Нобелевский лауреат

1

«Это не я».

«Я — совсем не тот человек, за которого меня принимают».

Эдуардо Гертельсману хотелось сказать им только это и ничего другого. Но сейчас он все еще был один, и ему не нужно было кого-то в чем-то убеждать. Он мог просто помолчать. Пять минут. Или десять. Выкурить сигарету тайно от своего литературного агента Настасьи Вокс, которая таскалась за ним повсюду, стараясь не выпускать из виду, словно он был инвалидом или выжившим из ума стариком. Она даже не стеснялась иногда потянуть носом перед его лицом, объясняя это мнимой близорукостью, а фактически, пытаясь узнать, не курил ли он случайно, или не выпил ли больше положенного — то есть совсем чуточку.

Ибо его здоровье ценилось очень дорого.

Он не отдавал себе в этом отчета, а следовало бы.

«Господи, — подумал Гертельсман, — а ведь я не такой уж старый». И резким движением чиркнул спичкой по изящному черному коробку, на котором золотыми буквами было написано название отеля.

Он уже давно не пользовался зажигалкой, потому что это было бессмысленно. Настасья с завидным упорством обыскивала его карманы, доставая оттуда абсолютно все, что, как она считала, представляло собой угрозу драгоценному здоровью всемирно известного писателя.

Гертельсман попытался открыть окно, но не смог. Пепельницы в комнате тоже не наблюдалось. По требованию агента его комната была обработана специальными антибактериальными препаратами. Пол, потолок, стены, мебель, даже постельные принадлежности, которые были из особого антиаллергенного материала, — все подверглось обработке. При таком положении было бы нелогично, если бы окно открывалось. Тем не менее, Гертельсман обеими руками взялся за оконную ручку и яростно ее подергал. Ему даже показалось, что окно чуть-чуть поддалось, но следующая попытка лишь подтвердила всю тщетность его усилий. Сигарета дымилась у него во рту, сыпя пепел на антибактериальный, антиаллергенный персидский ковер. Он еще раз сильно затянулся, потом пошел в ванную и погасил сигарету в раковине. У него оставалось не более трех минут, чтобы решить, что он скажет аудитории. В голове не было никаких мыслей, во рту ощущался гадкий вкус сигареты. Зубная щетка была в неразобранном чемодане. Ему показалось, что в дверь кто-то постучал, и он крикнул «Да!», но никого не было. Гертельсман взглянул на себя в зеркало над раковиной. Лицо выглядело усталым, и от этого не таким мужественным, как обычно.

«Я уже не похож на писателя», — подумал Гертельсман. Из-за возраста черты лица заострились, а интеллектуальный блеск в глазах, по сути, скрывал растерянность и страх. Ему никого не хотелось видеть. Он испытывал одно-единственное желание — лечь в огромную, словно остров, высокую и широкую кровать и хоть немного поспать. В последнее время он вообще много спал, словно пытаясь отгородиться от чего-то.

«Вы в расцвете сил, — настаивала мисс Вокс. — Вашему творчеству еще только предстоит обрести ту плотность и ясность, которые станут товарным знаком ваших зрелых произведений. Получение Нобелевской премии не самое главное. Главное — что теперь вас будут читать».

«Соплячка!» — беззлобно подумал Гертельсман.

В комнате уже почти не ощущался залах сигарет — наверное, вентиляция в отеле работала отлично.

Писатель открыл чемодан и достал оттуда голубую рубашку. Он хотел снять пиджак, но вдруг почувствовал, как по спине пробежала холодная, прямо-таки ледяная дрожь, и опустился на краешек кровати. Рубашку бросил рядом.

«Я — совсем другой человек», — вновь мелькнула мысль.

В дверь постучали, и он поспешил захлопнуть ногой крышку чемодана.

— Господин Гертельсман, нам пора.

На Настасье был элегантный костюм бежевого цвета, лицо украшал свежий макияж. В такие моменты она напоминала Гертельсману скаковую кобылу, которая, раздувая ноздри, ждет сигнала к старту.

— Вы готовы?

Писатель молча пожал плечами.

— Тогда пошли. Организаторы мероприятия уже ждут. Перед ужином у вас будет полчаса, чтобы переодеться.

— Зачем? — возразил он. — Мне и так хорошо.

Настасья звонко рассмеялась. Смех ее звучал несколько истерично.

— Меня всегда удивляет ваше замечательное чувство юмора. Иногда я даже не нахожу, что ответить.

— Я тоже, — сказал Гертельсман. Он захлопнул за собой дверь и протянул ключ Настасье.

Город утопал в пыльной зелени. Хотя отель находился всего в двадцати минутах ходьбы от университета, где писателю предстояло встретиться с местными читателями, организаторы яростно воспротивились его предложению пройтись пешком и почти силой затолкали его в дорогую, явно арендованную машину, которая снаружи выглядела блестящей, но внутри, неизвестно почему, сильно пахла ацетоном. Они сразу попали в пробку, и вот уже пятнадцать минут торчали на каком-то перекрестке, находившемся, как подозревал Гертельсман, всего в нескольких сотнях метров от гостиницы.

— Слава богу, что мы выехали на целый час раньше, — вздохнула его болгарская издательница — немолодая, очень полная женщина, которая постоянно оборачивалась назад и смущенно улыбалась, обращаясь больше к мисс Вокс, нежели к нему. — Движение в Софии становится все кошмарнее. Что поделаешь, как-никак — столица…

— Сейчас, когда вы вошли в Европейский союз, наверняка у вас появятся средства, чтобы улучшить инфраструктуру, — предположила Настасья.

Издательница бросила на нее многозначительный взгляд и драматически закатила глаза. С шоферского места донеслось приглушенное, выразительное покашливание, которое можно было принять за сдавленный смех.

Гертельсман старался их не слушать. Его напрягал ломаный английский издательницы, а болгарский язык, звучавший как-то отрывисто и несколько угрожающе, смущал его еще больше. Вместо того, чтобы принимать участие в беседе, он уже несколько минут изучал тот отрезок дороги, к которому, казалось, намертво приклеилась целая колонна автомобилей. Он вдруг подумал, что если сейчас закроет глаза, то этот ничтожный, никому не нужный кадр навсегда останется у него в памяти.

«Словно шрам от резаной раны», — подумалось ему. И вдруг стало грустно, что спустя всего несколько мгновений он навсегда забудет и эту улицу, и собственное, не особенно оригинальное сравнение.

Колонна вдруг беспокойно зашевелилась, и их автомобиль продвинулся на несколько метров. А потом снова все замерло. Где-то позади разгневанно загудел какой-то автомобиль, но после хриплого крещендо снова умолк. Ближе к светофору взвыл еще один отчаявшийся.

— Надеюсь, мы вовремя прибудем? — спросила Настасья.

— Если не успеем к назначенному времени, нас подождут. Все-таки не каждый день в Болгарию приезжают нобелевские лауреаты.

Гертельсману вдруг почудилось, что при этих словах издательница как-то по-свойски подмигнула ему, хотя и не был в этом уверен. Он снова отвернулся к окну, и на этот раз ему показалось, что количество прохожих на улице увеличилось. Они были похожи на жителей Лондона, где Гертельсман уже давно жил, но все же неуловимо отличались от его сограждан. А ведь в Лондоне проживали разные люди, и он сам был красноречивым тому доказательством. Здешние жители походили на его соотечественников, но не тех, которых он встречал во время своих нечастых возвращений на родину в последние тридцать лет, а тех, чьи лица, походки и жесты запечатлелись в его памяти. Они казались ему мрачными и весьма экзотичными. Гертельсман подумал, что ему будет неловко разговаривать с людьми с подобными лицами, ибо он не знал, что ему надо говорить. Ему просто нечего им сказать.

— Мне стыдно признаться, — вдруг заговорил он, как бы обращаясь к самому себе, — но я, кажется, не читал ни одного болгарского автора. Хотя я убежден, что ваша литература представляет интерес. Предложите мне кого-нибудь.

— Видите ли, господин Гертельсман… — вздохнула издательница.

— Эдуардо…

— Да, благодарю вас, Эдуардо. Разумеется, у нас есть прекрасные образцы настоящей литературы, но, к сожалению, нет ни одного нобелевского лауреата. И вряд ли он скоро появится. Этот факт сам по себе говорит о многом. Хороших писателей много, но великих…

— В таком случае порекомендуйте мне какого-то хорошего писателя, — засмеялся Гертельсман.

— Мы прилагаем огромные усилия, — продолжила издательница, не обратив на его слова никакого внимания, словно их не услышав, — чтобы популяризировать нашу литературу в мире, стараемся качественно ее переводить, чтобы донести до иностранного читателя, но вы ведь сами понимаете — ничтожная культура, невыразительный язык… Маленький народ, если хотите… Да нас всего-то семь миллионов. И кроме этих семи миллионов, нигде и никто не говорит на болгарском языке.

— Понимаю. — Гертельсман уже жалел, что затронул эту тему. Ему были неприятны жалобы издательницы, к тому же свой вопрос он задал исключительно из любезности.

— Я однажды читала какого-то болгарского писателя на немецком языке, но это было давно, — сказала вдруг мисс Вокс. — Не помню его имени, хотя книга была приятной. К сожалению, издательство, в котором я тогда работала, придерживалось иных приоритетов.

Поздняя софийская весна, упоительно теплая и мягкая, гостеприимно распахнула городские улицы, наивно пытаясь доказать, что у нее нет никаких тайн. Грязные пятна и ободранные серые фасады домов постепенно как будто растворялись в тенях облаков, сливаясь с серым небом. Сумерки, которые вскоре должны были окутать город, как еще только предвкушал Гертельсман, наполнили бы его запахом выхлопных газов и сирени, словно у города было два лица, которые он показывал только в преддверии ночи, и то совсем на короткое время, чтобы люди не поняли, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Птицы должны были начать свою вечернюю песню, но он их не услышит, потому как именно в это время ему предстояло присутствовать на торжественном ужине, устроенном в его честь. Может быть, ему все же позволят вернуться в гостиницу пешком, пусть даже в обществе своего литературного агента. А может быть, и нет. Он снова вспомнил родину — такой, какой она была в годы его детства и юности. Полной отвратительной лжи, которую он сначала не замечал и не понимал, потом против нее яростно боролся, пока его не выдворили в самое сердце западного мира, где он постепенно перестал ее понимать и, наконец, окончательно все забыл. Там не было сумерек, ночь внезапно и стремительно накрывала землю, солнце было белым, звезды блистали подобно кристаллам, а воздух был наполнен какими-то голосами, которые постоянно появлялись ниоткуда, пели, радовались, ругались, плакали, скорбели и ликовали.

Сначала Гертельсман только наблюдал, как убивают людей, потом он стал писать. Все были уверены, что незримой связью между двумя периодами жизни Гертельсмана была именно та раскаленная добела вольфрамовая проволочка, которая освещала весь его путь. Сам же писатель был убежден, что такой связи не существует: смерть была всего лишь смертью, а писательский труд — писательским трудом. Оба эти аспекта спокойно могли существовать друг без друга. Более того, они могли существовать и без него, Гертельсмана. Но именно этот странный природный закон, эта независимость самого существования рождала в душе подозрение и беспокойство. Иногда он ощущал себя обманщиком. Особенно часто это чувство стало возникать в последнее время, когда ему приходилось где-то выступать. В такие минуты ему хотелось говорить только об этом. Он с трудом сдерживался, чтобы не начать просить прощения у всех, полагая, что момент для этого как раз наступил, и он должен это сделать именно сейчас и именно здесь.

Он не был уверен, что София ему нравится, тем не менее, продолжал жадно смотреть в окно. Его вдруг снова охватило непреодолимое желание вернуться в гостиницу, закрыться на ключ и уснуть в чистой, прохладной, необъятной кровати…

— Собор Александра Невского, — вдруг выкрикнула издательница. Гертельман вздрогнул и вернулся к действительности.

Он сразу узнал собор с золотыми куполами из брошюры для туристов, которую равнодушно перелистал на ресепшене в гостинице.

— Взгляните, господин Гертельсман, — предложила ему Настасья. — Правда, грандиозно?

— Вы непременно должны привести меня сюда.

— Разумеется, господин Гертельсман, — заверила его издательница. — Это входит в вашу программу. Так что завтра же это сделаем.

— Эдуардо…

— Ах, да, извините. Эдуардо.

Гертельсману снова показалось, что издательница фамильярно ему подмигивает, но сейчас он уже был уверен, что это лишь его воображение.

«Что со мной происходит? — подумал он. — Зачем я вообще согласился сюда приехать?»

И в этот миг колокола под раскаленным куполом собора громко зазвонили.

Молодой бородач, чье имя Гертельсман сразу же забыл, едва оно было названо, только что определил его как «вероятно, наиболее крупного живого писателя современности». Другие тоже наперебой стали нести подобный вздор. Гертельсман даже задумался, какова цель их высказываний: просто хотят сделать ему льстивый комплимент, или же его обвиняют в том, что он еще не умер. Писатель, всю жизнь имевший дело с литературой, отлично сознавал, что к живому писателю относятся не так радушно и снисходительно, как к покойному. Ему не раз приходилось убеждаться в том, что даже не столь известный, но почивший в бозе труженик пера, получает от общества гораздо более благодушное и солидное признание, нежели оно готово наградить блестящего, но все еще живого его коллегу по цеху. И тем не менее, в последнее время напоминание о том, что он все еще живой, воспринималось им с особой обостренностью. В последнее время Гертельсман стал слишком чувствительным. Расплывчатая грань между зрелым возрастом и старостью порождала в душе страх. Ему казалось, что он разучился писать, что перестал быть тем Гертельсманом, перед которым весь мир замирал, испытывая благоговение. Но самое ужасное, что от этого ему не было ни холодно, ни жарко. Что-то другое тревожило его, но он никак не мог определить источник тревоги, а также — к чему это могло привести. Писательство перестало быть для него панацеей. Даже прокрадывалась мысль, что именно это, а совсем не старость, маячившая на горизонте, рождало столь болезненное состояние, в котором он пребывал в последнее время.

«Может быть, у меня рак? — подумал он. — Хоть бы только не толстой кишки».

Мисс Вокс сидела рядом с ним, и боковым зрением Гертельсман видел ее классический профиль. Она была права: он действительно должен больше внимания уделять своему здоровью. Уже сегодня вечером он попросит ее записать его на прием к врачу. Это не входило в ее обязанности, но Гертельсман был абсолютно уверен в том, что она обрадуется его просьбе.

Молодой бородатый писатель долго говорил какие-то умные слова. Внутренне Гертельсман даже восхитился, что он всего пару раз заглянул в лежавшие перед ним листки. С завидной легкостью бородачу удалось внушить аудитории, что она знает о Гертельсмане намного больше, чем его собственная мать. В какой-то момент ему даже стало казаться, что он здесь совершенно лишний. Он не любил читать или слушать о себе, ибо не распознавал себя в чужих речах. Оттуда на него взирал совсем незнакомый ему человек, который словно упрекал его за что-то. Что он мог сказать им о себе? А о своих книгах? Нужно ли им знать, что он не помнит имен двух третей второстепенных героев своих произведений, равно как и имена некоторых главных персонажей.

«Я ведь не тот человек», — вновь мелькнула мысль.

Сейчас ему уже не казалось кощунственным решение начать свое выступление именно этими словами. Наоборот. Идея нравилась ему все больше и больше. Будет очень эффектно, если он сначала отречется от себя, а потом расскажет им пару эпизодов из детства и писательской молодости. Он не раз так делал. А что другое ему оставалось?

Бородач закончил вступительную речь и предоставил слово издательнице. Она явно волновалась, щеки у нее раскраснелись, и Гертельсману стало ее жаль. Может быть, у нее даже поднялось давление. Дама была приблизительно одного с ним возраста, но Гертельсману она казалась старше. А может, это и хорошо, кто знает. Издательница заявила, что после рождения сына — это второй счастливый момент в ее жизни — день, когда в Болгарию приехал Эдуардо Гертельсман. День, когда она воочию увидела человека, написавшего «Кровавый рассвет». День, когда, по ее мнению, дух мировой литературы обрел плоть и голос. Искренний человеческий голос… И так далее…

Мисс Вокс слушала, не шевелясь. Гертельсман украдкой вытащил из кармана листок с вопросами, которые публика должна ему задать. Он знал их наизусть. Тем более, что они уже давно почти не менялись. Но неожиданно ему захотелось вновь на них взглянуть. Только, неизвестно почему, буквы вдруг заплясали у него перед глазами. Из зала за ним наблюдали не менее трехсот человек. Он обвел взглядом аудиторию, словно заключив присутствующих в скобки, и мысленно попытался отодвинуть их в сторону. Это его читатели, с которыми он мог говорить только посредством своих книг. Он был для них всем. Только для них. А сейчас они были здесь, они как бы материализовались, обретя плоть и кровь. И Гертельсману вдруг захотелось, чтобы этого не было.

Молодой бородач повернулся к Гертельсману и жестом предложил ему начать.

В зале наступила гробовая тишина.

Гертельсман поднялся на кафедру и положил перед собой листок с вопросами.

«Я совсем не такой человек, каким вы меня воспринимаете», — мысленно произнес он и ему вдруг стало смешно.

Над головами людей, словно болотные испарения, клубилось любопытство, которое щекотало душу Гертельсмана.

Смех, который он едва сдерживал, был готов задушить его.

Гертельсман залпом опрокинул в себя стакан воды, который поставили перед ним на кафедре, и ее тяжесть в желудке привела его в чувство.

«Дамы и господа, — начал он. — Для меня большая честь и привилегия находиться в вашей прекрасной стране. Я впервые в Болгарии, но уже люблю ее. Мне бы хотелось тут родиться. Но так как это уже невозможно, я могу, по крайней мере, купить себе домик в одном из ваших красивых сел и, кто знает, может быть именно там я напишу свой следующий роман».

Зал взорвался аплодисментами.

Гертельсман сразу подметил недоумение мисс Вокс, а также умиление, с которым смотрела на него издательница. Словно все это читательское море вдруг покорно разлилось у него под ногами, и он уверенно зашел в его укрощенные воды. Он уже видел заголовки своих будущих интервью: «Нобелевский лауреат Эдуардо Гертельсман: я хотел бы быть болгарином» или «Эдуардо Гертельсман напишет свой новый роман в Болгарии». Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Операторы, занявшие места в первом ряду, заработали в полную силу.

Автор романа «Кровавый рассвет» Эдуардо Гертельсман выдал сенсационную новость.

«Зачем вы это сделали?» — спросила его Настасья поздно вечером, когда они возвращались из ресторана в отель.

«Не знаю, — совершенно искренне ответил Гертельсман. — Что-то изнутри подтолкнуло меня».

«Попахивает дешевым трюком», — не сдавалась Настасья.

«А что не дешевое, по-вашему?»

«Литература, — резко ответила Настасья. — Книги…»

Гертельсман от души рассмеялся, по-отцовски тепло приобняв ее за плечи. Он уже не раз думал о том, что Настасья Вокс годится ему в дочери.

Будущее вдруг исчезло.

Он не понял, как и когда это случилось. Просто в один прекрасный день попытался заглянуть в будущее и увидел там пустоту. Он даже себя там не увидел… А, может быть, просто побоялся увидеть… Какую-то тень на дне… Интересно, сколько ему отпущено болтаться вот так, где-то между жизнью и смертью, будучи жертвой как чужой, так и собственной нерешительности? Разом исчезли и книги, и люди. Людей он возненавидел давно, а позднее стал испытывать ненависть и к книгам. А может быть, наоборот? Он продал свою душу. Хуже: он отдал ее даром. Однако это его совсем не смущало. Гертельсман давно понял, что душа — нечто вроде аппендикса: не знаешь, что она у тебя есть, пока не станет тебе мешать. А когда от нее освободишься, ничего не меняется. Пустота настолько мала, что там не смог бы вырасти даже зуб. Кроме того, вообще непонятно, что на самом деле означает слово «душа»? Он отдавал себе отчет, что после окончательно умерщвленной страсти к литературе, сейчас его единственной страстью были весомые и бескровные слова.

После получения премии они были единственным, что у него осталось. Половина писательской жизни Гертельсмана прошла в бессознательной и осознанной гонке за наградой. Он писал ради нее, он вожделел ее настолько сильно, что даже ненавидел, называл «политической» и «политкорректной». Насмехался над теми, кому ее присуждали, хвалил тех, кому она не досталась, пока, наконец, его самого не наградили.

«Я просто не понимаю, — заявил он в одном интервью, — за что я награжден? Я — не социалист и не гей… Тогда за что?»

Тем не менее, он поехал в Стокгольм и получил свою премию. Выступил с длинной и безликой, но умело написанной речью. При этом даже извинился за свои слова, сказав, что это из-за шока, который он испытал. От неожиданности.

Он даже не подозревал, что его ожидает.

Если до этого его тяготила обязанность писать, но он все-таки заставлял себя собираться с силами и создавать новые произведения, то после получения премии это стало откровенно мучительным занятием. И не потому, что мозг перестал работать, а воображение его покинуло. Отнюдь. В его голове продолжали рождаться всё новые и новые сюжеты, истории, идеи или отдельные эпизоды. И даже тот факт, что многие из них были вариациями или просто откровенными пассажами из его старых книг, написанных в молодости, не останавливало Гертельсмана. Просто он больше не мог писать. Он возненавидел писательский труд — теперь он казался ему бессмысленным и бесцельным. По сути, он знал, что так оно и есть. Что он прав. Вся его жизнь недвусмысленно доказывала это утверждение. Конечно, люди часто посвящали себя занятиям, намного более абстрактным, чем литература, в которых, по мнению писателя, вообще не было никакой необходимости. Но Гертельсман не был из их числа. Он был другим. Он всегда жил с ощущением, что ему довелось стать свидетелем таких событий, о которых только он и мог рассказать, потому что принадлежал к немногочисленной когорте людей, способных понять и прозреть темную хрупкую модель всего того, что легковерные называют словом «судьба». Он был абсолютно уверен, что сам Господь Бог ведет его по жизни за руку. Разумеется, на людях Гертельсман отрицал, что он верующий, ибо подобное признание автоматически причислило бы его к ним, а это вызывало у него чувство брезгливости. Но при каждом очередном отрицании ему казалось, что хватка Божественной десницы становится сильнее, и это вселяло в него уверенность, что он идет по правильному пути, каким только ему, избранному, было дано пройти.

Но теперь он должен был писать, причем писать блестяще. С одной стороны, его обязывали к этому ожидания всего мира, как для удобства назывался тяжелый и непредсказуемый механизм литературной индустрии. А с другой, премия обязывала его постоянно поддерживать определенный уровень, которого Гертельсман достиг единственный раз в жизни, написав «Кровавый рассвет». Лучше этого романа он так и не смог ничего создать, только раньше он и не считал, что должен это сделать. А теперь ему стало казаться, что все ждут от него именно этого. Однако Гертельсман прекрасно сознавал, что не может прыгнуть выше головы, но, тем не менее, он должен писать. Никто не позволит ему купаться в лучах былой славы, никто не собирался оставлять его в покое. И Гертельсман писал и издавал, а критика после выхода его очередного романа уклончиво бормотала что-то такое невразумительно-щадящее, словно он был неизлечимо болен.

Премия стала его провалом.

В сущности, Гертельсман вообще об этом не думал. Он просто писал, когда ему нужны были деньги, а в них он нуждался постоянно. Кроме того, несмотря на огромное количество переводов, тиражи изданий постоянно снижались. Даже два фильма, снятые по его романам в Голливуде, не смогли поправить положение дел. На читателей явно вообще не влияла мощная издательская реклама. Неужели все они разом поняли что-то такое, что Гертельсман пытался понять уже много лет? Вряд ли. Это было невозможно. К тому же, их интеллектуальный уровень заставлял желать большего, в чем Гертельсман все чаще и чаще лично убеждался. Тех, ради которых стоило писать, было совсем немного. Но если бы он опирался только на них, ему пришлось бы умереть с голоду намного раньше, чем от старости или от рака толстой кишки.

Гертельсману было не по себе, несмотря на аромат сирени, прозрачное весеннее небо и слабо освещенную софийскую ночь. Он не смог устоять перед вкусной местной едой и съел гораздо больше, чем обычно съедал на ужин. Молодой бородач, которого усадили рядом с ним, на протяжении всего вечера пытался о чем-то спорить — сначала сдержанно, потом распаляясь все больше и больше. Хотя Гертельсман так и не понял, о чем он спорил. И так как молодой человек не хотел оставить его в покое, постоянно требуя ответа на очередной вопрос, по которому, вероятно, у него имелось противоположное мнение, Гертельсману пришлось извиниться за свое молчание, объяснив его тем, что он занят вкусным ужином.

Болгары были очень гостеприимными, и, вопреки его представлениям о южном народе, не такими уж шумными. Гертельсману было хорошо. Все наперебой проявляли заботу о нем. Чувствовалось, что его уважают. Боготворят. Чего еще можно желать? Он ощутил, что глаза его слипаются, но желудок вдруг взбунтовался, мешая ему погрузиться в сон. Охая и кряхтя, Гертельсман открыл чемодан, высыпал его содержимое на пол и стал лихорадочно рыться в одежде, белье и туалетных принадлежностях. Напрасно. Лекарство от болей в желудке как сквозь землю провалилось. Гертельсман шепотом выругался. Конечно, можно позвонить мисс Вокс, и она тут же прибежит и что-нибудь придумает. Но Гертельсман знал, что за это ему придется по крайней мере полночи терпеть у своей постели ее абсолютно ненужные заботы и, что хуже, досадные намеки.

Вздохнув, он встал и, как был в носках, направился в ванную. Включил на полную мощность кран над раковиной, потом то же самое сделал с краном над ванной. Послушал немного, и, убедившись в том, что вода шумит достаточно сильно, поднял крышку унитаза, встал на колени и засунул два пальца в рот.

Облегчившись, Гертельсман вышел из ванной, внимательно прикрыв за собой дверь. Несмотря на то, что причина его плохого самочувствия была устранена, ему нужно было успокоиться и освежиться, прежде чем он сможет заснуть. Да к тому же на следующее утро ему предстояло интервью на телевидении, и он должен хорошо выглядеть.

К счастью, у Настасьи не было времени опустошить минибар. Гертельсман надел очки и принялся внимательно изучать этикетки на миниатюрных бутылочках. Наконец он выбрал какой-то виски, открыл бутылочку, понюхал, затем вновь завинтил крышку и сунул бутылочку в карман.

У него в голове возник простой план, который полностью отвечал настасьиным критериям здорового образа жизни: питье и прогулка. Он был уверен, что, с учетом сложившихся обстоятельств, даже мисс Вокс не стала бы возражать.

Гертельсман надел туфли, еще раз ощупал карман, чтобы убедиться, что все необходимое на месте, и на цыпочках вышел из номера. Отдавая себе отчет в том, сколь нелепо он выглядит со стороны, писатель, тем не менее, не хотел наткнуться на литературного агента. Поэтому вместо того, чтобы вызвать лифт, он пешком спустился по лестнице и вздохнул с облегчением, только когда массивная вертящаяся дверь вытолкнула его на тротуар.

Вечер был прохладным. Легкий ветерок веял свежестью, под его ласковыми струями листья деревьев приветливо перешептывались, вселяя в душу спокойствие. Гертельсман глубоко вдохнул живительную вечернюю прохладу. Ему было хорошо одному. В такие редкие минуты он забывал, что, фактически, значительную часть времени он проводил один, и ему хотелось, чтобы никто не нарушал его одиночества. Еще раньше он подметил просторный парк, простиравшийся позади отеля, и поспешил туда. Ему представлялось, как через несколько минут он удобно устроится на какой-нибудь одинокой скамейке, достанет из кармана заветную бутылочку, сделает глоток и хотя бы на миг почувствует себя свободным.

Откуда-то со стороны парка доносились голоса и веселый смех, но людей не было видно. Гертельсман пошел в том направлении и вскоре растворился в прозрачно-синей ночи.