Нормандия - Неман

XI

Было получено разрешение на отпуска. Со стороны казалось, что в эскадрилье все в порядке. Все в высшей степени корректны, никаких скандалов. Даже Бенуа «заткнул свою широкую глотку», как говорил Леметр. Все знали, что Флавье передал начальству рапорты ветеранов об отпусках с благоприятными резолюциями. Но что он думал по поводу отпусков — это был уже другой вопрос. Атмосфера в «Нормандии» была гнетущая.

— Я человек простой, — ныл доктор, буколическая и мечтательная натура, — но если так пойдет и дальше, я начну грызть зубами стол и лезть с криком на стену.

— Зачем? — спросил Вильмон, заинтересовавшись.

— Чтобы, успокоить свои нервы, дорогой. С Флавье, похожим на Наполеона в день битвы под Ватерлоо, с Бенуа, который пугает меня до смерти, когда мне случается встретиться с ним в безлунную ночь, с вами, играющим все время в молчанку и произносящим что-то осмысленное, лишь обращаясь к собаке, с Лироном, который всегда выглядит как амфора, на которой сделал трещину какой-то садист, с Шардоном, совершенно потерявшим голову, — в такой компании честный молодой человек жить больше не может.

— Меня беспокоит Шардон, — сказал Вильмон вдруг серьезным тоном.

— И меня! — воскликнул доктор. — Говоря по-научному, я бы сказал, что у него не все дома. Его навязчивая идея окончательно сведет его с ума. И не нашему мрачному командиру поправить это дело…

— Марселэну, пожалуй, это удалось бы.

— Не знаю, — сказал доктор. — Не думаю, что мы можем помочь ему.

Вильмон понял с полуслова.

.— Мы сделали все, что могли.

— Да, — признал доктор. — Но именно так всегда говорят врачи, когда больной умирает.

Шардон стремился погибнуть. Но ему удалось лишь стать героем. Он отчаянно искал себе такого же конца., какой постиг по его вине Татьяну, он искал смерти в небе и не находил ее. Он считал себя морально обязанным Марселэну не кончать жизнь самоубийством — этот молчаливый уговор был для него нерушим, хоть и относился к области воспоминаний. Но никто не мог помешать ему сражаться и рисковать самым отчаянным образом. Его фамилия должна была уже много месяцев назад сойти с доски. Буасси погиб — а он так любил жизнь! Перье, Виньелет, Дюпон, Леви и столько других! А он, потерявший сон, зовущий смерть каждый день, преследовавший ее с упорством обманутого любовника, — он жил! Он дошел до того, что завидовал японским летчиком-смертникам, которые с именем императора на устах устремляли свои самолеты на американские корабли, — погибая вместе с теми, кого они убивали. «Может быть, зря я себя так взвинчиваю, — горестно думал он, — но мне так везет, что, видно, я и на этот раз выкручусь».

Видя его страдания, товарищи могли предложить ему лишь суровую, молчаливую дружбу. Бенуа и Леметр, думая о Шардоне, возлагали большие надежды на отпуск.

— Нужно найти какую-нибудь славную крошку, — говорил Бенуа. — Ладно скроенная девчонка изменит его образ мыслей.

Леметр улыбнулся.

— Дело не в хорошеньких девочках. Я думаю, что ему просто нужно отвлечься от атмосферы эскадрильи, тогда он сможет подумать о другом.

— Я поговорю об этом с Зыковым, — сказал Бенуа, настаивавший на своем. — У этого парня всегда целая куча девочек. Он даст нам нужные сведения.

— Бенуа, ты — самое странное смешение няньки и сводни из всех, каких мне только приходилось видеть,

Бенуа огрызнулся:

— Я стараюсь найти выход. Это разрешается или нет?

— Даже рекомендуется. Только девушки — не всегда решение.

— Почти всегда, — ответил Бенуа. — Либо дело клеится, начинается счастье, влюбленные на седьмом небе, беззаботность! Либо оно не клеится, и человек настолько погружается в переживания, что все прошлые неприятности уже не идут в счет. Таким образом обеспечен выигрыш на всех досках. Соображаешь?

— Соображаю, — серьезно ответил Леметр.

Что ж, может, Бенуа и прав… Ведь в самом деле, в любви забывается многое — или по крайней мере кажется, что забывается.

Войдя, Шардон остановился на пороге комнаты. Он вернулся с утомительного и трудного задания — все время видел вражеские самолеты и не мог их достать.

У него было лишь одно желание: броситься на кровать, закрыть глаза и надеяться на то, что он хоть сегодня заснет сразу. Но здесь парило настоящее безумие: орда здоровых парней хлопотала среди волн разбросанной одежды — открытые чемоданы плавали по ним, словно маленькие спасательные лодки. Опьяневший от счастья, убежденный, что эти милые люди придумали для него новую игру, Тарзан немедленно бросался в ту сторону, где кто-нибудь укладывал в чемодан рубашку, вытаскивал ее и возвращал владельцу с таким видом, будто говорил: «Видишь, какой я ловкий и как хорошо я понял игру!»

— Вильмон, — вопил Казаль, — отзови своего пса, или я с ним расправлюрь. Если он будет трепать мою пижаму каждый раз, как я ее сложу, я проторчу здесь еще десять лет.

— Ну и что? — ответил Вильмон. — Ты вроде меня: не умеешь сложить пижаму.

— Скажите, — спросил Шардон, застывший в дверях, — я могу узнать, что здесь происходит?

Все разом заметили его и хором завопили, приветствуя. Шардон постучал пальцем по лбу.

— Что это, сумасшедший дом?

— Нет, дорогой, это сумасшедший отпуск, — объяснил Вильмон.

Его чемодан был наполнен кучей комков: комок рубашек, комок фуфаек, комок галстуков, комок носков. И заботливо уложенные сверху полуботинки, которые он забыл спрятать на дно.

— Кроме шуток, — сказал Шардон почти шепотом, — это правда?

— Да, правда, — сказал Бенуа. — Господа не принимают, они переодеваются. Впереди — Москва, развлечения! Клянусь тебе, это будет шикарно!

И прибавил, хитро подмигнув:

— У меня есть все адреса Зыкова!

Леметр кашлянул. Шардон сидел на кровати молча, с мутным взглядом,

— Чего ты ждешь? — обратился к нему Казаль. — Сейчас за нами придет автобус. Тебе только-только хватит времени собраться…

И тут же обернулся к Бенуа:

— Нет ли у тебя еще адреса, где можно было бы найти хорошее жаркое?

— Все есть, — внушительно сказал Бенуа. — Есть все/,

Лирон мечтательно улыбнулся:

— Я бы прежде всего принял ванну.

Шардон наконец заговорил:

— Когда пришел приказ об отпусках?

— Прошло не больше десяти минут после твоего вылета, — f- сказал Бенуа___Синицын сам приехал вручить нам документы.

Лирон захлопнул свой чемодан. Его рука задержалась на замке, поглаживая немного потертую, но приятную на ощупь мягкую кожу. Это был один из тех роскошных, немного вышедших из моды чемоданов, что пожилые английские лорды привозят в большие отели Лазурного берега. Можно было только догадаться, что стоят они очень дорого — например, фирмы «Гермес» или других лондонских фирм, — но вся их элегантность именно в том и заключалась, что они казались недорогими.

— Я осмеливаюсь надеяться, — Лирон не обращался конкретно ни к кому, он разглядывал свою, как всегда, очень белую’ руку на фоне темной кожи, и это, видно, зачаровывало его, — право, я осмеливаюсь надеяться, что война для нас закончилась.

Только что раскуривший трубку Леметр медленно выпустил клуб дыма.

— Вы оптимист, господин капитан, — произнес он безразличным тоном. — Чтобы закончить войну, необходим второй фронт.

Бенуа столкнулся лицом к лицу с проблемой формы и содержания. Либо чемодан — либо вещи. Либо полная невозможность запихать вещи, либо одно из двух: отказаться от некоторых §ещей или же сесть на чемодан в надежде на чудо. Он остановился на последнем и всеми своими восемьюдесятью килограммами (одни мускулы и кости!) обрушился на крышку чемодана, которая скачала протестовала, пыталась сопротивляться, но затем со все более жалобным скрипом начала уступать.

— Ты говоришь о высадке в Европе?

— Да, — ответил Леметр.

— Когда рак свистнет! — отозвался Бенуа.

— Нужен второй фронт, — терпеливо повторил Леметр. — Из этой войны не вылезешь, если фрицев не возьмут в тиски.

— Когда рак свистнет! — произнес Вильмон. И грациозно добавил: — Как правильно выразился наш друг Бенуа…

Леметр пожал плечами.

— Подумайте, чего вы ждете от рака! Но победа, во всяком случае, возможна лишь при этом условии.

Бенуа видел, что Казаль и Вильмон его поддерживают. И все трое хором повторили:

— Когда рак свистнет!

Леметр не мог не засмеяться. Но Лирон даже не улыбнулся. Он рассматривал узоры на коже чемодана, словно это были какие-то своеобразные иероглифы, заключающие в своем рисунке трагические тайны, которые мог постигнуть только он.

Вдруг Казаль, стоявший ближе всех к окну, восхищенно вздохнул.

— Господа, — сказал он тоном, высокопарность которого плохо скрывала его волнение, — я имею честь сообщить вам о прибытии автобуса.

Все бросились к окну. Автобус был большой, сероголубого цвета, совершенно заурядный. Леметр пробо. р-мотал:

— Мы видели столько танков, виллисов, самолетов, что забыли, как прекрасен автобус!

Все молчали.

— Ну, — скомандовал Бенуа, — поторапливайтесь!

Только в этот момент они заметили, что Шардон до сих пор не двинулся с места. Он продолжал сидеть на кровати, не собирая никаких вещей, даже не притронувшись к чемодану, все еще в летном комбинезоне. Он проявлял полное безразличие к окружающему, — можно было подумать, что он не слышал ни слова из того, о чем здесь говорилось. Леметр тихо положил руку ему на плечо.

— Шардон, ты опоздаешь.

Шардон поднял отсутствующий взгляд,

— Куда опоздаю?

Леметр хотел ответить, но у Бенуа иссяк и без того очень небольшой запас терпения.)

— Эй, опоздаешь в Москву!

— Я не еду, — ответил Шардон.

— Нет, ты поедешь! — почти крикнул Бенуа. — Ты поедешь, слышишь? И если ты будешь выкидывать всякие штуки, тебя возьмут за шиворот и сунут в багажный ящик. — Он яростно заорал — Нам надоело! Ты начинаешь хныкать, едва услышав гармошку. Ты падаешь в обморок, как только какой-нибудь парень хорошо запоет. Ты теряешь сознание, когда кто-нибудь тебе скажет, что его жену зовут Татьяной. У тебя каждый вечер начинается приступ оттого, что ты не мог днем сломать себе шею… Это просто невозможно! Прежде всего, если бы ты подох раньше, чем через три месяца, это было бы подло! Потому что ты проиграл в покер свою зарплату за три месяца вперед. И потому, что проиграл ты, а выиграл я!.. И потому, что я требую, чтобы ты жил, черт побери!

Шардон, опустив голову и узкие плечи, сидел совершенно подавленный.

— Я забочусь о своих деньгах, понимаешь? — безжалостно заключил Бенуа.

Вильмон вытащил из-под кровати чемодан Шардона и начал проворно перекидывать в него вещи из тумбочки.

— Вот! Найдешь кого-нибудь, кто выгладит твои рубашки… Вот голубой носок, вот зеленый — это будет пара… Я заворачиваю пасту в шарф, чтобы она не протекла… Кстати, не беспокойся о носках, они оба темные, разница почти незаметна… Тебе обязательно нужно два черных ботинка!.. Ну вот, боже мой! Здесь же нет маньяков, коллекционирующих ботинки с левой ноги! Да еще сорок второго размера!..

— Ты забыл про Тарзана, — заметил Казаль.

«Гав! Гав!» — резвясь, пролаял Тарзан, бросив ботинок к ногам Шардона.

— Спасибо, малыш, — сказал Вильмон. — Так! Продолжим. Фуфайка дырявая, черт с нею… Та, что будет гладить, она я*е и починит. Рубахи грязные, ничего! Она постирает!.. Галстуки?.. Хм!.. Я тебе один подберу. «Галстук — это мужчина», — говорил Брюм-мель. Сколько у тебя плавок?

/

— Ты надоел мне, — сказал Шардон. — И что хуже всего, так это то, что ты даже не вызываешь во мне злости! Я не поеду.

— Ты поедешь! — сказал Бенуа. — И не скандаль.

Вдруг вдали послышался странный шум. Потом воцарилась напряженная, хрупкая тишина. Затем началось настоящее светопредставление. По всей линии фронта тысячи орудий, тяжелые позади, легкие впереди, вся советская артиллерия прорыва заговорила своим громовым голосом. Из тысячи жерл вырывался огонь, железо, смерть. Все вокруг перестало существовать, кроме этого потока чугуна и стали, этого непрерывного яростного грохота.

Французы застыли, словно пригвожденные к месту. Небо над их головами гудело от множества моторов. Самолеты, группами по пятнадцать машин, уходили к немецким позициям. Опытным ухом Бенуа слушал, моторы.

— «П-2», — отмечал он, — и «ла-5», сопровождающие, а вот и «яки».

Казаль глухо ругался.

— Все ясно…

— Да, сказал Бенуа. — Наступление!

Они вынуждены были почти кричать, чтобы слышать друг друга. Казалось, комната находится в центре огромного завода. Волна за волной, над ними непрерывно проходили самолеты. Бенуа побежал к двери.

— Вас это беспокоит, ребята, — бросил он, выходя. — Я иду за новостями!

В своем кабинете Флавье вцепился в телефон, пытаясь сквозь страшный гул разобрать слова, идущие с другого конца провода.

— Да! Понял… Повторите!.. Понял!..

Бенуа ворвался в кабинет в тот момент, когда Флавье положил трубку.

Он заговорил без церемоний:

— Генеральное наступление?

— Русские решили прорвать оборону на Немане, — сказал Флавье.

Во взгляде, который бросил на него Бенуа, было что-то очень похожее на ненависть.

— И вы нас не предупредили?

Флавье взорвался:

— Я ничего не знал!

Но Бенуа его не слушал. Нахмурившись, с презрительной улыбкой на губах, он продолжал свою мысль:

— И вы ничего не сказали! Смотрели, как мы возимся с чемоданами и садимся в автобус!

— Я ничего не знал, — повторил Флавье, четко произнося каждый слог. — Вы получили отпуск, и никто не может помешать вам уехать.

— В день наступления! — взорвался Бенуа. — Видели вы что-нибудь подобное?

— Я не вижу в этом ничего особенного, — сказал Флавье, — но вам никто не запрещает видеть.

Бенуа глубоко вздохнул.

— Хорошо! Нечего терять время на пустые разговоры. Лучше дайте мне указания.

С лица Флавье немного сошло напряжение.

— Полковник просит тройной патруль для прикрытия…

— Отлично! — оборвал Бенуа. — Куда я должен его вести?

— Поведу я, — ответил Флавье.

Они снова сошлись лицом к лицу. Между ними всегда клокотал гнев, подобный готовому к прыжку зверю. Он подстерегал их своими полузакрытыми глазами, ожидая слабости, которая бросила бы их в его пасть.

— Вы!:—сказал Бенуа тоном, заносчивость которого он сам не мог бы измерить.

Флавье не сделал ни одного движения.

— Я, — холодно сказал он. — Потому что я командир «Нормандии».

Несмотря на грохот артиллерии, он не повысил голоса. Бенуа должен был наклониться, чтобы расслы» шать его слова.

— Это будет трудно. Я не обязываю вас ни к чему. Но я предпочел бы взять лучших: Леметр, Вильмон, Казаль и вы, Бенуа.

Бенуа закрыл глаза. Но всего лишь на какую-то долю секунды.

Когда он вошел, летчики ни о чем его не спросили. Достаточно было посмотреть на него. Один Лирон, казалось, ничем не интересовался. Он неподвижно сидел на том же месте, не снимая руки с чемодана.

— Ну, — сказал Бенуа, — русские форсируют Неман.

Вильмон протяжно свистнул.

— Значит, это прорыв?

— Они наносят мощный удар. Мы сегодня — эскадрилья прикрытия. Флавье хочет, чтобы в нее вошли старички… А поведет он сам!

— Почему он? — спросил Казаль.

— Почему? — ухмыльнулся Бенуа. — Да чтобы показать нам, на что он способен.

Вильмон возразил:

— С тех пор как Флавье приехал, он сбил двух фрицев. Я не питаю к нему ни малейшей симпатии, но в бою, мне кажется, он стоящий парень.

— Да, — сказал Бенуа, — стоящий парень… Что ж, ты скоро посмеешься, мой старикашка… Потому что он попытается тебя в этом убедить. И он сломает себе шею.

— Почему ты решил, что будут бесполезные потери?

Это спросил Леметр.

— Я в этом так же уверен, как в том, что дважды два— четыре, — ответил Бенуа.

Стало тихо. Все летчики знали, что хотел сказать Бенуа. Сегодня вечером с доски будут стерты новые имена. Мое, твое — кто может угадать? Первым заговорил Вильмон.

— Ладно! Это грустно, но мы не можем отказаться.

Бенуа улыбнулся.

— Еще бы! Я хорошо знаю вас всех… И я сказал Флавье, что мы в его распоряжении.

— Кроме меня, — произнес Лирон.

Все остолбенели. Лирон не прокричал это, скорее, сказал совсем не громко. Но в его голосе прозвучала интонация какой-то безысходности. Леметр почувствовал, как его сердце сжалось от гнева и жалости одновременно. «Он похож на человека, тонущего на глубине в двадцать сантиметров, который нарочно держит голову в воде, — подумал он, — Самое страшное отчаяние — то, которое осознано и принято. Лирон бежит не от смерти — он убьет себя и без того, — будь то алкоголь, наркотик или револьвер. Он бежит от страха!»

— Русские дали мне отпуск, — сказал Лирон. — Я им воспользуюсь. Независимо от наступления.

Бенуа смотрел на него с каким-то диким удивлением. У него не было таланта Марселэна, который знал, что коллективы складываются из индивидуальностей. Для Бенуа его эскадрилья была его эскадрильей. «Старички» были «старичками». Думая о Лироне, он переживал то же чувство оцепенения, какое испытавает хирург, обнаружив гангрену на здоровом теле. Он ни на секунду не допускал мысли о том, что его товарищи могут реагировать на наступление иначе, чем он сам. Ему стало как-то не по себе, будто его предали.

Леметр подошел к Лирону. Даже если это ничего не изменит, нужно испытать последнее средство. «Неоказание помощи перед лицом угрозы смерти…» — гласит уголовный кодекс. Если Лирон с упорством слабых уже вжился в состояние, которое для себя выбрал, то в нем он был гораздо ближе к смерти, чем в своем «яке». Несомненно, в один прекрасный день его кто-то убьет. Кто-то, от кого он никогда не сможет убежать, кто не простит ему, — кто-то, кого зовут Лирон.

— Господин капитан, — тихо сказал он, — вы в самом деле поедете один?

Лирон поднял на него пустые глаза. Такой взгляд, должно быть_, бывает у человека под пыткой, когда палач уже настолько истерзал его, что душа расстается с телом.

— Да, один! — сказал он. — А почему я не могу этого сделать? У меня свои планы, Леметр, я уезжаю. — И он поник, безутешно вздохнув.--Мне страши®. понимаете, мне страшно..; Я дрожу каждый раз, когда лечу на задание… Я больше не могу.

Вдруг он встрепенулся, посмотрел на окружавшие его взволнованные лица и сказал, словно констатируя очевидный факт (так говорят: «идет дождь» или «нужно идти за земляникой»):

— Я больше не могу.

— Автобус ждет вас, — произнес Бенуа.

Лирон встал, медленно застегнул плащ, взял фуражку. С чемоданом в руке зашагал к двери. На пороге он обернулся. Его встретил чей-то взгляд, подобный взгляду античной Медузы, превращавшей людей в камни.

— До свидания! — нелрвко произнес он.

Никто не ответил ему. Даже Леметр. Это зрелище словно парализовало всех.

Неман — река длиной восемьсот пятьдесят километров, несущая свои воды через Россию, Польшу и Пруссию, впадающая в Балтийское море. Неман можно было бы назвать континентальной рекой. Воды его должны пройти длинный путь через разные страны, прежде чем достигнут моря, которое в свою очередь тоже нелегким путем соединяется со свободными водами океана.

В Тильзите, на пароме посреди Немана, Александр встретился с Наполеоном. Во время второй мировой войны Неман служил русским защитой после поражения под Танненбергом и исходным пунктом для последующих контратак; воевала ли Россия или вела мирные переговоры — Неман являлся ключевой позицией.

Нормандия — провинция на крайнем западе Европы. Она находится налротив Англии и Америки. Там сочные травы, тучные хлеба, плодовитый скот. Белокурые девушки, выращенные на свежем мясе, на молоке, сливках и сидре, собирают яблоки и разглядывают стоящие в атлантических портах огромные пароходы, которые уходят к Новому Свету.

Нет ничего общего между восточной рекой, медленно текущей вдоль пологих берегов, и этой упершейся в океан западной землей с ее прибрежными скалами и пляжами. И тем не менее эскадрилья, названная «Нормандией», сражалась за то, чтобы Неман стал свободной рекой.

Вода… Настоящее море! Деревянный мост, перекинутый с берега на берег, далеко-далеко, мост над самой водой, хрупкий и качающийся, словно сходни корабля, и по нему провозят тонны железа и стали. Вокруг, в воде, все было в движении, волновалось… бесконечная масса людей перебиралась через реку вплавь, передних торопили плывущие сзади, оружие переправлялось на руках людей, на плотах, на лодках, ненадежных, опрокидывающихся, качающихся на волнах… Армия шла на тот берег, на немецкий берег Немана, чтобы встать на нем твердой ногой.

Кастор неотступно следил за развертыванием операций и оценивал их размах. Если русские форсируют Неман, они сделают бросок вперед более чем на двести километров. Немецкий фронт в Белоруссии будет прорван, фрицы отступят к Литве и к Восточной Пруссии. Советская территория будет почти полностью освобождена.

В его ушах все еще стояли слова приказа командую» igero Первой воздушной армией, который им только что зачитали: «Товарищ солдат, перед тобой район, оскверненный и разграбленный немецкими фашистами. Он, ждет освобождения! Взгляни на многострадальную землю своей родины и на карту: сотни деревень стерты с лица земли. Их сожгли фашисты…»

Артиллерийские залпы стали глуше. Теперь пошли танки. Надежно защищенные броней, они двигались вперед, — как чудовищные насекомые, уничтожая все на своем пути гусеницами и огнем орудий. Раньше стреляли тысячи пушек и летели тысячи самолетов, а сейчас шли тысячи танков, а по сторонам дремучий лес стоял в почетном строю, пропуская лес металла, сотни тысяч людей!

Они шли в страну, пейзаж которой вызывал представление о пейзаже на луне. Земля была изрЫта бомбами, обожжена; люди шли, и в эти часы все они походили друг на друга. Будь они из Киева или из Казани, из Крыма или из Сибири, узбеки с узкими глазами, киргизы или москвичи — у всех было одно выражение глаз, одна усталость была отпечатана на их лицах, одна решимость укрепляла их силы. Перед этим гигантским бульдозером, перед этой камнедробилкой, принявшей размеры целой нации, катились на запад остатки вермахта.

Кастор наблюдал возвращение группы Флавье. Они прикрывали бомбардировщики, бомбившие немецкие укрепления на берегу реки. Затем им нужно было вернуться на базу, ведя бои по своему усмотрению — свободная охота. Свободе-то «старички» и не были рады… Это была свобода для Флавье показать им, чего он стоит. Хотя Кастор и оставался на земле, он был достаточно близок к летчикам, чтобы разделить их волнения. Чтобы вызвать к себе уважение, Флавье прибавит им заботы. Вдруг Кастор вспомнил, как в момент вылета Тарзан прыгнул в самолет Вильмона. Тот выгнал его оттуда — не грубо, но решительно.

— Не надо никогда сюда залезать, — грозя пальцем, сказал он псу. — Это очень опасно для щенят!

Кастор раздраженно поморщился. «А как с людьми? С этим майором, который, возможно, захочет блеснуть…»

— Вот они, — закричал Лафарж. Вместе с несколькими новичками он стоял около Кастора.

Кастор почувствовал, как сжалось его сердце. Это группа или только то, что от нее осталось? Он тихо начал считать:

— Один, два, три…

И вдруг закричал радостным голосом:

— Девять! Все возвращаются!

Он был прав! Ни один не промолчал в ответ на его вызов. Один за другим оии безупречно сели на площадку.

— Вот и мы, старина Кастор! — закричал Вильмон, высовываясь из кабины.

Он сиял почти детекой радостью. Он готов был смеяться, без конца болтать, бегать как мальчишка, играя с Тарзаном. Леметр со свойственной ему сдержанностью тоже явно был доволен, однако в глазах его светился лучик мягкой иронии, особенно когда он смотрел на Бенуа. У того вид был несколько обескураженный. На герметически замкнутом лице Флавье нельзя было прочитать ничего.

Бенуа поколебался один момент, затем решительно подошел к майору.

— Господин майор!

Не говоря ни слова, Флавье повернулся к нему, снимая шлем.

— Господин майор, — повторил Бенуа, — перед нами, как на ладони, только что были два фрица. Почему мы не атаковали их?

— Потому что они вызвали бы два десятка других, те летели на полторы тысячи метров ниже и не видели нас. Ради двух легких побед я не имел права так рисковать.

— Браво, — воскликнул Бенуа. — Я поступил бы точно так же!

И совершенно непосредственным движением он протянул Флавье руку. Тот не пошевелился и, не приняв поданной ему руки, посмотрел на Бенуа:

— Если меня не трогали ваши упреки, Бенуа, то не трогают и ваши комплименты.

И, оставив позади себя оцепеневших летчиков, он направился к баракам. Бенуа опустил руку. Теперь он был совсем обескуражен. К нему быстро подошел Леметр. Но Бенуа не сердился. Единственный раз за все время он казался растерявшимся.

— Ты понимаешь? — сказал он немного дрожащим голосом. — Я его искренне поздравил, а он послал меня к черту…

Леметр оставил его в замешательстве и быстрыми шагами направился за Флавье. Тот остановился и обдал его ледяным взглядом:

— Вы тоже хотите мне что-то сказать, Леметр?

— Да, — ответил Леметр.

— Хорошо, но покороче, Леметр.

— Почему вы отказались пожать руку Бенуа?

Флавье слегка улыбнулся, сухо и горько:

— Он очень добр! Я не совершил никакой ошибки, которую он мог бы мне простить, и не нуждаюсь в его великодушии…

— Вы не сделали ошибки, господин майор. Вы только опоздали…

Флавье хотел что-то сказать, но Леметр не дал себя прервать:

— О! Опоздали не по отношению к «старичкам», опоздали по отношению к самому себе… Но поскольку вы наверстали это опоздание… Разве у меня нет оснований так говорить?

На обычно невозмутимом лице майора что-то дрогнуло… Подобно льду на реке, когда весной он вдруг дает трещину… Флавье протянул Леметру руку:

— Спасибо, Леметр, — сказал он. И улыбнулся.

Наступление имело успех. Неман был форсирован.

Но за это было заплачено дорого.

Мертвые, мертвые, мертвые… На доске «Нормандии» стерли много имен. Задания выполнены, одержаны победы… И столько товарищей навсегда уснули вдали от своих родных городов…….

Во время одного из этих боев полковника Синицына вытащили из горящего самолета. Возможно, он мог бы вовремя прыгнуть… Но он надеялся, что сможет посадить самолет, спасти его… И вот… Колосс, казавшийся неуязвимым, полковник Синицын, стал теперь всего лишь каким-то предметом, разлетевшимся на тысячи кусков. Товарищи сделали все, что можно сделать на месте, затем его положили на носилки — без сознания, без признаков жизни, — чтобы погрузить в самолет и отвезти в Москву. Возможно, там у него окажется больше шансов на спасение… Все летчики, которые не были в воздухе, выстроились в ряд, провожая носилки, словно это был уже гроб… Зачем нужно было куда-то везти этот труп, вместо того чтобы опустить его в землю?.

Но совершилось чудо… Когда носилки поднимали в самолет, Сарьян, шагавший сбоку, увидел, как дрогнули губы Синицына…

— Коля, — спросил Сарьян, — Коля, тебе что-ни-будь нужно?

— Поставьте меня на ноги! — прошептал Синицын.

Взволнованные санитары опустили один конец носилок и, уперев другой в трап, придали им почти вертикальное положение… И труп заговорил. Он сказал четким, сильным голосом:

— Я вернусь, товарищи, Я обещаю вам, я вернусь, чтобы продолжать сражаться… обещаю вам.

Его глаза закрылись. Сарьян отвернулся. Он умер, его друг Коля? Французы смотрели, как полковник Синицын, товарищ их боевых дней на земле и в воздухе, исчезал в кабине самолета… Его воля заставила его сказать: «Я вернусь…» Но жить — это Не всегда вопрос воли.

Их постигла еще одна катастрофа…

Июньским утром Флавье отправился в деревенскую больницу, расположенную за аэродромом. Ему предстояло выполнить долг, который сегодня был превыше всего.

Когда он вошел, было абсолютно тихо. Доктор, склонившись над кроватью, делал инъекцию. Вокруг моЛча стояли летчики. На кровати лежало что-то до такой степени забинтованное, что невозможно было узнать, кто это.

Доктор выпрямился.

— Ну? — спросил Флавье.

— Я ничего не могу сделать, — устало сказал доктор. — Он уже не отвечает.

— Он слышит?

— Этого нельзя установить, — сказал доктор.

— Нужно, чтобы он слышал! Есть одна очень важная новость, которую он должен узнать.

Флавье стоял у кровати рядом с Бенуа и Зыковым. В этот миг, когда смерть стучалась в дверь, он чувствовал, что тот, кто лежит сейчас перед ними, полусгоревший заживо при взрыве самолета, был для них больше чем товарищ или друг. Он был их братом, потому что всегда поступал по-братски.

Флавье настдивал:

— Он должен знать.

И, склонившись над человеком-мумией, он позвал:

— Леметр, ты слышишь меня?

Леметр не отвечал. Можно было подумать, что он мертв, если бы не почти неощутимое дыхание, выскользавшее из его опухших губ.

— Разве вы не видите, что его нужно оставить в покое? — сказал Вильмон.

Флавье не обратил на его слова никакого внимания.

— Леметр, — снова позвал он. Голос его зазвучал громче, — Леметр, покажи мне, что ты слышишь меня. Слушай хорошенько. Леметр, слушай. По радио только что объявили, что союзники высадились сегодня утром в Нормандии… Слышишь, Леметр, у тебя в Нормандии…

И он внезапно закричал:

— Они высадились, Леметр… Огромный флот! Полное небо самолетов!.. Они в Нормандии… Ты слышишь? Если можешь, Леметр, дай мне понять, что ты слышишь!

Сжав кулаки, обливаясь потом, он кричал по слогам:

— Они высадились! Они высадились!

Его голос вдруг оборвался — так лопаются струны У инструмента. Изнуренный, задыхающийся, он не был больше тем холодным и корректным Флавье, которого они знали.

— Они высадились, — повторил Флавье тихо, едва слышно.

И тут они увидели, как дрогнули лишенные ресниц веки. На одну секунду на лице трупа сверкнул невероятно живой взгляд. Дрогнули губы, и потом все застыло. Навсегда.

Шардон возвращался. Небо Польши и небо Германии, как и советское небо, не принесли ему желанной смерти. Он все еще жил, и его преследовала новая неотвязная мысль. Когда-нибудь, может быть уже скоро, закончится война. Он окажется лицом к лицу с миром, в котором умереть ему будет гораздо труднее. По правде говоря, теперь обещание, данное им Марселэну, уже не удерживало его. Одним летчиком больше или меньше — какое это имеет значение? Он, грустно улыбаясь, делал над аэродромом традиционную бочку, извещающую о победе. «Герой кончает с собой» — какой шикарный заголовок для газет! Вряд ли они сильно изменились с тех пор, как он читал последний раз «Пари-суар».

Аэродром был совершенно пуст. Ни механиков, ни летчиков. Лишь вдали он увидел одного человека. Шардон узнал Кастора — он был какой-то странный, взволнованный, он бежал ему навстречу, размахивая руками и выкрикивая что-то нечленораздельное, — Шардон слишком устал, чтобы пытаться понять, что.

Стояла августовская жара. Совсем близко ухнула пушка, потом еще две — в спокойном послеполуденном небе раскатывался отзвук залпов. Шардон, лучше, чем кто-либо, знавший, где сейчас проходит линия фронта, в изумлении прислушался. Подбежал запыхавшийся Кастор.

— Это салют артиллеристов, старина! — закричал он.

Только тогда Шардон понял, насколько все было странным. Пустынный аэродром, ликующий Кастор, непонятная стрельба из пушек…

— Что же произошло?

— Париж, Шардон… Освобожден Париж!

— Париж! — повторил Шардон.

И вдруг наконец понял, в чем дело:

— Бог мой! Так ведь я же из Бельвиля!..

Кастор ответил не сразу. Вид Шардона позволил ему убедиться, насколько это потрясающая новость. Больше недели «Нормандия» жила, буквально повиснув на радио, следила за восставшим Парижем. Все разговоры по вечерам носили стратегический характер. Обсуждали пути от Эколь Милитэр до Сената, от Пер-Лашез к Опере. Названия парижских улиц становились также названиями боевых операций. Дивизия Леклерка не останавливаясь, двигалась к столице.

Откуда бы ни были летчики — из Лилля или Марселя, из Бреста или Страсбурга, — у всех в сердце был этот город… Его баррикады были их баррикадами, его тревоги — их тревогами. Когда им говорили, что нацистские знамена все еще развеваются на комендатуре предместья Сент-Оноре, они впивались ногтями в ладони. Фашистские танки кружились по Парижу, словно мухи, стремящиеся вырваться из паутины. Веселый ветер веял над «Нормандией». Но Шардон, пленник своего вечного кошмара, запертый в этом трагическом кругу, остался чуждым общему ожиданию.

— Они сейчас торжествуют там, в Бельвиле! — сказал Кастор. — И если бы они увидели, какую ты скорчил рожу, они бы отреклись от тебя!

Собрание состоялось посреди каких-то страшных развалин. Остатки стен утопали в гирляндах и бумажных цветах, были украшены флажками и лозунгами на русском и французском языках. «Слава нашим французским боевым товарищам!» — было написано на одном из полотнищ.

Здесь были все: русские и французские летчики, механики, персонал столовой и различных служб базы. В глубине стоял генерал Комаров, а рядом с ним — полковник Синицын! Полковник Синицын, с подвешенной на шарфе рукой, с посеревшими скулами, но живой, стоящий на ногах! Словно он воскрес специально для того, чтобы приветствовать освобождение Парижа.

Шардон вошел, когда затихали последние звуки советского гимна. Он осторожно проник в ряды францу ч зов, оставшись незамеченным.

Теперь пели Марсельезу. Марсельеза по-русски — это странно звучало для французского уха… Французы присоединились к голосам русских. Синхронизировать эти голоса было трудно. Французы пели гораздо быстрее. Русские вкладывали торжественную серьезность в те места песни, где у французов слышались ноты бурной радости. Шардон смотрел на Кастора, который полным голосом произносил грозные слова своего гимна. В этот час кровавое знамя тирании вышвырнули из его Бельвиля, вместе с защитниками БеЛьвиля сражалась миЛая свобода, и умирающие враги видели его триумф. Все эти фразы, эти заученные с детства слова старой революционной песни обретали свой смысл. Почему же он был не в состоянии присоединить свой голос к голосам других? Почему эти русские слова, которые смешивались с французскими, причиняли ему невыносимую боль? «Я отрешен, — думал он, — отрешен от всего, что заставляет их волноваться, меня ненавидят русские и стыдятся французы. И они могут сколько угодно твердить мне обратное — я не поверю!»

Пение закончилось. Комаров поднял руку.

— Господа, — сказал он по-французски.

Синицын сел. Ему было трудно стоять столько времени. Сарьян с нежностью смотрел на него. Если Синицын обгорел, да еще так сильно, то это потому, что он хотел любой ценой спасти свой самолет и не прыгнул с парашютом. В тот день у Сарьяна невольно вырвался крик, который поразил всех, особенно потому, что исходил от Сарьяна!

— Надо было плевать на самолет!..

— …Решением советского правительства, — говорил Комаров, — в честь наших славных боевых действий при форсировании Немана….

«Слава… — думал Вильмон, —что такое слава? Мы живем в такое время, когда вопрос стоит не о Том, быть или не быть героем, а о том, быть илй не быть вообще».

— …ваш полк будет отныне именоваться «Нормандия — Неман»!

Громовое «ура» раскатилось среди развалин. Бенуа кричал вместе с другими. Он не очень-то анализировал, почему, но это название доставляло ему удовольствие. Прямо перед ним стоял Зыков. Он озорно подмигнул ему. «Когда-нибудь, — думал Бенуа, — я отвезу Зыкова во Францию… Когда кончится война…»

Комаров поднял руку, все затихло.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР трое из ваших товарищей удостоены высшей военной награды.

Он передохнул, как делал всегда, переходя на французский язык.

— Лейтенант Марсель Бенуа! Лейтенант Ролан де Вильмон!

Напряженным шагом они вышли из рядов и остановились перед столом, на котором лежали красные футляры. Под маской официальности в глазах Комарова плясал луч радости.

— Марсель Бенуа, Указом Президиума Верховного Совета СССР вам присваивается звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая звезда. Ролан де Вильмон, Указом Президиума Верховного Совета СССР вам присваивается звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда.

Он неторопливо пожал им руки и вручил каждому футляры с наградами и грамоты Героев.

Снова раздались крики «ура». «Если я так же бледен, как Вильмон, — думал Бенуа, — мы оба отлично подошли бы на роль Пьеро!» Он чувствовал комок в горле. И так как подобное волнение он всегда переносил с большим трудом, он, возвращаясь на место, по дошел к Вильмону:

— Маркиз Ролан де Вильмон — Герой Советского Союза!.. Все увидят…

— Тетушка Аделаида лишит меня наследства, — вздохнул Вильмон.

И, сохраняя стойку «смирно», он доверительно добавил:

— Но мне на это наплевать!

Комаров взял еще три футляра. Он держал футляры так, что все могли видеть их.

— Такой же награды удостоен лейтенант Леметр… — Его голос чуть дрожал. После небольшой паузы он добавил: — Посмертно.

На этот раз не было никаких «ура», стояла полная тишина. Генерал обернулся к Флавье.

— Я вручаю эту награду командиру эскадрильи «Нормандия — Неман».

Флавье взял награду Леметра, кавалера Золотой Звезды и ордена Ленина. На этом опасном переходе. который вел их к победе, Леметр погиб, как те корабли с высокими бортами, погрузившиеся в пучину и поглощенные жестоким морем. Леметр погиб! Леметр, который так хорошо умел помогать людям жить! Флавье смотрел на свою эскадрилью. До Берлина еще много дорог, они отомстят за Леметра.

— Я должен наградить еще одного из вас, — сказал Комаров и назвал имя:

— Лейтенант Шардон!

С самого начала церемонии у Шардона было желание уйти. Он чувствовал себя так, будто все это совершенно его не касается. Услышав свое имя, он вздрогнул. Затем до него начало доходить значение того, что сказал Комаров. Чтобы помочь ему понять до конца, Казаль сильно ткнул его локтем в бок.

— Чего же ждешь? Это тебя.

Шардон все еще стоял не двигаясь. Тогда Казаль нетерпеливо подтолкнул его вперед.

— Иди же, дуралей!

И вот он оказался один перед шеренгой летчиков. Как лунатик, подошел к столу. Комаров встретил его блуждающий взгляд.

— В награду за исключительную храбрость, — сказал он спокойно… — И за ваши девять побед!

Кастор наклонился к генералу. Тот улыбнулся, сказал что-то по-русски… Кастор перевел, не отрывая взгляда от Шардона:

— Извините, с сегодняшней. — десять.

Бережно приколов орден к груди, Шардон вернулся в строй. Троекратное «ура» в его честь снова сотрясло развалины. Вдруг он подумал о Марселэне. Может быть, после всего, что произошло, все же стоит попытаться жить? Может быть, непоправимое — поправимо? Может быть, они не ненавидят меня?

Война продолжалсь. Союзные армии продвигались на всех направлениях. Войска нацистов отступали. В один прекрасный день французы перешли Рейн. В один прекрасный день русские и американцы встретились на Эльбе. Окруженные, преследуемые, немцы теряли почву под ногами, умирали, сдавались в плен, бежали, прятались…

Эскадрилья «Нормандия — Неман» вместе с Советской Армией продвигалась на запад. Пейзаж на ее пути менялся, менялся язык, жилища и нравы людей… Не менялся лишь ужас, охватывавший их при виде руин, трупов, виселиц, всеобщего горя, человеческого унижения и сверхчеловеческих страданий…

В один прекрасный день пал Берлин. Освобожденные города, освобожденные люди, открывшиеся двери тюрем и лагерей… Победа!

С того дня, когда шестнадцать французских летчиков прибыли на маленький запасной аэродром где-то недалеко от Каспийского моря, девяносто шесть пилотов эскадрильи провели четыре тысячи триста пятьдесят четыре часа своей жизни над вражескими позициями, выполнили пять тысяч двести сорок боевых заданий, провели восемьсот шестьдесят девять боев, потеряв около половины своего состава.

* * *

Товарищи по оружию в последний раз собрались на аэродроме. Здесь были все, кто дожил до это» минуты, — французы и русские. Сегодня то, что осталось от эскадрильи «Нормандия — Неман», возвращалось во Францию. Штаб генерала Комарова и Восемнадцатый гвардейский полк, который сражался вместе с эскадрильей «Нормандия — Неман», в полном составе выстроились на аэродроме, на отвоеванной земле. Пришел великий день, эскадрилья возвращалась на родину.

Они не были больше ни «беглецами», ни «дилетантами», ни «дезертирами». Они были летчиками эскадрильи «Нормандия — Неман». Они героически представляли свою страну в другой далекой стране… Пилоты заняли места в своих «яках» — советское правительство подарило им эти самолеты. Советские друзья в последний раз собрались на аэродроме, чтобы увидеть, как они уходят в небо, на этот раз не в бой, а к себе на родину. Друзья, товарищи смотрели, как «яки» в зле-тали в голубое небо, и в слезах этих людей, переживших так много, не проронив ни одной слезы, преломлялся свет солнца, и им виделась радуга славы.

* * *

Они улетали к миру, к надежде, к счастью, к жизни, к иным делам, к иным событиям… Но те, кто улетал, и те, кто оставался, при всем разнообразии судеб, которые их ожидали, навсегда сохранили в сердце память о том, что было. Неугасимый огонь, узы дружбы, тесные узы, порвать которые не дано никому.