Новый год в октябре

Глава 4

В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, — Лукьянова, Воронину и Чукавина.

У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.

И оно оправдалось.

Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.

Товарищи, — сказал тот. — Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийныею. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе — товарище Прошине…

Пом. Директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучуего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.

Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, — сказал Лукьянов заученно. — Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.

Уж пожалуйста. — вставил Прошин.

Во- первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится….

Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля — с понятием «госавтосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!

У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.

Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.

Общая сумма списанного огромна, — заключил Лукьянов. — Тысячи. Впрочем, вот документы… — Он положил на стол папку.

Что?… — вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.

Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.

«Вот и все, — сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. — Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».

По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:

Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной — я повторяю! — грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…

Товорищь Лукьянов, — монотонно поправил его секретарь.

…что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует…Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…

Товарищу…

…товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный — путь инсинуаций и клеветы!

Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.

Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! — еле выдохнул Второй. — А между тем это законно… — тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.

«Доканчивай спектакль сам», — брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина — из такого замечательного уголка! — на поле битвы…

Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.

Сейчас… — прошептал он, действительно приходя в себя. — Сейчас…пройдет.

Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо пом-по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.

Вам … плохо? — спросил он с примесью недоверия.

Я… — В глазах Прошина застыли слезыю. — Какая ложь! Я представлю документы…

Тогда мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, сказал секретарь. — А сейчас… заседание объявляю закрытым.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел с темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал — с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство.

Он разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я? — подумал он. — Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру — мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова — тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.

Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и — пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, опись имущества… Боже! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет.

Он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок… Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!

В руке жележка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что там дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все же ощущение…

«Сопляк! — возмутился Второй. — Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться!

Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всей своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно?

Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно сущестровать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки (да и ней можно, она любит его, очень любит!), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и волной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…

И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.

И заснул.

…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.

Труп — разбухший, полуразложившийся — внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца.

Смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая вглубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.

Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показы вая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; ото было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.

«Ерунда… Самый нормальный сон, — растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. — Покойники грезятся к долгой жизни. Не к моей, правда…»

За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.

Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саданящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение — казалось, что он наелся битого стекла. Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее — рабу Времени, — но Время не остановишь, не обманешь!

И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!»

Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.

Это Алексей…

Здорово, Алексей. Как дела?

Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.

Ничего, — оценивая юмор, протянул Поляков. — Надо запомнить.

Мне срочно — сегодня же! — требуется встреча с тобой! — нервно сообщил Прошин

Ну? Так прижало? Адрес есть? Тогда приезжай. К вечерку.

…Темным переулком Прошин побрел к остановке автобуса — машина, как назло, не завелась. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по серым улицам, срывая афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.

Он влез в автобус, сунул озябшие руки в карманы пальто, нащупал какую-то склянку.

Хлороформ. Откуда? А, видимо, взял когда-то у Татьяны… Из баловства, что ли?

«А может… попробывать? — проползла ленивая мыслишка… Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»

Достав носовой платок, опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько?!

Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывающихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой голубизной висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель метро, когда поезд с улицу ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судоржной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная, усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, — гибель, конец! Он судоржно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И его охватило ощещение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с очаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.

…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.

Простите, — промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. — Мне стало плохо…

Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаячь, встал и двинулся к выходу.

В милицию таких надо, — раздался чей-то рассудительный бас. — Хулиганье!

Нажрутся, а потом безобразят!

К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.

Мистика, какая-то, шептал он, красный от стыда. — Галлюцинации, что ли? Во дела.

Сердце прыгало у него в груди.

Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широуий газон скверика.

А Поляков преуспевал! Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативуий его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…

Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.

Вот, — поднял руку хозяин. — Квартира — робот. Двадцать первый, по видимоси век.

Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет — какой-то ощутимо-плотный… В остальном же здесь прочно обосновалось изысканное антикварное средневековье. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые, в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами нишах старинных книжных стеллажей.

Поляков чем-то щелкнул, дверцы секретера стрельнули вбок, и, волоча за собой молочнобелую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.

«Пижон», — тускло подумал Прошин.

У меня сегодня такое ощущение, — Сказал Прошин, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, — будто я наелся стекла… Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.

И он рассказал все, даже о симуляции сердечного припадка, после чего они хохоталь так долго и весело, что у Прошина соскочили очки, опрокинув наперсток с коньяком.

Ну, Леша, история твоя не из ароматных… — Поляков вытирал лужицу на столике.

Но сам виноват. Мещанский у тебя кругозор. Надо же: такой вроде умный и такой дурак. И детали есть, и связи, а все как торшер без лампочки, стоит, пылится. А нет, чтобы создать свой круг. Чтобы и в НИИ все свои были, и на кафедре, и в вузах… А ты? Оглянись! У продавцов своя компания, у журналистов своя, у… куда ни сунься! У меня тоже. А у тебя?

Да откуда их взять, людей этих? — вопросил Прошин с мукой в голосе. — У меня есть народ… Машину сделать, ну…телевизор…

Телевизор… — Взгляд Полякова нес сочуствие. — Сам ты телевизор. Тебя только включить надо. В сеть. Людей откуда брать? Да их дивизии! Подойди к троллейбусной остановки в час пик и смотри. Кто первый в дверь заскочит, за шкирку и в мешок. Через час будешь иметь человек десять. Прытких и ловких…

Все это прекрасные схемы, — вздохнул Прошин. — Но в настоящий момент я сам в мешке. И как выбраться из него…

Я размышляю, — кивнул Поляков. — И уже почти знаю, что делать. Не скули, парнишка, все будет в полном о-кее. Я, Леша, беру над тобой опеку. Гляди… — Стеллаж с книгами отделился от стены, открыв черный прямоугольник взода в сиежную комнату; вспыхнуло голубое сияние, и перед Прошиным действительно предстал двадцать первый век.

Он увидел маленькую, великолепно оборудованную лабораторию. Стены, заставленные приборами, высокое кресло на ножке- стержне, стенд, а на нем интсрументы для тончазшей пайки и измерений; какие-то щипчики, лапки; микроскопы в золотистой полиэтиленовой пленке… И все сверкало цветным пластиком, хромом и чистотой.

Свет погас, стеллаж с книгами отъехал на прежнее место, и вокруг вновь возродилось средневековье на переломе к ренессансу.

Вторая комната, — пояснил Поляков. — Вопросы есть? Поясняю. Я надомник.

Понимаешь, в последнее время народ резво берет западную аппаратуру…

Ты чего… мастер дядя Вася?

В самую, старина, точку. Звучит оно, конечно, пошловато, но дело в масштабе…

О! — Он тряхнул толстенной записной книжкой. — Здоров талмуд? Клиентура…

Тебе надлежало родиться и жить в западном полушарии, — устало заметил Прошин.

Мне, да и тебе, — Поляков щурился от табачного дыма, — жить именно здесь надо.

Да! — вспомнил Прошин, кинулся в прихожую и вернулся с портфелем. — У меня есть бумага с подписью Бегунова. Чистая. Вот.

Липа? — деловито спросил Поляков, разглядывая подпись.

Все подлинно! Это случайно вышло. Лист прилип…

А Бегунов? Он в курсе твоих…

Нет, он сейчас в больнице, на обследовании…

Ну тогда… порядок! Живем! Кстати, как ваш анализатор?

В печенке он у меня, анализатор этот, — проговорил Прошин, глядя, как Поляков достает пишущую машинку.

Вот что, — отозвался Поляков, присматриваясь к фразам, рождавшимся под ударами литерных молоточков. — Мы договоримся так: я даю тебе мини- авансик, вытаскивая ваше дебильство из заварушки; я открываю вашему олигофренству райские перспективы, но в оплату в ближайшие лет пять ты занимаешься онкологией.

Тебе- то что с него что, с анализатора…

Ха! Да на разработку такой техники можно выписать все! Японские блоки, штатские интегралки… Все это идет ко мне, а я, конечно, прилично плачу. Деньгами, своими игрушками, тряпками, картинами, книгами, выпивкой… Ну, как тебе такой концерт для фортепьяно с роялем?

Рояль — это ты? — спросил Прошин хмуро.

Угу. Теперь так. Чувство меры у меня безукоризненное. Как у штангенциркуля.

Обжираться осетриной, чтобы потом треску трескать, да и ту по праздникам, при всей разухабистости своей натуру я себе не позволю. Анализатор же — конек, на котором мы с тобой весь белый свет обскачем. Как? Подписывает тройной договор. Врачи, вы и наш НИИ.

То есть мы работаем на медиков сообща. А тут-то зарыта породистая собака! — Разгоряченный идеями, Поляков стянул с себя шерстяную кольчужку свитера. — С министерством проблем нет. Будут мотивировки — пошлют куда- хочешь. А их куча! Рак — проблема мирового значения. Нахрапом, естественно его не взять… Я это к чему… К тому, что на своей специфике как таковой далеко не уеду. А вот если вкрутить меня в дело… В общем ты мне остро необходим. Далее. Срочно вычищай всяких лукьяновых, и я помогу набрать покорных, расторопных ребят. А то что такое? Все тобой помыкают, любая сволочь.

Нехорошо, согласен?

Ой, умрешь… — вздохнул Прошин.

Командовать надо самому, постоянно держа коллектив в здоровом напряжении.

Только к чему все это? — машинально спросил Прошин.

Что?

Да так… Все это в итоге бесцельно.

Поляков откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди.

Мне ясно. — Выбритые складки его щек брезгливо дернулись. — Ты просто лентяй с покушением на философию Гамлета. Быть или не быть? Так, что ли? Запомни, друг дорогой, с подобными душевными муками дело кончается дурдомом. Вы это бросьте, ваше величество… Ты живи, понял? Езди по свету, не считая денег, целуй красивых баб и читай интересные книги. Кстати, в какой-то их них сказано: не принимай жизнь всерьез, иначе крышка, задавит она тебя, жизнь-то… Не помнишь, кто это сказал?

Н-нет.

Значит, это сказал я.

Проснулся Прошин с теми же мыслями, с которыми и лег спать. А думалось просто и безответно: что будет?

Заседание партбюро назначили на три часа в кабинете заместителя директора, и ровно без одной минуты три Прошин вошел туда, мгновенно отметив: все тот же состав бюро.

Мясищеев — генерал- майор в отвтавке, — секретарь парткома — сталь в глазах и никакого юмора — и заместитель директора Далин — усталый, болезненный человек, из-за постоянных недомоганий собиравшийся на пенсию.

Вернемся… к прерванному разговору, — буркнул секретарь.

Мясичев грустно закивал головой. Далин отвел взгляд в сторону.

Значит так, начал Прошин, невольно подражая интонациям Полякова и обретая тем самым некую уверенность. — Насколька мне известно, в настоящий момент я фигурирую как мошенник, должный дать ответ за содеянное. Должен разочаровать: дело обстоит не столь захватывающе, как оно кажется. Я всего лишь жертва проблемы внутренней экономической неразберихи отдельной организации, а точнее нашего НИИ. Раскрою суть. Ни для кого не секрет, что при отсутствии в бухгалтерии наличных средсть платить за государственные интересы приходится, применяя практику липовых премий. Чтобы приобрести то, что не купить и за наличные, существует практика обмена с теми организациями, которые имеют нужное нам, на не имеют нужное им, что есть у нас. Мы списываем и дарим им, они списывают и дарят нам…

Так, — перебил его секретарь. — И что же подарили нам?

Да? — спросил Далин. — Что… подарили?

Микросхемы, — сказал Прошин. — Согласно договору… — Он вытащил из папки лист бумаги.

Лист пошел по рукам.

М-мм… — промычал Далин. — Подпись директора…

А с их стороны — Поляков, — сказал Прошин. — Это их акты…

Он выложил остальные бумаги. На актах стояли печать.

«Свежие…», — подумал Прошин с досадой.

Но не все сходится, — сказал Мясищев. — Здесь или неполная опись…

Да, — признал Прошин скорбно. — Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отоборажения ее в докуметах… И, если что-то не сходится, речь наверняка идет о мелочах…

Магнитофоны, комплект измерительной аппаратуры — мелочь, конечно…прокомментировал секретать.

Ну хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, — сказал Прошин зло.

А не надо советов, — вступил Далин. — Мы сами сообразим, что из чего вычитать.

Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.

На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все-таки выходил неблестящим: наверняка «строгач», вычеты, но главное — это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег…

Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:

С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно…

Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…

Прошин с готовностью закивал.

Но это не все, — продолжал тот. — Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству — не на частном, заметьте, производстве! — они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?

Работа с врачами, — сказал Прошин веско, — носила факультативный характер. Идея ее слишком полимична, чтобы брать деньки на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств нет!

Ну, это вообще безобразие… — сказал Далин кротко и снял очки. — Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…

Официально мы занимаемся темой «Лангуст», — сказал Прошин. — Так что…

Это был его главный козырь.

Тогда все остальное из плана работ убрать! — тихо сказал Далин. — Слышите?

Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!

Но Бегунов… он…

Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право. последовал неприязненный ответ.

Из кабинета Далина растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, распоряжение Далина есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения..

Однако не привыкать!

Он стремитильно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.

А-га! Чудесно! — сказал он, будто что-то пережевывая. — Вся оппозиция в сборе.

Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, — продолжал он при всеобщем внимании.

Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» — с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед- ровно полчаса.

Чаепитий хватит- дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение- выговор. И так далее.

Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок- объяснительная записка. За опоздание на работу- тоже.

Будильник не проснулся или у трамвая колео спустило — мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. — Он посмотрел на часы. — Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы- милости прошу, заявление…

Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. — Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобрвнцев.

Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, — согласился Прошин, присаживаясь на край стола. — Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.

Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.

«А Коля… знал? — спросил себя Прошин. — Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»

Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность.

Я пошел, — хрипло сказал Прошин. Глинский, возьмите документацию по «Лангусту» — и ко мне.

В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.

Знал? — оскалив зубы, спросил он.

Да ты… с ума сошел? — Тот развел руками и подогнув колени, даже присел.

Ты со мной? — Прошин убрал руку. — Поезд стоит…

Сергей не отвечал.

Иди, — сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться — стыдно; в кабинете сидеть — хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры-махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

Каждую субботу Прошин взял себе за правило посещение секции каратэ — вспоминал молодость. Секция считалась закрытой, ведомственной, но тренер — давнишний, еще со школьных лет, приятель его — устроил пропуск. В секции кроме зала с татами, гирями и тяжеленными мешками с песком, висевшими на канатах, имелись также бассейн, сауна и батут.

От четырехчасовых занятий он получас громадное удовольствие: мышцы наливались силой, походка становилась пружинистой, легкой, а после сауны тело охватывала истома свежести и здоровья.

Одно было плохо во всех этих физкультразвлечениях — недоставало компаньена, а публика, собиравшаяся в секции и состоящая главным образом из профессионалов, Прошина не привлекала. Созрела идея пригласить Полякова.

Услышав о каратэ и прочих ужасах, тот поначалу отнекивался, но затем, соблазненный бассейном и сауной, согласился.

В секцию он прибыл с ящиком чешского пива; Прошин же, этого напитка не признававший, удовлетворился квасом — ледяным, крепким; от него щекотало в носу и наверстывались слезы.

Благодетеля своего он затощил вкушать прелести жизни в ведомственной бане не только из расчета на то, чтобы посидеть за компанию в раскаленном пару голышом; сверхзадачей бы докторская. Шло смутное время игры. Бегунов об анализаторе молчал, но можно было недеяться на самое лучшее, в том числе на выигрыш вояжа в Австралию. Дело оставалось за диссертацией — с ней определенно не успевалось, и гипотетические сроки проталкивания ее на ученом совете, рассылка экземпляров по авторитетам и сбор отзывов переваливали далеко за октябрь.

И Прошин возложил надежды на Полякова.

Тот сидел на гладкой струганой скамье, вытирал обильный пот и, постанывая от жары, вливал в себя очередную бутылку пива.

Ты, Леха, умный мужик, — говорил он в перерывах между жадными глотками. Местечко нашел подходящее! Все, я теперь тоже с тобой… Кости ломать- уволь, а в баньке с превеликим удовольствием…

Конечно, старик, конечно, — поддакивал Прошин, думая, как бы начать разговор.

Начинать в лоб не хотелось. — Ты почему не женишься? — внезапно спросил он.

Ты что? — поразился Поляков. — За идиота меня считаешь? Или за старого хрена?

Не-ет, брат, я еще… — Он подвигал дряблыми бицепсами. — Я еще… У меня же их пропасть! отыскался, наконец, точный ответ. — Ты чего…

А любовь?

Я необычайно люблю себя.

Классик писал, что одинокий человек всегда находится в дурном обществе.

Я душа дурного общества, — ответствовал Леонид Мартынычю — Ты чего, жениться надумал?

Упаси бог! — поднял руки Прошин. — Просто… подчас одному бывает тяжело.

Одиночество — свобода, но и кандалы.

Леша, одиночество — не только определение состояния, это категория философская. Но я не любитель философствовать. Голова пухнет. Я низменный эпикуреец и считаю одиночество оптимальной формой развеселого бытия. У меня куча знакомых, в том числе и женщин. Они развлекают, и развлекают неплохо. А надо побыть одному — чего проще?

Выруби телефон и будь.

Я о другом одиночестве…

А другого нет. Ну, если откопается ненароком, знать его не желаю. И тебе не советую. Заведи себе веселых приятелей, Леха. Мы же в мире людей, и прозябать в мире людей в одиночку опасно! Охо-хо, парок как жжет! В следующую субботу обязательно меня с собой прихвати. Ну, парец, а?!

В следующую врят ли получится, — закинул Прошин удочку. — Над диссертацией надо корпеть. К октябрю я должен защититься.

Почему именно к октябрю?

Отец на пенсию собрался…

Та-ак. Ясно. Обжираловка перед голодухой. Понял. — Поляков отставил бутылку. Тебе требуется моя поддержка?

Не откажусь. — Алексей неторопливо отхлебнул кваску.

Заметано. Тащи манускрипт. Как там с анализатором?

Миттельшпиль диалога. Переломный момент. Кризис. Апофеоз.

Если бы Поляков узнал, что анализатор погиб, Прошин мог бы встать, уйти и забыть нового друга навеки.

Если бы анализатор пребывал в здравии, он мог бы навеки забыть о стране эвкалиптов.

Анализатор зарубили, — проронил Прошин.

Как?! — подскочил Поляков.

А так! — весело сказал Алексей. — Тема себя не опрпавдала. Нам дают работенку куда лучше. Международное сотрудничество в области цветного телевидения. Труб на светодиодах пришло — весь склад завален… — И он рассказал Полякову розово-голубую легенду.

Тот ерзал на скамейке от восхищения.

Леха, это же вовсе клад! Но ты осторожнее… Тут суммы. А ты под прицелом, балда. Никакого у тебя навыка маскировки и объединения вокруг себя полезных людей.

Ну, знаешь, — сказал Прошин. — Мафию создать тебе не дадут, раз. Во-вторых, все эти идеи без позитивного начала. А это симптом бесперспективности. Так что лучше без них.

И безопаснее!

Безопаснее? Идиот! — сказал Поляков, омывая из бутылки пивом голову. — Тебя раздавят. Не они, так… мы. Позитивное начало! Тебя воспитывали на так называемых честных принципах, и тебе просто жаль и лень отказаться от привычного и выдуманного не тобой. У тебя психология рыбки-прилипалы.

А у тебя акулья психология?

У меня акулья.

Ну что же… Тогда прилипнем к тебе, — пошел Прошин на попятную. — Может, ты и прав. А если последует удивительная метаморфоза, и я тоже превращусь в акулу? — Он усмехнулся и поднял на Полякова глаза. — Не испугаешься?

Волк волка не грызет, ворон ворону глаз не выклюет, — отозвался тот, тяжело дыша.

Как акулы, — не уверен, но, по-моему, то же самое… Кто знает, Леха, может, за нами действительно правда? — добавил он и откупорил последнюю бутылку.

«Правда — это когда не ставят знак вопроса», — подумал Прошин, но промолчал.

В понедельник, на утреннем совещании, Бегунов объявил о закрытии темы. После окончания летучки Прошин вышел во дворик и призадумался.

Как сказать об этом в лаборатории он просто не знал.

Только что отгремела первая весенняя гроза. В воздухе были разлиты ласковая дождевая прохлада и запахи пробуждающейся зелени, робким налетом подернувшей ветки деревьев.

Лиловые, с розовыми прожилками червяки копошились в теплых лужах. Прошин постоял, вдыхая горький запах молодой березовой листвы, подумал о том, как незаметно промчалась зима, как вообще незаметен, ужасающе незаметен бег времени, и отправился в кабинет.

Сначала он хотел поговорить с Авдеевым.

Тот явился без промедления. Был он насторожен и хмур, будто заранее предчувствовал недоброе.

Вот, Коля… — Прошин бесцельно крутил на столе пузырек с чернилами. — Так вот и живем. Сняли нашу тему. По приказу министра. Бегунов сейчас только что меня как обухом…

А-на-ли-за-тор?! — Авдеев подскочил к Прошину. Нижняя челюсть у него дергалась

Почему?! Я ведь…

И медики от своей версии отказались, горестно прибавил тот. — Представляешь, гады какие…

Версия?! — Авдеев уже кричал. — Была версия! Я же нашел! Медики не знают! А ведь… это ты… — вдруг медленно произнес он. — Ты… меня заставил всех обманывать…

Коля… не на шутку перепугался Прошин. — Зачем ты так? Я виноват, да! Но я же ради тебя… Это там… отменили! — Он указал в потолок. — Там-то смотрят с позиций плана, финансов…

Я добьюсь. Сейчас к Бегунову… — Авдеев оправлял пиджак.

Хочешь доказать, что ты гениальнее Глинского? — сощурил глаза Прошин. — Тогда опоздал. Заявление в загс уже подано… — И по изменившемуся лицу Коли понял: эта ложь решила в итоге все…

В кабинете стало тихо. Из коридора доносилось шарканье подметок, и кто-то, словно в насмешку, просвистел за дверью свадебный марш, прозвучавший в ушах Авдеева как марш похоронный…

Почему я досих пор на что-то надеюсь? — Спросил он не то себя, не то Прошина. Мне давно пора бы привыкнуть к этой непроходимой невезухе. А я? Кручусь, волнуюсь, все куда-то бегу, будто боюсь: обгонят… А не надо бежать. Того и обгоняют, кто бежит. А кто никуда не торопится, того не обгонит никто. Ни-кто!

Прошин, исподлобья посматривающий на него, нервничал. Он понимал: достаточно Авдееву подняться этажом выше и зайти к Бегунову, все может мгновенно…

Коля… — Он интуитивно подыскивал слова. — У нас тебе ничего не пробить. Но я обещал… И обещание выполню. У меня есть товарищ в одном НИИ. Такой… Блат в аду и в Пентагоне. Он поможет тебе. Так что… дело не кончено. А вообще, старина, тебе надо забыть Наташу и уйти отсюда, — выпалил он напрямик. — Здесь ничего не добьешься.

Да, — сказал Авдеев. — Здесь, да и везде… ничего.

Я сейчас позвоню этому человеку. — Прошин подвинул к себе телефон. — А ты пока иди в лабораторию, сообщи ребятам…

Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.

Привет, покровитель, — сказал он монотонно. — Как протекает ваша удивительная жизнь?

Жизнь как у желудя, — прозвучал в трубке бодрый ответ. — Если сорвешься какаянибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься — вокруг одни дубы. Как хохма?

Прошин усмехнулся.

Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Сегодня официально сняли тему. Но вышел конфуз: представляешь, один из моих парней нашел способ сезошибочного определения злокачественных образований в организме. А теме-крышка!

Не повезло мужику…

Еще как!.. Так у меня предложение — возьми парня к себе, а? Не прогодаешь.

Прикинь — есть готовое решение. Отличная тема; в каком смысле, ты понимаешь… Дои ее заработаешь и славу как руководитель и… все остальное. Ну?

Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословления…

Это я улажу, — сказал Прошин и вспомнил Татьяну. — Это… один момент…

Решение не липа?

По-моему нет. В общем, мы договорились, да? Я присылаю человека к тебе…

Конечно, восстановить что-либо не просто. Но ведь можно! Предъявишь решение, медики поддержат — и вперед! Пробьешься! С твоим-то весом… ха-ха. Престижное дело! Сунь начальству положительный результат, а после верти работой, как хочешь.

Не учи отца, как детей… Лучше скажи: почему ты сам против такой престижной работы?

Леня, — ответил Прошин серьезно. — По-моему, мы с тобой начали варить одну кашу. У меня цветное ТВ, а у тебя- аналицатор на интегралках… Добро пропадать не должно.

А этот парень? Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври..

Старик, — сказал Прошин с грустью. — Тут глубоко личное дело. Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…

И Прошин перекрестился.