Новый словарь модных слов

П

Это слово на нас в обиде. Затаскали мы его, замызгали и придали ему исключительно отрицательный смысл: испытывать неудобство, тревожиться, мучиться. Раньше негативное значение этого глагола сводилось к одной ситуации: человек в зимней одежде оказался в натопленном помещении. Например: стояла она в очереди и парилась в шубе. Теперь же хорошим, в общем-то, словом обозначают всякий дискомфорт: «Не хочу я париться с этими бумагами!» — и так далее.

А совсем недавно глагол «париться» вызывал у многих приятные ассоциации с парилкой и вениками, с блаженным сидением в хорошей компании, задушевными разговорами. Теряем мы свою бытовую мифологию, запечатленную в легендарном фильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!» Сбывается постепенно пророчество Высоцкого: «Скоро бани все закроют — повсеместно». Русские бани уступают место бездушным стандартным саунам.

Или все-таки доведется еще попариться? В хорошем смысле.

«Искусство поэзии требует слов», как сказал Иосиф Бродский. Требует их и искусство рекламы, и менталитет престижного потребления. Эпитеты «модный» и «фирменный» примелькались, перестали производить впечатление. И вот гламурный мир обогатился определением «пафосный». Вообще-то оно книжное, тождественное по смыслу слову «патетический»: раньше можно было услышать и прочитать: «пафосная речь». А теперь появились «пафосные» бутики, клубы, рестораны. Наверное, свою роль сыграл здесь и город Пафос на Кипре. Именно в этом месте когда-то выходила из морской пены Афродита, а теперь загорают пафосные подруги пафосных российских бизнесменов.

Ну что, предъявим им иск за то, что воруют у интеллигенции последнее — красивые и поэтичные греческие слова? Да нет, просто улыбнемся…

Не раз говорилось, что словом можно убить. Но и слово можно убить, уничтожить чрезмерной эксплуатацией. Это происходит на наших глазах со словом «пиар» и его производными: пиарить, пиаровский и так далее. Был деловой термин «паблик рилейшенз», означавший контакты того или иного учреждения с общественностью. Теперь же «пиаром» называют любую рекламу, пропаганду, все способы оповещения, то есть по сути всякую информацию. Обозвать «пиаром» можно буквально каждую реплику в бытовом разговоре. «Я защитил диссертацию» («Так! Пиарит свою диссертацию»). «Я этой осенью отдыхал на Кипре» («Он пиарит туристскую фирму!»). «Она разводится с мужем» («Черный пиар!»)… Согласитесь, это уже доходит до абсурда.

Не советовал бы современным писателям использовать в художественных произведениях слова «пиар», «пиарить», «пиарщик». Через какие-нибудь полвека они будут непонятны читателям и потребуют комментариев. Слишком уж запиарили сегодня само слово «пиар», раздув его значение до бесконечности. В конце концов оно лопнет, как воздушный шарик, и от него останутся только ошметки.

Выражение не самое изысканное, но есть в нем некоторая сермяжная правда. Оно иногда помогает вскрыть противоречие между мнимостью и сущностью. Иной публичный человечек «по имиджу» — страдалец за общее дело, а «по жизни» — эгоцентрик и гедонист. Или в литературе немало таких, кто по должности связан с высокой словесностью, но сам в ней смыслит очень мало, поскольку «по жизни» он предпочитает потреблять Маринину или Устинову.

В речи культурного человека сочетание «по жизни», конечно, не очень уместно, но в порядке особого исключения возможно. Ведь было у нас всех когда-то в ходу выраженьице с одесским акцентом: «Давай поговорим за жизнь». В нашем распоряжении всегда множество языковых красок: архаизмы, экзотизмы, научные термины, лексика книжная, разговорная, жаргонная и даже экстремальная. И полноценная речь — это не стерильная чистота, а вкус и мера. Это индивидуальная картина, в которой могут быть использованы любые краски.

Поначалу, во времена Льва Толстого и Чехова, наши соотечественники пользовались выражением «говорить в телефон», но потом его вытеснил глагол «позвонить», который из моды не выйдет, наверное, никогда. Мы произносим его каждый день, причем в формах второго и третьего лица большинство людей делает неправильное ударение. «Ударять» этот глагол во всех формах надлежит на последнем слоге: позвонИшь, позвонИт, позвонЯт.

Нет ничего скучнее, чем объяснять такие азбучные орфоэпические истины. Горбатого могила исправит, и многие до самой смерти будут говорить с неправильным ударением, невзирая на все проповеди и призывы. Но беспокоит меня судьба молодежи, у которой вся жизнь еще впереди. Особенно качество речи милых и стройных девушек. Вот познакомится она с достойным молодым человеком и после нежного свидания спросит: «Ну, ты мне позвОнишь?» А он вдруг окажется выходцем из интеллигентной семьи, которому такое произношение в нос шибает, как дурной запах. И не станет он девушке звонить. Или придет та же девушка устраиваться на работу в солидную фирму. Пройдет собеседование и уходя задаст вопрос: «Мне вам позвонить или вы сами позвОните?» А начальники как назло окажутся грамотеями и тоже сморщат носы, после чего отдадут предпочтение претендентке с более высоким уровнем речевой культуры. Обидно, если так получится. А что делать?

Выход один — следить за чистотой речи так же тщательно, как за чистотой тела. Моемся ведь мы каждый день, даже если не очень хочется. А девушкам, желающим быть безупречными во всех отношениях, можно посоветовать следующий гигиенический метод, нечто вроде ежедневной медитации. Когда вы после душа пользуетесь дезодорантом, то, проводя им по левой впадинке, повторите вслух с правильным ударением: «позвонИт», а потом, скользя по правой, произнесите: «позвонЯт».

И он вам непременно позвонит. И назначит свидание.

И они вам позвонят. И предложат очень выгодные условия работы.

Некрасивое, на мой вкус, новообразование. Какая-то словесная опухоль. На некоторых латинских корнях появляется столько наростов, наворотов, что изначальный смысл слов уже неощутим. Например, был глагол «struo» — его и переводить не надо, настолько похож на русское «строю». От него произошла «структура» — строение, попросту говоря. А на нее нагромоздили еще суффикс: «структурировать». Что сей глагол означает? Чтобы создать структуру — надо правильно строить с самого начала. А если постройка ущербная, если план был неверен, то потом структурируй не структурируй — толку не будет.

Так и здесь. Глагол «ропеге» значит «класть», «ставить». От него произошла «позиция», то есть по-нашему «положение», а в переносном смысле — точка зрения. Если ты стал на определенную позицию, так и стой, отстаивай свои взгляды. Зачем еще заниматься каким-то «позиционированием»? За этим словечком мне видится беспринципность, рептильность, суетливость, желание угодить и нашим, и вашим. «Он позиционирует себя как реформатор». А является ли он таковым? Не знаю, как другие, а я перевожу слово «позиционировать» на русский язык выражением «делать вид». Вот есть в России одна партия. В свое время она хитроумно позиционировала себя как «либеральная» и «демократическая». И что же в итоге? Скомпрометированы понятия либерализма и демократии, а позиции никакой там нет — сплошное приспособленчество.

Одно из ключевых слов русского жаргона. Для пущего понта оно часто предстает во множественном числе — «понты», смысл при этом существенно не меняется. Обладает бесконечной сочетаемостью и предельной гибкостью, эластичностью значений. Произвело на свет множество детей и внуков, среди которых понтануть, понтерщик, понтин, почтить, понтовать, понтоваться, понтовик, понтовитый, понтово, понтовский, понтовый, понтщик, понтяра, понтярщик и др. Фразеология «понта» не менее обширна: тут и гнилой понт, и крутить понт, и понты давить, и с понтом под зонтом, и на почтах, и понты корявые — всего не перечислить.

Происхождение слова точно не установлено. Наиболее вероятна связь с пришедшими из французского языка карточными терминами «понтировать», «понтёр». Менее убедительны предположения по поводу латинского «pons, pontis» («мост»), от которого произошли понтоны и один из титулов римского папы — «понтифик». Наш русский понт также не имеет общих корней с греческим словом «море» (и, значит, с Понтом Эвксинским, т. е. Черным морем), с Понтием Пилатом, с итальянским архитектором Джо Понти, с супругом Софи Лорен — Карло Понти и с отечественным академиком-физиком Бруно Понтекорво.

Значение слова «понт» амбивалентно (пардон, но тут никак не обойтись без сего модного термина). То есть оно может выражать и положительную, и отрицательную оценку. «Понт» в изначальном значении — это «условия, создаваемые помощниками вора с целью облегчения кражи». Но постепенно слово вошло в речь вполне законопослушных граждан. Даже ученые мужи и дамы порой хвалятся тем, как им удалось «взять на понт» министерство или правление фонда и в результате получить грант или субсидию. Граница между истиной и ложью иногда бывает размытой и нечеткой. Чтобы добиться благородной цели, надо эту цель эффектно подать, довести до непонятливых, кое-что при этом слегка преувеличив. Смело пообещать, а потом вдохновиться и выполнить, сделать то, что казалось невозможным и партнерам, и тебе самому.

Люди, видящие в жизни только черное и белое, конечно, ни малейшего понта не приемлют. Что ж, мы их за это уважаем: пусть живут себе беспонтово. Но у мироздания есть еще и третий цвет — понт, без которого жизнь была бы беднее и скучнее. Ведь даже малые дети не осуждают за обман и мистификацию сказочного Кота в Сапогах — одного из самых ярких понтовиков мировой культуры. Понт — синоним игрового начала, той вечной театральности, которой пронизано человеческое бытие.

И, конечно, понятие «понт» теснейшим образом связано с культурой потребления, со вкусом к деликатесам и понтовому прикиду, с умением толково раскошелиться. Для человека обеспеченного, как говорится, понты дороже денег. Наш брат, простой российский интеллектуал, увидит где-нибудь в Цюрихе, на Банхофштрассе, витрину часового магазина и подумает: ну, зачем мне такая золотая «Омега», усеянная брильянтами? Потеряешь, не дай бог, или украдут — страшно представить! Не проще ли носить на руке часы, купленные в простом магазине за двести франков: время ведь они показывают с той же точностью? Но что скажут на этот счет русские богатенькие буратины, завсегдатаи подобных бутиков? Такая вот фраза всплыла из Интернета: «Однозначно, швейцарские часы — это качественный атрибут понтов хай-класса». А, ну тогда понятно…

Простим слову «понт» его жаргонно-криминальное прошлое. Ведь культура порой черпает из низовых источников способ называния довольно сложных и серьезных материй. Существует некая онтологическая универсалия, эдакое взаимоперетекание искренности и обмана, прихотливая диалектика внутреннего и внешнего в человеческом облике и людских отношениях… Длинновато получается, замысловато? Да, но ту же таинственную субстанцию можно, в общем, обозначить просто и коротко: понты.

Это одно из самых уродливых выражений, произведенных на свет русским языком. Повод подумать о том, что слов заведомо хороших и плохих не бывает — все зависит от нашего обращения с лексическими единицами. Давайте мысленно сядем в машину времен, отъедем на полтора века назад и сообщим тогдашней просвещенной публике, что в начале двадцать первого столетия Россия живет в основном «по понятиям». Пожалуй, там даже обрадуются, закажут шампанского и провозгласят тост за присущую нашему народу «способность понимать», за «дар уразуменья, соображенья и заключенья» — ведь именно такие синонимы к слову «понятие» дает Даль. Кто мог предположить, что «понятия» когда-то станут обозначать циничные и бесчеловечные законы преступного мира! «Из слова благородного такая вышла дрянь!» — посетовал бы Николай Алексеевич Некрасов.

Да, сильно надо было постараться, чтобы осуществить эту семантическую революцию. Вспомним, как основоположник заочного обучения Володя Ульянов пролистал правоведение по диагонали, сдал экзамены экстерном, стал неважным присяжным поверенным и пошел потом подменять закон «революционной целесообразностью» и «интересами пролетариата». Вот они, «понятия», из которых вылупились потом и криминальные идейные установки. А хорошее слово «закон» пребывает в пассивном фонде, потому что в нашей реальной жизни оно мало что значит. Едешь в метро, и сидящий рядом пассажир во весь голос толкует кому-то по мобильнику: «Это мы должны сделать, чтобы не платить налоги!». Такие у него понятия… А есть у нас и молчаливые товарищи, работающие по своей понятийной системе. Обнародование общедоступной научной информации у них попадает под понятие «шпионаж». А закон? С законом они как-нибудь управятся…

Хочется одного — чтобы выражение «по понятиям» могло попасть в будущие словари только с пометой «устар.».

Это слово уже перешло из жаргона в общелитературный язык. Чему свидетельство его включение в новую версию Словаря Ожегова. Только вот данные там определения вызывают у меня решительное несогласие. Процитирую: «1. Музыкальные произведения, исполнительство, рассчитанные на нетребовательных слушателей, малокультурную молодёжь. 2. Аудитория таких слушателей (неодобр.)». Конец цитаты. И начало спора.

Как-то не верится мне, что композитор и поэт-текстовик, задумав новый шлягер, ставят перед собой задачу во что бы то ни стало потрафить «нетребовательным слушателям». Авторы стремятся к простоте и доступности, а остальное зависит от степени их одаренности и творческого усердия. Как в любом сочинительстве. И при чем тут «малокультурная молодежь»? Аудитория «попсы» (в отличие от аудитории рок-музыки) включает и людей старшего возраста.

Телевидение транслирует концерт. Когда камера смотрит в зал, мы видим там множество дородных дам, активно подпевающих, притопывающих в такт песне. И пожилой ветеран в военной форме, взволнованно шевеля губами, смахивает слезу. Для всех этих людей «попса» — основной компонент эстетического питания. Наряду с сериалами и ток-шоу.

Давайте еще раз уточним, что собственно входит в понятие «попсы». Само слово произошло от английского «рор», сокращенного «popular» — «популярный». Популярные песни — во множественном числе «pops» — это и есть по-русски «попса». До появления нового словечка использовалось выражение «эстрадные песни». Но суть та же.

«Попса», как и «эстрада» — синонимы массовой культуры. А элитарная культура — всегда в меньшинстве и оппозиции. Вспоминаю шестидесятые и семидесятые годы. Интеллигенция жила «авторской песней», слушала и напевала Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора… «Продвинутая» молодежь увлекалась «битлами», оперой Ллойда Уэббера «Иисус Христос — суперзвезда», Гребенщиковым и Цоем. Все, что пели Кристалинская и Пьеха, Кобзон и Магомаев, — это была попса того времени. Всерьез увлекаться такой музыкой среди культурных людей было даже немножко зазорно.

Для интеллектуалов попсой были и песни Бабаджаняна на стихи Роберта Рождественского, и песни Пахмутовой на стихи Добронравова. Ну, не считать же истинной поэзией тавтологические афоризмы вроде «Чтобы люди тебя не теряли, постарайся себя не терять»! Вообще тавтология — отличительный прием попсовых текстов, там проходят даже явные стилистические проколы типа «Пожелай исполненья желаний», незаметные на фоне сладенькой мелодии.

«Попсу» особенно не любят рокеры, чьи тревожные ритмы несовместимы с эстрадным «сиропом». Недаром риторические строки «Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость» беспощадно высмеяны в рок-пародии: «Надежда — мой комплекс земной, а награда — нам всем по балде». Резко, может быть, не совсем справедливо, но есть в этом «стёбе» эстетическая позиция.

Не будем заходить слишком далеко и примерять современное словечко, скажем, к песням Дунаевского на слова Лебедева-Кумача. Попробуем осмыслить понятие не в оценочном, а в жанровом плане. Попса — словесно-музыкальный жанр, предназначенный для отдыха, дня расслабления. Сохранились документальные кадры, где легендарный священник Александр Мень приятным баритоном поет явно попсовый шлягер «Есть только миг между прошлым и будущим». Отдыхал человек после целого дня проповедей и напряженных духовных бесед. Всему свое время и свое место.

«Попса» — это не халтура, а масскульт (халтура, кстати, встречается и в элитарном искусстве — разве не бывает плохих опер и балетов?). Есть попса высокого уровня — например, песни Александра Зацепина на стихи Леонида Дербенева. «Если б был я султан, я б имел трех жен…» — незамысловатые строки, но пошлостью от них не разит. И комедии Леонида Гайдая, в которых эти песни звучали, тоже можно назвать «попсовыми», но это вершина масскульта, который в данном случае смыкается с высоким искусством.

Нет, дорогие коллеги и единомышленники, товарищи по элитарной культуре! Все-таки «попса» — не от слова «попа», а от слова «populus», народ.

Существительное с обобщающим значением и очень убедительным эмоциональным посылом. Оно бросает вызов всякого рода циникам и пошлякам, тем, кому все по фигу, кто готов всех и все на свете послать подальше. Старые инвективы утратили свою эффективность. Ни на кого уже не действует обвинение в эгоизме: «Да, я эгоист, ну и что?» Еще беспомощнее проповеди типа «Бойтесь равнодушных!» Да если всех их бояться, то даже на свою улицу выходить нельзя, а еще лучше — переселиться на другую планету. И вот не так уж давно появилось иронически-неодобрительное слово «пофигизм», характерное, как отмечают лингвисты, для речи интеллигенции. Все-таки это сословие еще существует, и для тех, кто себя к нему относит, быть пофигистом постыдно.

Пофигист — антоним гражданина. В первые перестроечные годы уставшие от идеологии писатели, вырвавшись за рубеж, иногда поражали иностранцев своей общественной индифферентностью: мол, мне на политику вообще плевать, лишь бы меня печатали да гонорар выплачивали. Такие некрасивые и саморазоблачительные признания были неизбежной реакцией на ту принудительную «гражданственность», которая в советское время лицемерно предписывалась литературе. «Нынче мы в ответе за Россию, за народ и за все на свете» — бодреньким хореем вещал знаменитый поэт. «Я отвечаю за все» — назвал свой роман неплохой прозаик. Увы, эти безответственные декларации лишь прикрывали реальный пофигизм абсолютного большинства — и писателей, и читателей.

«Позвольте презентовать вам мою новую книгу», — говорили раньше, да и теперь так выражаются многие. А подарок иногда шутливо называют «презентом», Есть в этих словах трогательная старомодная элегантность. Чем больше в языке синонимических красок, тем лучше.

Но в наступившем столетии у глагола «презентовать» объявился двойник. Самозванец, выступающий в совсем ином значении. «Певец презентует свой новый альбом». Это значит не «дарит», а «проводит презентацию».

Такое раздвоение не очень желательно. Во избежание путаницы и двусмысленности некоторые предлагают обозначать публичное представление новинки слегка измененным словом — «презентировать». Может быть, стоит с этим согласиться. Или же говорить и писать: автор представляет новую книгу, певец представляет новый альбом. Так или иначе, хорошо бы вернуть слову «презентовать» изначальный смысл. Презентации, конечно, необходимы. Но хочется и неформального общения, дружеских подарков, трогательных «презентов».

Это существительное, употребляется только во множественном числе и относится к удачным жаргонным находкам, обогатившим литературный язык. Уверен, что такое звонкое словцо понравилось бы русским футуристам. А может быть, и Гоголю тоже: вспомним, как в «Мертвых душах» «дама просто приятная» и «дама приятная во всех отношениях» увлеченно говорят о всяких «фестончиках». То есть, по сути, о прибамбасах того времени. Настоящая женщина хороша и без украшений, но все-таки, чтобы чувствовать себя приятной во всех отношениях, ей порой нужны какие-нибудь немыслимые прибамбасы вроде прозрачных шифоновых воланов на рукавах и подоле массивного шерстяного пальто.

Поначалу прибамбасами (по аналогии с «выкрутасами») назвали всякого рода излишества, а также дорогостоящие упаковки, «накрутки» к товару, повышающие его стоимость и по сути бесполезные. Но постепенно это слово распространилось на автомобильный, компьютерный и телефонный дизайн, где оно стало обозначать вполне функциональные дополнения. Недавно мне бросилось в глаза такое сочетание: «антенные прибамбасы для борьбы с помехами телевидению и радиоприему». Но здесь-то уж точно речь идет не о декоративных излишествах, а о практически ценных технических усовершенствованиях. Что же, шутливое словечко поменяет свой смысл на противоположный и будет значить: «необходимое дополнение к чему-либо»? Пожалуй, до такой метаморфозы дело не дойдет, но сама история слова «прибамбасы» отразила важный и вечный парадокс человеческого сознания, сформулированный Оскаром Уайльдом: «Я могу обойтись без необходимого, но без лишнего — никогда».

Что было главным для молодых людей во все времена? Одеться со вкусом, по моде, чтобы выглядеть достойно и не вызывать «ревнивых осуждений». Как тот самый Евгений, который «в своей одежде был педант».

Но с пафосом и упоением говорить об этом обычно не принято. Сложный и ответственный процесс одевания обозначается приземленно-грубоватыми глаголами: «прибарахлиться», «припонтиться», «прикинуться».

То же и с наименованиями одежды и обуви. Причем здесь язык особенно динамичен. Стремительно меняется мода, и так же быстро обновляются жаргонные наименования предметов мужского и дамского туалета. У дедов новые ботинки назывались «колесики со скрипом», у отцов — «коры», у внуков — «шузы».

В рассказе питерского прозаика Валерия Попова «Наконец-то!» героиня, балерина по профессии, беседует с подростком, прямо-таки помешанным на поисках фирменных джинсов. Всего на несколько лет он ее моложе, а лексика уже другая.

«— Да, — говорит, — нынче все дело в прикиде. Как ты прикинут, такая у тебя и жизнь!

— В чем дело? — удивилась.

— Ну, как вы говорите, в шмотках. А мы называем это — прикид».

Вот так пройдет десятилетие-другое, придумают юные люди совершенно новое словечко для своих одеяний и снисходительно разъяснят его старшим: «Ну, как вы говорите, прикид».

За новыми словами не всегда стоят новые смыслы. Иногда словечко появляется исключительно для того, чтобы как-то освежить, заострить, обновить давно известное. Так произошло и с молодежно-жаргонным «приколом». Шутка, розыгрыш, комическая история, смешной речевой оборот, каламбур, хохма, пародия, неожиданный выпад, эпатаж — все это вмещается в безразмерное понятие «прикольности». Сама метафора, лежащая в основе данного слова, отнюдь не нова: колкость всегда осознавалась как необходимое условие остроумия.

Приколы бывают сиюминутными, а бывают и долговечными. До сих пор достают нас своими виртуозными приколами Булгаков, Ильф и Петров, Высоцкий. Звание «прикольного мужика» сохраняется за Жванецким. Но можно ли назвать прикольными шутки Петросяна, Винокура, Задорнова и других эстрадников этого типа? Нет, в молодежной эстетике это всё попадает в беспощадную категорию «отстой». «Прикольность» несовместима со штампом, она требует новизны, изобретательности, верности духу времени. К подлинной «приколь-ности» стремится и журналист, придумывающий эффектный заголовок, и романист, ищущий неотразимый сюжетный ход, и поэт, творящий новые слова и ритмы. Легендарная формула Виктора Шкловского «искусство как прием» сегодня звучала бы «искусство как прикол».

Под знаком «прикольности» живет Интернет. Кликните заветное слово — и «Яндекс» предложит вам более трех миллионов документов на эту тему. Здесь даже объявлен конкурс «на самый прикольный эротический прикол».

Суть слова, пожалуй, даже не в его корне, а в приставке «при», в значении сближения. Мы все хотим общаться, но чтобы при этом не было скучно. Потому и прикалываем друг друга.

Причастие, совсем недавно ставшее прилагательным. И настолько частотным, что у многих уже вызывает аллергию. Формально оно узаконено толковыми словарями в значении «находящийся впереди, более совершенный по сравнению с другими», с пометой «разг.». Но никакой словарь, конечно, не может указать, сколько раз на дню допустимо произносить этот назойливый эпитет и до какой степени он может быть продвинут из разговорной речи в литературный язык.

Когда юный спартаковский фан на анкетный вопрос «Несколько слов о себе» отвечает: «Продвинутый кекс» — это можно понять. С некоторым усилием мы способны постичь и более заковыристую, но по сути тождественную характеристику: «мегапродвинутый кент». Но, если наш знакомый зрелого возраста скажет о своем отпрыске: «Он у нас такой продвинутый: владеет компьютером, английским языком и борьбой у-шу», — мы, пожалуй, невысоко оценим культурный уровень всего семейства.

Конечно, это все «растленное влияние Запада», и «продвинутый» — калька с английского «advanced». Вирусом «продвинутости» заразили нашу речь, как ни странно, профессиональные филологи, авторы учебников иностранных языков. Им почему-то не режут слух сочетания «продвинутый курс» и «продвинутый уровень», без обиняков выносимые на титульные листы многих пособий. Стоит ли после этого удивляться тому, что название американского фильма «The new guy» переводится у нас как «Продвинутый новичок», что амбициозные губернаторы именуют свои вотчины «продвинутыми регионами»? А в прежние времена прилагательное «advanced» в двуязычных словарях, между прочим, переводилось простым русским словом «передовой». Но это эпитет слишком пафосный и очень ответственный. Назваться «продвинутым» и проще, и безопаснее.

В романе А. Солженицына «В круге первом» есть колоритный персонаж по фамилии Сологдин. Его прототипом был философ Димитрий Панин, работавший вместе с будущим писателем в «шарашке», то есть в закрытом гулаговском научно-исследова-тельском институте. Сологдин (не случайно его фамилия созвучна с авторской!) выступает против засилья иностранных слов и то в шутку, то всерьез предлагает для них сугубо русские варианты. Так, для французского по происхождению слова «инженер» он изобретает славянский эквивалент — «зиждитель». А как бы перевел Сологдин слово «проект»? Наверное, он возвел бы его к исходному латинскому глаголу «projicere» («выбрасывать вперед») и на этом основании переименовал «проект» в «заброс». Ведь проект — это план, предначертание, идея, как бы заброшенная в будущее.

И сейчас это значение остается главным. Мыслящие индивидуумы продолжают выдвигать разные проекты, чертить эскизы, писать заявки. И все это рассматривается, обсуждается. Не принимаются к рассмотрению только проекты вечного двигателя — так решили однажды академии всего мира. Но чем черт не шутит — может быть, какой-нибудь проект «перпетуум мобиле» возьмет да и осуществится!

Однако ближе к концу двадцатого века слово «проект» и в русском, и в других языках стало приобретать также значение процесса, протекающего во времени, работы, ведущейся на протяжении нескольких лет. Иногда масштабной, иногда вполне тривиальной. Книжная серия, цикл телевизионных передач, большая выставка — все это «проекты». Потому что под проекты выбиваются деньги, а без денег только птички поют, как резонно заметил еще Федор Шаляпин.

Становится жаль многих великих мастеров, не знавших современного значения слова «проект». Не ведал Оноре де Бальзак, что его «Человеческая комедия», состоящая из десятка романов и повестей, — это «успешный проект». Так и работал бедняга, не вылезая из долгов. Лев Толстой по наивности не мог найти жанрового определения для «Войны и мира»: слово «роман» ему казалось мелковатым. Сейчас бы шустрые продюсеры живо разъяснили яснополянскому отшельнику: «Это у вас, Лев Николаевич, такой мегапроект. Ну, типа Акунина». Я уж не говорю об одном старинном проекте из трех частей: «Ад», «Чистилище» и «Рай». Не умел его автор Данте Алигьери даже грамотной заявки написать. Назвал свое эпохальное сочинение скромным словом «Комедия». Это уже потом издатели добавили эпитет «божественная», иначе с финансированием вообще был бы провал.

Если же серьезно, то обидно терять тот смысл обращенности в будущее, который присутствует в древнем международном слове «проект». Ну, что «проективного», скажем, в телесериалах о «ментах» или в каких-нибудь ток-шоу без комплексов? Да прекратятся они, и все о них вмиг забудут. Об «удачности» или «неудачности» здесь даже и говорить не приходится. Пустота, заполненная пошлостью.

Думаю, наш язык вернется к исходному значению слова «проект». И оно снова будет означать интересный и многообещающий план, оригинальный замысел. А не всякую протяженную во времени производственную рутину, тягомотную работу, лишенную какого-либо значительного смысла.

Проходя мимо рыночной палатки, вижу стройную девушку в короткой красной маечке. «Удивит приятно вас вкус изысканных колбас», — соблазняет юная гурия народ своим звонким голоском. Как тут не зайти в лавочку и не купить хотя бы из вежливости кусок докторской или Любительской в натуральной оболочке! Но вот в следующий раз на том самом месте девушки уже нет, а к двери колбасного заведения приклеена бумажка: «Требуется промоутер». А, так вот как называются те, кто подносят нам в супермаркетах пластмассовые мини-стаканчики с заморскими винами, потчуют кубиками сыра и даже пытаются на улице всучить некурящему прохожему халявную сигарету! Что ж, есть профессия — есть и название для нее. Всякий труд достоин уважения, а иностранное слово прибавляет солидности: «промоутер» звучит гораздо лучше, чем, скажем, «зазывала».

Но колбаса колбасой, а я все же думаю о литературе. Может быть, и она нуждается в чем-то подобном? Как-то в метро извлекаю из портфеля свежий номер «Нового мира», в котором печатаюсь почти тридцать лет, а уж читателем которому прихожусь сызмальства. И вдруг слышу вопрос от гражданина, сидящего рядом: «А что, он все еще выходит?» Отвечаю строго и коротко: да, выходит. Собеседник, однако, не унимается и начинает расспрашивать: как и где теперь этот журнал можно приобрести. Приходится пускаться в подробные разъяснения: поезжайте в редакцию по такому-то адресу, дерните за веревочку (то бишь: наберите такой-то код) — дверь отворится, и продадут вам очередной номер, а если захотите — и множество предыдущих. На следующей станции любопытный сосед вышел, а я потом подосадовал: как же не сообразил взять да и подарить ему журнальчик! Себе уж как-нибудь достал бы потом другой экземпляр! Упущен потенциальный читатель, а именно читателей современной элитарной словесности больше всего недостает. Жаль, не смог я выступить в качестве промоутера культуры. Впрочем, тут, наверное, требуются не дилетанты, а профессионалы. Та же девушка в красной майке хорошо бы смотрелась в вагоне метро — скажу, слегка перефразируя Пушкина: «с печальной думою в очах, с журнальной книжкою в руках».

Нужны, нужны нашей культуре толковые промоутеры, чтобы приумножить, а не промотать доставшийся от предшественников моральный капитал.