочем, может, я ошибаюсь.

— Черняховский как раз в эти дни командовал на Воронежском фронте 18-м танковым корпусом, а с июля — 60-й армией. Так что вполне возможно… Вас зачислили в часть?

— Наверное, хотя как и кем я там числился — не интересовался. На довольствии я был в разведгруппе при Воронежском гарнизоне.

— Итак, навстречу врагу… Страшно было?

— Поначалу совсем нет. Было раннее, очень ясное утро, но город, лежащий на высоком правом берегу реки, горел, и над ним — пелена дыма. Зрелище было необычным, жутковатым. Километра четыре прошел я по пойме, дошел до излучины против Архиерейской рощи, снял сапоги и куртку и спрятал их на берегу в кустах, заприметил место. Поплыл. Ширина реки была метров двадцать — тридцать. Вблизи берега немцы меня, очевидно, заметили и стали стрелять, но сбоку, с горы и издалека — с километр до них было примерно. Попасть, конечно, никак не могли.

У самого берега пули довольно близко ложились. Выскочил на берег и залег. Потом побежал, но опять началась стрельба. До откоса, на котором начинался город, было еще далеко. Сделал несколько перебежек. Пока лежал, смотрел вверх, на город — видел Архиерейскую рощу и железнодорожную насыпь. Вдруг вижу танки — несутся прямо по рельсам, от центра города к окраине. Скрылись за деревьями, и там, куда они умчались, сразу же началась артиллерийская стрельба. Смотрю — возвращаются танки, два из них горят. Наши! Не удалось им прорваться из города! Сердце прямо сжалось от обиды. И потом уже на улицах города увидел я несколько подбитых и подожженных наших танков… Постепенно, перебежками приближался к городу. Вдруг слышу: «Хенде хох!» Три немца с автоматами вышли навстречу. Повели меня наверх, в рощу, а там уже сплошь немцы. Один по-русски меня спрашивает: «Куда идешь?» Выдаю ему придуманное заранее: «Вернулся в город, чтобы разыскать мать». Посадили меня в коляску мотоцикла и повезли. Места все знакомые. Привезли в городской парк, вижу — штаб и вокруг машины всякие. («Смотри, — говорю себе, — и все запоминай!») Стали допрашивать. Но я свое гну: «Шел домой на Рабочий проспект, ищу мать». Снова посадили в мотоцикл и повезли в Бритманский сад — там оказался еще какой-то штаб. Тот же вопрос и тот же ответ. Приказали: «Ждать!» Потом дали ведро: «Принести воды!» Пошел к колонке, там никого вокруг не было, оставил ведро и не торопясь, чтобы не привлекать внимания, ушел…

— Откуда выдержка?!

— Какая выдержка? Как было иначе вести себя? Сделал круг по городу. Немцев всюду было много. Но кто они? Каких частей? Знаков различия не знаю. Неважный был я разведчик! Приметил только самое простое: где штабы (много машин, подъезжают и отъезжают), где батарея стоит, где танки. Прошел мимо своего дома, снова пошел в центр и напротив него вышел к реке. Спрятался в кустах и стал дожидаться темноты. Только хотел к воде сойти — патруль! Переждал. Потом немцы еще раз прошли. После этого я подполз к берегу и переплыл на ту сторону. Бегом через пойму на Придачу. Долго штаб свой искал, не нашел, попал в какую-то часть, куда за мной машину прислали и отвезли к своим. Все я им рассказал: где что видел. Хвалили меня, кто-то даже пообещал к ордену представить.

— Интересно, насколько командование могло доверять столь непрофессиональному, хотя и бесстрашному, разведчику?

— Доверие, конечно, само по себе возникнуть не могло. Наверное, разведчиков вроде меня посылали не раз. Если данные сходились и были полнее предыдущих — так, видимо, было у меня — значит, хорошо, доверять можно. Но были ведь, наверное, — чего греха таить — разведчики и незадачливые.

— Ну, хорошо, в первый раз все удачно обошлось. Но в следующий раз пострашнее должно бы быть.

— О страхе снова ничего сказать не могу. Был он, наверное, не могло без него быть. Но подавлялся он как-то — то ли по несознательности мальчишеской, то ли азартом каким-то, то ли, наоборот, расчетливостью в действиях, которая у меня тогда вдруг ясно прорезалась.

В следующий раз нас послали вдвоем с одним стариком, с которым я раньше не был даже знаком. Я поначалу решил, что он опытный разведчик, но потом увидел, что ведет он себя как-то странно, на мой взгляд, даже глупо. Кончился бы мой поход в город с ним печально, но перейти фронт нам не удалось: там, куда мы пришли (кажется, это был поселок сельхозинститута), начался бой. Наткнулись мы на какую-то нашу часть — оказалось, разведчики. В штабе, куда нас привели, и понятия не имели, что существует Воронежский гарнизон со своей группой разведки. Но нам-то в тыл врага надо. Командир группы объявил: «Скоро в атаку на танках пойдем и вас туда забросим». Но вдруг появился другой офицер, побеседовал с нами, и… нас задержали. Отпустили только через четыре дня.

Через десять дней меня снова послали на ту сторону, и все прошло удачно. А вот в третий раз дело обернулось трагически. Началось с того, что объявился вдруг Валька Выприцкий. Был он где-то в тылу немцев, с трудом выбрался и теперь находился, как заявил, на отдыхе. Неожиданно нас обоих вызвали к командиру и предложили пойти в город вдвоем. План перехода мы разработали хорошо и на рассвете оказались в городе. Ночью полковые разведчики проводили нас в дом, стоящий на нейтральной полосе, между нашими частями и немцами.

Дом стоял на окраинной улице, вблизи городского парка (незадолго перед этим наши пытались там наступать, и им удалось зацепиться за окраину), и когда наступило утро, мы с Валькой спокойно вышли из этого дома и направились в сторону немцев. Походили по улицам, немало интересного увидели. В частности, развешанные всюду листовки немецкого приказа об эвакуации мирного населения из города (внизу — «За неповиновение — расстрел!»). Это могло означать, что немцы собираются оставить Воронеж.

Валька меня слегка раздражал ненужным ухарством. Подойдет вдруг к немцу и попросит закурить. Зачем это разведчику? Пытаюсь его образумить, а он только ухмыляется — знай, мол, наших. Надо возвращаться. Я за свой привычный маршрут — ночью через реку, Валька же настаивает вернуться тем же способом, что и пришли. Я стал его убеждать: одно дело, когда в город шли, — немцы легко пропустили мальчишек, не опасны, да и не до нас им было, и совсем другое, когда к своим будем пробираться, могут задержать. Но Валька уперся, и я ему подчинился: он же старшим был. Долго я потом за это смирение укорял себя — все случилось, как я и опасался.

Только вышли на улицу перед парком, как тут же на нас выскочили немцы, схватили за руки, что-то кричат, — кто такие, мол, и куда идете? У нас за пазухами яблоки, показываем их, говорим: рвать ходили. Повели нас на холмик небольшой, там пулемет стоит, дали две лопаты — копайте! Только начали — вдруг раздается выстрел. Я оборачиваюсь — Валька лежит с пробитым виском. Мертвый. Началась перестрелка, и я ушел. Дождался ночи и через реку вернулся к своим.

Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением. До этого я уже повидал немало трупов людей, но то были чужие, незнакомые люди, а тут лежал свой, близкий парень…

На следующий раз город встретил меня странной пустотой: местных жителей не видно, одни немцы бродят. Вспомнил о том приказе немецком и понял, что теперь будет очень трудно, просто так по улицам не походишь. Пришлось дворами идти, сквозь заборы посматривать. Что надо, все-таки увидеть удалось, и направился я назад. Перелезаю через очередной забор, прыгаю в какой-то дворик и с ужасом вижу перед собой двух здоровенных немцев. Ну, думаю, все, попался. Но что такое — они как-то странно, вроде бы виновато даже на меня смотрят и ничего не предпринимают. А в руках у каждого по мешку. Тут я смекнул: так это же мародеры, меня за хозяина приняли, слегка растерялись. В какой-то момент неясно было, кто из нас попался. Но и бежать мне было некуда. Тут же выяснилось, что попался все же я. Потащили они меня через весь город, привели к зданию (похоже, комендатура), посадили у входа на скамейку — жди, мол, — и ушли. Немцев вокруг множество — входят, выходят… Ждать я не стал, поднялся со скамейки и ушел.

— Все у вас как-то легко получается, никаких почти проблем и волнений. А между тем — это очевидно — каждый ваш поход в город на грани жизни и смерти.

— Не знаю, может быть, но рассказываю так, как вижу сейчас, и лишнего страха нагнетать не хочется. Следующий мой, пятый, поход в разведку оказался последним. Дали мне на этот раз с собой мальчишку лет четырнадцати — теперь вроде я был как бы инструктором. Сначала мы тоже шли дворами. Потом устали с ним по заборам лазить: ростом мал он, подсаживать приходилось. И пошли мы прямо по улице, один за другим на расстоянии метров сто. Выхожу на перекресток — с двух сторон патрули. Мальчик успел юркнуть в подворотню. А мне было явно не успеть. Через миг стало ясно: бежать бесполезно, пристрелят как миленького. Подходят, один из них, высокий, с эсэсовскими стрелками в петлицах, хватает меня за руку, что-то кричит и ведет меня в соседний двор. Толкает меня чуть от себя, достает из кобуры пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не «вальтер», не парабеллум, а наш советский ТТ), снимает с предохранителя и, продолжая орать, размахивает им перед моим лицом. Начинаю различать слова «русс шпион», «партизан», «откуда пришел» и понимаю: пахнет жареным, дело плохо, наверное, даже совсем плохо; пожалуй, на этот раз не вывернуться… Но страха в этот момент не было. В какой-то миг промелькнуло: выбить из руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль — слишком здоров немец. Подтолкнул он меня к какой-то яме. Испугаться я не успел, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Чувствую будто удар в челюсть и лечу в яму. Упал удачно, перевернулся на живот и не разбился, а грунт там был твердый. На какой-то момент потерял я сознание, но тут же очнулся — и до сих пор понять не могу, как это мне удалось, сообразил: не шевелиться и ни звука! Так и есть — немец (слышу — их уже двое) столкнул в яму кирпич, но в меня не попал. Потом, громко разговаривая, оба ушли со двора. Лежу, чувствую сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Встал на дно ямы — глубокая, метра два, как выкарабкаться? Вдруг слышу — возвращаются немцы! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Подошли к яме, обменялись фразами и не торопясь ушли.

Полежал я еще немного, поднялся и быстро выбрался наружу. Время было около полудня. Побрел дворами осторожно, прислушиваясь (тишина была в городе удивительная). Чувствую себя худо: крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик, забрался в него и решил дотемна отсидеться. В темноте вылез и опять пошел в сторону реки, но вскоре снова почувствовал — не добраться мне до нее, сил не хватает. В каком-то саду забрался в кустарник и уснул.

Утром слышу немецкую речь, что-то непонятное происходит вокруг. Ну и везет же! Пришлось целый день просидеть в этих кустах. Жарко, хочется есть и пить, но выйти никакой возможности не было. Даже шевелиться нельзя было: не дай бог сучок какой-нибудь треснет. Откуда только терпенье взялось. Под вечер стихло, ушли немцы. Вылез осторожненько из кустов и к ночи добрался до реки. Снова переждал патрулей и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег.

Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожкой) попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, жалкий, говорил я с трудом. Хозяйка поглядела на меня с сочувствием и притащила полную кружку воды. Но, чувствую вдруг, вода в горло не проходит. Пуля, как выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Пошел я в свою разведгруппу, рассказал, что и как было, что видел. Отвезли меня в медсанбат, а там мне сказали: пищевод у меня перебит. Направили в госпиталь, а оттуда решили было меня еще куда-то переправить. Но потом дали мне воды, и она вдруг прошла — впервые за двое суток в желудок ко мне попала вода. Стало ясно, что пищевод не поврежден. Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня, однако, снова отправили в медсанбат лечиться, и снова через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, куда-то она перебазировалась. Очень мне было обидно, что меня об этом не известили. Пришлось возвращаться в медсанбат.

— Я убежден, что работа эта ваша военная — проявление истинного, без малейших оговорок, героизма. Поражает, что все это проделал шестнадцатилетний юноша. Конечно, примеров юношеского героизма в годы Великой Отечественной войны мы знаем немало. Мне в первые послевоенные годы довелось познакомиться со своими сверстниками и ребятами чуть постарше, которые называли себя «сынами полка» и грудь которых была украшена медалями. Были среди них — по рассказам старших — истинные герои, трудяги войны. Помню, один из них, партизан и солдат маленького росточка Юра Кораблев, испытавший на себе все возможные и невозможные боевые ситуации, к тому же потерявший родителей и сестру, получивший ранение, «посеяв» вдруг свой гвардейский значок… рыдал как простой мальчишка… То, что совершили вы, достойно высочайшего уважения и восхищения. Кстати, у вас есть боевые награды?

— Ваши слова в мой адрес я считаю преувеличением и уж, во всяком случае, излишним употреблением высоких слов… Тогда, в 42-м, представили меня, как говорили, к ордену Красной Звезды. И выдали бумагу о том, что я отличился в действующей армии. После войны получил я медаль «За победу над Германией». Уже после космического полета, в 1965 году, наградили меня орденом Отечественной войны I степени.

— Итак, ваша воинская жизнь завершилась. Кстати, получается, что отвоевали в школьные каникулы… А что с вами было дальше?

— В медсанбате вдруг появилась моя мать. Надо же — нашла! Бросила свое хозяйство, корову, сумела проехать в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Попался я ей, одним словом. И повезла она меня в тыл, в Коканд. Я особенно и не сопротивлялся. Шел сентябрь — надо было учиться. Успел только заехать в свою разведгруппу. Тепло попрощались со мной… Недели две мы добирались в Среднюю Азию, дорога была очень тяжелой и длинной. Там я поступил в десятый класс.

— Воевал человек, ранен был и даже года в учебе не потерял. Поразительно!.. Для меня ваш рассказ о своем коротком военном лете, кроме всего прочего, убедительное подтверждение того, что человеческая личность обладает огромными резервами психологической устойчивости, которая проявляется в поступках, требующих решимости, воли, смелости. Не каждый человек способен проявлять эти качества в повседневной жизни, но также не каждый, кто демонстрирует их обычно, способен проявлять их в условиях крайних, экстремальных, подобных тем, которые предложила война.

— Во время войны я убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о человеке смелом и мужественном и вроде бы действительно не боящиеся опасности, нередко к этой опасности на самом деле близко никогда не подходят. Всегда находят обстоятельства, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, бывают люди, казалось бы, не претендующие ни на какие подвиги, в ситуации предельно острой, требующей немедленного принятия решения, идут навстречу опасности, входят с нею в контакт без видимых сомнений.

— Без видимых сомнений, это понятно. Но иногда говорят: не задумываясь. То есть не зная уровня грозящей опасности или пренебрегая ею и не чувствуя риска. Мне лично такая способность человека, не вооруженного оценкой ситуации, к импульсивным действиям очень импонирует, во всяком случае, она в тысячу раз лучше любого подобия нерешительности и трусости. Но умом я понимаю: такая способность граничит с безрассудством и нередко ведет — увы! — к неудаче, проигрышу ситуации. А на войне, может быть, даже к гибели. Не хотелось бы показаться псевдотеоретиком и схоластом, поэтому снова возвращаюсь к вашему военному опыту. Поскольку трудно представить более веские обстоятельства для выявления человеческих качеств, чем война. Мне кажется, ваше поведение являло собой пример как раз сознательного риска, внутренней готовности к встрече с опасностью, расчета в лучшем смысле этого слова. Решимость, даже порой безрассудная, всегда прекрасна, но опять же я понимаю, что решимость должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек видит, понимает, откуда ему грозит опасность, и может держать себя в руках, уберечься от безрассудства и действовать с необходимой осторожностью.

— …Мужественность и решительность свою одни люди способны проявлять только в более или менее привычных условиях, а другие способны сохранить их на все случаи жизни или вообще проявлять только в условиях крайнего стресса. На мой взгляд, подтверждение этому легко найти в среде летчиков. Первые — это обычные летчики, а вторые — те, которые становятся хорошими летчиками-испытателями. Наблюдал я не раз Сергея Николаевича Анохина. В обычной жизни это скромный, незаметный человек. Но ведь он оказался способен, попав в аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины падающего самолета, пройти по фюзеляжу, держась за провод антенны, а затем прыгнуть с парашютом. Таким был и Юрий Александрович Гарнаев, погибший во Франции на испытаниях вертолета с огнетушащими средствами, — чем горячее ситуация, тем поведение его становилось расчетливее и решительнее.

— В проблеме подвига, Константин Петрович, меня волнует еще один вопрос. Бывают ситуации «открытые», публичные, когда сама обстановка, отчетливое видение социальных последствий поступка ведут человека к проявлению высоких качеств — смелости, мужества, героизма. А бывают «закрытые», когда нет доказательств того, что о твоем поступке узнают и оценят его по достоинству. Мне кажется, проявить мужество и даже совершить подвиг в бою, когда рядом товарищи, это совсем не то, когда рядом только враг и нет уверенности, а иногда и надежды, что о твоей стойкости узнают свои. «На миру и смерть красна» — я это понял еще мальчишкой, вчитавшись в строки о подвиге Юрия Смирнова, а позже — генерала Карбышева; я выделил их для себя из многих героев войны, о которых тогда узнавал из газет. И был просто потрясен, когда прочитал обо всем этом у В. Быкова в «Сотникове».

— Все это так. Но испытание физической болью — это особое испытание. Мне трудно судить, я его не проходил, и статистики, как говорится, никакой нет, но здесь критерии совсем иные. Такое испытание переносят люди только великого мужества. Во всех других случаях можно говорить о каких-то закономерностях. Хотя и «на миру», бывает, не каждый способен проявить себя достойно, даже когда ставка велика. Если честно, то и среди космонавтов бывало такое: пропадали куда-то хладнокровие и выдержка, срывались нервы. И это у всех на глазах. Немного случаев, два-три, может быть, но были.

— Переплыть речку Воронеж среди бела дня на сторону немцев — это ведь не «на миру», можно и повернуть, попробовать переждать, а то и совсем отказаться и уйти в тыл.

— Повторяю, что ничего героического я в той своей работе не вижу. Замечу, кстати, что «социальный фактор» действует не только в экстремальных условиях. Любое обязательство или обещание для меня, например, — условие непременного их выполнения. К сожалению, приходится сталкиваться с людьми, для которых собственное слово, даже «на миру» сказанное, — я говорю о служебных делах, — ничего не означает. Но это я к слову. Мне кажется, многие не хотят вдуматься в высокий смысл таких понятий, как «подвиг» и «героизм», и употребляют их тогда, когда необходимо всего лишь достойно и по существу оценить хорошо проделанную работу. Я уже говорил о летчиках-испытателях. У них, на мой взгляд, самая опасная работа…

(Из книги К. Феоктистова, И. Бубнова «О космолетах»). Москва, «Молодая гвардия», 1982 год).

В. Довгер БОЕВЫЕ МОИ ДРУЗЬЯ

Суровые жизненные испытания выпали на долю Валентины Константиновны Довгер — бесстрашной помощницы легендарного советского разведчика Героя Советского Союза Николая Ивановича Кузнецова. Юные годы В. К. Довгер отданы борьбе с фашизмом. Она принимала участие в подготовке многих операций по уничтожению крупных гитлеровских военачальников. В январе 1944 года В. К. Довгер была арестована гестапо, подвергнута пыткам и вывезена в концлагерь. Капитуляция Германии застала ее в концлагере. Долгое время В. К. Довгер работала в группе советских войск в Германии. В 1950 году вместе с мужем приехала в Воронеж.

В. К. Довгер занимается активной военно-патриотической работой. Самые тесные контакты она поддерживает и с Управлением КГБ СССР по Воронежской области.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1965 года Валентина Константиновна Довгер награждена орденом Ленина.

Время все дальше уносит от нас грозные годы войны. Сегодня, когда многих боевых товарищей уже нет с нами, думаю, что наш священный долг не только сохранить память о них в своих сердцах, но главное — рассказать о них новым поколениям.

И я хочу рассказать о чекисте и писателе Дмитрии Николаевиче Медведеве и истинном патриоте Родины разведчике Николае Ивановиче Кузнецове.

В то время мы знали друг о друге до обидного мало. Не принято было «копаться» в воспоминаниях, в прежней жизни. Шла суровая борьба с врагом, главным было выполнение порученного тебе задания. Учитывая сложность обстановки, мы строго соблюдали правила конспирации, не расспрашивали друг друга… Мы доверяли друг другу безгранично. Без этой веры в людей, поддержки товарищей работать в условиях фашистской оккупации, в тылу врага было бы невозможно.

О Дмитрии Николаевиче Медведеве я знала, что это опытный чекист, который прошел хорошую партийную школу, что это заботливый и внимательный к своим людям человек, смелый командир. Многие боевые операции партизанского отряда «Победители» отличались глубокой тактической продуманностью, четкостью, оправданным риском. Об этом хорошо рассказано на страницах книг «Это было под Ровно» и «Сильные духом». Собирался ли Дмитрий Николаевич писать эти книги, еще командуя отрядом, трудно сказать. Но, по-моему, вряд ли. Не до того было: шла война, отряд должен был выполнять особые задания… Но, несомненно, память сохранила события тех лет. Уже после войны Д. Н. Медведев выступал по радио с рассказом о боевых друзьях. И пошли письма с просьбой рассказать подробнее о подвигах Героя Советского Союза Н. И. Кузнецова. Д. Н. Медведев взялся за перо…

В 1948 году выходит в свет книга «Это было под Ровно», а через два года — «Сильные духом».

Первые экземпляры с автографом посылались боевым друзьям. Вот они лежат передо мною. Читаю: «…Тебе, Валюша, мой первый экземпляр…». «Вале Довгер на память о героических днях борьбы. Автор и командир Дм. Медведев». Сегодня это — самые дорогие для меня реликвии.

В предисловии от автора «Это было под Ровно» говорится:

Эти слова полностью можно отнести и к Дмитрию Николаевичу. Недолгой была жизнь нашего командира, но какой удивительно яркой, богатой!

Как-то в Москве на мой вопрос, почему в своих книгах ничего он не написал о себе, Дмитрий Николаевич улыбнулся и сказал:

— Знаешь, это я предоставляю другим, а моя задача рассказать о вас.

В этом — весь Дмитрий Николаевич, с его скромностью, добротой, заботой прежде всего о других, уважением и любовью к людям.

И вот моя попытка рассказать о нем, командире и старшем товарище, учившем нас, тогда совсем еще юных, сложной работе разведчика, борьбе в тылу врага.

Справлюсь ли? Прошло много лет, а память человеческая несовершенна. Записей, дневников мы, естественно, не вели; те короткие записки с советами и рекомендациями командира, доставленные связными, после прочтения сжигались.

Дмитрий Медведев рос в многодетной семье рабочего-сталелитейщика. Родители делали все возможное, чтобы дать детям образование. Все дети Медведевых рано начали революционную деятельность на заводах Брянска и Бежицы.

В первый же год гражданской войны Дмитрий Николаевич добровольцем вступает в ряды Красной Армии, уходит на фронт.

Возвратившись в мае 1920 года в Брянск, он вступает в органы Всероссийской Чрезвычайной комиссии, становится коммунистом. Борьба с врагами молодой Советской Республики, разгромы вражеского подполья, забота о беспризорных детях и организация в Каменец-Подольске коммуны имени Феликса Дзержинского — вот далеко не полный перечень дел нашего командира. Основная чекистская работа Дмитрия Николаевича Медведева проходила на Украине.

Здоровье заставило уйти на пенсию, но недолгим был его отдых. Уже в первые дни Великой Отечественной войны Дмитрий Николаевич писал заявления руководству Наркомата с просьбой направить его в тыл врага для ведения партизанской борьбы.

Спустя несколько лет после смерти Дмитрия Николаевича, помогая его жене в разборе писательского архива, мы нашли одно из его заявлений с резолюцией наркома:

Дмитрий Николаевич составил план организации и переброски через линию фронта партизанских отрядов, отдельных групп. Ему поручили командование одним из таких отрядов.

В августе 1941 года с отрядом «Митя», состоявшим из 33 человек, Дмитрий Николаевич переходит линию фронта. В Москву идут сообщения о передвижении фашистских войск, рвущихся к Москве. Летят под откос вражеские эшелоны. Отряд проводит боевые операции, помогает населению организовать партизанскую войну на Брянщине.

Отряд стали искать попавшие в окружение бойцы и командиры Красной Армии. Так пришел и Герой Советского Союза майор Сипович. Он стал начальником штаба.

На открытии новой экспозиции музея Д. Н. Медведева в январе 1984 года во Дворце культуры и техники имени Медведева в Бежицком районе города Брянска один из участников отряда «Митя» рассказывал, как им, группе бойцов Красной Армии, попавших в окружение, отказывали поначалу в приеме в отряд.

Выслушав их внимательно, Дмитрий Николаевич сурово сказал: «Мы дадим вам возможность оправдать доверие Родины, оружие будете добывать себе в бою».

Каким нужно было обладать знанием людей и тонким чутьем, чтобы суметь в той сложной обстановке поверить и понять человека. В тех, кто был принят в отряд, Медведев не ошибся.

После четырех месяцев пребывания в тылу врага отряд, который вырос в несколько раз, вернулся в Москву.

16 февраля 1942 года в газете «Правда» была опубликована статья о партизанах, выполнивших рейд по вражеским тылам, и Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении их орденами и медалями.

Д. Н. Медведеву был вручен орден Ленина. Он получил новое задание — формирование отряда «Победители» для действий в Ровенской области.

С приходом отряда в Сарненские леса Ровенской области, осенью 1942 года, мой отец вступил в его ряды. Ночью часто раздавался условный стук в окно — в наш дом входили партизаны. Вначале родители старались скрыть от нас, детей, их визиты, но это было невозможно. Начала и я выполнять поручения отца.

Чаще других бывал у нас чекист Виктор Васильевич Кочетков. Под его руководством я делала свои первые шаги в разведке. Не забыть мне комиссара отряда Сергея Трофимовича Стехова, который провожал и встречал меня с задания.

Все партизаны, которые приходили к нам, с гордостью и глубоким уважением говорили о командире. Мне очень хотелось увидеть Медведева, познакомиться с ним.

Обстановка на Западной Украине в то время была очень сложной. Партизаны оказались между двух огней. С одной стороны — фашистские оккупанты, с другой — вскормленные и подготовленные фашистами банды буржуазно-украинских националистов всех мастей: бандеровцев, бульбовцев, мельниковцев и т. п. Они нападали на отряды, убивали всех заподозренных в связи с партизанами, уничтожали целые семьи, сжигали их дома…

Однажды, уходя на задание, отец пообещал после возвращения взять меня в отряд. Я выполнила поручение отца — получила сумку от переводчика начальника жандармерии, в которой был пистолет, патроны и чистые бланки с печатью и подписью шефа. До последней минуты я даже не подозревала, что переводчик помогал отцу. Он сопровождал меня при выезде из города. (Находясь уже в Ровно, я узнала, что он был убит бандеровцами в одном из сел Клесовского района.)

В назначенный час я пришла на условленное место встречи, но среди встретивших меня партизан отца не было. По их лицам я поняла: что-то случилось.

Первым подошел В. В. Кочетков.

— Мы ждем тебя, — сказал он. — Отец не придет, сегодня он погиб. Сейчас там идет бой, наши ребята отомстят за твоего отца.

Мы ушли в отряд. Все старались утешить меня, отвлечь от тяжелых мыслей.

Навсегда запомнилось то пасмурное раннее утро, когда меня привели к штабной землянке. У входа ее стоял командир — высокий, худощавый, подтянутый, в белом полушубке человек. Его пристальный взгляд, плотно сжатые губы придавали лицу строгость и суровость. Робко посмотрела я на командира, и слова, какие так хотела сказать ему, застряли в горле.

Медведев, а это был он, почувствовал мою растерянность. Молча подошел ко мне, взял бережно за плечи и по-отцовски прижал к груди. И мне стало легче, словно часть моего горя он принял на себя. Показалось, будто я давным-давно знаю этого человека.

— Я ждал тебя, Валюша, — сказал Дмитрий Николаевич.

Мы зашли в землянку, он посадил меня у печурки.

— Знаю, горе очень большое, его так много сейчас. Утешать не буду. Вижу, справишься сама. Знай только, что сейчас здесь твой дом, твоя семья. За отца мы им отомстим.

В его взгляде, в словах было столько тепла, отцовской нежности…

А потом был серьезный разговор о предстоящей работе. В отряде со дня на день ждали приземления самолета, чтобы отправить тяжелораненых бойцов. Этим же самолетом ждали и начальника разведки А. А. Лукина.

Наши отрядные «журналисты» стали готовить газету о моем отце, обо мне, то и дело заходили в землянку к командиру. Но газета эта так и не была написана.

Было принято решение включить меня в группу Н. И. Кузнецова.

Мое знакомство с ним состоялось так: неожиданно подошел ко мне человек в темно-синем комбинезоне. До этого он сидел в стороне и, казалось, не обращал внимания на наш с Дмитрием Николаевичем разговор.

Человек в комбинезоне вдруг заговорил по-немецки. Чтобы не ударить в грязь лицом, я призвала на помощь все свои знания немецкого языка и ответила ему.

Пристально посмотрев на меня, он вдруг спросил: «А что, если пойдете с нами в разведку?» Он угадал мое желание. Дмитрия Николаевича я стала просить разрешить мне заниматься разведкой. Кузнецов старался убедить командира в целесообразности такого решения. Взвешивали все «за» и «против». Командира настораживали моя неопытность, неумение владеть собой, скрывать свои чувства, почти детская внешность.

После длительного разговора Дмитрий Николаевич все же сказал: «Пусть будет так! А ты хорошо подумала, сможешь ли? Там нас не будет, и тебе придется быть одной среди врагов. Непросто в оккупированном городе найти и друзей; они есть, но их надо уметь находить, ошибиться нельзя».

Сегодня многим известны имена Н. Гнидюка, Ж. Струтинского, Н. Приходько, М. Шевчука. Им посвящены страницы книг Д. Н. Медведева, он познакомил читателей с их боевыми действиями в тылу врага. Много месяцев отряд «Победители» выполнял задания на территории Ровенской, Волынской, Львовской областей. Все это время в отряд приходили люди, росли ряды народных мстителей. Приходили целыми семьями. С появлением детей Дмитрий Николаевич поручил группе бойцов добыть корову, чтобы дети могли получать необходимое им молоко.

В отряде поддерживалась строгая дисциплина, каждый обязан был беспрекословно соблюдать правила конспирации. Партизаны следили за своей внешностью, лесные условия в расчет не принимались. Здесь, на временно оккупированной территории, мы были представителями Советской власти.

Мне приходилось видеть Дмитрия Николаевича Медведева в сложных условиях боя — он уверенно и спокойно руководил им.

Спокойствие и выдержка — эти качества были всегда присущи ему.

Вспоминаю случай, который произошел со мной, когда отряд шел по направлению к Ровно. После боя с фашистами во время перехода через железнодорожную линию отряд наскочил на бандеровцев. Кругом лес, свистят пули. Вижу, как все с оружием в руках бросаются в бой. Оставив на повозке все свои записи, таблицы (моя подготовка к работе в Ровно, под руководством Н. И. Кузнецова, не прекращалась и на марше), хватаю пистолет и бегу за всеми. Неосторожный прыжок — спотыкаюсь о кочку и падаю. Вдруг чувствую на своем плече чью-то руку. Боюсь открыть глаза, в голове одна мысль: вот и отвоевалась!

Неожиданно слышу знакомый голос Дмитрия Николаевича:

— Ты ранена?

Вскакиваю на ноги, стараюсь что-то сказать, но слышу строгий голос командира:

— Ни шагу от меня!

Шла рядом, но это длилось недолго. Когда между нами пролетела пуля, таким же суровым голосом он сказал:

— Марш к радистам! И чтобы я тебя больше здесь не видел.

Нагруженные тяжелыми рациями, запасным питанием, радисты находились под прикрытием бойцов. Потерять рацию — это значило потерять связь с Москвой и возможность передавать полученные сведения. Радистов очень берегли.

Закончился бой, все отдыхали. Ко мне подошел Дмитрий Николаевич, сурово спросил:

— Тебе известно, что и на войне у каждого свое задание? Ты свое задание знаешь, вот и выполняй. Учись, готовься.

— Но ведь шел бой, — сказала я.

— А кому стало бы лучше, если бы шальная пуля попала в тебя?! Что касается твоих снайперских способностей, то в них я очень сомневаюсь, а вот намеченный план работы в городе мы могли сорвать. Запомни: цель у всех одна — бить врага, но задания разные.

Наконец наступил день, когда разведгруппа пошла в город. Далеко остался партизанский лагерь, а Дмитрий Николаевич все шел с нами. Но вот пришла минута прощаться.

— Дорогие мои, задание надо выполнить. Будьте осторожны. Мы всегда с вами.

Голос Медведева был тихим, взволнованным.

Мы обнялись.

Наша группа во главе с Николаем Ивановичем Кузнецовым приступила к выполнению заданий. Не буду подробно говорить о делах отряда, об этом написано уже много книг. Хочу вспомнить лишь некоторые эпизоды из боевых подвигов моих друзей.

Николай Иванович не жалел своей жизни в борьбе за свободу Родины. Зная о том, что предстоит очень трудная, опасная работа в тылу врага, 27 июля 1942 года, в день своего рождения, перед вылетом из Москвы он писал брату Виктору на фронт:

С первых дней нашей работы в Ровно мы упорно старались проникнуть в окружение наместника Гитлера на Украине — Эриха Коха. Этим занималась вся группа.

Уничтожение палача Украины Николай Иванович Кузнецов считал своим долгом разведчика и патриота. Он говорил: «Я должен, обязан его уничтожить! Фашисты должны чувствовать, что не они здесь хозяева, а мы — советские люди. За кровь и слезы матерей они нам ответят, в том числе и Кох».

Нам стало известно о готовящемся параде в Ровно по случаю дня рождения Гитлера. В донесениях в отряд Николай Иванович просил дать разрешение ему с группой товарищей «командовать парадом».

Разрешение было получено, но только в том случае, если на трибуне будет сам Кох. Все мы, разведчики, старались узнать одно: будет ли Кох? Если его не будет, операция отменяется.

Началась подготовка. На параде будут все наши боевые друзья. Понимаем: задание не из легких, возможности вернуться после операции почти не будет.

Николай Иванович спокоен. Он понимал: приблизиться к трибуне практически может только он. Только он один в форме немецкого офицера. Но как приблизиться, чтобы не привлечь к себе внимание? Решаем идти вместе: офицер и девушка в трауре… Договариваемся: если увидим знакомых, будем завязывать разговор, всем своим видом показывая, что мы здесь свои. Приближаясь к трибуне, станем пристально следить за появлением Коха. Действия Николая Ивановича — это сигнал товарищам.

20 апреля мы вышли на площадь. Здесь шли последние приготовления; подъезжали машины, выходили высокие чины рейхскомиссариата, поднимались на трибуну, раздавались фашистские приветствия…

Зазвучал фашистский гимн, последовала речь, восхваляющая доблесть гитлеровской армии, полились потоки злобной клеветы на все советское.

Я глянула на Кузнецова, поняла: он еле сдерживал себя, чтобы не бросить в самодовольного палача гранату. Но это был не Кох. Даргель, заместитель Коха, дождется еще своего часа…

Потом мы с Кузнецовым медленно шли по городу. Приближался комендантский час, люди старались попасть в свои квартиры заблаговременно.

Мы тихо разговаривали. Вдруг я почувствовала на себе пристальный взгляд. Навстречу шла пожилая женщина. Взгляд ее, полный ненависти, заставил меня вздрогнуть. Увидел женщину и Николай Иванович. Видимо, большое горе коснулось ее, заставило забыть осторожность и опасность. В ту минуту она, возможно, думала, что немецкий офицер не знает украинского языка, но девушка, которая идет с ним под руку, должна понимать.

Приблизившись, женщина сказала:

— Провалились бы вы на этом месте! И как вас только земля носит!

Сказав так, она сплюнула и медленно пошла дальше.

Николай Иванович сильно сжал мою руку, и я поняла, что сказанные слова ему далеко не безразличны. Как хотелось мне в ту минуту подойти к женщине и сказать: «Бабушка, дорогая, не проклинай нас, мы ведь не те, за кого ты нас принимаешь».

Видимо, читая мои мысли, Николай Иванович сказал:

— Успокойся, прошу, все правильно.

Уже на квартире, понимая мое состояние, он убеждал, что так и должно быть, мы не вызываем подозрения.

После войны, во время встречи с жителями города Ровно в музыкально-драматическом театре, ко мне подошла женщина. Это была не та старушка, но одна из тех, кто был в городе во время оккупации.

— А я вас знаю, хорошо помню. Это ведь вы жили весной 1943 года через дом от меня. Я часто видела вас с немецким офицером. Все вокруг говорили, что это ваш жених. Разве могла я тогда подумать, кто в действительности был тот офицер. Всю правду о вас я узнала потом. Не думала, что еще когда-нибудь встречу. Простите, тогда у меня другое мнение было о вас и вашем товарище. Очень жаль, что извиниться перед Николаем Ивановичем я уже не смогу.

…Находясь в Ровно, Николай Иванович Кузнецов провел ряд смелых, рискованных операций. Они вселяли веру в победу над врагом, давали новые силы подпольщикам и партизанам.

Из далеких ровенских лесов, из отряда «Победители», ушли на Большую землю сведения о готовящемся фашистском наступлении под Курском.

Мы уже прочно обосновались в городе. С каждым днем круг наших знакомых среди местного населения расширялся. Росло число боевых друзей из местных жителей. Понимая всю опасность, зная, как жестоко расправляются фашисты с теми, кого заподозрят в связи с партизанами, люди тем не менее предоставляли нам свои квартиры, включались в борьбу с оккупантами. Без их поддержки и помощи выполнять задания мы бы не смогли.

Соблюдая все меры предосторожности, заводили мы знакомства среди немецких офицеров, работников рейхскомиссариата.

Одно из знакомств, с дрессировщиком служебных собак для Коха, обер-ефрейтором Шмидтом, оказалось для нас очень полезным. Оно повлекло за собой и знакомство Кузнецова с адъютантом Коха.

В беседах в казино, на квартире Кузнецов очень умело, не проявляя повышенной торопливости, завоевывал симпатии новых «друзей», не вызывая у них подозрения. Он обдумывал каждый свой шаг, действовал осторожно, но целенаправленно.

Как того требовали имеющиеся у Николая Ивановича документы и его легенда, он время от времени уезжал из Ровно в «свою часть» в районе Курска. Конечно, ни в одну из немецких частей он не был внедрен и сам факт существования Пауля Зиберта оставался огромным риском. Но умение Кузнецова держать себя уверенно в любой обстановке всегда выручало его самого и восхищало нас.

Наступил день, когда Николай Иванович обратился ко мне:

— У меня был разговор с моими новыми знакомыми о тебе. Я им сказал, что твоего отца убили бандиты, когда он шел, чтобы оформить свою принадлежность к «фольксдойче», вместе с ним погибли все документы. Единственное, что у тебя осталось, это справка о гибели отца.

— Все хорошо, — сказала я, — справка на подлинном немецком бланке, она не вызовет подозрения. Но что нам делать с немецким происхождением? Никто из моих знакомых, знающих меня с детства, этого не сможет подтвердить. Отец на всю жизнь сохранил свой белорусский акцент. Как быть?

— Не волнуйся, — успокоил Николай Иванович. — Им я объяснил, что лично был знаком с отцом, видел документы, да всего этого нам и не понадобится. Думаю, до этого не дойдет. Главное, нам необходимо проникнуть к Коху, ты ведь знаешь! К концу дня я зайду за тобой, сегодня мы встречаемся со Шмидтом.

В назначенный час состоялась встреча. Каково же было мое удивление, когда Шмидт протянул нам пригласительный билет, где было сказано: «Гауляйтер Восточной Пруссии и рейхскомиссар Украины готов принять обер-лейтенанта Пауля Зиберта и фрейлейн Довгер». Прием назначен на завтра. То, чего мы добивались полтора месяца, становилось реальным.

Прощаясь с обер-ефрейтором, мы договорились о встрече на следующий день. Испытывая особую симпатию к обер-лейтенанту, Шмидт вызвался сопровождать нас до резиденции Коха.

А на квартире с нетерпением нас уже ждали товарищи, все, кто в тот день находился в городе, — Михаил Шевчук, Николай Гнидюк, Жорж Струтинский. Необходимо было обсудить план предстоящей операции. Все больше и больше возникало вопросов. В отряд ушел наш связной Коля Маленький. Надежды на получение совета командира и начальника разведки почти не было. Трудно в течение одной ночи проделать путь в отряд и обратно. Утешало одно: командование узнает о предстоящей операции.

Осложнялось все еще и тем, что прием был назначен не в здании рейхскомиссариата, а в личной резиденции Коха. Она была обнесена забором, вверху колючей проволокой, а у ворот — проходная с автоматчиком.

План операции необходимо было составить так, чтобы у фашистов не возникло ни малейшего подозрения. Мы понимали, что, уничтожив палача, шансов уйти самим не имеем. Где-то вблизи резиденции наши друзья, они постараются в нужную минуту прийти на помощь, но…

Мы старались предвидеть все случайности, весь ход событий. Составили план нашей беседы с Кохом, предугадывая все те вопросы, которые могли его интересовать, и тут же давали на них ответы.

Под диктовку Николая Ивановича заявление на имя Коха мне пришлось переписывать несколько раз. Прочитав его снова и снова, мы находили его недостаточно убедительным. Придирались к каждому слову, букве.

Кончалась тревожная ночь, оставалось решить вопрос с оружием. Выстрел из пистолета «вальтер» давался мне с трудом, а там дорога каждая секунда. Да и как пронести «вальтер»? В сумке, но ее могли оставить в бюро пропусков.

К рассвету приняли окончательное решение: вручая Коху заявление, я отвлекаю его внимание и тем самым даю возможность Николаю Ивановичу вынуть пистолет.

Наступило утро 31 мая. Разговор перешел на другие темы. Мы с Николаем Ивановичем занялись своими туалетами. Посыпались шутки друзей, кто-то бросил реплику по поводу коммерческих способностей Коли Гнидюка. Ему было поручено купить или одолжить фаэтон в городе и в качестве извозчика сопровождать нас. Расчет был простой: при виде сидящего в фаэтоне офицера с девушкой и знакомого им дрессировщика фашисты откроют ворота и мы свободно окажемся на территории особняка.

Утром к дому подкатил фаэтон. В ящик под передним сиденьем были положены гранаты, автоматы. На козлах восседал наш Коля Гнидюк. Рядом с Николаем Ивановичем, в начищенном мундире и со сверкающими регалиями, я — в черном платье, знак траура по отцу. По пути к нам подсаживается Шмидт со своей дрессированной овчаркой, «которая чувствует партизан на далеком расстоянии»; она спокойно уселась у наших ног.

Приближаясь к резиденции, видим наших друзей; за внешним спокойствием — огромная напряженность. Каждый из нас только взглядом говорил друг другу: «Все хорошо, не волнуйся».

Первая неожиданность нас уже подстерегала. Не подействовал на фашистов ни уверенный, надменный офицер, ни хорошо знакомый им дрессировщик, — ворота они нам не открыли. Стоянка у здания рейхскомиссариата была запрещена.

Обращаясь к Гнидюку, Николай Иванович по-немецки дал команду уезжать, а сам с обер-ефрейтором направился в бюро пропусков.

На вопрос Шмидта — готовы ли документы для обер-лейтенанта Зиберта и фрейлейн, эсэсовец, знавший дрессировщика, протянул пропуска.

В приемной на втором этаже нас встретил Бабах, адъютант; находились здесь уже и другие посетители.

— Я доложу о вас, — сказал Бабах и ушел в соседнюю комнату.

В наступившей тишине каждая секунда казалась часом, и мы еще не знали, что нас поджидает и вторая неожиданность.

Приоткрылась дверь, появился Бабах.

— Прошу, сейчас вас примут, — обращаясь ко мне, сказал он.

Мы встали, готовые идти.

— А вы, обер-лейтенант, посидите, только фрейлейн, — произнес адъютант.

Волнение охватило меня. Посмотрела на Кузнецова, в его взгляде хочу прочитать все, что он мог бы сказать мне. В моих руках заявление, и больше ничего! Как быть?

Коснувшись моего плеча, Николай Иванович спокойно сказал:

— Все будет хорошо, иди!

Мысли опережали одна другую: «Справлюсь ли? Не выдам ли себя? Смогу ли отвечать на все вопросы? В нужную минуту Николай Иванович мог бы вмешаться в разговор, повернуть его в безопасное русло. Но как быть теперь? Если Кох не примет Кузнецова, что тогда? «Спокойно, спокойно! — твердила себе. — Осторожность вдвойне и внимание».

Переступив порог кабинета, я сделала шаг назад при виде бросившейся ко мне огромной овчарки.

«Вот для чего ему нужны собаки!» — промелькнуло в голове.

— На место! — раздался окрик.

Подняв глаза, я увидела за массивным письменным столом очень тучного, в темной форме немца. Его холеное, с усиками под Гитлера лицо было надменно и, мне показалось, брезгливо. От его пронизывающего, свирепого взгляда сжалось сердце.

— Здравствуйте, — как можно спокойнее сказала я и протянула свое заявление.

— Садитесь! — резко отозвался он.

Стул стоял на расстоянии от стола; отхожу, и этих секунд было достаточно, чтобы окончательно справиться с волнением. Главное, отвечать так, как договорились с Николаем Ивановичем. Никаких лишних слов.

Вот она, третья неожиданность! Могли ли мы подумать, что Кох, имея мощную охрану извне, разместит ее и у себя в кабинете?!

Сидящие за столом, у окна офицеры хотя и делали вид, что заняты работой, постоянно и пристально наблюдали за мной.

Каждый жест, малейшее мое движение настораживали сидевшую перед столом Коха собаку. В любую минуту она готова была броситься вперед. Вопросы сменялись, следуя один за другим.

— Почему вы не хотите ехать в Германию, если считаете себя немкой? — спрашивал Кох.

— Только болезнь мамы не позволяет мне сделать это сейчас. Она убита горем, гибелью отца. Забота о семье лежит на мне. Я могу быть полезной и здесь. Я знаю языки: немецкий, русский, украинский, польский, — отвечала я.

Решив, очевидно, проверить мои знания, Кох заговорил по-польски. Этот палач до нападения фашистов на Советский Союз был наместником Гитлера в Белостоцком округе. Много горя и слез принес он польскому народу.

— А где вы познакомились с немецким офицером? Он что, знаком был с вашим отцом? Где служит ваш друг? Он мой земляк? — вдруг спросил Кох.

Спустя десятилетия убеждаюсь все больше: хорошо, что так много внимания мы уделили предстоящему диалогу с Кохом, согласовали все до малейшей подробности.

Закончив беседу со мной, Кох нажал кнопку. Вошел адъютант.

— Фрейлейн свободна, пригласите обер-лейтенанта.

Вместе с адъютантом я ушла из кабинета, мое заявление оставалось лежать на столе.

К нам подошел Николай Иванович. При стоящем рядом Бабахе, сидящих тут же посетителях сказать Кузнецову о дополнительной охране, свирепой овчарке, об офицерах за столом было невозможно.

Мы обменялись взглядами, и Николай Иванович скрылся за дверью кабинета.

Не помню, как я оказалась рядом с тощим генералом. Бросилась в глаза рука — это был протез: кисть в черной кожаной перчатке.

Генерал забрасывал меня вопросами. Стараясь отвечать впопад, мыслями я была в кабинете рядом с Николаем Ивановичем. По документам, легенде Кузнецов — уроженец Восточной Пруссии, земляк Коха. Малейшая неосторожность грозит провалом.

Я хорошо понимала: выстрелить нет возможности — собака, охрана, их настороженные взгляды. Немаловажную роль играл и строго соблюдавшийся этикет, субординация в фашистской армии. А для рядового армейского офицера, даже если он и с Железным крестом, нашивками о ранении, Кох — фигура важная, отступления от правил поведения быть не может.

Стало предельно ясно: даже при попытке опустить руку в карман на Кузнецова бросятся овчарка и охрана.

Минуты превращались в вечность. Подготовив себя к неизбежному, упорно ждала выстрела. Представила себе: как только прозвучит выстрел, любезно беседующие офицеры схватят меня, скрутят руки, а дальше… Дальше гестапо, пытки.

Когда в приемной появился Кузнецов с моим заявлением в руках, почувствовала: силы покидают меня, вдруг все закружилось перед глазами, поплыло…

Офицеры вскочили, подошли к нам.

— Покажите, что написал вам рейхскомиссар.

Как в тумане я услышала слова:

— Оформить документы, предоставить работу в рейхскомиссариате.

А Кузнецов, обращаясь к Бабаху, сказал:

— Моей невесте плохо от счастья, дайте стакан воды!

Как всегда, Николай Иванович быстро нашел выход.

Посыпались поздравления. Раздались голоса:

— Гауляйтер не мог отказать земляку, тем более фронтовику! Вам повезло!

На улице, придя в себя, понимая, что решение было принято верное, сама все видела, я все же спросила:

— Почему не стрелял? Второй раз у нас такой возможности не будет, никогда!

— Валя, ты только подумай, как хорошо мы поговорили, это очень важно! — произнес Николай Иванович. — Кох только что вернулся из Берлина, — продолжал он, — посоветовал мне как земляку: вместо того чтобы ухаживать за девушкой сомнительного происхождения, возвращаться на свой участок, в свою часть под Курск. У вас там будет возможность отличиться перед фюрером, именно там готовится сюрприз большевикам! А сказав это, он вдруг строго посмотрел и произнес: но об этом болтать не следует, вы понимаете? Валя, пойми, это очень важно, фашисты там что-то замышляют, надо немедленно сообщить нашим. Если бы я и смог выхватить пистолет, не успел бы выстрелить, собака повисла бы на руке.

Слушая Николая Ивановича, я мысленно возвращалась в кабинет, соглашалась с ним. Но, честно говоря, в ту минуту я до конца не могла осознать, сколь важны были полученные сведения.

Кох, гордость фашистов, любимчик фюрера, беседуя с нами, ни на секунду не заподозрил, что перед ним не его земляк и девушка немецкой крови, а партизанские разведчики.

На основании резолюции Коха я получила подлинные документы, работу в рейхскомиссариате, о чем мы даже не могли и мечтать. Появился новый круг знакомых. Работа продолжалась…

Хочу сказать, что с первых дней пребывания в Ровно я была окружена вниманием и заботой товарищей. Через связных я получала моральную поддержку, советы. Всегда чувствовала заботу командира отряда. Это придавало силы, уверенности в себе.

…Однажды получилось так, что все ушли в отряд. В городе оставались Михаил Шевчук и я. К этому времени мы уже были хозяевами нашей партизанской конспиративной квартиры (сейчас там мемориальный музей Н. И. Кузнецова). Вместе со мной поселилась и моя мама. В целях конспирации посещать ее в любое время имел право лишь Николай Иванович, остальные разведчики — в случае крайней необходимости.

Придя с работы, я «дома» застала Михаила Шевчука — дядю Мишу, как его в то время звала. Ничего особенного у него не произошло, а это было уже нарушением правил.

Дядя Миша стал рассказывать мне о подготовленной им на завтра операции — взрыве немецкого казино. Лично я в этой операции участия не принимала, знать мне о ней было не положено.

Незаметно наступил комендантский час. Отпускать Шевчука было опасно. Дядя Миша остался ночевать.

Рано утром меня разбудила мама, указала на окно. Внутри все похолодело: по улицам стояли патрули. Решаем: что делать? Куда спрятать дяди Мишин портфель? В нем всегда лежали пистолет, обоймы и граната. А если будет обыск?

Из минутного оцепенения нас вывел спокойный голос дяди Миши: «Один пистолет у меня в кармане. Портфель с открытым замком будет висеть в комнате на вешалке. В случае чего, пока я буду стрелять, бросай гранату. Не волнуйся, живыми мы им не дадимся».

Обидно было погибать так нелепо. Работа в городе только наладилась, все шло хорошо… Принимаем еще одно решение. Согласовываю с дядей Мишей его легенду. Он друг отца, работник луцкой газеты, приехал в командировку, остановился у нас. Маму попросила накрыть на стол, поставить чашки и съестное. Взяв свои документы, вышла на крыльцо.

Жандарм, стоявший напротив, через улицу, закричал по-немецки:

— Девушка, закройте дверь, выходить запрещается! Только после проверки.

На мои объяснения о работе в рейхскомиссариате он только замахал рукой.

Жду на пороге кухни. Вошел офицер с двумя жандармами. Протягиваю свои документы, доказываю, что ждут меня неприятности за опоздание. А он, ехидно улыбаясь, говорит:

— Мы прочесываем город, ловим советских партизан, и ваш рейхскомиссариат помогает нам. Вы хорошо говорите по-немецки. Вы немка?

Показываю офицеру документы местной немки, они у меня были. Стараюсь не замолкать. Представляю дядю Мишу как друга отца. Мама хлопочет у стола. А когда взор офицера упал на вешалку и портфель, стала его уговаривать выпить с нами чашку чаю. Это его отвлекло; повернувшись ко мне, он сказал:

— С удовольствием выпил бы, мы стоим давно, но у меня еще много непроверенных квартир. Вы можете идти на работу, как только мы снимем посты. Здесь все в порядке, — обращаясь к солдатам, произнес он и вышел вместе с ними.

В первые минуты мы не могли поверить, что опасность миновала, все обошлось. Дядя Миша попросил меня о случившемся никому не говорить. Наученные горьким опытом, мы знали: повторения подобного не должно быть. И долго верили в то, что об этом случае никто не знает.

Закончилась война. Разбросала судьба бойцов отряда по разным местам. Дмитрий Николаевич, выписавшись из госпиталя, стал всех нас разыскивать. Двери его квартиры были открыты для каждого. Мы часто собирались по нескольку человек. Для меня его квартира стала вторым домом.

Получилось так, что нас в Москве оказалось несколько человек.

Вспоминая прошлое, Дмитрий Николаевич, обращаясь ко мне, вдруг сказал:

— Валюша, может быть, ты сейчас сама расскажешь, как у вас с Мишей прошла тогда проверка, когда прочесывали город в поисках партизан?

Так я узнала, что Дмитрию Николаевичу все было известно на второй день. Видимо, дядя Миша после завершения операции с казино ушел в отряд и под впечатлением пережитого кому-то об этом рассказал. Тогда Дмитрий Николаевич не стал нас ругать, не стал наказывать, он хорошо понимал, что это и без того стало нам хорошим уроком на будущее.

Прошли годы. В 1946 году Дмитрий Николаевич Медведев в Ровно организовал встречу бывших партизан. Это были незабываемые дни. Командир планировал встречи и в будущем, намеревался отыскать многих товарищей по оружию. Но болезнь сердца внезапно оборвала его жизнь. Остались незаконченными рукописи на письменном столе, а под стеклом фотографии — улыбающиеся детские лица. Это уже дети вчерашних партизан, друзей. Получая новую фотографию, он бережно укладывал ее под стекло.

Нам в жизни посчастливилось. В дни суровых испытаний, в тяжелый для Родины час рядом был такой человек — чекист, коммунист Дмитрий Николаевич Медведев. Глубокая вера в дело, которому он всю жизнь служил, вера в людей и были залогом успеха боевых действий отряда, всей нашей разведывательной работы.

…Незабываемым для меня останется приглашение в Москву на торжественное собрание, посвященное 50-летию органов ВЧК—КГБ, многие интересные встречи.

Дороги мне внимание и забота товарищей Воронежского управления и то, что орден Ленина за выполнение задания в тылу врага был вручен мне в коллективе воронежских чекистов, не забудутся встречи с сотрудниками Управления и молодежью города.

Сегодня, когда пишу эти строки, отчетливо представляю себе, какие ответственные и сложные задачи стоят перед органами КГБ в современных условиях Обострение международной обстановки произошло по вине американского империализма, сопровождается активизацией подрывной деятельности спецслужб противника и зарубежных антисоветских центров всех мастей. Задачи чекистов неизмеримо усложнились.

Нашли себе нового хозяина и украинские националисты, бежавшие после разгрома фашистов из дивизий «Гатчина», «Нахтигаль» и других карательных частей фашистской Германии в Западную Германию и за океан. Это их руки обагрены кровью более миллиона человеческих жизней. Их и по сей день на Украине называют бандитами.

Сегодня в Белом доме радушно встречают руководителей антисоветских центров, всевозможными средствами разжигают националистические страсти, переправляют антисоветскую литературу, засылают эмиссаров.

Вспоминая годы войны, работу в тылу врага, хочется в канун 40-летия великой Победы пожелать молодым чекистам и всем читателям, для которых Великая Отечественная война стала уже страницей истории, постоянно повышать бдительность, надежно обеспечивать безопасность нашей любимой Родины, мирный труд советских людей.

И пусть путеводной звездой в выполнении патриотического долга перед Родиной будет пример людей старшего поколения, боевых моих друзей — Героев Советского Союза Дмитрия Николаевича Медведева и Николая Ивановича Кузнецова.

Л. Тарасов ПРОСЧЕТ АБВЕРА

В Петроградскую губчека красноармеец привел задержанную им девушку. Девушка обронила на улице сверток, а когда он поднял его и хотел отдать, бросилась бежать. Это показалось подозрительным — кто же бегает от собственных вещей, — поэтому и привел. Теперь разбирайтесь, а ему пора в часть.

В свертке были карты и схемы с обозначением военных объектов.

Отец девушки оказался французом, постоянно проживающим в России. Он работал на резидента английской разведки.

Подписывая протокол, француз заявил: «Если бы не случай, вы бы меня не поймали».

В годы Великой Отечественной войны слова Феликса Эдмундовича Дзержинского подтверждались не раз.

…В мае 1942 года вечером у дежурного в Воронежском управлении НКВД раздался телефонный звонок. Взволнованный женский голос просил помочь связаться с оперативным работником Управления Александром Васильевичем Синяковым.

— Звонит Денисова, — торопливо говорила женщина, — возможно, вы не помните меня. Несколько дней назад в нашем домоуправлении я выписывала вам справку.

— Помню, — ответил Синяков.

— Если можете, прошу вас или другого работника как можно быстрее прийти ко мне на квартиру.

Синяков тотчас отправился к Денисовой. Она рассказала ему, что, возвращаясь с работы, увидела на скамье около дома мужчину в темной шинели, похожей на железнодорожную. Когда открыла дверь своей квартиры, мужчина назвал ее по имени и попросил разрешения войти. Не подозревая ничего плохого (к ней часто по роду работы приходили жители домов), Денисова впустила его и спросила, чего он хочет. Незнакомец протянул ей записку, сказал, что это привет от мужа. Записка действительно была написана рукой мужа, от которого не было вестей семь месяцев.

— Значит, он жив! — обрадовалась женщина.

— Да, читайте.

В записке излагалась просьба помочь этому человеку. Незнакомец рассказал, что служил в армии вместе с ее мужем, они убедились в бесполезности войны с немцами и добровольно сдались в плен. Он попросил ее достать справку о том, что его документы — паспорт, военный билет и броня об освобождении от воинской обязанности — находятся по месту жительства, и по возможности, завтра же подобрать временную квартиру.

На следующий день наблюдавшие за квартирой Денисовой чекисты заметили, что незнакомец не решился войти в квартиру. Во дворе одного из частных домов он встретился с напарником, в руках которого был вещевой мешок, оба пошли к станции Придача, где в это время происходила интенсивная эвакуация оборудования воронежских заводов, строились оборонительные сооружения.

Чекистами было принято решение: задержать подозрительных людей. В вещевом мешке у них оказались приемопередающая портативная радиостанция, оружие, большая сумма советских денег…

Подозрительные оказались очередными фашистскими шпионами. Абвер просчитался. Там, за линией фронта, в лучших разведшколах рейха, не учитывали того обстоятельства, что со шпионами будут бороться не только чекисты, но и все советские люди.

На первом своем заседании 26 октября 1941 года городской Комитет обороны принял обращение к воронежцам, в котором призвал их

Обком ВКП(б) и Управление НКДЦ совместной директивой обязали секретарей райкомов партии и начальников районных аппаратов НКВД начать комплектование партизанских отрядов, подбор патриотов для подпольной работы.

К лету 1942 года было создано 158 партизанских отрядов, 81 подпольный партийный комитет. Для работы в тылу врага осталось около 4 тысяч человек, большинство из них коммунисты и комсомольцы. В тайники закладывалось продовольствие, оружие и боеприпасы.

Из резерва Политуправления Юго-Западного фронта в распоряжение Управления НКВД прибыло десять кадровых военных для назначения командирами и комиссарами отрядов.

Управлением НКВД переброшено во вражеские тылы 4 партизанских отряда и 10 разведывательных групп, которые пустили под откос 4 вражеских эшелона, взорвали мост и склад боеприпасов противника, уничтожили 258 фашистов, 12 предателей.

С 1 июля 1942 года по решению обкома органы НКВД были освобождены от руководства партизанским движением. Эти функции были возложены на штабы фронтов и местные партийные органы. Партизанское движение в области возглавил секретарь обкома партии А. М. Некрасов.

Летом 1942 года обстановка крайне осложнилась, часть территории области была подвергнута оккупации.

14 сентября 1942 года Воронежский обком ВКП(б) и областной Совет депутатов трудящихся обратились к населению временно оккупированных фашистами районов с призывом создавать повсеместно невыносимые условия для оккупантов и уничтожать их на каждом шагу.

Борьба в тылу врага разгоралась. Областной комитет партии в одной из своих информации в Центр отметил, что к 11 декабря 1942 года через линию фронта было переброшено 9 партизанских отрядов в составе 121 человека.

В сентябре 1942 года на территории Лосевского района был создан партизанский отряд «За Родину». Организационная и подготовительная работа с отрядом проводилась под руководством секретаря Евдаковского райкома партии С. Александрова и начальника районного отделения НКВД А. П. Клячина. На заседании бюро райкома партии командиром отряда был утвержден И. А. Зинченко. Партизаны отряда в своих заявлениях поклялись всеми силами и средствами помогать Красной Армии в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

В селах Щучье, Переезжее, Селявное Лискинского района действовал партизанский отряд «За Родину» (командир — начальник районного отделения НКВД И. П. Деверилин, комиссар — участник революции 1905—1907 гг. и Великой Октябрьской социалистической революции И. Л. Жданов, житель села Щучье). Когда фашисты захватили село Щучье, отряд связался с командованием одного из полков 309-й стрелковой дивизии и стал совершать дерзкие налеты на оккупантов, помогал добывать «языки».

Партизанский отряд «Внезапный» в Михайловском районе вступил в бой с гитлеровцами, на станции Митрофановка взорвал элеватор, в котором находилось 300 вагонов зерна, предназначавшегося для вывоза в Германию.

Бесстрашно действовали Ладомирский партизанский отряд под командованием секретаря райкома партии П. А. Прокопенко, Богучарский — под командованием председателя райисполкома А. Г. Дубровского и другие.

В Ольховатском районе была создана подпольная комсомольская организация, которой руководил Алексей Добрынь. Патриоты собирали и прятали оружие, а в момент наступления советских войск сражались вместе с нашими воинами.

В Голосновском районе подпольный комитет комсомола возглавляла учительница Мария Григорьевна Петрова. С риском для жизни она сообщала командованию Красной Армии о приближении фашистских танков к переправе. Созданная ею молодежная группа шефствовала над семьями фронтовиков, призывала население не выполнять приказы оккупантов.

Отважные патриоты вели в тылу врага разведывательную, диверсионную, боевую и агитационную работу, поднимали советских людей на борьбу с фашистскими захватчиками, помогали чекистам, перед которыми стояли очень сложные задачи.

В годы войны воронежские чекисты надежно охраняли тылы Красной Армии от проникновения фашистских лазутчиков, обеспечивали своевременной информацией командование фронта о планах и замыслах противника, содействовали развитию партизанского движения, боролись с агентурой абвера.

Еще в предвоенные годы состав Управления НКВД по Воронежской области пополнился молодыми коммунистами и комсомольцами. По путевкам партийных и комсомольских органов на чекистскую работу пришли С. А. Ананьин, Л. И. Андреев, Н. Н. Дуванов, Г. А. Докукин, А. Л. Кузнецов, П. Ф. Земцов, Л. Л. Мирошниченко, Н. Н. Никольский, М. П. Палкин, А. В. Синяков, Л. М. Прудовский, И. Г. Турбин и другие.

В начале войны Народный комиссариат внутренних дел Союза ССР для решительной борьбы с подрывной деятельностью противника прислал в Воронеж опытного чекиста Н. А. Беленко, долгое время служившего в пограничных войсках. Став заместителем начальника Управления НКВД, он возглавил истребительные батальоны, которые занимались выявлением и захватом вражеских парашютных десантов и отдельных агентов-парашютистов. Он же руководил подготовкой и переброской наших разведчиков в тыл врага.

Для обучения разведчиков-радистов был приглашен и зачислен в штат УНКВД работник кафедры физики Воронежского университета А. И. Соловьев. Вместе с ним работал опытный чекист П. Я. Рыжкин, знавший радиотехнику.

По мере приближения боевых действий к Воронежу на линии фронта создавались и действовали оперативно-чекистские группы УНКВД для борьбы с агентурой противника.

Они же занимались подготовкой и переброской через линию фронта наших разведчиков. Возглавляли группы квалифицированные чекисты, руководители районных аппаратов НКВД, хорошо знавшие местную обстановку. Дислоцировались группы при штабах армий и крупных воинских соединений.

Активно действовала Центральная оперативная группа Управления НКВД, возглавляемая В. С. Соболевым. Располагалась она в левобережной части Воронежа и занималась разведкой в ближайшем тылу противника, выполняла специальные задания руководства Управления НКВД по координации действий местных органов госбезопасности с командованием воинских частей Юго-Западного и Воронежского фронтов. Центральная группа вела подготовку и заброску разведчиков в тыл противника, принимала возвращавшихся из разведки людей, осуществляла руководство созданными ею небольшими группами, которые действовали в непосредственной близости от линии фронта. Этими группами руководили опытные чекисты товарищи М. М. Назарьев, К. С. Могилин, Г. А. Докукин, С. А. Погорельцев, А. П. Чепцов, А. К. Павлюкевич, А. П. Кононов, П. С. Малютин и другие.

На временно оккупированной фашистами воронежской земле со специальным заданием органов госбезопасности находились 899 отважных разведчиков, 501 из них был подготовлен и заранее оставлен в тылу врага.

До вторжения гитлеровцев в Воронеж Ева Павловна Никитина работала доцентом кафедры иностранных языков Воронежского университета. Она изъявила желание остаться в городе на подпольной работе. Прикрытием послужили семейные обстоятельства: слепая парализованная мать и сестра с ребенком, которых она не могла оставить одних. Знание немецкого языка сыграло решающую роль в определении характера задания — устроиться на работу в один из крупных разведывательных органов (или штаб воинского соединения) противника, выявлять там кадровых разведчиков, карателей и вражескую агентуру, засылаемую в наш тыл. Потом через связника передавать добытые сведения в Управление НКВД.

Вскоре Никитиной представился случай познакомиться с начальником карательной зондеркоманды СД фон Радецким. День-два Никитина помогала Радецкому в переводах, потом он передал ее Августу Бруху, возглавлявшему карательные акции над жителями Воронежа. Ева Никитина постоянно находилась при нем в качестве переводчика.

Она вынуждена была присутствовать на допросах задержанных и арестованных советских патриотов. Об одном таком случае Никитина потом рассказала следующее:

После кровавых расправ и выселения воронежцев из города гестапо и карательная команда СД возвратились к месту своей дислокации — в город Курск. Здесь Никитина, заболевшая туберкулезом, была переведена из гестапо в городскую управу. Работа у Бруха и тот факт, что ее мать происходила из немецкой прибалтийской семьи, открыли разведчице двери курской колонии «фольксдойч», затем она установила связи с высокими кругами военной и гражданской администрации. После освобождения Курска Никитина явилась в органы НКВД и дала подробную информацию о зверствах фашистов в Курске и Воронеже, о личном составе карательного отряда СД и разведывательного органа, действовавшего на воронежском направлении.

Большую помощь чекистам оказал инженер Владимир Дмитриевич Гладышев, который 19 июля 1942 года был переброшен через линию фронта. Ему было поручено организовать в своем доме в г. Воронеже конспиративную квартиру для наших разведчиков и по возможности самому заниматься разведывательной работой. Однако гитлеровцы стали выселять из Воронежа всех жителей. Гладышев также был выселен в Нижнедевицкий район. Здесь он устроился на работу в автомастерские и, неправильно заряжая аккумуляторы, вывел из строя около 120 фашистских автомашин. Во время налетов нашей авиации Гладышев сигналами указывал летчикам скопления фашистских эшелонов с боеприпасами на станции Курбатово. А когда был освобожден Нижнедевицкий район, разведчик сообщил органам госбезопасности сведения о том, что здесь происходило во время оккупации.

Четырнадцатилетний Вася Шепилов добровольно изъявил желание стать разведчиком, прошел специальную подготовку и посылался в тыл противника. Потом он был включен в состав истребительного батальона Управления НКВД для выполнения специального задания в оккупированной части Воронежа. Отряд столкнулся с немецко-фашистскими войсками, завязался бой, и Шепилов, рискую жизнью, в течение двух суток обеспечивал связь отряда с соседними воинскими подразделениями, оказывал помощь в эвакуации с поля боя раненых бойцов и командиров Красной Армии. В настоящее время Василий Михайлович Шепилов работает старшим преподавателем лесотехнического института.

В июле — декабре 1942 года несколько раз перебрасывались в тыл врага Мария Павловна Щербинина, Полина Михайловна Клешнина, Мария Сафроновна Луцик с заданием разведывательного характера и возвращались с ценными сведениями, которые использовались разведотделом 60-й армии.

Рискуя жизнью, советские патриоты проникали на должности старост, переводчиков, полицейских, в местные органы самоуправления, созданные фашистами, и свято выполняли свой гражданский долг.

По заданию чекистов на должность бургомистра Землянска внедрился инструктор райземотдела по пчеловодству А. Д. Бунин, а работник райкомхоза А. С. Баев стал старостой. Патриоты передавали информации военного характера, активно помогали советским людям, оказавшимся в беде, документами, раздавали колхозникам награбленные оккупантами вещи и продукты, помогали красноармейцам переходить линию фронта.

П. А. Шевченко остался при оккупантах работать на посту главного агронома немецкой сельхозкомендатуры. Он сумел организовать саботаж мероприятий захватчиков по сбору продовольствия для немецко-фашистской армии. Гестапо заподозрило его в связи с партизанами и расправилось с ним.

Трудно переоценить значение разведки, которую вели в тылу врага советские патриоты. От них поступали ценные данные об оккупационном режиме, настроении населения, дислокации вражеских войск, наличии фашистских разведывательных органов, гестапо, карателей, предателей и изменников Родины.

Командование Воронежского боевого участка, а затем Воронежского фронта ежедневно получало от воронежских чекистов разведывательные данные о противнике, что позволяло маневрировать силами, наносить врагу чувствительные удары и сохранить жизнь многим советским людям.

Чекисты помогали советским войскам выявлять и подготавливать переправы в город через реку Воронеж, указывали частям Красной Армии маршруты движения во время наступательных операций.

Не жалея своих сил, а нередко и жизни, вели воронежские чекисты борьбу с разведкой противника.

Усилиями оперативного состава Воронежского управления НКВД за короткое время удалось изучить структуру и руководящий состав одного из крупных фашистских разведорганов — «Абвергруппы-105», действовавшей на территории области.

«Абвергруппа-105» обосновалась в селе Сомово Землянского района, а ее подразделение (мельдекопф) «Бруно» базировалось в селе Хохле с разветвленными пунктами и конспиративными квартирами в многочисленных населенных пунктах. Мельдекопф «Бруно» под командованием капитана Шульца активно действовал под Воронежем.

В оккупированных районах находились и другие германские разведывательные и контрразведывательные органы, абверовские команды и службы безопасности (СД), полевая полиция и жандармерия.

При штабе 8-й итальянской армии, дислоцировавшемся в городе Миллерово, работал орган информации. Его агентура размещалась в селах Подгорном, Старой Калитве, Россоши, Писаревке, Богучаре, Кантемировке и других. При штабе 2-й венгерской армии, располагавшемся в селе Алексеевке, имелся разведотдел.

В селе Старой Ведуге размещался штаб крупного немецкого воинского соединения. При нем функционировали отдел войсковой разведки, полевая жандармерия и тайная полевая полиция. Штаб имел большую радиостанцию, АТС, подразделения по изготовлению на месте топографических карт и планов местности.

В правобережной части Воронежа, в одном из двухэтажных кирпичных зданий, были развернуты курсы по обучению агентов германской разведки. Шпионы готовились для заброски в тыл Красной Армии с целью сбора разведывательных данных.

По мере усиления боев на берегах Дона засылка тайных лазутчиков в тыл советских войск приобретала все больший размах.

С началом активных военных действий врага на юге германские разведорганы усилили заброску шпионов и диверсантов в места предполагаемой концентрации советских войск и техники — Тулу, Тамбов, Елец, Мичуринск, Саратов, Балашов, Ртищево, Грязи, Липецк, Поворино, Таловую, Лиски. Лазутчики должны были вести наблюдение за передвижением частей Красной Армии, совершать диверсии на линии железных дорог, проходящих через эти города.

Воронежскими чекистами были разоблачены десятки шпионов. Большинство из них прошло специальную подготовку в таких крупных немецких разведывательных школах, как варшавская и полтавская.

В Варшаве была самая крупная разведывательно-диверсионная школа «восточного направления». Контингент ее формировался из советских военнопленных — изменников Родины. Здесь же находился специальный центр абвера — штаб «Валли», созданный в мае 1941 года для руководства всей разведывательной и контрразведывательной работой на советско-германском фронте. В школе готовились разведчики-радисты для работы в тылу Красной Армии. Школа состояла из трех блоков, отгороженных друг от друга большими заборами, поверх которых была натянута колючая проволока. В двух блоках обучались разведчики-радисты, в третьем — шпионы-ходоки. Ходок засылался на нашу сторону пешим порядком.

Постоянный состав обучавшихся насчитывал около 200 человек.

Помимо обучения способам проникновения через линию фронта, методам сбора секретных сведений и совершения диверсий на важных объектах агент проходил активную антисоветскую обработку. Практиковались, например, письменные работы, в которых шпионы должны были изложить, каким путем они намерены бороться с большевиками. Их обучали, как применять сильнодействующие яды, давали знания по топографии, ориентировке на местности и маскировке. После этого агенты переводились в специальные лагеря, где они получали дополнительный инструктаж по разведработе в советском тылу, а также фиктивные документы, рации, шифры, оружие, деньги, экипировку и потом уже через армейские оперативные органы — абверкоманды и абвергруппы — переправлялись на советскую сторону.

Часть шпионов перебрасывалась непосредственно оперативным штабом «Валли». От него тянулись нити к немецким армиям, действовавшим на территории Советского Союза.

Набор в школу осуществлялся специально подготовленными вербовщиками, которые разъезжали по лагерям военнопленных и отбирали там будущих шпионов преимущественно из лиц среднего командного состава. При этом для обработки колеблющихся использовались самые гнусные средства: пытки голодом, провокации, подкупы, угрозы, репрессии родственников, если они проживали в оккупированных фашистами районах. Но главная ставка делалась на изменников и предателей, добровольно сдавшихся в плен, уголовников, оказавшихся на оккупированной территории.

Наибольшую опасность представляли бывшие белогвардейцы. Они ревностно выполняли полученные от врага задания. Так, в августе 1941 года был завербован и переброшен в тыл Красной Армии бывший шкуровец Дьяконов, трижды судимый за уголовные преступления. Выходец из дворян, он окончил в свое время Воронежский кадетский корпус. В поле зрения германской разведки попал в Бобруйске (там он отбывал наказание по приговору советского суда).

Дьяконов добрался до Семилук. Устроился на работу, замаскировался. Его шпионская деятельность пресечена 28 марта 1942 года Семилукским районным отделением НКВД.

У каждого завербованного в разведывательную школу отбиралась подписка примерно следующего содержания: «Изъявляю добровольное согласие активно помогать Германии в разгроме и уничтожении Советской власти и большевиков. Буду точно и аккуратно выполнять задания германской разведки». Тут же присваивалась кличка-псевдоним. Под этими мнимыми именами агенты общались между собой. Строго запрещалось называть подлинные фамилии. И все же многие узнавали их друг у друга. Являясь с повинной, они давали ценные сведения о тех, с кем готовились к заброске в советский тыл, и чекисты принимали быстрые меры к обезвреживанию вражеской агентуры.

Полтавская разведывательная школа готовила агентов-радистов. Из подготовленных ею агентов воронежскими чекистами были обезврежены Пачков, Осипенко, Сенковский, Чепленко, Абрамов и многие другие. Все они перед заброской на нашу сторону получали инструктаж и конкретное шпионское задание от разведоргана «Бруно», а потом забрасывались в тыл Воронежского фронта.

В ночь на 11 сентября 1942 года Особым отделом НКВД Воронежского фронта были задержаны агенты из полтавской разведшколы Буднев, Рубцов и Клепков.

В том же месяце Эртильским районным отделением НКВД перехвачен агент-парашютист Селин, уроженец этого района. После приземления он добрался до своего дома и выжидал, когда можно будет приступить к выполнению задания германской разведки. Агент Гарсев после приземления в Щучинском районе сразу же явился с повинной в Особый отдел НКВД Воронежско-Борисоглебского района ПВО и сдал выданную ему взрывчатку, с помощью которой он должен был совершить диверсию на железнодорожной ветке Грязи — Борисоглебск.

Для добычи нужных сведений фашистская разведка использовала даже детей и подростков. В июне 1943 года из детских домов Смоленской области ею было отобрано более 30 подростков и вывезено в Германию, в город Кассель, для обучения их диверсионному делу. В принудительном порядке у них взяли подписки о службе в фашистской разведке и в течение месяца обучали шпионскому ремеслу. 25 августа 1943 года подростки были доставлены в город Оршу, где им объявили о предстоящей заброске в тыл Красной Армии, для выполнения диверсионного задания на станциях Лиски, Льгов, Воронеж, Касторное, Курск. Каждому были выданы по 2—3 куска взрывчатки весом 500 граммов каждый, закамуфлированные под каменный уголь. Этот «уголь» они должны были подбрасывать в эстакады, в топки паровозов в районах железнодорожных станций. Диверсанты были экипированы под эвакуированных или беспризорников, снабжены советскими деньгами и пропусками для обратного прохода через линию фронта.

Подростки были выброшены группами и в одиночку в районах Смоленска, Тульской, Московской, Курской и Воронежской областей. Многие из них сразу же после приземления явились в советскую контрразведку и сообщили о замыслах фашистов, другие были задержаны по подозрению. Так, Парфин, воспитанник детского дома из Смоленской области, приземлился в Землянском районе, был обнаружен бойцами истребительного батальона. В июле 1942 года Особый отдел Воронежского фронта задержал бывшего ученика одной из воронежских школ ФЗО И. Мажалова. При выселении жителей из города его подобрал разведорган «Бруно» и после соответствующего обучения перебросил через линию фронта в советский тыл с разведывательным заданием.

На какие только ухищрения и коварства ни шел абвер, все равно терпел провал за провалом. Большинство агентов, в том числе и подготовленных разведорганом «Бруно», были обезврежены воронежскими чекистами и военной контрразведкой Воронежского фронта.

…Дезертир Иван Жарков за день до оккупации Воронежа фашистами нелегально явился к своей семье. Заняв город, гитлеровцы начали выселять всех, кто не успел эвакуироваться. Жарков оказался в лагере для перебежчиков. При очередном посещении этого лагеря руководителем «Бруно» Шульцем дезертир добровольно изъявил желание стать шпионом. В этом не было ничего удивительного. Отец Ивана в период нэпа держал в селе Боеве крупорушку, на станции Колодезная — ссыпной пункт. Одним словом, являлся кулаком, за что в 1929 году лишен имущества и выслан из области. Два брата Ивана в 30-х годах подвергались суду за нарушение советских законов, да и он сам в 1939 году был осужден за хулиганство. Став предателем, Жарков участвовал в карательных акциях, нанимался служить в так называемую «русскую освободительную армию» предателя Власова. При разведцентре штаба «Валли» в Варшаве он выучился на шпиона-ходока, освоил рацию и в 1944 году из Минска готов был к переброске в тыл Красной Армии с диверсионным заданием, но сделать ему это не удалось из-за стремительного наступления наших войск. В январе 1945 года Жарков проник в ряды Красной Армии и в ноябре того же года по демобилизации снова вернулся в Воронеж. Дом его был разрушен, семьи не было. По приказу гитлеровских головорезов, которым он ревностно прислуживал, его сын и мать 27 августа 1942 года были расстреляны в Песчаном логу в числе 450 ни в чем не повинных воронежцев, а жена погибла от вражеской бомбежки. Самого Жаркова ждало суровое возмездие.

Среди агентов разведоргана «Бруно» выделялся Митрофан Мещеряков, родом из-под Воронежа. Оказавшись в немецком тылу, он предложил свои услуги фашистам и стал Иваном Штукой. Неоднократно переходил линию фронта в районе города Ельца для сбора шпионских сведений. У руководителя разведгруппы Штука пользовался особым доверием, выполнял задания «Абвергруппы-105» по выявлению неблагонадежных агентов. Каждый раз по возвращении Мещерякова с задания Шульц устраивал в его честь обеды. За усердие Штука был удостоен звания ефрейтора и награжден бронзовой медалью. Вскоре после войны Мещеряков предстал перед советским судом.

В селе Гусевке Нижнедевицкого района при «Абвергруппе-105» были созданы специальные курсы по подготовке фашистских шпионов на месте. Эти курсы размещались в здании начальной школы. Руководил ими выходец из города Хмелева Сумской области бывший белоэмигрант деникинский контрразведчик В. А. Власов (он же Вандерер).

В прошлом капитан царской армии, Власов враждебно воспринял победу Советской власти в нашей стране. В 1917—1919 годах он служил в контрразведывательных воинских формированиях Деникина, Скоропадского, Петлюры. В декабре 1919 года с остатками разбитых белогвардейских частей бежал в Германию. Выполнял задания белоэмигрантской, а затем гитлеровской разведок по подбору кадров для использования их в шпионской работе против Советского Союза. С ноября 1939 года Власов служил в гитлеровской армии, участвовал в составе ее войск в оккупации Франции, а потом после специальной подготовки прибыл на советско-германский фронт как официальный сотрудник абвера. В марте 1942 года Власов появился в «Абвергруппе-105».

Являясь начальником разведкурсов при «Абвергруппе-105», Власов лично вербовал и перебрасывал агентуру в советский тыл. Полученные от агентуры сведения о советских и партийных работниках, оставшихся для подпольной работы, он лично передавал в гестапо. По его доносу были расстреляны секретарь Курского горкома партии Хозиков и сотрудник НКВД Петров. Власов занимался допросами советских военнопленных, отдавал приказы своим агентам расстреливать советских граждан. Он выезжал на передовую линию фронта и через усилитель призывал красноармейцев переходить на сторону немецко-фашистских войск. Власов оказывал активную помощь оккупационным властям в установлении в селе Гусевке фашистского «нового порядка», избивал на допросах советских граждан и отбирал у населения имущество.

В гусевской разведшколе побывал наш разведчик Бесстрашный. Под предлогом розыска своей семьи, не успевшей эвакуироваться из Воронежа, 1 сентября 1942 года Бесстрашный по заданию Управления НКВД пробрался в правобережную часть города для выполнения специального задания. При переходе линии фронта он был схвачен гитлеровскими патрулями. Рассказ о розыске семьи показался убедительным, и Бесстрашного переправили на пересыльный пункт в село Девицу Семилукского района, где через вербовщиков «Бруно» он проник в разведшколу Власова. Прошел краткосрочные курсы и в ночь на 5 ноября 1942 года переправился у села Малышева через реку Воронеж на нашу сторону. Встретили его военные контрразведчики. Бесстрашный дал ценные сведения о разведоргане «Бруно» и школе Власова.

С переходом Красной Армии на воронежском направлении в наступление Власов со своей агентурой бежал сначала в Курск, а затем в Сумы. Осенью 1943 года он перешел в другой разведорган — «Абвергруппу-103». В последний год войны, когда разведывательные органы Германии потеряли свое былое значение, Власов командовал 210-м отдельным казачьим «шульц-батальоном» до пленения и ареста (16 января 1945 года) органами контрразведки «Смерш» 1-го Украинского фронта. За свои преступления В. А. Власов понес наказание по всей строгости советских законов. Он признал свою вину перед советским народом и государством, назвал известных ему официальных сотрудников гитлеровских разведывательных органов и агентов-шпионов.

…В разведгруппу «Бруно» внедрился наш разведчик Агрономов, до марта 1943 года он находился в доверительных отношениях с официальными сотрудниками этого органа. Он внимательно присматривался к агентам, готовившимся к заброске на нашу сторону, и через надежных лиц передавал о них сведения советской военной контрразведке. Шпионов быстро обезвреживали.

Располагая сведениями о предполагаемых забросках лазутчиков в наш тыл, чекисты не давали возможности им выполнять задания.

В борьбе с немецко-фашистскими захватчиками органы государственной безопасности опирались на помощь местного населения, на патриотов своей Родины. Благодаря этой неразрывной связи чекисты не допустили на территории нашей Воронежской области ни одного диверсионного акта фашистских лазутчиков, обеспечили в тылах Красной Армии спокойную обстановку. Много провалов потерпела фашистская разведка, не оценившая в должной мере этого фактора — шпионам абвера противостояли не только мастерство, мужество чекистов, но прежде всего беззаветный патриотизм советских людей, их высокая политическая бдительность.

После освобождения Воронежской области от оккупантов у чекистов появились новые задачи. Требовалось выявить и привлечь к ответственности тех, кто производил массовые расстрелы, расправы над мирным населением, изменников и предателей. Нужно было вскрыть и разоблачить фашистскую агентуру, новых шпионов, которых абверовцы и гестаповцы, конечно, постарались завербовать и, уходя, оставили на воронежской земле.

В освобожденных районах области для борьбы с отдельными вражескими проявлениями, дезертирами и мародерами создавались оперативно-чекистские группы во главе с заместителем начальника Управления НКВД В. С. Соболевым. Из центрального аппарата НКВД СССР для оказания практической помощи в работе Управления прибыло несколько опытных оперативных работников: А. И. Вотяков, Н. Т. Матвеев, М. Т. Дубовик и другие.

Родина высоко оценила заслуги воронежских чекистов. За образцовое выполнение заданий правительства по охране государственной безопасности в условиях военного времени Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 20 сентября 1943 года орденами и медалями были награждены И. Г. Прошаков, Я. С. Турчанинов, Г. С. Михайлов, Д. Ф. Матвеев, В. Ф. Матвеев, А. А. Сидоров, М. А. Янов, М. С. Борзенков, Н. И. Лифановский, А. П. Чепцов, Н. Т. Техов, С. А. Сивков, Н. Н. Никольский, Г. Ф. Хмыров, П. С. Малютин и другие.

За годы войны большая группа воронежских чекистов удостоена высокого звания «Заслуженный работник НКВД». Среди них А. А. Акиньшин, М. М. Гречихин, А. И. Гуренко, И. П. Деверилин, А. Н. Дедов, М. Т. Збродов, А. П. Клячин, П. Г. Пищугин, С. В. Шохин, Т. И. Егоров, В. В. Юров.

За успешное выполнение заданий НКВД—НКГБ СССР в условиях военного времени 14 сотрудников Управления награждены именным оружием: С. А. Ананьин, А. С. Картавых, К. С. Могилин, М. Д. Михальченко, М. А. Палкин, М. Я. Пушкарев, А. К. Павлюкевич, А. П. Кононов и другие.

За проявленную инициативу, находчивость при розыске особо опасного фашистского агента Задорожного приказом НКГБ СССР от 15 марта 1944 года награждены именным оружием Л. Л. Мирошниченко и Н. Н. Дуванов, за поимку агента тайной немецкой полиции — именными часами А. И. Пучков и М. Г. Васильев.

Воронежские чекисты внесли свой достойный вклад в общее дело разгрома врага.

А. Гринько ЧЕКИСТЫ В БОЯХ ЗА ВОРОНЕЖ

Бои в правобережной части Воронежа — одна из памятных страниц летописи Великой Отечественной войны. Мужеством и героизмом советских воинов были пресечены все попытки гитлеровцев полностью овладеть городом и через него продвинуться дальше на восток.

«Опьяненные первыми успехами, — писала газета «Правда» 27 июля 1942 года, — немцы широко разбежались и расшибли себе лоб о стену стойкости наших частей. Более полутора месяцев колотится враг под Воронежем, будучи не в состоянии продвинуться дальше».

В числе частей Советской Армии, оборонявших в те дни. Воронеж, были 41, 125, 233 и 287-й полки НКВД. Воины-чекисты сражались с врагом на южных, западных и северных окраинах города, участвовали в боях на Чижовке, у аэропорта, сельскохозяйственного института, Отрожских железнодорожных мостов, Березовой рощи, стадиона «Динамо», бились с фашистами на площадях и улицах центральной части города. Они наносили врагу тяжелые потери в людях и технике, заставляли его топтаться на месте, а в ряде случаев и отступать.

Александр Голубев БАЛЛАДА О МОСТАХ

Летом 1942 года шли ожесточенные бои с гитлеровцами в районе Отрожских мостов. Беспримерную храбрость и мужество проявили в битве с врагом воины 125-го полка НКВД.

На месте их героической гибели установлен памятник.

С. Ананьин И СНОВА ПОШЛИ ПОЕЗДА

Сергей Александрович Ананьин — полковник в отставке, почетный сотрудник госбезопасности, участник Великой Отечественной войны.

В марте 1925 года Ф. Э. Дзержинский обратился к товарищам по революционной борьбе с памятным документом — им было написано «Письмо к старым чекистам». Суть «Письма» состояла в том, что история органов государственной безопасности имеет громадное значение не только при изучении Октябрьской революции, но и в последующие годы в борьбе за сохранение власти пролетариата, ибо чекисты принимали и принимают активное участие в строительстве социализма, в том числе и в решении народнохозяйственных задач. Поэтому Феликс Эдмундович призывал старых чекистов заняться составлением воспоминаний, охватывая в них и политическую и экономическую работу. По мнению Дзержинского, это было важно для истории.

Время подтвердило справедливость его слов. Ведь чекисты во главе с Ф. Э. Дзержинским занимались не только своим прямым делом. Многие и многие из них восстанавливали разрушенную в годы гражданской войны промышленность, поднимали железнодорожный и водный транспорт. Чекист — это прежде всего, по выражению Ленина, хороший коммунист.

В Великую Отечественную войну чекисты выявляли и обезвреживали гитлеровских шпионов, диверсантов, террористов. Советская разведка и контрразведка одержала победу над фашистской разведкой и контрразведкой. Произошло это благодаря тому, что советские чекисты всегда опирались и опираются в наши дни на помощь советского народа, патриотов других стран.

Выявлением и поимкой гитлеровской агентуры на Воронежском фронте, а также разведкой за линией фронта довелось заниматься и мне. Но в этой книге я хотел бы рассказать об одном эпизоде, казалось бы, не имеющем прямого отношения к чекистским делам.

…В начале 1942 года на стратегически важном участке Юго-Восточной железной дороги — Воронеж — Лихая — вблизи от фронта сложилось тревожное положение. За Лихой уже хозяйничали гитлеровцы, они предпринимали отчаянные попытки прорваться к этому участку дороги. Перед железнодорожниками стояла чрезвычайно важная задача: обеспечить бесперебойное продвижение воинских эшелонов. Но… многие эшелоны останавливались в пути, и не из-за бомбежки. Гитлеровские стервятники охотились за эшелонами, но машинисты научились их обманывать, — когда сбрасывались бомбы, они то резко тормозили, то развивали недопустимую в мирное время скорость. В чем же причина остановок? Возникло подозрение, что это дело рук диверсантов.

Воронежское управление получило указание НКВД СССР: срочно направить оперативно-чекистские группы на станцию Глубокая, где находилось основное паровозное депо, и на станцию Лихая. Я был назначен начальником группы на станции Глубокая — видимо, учли, что раньше я работал в дорожно-транспортном отделе НКВД Московско-Донбасской железной дороги.

Добрались до Глубокой 19 марта попутным эшелоном и сразу же включились в разбор чрезвычайного происшествия: машинист решительно отказывался вести эшелон, с отчаянием повторяя, что, мол, опять будет авария. Пришлось отстранить его от поездки. Мы пошли к начальнику отделения паровозного хозяйства Д. Н. Константинову. Из его слов поняли, что глубокинские машинисты привыкли водить поезда на твердом топливе, но Донбасс отрезали гитлеровские войска, угля не было, и надо было срочно переходить на нефтяное отопление. Дело это для машинистов было незнакомым. Управление дороги прислало машиниста-инструктора депо Тбилиси Мелкадзе, но он плохо владел русским языком, и машинисты объяснения его понимали с трудом. Мы отправились в депо, чтобы побеседовать с железнодорожниками. Только подошли, началась очередная бомбежка депо, но никто из ремонтников не покинул рабочего места — уже привыкли. Они подтвердили, что причина ежедневных аварий, остановок в пути — плохое знание машинистами того, как отапливать паровозы нефтью. Разыскали Мелкадзе. Георгий Якинтевич оказался пожилым человеком, много лет водил поезда на нефти, а вот передать свой опыт другим не умел, говорил, что для этого нужно немало времени.

Немало времени! А тут дорог каждый день, каждый час! Вот мы и решили записать его рассказ-наставление и срочно отпечатать. Мои товарищи стали выполнять другие оперативные задания — надо было проверить версию, не действуют ли диверсанты, а я весь вечер и ночь сидел с Георгием Якинтевичем в конторе, записывал его лекцию.

После бессонной ночи мы с Мелкадзе пришли к Д. Н. Константинову, я попросил быстро собрать руководящий состав отделения, свободных от поездок машинистов, их помощников, слесарей-ремонтников и зачитал лекцию. Мелкадзе ответил на возникшие вопросы. Лекция была одобрена. Ее издание наша оперативно-чекистская группа взяла на себя. Отпечатали лекцию-памятку рабочие типографии районной газеты «Ленинский путь» тиражом 200 экземпляров, им не надо было объяснять, как это важно. В тот же день мы раздали памятки всем машинистам, слесарям, пояснили, что даем день на изучение, а потом устроим экзамен. Экзамен машинисты выдержали с честью. Сразу же после этого количество аварий резко сократилось.

И вот у меня в руках чудом сохранившаяся книжечка карманного формата. На обложке из серого мягкого картона напечатано:

И внизу:

Теперь, когда прошло более сорока лет, можно сказать совершенно объективно, что эта книжечка — издание оперативно-чекистской группы Управления НКВД по Воронежской области.

Выждав немного, убедившись, что воинские эшелоны пошли бесперебойно, в начале апреля мы вернулись в Воронеж, чтобы вскоре принять участие в боях за свой родной город.

А. Сидоров ОСТАВЛЕНЫ В ТЫЛУ ВРАГА

Почетный сотрудник госбезопасности Анатолий Александрович Сидоров в годы Великой Отечественной войны работал в органах НКГБ—МГБ, руководил оперативной группой, позднее Острогожским районным отделом НКГБ. Ныне находится на ответственной советской работе.

Из сообщения Совинформбюро за 6 июля 1942 года было известно, что в течение дня наши войска вели ожесточенные бои западнее Воронежа и юго-западнее Старого Оскола.

Линия фронта вышла к Дону. Лавина немецко-фашистского наступления покатилась к югу. А днем раньше в острогожском направлении устремились подвижные моторизованные части 4-й танковой армии генерала Гота. Наши войска отходили с тяжелыми боями к излучине Дона и Тихой Сосны, оставляя горящий Острогожск. Враг рвался к Воронежу.

Начальник Острогожского райотдела НКВД В. Ларичкин давал последние указания чекистским разведчикам, оставляемым в тылу врага. Группа патриотов была заранее подобрана из тех, кто не был призван в армию по состоянию здоровья или по возрасту. Они прошли специальную подготовку в Воронеже под руководством опытных чекистов Управления НКВД Н. А. Беленко и В. В. Юрова. Общее руководство подготовкой осуществлялось секретарем обкома ВКП(б) членом Военного совета Воронежского фронта А. М. Некрасовым.

Для Острогожска наступили черные дни оккупации. Гитлеровцы убивали активистов, грабили квартиры, разрушали постройки. На уцелевших стенах зданий запестрели приказы коменданта: за содействие партизанам и пленным — расстрел, за нарушение комендантского часа — расстрел, за малейшее неповиновение немецким властям — расстрел.

Фашистская газета «Острогожский листок» в сентябрьском номере за 1942 год сообщала:

А события развивались так. В начале июля сорок второго года, с приходом оккупантов, бургомистр К. Муратов, угрожая расправой, приказал специалистам приступить к работе. Для устрашения горожан на перекрестке улиц соорудили виселицу…

На работу явились механик плодокомбината К. Н. Согин, мастер-печник горкомхоза Г. А. Федосенко, главный электромеханик кожзавода Н. И. Белошапкин, старший механик городского кинотеатра В. Ф. Цыбулин…

Письменным разрешением на восстановление мельницы К. Н. Согин пользовался как пропуском. Под предлогом поиска запчастей он свободно расхаживал по городу, бывал в окрестных хозяйствах. А это давало ему возможность собирать разведданные о войсках противника, о местах их сосредоточения. При случае совершал диверсии. В пригородном совхозе «Победа» он вывел из строя двигатель мехмастерской и повредил приводы к станкам. А восстановление мельницы затянул на три месяца. Работать она стала лишь в сентябре.

Рабочие на мельнице часто менялись. Согин и пользовался этим. Оставаясь один, он в размолотый фураж подсыпал битое стекло и ядохимикаты, которые брал в хозяйственной лаборатории плодокомбината. Из размолотых 40 тонн зернофуража ему удалось привести в негодность свыше 25 тонн.

Местные жители приносили на мельницу зерно, спрятанное от фашистских грабителей. Согин с товарищами организовали его помол и тем самым многих спасли от голодной смерти.

В январе 1943 года, перед освобождением Острогожска, когда наши войска уже вели разведку боем, К. Н. Согин первым связался с прорвавшимися с передовой бойцами Красной Армии, передал командиру схему оставшихся огневых точек, складов оружия и боеприпасов противника.

Не менее успешно действовали и другие патриоты, оставленные для подпольной работы. Н. Белошапкин, чтобы не вызывать подозрений, пошел работать на кожевенный завод. Перед этим его в полиции предупредили:

— Твоего брата Данилу, коммуниста, уже расстреляли. И с тобой то же будет, если не станешь восстанавливать завод.

В это время оставшуюся часть оборудования предприятия оккупанты демонтировали и увозили в Германию. Белошапкин, где это было возможно, перед погрузкой в вагоны разукомплектовывал и портил станки и машины. Он активно участвовал в спасении советских военнопленных, находившихся в лагере вблизи кожзавода. Их большими группами ежедневно под охраной, загоняли для работы на завод. По инициативе Белошапкина рабочие по окончании смены брали с собой по одному пленному, давали им в руки топор, лопату или корзину и выводили через проходную. Следуя его совету, рабочие завода М. А. Акимова, К. И. Лукьяненко, П. А. Зуева укрывали у себя дома пленных, помогали им переходить через линию фронта.

Старший киномеханик острогожского кинотеатра «Спартак» В. Цыбулин, которому тогда было немногим более двадцати лет, тоже был оставлен с заданием. Кинотеатр был разрушен. Виталий стал ремонтировать часы, замки. Заказчиков искал на рынке. Здесь, в многолюдье, узнавал нужную информацию…

Штабные связисты гитлеровцев на участке Острогожск — Новая Сотня открыто уложили многожильный телефонный кабель. В. Цыбулин, близко проживавший от этого места, выбрал удобный момент, повредил линию. В результате линия связи с армейскими штабами белгородско-харьковского направления была выведена из строя.

Вот еще два примера. Комендант Ланг распорядился отремонтировать печи в двух казармах пересыльного пункта фашистских солдат. К этой работе привлекли печных дел мастера Г. А. Федосенко, дали ему в помощь рабочих из немецкого хозвзвода и пленных, Федосенко сразу понял, что они в печном деле мало что смыслят. В двенадцати печах, переложенных им, Федосенко устроил немцам «сюрприз». Угарные газы свободно проникали в казармы, и санитарные машины едва успевали вывозить своих вояк…

Выполнял задания и бухгалтер лушниковского колхоза «Политотдел» Ф. И. Попов. Он организовал раздачу колхозникам хлеба, заготовленного оккупантами. Составлял ведомости с приписанными трудоднями, выгадывая хлеб и для пленных, бежавших из лагерей и спасавшихся у населения. Исключал из списков на изъятие скота семьи активистов и фронтовиков, предупреждал колхозников о намечавшихся облавах и обысках.

Бесстрашные патриоты Родины вели, казалось бы, незаметную, но самоотверженную борьбу с фашистами, помогали фронту чем могли.

М. Гончаров ПАРТИЗАНСКОЕ ЗАДАНИЕ

Боевой программой воронежских коммунистов с первых дней войны стала директива Совнаркома СССР, ЦК ВКП(б) от 29 июня 1941 года, определявшая деятельность партийных и советских органов в условиях непосредственной близости фронта и на оккупированной территории. Исходя из требований этой директивы, указаний обкома партии, четко определила свои задачи и Подгоренская районная партийная организация. 20 июля 1941 года на пленуме райкома партии было принято решение о немедленной перестройке всей политической и организаторской работы на военный лад, подчинении ее интересам фронта, задачам разгрома врага.

Все, кто мог держать в руках оружие, уходили на фронт. И в первых рядах были коммунисты. Женщины, старики, подростки заменили ушедших на фронт мужчин. Они работали на тракторах и комбайнах, трудились на ремонте дорог, вступали в народное ополчение, изучали военное дело.

Летом сорок второго огненный шквал войны опалил и подгоренскую землю. Сотни трудящихся района вышли на сооружение оборонительных рубежей, шла подготовка к организации партизанской борьбы в тылу врага. Еще в начале июня на одном из совещаний партийного актива первый секретарь РК ВКП(б) А. Ф. Анпилогов докладывал о конкретных мерах по организации партизанского отряда. Речь шла о подборе и подготовке людей, создании продовольственной базы и тайников с оружием, о развертывании массово-политической работы среди населения на случай оккупации района. Всеми этими вопросами занимались секретари райкома партии, работники райисполкома, органов НКВД.

Однако обстановка сложилась так, что сформировать отряд, подготовить для него склады и базы не представилось возможным. В конце июня и начале июля немецко-фашистские войска крупными группировками начали наступление на воронежском направлении. Вскоре завязались бои на подступах к Россоши и юго-западнее Кантемировки. Противник подтянул туда большие резервы и предпринял попытку замкнуть в кольцо наши войска в районе Среднего Дона.

Райком партии и другие учреждения были эвакуированы за Дон, в Лосево. И уже там секретарем райкома ВКП(б) Анпилоговым и начальником НКВД района майором Дружиненко при непосредственном участии оперативной группы областного комитета партии был сформирован партизанский отряд Подгоренского района «За Родину». Сначала отряд насчитывал до тридцати человек, но в связи со сложностями переброски больших формирований через линию фронта и особенно их переправы через Дон численность отряда была значительно сокращена.

Командиром партизанского отряда «За Родину» был утвержден Всеволод Данилович Костукевич — начальник уголовного розыска районного отдела НКВД, а комиссаром Николай Павлович Прохоренко — заместитель начальника политотдела Сагуновской МТС.

Партизаны прошли соответствующую подготовку. После проверки боевой готовности, экипировки и вооружения они в конце сентября вышли к переднему краю для перехода линии фронта. И было их всего восемь человек. Кроме Костукевича и Прохоренко в группу входили А. К. Самсоненко — второй секретарь РК ВКП(б), Л. М. Леонов — заведующий отделом райкома партии, А. А. Горбатко — заведующий финансовым отделом райисполкома, М. Г. Спичкин — управляющий конторой «Заготскот», М. Е. Банченко — председатель колхоза «Серп и молот» и Н. И. Мамонтов — участковый инспектор милиции.

Ночью группа Костукевича с помощью разведчиков и саперов одного из передовых полков наших войск переправилась в районе села Покровки через Дон, преодолела передовые позиции противника и уже на рассвете следующего дня вышла на территорию Андреевского сельского Совета.

Так начались боевые будни подгоренских партизан во вражеском тылу.

Перед группой Костукевича ставилась задача вести разведывательную и диверсионную работу в тылу оккупационных войск, нарушать их линии связи, проводить массово-политическую пропаганду среди населения оккупированных сел, поддерживать постоянную связь с райкомом партии и штабом воинского соединения, куда регулярно пересылать всю информацию о разведке тылов противника, численности его войск в гарнизонах, дислоцируемых на территории района.

В выполнении этих задач партизанам помогали советские люди — патриоты Родины. Таких честных и преданных людей, проявивших готовность помогать партизанам, было немало. С их помощью разведчики добывали нужные сведения о противнике, они предупреждали партизан об опасности, обеспечивали их продуктами питания, помогали оружием.

Случилось так, что первые шаги партизан на подгоренской земле были сопряжены с опасностью попасть в облаву фашистских карателей. И первым, кто пришел им на помощь, был Роман Иванович Забугин из хутора Щедрин. Он укрыл разведчиков в надежном месте, а когда опасность миновала и партизаны уходили по своим маршрутам, Забугин передал им шесть автоматов с снаряженными дисками и несколько десятков гранат, в их числе две противотанковые.

— Где же ты раздобыл такое богатство? — спросил его Костукевич, довольный подарком.

— Подобрал на поле боя. В июле еще. Спрятал, знал, что пригодятся. Если бы вы не пришли, сами нашли бы им применение, — ответил Роман Иванович.

— Спасибо тебе, добрый человек, — поблагодарил Прохоренко, — все это нам пригодится.

Теперь все партизаны были вооружены автоматами ППШ. С ними было удобнее. Карабины спрятали про запас.

Добрые люди выручали партизан не раз. Встречи с такими людьми придавали им уверенности в своих силах, смелости и решительности.

Узнав, что в хуторе Ткачи оккупанты содержат в свинарнике около семидесяти военнопленных красноармейцев, партизаны решили напасть на охрану и освободить военнопленных. Провели разведку. Установили, что сарай охраняется небольшим караулом, состоящим из одного трехсменного поста. Ночью подошли к сараю, сияли часового, сбили замки, открыли двери и объявили, что все военнопленные свободны и могут уйти за Дон, к своим.

Костукевич и Прохоренко рассказали красноармейцам об обстановке на территории района, уточнили маршруты движения к Дону и возможные места переправы через реку. В ту же ночь красноармейцы ушли в сторону Дона, а вслед за ними ушли подальше от хутора и партизаны. Остаток ночи и весь последующий день они скрывались в густых камышах вблизи села Коренщины.

Партизаны были голодными, сильно промерзли, костра не разжигали, боялись обнаружить себя. Постоянного места базирования у них не было. Все время в бесконечном передвижении. Выполнив ту или иную задачу, разведчики тут же торопились уйти, чтобы не попасть в поле зрения карателей. Жизнь партизан осложнялась и отсутствием продовольственной базы.

Местные жители всячески помогали им, в том числе и продуктами питания, но разведчики знали, что сами они, эти люди, жили впроголодь и зачастую отдавали последнее. Потому партизаны старались сами добывать продовольствие, отбирая его у оккупантов.

Однажды Митрофан Григорьевич Спичкин узнал, что по дороге между Гончаровкой и Григорьевкой через каждые два дня курсировала повозка с двумя немецкими солдатами. Они возили из Гончаровки печеный хлеб, мясо, масло, яйца и другие продукты для своей команды. Дорога проходила по длинной ложбине и пересекала небольшой овраг, через который был перекинут деревянный мост. В этом овраге и засели на рассвете Спичкин, Горбатко и Мамонтов. Сидели часа два, если не больше. Наступило утро. Наконец показалась повозка. Два фрица, усевшись на ней, громко и беспечно разговаривали о чем-то, гоготали, не подозревая об опасности.

— Разъезжают как у себя дома, гады. Ничего не боятся, — со злостью сказал Горбатко.

— Награбили, потом жрать будут. Они это любят, — поддержал разговор Спичкин.

— Сейчас мы их накормим. Приготовиться. По фашистам огонь! — скомандовал Мамонтов и первым пустил короткую очередь из автомата по гитлеровцам.

Фрицы мигом слетели с повозки, как будто их ветром сдуло, бросились бежать, но тут же их настигли очереди Горбатко и Спичкина. Убитых гитлеровцев партизаны сбросили в овраг, засыпали землей, а телегу с продуктами доставили в урочище Скорорыб. Там разгрузили продукты, а лошадей и повозку отогнали подальше от урочища.

…Когда Николай Павлович Прохоренко работал в Сагуновской МТС, он знал почти всех жителей поселка и поддерживал с ними добрые отношения. Хорошо он был знаком и с дежурным по станции Сагуны — Василевским Борисом Павловичем. Через него они узнали о складах с хлебом, подготовленным для погрузки в железнодорожные вагоны. Партизаны решили взорвать эти склады, не дать оккупантам вывезти хлеб. Но у них не было взрывчатки. Тогда решили поджечь их. И опять проблема: где взять бензин? Три канистры бензина добыл Прохоренко через того же Василевского. В распоряжении партизан была одна ночь. Пробравшись незаметно к хранилищу и выждав, пока часовой зашел в караульную будку погреться, Прохоренко, Леонов и Мамонтов полили стены хранилища бензином и подожгли его… Ну, а потом, как и всегда, бежать. И как можно дальше. Укрывали их темная ночь и густая лесополоса у дороги…

Эти небольшие, но довольно дерзкие операции подгоренских партизан не могли оставаться не замеченными оккупационными властями и карательными органами. Подгоренский бургомистр, немецкое гестапо и полицейское управление знали, что на территории их оккупационной зоны действуют советские партизаны. И, конечно, охотились за ними.

Длительную облаву на партизан провели каратели после освобождения пленных красноармейцев в хуторе Ткачи. Но эта акция закончилась безуспешно.

Партизаны после каждой операции сразу же меняли место своего базирования. Чаще всего они бывали у Михаила Прокопьевича Тарасенко — лесника из хутора Окраюшкино. Он пользовался некоторым доверием у оккупационных властей, имел постоянный пропуск для передвижения по территории района, бывал в Подгоренском и выполнял задания Костукевича.

В начале октября группа Костукевича провела операцию по выводу из строя важной линии связи оккупантов, проведенной из Острогожска через Подгорное на Россошь. Ночью на участке между совхозом «Опыт» и карьером цементного завода партизаны в нескольких местах повредили линию. Гитлеровцы восстановили ее. Партизаны снова вывели ее из строя уже на границе Подгоренского и Ольховатского районов. Вырезанные куски кабеля они затаскивали далеко в посевы, забрасывали в овраги. Так несколько дней подряд разведчики лишали фашистов телефонной и телеграфной связи, необходимой им во фронтовой полосе.

Но была еще одна коммуникация связи гитлеровцев, которая не давала покоя Костукевичу. Ее оккупанты проложили из Россоши на Белогорье, и пролегала она через хутор Курени, где разместился какой-то штаб. Именно этот штаб и интересовал Костукевича. Ему нужна была связь с Куренями, нужен был человек, который помог бы разведчикам получить интересующие их сведения о линии связи, о штабе… Вот тогда-то он и вспомнил об Анне Гринько. С ней он познакомился в Подгорном еще до захвата его гитлеровцами. Аня приходила в магазин за мылом и солью, случайно оказалась свидетельницей, как здоровый молодой парень обворовал в очереди женщину — похитил у нее кошелек с деньгами. Вора поймали, привели в милицию. Туда же пригласили и Аню Гринько как свидетельницу. Костукевич присутствовал при разборе дела о хищении денег. Девушка понравилась ему. Он пригласил ее в свой кабинет, попросил рассказать о себе. Из рассказа узнал, что родилась она в селе Резникове Харьковской области, в семье бедняка. Ее отец, Николай Петрович Гринько, работал председателем колхоза, с первых дней войны ушел на фронт, а она с матерью и младшим братом эвакуировалась в придонской хутор Курени. Аня была комсомолкой, окончила десять классов, и ей очень хотелось пойти на фронт, но у них болела мать. Она нуждалась в ее помощи.

Вспоминая об Анне Гринько, Костукевич был уверен, что на эту девушку можно положиться: смелая, решительная, комсомолка. Значит, ему надо встретиться с ней. И в Курени должен идти он сам. Посоветовавшись с Прохоренко, Костукевич пошел в хутор.

От Окраюшкина до Куреней напрямую — рукой подать. Но приходилось много петлять: пробирался по занятой врагом территории. На это ушла целая ночь. Потом почти весь день провел в ближнем от хутора лесу, в надежде встретить кого-нибудь из местных жителей и попросить вызвать к нему Анну. Наконец ему повезло. Он увидел парня лет семнадцати; тот ходил с длинной клюкой по лесу и обламывал сухие ветки на деревьях, заготовлял дрова. Костукевич тихо окликнул парня. Тот сначала испугался, увидев незнакомого человека, потом осмелел, подошел, спросил:

— Вы меня?

— Тебя, — подтвердил Костукевич. — Ты из Куреней?

— Из Куреней. А что?

— А кто будешь-то?

— А вам зачем? — осторожничал парень.

— Ну, ты можешь хотя бы сказать, как тебя зовут?

— Андреем. Но зачем вам?

— Да, понимаешь ли, какое тут дело, — доверительно заговорил Костукевич. — Я после ранения лежал в госпитале вместе с Гринько Николаем Петровичем, и он мне рассказывал, что в вашем хуторе живут его жена и дети, эвакуированные из-под Харькова. Не знаешь, есть такие?

— Гринько? Конечно, есть, — с мальчишеской откровенностью ответил Андрей. — И тетка Ирина, и Анька, и Николай… Все здесь живут.

— Ну, вот и хорошо, — с удовлетворением отозвался Костукевич. — Ты мог бы вызвать ко мне сюда Анну? Отец просил передать ей кое-что… Ты тайны хранить умеешь?

— Конечно. Я же комсомолец!

— Тогда иди в село и пригласи сюда Аню, но только так, чтобы об этом никто не знал. Матери и брату ни слова. Ясно?

— Ясно. Это я мигом, — заверил его Андрей и помчался в сторону хутора.

Костукевич облегченно вздохнул. Осталось подождать. В лесу было тихо, спокойно. Хорошо думалось. Снова и снова вспоминалось недавнее партийное собрание группы, на котором его приняли кандидатом в члены ВКП(б). Рекомендации для вступления в партию ему дали Самсоненко и Леонов. Все коммунисты проголосовали за него единогласно. Это была самая радостная и счастливая минута в его жизни.

…Родился он в 1896 году в селе Озеро Луцкого района Волынской области в бедной крестьянской семье. В десять лет уже работал, помогал отцу по хозяйству. В 1916 году призвали в царскую армию. Весть об Октябрьской революции воспринял с радостью. В гражданскую добровольно перешел на сторону Красной Армии. Воевал в артиллерийской батарее в составе 33-й Кубанской кавалерийской дивизии и конного корпуса Думенко. Участвовал в боях против белогвардейских полчищ Шкуро, Мамонтова, Деникина, Врангеля. На всю жизнь запомнились бои за Краснодар, Новороссийск. Затем служил в составе коммунистического бронепоезда им. В. И. Ленина, где пришлось вести тяжелые бои на Северном Кавказе и против белополяков.

В 1922 году, после демобилизации из армии, добровольно пришел в органы советской милиции. Поначалу работал участковым уполномоченным, затем — в уголовном розыске. В 1926 году, после окончания Харьковской школы старшего комсостава милиции, был направлен в Черниговскую область, в Нежинский район для борьбы с бандами Сапонова. Это была самая жестокая банда на Украине. Ее целью было уничтожение советских и партийных работников, сельского актива. Долго гонялись за ней, пока не обезвредили ее атамана Сапонова и не разгромили всю шайку головорезов.

Там, на Черниговщине, в местечке Ичня женился, обзавелся небольшим хозяйством.

В 1929 году переехал в Россошанский округ Воронежской области. Сначала работал в Кантемировском районе, а с 1934 года — в Подгоренском. Там и осел. И все время в уголовном розыске. Работа ему нравилась, а мужества и отваги в борьбе со всякой нечистью ему было не занимать.

Еще до назначения командиром партизанской группы дважды побывал во вражеском тылу. Ходил туда со специальным заданием обкома партии и органов госбезопасности по сбору сведений разведывательного характера. Нелегко было, но задание свое выполнил с честью: доставил важные разведывательные данные о войсках и штабах противника.

Когда его назначили командиром партизанской группы, первый секретарь райкома партии Алексей Федорович Анпилогов сказал: «Ты у нас, Всеволод Данилович, самый опытный в военном деле: гражданскую прошел, да и работа у тебя постоянно с риском связанная. Значит, тебе и командовать группой. Уверены, что доверие райкома партии оправдаешь».

Оправдать доверие партии — он считал это главным и сейчас, находясь на оккупированной врагом территории, возглавляя партизанский отряд.

…Наконец появились Андрей и Анна Гринько. Не сразу узнал он ее. В большой старой фуфайке, рваных резиновых ботах. Осунувшаяся, похудевшая, одни глаза блестели. Они были такими же большими и открытыми.

Незнакомым человеком показался Анне и Костукевич. Ей было трудно узнать того лейтенанта милиции, которого она видела в Подгорном. Перед ней стоял мужчина гораздо старше, с густой бородой, в коричневой куртке и черных брюках, заправленных в кирзовые сапоги. А вот глаза и улыбка вспомнились…

Всеволод Данилович подробно расспросил девушку об обстановке в хуторе, о фашистах и полицаях, о том доме, который его интересовал. Затем изложил свою просьбу — узнать, что находится в большом доме.

Девушка рассказала о зверствах фашистов в селе, о казни советского военнопленного Семена Козлова из Таловского района Воронежской области. Козлов с помощью хуторских комсомольцев пытался организовать побег пленных красноармейцев, находившихся в хуторе. Гитлеровцы использовали их на тяжелых работах в лесу. Фашисты узнали об этом. У Козлова при обыске нашли листовку с обращением Воронежского обкома и облисполкома к трудящимся временно оккупированных районов. Козлова всю ночь пытали. Когда он терял сознание, отливали водой и опять били. Семен держался стойко и фашистам не сказал ни слова. На другой день гитлеровские палачи привязали его к мотоциклу, потащили к Березнеговатскому лесу. Там они сначала заставили его вырыть яму, затем выкололи глаза и живым закопали в землю.

— С тех пор люди в хуторе боятся даже на улицу выходить. А к тому большому дому вообще подобраться страшно. Там постоянно стоит усиленная охрана, и что там делается, никому не известно, — закончила свой рассказ Аня.

После убедительных доводов Костукевича Аня согласилась выполнить его задание: познакомиться с немецким или итальянским офицером и через него получить интересующие разведчиков сведения. Всеволод Данилович подробно проинструктировал девушку, как лучше сделать все это, как вести себя в хуторе, чтобы не вызвать подозрений о ее связях с партизанами. Рассказал, как их искать потом…

— Ищи меня в хуторе Окраюшкино у лесника Тарасенко Михаила Прокопьевича.

Аня Гринько задание Костукевича выполнила. С опозданием, но выполнила. Сделала она это, когда в хуторе уже находились итальянцы. На вечеринке у старосты Ефрема Семенюка, организованной им в честь нового коменданта капитана Джино Манкузо, куда ее пригласила секретарша старосты Лилька Полиновская, она познакомилась с итальянским офицером майором Антонио Марио. Бывая у него на квартире, Аня однажды, воспользовавшись тем, что Марио был сильно пьян и крепко уснул, похитила из его папки топографическую карту с боевой обстановкой и пакет с фотоснимками авиаразведки.

Заполучив эти документы, Аня в ту ночь не решилась сама идти на поиски Костукевича, побоялась за мать и брата. Узнав о пропаже, их могли арестовать в качестве заложников. Она послала в Окраюшкино своего брата Николая. Анну на другой день арестовали и после допросов в комендатуре отправили в россошанскую тюрьму; там долго пытали, но Анна не сказала ни слова. Освобождение ей и другим арестованным принесли советские войска, взявшие Россошь.

Брат Анны, Николай Гринько, честно старался выполнить порученное ему дело. Он более трех недель колесил по окрестным хуторам и селам в поисках партизан, но безуспешно. Тогда он решил идти за Дон к своим. В это время началось наступление наших войск. Николая задержали советские разведчики во фронтовой полосе, доставили в штаб полка. Там он и передал похищенные сестрой документы одному из командиров в чине капитана.

Тот быстро развернул карту, несколько минут разглядывал ее, полистал фотоснимки, сказал:

— Эх, парень! Где же ты раньше был с этими документами? На карте нанесены рубежи обороны противника, указаны номера частей и пункты тылового обеспечения. На фотоснимках — вся линия обороны от Нижнего Карабута до Белогорья, и в глубину, и в ширину… Ну, ничего, кое-что из этих сведений нам еще пригодится.

Он подробно расспросил Николая, каким образом попали к нему эти документы, далеко ли до хутора, откуда он пришел. Затем приказал накормить его, обуть в новые солдатские сапоги и отправить обратно в Курени.

— Жди нас там, — сказал он на прощание.

Комсомолец Николай Гринько был первым, кто принес хуторянам радостную весть о начавшемся наступлении частей Красной Армии в районе Среднего Дона.

…Группа Костукевича в середине октября проводила разведку дорог, по которым началось интенсивное передвижение войск противника. Костукевич, Леонов и Банченко находились недалеко от Сергеевки и наблюдали за передвижением транспорта по шоссейной дороге, ведущей из Россоши на Белогорье. За сутки по ней прошло шесть автотранспортных колонн, в общей сложности около двухсот машин с горючим, продовольствием и боеприпасами. Ночью прогромыхали две колонны танков и бронетранспортеров по двадцать машин в каждой…

Прохоренко, Самсоненко, Мамонтов и Спичкин были в Сагунах. С помощью дежурного по станции Василевского они заполучили копию графика движения поездов в сторону Лисок и в обратном направлении на Россошь и Кантемировку. За сутки по железной дороге в сторону Лисок прошли два эшелона с войсками, наливняк с горючим и один эшелон с техникой. На укрытых брезентом платформах находились танки и бронетранспортеры. Всего двадцать платформ. С полуночи движение на дорогах несколько поутихло, а на рассвете возобновилось с новой силой. И опять войска, техника, горючее, продовольствие.

Обобщив собранные разведывательные данные, Костукевич пришел к выводу, что противник перебрасывает в район Среднего Дона свежие силы, подтягивает резервы.

Было принято решение послать двух разведчиков за Дон, чтобы доставить собранные ими данные в штаб воинского соединения и доложить в райкоме партии о состоянии дел в группе и ее работе. Пошли Алексей Горбатко и Леонид Леонов. Когда возвратились, принесли вещевой мешок, набитый листовками, изданными Подгоренским райкомом ВКП(б), для распространения среди населения оккупированных сел и деревень.

Листовки, забрасываемые в тыл врага, играли исключительно большую роль в мобилизации населения на борьбу с оккупантами. Областной комитет партии и Политическое управление Воронежского фронта организовали регулярный выпуск таких листовок. В них печатались письма-обращения к колхозникам, рабочим, интеллигенции, молодежи, партизанам оккупированных районов. С сентября сорок второго был налажен специальный выпуск газеты «Коммуна» для населения этих районов. Основной их целью было разоблачать лживую пропаганду гитлеровцев о Советском государстве, Красной Армии, положении дел на фронтах, не дать сломить у населения захваченных районов волю к победе, поднять его на борьбу с коварным врагом. Каждый державший такую листовку рисковал жизнью. И все же люди искали их, передавали из рук в руки, как великую ценность.

В одном из номеров газеты «Коммуна» от 14 сентября 1942 года было опубликовано Обращение обкома партии и облисполкома к трудящимся оккупированных районов. В нем говорилось:

Много радостных надежд принесла людям листовка Подгоренского райкома партии, обращенная ко всем колхозникам, рабочим и интеллигенции района, в которой было сказано:

Эти листовки всполошили гитлеровских прислужников. Они пытались найти и обезвредить тех, кто разносит их по хуторам и селам.

22 октября 1942 года разведчики распространяли листовку райкома партии. Прохоренко, Горбатко, Спичкин и Мамонтов проводили эту работу в Андреевке, а Костукевич, Самсоненко, Банченко и Леонов — в Буденновском. Когда пришли вечером в хутор, узнали, что в селе Грушевке комендант собрал десятка три полицаев. Готовилась облава на партизан. Разведчики сразу же направились в Грушевку. Пробрались к комендатуре участка и, когда полицаи выходили из помещения, обстреляли их из автоматов. Полицаи сначала разбежались, затем, опомнившись, стали преследовать партизан. Силы были неравными. Разведчики уходили в сторону Буденновского, поочередно прикрывая свой отход.

На другой день на территории Андреевского, Лыковского и Скорорыбского сельских Советов началась массовая облава на партизан. Но и на этот раз разведчикам удалось уйти. Укрылись они в доме Тарасенко.

В тот год рано наступила зима. Уже в середине октября начались устойчивые заморозки. Вскоре выпал снег и стало по-зимнему холодно. Находясь постоянно в сложных погодных условиях и совершая ежедневно многокилометровые переходы, разведчики испытывали большие трудности. У них износились одежда и обувь. Появились больные. Первым занедужил Банченко. Простуда и изнуряющий кашель терзали его до изнеможения. За ним последовал Спичкин: боли в груди, высокая температура…

Необходима была небольшая передышка, чтобы потеплее одеться, запастись боеприпасами. Тем более что Костукевич имел на это разрешение райкома партии. Его ему передал на словах Леонов, когда они с Горбатко возвратились из-за Дона. Но он долго не решался. Он ждал вестей от Анны Гринько, верил, что подвести она не могла. Обстановка сложилась так, что установить связь с ней он не мог, оставалось надеяться, что Анна найдет их сама… Того, что произошло с ней, Костукевич, разумеется, не знал.

Когда же похолодание резко усилилось и появились больные, он все-таки принял решение уйти всей группой на несколько дней за Дон.

В последних числах октября группа Костукевича покинула территорию района и подошла к переднему краю. Но там им не повезло. Они попали на минное поле противника. За разминирование взялся Горбатко. Он проходил специальную подготовку по минному делу… Работать пришлось ночью, под непрерывным огнем нашей артиллерии. Алексей Андреевич не сумел принять всех мер предосторожности и сам подорвался на одной из мин, получив тяжелое ранение ног, головы и правой руки. Легкие ранения получили Спичкин и Мамонтов, помогавшие Горбатко.

В ту ночь через передний край противника они не прошли. И на следующую тоже. Только через двое суток с помощью военной разведки они преодолели опасную зону, переправились через Дон и прибыли в Лосево. Алексей Горбатко был немедленно доставлен в медико-санитарный батальон, затем отправлен в госпиталь, а остальные разведчики явились в штаб воинского соединения, чтобы передать собранные ими разведывательные данные о противнике.

Пока проводилось переформирование группы и шла ее подготовка для работы в зимних условиях, на Воронежском фронте начались события, связанные с подготовкой наступательных операций наших войск. И заброска группы Костукевича в тыл врага задержалась. А когда началось наступление советских войск в районе Среднего Дона, необходимости в выходе группы на новое задание уже не было.

Оценивая деятельность партизанской группы В. Костукевича сейчас, необходимо учитывать обстановку и условия, в которых ей приходилось работать.

Партизанское движение в годы войны в нашей стране носило массовый характер, особенно на Украине, в Белоруссии, в Крыму, на Брянщине, в Ленинградской области. Нам хорошо известен славный боевой путь партизанских формирований Ковпака, Сабурова, Федорова, Линькова, Наумова, Медведева и многих других, чьи подвиги золотыми буквами вписаны в историю Великой Отечественной войны. Дела и слава их бессмертны.

Но были сотни и тысячи небольших по численности, крепких по духу и боевой сплоченности отрядов и групп местного значения, которые создавались в отдельных городах и районах и выполняли весьма важные задачи разведывательного и диверсионного характера.

Одним только своим появлением на захваченной врагом территории они поднимали моральный дух советских людей, организовывали их на священную борьбу с ненавистным врагом, вселяли веру в победу.

К числу таких отрядов относится и партизанская группа Всеволода Костукевича. Главная задача, которую выполняла группа, — это разведка тылов противника на территории своего района. Группа Костукевича находилась во фронтовой полосе, в непосредственной близости к линии фронта, на территории, насыщенной вражескими гарнизонами и учреждениями оккупационных властей, которая строго контролировалась карательными органами. Активно действовать в таких условиях было очень трудно. Действия группы усложнялись из-за открытой местности. Отсутствие больших лесных массивов на территории района лишало ее возможности свободно маневрировать и проводить более дерзкие операции диверсионного характера. Группа была малочисленной и в той обстановке не могла быть обеспечена средствами связи, материальной базой. Но и в этих условиях группа успешно выполняла задачи разведывательного и диверсионного характера, немалая заслуга в этом командира группы чекиста Всеволода Даниловича Костукевича.

Л. Васильев ТРОПЫ ПРОПАХШИЕ ПОРОХОМ

Леонид Михайлович Васильев, воронежский чекист, сорок лет жизни отдал работе в органах государственной безопасности. В годы Великой Отечественной войны выполнял специальные задания командования в тылу немецко-фашистских войск. За ратные подвиги награжден боевыми орденами и медалями.

Чем дальше уходят годы Великой Отечественной войны, годы смертельной борьбы за свободу и независимость Родины, тем острее и осмысленнее воспринимается то, что пережито на полях сражений, на дорогах, опаленных пожарами, политых кровью и слезами. Такое не забывается, такое забыть невозможно.

…Помню первые военные дни. Я, тогда молодой московский рабочий, имевший броню, как и мои товарищи по труду, считал, что только на фронте, на передовой, смогу внести вклад в дело борьбы с ненавистным врагом. Находиться же в тылу, работать на заводе, хотя и здесь было неимоверно тяжело, хотя и здесь во многом решалась судьба Отчизны, считал недостаточным.

В те дни был сформирован и отправлен на фронт полк ополченцев, в который попали и многие мои сверстники, хорошо знакомые мне заводские ребята. Я тоже стремился на фронт защищать Москву, но мне отказали.

Когда пришло известие, что полк, проявив мужество, в ожесточенном, кровопролитном сражении под Смоленском почти полностью погиб, но не отступил перед врагом, я снова написал заявление с просьбой отправить меня на фронт. И снова директор завода написал на моем заявлении: «Отказать». Когда же ему на стол положили третье мое заявление, он не смог сдержать гнева. «Прекратите писать, иначе прикажу арестовать на тридцать суток и заставлю работать», — наложил он резолюцию.

Начальник цеха, поставивший меня об этом в известность, в свою очередь добавил:

— Не забывай, Леня, что ты комсомолец. Вспомни, когда вступал в комсомол, что обещал? Работать там, где тебе прикажут. Забыл, что ли? А насчет фронта… Не один ты такой, не один ты туда стремишься. Только кто же здесь будет давать вооружение? Не подумал об этом? Тут такой же фронт, Леня…

Начальник цеха ничуть не преувеличивал. На заводе обстановка была фронтовой, сутками мы не покидали цехов, выполняя заказы Красной Армии. И резолюция директора завода, и слова начальника цеха несколько умерили мой пыл. Во всяком случае, я уже не досаждал своими заявлениями начальству.

Первые месяцы войны были для нас особенно тяжелыми. Гитлеровцы приближались к Москве. К тому времени наше предприятие эвакуировали в Казань. Поначалу мы работали под открытым небом. Но ни холод, ни голод, ни другие лишения не могли остановить нас, тружеников тыла, в стремлении дать фронту как можно больше необходимой продукции.

…Однажды в конце января 1942 года ко мне подошел комсорг цеха.

— Хочешь поехать в Москву?

Я отмахнулся.

— Нашел время для шуток!

— Не шучу я, Леня. Нужны два человека от нашего комсомольского коллектива. Получили указание — подобрать двух крепких ребят. Ты у нас по всем статьям подходишь. Силища у тебя — будь здоров! Да и ловкости не занимать. Ты у нас и боксер, и борец, и пловец, и конькобежец… Ну, а насчет духа… Ты же писал заявление с просьбой отправить тебя на фронт?

— Писал, — ответил я. — Да что толку. Чуть под арест не угодил. Да в чем дело? К чему весь этот разговор?

— Я же тебе сказал, что надо подобрать двух человек для учебы. А потом — в тыл врага. Пойдешь?

Я тут же согласился, хотя и не представлял себе, что конкретно от меня будет требоваться.

Через несколько дней я был в Москве. Прошел несколько комиссий. С нами беседовали ответственные работники в Наркомате внутренних дел СССР, в ЦК комсомола. Беседы заканчивались примерно такими словами: подумайте, дело непростое, опасное.

Помнится, никто из нас не изменил решения.

Затем три месяца с раннего утра до поздней ночи изучали особенности борьбы во вражеском тылу.

После учебы нашу оперативно-разведывательную группу направили в распоряжение Управления НКВД по Орловской области. А вскоре самолетами перебросили в тыл врага.

В группе были коммунисты и комсомольцы. И только Леша Акимов беспартийный. Перед нами поставили задачу сообщать о сосредоточении вражеских сил и военной техники, взрывать эшелоны противника, уничтожать мосты и переправы, создавать в партизанских отрядах группы подрывников, карать изменников Родины.

Доставили мы на оккупированную гитлеровцами территорию и большое количество листовок, в которых рассказывалась правда о положении на фронтах. Нам поручалось вести и политическую, разъяснительную, работу среди населения захваченных врагом городов и сел.

Мы действовали в районах Почепа, Трубчевска, Погара, Стародуба и других населенных пунктах, которые ныне входят в состав Брянской области.

В первый же день после нашего приземления на оккупированной немецко-фашистскими войсками территории мы попали в довольно сложное положение. От каждого из нас потребовались и выдержка, и мужество, и сообразительность.

В путь от места высадки до партизанского отряда им. Фурманова мы тронулись вечером. Шли всю ночь, обходя населенные пункты, в которых располагались вражеские гарнизоны. Встретившие нас у места приземления партизаны выделили проводника. Петрович, так его звали, маршрут знал хорошо и вел нас довольно быстро. Правда, на проселочной дороге мы едва не напоролись на колонну оккупантов, которая проследовала буквально в нескольких десятках метров от нас.

И когда казалось, что все самое опасное позади, раздался испуганный голосок Зои, девушки-разведчицы:

— Ой, я потеряла документы!..

— Какие документы? — не понял комиссар группы Григорий Кондратов. — Мы ведь перед вылетом все личные документы сдали.

— А я не сдала. Там паспорт и еще кое-что…

За такой проступок надо бы спросить как следует. Но что можно сделать, если перед нами стояла растерянная девчонка, виновато хлопала глазами, из которых вот-вот брызнут слезы? Комиссар только рукой махнул и ушел обратно, искать документы. Все понимали, что если паспорт и другие личные документы девушки попадут в руки врагов, неприятностей не оберешься.

Кондратов нашел злополучные Зоины документы, но на это ушло время, уже начало светать. Ночью нас укрывала темнота, теперь же — лишь небольшие деревца да кустарники.

Рядом располагалось село, где было полно фашистских солдат и полицаев. О себе они дали знать почти сразу же после возвращения Кондратова. Наш десантник Дмитрий Дорогавцев обнаружил следившего за нами полицая и свалил его выстрелом. Раненый полицай, однако, сумел уползти. Видимо, он и сообщил находившимся в селе оккупантам о нашем появлении. Вскоре мы обнаружили карателей, которые двигались в нашу сторону. Их мы насчитали более пятидесяти.

Началось преследование. Я предложил занять круговую оборону, так как по почти открытой местности отходить было рискованно, враги могли узнать, сколько нас, и просто перестрелять. Мы встретили карателей огнем. Пустили в ход гранаты.

Потеряв около тридцати человек убитыми и ранеными, враги отступили.

Надо было уходить, потому что оккупанты в покое нас не оставят. Но, отойдя метров на сто, мы поняли, что дальше идти некуда. Впереди — поселок, там гитлеровцы; сзади — лесная речка, топкие берега, болото. А каратели быстро пополнили свои ряды и снова попытались обойти нас.

Атаковать с ходу они не решились. Пустили вперед разведку — мужика с лошадью. Озираясь, он пробирался среди кустарников. Мы напали на него внезапно.

— Кто такой?

— Здешний я, с этого села… Офицер вот заставил попасти кобылу…

А глаза у мужика так и бегают.

— Вот что, — сказал командир группы Василий Леоненко, — у нас нет времени для разговоров. Хочешь жить, говори правду!

— В разведку меня послали. Мы думали, вас много. А вас, вижу, с гулькин нос. Весь резон вам сдаться. Кругом топь, не пройти, все равно крышка.

— Вот ты и поведешь через топь, — подал голос наш проводник Петрович. — Тут была дорога, и ты ее знаешь.

— Ничего я не знаю.

— Ты же говоришь, что здешний. И не знаешь дороги?

— Веди, — нахмурил брови Леоненко, приставив пистолет к груди полицая.

Это подействовало. Он первым пошел через топь. Мы шли следом за полицаем. Грязная жижа доходила до самых плеч. Алексей Акимов нес на плечах малую росточком Зою…

Мы с большим трудом прошли опасное место. Когда на берегу появились гитлеровцы, нас достать было уже невозможно.

…Наша чекистская группа в тылу противника уничтожила восемь железнодорожных составов с живой силой врага и военной техникой, несколько шоссейных мостов и переправ через реки. Мы обучили в партизанских отрядах около четырехсот подрывников, ликвидировали многих предателей.

Помню, довольно трудно пришлось нам в районе села Семцы. В этом селе, которое атаковали партизаны, стоял сильный вражеский гарнизон. Укрепились гитлеровцы надежно. В каменной школе, в подвалах они оборудовали дзоты. Не так просто было выбить их оттуда. Во время боя стало известно, что из Почепа вышли на помощь гарнизону танки. Чтобы они не прошли, необходимо было взорвать мост через речку Рожок. Эту операцию провела наша группа.

Мост охранялся, но мы сумели пробраться к нему незаметно. Когда подошли танки, мост взлетел в воздух. А в это время партизаны делали свое дело. Гитлеровцы подкрепления не получили.

Много, очень много было ситуаций критических, когда, казалось, и выхода нет. Никогда не забуду события, разыгравшиеся в селе Красной Слободе. После взрыва моста через Рожок у гитлеровцев, как говорится, терпение лопнуло. Они бросили на партизан около трех тысяч своих головорезов. А в партизанском отряде в это время насчитывалось немногим более тысячи бойцов.

В тот день командир нашей группы Василий Леоненко уехал в головной штаб, чтобы оттуда по рации связаться с Управлением НКВД и, доложив обстановку, попросить боеприпасов, взрывчатки, продуктов. Я, как заместитель командира, остался за Леоненко.

Гитлеровцы пошли в наступление на Красную Слободу сплошной лавиной. Бессвязные выкрики, стрельба из автоматов куда попало, для острастки, движение во весь рост… Нетрудно было определить, что все они пьяны. Командиры напоили их для храбрости.

Партизаны занимали оборону на окраинах села. А мы, чекисты, задержались — минировали дорогу, ведущую к центру Красной Слободы.

Внезапно все стихло. Как мы после узнали, партизаны ушли, не приняв боя: гитлеровцев было во много раз больше. А на сельской улице появились уже фашистские солдаты.

Я принял решение отходить, попытаться пробиться к лесу. Но услышал вдруг женский крик о помощи. Обернулся на крик и увидел повариху, приставшую к партизанам вместе со своей десятилетней дочерью.

— Сюда, к нам, быстрее! — замахал я им.

Но женщина с девочкой оставались на месте.

— Там кухня! — взволнованно выкрикивала она. — А в штабе документы и оружие остались…

Кухня — невелика беда, если и окажется в руках противника, но документы и оружие бросать нельзя.

— Лошадь! Быстро! — крикнул я своим товарищам. — Вон она, ловите!

До сих пор не пойму, как мы сумели и кухню спасти, и документы, и оружие, и женщину с перепуганной дочкой. Все происходило в считанные минуты. Появилась лошадь, тут же оказалась повозка, на нее с молниеносной быстротой погрузили котлы, штабное имущество, усадили повариху с дочкой. Я прыгнул в повозку, ухватил вожжи. Лошадь рванула и понеслась по центру села, а справа и слева бежали гитлеровцы… Мелькнула мысль: «Почему не стреляют? Хотят взять живыми?»

Лошадь вынесла нас на возвышенность, где переливалась на ветру рожь. Тут нас и начали охватывать со всех сторон фашисты. Не знал я, что за нашей скачкой в бинокль наблюдал командир партизанского отряда Бляхман. Он и его бойцы находились недалеко от села, в небольшом лесу, который укрывал их от гитлеровцев. У партизан была одна-единственная пушка. Из нее-то и открыли огонь по фашистам. Гитлеровцы залегли, и это мгновение спасло нам жизнь…

А разве можно забыть село Красный Рог? Партизаны обложили его со всех сторон. Они попросили нас заминировать дорогу, которая шла к селу от Почепа, чтобы не дать гитлеровцам возможности прислать помощь своему гарнизону. Большак проходил между двух холмов. С одной стороны болото, с другой — пахота. В этом месте мы и поставили мины. Расположили их в шахматном порядке.

Мы установили последнюю мину, когда раздался выстрел партизанской пушки — сигнал для наступления. В тот самый момент и появился вражеский конный разъезд.

Летом ночи коротки. Начало уже светать. Наблюдая из укромного местечка, я увидел фашистские танки, продвигавшиеся по дороге на Красный Рог. Они подошли к тому месту, где мы поставили мины. Один взрыв, второй — одна машина завертелась на месте, другая вспыхнула…

В один из осенних дней 1942 года я со своими товарищами отправился на минирование железной дороги на участке Брянск — Унеча. День выдался пасмурный, моросил мелкий дождь. Около двух часов ночи мы подошли к железнодорожному полотну и залегли в кустах. Минут двадцать прислушивались и всматривались в темноту. Охраны вроде бы не было. Но когда мы решили действовать, неожиданно запахло табачным дымом. Снова залегли и снова ждали.

Минут десять — двенадцать спустя с противоположной стороны насыпи на железнодорожное полотно поднялись два немецких солдата. Минут пять они постояли, о чем-то поговорили и разошлись. Один пошел влево по шпалам, другой — вправо.

Подождав несколько минут, мы с Дорогавцевым быстро поднялись на насыпь, принялись устанавливать мину. Алексей Акимов и двое партизан, которых мы взяли на операцию, вели наблюдение за охранниками, ходившими в это время по насыпи.

Установив мину и замаскировав следы, мы спустились вниз и вместе с товарищами углубились в лес. Часа через полтора услышали позади себя взрыв. Впоследствии выяснили, что на установленной нами мине подорвался эшелон с артиллерией и живой силой противника.

…Спустя несколько дней мне снова довелось принимать участие в подрыве вражеского эшелона с боеприпасами. Мы взорвали двадцать шесть вагонов. Три дня боеприпасы «стреляли», и спасти их гитлеровцам не удалось.

И так изо дня в день, долгие месяцы…

Но жизнь партизанская — это не только удачно проведенные боевые операции. Это и постоянное ощущение смертельной опасности, ожидание внезапного нападения врага, от которого пощады не жди, это постоянная тревога за выполнение поставленной перед тобой и твоими товарищами боевой задачи, это дни и ночи без сна, ночевки под кустом, на снегу… Не помню такого случая за время пребывания в тылу противника, когда бы я спокойно, по-человечески поспал, отдохнул в обыкновенной постели, когда бы досыта наелся.

Фашистские оккупационные власти, гитлеровское командование проводили одну за другой акции по прочесыванию лесов и уничтожению партизан, против мирного населения. Места, где мы действовали, находились не так уж далеко от линии фронта. Гитлеровцы бросали на партизан крупные силы, состоявшие из пополнения, еще не бывшего в боях, используя при этом и самолеты, и артиллерию, и танки. Плотные цепи пьяных гитлеровцев охватывали большие территории, углублялись в лес. Они не оставляли после себя ничего, убивали, жгли, уничтожали все на своем пути.

Мы видели дотла сожженные деревни, трупы замученных ни в чем не повинных людей. Гитлеровские головорезы изобретали зверские методы расправы не только над партизанами, но и над мирным населением. В одной небольшой деревушке они побросали в колодец детей, а затем бросили туда противотанковую гранату… Много лет прошло с той поры, но до сих пор вспоминаю эту страшную картину с содроганием. Мы долго не могли прийти в себя после того, как узнали, какой мученической смертью погибли несколько наших братьев-партизан, захваченных фашистскими извергами. Они проткнули им уши и носы проволокой, затем сковали их и для устрашения населения водили из деревни в деревню, а когда партизаны уже не могли двигаться, зверски добили их…

Но никакие зверства гитлеровцев не могли запугать советских людей, остановить народный гнев.

Партизаны не давали оккупантам покоя ни днем ни ночью. Постоянным нападениям народных мстителей подвергались вражеские гарнизоны, летели под откос железнодорожные эшелоны с живой силой и техникой, поднимались в воздух от взрывов мосты, подрывались на минах грузовики, танки, солдаты и офицеры.

Огромные силы немецко-фашистских войск перед отправкой на фронт провели на обширной территории операцию по уничтожению партизан. В тяжелейшее положение попали партизанские отряды. Под ударами вооруженного до зубов врага они с боями отходили за Десну, стараясь уйти от преследования, не дать противнику возможности отрезать пути отхода, захватить в кольцо.

Наша чекистская группа отходила к Десне вместе со всеми. За Десной было спасение, туда, за водную преграду, враги не сунутся. За время преследования партизан гитлеровцы оставили в Брянских лесах не одну тысячу своих солдат и офицеров, которым не суждено было добраться до фронта. И, конечно, форсирование такой большой водной преграды ничего хорошего гитлеровцам не сулило.

Ценой неимоверных, поистине нечеловеческих усилий партизаны ушли за Десну. Всего какой-то час выиграли мы у противника. Кольцо окружения замкнулось, но в нем партизан уже не было.

За Десной партизаны находились недолго. Уже через несколько дней отряды стали переправляться через реку, чтобы снова наносить удары по противнику. В числе первых переправилась и наша группа. Там, где прошли гитлеровские каратели, мы всюду встречали пепелища, разрушения, трупы местных жителей. Гнев горел в наших сердцах, и мы не давали пощады оккупантам и их пособникам. И нам всюду помогали наши советские люди.

Несмотря на зверства гитлеровских оккупантов, ряды народных мстителей росли и крепли. Все мощней были удары по вражеским гарнизонам. Вместе с партизанами действовала и наша чекистская группа. Мужали мои товарищи, набирались боевого опыта, наносили чувствительные удары по коммуникациям врага. Немало было собрано и разведывательных данных, которые незамедлительно передавались по рации на Большую землю.

В сборе разведывательных сведений принимали участие все члены группы. Но особенно в этом преуспела разведчица Аннушка, Анна Голубева из города Тамбова. Она уже до того, как была зачислена в группу, побывала в тылу врага. А к нам попала при несколько необычных обстоятельствах. Анна была беременна и имела право не идти на задание, получить законный отпуск. Но она не захотела этим воспользоваться. Пришла в Управление НКВД и заявила, что готова снова лететь за линию фронта для выполнения специального задания командования. Ей напомнили, что в ее положении о работе в тылу врага нечего и думать. Молодая женщина продолжала настаивать, доказывая, что ее беременность никак не помешает ей, наоборот, она как раз и поможет успешно вести разведку, собирать ценные сведения о противнике.

В конце концов Аннушка добилась своего, и ее зачислили в нашу группу. Она ходила в села, где располагались вражеские гарнизоны, собирала сведения и, действительно, никто ни разу не заподозрил ее.

Неоценимую помощь в сборе разведывательных сведений оказывали нам жители сел и городов Брянщины, где пролегал наш боевой путь.

Не могу не вспомнить о моем боевом товарище, совершившем немало ратных подвигов в тылу немецко-фашистских войск. Я имею в виду Алешу Акимова. В самое трудное время, когда нас обложили со всех сторон каратели, он обратился ко мне, комсоргу группы, с просьбой принять его в ряды Ленинского комсомола.

— Понимаешь, — сказал он, — дело серьезное, всякое может случиться… В общем, хочу быть комсомольцем.

Мы единогласно приняли Акимова в комсомол, и он это высокое доверие оправдал в боях за Родину, при выполнении заданий командования в тылу вражеских войск.

Григорий Кондратов, наш комиссар, Василий Леоненко, командир группы, подрывник Дмитрий Дорогавцев… Каждый из них отдавал борьбе с ненавистным врагом все свои силы. Своими активными действиями мы помогали воинам Советской Армии громить гитлеровские полчища на фронтах Великой Отечественной войны.

…После пятимесячного пребывания за линией фронта и выполнения специального задания командования мы получили разрешение Центра прибыть на Большую землю для кратковременного отдыха. Спустя несколько дней после получения телеграммы, в которой помимо разрешения на отдых сообщалось также и о награждении нас боевыми орденами и медалями, мы самолетами прибыли в Москву.

Я побывал на родном заводе, рассказал своим товарищам о борьбе советских людей против фашистских оккупантов за линией фронта.

На отдыхе мы пробыли недолго. Нас подлечили, подкормили. А затем — новое задание, которое пришлось выполнять во вражеском тылу уже на границе Белоруссии в Смоленской области.

А. Пятунин, П. Трояновский КРУТЫЕ БЕРЕГА

В начале шестидесятых годов попалось майору Мартыненко старое, давно, забытое дело.

В селе Семилуках, во дворе одного из домов, он увидел солдатскую могилу. К звездочке, увенчивающей кирпичную пирамидку, была прикреплена фотография женщины.

— Кто тут похоронен? — спросил он встречного мужчину.

— Прасковья Щеголева и ее дети… Растерзаны фашистами.

Майор вспомнил, что в архиве он встречал фамилию Щеголевой.

Виктор Александрович перелистал дело. Кроме Щеголевой в нем упоминался летчик самолета ИЛ-2, которого сбили фашистские зенитчики в 1942 году. Горящий самолет упал на берег Дона, а раненый летчик кем-то был выдан врагу. В одном из документов говорилось, что в селе Семилуках фашисты расстреляли целую семью, спасшую пилота.

Есть ли связь между Прасковьей Щеголевой и летчиком? Кто в таком случае выдал его фашистам?

К выяснению возникших вопросов Мартыненко побудило и еще одно обстоятельство, чисто личное: Виктор Александрович во время войны служил в авиации штурманом. Он и члены его экипажа на собственные деньги приобрели легкий ночной бомбардировщик и громили врага в небе Кубани, под Севастополем, на просторах Белоруссии, на переправах Вислы и в районе Данцига. На счету у Виктора Александровича 344 боевых вылета.

Доложив генералу, майор на машине отправился в Семилуки. Подъехал к небольшому белому дому на окраине села. Во дворе, под вишневыми кустами, высился могильный холмик.

Мартыненко долго стоял у могилы. Вдруг он услышал чьи-то шаги. Обернулся — к нему приближалась старушка.

Они поздоровались.

— Вы знали Щеголеву? — спросил Мартыненко.

— Она моя сестра, — ответила старушка.

— Вы, значит, тоже Щеголева?

— Нет, мы Крымовы… Меня Екатериной Ивановной зовут.

«Крымовы», — повторил про себя майор и вспомнил хорошо знакомого ему секретаря Россошанского райкома партии Михаила Ивановича Крымова. Подумал: «Может, родственники?» Но от вопроса воздержался. Спросил о другом:

— Далеко отсюда упал самолет?

— Как далеко… Вон там, под забором…

В блокноте Мартыненко — записи бесед, характеристики, раздумья. Поиски его, по существу, только начинались, и начинались они со встреч с участниками войны.

…Запись в блокноте Мартыненко:

18 сентября 1943 года рота под командованием старшего лейтенанта Крымова преследовала противника на шоссе Чернигов — Киев. В одном населенном пункте — до батальона фашистов. Приказ командира:

— Атакуем, используя внезапность, скорость и огневую мощь.

В темноте враг сразу не понял, что произошло. А когда фашисты опомнились, рота Крымова уже подходила к деревне Рудне, что стояла на берегу Десны. Помогли внезапность и отвага. Группа неприятельских солдат возилась у паромов. Советские воины накрыли их огнем, разогнали и на вражеских паромах переправились через реку. Плацдарм удержали до подхода главных сил соединения.

Через несколько дней — смелый рывок к Днепру. Здесь с помощью местных жителей нашли 33 лодки. Форсировали Днепр. Но удержаться не смогли. У Крымова было 75 человек, враг бросил против них батальон пехоты и танки. Пришлось отойти. Спустя два дня перешли реку в другом месте и стояли насмерть.

Крымов рассказывал Мартыненко:

— Я приезжал в Семилуки весной 1943 года, после второго ранения. Все село было разбито… Врачи оставляли меня в тылу. Но, когда я узнал, как фашисты надругались над Прасковьей и всей семьей, уехал снова на фронт…

Прасковью Щеголеву помнят в Семилуках многие. Говорят о ней тепло, сердечно. Ее подвиг до сих пор не только восхищает, но и поражает односельчан.

Росла Прасковья в обычной крестьянской семье. Необычным было число детей — 19 человек!

Щеголевы жили в небольшом доме. Имели лошадь, корову, несколько овец. На трудности не жаловались, дружили между собой и работали от рассвета дотемна.

Старшие Щеголевы — Егор и Алексей — рано вступили в комсомол, потом в партию. Егор стал председателем сельсовета, а Алексею колхозники доверили руководить сельхозартелью.

Прасковья окончила пять классов сельской школы, подросла, вышла замуж.

Один за другим пошли дети. Муж ее, Степан Егорович (тоже Щеголев, в Семилуках эта фамилия у многих), был бригадиром. И Прасковья трудилась на колхозных полях, не жалея своих сил.

Перед войной Щеголевы поставили у самого Дона новый дом. Был он не очень большим, но добротным, светлым, теплым. Старшие дети — Таня и Саша — уже ходили в школу.

Все планы и надежды Щеголевых разрушила война. Степана Егоровича в первые же дни призвали в армию; он писал домой короткие письма:

Письма как письма. Солдат болел за Родину, беспокоился о семье, подбадривал жену и детей и делал на фронте свое трудное солдатское дело.

В те дни, вспоминает Екатерина Ивановна Крымова, Прасковья как-то сказала ей:

— Если б не было детей, пошла б и я на фронт вместе со Степаном.

Летом 1942 года враг подошел к Воронежу, Семилуки были заняты частями 2-й немецкой армии. Семью Прасковьи Щеголевой фашисты выгнали из нового дома, отобрали корову. Солдатка с детьми переселилась в соседнюю деревню Ендовище.

По всей округе поползли зловещие вести. Там фашисты убили женщину, тут изнасиловали пятнадцатилетнюю девочку, закопали живым в землю старика — отца коммуниста.

Ходили и другие слухи, которые, наверное, распространялись врагом: фашисты, мол, взяли Сталинград, огромными силами идут на Москву, а Сталин и Советское правительство бежали на Урал…

Прасковья Ивановна не верила ни одному такому известию.

— Вранье все это, Саша, — говорила она сыну. — Россию фашистам не одолеть.

Однажды утром Прасковья Ивановна пошла ко двору Савелия Кузнецова. Оккупанты держали здесь отобранный у населения скот. Она отвязала свою корову и пригнала ее к дому.

Соседи испугались за нее:

— Что ты делаешь, Прасковья? Убьют!

— А то и делаю, что видите… Не боюсь я этих извергов…

Корову, конечно, фашисты забрали снова.

Прасковья стояла бледная и не скрывала своей ненависти к грабителям.

Наступила осень.

15 сентября Прасковья Ивановна собрала всех детей, позвала мать Наталью Степановну и пошла с ними в Семилуки. Берега Дона в то время оккупанты объявили запретной зоной и никого из граждан туда не пускали. У Щеголевой возле дома росла картошка. Наступила пора ее убирать, иначе семье не миновать голода.

На руках у Прасковьи Ивановны сидела двухлетняя Нина — любимица отца. Рядом шагали восьмилетняя Аня, шестилетняя Поля, четырехлетний Коля. Пятилетнего племянника Колю вела за руку Наталья Степановна. Позади всех шел рослый Саша.

Как и рассчитывала Щеголева, немецкий часовой растерялся, не сумел задержать детей. Он лишь крикнул, указывая на огород:

— Там стреляют!

Прасковья Ивановна в ответ махнула рукой.

Они работали на огороде, как вдруг начали бить зенитки и пулеметы. Наталья Степановна испуганно перекрестилась, нагнулась к Коле и Полине и обняла их. А Прасковья продолжала собирать картошку.

Стрельба усилилась. Все небо было испещрено разрывами зенитных снарядов. За крутым берегом Дона раздался свист, непонятный шум, и Щеголевы увидели падающий краснозвездный самолет. Ни женщины, ни дети не успели сделать и шага, как машина оказалась на земле в ста метрах от них. Из носовой ее части вырвались клубы дыма, языки пламени.

Прасковья Ивановна побежала к самолету, крикнула на ходу:

— Мама, неси ведро с водой!

В передней кабине сидел летчик. У него было окровавлено лицо. Обе Щеголевы бросились к нему, стали тормошить за плечи:

— Выходи, сгоришь!

Пилот молчал. Тогда женщины попытались вытащить его из кабины. Это привело летчика в сознание, он спросил:

— Где я?

— Вылазь скорее, сгоришь, — ответила Прасковья Ивановна и помогла летчику выйти из кабины. — Иди до хаты. Переоденься. Там найдешь пиджак и фуражку.

Летчик не знал, что это были за люди; но он сразу поверил молодой женщине и, хромая на левую ногу, пошел к хате. С трудом он снял шлем. В это время в дверях показался Саша:

— Беги, едут немцы!

Летчик вышел из хаты, увидел овраг и ползком стал пробираться по высокой траве к нему.

Фашистские солдаты ехали на машине. Прасковья Ивановна успела сказать:

— Все молчите, сама буду отвечать…

Немецкий офицер крикнул:

— Где летчик?

— Не знаю, мы его не видели.

— Как не видели? Вон его самолет горит!

— Не видели, ничего не знаем…

Офицер дал команду, и солдаты побежали кто по огороду, кто в хату.

— Скажи, и ты получишь награду, — опять обратился офицер к Щеголевой.

— Мы его не видели… Ничего о нем не знаем, — ответила Прасковья Ивановна.

Солдаты обыскали все село, но летчика не нашли. Офицер приказал им садиться в машину, но в это время подошла другая машина с солдатами и овчарками. Из нее вышел гестаповец в черной форме.

— Куда дела летчика? — заревел он на Прасковью Ивановну и пнул ее кованым сапогом по ногам. — Говори, убью на месте!

— Не видела, не знаю…

Другой офицер ударил рукояткой пистолета по лицу Саши. Два солдата схватили мальчика и заперли его в доме. Но он, открыв окно, выпрыгнул в огород, под защитой кустарника и травы добрался до оврага и сверху, из-за кустов, увидел картину зверской расправы.

Десять разъяренных эсэсовцев, истязая мать и детей, требовали указать, куда исчез летчик.

Что стоило Прасковье Ивановне просто показать на овраг — ищите, мол, там?! Возможно, будь на ее месте человек слабее духом, он и протянул бы руку в сторону оврага…

Но она повторяла:

— Не видела, не знаю…

Новый зверский удар в лицо.

— Не видела.

Овчарки стали терзать детей:

— Не видела…

В ее словах была непонятная врагам, непреодолимая их пытками сила, сила духа советского человека, уверенно побеждавшая фашизм.

…На следующий день старшая дочь Прасковьи Ивановны Таня и родственница Екатерина Герасимовна получили разрешение на захоронение.

То, что они увидели, было страшно. Дом разграблен. Огород вытоптан. Земля во дворе залита кровью. Везде валялись клочья волос и детской одежды.

Открыли деревянный щит погреба… Дети и женщины были изуродованы, их нельзя было узнать…

Что же стало с летчиком, спасенным такой дорогой ценой?

Мартыненко приходил на службу и снова внимательно перечитывал пожелтевшие от времени бумаги. Заявления, сделанные жителями села Ендовище сразу же после изгнания оккупантов, были противоречивы. Одни утверждали, что о раненом летчике фашисты узнали от Натальи Коршуновой, другие показывали, будто его выдала Мария Дубинкина. Кто из них прав?

Виктор Александрович решил поехать на место и лично побеседовать с живыми свидетелями трагедии. Их оказалось немало. Жили они в Ендовище, Семилуках, Воронеже.

Люди встречали гостя по-разному. После войны прошло более двадцати лет, многое забылось. Но о летчике так или иначе помнили все.

16 сентября 1942 года, на следующий день после гибели семьи Прасковьи Щеголевой, фашистская комендатура выгнала на уборку картофеля в Семилуки группу ендовищенских женщин и ребят. Сопровождал их патруль. Вскоре люди приступили к работе. Лишь один человек, подросток Костя Оленев, ходил по огородам без дела.

— Давай!.. Коп… коп! — прикрикнул на него патрульный солдат.

Юноша пожал плечами и показал на лопаты, которыми работали женщины.

— Найн… инструмент… найн…

Патрульный что-то громко и быстро заговорил по-немецки. Костя понял, что лопату ему приказывают поискать в селе.

Отдав распоряжение подростку, немец сел на повозку и поехал в другой конец села. А Костя заглянул в крайнюю хату и через несколько минут выскочил оттуда с испуганным лицом.

— Там человек с наганом! — шепотом сообщил он находившимся поблизости Наталье Коршуновой и Марии Дубинкиной.

— Может, это летчик, которого вчера искали? — высказала догадку Наталья Коршунова. — Из-за него, говорят, в Семилуках целую семью расстреляли.

— Не знаю, — ответил Костя.

Из хаты, держась за плетень и сильно хромая на левую ногу, вышел человек. Был он в летном обгоревшем комбинезоне и зеленой штатской фуражке. Все лицо мужчины было в запекшейся крови.

Оглядевшись и убедившись, что перед ним свои люди, он заговорил, с трудом шевеля распухшими губами. Поняли: он хочет ночью еще раз попытаться добраться к своим. Женщины предложили ему поесть. Он отказался. Но Мария все-таки достала из-за кофточки кусок хлеба и помидор. Летчик сунул еду в карман и, испытующе глядя на женщин, сказал:

— Прошу об одном: не проговоритесь обо мне немцам.

Вдали заскрипели колеса телеги.

— Патруль! — шепнул Костя.

Летчик скрылся в бурьяне. А женщины, нагрузив подводу картошкой, отправились в село.

Вторично жители Ендовищ увидели летчика в тот же день вечером. Его привели из Семилук фашистские солдаты. Вместе с солдатами и пленным по селу шла Наталья Коршунова, а в некотором отдалении, позади, — Мария Дубинкина и Костя Оленев. Все они знали, где прятался летчик. Но кто донес о нем врагам?

Ни в письменных, ни в устных показаниях никто не обвинял Костю. Значит, его можно пока оставить в покое, рассуждал майор. Остаются двое: Коршунова и Дубинкина. Мартыненко вспомнил заявление Коршуновой. Она утверждала, что, вернувшись с огорода домой, Мария Дубинкина сообщила о летчике своей матери. Та пришла якобы к Коршуновым, где жил немецкий офицер, и в присутствии его (он понимал по-русски) сказала, что в одном из домов Семилук прячется советский партизан. Офицер вызвал солдат и приказал им вместе с Коршуновой, Дубинкиной и Оленевым привести партизана в комендатуру. В конце заявления Коршунова добавляла, что Дубинкины выдали летчика фашистам не случайно: их отец в тридцать седьмом году был осужден, и «Дубинкины еще с той поры озлоблены на Советскую власть».

В беседе с Мартыненко ни Мария, ни ее мать не скрывали факта судимости их отца и мужа. Да, он был осужден и отбывал наказание. Вина его до сих пор им хорошо не известна. Говорили, что он напился пьяным, — а выпить он любил, — устроил дебош на вокзале и непочтительно отозвался об одном ответственном работнике.

На вопрос майора, зачем младшая Дубинкина в тот сентябрьский день пошла в Семилуки с немецкими солдатами, Мария, всхлипнув, ответила:

— Да разве я пошла по своей воле?! Ко мне прибежала от Коршуновой ее сестра Татьяна. Иди, говорит, немедленно к нам, комендант вызывает… Я пришла, а там уже был Костя… У крыльца дома стояли три солдата с карабинами. Офицер им что-то говорил по-немецки. Из дома вышла Наталья в новой нарядной кофточке. Вместе с солдатами она шла впереди нас. Фрицы ее даже взяли под руки и всю дорогу с ней весело разговаривали и смеялись… Мне в ту пору было пятнадцать лет, а Косте и того меньше. Мы отстали. А как стали подходить к дому, где скрывался летчик, я и Костя спрятались в бурьяне. Боялись, что летчик подумает о нас нехорошо… Скоро мы увидели, как два солдата повели летчика в сторону Ендовищ.

Пленного летчика — это подтверждают многие очевидцы — привели к дому Коршуновых. Вокруг собралась толпа. Наталья громко спросила:

— Товарищ летчик, может, выпьете молочка?

Летчик с ненавистью посмотрел на нее и сказал:

— Спасибо… Ты меня уже напоила…

Эти и другие детали давали Мартыненко основание сделать вывод, что летчика выдала врагу Коршунова.

С этими мыслями Виктор Александрович подъехал к большому новому дому Коршуновых. Его встретила невысокая, крепко сложенная женщина лет пятидесяти. У нее было по-цыгански смуглое лицо и какие-то настороженные глаза. Загнав в конуру злобно лаявшего пса, она провела майора в небольшую комнату и спросила:

— Зачем я вам понадобилась?

Мартыненко спокойно сказал, что интересуется судьбой советского летчика, чей самолет был подбит в селе Семилуках во время войны.

— Не знаю я никакого летчика, — отрезала Коршунова.

— А вот люди говорят другое, — возразил майор. — Да и вы писали нам после войны, что раненый летчик был в вашем селе.

По лицу хозяйки скользнула тревожная тень. Но она быстро овладела собой.

— Время-то сколько прошло с той поры! Я уже перезабыла, как и что было.

— Однако летчика-то вы видели?

— Многие его видели… Только люди всякое могут наговорить.

Мартыненко завел разговор о трагической смерти Прасковьи Щеголевой.

— Слышала, — безразлично сказала Наталья. — Больно настырные были. Ведь говорили, что туда ходить нельзя, а они пошли.

Цинизм Коршуновой поразил майора, видевшего за время работы в органах госбезопасности разных типов. Выходило, не фашисты виноваты в смерти женщин и детей, а сама семья напросилась на жестокую расправу.

Уже на улице, когда Мартыненко сел в машину, к нему подошла женщина средних лет.

— Говорят, вы интересуетесь летчиком?

— Да, интересуюсь. Вы что-то хотите сказать о нем?

— Я могу сказать одно: его выдали фашистам Дубинкины. Об этом все село знает, даже дети. А на Наталью Коршунову наговаривают.

Мартыненко не успел спросить фамилию женщины, она повернулась и ушла.

— Догнать? — спросил шофер.

— Не надо. Поехали!..

В этот день майор докладывал генералу о ходе своих поисков. Рассказал обо всем, что узнал, о сложностях этого дела.

— У нас нетрудных дел, как вы знаете, почти не бывает, — сказал начальник Управления. — Продолжайте работу. Общественность села должна знать лицо настоящего предателя. Это важно и в том случае, если мы не будем привлекать его к ответственности… Честному человеку надо вернуть спокойствие. А на предателя указать рукой при людях. Пусть знают, что есть еще, к сожалению, на нашей земле выродки, так или иначе сотрудничавшие с врагом. И за свои поступки им рано или поздно придется держать ответ. Вы совершенно правы, что многое в этой сложной истории встало бы на свое место, если бы был жив летчик. Что же, и тут мы еще не использовали все средства. Может, нам обратиться к помощи печати? Газеты и радио не раз помогали в розыске людей… В общем, действуйте…

Корреспонденция Мартыненко «Звезда над Доном» была опубликована в газете «Советская Россия». А через неделю в редакцию пришло письмо из Башкирии. Его написал лесничий Бузовьязовского лесничества Михаил Тихонович Мальцев. Письмо переслали в Воронеж. Мальцев сообщал, что во время Отечественной войны служил пилотом 825-го штурмового авиационного полка 225-й авиационной дивизии. Его часть базировалась на одном из аэродромов под Воронежем. 15 сентября 1942 года Мальцев возвращался с боевого задания на самолете ИЛ-2. При развороте у села Семилуки в мотор самолета попал вражеский зенитный снаряд. Машина загорелась и упала на окраине села недалеко от Дона.

Майор Мартыненко написал Мальцеву письмо. Ответ из Башкирии все больше и больше убеждал его в том, что лесничий и есть тот летчик, которого он ищет.

Вскоре Управление госбезопасности командировало Мартыненко в Башкирию.

Виктор Александрович приехал в Уфу утром, дальневосточным поездом. Выйдя на привокзальную площадь, залитую неярким сентябрьским солнцем, он осмотрелся. Навстречу ему шел человек в форме лесничего. Синий диагоналевый китель, брюки навыпуск, высокая фуражка.

— Мальцев Михаил Тихонович, — представился он и предложил: — Давайте ваш чемодан… Вон, машина ждет. — Мальцев указал на зеленый «газик»-вездеход, стоящий поодаль.

…В Бузовьязы они приехали вечером. Виктор Александрович думал, что добраться до глухого лесничества будет трудно. Но оказалось, что село, где жил Мальцев, стоит на большой дороге.

Небольшой, срубленный из дерева дом Михаила Тихоновича расположился на окраине села. Рядом с домом — огород, крытый сарай для скота и русская баня. В чисто прибранных комнатах дома — скромная деревенская обстановка.

Жена Мальцева, Людмила Акимовна, радушно встретила гостя.

Мартыненко и Мальцев разговорились за домашним столом.

…В 1939 году Михаил Мальцев окончил семилетку и поступил учиться в Уфимский лесной техникум. Там-то он впервые и приобщился к авиации. В городе работал аэроклуб. Юноша стал посещать его. Перед войной, летом 1940 года, вместе с дипломом техника механизированной разделки древесины он получил свидетельство об успешном окончании аэроклуба.

Работать по специальности Михаилу не пришлось. Вскоре после окончания техникума он был призван горвоенкоматом на службу и направлен в военно-летную школу. Отсюда с группой курсантов выехал на фронт.

— Воевал под Воронежем. Был сбит и попал в плен. О том, как это произошло, я вам подробно рассказывал в письмах…

Мальцев замолчал. Задумался и Мартыненко. Он понимал, как тяжело человеку вспоминать фашистский плен. Но Виктор Александрович был уверен, что Мальцев дополнит свой письменный рассказ, когда узнает ряд неизвестных ему подробностей о гибели семьи Прасковьи Щеголевой и обстоятельствах выдачи его врагу.

— Скажите, Михаил Тихонович, вам не хотелось после войны побывать в Воронеже, посмотреть те места, где вы воевали?

— Очень хотелось… Но так случилось, что никак не мог я собраться в дальнюю дорогу. Скажу прямо: жили мы с супругой небогато. Поженились — все имущество в один чемодан уложили. А потом пошли дети, строиться задумали… Были, конечно, и другие причины. Зачем, думал, мне ехать? Никаких особых подвигов я не совершил, воевал, как все. К тому же попал в плен… Но теперь, когда знаю, какой ценой мне удалось спастись, я непременно должен поехать к вам… Поехать ради того, чтобы поклониться могиле Прасковьи Ивановны и ее семьи.

— Я тоже так думаю, — согласился майор. — И откладывать это дело, пожалуй, не следует.

Вернувшись в Воронеж, Мартыненко доложил обо всем начальнику Управления. Генерал был очень обрадован результатами поисков…

— Поезжайте теперь снова в Семилуки и сообщите, что летчик жив, — сказал он майору. — Одновременно готовьте документы для доклада областному комитету партии. Думаю, что Прасковья Щеголева, ее сын Александр и летчик Михаил Мальцев достойны благодарности народа…

Из Семилук пошли в Башкирию письма. Пионеры села и правление колхоза приглашали Мальцева приехать на праздник Победы и открытие обелиска Прасковье Ивановне Щеголевой.

Он вышел из самолета взволнованный. Еле сдерживал слезы от нахлынувших воспоминаний.

Вот отсюда поднял в воздух свой штурмовик. Вон там слушал приказ командира, повторил его и показал на карте маршрут полета: село Подклетное, Дон, Семилуки, скопление фашистской техники в Девицком лесу…

Пассажиры самолета обходили его справа и слева, а он стоял и не мог сделать ни одного шага. Он просто не верил, что снова в Воронеже.

— Дядя, вы… Мальцев?

Перед ним появился круглолицый мальчуган с букетом красных тюльпанов в руках. Мальцев не успел ничего ответить, как дети окружили его. Цветов было так много, что они не поместились в руках, и он стал возвращать их детям. Спросить, зачем все это, для чего, почему, или сказать какие-нибудь другие слова ему мешало волнение. А тут подошла новая группа встречающих.

— Скляров, председатель колхоза «Семилукский».

— Уварова, учительница школы.

— Александр Щеголев…

Из всех этих и других фамилий знакомыми были только две: Щеголева и майора госбезопасности Мартыненко. Мальцев обнял Щеголева.

Бывают минуты, когда мужчина не стесняется слез.

Мальцев задержал руку Мартыненко.

— Спасибо, товарищ майор! Я опять на воронежской земле!

Они ехали улицами города, на которых в 1942 году шли упорные бои с немецко-фашистскими войсками. Мальцев в те дни видел Воронеж в руинах и пожарах.

Новый Воронеж, с широкими зелеными улицами, был прекрасен! Мальцев хорошо знал, как трудно вырастить на месте погибшего дерева новое. Каких же усилий стоил его соотечественникам такой город!

Недалеко от городских окраин начинались поля колхоза «Семилукский». Проехали село Подклетное, и совсем рядом блеснули воды Дона. Высокий правый берег круто нависал над рекой.

Мальцев хорошо помнил и эту высоту, и эту крутизну.

Встречавшие понимали, что творилось в душе бывшего летчика, и молчали, оставив разговоры до вечера.

А Мальцев смотрел на широкую гладь Дона. За изгибом реки он попросил шофера остановиться, вышел из машины.

— Вот здесь упал мой самолет.

Он сделал два шага вперед. Поднял правую руку.

— Тут две женщины вытащили меня из горящей кабины и проводили в дом.

Обернулся, зашагал к дому.

— Здесь стоял не этот дом. Тот был поменьше… А вот этим оврагом я полз вверх.

Мальцев сделал было несколько шагов к оврагу, остановился, спросил:

— Это она?

За железной изгородью стоял обелиск, готовый к открытию. Мальцев вернулся к машине, взял тюльпаны и, приоткрыв покрывало, опустился на колени, рядом с обелиском. Сверху, с маленькой карточки на него смотрела женщина, лицо которой он хорошо помнил.

Вот так же успокаивающе и чуть-чуть грустно смотрела она на него и тогда.

Под фотографией на обелиске слова:

Двадцать лет Михаил Мальцев не знал ни имени, ни судьбы этой замечательной женщины, а только помнил ее взгляд. И ее голос — спокойный, подбадривающий. Он удивительно был похож на голос его матери. А может, так показалось ему…

— Иди до хаты. Переоденься. Там найдешь костюм, фуражку…

Так сказала она ему тогда.

Михаил Тихонович Мальцев не знал о трагедии, которая произошла в Семилуках, не знал до встречи с майором Мартыненко.

От памятника Мальцев повел своих спутников по оврагу, который глубоко врезался в крутой берег Дона. Желтели первые цветы мать-и-мачехи. Стояла весна. Подниматься по скользкой глине было тяжело. Люди шли, отдыхали и опять шли. А как досталось ему тогда! У него была вывихнута левая нога, ранены грудь, голова… Дошли до колодца. Михаил Тихонович заглянул в него и вспомнил, как ему хотелось тогда пить. Но он спешил уйти подальше от врага.

За оврагом лежало зеленое поле. Мальцев посмотрел на него, на чистое майское небо. Как хорошо, что весна, что мир и покой вокруг! Но где же хата, в которой он нашел на несколько часов приют?

От села подошла незнакомая женщина. Поздоровалась.

— Варвара Петровна Зверева, — представил ее Скляров. — Наша колхозница.

— Вы ту хату ищете? — спросила она Мальцева. И, не дожидаясь ответа, добавила: — Тут моя хата стояла. Вот тут. В ней вы и прятались. Сундук, в котором вас нашли, тоже был мой…

Сундук стоял между печкой и глухой стеной. Мальцев выбрал его для ночлега и обороны… Значит, здесь рос бурьян. Там шла дорога. Левее — мост. Железнодорожный мост через Дон, в окрестностях которого стояло так много фашистских зениток. А вон и то место на реке, где он ночью хотел и не смог перебраться к нашим.

В хату, где он прятался, зашел мальчишка. Приподнял крышку сундука, увидел разбитое лицо летчика, испугался и убежал. Мальцев тоже был испуган. Подошел к окну. На поле группа женщин копала картошку. Немцев он не заметил. Оглядываясь и прислушиваясь, вышел во двор, осмотрел поле и направился к тем двоим, что были ближе. Женщина и девушка-подросток. Спросил:

— Где немцы?

— Везде, — ответила девушка и в свою очередь спросила: — Есть хочешь?

Подала ему кусок хлеба и помидор. Мальцев сказал:

— Очень прошу, не говорите обо мне фашистам. Ночью попытаюсь пробраться к нашим…

Вернулся в хату, прислушивался, смотрел в окно. Вскоре усталость и слабость свалили его с ног. Это был его последний сон на свободе.

Во сне почувствовал, что кто-то вошел. Открыл глаза и увидел два темных дула карабинов.

— Сопротивляйся нет пользы. Твой плену, — сказал, коверкая русские слова, один из солдат.

За углом хаты Мальцев увидел женщину, которая была в поле с девушкой, когда он подходил к ним.

— Что ты сделала?

— Не кривись… У немцев тебе будет не хуже.

На губах женщины появилось подобие улыбки. Пленный шагнул к ней, хотел плюнуть в лицо. Не смог. Помешала запекшаяся кровь.

…Вовсю светило солнце. Шли лесной полосой, от которой пахло сыростью и молодой зеленью. Над травой синели еще свежие лепестки подснежников.

— Я бы хотел ее увидеть, — внезапно сказал Мальцев, остановившись. — Можно?

Михаил Тихонович попросил, чтобы ему никто не показывал ту женщину.

— Узнаю сам, — сказал он. — Постараюсь узнать.

В Ендовище, на поле, они обходили колхозниц, звено за звеном, и вдруг Мальцев остановился напротив Натальи Коршуновой.

— Не узнаешь?

— Нет… — растерянно ответила Наталья.

— А помнишь летчика, которому ты сказала: «У немцев тебе будет не хуже»?

Она узнала. От испуга руки ее повисли как плети. Из фартука выпал лук.

— О господи!

— Знала бы ты, как «легко» мне было у них… — Голос Мальцева дрогнул. Еле овладев собой, он круто повернулся и зашагал к машине.

Заговорили женщины, молча наблюдавшие эту сцену:

— Догони! Стань перед человеком на колени!

— Проси прощения!

А потом кто-то громким голосом сказал:

— Иди домой, Наталья. Не будут сегодня люди работать вместе с тобой…

Жена бригадира Егора Кузьмича Стрыгина, Мария Васильевна, потрудилась старательно и со знанием дела. Все, чем богата земля российская, все, кажется, разместилось на этом столе.

Гости занимали места кто какое хотел, но каждый стремился быть поближе к Мальцеву.

Приветственные речи заранее не готовили, но без них не обошлось. Ведь в Семилуках считали, что летчика со сбитого немцами самолета давно нет в живых. Говорили, что его расстреляли фашисты. А он, выходит, поборол саму смерть.

Всех сидящих сейчас за столом интересовала каждая подробность его биографии. В сущности, кроме Мартыненко, гостя из Башкирии никто не знал.

И вышло так, что говорил только один он, Мальцев, а остальные слушали.

Воевал тут, под Воронежем. Летал на штурмовиках — «Илах». Особо большого вклада в победу над фашистами сделать не успел. Так вышло. Но раза три здорово всыпал фашистам. Особенно помнится Мальцеву удар по вражеской автоколонне на Задонском шоссе. Пожалуй, около сотни машин с солдатами уничтожили тогда летчики полка. У Мальцева осталось после штурмовки несколько бомб и реактивных снарядов. С разрешения командира эскадрильи он отделился от строя и взял курс на станцию Латное — она значилась в задании как запасная цель. Тут на путях стояло два железнодорожных состава. Мальцев прицельно спикировал и выложил на них весь боекомплект. Станция скрылась в огне и дыму.

В тот сентябрьский день они летели на задание вдвоем — Мальцев и командир звена. Линию фронта прошли благополучно. В Девицком лесу в просветах листьев и на полянах увидели коробки немецких танков, стволы орудий, фигуры солдат. Солидные силы собирал тут враг: то ли намеревался атаковать наши позиции, то ли готовил засаду на случай прорыва своего фронта. Штурмовики появились неожиданно. Уже после первого захода советских самолетов загорелись многие фашистские машины. Новый удар бомб и реактивных снарядов пришелся по дальнобойным батареям. Потом штурмовики спустились до 30 метров и высыпали на скопление врага горючую смесь.

Командир звена передал по радио:

— Ложимся на обратный курс. Следуй за мной!

Мальцев шел за старшим товарищем, который умел искусно применять противозенитный маневр. Огонь врага был сильным и многослойным. Вдруг машина вздрогнула, наступила тишина. Прежде чем Мальцев понял, что случилось, ему в лицо ударило пламя. Летчик приподнялся, готовясь выпрыгнуть с парашютом. Взгляд упал на высотомер: 80 метров. Поздно! Впереди сверкнула лента Дона. Штурвал на себя, скольжение… Через несколько секунд машина стукнулась о землю, и Мальцев потерял сознание…

К счастью, Мальцев не попал ни в Освенцим, ни в Майданек, ни в какой иной фашистский специализированный лагерь смерти.

Ни перевязывать, ни лечить его не стали. Зачем? Все равно умрет. Два дня держали в грязных и холодных подвалах. Потом — допросы в штабе полевой жандармерии. Каждый час менялись следователи. Били, угрожали расстрелом и виселицей, требовали выдать военные сведения. Мальцев не сказал врагам ни слова.

Побывал не в одном лагере, сидел в тюремном карцере, два раза неудачно пытался бежать. Был жестоко бит. Видел, как от голода и болезней умирали товарищи. Терзался от этого, зная, что ничем не мог помочь им.

Ни раны, ни голод, ни другие лишения не могли одолеть его крепкого, закаленного деревенской жизнью организма.

В конце 1942 года Мальцев оказался на одной из угольных шахт Рура. Тут было не лучше, чем в лагерях для военнопленных. Владельцы шахт следовали тем же инструкциям: советских людей не щадить. Пленных с востока кормили хуже скота. Из партии в семьсот человек, в которой Мальцева привезли сюда, к весне 1945 года осталось в живых… двадцать два товарища.

Но советские люди находили способы сопротивления и в этих условиях. На шахте часто выходило из строя оборудование. Распространялись антифашистские листовки, информации о неудачах гитлеровских войск на фронте. Подпольной работой руководили москвичи Георгий Зимин и Евгений Молоткович. Особенно активен и бесстрашен был Зимин. Жалко, что не дожил он до Победы. Заболел туберкулезом, был переведен в лагерь смертников, который пленные называли «ямой», и там умерщвлен фашистами.

Мальцева слушали затаив дыхание. Никому не хотелось уходить, так и проговорили до пяти утра…

Весть о том, что в День Победы будет открыт памятник колхознице-героине Прасковье Щеголевой и что на торжество приехал спасенный ею летчик Михаил Мальцев, быстро облетела всю округу, С раннего утра на крутых берегах Дона бушевало людское половодье. Шли группами и в одиночку, подъезжали на легковых машинах и автобусах. Из Семилук, Подклетного и Ендовища, Воронежа и соседних деревень.

Людской говор, детские голоса, песни жаворонков, звуки оркестра, шум волн на реке слились воедино и стояли над улицей до тех пор, пока на открытую грузовую машину, заменившую трибуну, не поднялись секретарь райкома партии И. Ф. Юшин, председатель колхоза Г. А. Скляров, военком И. С. Старов. Рядом с ними стали А. С. Щеголев и худощавый мужчина в парадной форме лесничего.

Кто-то рядом с машиной сказал:

— Мальцев!

Тысячи людей повторяли фамилию летчика, тысячи глаз смотрели на него.

Митинг открыл председатель колхоза Г. А. Скляров.

— Миллионы людей в годы войны сознательно шли на подвиг на фронте и в тылу. Мы, к сожалению, еще не знаем имен многих из них. Спасая советского летчика, Прасковья Щеголева приняла нечеловеческие муки, пошла на смерть, но осталась верной Родине. И не только сама. Стойкостью, великой силой материнского сердца она подняла на беспримерный подвиг своих детей и мать… Совсем не такое мужество требовалось от другой нашей женщины…

Люди плакали, когда стал выступать бывший пилот Мальцев. Гнев и слезы… Слезы и гнев… Такова была реакция тысяч людей на его волнующий рассказ. А взявший потом слово Саша Щеголев сказал, что отныне они с Михаилом Тихоновичем братья, и крепко обнял его…

Один за другим поднимались люди на трибуну, высказывали свое восхищение мужеством и героизмом Прасковьи Ивановны, клеймили позором предательницу.

…А Наталья Коршунова в это время лежала на диване в своем огромном доме и, прикрыв голову одеялом, ждала. Она ждала, что за ней придут, что ее силой заставят одеться, привезут на митинг и поставят перед всем народом.

Этого она боялась больше всего. С той поры, как стало известно, что выданный ею летчик оказался жив и обещает приехать в Семилуки, она не знала покоя. Ей казалось, что всюду, где бы она ни появлялась, на нее показывали пальцем. Даже на работе, стоило двум-трем женщинам о чем-нибудь между собой заговорить, ей чудилось, что говорят о ней. Не легче было и дома. Наталья входила вечером в спальню и украдкой смотрела на портрет мужа, висевший над кроватью.

Наталья помнила, как Андрей, уходя на фронт, сказал на прощанье: «Будь как все…».

«Как все…» Почему же она не осталась такой, как все? Что отгородило ее от односельчан?

Это началось, пожалуй, с того дня, когда в их доме появился фашистский офицер. Это был высокий рыжеволосый немец. Осмотрев хату, он остановился в большой комнате и сказал на ломаном русском языке:

— Это будет мой комнат…

Наталья не возражала.

Первое время офицер вел себя очень корректно. Каждое утро, увидев ее, приветливо говорил:

— Наталий, здрафствуй… — и уходил куда-то по своим делам.

Немецкие офицеры и солдаты стояли и в других хатах села, поэтому Наталью не смущало присутствие чужого человека в ее доме. Да и врага она представляла себе другим.

Теодор, как назвал себя ее постоялец, был очень любезен с ней. Однажды, увидев, что Наталья с матерью третье утро варят в чугунке кукурузные початки, сам принес полный котелок пшенной каши и банку мясных консервов. Наталья сначала отказывалась, но тот взял ее за руку и многозначительно посмотрел в глаза:

— Вы можете каждый день получать пища немецкий кухня…

Но ходить на немецкую кухню, которая располагалась напротив ее дома, Наталья все-таки стеснялась. И офицер будто забыл про свое обещание. Зато он несколько раз приносил с собой разные продукты и просил обменять их на самогон.

Она, конечно, знала, что многие в селе не одобряют ее поведение. За спиной и даже в глаза жители села высказывались напрямик:

— Ох, Наташка, Наташка, плохо тебе будет, когда придут наши…

А где они, наши-то? Вон Теодор вчера сказал, что немец стоит у самой Москвы, Сталинград вот-вот падет. Не наш, а ихний порядок скоро везде будет. К нему и надо привыкать. В такое время каждый живет как умеет…

Одно смущало Наталью: как посмотрит на нее Андрей, если ему удастся вернуться домой. Последнее письмо она получила от него давно. Он сидел в каких-то болотах, и настроение, судя по письму, было у фронтовика невеселое. А потом связь совсем оборвалась. В село пришли немцы, и о муже Наталья теперь вспоминала все реже и реже. Она даже сняла со стены его портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, положила на дно сундука.

В тот сентябрьский день Коршунова пришла домой и застала Теодора в крайне раздраженном состоянии. Он ходил по комнате из угла в угол и что-то говорил про себя по-немецки.

— Где ты была? — резко бросил он появившейся в дверях хозяйке.

— Картошку для вашей кухни копала, — с обидой в голосе так же резко ответила Наталья.

— Кухня мой такой, как твой, — сверкнув глазами, произнес Теодор. — Я даю тебе паек от немецкий солдат…

Наталья никогда не видела Теодора таким злым. Уж не за летчика ли ему дали нагоняй? И обрадовалась, когда узнала, что это так. Теодору звонил эсэсовский полковник и отругал его за то, что вторые сутки подчиненные ему люди не могут найти пилота с разбитого советского самолета.

— Плохо ищете, — сказала Наталья. И вызывающе посмотрела на своего постояльца.

Тот подошел поближе и крепко взял за плечи.

— Наталий, ты знаешь, где он?! Ты покажешь его место!.. Мы очшень благодарим вечером…

— Одна я не пойду, — твердо сказала Наталья после некоторого раздумья. — Мы трое его видели. Втроем и пойдем…

Наталья встала, подошла к окну, отдернула занавеску.

— Люди с митинга еще не вернулись?

— Нет пока, — ответила мать. — Одна девчонка Дубинкиных пробежала домой.

Дубинкины… Дубинкины… Долгое время они служили для Коршуновой своеобразным громоотводом. Написав на них после войны заявление в органы госбезопасности и видя, что никого не трогают, Наталья приободрилась. Она сделала все для того, чтобы скрыть правду и свалить вину за выдачу летчика на Марию Дубинкину и ее мать. Выдуманная ею версия искусно распространялась по селу не только Натальей, но и ее многочисленными родственниками. А когда Мария Дубинкина, не выдержав несправедливых обвинений, оставила родное село и уехала в город, Наталья всюду нашептывала:

— От стыда сбежала…

И на душе у Натальи с каждым годом становилось спокойнее. Она знала, что советский народ великодушно простил тех, кто из-за своей трусости или по какой другой причине сотрудничал с оккупационными властями и раскаялся в этом. Привлекали к ответственности лишь карателей. Но она ведь никого не расстреливала, не казнила…

И все-таки образ окровавленного советского летчика кошмарным видением не раз являлся ей во сне. Не дай бог, если он окажется живым!

Вчера она встретилась с ним…

Что с ней было! Еле дошла до дома и, не раздеваясь, упала в постель. Наталья чувствовала, что и сейчас там, на митинге, наверное, тоже говорят о ней и проклинают ее… Как она будет теперь смотреть людям в глаза, жить в одном селе?

…А митинг уже подходил к концу. Секретарь райкома партии И. Ф. Юшин зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. За проявленные героизм и мужество Прасковья Ивановна Щеголева посмертно награждалась орденом Отечественной войны первой степени, а сын ее Александр — медалью «За отвагу».

Право открыть памятник единодушно было предоставлено Мальцеву. Белое полотно упало к подножию обелиска, и с гранита глянуло на людей знакомое лицо Прасковьи Ивановны. Она будто говорила всем: «Спасибо вам, люди… от меня и от моих детей…»

И люди отвечали ей слезами и благодарностью. Они клали на могилу цветы, повторяя слова, золотом светившиеся на граните: «Спите спокойно, герои. Народ никогда не забудет ваш бессмертный подвиг».

Этим и заканчивалась наша документальная повесть, отрывки из которой публиковались в свое время в газете «Советская Россия».

И пошли в Москву, Воронеж, Семилуки, Бузовьязы (Башкирия) письма. Не десятки, не сотни, а тысячи писем. Писали рабочие и колхозники, учителя и инженеры, ученые и военнослужащие, пенсионеры, юноши и девушки, пионеры и школьники, коллективы предприятий, колхозов, учреждений. Короткие и длинные — на пятидесяти страницах. Спокойные и взволнованные. Прозой и стихами.

В письмах — восхищение подвигом Прасковьи Ивановны Щеголевой, любовь к ней, верной дочери русского народа. Советские люди по достоинству оценили мужество, выдержку, стойкость летчика Михаила Тихоновича Мальцева, прошедшего сквозь все опасности войны и муки фашистского плена. Выражалась сердечная благодарность советским чекистам, и в первую очередь, естественно, майору Виктору Александровичу Мартыненко за его работу, которая позволила обнародовать новую волнующую страницу Великой Отечественной войны.

Гневом, ненавистью и презрением были наполнены слова осуждения гнусного поступка Коршуновой, которая выдала раненого советского летчика врагу.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Около памятника заботами сестры Прасковьи Екатерины Ивановны Крымовой вырос большой сад. Над железной оградой раскинула свои ветви плакучая ива. Висят венки. Стоят вазы с живыми цветами.

Екатерина Ивановна и ее муж Иван Петрович Крымовы — хранители этого священного места. Часто бывает здесь Александр Степанович Щеголев, сейчас он колхозный сторож, отец одиннадцати детей. Род Щеголевых неистребим. Внуки и внучки Прасковьи Ивановны выросли, выучились, обрели крылья. Пятеро Щеголевых отслужили в армии, работают — кто в колхозе, кто в областном центре.

Один из наших приездов в село совпал с радостным для Щеголевых событием. Приехали на могилу Прасковьи Ивановны Щеголевой из далекого башкирского городка Бирска Татьяна, Наташа и Слава Мальцевы — дети спасенного летчика. Самого Михаила Тихоновича уже не было в живых. Тяжелая, долгая болезнь сломила его. До последних дней старый воин работал, пользуясь уважением и признательностью своих товарищей; к ордену Отечественной войны добавился орден Трудового Красного Знамени.

Дети Мальцева достойны своего отца. Старшая, Татьяна, окончила институт и работает фармацевтом. Наташа — филолог, трудится в городской библиотеке. А сын Слава стал мастером до счетно-вычислительным машинам.

Гости остановились около памятника, положили цветы. Мы не стали подходить, не хотелось мешать родным в такую минуту.

Виктор Александрович Мартыненко после долгих лет работы в органах госбезопасности подполковником ушел на заслуженный отдых. Он частый гость в Семилуках, переписывается с Мальцевыми, встречается с молодыми сотрудниками КГБ. В беседах с ними он рассказывает о многих делах, которые проходили через его руки. И, конечно же, всегда вспоминает о семилукской эпопее.

Л. Андреев ПО СЛЕДАМ КАРАТЕЛЯ[37]

Война застала меня в должности начальника отделения НКВД в глубинном Уколовском районе (ныне эта территория входит в Белгородскую область). Как сейчас, помню резкий звонок междугородного телефона. Дежурный по Управлению взволнованно сообщил о нападении фашистской Германии на нашу страну, передал приказ: действовать по заранее разработанному плану.

Сжалось сердце от этой вести — все-таки война… Но никто из нас еще не предполагал тогда, какие испытания выпадут на весь наш народ, какие жестокие годы борьбы впереди.

29 июня 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) приняли директиву советским и партийным организациям прифронтовых областей о мобилизации всех сил и средств на разгром фашистских захватчиков. Чекистов этот документ обязывал оказывать фронту всемерную поддержку, оградить тыл от шпионов и диверсантов.

Небольшой аппарат нашего районного НКВД делал все, что требовала обстановка. Из числа партийных, советских и комсомольских активистов был создан истребительный батальон, командиром которого назначили меня. Бойцы батальона участвовали в дежурствах, прочесывали леса, задерживали и доставляли в райотделение НКВД подозрительных лиц.

В конце июня 1942 года обстановка на воронежском направлении резко ухудшилась. Немецко-фашистские войска прорвали нашу оборону на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов и устремились к Воронежу.

3 и 4 июля вражеская авиация бомбила уже и территорию Уколовского района. Несколько бомб разорвалось в райцентре, селе Красном. Прервалась связь с Воронежем. Началась срочная эвакуация учреждений и организаций. Мы с райвоенкомом товарищем Лютым покинули райцентр последними. Было это 5 июля. На исходе этого дня в село ворвались фашисты.

…Партийные органы подбирали людей для разведывательной и диверсионной борьбы в тылу врага. Переброской этих людей через линию фронта занимались оперативные группы, созданные Управлением НКВД. Одну из таких групп поручили возглавить мне.

В предписании говорилось:

С этим документом я прибыл на передовую, в расположение 305-й стрелковой дивизии. Дивизия занимала оборону против села Коротояка. Наши войска удерживали здесь, в излучине Дона, небольшой, но важный в стратегическом отношении плацдарм. По самому берегу протянулась улица небольшого поселка. Жителей оккупанты выселили. Заросшая деревьями и кустарниками пойма реки позволяла скрытно подходить к берегу и переправляться на ту сторону по шаткому понтонному мостику, наведенному саперами. Тут и было решено переправить разведчиков через линию фронта.

Переброску группы мы осуществляли вместе с начальником Репьевского райотделения НКВД А. Г. Осадчим. В пустом доме еще раз проинструктировали разведчиков, проверили их экипировку, знание паролей и явок; дали потом людям отдохнуть.

Операция прошла успешно.

…В Уколовский район группу из трех разведчиков и радистки забросили самолетом. Группа благополучно приземлилась, удачно легализовалась и приступила к выполнению заданий.

Командир группы Д. И. Ильин, фельдшер по специальности, устроился в селе Красном в немецкий госпиталь, куда могли обращаться и гражданские лица.

Разведчики М. Глотов и А. Дегтярев обосновались в отдаленных селах района. Радистка Е. Кондратьева под видом дальней родственницы жила у одинокой старухи Глотовой.

Частенько к Д. И. Ильину являлись «больные», приносили разведданные, которые Е. Кондратьева передавала в штаб 40-й армии. Так были получены важные сведения о численности и вооружении немецких гарнизонов в селах района, местонахождении складов горючего и боеприпасов, мастерских по ремонту танков и тому подобное.

В нескольких сводках сообщалось, что в Уколовском и Острогожском районах активно действует группа фашистских пособников. Они прикидываются партизанами, втираются в доверие к советским патриотам и выдают их гитлеровцам. Что может быть гнуснее!

Предателями командует бывший командир Красной Армии, называющий себя «капитаном Михаилом». Сообщались его приметы: рост средний, телосложение крепкое, круглолицый, волосы черные, зачесывает их назад, ходит в форме советского командира, но без знаков различия. Грубый, безжалостный, может запросто застрелить человека.

Уже тогда я твердо решил во что бы то ни стало найти предателя, отдать его в руки правосудия. Запросил более подробные данные о «капитане Михаиле», но радиосвязь с группой Ильина неожиданно прекратилась. Как выяснилось много позднее, и здесь «Михаил» приложил руку.

…В конце 1942 года Красная Армия одержала большую победу. Никогда не забуду, с каким восторгом и ликованием встретили воины 40-й армии весть об окружении фашистских войск в сталинградском «котле».

По всем признакам и на нашем участке фронта готовилось наступление, вошедшее позже в историю Великой Отечественной войны под названием Острогожско-Россошанской операции.

Как известно, операция эта блестяще осуществилась. Длилась она всего 15 дней. Советские войска продвинулись на 140 километров вперед, уничтожили более 15 дивизий противника, освободили от врага территорию Воронежской области и многие районы соседних областей.

А у меня тогда были свои заботы. Надо было попасть в Уколовский район до прихода Красной Армии, вместе с разведчиками и советскими патриотами захватить и обезвредить вражескую агентуру, предателей.

Январской морозной ночью 1943 года севернее села Коротояка вместе с разведчиками 40-й армии я перешел линию фронта. За линией фронта мы расстались: разведчики двинулись в сторону Острогожска, мой путь лежал в Уколовский район.

Шел я неприметной проселочной дорогой, соблюдая все меры предосторожности. Со стороны, если бы кто-нибудь увидел меня, внимания особого я не привлекал — ни одеждой, ни чем-либо иным: на мне были телогрейка, ватные штаны, валенки с галошами из автокамер, шапка-ушанка… Но под рукой, в специально и удобно пришитом кармане, — пистолет «ТТ», его можно мгновенно выхватить…

Я шел против ветра, радовался тому, что след мой быстро и надежно прячет поземка. Думал о том, что, конечно же, появление начальника районного НКВД в оккупированной зоне связано с большим личным риском, но тут же и успокаивал себя: риск оправдывался как целью, так и реально складывавшейся обстановкой в районе. После Сталинграда немцы потеряли былую уверенность в своих силах, стягивали к передовой всех, кто мог держать в руках винтовку. В тылу же оставались малочисленные комендатуры да фашистские пособники. Но и они попритихли — как еще повернутся события?! К тому же в каждом селе были у меня надежные люди, к ним я мог обратиться в любую минуту. А риск… Что ж, в нашем деле без риска нельзя.

На рассвете в морозной дымке показалось село Свистовка. Без труда нашел дом старого своего знакомого, деда, Акима, постучал в замерзшее окно. Старик узнал меня. Пригласил в дом, обогрел, накормил. Предупредил, что надо быть осторожным: рыщут по селам старосты и полицаи…

Вечером я добрался до райцентра, поселился в неприметном домике А. И. Шарапова. Этот человек оказывал мне неоценимую помощь во всем.

Спустя время мы встретились с Ильиным. Фашистам и в голову не приходило, что рядом с ними работает опытный советский разведчик.

До самого утра мы говорили с Ильиным обо всем, что он узнал и увидел. Дмитрий Иванович подробно рассказал о порядках в районе, введенных гитлеровскими оккупантами, о строгом оккупационном режиме, о непосильных для населения налогах, а попросту грабежах, о зверствах, чинимых фашистами над семьями колхозников — Рагулиных, Польниковых… С особым возмущением Ильин рассказал о действиях «капитана Михаила» и руководимой им банды предателей. Изменники куражились над жителями Уколовского и Острогожского районов. Они выдали фашистам работников райкома партии Пашкова и Штоколова, сотрудников НКВД Гетманова и Крюкова. Сами арестовали народного судью района Сивцова, председателя колхоза Ушакова, отправили их в гестапо.

Стало мне известно и о судьбе молчавшей рации.

Характеризуя радистку, Ильин говорил:

— С первых дней работы в тылу стало ясно, что Кондратьева тяготится полученным заданием. Единственная в семье дочь, капризная и избалованная, она с трудом переносила бытовые неудобства, вела себя легкомысленно. Стало ясно, что в разведку она попала случайно. Просилась домой, ныла.

Однажды Кондратьева едва не погубила всю группу.

…Жила Лиза в селе Сетище, на опушке леса. Гуляя как-то поблизости от дома, встретила незнакомого человека в военной форме.

— Капитан Михаил, — кратко отрекомендовался тот. И добавил, что, мол, воевал с немцами, попал в окружение, теперь партизанит, пытается пробиться к своим.

Девушке Михаил показался простым симпатичным человеком, которому можно довериться.

— А я вот тоже… выполняю задание.

— Вы радистка?! — воскликнул Михаил.

— Да… А как вы узнали? — кокетливо улыбнулась она.

— Ну как… Догадался. А вы не одна здесь, да?

Лиза все-таки поосторожничала, не стала рассказывать о тех, с кем была связана, но выразила желание перейти линию фронта — домой хочется.

Капитан вызвался помочь ей. Сказал, что к переходу линии фронта все готово, есть уже надежные попутчики. Более того, он снабдит ее важными разведданными, и там, в центре, ее похвалят за них.

Договорились встретиться завтра, на том же месте.

И все же у радистки хватило ума пойти и обо всем рассказать Ильину. Тот пришел в крайнее изумление.

— Да ты знаешь, кто этот «капитан Михаил»? — чуть было не закричал Дмитрий Иванович. — Это же… фашистский прихвостень, предатель! Ты не только себя могла погубить, но и нас всех!

Лиза не на шутку перепугалась.

— Что же мне делать? — пролепетала она.

Ильин приказал ей немедленно вернуться домой, спрятать рацию, а самой отправиться в отдаленный хутор и ждать; в райцентре показываться больше нельзя ни под каким предлогом.

Кондратьева и здесь выполнила приказ наполовину. Рацию она не спрятала, а, разломав ее на части, разбросала за домом, в бурьяне. Не предупредив хозяйку, отправилась по указанному адресу на другой хутор.

На следующий день в село Сетище нагрянула зондеркоманда во главе с «капитаном Михаилом». Каратели перевернули дом старушки Глотовой вверх дном, но ни радистки, ни рации не нашли. Глотову допрашивали с пристрастием, но результатов это не дало: старушка действительно ничего не знала.

«Капитан Михаил» неистовствовал. Он хотел преподнести фашистам сюрприз — радистку вместе с рацией, но вышел конфуз.

Теперь стало ясно, почему не было связи с группой Ильина. Я попросил Дмитрия Ивановича обо всем подробно написать мне. Его докладная легла в папку «Дело по розыску изменника «капитана Михаила».

В тот же день к моему квартирному хозяину пришел его друг — бывший конюх райисполкома.

— Драпать собираются немецкие вояки, — сказал старик, пряча в бороду радостную улыбку. — Во дворе сложили гору ящиков.

— Что в них? — спросил я.

— Да барахло всякое, награбили ж у людей. А в самом большом — бумаги.

По моей просьбе старик, выбрав момент, стащил ящик, спрятал его в конюшне. Бумаги из него очень пригодились чекистам.

17 января 1943 года на улицах райцентра появились советские танки. Невозможно описать радость его жителей; все, кто мог, высыпали на улицу, обнимали своих солдат и офицеров, угощали чем могли…

Фашисты тем временем уносили ноги.

Заметались и предатели. «Капитан Михаил» бежал из Острогожска вместе с гитлеровцами. Но те скоро дали ему понять, что роль он свою сыграл и им больше не нужен.

…Заросший, грязный «капитан Михаил» явился в одну из наших воинских частей. Выдал себя за человека, пострадавшего от фашистов. Рассказал, что попал в плен, пытался бежать к своим, но фашисты поймали его, избили, заставили выполнять хозяйственные работы в обозе.

Михаилу поверили, зачислили в часть, выдали оружие. Потом он попал в другую часть… Словом, следы его на время затерялись.

По поручению райкома партии я проводил первое собрание жителей освобожденного села Хмелевого. Там мне сообщили, что начальник районной полиции Ушаков, которого мы разыскивали, находится в селе Большовске, у старосты. Я с небольшой группой помощников выехал туда немедленно.

В Большовске постучался в указанный дом, назвался начальником полиции из Репьевки. Нам открыли. В доме были староста, его жена и еще одна женщина (как позже выяснилось, жена Ушакова). Я сказал, что мы с Ушаковым договорились ехать вместе по одному важному делу. Где он?

Староста замялся.

— Да вроде в Зубовке, должен скоро вернуться.

Я оставил одного из помощников в доме старосты, а с остальными двинулись в Зубовку.

Вскоре мы услышали за спиной выстрелы — в Большовск вошли оккупанты. Советская Армия расчленила фашистский фронт на куски, и теперь разрозненные фашистские части метались в тылу наших войск, неожиданно появлялись то там, то здесь. Так было и в Уколовском районе.

В тот раз Ушакова задержать нам не удалось. Его нашли и привлекли к ответственности наши органы на территории Курской области. Не ушел от возмездия и староста из Большовска. Его арестовали в Краснодарском крае.

Мне же не давал покоя «капитан Михаил». Жители района с ненавистью произносили это имя, требовали найти карателя, предать его справедливому суду. Руки этого предателя и садиста были обагрены кровью ни в чем не повинных советских людей. Папка моя пополнилась новыми фактами злодеяний этого человека. Но кто он такой, этот «капитан Михаил»? Скорее всего, это была кличка, псевдоним. Никто пока что не назвал мне его подлинную фамилию, имя, отчество, другие данные. Теперь же «капитан Михаил» наверняка попытается замаскироваться еще надежнее, сменить и фамилию и, возможно, внешность, укрыться в таком месте, где его никто не знает… Да, задача передо мной стояла нелегкая.

Поиски решил начать с Острогожска. Местные чекисты рассказали мне, что в городе во время оккупации дислоцировались 212-я немецко-фашистская дивизия, гестапо, полевая жандармерия. Проштудировал трофейные документы, пытаясь понять структуру организации этих органов и их подразделений. Оказалось, что при штабе дивизии был отдел под условным названием 1-Ц. Возглавлял его капитан Зег. Сотрудники отдела занимались широким кругом вопросов. Например, в тесном контакте с абвером собирали и обрабатывали разведданные о Красной Армии, изучали противостоящие подразделения наших войск. Занимались радиоперехватом, подслушиванием телефонных разговоров, опросом военнопленных, переводом попавших в руки русских документов. В функции отдела входили также радиопропаганда, изготовление и распространение антисоветских листовок, борьба с партизанским движением. Для выявления партийного, советского, комсомольского актива и партизан при отделе 1-Ц были созданы зондеркоманды — особые команды; одну из таких команд возглавлял «капитан Михаил». Он подчинялся непосредственно Зегу. От него получал задания, докладывал о их выполнении, выдавал выявленных советских патриотов, часто сам и доставлял их. В команде было несколько таких же, как и «капитан Михаил», предателей. Жили они в городе, на частных квартирах.

Из бесед с горожанами я узнал, что «капитан Михаил» и его друг Николай часто наведывались в западную часть города, в так называемую Новую Сотню к одной разгульной бабенке по имени Матрена. Ее не оказалось на месте. Она была осуждена за спекуляцию и отбывала наказание где-то на Севере. Пришлось беседовать с ее матерью. Старуха возмущалась поведением дочери, плакала, говорила нескладно, перескакивала с одного на другое, и все-таки из бессвязных причитаний удалось узнать, что любовника ее дочери звали Николаем. По гражданской профессии он был сапожником и здесь иногда занимался своим ремеслом. Чинил обувь дружкам, любовнице даже сшил сапожки. У старухи оказалась любительская фотография, на которой Николай снялся с Мотей за столом во время одной из попоек.

Возник вопрос: а где же Николай брал сапожный инструмент, не возил же он его с собой? Может, заимствовал у местных сапожников? Пришлось найти всех сапожников Новой Сотни, беседовать с одним, другим, третьим. И наконец удача. Один старый сапожник вспомнил, что у него брал колодки и другой инструмент некто Николай, и уверенно опознал его на фотографии.

Николай мало что говорил о себе. Но все же в минуты пьяных откровений тосковал о своем районе, где работал сапожником в артели, об оставшейся там семье.

— Николай ни разу не сказал, из какого он района, — говорил старик, — но не иначе из Бутурлиновки, там, почитай, каждый второй — сапожник.

Появилась первая ниточка. В Бутурлиновку пошел подробный запрос вместе с копией размноженной фотографии. Через некоторое время пришел обнадеживающий ответ. Николая Позднякова опознали по фотографии члены сапожной артели, в которой он работал до войны. Поздняков вернулся с фронта целым и невредимым, но в артели работать не стал, живет с семьей в отдаленном селе, трудится в колхозе. Выехали. На месте в этот момент его не оказалось.

Шел 1946 год. К послевоенной разрухе прибавилась засуха. За все лето не выпало ни капли дождя. Пересохшая земля потрескалась. Под лучами палящего солнца выгорели посевы, пожелтели травы на лугах, зерновые дали низкий урожай. Для обеспечения животноводства кормами на их заготовку в восточные области выезжали бригады колхозников. В одной из таких бригад и работал Николай. Пришлось ждать его возвращения.

Тем временем я продолжал выявлять людей, которые могли знать преступников. В поле зрения попал Петр Федяев. Во время фашистской оккупации он был помощником начальника районной полиции. Встречался с «капитаном Михаилом» и его сподручными, когда они приезжали в район. Из имевшихся в райотделе материалов было видно, что Федяев на работе в полиции особой активности не проявлял, а в отдельных случаях даже помогал советским людям. После освобождения района он влился в ряды Красной Армии. Воевал хорошо. Дошел до Берлина, где был тяжело ранен. В госпитале ему ампутировали правую руку.

Вызванный на беседу Федяев волновался, осуждал свою причастность к полиции, выразил готовность оказать любую помощь в розыске изменников. На предъявленной фотографии без колебаний узнал Николая. В отношении «капитана Михаила» подтвердил имевшиеся у нас материалы.

Вскоре из Бутурлиновки сообщили о возвращении Позднякова. В село, где он жил, я приехал вместе с Федяевым. Он сразу же опознал в Николае фашистского карателя, неоднократно приезжавшего в Уколовский район в составе фашистской зондеркоманды, руководимой «капитаном Михаилом».

Позднякова арестовали.

На первых допросах он категорически отрицал свою принадлежность к гитлеровской контрразведке.

— Я честно прослужил в Красной Армии от начала до конца войны и никогда не был на оккупированной немцами территории, — твердил арестованный.

Следователь показал фотографию, где предатель был снят вместе с любовницей Матреной. Поздняков был потрясен. Такого он не ожидал. А приведенные в ходе допроса показания свидетелей из Острогожска не оставляли сомнения в том, что следователю известно многое. Запирательство стало бесполезным. Пришлось признаваться.

При дальнейших допросах Поздняков рассказал, как попал в плен к фашистам и в лагерь военнопленных, расположенный в городе Харькове на Холодной Горе. Там он польстился на обещанную сытую и раздольную жизнь, дал согласие работать на фашистов. Вербовал его Михаил, и вместе с другими предателями доставил в разведывательно-диверсионную школу. После непродолжительной подготовки он был включен в зондеркоманду и направлен в оккупированный Острогожск для выполнения заданий гитлеровцев.

Арестованный сетовал теперь на жестокий нрав своего руководителя, на его бесчеловечное отношение к советским людям. Однажды в лесу они встретили молодого парня. Доверившись мнимым партизанам, он сказал, что является комсомольцем и горит желанием бороться с фашистами. Парня арестовали и привезли в Острогожск. Поздно вечером Михаил вывел комсомольца на огород и расстрелял. В Уколовском районе был арестован коммунист учитель Черных. По дороге в Острогожск Михаил расстрелял и его. Убитого бросили в овраг, завалили снегом. Эти показания дополняли перечень преступлений предателей, но мало помогали в розыске главного преступника.

Михаил был хитрым и осторожным. Строго соблюдал инструкции своих фашистских руководителей и правила конспирации. Никогда и ничего не рассказывал о себе, не делился воспоминаниями и мыслями о будущем. Правда, Николай вспомнил, что Михаил имел особенно крепкую дружбу с агентом из их группы Константином Маматовым, уроженцем Орловской области, описал приметы Константина, назвал примерный возраст.

В деле появились данные еще на одного предателя. В Орел пошла подробная ориентировка. Ждать пришлось долго. И вот наконец пришел ответ. Маматов Константин Васильевич был осужден на десять лет лишения свободы за уголовное преступление и отбывал наказание в елецкой тюрьме. Надо было выезжать в Елец. К допросу Маматова я готовился тщательно. Исходил из предположения, что уголовник будет запираться, отрицать причастность к фашистским карательным органам, откажется называть сообщников. Учитывая это, еще и еще раз просматривал материалы дела, намечал тактику допроса, продумывал, в какой последовательности использовать имеющиеся факты.

Маматов оказался наглым, развязным уголовником. Вопреки ожиданию не стал запираться, признал свою причастность к фашистской агентуре, рассказал о действиях зондеркоманды в Острогожском и Уколовском районах. Надеясь на снисхождение, назвал и «капитана Михаила», сыпал уже известными нам фактами преступных действий руководителя зондеркоманды.

— Фамилия Михаила? — перебил я.

— Фамилия? — задумался Маматов. — Кажется, Ревицкий. Да-да, Ревицкий. Он назвал свою фамилию только один раз при сильной пьянке. А на второй день поднес к носу кулак: пикнешь про вчерашнее — башку снесу.

— Где Михаил родился и жил?

— Об этом он тоже предпочитал умалчивать и от всех нас требовал держать язык за зубами. Но мне, как своему лучшему другу, кое-что рассказывал. Упоминал город Киев, где вроде бы жил и работал до войны.

Более подробных данных о Михаиле выяснить не удалось, но и то, что было получено, обрадовало.

Поездка в Елец подкрепила надежду на успех, прибавила энергии в продолжении розыска. Раздумывая о способах проверки и подтверждения полученных данных, я вспомнил о ящике с немецкими документами, который был припрятан в конюшне во время бегства оккупантов. Решено было еще раз более внимательно просмотреть находившиеся в нем документы. С учительницей немецкого языка из местной школы разглядывали каждую бумажку. Потратили на это много вечеров. И вдруг удача. В глаза бросилась фамилия — Ревицкий. Учительница перевела документ. Это было секретное предписание штаба 212-й немецкой дивизии, адресованное коменданту Уколовского района обер-лейтенанту Эллерману. В нем указывалось поставить на довольствие направленную из Острогожска в Уколовский район с особым заданием зондеркоманду, возглавляемую Ревицким Михаилом Кирилловичем.

Нетрудно понять, какое волнение вызвал у меня листок бумаги, торопливо написанный на чужом языке.

Итак, Ревицкий Михаил Кириллович…

Но дальнейший розыск затруднялся отсутствием фотографии, не хватало биографических данных. Не было уверенности и в том, что разыскиваемый проживает в Киеве. Версию эту следовало проверить.

На основании имевшихся материалов, показаний свидетелей в Киев был направлен запрос на Ревицкого Михаила Кирилловича, родившегося примерно в 1910—1912 годах, указывались его внешние приметы. Потекли дни нетерпеливого ожидания…

Долгожданный ответ оказался малоутешительным. Сообщалось, что Ревицкий Михаил Кириллович прописанным в Киеве не значится. Во второй части ответа для сведения сообщалось, что в городе проживает несколько Ревицких Михаилов, но среди них нет ни одного с отчеством Кириллович.

Привлек внимание Ревицкий Михаил Корнеевич, 1910 года рождения. В Киев пошел новый запрос с просьбой прислать подробные данные об этом человеке и приложить его фотографию.

В полученном ответе говорилось:

После такого ответа хотелось с досадой бросить в сторону бумаги… Но при спокойном размышлении над полученным ответом возник вопрос: а почему не была приложена фотография, которую мы просили? Надо ее иметь, чтобы окончательно убедиться, что это не тот человек, который нас интересует. Пришлось посылать еще один запрос.

Через некоторое время фотография поступила в Уколовский район и была предъявлена на опознание.

— Он это, точно он — «капитан Михаил», — твердо заявил Федяев.

«Капитана Михаила» по фотографии без колебаний опознали и другие свидетели.

В следственном отделе материалы рассмотрели опытные криминалисты, доложили руководству Управления и военному прокурору. Вынесли постановление и выписали ордер на арест Ревицкого. Но спокойный, рассудительный и осторожный начальник Воронежского управления генерал-майор Суходольский дал указание арестовать Ревицкого только после того, как он будет лично опознан хорошо знавшим его человеком.

Для выполнения заключительной операции я взял с собой конвоира и бывшего сотрудника фашистской полиции Федяева. В Киев мы приехали 3 сентября 1947 года. Город залечивал глубокие раны войны. В небо взметнулись десятки подъемных кранов. Сооружались целые ансамбли высоких, красивых зданий. Вглядываясь в лица деловитых, озабоченных людей, спешивших на стройки и предприятия, я подумал, что рядом с ними, по одной земле пока еще ходит не разоблаченный предатель, активно помогавший фашистам разрушать наши города и села, все то, что приходится теперь возрождать, строить заново.

К зданию Управления МВД мы подошли утром. Заняли позицию, позволявшую хорошо видеть проходивших на работу сотрудников, а самим не бросаться в глаза. Прошло много людей, прежде чем появился круглолицый майор в хорошо подогнанной форме.

— Он, «капитан Михаил»! — чуть не вскрикнул Федяев.

Сомнений не оставалось. В здание прошел человек, которого пришлось искать долгих четыре года. Остальное, как говорят, было делом техники. Доложил руководству Управлений КГБ и МВД по Киевской области. Вместе с их представителями я арестовал Ревицкого в его рабочем кабинете. Увидев ордер на арест, он весь сжался, побледнел. Потом взял себя в руки, приободрился, стал объяснять происходящее недоразумением, которое, дескать, вскоре выяснится и кому-то еще придется отвечать за все это.

При первом допросе отрицал нахождение в плену у фашистов. Говорил, что был непродолжительное время в окружении, из которого благополучно вышел, и вновь сражался в рядах Красной Армии. Настойчиво твердил, что его служба подтверждена документами, записями в военном билете. На вопросы о деятельности в Острогожском и Уколовском районах во время оккупации Ревицкий отвечать отказался. Видно, ему надо было собраться с мыслями, выработать линию поведения на следствии. Во время обыска на квартире у арестованного были изъяты чистые бланки документов воинских частей, сфабрикованные материалы, по которым он пытался получить правительственную награду, различная переписка, характеризующая подлое поведение этого человека.

В Воронеже я сдал арестованного и все документы 3 следственный отдел. Моя задача была выполнена. Но ходом следствия не мог не интересоваться. И когда оно завершилось, сел и полистал следственные документы. Вот что они рассказали.

Ревицкий родился в 1910 году в селе Ракитном Черниговской области. Отец — Корней Прокофьевич, как говорили в деревне, был прижимистым мужиком, ни в чем не упускал своей выгоды. Сына с детства приучал ловчить, приспосабливаться к обстановке. После окончания Нежинского пединститута Михаила направили в город Калугу, где назначили учителем вечерней общеобразовательной школы. Но проработал он недолго и вернулся на Украину. Подоспело время служить в армии. Ревицкий решил сделать карьеру военного. Он оканчивает зенитно-артиллерийское училище, некоторое время учится в Военной академии имени Фрунзе. Война застала капитана Ревицкого в должности заместителя начальника укрепленного района, расположенного недалеко от города Коростень.

В трудное военное время на деле проверялась преданность Родине. Советские воины оказывали решительное сопротивление врагу. Избегая плена, дрались до последней возможности, а попавшие в окружение уходили в леса, создавали партизанские отряды и продолжали борьбу с фашистами.

По иному поступил Ревицкий. В мае 1942 года он оставил подчиненных на поле боя и сдался в плен гитлеровцам. Вместе с другими военнопленными его направили в лагерь, расположенный в Харькове на Холодной Горе. Фашисты специально создавали в лагерях невыносимые условия, чтобы сломить стойкость и выдержку советских людей, превратить их в покорных рабов, а непокорившихся истребить.

Фашисты сразу заприметили покладистого на выдачу военных секретов командира Красной Армии. Бывший белый офицер — немецкий переводчик Яровой — быстро нашел общий язык с Ревицким, отобрал у него подписку о добровольном сотрудничестве с гитлеровской военной разведкой абвер.

А дальше пошло по заведенному фашистами правилу. Нового агента для закрепления сотрудничества привлекли к вербовке таких же предателей, как и он сам. Потом направили в поселок Кирово Харьковской области в разведывательно-диверсионную школу, где он не только учился шпионскому ремеслу, но и сам преподавал подрывное дело, с большим рвением выполнял любое задание, чем заслужил расположение фашистского начальства.

Подготовленную группу агентов-диверсантов во главе с Ревицким фашисты намеревались перебросить через линию фронта в тыл наших войск. Но в связи с тем, что наступление на Дону было приостановлено, план этот изменился. Фашистам пришлось думать об охране своего тыла. Абвер передал группу Ревицкого в распоряжение отдела 1-Ц 212-й дивизии для контрразведывательной работы, приказав им выявлять и выдавать фашистам партизан, коммунистов, комсомольцев, советских патриотов. Так Ревицкий оказался в Острогожске.

Знакомясь с постановлением на арест, Ревицкий понял, что органы госбезопасности располагают достоверными данными о его предательской деятельности. Однако упорно не хотел признавать вину, всячески изворачивался, из кожи лез, чтобы ввести следствие в заблуждение. Сотрудничество с гитлеровскими разведорганами пытался объяснить вынужденными, безвыходными обстоятельствами.

На фронте встречались трусы и паникеры, которые перед лицом опасности, по малодушию совершали безрассудные поступки. Но Ревицкий был не таким. Он сознательно, из карьеристских побуждений стал фашистским шпионом, выслуживался перед фашистами, предавал советских людей.

…Следствие шло своим чередом. Арестованный шаг за шагом изобличался показаниями свидетелей и сподвижников, собранными документами, заключениями экспертизы. Он вынужден был признать свою вину, но не раскаялся, искал новые лазейки для того, чтобы завести следствие в заблуждение.

Но ничто уже не могло ему помочь — перед судом оказался матерый преступник.

Предатель ловко воспользовался тем, что во время войны сгорели архивы и была затруднена проверка биографических данных. Подсунув «документы» об участии в боевых действиях, Ревицкий поступил на работу в киевскую милицию, проявил рвение и довольно скоро продвинулся по службе. Пробравшись в органы МВД, сочинив версию о гибели родителей, разведясь с женой, он думал, что сотворил себе надежное укрытие, что отгородился от прошлого глухой непробиваемой стеной. Но он ошибся. Память людская о его злодеяниях оказалась сильнее всякой профессиональной конспирации.

В показаниях Ревицкий «похоронил» отца, а тот, как выяснилось, во время оккупации Черниговской области служил у фашистов старостой, после войны отбывал наказание. Словом, отец и сын Ревицкие стоили друг друга.

«Капитан Михаил» был на следствии покладистым лишь в одном: с каким-то злорадным удовольствием, одного за другим выдавал своих бывших подручных.

Все они предстали перед советским судом, понесли суровое и справедливое наказание.

П. Грабор ТАЙНА НОЧНОГО ДЕСАНТА

Журналист, участник войны П. М. Грабор заинтересовался одной из разведывательных групп, бесследно исчезнувшей по ту сторону фронта, на территории, временно оккупированной фашистами. И столкнулся с предателем Ливенцевым, много лет «тихой сапой» проживавшим в Воронеже. На просьбу газет рассказать о судьбе погибших разведчиков откликнулись жители Сумской области. Благодаря их помощи чекисты отыскали еще трех предателей.

Тысячи бойцов незримого фронта в годы Великой Отечественной войны уходили в тыл врага. Одни возвращались с победой, другие бесследно исчезали в единоборстве с ненавистным врагом. О таких бесстрашных и мужественных людях хорошо сказал в своей повести «Звезда» писатель Э. Казакевич: отправляясь в тыл врага, «разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и малого. Разведчик уже не принадлежит ни самому себе, ни своим начальникам, ни своим воспоминаниям. Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет… Он отдает старшине свои документы, письма, фотографии, ордена и медали, парторгу — партийный или комсомольский билет… Он не имеет имени, как лесная птица… Он срастается с полями, оврагами, становится духом этих пространств — духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу».

Вот такую боевую работу, очень нужную Родине, и выбрал в войну комсомолец Алексей Ефименко из сумского села Шевченково. Еще мальчишкой он мечтал о военной службе. После школы, помогая отцу в родном колхозе «Червонный хлебороб», Алексей делился с ним своими мыслями:

— Вот уйду в армию и обязательно стану десантником. Как думаешь, батя?

— В армии все почетно, сынок, — отвечал Павел Ульянович. — Будешь ли ты летчиком, моряком, артиллеристом или просто пехотинцем. Лишь бы службу свою нес по уставу, честно защищал Родину…

Мечта Алексея Ефименко осуществилась. Незадолго до войны он успешно окончил школу десантников. Из части написал домой:

Не догадывался тогда Павел Ульянович, что фотоснимок станет последней весточкой от сына. Началась Отечественная война.

Сержанту Ефименко с первых же дней пришлось встретиться лицом к лицу с врагом, испытать горечь неудач, пережить гибель боевых друзей… Фронт откатывался на восток. Но Алексей верил в будущую победу и отважно бил фашистов. Боевая дорога в начале сорок второго года привела его в город Воронеж. Здесь обстрелянного воина заметили и направили в распоряжение разведотдела Юго-Западного фронта. Он стал разведчиком. Знания, полученные в десантной школе, пришлись кстати.

Потерпев поражение под Москвой, гитлеровское командование готовилось к новому генеральному наступлению. Летнюю кампанию оно считало решающей. Для нанесения главного удара гитлеровцы выбрали Северный Кавказ и сталинградское направление. Они сосредоточили отборные силы, из Западной Европы спешно стали переправлять большие резервы войск и боевой техники. Воронежское направление стало одним из важных участков вражеского наступления. Поэтому командование Брянского и Юго-Западного фронтов забрасывало в тыл врага немало разведчиков, чтобы создавать на пути гитлеровских войск затруднения, препятствовать продвижению вражеских военных грузов, боевой техники, а также для усиления партизанских отрядов, активно действовавших в сумских, черниговских и брянских лесах.

Весенней ночью Алексей Ефименко с одной из групп разведчиков вылетел в тыл врага для выполнения задания командования фронта. Ему посчастливилось отправиться на родную Сумщину, хорошо знакомую с детства. Это намного облегчало выполнение боевого задания…

Все началось с материнского письма. Оно пришло в редакцию из города Иваново. Мария Ивановна Петропавлова писала:

Письмо Марии Ивановны не могло остаться без ответа. В нем были не только сердечная боль и затаенная надежда матери…

Ответ, полученный из Министерства обороны, оказался обнадеживающим. В сообщении говорилось:

Ниже перечислялись фамилии членов группы, их довоенные адреса. Командир группы сержант Н. Ф. Петропавлов и сержант И. С. Иванов из города Иваново, сержант С. С. Слободянюк из винницкого села Верховки, сержант А. П. Ефименко из села Шевченково Сумской области, пятым оказался наш земляк из Хохольского села Семидесятное сержант Егор Андреевич Ливенцев.

Помогло адресное бюро, его начальник А. А. Коровин. Он сообщил, что Ливенцев Егор Андрианович, 1916 года рождения, уроженец села Семидесятное, живет в Воронеже. Оставалось сомнение — он ли это? Все сходится, а отчество другое. Может, какая ошибка?!

Разыскать нужную улицу и дом Ливенцева не составило труда. Открыл дверь юноша, сказавшийся сыном хозяина. Самого Ливенцева не было. Паренек заинтересовался, пригласил в дом.

— А вы хотите написать про отца?

— Написал бы, конечно, — ответил я с полной искренностью, — если он тот, кого я ищу.

— А может быть, это он и есть? — загорелся мой собеседник. — Может, я вам помогу выяснить?

— Что ж, буду благодарен. Ты должен, конечно, знать, как и где воевал твой отец.

— А как же, знаю! — воскликнул парень. — Отец был разведчиком, его самолетом в тыл забрасывали.

«Он, — подумал я. — Но почему Андрианович?»

— И что же он рассказывал об этом? Можешь подробнее?

— Да нет, насчет подробностей он говорил, что все это большой секрет. А вообще-то и я, и мама думаем, что перенес он много. В плену был. Может, он вам, как корреспонденту, больше расскажет. Хотите, я за ним сбегаю? Он тут недалеко работает.

— Хорошо, сбегай.

Паренек умчался за отцом. Ждать пришлось недолго. Широко, по-хозяйски раскрыв дверь, в комнату вошел пожилой коренастый человек. Бросилась в глаза россыпь рябинок на его лице. Взгляд спокойный, говорящий, что хозяин рад моему приходу. Поздоровались. Я сказал, кто и откуда.

— Чем могу служить? — спросил он.

— О фронтовых делах ваших хотелось бы услышать, о ваших боевых товарищах.

— Вот оно что, — улыбнулся он. — А я думал, о работе. Про меня как-то уже писали в газете, снимок был. В ударниках я.

— Егор Андрианович, помогите мне узнать подробнее о деле многолетней давности. — Я показал ему ответ из Министерства обороны.

Он сел на стул, долго и внимательно читал. Потом, вернув мне бумагу, оперся обеими руками о колени, тяжело вздохнул, хрипло произнес:

— Да, было такое… Забросили тогда нашу группу на Украину.

— Значит, это вы и есть? — не удержался я. — А почему вас называют «Андреевич»? Ошибка, видимо?

— Кажется, так. Группа же та самая.

— Вот и расскажите, пожалуйста, про боевые дела. Напишем об этом в газете.

— А стоит ли писать-то? — вскинул он глаза. — Ведь это было все строго секретно. Разрешение нужно.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал я. — О таких делах газеты уже много пишут. А если в чем сомневаетесь, то вот мой документ. — Я протянул ему редакционное удостоверение.

Он прочитал его и заметил:

— Дотошный вы народ, газетчики. До всего докопаетесь. Меня вот нашли. Небось и остальных будете разыскивать?

Мне показалось, что его голос дрогнул, но тогда не придал этому значения.

— Непременно будем искать, — заверил я. — Началось-то все с него. Узнаете? — Я показал фотографию сержанта Петропавлова, которую прислала его мать.

— Ну-ка. — Ливенцев взял карточку, повертел ее, взглянул на надпись на обороте; вернул со словами: — Что-то не помню такого.

— Да что вы! — удивился я. — Ведь это ваш командир группы, Николай Петропавлов.

— Не помню, — развел собеседник руками. — Ведь годков-то сколько прошло. Всех разве запомнишь!

— Ну, а остальных кого-нибудь помните?

Ливенцев нахмурил лоб, задумался. Потом с досадой стукнул ладонью о колено:

— Вот ведь память куриная! Дайте мне бумажку.

Я протянул ему ответ из министерства. Он снова читал его, шевелил губами. На лбу Ливенцева выступили мелкие росинки пота.

— Вроде такие фамилии были… Да нет, запамятовал. Точно не могу сказать…

— День выброски, девятое марта сорок второго, вы помните, — старался расшевелить я его память, — а вот членов группы забыли.

— Девятого марта, как же, — тихо проговорил Ливенцев. — А вот их забыл. Ведь познакомились-то в самолете.

Я не мог понять, хозяин действительно забыл или старается уйти от ответа. И я задал ему новый вопрос:

— Позвольте, ведь вас до выброски в тыл должны были обязательно готовить всех вместе, какие же вы тогда разведчики! Случайные знакомые.

— Готовили. Недели три, — помолчав, ответил Ливенцев. — Но я не допытывался, кто они…

Чтобы как-то разрядить напряженность и отвлечь собеседника от тягостных, видимо, для него вопросов, я попросил рассказать, что он помнит о поставленной задаче, как их одели, вооружили, какие давали наставления. Объяснил, что если придется писать, то читателю будет интересно знать более подробно о тыловой разведке.

Ливенцев согласно покачал головой и заговорил уже менее скованно. Он вспомнил, что послали их из Воронежа самолетом. Перед посадкой одели в шинели, сапоги. Каждому дали по кругу колбасы, краюхе хлеба и по бутылке водки. Из оружия — винтовки и гранаты. Задача делилась на два этапа. Сразу по приземлении добраться до станции Путивль и уничтожать воинские эшелоны. Затем идти к партизанам Ковпака и действовать по указанию штаба. Пароль на связь — «Полковник Тутыхин».

Рассказывал Ливенцев не торопясь, опершись локтем о край стола и спокойно поглядывая через плечо в мой блокнот. Ободренный тем, что он наконец разговорился, я вернулся снова к разведчикам. И опять лицо его подернулось тенью.

— Нет, не могу вспомнить, — покачал он головой, встал со стула и, заложив руки в карманы, отвернулся к окну. — Да что теперь о них вспоминать? Задание мы не выполнили. Накрыли нас фашисты, открыли огонь, головы не поднять. Вряд ли из них в живых кто остался. Я вот сам не знаю, каким чудом уцелел. Изранен был, сознание потерял. Очнулся у гитлеровцев; били, допытывались… Я говорил, что с этими ребятами встретился случайно, а сам давно отстал от части. На том меня и оставили. Бросили в лагерь. Потом в Германию угнали. Работал на шахте, а там освободили американцы. Всего натерпелся. Лучше не вспоминать. После освобождения несколько лет жил и работал во Львове, а затем вернулся на родину. Поселился в Воронеже и сейчас работаю слесарем-сантехником гаража. Разочарованный скудными данными, я попросил Ливенцева постараться вспомнить и о товарищах-разведчиках, и о селе, где их постигла неудача и где его схватили гитлеровцы.

— Хотите все-таки кого-нибудь разыскать еще? — спросил он, провожая меня до калитки.

— Надеюсь, что удастся побольше узнать о вашей группе. Может, еще кто жив, — ответил я.

— Ну что ж, заходите, если понадоблюсь, — ответил он приглушенно. — Надумаете, позвоните сыну на работу, чтобы я знал.

Возвращался я от него с досадой в душе — не услышал самого главного. И еще не мог избавиться от впечатления, что встреча наша была Ливенцеву не особенно приятна. Странно: признав свою разведгруппу, он не мог узнать на фотографии своего командира. Да и остальных не вспомнил. А может быть, не захотел? Ведь помнит же он такие подробности, как колбаса, пароль…

И я решил еще раз встретиться с Ливенцевым.

Дня через три я позвонил его сыну, а тот сообщил, что… отца нет в живых. В котельной, где он работал, его нашли мертвым…

В районной прокуратуре мне показали заключение медицинской экспертизы о смерти Ливенцева и помогли отыскать его фотографию тех далеких военных лет. И снова в разные адреса полетели запросы и письма.

Вскоре удалось разыскать адреса родных разведчиков, списаться с ними. Они прислали последние их фотографии и свои воспоминания. Пришли ответы и из военных организаций, где сообщалось, что заброшенные в тыл врага сержанты Петропавлов, Иванов, Ефименко и Слободянюк до сих пор считаются пропавшими без вести. Оставалось установить еще место выброски разведчиков.

На помощь пришли сумская областная газета «Ленинская правда», районные — бурынская «Прапор Ленина» и конотопская «Радяньский прапор», которые опубликовали корреспонденцию «Кто помнит их?» и фотографии всех пяти разведчиков. Результаты превзошли ожидания. Одно за другим стали приходить письма из сел Гвинтовое, Александровки, Успенки, из хутора Дич и городов Конотоп и Бурынь. Люди писали о том, чему были очевидцами, рассказывали о трагедии, которая произошла на их глазах с группой советских разведчиков.

…Перед вылетом командир подразделения Исаев собрал разведчиков.

— Уточним еще раз задание. — Он расстелил на столе карту и продолжил: — Противник готовит большое наступление. По сведениям нашей разведки враг подтягивает к фронту войска, технику, подвозит боеприпасы. Будете действовать на отрезке пути станций Путивль и Грузское. После выполнения задания выйдете на связь с партизанами, они знают. Не забудьте пароль. Место вашей выброски у села Гвинтовое. Проводник у вас надежный, из тех мест. Так, сержант? — Повернулся он к Ефименко.

— Родные места. Не пропадем…

— Ну, пора. Желаю успеха. — Исаев посмотрел на часы. — Летчики заждались.

Через полчаса машина с разведчиками неслась по затемненным улицам Воронежа к аэродрому. Вскоре, не зажигая огней, транспортный самолет ЛИ-2 оторвался от земли и взял курс на Сумы.

В кабине самолета расположились три группы. Где-то за полночь две группы по команде летчика покинули машину. Группа сержанта Петропавлова незадолго до рассвета, когда самолет был у Гвинтового, благополучно выбросилась из машины.

Приземлились удачно, на заснеженное поле. Быстро собрали парашюты, закопали их в снег и укрылись в небольшой лощине. Прежде чем двинуться к Путивлю, решили выяснить окружающую обстановку. Предосторожность оказалась не лишней. Как потом было установлено, появление советского самолета и выброска парашютистов не остались незамеченными. Староста села Гвинтовое Толкачев позвонил начальнику районной полиции И. Гайту в Бурынь и доложил об этом. Тот немедленно вызвал к себе начальника участковой полиции Д. А. Иваненко и приказал выехать на место.

Вскоре Иваненко вернулся и доложил, что его людьми проверена вся местность, но подозрительного ничего не обнаружено. Гайт недовольно буркнул:

— Наверное, плохо искали.

— Что вы, все осмотрели. Парашютистов нигде нет, — оправдывался участковый. — Может, где на другом участке укрылись?

— Ладно, иди. Другой раз ищите лучше. А то, не дай бог, упустим. Немецкое начальство не похвалит.

Прошел день. На вторую ночь сержант Петропавлов приказал Ливенцеву незаметно пробраться в село и выяснить, есть ли там гитлеровцы. Тот охотно стал собираться.

— Подожди, — остановил Ливенцева Алексей Ефименко, считавшийся комиссаром группы, — пойдем вместе. Я из здешних мест. Вдвоем будет сподручнее. Как считаешь, командир?

— Правильно. Постарайтесь побыстрей, — одобрил Петропавлов.

С большой осторожностью пробирались они по улице села. Кругом было тихо. Они дошли до хаты Макара Федоровича Слепухина и решили укрыться в его дворе, в сарае, откуда хорошо просматривалась вся улица.

— Ты меня обожди. Я сейчас, — сказал Ливенцев и скрылся за сараем.

Долго ждал его Ефименко. Но так и не дождался, ушел к своим, в поле, в надежде увидеть Ливенцева там. Но его и тут не было.

— Уж не попался ли он?

— Не думаю. Фашистов в селе нет. Одни полицаи, — ответил Ефименко. — Здесь что-то не так. Ушел на минутку и исчез…

Пока разведчики гадали, что могло случиться с Ливенцевым, тот сидел в доме колхозницы Пелагеи Лукьяновны Ткачевой, куда привел его сторож бригадного двора Нечепуренко, сочтя его честным советским солдатом.

— Вот тут и пережди, — сказал старик. — А то наткнешься на полицаев, быть беде. Они у нас лютые. Много хорошего народу загубили.

— Ничего, дед. Я с ними быстро полажу. Укажи мне только, где их штаб размещен, — попросил Ливенцев. — Может, проводишь?

— Если надо, пойдем укажу. — Он довел Ливенцева до места и вскоре вернулся назад. — Знаешь, Пелагея, этот рябой парашютист предатель, — зашептал старик. — Я слышал, как он говорил Павлу Аканчину, где ждут его товарищи. Как земля держит таких иродов! Будь они прокляты, — зло плюнул Сидор Николаевич.

Когда Егор Ливенцев рассказал местным полицаям, кто он и где его ждут остальные разведчики, те переполошились. В Бурынь, к Гайту, понеслись сигналы: «Парашютисты найдены». Гайт тут же велел собрать из ближайших сел Духановки, Нечаевки полицаев и сам с большой группой выехал в Гвинтовое, решив возглавить операцию.

Бой произошел у хутора Коновалова.

— Будем биться до последнего патрона. Живыми не сдаваться, — увидев большую цепь врагов, сказал Николай Петропавлов товарищам и первым открыл огонь.

Фашистские прислужники залегли…

Около часа длился неравный поединок. У разведчиков кончились патроны. Умолк автомат Игоря Иванова. Юноша выхватил нож, шагнул навстречу полицаям и упал, скошенный пулями. И Петропавлов выпустил в полицаев последнюю автоматную очередь…

Как ни старались полицаи выполнить приказ Гайта «Взять парашютистов живыми», это им не удалось. На их крики «Сдавайтесь!» разведчики отвечали огнем. А когда кончились патроны, они во весь рост, с ножами в руках бросились на врагов, предпочитая смерть плену.

С большой осторожностью приблизились к погибшим Гайт и его свора. Они боялись даже мертвых героев. И когда, осмелев, Гайт стал штыком ворошить тела разведчиков, один из них застонал…

— Я был свидетелем, — вспомнил потом ветфельдшер И. М. Ковтунов, — как привезли в Гвинтовое на санях раненого разведчика. Над ним всячески издевались, кололи штыками, били прикладом. Но он не сказал ни единого слова. Тогда его повезли на допрос в Бурынь. В дороге он умер.

Как вспомнили и другие старожилы села, раненным был Алексей Ефименко. Один из полицаев узнал в нем своего однополчанина и назвал по имени.

В этот же день немецкий комендант Ульрих в кабинете Гайта поощрительно похлопал изменника Ливенцева по плечу: «Хорошо, очень хорошо! Поедешь в Германию. Там будешь хорошо жить». Здесь же он вручил предателю карманные часы на золотой цепочке.

…Нет, не забыл Ливенцев того, что было под селом Гвинтовое. Он хорошо помнил всю свою жизнь, как сорвал задание командования, изменил Родине и предал товарищей. Он надеялся, что заметет следы, укроется от возмездия за свои преступления. Он ловко маскировался под честного работягу, бывалого фронтовика-разведчика…

Не знаю, за кого он меня принял. Ясно лишь одно: трусливая душонка предателя не вынесла животного страха перед разоблачением.

После самоубийства Ливенцева воронежские и сумские чекисты провели большую работу. Удалось разыскать еще нескольких виновников гибели разведчиков и привлечь их к ответу. В ходе следствия выявились и другие их черные дела. Кто же они и как им удалось замести свои следы?

Уроженца курского села Воронок С. Т. Милюкина война застала в Бурыни, где он работал слесарем на сахарном заводе. Здесь он успел жениться, обзавестись семьей. В сентябре сорок первого оккупанты ворвались в Сумскую область и установили свою власть, которая пришлась Милюкину по душе. Он охотно пошел работать в полицию, оказался рьяным прислужником гитлеровцев, а вскоре стал помощником начальника районной полиции, получил звание фельдфебеля. Когда в сорок третьем году Сумщина была очищена от оккупантов, Сергей Милюкин вместе с недобитыми фашистами удрал на запад. Но далеко уйти ему не удалось. В Дрездене, где он устроился работать на механический завод, ему пришлось встретиться с советскими людьми. Он прибегнул ко лжи: выдал себя за насильно угнанного фашистами. Ему тогда поверили и разрешили вернуться на Родину. И тут перед ним встал вопрос: «Что же делать? Куда идти?» Домой пути отрезаны. Сумчане ему не простят. И решил Милюкин осесть там, где его никто не знает. А чтобы было надежней, то он по дороге заскочил ночью в родное село, к матери, где у родной племянницы выкрал паспорт, вытравил хлорной известью ненужное и стал другим Милюкиным. С этим документом он долго колесил по стране, а потом осел в поселке Красногорском Марийской АССР, где работал в мехлесхозе. Здесь его и нашли чекисты.

Не менее находчивым и изворотливым оказался бывший начальник участковой полиции Д. А. Иваненко. Этот войну встретил в артиллерийском полку. Но ему не захотелось выполнять свой воинский долг. Он дезертировал, укрылся в селе до прихода будущих хозяев. Потом бежал с гитлеровцами до Гамбурга. В дальнейшем ему удалось скрыть свою преступную деятельность, выдать себя за кандидата в члены ВКП(б), прикинуться военнопленным. Тогда ему поверили. Но вернуться в родной городок Мерефа на Харьковщине он побоялся и обосновался в Кривом Роге.

Удалось чекистам напасть и на след бывшего полицая Е. П. Листунова. Этот прихвостень, почуяв опасность, удрал с фашистами, добрался до Ровенской области, где стал Лещуком Петром Ефимовичем. Под этой фамилией он жил до 1967 года, а потом сменил на настоящую, решив, что все забыто и прошло много времени. Разыскали его в Ленинградской области, где он работал кочегаром.

Как ни пытались предатели обелить себя, свалить вину на других, уже понесших наказание, это им не удалось. Неопровержимые факты и живые свидетели полностью обличили их и в уничтожении советских разведчиков Николая Петропавлова, Игоря Иванова, Сергея Слободянюка и Алексея Ефименко и в тех зверствах, которые они творили вместе со своими хозяевами гитлеровцами. Изменники Родины предстали перед судом, который за совершенные злодеяния приговорил С. Милюкина и Д. Иваненко к высшей мере наказания — расстрелу, а Е. Листунова к 11 годам лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима

…Именами же погибших разведчиков Н. Петропавлова, И. Иванова, С. Слободянюка и А. Ефименко названы школьные пионерские отряды. Вечная слава им, героям войны!

Д. Рехин ПАКЕТ С ДОНЕСЕНИЕМ

Этот рассказ о Викторе Поликарповиче Пышине, ныне рабочем производственного объединения «Воронежагрегат», который до прихода на предприятие двадцать лет отдал нелегкому чекистскому труду, написан тоже рабочим. Многие черты характера В. П. Пышина, вызывающие уважение и восхищение нынешних товарищей по труду, сформировались у него, по мнению автора очерка, во время службы в органах госбезопасности.

В кабинет В. А. Яшкова — заместителя директора по кадрам — вошел сухощавый стройный мужчина в сером костюме.

Василий Андреевич взглянул на него и удивленно вскинул брови.

— Виктор Поликарпович! — воскликнул он. — Здравствуй, дорогой! Почему не в военной форме?

— Демобилизовался. Пенсию получил хорошую, можно было бы отдыхать. Но посидел дома несколько дней и заскучал. Не помогли ни рыбалка, ни домино, ни книги… Решил устроиться на работу.

— Что ж, это хорошо, специалисты нам нужны, — обрадовался Яшков и предложил: — Пойдешь инженером по технике безопасности?

— Нет.

— А начальником пожарной охраны?

— Ты знаешь, в армию ушел я от станка и хотел бы к станку и вернуться.

Яшков пытался его отговорить, но решение Виктора Поликарповича было твердым.

— Не ожидал от тебя такой просьбы, — признался Василий Андреевич. — Пиши заявление, но имей в виду: визировать его без согласия директора не буду. — И он протянул Виктору Поликарповичу чистый лист бумаги.

…Директор Виктор Ильич Сухоруков встретил Пышина приветливо. Яшков представил ему своего бывшего однополчанина (вместе до войны служили в армии), сказал, что до прихода на завод Пышин работал в аппарате Воронежского управления комитета госбезопасности, ушел в отставку в звании майора.

Директор прочитал заявление Пышина и с нескрываемым любопытством посмотрел на Виктора Поликарповича.

— Так, так. Значит, к станку?

— Да, — подтвердил Пышин.

— Ну что ж, пусть будет, как вы хотите. — Обращаясь к Яшкову, директор распорядился: — Прикрепите товарища Пышина к опытному токарю.

Наставником Пышина стал токарь пятого разряда Сергей Федорович Сухарев. Немало хороших приемов перенял Виктор Поликарпович у опытного рабочего. Но и сам стремился активнее вникать в производственные тонкости.

Спустя несколько дней их совместной работы Сухарев получил сложное задание. Познакомившись с ним, Пышин высказал свое предложение, как лучше сделать заготовку. Сухарев отнесся к совету своего ученика с некоторой иронией и молча продолжал все делать по-своему. Но вскоре убедился, что Пышин был прав. И уже тогда подумал, что из такого ученика выйдет толк.

В другой раз Сухареву поручили выточить стальной стакан с очень тонким дном.

Виктор Поликарпович опять вежливо подсказал, как избежать возможной неточности при изготовлении детали.

— Больно ты грамотный! — не сдержался Сергей Федорович.

Когда «тепленький» стакан был снят со станка, то дно, внутренняя поверхность не достигали требуемой чистоты обработки.

— Я же не отступал от порядка операций, указанного в техпроцессе, — сокрушался Сухарев.

— Вы тут ни при чем, Сергей Федорович, просто его составители допустили ошибку, — пояснил Пышин. — Этот техпроцесс требует изменения.

…Через несколько недель Виктора Поликарповича перевели на самостоятельную работу и присвоили ему четвертый разряд.

За всякое дело он брался без лишней спешки, применял новшества и оснастку собственной конструкции. Неторопливо, но уверенно выходил он в число передовиков соревнования. И вот накануне 48-й годовщины Октября табельщица цеха вывела на Доске показателей против фамилии Пышина цифру 180. Почти в два раза перекрыл он норму выработки.

Воистину этот человек шел к вершинам профессионального мастерства гигантскими шагами!

Заместитель начальника отдела Вадим Митрофанович Еськов рассказывает:

— За рекордно короткий срок он получил самый высокий, шестой разряд. Лично я ценю в нем такие качества, как обстоятельность, добросовестность и трудолюбие.

Бывший старшин мастер опытного производства Александр Дмитриевич Казьмин вспоминает:

— На протяжении всех лет Виктор Поликарпович показывает пример и в поведении, и в работе. Передовик производства, наставник, рационализатор, он активен и в общественной жизни. Постоянный член партийного бюро, председатель товарищеского суда цеха.

— Пышин — токарь высочайшей квалификации. Все, что выходит из-под его рук, отличается какой-то особой красотой. Я часто обращаюсь к нему за советом и помощью, — говорит его бывший ученик, ныне токарь пятого разряда Павел Никитович Федотов. — А как он болеет за производство! Обо всем, что тревожит и волнует его, говорит открыто, прямо. Смел, принципиален, настойчив.

Да, Пышин именно таков. Во всем, и в производстве, и в обыденной жизни, и в общественной работе — сказывается благотворное воспитание, полученное им в коллективе чекистов.

За трудовые достижения удостоен ордена Ленина, медали «За доблестный труд», диплома «Лучший по профессии». Его фамилия дважды заносилась в Книгу почета.

Много сил и душевного тепла отдает он воспитанию рабочего пополнения. Молодежь относится к нему с большим уважением. И есть за что. Двадцать лет Виктор Поликарпович прослужил в органах государственной безопасности, из них четыре года на фронте. За ратные подвиги награжден тремя орденами Красной Звезды, орденом Отечественной войны второй степени.

После разгрома гитлеровской Германии Пышин из военной контрразведки 1-й гвардейской армии 4-го Украинского фронта был откомандирован для дальнейшего прохождения службы в аппарат Воронежского управления госбезопасности. Здесь он в течение многих лет руководил группой по розыску военных преступников.

А начинал В. П. Пышин свою трудовую деятельность с рабочего. Родился в 1914 году в городе Каменске Ростовской области в семье железнодорожника. Его отец, Поликарп Иосифович, машинист депо Глубокая, отличался смелостью и беззаветной преданностью Советской власти. В годы гражданской войны он водил бронепоезд, часто участвовал в схватках с белогвардейцами. Был ранен, контужен.

…Когда войска германских интервентов захватили Ростов-на-Дону, а белоказачья армия генерала Краснова подошла к Каменску, мать Виктора собрала кое-какие вещички и подалась с пятью детьми на вокзал. Приехала на станцию Грязи, к своей матери. Так с той поры они и жили в Грязях.

После окончания Каменского железнодорожного училища Виктор был направлен токарем в паровозное депо в Грязи. Вот тогда-то он и почувствовал себя в своей стихии! Становился за станок и забывал обо всем на свете. Словно зачарованный наблюдал, как из-под резца выползали радужные горячие звенящие колечки, как под собственной тяжестью они обрывались и падали к ногам. А потом он брал деталь, она жгла руки, он перебрасывал ее с ладони на ладонь и чуть не пел от радости.

На работу он не ходил, а бегал. В гулком помещении не было еще никого, когда он подходил к своему станку, нажимал на кнопку и прислушивался к голосу своего стального друга. Не случайно вскоре он вышел в передовики.

Коммунисты и комсомольцы депо на одном из собраний постановили: создать комсомольско-молодежную бригаду. В нее вошло двадцать человек. Бригадиром был назначен Виктор Пышин. Сначала ему показалось, что он не справится со своими новыми обязанностями. У ребят не хватало опыта, знаний, сноровки. Изношенное оборудование часто выходило из строя. Задерживался выход паровозов из ремонта. Но опытные рабочие, коммунисты поддерживали молодежь, всячески помогали ей. По их инициативе была организована техническая учеба. И дела в бригаде наладились.

В 1935 году в стране родилось стахановское движение. К этому периоду бригада Пышина была уже в числе передовых.

В 1936 году бригада Пышина получила почетное право именоваться стахановской, а сам бригадир был награжден значком ударника.

В том же году Пышина призвали на действительную службу в РККА. Почти сразу же после принятия присяги фамилия Пышина появилась на Доске отличников боевой и политической подготовки. Его назначают руководителем политзанятий взвода. На инспекторской поверке, которую проводил комиссар корпуса, его группа заняла одно из призовых мест.

«За лучшие показатели в боевой и политической подготовке, за большевистский стиль работы отделенного командира Пышина сфотографировать у развернутого знамени части!…» — так было записано в приказе.

Возвратившись из армии, Виктор Поликарпович снова возглавил свою бригаду. Бригада стала школой стахановских методов труда. У нее учились специалисты родственных предприятий.

Летом 1940 года произошло событие, круто изменившее дальнейшую жизнь молодого коммуниста, передового рабочего. Районный комитет партии рекомендовал В. П. Пышина на работу в органы НКВД.

…В первые же дни Великой Отечественной войны Виктор Поликарпович был зачислен в штат Особого отдела НКВД действующей армии, позже переименованный в Отдел контрразведки «Смерш» НКО СССР.

И Пышин выполнял свой долг честно, самоотверженно, как и его товарищи. Военные чекисты оберегали штабы от вражеских элементов, добывали сведения о противнике, проникали в его разведывательные органы, не снижали бдительности ни при каких обстоятельствах.

…Летом 1942 года полки 318-й стрелковой дивизии освободили от гитлеровцев несколько населенных пунктов и после тяжелых боев заняли оборону. Солдаты комендантского взвода решили устроить баню. Для этой цели облюбовали просторную хату с высоким потолком и русской печью.

— Осмотреть дымоходы! — приказал подчиненным Пышин и первым полез по лестнице на чердак. Едва он оказался наверху, как до него из дальнего угла донеслось тихое посапывание. Направив луч фонарика в ту сторону, заметил небольшую копну сена. Виктор Поликарпович вынул из кобуры пистолет и, держа его наготове, скомандовал:

— Встать!

Из сена показалась голова, потом плечи. Наконец во весь рост поднялся высокий хмурый человек с заспанным лицом.

— Спускайся вниз! — Пышин указал дулом на лестницу.

Когда незнакомца доставили в отдел контрразведки «Смерш», он рассказал, что немцы, отступая, оставили его в селе с заданием сбора сведений о наших воинских частях, вооружении.

Предатель показал и то место, где была спрятана портативная радиостанция. Она находилась за дымоходной трубой в соломе.

— Я уже передал своим «хозяевам», что дом у церкви — это ваш штаб, — признался он.

По настоянию чекистов штаб срочно перебазировался в соседнюю деревню. Ранним утром следующего дня вражеские самолеты сбросили много бомб на дом у церкви и разнесли его в пух и прах. Но там никого не было.

Что заставило бывшего красноармейца переметнуться к немцам? Оказывается, он был отпрыском одного русского князя и питал лютую ненависть к первой в мире стране социализма.

Но такие, как этот изменник, попадались редко. Советские люди самоотверженно боролись с врагом, проявляли героизм и стойкость, часто помогали чекистам.

…Сорок четвертый год был годом стремительного наступления Красной Армии. В этот период значительно возросли возможности партизанских отрядов и соединений. Они активизировали свою деятельность. Искусно маневрируя, наносили удар за ударом по тылам оккупантов, всеми силами и средствами помогали продвижению Красной Армии на запад, доставляли необходимую информацию о противнике.

…В начале июля лунной ночью солдаты 216-го стрелкового полка 1-й гвардейской армии 4-го Украинского фронта задержали седобородого худощавого старика, одетого в залатанный пиджак, темно-синие брюки и вылинявшую фуражку железнодорожника. Солдаты доставили его в отдел контрразведки «Смерш»

Там старик рассказал, что он партизан, выполнял приказание командира отряда Бегмы доставить пакет с донесением в штаб дивизии или армии. В дороге почувствовал себя плохо и, боясь, что умрет и пакет попадет к фашистам, решил спрятать его и, если удастся благополучно перейти линию фронта, рассказать о тайнике. Старик подробно описал место, где он в штабеле срубленных немцами деревьев спрятал пакет, сказал, что для сохранения от сырости он положил его в кисет от табака.

Рассказ старика показался слишком гладким и вызвал сомнение. Полковник Н. А. Тульке позвонил начальнику штаба и доложил:

— Товарищ генерал, на передовой задержан человек в гражданской одежде. Говорит, что партизан, нес нам пакет с секретными данными от товарища Бегмы…

— Немедленно доставить его сюда! — потребовал генерал.

Объяснение полковника о том, что самого донесения еще нет, начальник штаба не выслушал. Только поторопил: «Быстрей» — и положил трубку.

Старика отправили в госпиталь.

А Тульке обратился к капитану Пышину:

— Придется вам идти за пакетом!

Он вызвал своего адъютанта и приказал:

— Булыгина ко мне!

Вскоре адъютант вернулся с высоким широкоплечим солдатом. Это был известный смельчак и неутомимый разведчик Михаил Булыгин.

…Полковник Тульке коротко рассказал ему о беседе со стариком и о приказании генерала.

— Капитану Пышину и вам, Булыгин, надо найти пакет и принести мне. — Николай Антонович протянул им лист бумаги, на котором были нанесены условные обозначения, — все это полковник нарисовал со слов старика. — Он зарыт вот здесь. — Тульке опустил палец на крохотный квадратик. — Все ясно?

— Так точно!

Тульке пожал разведчикам руки.

До передовой их подбросили на полуторке. Встретивший разведчиков майор госбезопасности Сугробов доложил о цели их прибытия командиру части и попросил его предупредить солдат, чтобы они не приняли их за перебежчиков.

— Командир полка порекомендовал вам взять с собой из нашего взвода разведки Илью Ермакова, — сказал Сугробов. — В прошлом заядлый охотник. Пока мы тут сидим в обороне, он вдоль и поперек излазил окрестность, установил примерное число танков, орудий, пулеметов противника на обширном участке фронта.

— Вызывайте! — кивнул Пышин.

Когда Виктор Поликарпович вкратце изложил Ермакову суть предстоящей операции и показал рисунок полковника Тульке, Илья внимательно рассмотрел его и сказал:

— Есть неточности…

— Поправьте, — попросил капитан.

Ермаков достал из кармана гимнастерки карандаш.

— Вот здесь шлагбаум, тут — железнодорожная будка, а за ней овраг, — пояснил он и проставил расстояние между некоторыми ориентирами.

…С наступлением темноты двинулись в путь. Пышин и Булыгин шли следом за Ильей. Он шагал уверенно и бесшумно.

Разведчики пересекли русло пересохшей реки, выбрались на ровное поле.

Они стали чаще останавливаться, приседать на корточки. Прислушивались к звукам и напряженно вглядывались в ночной мрак. Вели себя осмотрительней и осторожней, чем прежде: они уже были в логове врага!

Достигли леса, углубились в него по колее.

Когда дошли до указанного стариком вырубленного участка, сели у куста орешника. Было еще темно. Надо было ждать рассвета.

Пышин задумался. Сомнения все еще оставались. Не исключено, что фашисты послали через линию фронта подставное лицо, предателя, который попытался ввести в заблуждение советское командование. Для большей правдоподобности они могли положить в тайник фальшивку, сделать нам «подарочек» с ложной информацией. А если на делянке мины или засада? Эти мысли возникали и у тех, кто был с ним рядом. И капитан распорядился:

— Чтобы всем не попасть в ловушку, за пакетом отправится пока один Илья.

…Полоска горизонта на востоке чуть-чуть зарозовела. Незаметно гасли звезды. Пора было идти, и Пышин дал последнее наставление Ермакову:

— Если обнаружите пакет, не трогайте его, а хорошенько запомните, где и как он лежит, и — назад! В течение дня будем вести наблюдение. Если не заметим ничего подозрительного, заберем донесение и подадимся к своим. Ни пуха ни пера! — Капитан тронул Ермакова за локоть.

…Илья отсутствовал недолго, но минуты его ожидания показались вечностью. Обратно он приполз по-пластунски. Прерывисто дыша, заговорил:

— Нашел… Кисет плохо спрятан, кое-как забросан листьями и ветками. Я заранее приготовил сучок, чтобы откопать его, но он мне и не понадобился. Старик не обманул нас, донесение можно брать.

— Решения менять не будем, — сказал Пышин. — Подождем.

Разведчики опустились на дно балки и укрылись под ворохом срубленных, зеленых еще ветвей. Лежали на спине. Видели только небо и радовались, когда над ними в одиночку и группами пролетали самолеты с красными звездами.

Как только немного стемнело, Пышин скомандовал:

— Пора!

Он отвел вбок ветки и поднялся. Стремительно, но без шума вскочили Ермаков и Булыгин. И все трое направились к тому кусту орешника, где прошлой ночью с нетерпением дожидались рассвета.

— Я пошел! — сказал Илья, но тут же осекся.

К опушке кто-то медленно приближался. От неожиданности разведчики растерялись, присели. Напрягая зрение, различили контуры человеческой фигуры. Ближе, ближе… По еле заметной тропинке шла женщина в белой кофточке и темной юбке.

Капитан насторожился. Что делать? Отойти в кусты, спрятаться или подпустить поближе и спросить, что привело ее в эти глухие места? А вдруг она, увидев их, испугается, закричит и на ее голос примчатся фашисты? Тогда не убежишь. Пустят по следу овчарок — и крышка!

Михаил отошел метров на пять вправо, Илья отступил в противоположную сторону. Теперь незнакомка не заметит их всех сразу, и так им легче предупредить любую неожиданность с ее стороны. Едва она поравнялась с Пышиным, он тихо окликнул:

— Девушка!

Незнакомка резко остановилась, хотела что-то сказать, но капитан опередил ее:

— Вы местная?

— Да, местная! Живу здесь у родственников.

Илья и Михаил, слыша мирный разговор капитана и женщины, подошли, остановились рядом.

— Мы из окружения, — схитрил Пышин.

Незнакомка объяснила, по какому пути безопаснее перейти линию фронта. Она почти в точности повторила тот маршрут, по которому они пробирались сюда.

— Дорогу мы не знаем. Может быть, проводите немного?

— Если возьмете. — Голос незнакомки дрогнул.

— Как вас звать?

— Таня.

— А зачем пришли сюда так поздно?

Женщина тяжело вздохнула:

— Я здесь встречаюсь с немецким офицером… Вот он идет.

По вырубленной делянке важно вышагивал немец.

По знаку Пышина Таня немного прошла вперед. Офицер подался за ней. В один миг рослый Булыгин набросился на него, свалил и прижал к земле. Ермаков связал пленнику руки.

Теперь можно было идти за кисетом. Ермаков сделал это быстро.

…Было еще темно, когда разведчики встретились с солдатами на передовой. На машине их довезли до того дома, где временно обосновался полковник Тульке.

Уже рассветало, а Николай Антонович не ложился: с нетерпением ждал возвращения разведчиков.

Пышин вошел, отрапортовал о выполнении приказа.

— Вот пакет. — Виктор Поликарпович положил кисет на стол.

Вынув из него заклеенный и опечатанный конверт, Николай Антонович спрятал его в планшет.

— Товарищ полковник, мы захватили «языка» и привели с собой женщину, — доложил Пышин.

— С ними разберемся потом. Подождите меня здесь, я скоро буду…

Тульке вернулся минут через тридцать.

— В донесении очень важные сведения, — сказал он. — Представим вас к награде.

Эти два эпизода из своей фронтовой жизни рассказал мне Пышин. Человек скромный, сдержанный, он не любит много говорить о себе, считает, что биография человека раскрывается в его делах. Умением честно, с полной отдачей работать, свято выполнять свой долг советского гражданина и определяется, по его убеждению, ценность человеческой жизни. И с этим нельзя не согласиться.