Новый Мир ( № 4 2009)

Золотые были

Яснов Михаил Давидович — поэт, переводчик, детский писатель. Родился 8 января 1946 года в Ленинграде, окончил Ленинградский университет. Автор шести сборников лирики, многих книг переводов (в основном с французского языка), а также нескольких десятков оригинальных и переводных книг для детей. Лауреат многих отечественных и зарубежных литературных премий. Помимо собственного творчества, основной круг интересов — работа с литературно одаренными детьми.

С 1992 года — автор и ведущий программ Петербургского радио, посвященных детскому творчеству. Живет в Санкт-Петербурге.

В “Новом мире” печатается впервые.

* *

*

Я странный мир увидел наяву —

здесь ничему звучащему не выжить,

здесь если я кого и позову,

то станет звук похожим на канву,

но отзвука по ней уже не вышить.

Здесь если что порой и шелестит,

то струйка дыма вдоль по черепице,

здесь даже птица шепотом свистит,

а ветер листья палые шерстит

беззвучно, будто им все это снится.

Здесь камнем в основании стены

который век не шелохнется время.

Здесь между нами столько тишины,

что до сих пор друг другу не слышны

слова, давно услышанные всеми.

* *

*

Голос ломкий, как тонко заточенный грифель,

чертит плавную речь, избегая нажима,

на откосе ли вдруг замерев, на обрыве ль,

зацепившись за слово, застыв недвижимо.

Вниз осыплются призвуки, выпадут слоги,

и окажется почва чужой, бесполезной,

и застынет вопрос, ожидая подмоги,

над внезапно открывшейся райскою бездной.

* *

*

В. Д. Берестову

На улице — тихо и жарко.

Дремотные липы цветут.

В дирекцию детского парка

зайду на пятнадцать минут.

Мне скажут:

— Ну как, вы готовы?

Не страшно? У нас — малыши!..

— Ну что вы, — отвечу, — ну что вы:

они-то как раз хороши!

Люблю первоклашек степенных,

их классов приветливый вид,

где солнечный зайчик на стенах

от каждой улыбки дрожит.

Люблю второклашек беспечных,

их шум, их насмешки порой

и этих наивных и вечных

вопросов неистовый рой.

Люблю третьеклашек бывалых —

расселись, хитры и тихи.

Не раз я с восторгом внимал их

историям — вот где стихи!

И есть неприметная глазу

отзывчивость, гибкость души —

все то, что к четвертому классу

теряют мои малыши.

Тот весело смотрит,

тот — хмуро,

та щиплет соседку тайком...

Все прочее — литература!

И к ней мы сейчас перейдем.

1986

* *

*

Память переполнилась,

переутомилась.

То, что раньше по"мнилось, —

то теперь помни"лось.

Дорогие небыли,

золотые были, —

были или не были?

Не были. Но были.

Отрочество. Весна

Как пробка из ушей, смыт лед из водостоков

и рухнул на асфальт, копытцами зацокав.

Табун морских коньков рассыпался взахлеб —

те перешли на рысь, те кинулись в галоп.

Как прошлогодний снег, кот на карнизе дрыхнет,

а солнце в облаках то скроется, то вспыхнет,

и вечный знак весны повис над головой

еще не тронутой веревкой бельевой.

Кто первым вешаться? Ты, майка? Ты, футболка?

На чахлом дворике уже идет прополка:

старухи рвут из рук в святом своем кругу

бутылки, за зиму забытые в снегу.

На первом этаже вовсю открыты окна,

и местный старожил отвисшим брюхом лег на

грязь подоконника и свесился во двор,

разглядывая все, что движется, в упор.

Я коммунальную тоску не заострю ли,

воскликнув, что гремят по-летнему кастрюли?

До лета выпадет еще немало бед,

но что до них, когда вот-вот грядет обед!

Уже соседский хмырь бежит за поллитровкой,

уже в их комнате запахло потасовкой,

уже синюшная красавица, визжа,

спешит укрыться от привычного ножа…

Прекрасная пора! Мячей чередованье

с утра до вечера мелькает за окном.

И все, что прожито, стоит в душе колом,

и просится в слова, и требует названья.

* *

*

Мы живем в обратной перспективе —

все, что к детству, ярче и острей.

В этой жизни многое красивей,

чем узнали мы из букварей.

Эка хитрость — лечь и не проснуться!

Нет, проснуться — и увидеть, как

с теплой сыроежки, словно с блюдца,

птица пьет, смакуя, натощак!

* *

*

То, что раньше считалось конспектом,

беглой записью мыслей чужих, —

называется нынче концептом,

превращается в прозу и стих.

Раньше были этапы и ссылки,

и доносы, и брови вождей.

Нынче стали цитаты и ссылки

прежних страхов и крови важней.

Ничего не случилось. Культура

превращается в кокон, пока

зреет в куколке барсова шкура,

чтобы лечь на плечо мотылька.

И в заботах о кукольном скарбе,

чтобы душу занять и развлечь,

ходит лирика с розовой Барби

и коверкает взрослую речь.

1994

* *

*

Вот лезвие ножа, как сгусток водной глади:

в пучине дремлет смерть и назревает тьма.

А буковки плывут, вослед друг другу глядя, —

бессонные пловцы, заложники клейма.

Плыви, мой друг, плыви: я за тобою следом —

в который раз рискнем отчаянно посметь.

И там, где горизонт заведомо неведом,

я вынырну на свет и оглянусь на смерть.

* *

*

Как кинолента, порвана судьба —

какие-то ошметки на экране,

а слышимость невнятна и слаба,

скрежещут, заикаются слова

и обнажают плоскости и грани.

Все можно склеить — снова прокрутить

и вид пригожий, и пейзаж прекрасный

и дальше потянуть живую нить,

и только слов уже не возвратить,

тех самых слов, где клей прошел по гласной.