Нормандия - Неман

X

Время не улучшило отношений между Бенуа и Флавье. Конфликт не был открытым, но он ощущался во всем, подобно источнику, который вначале смутно чувствуешь под слоем сырой почвы, но который потом вдруг вырывается наружу. Их антагонизм проявлялся в каждом слове, даже в том,~как они смотрели друг на друга. Марселэн наблюдал за ними с беспокойством. Он предпочел бы открытую ссору этой повседневной враждебности, в которой Бенуа вооружился заносчивостью, а Флавье — презрением. За время, что Марселэн командовал «Нормандией», он уже сталкивался с взаимной антипатией, этого не избежать любой группе людей. Но здесь он чувствовал драму иного порядку Корни ее, были гораздо глубже, они лежали в самой природе этих двух людей. И то, что слово «честь» они понимали столь различно, было скорее проявлением, чем причиной того, почему они не могли быть вместе.

Бенуа плохо скрывал мстительную иронию, когда новичкам приходилось туго с «яками», он объяснял Сарьяну, что это не удивительно: бедняг можно извинить, их ангары так хорошо охранялись, что они уже давно разучились летать!

— Очень забавно, — процедил Флавье, кргда Сарьян, не желая вмешиваться в ссору, полез под капот, — но если в эскадрилье происходит столько аварий, отвечает за это командир, то есть в данном случае я.

— Что ж, — сказал Бенуа, — почему бы вам не отправиться на десять суток под арест?

Флавье Пожал плечами, а Бенуа, насвистывая, отошел.

После одного особенно неприятного случая — было повреждено три _чсамолета за один вылет — Бенуа так раскритиковал тех, кто, повинуясь «старому хрычу», держал воздушную армию на земле, что Леметр прервал партию в шахматы и заявил тем самым своим спокойным тоном, который, как — все уже знали, выражал у него гнев:

— У тебя короткая память, Бенуа. Ты забыл наши первые полеты?

— Ну и что? — задиристо спросил Бенуа.

— А вот что: снег, холод, отсутствие ориентиров, незнакомый самолет… Все это ставило и перед нами кое-какие проблемы, а?

— Ты мне испортишь аппетит, — сказал Бенуа.

Он и сам понимал, что это малоубедительный аргумент.

Вечером, перед тем как леч>ь спать, он подошел к Леметру. Тот собирался чистить зубы.

— Ты зря на меня кричишь, Леметр.

— Да, зря. Этого не следует делать публично, но и ты не прав. Твоя ненависть к Флавье делает тебя несправедливым. Недоверие… Эх, старина…

— Я просто не выдерживаю иногда, — проговорил Бенуа

Леметр знаком показал, что не может говорить — во рту зубная паста. Бенуа молча стоял рядом, упрямо наморщив лоб; взгляд его был враждебен.

— Послушай, — сказал он, — ты только что вспоминал, как мы приехали. Помнишь, фрицы перешли Волгу!.. А сегодня мы идем к Неману. Кое-что изменилось!.. Ну, а что же теперь здесь будет делать этот?..

Кризис разразился неделей позже.

Марселэн улетел утром в сопровождении Ле Гана в штаб армии, находившийся в сотне километров от них.

— Привезите нам икры! — крикнул Бенуа.

Эта старая шутка никого уже не смешила, но она стала традицией. Если ее никто не вспоминал, все чувствовали, что чего-то не хватает.

— Впрочем, — заметил Бенуа, когда оба самолета уже исчезли из глаз где-то на западе, — я ненавижу икру.

Вильмон улыбнулся. Он отлично помнил, как Бенуа, в первый раз увидев икру, принял ее за варенье. Заметив его искаженное гримасой лицо, Вильмон расхохотался. Бенуа секунду колебался, не зная, выругаться ли ему или посмеяться вместе с товарищем. Он, выбрал последнее и удовольствовался тем, что лишь пробурчал:

— Рыбное варенье! Нужно быть русским, чтобы изобрести такую штуку!

В то время Бенуа имел еще весьма смутное представление о русских.

Было страшно холодно, но сухо и ясно. Спокойный день, без заданий. Летчики — каждый по-своему — отдыхали. Одни писали письма, в надежде, что они когда-нибудь дойдут по назначению, другие играли в шахматы, бридж или покер. Леметр в углу читал русский роман, положив рядом словарь. Каждый раз, когда ему попадалось незнакомое слово, он заботливо вписывал его в записную книжку. Тарзан слонялся от одного к другому, выпрашивая внимания, но постоянно возвращался к Вильмону и ложился, свернувшись клубком у его ног. Столовая казалась какой-то особенно теплой и уютной. «Можно подумать, что войны нет, — размышлял Кастор, — что мы просто солдаты на отдыхе». Бывают такие паузы в жизни, своего рода передышки, когда время останавливается, события как бы стираются, невероятное давление действительности вдруг исчезает. Все знают, что долго это не продлится, и наслаждаются покоем.,

— Смотри, — произнес Казаль, глядя в окно - один возвращается.

— Только один? — удивленно переспросил Бенуа.

— Да, один.

Бенуа был уже на улице. Не сговариваясь, Вильмон и Леметр побежали за ним. И одним движением за ними поднялись все.

«Як» сеЛ. Это был Ле Ган.

Бенуа не дал ему поставить ногу на землю.

— А командир? — закррчал он.

Ле Ган довольно спокойно ответил:

— Он сейчас вернется. Я был на пределе, он приказал мне возвращаться.

— Ле Ган!

Резкий, властный, несколько суховатый, ясный голос. Флавье вышел вперед — летчики машинально раздвинулись, образуя проход.

Что произошло, Ле Ган?

— Мы встретили фрицев, господин майор. Приближаясь к фронту, вдруг увидели двух «фокке». Они дали по нам очередь… Ничего серьезного. Только это разозлило полковника. Он пошел в атаку. Сбил одного, а другой стал уходить. Командир решил постараться сбить и его.

— А вы?

У меня горючее было на исходе. Я спросил у него, что мне делать. Он приказал возвращаться.

После минутного молчания Флавье спросил:

— А как у него с горючим?

Ле Ган знаком показал, что не знает.

— Так, — сказал Фларье. — Остается только ждать.

Не глядя ни на кого, он повернулся на каблуках и зашагал крупными шагами к дому. Все молчали, даже Бенуа. Леметр, несомненно, один почувствовал, что Флавье держался как командир, словно это само собой разумелось, словно об этом даже нечего было задумываться.

— Ну, — сказал наконец Лирон, — полковник не стал бы бросаться в погоню, если бы не был уверен…

— О, — трезво возразил Вильмон, — это может случиться с каждым. Держишься за своего фрица… не хочещь упустить… а про бензин забываешь!..

Кастор налаживал связь. Уже дважды она прерывалась. Слышался ужасный треск, отчаянные «алло» на другом конце линци — и больше ничего. После третьей попытки он меланхолично взглянул на Флавье.

— Ничего себе автоматика! — вздохнул он.

— Давайте еще!

Кастор позволил себе лишь мысленно пожать плечами. Флавье раздражал его. У него было достаточно опыта, чтобы оценить серьезность положения. Но в «Нормандии» было правило: никогда не допускать паники. Можно быть переполненным тревогой, сердце может сжаться, как в тисках, но подзывать этого нельзя. Другие знают то, что знаешь ты, ты знаешь то, что знают другие. Этого достаточно. И в этом заключалась немалая часть того, что Марселэн называл «духом «Нормандии»… Но что Флавье мог понять в «духе «Нормандии»? Разве мог он хотя бы предположить, какие нити связывают Марселэна с его эска-дрилъей? «Коллектив… — Думал Кастор. — Мы коллектив. Марселэн сделал из нас не просто воинскую часть, но человеческий коллектив. Потому что Марселэн был человеком…» Он с ужасом заметил, что подумал о нем в прошедшем времени! И в четвертый раз стал вызывать дивизию.

Леметр и Бенуа были здесь же. Бенуа слышал русские фразы и видел, как помрачнело лйцо Леметра. Кастор отставил аппарат.

— Генерал требует точно сообщить час его вылета.

— Ровно в двенадцать, — сказал Леметр, не подымая головы.

Кастор снова стал говорить в трубку. КогДа он положил ее, лицо его было бледным.

— Генерал сообщает, что командир не прибыл. Если он что-нибудь узнает, он позвонит.

Не говоря ни слова, Флавье посмотрел на часы.

Кастор не решался отойти от телефона. Он вскакивал при каждом звонке. Так он выслушал какое-то туманное донесение артиллеристов, которые были уверены, что говорят с инженерной частью; Извинения артиллеристов потонули в потоке ругательств; и Кастор обернулся к Флавье.

— Я вызову дивизию, господин майор?

Летчики только кончили обедать. Обед был съеден б. ей аппетита, почти в полной тишине. Особенно глубоким было молчание ветеранов. Новички относились с уважением к их драме, хотя и не могли разделить ее с ними полностью. Для них Марселэн был лишь командиром «Нормандии». Но они хорошо Чувствовали, что между ними и ветеранами существовали самые близкие отношения. Об этом никогда никто не говорил. То была область чувств, и можно было все разрушить, начав выявлять эти чувства. Кастор никогда ничего не говорил о той ночи, когда погиб французский флот, так же как Шардон никому не рассказывал о своем разговоре с Марселэном после гибели Татьяны., Они хранили это в своем сердце, они этого никогда не забудут… Но сегодняшнее ожидание просто невыносимо…

— Если мы ничего не узнаем через полчаса, — сказал Флавье, — мы позвоним еще раз.

— Зачем ждать? — грубо спросил Бенуа.

— Потому что существуют разумные сроки.

— Превосходно! — бросил Бенуа.

У Флавье была своя манера бледнеть. Все его лицо становилось белым, и только скулы вверху краснели. Он положил руки ладонями на стол — это тоже был типично его жест, — как будто хотел любой ценой удержаться за, что-то. Он уже открыл рот, чтобы ответить, когда послышался шум останавливающегося автомобиля. Дверцы хлопнули, русские обменялись несколькими короткими фразами. Вошли Комаров и Синицын,

Одним движением вся эскадрилья встала «смирно». Лишь Кастор автоматически сделал шаг вперед. Лицо Синицына ничего не выражало. Комаров выглядел необычайно усталым. Тяжелым шагом он прошел на середину комнаты. Он ни на кого не смотрел, ничего не говорил; Синицын молча следовал за ним. «Так! — сказал себе Кастор. — Марселэн погиб!» Он почувствовал, что в нем тоже что-то умерло. Он приготовился переводить.,

— Господа… —сказал генерал по-французски.

Стояла абсолютная тишина.

Комаров положил руку себе на горло и внезапно отбросил ее, как изнуренный пловец, плывущий к далекому берегу.

— Я сообщу вам плохую весть.

Теперь он говорил по-русски.

Кастор перевел.

— Мне только что сообщили по телефону… наши солдаты нашли «як», сбитый над линией фронта… Они извлекли оттуда тяжелораненого летчика… Это был полковник Марселэн.

— Полковник Марселэн, — перевел Кастор почти неслышным голосом.

Комаров выпрямился и встал против выстроившихся перед ним летчиков. Затем обернулся, чтобы увидеть, тех, кто стоял с другой стороны.

— Россия дала ему оружие, чтобы сражаться, — сказал он, вдруг повышая тон. — Но сердце героя ему дала Франция.

«Всю мою жизнь, — думал Леметр, — всю жизнь я буду это помнить. Яркий свет, льющийся с потолка, нашу воинскую стойку «смирно», этих двух человек, которые, не говорят на нашей языке и которые пришли сюда как вестники непоправимого… Я буду помнить всю жизнь Кастора, который переводил, как машина, Шар-дона, нависшего над самим собой, Бенуа с ожесточенно сжатым ртом, Бенуа, который жаждет крови и получит ее!»

Комаров знал, что настало время выполнить самую трудную част» задачи. Тяжело сообщать о смерти героя, еще тяжелее назвать имя его преемника. Однако он должен сделать это, руководствуясь соображениями, в которых «Дух «Нормандии» занимал очень мало места…

— Пока французские власти не назначат нового командира, — сказал он, — его обязанности будет выполнять тот из старших по званию, кто получил этот чин раньше.

Сначала никакой реакции не последовало. Затем они поняли. И один за другим все взоры устремились на майора Флавье — единственного, кто так и не сделал ни одного движения;

Бенуа просто сходил с ума от гнева. Ему приходилось в своей жизни испытывать гнев — сколько раз! — но никогда он не был в такой ярости. Никогда он не был так уверен в том, что не ошибается. Комаров и Синицын уже давно ушли, а он все ходил и ходил по комнате,

— Когда мы уезжали, нас называли предателями родины, дезертирами, мерзавцами, подонками! Прошел год… Мы стали ветеранами. Наконец прибыли новые… И командира назначили из них! Нет! К черту! Я не пойду!

Казаль, сидя на краю кровати, созерцал с преувеличенным интересом свои ноги.

— Я, — сказал он тихо, — я больше не полечу.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Леметр.

Казаль спокойно объяснил;

— Я не полечу под командой Флавье. Все.

Он закурил, примял мундштук папиросы, как это делают русские, и растянулся на кровати.

— Мы протянули руку всем новичкам, — продолжал Бенуа, — многие из них прибыли только теперь потому, что у них не было иной возможности. Но Флавье— совсем другое дело. -

— Почему? — спросил Леметр.

Бенуа подошел к окну. Есля бы не было так холодно, он с удовольствием открыл бы его и подставил лицо чистому ледяному ветру, принял бы эту свежую ванну. Он вышел бы из нее обновленным. За спиной он ощущал расслабляющее тепло комнаты, густое, вкрадчи- вое! Он обернулся к Леметру.

— Флавье не хотел ехать. Он осуждал нас! А теперь он станет первым в «Нормандии», несмотря на то, что прибыл последние?

— Таков порядок, спокойно вставил Лирон.

Бенуа налетел на него:

— Сначал приказы, теперь — порядок! Я уже сказал — к черту! И повторяю это;.. Ты, Леметр, против?

Леметр знал этот тон. Он‘знал также и Бенуа: Марселэн погиб, нужно, чтобы Бенуа выговорился. Тщательно подбирая слова, он попытался вернуться к поставленному вопросу:

— Твой Флавье приехал поздно, согласен! Но он все же приехал. Добровольно. А ведь чем нас будет больше, тем сильнее мы будем. И это, по-моему, главное.

Он увидел устремленный на него, немного сострадательный взгляд Бенуа, Он сразу же почувствовал, что был несколько помпезен. Говорить в стиле лозунгов непростительно! Он улыбнулся, как бы извиняясь перед Бенуа. Тот, кажется, немного успокоился.

— А ты, Вильмон?

— Это выглядело так, словно Бенуа вызывает свидетелей в суде. Вильмон погладил Тарзана, уютно свернувшегося у его ног. Затем тоже закурйЛ, но не смял мундштук. Он находил русский табак таким, скверным, чЧо каждый раз старался покончить с папиросой как можно скорее. Закурил он только для того, чтобы иметь время подумать.

— Чудак ты, Бенуа, — сказал он спустя секунду. — Лично мне кажется смешным, что старший по званию силой одного этого считается самыМ лучшим… Но поскольку в армии так принято, меня это не мучит, я просто плюю на это… Верно, Тарзан?

Тарзан тихонько полаял. Бенуа не обратил на него внимания. Он смотрел на Казаля.

— Я думаю о тех, кто погиб, — произнес Казаль. — Они сказали бы «нет». Я тоже говорю: нет.

Леметр почувствовал себя отомщенным. Казаль, говоря все наоборот, был так же высокопарен, как он. Леметр поймал взгляд Бенуа и подмигнул ему. Но тот не принял игры. Он продолжал допрос:

— Лирон?

Лирон помедлил с ответом. То, что он мог сказать, ему не очень нравилось. Кажется, он один не питал к Флавье никакой враждебности. Долг — понятие не простое. Наоборот, Лирон скорее находил его очень сложным. То, что он выбрал свой путь, совсем не означало, что это был единственный возможный путь. Прибытие новичков его значительно бодрило. Это придавало его мятежному акту характер легальности, рассеивало его сомнения. Пойти против приказа было для него тем же, что для автобуса пересечь Атлантический океан. Он принял нашивки Флавье с растерянной признательностью мальчугана, которого полицейский переводит через улицу. А потом он поразмыслил. И снова раздумье опустило его в пропасть неразрешимых сложностей. Он чувствовал перед Бенуа какую-то трагическую обязанность быть безупречным. Он вздохнул и снова бросился в бой, которого не желал:

— Прежде чем высказать то, что я думаю, — медленно сказал он, — я очень хотел бы узнать, каким образом Флавье, капитан, как и я, стал майором… Где он заслужил свою четвертую нашивку?

Флавье сидел в кабинете Марселэна. Стоя перед командиром, Кастор пытался смириться с ним. К своему большому огорчению, он сильно сомневался, что это ему когда-нибудь удастся.

Этот человек, расположившийся здесь, был посторонним. С точки зрения воинской дисциплины Кастор понимал всю неуместность такой установки. Но ему было наплевать! Вот что хуже всего.

— Все здесь в беспорядке, — . говорил Флавье. — Вот бумаги командира: я передаю их вам. Что же касается остального…

Кастор поморщился, увидев, как тот листает досье.

— Здесь я вижу много писем Военной миссии, оставшихся без ответа.

— Командир обращал на переписку мало внимания, — отозвался Кастор.

Флавье приподнял бровь:

— В самом деле? А где архивы «Нормандии»?

— Командир их выбрасывал, — с радостью объяснил Кастор.

.— Выбрасывал! — повторил Флавье.

— Да, — подтвердил Кастор, наслаждаясь порочным удовлетворением. — Архивом для него были доска, полетная книжка каждого летчика и походный дневник… Вот это и были настоящие архивы.

— Интересно, — сказал Флавье.

Из заваливших стол бумаг он потянул к себе толстую ученическую тетрадь в черной клеенчатой обложке.

— Я пробежал этот дневник. Он… скажем так… показался мне странным! Например: «Бенуа сбил девятого фрица. Что касается девочек, то им уже потеряли счет…»

Кастор засмеялся, не открывая рта, — это было похоже на кудахтанье. Флавье продолжал, наудачу беря страницы: «Русские пришли поздравить Вильмона с девятой победой. Маркиз к концу вечера напился, как корова…» Я ни разу в жизни не видел пьяной коровы. гг-: Вас же не было тогда здесь, и вы не могли видеть маркиза! — ответил Кастор.

Флавье сделал вид, что не заметил, пожалуй, слишком уж заносчивой нотки в его голосе. Кастор ругал себя: не докатишься же ты до того, что потеряешь хладнокровие, старина! Но он не мог сдержаться: дневник «Нормандии» в руках Флавье — для него это было святотатством. Он готов был выхватить тетрадь у Флавье и уйти с нею: «До свидания, господин майор, не суйтесь в наши дела!»

— Есть и рисунки, — сказал Флавье. — Я бы даже сказал — карикатуры…

— На память, — объяснил Кастор. Он указал пальцем на рисунок, который созерцал Флавье. — Вот, например, господин майор, это лейтенант Дюпон… Погиб над орловским аэродромом!..

— Я никогда не видел ничего подобного в походных дневниках эскадрилий, — обрезал Флавье.

— Всего остального вам тоже никогда не приходилось видеть! — парировал Кастор.

Флавье поднял на него два зрачка — совершенно лишенные выражения глаза. Он увидел мрачный взгляд, горевший яростью, дрожащие губы, глубокую складку между бровями, небритые щеки.

— Я попросил бы вас, лейтенант, бриться ежедневно. Мы — подразделение, находящееся за границей. Мы должны производить хорошее впечатление.

— До сих пор оно никогда не было плохим, — возразил Кастор.

Ему вдруг захотелось чем-то задеть эту глыбу непонимания, поставленную здесь перед ним, в этом кабинете. Должны же быть у Флавье уязвимые места; не может быть, чтобы до него нельзя было добраться. Если он защищается такими унтер-офицерскими приемами, если он скрывается за такими ничтожными уловками, значит, и он уязвим.

Кастор сделал над собой огромное усилие, пытаясь вернуть самообладание, и примирительным тоном сказал:

— Господин майор, «Нормандия»… нужно понять… это не такая эскадрилья, как другие…

— В армии, — перебил его Флавье, — не существует особых частей.

Тогда Кастор с ужасом понял: то, что он принял за уловки, имело в действительности капитальное значение. Побреется он или нет, будут или нет в дневнике карикатуры, могут или не могут коровы быть пьяными — причиной всех разногласий были самые принципы Флавье. Он почувствовал, как его охватывает паника: «я говорю по-русски и по-французски, но я не понимаю языка Флавье». Их разговор был столь же безрезультатен, как диалог глухих. Для Флавье эта тетрадь была всего лишь пачкой ненужной бумаги, для него — целым годом жизни, самым страшным и самым прекрасным. Майор видел лишь беспорядок и недисциплинированность там, где для него, Кастора, вновь открывались картины проведенных боев, вспоминались надежды и тревоги, их неудачи и победы, тоска по родине и погибшие товарищи. Орел! Что значит для Флавье Орел? Он ничего не разделил с ними, ничего не ждал, ничему не радовался. И изменения почерка в тетради также для него ничего не значили. Сначала шли мелкие с нажимом буквы Леви, убитого над Витебском. Затем большие узкие буквы Дюпона, погибшего над Орлом. Сейчас это были элегантные, четкие округлые буквы Леметра… «Он, очевидно, считает, что разные почерки в дневнике — просто небрежность», — злобно думал Кастор. Дьявол толкнул его спросить:

— Я надеюсь, что вы, господин майор, не считаете наши досье чересчур запутанными? Командир Марселэн требовал секретаршу, по возможности блондинку, чтобы привести их в порядок. К сожалению, она так и не появилась. К сожалению — со всех точек зрения! *

Флавье подавил гримасу раздражения. С момента своего прибытия в «Нормандию» он чувствовал, как земля шевелится у него под ногами. Ничто здесь не было похоже на то, к чему он привык. И он быстрее понял самолеты, чем людей. Этот спор с Кастором был ему неприятен. Он уважал Кастора, как уважал большинство летчиков «Нормандии», как восхищался Мар-селэном, хотя и не одобрял его методы. Ему казалось, что он и эти. загадочные существа никогда не найдут общего языка. Самое скверное было то, что он не мог опереться даже на новичков. Большинство из них влилось так поздно в ряды «Нормандии» только потому, что раньше они не могли этого сделать. У него же были совершенно иные причины…

Флавье всегда рассматривал армию как единое ije-лое, сознательное, но в то же время покорное, готовое отдать свою силу для выполнения задач, которые на нее возлагают высшие законные власти. Он знал историю Марселэна, который прошел через индокитайские джунгли, чтобы присоединиться к продолжавшим борьбу союзникам. В то время и он, Флавье, был способен совершить такой переход, с тем же риском, с теми же опасностями, но с целью добраться до баз, верных правительству Виши. Не из политических симпатий, а исключительно из чувства повиновения, свойственного военному. Оказавшись перед миром тех, кто отказался от этого повиновения, он хотел любой ценой воссоздать здесь ту атмосферу, которую считал нормальной. Следовательно, все должно было прийти в порядок по образцу того порядка, в установлении которого он имел достаточный опыт. Но он обнаружил, что это не так просто. Потому что порядок — слово абстрактное.

Он считал, что никогда не выходил из рамок этого порядка, а такие, как Кастор, думали, что он наконец-то к нему пришел.

Кто-то постучал в дверь и открыл ее, не ожидая приглашения. Кастор почувствовал бесконечное облегчение: «Это отвлечет меня, наконец-то отвлечет!..» Флавье взглянул на вошедшего холодным вопросительным взглядом.

— Извините, господин майор, — сказал Бенуа, — я не помешал?

«Это произойдет у меня в кабинете, — подумал Флавье. т — Я не буду определять момента-мы знаем, и он и я, что он выбран, — но инициатива будет моя».

— Помешали, — ответил он. — Что-нибудь срочное?

— Да, срочное, — сказал Бенуа. — И личное.

Он никогда не держался так корректно. Все в нем было безупречно: прилизанные волосы, свежевыбритый подбородок, начищенные ботинки, форма… Ни к чему, ни к чему нельзя было придраться. Флавье обернулся к Кастору:

— Очень жаль! Прошу через час.

Кастор украдкой восхищался Бенуа. Если уж Бенуа сделал такие приготовления, значит, он затеял крупную

153

Мартина Моно игру. Ка тору было бы очень приятно выказать Беиуа свою симпатию, хотя бы подмигнуть! Но Бенуа являл собою воплощение бесстрастности. Кастор из солидарности принял самый воинственный вид.

— Господин майор, я жду ваших приказаний. Привести в порядок дневник?

Тетрадь оставалась открытой на портрете Дюпона.

— Нет, — сказал Флавье. — Я оставлю его у себя.

Они были одни. Флавье сидел за столом, Бенуа, устремив взгляд в пространство, стоял в какой-то мрачной стойке «смирно».

Когда дверь за Кастором закрылась, ни один из них не шевельнулся. Во времена Марселэна в комнате пахло табаком. Флавье не выносил табака.

Бенуа пошел в атаку. Он решил контролировать свой голос, оставаться спокойным, не допускать никаких мелочей, которые могли бы затмить главное.

— Господин майор, — начал он, — нарыв назрел, он готов лопнуть.

Флавье поднял бровь. Он тоже решил сохранять спокойствие и вместе с тем не дать другому захватить инициативу.

— Я не люблю метафор, — холодно сказал он, — перейдемте к фактам, прошу вас.

Бенуа перестал рассматривать потолок. Глаза Флавье снова стали невероятно светлыми — требовательный взгляд намертво впивался в собеседника. Это был второй тур разыгрывающейся между ними дуэли. За всем тем, что они могли сказать друг другу, ощущался стук невидимых мечей, стремительность гибкой шпаги, которая свистит в воздухе, сверкая на солнце.

— Я хочу задать вам простой вопрос, — сказал Бенуа. — В Алжире вы были капитаном. Теперь у вас еще одна нашивка и еще одна пальмовая ветвь. Где вы их заслужили?

Флавье хорошо знал своего собеседника. Его всегда сбивала с толку прямота Бенуа. Незадолго до отъезда Флавье один полковник, прибывший из Вашингтона, рассказал ему, что в американской армии в случае конфликта между офицером и солдатом или между двумя офицерами разных званий часто случаются кулачные бои. При этом считается, что они сводят счеты как гражданские лица: оба противника снимают свою форменную одежду.

Флавье разделял негодование полковника. Майор есть майор, лейтенант есть лейтенант, солдат есть солдат. То, что их разделяет, — это не только число нашивок на рукаве или на плече. Нельзя сбросить с себя свое достоинство, сняв куртку! Именно поэтому его так и стеснял Бенуа — чувствовалось, что он в любую минуту готов сбросить куртку!.. Единственное, что утешило бы его, это то, что причина драки была весьма уважительной. Он напрягся и решил дать отпор.

— Офицеры обязаны отчитываться лишь _t перед старшими по званию. Однако в порядке исключения я отвечу на ваш вопрос.

Флавье помолчал. Он очень хорошо знал, что пошел по опасному пути. Принимая вызов, он подрывал самые основы своих убеждений.

— Я успешно сражался против англичан, — проговорил он.

Бенуа был готов ко всему. И все же он чуть не подскочил на месте.

— Против англичан?

— Вы уже запамятовали, что у нас было с ними немало недоразумений? — сказал Флавье резким тоном. — Моя третья пальма — это один из английских самолетов, сбитый мною. Он напал первым. Я имел приказ ответить на огонь, я это сделал. И, верьте мне, это так же трудно, как сбить немца.

Бенуа молчал. Первым нарушил ставшее невыносимым молчание Флавье.

— Больше нет вопросов, чтобы вскрыть нарыв?

Но Бенуа не слушал. Ему не давала покоя неотвяз* ная, постылая мысль.

— Короче говоря, — медленно произнес он, — вы явились сюда потому, что ветер переменился…

— Абсурд! — резко ответил Флавье.

Он был недоволен собой — неужели его настолько не уважают, что поняли его поступок так плохо?.

— Я ждал приказа. Я нахожусь на службе у своей страны. И я бью того врага, которого мне укажет правительство.

— Не размышляя?

— Мое дело сражаться. Каждому свое.

— А! Конечно, — тихо сказал Бенуа. — Вы в самом деле такой… И это не мешает вам командовать людьми, ставшими на этот путь тогда, когда он казался совершенно безнадежным? Да способны ли вы, господин майор, хотя бы понять, почему «Нормандия» имеет столько побед?.. Потому, что люди всегда сражаются успешнее за то, что они выбирают сами!

— Ваши слова не убеждают меня, Бенуа. В основе военных подвигов лежит не выбор, а повиновение!

— Что ж, идите до конца! Осудите нас за то, что мы уехали вопреки приказу этого подлого правительства!

— Я отдаю должное тому, что вы здесь нафантазировали, — медленно отчеканил Флавье, — но я упрекаю вас в том, что вы уехали.

Бенуа оперся обеими руками на стол. Он наклонился к Флавье, почти касаясь его.

— А если мы — мы! — не примем вашей нашивки?.

— Так и надо сделать, лейтенант.

Взгляд Бенуа упал на портрет Дюпона. Карикатурист был не особенно искусен, но ошибиться было невозможно. Чуть вытянутый подбородок Дюпона, всегда немного удивленный взгляд, улыбка, ироническая и в то же время наивная… В один миг Бенуа захлестнула волна воспоминаний: побег втроем в самолете, размахивавший руками сержант, море, которое, казалось, никогда не кончится, и потом вдруг линия на горизонте — Гибралтар! Возможно, Флавье сбил англичанина как раз в тот день, когда погиб Дюпон. Он выпрямился; нужно уйти из этого кабинета, скорее, прежде чем поднимающаяся в нем неукротимая ярость не прорвет последнюю плотину. Однако он должен был сказать еще кое-что:

— Нам уже давно предлагали отпуска. Мы всегда отказывались. Сегодня мы требуем их.

— Я посмотрю ваши личные дела, — сказал Флавье.

«Если я сейчас же не уйду, я проломлю его голову», — подумал Бенуа.

— Слушаюсь, господин майор! — бросил он тоном, превращающим эту обычную формулу в оскорбление, и повернулся на каблуках.

Флавье молча дал ему дойти до двери. Затем он вдруг почувствовал непреодолимое желание объясниться. Не успев оценить скрытые причины этого, он позвал:

— Бенуа!

Бенуа остановился, не оборочиваясь.

— Вы, Бенуа, настоящий офицер, но вы не знаете, что… что я всей душой хочу, чтобы Франция никогда не пострадала от вашей дилетантской позиции!

— Наши мертвые — дилетанты? — спросил Бенуа.

— Я чту их! — проникновенно ответил Флавье. — Но героизм может порождать и беспорядок. И если…

Стук закрывшейся двери прервал его. Бенуа вЫшел, изо всех сил хлопнув дверью.

Когда спустя несколько секунд в кабинете вновь появился Кастор, майор сидел, положив обе руки на стол. Дневник был по-прежнему открыт на том же месте.

— Видно, — сказал Кастор, ликуя и плохо скрывая свое торжество, — между вами и Бенуа отношения обостряются?

Флавье смерил его ледяным взглядом.

— Вы ошибаетесь, лейтенант. В дисциплинированной воинской части конфликт между лейтенантом и майором невозможен.