Нравственный образ истории

ПРОЛОГ

Полвека не прошло со дня падения Царьграда, как новый - и по счёту третий - Рим явил миру своё могущество. И уже не Италия, обуянная возрождением язычества, не Византия, вступившая в унию с папством, а затем покорённая турками, но Русь, объединённая в Московскую Державу, стала последним на земле оплотом Вселенского Православия.

Покончив с татарским игом ровно через сто лет после Куликовской битвы, великий князь Иоанн III приступил к имперским завоеваниям: к возврату исконно Русских Земель на западе и к основанию новых восточных окраин растущей Московии. В 1482 году он послал войска в Ливонию, взял у немцев два города со множеством полона; покорил 40 зауральских городков (1483), разбил шведов в Финляндии (1497) и тогда же заключил выгодный для себя договор с Турцией. Причём русский посол в Стамбуле Михаил Плещеев, по наказу великого князя, уже не падал на колени пред султаном, а пашам его вовсе не кланялся.

С середины 90-х годов XV века по лето 1503-е Русь вела победоносную войну с Литвой и возвратила себе 19 городов, включая Гомель, Чернигов, Брянск. От Калужской и Тульской областей ляхи (литовцы с поляками) бежали до границ Киева и Смоленска. А когда уже близилось завершение войны, и трон Византийский (приданое Палеологов) окончательно перешёл во владение Московских государей (1502 г.), произошло ещё одно знаменательное событие. Сгинула Золотая Орда. Вместе с последним её правителем, сыном Ахматовым (Шиг-Ахматом), пала столица ордынских ханов Сарай - город, основанный Батыем в низовьях Волги. Крымский хан Менгли-Гирей, заклятый враг ордынцев и тогдашний союзник Иоанна Васильевича, не без помощи русских дружин разорил разбойничье гнездо. Таким образом, спустя 265 лет от начала татарского ига и через 22 года после его свержения Русь обрела долгожданную свободу и то могущество, которое ужаснуло западных соседей.

Падение Орды не означало полной безопасности. Татары казанские, ногаи, да и крымцы ещё совершили немало набегов на Русь и доходили даже до Москвы. Но это были уже не те набеги. Всё реже хищникам удавалось прорывать заградительные кордоны, являться неожиданно и, тем паче, безнаказанно уходить. Всё чаще разбойничьи орды уничтожались. Сбор стотысячных и даже полумиллионных ратей на Руси, объединённой в державу, сделался явлением обычным. В 1552 году внук Иоанна III, Грозный Царь Иоанн IV, окончательно покорил Казань, занял Астрахань (1554 г.), а с лета 1572-го Московии перестал угрожать и Крым.

Да что там Крым. В XVI веке Святая Русь вышла на простор Европы: потеснила немцев, Литву, шведов, заняла побережье Балтики, открыла порты на Белом и Каспийском морях. В чернозёмных степях Поволжья начали селиться русские крестьяне. Сибирь с её несметными богатствами вошла в состав Московского Государства в 1582 году. Иоанну Грозному присягнули кавказские народы (черкесы, кабардинцы). Потом, уже Борису Годунову, предлагал себя в подданство грузинский царь. И только грубый политический просчёт Годунова не дал тому свершиться. Сей правитель, захвативший трон преступным путём, наделал много и других просчётов. Годунов довёл страну до взрыва, до воцарения несчастного «Лжедмитрия», которого бояре подставили, а затем сами же и убили. Всё это, вместе взятое - Царство Шуйского, «Семибоярщина», польская интервенция - вошло в историю под названием «великой смуты».

Сколько злодеев, изменников, самозванцев появилось в то «смутное время», но все они исчезли «яко дым», а Москва сохранилась и правда восторжествовала. Всё лучшее, что было в Русском народе - вера Православная, любовь к Отечеству, мужество бескорыстное, потребность в умиротворении под единодержавным скипетром законного государя - всё это высветилось в образах героев: Святого патриарха Гермогена, воеводы Скопина-Шуйского, Ивана Сусанина и самих вождей ополчения, освободившего Москву в 1612 году, - благочестного Козьмы Минина и доблестного князя Дмитрия Пожарского.

Но не только об одолении «смуты» речь пойдёт в данной книге. Центральное место в ней занимает рассказ о царствавании Иоанна Грозного. В первой же части (в восьми начальных главах) говорится о борьбе Преподобного Иосифа Волоцкого с тайной сектой жидовствующих, едва не захвативших Московский трон, и о малоизвестных подробностях великого княжения Василия III, наречённого «Новым Константином». Ведь именно в его время была озвучена и осмыслена идея «Москвы - Третьего Рима»; и вместе с тем, зародилось движение будущих реформаторов, масонов, революционеров.

От первой и второй частей третья книга отличается большей последовательностью повествования. Исторические персонажи здесь являются уже не героями отдельных рассказов, а преемственно сменяют друг друга не протяжении полутора веков описываемых событий. А в финале, как и в двух предыдущих книгах, сила правды и добра торжествует над всеми злыми силами.

ВЕЛИКАЯ ОПАСНОСТЬ

Между Ламой (рекою, впадающей в Волгу) и Сестрою (притоком Оки) был издавна известен Волок-Ламский, важнейший торговый пункт на пути из Рязани в Новгород. Владели им то москвичи, то новгородцы. Но потом великий князь Василий Тёмный завещал Волок вместе со Ржевой и Рузой своему сыну Борису. Так с 1462 года сей городок сделался столицей удела.

В лето 1480-е Волоцкий князь Борис Васильевич поссорился со старшим братом Иоанном III, что послужило одной из причин Ахматова набега. Но той же осенью Борис превозмог обиду, покаялся и привёл свою дружину на помощь великому князю. Изгнав татар из Русской Земли, Иоанн Васильевич простил строптивым сродникам удельное бунтарство и щедро одарил их за верную службу.

Несколько новых имений Государь пожаловал и Борису Волоцкому. А тот одно из сёл (Отищево) отписал монастырю, годом раньше основанному в его вотчине. Настоятелем монастыря стал известный в то время подвижник - игумен Иосиф (в миру Иван Иванович Санин).

Что привело Иосифа Санина на Волок-Ламский? Ведь незадолго до этого он покинул Боровскую обитель, где подвизался 18 лет, а затем был избран игуменом. Правда, избрание его совершилось не по воле братии. На том настоял великий князь, бывший почитателем Иосифа как духоносного старца, хотя исполнилось ему тогда лишь 38 лет. Прежний игумен, Преподобный Пафнутий Боровский, был чрезвычайно строг к себе, но к инокам своим был милостив до попустительства, чем те и пользовались много лет. Узнав о планах Иосифа завести в монастыре образцовый порядок, насельники возроптали и воспротивились новому игумену. Отвергнутый непокорною братией, Иосиф с близкими ему, наиболее ревностными подвижниками удалился и два года странствовал по разным монастырям. Скрывая свой сан, он под видом простого послушника изучал опыт начальствующих, и наконец, решил основать собственный общежительный монастырь по типу Кирилло-Белозерского, который более всех ему приглянулся. Так Иосиф со други своя и пришёл в местность Волоколамскую, откуда сам он был родом.

Князь Борис Волоцкий благосклонно отнёсся к прибытию странников. Будучи братом державного, он, конечно, знал Иосифа и отношение Государя к нему. Потому князь охотно предоставил землю общине, дал инокам денежное вспоможение, а при постройке их первого монастырского храма он сам таскал брёвна и пилил доски.

Через десяток лет с лишним обитель на Волоке разрослась. Её старцы, прежде всех сам Иосиф, прославились святостью. Но потом, как часто бывает, за порой мирного благоденствия пришда пора скорбей, а для игумена Волоколамского, по его собственному выражению, «настало время труду, время иечению и подвигом». Время, когда в лице Преподобного Иосифа Бог явил Церкви Своей и Державе Российской великого заступника.

Читатель помнит, что государь Иоанн Васильевич, женившись на Софье Фоминичне (последней в роду Палеологов византийской царевне), получил за ней в приданое трон «Святейшей Империи» (второго Рима). Для Иоанна III, овдовевшего в 1467 г., этот брак был повторным. От первой же супруги (Марии Тверской) у великого князя оставался сын, Иван Младой. Любимец отца, храбрый воин, отличившийся в битвах с татарами (1480 г.), Иван Младой и по старшинству рождения (как первенец) являлся наследником престола. Однако он скоропостижно умер 32 лет от роду, и место старшего сына досталось Василию, рождённому уже Софьей Палеолог. Таким образом, не только трон, но и сама династия византийских василевсов (царей) перешла в род Рюриковичей. Теперь никто в Европе не посмел бы оспорить право Русских Государей принимать Помазание на Царство по Византийскому чину. Только при дворе Иоанна III это устраивало не всех.

У вдовы Ивана Младого Елены (дочери господаря Валахии Стефана IV) остался сын Димитрий, который, как внук Иоанна Васильевича, не должен был наследовать престола. Однако отца его дед успел возвести в великие князья ещё при жизни, после чего права Димитрия на престол возросли. Тем паче, что Иоанн III души не чаял во внуке, видя в нём продолжение своего безвременно ушедшего первенца. Властолюбивая княгиня Елена (валашка) решила этим воспользоваться. И вступила для этого в тайную секту жидовствующих, недавно возникшую при дворе.

Многие вельможи сочувствовали Елене, ибо не любили Софью за её царсивенное величие и огромное влияние на мужа, день ото дня всё более становившегося самовластным. Византийские порядки, введённые Софьей, исключали былое панибратство бояр с великим князем. Усиление самодержавия пугало удельных владетелей. А тут ещё из Новгорода прибыли «просвещённые» попы-книжники, которые сразу же начали проповедовать вольнодумство, учить столичных умников астрологии, магии, а затем тайно посвящать самых рьяных в иудейство. Многие, не успев опомниться толком, оказались втянутыми в секту. Возглавил её думный дьяк Феодор Курицын, ведавший иностранными делами государства. Вместе с братом своим Иваном Курицыным-Волком, князьями Патрикеевыми, Семёном Ряполовским и другими боярами Феодор составил при дворе сильную партию врагов Софьи и сына её Василия. Соборные попы Алексей с Дионисием наставляли жидовствующих мирян.

Зять протопопа Алексея Иван Максимов завлёк в секту невестку великого князя Елену. И до сих пор остаётся неясным, когда это произошло: до или после кончины её супруга? Иван Младой умер в 1490 г. при довольно странных обстоятельствах. Он неожиданно разболелся ломотой в ногах, а врач-иностранец (еврей из Венеции) залечил его до смерти, за что поплатился собственной головой. Годом раньше наследника престола скончался митрополит Геронтий, и кафедра в Москве пустовала, пока угодливому Феодору Курицыну не удалось склонить Иоанна III к поставлению в митрополиты члена секты, распутного Чудовского архимандрита Зосиму. Таким образом, с 1490 года, после смерти Ивана Младого (навряд ли подходившего жидовствующим), при «собственном» митрополите у партии Курицына, день и ночь обольщавшего престарелого Иоанна Васильевича, появились реальные шансы посадить на трон валашкина сына. Димитрий был ещё малолетним отроком, воспитать которого сектанты надеялись в своём духе. Оставалось лишь отстранить от наследства Василия вместе с Софьей. На что Курицын, и Елена, и протопоп Алексей направляли все усилия, используя в том числе и магические воздействия.

Предыстория секты российских жидовствующих вкратце такова. Когда в Новгороде Великом при посаднице Марфе (Борецкой) расцвела очередная крамола, и бояре-изменники намеревались передаться под власть Речи Посполитой, польский король Казимир IV, по их просьбе, прислал им своего наместника, русско-литовского князя Михаила Олельковича. Тот прибыл в Новгород из Киева и привёз с собою личного врача Схарию - одного из еврейских чернокнижников, так называемых «странствующих раввинов», лютых христоборцев, бродивших тогда по всей Европе под видом целителей, звездочётов, учёных алхимиков. Эти странствующие «мудрецы» всегда норовили пристать к особам вельможным и даже державным. Так, основатель их движения Моисей Маймонид был личным врачом султана Саладина. От него и раввинов его школы участники первых крестовых походов черпали оккультные идеи Западного возрождения. Позже некий Нострадамус, прославившийся лживыми предсказаниями судеб, наставлял в астрологии королеву-отравительницу Екатерину Медичи и организаторов кровавой «Варфоломеевской ночи» в Париже (1572 г.). И повсюду, где шныряли «странствующие раввины», как грибы после дождя возникали тайные общества сатанистов.

Увлечение античной философией, алхимией, гаданием по звёздам в эпоху возрождения в Европе было всеобщим. Новгородские купцы, торговавшие с немцами, тоже не избежали сих заморских веяний. Так называемые «отречённые книги» («Шестокрыл», «Рафли», «Аристотелевы врата», прочее оккультное чтиво) постоянно завозились в Новгород, и почву для посева плевел здесь готовили давно. Мятежные настроения новгородцев, не желавших подчиняться Москве, способствовали распространению заразы.

Схария, как и положено раввину, был иудеем, по-славянски - жидом. Потому ересь, им посеянная, получила название жидовской. Суть её сводилась, во-первых, к проповеди талмудического иудаизма, как якобы «истинного» толкования Библии; во-вторых, к отрицанию Воскресения Христова и догмата о Святой Троице; а также к возведению хулы не Матерь Божию, то есть на Непорочное Зачатие и Рождество Господа Иисуса. В-третьих же, заодно с навязчивой темой о превосходстве евреев над остальными людьми, адептам секты внушались всевозможные революционные идеи. Так что сатанизм с его чёрной магией (волхвованием), жертвами человеческой крови и содомским грехом был в то же время ориентирован на козни, интриги, дворцовые заговоры. А служа в церквах, жидовствующие попы занимались кощунственным осквернением икон, крестов, воровали из Чаши Святые Дары для колдовского чародейства. И причиною такого надругательства, писал в XIX веке профессор Е.Е.Голубинский, была «не одна только прямая и простая ненависть к Христианству как к вере, но и тот языческий взгляд, существовавший у волхвов, что чем сильнее будут оскорбления Христианской святыни, тем действеннее будут волхвования».

Со дня Крещения Русь не знала подобной напасти. Хотя ереси возникали и прежде (псковские стригольники; павликане-богомилы, со временем переродившиеся в хлыстов и скопцов), но эти секты не были ни многочисленными, ни, главное, придворными. Жидовствующие же метили прямо на захват власти в Церкви и в Государстве.

В своей книге «Просветитель» Иосиф Волоцкий приводит список первых новгородских еретиков: «Ивашка Максимов, зять попа Алексея, его отец поп Максим, Гирдя Клоч, Григорий Тучин, его же отец бяше в Новеграде велику власть имея [посадник], поп Григорий... дьяк Борисоглебский... зять попа Дениса - Васюк Сухой, попы Феодор и Василий... поп Наум [который покаялся]». Всего из 17 первых еретиков, согласно летописям, было шесть попов, один диакон, два поповских сына, два дьяка, двое клирошан. Ориентация на духовных лиц в секте явно преобладала. Самыми первыми в сети Схарии и его подручных, раввинов Моисея Хануша и Шмойлы Скарявого (Скарабея), попали поп Дионисий (Денис) и протопоп Алексей, зело книжные философы (любители гадать и колдовать). За ними приобщился к жидовству протопоп Софийского собора Гавриил.

Когда Иоанн Васильевич подавил новгородский мятеж, раввины бежали вслед за литовцами, а еретики из Русских затаились. В конце 1479 г. Иоанн III вновь прибыл в уже окончательно покорённый им Новгород и был, пишет профессор А.В.Карташев, «очарован талантами и обходительностью хитрых вольнодумцев-протопопов. Он решил перевести их в свою столицу. Алексея он сделал протопопом Успенского собора, а Дениса - Архангельского [то есть главных храмов Кремля]. Надо думать, что этот почётный перевод - не единоличный вымысел великого князя, а подсказан ему самим тайным союзом жидовствующих, московская ветвь которых завелась уже при самом дворе». Возможно, так и было, хотя многие историки считают, что именно с прибытия новгородских ересиархов началась вербовка столичных членов секты.

Так или иначе, при дворе главой жидовствующих стал Феодор Курицын. Он считался учеником протопопа Алексея (тайно наречённого Авраамом), который, «служа» (не Богу, конечно) в алтаре, плясал, диавольски кривляясь, изгалялся, лаял и плевал на иконы, кусал кресты, матерился, а в доме Курицына, где проходили сборища еретиков, он преподавал членам секты оккультные науки. Среди присных думного дьяка выделялись его брат Иван (Курицын-Волк), упомянутый ранее, крестовые дьяки Истома, Сверчок, купец Семён Клёнов (ставший оккультным писателем). Трое последних, по свидетельству Иосифа Волоцкого, «многих научили жидовству».

Вступившая в секту княгиня Елена, невестка великого князя и мать намеченного в наследники отрока Димитрия, обещала еретикам покровительство «будущего государя». Курицын же обхаживал настоящего, используя его доверие. Думный дьяк не скупился на лесть в адрес Иоанна Васильевича и клеветал на своих противников, блистая красноречием, в то время как лукавый протопоп Алексей, по свидетельству современников, не брезговал воздействовать на великого князя и чарами. Иначе как объяснить поведение последнего в отношении еретиков, обличаемых Святыми Отцами? Иоанн III, владыка великий, здравый умом и сильный волею, около 20 лет попустительствовал жидовствующим, словно не видел их злочестия.

Семнадцать лет со дня основания секты (1470 г.) еретикам удавалось скрывать её существование. И всё же, пословица гласит: «шила в мешке не утаишь». Тайное рано или поздно становится явным.

В 1487 году архиепископу Геннадию Новгородскому донесли о ссоре четверых перепившихся попов, яростно обличавших друг друга в сатанинских безобразиях, и таким образом раскрывших себя. Святитель тотчас же взял их под стражу и о случившемся доложил в Москву. Геннадий знал и раньше об иконоборчестве Дионисия с Алексеем, только не в силах был доказать оного, тем паче, после отъезда их в столицу. И вообще, он сам ещё не ведал о существовании секты. Теперь её тайна раскрылась.

На письмо своё Святитель Геннадий получил ответ великого князя: «Того береги, чтобы то лихо в земли не распростерлося». И более ничего. Архиепископ нарядил следствие. Ему очень помогло раскаяние священника Наума. Тот сам искренно отрёкся от жидовства и сообщил Геннадию важные сведения о существе и учении секты. В то же время четверо попов, задержанных ранее, на следствии стали запираться (сказалась выучка раввинов). В конце концов их отпустили на поруки. Они бежали в Москву. Там их изловили, высекли кнутом на торгу и отправили обратно в Новгород. Высшие покровители секты отмежевались от рядовых еретиков, а те их не выдали. Возможно, и не могли выдать по неведению.

Об остальных арестованных новгородцах великий князь писал Геннадию: «Созови собор [собственный, епархиальный], обличи их ересь и дай им наставление: если не покаются, то отошли их к моим наместникам, которые казнят их гражданской казнью». То есть тем же самым битьём на торгу. Мера - почти бездейственная. Покаянию еретиков нельзя было верить, коль скоро сатанизм свой они без зазрения совести скрывали под масками христианского благочестия. Солгать во избежание кары им ничего не стоило. Но главное - после раскрытия секты в Новгороде архиепископу стало ясно, что корни зла уходят гораздо глубже и широко разветвляются. На призыв Геннадия созвать Всецерковный Собор никто явно не откликнулся, а еретиков, пойманных и отправленных им в Москву, освободили там без всякого дознания. Секта показала, что она имеет силу и власть.

Курицын «контролировал ситуацию». Он собирал донесения с мест, обобщал их и докладывал державному своё мнение. Дело о ереси преподносилось Государю как «сильно преувеличенное». Самого же Святителя Геннадия думный дьяк упорно выставлял за человека «излишне беспокойного», и столь «мнительного», что такого бы и в епископстве держать не стоило. Тем паче, что ещё здравствовавший тогда митрополит Геронтий откровенно не терпел Геннадия. Святитель в бытность свою Чудовским архимандритом, вместе со старцем Вассианом (епископом Ростовским) обличал митрополита в хождении крестным ходом против солнца (до Никоновой реформы Церковь ходила вокруг храмов посолонь). Геронтий не мог простить этого Геннадию и потому не поддерживал его в борьбе с ересью. Когда Геронтия не стало, Курицын буквально протащил на кафедру своего ставленника Зосиму. Собор епископов, «избравших» жидовствующего митрополита, был послушен Государю. Сам же Святитель Геннадий подвергся негласной опале. С ним полностью перестали считаться.

Кандидатуру Зосимы поддержал протопоп Алексей, чьё слово при дворе почиталось наравне с архиерейским. А о том, как сей лукавый поп влиял на Иоанна Васильевича, Иосиф Волоцкий писал прямо, что он (Алексей) «своими волхвованиями подойде державного, да поставит на престоле святительском скверного сосуда сатанина, его же он напои ядом жидовскаго».

«Таким образом, - пишет историк-генерал А.Д.Нечволодов, - во главе всей Русской Церкви стал жидовствующий митрополит. Опасность была воистину велика».

ЗАОЧНАЯ СХВАТКА

Заняв кафедру в Новолетие 1490 г., Зосима тотчас ополчился на архиепископа Новгородского. Он потребовал у Геннадия письменного «исповедания веры», будто хотел убедиться в его правоверии. Святитель, знавший цену Зосиме, не смутился таким оскорбительным подозрением и ответил, что не должно повторять единожды исповеданного при поставлении в архиерейский сан, а заодно напомнил митрополиту о его собственных обязательствах. В частности, об обещании, данном Зосимою великому князю, - продолжить розыск еретиков. В пример тому Святитель Геннадий привёл дела испанские. «Вон Фряги [иностранцы], - писал он, - смотри какую крепость держат по своей вере; сказывал мне цезарский посол про Шпанского короля, как он землю свою очистил». Речь в письме шла об известном изгнании евреев из Испании (1492 г.). Тогда, в 1490-м, эта кампания, очевидно, уже развернулась. И, судя по всему, иного способа справиться с тайными сектами у короля Фердинанда не нашлось. Ересь бушевала в его стране и подбиралась к трону. Принимая фальшивое крещение, так называемые мараны внедрялись в испанскую церковь и занимались растлением верующих. Борьбу с воинствующим сатанизмом возглавил архиепископ Толедский Томас Торквемада (1420-1498 гг.).

Торквемаду в наше время зачастую представляют в образе изверга и палача. Но обратимся к фактам. Суды при нём рассматривали в год до трёх тысяч уголовных дел, возбуждаемых инквизицией, и по ним выносили... до трёх десятков смертных приговоров (аутодафе). То есть, согласно документам той эпохи, на костры посылалось не более одного процента осуждённых. Причём казнили лютых изуверов, совершавших ритуальные убийства, пивших человеческую кровь, и т.п. Остальных нечестивцев из крещёных, занимавшихся ворожбой, гаданием и прочим колдовством, наказывали в основном епитимией (временным отлучением от церкви) или пороли розгами у позорных столбов. Иудеев же и мусульман, открыто исповедовавших собственные религии и живших обособленно в своих общинах (например, в еврейских гетто), инквизиция вообще не преследовала. Но беда была в том, что в тех же самых гетто действовали и жидовствующие раввины. Ряды изуверов, тайно боровшихся с Христианством, пополнялись именно оттуда. Потому в конце концов и Торквемада настоял, и король согласился издать указ об изгнании всех евреев, дабы одним ударом - если и не решить проблему в целом, то, во всяком случае, снять её остроту. В тот же год (1492), отвоевав Гранаду у мавров, Испания покончила с остатками ига мусульман (восемь веков хозяйничавших на Пиренейском полуострове), а Христофор Колумб открыл Америку. Сие открытие обогатило испанских монархов и на какое-то время избавило от необходимости брать займы у еврейских банкиров.

Католическая Европа уже тогда была опутана сетью банков. Россия же оставалась свободной. Она сама была так богата, что не нуждалась ни в каких займах. Ни татары, ни крестоносцы не смогли овладеть Московией. Хазарский каганат был рассеян ещё раньше Святославовой ратью. Потомки хазарских иудеев ненавидели потомков Святослава, тем паче принявших Святое Крещение. Свержение Православной династии Рюриковичей оставалось вожделенною мечтою жидовствующих, но их социальная база в России была очень слабой.

Со времён Владимира Мономаха Русские Государи ограничивали въезд иноверцев, и евреям не дозволялось жить в городах Московии. Зато в соседних с нею Польше и Литве (то есть и в Белой, и в Малой Руси), где ещё при князе Витовте города начали получать Магдебургское право, немцы с евреями стали беспрепятственно селиться среди славян. Более того, еврейские богачи за деньги приобретали себе привилегии наравне с местной знатью. А пока путь на Русь им самим был заказан, банкиры провоцировали к войнам с Россией литовцев, поляков, и создавали в Москве свою агентуру из числа русских изменников, которых, как мы знаем, нашлось немало среди вольнодумствующих умников (бояр и духовенства).

Побеждать неприятеля в поле брани наши пращуры умели, и делали это неплохо. Но с тайным, злокозненным врагом Государство и Церковь столкнулись впервые. На Руси не было учреждений, подобных папской или испанской инквизиции. Да и быть не могло. У нас даже убийц, насильников, грабителей - и тех карали не без милости. Однако такого, чтоб сатанисты в рясах, запираясь в святых алтарях, совершали там мерзкие богохульства, и чтобы в секте богоборческой состоял сам действующий митрополит вместе с первыми вельможами двора, - такого никто прежде не видывал. Святитель Геннадий тоже не знал, что делать с этой напастью, потому и припомнил Испанского короля. Впрочем, он понимал, что Зосиме писать о том было бессмысленно, и, упредив отрицательный ответ митрополита, Геннадий обратился сразу к нескольким епископам: Ростовскому, Суздальскому, Тверскому, Пермскому. Он убеждал архиереев требовать совместно неотложного созыва Всецерковного Собора. «От явного еретика человек бережется, - писал Святитель Геннадий, - а как от сих еретиков уберечься, если они зовутся Христианами. Человеку разумному они не объявятся, а глупого как раз съедят».

Послание к епископам подействовало. Святителя поддержали почти все. Митрополит Зосима был вынужден безотлогательно созвать Собор в октябре 1490 г. Только Геннадия в Москву он не пригласил. Не сделал этого и великий князь.

Ересь на Соборе осудили, виновных нашли, но как-то уж очень выборочно. Словно зло сие творилось в одном Новгороде. Среди лиц, выявленных следствием, не оказалось почему-то московских членов секты, кроме попа Дениса. Да и тот, видимо, не всех знал, а протопоп Алексей к тому времени умер. Ни Курицына, ни Сверчка (Истома тоже умер), ни оккультного писателя Клёнова, ни Ивашки Максимова (валашкина дружка), ни, тем паче, самого себя Зосима в списке обвиняемых не огласил.

Между тем, список оказался внушительным и приговор - весьма суровым. Осуждённых за злостное богохульство осквернителей святынь отправили в Новгород, где их возили на лошадях (лицом к хвосту) в одеждах наизнанку и в остроконечных колпаках с надписью: «се есть сатанино воинство». Потом колпаки на головах сожгли, и осуждённых заточили в темницы.

Казалось, зло было наказано, и кое-кто серьёзно устрашён. Однако московские еретики, то есть именно главари тайной организации, не пострадали. После Собора они даже ободрились. Святитель Геннадий по-прежнему оставался не у дел (Иоанн Васильевич не хотел его видеть), остальные епископы молчали, опасаясь мести Зосимы. Обладая высшей властью, митрополит-еретик мог отлучить за какую-нибудь мелочь, а затем подвергнуть заточению и пыткам даже архиерея, не говоря о рядовых священниках и монахах. И Зосима действительно запомнил всех, кто на Соборе обличал жидовствующих. Теперь он не спеша готовился к расправе с каждым в отдельности. Чтоб запугать своих противников наперёд, Зосима любил подчеркнуть, к слову, что «осуждение» (читай: обличение злочестия) есть «непростительный грех». А вот если архиерей, тем паче митрополит (хоть и сам еретик), отлучит кого (всё равно за что), то Суд Божий всегда с ним согласен будет «по благодати его сана». Эта сугубо латинская, казуистическая уловка настолько угнетала совесть верующих, что многие отчаялись и ожидали скорого конца света заодно с кликушами, возвещавшими его наступление.

В 1492 году по Христианскому летоисчислению истекала седьмая тысяча лет от Сотворения мира (рождества Адама), и тема светопреставления была на слуху. Когда же «роковой» год прошёл, и ничего особенного не случилось - кроме того, что Колумб открыл Америку, да в Польше умер король Казимир IV, - тогда в умах маловерных начались брожения. Дерзость искусителей в то время резко возросла. Если Христос был Мессия, - злорадствовали еретики, - то почему Он не явился во славе по вашим чаяниям? Где исполнение пророчеств о Страшном Суде? И люди простые, не сведущие в Писании, не разумевшие слов Господа, что «о дне же том и часе никто не знает» (Мф.24,36), соблазнялись речами жидовствующих. Смущение в народе нарастало, а митрополичью кафедру в Москве по-прежнему занимал еретик.

Если кто в Церкви и был готов пострадать за правду даже до крови (например, от иноверцев и язычников), то против Зосимы, грозившего отлучением, выступить не решался. Умереть под анафемой собственного первосвятителя верующему человеку мнилось страшнее всех земных мук. Ведь отлучённого ждёт мука бесконечная в геенне огненной. Так полагали люди честные, но духовно робкие. Не сознававшие, что в Церкви был и есть Глава - Христос, Тот, Кто выше всех иерархов. И Он, Господь, знает правду о каждом. Только Божия правда служит мерой причастности или отлучения от Христа. Осознание сего требует от верных личного мужества и действительно непорочной, нелицемерной любви к Богу и ближнему. Сочетание чистоты сердца и правды с верой непоколебимой составляют добродетель избранных, то есть готовых на подвиг святости. И таким избранным заступником веры и благочестия русского на рубеже XV-XVI вв. явился Иосиф Волоцкий.

Когда еретики, уверенные в покровительстве жидовствующего митрополита, не таясь уже начали совращать людей прямо на улицах Москвы, ложно толкуя Священное Писание, Иосиф обратился к инокам своим со словами: «Настало время...» И слова те (их полностью мы приводили выше) Преподобный включил в первый из составленных им письменных памятников борьбы с новгородской ересью - в «Послание к Нифонту, епископу Суздальскому и Торусскому».

На Соборе 1490 года Нифонт был одним из главных обличителей ереси и, конечно, терпел за это от Зосимы. По сути, он, как и Святитель Геннадий Новгородский, находился в необъявленной опале (только что не был запрещён). В Москву его также не приглашали, а «право на отлучение», которым обладал еретик-митрополит, заставляло суздальского архиерея опасаться собственного голоса.

Пребывая в сомнениях насчёт действенности еретических анафем, Нифонт писал Иосифу, как всеми признанному старцу (обоим было лет за пятьдесят) и просил разрешить его недоумение. Преподобный ответил так: «А что еси, господине, ко мне писал, аще проклянет еретик христианина... Ино, ты сам, господине, ведаешь, что мнози еретицы христиан прокляша, не последова им божественный суд, но клятва их на них возвратися». Далее Иосиф повторил слова Евангелия: «Приимите Духа Святаго: кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Ин.20,22-23). Так заповедал Спаситель. Но право решить и вязать даётся человеку Самим Христом. Даётся посвящаемому, то есть получающему благодать Святаго Духа. Еретик же, имея в себе дух нечистый, дара лишается и не может действовать по благодати, сколько бы ни настаивал на своём праве юридически. Перед Богом право без правды - ничто. Приводя в пример жития Святых Отцов (Симеона Дивногорца, Афанасия Александрийского, Анастасия Синайского), Преподобный напомнил Нифонту о святых правилах, что «чести, а не отлучению подлежат те, которые из-за ереси покинули свое епископство» (то есть вышли из-под власти иерарха-отступника). На основании правил семи Вселенских Соборов Иосиф показал, что еретическое проклятие не имеет силы у Бога и даже вменяется в благословление верным. О Зосиме же он писал, как о лютом враге Церкви Христовой, не стесняясь в выражениях, и говорил, что на престоле Святых Петра и Алексия сидит «скверный и злобный волк, одетый в одежду пастыря, саном святитель, а по воле Иуда предатель и причастник бесом... Осквернил он святительский престол, одних уча жидовству, других содомски скверня». (Кроме содомии, Зосима грешил ещё и запойным пьянством).

Зная о ревности Нифонта к правде, Иосиф возложил на него упование: «И ныне, господине, о том стати и крепко некому, опроче тебя... и тобою очистит Господь Свою Церковь». За исповеднический подвиг Волоцкий игумен обещал епископу Суздальскому награду в Царствии Небесном, равную награде исповедников, до крови пострадавших, и просил Нифонта научить всех не ходить к Зосиме, не брать у него благословения, не есть и не пить с ним под страхом осуждения и вечного огня. И тотчас, вслед за первым посланием, Иосиф пишет «Сказание о новоявившейся ереси Новгородских еретиков...»

Все историки церковные и светские (в том числе Карамзин, Соловьёв и др.) рассказы свои о появлении и распространении ереси жидовствующих составляли на основе «Сказания» Преподобного Иосифа. Этот обширный и, можно сказать, фундаментальный труд, не только обличительный, но и вероучительный, показал, в каком духовном всеоружии выступил Святой Иосиф на брань с еретиками. Язык «Сказания» отличается ясностью и силой мысли, твёрдостью убеждений автора, глубоким знанием и простотою оборотов речи. За 12 последующих лет Иосиф написал 16 посланий («Слов») против ереси, объединённых потом в книгу «Просветитель». Она и по сей день просвещает умы читающих её. Окончание книги («Слова» 14, 15, 16) Преподобный составил уже после разгрома секты, то есть после 1504 года. А первым выступлением своим («Посланием к Нифонту») в 1493-м он поднял «бурю», которая смела с кафедры митрополита-еретика.

Обличённый Иосифом, Зосима сделался объектом пристального внимания. Его срамные дела, прежде всего пьянство, невозможно было скрыть. И под давлением общественного мнения, в мае 1494 г. он, сославшись на болезнь, вынужден был удалиться в монастырь. Официально о Зосиме сообщалось: «Отец наш митрополит своея ради немощи остави престол». Летописец же отозвался о том более конкретно: «Зосима остави митрополию не своею волею, но не померно пития держашеся и о церкви Божией не радяше, и тако сниде в келию...»

Церковный историк И.Хрущёв отмечает, что «Зосима сведён был в отсутствие Феодора Курицына, который в марте послан был в Литву по поводу сватовства Елены Ивановны [дочери Иоанна III] за великого князя Литовского Александра». При Курицыне низложить Зосиму было бы гораздо труднее. И может, вовсе не удалось бы. Но Господь судил быть тому. Иосиф с братией молились день и ночь об избавлении Руси от супостата, захватившего власть в Церкви. На одоление сборища сатанинского без прямого вмешательства Божия сил человеческих уже не доставало.

Вернувшись из Литвы, Феодор Курицын был зело огорчён падением Зосимы, но скоро взял реванш, посадив архимандритом в Новгородский Юрьев монастырь злейшего еретика Кассиана. И тот на целых 10 лет превратил святую обитель в разбойничий вертеп. Все эти десять лет Касьянова жидовствующая братия досаждала Новгородскому архиепископу, пока не добилась его отставки. И никто, ни сам Святитель Геннадий, ни новый митрополит Симон (муж праведный и волевой) не могли справиться с этой шайкой до самого разгрома секты (1504 г.).

Падение Зосимы укрепило позиции сторонников Иосифа Волоцкого; но то была победа не в войне, а лишь в заочной схватке. О победе прямой и полной говорить было ещё рано. Между тем Россия, во главе с Государем Иоанном III, готовилась к большой кровопролитной войне, от исхода которой зависела судьба многих Русских людей, живших по обе стороны литовской границы.

ЛИТОВСКАЯ ВОЙНА

Год 1494 ознаменовался целым рядом важных политических событий. Мы уже отмечали, что еретик Зосима был сведён с митрополичьего престола в отсутствие влиятельного Курицына. Как министр иностранных дел, думный дьяк Феодор Курицын исполнял тогда посольство в Литве. Поводом к оному послужило сватовство великого князя Литовского Александра к дочери Иоанна III Елене. Брак состоялся далеко не сразу и впоследствии не принёс супругам ни детей, ни семейного счастья. Для праведной Елены Иоанновны (княжны, княгини, королевы) замужество это стало поприщем исповеднического подвига и в итоге - мученичеством за веру. А для России, Польши и Литвы в результате нашёлся повод к большой войне.

В восьмидесятые годы XV столетия Иоанну Васильевичу покорились не одни новгородцы. В Московию влились ещё княжества Тверское и Ярославское, Вятка и Пермь, и настала очередь тех уделов, что оставались пока под Литвою. Сюда входило всё, что было западнее Тулы и Калуги: то есть и Брянщина, и Смоленщина, и вся былая Киевская Русь.

Речь Посполитая (Польско-Литовская монархия) - форпост латинства в славянском мире - силилась держать в повиновении своих Православных (в основном, Русских) подданных, меж тем как те уже сознательно тянулись к Москве.

Когда в 1492 г. умер король Казимир IV, его владения поделили сыновья. Старшему, Яну-Альберту, досталось королевство Польское; младшему, Александру - Литва (великое княжество); и Речь Посполитая вновь распалась на два государства.

Александр, князь Литовский, оказался в трудном положении. Могущество соседней Московии росло день ото дня, и к ней открыто тяготела его собственная шляхта, состоявшая из Русских. Уже потомки князей Белевских, князья Воротынские, города Мещёвск, Серпейск, Вязьма, отложившись от Литвы, присягнули на верность Иоанну III, и число бояр, переходивших в Московское подданство, быстро увеличивалось.

Во избежание войны с Иоанном Васильевичем Александр решил посвататься к его дочери Елене. Этот брак, надеялись в Вильно (Вильнюсе), мог смягчить создавшуюся напряжённость. И, наверно, смягчил бы, окажись литовцы с их великим князем чуть разумнее и честнее. Коварство в политике, воспринятое у западных учителей, не принесло им ожидаемых плодов. Потомки Гедемина стали действовать в духе папистов, и это в конце концов погубило их великую державу.

Пока шла переписка о сватовстве и долгосрочном мире, при Московском дворе открылся заговор. Литовские агенты, засланные ещё Казимиром, готовились отравить Иоанна III, но были схвачены и казнены. Переговоры зашли в тупик, а затем разрешились не в пользу Александра. Иоанн Васильевич сохранил за собою все свои приобретения и в договоре 1494 года уже значился Государем всея Руси, то есть, фактически - Царём. Сей титул закреплял за Иоанном право на все Русские земли, включая те, которыми владел Александр, и это было чрезвычайно важно. Право Иоанна III было наследственным и неотъемлемым. Самодержец Московский, по его собственному выражению, имел волю «в своих детях и в своем княжении». Тогда как тот же Александр получал власть от Верховной рады (шляхетского парламента). И он писал тогда, что «паны радные великого княжества Литовского заблагорассудили оставить его, Александра, в Литве и на Руси [западной] ... на время, пока не выберут великого князя». Он так и остался «не выбранным» на Руси, хотя позднее (по смерти брата Яна-Альберта) получил польскую корону с согласия уже тамошних панов (Польского сейма).

На дочери Иоанна Васильевича Александр всё-таки женился, клятвенно заверив тестя и супругу свою Елену не препятствовать ей в исполнении православных обрядов, не принуждать её к переходу в католичество, выстроить церковь в покоях жены и оставить при ней русских слуг.

Обещаний своих Александр не выполнил, как, впрочем, и многих других условий мира, и тестя своего очень скоро перестал звать Государем всея Руси. Находясь под сильным влиянием римского папы Александра VI Борджиа (известного клятвопреступника и убийцы-отравителя), Литовский князь сделался гонителем своих православных подданных, а супругу свою обрёк на многолетние страдания.

В ответ на вероломство зятя Иоанн III открыл военные действия, при поддержке, в том числе, и западнорусских бояр. Под Московские знамёна встали: именитый князь Семён Бельский, князья Мосальские, Хотетовские. Даже старые враги Иоанновы - князь Василий Рыльский (внук Шемяки) и князь Семён Иванович Можайский (сын Шемякина сообщника) перешли на сторону Москвы вместе с городами Рыльском, Новгородом-Северским, с Черниговым, Гомелем, Стародубом, Любечем. Спохватившись об утратах, Александр будто проснулся и снова пустился в лесть. Опять он начал величать Иоанна Васильевича Государем, Царём. Однако на письмо своё он получил ответ: «Поздно брат мой и зять исполняет условия, именует меня, наконец, Государем всея Руси, но дочь моя еще не имеет придворной церкви и слышит хулу на свою веру... Что делается в Литве? Строят латинские божницы в городах Русских; отнимают жен от мужей, детей у родителей и силою крестят в закон Римский. То ли называется не гнать за веру? И могу ли видеть равнодушно утесняемое Православие?»

Затем Государь Иоанн сложил с себя крестное целование (клятву о мире) и со словами: «Хочу стоять за Христианство, сколько мне Бог поможет», объявил зятю войну.

Напрасно старались послы Александра убедить Русских, что их православным братьям в Литве уже предоставлена свобода вероисповедания. Никто в эту ложь не поверил. А войска Московские тем временем брали Мценск, и Брянск, и Путивль, и большинство городов покорялись им добровольно. Так, воевода князь Яков Захарьевич Кошкин (один из предков царского рода Романовых) без кровопролития занял «Литовскую Русь» от нынешней Тульской и Калужской областей до области Киевской. Брат его, Юрий Захарьевич (прадед Царя Феодора Иоанновича), со своей ратью вступил в землю Смоленскую и взял Дорогобуж. У речки Ведроши на Митьковом поле (14 июля 1500 г.) полки Юрия Кошкина, подкреплённые отрядом князя Даниила Щени, наголову разбили восьмидесятитысячное войско гетмана К.Острожского. Сам гетман со множеством панов попал в плен. За известием о Ведрошской победе Иоанн III получил донесение об успехе его племянников (сыновей князя Бориса Волоцкого), захвативших Торопец, а Шемячич Василий Рыльский с князем Ростовским разгромили врага под Мстиславлем. Одним из младших сыновей самого государя (Димитрием) была взята Орша. И повсюду, где шли бои, наши ратники одерживали верх.

Не помогли Александру и рыцари Ливонского ордена. Они тоже восстали было на Россию: сожгли город Остров, побили из засады защитников Изборска, но тут же и оконфузились. Всех рыцарей немецких с их магистром фон Плеттенбергом свалил кровавый понос (дизентерия). Многие поумирали, остальные едва ноги унесли. А на следующий год (1502) их постигла новая кара. У самой границы войско рыцарей встретили полки князя Александра Оболенского, «и биша поганых немцев, - сообщает Псковская летопись, - на десяти верстах... не саблями светлыми секоша... но биша их... аки свиней шестоперы». То есть били шестопёрами (шестирёберными булавами). Потерпев поражение, фон Плеттенберг бежал, но в то же лето ещё раз попытал счастья у стен Изборска. Разбитый окончательно, немецкий орден более не посягал на Русские пределы.

В результате войны Литва потеряла очень многое и, чтобы не лишиться последнего, Александр I (с 1503 г. - уже король Польский) запросил мира на любых условиях. Дабы сохранить за собою Киев и Смоленск, он уступил Иоанну III все его завоевания: 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сёл. Кроме того, уже в который раз Александр пообещал устроить Православную церковь для своей супруги, однако опять не сдержал слова и с тем умер в лето 1506-е. Умер, не оставив наследника, пережив престарелого тестя всего на один год. А вдову свою, королеву Елену Иоанновну, Александр I обрёк на шесть лет терпения скорбей и на мученичество при дворе своего брата Сигизмунда - нового короля, избранного Польским сеймом.

Рассказав об итогах Литовской войны, мы забежали немного вперёд, в век XVI. Между тем, в 90-е годы XV столетия, в Москве, при дворе великого князя продолжалась война внутренняя, тайная. И для России та война была опаснее всех явных столкновений с внешним врагом.

КРАХ АВАНТЮРЫ

Война с Литвою длилась девять лет. За это время в мире, окружавшем Россию, кое-что изменилось. Европа вступила в эпоху географических открытий. Отказавшись от крестовых походов, Запад не утратил прежней алчности, и новые конкистадоры (завоеватели) пустились странствовать по морям. Нуждаясь в золоте, драгоценностях, в сырье для промышленности, европейские монархи и дельцы снаряжали экспедиции парусных кораблей под командой смелых адмиралов, чтобы те искали кратчайшие пути к баснословным богатствам Индии, Китая, островов пряностей.

Стремясь достичь этих стран с востока, Колумб пересёк Атлантический океан и открыл Америку в 1492 году. Португальский мореход Васко да Гама приплыл в Индию с юга, обогнув Африку (1498). А ещё раньше (около 1470 года) в Индии побывал наш соотечественник, тверской купец Афанасий Никитин. Своё «Хождение за три моря» по суше он описал потом в одноименной книге.

В разгар Литовской войны император германский, Максимилиан, прислал в Москву некоего немца Снупса с письмом к великому князю Иоанну Васильевичу, в котором просил содействовать оному в изучении Русской Земли и в путешествии за Каменный пояс (Урал) до реки Оби. Иоанн III отнёсся к Снупсу благосклонно, однако дальше Москвы его не пустил, сославшись на трудности дальнейшего пути. Недоставало ещё иностранных лазутчиков сопровождать к источникам русских богатств. Иоанн Васильевич был не так прост, и вообще, в те дни ему хватало иных забот. В собственном доме Государя творилось неладное.

Конфликт между враждующими партиями при дворе нарастал. Мы уже говорили, что вдовая невестка великого князя Елена (валашка) любой ценой пыталась выдвинуть своего сына Димитрия, ради чего и примкнула к жидовствующим. Её намерению объявить Димитрия наследником престола мешали сыновья Иоанна III от великой княгини Софьи Фоминичны, старшмй из которых, Василий, претендовал на власть самым законным образом. Вместе с тем и Димитрий, как сын почившего в Бозе первенца Государева, Ивана Младого, уже возведённого при жизни в великие князья, мог также рассчитывать на дедовский трон, однако при условии, что всё-таки Василий с матерью будут устранены. Умертвить всех подряд сыновей Софьи, например, с помощью отравы, не представлялось реальным, да и рассчитывать, что этого не заметит Государь, было трудно. Потому валашкины клевреты избрали менее опасный путь - клевету на Софью и Василия.

В тот год (1490), когда Елена овдовела и вступила в секту, над Церковью был поставлен митрополит Зосима, и дела жидовствующих при дворе шли неплохо. Несмотря на соборное осуждение ереси и казни новгородских сатанистов, Курицын сохранял уверенность в успехе своих замыслов. Он даже не спешил с клеветнической акцией против Василия и Софьи, давая вызреть плоду расположния державного к его льстивой невестке. Плод созревал быстро, но падение Зосимы в 1494 году нарушило «мирный» план еретиков и заставило их активизироваться.

В лето 1495-е, когда в митрополиты поставляли праведного Симона, отроку Димитрию исполнилось 13 лет. Влияние Елены и Феодора Курицына на Иоанна III возросло необычайно. Обойдённый лестью, волхвованием и всем, на что способны были интриганы, Иоанн Васильевич не мог нахвалиться на внука, а к сыну и любимой супруге своей охладевал день ото дня. В августе 1497 г. семейство великого князя ещё казалось дружным. На дворцовых приёмах вокруг трона восседали и Софья с Василием, и Елена с Димитрием. Бояре Кутузовы, Челядинины, Третьяковы стояли по одну сторону. По другую - Курицын, Ряполовский, Патрикеевы - во главе еретической партии. Все улыбались друг другу, но сквозь зубы. Напряжение росло. И в конце года разнёсся слух, что раскрылся заговор против юного Димитрия. Сторонников Софьи и Василия начали хватать, пытать, многих казнили. Но имел ли место заговор на самом деле, остаётся неясным до наших дней. Государь, пылая гневом на супругу и сына, выслал их обоих. А летописец уточнил причину его ярости: «По диавольскому навождению и лихих людей совету, всполеся князь великы Иван Васильевич на сына своего князя Василиа да на жену свою на великую княгиню Софью».

Еретики торжествовали. Ещё бы. Ведь за ссылкою Василия наследником был объявлен Димитрий. Отрока возвели в великие князья и чуть на Царство не венчали. Некоторые либерал-историки так и пишут, что Димитрий стал первым после Владимира Мономаха венчанным Русским Царём. Поверить в это трудно (проверить невозможно), но если бы даже так было, действительным то «помазание» признать нельзя. Во-первых, ещё здравствовал старший Государь, стало быть, наследника короновать Царём, делать выше великого князя никто не имел права. Во-вторых, Димитрий не являлся потомком ни Мономахов, ни Палеологов, ни других Византийских императоров, в отличие от своего дяди Василия, внучатого племянника Константина XII. И в-третьих, на Руси тогда без санкции Константинопольского патриарха ставить Царя не стали бы. И сего не делали ни сам Иоанн III, женившийся на последней Византийской царевне, ни их сын Василий. Впрочем, Василий Иоаннович, как прямой потомок Палеологов, имел право на Царство и без согласия Константинополя. Это у католиков короны королям раздавал римский папа. У Православных же со времён Иоанна Грозного на Царство венчают тех, кто наследует престол по закону, или (в отсутствие наследника) избирается Земским Собором. А почему Василий III не короновался, остаётся загадкой. Часть исследователей видит здесь связь с упомянутым выше «венчанием отрока Димитрия». Но очень может быть, Василий просто не хотел сам. Однако не будем гадать. Вернёмся ко двору Иоанна III.

В ссылке Василий и Софья пробыли один год. Молитвами Святого Иосифа Волоцкого с братией, Святителя Геннадия Новгородского и всех друзей своих, а главное, Промыслом Божиим они освободились от опалы. Тайное сделалось явным, и клевета обнаружилась. Связующим звеном в цепи наветов и подлогов, расстановщиком всех пешек и фигур в игре еретиков был думный дьяк Феодор Курицын. Он держал в руках нити заговора, и здание интриги зиждилось на нём. А он возьми да умри в самом начале 1499 года. Сообщники Елены растерялись, их «боевые порядки» расстроились, действия утратили согласованность. Иоанн III начал выслушивать не только их, но и другую сторону. Когда же до него дошла часть правды, а затем и вся правда, Государь пришёл в ярость ещё большую, чем прежде. Уязвленный обманом, он ополчился на клеветников и учинил им суровую расправу. И хотя речь не шла о разгроме самой ереси жидовствующих, партия их при дворе понесла сокрушительный урон. Коварная Елена (валашка) со своей компанией угодила в ту же яму, которую рыла другим. Свои дни она окончила в заточении, а вместе с нею стал узником и сын её, несчастный юноша князь Димитрий.

Софью и Василия тотчас вернули из ссылки. На глазах Иоанна Васильевича блестели слёзы: то ли слёзы радости, то ли горького сожаления о содеянном. Ведь он сначала обошёлся так жестоко с сыном, а теперь, восстановив справедливость, был вынужден карать любимого внука. Но по-другому он поступить не мог. Для Государства второе было необходимо, и он, скорбя, терпел свои собственные крутые меры. Недаром его называли Великим и Грозным, как впоследствии назвали его внука, также Иоанна Васильевича, и также Великого и воистину Грозного Царя.

Уже в марте 1499 г. Иоанн III возвёл Василия в великокняжеское достоинство. А несчастный юноша Димитрий (сын Ивана Младого), по вине своей матери-еретички, через два года оказался в оковах. И хотя тюрьма его (во дворцовых покоях) изобиловала роскошью, свободы он больше не увидел и умер молодым.

С Еленою вместе посадили многих её сообщников, и многих казнили. «Наместник Московский, - пишет историк И.Хрущёв, - князь Иван Юрьевич Патрикеев [двоюродный брат державного] и сын его Василий Косой, враги Софьи и Василия, едва избежали смертной казни - участи Ряполовского. По ходотайству митрополита отец [Патрикеев] пострижен был у Троицы, сын сослан в Кириллов Белозерский монастырь, где принял имя Вассиана, и там сделался учеником монаха Нила Майкова, впоследствии основателя пустыни на Соре реке». Того самого Преподобного Нила Сорского, которого историки записали в «недруги» Святого Иосифа Волоцкого, хотя Нил таковым не был. А вот Вассиан Косой (Патрикеев) от его имени, действительно, сделался рьяным врагом Иосифа и «осифлян», последователей Святого. И не кому-нибудь, а именно князю-иноку Вассиану принадлежит авторство большинства так называемых «нелюбок» между старцами Кирилло-Белозерского и Волоцкого монастырей. Знаменитое письмо «О нелюбках», с которого началась язвительная полемика Ниловых «нестяжателей» с «осифлянами», составлено (судя по всему) не ранее 1503 года. То есть после Собора, на котором Нил с Иосифом выразили разные взгляды на проблему церковного землевладения и в дальнейшем уже не спорили. Нил согласился с решением Собора в пользу «осифлян» и удалился в скит на Сорке, где оставался до своей кончины (1508 г.). Но проблема на Соборе до конца не разрешилась. Спор о владении монастырями больших поместий, населённых крестьянами, касался не одних преподобных старцев. Он стал предметом исторического противостояния политических фарисеев-«нестяжателей» (будущих русских масонов), и «осифлян»-консерваторов, поборников Русского Православного благочестия. Идеи Нила Сорского, почерпнутые им на греческом Афоне, для Вассиана и его позднейших клевретов оказались не более чем маскировкой. Из глубины же Вассианова «нестяжательства» проглядывала та рука, что тайно руководила и сектой жидовствующих. Практически до конца дней своих Вассиан оставался ревностным защитником еретиков, а будучи сродником Государевым, он в первой четверти XVI века играл весьма важную роль при дворе. Вот, собственно, почему мы уделяем столько внимания этой личности, вошедшей в историю под прозвищем князя-инока.

Крах авантюры с попыткой устранить от престолонаследия сына Иоаннова, Василия, привёл Патрикеева-младшего в ссылку, в Кирилло-Белозерский монастырь. Все скиты вокруг Белозера, включая Нилову пустынь, назывались тогда «Заволжскими», а все иноки, подвизавшиеся в них, - «Заволжцами». Постриженный против воли Вассиан не смирился, конечно, с создавшимся положением. Как представитель высшей знати, человек одарённый, образованный, который и «в послах бывал и говорить горазд», да к тому же дерзкий и жаждущий деятельности, Вассиан сразу же захватил в свои руки переписку Кирилло-Белозерской братии. Своим бойким пером он в короткое время снискал известность как яркий полемист, и с удалением Преподобного Нила Сорского в скит сделался проводником его идей «монастырского нестяжательства». Что это были за идеи, стоит кратко рассказать.

Монахи вообще - нестяжатели по обету, который они дают при пострижении, заодно с обетом целомудрия. Однако Нилу Сорскому, в молодости проведшему 10 лет на Святой горе Афон, представилось недостаточным, чтобы монах не имел ничего своего. Нил и его последователи решили упразднить и монастырскую собственность, в первую очередь землевладение, а то, без чего нельзя существовать и отправлять церковные службы, упростить до нищенского предела. На Руси, где прежде иноки подвизались либо в общежитии, либо в полном отшельничестве (в одиночку), Ниловы ученики ввели новое жительство - по скитам: несколько убогих келий (на двух-трёх человек каждая) они строили на расстоянии брошенного камня от маленькой деревянной церквушки, где служили только в Воскресные дни или в большие праздники. Остальное время они проводили по кельям, молясь, читая и переписывая книги, чтобы прокормиться, как делали Афонские исихасты. Сеять хлеб «нестяжатели» отказывались, предпочитая труд переписчиков и милостыню. Поселялись они в глуши, одевались во всё ветхое, причащались из деревянных сосудов, ничем не украшали свои храмы, даже ризы священнические шили из холстины. И, конечно же, такое на Руси не прижилось. Суровый климат Белозерья не сравним с афонскими субтропиками. Да и такое отношение «нестяжателей» к внешнему благолепию церковной службы было неприемлемо для нашего монашества. Тем паче, что сам Кирилло-Белозерский монастырь, как духовный центр «Заволжья», оставался общежительным и достаточно богатым.

Преподобный Нил подвизался строго: в крайней нужде, среди глухого леса, на болоте. Но Вассиан Косой (Патрикеев), считавшийся его учеником, так «бедствовать» не собирался. В соответствии со своим боярским чином, князь-инок (сродник великого князя) и в монастырской келии в Кириллове жил роскошно. Окружённый слугами, он не любил, как писали о нём, «ржаного хлеба, щей, свекольника, каши... но питался сладким кушаньем, иногда [уже позже, в Москве] с великокняжеского стола, и пил нестяжатель романею, мушкатное и рейнское вино». Взамен мяса, непозволительного монахам, потреблял он белужину, осетрину, икру, другие «постные» деликатесы.

Противники его, конечно, обличали. Но «подобные обвинения, - возражает писательница В.А.Бубнова, - едва ли трогали Вассиана. Приверженный учению Нила, он наравне с остальным усвоил главное из проповеданного Преподобным, что "почва подвигов не плоть, а ум и сердце"; праведность не в отвержении ковша вина или куска белужины... но в тщании "соделовать совесть к лучшему"». Вот Вассиан и «соделовал свою совесть», защищая жидовствующих еретиков перед великим князем и обвиняя в «любостяжании» подвижников Волоцкого монастыря.

Иосифа князь-инок ненавидел с тех пор, как потерпела крах его придворная авантюра. Он, судя по всему, играл в интриге против Василия важнейшую роль. Казни Вассиан избежал по заступничеству митрополита Симона, а пережив опалу в Кирилло-Белозерском монастыре, приобрёл авторитет, словно духовный старец. И не прошло десяти лет, как Вассиан возвратился в столицу.

Но каким же образом монах, столь непригодный к иноческому житию, сделался «любимым» учеником Нила Сорского? Историк И.Хрущёв считает: «Нил мог за то полюбить Патрикеева, что он, по своему умственному развитию, понимал глубокомысленного Нила. И он действительно понял своего наставника, когда впоследствии явился защитником его мнений [об упразднении монастырского землевладения]. Это-то взаимное понимание [по мнению И.Хрущёва] и объясняет связь между воспитанником горы Афонской, основателем скитского жития на Руси, и монахом, не сумевшим схоронить под мантиею и куколем ни своих политических симпатий и антипатий, ни заносчивости боярина... Возвращённый в Москву державным родственником своим [Василием III], он [Вассиан] принёс с собой вражду к Иосифу за беспощадный его приговор над еретиками».

Хотя Иосиф Волоцкий никого не приговаривал (это было соборным делом), он действительно добился осуждения жидовствующих и разгрома их секты. Причём для пользы самих же осуждённых. Ведь у искренно раскаявшихся перед казнью сатанистов, по мнению большинства Святых Отцов, сохраняется надежда получить прощение на Страшном Суде; тогда как злодеям, избежавшим кары или освободившимся ценою ложного покаяния, уготована вечная мука. Впрочем, об искренно раскаявшихся еретиках исторических сведений не сохранилось. А вот Святому Иосифу в борьбе с сектой пришлось вынести многие скорби.

БОЖИЕ ДЕЛО

На третье лето своего великого княжения (пока лишь в Новгороде и Пскове) Василий Иоаннович был пожалован отцом в полную меру, то есть стал великим князем Владимирским, Московским и всея Руси. С 1502 года он, Василий III, сделался полновластным соправителем отца. Государь Иоанн вручил сыну бразды правления, но и сам не оставил престола. Пока были силы, он правил, как и прежде.

Время было напряжённое. Бояр, отличившихся в Литовской войне, которая близилась к концу, полагалось награждать поместьями, а земель для раздачи не хватало. Иоанн Васильевич уже конфисковал усадьбы изменников, урезал вотчины мятежных в прошлом новгородцев, однако этим потребности не исчерпывались. Пока трон окружала партия еретиков, земельная проблема не казалась такой сложной. Недруги Святителя Геннадия упорно направляли взоры Государя на архиепископские земли Новгородской епархии, куда входили и владения Волоцкой обители. По мнению Феодора Курицина, монастырские угодья следовало отбирать в казну как излишки, ненужные монахам. Это впоследствии проделали Пётр I и Екатерина II. Но двумя веками раньше на Святой Руси такое предприятие сочли бы не иначе, как святотатством. Потому без согласия всей Церкви пойти на ограбление монастырей не мог ни один великий князь.

Иоанну III, конечно, запали в ум нашёптывания Курицина. Кое-какая логика в них была, и Государь их помнил. Пополнение казны монастырской землёю представлялось весьма заманчивым. Однако без санкции митрополита, без соборного решения Иоанн Васильевич не хотел затевать изъятие церковных вотчин. Для Собора же ему необходимы были авторитетные единомышленники из числа духовенства. И таковые нашлись в Белозерском «Заволжье», где многие иноки разделяли идеи Нила Сорского.

Старец Паисий (Ярославов) из Кириллова монастыря, которого прочили в архимандриты Троице-Сергиевой Лавры, и сам Преподобный Нил одобряли намерение великого князя. И они выступили с инициативой Собора. «Заволжцы» не видели смысла в церковном землевладении, хотя сами в основном были выходцами из общежительных монастырей, и почти ничего не знали о ереси жидовствующих. Нил Сорский даже выступал потом в защиту еретиков, протестуя против их казни. Но это случилось позже. А тогда, около 1500 г., когда сосланный на Белозеро князь-инок Вассиан Косой (Патрикеев) оказался невольно в числе Ниловых учеников, вопрос о ереси ещё не поднимался.

Трудно сказать, успел ли Вассиан принять участие в прениях 1500 г. О том Соборе сведений почти не сохранилось. Лишь известно, что от имени митрополита Симона, епископов и клира там выступал дьяк Леваш. Он убедительно доказал присутствующим законность монастырского землевладения, после чего Собор большинством голосов родтвердил необоснованность претензий Государя, и церковные имущества остались неприкосновенными.

Великий князь был, разумеется, недоволен этим. Он стал искать людей, способных заново поднять вопрос, чтобы добиться хоть частичного его решения. Земель для раздачи боярам по-прежнему недоставало. И здесь Государю требовались не смиренные старцы, сами по себе считавшие, что «иноком не должно сел имети», а некто более энергичный и менее щепетильный в выборе средств для достижения поставленной цели. Вот тут-то и пригодились незаурядные способности князя-инока. Опальное жительство в Кирилло-Белозерской обители претило Вассиану, несмотря на все удобства, которыми он был там окружён. Деятельный сродник Государев всеми силами рвался обратно в Москву, а это требовалось ещё заслужить.

Земельный вопрос уже прямо не мог стать предметом нового Собора, нужен был иной повод. Вассиан начал подыскивать его и нашёл. Во избежание нарушений Устава Церкви, овдовевшим священникам не позволялось служить Литургию. Их подозревали в возможном несоблюдении безбрачного целомудрия - при том, что жениться вторично они не имели права. Недовольных этим оставалось много. Вдовцы хотели служить, совершать Литургию и требы, и многие - наверно, большинство - были действительно благоговейны. Но Устав того не позволял. Вассиан ухватился за повод и вместе со вдовым отцом Георгием Скрипицею возбудил полемику об изменении Устава. Дело дошло до предсоборных прений, а затем по вопросу «О вдовых попах» и Собор назначили. Под шумок Вассиан внёс в повестку Собора вопрос о церковном землевладении. Государь поддержал его. Спорить с великим князем никто не посмел.

Настало лето 1503-е. Война окончилась, Собор начался, компания «конфискаторов» под личиной «нестяжательства» готовилась взять реванш и, возможно, достигла бы успеха. Но на сей раз в Москву прибыл Иосиф Волоцкий. Митрополит Симон пригласил его, как ведущего богослова того времени. Пригласил не без оглядки на мнение высшей власти. Старший Государь не возражал, а младший, Василий III, даже способствовал тому, ибо явно благоволил Иосифу. Будучи ещё в опале, Василий вместе с матерью своей, Софьей, и ближними боярами поддерживали связь с Волоцким игуменом, так как сами были ревнителями веры. Возвратившись из ссылки, князь Василий не забыл духовных наставлений Преподобного и, придя к власти, теперь всячески старался ему помочь. Иосиф же нуждался в одном - в праве открыто высказаться против по-прежнему влиятельной секты жидовствующих.

Если отчасти еретики пострадали при разгоне придворной боярской партии, то в числе думных дьяков, богатых купцов и дворянства помельче, а главное, среди монашества и духовенства еретическая сеть держалась прочно и пустила глубокие корни. Чего стоил один лишь Юрьев монастырь в Новгороде, куда Феодор Курицин, раздосадованный падением митрополита Зосимы (1494 г.), внедрил «своего» архимандрита Кассиана. Уже близилось десятилетие, как под началом Кассиана обитель, превращенная жидовствующими в «разбойничий вертеп», досаждала Святителю Новгородскому Геннадию, и поделать с этим он ничего не мог. В Москве еретик Кассиан продолжал находить сильную поддержку.

К 1503 году многое изменилось. И сам великий князь Иоанн III, заточив свою невестку Елену со многими другими злодеями, мог посмотреть теперь в глаза Преподобному Иосифу. Но Иоанн был уже в том преклонном возрасте, когда от старых привычек и привязанностей люди, тем паче облечённые огромной властью, отказываются крайне неохотно. Чаще всего, вообще не отказываются.

Государь безутешно страдал, повелев заковать своего внука Димитрия, и к этому добавилось новое горе. Незадолго до Собора Иоанн Васильевич похоронил дорогую супругу Софью Фоминичну, с которой прожил 31 год. Ощущая телесную немощь, великий князь помышлял о собственной скорой смерти. Душа его искала примирения со всеми. Он думал пригласить к себе Иосифа, прибывшего на Собор, и надеялся оправдаться перед ним. Однако принимать крутые меры против ереси (на чём настаивал Преподобный) Иоанн Васильевич не собирался. Иосиф тоже не спешил напрашиваться на аудиенцию. До начала соборных премий он, как игумен, хлопотал о нуждах собственного монастыря.

В Москве Святой не был почти четверть века. Со дня основания обители на Волоке-Ламском Иосиф не покинул её ни разу. И за эти годы он не только выстроил, но и в нравственном отношении поднял монастырь на должную высоту. Кроме служения молитвенного, исполнения строжайшего устава, иноки Волоколамские основали первую в России общину сознательных трезвенников, создали духовно-просветительский центр, уникальную школу церковного пения. Средствами монастыря в голодные годы кормилась вся округа (до 500 человек в день), а сироты крестьянские жили и учились в специально построенном для них монастырском доме.

Митрополит Симон знал и ценил Иосифа как блестящего богослова. «Бе же у Иосифа в языце чистота, и в очех быстрость, и в гласе сладость». И удивления достойной «памятью на краи языка» он держал огромные пласты знаний. Иосиф мог наизусть цитировать отрывки из Священного Писания, пересказывать Жития Святых и повторять без ошибок длинные фразы, только что им услышанные. Потому вступать с ним в публичный диспут никто не брался. Стараясь обойти Преподобного молчанием, митрополит Зосима никогда не вызывал его в столицу. Да и Симон потом долго не решался приглашать Иосифа. Ведь великого князя в то время окружала компания еретиков.

В 1503 году отношение к Иосифу изменилось. Иоанн III сам пожелал побеседовать с ним; однако прежде, чем их свидание состоялось, Волоцкий игумен встретился на Соборе с Нилом Сорским.

В знаменитом письме «О нелюбках» говорится: «Нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием». Доверчивый Нил предположить не мог, во что обратят его мнение Вассиан (Патрикеев) и другие «нестяжатели» от политики. Иосиф же ответил Нилу так: «Аще у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричися, и аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию, на архиепископа, или епископа и на всякие честныя власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание».

Забота Иосифа о пополнении монастырской братии людьми благородных сословий отнюдь не случайна (в Волоцкой обители постригались бояре и князья). Из малограмотных, склонных к суевериям, да и в известной степени малодушных простолюдинов трудно было растить епископов и настоятелей монастырских, способных подвизаться за истину до крови. Здесь требуется воинское мужество. И характерно, замечает проф. А.А.Карташев, что Нил Сорский «отмалчивается от осифлянского вопроса: а где же без имущих монастырей воспитывать будущий епископат?»

На Соборе Нил с Иосифом, действительно, поспорили, что отразилось в их дальнейшей переписке. Но что до личных отношений Святых Отцов, до так называемых «нелюбок» между ними, то сие на совести других людей, прежде всего Вассиана Косого, главного сочинителя мифа о «нелюбках». Нил Сорский с Иосифом не опустились до личной вражды. «Нелюбки иноков Кириллова и Иосифова монастырей, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - начались после их смерти, да и те ограничились высказываниями различных точек зрения на вопросы церковных землевладений.» Призывы Нила Соркого к милосердию в отношении казнимых еретиков не означали его примирения с ересью жидовствующих. И «не значили, - говорится там же, - что Святой предлагал разорить все четыреста общежительных русских монастырей. Более того, в монастырь Преподобного Иосифа Святой Нил пожертвовал как вклад на помин своей души список книги Преподобного Иосифа "Просветитель", собственноручно им переписанной и украшенной заставками».

После Собора 1503 г., как уже говорилось, Преподобный Нил удалился в свою пустынь на Сорке и более не принимал участия в публичных прениях. Он, и Паисий Ярославов, и другие «Заволжцы» на Соборе оказались в явном меньшинстве. Вассиан со Скрипицею в вопросе «о вдовых попах» также не добились успеха. А Иосифу, в свою очередь, не удалось поднять тему борьбы с жидовствующими. О ереси никто не хотел говорить, и в то же время было ясно - дело близится к развязке. Во всяком случае, Собор, говорит А.В.Карташев, «коснулся всех больных сторон церковного быта, служивших для еретиков поводом к нареканиям на Церковь». Осуждены были и мздоимство, то есть плата епископа за поставление в священный сан, и зазорная жизнь вдовых иереев, и другие пороки. Чтобы судить жидовствующих с чистой совестью, митрополит Симон счёл нужным прежде навести порядок в собственном доме. Тем паче, что без воли великого князя начать процесс против ереси было невозможно. И в этом последнем все надежды возлагались на встречу Иосифа с державным.

Наконец, они встретились (через 24 года) - оба заметно постаревшие, но взирающие на мир по-разному. Иоанн Васильевич был скован унынием. Иосиф Волоцкий переживал подъём, надеясь на успех своей неоконченной борьбы. Никакие из прошлых грехов Государя не вызывали укоризны Преподобного, кроме поощрения ереси. Иоанн III пригласил Иосифа, чтоб оправдаться, примириться с ним в том, что было прежде; но в настоящем он ничего не хотел изменять. Святой же шёл во дворец с единственной целью - добиться перемены положения.

Поговорив немного о делах соборных (в августе ожидалось продолжение прений по мздоимству), державный обратился к своему наболевшему. «Я узнал о ереси, - сказал он неожиданно, - и ты прости меня в том, а митрополит и владыки простили меня». Иосиф, ко всему готовый и потому настроенный осторожно, был поражён смирением великого князя: «Как мне тебя простить?» Но Иоанн повторил: «Пожалуй, прости меня!» Немного подумав, Преподобный ответил: «Государь! Только ся подвигнешь о нынешних еретиках, и в прежних тебя Бог простит». Этим ответом Святой задал меру искупления греха: подвигни себя (покарай нынешних злодеев), тогда Бог простит тебе попустительство прежним. На том, собственно, их встреча и окончилась.

Во второе свидание Иосиф прямо бил челом о розыске еретиков в Новгородском Юрьеве монастыре, где девять лет уже бесчинствовал жидовствующий архимандрит Кассиан со своей шайкой-братией. Иоанн Васильевич ответил: «Пошлю и обыщу, и если не пошлю, да не попекусь об этом, то кому же можно искоренить это зло? Я и сам знал их ересь». После чего великий князь пустился в рассказы о проделках своей невестки Елены, и тем окончилась вторая их встреча, так же совершенно безрезультатно.

В третий раз Иосифа позвали к Государю «хлеба ясти». И здесь на пиру, при многих гостях, Иоанн III задал ему вопрос: «Как написано, нет ли греха еретиков казнить?» У Преподобного ответ имелся. Из библейской и церковной истории вытекал положительный ответ. «И долго бы говорил Иосиф, - пишет И.Хрущёв, - но великий князь, выслушав начало ответа, уразумел, что Иосиф говорит не по его мысли, и велел тотчас же перестать». Преподобный умолк. Он понял, что «Иван Васильевич блюдется [остерегается] казнить еретиков». Он слишком долго попускал им, очень многих полюбил, приблизил к себе. За прошедшие годы льстецы сумели внушить ему, что всякие возмездия, в том числе казни сатанистов, погибельно греховны. И он, Государь, казнивший сотни преступников и недругов своих, не считая опальных былых друзей и сродников, перед врагами Христа вдруг растерялся. Он торопливо покаялся за прошлое, а в настоящем думал устраниться, примирившись со всеми. Но примирился ли он с Богом? Вот какой вопрос поставил перед ним Иосиф.

Не добившись содействия Государя, Преподобный покидал Москву с горьким чувством. И тогда же, в июле 1503 года, он встретил там своего правящего архиерея. Святитель Геннадий Новгородский тоже был, наконец, приглашён в столицу. В августовских прениях Собора он думал решить наболевший вопрос «о невзимании мзды со священнослужителей при поставлении их в сан». Сего Святитель добивался давно и надеялся теперь добиться окончательно. С Иосифом владыка Геннадий встретился радостно, побеседовал и тепло распрощался. Но, похоже, это была их последняя встреча.

После Собора Святитель Геннадий вернулся в Новгород, окрылённый успехом. За вымогательство мзды с поставляемых виновные архиереи отныне лишались сана. Только не ведал праведник, что именно этим соборным решением воспользуются его злейшие враги. Архимандрит Кассиан со своей жидовствующей братией только и ждали случая свести счёты с архиепископом. Не успел Геннадий возвратиться, как на него же возвели обвинение во «мздоимстве». Будто бы он взял плату с дьяка Гостенкова, своего любимца. Как доказали его вину, каких подставили лжесвидетелей - уже неведомо. Зато известно, что Святитель был вызван в Москву и лишён сана в июне 1504 года. Простым монахом он удалился в Чудов монастырь и там стяжал блаженство изгнанных за правду.

«Догадываются, - пишет знаменитый историк С.М.Соловьёв, - что свержение Геннадия было делом еретиков». Догадаться нетрудно, коль скоро навет исходил из Юрьева монастыря. Кассиан и его шайка отомстили Святителю Геннадию, добились его низложения. Но до Иосифа Волоцкого, особо хранимого Господом, их щупальца не дотянулись.

Год 1503-й окончился, настал следующий год, пришла весна, а розыск еретиков, обещанный великим князем, так и не начался. Иосиф обратился к духовнику Иоанна III архимандриту Митрофану в Андроников монастырь, прося его: «Ты незабуди, и в том деле государя побереги, чтобы на него Божий гнев не пришел». Пусть, говорил он далее, державный оставит всё ради Божиего дела: «Занеже Божие дело всех важнее». Но то ли Митрофан не исполнил наказа Иосифа докучать Государю, то ли великий князь не внял Митрофану. Все просьбы остались без ответа.

Тогда Иосиф обратился к Василию III. Главаря секты в Юрьевом монастыре, архимандрита Кассиана, Преподобный считал достойным смертной казни. Василий, видимо, разделял мнение Иосифа, но будучи осторожным в делах церковных, решил привлечь к делу «Заволжских старцев». Письма сразу же оказались в руках Вассиана.

Иосиф пишет: «Грешника или еретика руками убити или молитвою едино есть». Заволжцы отвечают: «Кающихся еретиков Церковь Божия приемлет распростертыми дланьми». Иосиф им в пример Моисея, Илию. Они в ответ ему: «Аще ж ветхий закон тогда бысть, нам же в новей благодати яви Владыко». Иосиф им про Апостолов: Петра, молитвою разбившего Симона Волхва, и Павла, и Льва, епископа Катанского, сжёгшего своей епитрахилью Лиодора. А Вассиан ему с издёвкою придворного остряка: «И ты, господине Иосифе, сотвори молитву, да иже недостойных еретик или грешников пожрет их земля...» и далее: «Почто не испытаеши своея святости, не связал архимандрита Касьяна своею мантиею, донеле ж бы он сгорел, а ты бы в пламене его держал... Поразумей, господине, яко много разни промеж Моисея и Илии, и Петра и Павла апостолов, да и тебя от них».

Здесь автор письма (князь-инок) не только смеётся над Преподобным, но и пытается искушать его, предлагая «испытать свою святость», а великого князя вводит в заблуждение.

У Иосифа осталось последнее средство - то, с которого он начинал борьбу. Двенадцать «Слов» против ереси, вошедших в книгу «Просветитель», им были уже написаны. Пришла пора тринадцатого «Слова», того, что против «глаголющих, яко не подобает осуждати ни еретика, ниже отступника». В сем «Слове» Преподобный показал «от божественных писаний, яко подобает еретика и отступника не токмо осуждати, но и проклинати, царем же и князем и судиям подобает сих в заточение посылати и казням лютым предавати».

От текстов Евангелия, слов Иоанна Златоуста, опыта Пророков и Апостолов Святой переходит к примерам благочестивых Царей греческих и этим, наконец, попадает в цель. Потомок Византийских императоров Василий III, прочитав «Слово 13-е», принимает решение сам, невзирая на сомнения отца. Он велит начать розыск и созвать Собор в декабре 1504 года.

Разгром ереси состоялся. По результатам следствия и соборному приговору, троих главарей московской секты, дьяка Курицина (Ивана Волка), Ивашку Максимова, что у державного «сноху в жидовство свел», и Дмитрия Коноплёва предали огню на Москве-реке, где за десять лет до них так же казнили двух литовских шпионов, покушавшихся отравить Иоанна Васильевича. Новгородских главарей - архимандрита Кассиана с братом Ивашкою Самочёрным и Некраса Рукавова сожгли на берегу Волхова. Иных еретиков предали казням по большей части гражданским и заключили в темницы «вечно каятися». Остальных же, кого не удалось полностью изобличить в иконоборчестве и поругании святынь, «для исправления» постригли и сослали в разные монастыри.

Иосиф Волоцкий был потрясён, когда узнал, что и в его обитель привезли еретика. Да какого! Самого купца Клёнова, сочинителя ересных книг и ближайшего сподручника Феодора Курицина. Учитель жидовства в монастыре! Что может быть опаснее для иноков? И вновь посыпались письма и жалобы: от Иосифа к Иоанну III (ибо он Клёнова прислал), обратно к Иосифу от «Заволжских» радетелей ереси с новыми насмешками Вассиана. В «Словах» 14, 15, 16-м, заключающих книгу «Просветитель», Преподобный Иосиф вопиет о пагубности для монашества общения со ссыльными еретиками. Тому, говорит он, кто не кается, кто признает вину лишь на суде, будучи изобличённым, чтоб избегнуть смертной кары, - тому верить нельзя. Пусть кающиеся принесут достойный плод покаяния, пусть ради спасения душ своих бывшие сатанисты сами добровольно затворятся в темнице, возложат на себя тяжёлые вериги, дадут страшные обеты и молят Бога о прощении, об искуплении своих прошлых грехов. Если же нет, то чего стоит их лживое «покаяние»?

Разумеется, среди осуждённых за жидовство таких «исповедников» не нашлось. Зато раздались вопли «сердобольных» Заволжских «нестяжателей», и в первую очередь князя-инока Вассиана, который требовал всех, кто изъявил «покаяние», выпускать на свободу тотчас же и розыска дальнейшего не чинить.

Затем последовали козни против самого Святого Иосифа. Он тоже, вслед за Геннадием Новгородским (даже дважды), испил чашу гонимых за правду, хотя и не покидал своей Волоцкой обители. Но это всё было потом, после суда над сектой. А в ту пору великий князь Иоанн Васильевич уже занемог. В разборе дел о ереси он, видимо, не участвовал, однако документы подписывать продолжал. В том числе он скрепил подписью известный приговор секте жидовствующих.

Через десять месяцев (27 октября 1505 года) Государь скончался, и тяжкое бремя власти легло на плечи его сына Василия III.

НОВЫЙ КОНСТАНТИН

За разгром ереси современники нарекли Василия III «Новым Константином». И хотя Царство Российское основал не он, нарекли его так вовсе не случайно. Барон Герберштейн (посол германский) писал, что он (Василий) властью своею превосходил всех самодержцев в целом свете, ибо подданные его говорили немцам: «Мы служим своему Государю не по вашему». И барон был вынужден констатировать, что для Русских «Воля Государя есть воля Божия». «Василий, - пишет Н.М.Карамзин, - стоит с честью в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием». Как и отец его и сын, Грозный Царь, сам Василий Иоаннович оставался ревностным самодержцем, охранителем Веры, собирателем Русской Земли. При нём Держава не утратила исконных областей, но продолжала приобретать новые. Удельных князей при Василие III осталось ещё меньше. Во многих городах их заменили наместники Московские. В 1510 г. упразднилось Псковское вече, а с ним и последняя на Руси республика. Затем к Московским владениям присоединились княжества, отвоёванные у Литвы, и в 1514 году был возвращён Смоленск, древнейшая Русская отчина. Сама идея «Москвы - Третьего Рима» была озвучена и осмыслена современниками именно при Государе Василии - «Новом Константине».

В предыдущей книге у нас говорилось о посланиях старца Филофея дьяку Мисюрю Мунехину, управлявшему делами во Пскове, после упразднения вечевой республики. Прозвище Мисюрь (Египтянин) Михаил Григорьевич Мунехин получил по возвращении из Египта, где исполнял посольскую миссию, и откуда привёз ценное описание той страны. И ему же обязан своим возникновением Псково-Печерский монастырь. Мунехин начал строить его на собственные средства. Благодаря этому, некогда малая обитель монахов превратилась в каменную крепость на западных рубежах России и стала одною из главных святынь Псковской Земли.

Дьяк Мунехин и старец Псковского Елизарова монастыря Филофей вели переписку меж собою и с великим князем Василием Иоанновичем. В этой знаменитой переписке они отразили взгляды и душевный склад лучших людей того времени, русских патриотов, глубоко верующих, преданных Государю и проникновенно понимавших высокие задачи собирания Державы Православия. «Да веси христолюбче и боголюбче, - писал Филофей Мисюрю, - яко вся Хрисианская Царства приидоша в конец и снидошася во едино Царство нашего Государя. По пророческим книгам то есть Россейское Царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Эти строки писались в период с 1511 по 1515 годы, то есть в самый разгар нового обострения отношений между Московским Государством и Речью Посполитой.

Как помнит читатель, король Александр I, проиграв большую Литовскую войну, умер в 1506 году. На его место паны избрали Сигизмунда I. А одной из важнейших фигур в Польско-Литовском королевстве в то время был князь Михаил Львович Глинский. Русский по рождению, крещёный в Православие, Глинский вырос в Литве (нынешней Украине), учился в Германии, служил в имперских войсках; вернувшись в Литву, принял католичество. Он поменял веру, видимо, из корыстных соображений, ибо был замечен и приближен великим князем Литовским Александром. Очень скоро (в 1503 г.) Александр стал королём и переехал из Вильно в Краков. В Литве же он оставил наместником Глинского. С этого времени перед Михаилом Львовичем открылись небывалые перспективы. Король Александр I не имел детей и через три года умер. При овдовевшей королеве Елене, родной сестре Василия III, у Михаила Глинского появилась реальная возможность поискать себе великого княжения в Литве, с тем, чтобы отторгнуть оную от Польши.

Глинский был личностью незаурядной, обладал массой талантов полководческих, дипломатических, отличался мужеством и острым умом. Но при этом он был несносно высокомерен и властолюбив. Паны литовские не захотели иметь такого правителя. Едва умер король, они снеслись с панами польскими и вместе с ними выбрали нового монарха, короля и великого князя Литовского. Им стал младший брат покойного Александра - Сигизмунд.

Не преуспел в своём намерении и Василий III. По смерти Александра I он писал своей сестре, овдовевшей королеве Елене, чтобы та предложила панам соединить Литву с Русью, однако предложение опоздало, Нового короля Речи Посполитой паны уже избрали.

Сигизмунд I оказался человеком мрачным и католиком фанатичным до лютости. К своим Православным подданным он относился не лучше, чем турецкий султан. А женою Сигизмунда была итальянка, Бона Сфорца, представительница знатнейшей после Медичи Флорентийской фамилии. Степенью коварства Сфорца и Медичи отличались мало. «Королева Бона, - пишет А.Д.Нечволодов, - была чрезвычайно алчная женщина весьма низкой нравственности, причём она не останавливалась для достижения своих целей перед самыми чудовищными преступлениями; отрава была её излюбленным средством».

При Сигизмунде Польша и Литва оказались во власти иудеев. Ссужая деньги магнатам, привыкшим жить на широкую ногу, «жиды... - читаем мы у А.Д.Нечволодова, - стали брать на откуп взимание налогов с христианского населения, что возбуждало неудовольствие последнего. Один из таких иудейских откупщиков Авраам Езофович заведовал даже всеми денежными средствами государства». И всё это делалось под покровительством королевы Боны.

Литва в эти годы превратилась в форменный «Содом». Пьянство достигло катастрофических размеров. Современник событий, писатель XVI в. Михалон Литвин, с горечью сообщает: «В городах Литовских нет более распространённых заводов, чем те, на которых варится из жита водка и пиво... крестьяне дни и ночи проводят в шинках... забыв о своём поле. Посему, распродав имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой. Таким образом, в любой Литовской области в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях Татарских и Московских... Между тем в Москве великий князь Иван [Иоанн III] обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки. Потому там нет шинков, а если у кого-нибудь найдут каплю вина [для продажи], то весь дом его разоряется, имение отбирается... а сам навсегда сажается в тюрьму». Далее Михалон говорит, что города Московские, вследствие трезвости, изобилуют разного рода мастерами, рынки ломятся от товаров, а Государи Русские, воюя, отнимают у спившейся Литвы область за областью.

Свидетельство очевидца-литовца нам тем более интересно, что в России того времени политику трезвости проводили последовательно три Государя: Иоанн III, его сын - Василий III, и внук - Иоанн Грозный, а вдохновителем трезвеннического движения с 80-х годов XV века был ни кто иной, как Преподобный Иосиф, игумен Волоколамский.

В правление сих великих князей на территории Московии запрещалась деятельность виноторговцев (еврейских в первую очередь). И смириться с этим не могли жидовствующие раввины. После изгнания их из Испании (в 1492 г.) они обосновались в Польше. А когда и в Москве ересь жидовствующих была разгромлена (1504 г.), все средства свои тайный синедрион направил на разжигание новой Литовской войны. За щедрый подкуп панов на сейме, так легко избравших нового короля, Сигизмунд I был должен платить заимодавцам, тем паче, что и шляхта польская мечтала о новой войне.

Едва заступив на престол, Сигизмунд осведомился о русских делах и, к радости своей, узнал о двух подряд неудачах Василия III под Казанью. Унять волжских татар, опиравшихся на поддержку Крыма, воеводам Московским не удалось. В Бахчисарае тому были рады и надеялись, что в войну с Россией вступит Речь Посполитая. А Сигизмунд знал ещё и о внутренней оппозиции Василию, о тайных сторонниках несчастного князя Димитрия, томившегося в заточении. Со слов перебежчиков (из числа недобитых еретиков) Сигизмунд полагал, что оппозиция в случае войны выступит в самой Москве. Рассчитывая спровоцировать восстание крамольников, Сигизмунд I затеял демонстрацию силы. Он вызывающе бряцал оружием, открыто готовился к началу военных действий, но - просчитался.

В России при Василии III речь о смуте не заходила. Его власть была прочной и надёжной. А вот в самом Польско-Литовском королевстве тогда творилось неладное. Ведь наместником в Вильно оставался Михаил Глинский.

Не находя управы на своих завистников и злопыхателей, Глинский жаловался Сигизмунду. Тот не захотел ему помочь. И князь-наместник сказал королю: «Ты заставляешь меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем». Глинский оказался прав. Его решительность и смелость, помноженные на авантюризм, привели к междоусобию. Убив своего главного врага, Полоцкого воеводу пана Заберезского, князь Михаил удалился в восточные области Литвы и начал покорять их, привлекая к себе многих Русских, в том числе князей Мстиславских, Друцких и других.

Перед началом боевых действий Глинский успел списаться с Василием III, предложив ему земли Литовские (то есть бывшую Киевскую Русь). Государь Московский не замедлил воспользоваться ситуацией и двинул войска на Смоленск. Так началась новая Литовская война, вернее, первая из двух новых. Она продолжалась два года и не принесла успеха ни одной из сторон, хотя во всём ощущалось явное преимущество России. Сигизмунд запросил «вечного мира». В договоре 1508 года он отказался от притязаний на земли, завоёванные Иоанном III в прежней большой войне. Однако нетрудно догадаться, что сей «вечный мир» был не более чем уловкой. Королю требовалась передышка для одоления внутренней смуты.

По заключении мира Глинский бежал в Московию и там опять принял Православие. Василий Иоаннович встретил беглеца ласково и с доверием, несмотря на его недавнюю измену королю Сигизмунду. Впрочем, князь Михаил вообще не мог быть верным ни одному государю, ибо сам искал себе престола и готов был умереть за право назваться самодержцем. Недаром он приходился родным братом Василию Львовичу, князю не менее умному и смелому, но более добродетельному, дочь которого, Елена Васильевна Глинская, через 22 года стала матерью первого Русского Царя - Иоанна Грозного. Василий Глинский не дожил ни до рождения царственного внука, ни даже до свадьбы своей дочери с великим князем Московским. Оказавшись русским подданным, он остался верным новому отечеству до конца. Но дяде будущей великой княгини не хватало тогда ни терпения ни чувства долга. Властолюбие привело Михаила Глинского к измене, за которую он поплатился свободой.

С 1508 года зыбкий мир между Московией и Польшей держался около четырёх лет. Для вдовствующей королевы Елены Иоанновны год 1512-й стал шестым и самым тяжким в цепи годов-мытарств, пережитых ею после смерти мужа, Александра I. Покойный король тоже преследовал свою супругу за исповедание Православия. Но когда к власти пришёл его брат Сигизмунд со своей женой-злодейкой Боной Сфорца, жизнь праведной Елены обратилась в подлинное мученичество. Королеву Елену заключили под стражу, после чего Виленский (Вильнюсский) воевода князь Николай Радзивил подослал к узнице наёмных отравителей.

Узнав об убиении своей сестры, Василий III вознегодовал. Он знал и прежде о приготовлениях Сигизмунда к войне и о сношениях поляков с татарами, однако сдерживался. Теперь же, пылая праведным гневом за сестру-мученицу, Василий снял с себя крестное целование, данное им при заключении «вечного мира» и воскликнул: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве».

Войска русские двинулись на запад и вновь подошли к Смоленску. Взять город сразу им не удалось: ни в марте 1513-го, ни в июне 1514-го. Лишь с третьего приступа, в июле 1514 года, применив тяжёлую артиллерию, московиты устрашили смолян. Литовский гарнизон сдался, жители принесли присягу, а владыка Варсонофий возгласил в соборной церкви: «Божиею милостию радуйся и здравствуй Православный Царь Василий». Только приветствие сие не было искренним. Западно-Русская Церковь (Киевская митрополия) не подчинялась тогда Московской; она пребывала в юрисдикции Константинопольского патриархата. Потому владыка Варсонофий, ярый западник, очень скоро оказался в числе тайных заговорщиков.

Сторонники Сигизмунда в Смоленске знали, что под Оршей в те дни Литва одержала внушительную победу. Героем Оршанской баталии стал знаменитый гетман Константин Острожский. Русский по происхождению (православный по вере) этот полководец был, если помнит читатель, разгромлен под Ведрошью в 1500 году. Князь Юрий Кошкин взял гетмана в плен. Великий князь Иоанн III оказал милость пленнику. Острожский присягнул на верность Иоанну, но затем сбежал. Вольнолюбивый пан гетман тяготился властью Московского самодержца. Свою свободу удельного князя в Литве он ценил выше служения единому Отечеству. В Польше магнаты не особенно считались с королём. И вот, ради этой удельной вольности, Острожский служил ляхам и водил полки католиков на Православную Русь.

Под Оршей армия гетмана одержала крупную победу. Рать московская понесла огромные потери. Только плодами победы Острожский воспользоваться не смог. Узнав о падении Смоленска, он с ходу бросил войска на подмогу тамошним заговорщикам. Те, получив от короля подарки, готовились открыть ворота города гетману. Но заговор был раскрыт. Князь-воевода, Василий Васильевич Шуйский, приказал казнить всех изменников, кроме владыки Варсонофия, которого пощадили из почтения к его сану и возрасту. Когда войско Острожского приблизилось, то на стенах Смоленска литовцы увидели повешенных предателей. На шее у каждого из них болтался Сигизмундов подарок. Сам же город охранялся Московским гарнизоном достаточно надёжно. Взять его гетман даже не пытался, ибо не был готов ни к штурму, ни к осаде.

Потом ещё много лет иностранные послы старались выторговать Смоленск у Василия III, но так же безуспешно. Велеречие известного нам барона Герберштейна разбилось о точные ответы русских бояр и о непреклонность самого «Нового Константина». Кроме Оршанской победы, принёсшей литовцам лишь славу, никаких других серьёзных успехов Сигизмунд в новой войне не добился. Потерпев ряд мелких поражений от Русских, королевские войска перешли к фронтальной обороне, а затем и вовсе потеряли активность. Боевые действия с их стороны прекратились, фактически, до окончания кампании. Все надежды свои Сигизмунд возложил на татарские набеги, речь о которых пойдёт впереди.

Но вернёмся в Смоленск, занятый московским войском. Князь Михаил Глинский, отличившийся при взятии города, рассчитывал получить его себе в удел. Потому, не дав опомниться Государю в минуту радости победной, он спросил его прямо: «Нынче я дарю тебе Смоленск; чем ты меня одаришь?» Расчёт на неожиданность был верным, однако не так прост оказался Василий Иоаннович. Он понял намёк Глинского и ответил: «Я дарю тебе княжество в Литве». Другого ответа не могло последовать. Смоленск был слишком важным стратегическим пунктом, чтобы отдать его в удельное владение, да ещё князю сомнительной преданности.

В последнем державный не ошибся. Уязвленная гордость властолюбца не позволила Глинскому остаться верным, и он не замедлил предаться Сигизмунду. Он написал королю письмо, получил положительный ответ, однако убежать не успел. Его самого предали. При обыске у Глинского обнаружили письмо от Сигизмунда, после чего он, как изменник, отправился в темницу, где провёл много лет, пока Государь Василий III не простил его по ходатайству своей новой жены Елены Васильевны, племянницы несчастного князя Михаила. С 1526 года Елена Глинская стала великой княгиней; Михаил Львович покаялся в измене и был отпущен на свободу. Более того, Государь доверил ему войско. Командуя конной ратью в битве под Казанью, в 1530 году Михаил Глинский оправдал высокое доверие. Та Казанская победа оказалась очень важной. Татары Волжские и горная Черемиса унялись надолго. Из своей столицы они изгнали крымского наместника, Сафу-Гирея, и просили дать им хана, верного Москве. Василий III послал в Казань своего служилого царевича Еналея и этим завершил войну, затеянную Сигизмундом.

С самою Речью Посполитой после взятия Смоленска и трагической неудачи под Оршей Россия почти не сражалась, хотя до лета 1525-го оставалась в состоянии войны. Между тем, в эти годы произошло много очень важных событий, как политически, так и нравственно значимых.

Начнём с того, что дипломаты со всей Европы десяток лет осаждали Московский двор, добиваясь от Василия III возвращения Смоленска Сигизмунду, но потратили время даром. Могущество России возрастало с каждым днём. Польский король использовал все средства, чтоб вернуть потерянный смоленск. Только военных сил ему не хватило, дипломаты его не преуспели. И тогда Сигизмунд унизился до холопства перед крымским ханом. Добровольно предложив дань Менгли-Гирею, король рабски испросил у татарина ярлык на владение - и своими собственными городами, и теми, что принадлежали России. Хану предложение (15000 золотых червонцев в год) понравилось. Крымцы совершили ещё несколько набегов, нанесли Русским большой урон, однако расстановку сил на европейском военном театре не изменили. У самих татар уже не было прежнего единства, и набеги их начались далеко не сразу. Надо вспомнить, что старый Менгли-Гирей дружил с Москвой долго. До кончины своей он сохранял видимость добрососедства. После его смерти (1515 г.) на трон вступил наследник, Магмет. Он первым из братьев Гиреев получил с поляков дань за ярлык на Смоленск и вздумал принудить к тому же Русских.

В послании своём к Василию III Магмет-Гирей превысил меру наглости. «Ты, - писал хан великому князю, - нашему другу королю недружбу учинил; город, который мы ему пожаловали, ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к Литовскому юрту отец наш пожаловал, а гругие города, которые к нам тянут - Брянск, Стародуб, Почеп, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощь, отец наш [Менгли-Гирей]... твоему отцу [Иоанну III] дал [когда Русь отбила всё это у Литвы сама]. Если хочешь быть с нами в дружбе... помоги нам казною, пришли казны побольше...»

«Вместе с этими наглыми требованиями, - пишет А.Д.Нечволодов, - крымцы не переставали грубо обращаться с нашими послами; в 1516 году они опустошили Рязанскую украйну, а в 1517 году - 20000 татар появились в Тульских окрестностях. Но здесь князья Одоевский и Воротынский нанесли им жесточайшее поражение и почти всех истребили... Другой татарский отряд был наголову разбит под Путивлем».

В 1521 году положение осложнилось тем, что Крымская орда соединилась с Казанской. Изгнав служившего Москве Шиг-Алея, в Казани воцарился Саип-Гирей (младший брат хана Крымского). Вскоре на соединение с ним пришёл сам Магмет. Ограбив Нижегородскую, Владимирскую области, татары перешли Оку и, сломив сопротивление заградительных отрядов, оказались у стен Москвы.

Василий III, как всегда делали его предки, собирал в это время рать в северных районах. В столице он оставил начальствовать своего шурина, крещёного татарского царевича Петра. От Петра требовалось одно - удержаться в осаде до подхода подкреплений. Но то ли пороху для пушек недостало, то ли просто за полвека москвичи отвыкли от нашествий варваров, никто не решился дельно организовать оборону. Царевич Пётр, бояре, и возможно, сам митрополит Варлаам, на которого вскоре прогневался великий князь, вступили в переговоры с басурманами.

Магмет-Гирей, между тем, и не думал штурмовать стены. Осадных орудий у него не было. Он шёл лишь пограбить окраины да постращать столичных жителей. Пригороды хищники уже выжгли и собирались назад. Однако хану захотелось поглумиться. Он заявил, что уйдёт без боя, если получит обязательство великого князя платить ему дань. Растерявшийся царевич Пётр второпях подписал грамоту за Василия Иоанновича и поставил на ней Государеву печать. Татары, получив документ, посмеялись про себя и ушли.

Последствия набега были ужасны. Снова десятки тысяч людей попали в плен. На рынках Кафы (генуэзской крепости в Крыму), нынешней Феодосии, работорговцы ждали живой товар. Татары гнали пленных сквозь горящие сёла и посады, но городов уже не брали, не имея на то средств. Что же касалось злополучной грамоты (обязательства об уплате дани), то басурманы не надеялись, конечно, возобновить былое иго. Дань им никто бы не заплатил. Однако и из этой злой шутки хану вздумалось извлечь корысть.

В походе на Москву заодно с крымцами участвовал отряд казаков с берегов Днепра. Обасурманенные жаждою наживы, рубаки с хохлами на бритых головах резали в России своих единоверцев. Но мало того, их атаман Евстафий Дашкович решил ещё и в роли «стратега» выступить. На обратном пути он посоветовал Магмет-Гирею взять хитростью город Рязань, используя грамоту, добытую в Москве.

В Рязани сидел воеводою доблестный муж Иван Хабар Симский, человек не только смелый, сильный духом, но и зело проницательный. Едва заметив приближение татар, он заподозрил подвох, однако виду не подал. Хищники вели себя мирно. Под стенами Рязани они развернули торжище, предлагая горы награбленных товаров. А чтобы усыпить бдительность воеводы, послы ханские поднесли ему грамоту «об уплате дани». Поскольку, мол, Москва смирилась перед ханом, то незачем и воевать. Пусть рязанцы открывают ворота и выходят на торг. Цены самые низкие. Хабар грамоту взял и задержал у себя, отпустив послов с миром. Потом вызвал немца Иордана, начальника пушкарей, и дал ему секретное поручение. Когда наутро у Рязанских стен скопилось множество злодеев со спрятанным под халатами оружием, и басурманы ждали открытия ворот, чтобы внезапно ворваться в город, их опередил залп из всех орудий, заранее замаскированных в бойницах. Картечью в упор пушкари расстреляли тьму татар и казаков, а затем рязанцы сделали молниеносную вылазку и посекли ещё множество бегущих врагов. После чего ворота наглухо закрылись.

Магмет-Гирей скрежетал зубами. Он потерял едва не треть своих нукеров, отдал Хабару грамоту с печатью великого князя и теперь должен был срочно отступать. Так как получил известие о подходе войск московских с севера и о наступлении с юга татар астраханских, бывших с крымцами в лютой вражде. Оставляя пленников и награбленное, злодеи поспешно бежали в Таврические степи. А находчивый и решительный Иван Хабар Симский за избавление Руси от «повторного ига», или, лучше сказать, «ига бумажного», был возведён в боярский чин и вскоре стал наместником великого князя в Рязани. Василий III возлюбил Хабара и приблизил ко двору его сына. С тех пор внесённый в Разрядную книгу Государеву род Хабаровых пополнил ряды высшей Российской знати.

В дальнейшем воевать с Магмет-Гиреем Василию Иоанновичу не пришлось. Этого хана убил его же сообщник, нагайский мурза Мамай, который затем ворвался в Крым и произвёл там страшное разорение, а казаки Дашковича тем временем жгли Очаков, принадлежавший крымцам, и татарские улусы в низовьях Днепра.

Испугавшись приближения русской рати в 150000 человек, из Казани бежал Саип-Гирей (он сделался потом ханом в Бахчисарае). Казань же он оставил на младшего брата Сафу, который, как ни странно, сумел защититься, отстоял город и просидел там до 1530 года. Тогда уже сами казанцы, побитые Иваном Бельским и Михаилом Глинским, выгнали Сафу-Гирея и покорились Василию III.

Таковы, вкратце, внешние дела, бывшие в пору великого княжения Государя, наречённого в народе «Новым Константином». Но были ещё и дела внутренние. О них наш рассказ в следующей главе, где опять мы встретимся со Святым Иосифом Волоцким и Нилом Сорским, и с вездесущим защитником еретиков князем-иноком Вассианом.

ТЕРНИИ ПРАВЕДНЫХ

Василий III принял бремя власти, когда ему было 25 лет. Его племянник, несчастный Димитрий, томился в заключении. Василий не освободил его во избежание смуты, хотя и жалел, и всячески старался утешить, понимая, что не Димитрий, бывший во время заговора ещё отроком, виновен в происшедшем. Государь щедро одаривал узника, но тот в своей роскошной тюрьме всё равно тосковал и от тоски умер совсем молодым, не дожив до тридцати лет. Это случилось в 1509 году.

Годом раньше (7 мая 1508-го) преставился Преподобный Нил Сорский. Он завещал ученикам своим не хоронить его тело, как «недостойного погребения», а бросить в лесу на съедение зверям. Такие крайности аскетического самоуничижения иногда наблюдались у Афонских иноков. И возможно, пишет А.В.Карташев, «эта экстравагантность проповедника нестяжательства и была причиной молчания о нём, когда в XVI в., при митрополите Макарии, и в XVII в., при патриархах, соборно проводились канонизации Русских Святых. Лишь в новое синодальное время в XVIII в., когда подорван был в самом его основании идеал русского монастыря-землепашца... имя преп. Нила незаметно, но дружно вносится в русские святцы». Ученики не вняли завету Нила и погребли его, и поставили крест, «камень положиша и на нем написаша лето, месяц и день преставления», и, как положено, отпели, отслужили панихиду.

Преподобный Нил прошёл сквозь тернии земного бытия и упокоился. А Святому Иосифу Волоцкому ещё в течение семи лет предстояло нести тяжкий крест, на тернистом пути незаслуженных оскорблений, гонений и старческой немощи. Уже с 1503 года иноков Волоколамских начал притеснять удельный князь Феодор, беспутный наследник их бывшего благодетеля Бориса Волоцкого. А когда в 1507 г. Иосиф «дал свой монастырь в великое государство», то есть упросил Василия III принять его обитель под свою власть, тогда на старца обрушился правящий архиерей.

Сменивший Святителя Геннадия архиепископ Новгородский Серапион был более склонен потакать тайным недругам Иосифа, и вообще отличался крутым нравом. Мало того, что князь Феодор Борисович подкупил Серапионовых чиновников, сам владыка взъярился на Преподобного за его якобы непослушание. Передача богатейшего Волоцкого монастыря из удела во владение державного и, стало быть, под омофор Московского митрополита, означала для Серапиона утрату важнейшего источника доходов. Благословлять такое правящий архиерей не собирался. Тем не менее, Иосиф посылал к нему за благословением. Только гонца задержали в Торжке. Шла моровая язва, на дорогах стояла карантинная стража. Посланец опоздал. А великий князь с митрополитом Симоном не собирались ждать. Они и без благословения Серапиона сами решили вопрос о передаче монастыря. Возможно, полагает ряд исследователей, они это сделали умышленно, дабы лишний раз утвердить непререкаемость верховной власти. Да не таков был архиепископ Серапион. Во гневе он обрушился на Иосифа, обвинил его в самочинии, отлучил его от причастия и отстранил от богослужения. При этом сам Серапион нарушил устав Церкви, ибо запретил игумена без согласия митрополита, чем прогневал Симона и, главное, великого князя Василия III.

Соблюдая наложенный на него запрет, Иосиф не дерзал ослушаться. Он не служил, не причащался, пока не получил разрешительной грамоты от митрополита. Серапиона же тем временем вызвали в Москву и за его собственное самовольство отлучили Собором епископов.

С канонической точки зрения всё исполнили точно, хотя по сути, может быть, и не милосердно. Власть центральная утвердила себя, явно унизив епархиального архиерея. Впрочем, и того тоже по-иному было не унять. На вопрос митрополита, почему он наказал Иосифа, не разобравшись в деталях дела, Серапион заносчиво ответил: «Волен я в своем чернеце», словно Волоцкий игумен был его холопом. Вот она, удельная гордыня. И конечно, с приговором Собора непреклонный владыка тоже не смирился. Как писал потом Иосиф, он (Серапион) «смотрит во всем, еже свое гордостное мнение сотворити, да и говорит такие речи: все де на грех поступали, один я за правду стал». И надо сказать, упорство Серапиона, заключённого в Андроников монастырь, через несколько лет возымело действие. К строптивому старцу пошли на поклон почти все, кроме Иосифа, который понимал и видел те силы, что стояли за не смирявшимся Новгородским архиепископом. Вассиан (Патрикеев) тогда уже вернулся из Белозерской ссылки, и его клевреты на все лады восхваляли «несправедливо осуждённого» Серапиона.

И.Хрущёв, завершая свою книгу о Волоцком, говорит: «Церковь, осенившая венцом святости Иосифа, Серапиона и Максима Грека, как бы примирила разногласия». Только сие пресловутое «как бы», вместо «именно так», не даёт автору самому увериться во мнении до конца. Ибо по логике такого «примирения» (то есть прославления противников Иосифа), в данном списке не хватает князя-инока Вассиана. Ведь он (Патрикеев-младший) - наипервейший недруг Преподобного. Однако даже в наш век «всеобщего согласия» навряд ли найдутся желающие канонизировать одиозного князя-инока. Для прославления в сонме Святых одной вражды к Иосифу Волоцкому всё-таки недостаточно.

По Хрущёву, когда Серапион отлучил Иосифа, тот, «несмотря на то, что был тяжело болен - не дерзнул причащаться... он [Иосиф] сам считал себя связанным, хотя и был отлучён неправильно, и к тому же одним архиепископом; между тем как Серапион, отлучённый на основании священных правил, целым собором святителей, не считает себя связанным». Потому-то, собственно, Иосиф и не просил у него прощения, как у епископа, бывшего в запрещении, но не желавшего каяться. И потом, когда подстрекаемые Вассианом «Заволжские иноки» начали писать в осуждение Иосифа, что тот, мол, не чтит своего владыку (отлучённого Серапиона), Волоцкие старцы им напомнили о почтении к освященному Собору архиереев. «Ты говоришь, - пишет Иосифов постриженник Нил Полев "заволжцу" Герману, - о врагах и отступниках правой веры, что не следует ни осуждать их, ни посылать в заточение, а только молиться за них - сам же осуждаешь митрополита». Из таких вот взаимных укорений и увещеваний в письмах и сложились так называемые «нелюбки» Волоцких и Заволжских старцев. А в Москве князь-инок Вассиан развернул бурную кампанию в защиту Серапиона. Из заточения старца не выпустили, но митрополит Симон и Василий III всё же попросили у него прощения.

Жить владыке Симону оставалось уже недолго, он спешил примириться со всеми, с кем мог. Вассиан же тем временем готовил ему замену. По прибытии в столицу Вассиан поселился в Симоновом монастыре, где начальствовал архимандрит Варлаам. Будучи единомышленником Патрикеева или просто сообразив, с кем он имеет дело, Варлаам дал полную волю сроднику Государеву и устроил его со всеми удобствами. Так или иначе, настоятель обители не прогадал. Василий III скоро простил Вассиану прошлые грехи, приблизил его к себе (как-никак - двоюродный брат) и стал прислушиваться к его советам. Вот Вассиан и посоветовал державному после смерти Симона поставить митрополитом Варлаама. И, конечно, заняв кафедру всея Руси (1511 г.), новый митрополит продолжал потакать князю-иноку в течение 10 лет, до самого своего низложения.

Василий III снял опалу с Вассиана, как считали, по просьбе своей жены Соломонии Сабуровой. Род её тесно сплетался с родом Патрикеевых (а также Вельяминовых и Годуновых).

Но возможно (об этом говорилось выше), великий князь увидел в Вассиане ловкого проводника своей политики. Прямо поставить вопрос об изъятии монастырских имений, как делал его отец, на Церковном Соборе Государь уже не мог. Однако явная вражда Вассиановой партии к Иосифу и «осифлянам» была на руку Василию III, ибо сдерживала их консервативный пыл. «Нестяжатели» продолжали настаивать на земельной реформе, а великий князь выжидал, во что это выльется. По мнению проф. Е.Е.Голубинского, для Василия III лучшим средством иметь власть над духовенством было «держать его в постоянном страхе за его вотчины». Вот Патрикеев и нагнетал этот страх, нападая на Иосифа Волоцкого, защищавшего права монастырей.

Через это, да ещё и при содействии митрополита Варлаама, Вассиан приобрёл на великого князя огромное влияние. А как приобрёл, так и начал беседовать с державным, «плачася и рыдая о церковном нестроении». То есть о том, что монастыри по-прежнему владеют сёлами, а жидовствующие еретики томятся в монастырских келиях, куда по вине «злых осифлян» их сослали «вечно каятися», вместо того, чтобы сразу по приговору суда выпустить на волю. В письмах своих Вассиан дошёл до того, что назвал сих осуждённых «мучениками». «Яко аще и согрешили еретицы и отступницы, прияти будут», лишь только изъявят лицемерное «покаяние». «Осифлян» же, напротив, князь-инок обвинял в «жестокости немилосердной» и даже в ереси Новатиана и Новата (III в.), запрещавших принимать покаяние у отступников. И здесь он опять слукавил. Древние отступники, отрёкшиеся от Христа под пытками римских язычников, грешили малодушием и каялись потом искренно. За принятие их обратно в церковное общение выступали такие Святые Отцы, как Киприан Карфагенский, от которого сказанный Новат бежал в Италию. Тех древних невольных грешников нельзя сравнивать с тайно жидовствующими сатанистами. Иосиф говорил именно это. Но тогда великий князь стал доверять Вассиану более, чем Волоцкому игумену. Он, как некогда Великий Константин, обойдённый еретиками арианами, начал незаметно для себя попустительствовать придворным льстецам, а Преподобному Иосифу запретил даже писать против князя-инока.

Стараясь оправдать «законность» посягательства светской власти на собственность Церкви, Вассиан дерзнул покуситься и на «Кормчую книгу» (свод канонических правил, Апостольских и Святоотеческих, утверждённых Вселенскими Соборами), по-гречески именуемую «Номоканоном». В историю вошло ироническое название Вассианова «труда» - «Новоканон». Ради составления (и отчасти сочинения) оного князь-инок назвал ряд святых правил «кривилами», а Святых Отцов чудотворцев, одобрявших церковное землевладение, - «смутворцами». Разумеется, Вассиан делал это, пользуясь опалой Преподобного Иосифа и попустительством митрополита-нестяжателя Варлаама. В будущем, несомненно, он должен был поплатиться за это беззаконие. А пока что он изымал статьи «Кормчей», переделывал их по своему, вносил поправки и вставки, давая тексту превратное толкование. При этом Вассиан пользовался благословением митрополита, которому при членах Освященного Собора дал обещание «ничего не выставливати». На том ему и позволили заняться правкой «Номоканона».

Но куда там! К поправкам и вставкам Вассиан присовокупил ещё и свои вымыслы, как «Собрание некоего старца». Так самозванно он и в «старцы» записался. Потом его «Собрание» (отдельным списком) ходило по рукам заодно с «Уставом» и «Преданием» Нила Сорского. Намеревался Вассиан включить в испорченную им «Кормчую» и собственное «Слово о еретиках». Коих «приимати подобает», обращающихся «волею и неволею», и после того, не медля, освобождать от наказания. Только на последнее Патрикеев не решился. Как ни расположен был к нему великий князь, всё же он не забыл ни своего указа о розыске жидовствующих, ни подписи его отца (Иоанна III) под их приговором.

Новость о «Новоканоне» обсуждалась в церковных кругах и докатилась до Волоцкого монастыря. Здоровья и долголетия Святому Иосифу она не прибавила. Преподобный проводил последние годы, словно узник в своей келье, стяжая блаженство изгнанных за правду. Между тем, дело об изъятии монастырских сёл не двигалось с места. Созывать новый Собор по этому поводу никто не собирался, и великий князь постепенно осознал тщетность усилий Вассиана. «Нестяжателей» церковный народ не поддержал, ибо идея ограбления иноческих общежитий представлялась святотатственной.

Охладев к Вассиану, Государь разочаровался и в митрополите Варлааме. Ведь сего митрополита он, по существу, поставил собственным указом. Собор лишь утвердил его волю. Ряд историков полагает, что епископов тогда вообще не созывали, а подписи собрали с каждого в отдельности. Так вот, изменив отношение к «нестяжателям», Василий III начал выслушивать друзей Иосифа Волоцкого. И скоро, по заступничеству боярина Челядинина, Преподобному вновь позволили писать.

Изнемогший от болезни и всего пережитого, Иосиф взялся за перо и успел ещё раз в своей жизни обличить Вассиана, на Москву «пришедша» показать великому князю «и вся благородныя человеки, иже у монастырей и мирских церквей села отимати», и заповедал своим ученикам, чтоб опасались «по их жити». А к Василию III, «Христолюбивому самодержцу, Царю и Государю всея Руси», Святой Иосиф обратился уже со смертного одра. И просил жаловать монастырь по его кончине, как и прежде жаловал: «Выше нашея воли».

На исходе земной жизни Преподобного тернии расступились. Путь его окончился со славою 9 сентября 1515 года. Государь Василий Иоаннович горько скорбел. Обливаясь слезами, он обещал исполнить и действительно исполнил все наказы Святого игумена. Обитель на Волоке-Ламском не осталась без его милостей. Когда почил Преподобный Иосиф, монастырь его стал местом паломничества великого князя, ибо с тех пор и его жизненный путь сделался тернистым, и пламя сердечных страданий объяло его душу.

Несмотря на хулы Вассиана, Государь полюбил Волоцкую обитель более других монастырей. Здесь он часами молился у гроба Святого Иосифа, беседовал со старцами, охотился в местных лесах и видел, как так называемые «любостяжатели» - иноки (в большинстве своем высокородные бояре), оставившие грешный мир с его богатствами, - жили на хлебе и воде, носили на теле власяницы и тяжёлые вериги, и молились денно и нощно, но при этом не оставляли забот о ближних, чего совершенно не делали «нестяжатели». Да, здесь на Волоке, Богу служили пышно: у икон в золотых ризах, украшенных драгоценными камнями, с богатой церковной утварью. И отсюда широко распространялось духовное просвещение. Здесь составлялись и переписывались книги, писались иконы; клиры, сочинённые самим Иосифом, легли в основу песнопений, прославивших Святую Русь. Здесь был странноприимный дом, сиротопитательница, «божедомье» для погребения неимущих. Но кроме того, отсюда, из обители Волоколамской, выходили старцы и епископы, духовно сродственные Русскому Самодержавию; и первым из таких мужей после кончины Преподобного стал настоятель обители, а затем митрополит всея Руси - Даниил.

Ещё при жизни своей Иосиф благословил Даниила быть его преемником. Братия дружно избрала нового игумена. Как проповедник, Даниил в то время не знал себе равных. Он уступал Преподобному в богословии, но по начитанности, по способности цитировать на память Писания и Святых Отцов, в умении выстраивать речь он был под стать своему учителю. Иосиф Волоцкий надеялся на Даниила, ибо знал, что тот, кроме порядка в собственном монастыре, сумеет навести порядок и в Московской митрополии. Святой словно предвидел - быть Даниилу митрополитом. А Вассиану - быть наказанным за порчу «Кормчей книги» и прочие злохудожества.

Василий III поначалу так не думал, когда воспринимал благословение от только что избранного настоятеля. Однако скоро он заметил в Данииле те качества, которых не хватало тогдашнему митрополиту Варлааму. В тяжкую пору Магмет-Гиреева набега на Москву великий князь, собирая рать, оказался в Волоцком монастыре. И когда он молился у гроба Преподобного Иосифа, то уверовал в чудо. Ведь что ни говори, а отступление татар от Москвы и внезапное бегство их от Рязани произвелось не одною смекалкой Хабара Симского. По молитвам Волоколамских иноков и других подвижников Господь не оставил Россию Своею милостью. А твёрдый взгляд и умная речь игумена Даниила укрепили дух Василия Иоанновича. Возвратясь в Москву, он воздал благодарение Богу, после чего распёк царевича Петра за подписание злополучной грамоты, укорил бояр за малодушие, но более всего взъярился на митрополита. Историкам не ведома причина отставки Варлаама. Но факт остаётся фактом. Через три месяца после своего вступления в Москву великий князь сослал неугодного митрополита, да ещё и в оковах.

У либерал-историков принято предполагать, что возможным поводом к отставке Варлаама послужило его «несогласие» на арест государева «запазушного врага», князя Василия Шемячича, внука знаменитого в прошлом смутьяна Димитрия Шемяки. Однако это предположение не выдерживает критики. При Варлааме Шемячича принимали в столице в 1518 году, и тогда он полностью оправдался перед великим князем. Когда же в лето 1523-е Шемячича вызвали вторично и арестовали, изобличив в измене, тогда митрополитом был уже Даниил. Варлаама Василий III низложил в декабре 1521 года. А.Д.Нечволодов пишет, что Шемячич «был вызван в Москву и заключён под стражу, так как было перехвачено его письмо к Киевскому воеводе, в котором он предлагал свою службу королю Сигизмунду [а тогда шла война с поляками]. Обе [пограничные] волости же - Новгород-Северская и Стародубская, которыми он [Шемячич] владел, - были присоединены к Москве». Н.М.Карамзин добавляет: «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», что само по себе бдагодетельно.

Нам хочется, конечно, видеть собирателей Державы нашей совершенными, непогрешимыми; но ведь они - не ангелы, и враги, окружавшие их, всегда были исполнены злобы и коварства. Так что здесь можно согласиться с репликой Карамзина: «В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих, как бы для того, чтобы история не представляла нам идолов, будучи историей людей».

То же самое стоит сказать о Святых. Жития их преподносят нам образы идеальные, иконописные. Однако прославляют праведников не за то, что им кем-то приписано сверх меры, а за то конкретное, что они совершили в действительности: будь то многолетняя аскеза преподобных, краткие подвиги мучеников, учёность и благочестие святителей, мужество и разум благоверных государей.

При этом случались и спорные прославления. Так, до сих пор ещё кое-кто гонит волну недовольства в адрес Святого Иосифа Волоцкого; других же, наоборот, удивляет канонизация его идейных противников. Причём не соборная канонизация, а просто внесение в святцы задним числом. Так же и «удаление» Святых из старых списков, например, Царя Иоанна Грозного, и множества других, в прежние времена местночтимых угодников Божиих. А одною из самых противоречивых в Сонме Русских Святых XVI в. представляется личность Максима Грека, учёного с Афона, судьба которого тесно переплелась с судьбою князя-инока Вассиана (Патрикеева).

КОМУ ЦАРСТВОВАТЬ?

Как мы помним, князь-инок Вассиан возвратился в Москву не без заступничества великой княгини Соломонии. Род её (Сабуровы) был близок роду Патрикеевых. Государь, очевидно, любил супругу, во всяком случае, так принято считать, потому и внимал ей, и потакал Сабуровской родне. Когда же по прошествии 20 лет стало ясно, что уже навряд ли Соломония принесёт наследника, отношение к ней великого князя изменилось. Василий III откровенно досадовал и нередко срывал гнев на родственниках жены. Кое-кто из Сабуровых оказался в опале, а по Москве поползли разные слухи.

Василию Иоанновичу не исполнилось и 50 лет, он был полон сил, тем не менее, толки шли о том, кому царствовать после него. Вокруг его брата, Юрия Иоанновича, князя Дмитровского, стали собираться приверженцы. В их число вошли князья Курбские, Плещеевы, Тучковы и многочисленные сродники старого боярина Ивана Никитича Берсеня-Беклемишева. Сам Иван Берсень был отставлен от службы за спесь и грубость в отношении державного. Василий III прогнал его из думы со словами: «Поди прочь смерд, ты мне не надобен». И вот обиженный Берсень-Беклемишев, да дьяк-вольнодумец Феодор Жареный, да инок Троице-Сергиевой Лавры Селиван, с таким же, как он, «почитателем Нила Сорского» Исааком Собакой, и конечно, Вассиан, с ещё несколькими знатными единомышленниками зачастили в Чудов-Успенский монастырь, в келью прибывшего из Греции учёного монаха Максима. Здесь образованные московские бояре «сговаривали с Максимом книгами и спиралися меж себя о книжном». А заодно судили тайком о делах государственных. Максим Грек знакомил их с византийской мудростью, открывал горизонты западноевропейского мира. В ответ Вассиановы дружки толковали ему суть Российского бытия, но толковали так превратно, что пришельцу делалось не по себе.

Началось это после 1518 года, когда Максим Грек появился в Москве. Он приехал с Афона в сопровождении помощников (также греков), по приглашению великого князя, для перевода на русский (вернее, церковно-славянский) язык Толковой Псалтири и других греческих книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке. Большинство этих роскошно переплетённых томов, как наследие дома Палеологов, привезла с собою мать Василия III, Софья Фоминична. Церковь давно нуждалась в переводе греческих книг, особенно Толковой Псалтири. Дело в том, что тогда в Новгороде и в Москве по рукам ходило множество ложных списков, подброшенных жидовствующими. Ещё при митрополите Филиппе (1464-1474 гг.) в Москву приезжал некий раввин, фальшиво крестившийся Феодором. Митрополит Филипп поручил сему «знатоку еврейского языка» перевести книгу псалмов Давида. Но иудей вместо Псалтири сделал перевод талмудического текста Махазор, где, по словам исследователей, в частности М.Н.Сперанского, «ни в одном из псалмов этого перевода нет пророчеств о Христе». Вместо песен Давидовых русским верующим подбросили молитвы, читавшиеся в синагогах. И сие произошло в канун приезда в Новгород раввина Схарии, основателя секты жидовствующих. Вряд ли между этими событиями не было никакой связи. Ложными списками «Псалтири» еретики наводнили тогдашний «книжный рынок», а настоящая, да ещё и Толковая (с объяснениями текстов) Псалтирь пылилась в библиотеке Кремля, ожидая перевода на русский язык.

Собственных дельных толмачей (переводчиков) с греческого в Москве тогда не было; требовались образованные иностранцы. Вассиан, увлечённый правкою «Номоканона», тоже нуждался и в толмаче, и главное, в одобрении со стороны зарубежных авторитетов. Учёный с Афона подошёл бы ему в самый раз. И Вассиан старался, уговаривал великого князя пригласить такового в Москву. Наконец, Василий III согласился, и греки были призваны.

Возглавлял прибывших монах Максим (Триволис). Увидев великокняжескую библиотеку, он застыл от изумления. Столько ценнейших книг, в столь дорогих и прекрасных переплётах он здесь увидеть не ожидал. В Греции, разорённой турками, такого уже не было. А Максим (до пострижения Михаил) Триволис, учившийся в университетах Милана, Падуи, Флоренции в самый разгар итальянского ренессанса, думал, что едет в Скифию, страну варваров (греки по-прежнему презирали славян). В молодости Михаил Триволис путешествовал по городам Италии, учился премудрости у схоластов-католиков, а во Флоренции постригся в монахи у самого Джироламо Савонаролы. В 90-х годах XV века Савонарола пламенно обличал пороки папства, призывал богатых к отказу от собственности и, по сути, готовил революцию. Католический «большевизм» Савонаролы мало походил на кроткое «нестяжательство» Нила Сорского. Возбуждённая толпа флорентийцев хотела грабить богачей. Семь лет неистовый Савонарола царил над городом, восставшим против папы. «Нестяжатели» создали там собственную «инквизицию». Но потом принуждение к всеобщей бедности надоело самим бедным, и тело повешенного Джироламо поглотил костёр (1498 г.).

Михаил Триволис глубоко переживал гибель своего учителя. В совершенно расстроенных чувствах он возвратился в родную Грецию и в 1505 году, приняв Православие, постригся снова, уже на Святой горе, с именем Максим.

Недоверие святогорцев к бывшему католику постепенно рассеялось. За 10 лет жительства на Афоне Максим приобрёл известность своими знаниями философии, истории, латинского языка. И как раз в это время из Москвы на Святую гору прибыло посольство Василия III. Афонская братия постановила отправить учёного инока в Россию.

Когда Максим Грек со товарищи прибыл в Москву, он русского языка не знал. Так что первые переводы (именно Толковой Псалтири) он делал с греческого на латынь. Далее, с латыни, переводили русские толмачи - Димитрий Герасимов (известный нам автор «Повести о белом клобуке») и некий Власий. Инок Селиван и Михаил Медоварцев, лучшие каллиграфы того времени, писали со слов толмачей.

Русской речи и славянской грамоте Максим обучался быстро, ибо имел соответствующий дар. Но ни самих отношений в русском обществе, ни глубины его духовно-нравственных проблем, ни, в том числе, значения монастырских имений он так и не постиг. Нестяжатель по складу ума, Максим легко поддался обаянию мощной личности Вассиана и, подружившись с князем-иноком, попал под его влияние. Келья Максима Грека в Чудовом монастыре очень скоро стала явочной квартирой Вассиановых клевретов, занявшихся очередной придворной интригой.

Как мы помним, Василий III охладел к Вассиану ещё при митрополите Варлааме. А когда последний был низложен (1521 г.), великий князь вовсе оставил земельный вопрос заодно с идеями Заволжских «нестяжателей». Новый первосвятитель, Даниил, был «осифлянином». Заняв кафедру всея Руси, он немедленно запретил князю-иноку портить «Кормчую книгу», но под суд его не отдал. Василий III не хотел пока судить своего родственника. Однако то, что до поры до времени сходило с рук Вассиану, Максиму Греку грозило большой бедой.

Увлёкшись писанием обличительных статей в духе Савонаролы, Максим не почувствовал приближение грозы. Из своей кельи в Чудовом он не видел всей России, а слушал лишь речи бояр-вольнодумцев, полагая, что так говорят все. Духовно подчинённый Константинопольскому патриарху, Максим Грек не признавал над собой власти Русского митрополита и позволял себе дерзкие выпады в его адрес. А князя-инока, наоборот, он всячески одобрял. В нарочитом своём «Сказании инока Максима ко старцу Вассиану» Грек хвалил «исправленную» (то есть испорченную) Вассианом «Кормчую книгу» и, кроме прочего, сам взялся преподать урок нравственности русскому монашеству. Написав «Повесть страшну и достопамятну и о совершенном иноческом жительстве», Максим осудил в ней «несносных», как он понимал с чужих слов, «русских любостяжателей». Однако в образец «нестяжательства» он привёл не афонцев (там тоже иноки владели землями, растили сады и огороды), а католический Орден Картезианцев, живших «нищенски» на щедрые подачки герцогов и баронов. Правда, в заключение Максим оговорился, что писал «повесть» не для того, чтоб перенять у латын их «нравственность», а чтобы не сказаться хуже них - «да не обрящемся их втории». Но этим последним он не мог уже смягчить впечатления, произведённого «Повестью страшной...» Поставить в пример Православным подвижникам тунеядцев Картезианского Ордена, когда на Святой Руси, как нигде, чернецы пеклись о спасении своём, «живущи не чрева ради», и упрекать труждающихся в возникновении достатка монастырского, было равносильно роптанию на Божий дар в урожайный год. Кроме того, святогорец открыто критиковал автокефальность (самостоятельность) Московской митрополии. «Не зная конкретных деталей прошлого, - пишет А.В.Карташев, - Максим рассуждал формально, что нет оснований для Русских не возносить имени патриарха вселенского и не получать его именем поставления митрополитов в Москве». Он считал, что как святыни Иерусалима не оскверняются присутствием мусульманских завоевателей, так и власть Константинопольского патриарха (под султаном), в отсутствие Империи Византийской, всё равно остаётся вселенской. Признать законным перенос Державы Православия из Второго Рима в Третий учёный грек никак не мог и не хотел. Поэтому он и примкнул не к «осифлянам», а к оппозиционной партии московских бояр.

Великий князь, заключив мир с Литвою (1525 г.), позволил себе заняться личными делами. В лето 1523-е, собираясь в поход на казань, он написал завещание на случай своей гибели, только наследника в той грамоте не указал. Соломония оставалась бесплодной. Братья Василия III в преемники не годились. Младший из них, Андрей Старицкий, был человек никчёмный (ни плохой, ни хороший); другой брат, Семён Калужский, пробовал бежать в Литву. Василий простил его по заступничеству митрополита. Следующий, Дмитрий Иоаннович, осрамил себя на поле боя; а старший из них (первый претендент на престол), Юрий Дмитровский, тоже готов был уйти в Литву, лишь бы не подчиняться державному брату. Удельный дух растлевал их сознание, и ни один из ближайших сродников Василия III не подавал надежды стать достойным его преемником. Возвращения России ко временам междоусобий Государь допустить не мог, и потому перед ним очень остро стал вопрос «кому царствовать?» - в случае его кончины.

Годы уходили, детей великая княгиня не рожала. Соломония молилась, жертвовала на монастыри, освобождала преступников из тюрем, раздавала милостыню. Но более всего, тайком от мужа, она принимала у себя всяких бабок, гадалок, чародеев. «Кажется, - пишет В.А.Бубнова, - все ведуны обоего пола побывали в тереме княгини. Тесть Юрий Константинович [Сабуров] доставил знаменитую знахарку Степаниду Рязанку. После рассказывала сама Соломония: "Наговаривала мне оне мёд пресный, воду и смачиваться велела; а когда понесут великому князю сорочку... то из рукомойника тою водою... охватить сорочку... всё то делала черница, чтоб муж меня любил". Муж-то может, и любил, но детей не было».

За одно это колдовское действо, достойное отлучения от Церкви, Василий мог развестись с Соломонией, но он или не знал об её волхованиях, или просто прощал до времени. Только время плодов не принесло. Однажды в дороге, увидев птичье гнездо, Государь возрыдал, по словам летописца: «Горе мне! На кого я похож? и на птиц небесных не похож, потому что они плодовиты; и на зверей... и на воды не похож, потому что и воды плодовиты... и земля приносит плоды».

И тогда в боярской думе он возгласил: «Кому по мне царствовать на Русской земле?.. братьям отдать? Но они и своих уделов строить не умеют». Василий знал, что за развод его обвинят в грехе прелюбодейства, что патриархи Восточные (греки) уже отказали ему в благословении на второй брак, а свои «нестяжатели», во главе с Вассианом, готовят ему нравственный суд, выдвигая обвинителем учёного Максима. Но в то же время, отдай он Державу братьям на развал, не простит народ, а как Бог рассудит всех - неизвестно. Потому и обратился великий князь к митрополиту Даниилу, к боярской думе. Что решат они? И дума ответила: «Государь, князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Исключительно ради блага Отечества на развод с Соломонией державного благословил и митрополит.

У оппозиции весть о разводе вызвала бурное негодование, хотя забота о нравственности была для бояр лишь предлогом. Причина же крылась в ином. Сабуровы, Курбские, Беклемишевы, «князь-Васьян» (Патрикеев) открыто возмутились действиями Государя, ибо он нарушил их собственные династические планы. Примкнул к роптавшим и Максим Грек. Только он не учёл, что подобную дерзость могли позволить себе сродники Государевы, но никак не монах-иностранец. Тем паче, что на этот раз за возмущение поплатились даже знатнейшие вельможи. Дьяк Феодор Жареный за поношение державного лишился языка, старый Берсень-Беклемишев - головы, и многие из бывших собеседников Максима оказались в заточении. Лишь тайный глава заговорщиков, князь Юрий Иоаннович Дмитровский, да подстрекатель князь-инок избежали прямой опалы, хотя митрополит и требовал суда над Вассианом. Государь вновь отказал Даниилу, но не только потому, что Вассиан был его родственником, а по причине иного свойства, о которой мы скоро узнаем.

Согласно преданию «нестяжателей», Василий III будто бы просил у Вассиана, как у старца, благословения, на что тот гневно изрёк: «Вторым браком причтешся к варварам и назовешся прелюбодеем, и страну свою грехом ввергнешь в ужас». За сие великий князь будто бы заточил Вассиана в Чудов монастырь. Исторически это не подтверждается. Суд над князем-иноком совершился через 7 лет (в 1531 году), а вот Максим Грек, действительно, пострадал сразу же после развода и второго брака Государева. Максим, как говорили, обвинил Василия III в «похотливом варварстве».

О судьбе Соломонии Сабуровой сведения разноречивы. Целый ряд авторов, начиная с Н.М.Карамзина, представляет её страдалицей-женой, без вины отвергнутой супругом и, несмотря на её сопротивление, насильно постриженой в монахини. Мифотворцы добавляют к тому, что якобы, будучи в монастыре, Соломония (в иночестве София) вскоре после пострижения родила сына, только скрыла это, а ребёнок умер в младенчестве. В то же время А.Д.Нечволодов ссылается на известия о добровольном пострижении Соломонии, которое «последовало по желанию и даже по просьбе и настоянию самой великой княгини». Так было, или иначе, но развод состоялся. И 28 ноября 1525 г. Соломонию постригли в Рождественском девичьем монастыре, а затем перевели в Суздальский Покровский.

В январе 1526 года Василий III сочетался браком с дочерью усопшего князя Василия Львовича, Еленой Глинской, дядя которой, Михаил Глинский, продолжал отбывать наказание за измену великому князю. О том, как отпущенный ради племянницы Михаил Львович искупил свою вину в битве с Казанскими татарами (в 1530 г.), мы уже говорили.

Новая супруга Государева, Елена Васильевна, славилась не только красотою, но была к тому же достаточно умна и высоко образованна. Причём светское европейское образование не помешало ей остаться кроткой и благочестивой Православной Христианкой. Когда в первые годы замужества своего она не стяжала благодати чадородия, то не бросилась, подобно суеверной Соломонии, за помощью к ворожеям, и не звала к себе учёных лекарей-иноземцев, а продолжала усердно молиться, уповая на милость Божию.

Между тем в Москве, ещё до свадьбы Государевой, начался розыск. На Никольскую седмицу, в декабре (1525 г.), «Федко Жареный угонил» Берсеня и «учал сказывати», что «Максима уже изымали». Потом «изымали» и его, Феодора Жареного, и Берсеня, и грека Савву, Новоспасского архимандрита, пришедшего с Афона вместе с Максимом. Савву и Максима, как иностранцев, судили отдельно от остальных. Их обвиняли в сношениях с султанской портой через посредство турецкого посла Скиндера. «Пошли [де] есте от Святой Горы ис Турскаго державы к благочестивому и христолюбивому царю», а потом «злая умыслили, и совещались, и посылали грамоты к Турским пашам и к самому Турецкому царю, поднимая его на благочестивого государя и всю его благочестивую державу». Максим действительно посылал письма через Скиндера, а тот был султанским шпионом, однако содержание писем считается неизвестным. Максим незадолго до того просил отпустить его на Афон, писал патриарху, чтобы тот помог ему выбраться из России, но Василий III отказал и патриарху, и всем остальным ходатаям. Ведь почти 10 лет Максим Грек провёл в непосредственной близости к Московскому двору и знал множество государственных секретов. Он «увидел наша добрая и лихая», говорил великий князь. Так, чтобы сего он не вынес за границу, его оставили. Тем паче, Максиму было что переводить. Окончив перевод Толковой Псалтири и заметно обучившись русскому языку, Максим Грек (очевидно, по совету Вассиана) занялся исправлением наших богослужебных книг. Но поскольку церковно-славянским языком он овладел ещё не в совершенстве, то при правке текстов не избежал грамматических ошибок. За это он впоследствии был обвинён в сознательной порче текстов и даже в ереси, хотя вина его заключалась скорее в непослушании. Митрополит Даниил запрещал Максиму «править» русские книги, он требовал перевода греческих (за этим Максима и приглашали), в первую очередь - перевода «Истории» блаженного Феодорита. Максим уклонялся. Он говорил, что читать Феодорита не полезно, во избежание соблазнов (там приводились речи древних еретиков) и, стало быть, не надо, чтобы русские люди знали историю Церкви в подробностях. До событий, связанных с разводом и вторым браком Государя, Максим оставался вне досягаемости власти митрополита. Но когда он прогневал дерзостью Василия III и оказался под судом светским, тогда не избежал и церковного суда. Из 38 лет, прожитых в России, 26 лет Максим провёл в монастырском заточении. Сначала (6 лет) - в Волоцком монастыре. Потом его судили ещё раз, уже вместе с Вассианом (1531 г.), и перевели в Тверской Отрочь монастырь, где режим содержания его был ослаблен (он обедал за одним столом с епископом). А последние пять лет, от Стоглавого Собора (1551 г.) до своей кончины (в 1556 г.) Максим Грек провёл как инок на покое в Троице-Сергиевой лавре.

Впоследствии (в XIX в.) Троицкие монахи стали молитья Максиму, как местночтимому Преподобному, и так он попал в русские святцы. Большое литературное наследие и страдальческая судьба Максима Грека примирили его в конце концов и с «осифлянами», а его «Канон Святому Духу», написанный углём на стене монастырской кельи в годы заточения, вошёл в Богослужебную Минею.

В 1531 году, как уже говорилось, после второго суда над Максимом Греком, его келью-камеру в Волоцком монастыре занял князь-инок Вассиан (Патрикеев). До того времени великий князь терпел выходки своего родственника. Церковный суд над ним за порчу «Кормчей книги» откладывался год за годом. Митрополиту Даниилу приходилось ждать. Ведь он (Даниил) благословил державного на второй брак с Еленой Глинской, а у той опять-таки не было детей. По Москве ползли слухи, общество волновалось. Вассиан ходил с видом торжествующего пророка, предрекшего кару «нечестивому прелюбодею». Сомнения грызли и самого Василия Иоанновича. Что, если Бог, действительно, не благословил его брак с Еленой, наказав их бесчадием? Что тогда скажет народ, боярство, духовенство? Суд над Вассианом в такое время был невозможен. Патрикеев оставался безнаказанным, несмотря на то, что перекроил «Номоканон» на свой лад, святые правила называл «кривилами», святых чудотворцев - «смутотворцами» и заявлял, что на Руси «здешние книги все лживые, а до Максима есмя по тем книгам Бога хулили», и Государя, не стесняясь, поносил, обвиняя в «прелюбодеянии». Казалось, этому позору не будет конца.

Но вот, когда Михаил Глинский с Иваном Бельским разгромили и привели к покорности Казанских татар, когда в июле месяце (1530 г.) умер султанский посол (шпион) Скиндер, и в бумагах его обнаружились многие улики, в конце августа Москва огласилась радостными звонами.

«В сие время, - пишет Н.М.Карамзин, - Василий, благоразумием заслуживая счастье в деяниях государственных, сделался и счастливым отцом семейства... некоторые, осуждая брак Василиев как беззаконный, с тайным удовольствием предсказывали, что Бог никогда не благословит онаго плодом вожделенным. Наконец, Елена оказалась беременною». Говорили, что какой-то юродивый предрёк будущей матери рождение сына, по уму и талантам подобного Титу (Римскому императору, разрушившему Иерусалимский храм). «И - в 1530 году, августа 25 в 7 часу ночи, - продолжает Карамзин, - [у Елены] действительно родился сын Иоанн, столь славный добром и злом в нашей истории».

В первом нельзя не согласиться с «Русским Тацитом», как в прошлом иногда величали Карамзина, но относительно второго - «злой славы» Иоанна Грозного - следует заметить, что именно он, Николай Михайлович Карамзин, как никто иной, приложил руку к созданию этой злой славы. Даже воинствующий демократ В.Г.Белинский удивлялся в своё время явной предвзятости Карамзина к Грозному, не говоря о более резких отзывах русских историков и писателей-патриотов. Что же касается массы читателей, обычно склонных доверять печатному слову, то в этой среде отрицательное мнение о Грозном упорно формировалось в течение двух столетий силами сознательных мифотворцев и переписчиков чужих вымыслов, не желавших искать правды; силами учёных-борзописцев и школьных педагогов, изображавших Царя Иоанна IV стереотипным «безумным тираном», «развратником» и даже «чернокнижником». И это при том, что благоверный Царь Иоанн оставил память о себе как ревностный поборник Православной веры, благочестивый Христианин, и политик, на редкость мудрый и великодушный. Наконец, как местночтимый Московский Святой.

Борьба за правду об Иоанне Грозном началась давно и отразилась во многих научных статьях и монографиях (мало кем читаемых); а в массовом сознании положительный перелом наметился лишь в последние годы XX века. Многие, прежде тщательно скрывавшиеся факты стали достоянием гласности, и свет, закономерно потеснив тьму, озарил сокровища, лежавшие под спудом. Опираясь на эти положительные пласты правдивых сведений об Иоанне IV, мы попытаемся теперь воссоздать его нравственный образ, если и не точно, то во всяком случае, не в духе баснословий, сочинённых очернителями его памяти.

БОЯРСКАЯ УПРАВА

Болезнь, от которой неожиданно скончался Государь Василий III, была очень странной. Ходили слухи, что его извели отравой, но какой отравой - осталось неизвестно. После того, как в августе 1533 года русские войска отразили очередной набег крымцев, Василий Иоаннович с семьёй отправился на поклонение в Свято-Троицкую Лавру, а затем в любимый им Иосифов монастырь. По дороге в селе Езерецком великий князь ощутил боль в колене и обнаружил болячку с булавочную головку. Одновременно он почувствовал общее недомогание и вскоре слёг окончательно. Из болячки начал вытекать гной (целыми тазами) и, ввиду резкого ухудшения здоровья, Государь распорядился на случай своей смерти. Его любимцы, дьяки Григорий Путятин и Шигона Поджёгин, привезли из Москвы на Волок старую духовную грамоту, составленную Василием ещё до женитьбы на Елене Глинской (перед Казанским походом 1523 г.), которую там и сожгли. А новую духовную державный велел составить по прибытии в Москву.

По всем кремлёвским палатам раздавался плач. Супруга, Елена Васильевна, рыдая, вопрошала: «Государь великий! На кого меня оставляешь? Кому детей приказываешь?»

Детей уже было двое. За Иоанном IV, которому отец завещал царствовать, родился слабый здоровьем (да и умом) Юрий. Наследнику же шёл четвёртый год. Елене Глинской полагалось стать регентшей (правительницей) при малолетнем Государе. В помощь ей Василий III, умирая, назначил думу из ближайших бояр. В думу вошли потомки Суздальских князей Шуйские (Рюриковичи), князья Бельские (Гедеминовичи), Оболенские, Одоевские, князь Михаил Захарьин-Кошкин (сын главного воеводы Юрия Кошкина), а также князья и бояре: Горбатый, Пеньков, Курбский, Барабашин, Бутурлин, Ростовский, Микулинский, Воронцов, Морозовы. И князь Иван Феодорович Овчина-Телепнёв-Оболенский, знатный полководец, который по смерти великого князя стал опорою его вдовы Елены Васильевны. О Телепнёве ходили слухи, что он сделался любовником Государыни, но распускали их люди заведомо нечестные, так что оставим сие на совести говоривших. А то, что Овчина-Телепнёв в согласии с дядей великой княгини, Михаилом Глинским, станут законодателями думы, окружающие полагали вполне определённо.

Глинского ввели в правительство чуть позже, вместе с Иваном Шуйским, брат которого, Василий Васильевич, возглавил думский совет. Василий Шуйский был человеком крутым. Это он в 1514 году перевешал изменников на стенах Смоленска. Когда же, с присущей ему решимостью, он взялся за устройство собственных дел при малолетнем Государе, это сделалось опасным.

Великий князь Василий III ещё дышал на смертном одре. Бояре и родные братья его стояли вокруг. Старший из братьев, князь Юрий Дмитровский, до рождения племянника, Иоанна IV, претендовал на престол как наследник, а следующим претендентом считался младший брат, Андрей Иоаннович, князь Старицкий. Но теперь, когда у державного имелось уже двое сыновей, планы братьев занять трон сходили на нет. Василий III завещал им, чтобы «стояли крепко в своем слове... и о земском строении и о ратных делах... чтобы рука Православных Христиан была высока над басурманством и латинством». Митрополиту Василий сказал: «Приказываю сына своего, великого князя Ивана - Богу, Пресвятой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу моему Даниилу, даю ему свое Государство, которым меня благословил отец мой». А боярам заповедал так: «Постойте братья крепко, чтобы сын мой учинился на Государство - Государем, чтобы была в Земле правда, а в вас розни никакой не было... сына моего дело берегите и делайте заодно». Потом Василий Иоаннович вдруг заснул и во сне во весь голос запел «Аллилуия», а проснувшись, вымолвил: «Как Господу угодно, так и будет».

Третьего декабря великий князь велел приготовить Святые Дары для причащения в последний миг его и всё, что требуется для пострижения в схиму. Попрощавшись с женою и благословив детей, он обратился к митрополиту и духовным старцам: «Видите сами... изнемогаю... а желание мое давно было постричися, постригите меня». Но тут, вместо того, чтобы немедля исполнить волю умирающего, брат его, князь Андрей Старицкий, вместе с Воронцовым и дьяком Шигоною вступили в спор с митрополитом и монахами, не допуская их постричь Василия III. «И бысть промежь ими пря велика», - сообщает летописец. В ответ на прения, разгневанный Даниил изрёк Андрею Старицкому: «Не будет тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий». После чего он возложил на Государя схиму. «И тогда просветися лице его яко свет, вкупе же и душа его с миром к Богу отиде».

Прещение Даниилово прямо сказалось в судьбе рода Старицких. Жена князя Андрея, Евфросиния, и сын его, Владимир, сделались врагами Царя Иоанна Грозного и погибли, а сам он, вслед за братом Юрием Иоанновичем, дни свои окончил в темнице. Получилось это так. Едва великая княгиня Елена вступила в управление Государством, Шуйские исходатайствовали у неё прощение для их родственника, князя Андрея Михайловича. Тот сидел за крамолу в пользу князя Юрия. Так вот, получив свободу, Андрей Шуйский немедленно завёл новую крамолу. Он стал уговаривать князя Горбатого отъехать к Юрию в Дмитров и там создавать оппозицию против Елены и малолетнего Иоанна IV. Горбатый не согласился, тогда Андрей Шуйский оклеветал его. Но правда открылась, и крамольник опять угодил в тюрьму. Бояре думские во избежание смуты предложили Елене заодно лишить свободы и Юрия Иоанновича. «Как будет лучше, так и делайте», - ответила великая княгиня. И с того дня в Государстве началась боярская управа.

По документам той эпохи известный историк С.М.Соловьёв пришёл к выводу, что «если оно [тогдашнее правительство] решилось заключить Юрия [Дмитровского], то имело на то основание». Интрига, очевидно, существовала. Но потом боярская управа сама породила нескончаемую цепь куда более опасных интриг.

Одним из первых угодил в темницу дядя правительницы, Михаил Глинский, возомнивший себя чуть ли не царём; затем побежали в Литву Семён Бельский, ставший предателем, и Иван Ляцкий. За их побег попал под арест невинный брат Семёна, Иван Феодорович Бельский. А там и до Андрея Старицкого очередь дошла. Недовольный тем, что Елена одарила его вещами покойного брата (Государя), а не земельными уделами, князь Андрей с обидой удалился к себе в Старицу, долго ворчал, распускал сплетни, а потом тоже побежал.

Дорогу к Литве ему перекрыли. Он повернул на Новгород и по пути начал писать грамоты помещикам и детям боярским: «Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Вот такой дядя был у Иоанна IV. Вокруг Андрея Старицкого собралась немалая армия, но всё же верный Елене Васильевне воевода Овчина-Телепнёв настиг смутьяна. Битвы не произошло. В полках Старицкого нашлось достаточно недовольных его изменой, а Телепнёв, тем паче, дал клятву от себя за великую княгиню, что она не положит опалы, если князь Андрей добровольно вернётся в Москву. За эту «самочинную» клятву смелый воевода получил взыскание от Елены. Старицкий же, по прибытии ко двору, был арестован и заточён вместе с женою и сыном. В темнице он скончался, а вдова его, Евфросинья, и сын, Владимир, получив свободу через несколько лет, впоследствии возглавили обширнейший заговор против Царя Иоанна Грозного.

После же ареста Андрея Старицкого и его сообщников раскол в рядах знати усугубился. Противодействия боярских партий (особенно Шуйских и Бельских) усилились. И, к чести Елены Глинской надо сказать, что она всё-таки сдерживала противников. В меру своих женских сил Елена продолжала дело покойного супруга. Собирание Русских Земель при ней не прекращалось. С 1534 г., лишь окончился срок очередного перемирия, король Сигизмунд I открыл военные действия. Смоленск и все остальные завоевания Русских в предыдущих войнах не давали ему покоя. Вновь из Крыма и Казани начались набеги татар, а с Запада двинулись польско-литовские рати. Три года война шла по всем фронтам, но завершилась, как и прежде - новым перемирием (с 1537 по 1542 гг.). «Вечный мир» опять не заключили, так как Смоленск остался за Москвой.

В результате войны Россия потеряла Гомель, однако на литовских границах выросли новые наши крепости: Себеж, Велиж, Заволочье. Надежды Сигизмунда на успех рухнули, несмотря на помощь басурманов. Казань опять вышла из подчинения Москве, и туда вернулся Сафа-Гирей. Саип же воцарился в самом Бахчисарае. Время было нелёгкое, но новый Грозный Царь на Руси уже подрастал.

Много сил приложила Елена Васильевна к вызволению пленных из татарской неволи. На их выкуп она тратила огромные деньги, собирала пожертвования с вельмож и богатых монастырей. Что сказали бы на это Заволжские «нестяжатели»? Ведь по их «заветам», брату в беде полагалось давать лишь духовное утешение. А вот «осифлянин» Макарий, архиепископ Новгородский (будущий Святой митрополит) имел иное мнение. Он жертвовал на избавление братьев от рабства более других архиереев и говорил, что «душа человеческая дороже золота». И дело было не в различии достатков у обладателей средств, а в том, куда эти средства ими расходовались. Из казны Елены Глинской деньги шли также на восстановление городов, пострадавших от пожаров - Перми, Устюга, Ярославля, Твери, Владимира; на строительство новых крепостей, в том числе - и на стены вокруг Китай-города, окружавшего Московский Кремль. А чтобы избежать распространения поддельных монет, великая княгиня провела денежную реформу. Всё было заново перечеканено, и на новых монетах Государь уже изображался не с мечём в руке, а с копьём. Отсюда пошло и название денежки - копейка.

«Так, - заключает А.Д.Нечволодов, - правила Государством за малолетством Иоанна великая княгиня Елена Васильевна до 3-го апреля 1538 года; в этот же день, в два часа дня, будучи в полном цвете лет, она неожиданно скончалась». Герберштейн писал, что её отравили. И тому можно верить, соглашается генерал-историк: «Мы видели, с какой злобой вспыхнула эта боярская крамола, как только скончался Василий Иоаннович, и как твёрдо и беспощадно, поддерживаемая князем Иваном Овчиной-Телепнёвым, подавляла её правительница: зная злобу против себя, она, вероятно, постоянно ожидала смерти от лихого зелья и не ошиблась в этом».

Думское боярство в борьбе за власть с той поры стало следовать западным образцам. Шуйские начали уничтожать соперников своих отравою и бунтами, провоцировать пожары и погромы. Позднее Борис Годунов довёл это «искусство» до столь высокой степени, что уже непосредственно прибегал к помощи иезуитов. И самодержцам из рода Рюриковичей в отношениях с оппозицией всё чаще приходилось решать вопрос - кто кого?

Узнав о смерти матери, семилетний Иоанн IV со слезами бросился в объятия её любимца, князя Телепнёва, и припал к его сестре Аграфене Челядининой (она служила «мамкою» Государя). А через неделю мальчик лишился их обоих. Без суда и следствия воевода Иван Телепнёв был ввержен в темницу и там заморен голодом. Аграфену же, несмотря на рыдания её питомца, оковали цепями и сослали в Каргополь, где затем постригли.

Власть в Государстве захватил Василий Шуйский. Вероятнее всего, причастный к отравлению Елены, князь Василий Васильевич начал расправляться с её приверженцами, и тут же заодно решил породниться с малолетним Иоанном IV. Шестидесятилетний князь Василий вступил в брак с двоюродной сестрой державного, юной Анастасией. Потом выпустил из темницы своего сродника, смутьяна Андрея Шуйского, которого тотчас отправил наместником во Псков. И тогда же освободился невинно пострадавший Иван Бельский. Впрочем, за противление самовластию Шуйских князь Бельский очень скоро попал обратно в заточение, а его советнику, дьяку Феодору Мишурину (некогда любимцу Василия III), отрубили голову.

Сам «думский голова» жил после этого недолго и умер скоропостижно, может быть, тоже от отравы. Власть перешла к его брату Ивану Шуйскому, который за симпатии к Бельскому немедленно изгнал с митрополичьей кафедры владыку Даниила. Храня верность наследнику престола, митрополит Даниил не поддерживал Шуйских в их притязаниях на узурпацию власти, в результате чего он отправился «на покой» в родной Волоцкий монастырь. Там, в уединённой келье, Даниил вновь сделался смиренным иноком и подвижником, каким его знали ещё при Святом Иосифе.

Новый митрополит Иоасаф (Скрипицин), избранный в 1539 г., до того был Троицким архимандритом. Его «избрание» Собор архиереев утвердил формально. Епископов вызвали в Москву и поставили перед фактом низложения Даниила и назначения Иоасафа. Судя по фамилии, Иоасаф мог быть родственником или даже сыном Георгия Скрипицы, вдового попа, затевавшего заодно с Вассианом Собор 1503 года. Во всяком случае, по своим взглядам новый митрополит оказался явным «нестяжателем», да ещё и грекофилом. В его «Исповедании» (программе идей) было подчёркнуто «строгое единство» Русской Церкви с Константинопольской. До обращения к патриарху с просьбой о своём собственном поставлении Иоасаф, конечно, не дошёл (могли ведь не благословить, и прислать грека). Но сам факт формального признания «единства», то есть зависимости, кафедры всея Руси от Греческой патриархии, подвластной турецкому султану, означал вызов не одним «осифлянам». Всё, чего достигла Русская Церковь за годы своей автокефалии (с 1448 г.), этим «признанием» ставилось под сомнение. Впрочем, далее этого дело не пошло. Греки давно уже не пытались подчинить себе Москву. В Киеве (в Литве) правил греческий митрополит «всея Руси», но доходы патриархии оплачивали харадж (налог султану) и ради этого смиряли свой «греческий патриотизм» в отношении славян.

С приходом к власти Иоасафа «нестяжатели» воспряли духом, хотя и не настолько, чтобы взять реванш. Боярской управе было не до церковных дел. Потому ни Вассиана, ни Максима Грека новый митрополит из заточения не вызволил. А вот за князя Ивана Бельского Иоасаф заступился так же, как и прежде него Даниил. Иоанну IV тогда шёл уже 10-й год, и по ходатайству митрополита царственный отрок без бояр решил вопрос о Бельском. Князь Иван Феодорович вышел на свободу, а глава думы, И.В.Шуйский, отправился наместником во Владимир. Удалённый от двора, он скрежетал зубами и пылал жаждой мести.

Тем временем в стране начал восстанавливаться порядок. Из Пскова Иван Бельский отозвал лютовавшего там Андрея Шуйского, сменил ещё ряд худых наместников. Хотел привести к покаянию собственного брата, изменника Семёна Бельского, но послы в Литве того не обнаружили. Не услужив королю Сигизмунду, Семён отъехал в Крым. Послали за ним к хану. Однако и туда гонец московский опоздал. Татары вышли в степь. Саип-Гирей со своими мурзами, подстрекаемый предателем, двинулся к Москве во главе стотысячной орды.

Хорошо ещё, что орда крымская не смогла соединиться с казанскою. Саип-Гирей не выступал до весны, пока в Донских степях не выросла трава на корм лошадям. Казанцы же, напротив, не решились выступить летом. Русский флот на Волге мог отсечь им путь к отступлению. Далее Мурома Сафа-Гирей не пошёл, под Муромом застрял, а затем вернулся в Казань. Узнав о том, старый воевода Дмитрий Бельский (брат Ивана Феодоровича и предателя Семёна) сосредоточил основные силы у Оки, на что Саип-Гирей никак не рассчитывал. Крымцы думали, что Москва увязнет в борьбе с Казанью и сил на два фронта у Русских не останется. В этом хана заверял московский изменник.

Между тем, пишет Н.М.Карамзин, «десятилетний Государь с братом своим Юрием молился Всевышнему в Успенском храме перед Владимирской иконою Богоматери и гробом Св. Петра митрополита о спасении Отечества; плакал и вслух народа говорил: "Боже! Ты защитил моего прадеда... защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а Государство требует от нас спасения!" Он повёл митрополита в думу, где сидели бояре, и сказал им: "Враг идёт: решите, здесь ли мне быть или удалиться?"» Обычай требовал от великого князя покинуть Москву и собирать войско по городам. Но, говорили многие бояре, «ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки?» Митрополит считал также, что нет нужды собирать всё войско, когда главная рать ожидала врага на Оке. «Имеем силу, - говорил он, - имеем Бога и Святых... не унывайте!» И все единодушно сказали: «Государь! Останься в Москве!»

Во всём народе, в войске царил удивительный подъём. Забылись местничество, вражда. Во время чтения Иоаннова письма воины умилялись сердцем и восклицали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с татарами за Государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идём с радостью на врагов неверных!» И вот за Окой показались татары.

Саип-Гирей предвкушал лёгкую поживу, но когда обозрел русскую рать - ужаснулся и в ярости закричал Семёну Бельскому: «Ты обманул меня, что у России нет сил биться и с Казанью, и со мной. Какое войско! Никогда я не видел подобного!» Он тотчас хотел бежать, но мурзы уговорили его «попытать счастья». Бой не получился. За весь день татарам не удалось перейти реку. Ждать до утра хан не стал и побежал той же ночью. Попытка взять на обратном пути Пронск также сорвалась. У басурманов не осталось пушек, подаренных султаном и брошенных ими на Оке. А для России эти пушки стали первыми в истории турецкими трофеями.

Москва торжествовала. Юность Иоаннова тронула, кажется, всех. Великий князь благодарил Бога за спасение Отечества, а народ отвечал ему: «Государь! Мы победили твоими ангельскими молитвами и твоим счастием!»

Татары ушли, но бояре не успокоились. Иван Бельский, заняв место Ивана Шуйского, не лишил последнего свободы, и Шуйский во Владимире составил заговор. Ночью 3 января 1542 года в Москве поднялась ужасная тревога. Заговорщики ворвались в Кремль, схватили Ивана Бельского, его друзей, князя Петра Щенятева, молодого Хабарова и едва не убили митрополита, забросав его келью камнями. Иоасаф пытался укрыться во дворце. Но мятежники ворвались и туда. Не обращая внимания на крики отрока-государя, они выволокли владыку митрополита, избили и отправили в ссылку (в Кирилло-Белозерский монастырь). Так Иван Шуйский расправился с неугодным ему Иоасафом.

Через два месяца Собор избрал нового первосвятителя, на сей раз - «осифлянина», патриота и мужа святой жизни. Того самого, что более всех жертвовал на выкуп пленников - архиепископа Новгородского Макария. И очень скоро, став одесную Грозного Царя, Святитель Макарий (1542-1563 гг.) прославил Церковь и Державу Русскую.

Это время стремительно приближалось.

ГРОЗНАЯ ПЕРЕМЕНА

По возвращении Ивана Шуйского дума в составе своём почти не изменилась, за исключением И.Ф.Бельского, сосланного на Белозеро и там убиенного по приказу злобного временщика. Теперь князь Дмитрий Феодорович Бельский на месте старшего по возрасту боярина, в совете, ничего не значил. Он сидел молча и про себя оплакивал несчастного брата. А Шуйский держался, словно царь, причём не только в думе. Государю Иоанну IV он тоже не оказывал никакого почтения. Как вспоминал потом сам Иоанн Грозный: «Остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; подданные наши хотение свое улучили, нашли Царство без правителя... И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего, умертвили!.. Нас с братом Георгием [Юрием] начали воспитывать как иностранцев и нищих. Какой нужде ни натерпелись мы... ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми... бывало мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись на постель нашего отца, ногу на нее положив. Что сказать о казне родительской? Все расхитили лукавым умыслом... Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей... везде были только неправды и нестроения...» По словам летописца, угодники Ивана ШУйского «свирепствовали, аки львы». И одновременно с этим, «мы были, - говорит Н.М.Карамзин, - жертвой и посмешищем неверных: хан Крымский давал нам закон, царь Казанский нас обманывал и грабил». На дерзкие письма Саип-Гирея дума посылала ему дары с согласием не вмешиваться в дела Казани, а оттуда Сафа-Гирей нападал на Муром, Нижний Новгород, Кострому. «И кто бы тогда, - сокрушался летописец, - изрещи может беды сия... паче Батыя». Ведь Батый лишь молнией прошёл по Руси. «Казанцы же, - пишет А.Д.Нечволодов, - не выходили из её пределов и лили кровь как воду». «Что же делали правители Государства - бояре? - вопрошает Карамзин, - хвалились своим терпением перед ханом... Бояре хотели единственно мира и не имели его».

Победа на Оке в 1541 г., когда Саип-Гирей бежал, побросав турецкие пушки, несколько разрядила обстановку; но с возвращением к власти Ивана Васильевича Шуйского положение дел вновь ухудшилось. Единственно доброе, что он успел сделать во внешней политике - это заключить очередное перемирие с Литвою ещё на семь лет (1542-1549 гг.). После чего Иван Шуйский тяжело заболел и уже не мог править. Бразды он передавал Андрею Шуйскому - тому самому крамольнику, интригану, мучителю граждан города Пскова, который теперь, ухватившись за высшую власть, упивался ею со всей алчностью своей нечистой души. Однако долго ему править не пришлось. Грозная перемена близилась.

В августе 1543 года Иоанну IV исполнилось 13 лет. Ростом он был высок не по годам, да и умом от всего, что он видел и пережил, повзрослел до срока. От спесивых бояр великий князь натерпелся унижений, а от мудрых старцев монастырских и многочисленных книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке, набрался разума. С раннего детства он увлечённо читал и жадно впитывал знания. Священное писание, Русские летописи, Римская история, творения Святых отцов, а также книги по прикладным наукам составляли круг его интересов. Многие из них он освоил ещё до совершеннолетия. Великолепной памятью, остротой восприятия, живостью ума Царя Иоанна IV восхищались все, кому приходилось общаться с ним. И это подтверждали иностранные послы, отнюдь не дружелюбные к России.

Юный Государь видел, что народ его страждет под игом бояр-«кормленников» (то есть помещиков, кормившихся крестьянским трудом), творивших в вотчинах своих «суд неправедный»; знал о злодействах приказных лихоимцев и пережитках недобитой ереси жидовствующих в заволжских и новгородских монастырях; видел несостоятельность думского правительства во внешней и внутренней политике. Всё это тревожило душу самодержца, и он искал ответа на мучительный (не только для юноши) вопрос: «Что такое Православный Государь?» Какова миссия и ответственность Помазанника Божия на грешной земле?

В «Слове 16-м» книги «Просветитель» у Иосифа Волоцкого говорилось: «Царства: армянское, ефиопское и римское великое царство погибли небрежения ради тогдашних православных царей и святителей, и тии убо царие и святители осуждении имут быти на страшнем судищи Христове... бози бо есте и сынове Вышняго, блюдитеся же, да не будете сынове гневу... царь убо естеством подобен всем человеком, властью же подобен есть Вышнему Богу».

«Вот, - указует И.Хрущёв на сей отрывок, - готовый образчик тех понятий, на которых воспитан Грозный». И слава Богу, добавим мы, что Великий Православный Царь воспитан именно на этих понятиях. «Конечно, - соглашается А.Д.Нечволодов, - Иоанн, умный и впечатлительный от природы ребёнок, оставленный после смерти матери без всякого призора и постоянно оскорбляемый в своих лучших чувствах, должен был уже с самого раннего детства Задумываться над своим положением». Принимая послов, он видел, какие почести ему оказывали те же бояре, что в иное время унижали его, и с возрастом всё более сознавал временность такого положения. Он понимал уже, что одного его слова может быть достаточно, чтобы послать на казнь любого из своих обидчиков. Но не делал этого, ибо воспитывался в духе Православия, в духе правды, милосердия, любви к ближнему. Другое дело, что из тех самых «ближних» выходили заговорщики и злодеи один другого коварнее, и карать их он был обязан, как монарх, дабы разбойники не губили и не растлевали его народ. Только до времени у Иоанна IV не было на то мужественной решимости. Он рос ребёнком добрым, и потом, уже став Грозным Царём, всё равно оставался добрым и милосердным. Где только мог, он прощал своих изменников, увещевал лиходеев, и если казнил их, то порою лишь после третьего, а то и десятого преступления. Тем не менее, казнил, ибо крамолы в его время росли, как грибы. Подстрекаемые Западом, жидовствующими еретиками и просто корыстными властолюбцами, князья удельные вели ожесточённую брань против Русского самодержавия. Иоанн Грозный стал самым, пожалуй, ярким выразителем идеи Третьего Рима. Он, собственно, и завершил строительство империи Московской, сломил удельную систему управления страной, расширил границы Государства и, уничтожая врагов своих, дал народу землю и хлеб. При Иоанне Грозном население России увеличилось почти вдвое. В церковных делах он прославился под именем «игумена всея Руси» - за свою ревность к вере Православной. А будучи ребёнком, он, конечно же, долго не мог решиться на принятие крутых мер. Это ведь только злые дети безжалостны с младенчества. По данным современной психиатрии, детская злонамеренность выявляется уже с двух до пяти лет. Воспитанием удаётся погасить её лишь частично. И сие отлично знали люди, жившие в древности и в средние века. Гуманисты-возрожденцы умудрились приписать почти всем известным историческим личностям, строго каравшим врагов Христовых, изначальную (с детства проявленную) порочность. Все цари, короли, ревностно охранявшие Церковь, по измышлениям масонов, сызмальства «любили кровь», «любили мучить животных», искали «удовольствия в извращениях и садизме». И по той же трафаретной схеме изменник князь Андрей Курбский, бежавший в Литву, чернил потом детство Иоанна Грозного.

Не надо ничего опровергать. Достаточно внимательно вчитаться в писания самого Курбского, и лживость их станет вполне очевидной. Вот один из отрывков: «Егда же начал [Иоанн] приходить в возраст, аки лет в дванадесят [двенадцать], начал первее безсловесных [животных] крови проливати...» Потом, продолжает изменник, будто бы во главе толпы знатных подростков, лет в пятнадцать, принялся за людей: «Мужей и жен бити и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне... дела разбойническия самые творяще».

Курбский даже не утрудил себя сопоставлением своей лжи с реальными этапами «Иванова детства». Ибо известно, что дети, которые мучают животных, начинают заниматься этим гораздо раньше 12-летнего возраста. А относительно поступков пятнадцатилетнего Государя Иоанна можно сказать одно: в то время он уже вполне самостоятельно правил Державой - заседал в думе, разбирал дела, принимал послов и молился по несколько часов в день. Когда же ему было носиться по улицам с ватагою знатных недорослей? Да и не было такой ватаги. Детей боярских воспитывали строго, в Православной вере, и держали по домам. Это на Западе, куда бежал А.Курбский, или в XVIII веке, когда жил Н.М.Карамзин, дворянским недорослям предоставлялись некоторые свободы. Да и то, недорослям провинциальным, по большей части. Детей же высшей столичной аристократии и, тем паче, наследников престола, воспитывали в строгом благочестии.

Как бы ни фантазировали баснописцы об «умышленном потакании» злых бояр юношеским «безобразиям» будущего «тирана», реальной почвы под собою их рассказы не имеют. Тот, кто сам готовил себя к исполнению святого долга служения Отечеству во славу Божию, не мог даже в детстве позволить себе несуразные шалости. И это отлично подтверждает рассказ летописца о событиях, завершивших 1543 год.

До тринадцати лет Иоанн IV терпел унижения от окружавших его бояр. Двое братьев его покойной матери, Михаил и Юрий Глинские, давно советовали произвести расправу над Андреем Шуйским, но Государь не внял им. По духу оба его дяди мало отличались от остальных бояр и стремились к власти так же корыстно, как и Шуйские. А Иоанн уже тогда мыслил о пользе Державы. И он чувствовал, что ему не хватает сильного духовного наставника. Святой Иосиф Волоцкий покинул грешный мир за 15 лет до его рождения. Митрополита Даниила изгнали, когда Иоанну исполнилось 9 лет; Иоасаф за три года своего предстоятельства не сумел завоевать сердце юного Государя и тоже был изгнан боярами. Но вот, в 1542 году на кафедру всея Руси вступил Святитель Макарий. Сей великий святой муж, очевидно, промыслительно оказался рядом с будущим Грозным Царём. Иоанн искренно привязался к мудрому старцу. И митрополит Макарий, а не всякие там «Адашевы и Сильвестры» с их пресловутой «избранной радой», воспетые изменником Курбским, стал направлять Государя-отрока и помогать ему в осуществлении дерзновенных планов. Макарий благословил великого князя Иоанна короноваться на Царство, на проведение полезных народу реформ и, судя по всему, на тот первый решительный поступок, с которого Иоанн IV начал править в полном смысле слова самодержавно.

Девятого сентября 1543 года бояре, приспешники Андрея Шуйского, перешли грань дозволенного. На глазах Государя они начали избивать его любимца, Феодора Семёновича Воронцова. Хотели даже убить его. Лишь по мольбам рыдавшего Иоанна, Святителя Макария и бояр Морозовых беззаконники оставили несчастного в живых, но заковали в цепи и отправили в тюрьму. Митрополит вступил с ними в переговоры, однако получил лишь оскорбления, а один из клевретов Шуйского, Фома Головин, в знак презрения наступил на мантию Святителя и изодрал её ногами.

Издевательства временщиков продолжались. Но 29 декабря Иоанн Васильевич, 13-летний Государь всея Руси, неожиданно для всех во время думского заседания встал и твёрдым властным голосом начал перечислять вины и беззакония боярской управы. То, что гроза уже началась, думцы поняли не сразу, хотя и очень удивились строгому тону великого князя. Он шокировал их, словно молния. А гром грянул, когда Иоанн приказал псарям, исполнявшим обязанности стражников, схватить «первосоветника» боярского, князя Андрея Шуйского, и отвести в тюрьму.

Другого приказа Государь не отдавал, но псари по пути переусердствовали. На страницах «Царственной книги» имеется рисунок, и летописец поясняет его: «Псари взяша [Андрея Шуйского] и убиша его влекуще к тюрьмам, противу ворот Ризположенских в граде». И как они убивали его - не то палками, не то мечами - изображается на упомянутом рисунке. В ряде исторических трудов, в частности, у А.Д.Нечволодова, этот рисунок и текст летописца приводятся. Тем не менее, по страницам многих популярных изданий кочует вымысел о якобы «растерзании Шуйского псами». Откуда он взялся? Обратимся к Н.М.Карамзину. «Русский Тацит» Николай Михайлович не утрудил себя подробным описанием сего эпизода, а просто бросил мимоходом фразу, что «князя Андрея Шуйского, главного советчика тиранства... взяли и предали в жертву псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего вельможу». По сути, Карамзин не отступил от истины. Однако, как построена фраза: «Предали в жертву псарям [словно псам], которые... истерзали» его. И нечему удивляться, когда у современных авторов, например, у А.А.Гордеева (в «Истории казаков») мы читаем, что тринадцатилетний Иоанн «приказал схватить его [А.Шуйского] и отдать на растерзание псам».

Н.М.Карамзин - авторитет первостатейный; его цитируют едва ли ни все русские историки. Но мы уже говорили, что «злая слава» Царя Иоанна Грозного почти полностью остаётся на совести Карамзина. В дальнейшем нашему читателю это станет ещё очевиднее. Но вернёмся к тому, что произошло вслед за грозной переменой, случившейся в декабре 1543 года. С падением партии Шуйских власть ненадолго перешла к Государевым дядьям, Глинским, также оказавшимся негодными к управлению Россией. Потом освобождённый из-под стражи фаворит Феодор Воронцов возомнил себя главным в Кремле. И так, до лета 1547-го, думская управа ещё тешилась иллюзиями обладания властью. Но с того дня, как Иоанн IV проявил свою волю, он уже не был игрушкой бояр. День за днём, год за годом он всё более становился самодержцем; митрополит Макарий находился около него. И с того дня, заключает летописец, «начали бояре от Государя страх иметь и послушание».

ЦАРЬ И СИНКЛИТ

На 17-м году своей жизни великий князь всея Руси Иоанн Васильевич достиг возраста брачного совершеннолетия. 13 декабря 1546 года он пригласил к себе Святителя Макария, и они долго беседовали наедине. Через три дня все знатные люди Москвы собрались у митрополита, и Государь объявил о своём намерении жениться. Причём не на иноземке, с коею он опасался «не сойтись нравом», а на соотечественнице: «решил жениться в своем Государстве».

По словам летописца, митрополит и бояре заплакали от радости. Иоанн же продолжал: «Хочу перед женитьбой, по примеру наших прародителей и сродника нашего великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха, который был венчан на Царство, также исполнить тот чин венчания».

Для коронации у юного самодержца имелись: венец (шапка Мономаха), бармы (оплечье), золотая цепь Мономахова и трон с двуглавым орлом Империи. Через бабушку свою, Софью, Иоанн IV приходился правнуком последнему Византийскому императору. Скипетр и державу изготовили русские мастера. И 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского Кремля состоялось торжественное венчание Иоанна Васильевича на Царство, при котором совершилось Таинство Миропомазания.

Событие сие трудно переоценить. Митрополит Иоанн (Снычев) пишет: «Церковное Таинство Миропомазания открыло юному монарху глубину мистической связи Царя с народом и связанную с этим величину его религиозной ответственности. Иоанн осознал себя "игуменом всея Руси". Это осознание с того момента руководило его личными поступками и государственными начинаниями».

Вслед за коронацией, 3 февраля последовало венчание Государя с супругой. Выбор Иоанна пал на прекрасную собой, милую и умную, добродетельную Анастасию Романовну Захарьину-Кошкину (внучку доблестного воеводы Юрия Кошкина). После свадьбы молодые в скором времени оставили пиры и пешком по снегу отправились в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы там в молитвах провести начало Великого Поста. И затем Помазанник Божий Иоанн IV приступил к исполнению царских обязанностей.

В день своего венчания на Царство, пишет В.Г.Манягин, «Иоанн стал преемником византийских императоров, а Москва - Третьим Римом, столицей великой Православной империи». Иоанна начали именовать Царём, и в «этом звании, - читаем у А.Д.Нечволодова, - утвердил его и Константинопольский патриарх Иоасаф...» Правда, в сем «утверждении» Русский Царь не особенно нуждался. Тем паче, что грамота за подписью патриарха и 36 греческих архиереев, признавших право потомков Владимира Мономаха именоваться Царями, пришла лишь в 1561 году, то есть 14 лет спустя. Греки явно не спешили признавать Россию Царством, но они ездили в Москву за милостыней и получали от щедрот Государя Русского огромные суммы. Опасаясь, как бы эти суммы не уменьшились, в Константинополе (Стамбуле) согласились признать Царём Рюриковича, предками которого были, как минимум, трое византийских императоров разных династий. Ведь не только его дед Иоанн III и Владимир Мономах, но и сам Святой Владимир Креститель женились на греческих царевнах.

«Патриарх, - пишет А.В.Карташев, - предлагал даже самолично прибыть в Москву и короновать Иоанна IV. Но тот отклонил такое "повторение" Божественного Таинства, довольствуясь письменным признанием со стороны Константинополя... свершившихся фактов... Константинополь молча ликвидировал свои прежние отлучения, наложенные на Русскую Церковь за поставление митрополита Ионы». А Иоанн даже благословение патриарха дипломатически отклонил, ибо имел собственный Собор во главе с независимым от греков митрополитом. На свою власть он смотрел, как на теократически абсолютную.

Для полноты державной симфонии, вслед за учреждением Царства Русского, полагалось учредить и патриархию. По такому принципу и Константинопольский архиепископ в своё время был наименован патриархом, как предстоятель Второго Рима. Вселенский собор уравнял его с папой. Теперь же, когда папский Рим отпал от Единой Апостольской Церкви, а Православная Византийская Империя перестала существовать, сама логика соборная говорила, что первым по чести из патриархов Восточных должен стать патриарх Третьего Рима, то есть - всея Руси. И если уж не первым, то во всяком случае, патриархом он должен был стать. Все Греко-славянские страны, кроме Московии, были подчинены либо туркам, либо католикам (как, например, Киевская Русь, именовавшаяся тогда Литвою). А Московское Государство обладало не только необходимой свободой, но и наращивало имперскую мощь. Тем не менее, «Вселенские патриархи» по-прежнему продолжали ставить своих «митрополитов всея Руси» в Киеве. Разумеется, при таком напоре «греческого патриотизма» разговор об учреждении патриархии в Москве был преждевременным, но исторически он был неизбежен.

Сама «Вселенская патриархия» переживала глубокий кризис. Султан (глава ислама) менял греческих предстоятелей по своему произволу. Наделяя очередного патриарха званием милет-баши (главы народа) православного, султан затем передавал кафедру следующему претенденту, тому, который мог внести наибольший пескезий (мзду за поставление) в турецкую казну и выплачивать харадж (регулярную подать), возраставшую из года в год. Желающих сделаться патриархом находилось достаточно. В результате за 300 лет турецкого владычества (начиная с XV века) на «вселенском» престоле сменилось 150 патриархов. Каждый правил в среднем не более 2-х лет. И разумеется, сие не улучшало нравственности и не способствовало росту авторитета греческой иерархии.

В России же, напротив, за митрополичий стол епископы не боролись. Но духовная брань «осифлян» - русских патриотов-консерваторов против партии «нестяжателей» и грекофилов - имела место. Каждый вновь избранный митрополит выражал своё отношение или даже приверженность к одной из сторон. Мнение Государя при избрании первосвятителя было решающим. К такому одностороннему нарушению симфонии властей (духовной и светской) епископы стали привыкать. Однако именно в царствование Иоанна IV принцип симфонии на Руси возобладал. И первым соборно избранным, несмотря на лихолетье боярской управы, оказался митрополит Макарий. Глас Божий подвигнул русских архиереев поставить во главе Церкви сего великого мужа.

Митрополит Макарий был известен не только святостью жизни и щедрой благотворительностью (он не жалел казны на выкуп человеческих душ из басурманского плена); он, кроме того, знал несколько иностранных языков, являлся автором богословских сочинений, прославился составлением «Великой Четьи Минеи» - многотомного свода житийной литературы (по греческим источникам), и стал зачинателем книгопечатного дела в России.

Царь Иоанн IV, как «игумен всея Руси», старался не отстать от своего духовного наставника. Им самим были написаны несколько молитвословий, стихир и других песнопений (на собственную музыку), вошедших в богослужебную практику, «Канон Ангелу Грозному» и целый ряд посланий глубокого философского и богословского содержания. В этих произведениях Царь Иоанн блестяще опровергал доводы латинских и протестантских авторов, писавших в его время. Первопечатнику Ивану Феодорову Грозный лично покровительствовал и выражал свою дружбу. Когда же из-за преследований противников книгопечатания (унять которых не могли ни Царь, ни митрополит) Иван Феодоров был вынужден покинуть Московию, Иоанн IV продолжал с ним переписываться и сам редактировал книги, издававшиеся Феодоровым в Литве. Об уме, высокой образованности, строгой религиозности Иоанна Грозного, о его щедрости благотворительной и деятельности на ниве духовного просвещения с восторгом отзывались все непредвзято настроенные современники, в том числе и послы иностранных государств, отнюдь не питавшие любви к России. Лишь гораздо позже (не ранее XVII в.), когда за границей были изданы клеветнические «мемуары» беглого князя Курбского, у нас постепенно начали слагаться мифы о фантастическом разврате и жестокостях «безумного тирана», не имевшие ничего общего с нравственным образом благоверного Русского Царя.

Но вернёмся к изложению событий. В апреле 1547 года (едва Иоанн IV начал царствовать) по Москве пронёсся опустошительный пожар. Выгорело 25000 дворов, погибли тысячи людей, взорвались Кремлёвские стены. Туда перед пожаром свезли горы пороха. «Про запас», говорили бояре, сторонники Шуйских. И они же пустили слух, будто в поджоге столицы виновны родственники Государевы - бабушка Анна Глинская и двое её сыновей, Михаил и Юрий. Анна якобы «колдовала», а дяди Царя «раздували пламя». Между тем, москвичи видели настоящих поджигателей, которые не особенно и прятались. Город вспыхнул сразу со всех сторон, после чего в столицу потянулся разбойный люд.

Пустив слух, будто Глинские не только спалили Москву, но и татар из Крыма вызвали, мятежные бояре начали вооружать чернь. Только готовились они не к отражению набега, а к попытке переворота. На заседании думы, 23 июня, заговорщики прямо обвинили в поджоге царскую родню. На Кремлёвской площади уже бушевало вече. Бояре кричали: «Кто сжёг Москву?» Наёмники в толпе отвечали: «Глинские!» Юрия Глинского, пытавшегося укрыться в Успенском храме, выволокли и забили камнями. Толпа кипела, знать руководила беспорядками. Шла репетиция грядущей «великой смуты».

Несколько суток Москва оставалась в руках вооружённой черни. Государь (26 июня) выехал на Воробьёвы горы в загородный дворец. Там он рассчитывал укрыть оставшихся в живых своих родственников по матери. Однако 29 июня мятежники направились туда же. Впереди толпы шёл палач. И тогда, уже второй раз в жизни, юный Иоанн показал себя Грозным Царём. Залпом артиллерии бунтовщики были рассеяны, остальное довершили послушные Царю стрельцы. Порядок в столице быстро восстановился.

Дело о пожаре и народном возмущении не расследовалось. Бояр, зачинщиков мятежа, Иоанн не наказал. Но дума с той поры потеряла всякое значение. Вельможам Царь перестал доверять. Партия Шуйских устранилась от дел, заодно с Глинскими. Старицкий с Курбским остались вне подозрений, ибо были хитрее других. А непосредственно у трона оказались временщики «разночинцы»: неродовитый Алексей Адашев и поп Сильвестр (из Благовещенской церкви), которые возглавили малый синклит (по-гречески - совет приближённых монарха). В историю этот «орган власти» вошёл под названием «избранной рады». Так на литовский (южнорусский) манер окрестил сей совет князь-изменник Андрей Курбский, до своего побега в Литву игравший в «раде» заметную роль. Незаметно же Курбский со Старицким князем Владимиром направляли действия своих «марионеток» Адашева и Сильвестра.

Владимир Старицкий, двоюродный брат Государя Иоанна, был сыном того самого князя Андрея Иоанновича (младшего из братьев Василия III), который за крамолы против Елены Глинской окончил дни свои в темнице. Жена князя Андрея, Евфросиния, и сын, Владимир, освободились из заточения около 1540 года. Десятилетний Иоанн IV, по ходатайству И.Ф.Бельского, вернул Старицким их родовой удел и прежние привилегии. Однако благодарности в виде верности или хотя бы примирения от этих родственников юный Государь не дождался. Более того, коварный князь Владимир Андреевич решил воспользоваться расположением державного и его малолетством, чтобы в дальнейшем завладеть престолом. С этой целью он «втёрся» в доверие к Иоанну, а затем начал подставлять ему своих людей.

Первым к Царю (ещё в его отрочестве) был приставлен Алексей Адашев. Н.М.Карамзин называет Адашева «прекрасным молодым человеком... земным ангелом». Церковь же учит, что все ангелы, кроме Небесных Божиих - суть бесы, а лесть - оружие диавола. Каков был «ангел» Адашев, мы скоро увидим, но прежде расскажем о его сообщнике попе Сильвестре. Этого Старицкий подослал к уже 16-летнему Государю.

По версии Карамзина, Сильвестр приблизился к Царю сам во время Пожара Московского. Он будто бы «с поднятым угрожающим перстом с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему [Иоанну], что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного». Разумеется (по Карамзину), от таких «убедительных гласов» «порочный» юноша затрепетал. А кликушествующий поп «потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвёл чудо: Иоанн сделался иным человеком». Подразумевается, человеком хорошим, будто Царь таковым не был от рождения. Но более того, хорошим Иоанн оставался всего несколько лет, пока в Кремле заправляли временщики. Когда же Царь возмужал, и заговорщики получили по заслугам, тогда у Карамзина Грозный вновь обратился в «легкомысленного» и «злострастного» тирана. Прямо, как в сказке. Но может быть, это сам Николай Михайлович, словно поп Сильвестр, пытается «овладеть» нашим воображением, когда говорит, что «смиренный иерей» (Сильвестр) совершенно бескорыстно «стал у трона, чтобы утверждать, ободрять юного венценосца на пути исправления»?..

Только кого на самом деле требовалось «исправлять»? У других историков образы временщиков отнюдь не так благовидны, как у Карамзина. По Валишевскому, например, поп Сильвестр показал себя у власти «ловким царедворцем с повадками пророка». У Нечволодова он «очень властный и мелочный». А сам Иоанн Грозный, вспоминая о своей юности, с горечью пишет: «Подружился он [Сильвестр] с Адашевым и начали советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными, мало по малу начали... бояр в свою волю приводить, снимая с нас власть». Так за этим и подсылал их к Иоанну Владимир Старицкий. По смерти двоюродного брата он вполне мог наследовать престол, так как родного брата Государева бояре в расчёт не брали. Юрий был немощен и действительно мало умён. Устранить его в любой момент для Старицкого не составляло труда, но в том даже не было необходимости.

Цель заговора удельных князей состояла не в замене одного самодержца другим, а в смене системы управления страной. Иоанн был молод. Бояре ещё надеялись «обломать» его, думали, что временщикам удастся то, что не удалось бывшей думе - то есть отвлечь Государя от дел, ограничить его власть законодательно, чтобы потом разделить Державу на уделы. В случае провала плана и неподчинения Царя синклиту предполагался переворот. Старицкий был готов на роль «царя боярского». Его наметили в преемники. Курбский, один из главных изменников, чаял возвращения себе Ярославских владений своих предков и всего Заволжья; Шуйским отошли бы тогда земли Владимиро-Суздальские, и так далее. Державу, собиравшуюся веками, князья готовы были развалить в угоду своим корыстным интересам. В задачу синклита входила предварительная перестройка: требовалось посадить своих людей наместниками, судьями, приказными, над войсками поставить своих воевод. Одним словом, создавалось правительство разрушителей, во главу которого князья поставили Сильвестра и Адашева.

«На какие стороны преобразований Иоанна имел влияние Адашев, к сожалению, неизвестно, - говорит А.Д.Нечволодов, - но он, как начальник Челобитного Приказа (по-нашему - канцелярии)... имел, разумеется, непрерывные и постоянные связи с Государем». Не играя самостоятельной роли в интриге Старицкого и Курбского, «избранная рада» вела игру с Царём, и временщики заботились, чтоб Иоанн IV не смел без них шагу ступить, и мыслить не мог без их ведома. «Сильвестр, - пишет Н.И.Костомаров, - вмешивался даже в его [Государя] супружеские отношения. При этом опекуны Ивана старались, по возможности, вести дело так, чтобы он не чувствовал тягости опеки и ему казалось бы, что он по-прежнему самодержавен». Пока Царь был молод и никого не подозревал, дела временщиков шли успешно. «Но, - замечает В.Г.Манягин, - Костомаров, без сомнения, преувеличивал, когда писал о том, что Царь не смел и мыслить без ведома Сильвестра. Государь имел свой взгляд на сущность государственной власти и просто не спешил ознакомить с ним временщиков». Вероятно, так и было. Иначе бы заговорщики, заподозрив неладное, могли перейти к действиям более решительным.

Вводя законодательные ограничения на власть самодержца, члены синклита успели лишить Иоанна IV права жаловать достойных боярским чином, а сами при этом раздавали звания и поместья, пополняя таким образом ряды своих сторонников. «Нет сомнения, - делает вывод историк С.Ф.Платонов, - что "избранная рада" пыталась захватить правление в свои руки и укрепить своё влияние на дела рядом постановлений и обычаев, неудобных для Московских самодержцев. Она вела княжескую [удельную] политику и должна была прийти в острое столкновение с Государем, которое и началось в 1553 году».

ДВА СОБОРА

Пока временщики старались обойти Иоанна IV, пользуясь его молодостью, сам Государь набирался опыта и входил в возраст. Он умел думать и внимательно наблюдал за всем, что творилось вокруг. Потому настоящих друзей и советников, не считая Святителя Макария, он очень скоро нашёл вне рядов боярской партии Старицкого и его подставного синклита.

Два лета, минувших со дня коронации, ушли на неудачные попытки взять Казань, опять заключившую союз с Крымом. В феврале 1548 и в ноябре 1549 годов Государевы войска приближались к окрестностям Казани, однако вынуждены были отступить из-за оттепелей, делавших дороги непроходимыми. При повторном отступлении, в 20 верстах от татарской столицы, была основана новая русская крепость. В устье реки Свияги ратники срубили острог и заложили город Свияжск. Теперь в непосредственной близости к оплоту басурманов можно было хранить и пушки, и пороховой запас для очередного приступа. Но в то же время новый поход на Казань Государь повелел отложить ради более важного дела.

Первое, что Иоанн IV осуществил, достигнув двадцатилетнего возраста - это созыв Земского Собора 1550 года. Предшествовали тому обстоятельный разговор со Святителем Макарием и неоднократные беседы с человеком, не входившим в «избранную раду», однако сделавшим для России то, чего временщики потом уже не смогли разрушить.

Уроженец русских областей Литвы, Иван Пересветов поступил на военную службу в Московском Государстве в малолетство Иоанна IV. Он испытал на себе многие неправды боярского правления и детально изучил строй жизни Российской. Скорбя душой о неурядицах в Великой Московии, которой не было покоя от татар (и казанских, и крымских), Иван Пересветов составил несколько полезных «книжек» (записок) и передал их Царю в 1549-1550 гг. Для решения наболевших проблем он предлагал провести ряд важных преобразований. Во-первых, Пересветов ратовал за неограниченную царскую власть, которая только и могла осуществить необходимые реформы. Во-вторых, если правды нет в Государстве, говорил он, «то всего нет». Упразднить местничество меж боярами, перевести крестьян на государственный оброк, избавив их от суда и расправы «кормленников», то есть помещиков, а самих служилых (дворян) перевести на жалование из казны - эти меры Пересветов считал не менее важными, чем организацию регулярного стрелецкого войска. Насчёт Казани он дивился, «что таковая землица невеликая, вельми угодная, у такового великого, сильнаго Царя, под пазухою, а не в дружбе, а он ей долготерпит и кручину от них великую приимает...», и настаивал на немедленном разорении сего гнезда разбойников. С крымцами же, напротив, он воевать не советовал. Достаточно было у южных границ содержать на жаловании 20000 хорошо обученных воинов. Эти 20000 «юнаков храбрых со огненною стрельбою, гораздо учиненною, - уверял Пересветов, - будут лучше ста тысящь обыкновенного войска», то есть земского ополчения. И Царь, умом внимая мудрому военачальнику, не только учредил в России регулярные полки стрельцов, но и многие иные мысли Пересветова включил в повестку Земского Собора.

«В воскресный день, после обедни, - пишет А.Д.Нечволодов, - Государь и митрополит вышли крестным ходом на площадь, на Лобное место, где были собраны все чины Собора и множество народа. Отслужили молебен. После чего Иоанн, обращаясь к митрополиту, сказал громким голосом: "Молю тебя святой владыко, будь мне помощьником и любви поборником..." Далее, воспомянув о своём суровом детстве в окружении злых бояр, Государь обратил свою речь и к ним: "О... лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя?"» Затем, поклонившись народу, Царь продолжил: «Люди Божии и нам дарованные Богом! Молю вашу веру... оставьте друг к другу вражду и тяжбу... я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать».

В таких, примерно, выражениях Иоанн IV изложил программу своего Православно-самодержавного народного царствования, и потом до конца дней своих неуклонно следовал ей, преодолевая жесточайшее сопротивление бояр-олигархов. Потому неудивительно, что память его чернили и беглый изменник князь Курбский, и папские агенты (иезуиты), и немецкие шпионы Таубе, Крузе, английский наёмник Дж.Горсей, а затем и российские масоны Н.Н.Бантыш-Каменский со своим учеником Н.М.Карамзиным, служившим в молодости в Московском историческом архиве.

Начальник юного Карамзина Бантыш-Каменский был женат на некоей Купреяновой, происходившей из рода Адашевых. Он, очевидно, и надоумил Николая Михайловича в будущем «воспеть» в «Истории Государства Российского» предка своей жены, а Государя Иоанна Грозного изобразить «кровавым тираном». Но мало того. У исследователя Л.Болотина мы читаем: «Неуместное возвеличивание роли Адашева и миф о "конфликте" Преподобного Нила Сорского и Преподобного Иосифа Волоцкого принадлежат авторству [одного человека] влиятельного малороссийского масона Н.Н.Бантыша-Каменского» (альманах «Царь Град», № 1, 2003 г.). Таким образом, наглядно представляется преемственная связь между ересью жидовствующих, с которой боролся Святой Иосиф Волоцкий, идеологией политических «нестяжателей», спекулировавших именем Нила Сорского, и масонами позднейших времён, нагромоздившими горы лжи вокруг светлой личности Грозного Царя. Мы же, продолжая наш рассказ, воспользуемся источниками менее предвзятыми, чтоб показать величие дел Государя Иоанна, начатых им ещё в 20-летнем возрасте.

Собор Земский состоялся в 1550 году. Подробных сведений о нём не сохранилось. Но из «Уставной грамоты» (главного соборного документа) следует, что разработка крупных преобразований, утверждённых Собором, велась тщательно и достаточно долго. Вместе с «грамотой» был составлен и новый Государев «Судебник», позволивший разрешить множество законодательных проблем. Например, чтобы ослабить гнёт со стороны «кормленников», творивших суд и расправу над крестьянами произвольно, было введено «земское правление». В городах и областях учреждались «излюбленные старосты» (выборные судьи) и «целовальники», то есть присяжные (целовавшие крест в момент принесения присяги). Им были отданы дела уголовные и гражданские, а также вменялось в обязанность взимание оброка, или откупа, в Государеву казну, взамен прежних поборов, осуществлявшихся «кормленниками». Дворянству за службу было положено казённое жалование. «И бысть, - говорит летописец, - крестьяном радость и льгота от лихих людей». А наместникам - «нелюбка велика на крестьян». Ведь с прекращением раздач земли в «кормление» боярству и дворянству в корне подрывалась удельная система хозяйствования. За нею сходила на нет и проблема конфискации монастырских угодий. То «знамя», которым так долго размахивали «нестяжатели», выпало из их рук. Тем не менее, борьба их против «осифлян», торжествовавших при митрополите Макарии и Царе Иоанне IV, не прекратилась. Конфликт либералов и консерваторов от церковных споров уходил всё глубже в область тайного политического противостояния. Полвека «нестяжатели» в разных формах поощряли деятельность еретиков. Это будоражило Церковь, вело к нестроениям и соблазнам. Ошибок и нравственных пороков накопилось достаточно много. Потому Государь Иоанн и Святитель Макарий на 1551 год созвали Всецерковный Поместный Собор. В историю он вошёл под именем «Стоглав».

Название «Стоглав» объясняется тем, что в ста главах основного документа участники Собора ответили постановлениями на сто вопросов, заданных Царём Иоанном. Прежде всего, Собор провозгласил сонм Российских Святых, присовокупив к имевшемуся ранее списку 39 имён, до того местночтимых или даже ещё не прославленных; осудил беспорядки, принял меры к исправлению нравственности духовенства, к просвещению мирян. Рассмотрел вопросы: о правильном почитании святых икон, о благочестии иконописцев и книгописании (гл. 27, 43, 74), об уставном пении (гл. 7, 16), о бракосочетании (гл. 18-24) и крещении детей (гл. 17), которых бы в Церкви не обливали водою, «но погружали в три погружения... по священным правилом, достоверно, якоже есть писано о крещении младенец... а кум бы един, любо мужской пол, любо женский, а о два бы кума и мнозии кумове не были».

Кроме того, среди чисто церковных решений в «Стоглавнике» отразилась и благотворительная деятельность. Был определён порядок выкупа пленных у басурманов, устроения богаделен для больных и бедных стариков, а также были запрещены ереси и волхования - астрология, магия, знахарство, чернокнижие. Распространителям этих суеверий грозило уголовное преследование. (Не то, что в наше время, когда либеральные журналисты уже обыденно допрашивают политических деятелей на предмет их «веры» в гороскопы). Иоанн Грозный очищал Русь от всего этого с последовательной строгостью.

Не обошлось на Стоглавом Соборе и без прений с «нестяжателями». Они ещё цеплялись за свой основной застаревший вопрос о церковном землевладении, который разрешился на Соборе Земском, но требовал утверждения Церковного Собора. Против «осифлянина» митрополита Макария поднимали голоса, естественно, Курбский, Адашев, Сильвестр, как представители мирян, а от высшего духовенства выступал ненавистник Иосифа Волоцкого - Кассиан, епископ Рязанский. Он и жизнь свою окончил (в 1554 г.), будучи разбит параличом в момент яростного хуления книги «Просветитель». Произошло же то во время судебного следствия над еретиком Артемием, который на «Стоглаве» выступал заодно с Кассианом.

Артемий в лето 1551-е, когда проходил Стоглавый Собор, являлся игуменом Троице-Сергиевой Лавры. Продержался он там всего полгода и бежал обратно в Заволжские скиты, откуда был поставлен в игумены. С братией в Лавре Артемий не поладил, так как не соблюдал постов, не отпевал усопших, не проклинал жидовствующих еретиков; похваливал католиков. А вообще, он был протестантом. Эта новая ересь, основанная немецким монахом Мартином Лютером в 1517 г., к тому времени широко распространилась в Чехии, в Польше, в Литве и начинала проникать в Россию. За время своего игуменства Артемий исходатайствовал перевод в Лавру Максима Грека, чем фактически вызволил его из заключения, и успел связаться с еретиком Матвеем Башкиным, по делу которого он сам оказался под следствием в 1554 году. Осуждённый за ересь, Артемий был сослан на Соловки, но через десяток лет бежал оттуда в Литву к уже скрывавшемуся там Курбскому. И вдвоём эти деятели начали «просвещать» местное население бывшей Киевской Руси.

Неудивительно, что у церковных либералов, например у историка М.В.Толстого, игумен Артемий предстаёт в виде «мученика», едва ли не «святого». Толстой цитирует Курбского, а тот называет Артемия «премудрым», «преподобным». Только вот, сожалеет М.В.Толстой, «на Соборе обвиняли его [Артемия] в том, что он хулил крестное знамение, считал бесполезным поминовение усопших, унижал чтение акафистов». Всего-то навсего...

Упоминание имени Троицкого игумена в связи с крестным знаменованием представляется не менее любопытным. На следствии в 1554 году Артемий обронил фразу: «И на соборе-де и о том крестном знамении слово было, да не доспели ничего». На основании сей летописной фразы М.В.Толстой берётся утверждать, будто «этот отзыв [Артемия] доказывает, что положение о двуперстии в Стоглавнике [гл. 31] должно почитаться частным мнением, а не постановлением соборным». Вывод более чем смелый, если не сказать, «взятый с потолка». Если Максим Грек, по сведениям староверов, писал богословское обоснование благодатности двуперстия, то, видимо, и на Афоне в начале XVI века ещё сохранялся этот древний вид перстосложения. Появился же он где-то между V и VI веками в связи с отпадением от Единой Апостольской Церкви еретиков-монофизитов (одноестественников). До того, как полагали, христиане крестились одним перстом (и крестили только лоб). Чтобы не путать Православных с монофизитами, было установлено знаменовать себя двумя перстами, ибо на кресте распинались два естества Господа Иисуса - Божеское и Человеческое, а большой палец соединять при этом с безымянным и мизинцем в честь Святой Троицы. Первое смутное упоминание о троеперстии встречается в конце IX века у католиков, тогда ещё не отделившихся от Апостольской Церкви. Когда и по какому поводу греки начали знаменовать себя «Троицею» - совершенно неизвестно, но во второй половине XVI века этот переход уже произошёл. Во всяком случае, на Руси о нём знали. И если, действительно, игумен Артемий имел «о том крестном знамении слово», то реакция Стоглавого Собора на его выступление была однозначной. Анафема всякому, кто «двема персты не благославляет» или «не воображает двема персты крестного знамения». Таковой, говорится в главе 31-й, «да будет проклят, якоже и Святии Отцы рекоша».

Иконописно-скульптурные памятники раннего Христианства (III-V вв.) однозначно свидетельствуют о повсеместном употреблении двуперстного знаменования. Одним из последних зарубежных памятников является знаменитая византийская икона XIV века - Христос Пантократор (Всевластный), хранящаяся в нашем Эрмитаже. И списки с этой святыни по сей день украшают иконостасы русских храмов. Это вполне соответствует нынешнему положению дел. Ибо если Большой Московский Собор 1666-1667 гг. отменил постановления «Стоглава» и анафематствовал двуперстие, то Поместный Собор Русской Православной Церкви 1971 года снял эти прещения «яко не бывшие». Теперь оба вида перстосложений признаются Церковью равночестными. Но страшные последствия раскола, произошедшего в XVII веке, до сих пор болью отзываются в сердцах. Староверы, пережив жесточайшие гонения от никониан, не хотят общаться с православными братьями, считая Патриаршую Церковь «погибшей»; а современные прихожане в большинстве своём не ведают о решении Собора 1971 г.

Между тем, всем известен нерукотворенный Казанский образ Богоматери. Сия икона была явлена чудом на пожарище в скором времени после взятия Казани войсками Иоанна Грозного. Списки с неё имеются практически во всех Православных храмах России, и в подавляющем большинстве случаем на списках этих (старых и современных) младенец Иисус благословляет нас двумя перстами.

Теперь, упомянув уже о покорении Казани Грозным Царём, мы можем от Стоглавого Собора перейти к описанию славного похода русских войск на татарскую столицу. Этот решительный шаг принёс Московии важнейшую победу на восточном фронте. Благодаря ей очень скоро Россия получила преимущество на фронте западном. И если бы не было третьего, внутреннего фронта, учинённого оппозиционным московским боярством, то возможно, уже в XVI веке Царь Иоанн Грозный окончательно утвердил бы свою власть на Балтийском побережии.

ТРИ ФРОНТА

Событием, по важности сопостовимым с Куликовской победой, для России стало покорение Казани. Это ханство после распада Золотой орды продолжало угрожать Русскому Государству. Казанские татары в отдельные периоды подчинялись Москве, но при первой возможности норовили соединиться с Крымом, и тогда от их набегов пылали сёла вогруг Мурома, Нижнего Новгорода, Владимира. Крымцы же тем временем, как правило, шли на Москву. Не делая попыток штурмовать города и чаще всего избегая прямых столкновений с сильными русскими ратями, хищники, пользуясь внезапностью и резвостью своих коней, захватывали беззащитных земледельцев, которых толпами уводили в плен на продажу. «Русский товар» на восточных невольничьих рынках ценился высоко. Так продолжалось до 1552 года.

Двадцатидвухлетний Царь Иоанн, испытав уже неудачу в попытках приблизиться к Казани, новый поход готовил с особой тщательностью. Ещё зимой в Москве собрался военный совет, на котором план летней кампании был разработан во всех деталях. Главной базой наступления служила крепость Свияжск. По рекам Волге, Вятке, Каме конные отряды казаков (нового рода русских войск, официально учреждённого Иоанном Грозным в 1570 г.) сторожили, чтобы «воинские люди из Казани и в Казань не хаживали». Донцы перехватывали всех послов, направлявшихся в Крым. Тем не менее, в Бахчисарае сведали о подготовке Русских к большому походу. Крымский хан Давлет-Гирей двинулся на помощь Едигеру, недавно занявшему казанский престол.

Наступление крымцев было стремительным, однако врасплох никого не застало. 21 июня, при поддержке турецких янычар, крымские нукеры попытались взять Тулу, но были отбиты, а затем подоспели полки Государевы и нанесли им сокрушительное поражение. Десятки тысяч басурманов погибли на месте, остальных наша конница гнала и секла до самых степей. Добыча победителей оказалась огромной. А 20 июля 1552 года рать Московская, числом 150000, подошла к Казани. Царь Иоанн к тому времени завершил реформирование вооружённых сил. В состав новой армии, содержавшейся на казённый счёт, вошли пятитысячный «Стремянной полк» (личная гвардия Государя), 20000 царского полка, 20000 стрельцов, 35000 конницы боярских детей, 10000 дворян, 6000 городских казаков, до 15000 казаков донских, гребенских, яицких (уральских), 10000 служилой татарской конницы. Эти нарочитые (регулярные) войска дополняло традиционное змское ополчение.

Казань располагалась на левом берегу Волги (в шести верстах от великой реки) и представляла собою мощное укрепление, со стенами из дубовых срубов, засыпанных землёю, о 15 башнях, уставленных пушками и пищалями. Внутри крепости имелся ещё Кремль, также с высокой стеною и башнями. С трёх сторон город огибали крутые берега реки Казанки и впадавшего в неё вязкого потока Булак. С четвёртой (северо-восточной) стороны, напротив крепостёнки Арска, выстроенной в дальнем лесу за широким Арским полем, стены Казани были обнесены валом и рвом глубиною в 6,5 и шириною в 15 метров. Тридцатитысячный гарнизон хана Едигера оборонял татарскую столицу, а ещё 30000 конницы под начальством дерзкого Япанчи укрывались в лесных засеках за Арским полем, чтобы оттуда атаковать тылы Русских. Эти сведения Царь Иоанн получил от перебежчика Камая-Мурзы. Ведь далеко не все казанские татары были сторонниками союза с Крымом. Многие давно хотели успокоиться и мирно жить под властью Москвы.

Двадцать третьего августа войско изготовилось к битве. Иоанн Васильевич повелел развернуть над полками знамя Димитрия Донского с Нерукотворенным Спасом и Крестом, когда-то реявшее над Куликовым полем, и после молебна в походной церкви обратился к ратникам с речью: «Приспело время нашему подвигу... единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за единородную нашу братию, Православных Христиан, терпящих долгий плен... мучимых от безбожных казанцев». И потом, взглянув на образ Спаса, Царь воскликнул: «Владыко! О Твоем имени движемся».

Воинам было приказано: «Без веления да нихто дерзнет на бой», и эту заповедь Государеву все строго исполняли. В тот же день, говорит летописец, «вылезли казанцы из города», и толпы конных и пеших татар бросились на передовой полк стрельцов. Смятения не произошло. Стрельцы стояли твёрдо, а конница детей боярских прикрывала их с флангов. Под ураганным огнём стрелецких пищалей басурманы бежали с огромными потерями.

В войсках, обложивших Казань со всех сторон, царил величайший порядок. Никто не своевольничал без Царского указа. Всюду велись работы: копались окопы, ставились туры (осадные башни), за плетёными тынами располагались пушки (до 150 штук) и все вылазки неприятеля успешно отбивались. Чтобы лишить крепость снабжения водою, был взорван обнаруженный казаками подземный ход. Затем сильный отряд (45000) был направлен к Арскому укреплению, чтоб уничтожить конницу Япанчи, досаждавшую нашим тылам. К началу сентября с Япанчёю было покончено, а к октябрю завершились подрывные работы под стенами. В три подкопа закатили бочки с порохом, и первый взрыв прогремел у Арских ворот на фронте большого полка. Стрельцы с казаками забросали ров хворостом, землёю и ринулись в образовавшийся пролом стены. Остальные два взрыва прогремели позже, возвестив начало всеобщего приступа. Первую линию штурмующих составили «охотники» из казаков, дворян, детей боярских. Во второй линии наступали главные силы; в третьей - вспомогательные отряды. «И тако, - говорит летописец, - скоро взыдоша на стену великою силою, и поставиша ту щиты и бишася на стене день и нощь до взятия града». Стены рухнули в трёх местах, битва закипела на улицах города, сопротивление татар было сломлено, и Казань пала. Хан Едигер оказался в плену.

Наместником покорённой Казани Иоанн назначил князя Александра Горбатого-Шуйского, дав ему в товарищи князя Петра Серебряного (они вместе разгромили Япанчу) с большим отрядом детей боярских, казаков и стрельцов. Царь же с основным войском 11 октября отправился в обратный путь к Москве.

Взятие Казани означало решительную победу над Востоком. «Перед Русским народом, - говорит историк казачества А.А.Гордеев, - открылись широкие пространства земель, составлявшие [прежде] владения монгольской империи». За Волгою простирались необъятная степь, где по левому берегу кочевала Большая Ногайская Орда (Малая кочевала за Доном в Прикавказье), а далее за рекой Яиком (Уралом), царил хан Сибирский, покорить которого предстояло через 30 лет. Это завоевание в 1582 г. осуществили казаки во главе с донским атаманом Ермаком. Народное предание повествует, будто Ермак Тимофеевич, ещё в молодости, отличился при осаде Казани. Переодевшись татарином, он проник в город и выведал места, наиболее выгодные для подрыва стен. Если это не легенда, то тогда (в 1552 году) будущему покорителю Сибири могло быть лет 17-18, что не исключает вероятности участия Ермака в Казанском походе.

Однако поспешим в Москву, к которой уже приближалось войско победителей. Не доезжая Владимира, Иоанн Грозный - это имя он получил за взятие Казани - услышал радостную весть. Царица Анастасия Романовна родила ему сына, первенца, - царевича Димитрия. Вся Москва встречала своего Государя. Народ толпился на улицах. От реки Яузы до посада все возглашали «многая лета» Царю, победителю варваров, избавителю Православных Христиан. Митрополит Макарий всретил войско у Сретенского монастыря. Все, ратники и духовенство, взаимно кланялись друг другу. Царь в благодарственном слове отнёс успехи свои к милости Божией и благодарил Церковь за усердную молитву. Святитель Макарий в свою очередь воздал хвалу Господу, а самого Иоанна IV сравнил со святыми полководцами: Великим Константином, Александром Невским, Дмитрием Донским. После богослужения в Успенском соборе Царь со слезами умиления приложился к чудотворным образам, к мощам Святителей Московских и отбыл во дворец, где ждала его нежно любимая супруга с новорождённым сыном.

Три дня (8,9 и 10 ноября) в Грановитой палате Кремля продолжался пир. Участники похода щедро награждались Государем. Героев жаловали вотчинами, драгоценностями, мехами. Одних денег было роздано 48000 рублей. И тогда же, в честь победы, Иоанн Грозный повелел воздвигнуть у Спасских ворот на Красной площади роскошный храм Покрова Пресвятой Богородицы, более известный под именем собора Василия Блаженного (любимого Царём Христа ради Московского Юродивого). Этот дивный по красоте храм, восхитивший своим изяществом искушённых в архитектуре иноземцев, создали русские мастера Постник и Барма. Впоследствии (1555 г.) Постник возводил каменные стены вокруг покорённой Казани, и оба мастера долго здравствовали, вопреки измышлениям гуманистов, будто Царь Иоанн приказал ослепить их, дабы они не могли повторить подобный шедевр зодчества. Эту мерзкую клевету «деятели неправды от культуры» вдалбливали нашему народу прямо со школьной скамьи. Да и теперь ещё продолжают вдалбливать. Иностранцы же, те вообще не понимают, кто такой Иоанн Грозный. На европейских языках, в частности, по-английски, имя Царя читается как Ivan The Terrible (Иван Ужасный). За таким переводом имени легко проходит вся остальная ложь. Впрочем, сие не удивительно при смысловой скудости западноевропейских языков. Славянское понятие Грозный (громовержец) не вмещается в сознание тех, кто духовно не готов воспринять Гром Небесный как благодать, кто боится одной лишь физической смерти и видит в грозе только ужас. Быть верноподданным Государю по-русски, так, чтобы даже казнь от Помазанника Божия воспринимать с благодарением, западно-либеральному уму не дано. Так же, как атеисту не дано с верою благодарить Бога за скорби, исцеляющие нрав и спасительные для грешной души. И чем больше в нас, Русских, внедряется сего западного рационально-потребительского духа, тем реже мы благоговеем перед святыми символами Бога, Царя и Отечества. Тем чаще трепещем от страхов, нагнетаемых мелкими бесами современной безбожной цивилизации.

Таковыми «русскими» лишь по названию были члены синклита, захватившие власть в Кремле в отсутствие Царя Иоанна. Адашев и Сильвестр заправляли делами от его имени, а Старицкий с Курбским не отходили от Грозного в течение Казанского похода. И все они дружно убеждали Государя задержаться на Волге как можно дольше. Возвращением его в Москву временщики остались недовольны.

С рождением наследника шансы Старицкого в случае чего занять престол сделались ничтожными, и отношения при дворе резко обострились. Теперь Адашев и Сильвестр начали клеветать на добродетельную Царицу Анастасию и её родню (бояр Кошкиных-Романовых). Но клевета не помогала. Государь любил супругу. В Казань на подавление вновь восставших татар он сам, вопреки настоянию «рады», не поехал, а послал опытных воевод, которые с задачей справились. Правда, полное усмирение басурманов закончилось лишь в 1557 году, но зато в 1554-м наши войска легко заняли Астрахань, и всё Поволжье от истока до устья великой реки покорилось Москве.

На восточном фронте Русь торжествовала. На западном продолжалось затишье, зато внутренний тайный фронт активизировался. Сразу после рождения царевича Димитрия между боярами пошли перешёптывания. И не успел Государь Иоанн возвратиться с победою из Казани, как уже в начале 1553 года он неожидано заболел «огневой болезнью». Несколько дней он метался в горячке, а дьяки, сочтя положение безнадёжным, предложили ему составить духовную грамоту (завещание). Иоанн согласился и назначил наследником сына - младенца Димитрия. По обычаю Царь призвал бояр, чтобы привести их к присяге своему преемнику, но те неожиданно взбунтовались. Полагая, что дни Государя уже сочтены, вельможи, окружавшие трон, перестали стесняться в своих чувствах. Исполнить Царскую волю согласились десять из 12 членов отставленной Думы. Зато «избранная рада» в большинстве своём уклонилась от присяги царевичу. Многие бояре не явились во дворец, сославшись на болезни, а часть сановников открыто приняла сторону Владимира Старицкого и его матери княгини Евфросинии, гневно воспротивившихся признанию Димитрия наследником.

Сам Алексей Адашев как будто согласился присягнуть младенцу, хотя и не исполнил этого; но отец его, Феодор Адашев, возведённый Царём в сан окольничего, заявил от имени бояр, что они не желают повиноваться царицыной родне, пока наследник остаётся в пеленах. Стоявшие рядом с ним князья во главе с Иваном Михайловичем Шуйским молча подтвердили сказанное Адашевым. А тем временем на площади князья Пётр Щенятев, Иван Пронский, Дмитрий Оболенский уже велегласно славили Владимира Старицкого.

Глаза Иоанна IV открылись. Напрягая последние силы, он вызвал двоюродного брата и потребовал от него присяги. Владимир Старицкий ответил отказом. Государь восскорбел. «Знаешь сам, - кротко вымолвил он, - что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать; мне до этого дела нет». Но кузен-изменник остался непреклонным. Он уже раздавал жалование боярским детям, словно правитель Государства, а сторонники его свысока смотрели на бояр и приказных, сохранявших верность Иоанну Грозному.

Между тем, через два дня кризис болезни миновал, и больной почувствовал облегчение. Горячка отступила, дело пошло на поправку. Крамольники, не ожидавшие такого поворота, затрепетали. На «присягу» царевичу образовалась очередь. Поспешил к одру державного и князь Владимир Андреевич, однако верные царю бояре не хотели его впускать. И тут явился Сильвестр, сам тоже не присягнувший, но, как всегда, исполненный «пророческого пафоса». Сильвестр начал всех увещевать, призывая к христианскому миру и всепрощению. Народ у нас добрый, отходчивый. Так что речь Благовещенского протопопа возымела действие.

После долгих препирательств Старицкий «покаялся» и подписал грамоту, в которой обязался впредь не помышлять о Царстве для себя, а в случае смерти Иоанна Грозного признать наследником его сына Димитрия. Нетрудно догадаться, что с этой минуты над жизнью царевича нависла страшная опасность. Тем более, что мать Владимира, княгиня Евфросиния, прилагая печать к согласительной грамоте, нарочито громко съязвила: «Что значит присяга невольная?»

Иоанн теперь знал, чего стоили его любимцы. Те, кого он вывел из ничтожества - незнатный Адашев с безвестным прежде попом Сильвестром - у одра его вели себя более чем двусмысленно. При этом отец Адашева открыто агитировал бояр отказываться от присяги царевичу. И даже те, которые во время болезни Иоанна показали себя преданными, далеко не все на самом деле таковыми являлись. Например, тесть Государева родного брата Дмитрий Палецкий присягнул одним из первых. Но в то же время он лебезил перед князем Владимиром на случай смены власти, выговаривая зятю Юрию какой-нибудь удел.

В результате болезни своей Иоанн Грозный увидел не только то, что его новые люди в трудный час изменили ему, но и то, что старая боярская партия осталась по-прежнему сильной и сплочённой. Борьба с нею предстояла тяжёлая и многолетняя. Поэтому Иоанн не подал виду, когда поправился, и не стал никого наказывать, словно с присягой царевичу вышло простое недоразумение. Бояре же, отлично понимая, что они достойны царской мести, не поверили в милосердие Государя. Обе стороны в отношении друг друга стали более подозрительными. Только если Царь Иоанн действительно никому не мстил, то о Старицком и его сообщниках такого сказать было нельзя. И первою жертвой в разгоревшейся тайной войне стал младенец царевич Димитрий.

Чтобы оправдать это преступление заговорщиков, князь Курбский выдумал задним числом мистическую историю с участием старца Максима Грека, а Н.М.Карамзин, М.В.Толстой и прочие либерал-историки пострались её расписать. Суть же события заключалась в том, что во время паломничества Иоанна с Царицей и сыном в Кирилло-Белозерский монастырь, на обратном пути, одна из мамок уронила царевича в воду. И мы даже не знаем точно, утопили младенца или застудили до смерти. Переписчики Курбского на этот счёт ограничиваются туманной фразой: «Не выдержал трудностей пути».

В Кириллов монастырь Царь отправился на поклонение по обету, данному им во время болезни. Но Курбский пишет, что обет сей был не более чем злое упрямое чудачество. Что от «рокового» путешествия Царя отговаривали, в том числе и старец Максим Грек. И здесь мы встречаем явное противоречие. Ведь тот же Курбский вместе с другими временщиками изо всех сил старался выпроводить Грозного из Москвы в Казань - для усмирения мятежных татар. А тут вдруг Иоанн понадобился в столице. Да и не по поводу татарского бунта, а для того якобы, чтобы «срочно благодетельствовать» вдовам и сиротам, оставшимся без средств после войны, словно у Царя на то не имелось приказных дьяков. Так вот, по пути в Белозерье, в Троице-Сергиевой Лавре, по словам Курбского, Иоанн Грозный посетил старца Максима Грека, и тот, пишет Н.М.Карамзин, «беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. "Государь! - сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников, - пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу?"» Хорошо, что Николай Михайлович отметил это - «по внушению Иоанновых советников», а то, не дай Бог, подумал бы кто - «по внушению свыше». Да и если бы даже временщики подговорили Максима, то всё равно, как монах, он навряд ли бы осмелился назвать «неблагоразумным» обет Помазанника Божия, принесённый им Господу в критический момент смертельной болезни. Ведь заговорщики, когда видели горячку Иоанна, не сомневались в её исходе. Но Бог исцелил Царя по обету. Старец, скорее, был должен благословить его исполнение. По Курбскому же, со слов которого сей эпизод и в «Житие Максима Грека» включён, старец настаивал на немедленном возвращении Грозного в Москву. «Иоанн, - пишет Н.М.Карамзин, - не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют [кто, Курбский?], велел сказать [опять-таки] через Алексея Адашева и Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его [Царя] упрямства». Здесь уже прямая криминальная угроза, или, точнее, оправдание (задним числом) совершённого преступления. Младенец-мученик умер от того, что его уронили в воду, а не от мнимых «трудностей пути» по выдуманному Курбским «пророчеству Преподобного Максима».

Но как меняются либерал-историки, когда речь заходит о другом старце, которого Иоанн Грозный посетил затем в городе Дмитрове, в Пешношском монастыре. То был бывший Ростовский епископ Вассиан (Топорков). Он был любим отцом Государя, Василием III, а во время боярской управы пострадал за несогласие с Шуйским и лишился сана. Так вот, Курбский, как представитель боярской партии, приписывает старцу Вассиану «лукавство» и «жесткосердие» и обвиняет его в «злой ненависти к боярам», как, собственно, и самого Грозного Царя.

«Опекунов» своих, выступавших от имени Максима Грека, Иоанн IV не послушал, а вот к Пешношскому старцу трепетно припал с вопросом: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» Вассиан оглянулся по сторонам и шепнул Государю: «Аще хощеши Самодержцем быти не держи себе советника ни единого мудрейшего собя, понеже сам еси всех лучше»... «Держись правила, что ты должен учить, а не учиться [невесть у кого] - повелевать, а не слушаться. Тогда будешь твёрд на Царстве и грозою вельмож». Ещё древние римляне знали, что при «великих» царедворцах императоры ничтожны, и что даже рабы, сильные волей, могут править своими хозяевами. «Советник, мудрейший Государя, - закончил старец, - неминуемо овладеет им». Эти слова Карамзин назвал «ядовитыми», вторя Курбскому, который уверял, что беседа Вассиана «растлила душу юного монарха».

А Царь, восхищённый словами старца, целовал его руки и со слезами повторял: «Сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!»

С тех пор Иоанн Грозный возмужал окончательно. Он ещё делал вид, что слушал мнения Адашева, Сильвестра, попускал им даже творить произвол, сознавая собственную изолированность в опасном окружении бояр. Но думал он теперь сам и готовился перейти к более решительным действиям.

После утраты первенца Димитрия любимая супруга Анастасия утешила Царя рождением второго сына - Иоанна. Наследник явился на свет в марте 1554 года, а в мае 1557-го родился третий сын - Феодор Иоаннович, которому и суждено было стать Царём после отца.

Перед рождением царевича Иоанна, когда судили еретиков Матвея Башкина, игумена Артемия и их сообщников, произошло ещё одно событие церковной жизни, о котором принято упоминать, но не принято рассказывать подробно, так как дело оказалось щекотливым. Это было так называемое «дело Висковатого».

Думный дьяк Иван Михайлович Висковатый отличался ревностью по вере Православной и весьма настороженно относился к Сильвестру за то, что тот дружил с еретиком, игуменом Артемием. В Благовещенском храме Московского Кремля, выгоревшем от пожара в 1547 г., шли восстановительные работы. Для росписи стен и иконостаса были приглашены мастера из Новгорода и Пскова, успевшие прославиться виртуозностью письма и новизной иконографии. Та новизна была явно заимствована у западноевропейских возрожденцев. За работою иконописцев наблюдал протопоп Сильвестр и второй Благовещенский священник Симеон, который незадолго до того много возился с еретиком Башкиным. Висковатый, зная это, и то, что местные иконописцы жаловались на нововведения новгородцев и псковичей, решил сам посмотреть на создававшиеся росписи. Когда же он увидел их, то тотчас же поднял шум и всенародно «вопил», как записано в обвинительном акте, о неправославной новизне сих произведений. «В правилех писано Святаго VII Собора [Вселенского], кроме плотского смотрения Господня и распростертия на Кресте, и образа Пресвятой Богородицы и Святых угодников, иных образов не писати...» И «кроме соборного уложения не мудрствовати», - подчеркнул ревностный дьяк, ссылаясь на букву древних правил. По сути, он был совершенно прав, хотя и в Восточной (Православной) Церкви к тому времени имелись уже прецеденты более широкого истолкования соборной директивы. Например, Преподобный Андрей Рублёв, изображая Святую Троицу такой, какою видел Её праотец Авраам, не помышлял, наверно, что нарушает запрет Вселенского Собора. И потом его никто не обвинял в том. «Но всё-таки, - пишет А.В.Карташев, - вопрос об иконном изображении библейских сновидений и апокалиптических видений являлся новым, исторической практикой непредвиденным. Здесь художество западных христиан пошло дальше привычек Востока. И протест Висковатого становится понятным не только как симптом русской склонности к обрядоверию, но и как чуткая ревность к чистоте Православия в атмосфере XVI века, насыщенного электричеством протестантизма и свободомыслия». Как показали современные исследования, новгородцы, действительно, полукопировали западные гравюры и книгопечатные католические иллюстрации. Но это не показалось подозрительным ни Благовещенским попам Сильвестру и Симеону, ни даже самому митрополиту Макарию.

На Соборе, судившем Башкина с 1553 по 1554 год, дьяк выступил против росписей Благовещенского храма и, соответственно, против Сильвестра. «Но митрополит Макарий, - продолжает А.В.Карташев, - самолюбие которого было задето крикливой критикой Висковатого, оборвал последнего за неправильные мудрствования, ибо иконы писаны по древним образцам, и поэтому сам Висковатый может попасть в положение противника Церкви». Тогда дьяк изложил свои доводы письменно и подал митрополиту с просьбой вразумить его соборно, а если погрешил, простить. В январе 1554 года члены Собора дважды заседали по этому поводу и составили пространные ответы на вопросы Висковатого. Кое с чем Собор даже согласился. «Например, - пишет А.В.Карташев, - осудил западную реалистическую манеру изображения Христа Распятого не со спокойно вытянутыми по кресту прямолинейно руками, а с болезненно повисшим на руках телом». О том же, как ответили дьяку по поводу изображения Бога Отца в виде седого старца, профессор Карташев тактично умалчивает.

А историк Церкви граф М.В.Толстой намекает, что Собор указал Висковатому на явление древним пророкам Ветхого Деньми, хотя у Святых Отцов не имеется подтверждений, что Ветхий Деньми есть Бог Отец. Образ Отца в Сыне - так толкуется догмат о Святой Троице. В конце концов, внушение неугомонному ревнителю свелось к напоминанию 64-го правила Трульского Собора: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово, или учити...». Это, правда, относилось к самовольному произнесению проповеди с амвона, а не к искренному выражению мнения в защиту чистоты Православия. Тем не менее, дьяка вразумили, а затем и наказали «за смущение народа». «Раздражённые судьи, - пишет А.В.Карташев, - обрекли его на трёхгодичную покаянную эпитимью: год стоять вне дверей церкви, другой, внутри, на положении оглашенного, и лишь на третий присутствовать и на Литургии верных, но без причастия».

Так пострадал за неумеренную ревность мирянин Иван Висковатый, а изображение Бога Отца в человеческом облике, никогда канонически не утверждавшееся, постепенно стало входить в Православную русскую иконографию.

Сильвестра, на которого дьяк жаловался, Собор оправдал, и он мог теперь снова заняться придворной политикой. Мести Государя, которой так боялись приспешники Владимира Старицкого, не последовало. Иоанн Грозный всех простил. Однако нервы у виновников заговора были на пределе, и некоторые срывались. Так, князь Семён Лобанов-Ростовский (видный член «рады») попытался бежать в Литву и подбивал к тому своих родственников. Старого интригана схватили и осудили на смерть сами бояре. Государь же помиловал его, хотя по закону мог казнить (вот тебе и «тиран»!).

Даже Карамзин здесь признаёт, что «в самых справедливых наказаниях Государь, как и прежде, следовал движениям милосердия... что болезнь и горестные её следствия не ожесточили его сердца - что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления...» Так что же ещё надо клеветникам? Чтобы в страдании глубоком по убиенному сыну-первенцу, а затем по любимой супруге, изведённой кознями тайных врагов своих, Иоанн ещё и умилялся? Ведь, как он пишет изменнику Курбскому в 60-х годах, «если бы вы не отняли мою юницу, то Кроновых жертв [т.е. боярских казней] и не было бы. Только бы на меня с попом [Сильвестром] не стали, то ничего бы и не было, все учинилось от вашего самовольства».

«Ради спасения души моей приближил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять царством без царя... Они снова вселили дух своеволия в бояр; раздали единомышленникам города и волости... ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу... удивительно ли, что я решился, наконец... свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексеем?» Так писал сам Государь Иоанн Грозный.

А так излагает суть событий, предшествующих свержению синклита, современный исследователь В.Г.Манягин: «Вопреки заверениям многих историков, временщики [Адашев и Сильвестр] не были бескорыстными радетелями о народном благоденствии. Их ставленники по всей Руси обложили посадских людей такими поборами и штрафами, что народ не выдержал и повсеместно взбунтовался. Правительство реформаторов ответило репрессиями». И это происходило тогда, когда войска Царские воевали на два фронта (1554-1555 гг.). Шло покорение Астрахани, подавление казанских бунтов, и уже началась Ливонская война.

Переговоры с немцами сорвал бездарный политик и горе-дипломат Адашев. И он же ратовал ещё за войну с Крымом, от которой предостерегал мудрый И.Пересветов. Боевые действия в Ливонии начались успешно для России. Уже в 1554 году удалось захватить Нарву. Затем, после трёхлетней передышки, в 1558 г. корпус князя Андрея Курбского, усиленный десятью тысячами казаков, осадил и взял город Дерпт (в древности Юрьев, ныне эстонский Тарту), взял крепость Нейхаузен и ещё 20 замков. Вся южная Ливония оказалась в руках Московского Государя, после чего немцы запросили мира. А потом очень быстро составилась коалиция Польши, Швеции и Ливонского ордена. Так что война затянулась до 1575 года.

Западный фронт выматывал силы и ресурсы Московской Державы. Курбский сперва одерживал победы над ливонцами. Когда же в войну вступили поляки, он повёл себя как изменник. Но ещё до того Адашев с Сильвестром нанесли Иоанну Грозному страшную сердечную рану.

Поздней осенью 1559 года, на обратном пути с богомолья, неожиданно занемогла Царица Анастасия. Иоанн не сразу заподозрил действие отравы, однако поведение Сильвестра и дрязги его сообщников в отношении любимой супруги Государя вывели последнего из себя. Путь от Можайска до Москвы с больною на руках Царь проделал, словно отверженный. Ни утешительного слова, ни молитвы о здравии жены он не услышал от Сильвестра. «Всего этого мы были лишены лукавым умышлением, - горько сетует Иоанн в письме к Курбскому, - о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни, и помину не было».

Через полгода Государь разогнал синклит. Адашева он отправил в Ливонию третьим воеводою большого полка, что было равносильно ссылке. Сильвестр же сам «добровольно» предпочёл принять постриг в Кирилло-Белозерском монастыре. Это произошло в июле 1560 года. А 7 августа, за две с небольшим недели до своего тридцатилетия, Иоанн Грозный овдовел. Анастасия умерла, так и не оправившись от болезни. Праведница отошла ко Господу, и очень скоро открылись факты умышленного её изведения. Под подозрение попали те же лица: Адашев, Сильвестр, и на всё способная княгиня Евфросиния Старицкая. Было назначено следствие, и был заочный суд, но опять-таки никого не казнили. Только взяли Адашева под стражу в Дерпте, где вскоре он заболел горячкой и умер естественной смертью, да Сильвестра сослали ещё дальше, на Соловки. Евфросинию постригли в монахини.

По замыслу отравителей, за смертью Царицы Анастасии предполагалось удалить от двора её родственииков, и в их числе - родного брата Государыни Никиту Романовича, отца будущего патриарха Филарета и деда будущего Царя Михаила Феодоровича Романова. Однако произошло обратное: главари синклита сами удалились.

На карьеру Курбского падение сообщников повлияло не сразу. Он оставался командующим стотысячной армией в Ливонии и не имел от Царя никаких нареканий, пока в августе 1562 года не произошла злосчастная Невельская битва. Лично возглавив пятнадцатитысячный корпус, князь Андрей Курбский умудрился «потерпеть поражение» от 4000 ляхов. Если учесть, что Курбский был не самым худшим полководцем и командовал не турками, и не новобранцами из крестьян, а воинами, закалёнными в боях, от вывод напрашивается сам собой. Историк К.Валишевский говорит, что «неудача» под Невелем была «подготовлена какими-то подозрительными сношениями» Курбского с Польшей. Валишевский - поляк, ему виднее. И кстати, в связи с делом Адашева и Сильвестра, по коему прошло множество судебных разбирательств, Валишевский замечает, что «те достоверные памятники, которые относятся к ним, решительно не говорят ни о пытках, ни о казнях». Тогда как у Карамзина кровь пытаемых и казнимых льётся на протяжении всего повествования о Царе Иоанне, а слово «тиран» звучит рефреном, будто заклинание.

Но что же Курбский? За «поражение» под Невелем он был понижен в звании до наместника города Дерпта и сидел там, пока не началось новое расследование, вытекавшее из предыдущего. Заговор князя Владимира Старицкого оказался раскрытым. Тогда Курбский, в апреле 1564 года, бежал в Литву, оставив на произвол судьбы жену и девятилетнего сына. А «жестокий тиран» Иоанн Грозный отпустил семью предателя за ним вслед и даже какое-то время переписывался с Курбским. В частности, в одном из писем он говорил о Сильвестре: «Мы его отпустили... потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке перед Агнцем Божиим». То же самое, примерно, Царь мог сказать и о самом Курбском, и о других изменниках, им прощённых и помилованных. Только немногие из них отплатили за то Государю добром. Некоторых, после повторных преступлений, Иоанн всё же был вынужден казнить, но тогда имя казнённого он обязательно заносил в свой синодик, чтобы поминать об упокоении души.

Курбский же от польского короля получил город Ковель и Ковельский замок с десятью сёлами (4 тысячи десятин земли), и к ним ещё 28 сёл на Волыни. Видно, не зря он проиграл битву под Невелем. Награду надо было отрабатывать. Потому-то, прежде чем засесть за клеветнические «мемуары», перебежчик пустился в политику и взялся за оружие.

Для начала Курбский стал советовать Сигизмунду, как лучше погубить Россию, сколько заплатить хану Крымскому за набег на Москву и прочее. При этом он мечтал вернуть себе вотчину предков - удельное княжество Ярославское. Ведь Курбский был Рюрикович, но на Русь он теперь возвращался с войском в 70000 ляхов. Он шёл, чтобы осадить город Полоцк, а хан Давлет-Гирей одновременно с 60000 крымцев вторгся в область Рязанскую.

Иоанн Грозный изумился вероломству хана, ибо совсем недавно, в январе 1564 года, устрашённые русской силою, татары крымские присягнули на верность Москве.

Побеждённые шведы вышли из Ливонской войны ещё в 1563-м. Дела поляков были плохи. Лишь в связи с изменой Курбского Сигизмунд II несколько ободрился. Он письменно уверил Давлет-Гирея, что Грозный распустил полки украинские и что Рязань оборонять теперь некому. Это-то и соблазнило хана совершить набег.

Крымцы осадили Рязань, однако защитники города под начальством двух героев, боярина Алексея Басманова и его сына Феодора, отразили все приступы татар. Воеводы царские, Феодоров и Яковлев, с войсками двинулись к Оке; на помощь им подошли полки из Михайлова и Дедилова, и басурманы побежали, преследуемые русской конницей. Поля покрылись вражескими трупами, тысячи крымцев попали в плен. И пока Государь Иоанн собирался выехать из Москвы к войску, Басмановы успели донести ему о полном разгроме неприятеля.

Наградив своих доблестных любимцев, Царь направил все силы на Полоцк. Он знал повадки изменника Курбского и предугадывал его действия. Курбский тоже кое-что знал, потому торопил события. Но в польском войске он не был главным. Командующий, гетман Радзивил, не доверял Курбскому и не спешил действовать по его советам. Он вёл переговоры с воеводой Петром Щенятевым, засевшем в Полоцке, однако безуспешно. Воевода искупал свою вину за отказ от присяги царевичу во время Иоанновой болезни и теперь держался героем. Ни запугать его, ни подкупить поляки не смогли, а на 17-й день их бесполезного стояния под Полоцком к ним в тыл стали заходить Государевы войска. Радзивил поспешно отступил на литовскую сторону. При этом воеводы московские, преследуя его, захватили ещё и крепость Езерище.

Осенью 1564 года князь Василий Прозоровский отразил поляков от Чернигова, взяв знамя у пана Сапеги. А неудачник Андрей Курбский, бежавший из-под Полоцка, попытал ещё счастья у Великих Лук с 15000 королевских всадников. «Подвиги» изменника, признаёт Карамзин, «состояли единственно в разорении сёл, даже монастырей». И на том карьера горе-полководца завершилась. Курбского отставили от войска, после чего его уделом стало сочинение клеветы на Царя Иоанна.

Король Сигизмунд ничего не добился. Потрясти Россию ему не удалось. Внешние фронты Московского Государства к концу 1564 года стабилизировались. Оставался напряжённым лишь внутренний фронт, но и в этом направлении Иоанн Грозный принял действенные меры.

31 декабря 1563 г. почил в Бозе Святитель Макарий. Он прожил 82 года, был сподвижником и вдохновителем всех начинаний юного Иоанна, благословил его и на дальнейшие дела. На ниве духовного просвещения Св. Макарий прославился переводом греческой «Четьи Минеи», к которой присовокупил «Жития Русских Святых»; Собором 1547 года он установил службы и праздники Александру Невскому, Зосиме и Савватию Соловецким, Иоанну, Святителю Новгородскому, и другим угодникам Божиим и чудотворцам. При Макарии составлялась «Степенная книга» (от Рюрика до лета 1559-го). А уже после его кончины, в 1564 году русские мастера-книгопечатники Иван Феодоров и Пётр Тимофеев Мстиславец издали Деяния и Послания Св. Апостолов. Эта первая в России титульная печатная книга отличалась особой красотою букв и качеством бумаги.

Провидя скорую кончину Святителя Макария, Царь Иоанн позаботился о выборе его преемника. Им стал постриженный в монахи Государев духовник Афанасий. Поставление Митрополита Афанасия состоялось 2 февраля 1564 года. Но ещё при жизни Макария Собор епископов закрепил за Московскими митрополитами важную привелегию внешнего отличия. Её имели прежде лишь архиепископы новгородские, два Московских Святителя - чудотворцы Пётр и Алексий, и сам митрополит Макарий, как бывший до того Новгородским владыкой. Государь же Иоанн, провидя скорое возведение кафедры всея Руси в степень патриархии, обратился к Собору архиереев, и те постановили: «Впредь Русскому митрополиту носить белый клобук [взамен чёрного] с ряснами и херувимами по примеру чудотворцев Петра и Алексия; равно печатать митрополиту грамоты благословенные... красным воском». А не чёрным, каким ставили печати прежние митрополиты.

И вот настал декабрь 1564 года. Третьего числа Москву внезапно облетела весть, что Царь собирается покинуть столицу и отбыть в неизвестном направлении. Вместе с ним к отъезду готовилась и новая Царица Мария Темгрюковна, бывшая прежде княжной Черкасской. Женившись на ней в 1561 году, Иоанн взял в подданство народы Северного Кавказа (черкесов и кабардинцев).

Новость об удалении Государя ошеломила всех. На Кремлёвской площади стояло множество саней, к которым из дворца сносили вещи, деньги, золотые и серебряные сосуды, иконы, кресты, - всё, что полагалось брать с собой при переезде на новое место. Приближённые собрались в Успенском храме Кремля, где митрополит Афанасий отслужил обедню. А затем Царь с Царицей и двумя царевичами (сыновьями Иоанна от покойной Анастасии Романовны) тронулись в путь.

В окружении верных бояр - Алексея Басманова, Михайлы Салтыкова, Афанасия Вяземского и других любимцев, сопровождаемый целым полком вооружённых всадников, Иоанн IV уехал в село Коломенское. Там он жил две недели из-за распутья дорог по причине оттепели; 17 декабря царский обоз передвинулся в село Тайнинское, оттуда в Троицкий монастырь. И, наконец, к Рождеству, Государь со своей свитой прибыл в Александровскую Слободу. С того дня началось время Опричнины Иоанна Грозного.

ОПРИЧНОЕ ЦАРСТВО

Митрополит Афанасий с епископами, находившимися в Москве, с боярами и народом, недоумевали. Таинственный отъезд Иоанна Грозного из столицы в Александровскую слободу вызвал у одних уныние, у других смятение, у третьих ожидание чего-то чрезвычайного. Обеспокоены были все. Наконец, 3 января 1565 г. митрополит получил известие от Государя. В Царской грамоте, обращённой к знатным людям, перечислялись беззакония вельмож, преступления приказных, измены воевод и сквозили упрёки в адрес духовенства, нередко принимавшего сторону крамольников. Посему, заключал Иоанн IV: «Не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили Государство и поехали, куда Бог укажет нам путь». К народу же Царь послал иную грамоту, уверяя добрых московитян в своей прежней милости. Глашатаи на площадях велегласно повторяли, что опала и гнев Государев не касаются простых граждан.

Столица ужаснулась. Людям, привыкшим к стабильности самодержавной власти, безначалие представлялось делом страшным. Ещё в дохристианские времена великий греческий философ Платон говорил, что власть худшего из самодержавных тиранов всё-таки лучше революции, а знаменитый Меценат советовал римскому императору Августу: «Если ты заботишься об отечестве, за которое вёл столько войн, за которое с удовольствием отдал бы душу свою, то преобразуй его и приведи в порядок... тот, кто даёт свободу неразумным людям, всё равно, что даёт меч ребёнку или сумасшедшему... Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несёт гибель всем». Даже боярская управа, в сравнении с дикой охлократией (властью толпы), казалась народу благом. А уж тем паче Православный Царь. «Государь нас оставил! - возопили люди, - мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы без пастыря?» Проливая слёзы, все говорили одно: «Пусть Царь казнит своих лиходеев: в животе и в смерти воля его; но Царство да не останется без главы! Он наш владыка, Богом данный: иного не ведаем». Купцы и мещане кричали: «Пусть Царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»

Митрополит собрался было ехать к Иоанну, его удержали. На общем совете решили послать пятерых епископов во главе с Пименом, архиепископом Новгородским, наиболее влиятельным в то время (и тайно метившим в митрополиты), а с ними пятерых архимандритов, и князей - И.Д.Бельского, И.Ф.Мстиславского, с делегациями бояр, дворян, купечества и мещан, чтобы «бити челом Государю и плакатися».

Пятого января Иоанн Грозный принял посланных от народа, и те упросили его принять заодно с ними бояр и дворян. Наконец, вошли все и с силою начали убеждать державного сжалиться над Россией. «Вспомни, - говорили посланцы, - что ты блюститель не только Государства, но и Церкви: первый, единственный монарх Православия! Если удалишься, кто спасёт истину, чистоту нашей веры?» Иоанн ответил, повторив упрёки, изложенные в его грамоте, затем смягчился: «Для отца моего митрополита Афанасия, для вас богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои Государства; а на каких условиях вы узнаете».

Условия Иоанн обнародовал, вернувшись в столицу 2 февраля. Для своей безопасности он избрал 1000 телохранителей (что поначалу никого не удивило), затем объявил своею собственностью города: Можайск, Вязьму, Козельск, Медынь, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Вагу, Каргополь, и волости Московские с их доходами. Тысяче своих телохранителей из князей, дворян и детей боярских он дал поместья в вышеозначенных городах, а тамошних вотчинников перевёл в другие места. В самой столице взял себе несколько улиц, в том числе Арбатскую с Сивцевым Вражцем, половину Никитской с разными слободами, и выслал оттуда всех знатных и служилых людей, не записанных в Царскую тысячу. Эту часть Москвы и всей России Царь объявил своей Опричниной; остальное всё - Земщиной.

На Руси издавна опричниной называли вдовью часть имения. Когда умирал государев дружинник (боярин), его земля отходила другому служилому воину, а вдове и детям прежнего хозяина, для прокормления, оставалась малая доля, та, что была оприч (кроме) остальной, большей части. Царь на Руси владел всем. Держава его, по подобию Церкви - «Невесты Христовой», была Государю словно супруга. С нею он венчался на Царство и развестись мог не иначе, как только через смерть свою или уход в монастырь. Последнего Иоанн IV желал, однако чувство долга (ведь он был «игумен всея Руси») обязывало его оставаться Царём. Постричься в монахи Иоанн не мог, но взамен этого он учредил Опричнину - своего рода военно-монашеский орден для защиты Веры и сохранения целости Отечества. Государев опричник при поступлении на службу давал присягу верности, и подобно монаху отрекался от всего мирского, хотя семейным человеком оставался. Жизнь в Александровской Слободе, ставшей «генштабом» Опричнины, регламентировалась строгим уставом. Царь сам его составил и сам неукоснительно исполнял, подавая пример остальным. Он первым вставал, звонил к заутрене, пел на клиросе, молился, и во время общей трапезы читал вслух «Жития святых».

Историки-гуманисты объявили Опричнину «царством террора» за то, что силами её были подавлены смуты и заговоры внутренних врагов России, а врагу внешнему был поставлен надёжный заслон. Историк В.Б.Кобрин, например, не видит в Опричнине никакого смысла. По его мнению, это - «вакханалия казней, убийств... десятков тысяяч ни в чём не повинных людей». Насколько правдивы сии голословные заявления о «десятках тысяч» казней (да ещё и «неповинных»), мы отмечали в предыдущей главе. Но всё-таки: сколько же, хотя бы примерно, по документам, было казнено за четыре десятилетия Иоаннова царствования? Советский историк Р.Г.Скрынников подсчитал со всей возможной скрупулёзностью, что жертвами «царя-тирана» могли стать около трёх, максимум, четырёх тысяч казнённых. То есть, не более 100 казней в год, включая, наряду с изменниками, массу рядовых преступников (убийц, грабителей). Это совсем немного даже по современным меркам. А в масштабах средневекового Государства, ведущего непрерывные войны на нескольких фронтах, в условиях жесточайшей борьбы за власть между боярами и Царём эти цифры выглядят просто ничтожными. Для «невинных жертв» тут вовсе не остаётся места. И надо учесть размеры тогдашней России. В куда меньших странах - Англии, Франции - короли в эпоху Иоанна Грозного буквально опустошали казнями мятежные города и целые области. Достаточно вспомнить расправы над подданными королевы Елизаветы Английской, «Варфоломеевскую ночь» в Париже (1572 г.). О репрессиях Бориса Годунова у нас речь впереди. Но и потом, в России XVII-XVIII вв. одних староверов изводили миллионами. Император Пётр I рубил головы стрельцам. 17000 донских казаков палачи посекли только за Булавинское восстание. А сколько их было до и после того? На строительстве Санкт-Петербурга загублено несколько сотен тысяч действительно невинных тружеников, причём за какие-то пять-шесть лет. И Петра I за этот геноцид собственного народа не «тираном» зовут, а именуют «Великим созидателем». В то время как Иоанн Грозный, который и сформировал основание будущей Империи Российской, объявлен «тираном» - и только. Словно строителем Державы он и не был. Борьбу с крамолами бояр ему не прощают, относят к «безумствам», к «зверствам»; но самое главное - его «жертвы» чаще всего просто выдумываются, факты искажаются, а число справедливо казнённых преувеличивается до фантастических размеров. Яркий пример тому - так называемое «Новгородское дело».

В 1563 г., ещё до учреждения Опричнины, Царь Иоанн узнал о «великих изменных делах» князя Владимира Старицкого. Лишь началось их расследование, Курбский бежал в Литву. Тут же умер родной брат Царя, Юрий Васильевич. Во избежание дальнейших смертей (прежде всего малолетних царевичей) Иоанн Грозный написал новое завещание. Он лишил Старицкого права на опеку наследника престола и удалил его из Кремля. Таким образом, Государь принял меры безопасности, хотя через три года вновь простил и вновь приблизил Владимира (всё-таки, двоюродный брат). Части своих сообщников, разоблачённых в ходе следствия, Старицкий вместе с боярами вынес обвинительный приговор (1567 г.). И потом, уже в лето 1569-е, возглавил армию, направлявшуюся в Астрахань. В тот год активизировался западный фронт, а турки и крымцы, естественно, зашевелились на юге.

Получив командование над войсками, Старицкий, как государственный муж, должен был все силы положить на исполнение порученного дела, на защиту южных рубежей России. Но тем и отличался он, несостоявшийся «боярский царь», что мыслил узкими «удельными» категориями, руководствовался своекорыстными установками и сиюминутными интересами. Потому первое, что он сделал, став во главе полков - это подкупил повара, чтоб отравить Царя. Затем он собирался занять Кремль с помощью войска и совершить переворот. Да похоже он и придумал это не сам. Подготовку заговора осуществляла верхушка новгородского боярства вместе с упоминавшимся ранее архиепископом Пименом и при участии польского короля.

«Шкуру неубитого русского медведя» предполагалось поделить так: Старицкому - трон, Пимену - Московскую митрополию, королю Сигизмунду II - Новгород и Псков, а новгородской знати - вольности польских магнатов. «При этом, - замечает В.Г.Манягин, - Астрахань, с трудом удерживаемая Россией, безусловно, отошла бы к Турции, что поставило бы под удар Казань, а вместе с тем - и присоединение Сибири. Российская империя загонялась в рамки Московии XIV века, и Европа могла бы праздновать победу».

Либерал-разрушителей Святой Руси во все времена такое устраивало. Но, слава Богу, были и державные властители у нас. Те, что собирали и созидали Великое Государство, преодолевая сопротивление знати, изменяя психологию служилого сословия в направлении от корыстных интересов к жертвенному патриотизму. Иоанн Грозный в их ряду занимает особое место.

Узнав о заговоре, Царь вызвал к себе князя Владимира и уличил его в измене. После их разговора наедине Старицкий отправился домой и там, скорее всего, принял яд. Джером Горсей, очевидец событий, пишет: «На другой день он скончался и был торжественно похоронен в Михайловском Соборе в Москве». Старицкий не был растерзан опричниками, как сочиняют переписчики Курбского, и у Горсея, отнюдь не питавшего любви к Иоанну, нет упоминания о «расправе» над родственниками князя Владимира. Горсей тоже сочинял небылицы, но ему, очевидно, такое в голову не пришло. Сына и двух дочерей Владимира Андреевича он едва ли не каждый день мог видеть здравствующими. Это в «мемуарах» немецких шпионов Таубе и Крузе вся семья Старицкого «подверглась истреблению». Ссылаясь на вымысел последних, Карамзин всё же из числа «жертв» исключает дочерей князя Владимира, хотя гибель двух сыновей его описывает красочно. На самом деле, у Старицкого был один сын, и ему Царь Иоанн вернул отцовский удел в 1573 году. В мае 1570 г. дочь Владимира Андреевича, Мария, вышла замуж за Ливонского герцога Магнуса (впоследствии короля). Когда же королева Мария Владимировна овдовела, Годунов, с помощью того же Горсея, выманил её из Ливонии и заточил в монастырь.

«Остаётся только сожалеть, - говорит В.Г.Манягин, - о том, что эти общеизвестные факты были "незнакомы" большинству исследователей». Надо бы здесь и слово «исследователи» взять в кавычки. Впрочем, с историков на самом деле спрос невелик. Многие фантазируют не злонамеренно, а просто за недостатком фактов. Вот, Валишевский, например, не знает, «был ли он [Старицкий] задушен, обезглавлен или отравлен ядом... свидетельства не согласуются». Зато о находке в Новгороде подлинного текста договора изменников с польским королём Валишевский сообщает утвердительно. На договоре стояли подписи архиепископа Пимена и других именитых новгородцев.

Заговор оказался раскрытым, и злодеев, безусловно, требовалось наказать. Но пока войско опричное не выступило из Москвы в направлении Новгорода, мы должны ещё вспомнить о церковных интригах, без которых наш рассказ о «Новгородском деле» будет не вполне понятным.

Митрополит Афанасий правил всего два года и понял, что крест святительский ему не по плечу. Он добровольно ушёл на покой в 1566 году. Басня Курбского о том, что на его место Царь хотел «назначить» архиепископа Германа Казанского, а когда тот не согласился, то Иоанн якобы велел «задушить» Святителя, не подтверждается ничем, кроме слов самого сочинителя её. Владыка Герман здравствовал у себя в Казани долгие годы, а на кафедру всея Руси Собор епископов поставил митрополита Филиппа (Колычева).

Новгородский архиепископ Пимен (второе лицо в заговоре после Старицкого) сам метил в митрополиты и, соответственно, хотел сместить Святителя Филиппа. Когда тот взошёл на кафедру, клевреты Пимена, епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский, затеяли интригу. В их компанию вошёл новый царский духовник, Благовещенский протопоп Евстафий. В чём конкретно пытались обвинить митрополита, осталось неизвестным до наших дней. Однако можно не сомневаться, что замысел злодеев был двояким: во-первых, Филиппа выставляли «заговорщиком» против Государя; во-вторых, искали и выдумывали факты, порочащие его прошлую жизнь.

«Тактика интриги, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - была проста: лгать Царю про митрополита, а Святителю клеветать на Царя. При этом главным было не допустить, чтобы недоразумение разрешилось при личной встрече... Какое-то время казалось, что заговорщики потерпят неудачу. Царь отказался верить в злонамеренность Филиппа, потребовав доказательств, которых у них не было, и быть не могло». Тем не менее, найдя лжесвидетелей среди монахов Соловецких (ранее Филипп был там игуменом), которых принудили угрозами и ласками, злодеи в клобуках составили «церковный суд» на Святителя. Царь пытался защищать его, но не преодолел «соборного» мнения. Иоанн Грозный чтил решения Соборов и следовал принципу симфонии властей. Хотя на сей раз он мог бы в защиту правды использовать царскую власть, как некогда использовал его прадед, великий князь Василий Тёмный, избавивший Русь от унии с латинством (1441 г.). Но, видимо, он сам усомнился.

«Зная по опыту, - продолжает владыка Иоанн (Снычев), - что убедить Царя в политической неблагонадёжности Филиппа нельзя, заговорщики подготовили обвинения, касавшиеся жизни Святителя на Соловках, ещё в бытность его тамошним настоятелем, и это, похоже, сбило с толку Иоанна IV».

В день праздника Архистратига Михаила в 1568 году Святитель Филипп был сведён с митрополии и отправлен на «покой» в Московский монастырь Николы Старого. Затем враги добились удаления, а по сути - заточения его в Тверской Отрочь монастырь, подальше от столицы. Но и это не помогло Пимену сделаться митрополитом. Кафедру занял бывший Троицкий игумен Кирилл. Его свергнуть Пимен уже не успел. Ибо 1 сентября 1569 года умерла от загадочной скоротечной простуды Царица Мария Темгрюковна, а затем открылись связи московских изменников с новгородскими. План Старицкого рухнул, а сам он «исчез из поля зрения историков». Пимен же затаился в Новгороде.

Торжество злоумышленников окончилось. «В декабре 1569 года, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - Царь с опричной дружиной двинулся в Новгород для того, чтобы лично возглавить следствие по делу об измене и покровительстве местных властей еретикам - "жидовствующим"... В этих условиях опальный митрополит становился опаснейшим свидетелем. Его решили убрать и едва успели это сделать, так как Царь уже подходил к Твери. Он послал к Филиппу своего доверенного опричника Малюту Скуратова за святительским благословением на поход и, надо думать, за пояснениями, которые могли пролить свет на "Новгородское дело". Но Малюта уже не застал Святителя в живых. Он смог лишь отдать ему последний долг, присутствуя при погребении и тут же уехал с докладом к Царю».

Вину за убиение Святого Филиппа историки-либералы, конечно, взвалили на Малюту, как на «главного опричника», стало быть, и «палача». Схема клеветы простая, потому работает. Но если посмотреть на вещи непредвзято, то картина меняется. Пристав Стефан Кобылин, надзиравший за Пименовским узником так «небрежно», что вполне мог и убийцей оказаться, не был судим как убийца (вина его не доказана), и не был награждён, как если бы действовал, положим, «заодно с Малютой». Но коль скоро Малюта застал Святого мученика уже задушенным, то Кобылина как сторожа, конечно, наказали. Только наказали за «небрежение» к своим обязанностям и постригли в монахи. Когда же через 20 лет, уже при Годунове, началась дискредитация деяний Иоанновых, тогда вновь явились лжесвидетели Соловецкие, оклеветавшие митрополита Филиппа в 1568 г., и с ними пристав Кобылин. С их-то слов и составили «Житие» Священномученика. Разумеется, в «житии» оном и Малюта Скуратов, и Царь Иоанн представляются «сущими извергами», а заодно с ними и вся Опричнина.

Профессор А.В.Карташев пишет: «Житие, как заметил ещё Карамзин, страдает некоторыми... несообразностями и часто приводит буквальные речи Филиппа, которые, вероятно, сочинены самим автором, в чём и нельзя сомневаться, например, относительно речи Филиппа, убеждающей Царя не учреждать Опричнины, тогда как последняя учреждена ранее». Действительно, она была учреждена за два года до поставления Святого в митрополиты.

Удивляться здесь нечему. Вся огульная критика Грозного и опричников построена на лжи. Материалы следствия о «новгородской измене» пролежали в архивах до XIX в. и всерьёз никем не были востребованы. Но впоследствии исчезли: интерес к «делу» повысился, и документы, очевидно, уничтожили. Однако кое-что из архивных данных сохранилось. Например, то, что в дружине Иоанна IV, направлявшейся к Новгороду, насчитывалось 1500 человек: одна тысяча у Малюты в передовом отряде, остальные охраняли Царя. С таким войском Иоанн, конечно же, не мог и не собирался штурмовать новгородские стены. Он знал, что простой народ его любит и верен своему Государю, потому ворота города ему отворят. Так и случилось.

Знатных новгородцев (чьи подписи стояли под изменническим договором) и ряд монахов, уличённых в ереси жидовствующих, опричники арестовали. Около 100 человек казнили. Но это отнюдь не сотни и не десятки тысяч «повально истреблённых невинных горожан», как сочиняют недоброжелатели Грозного. Тот же архиепископ Пимен остался жив, хотя свободы закономерно лишился. Возглавляя крестный ход навстречу Государю, Пимен надеялся смягчить его гнев видом чудотворных икон, золочёных хоругвей и благолепием всей окружающей обстановки. Изменник ведал об отходчивости набожного Иоанна, но в этот раз просчитался. Едва увидев Пимена, Государь воскликнул: «Злочестивец! В руке твоей - не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой... Отселе ты уже не пастырь, а враг Церкви...»

Пимена заключили в Веневский монастырь. Остальных заговорщиков (около 300 человек) судили и отправили в Москву, где перед казнью две трети из них были помилованы. Это, по всем источникам, была крупнейшая «массовая расправа» Грозного над своими врагами. Народ новгородский от неё не пострадал. Но сравним цифры. У Горсея опричники «убили» в Новгороде 700000 человек (когда всё население там едва ли превышало 100000). Валишевский уменьшил это число на порядок - 70000, что также совершенно нереально. Однако почему вообще речь идёт о таких «тысячах»? Ведь дыма без огня не бывает. Да, на самом деле в братской могиле под Новгородом погребены 15000 человеческих тел. Только это не жертвы террора, а трупы умерших от чумы. После ухода опричников, через несколько месяцев (весной 1570 года), Великий Новгород посетила эпидемия. Всё лето тела свозили в общую могилу, а осенью, когда мор прошёл, всех усопших заочно отпели. Вот, собственно, и всё о нашумевшем «Новгородском деле»!

В феврале 1570 г. царская дружина из Новгорода отправилась во Псков. Там вообще никаких казней не было. Чтобы как-то объяснить этот факт, мифотворцы пишут о воздействии на Грозного увещеваний и устрашений сразу от нескольких известных Святых. Если так, то это лишний раз подтверждает, что Иоанн IV не был «злобным чудовищем», иначе бы никто из увещевателей не сносил головы. И всё же одна исторически установленная кончина праведника, Корнилия Печерского, в момент пребывания Государя в Пскове произошла. Не по вине Грозного, конечно, который не казнил даже изменника Пимена в Новгороде. Причина смерти Преподобного Корнилия неизвестна. Но, как говорится, выдумать причину ничего не стоит. Коль скоро уж совпали даты прибытия Царя во Псков и преставления Печерского игумена, то, стало быть, по логике мифотворцев, Царь и убил его 20 февраля 1570 г. Дата смерти указана на гробнице Преподобного. Только зачем Иоанну Грозному понадобилось убивать благодатного старца, который ласково встретил его в Троицком граде, если там Царь вообще никого не тронул? Да, кстати, об «убийстве» во Пскове никто и не говорит. Все легенды почему-то сосредоточены на Печерской обители. Документ же имеется всего один. В «Повести о начале и основании Печерского монастыря» говорится: «От тленного сего жития земным царем [Корнилий] предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». И более ничего. Остальное - домыслы. По Курбскому, «священномученик» Корнилий «умерщвлён» вообще в 1577 году, то есть через 7 лет после реальной его кончины. Изменник просто не знал ни времени, ни места, ни того, что произошло. Но как у него «умерщвлён» Корнилий? «Раздавлен» каким-то «ужасным специальным» орудием. У других сочинителей проще - «обезглавлен» самим Царём, и не в Пскове, где, скорее всего Преподобный почил по причине естественной, а непосредственно в Печерском монастыре. Там по традиции экскурсоводы показывают туристам-паломникам «кровавый путь», по которому якобы катилась честная глава убиенного праведника. Никаких реальных причин сей «казни», кроме необъяснимой «лютости» Грозного Царя, сочинители представить не могут. Тем не менее, миф широко эксплуатируется.

Что сказать на это? «Читающий да разумеет» (Мк. 13, 14). Иоанн Грозный был суров к врагам, хотя в большей степени был милостив. Он твёрдо знал, что слабый Царь не может быть истинным защитником Веры, Отечества и народа своего. Но он, по всем данным, определённо не был ни «безумным злодеем», ни тем паче, «безбожным развратником». А ему ведь и это приписывают. И когда не находится фактов для обвинения Царя в «распутстве», тогда в ход пускается старая сказка о «семи жёнах Синей Бороды».

Сколько же законных жён имел Иоанн Грозный? О двух мы уже сказали. И первая, Анастасия Романовна, и вторая, Мария Темгрюковна (черкешенка) умерли, судя по всему, от отравы. По канонам Церкви для вдовца допускается третий брак. Но и третью избранницу Государеву, Марфу Васильевну Собакину, так называемую «Царскую невесту», враги извели прямо перед свадьбой. Она заболела до вступления в брак и умерла через две недели после бракосочетания, «не разрешив девства», 13 ноября 1571 года. То есть фактически женою Иоанна она не стала. И на основании этого Собор архиереев допустил вступление Царя в «четвёртый», а по сути, в третий законный брак. Только с этого момента историки начинают путаться.

Карамзин уверяет, что так называемой «четвёртой женой» Грозного стала Анна Колтовская. Что брак с нею состоялся в 1572 году. Но через два года её уже постригли в монахини с именем Дарья. Когда она могла стать «женой», если Собор, разрешив Царю «четвёртый брак», одновременно наложил на него суровую эпитимию? Два года он не мог ни причащаться, ни касаться жены. И как же тогда Иоанн воспользовался своим правом в эти два года? Карамзин говорит, что с Колтовскою Царь венчался. Но Карамзину трудно верить, так как о «пятой» и «шестой» жёнах вообще известно только с его слов. В «Алфавитно-справочном перечне Государей Русских и замечательнейших особ их крови», составленном в XIX веке М.Д.Хмыровым, можно прочесть, что «пятая жена или вернее, наложница царя... сожительствовала царю, кажется, до осени 1577 г., не именуясь, по крайней мере, в письменных актах царицею, и неволей пострижена в монахини...» Но если только «кажется», что «сожительствовала», то зачем вообще считать её «женою». Прах её, говорят, покоится в Суздальском Покровском монастыре. А кто говорит? Хмыров пишет: «По некоторым данным и догадке историографа Карамзина». Вот как! «По догадке», как и все остальные сведения. С «шестою женой» ещё проще. О ней в «Перечне» Хмырова говорится: «Василиса Мелентьевна... чья-то вдова и, если верить историографу Карамзину, "прекрасная вдова". Ничего больше о ней не известно». Замечательно! «Если верить Карамзину». А если не верить, то можно считать, что он их выдумал. Остаётся жена «седьмая», или всё-таки «четвёртая» (по сути, «третья»), Мария Феодоровна из боярского рода Нагих. Та, что родила Иоанну Грозному последнего сына, царевича Димитрия. Доказательством законности брака Государева с Марией Нагой служит её захоронение в Вознесенском Девичьем монастыре, в усыпальнице Русских Цариц и великих княгинь, рядом с матерью Грозного и тремя первыми его супругами - Анастасией, Марией и Марфой. Других так называемых «жён» там нет. Слух о том, что Мария Нагая была «седьмою», пустил в своё время Борис Годунов, дабы оспорить права царевича Димитрия на отцовский престол. Но рассказ о Борисе Годунове у нас впереди. А вот об Опричном Царстве сказано ещё не всё.

Основанная в 1565 г., Опричнина просуществовала почти восемь лет. В 1572 году Царь Иоанн Грозный упразднил своё детище. Как пишут злопыхатели, он «устал от злодейств». Но присно поминаемый владыка Иоанн (Снычев) заключает: «Учреждение опричнины стало переломным моментом царствования Иоанна IV. Опричные полки сыграли заметную роль в отражении набегов Давлет-Гирея в 1571 и 1572 годах... с помощью опричников были раскрыты заговоры в Новгороде и Пскове, ставившие своей целью отложение от России под власть Литвы... Россия окончательно и бесповоротно встала на путь служения, очищения и обновления опричниной».

В православном истолковании образ Опричнины связан с будущим. Как древний Царь Давид отделился от беззаконий царства Саулова, как царство Апостолов Христовых противостало царству Ирода, так и в будущем, пишет Леонид Болотин, «остаток верных составит ту "Божию опричнину", к которой обращены слова Спасителя: "Не бойся, малое стадо"». И такое по смыслу Царство «оприч» мира сего, «оприч» царства грядущего антихриста смоделировал в своё время Иоанн Грозный. Он «развернул» Опричнину и сам же «свернул» её, а в завещании своём написал: «Образец учинен». Опричный путь завещан верным чадам Христовой Церкви на последние времена. Завещан Великим Благоверным Царём Иоанном, некогда почитавшимся в сонме местночтимых Московских Святых, но затем оклеветанным и доселе ещё не канонизированным, несмотря на неуклонный рост его народного почитания. Иконы Грозного Царя, взамен уничтоженных, начали воссоздаваться в XIX веке по указанию Царя Александра III. Сегодня пишутся новые образы, наблюдается мироточение Царских икон и, несмотря на активное сопротивление либеральных церковных кругов, близится час, когда, как пишет Л.Болотин: «Светлый образ Царя Иоанна Васильевича просияет дивным светом святости в сонме Российских угодников Божиих!»

Нам же теперь остаётся подвести итоги многотрудного, великого царствования Иоанна IV и рассказать о последних годах его жизни. Но прежде упомянем ещё о событиях, потрясших Европу XVI в., чтобы яснее представить себе нравственный образ эпохи реформации католицизма на Западе.

ИЕЗУИТСКИЙ ОРДЕН

О том, что благочестивый Царь Иоанн Грозный не творил беззаконий в отношении супружества, мы уже сказали; отметили, что он не нарушал и симфонии властей (светских и духовных); что был молитвенником, составителем богослужебных чинов, автором философских произведений, талантливым полководцем, созидателем Государства - Третьего Рима. Но он ещё и о трезвости народной заботился. Не позволяя поселяться в Русских городах басурманам, иудеям, католикам, Иоанн давал некоторые поблажки немцам-протестантам, поскольку те не пытались навязывать Православным своих еретических заблуждений. А водку, ими изготовлявшуюся, немцы и голландцы пили сами. Однако когда Царь увидел, что они злоупотребили его доверием и в погоне за барышом начали заманивать Русских в свои кабаки, тогда им не поздоровилось.

В Московии, писал в те времена член папского посольства Дж.Паоло Компани, «закон запрещает продавать водку публично в харчевнях...» Потому, в соответствии с законом, всех виновных в спаивании народа Православного в 1580 году выгнали из домов и лишили имущества. И должны были ещё бить плетьми, а потом подвергнуть пожизненному заключению. Но Царь проявил милосердие и ограничился лишь выселением немцев из столицы в Кукуй-слободу. Плетьми их, правда, слегка посекли сами исполнители приговора, - да и поделом, чтоб не баловали немцы. Народ же им вслед кричал: «Шиш на Кукуй!» Шутливый окрик этот сделался крылатым выражением. Но кукуйцы потом отплатили москвичам. В конце XVII века они заманили к себе и совратили юного Царя Петра I. А тот уж, как вырос, так и начал бороды рвать Православным, головы рубить и порядки завёл немецкие, чтобы пили все водку царскую (монопольную) и курили зелье - «злую табаку», за распространение которой ещё при отце его, Царе Алексее Михайловиче, палачи ноздри рвали. Такова была борьба за нравственность в России XVI-XVII вв., по сравнению с насаждением безнравственности в веке последующем.

Табак (сатанинский ладан) появился в Европе в конце XV столетия в связи с открытием Америки, а когда конкистадор Фернандо Кортес приступил к завоеванию этого нового континента, в Европе началась протестантская революция. О ней стоит рассказать, чтобы затем изъяснить суть событий последних лет жизни Иоанна Грозного. И хотя для Царя от самих протестантов не исходило никакой угрозы, знать о них нам важно, ибо в борьбе с этой ересью католики создали тайный орден иезуитов, агенты которого вошли в сговор с врагами Государя Иоанна в Москве.

Основанию иезуитского ордена предшествовала реформация католицизма. Папский двор в Риме благочестием не отличался, и о его вопиющих беззакониях, особенно в эпоху ренессанса (возрождения), мы говорили во второй книге. А о грядущей реформации лишь упомянули. В XVI веке её время настало.

Уже с 1495 г. падкое до роскоши папство залезло в финансовую кабалу к банкирскому дому Фуггеров. Этих торговцев деньгами из немецкого города Аугсбурга в Италию пригласил известный своими пороками папа Александр VI (Борджиа). И уже при его преемнике, воинственном Юлии Втором, глава дома Яков Фуггер стал чеканить папские монеты со своим торговым клеймом. А далее, и папу Льва X, и ещё 88 латинских епископов в разных странах до 1520 года успели возвести в сан при помощи Фуггеровских денег. Став компаньоном банкиров, папа Лев X открыто занялся коммерцией. Он продавал всё, что мог: земли, звания кардиналов, должности при своём дворе, вводил новые должности специально для продажи и, конечно же, торговал индульгенциями. Оптом и в розницу грехи «отпускались» за плату. А за большую плату «отпущение» давалось наперёд. Тому, кто имел средства, позволялось развратничать, убивать, творить любые беззакония. И характерно, что сборы от продажи индульгенций в первой четверти XVI века направлялись папами на войны Запада против Православной России. Все Литовские войны, о которых говорилось выше, финансировались Римом при посредстве Фуггеров. Не стала исключением и 20-летняя Ливонская война 60-70 годов.

Превращение папской церкви в «разбойничий вертеп» в конце концов вызвало возмущение в самой католической среде. Один из ревностных священников - монах Августинского ордена Мартин Лютер, горячо преданный идеалам латинства, совершил паломничество в Рим (1511 г.) и пришёл в ужас от того, что там увидел. Возвратившись к себе в Германию, в город Виттенберг, где он преподавал в местном университете, Лютер стал всё чаще задумываться над тем, как изменить дело к лучшему. А когда в Виттенберге появился очередной продавец индульгенций, некий Тецель, негодование Мартина перешло в действие. В октябре 1517 г. он прибил к воротам соборного костёла свою грамоту, в которой оспорил право пап торговать «отпущением грехов» и многое другое. С этого всё началось.

Писания Лютера вызвали многочисленные споры, из Рима послышались грозные окрики. Но несмотря на них, германские бароны поддержали своего - немца Мартина. Бароны давно уже мечтали о духовной независимости. Как раз в это время умер император Максимилиан I. Имперские князья (курфюрсты) избрали нового. Им стал девятнадцатилетний сын Максимилиана, Карл V (король Испанский).

По предложению баронов император Карл пригласил Лютера в город Вёрмс, на Всегерманский сейм 1521 г., чтобы выслушать его реформаторскую доктрину. Безопасность оратору монарх гарантировал. После некоторых колебаний Мартин решился. Он прибыл на сейм и выступил с осуждением порядков латинской церкви. Однако он не призвал немцев вернуться к древнему Православию, к единству Апостольскому. Напротив, он пошёл на полный разрыв со Святоотеческим Преданием: отверг благодатную мистику Таинств, отрицал иконы и свободу воли человеческой в деле спасения души, да и саму нравственность христианскую упростил до фарисейской внешней морали. Одним словом, он провозгласил ересь, какой ещё не ведал христианский мир.

В знак протеста католичеству Лютер вышел из монашества, женился на (также расстриженной) бывшей монахине, изложил новые основы веры по своему плотскому разумению и произвёл грандиозный раскол Западной церкви, получивший название реформации, или протестантизма, - явления весьма многоликого и противоречивого. Так что уже и при жизни Мартина лютеранство стало одним из многих реформатских течений, а сам он озлобленно спорил со своими оппонентами - Кальвином, Цвингли и другими ересиархами.

За выступление на сейме в Вёрмсе император Карл V объявил Лютера вне закона. Папа отлучил его от церкви. Тем не менее, благодаря могущественным покровителям, в Германии дело реформатора пошло весьма успешно. И уже очень скоро лютеране начали громить костёлы, разбивать иконостасы, жечь и топтать ногами лики святых. Это было так похоже на (творившиеся тайно) дела секты жидовствующих, незадолго до того разгромленной в Православной России, что невольно напрашивалась мысль об общем источнике идей того и другого. Действительно, все протестантские течения (коих в наши дни уже не счесть) так или иначе тяготеют к Ветхому Завету и в разных вариантах копируют иудейскую синагогу. То есть - иконоборствуют, отрицают или извращают таинства, не чтят Богородицу, а многие секты уже и Крест хулят с ненавистью.

В начале такого, конечно, не было. И оппоненты Лютера - Цвингли (в Швейцарии), Ковен, или Кальвин (во Франции), спорили с основателем ереси по вопросам сугубо церковным, ещё во многом опираясь на догматику латинства. В то же время за внешне духовным фасадом тех споров явно слышались мотивы политические, отражавшие центробежные тенденции в Западной Европе и стремление к замене феодальных отношений на капиталистические.

Рыцарская каста при посредстве еврейских банков постепенно сливалась с буржуазным классом. Если раньше земля в поместьях феодалов была в распоряжении крестьян, с которых бароны брали подати и штрафы, то теперь помещики начинали закладывать имения, торговать землёю и людьми, на ней закреплёнными. А государей, чтобы те не могли защитить народ от новой крепостнической эксплуатации, дворянство стало ограничивать парламентскими порядками. Конституционно-правовая система вводилась, чтобы отделить монархов от их подданных.

Связав короля конституцией, польские магнаты властвовали и в своих поместьях, и в государстве. Того же, приблизительно, добивалась и оппозиционная боярская партия в России. Пример польской шляхты был заразителен. Однако сломить народного Царя Иоанна Грозного боярам не удавалось. В немецких землях лютеранская ересь всколыхнула протест не только в отношении католической церкви. Восстания крестьян и жителей вольных городов захлестнули Германию. Лютер гневно осуждал мятежников, ратовал за жестокое подавление бунтов. И рыцарство - опора реформации - сделалось хозяином положения. Расправляясь с восставшим народом, знать диктовала свою волю королям. Крестьяне же после таких расправ лишались остатков прежней свободы.

Баронов протестантизм очень устраивал, а кое-где он пришёлся по вкусу и монархам. Так, Генрих VIII, король Англии, вначале резко осудивший Лютера, затем сам воспользовался его идеями. Реформатская церковь при Генрихе VIII получила имя Англиканской и вышла из подчинения папе.

Кальвин во Франции набрал такую силу, что уже и несогласных с ним посылал на костёр. Ну чем не инквизитор? Гугеноты (кальвинисты) захватили в стране ключевые позиции и стали угрожать самой королевской власти. Вот тогда-то на выручку французским католикам и пришли братья ордена иезуитов. Не без их помощи в Париже создалась тайная «католическая лига», образовался заговор по всей стране, а возглавил лигу сам король Карл IX. В 1572 году, в ночь на праздник Св. Варфоломея, члены лиги устроили гугенотам страшную резню. Реки крови пролились в Париже и в других городах, а потом гражданская война длилась более полувека. Во Франции протестантизм не победил.

Но кто же такие были иезуиты? Основал орден испанский дворянин Игнатий Лойола. На войне он получил увечье обоих ног, и пока болел, увлёкся «духовными упражнениями». Он так и назвал потом свою книгу. Суть «духовных упражнений» сводилась к развитию религиозной экзальтации методом самовнушения, что, в общем, типично для мистики католицизма. Но кроме того, воспылав ревностью против лютеран, Лойола решил создать организацию борьбы с еретиками, причём - организацию секретную. С небольшою группой преданных единомышленников он в 1534 году в Париже образовал тайное общество братьев Иисуса,, то есть иезуитов. Устав братства, после некоторых колебаний, утвердил римский папа. И довольно скоро «генерал» иезуитского ордена, как глава тысяч невидимых вездесущих агентов, по влиянию и власти своей сравнялся с самим папой.

Безусловно, протестантизм представлял страшную угрозу для латинской церкви, но в лице иезуитов католики перешагнули все нравственные грани. Ради «святого дела» - утверждения мирового владычества Рима - братья ордена избрали девиз: «Цель оправдывает средства». И следуя этому принципу, иезуиты вычеркнули совесть из списка добродетелей. Чтобы добиться своего, они использовали всё: подкуп, шантаж, клевету, отравления, подлоги и поджоги, все виды убийств и пыток. И конечно, не один протестантизм, но и Русское Православие в не меньшей степени стало объектом их тайных нападок.

Польское католическое духовенство очень скоро оказалось под полным контролем иезуитов. Для Литвы, входившей в Речь Посполитую со своим русским Православным населением, это означало конец государственной самостоятельности. Киевская кафедра, отделившись от Митрополии всея Руси в 1458 г., пребывала в юрисдикции Константинопольского патриархата, и таким образом, разделяла с греками их причастность к Флорентийской унии. Результатом этого повреждения стало подписание самими южнорусскими иерархами новой унии с латинством - Брест-Литовской (1596 г.), а ещё раньше от великого Литовского княжества отпала Русская Украйна. Только отошла она не под власть Москвы Православной, а под католическую польскую корону.

В 1563 году король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд II Август даровал литовской знати права польской шляхты, но одновременно с этим он упразднил и независимость Литвы. Как единый правитель Речи Посполитой, Сигизмунд подарил Литву самому себе. Узаконить такое «самодержавное» деяние короля должен был, разумеется, парламент - сейм. Он собрался в городе Люблине в 1569 году. Как раз тогда, когда Иоанн Грозный раскрыл заговор Старицкого с участием того же короля Сигизмунда. На Люблинском сейме начались разногласия. В знак протеста литовские делегаты покинули зал, надеясь сорвать голосование, но поляки, как «истинные демократы», воспользовались отсутствием оппозиции и проголосовали, как им хотелось. С этнической Литвою, народцем малым, решили сохранить пока униатские (конфедеративные) отношения, как было в Речи Посполитой; а все Русские области и города, принадлежавшие Литве (то есть всю нынешнюю Украину), объявить владением Польши.

Удар для панов литовских был неожиданным, и сил сопротивляться уже не нашлось. С подписанием Люблинской унии литва как великое государство перестала существовать. Но зато явилась Украина. Власть польских чиновников, католических ксёндзов-иезуитов, еврейских откупщиков и виноторговцев тяжким игом легла на плечи Православного народа.

Повреждённое церковным расколом, Киевское духовенство через 27 лет дошло до сговора с папистами и подписало Брест-Литовскую унию. Это усилило сопротивление православных украинцев. На защиту веры первым поднялись днепровские казаки, запорожцы, и все, кто не желал становиться униатом.

Гражданские войны на Украине не утихали в течение всего XVII века, когда, уже при Петре I, после Полтавской битвы со шведами (1709 г.) бывшая Киевская Русь окончательно вошла в состав России. Тогда и Церковь Южно-Русская обрела покой под омофором Московского патриарха.

Учреждение патриархии в Москве состоялось в 1589 году. Иоанн Грозный не дожил до этого всего 5 лет. Но он последовательно вёл Государство и Церковь по пути имперского строительства. Ему мешали, но он мужественно преодолевал препятствия.

Пока здравствовал его старший сын, Грозный был спокоен за судьбу трона в случае своей смерти. В наследнике Иване Государь видел достойного продолжателя своих дел. Младшего, блаженного Феодора Иоанновича, Царь считал непригодным для власти. И это, видимо, спасло жизнь Феодору, ибо с начала 80-х годов враги Русского самодержавия взяли курс на физическое устранение Рюриковичей.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Что побудило Иоанна Грозного неожиданно «свернуть» Опричнину, когда с её помощью были достигнуты такие успехи? Прекратились бунты и заговоры, войска Московские в Прибалтике занимали почти всю Ливонию от Нарвы до Риги, татарские набеги сошли на нет. В 1571 году Давлет-Гирей неожиданно напал на Москву. Благодаря явному предательству части бояр татары без боя, в обход опричных полков, переправились через Оку и успели пожечь окрестности столицы. Но уже в лето 1572-е повторить набег столь безнаказанно им не удалось. Доблестный воевода князь М.И.Воротынский перехватил крымцев в 50 верстах от Москвы и так разгромил их, что с тех пор ни набегов, ни требований хана уступить ему Казань и Астрахань более не повторялось. В том же 1572 году случилась «Варфоломеевская ночь» и умер бездетным король Сигизмунд II. В Польше настало «безкоролевье». И тогда же Царь Иоанн IV упразднил Опричнину.

Чтобы ответить на вопрос, почему он это сделал, надо вспомнить, что среди казнённых и подвергнутых опале за измену в эти годы (1565-1572) оказалось немало самих опричных бояр и дворян. Люди ведь не без греха. Служба царская привлекала не одних бескорыстных верноподданных, но и - в изрядной степени - ловких карьеристов. И если верный Малюта Скуратов геройски погиб за Царя на войне, то зять Малюты Борис Годунов никогда не сражался в поле. Опричная служба ему приносила лишь повышения в чинах. Иоанн сам женил сего «старательного опричника» на дочери Скуратова, чем возвысил незнатного Бориса, а сестру Годунова, Ирину, выдал замуж за своего младшего сына, царевича Феодора. Так бывший стряпчий сделался шурином будущего Царя.

Несмотря на низкую образованность и малограмотность, Борис Годунов обладал исключительным талантом придворного интригана. «Величественный красотою, повелительный видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным» он умел привлекать к себе людей, входить в доверие к сильным мира, увлекать за собой толпу. Впоследствии, как правитель, при Царе Феодоре Иоанновиче, Годунов показал себя незаурядным администратором и мог бы, по способностям, с успехом править самодержавно. Но Борис не имел в себе царственного стержня, не обладал внутренним благородством. Достигнув трона преступным путём, он оказался ничтожным Государем, малодушным и подозрительным, мелочным, нерешительным, и таким же завистливым и коварным, каким был в молодые годы. Страсть властолюбия снедала Годунова настолько, что совесть его уподобилась совести иезуитов. Никакими средствами для достижения своих целей он не брезговал, и немудрено, что очень скоро иезуиты его нашли. Или сам Борис нашёл в иезуитах подходящих сообщников. Так с начала 80-х годов при дворе Иоанна Грозного образовалась тайная (и уже международная) коалиция заговорщиков, опаснее которой на Руси ещё не бывало.

Папский посол, иезуит Антоний Поссевин, появился при Московском дворе в связи с новой войною, развязанной польским королём Стефаном Баторием. Мы уже говорили, что после смерти бездетного Сигизмунда II Августа в Польше наступило «бескоролевье». Кроме шведского королевича (также Сигизмунда) на свете не осталось потомков Ягайлы. Престарелая королева Анна Ягеллонка родить уже не могла, а выбирать кого-либо из собственной шляхты не хотели сами магнаты. Влиятельнейший князь, канцлер Польши Ян Замойский, как никто иной был достоин избрания в монархи, но и он противился этому, дабы никто из панов равно знатных не возвысился над другими. Искали иноземца. Французский принц Генрих Валуа (брат Карла IX) побыл на польском троне недолго и бежал во Францию, чтобы занять там освободившийся престол. Этот распутный картёжник не принёс государству ничего, кроме разорения казны. Панам пришлось выбирать нового короля. Им стал энергичный воинственный венгерец Стефан Баторий, который согласился жениться на Анне Ягеллонке. Однако, шляхта, выбирая его, не предполагала, что сей талантливый воевода окажется ещё и сильным государем. Очень скоро Стефан Баторий взял в свои руки бразды власти и начал подавлять сопротивление магнатов. Он выдал свою племянницу за канцлера Яна Замойского, после чего они вместе взялись наводить порядок в Польше. В армии укрепилась дисциплина, папа римский пожаловал Баторию кучу денег, и война с Россией возобновилась.

Двадцать лет Иоанн Грозный бился на трёх фронтах, одолевая собственных изменников, татар и коалицию Запада в Ливонской войне. Ресурсы Государства истощились, необходим был мирный отдых. Но именно этим трудным положением России решил воспользоваться польский король. Баторий щедрыми подачками переманил к себе днепровских казаков и обязал их впредь не ходить на Крым, а вместе с ляхами делать набеги на «москалей». Замойский захватил ряд городов и в 1581 году осадил Псков.

Положение оказалось столь серьёзным, что послы Иоанновы в поисках посредников для переговоров пошли на поклон к императору германскому Рудольфу II и к папе римскому Григорию XIII. Тому самому папе, что ввёл новый (Григорианский) календарь и чрезвычайно пышно отметил в Риме избиение сотен тысяч французских гугенотов в Варфоломеевскую ночь. Это он, папа Григорий XIII, вручил Баторию меч борьбы с «врагами христианства» и обеспечил его деньгами для войны с Россией. Правда, как только послы русские обратились к папе за дипломатическим посредничеством, он откликнулся с большой охотой. Ведь по примеру своих предшественников он не мог упустить случая попытаться обратить в католическую веру «московских варваров». Для этой цели в первую очередь папа отправил к Иоанну Грозному учёного иезуита Антония Поссевина.

По пути в Москву Поссевин заехал, конечно, к Баторию. Он передал королю благословение папы и 250000 скудий для похода на Псков. Из Кракова Поссевин писал кардиналу Де-Кома: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Между тем, канцлер Ян Замойский распознал натуру папского легата. Он сказал тогда, что прежде не встречал человека более отвратительного, чем Поссевин, и по заключении мира с Русскими намеревался прогнать иезуита палкой.

В Москву Поссевин прибыл в августе 1581 года. Иоанну Грозному пошёл 52 год. Осада Пскова поляками уже началась. Однако всех, кто рассчитывал поживиться от неё, так или иначе ожидало разочарование. Защитники Троицкого града с Божией помощью совершили чудеса мужества. Осада Пскова затянулась до зимы, и войско Замойского полностью разложилось. Баторий оказался на грани поражения не только под Псковом, но и во всей военной кампании. Ему самому теперь мир понадобился не меньше, чем Царю Иоанну.

Опасаясь за судьбу поляков, посол Поссевин начал торопить Грозного к заключению мира, но тут в дело вмешался наследник. Царевичу Ивану было уже 27 лет. Он походил на отца не только набожностью и силою характера, но отличался также и умом, и прозорливостью государственного мужа. Царевич Иван, провидя скорое крушение Польши, стал настаивать на продолжении войны «до победного конца». Иезуит Поссевин ужаснулся. Он увидел в наследнике второго Грозного, может быть, ещё более великого. И, судя по всему, уже тогда Годунов с Поссевином нашли общий язык. Смерть царевича Ивана устраивала их обоих.

Убедить Царя принять латинство хитрому Поссевину, конечно, не удалось. Иоанн IV с лёгкостью парировал все доводы иезуита, а на главный вопрос ответил так: «Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не греческую... и с нашей верой Христианской римская вера во многом не сойдется... сказывал нам наш паробок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот первое, в чем нашей вере Христианской с римской будет разница: в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить... Папа не Христос; престол, на котором его носят, не облако; те, которые его носят, не ангелы... а который папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию жить станет, тот папа волк, а не пастырь». Иезуит обиделся и замолчал, но от своих коварных замыслов не отказался. И если он не склонил Царя к согласию на допущение в Россию римских проповедников, то, во всяком случае, сумел отомстить.

Миф о том, что Грозный убил своего сына Ивана, выдумал не кто иной, как папский легат Антоний Поссевин.

Все исторические версии о так называемом «сыноубийстве» Иоанна Грозного не выдерживают критики. У известного художника И.Е.Репина после написания картины «Иван Грозный убивает своего сына» стала сохнуть правая рука. На его картине Царь рыдает над телом наследника, а умирающий царевич со слезами умиления прощает «безутешного убийцу». Примерно в том же духе сей сюжет излагают различные историки и литераторы. Но вот что любопытно, пишет В.Г.Манягин: «Сначала все авторы [измышлений] утверждают, что Иван Иванович - полное подобие своего отца... Они вместе сластолюбствовали и губили людей, утверждал Карамзин... все лживые мерзости, которые говорились об отце, повторяются в адрес сына. И вдруг после смерти наследника всё меняется... все оплакивают судьбу державного юноши... который мог бы жить для счастья и добродетели... Превращение "кровожадного чудовища" в "любимца нации" и "героя духа" говорит о том, что одно из двух - первое или второе - ложь». На достоверность версии «сыноубийства», по словам митрополита Иоанна (Снычева), «невозможно найти и намёка во всей массе документов и актов, относящихся к тому времени... Предположение о естественной смерти царевича Ивана имеет под собой документальную основу». Из большинства свидетельств вытекает, что он болел; болезнь длилась от 4 до 10 дней и окончилась смертью царевича 19 ноября 1581 года, во время поездки на богомолье.

«Но что это была за болезнь? - вопрошает В.Г.Манягин. - В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Иоанна Грозного, царевича Ивана, Царя Феодора Иоанновича и полководца Скопина-Шуйского. При исследовании останков была проверена версия об отравлении Грозного. Учёные обнаружили, что содержание мышьяка, наиболее популярного во все времена яда, примерно одинаково во всех четырёх скелетах и не превышает нормы. Но в костях Царя Иоанна и царевича Ивана Ивановича было обнаружено наличие ртути, намного превышающее допустимую норму [данные В.Б.Кобрина]».

«Место смерти наследника, - продолжает В.Г.Манягин, - Александровская слобода, расположенная к северу от Москвы. Можно предположить, что, почувствовав себя плохо, царевич выехал в Кирилло-Белозерский монастырь, чтобы там... принять перед смертью монашеский постриг... в дороге наступило ухудшение... наследник окончательно слёг и скончался».

Менее, чем через три года, от болезни с такими же симптомами преставился сам Иоанн Грозный. Иезуит Антоний Поссевин за полтора года до того писал членам Венецианской синьории, что «Московскому государю жить недолго». Как полагает В.Г.Манягин, «Поссевин знал о смерти Царя заранее и так был в ней уверен, что посмел сообщить о грядущем событии правительству Венеции. Этот иезуит находился в России во время смерти царевича Ивана, который был сторонником войны с Польшей "до победного конца" и мог помешать... планам Поссевина привести Россию к подножию папского престола... надо было принимать срочные меры, чтобы наследник... не уговорил Царя продолжить войну. Для папского легата не составило труда договориться с оппозиционно настроенными боярами [или, вернее, с командой Бориса Годунова], и царевич замолчал навсегда».

После чего Поссевин сочинил миф о «сыноубийстве» и обнародовал его на Западе. Потом этот миф перекочевал в Россию, и либерал-историки его раздули.

Царевич Иван скончался в ноябре 1581 года; в январе 1582-го, надломленный потерей сына, Иоанн Грозный заключил мир с Баторием. Поляки вздохнули с облегчением. Царь уступил им Ливонию, они взамен вернули Великие Луки, Невель, Заволочье, Холм, Себеж, Остров, Изборск и отступили от Пскова, избежав разгрома. Отбитые у шведов Ревель (Таллин) и Нарва остались за Россией. Тем не менее, в дальнейшем это было истолковано как поражение Грозного в Ливонской войне.

При здравствовавшем царевиче Иване за судьбу престола Царь был спокоен. В наследнике он видел достойного продолжателя своих дел. Младшего сына, Феодора, Иоанн Васильевич находил непригодным к власти в России и старался посадить его на польский трон ещё до избрания Батория, в период «бескоролевья». За кандидатуру Феодора активно выступала литовская шляхта, в состав которой входили Православные русско-украинцы. После смерти Батория (1586 г.) споры панов о польском престолонаследии возобновились, но Иоанна Грозного тогда уже не было.

Покуда Иоанн IV царствовал, он беспокоился о будущем Государства. У его женатых сыновей Ивана и Феодора собственные дети ещё не родились. Именно потому в сентябре 1580 года он женился сам на ранее упоминавшейся Марии Феодоровне Нагой. О том, что этот брак был законным, мы говорили прежде. И он стал просто необходимым после неожиданной кончины царевича Ивана. Учитывая бездетность супружества младшего из сыновей, Феодора, Царь посоветовал ему развестись с Ириной, сестрой Годунова. Однако, к удивлению, несмотря на врождённую кротость характера, царевич «твёрдо» воспротивился отцу, сославшись на церковный запрет. Сказалось влияние жены и шурина, полностью овладевших волей наследника.

У Годунова пока всё «ладилось». Царевича Ивана не стало. Сестра Ирина не могла родить (у неё шли выкидыши). А по смерти Грозного Царя, через немощного и бездетного Феодора для Бориса открывалась дорога к трону. Но в 1583 году родила Царица Мария.

Иоанн Грозный сразу же переписал завещание в пользу новорождённого царевича Димитрия, после чего Феодору оставалось надеяться лишь на польский трон, если выберет шляхта в случае смерти Батория (тот тяжко болел). Такое положение дел не устраивало ни Бориса Годунова, ни Антония Поссевина. Православный Царь на католическом троне и зависимость Польши от России не укладывались в сознании иезуита. Для Годунова же рождение Димитрия было просто ударом. И они вместе ополчились на наследственных Рюриковичей под девизом: «Цель оправдывает средства».

Между кончиной царевича Ивана и рождением Димитрия Иоанн Грозный успел утешиться великой радостью завоевания Сибири. Не успели послы царские подписать мир с поляками, как из-за Каменного пояса (Уральских гор) начали поступать известия о продвижении на восток казачьих отрядов, возглавляемых Ермаком.

Ещё в 1580 году Ермак Тимофеевич начал воевать с зауральскими татарами и остяками. Надо сказать, что казаки творили сие, как всегда, самовольно. Многие из них, да и сам Ермак, уходили в Сибирь, чтобы скрыться от преследований за некоторые «разбойные» дела. Ведь с 1570 года казачьи войска стали считаться регулярными. «Брать зипуна» без позволения Московских властей государевым воинам воспрещалось. Но часть казаков по-прежнему «гуляла», таковых объявляли разбойниками. И карали. За Уралом же ловить «гулящих» было некому. А тамошние промышленники Строгановы нуждались в бойких людях для защиты от остяков и татар. Им позволялось нанимать и снабжать казаков, не выясняя, кто был или не был разбойником.

Главный поход на стругах по реке Туре к слиянию Тобола с Иртышом, где стояла сама Сибирь (столица хана Кучума), Ермак Тимофеевич начал весною 1582 года. А 23 октября, в день памяти Св. Апостола Иакова, Кучум из Сибири бежал в Ишимские степи, оставив город казакам на разграбление.

С известием о покорении Сибири Ермак отправил посольство во главе с Иваном Кольцо. Тот был боярином из рода Колычевых. Храбрецы-казаки везли Государю богатые дары сибирские и челобитную с просьбой о помиловании за прошлые дела. Иоанн Грозный не только простил героев, но и обласкал, и щедро одарил прибывших, послал жалование войску Ермака, а самого его наградил титулом князя Сибирского.

С рождением нового наследника престола, царевича Димитрия, Царь Иоанн ободрился. Ведь ему самому ещё не было 54 лет. Несмотря на всё пережитое, он оставался полон сил и умирать не собирался. Однако не прошло и года, как случилось несчастье. 10 марта 1584 г. Государь почувствовал слабость, а уже 18 марта преставился от тяжёлой болезни, едва успев принять пострижение в схиму с именем Ионы. На иконе «Иоанн Грозный в схиме» он изображён держащим крест мученика. По описанием очевидцев его болезни и согласно судебно-медицинской экспертизе XX века, у него были все признаки отравления ртутным ядом (скорее всего, сулемой). «Тёплые ванны, - сообщает В.Г.Манягин, - способствовали частичному освобождению организма от вредных веществ через поры кожи, и после них Царь чувствовал некоторое облегчение. Но это не устраивало тех, кто стремился к его смерти, и, как пишет очевидец Дж.Горсей, Иоанн был удушен». Горсею можно было бы и не верить. Но, говорит Манягин, «о насильственной смерти Грозного сохранилось немало известий. Летописец XVII века сообщал, что "Царю дали отраву ближние люди". Дьяк Иван Тимофеев рассказал, что Борис Годунов и Богдан Бельский "преждевременно прекратили жизнь Царя". Голландец Исаак Масса писал, что Бельский положил яд в царское лекарство. Горсей также писал о тайных замыслах Годуновых». Горсей знал немало, так как служил у Годунова и входил в число его доверенных лиц. Но при этом тот же Горсей сочинял явные небылицы о последних днях Иоанна Грозного. Он рассказывал, будто Царь вместо молитв, готовясь к переходу в мир иной, часами рассуждал о магических свойствах различных драгоценных камней. Эта оккультная басня никоим образом не вяжется с образом жизни верующего Православного монарха - «игумена всея Руси». Исказители фактов, сочинявшие кошмарные истории о «безумствах» Грозного, даже кончину его постарались обставить дикими декорациями. Измыслили общение Царя Иоанна с какими-то «волхвами», будто бы предсказавшими ему день смерти. Разумеется, убийцы могли знать этот день, ибо сами готовили его. Но уж миф о том, что за час до кончины своей Грозный играл в шахматы, а потом вдруг упал навзничь, и митрополит Дионисий наспех бросился его постригать, сочинить могли только люди, не представлявшие себе реальность того времени. Все дни своей тяжкой болезни Иоанн Васильевич наверняка проводил в молитвах, исповедовал грехи и постригся в схиму вовремя, как положено. Ему тогда было не до камней-талисманов и не до шахмат. Это всё несерьёзные злые выдумки, рассчитанные на невежество неверующей светской публики, чуждой здравому рассуждению. И то, что этот бред переписывают друг у друга авторы исторических сочинений, по меньшей мере удивительно. Но оставим сие на совести писавших.

Сообщение о гибели Ермака (1585 г.) не застало Иоанна Грозного в живых. Его завещание, составленное в пользу царевича Димитрия, Годунов уничтожил в 1586 г. А до того, в ночь после кончины Государя, Борис совершил дворцовый переворот. Престол занял супруг Ирины Годуновой - Царь Феодор Иоаннович.

УТВЕРЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА

По словам дьяка Тимофеева, Царь Феодор I «...бе бо естеством кроток и мног в милостех ко всем, и непорочен... паче же всего любя благочестие и благолепие церковное». Но при этом он не имел склонности к делам государственным. А.Д.Нечволодов пишет: «Феодор Иоаннович, вступивший на родительский престол двадцати семи лет от роду, был человеком небольшого роста, приземистым и опухлым, с ястребиным носом, нетвёрдой походкой и постоянной улыбкой на устах; он был очень прост». За простоту и любовь ко всему церковному Феодора, как блаженного Царя, причислили к лику Святых. Но эта же простота его, при самовластии временщика Бориса Годунова, дорого обошлась Русскому народу и Государству. Достаточно вспомнить, как по окончании войны с Баторием Феодор I, следуя движению своего жалостливого сердца (или внушению Годунова с Поссевином), «по-царски» поступил с пленными поляками: он просто выпустил их всех без выкупа, тогда как судьбу русских пленных предоставил решать польскому королю. Баторий же после этого за освобождение московитян потребовал уступить ему Смоленск, Новгород, Псков, да ещё и Северскую Землю, чем вызвал неудовольствие даже польских панов.

С той поры болезнь короля усилилась. Воевать с Россией поляки уже не могли. Король Стефан терял последние силы. Паны вновь увлеклись политикой и разделились на две враждебные партии - Замойского и Зборовского. После смерти Батория (1586 г.) наступило новое «бескоролевье». Из всех, кого прочили на престол, Ягеллоном по матери являлся лишь Сигизмунд, королевич шведский. За его избрание стояла партия канцлера Яна Замойского. Сторонники Зборовских хлопотали за эрцгерцога Максимилиана (брата германского императора Рудольфа). Но была ещё третья, литовская партия. Она выставляла своим кандидатом Русского Царя Феодора Иоанновича. С давних пор между Русью и Речью Посполитой существовал договор о возможности (в отсутствие наследников) избирать королём Польши Русского Царя и, наоборот, возводить Ягеллонов (то есть Гедеминовичей) на престол Московский, чем и пытались потом воспользоваться поляки в период нашего «смутного времени». Тогда же, в 1586 г., Сигизмунда III ещё не избрали. На левом берегу Вислы, близ Варшавы (новой польской столицы), стояла армия его сторонников во главе с канцлером Замойским против армии пана Зборовского, а на правом берегу отдельным станом расположилась литовская рать, готовая защитить интересы Феодора Иоанновича.

Избрание Сигизмунда для России было крайне нежелательным, ибо оно могло объединить Польшу со Швецией и нарушить зыбкое равновесие в Прибалтике, где ещё оставались русские войска. Послы Московские на переговорах обещали панам, в случае избрания королём Феодора, полную свободу самоуправления Польши и Литвы, а кроме того, уплату всех долгов, наделанных Баторием. Поначалу переговоры шли успешно. Русское посольство было встречено очень радушно, мелкая шляхта (особенно литовско-украинская) всецело всецело поддерживала кандидатуру Феодора Иоанновича. Но бояре Московские не учли психологии панов. Те ждали взяток. Хватило бы, как выяснилось потом, двухсот тысяч рублей. А так, не дождавшись мзды, вельможи польские поставили условие, чтобы, во-первых, избранный государь короновался в главном костёле Кракова, во-вторых, чтобы именовался он прежде всего королём Польши, затем великим князем Литовским, и только потом уже Царём Московским, и непременно чтобы перешёл в латинскую веру. На такое, разумеется, Феодор не согласился.

Переговоры окончились безрезультатно. Впрочем, войска Замойского справились с армией Зборовского, и на престоле польском воссел шведский принц Сигизмунд - король Сигизмунд III. Сбылись худшие опасения московитян, хотя в итоге всё обошлось. Первое время Ян Замойский торжествовал и уже готовил поход на Москву, однако очень скоро выяснилось, что Сигизмунд III не отличался умом, а его волей завладели иезуиты. Уязвленный бестолковостью короля и влиянием на него лукавых братьев ордена, канцлер удалился от двора. Москва же, пользуясь безучастностью поляков, по окончании перемирия (1589 г.) объявила войну Швеции. В результате шестилетних боевых действий в лето 1595-е со шведами был заключён «вечный мир», по которому Россия возвратила себе Ивангород, Ям и Копорье, а в придачу к ним получила карельские земли на севере вплоть до города Колы. И в том же 1589 году в Москве совершилось великое событие. Кафедра всея Руси стала патриаршей.

В лето 1586-е в Российскую столицу за милостыней приезжал патриарх Антиохийский Иоаким. Встретив его ласково и щедро одарив, Царь Феодор Иоаннович высказал пожелание учредить в Москве патриархию, более приличествующую Великой Державе, нежели митрополия. Тем паче, что из всех стран, где Церкви возглавлялись патриархами (Константинопольским, Иерусалимским, Александрийским и Антиохийским), лишь Россия была свободна от власти агарян (басурманов). И более того, сама покоряла исламские народы, то есть фактически являлась Третьим Римом.

Не видеть этого могущества, богатств, великодушия Православного народа, благолепия сотен церквей по одной Москве патриарх Иоаким, конечно, не мог. Выражая благодарность за обильные дары, он обещал Царю и правителю Государства, Борису Годунову, передать их пожелание Восточным патриархам. И в первую очередь, «патриарху Вселенскому» Иеремии II, положение которого в Константинополе к тому времени сделалось особенно тяжёлым.

Иеремия был усердным строителем и благоукрасителем патриархии, собирателем её казны. Но турецкий султан Амурат, привыкший беззастенчиво грабить Православных, в ту пору превзошёл себя. Он изгнал патриарха из всех принадлежавших ему монастырей и из кафедрального храма Примакаристы-Всеблаженной. «Иеремия, - пишет А.В.Карташев, - встал перед героической задачей: вновь купить и обстроить разорённое седалище патриархии. Он эту задачу выполнил и заслуженно прославлен греками». Но это стоило патриарху трудных поездок, «унизительных» прошений милостыни у своих православных собратьев-славян. И вопреки «греческому патриотизму», он был вынужден учредить патриархию в Москве.

Изначально, пишет А.Д.Нечволодов, «Иеремия, терпя большую тесноту в Царьграде от султана, сам хотел быть у нас патриархом. Но Борис Годунов желал, конечно, провести в Московские патриархи своего человека, преданного ему митрополита Иова, и для этого, с обычным своим лицемерием, прибегнул...» А вот к чему «прибегнул» лицемерный Годунов, мы расскажем немного позже. После того, как сообщим кое-что о нём самом, и о том, что произошло в Москве после кончины Иоанна Грозного.

Поскольку наследником своим Грозный Царь назначил четвёртого сына, младенца Димитрия, то захватить престол для третьего, Феодора, его шурин Борис мог одним способом - путём переворота. Что он и сделал. Не успел Государь Иоанн предать Богу душу, как тотчас бояре И.Ф.Мстиславский, И.П.Шуйский, Богдан Бельский и Годунов опечатали казну, все государственные бумаги, и в ту же ночь арестовали Нагих, родственников царевича и овдовевшей Царицы Марии. Главное было исполнено. Однако в списке четырёх князей, коим Царь поручил заботу о наследнике, Борис Годунов не значился. Первым боярином новой думы был назначен Иван Феодорович Мстиславский, вторым - Иван Петрович Шуйский (победитель Батория под Псковом), третьим - родной дядя царевича Феодора, Никита Романович Захарьин-Юрьев (от которого пошли Романовы), и четвёртым - любимец Грозного Богдан Бельский. Последний (коего подозревали в умерщвлении Государя заодно с Борисом) был в завещании назначен воспитателем царевича Димитрия, стало быть, главным опекуном. Он и являлся основным конкурентом Годунова в борьбе за власть.

Нагих отправили в Углич. Это устраивало всех. Царём объявили Феодора. Но Борису ещё нужно было устранить Бельского.

Единства среди думцев не было, потому меж боярами начались трения. Годунов лавировал, поочерёдно выступая на стороне тех или других, чаще в роли «третейского судьи». А затем в столице восстала чернь. «Многочисленная толпа посадских людей, - пишет В.Г.Манягин, - волновалась у закрытых Кремлёвских ворот. Одни кричали, что Бельский, отравив Царя Ивана, замышляет на Феодора и хочет посадить на престол Годунова; другие - что побивают Годунова; третьи - что Годуновы решили извести всех бояр. Когда в толпе появились служилые дворяне с боевыми холопами, дело приняло серьёзный оборот... В схватке погибло 20 человек и около 100 было ранено...» Мстиславский, Романов и Шуйский поддержали в борьбе с Бельским казначея Петра Головина, за которым стояли Годуновы и Щелкаловы. «...Результат оказался плачевным для Бельского: сам он был сослан в почётную ссылку, а царевич Димитрий и Нагие [несколько раньше] отправились в Углич».

После этого, пользуясь взаимной враждой опекунов, сославших царевича-наследника, думу возглавил Борис Годунов. На троне сидел Феодор Иоаннович, а «царский шурин» (новое звание в государстве) за три с половиною года сумел забрать в свои руки всю власть. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 г., был крайне удивлён тем, что «правят почти всем Государством Годуновы и их приспешники».

Убирая с дороги людей, близких покойному Иоанну Грозному, Борис Годунов расчищал себе путь к престолу, о котором вожделенно мечтал и которым бредил во сне. Уже лежали в могилах казнённые: князь Тулупов, казначей П.Головин (добившийся ссылки Б.Бельского), разбитый параличом князь Никита Романович и скончавшийся в заточении И.Ф.Мстиславский. По разным городам были сосланы бояре Воротынские, Головины, Колычевы. Приближалась очередь Романовых и Шуйских. Из четверых опекунов, назначенных Грозным, в живых остался один лишь Иван Петрович Шуйский, герой обороны Пскова. Годунов его не трогал, опасаясь народа. Шуйские вообще были популярны. Тем паче, что Ивана Петровича поддерживал митрополит Дионисий. Владыка присутствовал при кончине государя Иоанна и постригал его в схиму. Про Дионисия А.Д.Нечволодов говорит, что он был «человек тонкого ума и сладкоречивый, но достойный и добрый пастырь, искренно служивший делу умиротворения».

Во время расправ Годунова над боярами Шуйские сумели «поладить» с правителем и тем самым надеялись себя спасти. Однако ненадолго. Как-то по выходе Ивана Петровича из Грановитой палаты два купца от народа подошли к нему и сказали: «Помирились вы нашими головами, и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть». Тех купцов тотчас схватили и отправили неизвестно куда. Годунов не казнил людей публично. Осуждённые обычно умирали по дороге в ссылку или просто исчезали. Это тоже была иезуитская новация.

Очередь Шуйских настала скоро. Царь Феодор Иоаннович не имел детей от Ирины Годуновой и не развёлся с ней по совету отца. Когда же Шуйские подбили бояр повторить этот совет «от имени народа», их участь была решена. На челобитную Московских бояр Царю Годунов ответил тем, что не только отговорил Феодора I, но и честного митрополита Дионисия убедил не начинать дела о разводе. Он мотивировал тем, что Царь с Царицею ещё молоды, а на крайний случай в Угличе здравствует и растёт царевич Димитрий. Растёт под присмотром матери, «мамок» и, конечно же, соглядатаев Годунова. Последнего Борис никому не объявлял. Наконец, вопрос о разводе был снят. И тогда Годунов начал мстить зачинщикам интриги. Первой (по сути невинной) жертвой его мести стала княжна Мстиславская, которую сначала прочили в «царские невесты» взамен Царицы Ирины, а потом силою постригли в монахини. Следующий удар обрушился на Шуйских. Оклеветанный доносом своих дворовых (подкупленных «царским шурином»), князь Иван Петрович оказался в ссылке и там был удавлен.

Именно при Борисе Годунове (особенно в пору его собственного царствования) доносы сделались народным бедствием. До появления в Москве иезуитов доносительство всеми презиралось и считалось тяжким «Иудиным» грехом. Борис же сумел привить его на русской почве.

Вместе с Шуйскими, обвинёнными в измене, по вине доносчиков под стражу пошли князья Татевы, Урусовы, Баскаковы и многие другие. «Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской, - пишет С.М.Соловьёв, - и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования; видя многое убийство и кровопролитие неповинных, он вместе с Крутицким архиепископом Варлаамом начал говорить Царю о многих неправдах Годунова». «Но что могли сделать эти пастыри, - добавляет А.Д.Нечволодов, - когда на стороне Бориса была его сестра и Государь, во всём доверившийся своему шурину? Доблестно исполнив долг свой - печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесённые Годуновым, и заточены в Новгородские монастыри. Вместо же Дионисия был поставлен Ростовский епископ Иов, человек, всецело преданный Борису». Эту преданность Иов сохранил и в сане патриарха, когда беззаконное царствование Годунова потерпело крах.

Чтобы представить себе, какою властью обладал «царский шурин и правитель, конюший боярин и дворцовый воевода, и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского», достаточно осмыслить приведённый здесь громкий титул его. Доходы Годунова (более 93 тысяч рублей в год) в ту пору были столь велики, что, вместе со своими щедро наделёнными родственниками, Борис мог выставить в поле до 100000 вооружённых людей. Двор его сделался подобием двора царского. И он принимал иноземных послов точно царь, с той же пышностью и с теми же обрядами. В Посольском приказе завелись особые книги, в коих были «писаны ссылки царского величества шурина» с правительствами зарубежных держав. И, разумеется, ловкие иностранцы при Московском дворе быстро сообразили, с кем имеют дело. По словам А.Д.Нечволодова, они «рассыпались» перед Годуновым в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством», и «получали от восхищённого этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб Русским выгодам». Причём ответы на их челобитные писались не от имени Государя, а «по приказу царского величества шурина».

Вот к этому-то самозванному «величеству» и должен был прибыть Вселенский патриарх Иеремия II (Транос).

В мае 1588 года канцлер Польши Ян Замойский получил с турецко-валашской границы ходатайство о «транзитной визе» для Константинопольского предстоятеля. Приняв гостя с подобающим почётом, Замойский испросил у короля свободный проезд патриарху через Брест и Вильно в Московию.

Когда Иеремия II прибыл в Литовскую столицу, православные граждане Литвы задержали его для решения своих неотложных дел. Мы уже говорили, что оторванный от Москвы Западно-Русский (украинский) епископат, подчинённый греческому патриарху, ослабел духовно и морально. В среде священноначалия Киевской митрополии уже не скрывались пролатинские настроения (дело шло к Брест-Литовской унии), и православные миряне им сопротивлялись. Они создали Свято-Троицкое Братство ради спасения веры и верующих. Это не было отвержением церковной каноничности. Это был «способ её восстановления, - пишет А.В.Карташев, - через временное преобладание голоса мирян в идеальном хоре соборности, в предположении необходимости исправления самой иерархии». Патриарх Константинопольский оправдал активность Православного народа. «Иеремия одобрил перередактированный устав Свято-Троицкого братства с приложением к уставу своей патриаршей печати. В своей благословенной грамоте братству он утвердил, чтобы в дальнейшем не было ограничений со стороны иерархии уже создавшихся форм автономной деятельности братств». Для поднятия их авторитета Иеремия II ввёл в текст грамоты своё осуждение всем разорителям братства, не только из мирян, иереев, но и из епископов. И в заключение грамоты, предназначенной для прочтения во всех церквах, патриарх призвал верующих ни в чём не отступать от праведного пути.

В поездке по Литве Иеремия II действовал сознательно. От горького опыта уний у самих греков выработалось стойкое антилатинское воззрение, что истину Православия хранит весь Божий народ, а не одна иерархия, могущая изменить ей в угоду своих политических и иных интересов. Так что Святителя Иеремию есть за что прославлять. Грекам - за восстановление святынь, поруганных турками; Украинцам - за основание Православного братства мирян, устоявшего в истине при отпадении епископов-униатов; Русским - за установление патриаршества в Москве.

По прибытии в русскую столицу в июле 1588 года Иеремия II в сопровождении митрополита Монемвасийского (Мальвазийского) Иерофея и архиепископа Елассонского Арсения торжественно проследовал в Московский Кремль. За 600 лет, прошедших со дня Крещения Руси, это было первое посещение Константинопольского патриарха. Царь Феодор Иоаннович с трепетом набожного человека ожидал прибытия Вселенского Святителя, а столичный люд толпился на улицах. Патриарх ехал, как было принято, на осляти, митрополиты греческие - на лошадях, и все умилялись. Иеремия посылал благословения встречным, народ шумно приветствовал его, желая здравия, спасения, долголетия, пономари звонили во все колокола. Греки дивились многолюдству и радушию Русских, восхищались красотою храмов, золотом куполов и самим числом церквей, соборов, белокаменных палат. Богатство и могущество Третьего Рима ощущалось явственно и потрясало воображение гостей.

Когда Иеремия II со свитою вошёл во дворец, Царь Феодор I встал с трона и поспешил навстречу патриарху. Он проводил Святителя в зал, усадил рядом с собою, с любовью принял духовные дары (икону с клеймами Страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами Св. Царя Константина). Но после того, утомившись общением, Царь попрощался с гостями и удалился. Деловую часть переговоров с патриархом он поручил Годунову. Царский шурин пригласил Иеремию в отдельную комнату для беседы наедине, и гости увидели, кто правит Россией на самом деле.

Это прежние великие князья, да и сам Грозный Царь Иоанн Васильевич, при всей самодержавности своей, свято чтили сан митрополичий, а тем паче достоинство Вселенского первосвятителя. Они смиренно десятками лет могли ожидать патриарших благословений, продолжая посылать в Константинополь щедрую милостыню. Понятно, греки этим пользовались и, насколько могли, подчёркивали свой непререкаемый духовный авторитет. Но не таков был Борис Годунов. Он делал дело, имел цель, а средство (нужда патриархии) было у него в руках. И значит, коль скоро Иеремия прибыл в Москву на предмет учреждения патриаршества, то уехать, не исполнив сего, он уже не мог.

Разговор их начался с того, что патриарх, обливаясь слезами, поведал Борису своё горе: «Я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли христианские для собирания милостыни, чтобы посвятить новый храм истинному Богу в древней столице Православия: где же, кроме России, мог я найти жалость и щедрость?» Далее патриарх коснулся главной темы. Похвалил благочестие Царя Феодора Иоанновича и прямо заявил о своей готовности возглавить Московскую кафедру. Годунов так же прямо ответил, что кафедра занята достойным мужем, митрополитом Иовом, которого здесь и следует оставить. А вот патриарху «вселенскому» он будет рад предложить прежний стольный град Владимир. Конечно, Владимир не Москва и от двора далековато, зато место святое, историческое. И это было как раз то самое, к чему, как говорилось выше, «лицемерно прибегнул» Борис Годунов.

Иеремия попал в западню. Он попытался возразить, что патриарху по сану положено жить в столице, в непосредственной близости к престолу... На это «царский шурин» возразил: ведь Иеремия ни языка толком не знает, ни обычаев русских, как же ему наставлять Государя. Обиженный патриарх мог уйти, «хлопнув дверью», но он приехал по нужде, за огромными деньгами. Только Россия могла подать такую «милостыню». Святыни греческие ждали выкупа. А Годунов твёрдо дал понять, что «долг платежом красен», и жертвовать средства даром он не собирается. «Греческому патриотизму» пришлось в очередной раз смириться.

Иеремия вздохнул сокрушённо и согласился: «Да исполнится воля Царская! Уполномоченный нашей церковью, благословлю и поставлю того, кого изберёт Феодор, вдохновлённый Богом». И, таким образом, в ходе не очень красивой торговли, тем не менее, исполнилась воля Божия.

С тех пор, как пали два Рима (Первый и Второй), как, начиная со Святого Ионы, Московских митрополитов стал поставлять наш собственный Собор архиереев русских, кафедра всея Руси приобрела значение самостоятельное. Да и «наследство и заветы Византии, перешедшие в Москву... и самый рост Московского Государства, - замечает А.Д.Нечволодов, - давно уже показывали, что в Москве, Третьем Риме, сохранившем в чистоте древнее Православие, естественно подобает быть и патриаршему столу».

Сомнений в выборе патриарха не было, хотя для порядка назначили трёх кандидатов из числа епископов. Феодор Иоаннович (а не Собор) избрал митрополита Иова. Симфония, возрождённая Иоанном Грозным, вновь нарушилась. Однако, так или иначе, 23 января 1589 года, после Вечерни, «сей наименованный первосвятитель, - пишет Н.М.Карамзин, - в епитрахили, в омофоре и в ризе, пел молебен в храме Успения, со всеми епископами в присутствии Царя и бесчисленного множества людей...» После того, как были выполнены все чинопоследования, первый Русский патриарх Иов «... смиренно преклонил главу, обратился к духовенству, к народу, и с умилением произнёс обет ревностно блюсти вверенное ему от Бога стадо. Сим исполнился устав избрания, торжественное же посвящение совершилось 26 января, на Литургии, как обычно ставили митрополитов и епископов без всяких новых обрядов».

«Имея на голове митру с крестом и с короною, новопоставленный Московский патриарх священнодействовал вместе с Византийским; и когда, отпев Литургию, разоблачился, Государь собственной рукой возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зелёную мантию с источниками, или полосами, низанными жемчугом, и белый клобук со знамением креста; подал ему жезл Св. Петра митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою епископов, отцом отцов, патриархом всех земель северных, по милости Божией и воле Царской».

«Чтобы утвердить достоинство и права Российского священноначалия, написали уставную грамоту, изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой; что Новый Рим, Константинополь, обладаем безбожными племенами Агарянскими; что Третий Рим есть Москва... что в России должно молиться о греческих, а в Греции о нашем [патриархе], который впредь, до скончания века, будет избираем и посвящаем в Москве». И тогда же оба патриарха вместе с Государем соборно установили в России четыре митрополии (Новгородскую, Казанскую, Ростовскую и Крутицкое подворье в Москве), шесть епархий архиепископских и восемь епископских. После чего начались торжества. Греки неустанно славили Царя, Царицу, «царского шурина», а Русские дарили их кубками из серебра, золотом, шелками, соболями, жемчугами. Затем в мае 1589 года гости, отягощённые дарами и казной, отбыли восвояси.

Спустя два года, в июне 1591-го, через митрополита Терновского, вместе с мощами Святых и двумя коронами для Царя и Царицы, греки передали в Россию соборную грамоту, утверждающую учреждение Московской патриархии, как третьей по чести кафедры Вселенской Церкви.

Однако прибытие сей хартии Русской духовной независимости не отмечалось никакими торжествами. В тот момент и Царю, и народу было не до праздников в связи с тем, что случилось 15 мая в Угличе, а затем, уже в июне, произошло в самой Москве.

НАСТУПЛЕНИЕ ТЬМЫ

Получение патриаршей грамоты из Константинополя в июле 1591 года совпало с началом цепи ужасных и загадочных событий в Русской истории, наименованных «великой темнотой». В канун праздника Святой Троицы (6 июня), когда Государь Феодор Иоаннович с Царицею отправились на богомолье в Сергиеву Лавру, в Москве начался опустошительный пожар. В несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до трубы, весь Белый город, дворы Колымажский и Посольский, слободы Стрелецкие, всё Занеглинье, лавки, дома, храмы. Между тем, Китай-город и Кремль, населённые знатью, нисколько не пострадали. Борис Годунов явился народу в образе благодетеля. Он разадавал погорельцам продукты, вещи, деньги, льготные грамоты, обещал отстроить (и действительно отстроил потом) целые улицы, показывая всем свою «щедрость» беспримерную, «к себе вся приправливая и аки ужем привлачаше». Летописец верно подметил это «аки ужем», то есть что как бы узами Борис притягивал к себе благодарных людей. Тех, кто в результате бедствия лишился средств к существованию. Но у самого бедствия имелась конкретная причина. Пожаром «царский шурин» надеялся отвлечь москвичей от слухов о событии, произошедшем тремя неделями раньше.

В Угличе, 15 мая 1591 года, был злодейски убит девятилетний отрок, царевич Димитрий. Многие из тех, кто возлагали надежды на последнего сына Иоанна Грозного, пережили тяжкое потрясение, а молва обвиняла в убийстве царевича людей, подосланных Годуновым.

Самовластие «царского шурина», с явным прицелом на захват престола, не только раздражало многих, но и пугало. Народ, привыкший к правлению законных, наследственных Рюриковичей, не желал иметь «татарского царя», каковым впоследствии прозвали Годунова. Свою родословную он выводил от хана Чета, вышедшего из Орды и грестившегося при Иване Калите. Хотя, по мнению Р.Г.Скрынникова, род Бориса был менее знатным: Вельяминовы, Сабуровы, Годуновы повелись от костромского вотчинника XIV века Дмитрия Зерно. Так или иначе, но народ не доверял Борису, несмотря на все его внешние благодеяния. Иоанна Грозного любили вне зависимости от злых слухов, распространявшихся боярами. Любили как Помазанника Божия, ревнителя веры, и суровость Царя к врагам воспринимали как должное. Бориса же, удачливого выскочку, человека неискренного, православный люд чувствовал сердцем. Разумеется, была и чернь, и всякого рода корыстолюбцев хватало. Однако их лесть и уличные восторги не могли компенсировать Годунову отсутствия народного почитания.

Слухи об убийстве царевича Димитрия людьми «царского шурина» ползли по Москве и множились по всей стране. «Той же Борис, - говорит летописец, - видя народ возмущен о царевиче убиенном, посылает советчики своя, повеле им многие домы в царствующем граде запалити, дабы люди о своих напастех попечение имели». А когда и это не отвлекло взволнованных сограждан, тогда, уже в следующем месяце, в июле, примчалась весть о набеге татар.

Давно не воевавший с нами (и уже не собиравшийся воевать) Крым вдруг, ни с того ни с сего, «пробудился», и новый хан Казы-Гирей со 150-тысячной ордой двинулся прямо на Москву. Войска стали готовиться к страшной сече. На поле вынесли Донскую чудотворную икону Богородицы. Ту, что была в Куликовском сражении. Только Царь Феодор Иоаннович оставался удивительно спокоен. Когда уже горели окрестности столицы, и передовые отряды с обеих сторон вступали в стычки, Царь невозмутимо сказал одному из бояр, что назавтра татар не будет. Кое-кто истолковал сие как пророчество. Другие объясняли всё действием чудотворной Донской иконы. Но от внимания третьих не ускользнула чёткая организованность, демонстративность татарского набега. Крымцы, действительно, лишь попугали московитян и убрались в ту же ночь. Их пропустили, потом не преследовали, и они слишком сильно не грабили по дороге. Видимо, довольны были тем, что получили от кого-то мзду. При военной силе, какою обладала Россия в то время, крымцы сами ни за что не решились бы напасть. Они не могли и пробиться к Москве без тяжёлых боев с заградительными отрядами, да и уйти безнаказанно не смогли бы. В лучшем случае, спаслась бы треть татар, безо всякой добычи. Так что, как пишет историк И.Е.Забелин, «все обстоятельства этого нашествия заставляли угадывать, что оно было поднято теми людьми из Москвы же, которым до крайности было надобно поправить народные умы в другую сторону от совершившегося злодейства в Угличе».

Радость по поводу избавления от басурманов, действительно, затмила часть умов. В память «победы» был заложен Донской монастырь; в Грановитой палате шли пиры, и гости наперебой славили «великого полководца» Бориса - «царского шурина», который, похоже, и к войску в тот раз не выезжал. Такая «пиар-технология», выражаясь современным языком, для России XVI века было новостью неожиданной. И всё-таки обмануть народ и отвлечь от разговоров об убиении царевича Димитрия Годунову не удалось.

Следственная комиссия во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским (будущим «боярским царём») констатировала смерть царевича от «несчастного случая». Отрок, будто бы играя с ножичком, сам нечаянно зарезался в припадке падучей болезни (эпилепсии). Однако выводам комиссии мало кто верил. Шуйский, отца которого Годунов погубил совсем недавно, не мог быть сообщником «царского шурина», потому его и назначили главным в комиссии, чтобы придать ей видимость объективности (руководил же следствием Лупп Клешнин). Но, спасая свою жизнь, Василий Шуйский вынужден был выговаривать Годунова и его агентов в Угличе. Впрочем, смерть царевича оказалась столь загадочной, что Шуйский мог оказаться свидетелем дел ещё более тёмных и скрытых от самого Бориса. Потому, возможно, он без особых колебаний подтвердил липовую версию о случайном «самозаклании» царевича.

Со смертью отрока Димитрия перед Годуновым открывалась реальная перспектива достижения своей цели. Бездетный болезненный Феодор Иоаннович не мог прожить долго. На нём династия Рюриковичей пресекалась. Была ещё побочная женская ветвь. Как мы помним, дочь князя Владимира Старицкого, Мария, двоюродная племянница Грозного, стала вдовой Ливонского короля Магнуса. Так её вместе с дочерью-отроковицей Годуновский наёмник, Дж.Горсей, сумел выманить из Риги и доставил в Москву. Королеву Марию тотчас постригли, чтобы не могла иметь претензий на Царство, а дочь её, по малолетству, постричь не могли, потому девочка очень скоро умерла. То же самое произошло, когда через год после убийства царевича Димитрия у Царицы Ирины всё-таки родилась дочь Феодосия. Малютка умерла, не прожив и трёх лет, как ни берегли её отец с матерью. В изведении царевны Феодосии окружающие обвиняли Бориса, но он к тому времени уже научился затыкать рты обличителям и, вообще, неугодным ему людям.

Опыт он приобрёл на Угличском деле.

Как уже говорилось, комиссия под началом Василия Шуйского постановила считать убиение царевича Димитрия несчастной случайностью. Это требовалось доказать. Свидетели на месте утверждали обратное. По их словам: в шестом часу дня, 15 мая 1591 года, царевич вместе с «мамками», постельницей (Колобовой) и кормилицей Ариной Тучковой вышел во двор погулять. Мамки отпустили отрока совсем недалеко. В это время к нему подошёл Осип Волохов, взрослый сын главной мамки Василисы. Осип спросил царевича, не новое ли у него ожерельице. Ребёнок ответил, что старое, и в доказательство вытянул шейку. Тогда злодей выхватил нож, перерезал Дмитрию горло и бросился наутёк. На крик кормилицы выбежала Царица Мария, за нею слуги и главная мамка Василиса Волохова. В исступлении горя и гнева Царица стала избивать Василису (как мать убийцы) поленом. Осипа скоро схватили. Пономарь (вдовый поп по прозвищу Огурец) ударил в набат. Главный соглядатай Годунова при царевиче, дьяк Михаил Битяговский, бросился на колокольню, но Огурец заперся и продолжал звонить. Сбежался народ, прибежали братья Царицы - Михаил, Афанасий и Григорий Нагие. Причём Афанасий в тот же день удалился из Углича и бесследно исчез. Он лишь заехал в Ярославль к бывшему там Горсею и поведал англичанину о случившемся по версии Нагих. Именно в этой версии мы только что изложили происшедшее событие.

Соглядатаев Годунова Нагие знали отлично. Ими были и главная мамка, Василиса Волохова, с сыном Осипом (названным убийцей), и Михаил Битяговский с сыном Данилой и племянником Николаем Качаловым, и их холопы. На всех агентов Бориса Годунова тотчас указали разъярённому народу. Угличане разорвали Осипа и Битяговских (всего 12 человек), и свидетелей со стороны соглядатаев не осталось. Не забили до смерти одну Василису Волохову, но она не видела того, что случилось во дворе, а потом, избитая до потери сознания, она проболела больше недели. Так что убиенного отрока похоронили без неё. Некую юродивую, приходившую играть с царевичем, тоже зачем-то убили (очевидно, чтобы не проболталась). Таким образом, кроме Нагих с их слугами, никто больше не мог знать подробностей убийства или подмены Димитрия.

Прибывшие через четыре дня члены комиссии навряд ли толком знали царевича в лицо. Если прежде и видели его младенцем, то теперь, во гробе, в полутёмной церкви, на пятый день после смерти они могли ошибиться вполне, и особенно, если не стремились к установлению истины. Был ли действительно там Димитрий или другой невинный отрок, они, скорее всего, не выясняли. Главной задачей комиссии было отвести подозрения в убийстве от Бориса Годунова. При этом Шуйский, ходивший на грани опалы, мог повернуть куда угодно. Если он, допустим, заподозрил Нагих в возможной подмене царевича, то вполне мог умышленно не заметить того. Спустя 14 лет он на Красной площади уверял народ, что знал о подмене и спасении Димитрия от рук убийц, когда Москва встречала так называемого «Самозванца». Правда, потом Шуйский же и отрёкся от своих слов. Но первую ложь он принёс в пользу версии «самозаклания» отрока, будто бы страдавшего падучей болезнью. Лупп Клешнин, неофициальный глава комиссии, вёл себя тоже очень странно. Увидев тело царевича во гробе, он ужаснулся, затрепетал и велел немедленно хоронить его. Что пережил сей доверенный Годунова, сказать трудно. Только скоро Клешнин постригся и дни свои окончил в монастыре.

Слухи ходили о том, что Нагие сами подменили Димитрия, и, возможно, даже ещё в младенчестве, а затем спровоцировали избиение Битяговских - неизвестно, убивавших отрока или нет. Современник событий, француз Жак Маржерет, например, писал:«Как считают, мать и некоторые вельможи, явно предвидя цель, к которой стремился сказанный Борис, и зная об опасности, которой младенец [Димитрий] мого подвергнуться... изыскали средство подменить его и поставить другого на его место». Одним словом, загадка «убийства», «самоубийства» или «подмены» в Угличе до сих пор остаётся неразгаданной, так же как и загадка «Самозванца», о котором речь впереди. «Великая темнота» хранит свои тайны.

Шуйский с Клешниным и члены комиссии доложили Царю Феодору Иоанновичу свою версию случившегося. Борис остался «вне подозрений». Чувствительный Государь едва не умер от скорби по погибшему сводному брату. Царица Ирина едва не ушла в монастырь. Но потом супруги утешились. Нагие же в Угличе поносили Годунова как убийцу. Требовались срочные меры, и «царский шурин» их предпринял.

По результатам следствия патриарх Иов объявил мнение Собора: «Перед Государем Михайлы и Григория Нагих и Углицких посадских людей измена явная: Царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом... Михайла Нагой с братьей и мужики Углицкие, по своим винам, дошли до всякого наказания...» Это решение явно разошлось потом с соборным постановлением о канонизации убиенного мученика отрока Димитрия, но на тот момент оно развязало руки Борису Годунову.

«Нагих, - пишет А.Д.Нечволодов, - привезли в Москву и крепко пытали; у пытки был сам Годунов... Но, по свидетельству летописцев, Нагие и на пытке говорили, что царевич убит. Их разослали в заточение по дальним городам. Царица же Мария была пострижена [с именем Марфы] в Выксинской пустыни, за Белозером. С угличанами поступили также с беспощадной строгостью: до 200 человек было наказано смертью или отрезанием языка; многих посадили в темницы; большинство же было сослано в Сибирь, для заселения города Пелыма. Самый колокол, звонивший в набат, был отправлен в Тобольск... После этой расправы город Углич... совершенно запустел и с той поры уже не поднимался».

Иоанн Грозный казнил своих врагов, злоумышленников; но чтобы так - опустошать целые города, дабы избавиться от свидетелей... Не будем забывать, что Иоанн был законный Царь, самодержец. Он не заискивал перед народом. Ибо Помазанник лишь Богу даёт отчёт. Но он любил свой народ, и народ любил Грозного Государя. Годунов же, снедаемый властолюбием, шагал к престолу по ступеням преступлений. Страх, подозрительность, суеверие были его спутниками.

Через шесть лет после убийства в Угличе Борис приблизился к заветной цели. В конце 1597 года занемог Царь Феодор Иоаннович, и 7 января 1598-го скончался. «Я вполне убеждён в том, - писал тогда голландец Масса, - что Борис ускорил его смерть, при содействии и по просьбе своей жены [Марии Григорьевны Годуновой, бывшей Скуратовой], желавшей скорее сделаться царицей».

О том, как после кончины Царя Феодора Борис захватил престол, мы рассказывать не станем. Об этих неправдах у большинства историков говорится подробно. Скажем лишь, что обладая реальной силой, Годунов разыграл впечатляющий спектакль, будто принял на себя бремя власти «по настоянию народа» и по решению Земского Собора, на который не был допущен никто из его противников. Царица Ирина ушла в монастырь, а тех бояр, что пытались препятствовать воцарению Бориса, ожидали расправы и ссылки.

Публично, как говорилось, Годунов казнил не многих. Поначалу он даже отказывался подписывать смертные приговоры (тоже своего рода фарисейство). Зачем казнить, если можно было умертвить противника без шума, например, по пути в ссылку. И когда репрессии приобрели широчайший размах, худшим из безнравственных начинаний Бориса стало явное поощрение доносительства. Более всего, пишет А.Д.Нечволодов, «поощрял он доносы слуг и холопов на своих господ; один из таких холопов князя Шестунова донёс о чём-то на последнего и, по-видимому, несправедливо, так как Шестунова не постигла ни кара, ни опала; тем не менее, доносчику за его усердие было сказано жалованное Царское слово перед всем народом на площади, а затем его наградили поместьем». С того времени доносы слуг приняли страшные размеры, а господа (не угодные Борису Годунову) отправлялись в темницы, где нередко их ожидала гибель. Такой новый для России вид иезуитски изощрённой тирании, разумеется, не мог привести ни к чему доброму, а лишь способствовал разжиганию вражды и стал в итоге важнейшей предпосылкой Великой московской смуты.

Когда-то в древнем Риме император Домициан, безнравственность коего сравнивали с вопиющим развратом Нерона, учинил в государстве институт доносительства, за что был убит отчаявшимися гражданами. А тот, кто пришёл ему на смену и прекратил зло, отдав приказ топить доносчиков в море, - император Траян - был наречён лучшим из цезарей. У сенаторов римских даже в обычай вошло: каждому новому императору желать «быть счастливее Августа и лучше Траяна».

Доносами Годунов не подавил московскую оппозицию; шепталась почти вся Россия. Но повреждение моральное было огромным. Читатель помнит о Богдане Бельском, отправленном в ссылку, затем освобождённом по милости Царя Феодора. Так вот, по оговору доносителей, Бельский вновь пострадал. Один из шести иноземных лекарей Борисовых выщипал по волоску всю окладистую бороду несчастного князя.

«Заморских гостей» при дворе Годунова обреталось множество. Борис не только лечился у иностранцев (это была его страсть), но и потакал их проискам. Лютеранская кирха стала первою инославной церковью, построенной в Московии. Собирался Царь Борис и университет завести на западный манер, только этого ему не позволило духовенство. «Ереси же Арменстей и Латинстей последующим добр потаковник бысть». Так сказал о Годунове летописец «смутного времени», Троицкий келарь Авраамий Палицин, участвовавший также в подготовке Земского Собора, избравшего в 1613 году первого Царя династии Романовых, Михаила Феодоровича.

Когда Годунов короновался, Михаилу Романову исполнилось три года. И отец его, старший из сыновей покойного князя Никиты Романовича, Феодор, не мог представить себе, как сложится судьба его и сына, братьев князей Романовых, да и самой России.

Феодор Никитич (будущий патриарх Филарет и отец будущего Царя Михаила) отличался редким благородством души и умом государственным. Он был достойным представителем славного рода служилых бояр Кобылиных-Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых-Романовых. О ратных подвигах его предков, о их верности Государям Московским мы упоминали на протяжении всей нашей трилогии. Из этого семейства происходила и добродетельная Анастасия Романовна, первая Русская Царица, родившая Иоанну Грозному трёх сыновей. Феодор Никитич был её родным племянником. А теперь он тоже пострадал от доносителей Борисовых.

Подвели братьев «Никитичей» двое неверных слуг. Во исполнение «Царской воли» корыстные предатели донесли ложь на своих господ и, в доказательство того, что те якобы готовили «отравное зелье», подбросили на хозяйский двор мешок разных кореньев. Так неугодные Годунову братья Романовы попали под стражу заодно со своей многочисленной роднёй и друзьями: князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими, Карповыми (репрессии были масштабными).

Пытали не только господ, но и дворовых людей. Те под пыткой ничего не показали. Тем не менее, суд над Романовыми учинился в 1601 году. Из пяти братьев «Никитичей» трое в заточении погибли. В живых остались только искалеченный палачами Иван да старший Феодор, которого сразу после ареста постригли в монахи с именем Филарет. Как монах, Феодор-Филарет уже не мог претендовать на Царство, что и требовалось Годунову, ибо род Романовых, через Анастасию, был в то время самым близким к династии Рюриковичей. Другие потомки Рюрика, например, Шуйские, относились к ветвям побочным (удельно-княжеским). В числе их предков не было правящих Государей.

Таким образом, в ходе борьбы Годунова за власть на историческую сцену вышли почти все участники пролога «Смуты». Для первого акта сей кровавой драмы не хватало лишь «воскресшего из мёртвых» царевича Димитрия, либо самозванца на его роль, чтобы именем его свергнуть Царя Бориса. Затем самозванец должен был погибнуть, уступив место новому «боярскому царю».

О том, что наследник Грозного действительно мог остаться в живых, писал не только современник тех событий, Ж.Маржерет, но и позднейшие историки - Шереметьев, Беляев, Суворин, Иконников. Другие, в их числе Соловьёв и Ключевский, не считали «Лжедмитрия» подлинным царевичем, но и самозванцем его также не признавали. Ибо, писал В.О.Ключевский, «он держался, как законный природный царь, вполне уверенный в своём царственном происхождении». Н.И.Костомаров (в отличии от Н.М.Карамзина) не отождествлял Царя Димитрия I с монахом-расстригой Григорием Отрепьевым, а Н.Н.Покровский, в связи с неясностью данного вопроса, предлагал не использовать термин «Самозванец», так как «пущенный в оборот Костомаровым термин "Названный Дмитрий" лучше передаёт сущность дела».

Мы же, дабы говорить, по возможности, не от себя, будем использовать те и другие термины и приводить разные мнения известных учёных.

ЗАГАДКА «САМОЗВАНЦА»

Не успел Царь Борис Годунов репрессировать князей Романовых, как в то же лето, 1601-е, случился небывалый неурожай, а затем повторился в 1602 и 1603 годах. Голод, вызванный трёхлетним неурожаем, и в придачу моровое поветрие (холера) - ибо люди от голода даже навоз ели - буквально опустошили страну. То население России, что при Иоанне Грозном почти удвоилось благодаря заселению крестьянами чернозёмного Поволжья, теперь катастрофически сокращалось. Вымерла треть, а по некоторым данным, почти половина народа. Помощь голодающим правительство не обеспечило, хотя в отдельных областях имелся избыток зерна. Только перераспределить его было некому. Где-то гнил необмолоченный хлеб, а в других местах нарастал мор. Раздачи из казённых закромов, к которым прибегал Царь Борис в Москве, не решали проблему в целом.

Восторженная речь, произнесённая Годуновым в день его коронации (1 сентября 1598 г.), о том, что в его царствии никто не будет «нищ и беден», теперь всем казалась диавольской насмешкой. И вместо полумиллионной армии, во главе которой Борис красовался тогда, ожидая послов из Крыма, дабы произвести впечатление, теперь он мог выставить со всей России не более 100000 войска. В дипломатии он также не блистал успехами. По словам А.Д.Нечволодова, «ставши Царём, Борис не мог настолько возвыситься духом, чтобы отважиться на какой-либо крупный шаг в пользу своего Государства». Швеция воевала с Польшей, Сигизмунд III поссорился со своим дядей Карлом, занявшим шведский трон. Заключи Годунов соглашение с одним из них против другого - и Ливония с Прибалтийскими портами вернулась бы в состав России. Но Борис не решился. Мелочно спекулируя на возможности заключения такого договора, он только раздражал обе стороны и, разумеется, ничего не достиг.

Не сумел Борис выдать и дочь свою, красавицу Ксению, ни за датского принца Иогана (умершего в Москве по вине Годунова), ни за грузинского царя Александра, предлагавшего себя вместе с Грузией в подданство России. Борис дождался, что Александра убили султанские агенты, а семитысячный русский отряд на Кавказе был истреблён скопищем омусульманенных горцев. Сыну своему, Феодору, Годунов также не нашёл иноземной невесты. Впрочем, жить этому юноше оставалось совсем немного. За смертью отца (в апреле 1605-го) Феодор II не процарствовал и двух месяцев. Изменившие Годуновым бояре убили юного Царя вместе с матерью, а дочь Бориса Ксению оставили в живых - но отнюдь не для радости и счастья.

В 1604 году хлеб, наконец, уродился, и голод окончился. Однако состояние дел в Государстве и состояние умов народных шли вразнос. Повальное доносительство растлевало нравы, разбойничьи шайки стали обычным явлением по всей стране, казачьи атаманы вышли из повиновения царским чиновникам, а народ русский роптал на «татарского царя», каковым считали Бориса Годунова. Ностальгия по законному Рюриковичу нарастала во всех слоях общества. Слухи о спасении царевича Димитрия накатывались волнами. Был ли он спасён на самом деле, или бояре взрастили «Лжедмитрия» - с исторической точки зрения не имело уже значения. В царевиче была потребность, и явление его стало неизбежным.

На вопрос, где скрывался «Названный Дмитрий», А.С.Суворин отвечает так: «Он мог укрываться в монастырях... близких к Угличу... Его могли свезти и в Литву на некоторое время, его мог туда отвезти Афанасий Нагой [дядя царевича], след которого пропал». Где бы ни прятался отрок, спасённый от убийц, или тайно взращённый боярами Лжедмитрий, который верил, что он истинный сын Иоанна Грозного, в 1603 году ему должно было исполниться 22 года. Возраст вполне зрелый, хотя и юный. На известном портрете работы польского художника «Самозванец» действительно очень молод. Тогда как монаху-расстриге, Григорию Отрепьеву, было в то время под сорок лет. Бежавший в Литву юноша мог выдавать себя за Отрепьева. Он, похоже, вообще менял имена, пока скрывался. А скрывался он, как правило, в иноческом одеянии. Сам же расстрига Григорий в Москве воцариться не мог. Его там слишком хорошо знали. Он одно время служил секретарём у патриарха Иова, затем, по своей склонности к пьянству и разгулу, бежал из Чудова монастыря. Сопроводить «Названного Дмитрия» через литовскую границу Отрепьев мог вполне, тем паче, что он сам о том рассказывал. Годунов, как значилось во всех царских грамотах, велел ловить двоих, но поскольку известны были только Гришкины приметы, «Самозванцем» объявили его.

«Есть основания думать, - отмечает историк Н.Н.Покровский, - что Борис сомневался: действительно ли Дмитрий умер?.. Слухи, что царевич жив и находится где-то за границей, может быть в Польше, стали ходить по Москве ещё до смерти Феодора [Иоанновича]... фигура Дмитрия всё время чувствовалась за кулисами, и Годунов нервно ждал, когда же она выступит. В этом смысле ему, может быть, действительно мерещился покойный царевич, но только не в образе "кровавого мальчика", а скорее всего, во главе польско-литовской рати». И тот же историк пишет, что в то время «Киев становится центром, куда стекается вся нелегальная Русь: около Дмитрия появляются агенты из Запорожья, депутация донских казаков - и лишь когда он стоит уже во главе некоторой хартии, им начинает интересоваться польское правительство... Образование партии Дмитрия на русско-литовском рубеже не могло быть делом случайности... Копаясь в Московском прошлом Дмитрия,.. исследователи неизменно натыкаются, как на исходный пункт всяческой агитации, на семью Романовых - вторую московскую семью после Годуновых. Историю обвинения и ссылки Романовых теперь [в 1910 году] никто уже не рассматривает как простую клевету - что в основе дела лежал серьёзный заговор... И заговор этот некоторые новейшие историки склонны связывать именно с появлением царевича Дмитрия». А вот мнение историка С.Ф.Платонова (1904 г.): «Вторжение Самозванца в московские пределы гораздо более было рассчитано на восстание недовольных Москвою казачьих масс, чем на поддержку польской власти... победа Самозванцу была доставлена не польским войском [1500 человек], а именно казачьими массами и содействием высшей боярской знати [в России], не желавшей повиноваться династии Годуновых». После чего бояре должны были бросить использованного ими «Дмитрия» (ложного или подлинного). А покуда он за границей готовился к походу на Москву, ему содействовали все, в том числе и Шуйские с их многочисленными сторонниками.

Когда «Названный Дмитрий», наконец, заявил о себе в открытую и двинулся из Польши в Москву, Годунов с досадой укорил бояр, сказав, что «Самозванец» - их дело, и был прав. При этом некоторые историки сочли, что русские бояре недооценили коварство ляхов, сделавших из молодого человека своего польско-иезуитского агента. Ибо он возвратился на Русь, облепленный их советниками, словно мухами. Только стал ли он агентом Запада? Ведь будучи уже Царём, Дмитрий I (1605-1606 гг.) отверг все официальные запросы польского короля. Ни Сигизмунд III, ни римский папа Павел V не получили ничего из того, что искали в России. А вот личные отношения «Самозванца» с иезуитами позволяют подозревать, что по молодости лет он успел за время пребывания в Польше набраться не только обычаев тамошних, но и латинских верований. И всё это, вместе с женитьбой на католичке Марине Мнишек, погубило его.

Годунов ещё не знал определённо ничего, а только ожидал начала смуты, когда о бегстве расстриги Отрепьева стало известно, и слух шёл, что Гришка провёл кого-то сквозь границу. Тогда царским правительством были предприняты чрезвычайные меры. Заставы закрывались, иноземных купцов задерживали, всюду шли облавы и обыски, но результатов не было. Тень убиенного царевича нависла над Борисом Годуновым, и вот-вот он должен был явиться во плоти.

Первые приблизительные сведения о деяниях «Названного Дмитрия» относятся ко времени его нахождения в Литве. В Киеве он гостит у князя Острожского, живёт в Печерском монастыре, активно сносится с запорожскими казаками. Широкая поддержка казачества пробудила интерес к «московскому царевичу» и у польских панов, не веривших в его подлинность, но возмечтавших поживиться за счёт России. Согласно летописи, «Самозванец» в 1603 году открылся князю Адаму Вишневецкому, предъявив «свиток» (грамоту) с указанием его происхождения и крест из золота, усеянный драгоценными камнями. Вишневецкий принял в нём деятельное участие и представил королю. Сигизмунд III, так же как и большинство вельмож, не поверил в рассказ беглеца, но не стал возражать против его притязаний на «отцовский престол». С молчаливого согласия короля Вишневецкие и их сторонники из западнорусской знати начали созывать добровольцев под знамёна «Названного Дмитрия». Сам же он переехал в Самбор (Сандомир), в замок тамошнего воеводы, князя Юрия Мнишека, где познакомился с его дочерью Мариной, и оттуда начал готовить поход на Москву.

Годунова в России не любили: крестьяне - за усиление крепостного гнёта, за отмену их права раз в году, в Юрьев день, переходить от одних помещиков к другим; дворяне - за мстительную подозрительность Бориса; казаки - за ущемление их вольности царскими указами. Послы донских казаков побывали в Самборе и «удостоверились» в подлинности царевича, после чего 2000 донцов сели на коней и поспешили на соединение с запорожцами. Движение против Годунова началось.

Король Сигизмунд делал вид, будто ничего не знал о подготовке военной кампании. Он не хотел ссориться с Россией из-за «частного предприятия» своих «самовольных» магнатов. Князь Юрий Мнишек за собственный счёт, при участии Вишневецких, вооружил 1500 польских всадников, а с «Названного Дмитрия» взял слово, что если тот добудет Московский престол, то обязательно женится на его дочери Марине.

Юноша дал слово и сдержал его себе на беду. Но зачем он женился на польке, став Царём, остаётся гадать. Даже король Сигизмунд, узнав о воцарении «Самозванца» в Москве, начал тотчас хлопотать о более солидной партии для него, нежели Марина Мнишек. Сигизмунд думал сосватать за Дмитрия I свою сестру. Ещё несколько королей предлагали Российскому венценосцу своих дочерей. А если бы он женился на русской княжне, то и у Шуйского не нашлось бы повода к его свержению. И возможно, оставшись в живых, молодой Царь основал бы в Москве свою династию или продолжил род Рюриковичей, если допустить, что он был подлинным Димитрием Иоанновичем. Но то ли клятва, данная Мнишеку, связала его крепкими узами, то ли действительно «Названный Дмитрий» страстно влюбился в Марину - уклоняться от брака он не стал.

Восьмимесячный поход «Самозванца» на Москву завершился удачно. Рассказывать о его подробностях и перепетиях борьбы мы не будем ради краткости повествования. Успех предприятия был обеспечен повальной изменой Годунову его воевод. Не считая некоторых неудач, горстка польских авантюристов и несколько тысяч казаков с октября 1604 по июнь 1605 г. победоносно прошли от Киева до Москвы. За это время почти все, кто поначалу ещё сражались против «Самозванца», успели перейти на его сторону.

Годунову тогда минуло 54 года; он страдал водянкой ног и ещё более мучился душевно. Всеобщая измена доконала его: 13 апреля 1605 г. Царь Борис обедал и вдруг почувствовал себя дурно. Из носа и рта у него хлынула кровь. Его наспех постригли с именем Боголепа, и через два часа он умер. Причина смерти осталась невыясненной. Отравление не исключалось. А «Названный Дмитрий» в городе Орле через месяц принял делегацию бояр: Салтыкова, Басманова, Галицина, Шереметьева, после чего двинулся прямо к Москве. Сопротивления уже не было.

В столице ещё ловили и пытали гонцов «Самозванца», доставлявших его подмётные грамоты. Но когда Плещеев и Пушкин убедили народ, собравшийся на Красной площади, что царевич законный, а Василий Шуйский, некогда расследовавший дело в Угличе, клятвенно заверил всех, что отрок Димитрий был спасён от руки убийц, что вместо него похоронен некий «попов сын», тогда толпа хлынула в Кремль.

Верного Годунову патриарха Иова вывели из храма прямо во время службы, разоблачили и простым монахом отправили в Старицкий монастырь. Семёна Годунова (двоюродного брата Бориса) задушили в Переяславле; родню покойного Царя разослали по разным местам заточения и, конечно же, покончили с наследником.

В апреле, едва умер Царь Борис, бояре успели присягнуть его сыну Феодору II. С приближением войск «Самозванца» эту «оплошность» требовалось исправить. Князья Галицын, Масальский с Молчановым и Шелефединовым и с тремя стрельцами ворвались в старый дом Годуновых, где убили и юного Царя Феодора, и его мать Марию. Сестру же, Ксению Годунову, оставили в живых.

Двадцатого июня 1605 года «Названный Дмитрий» торжественно вступил в Москву. Звонили во все колокола, народ толпами падал на колени и возглашал: «Дай Бог тебе, Государь, здоровья: наше солнышко праведное!» Триумфатор отвечал: «Встаньте и молитесь за меня Богу».

Среди прибывших изъявить победителю свою преданность были его соратники, донские атаманы Иван Корела, Смага Чесменский и другие.

Новый Царь допустил их к руке первыми, раньше бояр. Он хотел показать, что помнит всех, кто кровью своей послужил ему в трудный час борьбы за престол, но недооценил при этом злопамятство московской знати. Князья, ещё думавшие сделать его послушным «боярским царём», угадали в нём личность своевольную, независимую, и усомнились в правильности своего выбора. Второго Грозного иметь они не желали. Потому ещё до приезда бывшей Царицы Марии Нагой - инокини Марфы, которая 18 июля перед коронованием признала в «Названном Дмитрии» своего сына, Шуйские уже затеяли интригу.

Нанятые князем Василием Ивановичем люди принялись говорить на торжищах, что Царь не истинный, а самозванец, и что скоро он всех продаст иезуитам и ляхам. Дело быстро раскрылось, виновных арестовали, в том числе и самих зачинщиков, Шуйских. Однако Дмитрия I не устрашила сия крамола. Он был уверен в себе, в своей законности и в признательности народа. А.С.Суворин сравнивал его с полководцем, «который завоёвывает страну, свергает правителей и становится сам правителем, по праву завоевания. Но он обращается со страной, как [с] родной, в судьбах которой он заинтересован, и думает в ней утвердиться». Дело о князьях Шуйских, пишет В.О.Ключевский, «он отдал на суд всей Земли и для того созвал Земский Собор... с выборными от всех чинов и сословий. Смертный приговор, произведённый этим Собором, Лжедмитрий заменил ссылкой, но скоро вернул ссыльных и возвратил им боярство. Царь, сознававший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво». Годунов бы в подобном случае в живых никого не оставил. Да и сам Василий Шуйский менее чем через год расправился с великодушным «Самозванцем» без всякого снисхождения и, главное, без суда.

Дмитрий I, по мнению А.С.Суворина, обладал множеством веских доказательств своих законных наследственных прав и не сомневался в них. Шуйский не имел возможности уличить его в самозванстве на суде, тем паче, доказать его тождество с Гришкой Отрепьевым. Н.И.Костомаров считал, что если бы «Лжедмитрий» был расстригой, то не рискнул бы суд над Шуйским произвести на Соборе перед выборными от всех сословий. Очевидно, он «был твёрдо уверен, что невозможно доказать, что он Гришка».

Так кем же он был? Отбросим бредовую мысль о польском происхождении и иезуитском воспитании «Самозванца» (графологический и лингвистический анализ его писем подтверждают, что он являлся Великороссом, уроженцем Владимирской или Московской областей). Тогда кроме двух взаимоисключающих версий - о подлинности царевича либо о тождестве «Самозванца» с Отрепьевым - остаётся лишь полная неизвестность. А.С.Суворин говорит: «Будь он самозванцем, то не отправил бы Гр.Отрепьева в Ярославль, где тот, пьянствуя, мог бы болтать и смущать горожан - новый царь, очевидно, не опасался, что Гришка выдаст его "тайну"». Ведь как только Дмитрий I воцарился, он «предъявил» Отрепьева всей Москве, но потом был вынужден сослать его в Ярославль за безобразное поведение. И Жак Маржерет, современник тех событий, вспоминал, как, живя в Ярославле, Гришка и после убийства Царя ручался его доверенному лицу, что «Сказанный Дмитрий был истинным сыном императора [Царя] Иоанна Васильевича и что он выводил его из России». О самом же расстриге Маржерет сообщил, что «спустя некоторое время Василий Шуйский, избранный императором [Царём], прислал за ним [Отрепьевым], но я не знаю, что с ним сталось». Можно догадаться. Такой свидетель Шуйскому был опасен. Да и «кто нас уверит, - писал А.С.Суворин, - что не были истреблены с умыслом все документы... Царь Шуйский неужели был так прост, что отом не постарался...?» А потом уже Н.М.Карамзин возвёл на «Самозванца» беспросветный мрак всяческой хулы.

Знаменитый С.М.Соловьёв говорит: «Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощённую ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев». Соловьёв не считал Дмитрия I подлинным сыном Иоанна Грозного. Однако в «Лжедмитрии, - писал он, - нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих... Могущественные люди, его подставившие, разумеется, были так осторожны, что не действовали непосредственно». Итог же подводит В.О.Ключевский: «В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце. Винили поляков, что они его подстроили; но он был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве... Его личность доселе остаётся загадочной, несмотря на все усилия учёных разгадать её».

ЗЛОПОЛУЧНАЯ СВАДЬБА

И всё-таки Дмитрий I оказался Лжедмитрием, кем бы он ни был от рождения. При всех его лучших качествах - быстрой сообразительности, красноречии, смелости, великодушии, украшающих воина и полководца, Государем всея Руси он не сумел и, видимо, не мог уже стать. Его заносчивость и легкомыслие молодости не сдерживались ни осторожным опытом придворной жизни, который московские царевичи приобретали с раннего детства, ни строгостью воспитания в Православном благочестии. Погоня за внешним блеском, за польской модой, расточительность на шляхетский манер, а также многие привычки и обычаи, привезённые из-за границы, ставили его в изолированное положение среди Русскиз. Лжедмитрий не был ревнителем Православной веры, если вообще не сделался тайным еретиком под влиянием иезуитов. Их советники не отходили от Царя и выполняли функции его секретарей, отодвигая русских приказных.

Попытка Царя Дмитрия отнять монастырское имущество, чтобы вооружить войско для войны с турками (что само по себе являлось авантюрой), привела к ухудшению его отношений с Церковью. Бесцеремонно взяв себе в наложницы сироту Ксению Годунову, он показал себя нечестивым любодейцем. А потом, перед свадьбою с католичкой Мариной Мнишек, велел постричь несчастную Ксению в монахини и сослать на Белозеро. Творил он и другие нечестия. Не считая таких «мелочей», как употребление телятины за трапезой (что на Руси считалось большим грехом), новый Царь, пожив в Польше, полюбил балы и танцы под западный оркестр. Это шокировало московитян. Страсть Лжедмитрия к покупкам, расходы на увеселения были огромными. Во время грандиозных охот он загонял в своё удовольствие по несколько лучших лошадей, менял роскошные одежды по два-три раза в день и всё время красовался, очевидно, готовясь блеснуть перед польскими дамами на предстоящей своей свадьбе с Мариною. Жизнь на чужбине всего за несколько лет нанесла русскому юноше такой нравственный урон, что он и придворных своих начал палкою приучать к европейским манерам, к соответствующей развязности и лицемерию.

В то же время он по-рыцарски был учтив, отходчив и милостив, даже более того, излишне доверчив. С боярами в думе Дмитрий I общался уважительно. Присутствовал в совете почти ежедневно и поражал всех мудростью и быстротой, с которой решал самые сложные вопросы. После обеда он не спал, а шёл заниматься государственными делами. (Спать после обеда было принято у Русских, ибо по ночам они молились. А новый Царь за границей, видимо, отвык от родных обычаев).

По улицам столицы Дмитрий I то разъезжал в сопровождении вооружённых отрядов с большой пышностью, то ходил свободно, безо всякой охраны. Каждый мог подойти к нему со своей просьбой или жалобой. Такая простота нравилась народу. Популярность Царя росла. Великодушие, с которым он помиловал Василия Шуйского и других политических интриганов, вызвало к нему всеобщее уважение.

Но при этом Государь держал у себя польских секретарей, позволял казакам буянить, а щляхте латинского вероисповедания входить в православные храмы, шуметь там, трубить в рога, приваливаться спинами, облокачиваться на гробницы Святых чудотворцев Московских. И ещё, как доносили, сам он исповедовался у иезуитов. Это, несомненно, возмущало благочестивых россиян. Главным же, что тревожило почти всех, был предстоящий брак Дмитрия I с Мариной Мнишек.

Конечно, если Марина, собираясь стать Русской Царицей, согласилась бы безоговорочно принять Православие посредством Святого Крешения, очень многие бы успокоились. Тем паче, что во внешней политике новый Царь ни в чём не уступал ляхам. Он глубоко разочаровал Сигизмунда III тем, что наотрез отказал ему в притязаниях на Северские Земли (до Смоленска) и даже пригрозил войной, если король не почтит его величества - «Императора Деметриуса» (так он именовал себя в переписке с иностранцами). И папе римскому Дмитрий не угодил, запретив католикам даже мечтать о строительстве костёлов на Святой Руси. Однако в остальном он вёл себя странно.

Марине Православный Царь мог бы просто приказать креститься в нашу веру или освободить себя от данных ей обещаний. Но он не сделал этого. И более того, ради претензий католички пошёл на открытый конфликт с Русской Церковью и обществом. Вояки польские, им поощряемые, продолжали пьянствовать, задирать московитян, оскорблять женщин недостойными домогательствами и день ото дня становились всё наглее.

Дмитрия I предупреждали, что бояре затевают заговор, но он не придавал тому значения. Он не верил, что народ, так восторженно его встретивший, может отступиться от него. А от малой группы заговорщиков, он надеялся, его защитят три сотни немецких наёмников, одною из которых командовал французский капитан Жак Маржерет. Записки Маржерета о «Состоянии Российской Империи...», изданные за границей уже после смерти Царя Дмитрия (Маржерет считал его подлинным сыном Иоанна Грозного), Шуйский уничтожить не мог. Эти «Записки» содержат в себе много очень важных и интересных сведений. Мы обращались уже к тексту Маржерета и обратимся ещё. Но теперь, переходя непосредственно к рассказу о злополучной свадьбе, воспользуемся данными русских историков.

Часто цитируемый нами генерал Александр Дмитриевич Нечволодов в изложении материала о «Самозванце» почти полностью опирается на Н.М.Карамзина. Однако у Нечволодова есть место, где без ссылок на кого-либо и в тоже время явно не от себя, он сообщает следующее: «Прибыл в Польшу и дворянин Безобразов, тайно передавший... Гонсевскому [послу короля в России], что Шуйский и Галицын жалуются на короля, зачем он навязал им в Цари человека низкого и легкомысленного... Безобразов передавал также, что бояре хотят свергнуть Отрепьева [каковым считали Дмитрия I] и посадить вместо него королевича Владислава - юного сына Сигизмунда. Узнав про это, Сигизмунд сообщил, что очень ошибся в Димитрии».

Кто сочинил сие, трудно сказать. Но, как говорится, нет дыма без огня. О том, что в заговоре против «Самозванца» могли участвовать обе силы одновременно (и польская, и своя, боярская), и что общение между ними на высшем уровне могло иметь место, допустимо с большой вероятностью. Последствия переворота, произведённого Шуйским, это косвенно подтверждают.

День злополучной свадьбы приближался. 25 апреля 1606 года в Москву прибыл князь Юрий Мнишек с огромной свитой (500 человек), вооружённой до зубов; 2 мая прибыла Марина. Обручение и венчание молодых было назначено на 8 мая. До этого Собор Русских архиереев должен был решить, что делать с невестой латинской веры: перекрестить Марину в Православие, как требовал наш обычай, или только помазать миром и причастить, а потом венчать. Креститься в Православном храме католичка не желала. Это был вызов. А Царь со своею невестою стал заодно. Он оказывал давление на Собор, и ему вторил патриарх Игнатий. Этот ловкий грек, бывший прежде Рязанским епископом, был возведён в патриарший сан вместо низложенного Иова и теперь старался угодить Царю. После смерти «Самозванца» Игнатия низвергли и сослали «за то, что, не крестив Марину по православному, [он] допустил её к Таинству Причащения и к Таинству Брака». Так говорится в «Соборном изложении» патриарха Филарета (Раманова) 1620 г. Однако существует и другой свидетельский документ: показания греческого архиепископа Арсения Елассонского, где говорится, что «после венчания своего, оба они [и Марина, и Дмитрий] не пожелали причаститься Святых Тайн». «Это была первая, - пишет историк А.Дмитриевский, - и великая печаль и начало скандала и причина многих бед для всего народа Московского и всей Руси».

Скандал, безусловно, начался раньше, ещё на Соборе, когда послушное патриарху Игнатию большинство архиереев смолчало, а двое Святителей, Иосиф Коломенский и Казанский митрополит Гермоген (будущий Святой патриарх), смело выступили в защиту правды Божией. Гермоген потребовал немедленно крестить Марину, в противном случае не признавать затевавшийся брак законным. Разгневанный Царь велел выслать обоих Святителей из Москвы. Собор вновь промолчал, однако все понимали, что Гермоген с Иосифом терпят поношение как праведники, а на творящих беззаконие грядёт Божий суд.

Непонятно, зачем Дмитрий I пошёл на обострение с Церковью, если он не был, действительно, тайным еретиком? А вот чего хотели поляки, подстрекавшие Марину, косвенно можно предположить. Вся их торговля по составлению программы дня бракосочетания сводилась к тому, чтобы Марину Мнишек сперва короновать на Царство, а потом уже приобщить к Таинствам Православия и венчать с супругом. И они своего добились.

Рано утром, 8 мая, Благовещенский протопоп Феодор обручил Марину и Дмитрия в Столовой палате дворца, затем в Успенском соборе патриарх Игнатий короновал её (возложил на неё бармы, диадему и корону). Потом сужилась Литургия, во время которой Марина, похоже, уклонилась от Миропомазания и Причастия. У польских послов (дневник Олесницкого и Гонсевского) сказано, что Марина в момент совершения Таинств уходила в сакристию (в придел) и, видимо, в них не участвовала. А потом, когда протопоп Феодор обвенчал молодых, и «когда, - пишет А.Дмитриевский, - все отношения насчёт замешательств, затруднений в коронации, рассеялись, невеста, а за нею и жених, всенародно отказались от принятия Святых Тайн». В обычае было причащать молодых в день венчания дважды, хотя по чину Причастие допустимо лишь раз в сутки. Так может, Марина, не зная Православных обычаев, отказалась от повторного причастия Св. Тайн без всякого умысла и соблазнила к тому Дмитрия? Может быть. Но если она не причастилась за Литургией и над нею не совершилось Таинство Миропомазания, то считать её присоединённой к Православию и, стало быть, законно венчанною с Дмитрием, нельзя. И если Марина сама к тому не стремилась, а только короновалась, чтобы стать Царицею, то из этого можно сделать вывод, что полякам не был нужен её супруг. Не зря же народ на улицах Москвы удивлялся, что ляхи, толпами съехавшиеся на свадьбу, были обвешаны оружием. О подготовке заговора Шуйским «гости» могли не знать или сознательно хотели опередить бояр, чтобы по-своему завладеть Московским троном. Но этого не случалось.

В воскресенье, 11 мая, Марину полагалось объявить Русской Царицей всенародно, и бояре должны были ей присягнуть. По поручению думы собирался выступить дьяк Тимофей Осипов. Но сам он замыслил иное. Сей ревностный по вере православный патриот и, скорее всего, единомышленник Шуйского, решился обличить беззаконников, вступивших в постыдный недействительный брак. Готовясь к делу, Тимофей Осипов наложил на себя строгий пост, накануне причастился; никому ничего не сказал, даже своей жене. А когда предстал пред троном в окружении бояр и ляхов, то вместо велеречивых похвал «новой царице», изрёк гневное обличение. Он назвал Царя Дмитрия вором, самозванцем и еретиком и заявил, что не желает присягать иезуитке, язычнице, оскорбляющей своим присутствием Московские святыни.

Договорить ему не дали. Смельчак был убит на месте окружающими и выброшен из окна. Это злодеяние словно подстегнуло ляхов. Они и до того, писал П.Пирлинг, «злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям... Поляки не ведали ни стыда, ни совести. Знать шляхетская распевала, плясала, пировала в Кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых Россиян». Так продолжалось от начала злополучной свадьбы до её трагического финала. Челядь панская вела себя ещё хуже господ, а не знавшие удержу польские наездники спьяну, на лошадях, въезжали в Святые Храмы Москвы и там всячески безобразили.

За десять дней обстановка накалилась до того, что Шуйский, уже не скрываясь, собирал у себя бояр и распределял места, кому, где и как действовать в день переворота. На площадях и рынках шла массовая агитация против ляхов (но не против Царя), а по боярским домам столицы скрывалось около 12000 ратников, вооружённых Шуйским за свой счёт. Сам же он, удивляя спесивых панов, раболепствовал перед четой «молодых венценосцев».

И вот настал час. «Ночью 17 мая, - пишет А.Д.Нечволодов, - бояре, участвовавшие в заговоре, распустили именем Царя семьдесят телохранителей из ста, ежедневно державших стражу во Дворце... отряд войска, перешедший на сторону Шуйского... занял все двенадцать городских ворот... и... в четвёртом часу утра ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке... вслед за ним загудели разом все Московские колокола». Толпы народа с оружием сошлись на Красной площади. Туда же бежали и преступники, выпущенные боярами из тюрем. На эту чернь заговорщики возлагали большие надежды. Народу объявили, что «Литва собирается убить Царя и перебить бояр», и отдали приказ: «Идите бить Литву». Толпа взревела: «Смерть ляхам!» И люди бросились во все концы города истреблять ненавистных иноземцев. Чернь принялась грабить немецкие лавки. Сами же руководители заговора - Шуйский, Галицын, Татищев и другие - в количестве 200 человек отправились в Кремль убивать «Самозванца». Как они это сделали, известно им одним. Но если верить Карамзину, то, захватив Царя Дмитрия почти в постели, они спросили его: «Кто ты, злодей?» Он отвечал им: «Вы знаете: я - Димитрий». Он посылал их к Царице-инокине Марфе, признавшей его своим сыном. Потом сказал: «Несите меня на Лобное место: там объявлю истину всем людям». После этого, пишет Карамзин, «два выстрела прекратили допрос». Маржерет недоумевал ещё в XVII веке: «Если, как они [заговорщики] говорят, он был самозванцем, и истина открылась лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его, как самозванца, не прибегая к убийству... не ввергая страну в столь серьёзную распрю... было бы достаточно доказать правду, чтобы сделать его ненавистным для каждого». Но как же можно было это сделать, если народ бил ляхов, «спасая Царя». А боярам, его убившим, требовалось обратное: спасать ляхов.

Вот краткие отрывки из Карамзина: «Совершив главное дело, истребив Лжедмитрия, бояре спасли Марину... дали ей стражу для безопасности... народ приступал к домам Мнишеков и князя Вишневецкого, коих люди защищались и стреляли в толпы из окон... но тут явились бояре и велели прекратить убийства. Мстиславский, Шуйские скакали из улицы в улицу, обуздывая, усмиряя народ и всюду рассылая стрельцов для спасения ляхов... дружины воинские разгоняли чернь, везде охраняя ляхов... Наконец, в 11 часов утра всё затихло». Далее можно не продолжать.

Мелкую шляхту москвичи побили и сами понесли потери, а вся польская знать осталась цела. Так что и вправду договор с королём у бояр, вероятно, имелся. Только о королевиче Владиславе после переворота никто уже не вспоминал. О покойном муже Марина Мнишек не сожалела. Она хлопотала лишь о том, чтобы ей вернули любимого слугу-арапчонка, да всякие безделушки. И ей, как «овдовевшей царице», даже почести оказывали кое-какие, но с тем, разумеется, чтобы она собиралась домой в Польшу. Шляхта оказалась хоть не в тяжком, но всё же в плену. А трон Российский занял князь Василий Шуйский.

Лжедмитрий, кем бы он ни был, испил свою чашу греха и страданий. Марине оставалось жить всего 7 лет, Шуйскому не более того. Но той кратковременной популярности, какую имел у сограждан «Самозванец» (мнимый или подлинный наследник Иоанна IV), «боярский царь» Василий стяжать не смог.

Преданный слуга «Самозванца» П.Ф.Басманов, не покинувший егов самый трудный час и вместе с ним убитый боярами, не считал Дмитрия I сыном Грозного, но говорил, что присягнул ему, так как «лучшего Царя теперь не найти». А Шуйский полагал, что «лучшим» Царём станет он сам, потому и совершил переворот с убийством.

Три дня тела убиенных Басманова и «Названного Дмитрия» лежали на Красной площади. Затем их похоронили, а Василия Шуйского избрали Царём. Но уже в преддверии этого, через сутки после переворота, явилось грозное знамение. В 20-х числах тёплого мая ударил сильнейший мороз и простоял 8 дней, пока не вымерзли все посевы.

Истолковать сие как гнев Божий никому не пришло в голову. Истолковали вкривь, будто «еретик» (уже покойный) «навёл порчу». И чтобы «впредь не наводил», решили откопать «Самозванца» и сжечь, а пепел зарядили в пушку и выстрелили.

Этот выстрел, как прообраз «залпа Авроры», возвестил начало второго и третьего актов «Великой Московской смуты», вслед за окончанием которой всего через полвека началась эпоха церковных расколов, дворцовых переворотов и социальных революций.

РАЗГАР СМУТЫ

Когда в лето 1605-е в Москве воцарился Дмитрий I, то первое, что он предпринял, было освобождение всех бояр, репрессированных Годуновым. Из заточения тогда вышли Нагие и сама прежняя Царица Мария (инокиня Марфа), признавшая «Самозванца» своим сыном. Возвратились из ссылок и оставшиеся в живых Романовы, причём инок Филарет (Феодор Никитич) был возведён в сан митрополита Ростовского (на вторую кафедру после патриаршей). Его бывшую супругу с сыном отроком Михаилом поместили в Костромском Ипатьевском монастыре, где жили мирно и благоденствовали, пока не разгорелась «Московская смута».

17 мая 1606 года Царь Дмитрий I был убит. Чернь волокла его тело из Кремля на Красную площадь. Поравнявшись с Вознесенским монастырём, где находилась инокиня Марфа (мать царевича Димитрия), толпа остановилась, и многие стали кричать ей: «Твой ли это сын?» Она ответила: «Вы спрашивали бы об этом раньше, когда он был жив, а теперь он уже, разумеется, не мой». В горькой иронии бывшей Царицы сквозила явная двусмысленность, но чернь её не поняла. Бояре же повсюду твердили и писали, что Марфа более не признаёт в убитом сына, что она отреклась от «Лжедмитрия», так же как и Шуйский отказался от прежних своих слов.

Трудно сказать, что было на уме у вдовы Иоанна Грозного. Ведь если в Угличе, в 1591 г. Нагие спасли (подменили) царевича Димитрия, то всё равно ими было совершено другое человекоубийство (во всяком случае - избиение Битяговских), а Шуйский тогда солгал, будто царевич «зарезался сам». Потом, весною 1605-го, он заверял народ в обратном, говорил, будто знал о спасении царевича с самого начала, что погребли вместо него другого убиенного отрока, некоего «попова сына», и что Царь Дмитрий I - подлинный наследник Иоанна Грозного. Но уже в июле 1605-го Шуйский распустил слух, будто Дмитрий - «Самозванец». Из трёх раз он солгал, как минимум, дважды, и верить ему было нельзя. Тем не менее, князь Василий Иванович намеревался занять престол.

19 мая 1606 г. в 6 часов утра, когда на Красной площади ещё лежали тела убиенных - Царя Дмитрия и П.Ф.Басманова - там собралась небольшая толпа людей, очевидно, подготовленных заранее. «Вышедшие из Кремля духовенство, бояре и другие начальные люди, - пишет А.Д.Нечволодов, - предложили народу избрать патриарха на место [низложенного] Игнатия, с тем, чтобы патриарх до созыва Общеземского Собора для избрания Царя стал бы во главе правления. На это из толпы раздались крики, что теперь нужнее Царь, а не патриарх». Шуйский торопился (ведь Собор Земский мог его не выбрать). Потому он пошёл на нарушение закона и обычая. А крики его приверженцев из толпы были так внушительны, что чиноначальники прямо на площади стали поздравлять его с «избранием на Царство».

«Так просто и скоро, - добавляет Нечволодов, - воцарился на Московском Государстве Василий Иванович Шуйский, но далеко не так просты были события, разыгравшиеся в Русской Земле по его воцарении».

Уже на следующий день, 20 мая, народ, собравшийся в куда большем количестве и настроенный отнюдь не так мирно в отношении «боярского царя», потребовал от него ответа: «Кто и за что убил Царя Дмитрия, и где же правда, если убиенный - "Самозванец"?» Ответы Шуйского и бояр были один нелепее другого. Заговорщики твердили, что лишь недавно узнали о «самозванстве» покойного и потому потщились совершить переворот. Верить в это никто не хотел, и толпа едва не забила Царя Василия камнями.

Волнения не утихали несколько дней. На дворе стоял мороз, небывалый для конца мая. Стрельцы разгоняли народ оружием. Бояре, духовенство и сам Царь пытались увещевать и ублажать толпу. Наконец, всем объявили новость: «Бог... являет мощи нового чудотворца, царевича Димитрия».

Кем бы ни был отрок, невинно убиенный в Угличе, перед Господом он всё равно предстоит как Святой мученик, и чудеса от его мощей совершаются закономерно. Что же до современников тех событий, то по их сведениям, мало кто тогда верил в столь поспешное прославление царевича, совершённое с явной целью - смягчить недовольство людей. Тем не менее, ход Шуйского оправдал себя, да и мученик святой без такой вот интриги ещё долго бы мог ожидать прославления. Так что всё промыслительно. А народ наш отходчив и доверчив. Понемногу волнения улеглись, и новый монарх воцарился. Тогда начались расправы над подозрительными лицами.

Надо сказать, что, вступая на Царство, Василий Шуйский дал присягу: «Никого не казнить смертью без суда боярского; преступников не лишать имущества, но оставлять его в наследство женам и детям невинным; в изветах [доносах] требовать прямых и явных улик с очей на очи и наказывать клеветников теми же мерами, каким они норовили подвергнуть оклеветанных».

Действительно, явных казней новый Царь не производил, но рассылать неугодных ему князей под видом назначений воеводами в дальние края он начал тотчас же по занятии престола. Богдана Бельского, который целовал крест перед народом за «истинность Царя Дмитрия» и потом не участвовал в заговоре Шуйского, отправили в Казань; великий секретарь Дмитрия I, Афанасий Власьев, отбыл в Уфу; П.Ф.Шереметьев - во Псков; князь Григорий Шаховской - в Землю Северскую, в Путивль. Но Шаховской прихватил с собой государственную печать, похищенную им в день переворота, и потом использовал её, став одним из организаторов смуты. Князь Рубец-Масальский (убийца Годуновых) был отослан Шуйским в далёкую Корелу, а сообщник Масальского, Молчанов, сразу после расправы над «Самозванцем» бежал в Польшу, где объявил себя «спасшимся царём». С того времени самозванцы, сущность которых уже не вызывала сомнений, перестали церемониться и заботиться о доказательствах своей «подлинности».

В Путивле и Чернигове князья Шаховской с Телятевским «предъявили» Молчанова готовому к восстанию казачеству, и толпа загудела: «Пойдём все на защиту Царя Дмитрия против Шуйского!» Движение началось.

Сам же второй самозванец (Молчанов) уехал в Самбор (Сандомир). Там, в замке Мнишеков, где оставалась хозяйкой мать Марины, княгиня Ядвига, он устроился с большим комфортом, и рисковать собой во взбунтовавшейся России более не собирался. Его сторонники в Северской Земле созвали крестьянское ополчение, а хозяин Самборского замка Юрий Мнишек с дочерью и четырьмя сотнями поляков обретались в Ярославле, как заложники на случай войны с королём Сигизмундом.

Что же делалось тогда в Москве? Низложенного патриарха Игнатия заперли в келье Чудова монастыря. Первосвятительское место пустовало. Обязанность главы Церкви исполнял митрополит Ростовский Филарет, его уже и считали патриархом. Но Шуйский боялся возвышения Романовых. Потому он сначала отправил Филарета в Углич за мощами убиенного царевича Димитрия, а там митрополита задержали и отвезли в Ростов, в его епархию. В Москве же тем временем собрались почти все епископы. Не хватало лишь первого Русского патриарха Иова, уже одряхлевшего, ослепшего, на всех обиженного, и потому не желавшего возвращаться на кафедру. А также ставшего героем дня мужественного правдолюбца Гермогена Казанского. Святитель Гермоген был ещё в пути, когда члены Собора единодушно избрали его. По прибытии в Москву он был немедленно посвящён в патриарший сан.

Служа в Казани, владыка Гермоген сподобился стать участником чудесного обретения нерукотворенного образа Божией Матери, а затем написал знаменитый тропарь «Заступнице Усердная...» и другие песнопения и молитвословия чудотворной Казанской иконе. Его избрание на кафедру всея Руси оказалось промыслительным, ибо только такой, святой жизни муж должен был возглавить Церковь и страну (в отсутствие Царя) на время смуты. Подвигом своим Святитель и Священномученик Гермоген подтвердил впоследствии правильность соборного решения.

Митрополит Филарет стал патриархом через 14 лет, восемь из которых он провёл в польском плену, где рядом с ним претерпел страдания и скончался «боярский царь» Василий. Но пока о своих судьбах не ведали ни Гермоген, ни Филарет Романов, ни Василий Шуйский. Смута только ещё разгоралась.

За Путивлем и Черниговым к движению Шаховского примкнули города: Кромы, Новгород-Северский, Стародуб, Белгород, Оскол, Елец, Ливны. Царских воевод там побивали, сажали в остроги, изгоняли. Рать, направленная Шуйским на подавление мятежа, частью разбежалась, частью перешла на сторону изменников. И тогда настало их время.

К Молчанову в Самбор явился лихой человек Иван Болотников. Он был от рождения холопом князя Телятевского. В детстве он попал в плен к татарам, был продан в рабство на галеры, затем освободился вместе с группой немцев и венецианцев, побывал в странах Западной Европы и с большим опытом жизни возвращался через Польшу в Россию. В Молчанове Болотников охотно признал «Дмитрия» и взялся продвигать «его дело» в Путивле у Шаховского.

Уверяя северцев, что он видел живого спасшегося государя, Болотников набрал отряд в 12000 человек и с ними двинулся в Кромы, в город, безуспешная осада которого силами Годунова ы 1605 г. привела к перелому настроений воинства в пользу «Лжедмитрия». Теперь от имени действительного самозванца (Молчанова) Болотников повёл крестьян против «боярского царя». В городах Московских заволновались посадские, холопы восстали на своих господ, и пошло всеобщее разорение.

Рать Трубецкого, направленная Шуйским против Болотникова, разбежалась. К бунтующим примкнули отряды Пашкова и рязанские дружины дворян во главе с братьями Прокопием и Захаром Ляпуновыми. Восставшая мордва осадила Нижний Новгород. В Астрахани против Шуйского вооружился воевода Хворостинин; он, кроме Русских, поднял ещё и татар-ногаев. Слух о том, что «добрый царь Димитрий» идёт освободить бедных от власти богачей и тем перевернуть всю Россию, летел впереди наступавших казачьх отрядов. Путь на столицу был открыт. К войскам Болотникова присоединились поляки под командой Хмелевского, и уже в октябре 1606 года толпы мятежников приблизились к Москве.

Казалось, «боярскому царству» пришёл конец. Но Шуйскому повезло. Его спасли сами восставшие. Психология низов и дворянства и цели различных слоёв населения, примкнувших к Болотникову, глубоко разнились. Революционный настрой крестьянства был неприемлем для воинов служилого ополчения. Дворяне-рязанцы во главе с Ляпуновыми отделились и перешли на сторону Царя Василия. Это случилось 15 ноября. И сразу же из Москвы в стан мятежников прибыли царские послы с просьбой показать им «Димитрия». Такового не нашлось (Молчанов отсиживался в Самборе и не собирался покидать Польшу). Отсутствие Самозванца в войсках вызвало недоверие самих восставших к своему вождю. Бунтарский подъём начал спадать. Города Тверь, Ржев и ещё ряд населённых пунктов, поддержавших было Болотникова, отошли от него. С отчаянья крестьянский вождь решил пойти на приступ 26 ноября. Но Пашков с 400 стрельцами изменил ему во время боя. Этим воспользовался молодой царский племянник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Он разбил наступавших, и после 2 декабря большая часть казаков перешла на его сторону.

Три дня Болотников ещё оборонялся под Коломенским, потом отступил на Серпухов и заперся в Калуге. Калужане обещали кормить его войско в течение года.

Шуйский осаждал Калугу безуспешно. Болотников просил Шаховского прислать к нему «Димитрия», но Молчанов и не думал покидать уютный замок Мнишеков. Восставшие лишились главного - «живого знамени» - и пали духом.

Между тем в Астрахани, ещё при Дмитрии I, объявился некий «царевич Пётр», якобы сын покойного Феодора Иоанновича. По легенде казаков, сего «Петра» при рождении подменили девочкой Феодосией, которая умерла по вине Годунова, а «спасённый» таким образом «царевич» пополнил ряды самозванцев «смутного времени». Привезли его в Путивль казаки терские, гулявшие до того по Нижней Волге. Шаховской, за неимением «Димитрия», согласился на «Петра» и принял «казацкого царевича» на довольствие. Тут подошли запорожцы с новыми толпами беглых крестьян, и это ополчение князь Григорий направил на Тулу.

Разбив отряды Шуйского под Тулой и заняв её, Шаховской послал подкрепление Болотникову. Осаждавшие Калугу московские воеводы бежали, кроме одного М.В.Скопина-Шуйского. Доблестный Скопин, обороняясь, отступил в боевом порядке. Окрылённый успехом, Болотников двинулся к Туле и там соединился с Шаховским.

Государство Русское разделилось на два военных лагеря. Могло разделиться и само в себе. Но силы борющихся сторон оказались неравными. Всё незначительное и обиженное собралось вокруг самозванца «Петра», выдвинутого казачеством; всё лучшее по роду и богатству сохранило верность правящему Царю.

Войска Шуйского собирались в Серпухове. На востоке ему покорились Арзамас, Алатырь, Нижний Новгород (там вообще смуты не было). Скопин по пути на Шую разбил встречные шайки Болотникова и погнал их в сторону Тулы. После этого, 30 июля 1607 года, царская 100-тысячная рать обложила город оружейников со всех сторон.

У Болотникова оставалось 20000 войска. Он не хотел больше иметь дело с третьим самозванцем, предпочитая второго. Шаховской, как «интриган», и казак Илейка, назвавшийся «Петром», оказались под стражей, но от этого ничего не изменилось. Молчанов не появился в Туле и не ударил пальцем о палец, чтобы помочь осаждённым хоть чем-нибудь. К счастью для Болотникова, царский лагерь покинул главный воевода князь Урусов. Этот крещёный татарин неожиданно собрался в Крым и ушёл туда со своими мурзами. Но военное счастье осаждавших оказалось всё-таки большим. Недостаток татарской конницы им восполнил один хитродеец из Мурома. За награду, обещанную Шуйским, муромец построил большой плот (короб), которым перегородил речку Упу, и начал заполнять этот сруб камнями. Когда плот затонул и образовалась запруда, вода из Упы хлынула на улицы Тулы. Мятежники сдались под обещание Царя всех помиловать.

Только Шуйский не сдержал своего слова. Болотников и атаман Нагиб были отправлены в Каргополь, где их казнили. Шаховского сослали в монастырь на Кубенское озеро, многих пленных перетопили в реке, а «царевича Петра» отвезли в Москву и там повесили. Над крестьянством повсеместно учинили расправы и ужесточили крепостнический гнёт. Брожение на время затихло. Однако смуту таким способом одолеть не удалось, и следующий Самозванец не заставил себя ждать.

На юге России, всё в той же мятежной Северской Украйне, объявился новый Лжедмитрий, вошедший в историю под именем «Тушинского вора». «По сведениям иезуитов, - пишет А.А.Гордеев, - он был крещёный еврей, и при первом Лжедмитрии состоял в качестве составителя писем». После переворота он бежал, скрывался в Киеве, а в августе 1607 года обнаружился в тюрьме небольшого Северского городка Пропойска. Кудрявые пейсы беглеца показались кому-то подозрительными, но арестованный начал уверять, что он родственник убиенного «Лжедмитрия», князь Андрей Андреевич Нагой, и стал рассказывать о событиях, происходивших в Москве, со многими подробностями. Ему поверили, привезли под стражей в Стародуб, где он, проявив талант артиста и решительность, сумел убедить «рыцарское коло» (шляхетский круг) в том, что он и есть избежавший смерти «Царь Дмитрий I».

Потребность в новом самозванце была так велика, что никто не стал требовать особых доказательств. Наглости авантюриста оказалось вполне достаточно. Поляки видели, кто он такой, но поддержали его с большой охотой. Украинский гетман Меховецкий и донской атаман Заруцкий признали Вора первыми, и кроме них, вождями нового движения сделались паны польские: Рожинский, Валавский, Тышкевич, Хмелевский, Будило, а также князь Адам Вишневецкий, отлично знавший Дмитрия I, и знатнейший воевода Ян-Пётр Сапега (родственник знаменитого канцлера Льва Сапеги). Кроме них, в новой войне с Московией отличился полковник Лисовский. Жестокость членов его банды, так называемых «лисовчиков», вошла на Руси в поговорку.

Тянулись к новому Лжедмитрию и русские «севрюки» (люди Земли Северской), и казаки, и беглые холопы, и разная голытьба. Донцы, возглавляемые Заруцким, взамен повешенного «Петра» привели к Самозванцу его якобы брата «Федьку», но Вор не полюбил «племянника» и приказал «Федьку» убить. «Однако, - пишет С.М.Соловьёв, - казакам [с тех пор] понравились самозванцы: в Астрахани объявился царевич Август, потом князь Иван, [который] сказался сыном Грозного от Колтовской... царевич Лаврентий, [который] сказался внуком Грозного от царевича Ивана». В степных юртах нашлись царевичи: Феодор, Ерошка, Гаврилка, Мартынка - все «сыновья» Царя Феодора Иоанновича, во Пскове - вор Сидорка, о котором нам ещё придётся говорить, и прочие, имя им легион.

«Разноплеменные, - пишет А.Д.Нечволодов, - и разнородные отряды, стекавшиеся к Вору, получили более или менее основательное воинское устройство лишь к весне 1608 года, причём начальники этих отрядов считались с лжецарём [цариком] лишь настолько, насколько им это было выгодно».

Меховецкий надеялся стать гетманом воровского войска, но с прибытием более знатного Романа Рожинского уступил первенство. Новоизбранный гетман Рожинский повёл ляхов и казаков на Орёл, где Заруцкий с 5000 донцов уже ждал их. Почти вся Северская Земля, за исключением Брянска и Карачева, крепко занятых воеводами Шуйского, покорилась Самозванцу.

Потерпев неудачу сходу, Вор не рискнул осаждать Брянск и до весны 1608 г. пробыл в Орле. Оттуда он отправил Лисовского поднимать против Шуйского рязанцев. Рожинский под Болховым 1 мая разбил войско бездарного царёва брата Дмитрия, после чего двинулся прямо на Москву. У реки Незани (меж Москвой и Калугой) воровскую рать готовились встретить князья Скопин-Шуйский и Иван Никитич Романов. Но у них в войске, говорит летописец, «нача бытии шатость: хотяху Царю Василью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». В результате чего войско было отозвано назад, в столицу.

Полки Самозванца подошли к Москве почти беспрепятственно и стали от неё в 13 верстах, в селе Тушино, заняв угол между реками Москвой и Всходней, между Смоленской и Тверскою дорогами. Лисовский, с переменным успехом «погулявший» по Рязанской земле, набрал, тем не менее, 30000 разбойных людей и с ними бесчинствовал в окрестностях.

Очень скоро гетман Рожинский убедился, что овладеть Москвой ему не удаётся. В битве на Ходынском поле 25 июня Михаил Скопин-Шуйский нанёс ему большой урон. Войска Тушинского вора отошли, и в войне наступило долгое затишье.

Пока происходили манёвры армий и битвы, дипломаты Сигизмунда III пытались вызволить из плена князя Мнишека, Марину, польских послов Олесницкого с Гонсевским и всю свиту (около 375 человек). Переговоры затянулись до Ходынской битвы, после которой на три года Государи обеих держав заключили перемирие. Шуйский обязался выпустить всех поляков; Сигизмунд - не поддерживать никаких самозванцев; а Марина чтоб не смела величать себя «Русской Царицей». Король обещал также отозвать от Тушинского вора гетмана Рожинского и остальных поляков, но сделать это было труднее, чем сказать. Дело в том, что незадолго до того в Польше шляхта, во главе с паном Зебржидовским, объявила рокош королю (то есть взбунтовалась). После подавления рокоша многие вельможи, в том числе Зборовский, Стадницкий, Рожинский, опасаясь мести Сигизмунда, покинули родину и теперь не собирались оставлять Тушинский лагерь. Тем паче полковник Лисовский - «изгнанник из отечества и чести своей осужден», как писали о нём сами поляки.

Марину Мнишек стали отправлять домой в Самбор. Ехать она не желала. Ей хотелось в Кремль, на Московский престол. А замуж - всё равно за кого, хоть за пожилого Шуйского. Он был тогда не женат. Уже сразу после убийства «Лжедмитрия» Юрий Мнишек предложил руку дочери новому Царю. Но Шуйский успел выбрать другую невесту, юную княжну Буйносову-Ростовскую.

Отряд, сопровождавший бывших заложников из Ярославля, двигался тайными просёлками, в обход Смоленской дороги. Тем не менее, Вор узнал о их движении и послал Зборовского на перехват. Две тысячи польских всадников легко одолели сопротивление русского конвоя; да он и не сопротивлялся особенно, зная настроение пленников. Марина с отцом жаждали предаться Вору. Воевода Сандомирский задумал получить с царика за признание его Марининым мужем огромные деньги. Посол Олесницкий был заодно с Мнишеками, Гонсевский и другие поляки спешили домой. Их вместе с русским конвоем тушинцы отпустили, и они благополучно добрались в своё отечество. Те же, кто решил остаться и бороться за Русский престол, попали в желанный плен. И почти в то же время, во второй половине августа 1608 г., на пополнение армии Самозванца из Польши выступил Ян Сапега.

«16 сентября, - пишет А.Д.Нечволодов, - состоялась в присутствии всего воровского войска нежная встреча мнимых супругов - Марины и Вора, а через четыре дня ксёндз-иезуит тайно обвенчал их». Это данные самих иезуитов. По другим историческим сведениям, встреча «супругов» не была столь идиллической. Потому что, во-первых, Вор был крещён Православным чином; а во-вторых, как потом выяснилось, он вообще оставался тайным иудеем. Юрий Мнишек за 300000 рублей и права на владение четырнадцатью Северскими городами уступил Самозванцу дочь, после чего уехал в Польшу. Сама же Марина ещё торговалась. Есть мнение, что она согласилась признать Вора мужем (разумеется, без повторного венчания) с тем условием, чтобы с ним не сожительствовать. Предметом её симпатии с первых дней стал донской атаман Иван Мартынович Заруцкий. По описаниям современников, красота Заруцкого была неотразима, и в войске он имел огромное влияние. Именно с ним, после смерти Вора, Марина сошлась в открытую, и ребёнка, родившегося тогда же («ворёнка Маринкина»), Заруцкий лелеял, как своего. Но не будем гадать о его действительном отцовстве. Во всяком случае, самого царика поляки подчёркнуто презирали, а с Мариною были учтивы.

«Поживились» от встречи «супругов» в Тушине не только князь Мнишек, но и другие поляки. В частности, пан Олесницкий. Он тоже получил обширные поместья в России. Только всё это было на бумаге. Пока Москва стояла, и в ней правил, хоть «боярский», но всё-таки Русский Царь, мечты иноземных авантюристов оставались мечтами. Они лили русскую кровь и проливали свою, не разумея путей Господних, а земля наша принимала их прах.

Петля воровства продолжала обвиваться вокруг Москвы, однако отовсюду к ней протягивались руки, не дававшие сей злой удавке затянуться до конца.

ВОРОВСКАЯ ПЕТЛЯ

Ещё в начале похода на Москву пан Лисовский в Коломне захватил и мучил владыку Иосифа, постоявшего за правду вместе с Гермогеном перед «злополучной свадьбой» Марины с «Самозванцем». Теперь, осенью 1608 года, пленником поляков оказался и Ростовский митрополит. Отряд Сапеги ворвался в его кафедральный храм и, как пишет Авраамий Палицын, «сего убо митрополита Филарета исторгше силою, яко от пазуху матерю, от Церкви Божиа и ведуще путем боса токмо во единой свите». Затем митрополита посадили на возок и доставили в Тушино, где, по словам С.М.Соловьёва, «его ждали почести ещё более унизительные». Самозванец, по родству Романова с Царём Феодором Иоанновичем, за брата коего он выдавал сам себя, объявил Филарета «патриархом всея Руси». На что тот справедливо вознегодовал. Патриарх Гермоген, узнав об этом, в своей грамоте одобрил и почтил стойкость митрополита Ростовского, который, как говорит Палицын, «не преклонился ни на десное ни на шуее, но пребысть твердо в правой вере». Заполучить «собственного патриарха» Вору не удалось.

Стычки между войсками Шуйского и тушинцами не прекращались всю зиму. В одной из них, в феврале 1609 г., гетман Рожинский получил тяжёлую рану (она потом свела его в могилу). Незадолго до того Рожинский уничтожил своего соперника, гетмана Меховецкого. Москва же оставалась неприступной, а из областей, подвластных Самозванцу, шли бесконечные жалобы на грабежи и притеснения народа воровскими начальниками. Отношение к тушинцам менялось повсеместно.

В начавшуюся зиму в столице стало не хватать хлеба, цены поднялись. Келарь Троицкой Лавры Авраамий Палицын открыл московские закрома монастыря и снял ценовое напряжение. В самой же Троице-Сергиевой Лавре хлеб кончился по причине осады.

Ещё в сентябре 1608-го Сапега, стремясь отрезать Москву от всех возможных путей снабжения, вышел на Ярославскую дорогу, разбил там войска под командой Ивана Шуйского, затем взял Дмитров и осадил Свято-Троицкую Лавру - «этот курятник», как презрительно выражались поляки. Однако взять «это лукошко» спесивым панам не удалось, ни приступом, ни измором.

Оборона Лавры - сплошное чудо, остросюжетная захватывающая повесть и хвалебный гимн торжеству Православной веры Русского народа; это пример сверхчеловеческого мужества кротких иноков и бессилия нечестивых вояк латинских. Божией милостью, по молитвам Святого Сергия Радонежского, все атаки, все подкопы, все военные хитрости ляхов обратились на их собственные головы.

Сапега застрял у Троицы, Лисовский шёл в обход Москвы другим путём: на Суздаль и Шую. Он подчинил Самозванцу Владимирскую область. На соединение с ним спешил Хмелевский. Воровская петля вот-вот могла сомкнуться. Но под Коломной верные Шуйскому полки разбили Хмелевского. А тех воров, что шли к нему на подкрепление, перехватил и уничтожил Зарайский воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский - будущий освободитель Москвы. Таким образом, план окружения столицы и удушения её голодом был сорван.

Тем не менее, московская знать унывала. Немощь «боярского царя» на фоне успехов Самозванца побуждала малодушных перебегать в Тушино. Вор жаловал перебежчиков высокими званиями, раздавал грамоты на владения поместьями. Одним словом, пускал пыль в глаза, ибо исход всякой борьбы определяется не числом изменников, а наличием хотя бы немногих Богом избранных героев, не запятнавших своей чести и готовых стоять до конца. Такими героями были: патриарх Гермоген, князь Пожарский и 22-летний племянник Царя Василия, Михаил Скопин-Шуйский.

Скопин вёл сложные переговоры со шведами на труднейшем участке западного фронта, в Новгороде, Пскове, Ивангороде, и собирал ополчение в Заволжье. В результате его дипломатической деятельности вокруг Москвы сплотились северные города: Вологда, Великий Устюг, Кострома, Галич; а король Карл IX, в обмен на незначительные уступки Скопина, заключил мир с Россией и послал в подкрепление русскому войску 15-тысячный отряд отборных шведских наёмников. Эти профессиональные солдаты заметно усилили ополчение северных городов, состоявшее по большей части из земледельцев и ремесленников.

Заслышав о движении Скопина-Шуйского, Сапега и Лисовский засуетились. В ночь на 27 мая 1609 года они предприняли отчаянный штурм Троице-Сергиевой Лавры. «Но, - как пишет А.Д.Нечволодов, - защитники монастыря были наготове; архимандрит и ветхие старцы-иноки пребывали в жаркой молитве перед гробом Святого Сергия, а воины, все иноки, способные носить оружие, и женщины [бежавшие в крепость из окрестных сёл] стояли на стенах с оружием, камнями, смолой, извёсткою и серою, чтобы грудью встретить врага... отчаянный бой продолжался до самого рассвета; обе стороны дрались с большим ожесточением, но к утру малочисленные защитники Лавры отбили все приступы ляхов и воров, и, видя их бегущими от своих стен, тотчас же сделали смелую вылазку, забрам при этом множество пленных, оружия и стенобитных снарядов». То же самое повторилось и 28 мая, когда к осаждавшим подошло подкрепление пана Зборовского. В дальнейшем ляхи на большие штурмы не отваживались, хотя осада святой обители продолжалась ещё несколько месяцев.

В Москве же начались попытки свержения Шуйского. Уже 17 февраля 1609 года, на Масленицу, 300 заговорщиков схватили патриарха Гермогена и стали требовать, чтоб он подписал грамоту о низложении Царя. Святителя силой выволокли на Лобное место, толкали, осыпали грязью, трясли за грудь. Всё без толку. Могучий духом патриарх не уступил угрозам. Хотя Гермоген сам считал Шуйского негодным, нечестно избранным Государем, но он стоял только за эту единственно законную власть, благодаря которой Держава сохраняла целостность, несмотря на захват её части врагами. И надо отдать должное Царю Василию. Плохой правитель, интриган, он в то же время обладал воинским и вообще человеческим мужеством. Когда заговорщики окружили его, он ответил на их угрозы: «Хотите убить меня... я готов; но свести меня с престола без бояр и всей Земли вы не можете». Не получив согласия патриарха и поддержки народа, заговорщики оставили Шуйского и бежали в Тушино. Гермоген же им вслед послал две грамоты, призывая изменников к покаянию. Начинались обе грамоты похожими словами: «бывшим Православным Христианам...» и «бывшим братиям нашим, а теперь не знаем, как и называть вас... дела ваши в наш ум не вмещаются...»

Вторая попытка свергнуть Шуйского путём убийства в Вербное Воскресенье также сорвалась. Заговор был раскрыт, главаря пытали и казнили. В день Святой Троицы произошла новая битва на Ходынке. Полки ляхов поначалу взяли верх, но были опрокинуты, и ратники московские ворвались бы в Тушино, если бы не казаки Заруцкого, сумевшие прикрыть арьергард отступавших.

Между тем, настало лето. С Карлом IX незадолго до этого заключили «вечный мир». Отборная шведская рать (15000) прибыла к Новгороду. Ею командовал 27-летний Якоб Делагарди. Между ним и 23-летним князем Михаилом Скопиным-Шуйским завязалась дружба. И вместе они разбили под Старой Руссой пана Кернозицкого, очистили от воров Торопец, Торжок, Порхов, Орешек. Только князь Мещерецкий не преуспел под Псковом, и Скопин его отозвал. Зборовский и Шаховской (освобождённый из заключения) спешили поддержать псковских воров. Под Торопцом они разбили передовой шведский отряд, но опасаясь подхода всей московской рати, отступили к Твери. В июле 1609 года Скопин-Шуйский настиг Зборовского и разгромил. «Воровская петля» порвалась сразу в нескольких местах. По всей линии вокруг Москвы князь Михаил Васильевич одерживал победы: у Калязина он разбил Сапегу, в октябре занял Переславль-Залесский, затем Александровскую слободу. Поздней осенью на соединение с ним подошёл воевода Ф.И.Шереметьев. Движение Шереметьева вверх по Волге и вдоль Оки побудило население тех областей подняться против Тушинского вора. Мужицкие ополчения образовались во многих местах. Они, конечно, не были так подготовлены к войне, как польская шляхта и казаки. Но всё же, благодаря успехам Шереметьева и Скопина-Шуйского, блокада столицы была прорвана.

Царь Василий теперь мог рассчитывать и на победу, только сам он победы не удостоился.

Пользуясь смутой, король Сигизмунд открыл военные действия. Под предлогом, что Шуйский заключил союз с его врагом Карлом Шведским, Сигизмунд двинул армию на Смоленск. Этот город, как мы помним, был предметом вожделения поляков. 21 сентября 1609 года королевская рать уже стояла под его стенами, имея в составе 5000 пехоты, 12000 конницы, 10000 запорожских казаков и огромный отряд литовских татар. Однако стены Смоленска оказались неприступными.

Смоляне, пишет Н.М.Карамзин, «заключились в крепости и выдержали осаду, если не знаменитейшую Псковской и Троицкой, то ещё долговременнейшую и равно блистательную в летописях нашей славы». Двадцать месяцев длилась героическая оборона Смоленска. Защитники города отбили все приступы под шквальным огнём польской артиллерии. Но мало того, они и вылазки совершали беспримерные. Однажды средь бела дня шестеро героев смолян верхами примчались к стану маршала Дорогостайского, на глазах у всех сорвали литовское знамя и без потерь ускакали обратно. Так закончился 1609 и наступил 1610 год.

Весть об осаде Смоленска поляками волновала всех - и московских бояр, и тушинцев. Паны, служившие Вору, не хотели делить добычу с королём в случае его успеха. От исхода «смуты» они ожидали для себя огромных прибылей. Шуйский же тревожился за свой престол. При этом Царь Василий боялся возможной победы Сигизмунда едва ли больше, чем успехов своего доблестного племянника, князя Михаила. Вся Россия с надеждой смотрела на Скопина-Шуйского - воеводу популярного во всех отношениях: могучего телом и духом, прекрасного собою, умного, доброго, честного. Его любили примерно так же, как в Древнем Риме когда-то любили полководца Германика. Но за эту всенародную любовь Германика извели отравой завистливые родственники. Таковые же имелись и у князя Михаила. Более всех завидовал племяннику брат Царя, бездарный князь Дмитрий Шуйский, женатый на родной сестре убиенной Царицы Марии Годуновой.

Покуда шли бои вокруг Москвы, окружению Царя Василия было не до интриг. Скопин-Шуйский должен был выступить к Смоленску, но он не мог сделать этого, пока не отогнал Сапегу, вновь приступившего к Александровской слободе. Князь Дмитрий Пожарский тем временем очищал от воров Коломенскую дорогу, по которой в столицу возили хлеб.

Сигизмунд рассылал всем лукавые письма. Он изливался в любезностях Шуйскому и патриарху Гермогену, а в воровской лагерь отправил примирившегося с ним пана Стадницкого. Прибытие Стадницкого в Тушино вызвало переполох. Рожинский призывал не слушать королевского посла, не верить обещаниям Сигизмунда. Тем не менее, очень многие польстились на крупные суммы выплат, обещанных королём за переход на его сторону. Шляхта волновалась. Положение Вора стало поистине жалким. Паны не ставили его ни во что, и только следили, чтобы он не удрал. При первой попытке бежать с четырьмя сотнями казаков царик был пойман и возвращён. Однако в начале января 1610 г. ему всё-таки удалось улизнуть, переодевшись простым мужиком. Вместе с шутом Кошелевым на навозных санях Вор бежал в Калугу. Поляки после этого почти все перешли к королю. Казаки начали убегать вслед за Вором. Рожинский преследовал беглые отряды, наносил им поражения, истреблял, но всё равно побеги продолжались.

В Калуге Вора встретили хлебом-солью, и там он неплохо укрепился. Казацкие силы стекались в его лагерь, а Марина ещё не знала, на что решиться. Ехать со Стадницким домой в Польшу «Русская Царица» не намеревалась; оставаться в Тушине, где ей почти все изменили, кроме Заруцкого, тоже не имело смысла. И Марина решилась на побег в Калугу, «к мужу». Не к законному, конечно, и тем паче, не к любимому, но к тому негодяю, в мнимом браке с которым она продолжала считаться «Царицей».

Сапега, сняв осаду с Лавры 12 января, едва не захватил Марину, но увидев боевой настрой казаков, её сопровождавших, отступил. И может быть, именно тогда начался роман гордой польки с прекрасным собою донским атаманом. Заруцкий стал её «спасителем», верным рыцарем, а «мужа» царика за его побег Марина могла теперь открыто презирать и не пускать на свою половину.

Из содержания писем Марины Мнишек к папе Павлу, к папскому нунцию, к королю Сигизмунду и панам-сенаторам польский историк Валишевский делает вывод о её тогдашнем психическом состоянии: «В головке этой женщины, честолюбивой до безумия, к самым тяжёлым и важным заботам постоянно примешивались пошлые мысли и хлопоты о пустяках... доводы, один другого глупее и смехотворнее».

После бегства Марины из Тушинского лагеря дела оставшихся там пошли совсем плохо. С одной стороны, им теперь угрожал Вор Калужский, с другой - наступавший на Москву Михаил Скопин-Шуйский. Чтобы унять внутренние свары, порой доходившие до перестрелок, Рожинский поднял войско, поджёг село Тушино, и в первых числах марта 1610 г. двинулся к Волоколамскому монастырю, захватив с собою пленного митрополита Филарета. Часть тушинцев отправилась в Калугу виниться перед Самозванцем.

Скопин-Шуйский тем временем вступил в непокорившуюся ляхам Свято-Троицкую Лавру, а его воеводы продолжали рвать «воровскую петлю» в других местах. С частью шведов и русских дружин князь Куракин от Троицкой обители по снегу на лыжах дошёл до Дмитрова, где разбил Сапегу. Боярин Валуев разбил Рожинского под Волоколамском. Филарет Никитич Романов получил свободу. Сам Рожинский в том бою упал на собственную незажившую рану и от этого умер. Из тушинцев только Лисовский держался ещё в Суздале, да и тот весной бежал к Пскову вместе с атаманом Просовецким.

«Таким образом, - заключает Нечволодов, - к весне 1610 года трудами князя М.В.Скопина Москва была освобождена от польско-воровских отрядов, её окружавших».

Двенадцатого марта Царь Василий Иванович и вся столица вышли навстречу победителю. Народ падал на колени перед князем Михаилом. Имя Скопина-Шуйского было у всех на устах. Герой, избавитель, кто кроме него одолеет смуту? И уже находились гадалки, прорицавшие скорое воцарение Михаила.

Василию Шуйскому это всё не нравилось. Но особенно не мог сносить похвал племяннику царский брат, Дмитрий Иванович. От брака Царя Василия с Буйносовой родились две дочери, но они скоро умерли. Так что по кончине пожилого бездетного Государя Дмитрий Шуйский мог смело рассчитывать на престолонаследие. А тут явился любимец народа Михаил. Теперь, случись что с Василием, в выборе Земского Собора можно было не сомневаться. Князь Дмитрий со своею женой Катериной ненавидели племянника. Во время въезда Михаила в Москву Дмитрий не выдержал и заскрипел зубами: «Вот идёт мой соперник!», а 23 апреля, после застолья на крестинах у князя И.М.Воротынского, Скопин-Шуйский внезапно занемог и через две недели скончался (так же, как честный Германик во времена кесаря Тиберия). «Мнози же на Москве говоряху то, - сообщает летописец, - что испортила его тетка, княгиня Катерина, князь Дмитреева Шуйскова».

Сбылось предостережение Делагарди, который видел, что затевается. Он уговаривал Михаила Васильевича покинуть Москву как можно быстрее и вести полки на Смоленск. Тогда бы Сигизмунд, возможно, и без боя снял осаду и бежал бы в Польшу от победоносного Скопина. Но видимо, тогда ещё «чашу смуты» Русь до конца не испила.

Для Царя Василия кончина племянника-героя оказалась роковой. «Его смертью, - пишет С.М.Соловьёв, - порвана была связь Русских людей с Шуйским». Недавно перешедший из воровского лагеря покаявшийся Прокопий Ляпунов первым поднял голос за свержение «боярского царя», а брат его Захар организовал дворянский заговор. Князья В.В.Галицын, Ф.И.Мстиславский и И.С.Куракин, возглавлявшие боярский круг, также решили, что лучше удалить Шуйского, а на место его призвать польского королевича Владислава. И при таких, зловещих для себя обстоятельствах, Царь Василий направил к Смоленску армию под началом своего бездарного брата Дмитрия. Ратники ненавидели этого горе-воеводу, а Сигизмунд выслал ему навстречу опытного в военном деле гетмана Жолкевского.

Старый гетман умел не только полки водить, но и владел искусством тонкой дипломатии. Он имел дар, что называется, «уживаться с людьми», и таким способом «ладил» с соперниками, чтобы потом наносить им коварные удары. Против Жолкевского Дмитрий Шуйский вёл 40000 московского войска и 8000 шведов. Под Клушино (недалеко от Гжатска) 24 июля 1610 года противники встретились. Ловким манёвром Жолкевский отсёк от растянувшихся русских колонн отряд шведских наёмников и прямо в ходе битвы вступил с ними в переговоры. Он склонил шведов к сдаче и одновременно к переходу на его сторону; после чего рассёк полки неспособного командовать князя Дмитрия, и те рассыпались на мелкие части. Войско Шуйского разбежалось по разным городам, а сам воевода-неудачник вернулся в Москву без армии, без коня и даже без сапог. Он потерял из в болотной трясине, когда убегал с поля боя. Летописец сказал о нём: «Изыде со множество воин, но со срамом возвратися».

После разгрома под Клушино рязанское ополчение вновь отошло от Царя и стало на сторону Самозванца. Вор почувствовал силу и двинулся на Москву через Медынь, Боровск и Серпухов. Недобитый Скопиным Ян Сапега тоже присоединился к царику. Коломна сдалась. Отряд, оборонявший Боровский монастырь, - тоже. Не отступил лишь воевода князь Михаил Волконский. Увидев, как воры вряваются в обитель Св. Пафнутия Боровского, князь заслонил собою двери храма и воскликнул: «Умру у гроба Пафнутия чудотворца!» И бился с врагами до тех пор, пока не пал сражённым.

Не сдался Вору и город Зарайск, где воеводою сидел доблестный князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он незадолго до того отверг предложение Прокопия Ляпунова перейти к Самозванцу и остался верен Государю. Когда же и зарайцы вздумали царику крест целовать, князь Пожарский заперся от них в Кремле, не желая знаться с изменниками. Глядя на князя, горожане усовестились и согласились присягнуть тому, «кто сядет в Москве». Сказав сие, они настолько укрепились духом, что под начальством Пожарского отразили все приступы, побили воровских людей, а затем и Коломну освободили. Вот такого героя Бог предызбрал для окончательного одоления смуты!

В Москве же в то время царил хаос. Наперегонки с Самозванцем к столице спешил гетман Жолкевский. Склонив русских воевод Елецкого и Валуева присягнуть королевичу Владиславу, если тот, став Царём, перейдёт в Православие, хитрый гетман овладел крепостью Царево-Займище. Потом он занял Можайск, Борисов, Боровск, Ржев. Бояре в этих городах также присягнули «грядущему» Владиславу, а всего к войску Жолкевского присоединилось 10000 Русских. Торопился же гетман оттого, что в Москве произошёл переворот.

17 июня 1610 года Захар Ляпунов (брат Прокопия), Феодор Хомутов, Иван Салтыков и другие заговорщики открыто потребовали свержения Шуйского. Князья Галицыны, Мстиславский и Куракин остались безучастными. Патриарх Гермоген защищал Государя перед собравшейся толпой, но вече на Красной площади постановило: «Свести Царя Василия!».

От имени народа князь Иван Михайлович Воротынский отправился во дворец и просил Шуйского оставить престол. В удел ему назначался Нижний Новгород (самый верный из городов в период «смуты»). Шуйский вынужден был согласиться. Он покинул Кремль и перешёл в свой старый боярский дом в Москве. Отставка Царя была согласована с воровскими людьми. Те обещали взаимно отречься от присяги Самозванцу. Однако обманули. После их обмана удаление Шуйского теряло смысл. Василий Иванович мог вернуться на трон. Но этого не допустили заговорщики. Ляпуновцы ворвались в дом низложенного Государя, прихватив с собою Чудовских иноков, скрутили старика и против его воли постригли в монахи. Гермоген объявил это насильственное пострижение недействительным. Только ему никто не внял.

Вор находился уже в 15 верстах от Москвы. Подобно хану басурманскому, он по пути жёг сёла и монастыри и усиливался новыми толпами жадных грабителей.

Жолкевский тоже был обременён добычей. О своём приближении он уведомил бояр, будто освободитель, идущий к ним на выручку. Ему ответили, что Москва не требует помощи от поляков, но гетман не для того спешил сюда, чтоб уступить богатейшую русскую столицу другому хищнику. Для овладения Москвой с использованием хитрости Жолкевский подходил Сигизмунду как нельзя кстати.

Старый гетман был прожжённым дипломатом. Подмётные письма его с призывами присягать королевичу Владиславу в Москве читались уже давно. Идея носилась в возухе. И сами бояре думские говорили, что лучше уж перекрестить в Православие польского принца, нежели поклониться Вору, о тайном жидовстве которого говорили почти все.

Москва тогда управлялась «Семибоярщиной» - думою из семи знатнейших князей. В число которых, наряду с Галицыным, Мстиславским, Воротынским, Трубецким, Шереметьевым и Лыковым, входил Иван Никитич Романов, брат митрополита Филарета и дядя будущего Царя Михаила Феодоровича. Несколько позже этот состав изменился, и дума пополнилась предателями. Тогда же, в момент переговоров с Жолкевским, «Семибоярщина» ещё рассматривала русских кандидатов на престол. Патриарх Гермоген выдвигал двоих: старого князя Василия Васильевича Галицына и 14-летнего сына Филаретова, Михаила Романова. После освобождения митрополита Филарета будущий Царь Михаил с матерью жили при отце в Москве. Народ стоял за его избрание. Духовенство же поддерживало кандидатуру В.В.Галицына. Только гетману Жолкевскому не нужен был ни тот, ни другой. Пользуясь бедственным положением москвичей, под угрозой воцарения Вора, гетман навязывал им своего претендента - королевича Владислава.

Чтобы усилить своё влияние, Жолкевский старался удалить от столицы Самозванца и Марину. Сначала он уговаривал их ласково: обещал Вору за отказ от притязаний на престол выпросить у короля город Гродно или Сандомир, где находился замок Мнишеков. Сапегу же гетман пытался отделить от них посулами больших наград за переход на королевскую службу. Сапега колебался и торговался, ссылаясь на своих соратников. Те не хотели оставлять Марину, надеясь на куда большие выгоды от продолжения войны. Понимая, что добыть престол ему вряд ли удастся, бродяга-самозванец уступил бы, наверно, и согласился бы на удел вместо царства, но Марина не для того покинула родовое княжество. Властолюбие доводило её до исступления. Никаких переговоров вести с нею было невозможно. Вор не смел ей перечить и тоже упорствовал перед Жолкевским. Дело дошло до военного столкновения.

Гетман, стращая бояр Самозванцем, настолько уже подобрался к Москве, что добыл там себе в подкрепление 15000 стрельцов, во главе которых князь Мстиславский (глава «Семибоярщины») выступил заодно с поляками, как подчинённый Жолкевского. Русские хотели сразу ударить по врагу. Но гетман удержал их. Он воспользовался простодушием Мстиславского, чтоб устранить Сапегу, а не для пролития польской крови. Своего он добился. Вожди договорились, выехав навстречу друг другу, и сражения не произошло. Сапега вышел из игры, после чего Жолкевскому оставалось захватить Самозванца и Марину. Те под охраной Заруцкого прятались в монастыре. Решено было напасть на них ночью, врасплох. Однако Вор имел своих лазутчиков, и они донесли ему о планах Жолкевского. Ночная операция сорвалась. В окружении казаков «царь с царицею» бежали в Калугу к своим основным силам. Заруцкий же в Калуге стал, по сути, главнокомандующим.

Угроза Самозванца отдалилась от Москвы, хотя и не исчезла совсем, но взамен её началась польская интервенция.

Устранив опасность воровского разграбления столицы, Жолкевский с видом «победителя» въехал в Москву. «Семибоярщина» закрыла глаза на эту «дружескую» оккупацию, вопреки протестам Святителя Гермогена. Поскольку решено было звать на престол королевича Владислава, то гетман согласился подписать договор на условиях московского дворянства. В грамоте, предъявленной ему, говорилось, что Русь готова присягнуть польскому королевичу, если «Владислав венчается на Царство патриархом и Православным духовенством; он обязывается блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых и не вмешиваться в церковное управление, равно не отнимать у монастырей и церквей их имений и доходов; в латинство никого не совращать и католических и иных храмов не строить; въезд жидам в Государство не разрешать; старых обычаев не менять; все бояре и чиновники будут одни только Русские; во всех государственных делах советоваться с думой боярской и земской; королю Сигизмунду тотчас же снять осаду Смоленска и вывести свои войска в Польшу; Сапегу отвести от Вора; Марине Мнишек вернуться домой и впредь Московской Государыней не именоваться».

В части «отведения Сапеги от Вора» Жолкевский обязательство выполнил. Последний вопрос не решался пока по причине бегства Марины. А вот первый, наиболее значимый для Русских, пункт договора - о крещении Владислава в Православие - и остальные, напрямую связанные с ним, вопросы, Жолкевский полагал, решит король Сигизмунд. Коварный гетман уже знал, что Сигизмунд не намерен рисковать сыном, а собирается сам сделаться Царём Московским, тем паче, что захват столицы поляками «уже состоялся». Потому Жолкевский с изысканной любезностью 17 августа 1610 года подписал договор не глядя. Да, именно не глядя, чтобы потом на следующих переговорах уже в ставке короля под Смоленском, клятвенно побожившись, отказаться от своей подписи, коль скоро он не читал грамоту. До такого изощрённого иезуитства Русские даже в клятвопреступничестве не доходили.

Дипломатия Жолкевского на этом не окончилась. Чтобы разделаться со всеми, кого он считал опасными для своих планов, гетман предпринял следующее.

Во-первых, «ради всеобщего спокойствия», он взял под стражу Царя-инока Василия Шуйского и двух его братьев, которых потом увёз с собою в Польшу и выдал там за своих пленников. Во-вторых, он убедил «Семибоярщину» направить к королю под Смоленск большое посольство. А в состав посольства гетман Жолкевский включил всех неугодных ему людей и главных соперников королевича Владислава - князя Галицына и митрополита Филарета в первую очередь. Отправить сына Филаретова, юного Михаила, в Польшу он не мог, это было бы слишком заметно. Но главное, считал гетман, следовало удалить отца, остальное устроится.

Кроме тех, от кого требовалось избавиться, Жолкевский включил в состав посольства и группу изменников. Они, по планам гетмана, должны были вернуться, согласившись на условия короля, и занять в думе освободившиеся места. Возвращение лиц, неугодных полякам, не предусматривалось. Далее, отправив посольство, Жолкевский подумал о себе. Представляя, что произойдёт в Москве, когда откроется правда (ведь отряд поляков был не так велик), опытный в политике гетман решил убраться восвояси своевременно. До своего отъезда он пытался убедить шляхту закрепиться на окраинах Москвы, чтобы в случае чего окружить Китай-город и Кремль. Но паны ответили ему: «Напрасно ваша милость считает Москву такою могущественною, как была она во время Дмитрия, а нас такими слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу... Мы теперь приехали на войну». Хищники польские хотели скорее добраться до царской казны и других сокровищ Кремля. О будущем они не думали, полагая достаточным иметь в заложниках московских вельмож. Скоро к ним прибыл Александр Гонсевский (бывший посол). Жолкевский передал ему командование, а сам уехал, что называется, «от греха подальше», и скоро предстал перед королём со своими «живыми трофеями».

Сигизмунд, раздражённый мужеством воеводы Д.Б.Шеина и других несгибаемых защитников Смоленска, пришёл ещё в большую ярость, когда увидел «пленного» Царя Василия, который не захотел ему кланяться. В иерархии государей Царь-император стоит выше короля (по сути, коронованного князя); но кроме того, Шуйский не был пленником, его вывезли из Москвы обманом, в результате измены. «Он же крепко мужественным своим разумом напоследок живота своего даде честь Московскому Государству и рече им всем: "не довлеет Московскому Царю поклонитися королю... не вашими руками взят бых, но от Московских изменников..."»

Злобу свою недалёкий король перенёс на всё Московское посольство. Прибывших в конце октября послов поселили в палатках и так держали всю зиму до Пасхи, да ещё и кормили плохо.

Патриарх Гермоген, провожая митрополита Филарета со слезами на глазах, знал, что они прощаются навсегда. Под Смоленском Филарет должен был крестить королевича Владислава и после того везти в Москву. На других условиях - никаких договоров с поляками не подписывать. Король же собирался навязать послам свою волю.

Разумеется, нашлись в посольстве и раскольники, и предатели. Их поляки, наградив, отпустили домой. Но те, без чьих подписей документы не имели силы, стояли твёрдо и выдержали все мытарства. Наконец, 26 марта, в Светлый (Пасхальный) Вторник, Сигизмунд потребовал русских послов к себе. «Поляки, - пишет А.Д.Нечволодов, - объявили послам, что они будут немедленно отправлены в Вильну, и запретил им вернуться в шатры, чтобы взять необходимые для дороги вещи. Затем их взяли под стражу и отвели по избам: Филарета Никитича посадили особо, а князей Галицына и Мезецкого и Томилу Луговского вместе». Так они провели Пасху 1611 года, и потом ещё много светлых праздников встретили в польских темницах. Вернулись же на Родину далеко не все.

На помощь Смоленску никто не шёл. Да и послать войско было некому. В Кремле засели поляки, бояре оказались в заложниках. В Калуге правил Вор, Марина Мнишек была беременна. В конце 1610 года петля вражеская, сделавшись двойною (польской в Москве и воровской в Калуге), затянулась в два узла.

Но воровской узел неожиданно лопнул. Тушинский Вор погиб.

ПОЛЬСКИЙ УЗЕЛ

Год 1610-й разрешился тем, что под Калугою, 11 декабря, произошло убийство. Самозванец царик незадолго до того приказал умертвить бывшего при нём Касимовского хана Урмамета. В отместку за единоплеменника князь Петр Урусов (крещёный татарин) пригласил царика на охоту и в лесу убил его. Голову Самозванца, в доказательство свершившегося, татары отослали в Москву, а сами помчались в Крым.

С Мариной Мнишек случилась истерика. В ярости она рвала на себе волосы и бегала среди войска, призывая всех к лютой мести. Заруцкий с казаками изрубили татарский отряд в 200 человек, но беглецов Урусова догнать уже не могли.

После смерти Вора, пишет С.М.Соловьёв, «лучшие люди, которые соглашались признать Царём Владислава из страха покориться "казацкому царю", теперь освобождались от этого страха». Отныне действия против поляков никого ни с кем не связывали. «Тушинцев» как таковых не стало. Правда, в Ивангороде объявился ещё один «казацкий царь», Вор Сидорка, который потом засел во Пскове. Но сей смутотворец не был так опасен для Москвы, как прежний «Тушинский вор». Да ещё у Марины родился сын (не исключено, что сын Заруцкого), и назвали его Иваном. Однако в историю сей младенец вошёл под именем «Маринкина ворёнка». Сама она с того момента открыто сошлась с атаманом Заруцким, и тот объявил «Ворёнка» наследником Московского престола.

Силы воровских войск с тех пор перегруппировались. «Старое казачество» донское ушло от Заруцкого в ополчение князя Д.Т.Трубецкого, а «новые казаки», из беглых крестьян и разбойных шаек, остались и провозгласили «своим царём» Ворёнка. Прокопий Ляпунов, более не связанный присягою, оставил воровской лагерь и двинул рязанские дружины на поляков, занявших Москву. Честный князь Дмитрий Пожарский присоединил свою рать к ополчению Ляпунова.

Ляхи в Москве после отправки под Смоленск «Большого посольства» и с уходом гетмана Жолкевского перестали стесняться. Заняв Китай-город и Кремль, они объявили о «раскрытии заговора» и более не церемонились с боярами. Теперь вся столичная знать, кроме явных изменников, сделались заложниками интервентов. По кремлёвским стенам расхаживали шведские наёмники (изменившие Шуйскому под Клушино), а князья И.М.Воротынский, А.Ф.Засекин, А.В.Галицын (брат Василия Васильевича, захваченного ляхами вместе с Филаретом) сидели под арестом. Остальные бояре были не в лучшем положении. Гонсевский же их именем издавал приказы. А предатели Михайло Салтыков, князь Василий Масальский, Иван Грамотин стали советниками польского начальника. Особенно усердствовал перед оккупантами торговый мужик Федька Андронов. Его приставили к царской казне. Знатный М.Салтыков завидовал возвышению «смерда», и оба строчили друг на друга доносы. Ян Сапега передавал доносы королю. По мнению историка С.Ф.Платонова, Сигизмунду «оставалось сделать всего один шаг, чтобы объявить себя, вместо сына, Московским Царём: надо было только образовать в Москве покорный себе "совет всея Земли", который его бы избрал на Царство».

«К счастью, однако, - пишет А.Д.Нечволодов, - до этого дело не дошло. Жители Москвы становились всё более и более недовольными». Патриарх Гермоген находился в оппозиции к «Семибоярщине». Извещённый тайной грамотой митрополита Филарета, он знал, что затевает Сигизмунд. И знал об этом ещё в октябре-ноябре 1610 года. Когда пришло известие о смерти Вора, Святитель выступил открыто. Он велегласно обличил ляхов и начал рассылать по городам грамоты, где сообщалось об измене короля; разрешил от присяги всех, кто успел дать клятву королевичу Владиславу. А далее, всех разрешённых патриарх призывал ради спасения Отечества «на кровь дерзнути», чтобы «собравься все в збор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».

Из земских дворян, как уже говорилось, на глас патриарха первыми откликнулись рязанцы во главе с Прокопием Ляпуновым и князь Дмитрий Пожарский. В январе 1611 г. рать Прокопия подошла к Москве. Поддержку Ляпунову выразили нижегородцы, ни разу за время смуты не запятнавшие себя изменой, и жители Ярославля. Нижегородские ходоки - боярский сын Роман Пахомов и посадский Родион Мосеев - бесстрашно, минуя польские кордоны, проносили послания Гермогена и доставляли ему почту со всех концов поднимавшейся на борьбу России.

Изменники же донесли королю Жигимонту (Сигизмунду) и с его санкции произвели насилие над Святителем. Они разграбили патриарший двор, отняли у Гермогена всех дьяков, подьячих и дворовых людей, а самого его заключили в Кремле, где он томился, по словам летописца, «аки птица в заклепе». Только этим враги ничего не достигли. Послания патриарха разлетались по стране. Иноки Троице-Сергиевой Лавры размножали их и добавляли к тому собственные призывы. Города уже сами сносились друг с другом, а слух о насилиях, чинимых патриарху-страстотерпцу, вызывал всенародное негодование. Движение против ляхов началось повсюду.

Между тем, пока собиралось земское ополчение, казаки уже сели на коней и примчались к Москве вслед за Ляпуновым и Пожарским. Трубецкой и Заруцкий командовали разными ратями и дальние интересы имели различные, но в силу традиции казачества они одинаково недружелюбно относились к «земцам». Ляпунов же принимал всех, кто готов был сражаться за Русь. Он надеялся, что чувства людей Православных в казацкой массе возобладают над корыстной разбойничьей психологией. Отчасти его надежды оправдались в отношении «старых донцов» Трубецкого. Но что касалось самого князя-атамана, а тем паче Заруцкого с его «новыми» из беглых, то здесь Прокопий глубоко ошибся. И в итоге дружба с казаками погубила его.

Ляпунов провозглашал прощение всем, кто прежде бежал от своих господ-помещиков, а тем, кто особо отличится в битве за Москву, он обещал в награду собственные поместья, каковыми князья в прошлом жаловали своих дружинников. Заруцкому требовалось возвести на трон «Маринкина ворёнка». Ляпунов согласился и на это. Тогда к ополчению примкнул Ян Сапега.

По описанию Валишевского, Сапега был одним «из самых блестящих польских аристократов того времени, воспитанник итальянских школ и ученик лучших полководцев своей страны». Однако, став разбойником на Руси, Сапега сделался беспробудным пьяницей и, как следствие, неудачником. Он 16 месяцев безуспешно осаждал Троицкую Лавру, дважды был разбит Скопиным-Шуйским, изменял и королю, и Тушинскому вору, и теперь, не зная куда приткнуться, собрался воевать против «своих», ради всё той же корысти. Впрочем, повоевал он недолго. Не прошло и месяца, как Сапега переметнулся обратно на сторону ляхов и ушёл под Кострому агитировать Русских за королевича Владислава. А те поляки, что засели в Москве, «начаша говорити бояром, чтобы писати х королю и послати... чтоб дал сына своего на государство... а к митрополиту Филарету писати и к бояром [членам большого посольства], чтоб били челом королю... всем покладыватца на его королевскую волю, как ему угодно... крест целовати королю самому; а к Прокопию [Ляпунову] послати, чтобы он к Москве не збирался».

Малодушные бояре, подписав сию грамоту, «поидоша к патриарху Ермогену и возвестиша ему все, чтобы ему к той грамоте рука приложити... а к Прокопию о том послати».

Святой патриарх Гермоген с возмущением отверг грамоту изменников. Послы русские под Смоленском стояли твёрдо, не уступая Сигизмунду. За это, мы знаем, их отправили в польский плен, а Святителя Гермогена заточили в Кремле. Лишь 17 марта (ещё до пленения послов) Гонсевский позволил Святителю выйти к народу. Это было Вербное Воскресение. Патриарх, по подобию Входа Господня в Иерусалим, в сей день обычно совершал шествие на осляти, и вся Москва собиралась вокруг Первосвятителя. Поляки, предвидя скорое вторжение ополченцев, решили перебить как можно больше москвичей и для этого хотели использовать святой праздник. Народ или узнал, или духом почувствовал опасность, только на улицы почти никто не вышел.

Раздосадованный вор Михайло Салтыков кричал полякам: «Нынче был случай и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить». Предатель, очевидно, проведал, что в Страстной Вторник, действительно, Ляпунов задумал нападение. Он тайно запустил в посады переодетых стрельцов, а на окраинах Москвы незаметно собрались ратные люди Пожарского, Бутурлина и Колтовского.

Поляки в означенный день потащили пушки на стены Кремля и пытались использовать русских извозчиков.

Те отказались. Пошла брань. Заслышав крики, немецкие наёмники (шведы) выбежали на площадь и начали избивать народ. В Китай-городе было иссечено 7000 москвичей. В бой тотчас же ввязались переодетые ратники Ляпунова. Князь Дмитрий Пожарский побил ляхов на Сретенке, вогнал их в Китай-город и закрепился на Лубянке. Иван Матвеев Бутурлин утвердился в Яузских воротах, Иван Колтовский - в Замоскворечьи. И опять на помощь врагу пришёл иуда Салтыков. Он закричал: «Огня, огня! Жги домы!» и «первой нача двор жечь свой».

Ветер погнал огонь на Белый город. Кремль и Китай, занятые поляками, остались целы. На другой день, в Страстную Среду, ляхам удалось поджечь Замоскворечье. Жгли город 2000 наёмных шведов. В огне гибли женщины, дети, старики. А враг изо всех пушек умножал народные жертвы.

Великая столица, фарисейски сожалел Жолкевский в своих записках, «сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые оценить нельзя. Изобилен и богат этот город, занимавший обширное пространство... ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон... не могут равняться сему городу». В сравнениях столиц подлый гетман был прав, но не в том, что Москва «сгорела». Пожары в ней случались не раз, и пожары превеликие. Однако наш Третий Рим стоит, и «четвёртому не быти», - гласит пророчество Филофеево. Как сама Русь - в подобие Христова Воскресения, так и Москва возродилась тогда из пепла. И знаменательно, что тот пожар бушевал в Страстную седмицу, а с наступлением Пасхи русская рать одолела врага.

Всю среду ляхи бились на Лубянке с отрядами князя Пожарского. Дмитрий Михайлович не отступил, пока не упал на землю израненный, и был отвезён своими в Троице-Сергиеву Лавру. Эти раны вывели его из строя почти на год, после чего он возглавил уже Нижегородское ополчение.

В Великий Четверток пожар возобновился. Выгорело почти всё, что окружало Китай-город. Страдания жителей, оставшихся без крова, усугубил сильный мороз. Но уже в Страстную Пятницу на помощь Ляпунову подошёл атаман Просовецкий с 15000 казаков. Гонсевский выслал против него пана Струся. Завязался бой, но очень вялый. Противники обстреляли друг друга и разъехались. Струсь укрылся за стенами Белого города, а Просовецкий не стал его атаковать.

После Пасхи, в понедельник Святой седмицы (25 марта) всё 100-тысячное русское ополчение (включая всех казаков) расположилось у Симонова монастыря, и началась большая битва. Поляков вогнали в центр и заперли. К 6 апреля большая часть башен Белого города была занята ополченцами, а к июню враг был обложен в Китай-городе, словно медведь в берлоге. Ввиду неприступности крепостных стен штурмовать центр Москвы Ляпунов не стал, но снабжения ляхи лишились. Уже с апреля месяца король начал получать от них жалобы: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и Кремле в осаде, ворота все поотняты, пить и есть нечего».

Сигизмунд бесился. Рать его в Москве голодала в осаде; послы русские, несмотря на все угрозы, ничего не подписали и пошли в неволю, не отступив от своих слов; Царь Василий Шуйский королю не поклонился; а смоляне уже 20-й месяц отражали все приступы поляков.

Из 70000 жителей Смоленска в живых остались не более 8000, свирепствовала цинга. Однако город стоял. И стоял бы ещё, если бы не предательство некоего А.Дедешина, указавшего врагам слабое место в стене. Совокупным огнём всей артиллерии поляки сумели проломить это место и ворвались в город. Воевода Шеин бился до последнего, запершись в одной из башен, но всё же был взят в плен и в оковах отправлен в Литву. Доблестный архиепископ Смоленский Сергий тоже оказался польским узником. Он скончался в заточении, разделив судьбу Царя Василия. Сам же древний город Смоленск перешёл в руки ляхов на целых 42 года, пока в 1654-м не был возвращён России, уже навечно.

По поводу взятия Смоленска Сигизмунд справил в Варшаве позорный триумф. Подобно древнеримскому императору, он ехал по городу, правда не в колеснице, а верхом (так тоже бывало), а вслед за ним на повозке Жолкевский вёз несчастного Шуйского с двумя братьями, словно пленённую на поле боя Царскую семью. В этом бессовестном спектакле не хватало только захваченных подлостью русских послов: В.В.Галицына, митрополита Филарета и других узников Сигизмундовых. Канцлер Лев Сапега держал высокопарную речь, восхваляя «подвиги и мудрость» глуповатого короля, а паны вельможные хихикали в усы. Ведь они-то своего монарха в грош не ставили. Да и было за что.

Взяв Смоленск, Сигизмунд не воспользовался плодами столь трудно добытой победы: уехал в Варшаву справлять балы и бросил дело завоевания России. В Москве же в это время поляки голодали и ни на что не могли влиять. Правительству бояр, оставшихся в Кремле, страна не подчинялась.

Ляпунов из ополченцев своих учредил «совет всея Земли». В состав «совета» вошли служилые люди (дворяне), посадские и казаки. Для ведения дел учредили Приказы: Поместный, Разрядный, Разбойный, Земский и другие. Во главу «совета» 30 июня 1611 года избрали триумвират: П.Ляпунова, Д.Трубецкого, И.Заруцкого. Одного - радевшего о судьбе Отечества, и двоих - корыстолюбцев, не скрывавших почти ни своей воровской сути, ни явной неприязни к Прокопию Ляпунову.

По приговору «совета» Заруцкий должен был расстаться с большинством поместий, захваченных им с «позволения» Тушинского самозванца и «царицы» Марины. Но ещё более огорчился атаман, когда узнал, что ополченцы не желают иметь царём Маринкина сына, «Воренка Калужсково... а Маринка в те поры была в Коломне».

Отказавшись от кандидатуры польского королевича Владислава, «начальные люди» стали думать, «чтобы им избрати на Московское государство государя, и придумаша послати в немцы...» Решили пригласить шведского принца Филиппа, сына Карлова, - врага Польши. Но потом, в ходе дальнейших событий, этот вопрос отпал сам собою.

Разногласия в триумвирате обострились до предела. Подписав приговор «всея Земли», Трубецкой и Заруцкий не желали исполнять его и «с тое же поры начаша над Прокопием думати, как бы ево убити». И действительно, злодеи завели интригу, да ещё и с поляками заодно. Подлый пан Гонсевский написал грамоту, подделав подпись Ляпунова, и её подбросили казакам. В грамоте той, в частности, говорилось: «Где поймают казака - бить и топить, а когда Бог даст Государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим». Можно представить, какой взрыв негодования произвёл сей «документ» в казачьих таборах. Ляпунова вызвали на круг. Он пытался оправдаться: «Рука похожа на мою, только я не писывал». «Казаки же ему не терпяше, - говорит летописец, - по повелению своих начальников ево убиша».

Так 22 июля 1611 года, изрубленный казацкими саблями, пал зачинатель освободительного движения Прокопий Петрович Ляпунов. Его смерть обернулась большой бедой. Ополчение стало распадаться. Исчезло и правительство, начавшее было действовать. Власть опять разделилась между осаждёнными ляхами и казацкими атаманами, один из которых (князь Д.Т.Трубецкой), похоже, тайно сотрудничал с Гонсевским на предмет воцарения королевича Владислава. И в том же июле шведы захватили Новгород. Их полководцу Якобу Делагарди помогли разногласия русских воевод - Ивана Одоевского и Василия Бутурлина. Предатель по имени Иван Шваль ввёл врага ночью через Чудиновские ворота. Немногие герои, вступившие в бой, отдали жизни свои, но не смогли сдержать внезапного натиска шведов. По наспех заключённому договору Новгород Великий стал «владением» Карла IX, а Псков отделился от Московии ещё раньше. Там, как уже говорилось, правил Вор Сидорка (тоже Лжедмитрий). Он начал свой путь в Ивангороде, и потом все казаки Псковской области признали его «царём». Сидорке целовали крест, а литовский гетман Ходкевич ушёл из-под Пскова ни с чем.

К Москве же тем временем вернулся Ян Сапега. Он нанёс поражения казацкой рати, прорвался к центру столицы и снабдил голодавших поляков Гонсевского. Самому Сапеге это стоило жизни (сбылось пророчество Преподобного Иринарха). По прибытии в Москву Сапега заболел и 4 сентября умер в Кремле. Через 22 дня подошёл гетман Ходкевич. Две тысячи его солдат, изнурённых долгим пребыванием в Литве и безуспешным шестинедельным стоянием у стен Псково-Печерского монастыря, мало чего стоили. Кормить их в Москве было нечем. И поляки, хотя не чтили и Гонсевского, но Ходкевичу дали понять в самой грубой форме, что гетмана-литовца здесь не примут. С наступлением осенних холодов Ходкевич отступил к Рогачёвскому монастырю (в 20 верстах от Ржева). За ним ушла и часть «сапежников» (солдат умершего Сапеги). Бояре же из Кремля послали «новое посольство» к Сигизмунду.

Бедствия Отчизны нарастали. Вслед за Новгородом шведы взяли Ям, Ивангород, Копорье, Ладогу, Руссу, Гдов, Тихвин, Орешек. Кроме Псковского вора Сидорки, в Астрахани объявился ещё один самозванец, «царь Дмитрий», которого признало всё Поволжье. Наступила кульминация лихолетья.

Казалось, погибло всё. На людей надежды уже не было. Но надежда на Господа Бога никогда не угасала в сердцах Православных. Монастырским старцам являлись видения, одно другого чудеснее. Среди прочих, некоей Меланье, во граде Владимире, предстала дивная Жена «во свете несотворенном» и возвестила, чтобы люди постились, молились слёзно Спасителю и Царице Небесной. Час избавления близился, только требовалось общее покаяние.

Избрав, седмицу, подходящую для всех (в результате сообщения меж городами), Русские люди единовременно исполнили пост покаянный: «постилися три дни в понедельник, во вторник и в среду ничего не ели, ни пили, в четверг и пятницу сухо ели», а в субботу и воскресный день приступили к исповеди и причастию.

Примеры духовных подвигов русским людям подавали их современники, пострадавшие за Христа в лихолетье «смуты».

Кроме узников несгибаемых - Святого патриарха Гермогена, митрополита Филарета (с послами московскими), мученика Сергия (Святителя Смоленского), известность и любовь народную стяжали: Феоктист, архиепископ Тверской, удерживавший паству в верности Царю, и за это умученный поляками; Иосиф, владыка Коломенский, которого вор Лисовский приковал к пушке; сожжённый шведами Исидор, митрополит Новгородский. Преподобный Галактион Вологодский (сын князя Ивана Бельского) подвизался до того, что приковал себя к стене, чтоб не ложиться спать. Он предсказал разорение Вологды, и поляки его забили. Преподобный Евфросин Прозорливый из Устюжны не открыл ляхам, где спрятаны сокровища монастыря, и был убит. Наконец, затворник Иринарх, предсказавший Сапеге, что тот не выйдет из России живым.

Преподобного Иринарха ляхи боялись и обходили его келью стороной. Этот Святой подвизался в Ростовском Борисоглебском монастыре. Во спасение Отечества от супостатов он обвил себя цепью из медных крестов, которые нёс ему народ, и так молился денно и нощно. В 1611 году его цепь-верига из 142 крестов достигла в длину 9 сажен (около 15 метров) и весила 10 пудов, в старых мерах. Так вот, одним из крестов своих Святой Иринарх благословил на победу героев Козьму Минина и Дмитрия Пожарского. Благословение сие историки справедливо сравнивают с благословением Святого Сергия Радонежского, преподанным Димитрию Донскому перед Куликовской битвой.

После архимандрита Иоасафа, выдержавшего вместе с братией осаду Троице-Сергиевой Лавры, новым настоятелем обители стал архимандрит Дионисий. Он устроил в Лавре госпиталь для ратных людей, осаждавших Москву, занятую ляхами, и все средства монастырские пожертвовал для победы. «Дом Святой Троицы не запустеет, - повторял блаженный старец со слезами, - станем молиться Богу, чтобы дал нам разум». В келии архимандрита иноки писали грамоты и рассылали их по городам, призывая всех к очищению Русской Земли. Монастырские работники, и с ними женщины, приходившие помогать, собирали раненых по окрестностям Москвы, везли их в обитель, лечили, кормили, шили бельё живым и саваны умершим. Вокруг монастыря строили лазаретные избы. А те, кто был ловок и скор на ногу, пробирались даже в Кремль к томившемуся в застенке патриарху.

Святитель Гермоген не молчал. Его послания, проклятия врагам и благословения подвизавшимся за Святую Русь читала вся страна. Читал их и Земский староста, Нижегородский купец, Козьма Минин Сухорук, которому в августе 1611 года в тонком видении явился Святой Сергий Радонежский и повелел: «Казну собирать, ратных людей наделять ею и с ними идти на очищение Московского Государства». Сердце Козьмы Минина загорелось рвением совершить великий подвиг. Оскорбление Отечества общественным злом, насилием иноземцев и собственных воров глубоко задело душу Козьмы Минина. И он кликнул свой знаменитый клич, «что если, - как пишет историк И.Е.Забелин, - помогать Отечеству, то не пожалеть ни жизни, и ничего; не то, что думать о каком захвате или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать всё своё, жён, детей, дворы, именье продавать, закладывать, да бить челом, чтобы кто вступился за истинную Православную веру и взял бы на себя воеводство».

Этот клич по молитвам угодников Божиих, по чувству, глубоко сокровенно хранимому в Русских сердцах, вдруг неожиданно возымел силу и произвёл тот нравственный гражданский поворот общества, который вывел всех на прямой путь.

Нижегородцы по призыву Минина под звон колоколов сошлись в Кремле над Волгой и Окой и порешили миром: с каждого отдать на святое дело по пятой и даже по третьей части доходов, чтоб обеспечить содержание рати. Добровольцы же взялись за оружие. А воеводою постановили звать бескорыстного и мужеством доблестного князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Очистить Русь, разрубить «польский узел» Господь предназначил ему, князю Пожарскому, вместе с благочестным Козьмою Мининым, поставив их во главе ополчения не запятнавших себя изменою нижегородцев.

ВРЕМЯ ОЧИЩЕНИЯ

Раненый в боях споляками на Пасху 1611 года, князь Дмитрий Пожарский лечился в своей вотчине, в сельце Мугреево Суздальского уезда. Было ему около 35 лет от роду. За пламенную веру в Бога и прямоту характера его невзлюбил ещё Борис Годунов. Во время «смуты» Дмитрий Михайлович показал себя беззаветно преданным Царю и Отечеству. Судя по его подписям на документах, он не шибко был грамотен, по в простоте души своей русской он смолоду берёг честь княжеского рода Пожарских.

От нижегородцев к нему пришли: архимандрит Печерский Феодосий, дворянин Ждан Болотин, «да из всех чинов лучшие люди». Стать воеводою князь Дмитрий согласился, но тотчас же заявил, что войсковой казною он заведовать не будет. Воры (Трубецкой, Заруцкий), наоборот, стремились именно к владению казной, жаждали личной наживы, потому и служили то одному самозванцу, то другому. Могли бы и польскому королю присягнуть. От того их действия под Москвою в лучшем случае не приносили пользы, а по большей части оборачивались злом. Пожарский знал об этом, и с самого начала командования Нижегородским ополчением постановил: «с казаками дел не имети», за исключением крайней необходимости. Казной же заведовать он поручил Минину, которому доверял народ, и с той поры их войско стало зваться ратью Минина и Пожарского.

В Нижний Новгород князь Дмитрий Михайлович приехал в конце октября; он был принят горожанами с большой честью и тут же начал составлять временное правительство России, чтобзаменить им думу бояр-изменников, служивших ляхам, засевшим в Москве. Ополченцев на время военной кампании он обеспечил жалованием от 30 до 50 рублей в год (по тем временам деньги немалые). Затем он стал сноситься с Поморскими, Заволжскими, Понизовскими городами, обсуждая в письмах, кроме дел военных, вопросы о выборах людей для «Земского Совету», чтобы потом избрать Московского Царя. При этом он всех предостерегал от сближения с казацкими атаманами: «Однолично быть вам с нами в одном совете и ратным людем на Польских и Литовских людей итти вместе, чтобы казаки попрежнему Низовой рати, своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили». И все, кому дороги были Святая Вера, Отечество, Земский порядок, откликались на призыв Пожарского. «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украинных городов многия люди». Из понизовских городов первою откликнулась Казань, и образ Казанской Божией Матери стал чудотворным знаменем освободителей Москвы, так же, как Донская икона для участников Куликовской битвы.

«Понизовскими» назывались те города, что располагались по течению Волги вниз от Нижнего Новгорода, а те, что были вверх от Костромы, звались «Заволжскими». Так вот, в Заволжских землях, в Ярославле прежде всего, активно действовали эмиссары «Семибоярщины». Они тоже призывали не сноситься с казаками, но при этом агитировали за присягу королевичу Владиславу. Казаки же, стремясь унять посланцев боярских и одновременно не пустить в Заволжье людей Пожарского, послали туда атамана Просовецкого. Узнав о том, князь Дмитрий Михайлович переменил первоначальный план похода. Прежде чем двинуть рати через Суздаль на Москву, он направил передовой отряд своего родича, Лопаты-Пожарского, к Ярославлю, и тот занял город до подхода Просовецкого в марте 1612 года. Лёд на реках ещё стоял, зимние дороги не размокли. По правому берегу Волги Пожарский занял Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому. Из Костромы он послал отряд в Суздаль, чтобы казаки «Просовецкие Суздалю никакие пакости не зделали». Первого апреля он был уже в Ярославле, где остановился надолго. «Надо было, - пишет А.Д.Нечволодов, - окончательно образовать свою рать, определить отношения с казаками и, наконец, создать прочную правительственную власть над всем Государством».

Троицкий игумен Дионисий уведомил Пожарского и Минина о «новом воровстве» казаков под Москвою. В их полках Заруцкий с Трубецким учинили «крестное целование» Псковскому вору Сидорке - Лжедмитрию Третьему или десятому в легионе самозванцев. И вместе с тем, Дионисий, скорбя, сообщил о кончине Священномученика патриарха Гермогена, «твердого адаманта и непоколебимого столпа» Православной веры. Летописец говорит, что поляки и бояре, узнав о Нижегородском ополчении, всполошились и стали требовать от патриарха грамоты к Пожарскому, чтоб он своей духовной властью запретил князю собирать войско под страхом святительского проклятия. Но исповедник Гермоген им в ответ изрёк: «Да будет те благословени, которые идут на очищение Московского государства; а вы окаянные Московские изменники, будете прокляты». И за это враги «начаша морити его гладом и умориша его гладною смертию, и предаст свою праведную душу в руце Божии в лето 7120 (1612) году, месяца февраля в 17 день [ровно через год после пожара на Страстной], и погребен бысть на Москве в монастыре Чуда Архистратига Михаила». По одному из польских источников, Священномученик Гермоген был удушен злодеями.

Узнав о Московских событиях, Земский Совет Минина и Пожарского издал 7 апреля грамоту «О всеобщем ополчении городов на защиту Отечества». В этой грамоте, в частности, говорилось, что «старые же заводчики великому злу, атаманы и казаки, которые служили в Тушине лжеименитому царю, умысля своим воровством с их начальником, с Иваном Заруцким... Прокофья Ляпунова убили, и учали совершати вся злая по своему казацкому воровскому обычаю... целовали крест на том, что без совету [Вору], который ныне во Пскове, и Марине и сыну ее не служити; ныне же, позабыв... целовали крест вору Сидорку, именуя его бывшим своим царем... Как сатана омрачи очи их!»

Сей грамотой Пожарский тщился образумить прежде всего самих казаков, но те не понимали добрых слов. Когда же в разных городах (в Ярославле в первую очередь) к их отрядам применили силу, тогда многие казаки от воровства отстали и примкнули к ополчению.

Между тем в Новгороде князь Одоевский и Якоб Делагарди объявили Татищеву, что ожидают прибытия брата нового короля Швеции, Густава-Адольфа. Карл IX умер. А брат Густава-Адольфа был ни кто иной, как королевич Карл-Филипп, изъявивший, как мы помним, желание перейти в Православие и сделаться Русским Царём. Сами ведь приглашали. Степан Татищев (посол Пожарского) по возвращении доложил: «В Нове городе добра нечево ждати».

Зато Трубецкой с Заруцким 6 июня прислали в Ярославль повинную грамоту. Они каялись, «что своровали, целовав крест Сидорке Псковскому... а теперь они сыскали, что это прямой вор и отстали от него». И хотя всем было ясно, что пройдохи лгут из хитрости, всё-таки это была победа. Под Москвою конных казаков, умелых, закалённых в боях, было больше едва ли не вдвое, чем пеших воинов Пожарского. Безусловно, дух Нижегородского ополчения стоил куда дороже, но подчинённость казацких масс на тот момент имела решающее значение.

В конце июля прибыло посольство из Новгорода с предложением, чтобы «быти Московскому государству в соединении вместе с Ноугородским... и быти б под одним государем», то есть под Карлом-Филиппом. Князь Дмитрий Михайлович пристыдил сих посланцев самозванного «царства Ноугородского», рассказал им историю всех измен последнего времени и закончил словами: «Государя не нашей Православной веры... не хотим». Оболенский с послами новгородскими расчувствовались пламенной речью Пожарского, выразили единодушную приверженность Православию и решили: «В Швецию послов не слать, но чтобы не разрывать с ними [щведами], отписать Якобу Делагарди, пусть, мол, Филипп сначала крестится в веру греческую, а там и о престоле разговор будет». Так это дело и заглохло, а Минин с Пожарским получили хорошую поддержку. Теперь с северо-запада никто не угрожал. Новгородцы замирились, казаки отпали от Сидорки Псковского, и можно было приступать к освобождению Москвы.

В Ярославле, разумеется, не обошлось без заговора. Заруцкий с Трубецким послали опытных злодеев «Обреска» да «Степанка» с заданием «како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михайловича Пожарсково». При большом скоплении народа убийцы нанесли удар, но промахнулись. Бог сохранил Заступника Отечества. Рану получил другой человек, да и то не опасную. Пожарский же пойманных злодеев помиловал, восхитив своим великодушием даже врагов.

А к Москве тем временем подходил Ходкевич. Ждать, оставаясь в стороне, было уже нельзя. Гетман шёл на прорыв, чтобы соединиться с осаждёнными в Кремле поляками. 27 июля Пожарский выступил из Ярославля во главе ополчения городов. Отойдя на 29 вёрст, он отпустил основную рать под начальством Минина и князя Хованского, а сам, взяв малую дружину, отправился в Суздаль. Там, в Спасо-Евфимьевской обители он, по обычаю русскому, помолился у гробов своих предков и далее поспешил в Троице-Сергиеву Лавру. «По всем данным, - пишет А.Д.Нечволодов, - именно в это время, он [князь Пожарский] и Козьма Минин получили благословение [Ростовского] Борисоглебского затворника Преподобного Иринарха, вручившего им для укрепления Нижегородского ополчения и одоления врагов свой медный поклонный крест».

Заслышав о приближении Пожарского, Заруцкий заявил, что не желает иметь дело с Земщиной, и побежал. «И пришед на Коломну, Маринку взяша и с Воренком, с ее сыном, и Коломну град выграбиша». Трубецкой же остался под Москвою, но тоже далеко не в дружественном расположении к Минину и Пожарскому.

Ходкевич был уже близко, и Князь Дмитрий Михайлович решил, не дожидаясь договора с казаками, идти наперерез гетману, чтобы прикрыть столицу с запада. 19 августа ополчение подошло к Москве, а 20-го Пожарский занял Арбатские ворота. Трубецкой звал его стать рядом с ним у Яузских ворот, но князь Дмитрий и Козьма Минин держались мнения - «вместе с казаками не стаивати». Тогда, говорит летописец, «Трубецкой и казаки начаша на князь Дмитрея... и на Кузьму и на ратных людей нелюбовь держати за то, что к ним в таборы не пошли».

«С какой целью, - задаётся вопросом И.Е.Забелин, - Трубецкой звал ополчение стоять в своих таборах у Яузских ворот, с восточной стороны, когда всем было известно, что Ходкевич идёт с запасами по Можайской дороге с запада, и следовательно, легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы. Ясно, что здесь крылась измена... Видимо, Трубецкой всё ещё думал о королевиче и короле и вовсе не думал очищать Государство от поляков».

После всего сказанного можно не останавливаться на перепетиях дальнейших событий и жертвах, понесённых честным ополчением по вине Трубецкого и его атаманов - то смело мчавшихся на врага, то изменнически уклонявшихся от сражения, когда ополченцам требовалась их поддержка. Иногда же простые казаки (люди русские), видя лукавство своих начальников, не выдерживали и массами бросались на подмогу братьям. В итоге двухмесячных осенних боёв Ходкевич был отброшен от Москвы. Гонсевский бежал намного раньше, оставив гарнизон на пана Струся. Храбрый Струсь держался в Китай-городе до последней возможности. Но силы поляков уже истощились.

Трубецкой препирался с Пожарским о чести, требовал добычи для своих людей. Князь Дмитрий Михайлович не торговался. Он исполнял обет, данный всеми, кто отозвался на клич Минина, и для себя ничего не желал. Он сознавал свою силу, заключённую в благодати Божией, и это обращало его скромность в подлинное величие. Такими же, осенёнными благодатью, в большинстве являлись и его ратники. Казаки чувствовали силу духа «земцев» и постепенно покорялись ей.

Дни супостатов были сочтены. Голодные ляхи в Китай-городе, как потом обнаружилось, поели всех собак и кошек, после чего дошли до людоедства. Казаки избавили их от этой крайности греха и 22 октября (то есть 4 ноября по новому стилю) взяли Китай-город. В Кремле интервенты продержались ещё месяц. Но в тот день (22 октября), ввиду крайней нужды они выпустили из плена жён боярских и малых детей.

На боярынях было много мехов и драгоценностей. Паны польские не унизились до грабежа женщин. Зато казаки с жадностью взирали на изнурённых, голодных боярских жён. Князю Дмитрию и Козьме Минину стоило больших трудов не допустить грабежа страдалиц, освобождённых из неволи. «Князь Дмитрий же... прият жены их честно проводи... Казаки же все за то князь Дмитрея хотеша убити, что грабить не дал боярынь».

Во второй половине ноября «литовские ж люди, видя свое неизможение и глад великий, и град Кремль здавати начаша». После сдачи Кремля на свободу вышли все узники, и среди них совершенно больные князья Ф.И.Мстиславский и И.Н.Романов, искалеченный ещё в застенках Годунова. Вместе с Иваном Никитичем вышел его племянник, будущий Царь Михаил Феодорович. Вышла и матушка, инокиня Марфа, не пожелавшая расстаться с сыном, когда выпускали остальных боярынь. Не хватало лишь отца. Митрополит Филарет оставался в польском плену.

После освобождения мать и сын Романовы уехали в Кострому, в свои вотчины и в милый их сердцу Ипатьевский монастырь, где провели затем четыре месяца. Там, в Ипатьевском монастыре, они молились чудотворному образу Богородицы Феодоровской. Этой иконою 14 марта 1613 года архиепископ Феодосий благословил юного Михаила идти царствовать в Первопрестольную. А в самой Москве на следующий день после сдачи поляков произошло знаменательное событие.

27 ноября 1612 года от церкви Иоанна Милостивого на Арбате крестным ходом двинулось ополчение городов. Навстречу ему, от Казанского храма, что за Покровскими воротами, вышел крестный ход казаков. Когда обе процессии, в окружении тысяч москвичей, сошлись на Красной площади, и доблестный Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен у чудотворной Казанской иконы, тогда из Спасских ворот Кремля духовенство вынесло образ Богоматери Владимирской, увидеть который многие уже не чаяли.

Рыдания и ликующие крики огласили Красную площадь. Так состоялась историческая встреча двух величайших святынь нашей Отчизны: Владимирской иконы, освящающей центр Державы Православия, и «Заступницы Усердной» - образа, который со дня обретения своего в Казани хранит наш восточный рубеж.

Напомним, что север и юг Святой Руси пребывают под покровом Божией Матери, явленном в образах, соответственно, Тихвинской и Иверской икон. С запада же Россию заступает Смоленская Одигитрия (Путеводительница).

Казанский образ, наряду с Донской иконой (знаменем победы в Куликовской битве) и с Феодоровской - святынею Царского дома Романовых, особо почитается Православным Русским воинством. А в память очищения Москвы от поляков 22 октября (4 ноября), когда был взят Китай-город, установлен второй церковный праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы.

ОСвобождённая Москва ликовала. Но не было среди участников тех торжеств Святого патриарха Гермогена, автора знаменитого тропаря и службы Казанской иконе; не было Скопина-Шуйского и других героев, отдавших жизни свои за Отечество, за избавление Москвы от супостатов.

Сдавшихся поляков заключили, чтоб затем обменять на Русских, томившихся в польском плену. Высокородный князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, оказавшись в Кремле, тотчас занял дворец Годунова и там барствовал, распустив своих казаков по городу. Те, получив добычу, ударились в гульбу. Пожарский же и Минин из своих ополченцев организовали стражу и поддерживали в Москве порядок, чтобы не было ни грабежей, ни мародёрства. Сами они скромно поселились на Арбате, в Воздвиженском монастыре, и там, вместе с Земскими людьми, занялись подготовкой Собора для избрания Царя и устройства Государства.

Казаки быстро спустили свою добычу и начали бунтовать. Им раздали ещё кое-что, они прогуляли и это. Но скоро и казакам, и всему воинству нашлась боевая работа.

По настоянию своих панов Сигизмунд выступил на выручку уже сдавшемуся Струсю. Набрав 3000 немецких наёмников в Литве и 1200 всадников польских под Смоленском, король под Вязьмою соединился с гетманом Ходкевичем и осадил Волок-Ламский. На Москву Сигизмунд послал молодого Жолкевского (сына гетмана), которого там побили. А самого короля под Волоком отразили атаманы Марков и Епанчин. Тогда, говорит летописец, «король же видя мужество и крепкое стоятельство Московских людей и срам свой... пойде наспех из Московского государства: многия у нево люди Литовския и Немецкия помроша с мразу и з гладу». Так бесславно завершилась польская интервенция.

Пришёл конец и Заруцкому. Он попытал было счастья у Переяславля-Залесского, но воевода Михаил Матвеевич Бутурлин разгромил его наголову. Воры бежали в Астрахань, где убили воеводу Хворостина. Но вскоре отряды князя И.Н.Одоевского очистили устье Волги. Заруцкий с Мариною и Ворёнком бежали на Яик (Урал), где их настигли и принудили сдаться. Заруцкого отправили в Москву и казнили. О судьбе Марины Мнишек показания расходятся. Польский писатель Немцевич говорит, что её утопили там же, в Яике, сына её удушили. В нашей «Летописи о многих мятежах» сказано, что Марина умерла в Москве, в темнице, а Ворёнка повесили вместе с Федькой Андроновым и другими изменниками.

«Жизнь и смерть Марины, - говорит писатель-патриот Фаддей Булгарин, - подтверждают великую истину, что порочная душа, гоняясь за призраками счастья, не найдёт никогда того спокойствия, того истинного благополучия, которые принадлежат одним только благодетелям человечества». Ибо не творящий блага другим сам лишается благодати Всевышнего, в соответствии с непреложным нравственным законом. А бескорыстные исполнители святого долга, даже в терпении мук и глядя в лицо смерти, торжествуют духом, сознавая свою причастность к вечному блаженству праведных. Им в конечном счёте и даруется победа, вместе со славою доброй и всеобщей любовью. Таковыми были и князь Михаил Скопин-Шуйский, и Святой патриарх Гермоген, и купец Козьма Минин, и князь Дмитрий Пожарский, и народный герой из крестьян Иван Сусанин, отдавший жизнь за Царя.

Смута окончилась. Очищение состоялось.

И «начальники ж и вси людие, - говорит летописец, - видя над собою милость Божию, начаша думати, како бы им избрати Государя». 12 января 1613 года в Москву съехались все приглашённые с мест на Собор, который заменял собою учреждённый на время «совет всея Земли». И главной, первостепенной задачей Земского Собора было избрание законного Русского Царя.

В прямом потомстве род Рюриковичей пресёкся, но преемство династии требовалось сохранить. 6 февраля на Соборе князь Дмитрий Михайлович Пожарский призвал на помощь благодать Божию и вопросил собравшихся: «Есть ли у нас Царское прирождение?» Все умолкли, а духовенство попросило сроку до утра, дабы совместно помолиться Богу о вразумлении на Выбор «Самодержателя».

Утром 7 февраля некий дворянин из Галича подал письменное мнение, «что Государю из племени Иоанна Калиты - Феодору Иоанновичу - ближе всех по родству приходится Михаил Феодорович Романов, почему он и является прирождённым Царём». Это было мнение Земщины. Поднялся шум, похоже, со стороны казачества: «Кто, откуда прислал такую грамоту?» Но тут выступил донской атаман и также положил на стол грамоту. «За кого подаёшь, атаман?» - спросил князь Пожарский. «О прирождённом Царе Михаиле Феодоровиче» - послышался ответ.

До 20 февраля шли дебаты, обсуждения на частных сходках. Но когда были собраны все мнения, от каждого чина, все единогласно показали, что Царём должен стать Михаил Романов. Утверждение его состоялось 21 февраля. «В той же день бысть радость велия на Москве, и поидоша в Соборную апостольскую церковь Пречистые Богородицы и пеша молебны з звоном и со слезами... яко из тьмы человецы выидоша на свет». А потом, 2 марта, «послаша на Кострому изо властей Резанского архиепископа Феодорита и с ним многих властей черных, а из бояр Феодора Ивановича Шереметьева и изо всех чинов людей многих».

Это посольство шло просить Государя принять на себя бремя власти. Юному Михаилу не грозила судьба «Самозванца» Дмитрия I. За его избрание высказались все, и трона собрались не жадные до власти политические авантюристы, но бескорыстные радетели о благе Государства. Да и не только они были гарантами безопасности молодого Царя.

Ещё не добрались до Костромы посланцы Земского Собора, как шайка польских разбойников, рыскавших в здешних местах, уже проведала об избрании Михаила и о том, что он молился в Железноборовском монастыре. Злодеи помчались туда. Монахи успели вывести Михаила Феодоровича; он бежал в своё имение «Домнино» мимо сельца «Деревеньки», а там в это время был староста и его управитель, Иван Богданов Сусанин. Он посоветовал Михаилу не ходить туда, где его точно будут искать, и спрятал его в собственном сарае, в копне сена. Сам же Иван Сусанин в сапожках царских, кои сверху надрезал, чтобы одеть, побежал в лес за несколько вёрст. Вернувшись окольным путём, он пришёл в «Деревеньки», как раз к приезду ляхов. Те сразу же набросились на старосту, требуя выдать им местонахождение Царя. Сусанин поторговался для виду, затем согласился и повёл злодеев по ложному следу от сапожек Михаила, якобы ушедшего на охоту, а своему будущему зятю Богдану Саблину наказал: после ухода их вывести Государя, чтоб он верхом гнал в Ипатьевский монастырь за крепостные стены. Когда глубокой ночью, в глухом лесу, измотанные поиском поляки поняли, что Сусанин их завёл умышленно, было уже поздно. Царь ускакал далеко. После долгих плутаний злодеи выбрались к деревне Исупово и там, не добившись от героя никаких признаний, замучили его и изрубили саблями.

Так, пострадав до смерти за Царя, раб Божий Иоанн (Иван Сусанин) совершил подвиг во исполнение заповеди: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15,13). За это он вполне достоин прославления в сонме святых мучеников. И непонятно, почему до сих пор его не канонизировали.

Крестный ход московского посольства, наконец, достиг Ипатьевского монастыря. У ворот обители посланцев встретили старица Марфа и её сын Михаил. Были взаимные слёзы радости, тёплые слова, пространные речи. Однако царствовать Михаил Феодорович не соглашался очень долго. Пережитое в период смуты не изгладилось ещё из памяти 16-летнего юноши. Только по неотступному молению прибывших и собравшихся отовсюду людей, по убеждению, что Сам Господь призывает Михаила, матушка инокиня Марфа согласилась отпустить его и благословила на тяжкий подвиг служения вконец измученной Родине.

19 марта 1613 года новый Царь Михаил Романов выехал из Костромы; 23-го из Ярославля он послал первый свой указ Земскому Собору, задержался в Ростове, пока Москва готовилась к встрече, и 2 мая вступил в столицу.

ЭПИЛОГ

Венчание Михаила Романова на Царство состоялось 11 июля 1613 года. При коронации бояре занимали места, как всегда, не по личным заслугам, а по своей родовитости. Князь Д.Т.Трубецкой держал царский скипетр (вторую регалию); корону же (шапку Мономаха) держал Государев дядя, Иван Никитич. Трубецкой начал было местничать (его род считался знатнее Романовых). Однако Михаил Феодорович резко оборвал князь-атамана, сказав: «Он [Иван Никитич] по родству мне дядя, потому быть вам без мест». Разумеется, этим юный Царь не прекратил вековую традицию боярского местничества, временно укрощённую Грозным, но в ходе «смуты» вновь развившуюся. И если бы прямо перед коронацией Михаил не пожаловал боярство князю Пожарскому, то герой-освободитель Москвы не смог бы стать у трона в числе главных участников церемонии. А так третью регалию - державу («яблоко владомое» с крестом) - Царь доверил именно ему, Дмитрию Михайловичу Пожарскому.

На следующий день, во время пира в честь своих именин, Государь награждал освободителей Москвы. Козьма Минин Сухорук был возведён в дворянское достоинство и с того дня получил право на собственное отечество. Его стали звать Козьмою Миничем, а фамилия Минины закрепилась за его потомками.

Чин венчания на Царство Михаила Феодоровича совершил митрополит Казанский Ефрем. Патриарший престол было решено не занимать до возвращения из плена Филарета Никитича, хотя вернулся он не скоро, только в 1618 году.

Москва меж тем приходила в себя. Воеводы царские подавляли казацкие бунты, отражали набеги запорожцев (1614-1615 гг.); два лета шла война со Швецией. Затем в Столбове, в феврале 1617 г., был подписан мирный договор. По «Столбовскому миру» Россия возвратила себе Великий Новгород, Ладогу, Руссу, Гдов и Порхов. Ивангород, Ям, Копорье, Орешек остались за шведами. А в сентябре того же 1617 года польский королевич Владислав неожиданно явился добывать Московский трон. Ляхи взяли Дорогобуж и Вязьму (которые сдались сами) и направились к Калуге, где их встретил князь-боярин Д.М.Пожарский и нанёс им поражение. На помощь разбитым войскам Владислава и гетмана Ходкевича подошёл украинский гетман Сагайдачный. Вместе они подступили к Москве, но опять были разбиты.

Королю Сигизмунду III ничего не осталось, кроме как подписать перемирие с Россией не 14 лет и обменяться пленными. За пана Струся и других поляков, содержавшихся в Москве с 1612 г., король вернул Царю его отца митрополита Филарета, а также Смоленского героя воеводу Шеина, и всех оставшихся в живых русских пленников, по семь-восемь лет отстрадавших в польских застенках.

По прибытии на Родину, Филарет Никитич был посвящён в патриарший сан (1619 г.) и с тех пор, до своей кончины (1633 г.) он управлял не только Церковью, но и Государством, к чему был более склонен и пригоден в наибольшей степени. Под покровительством отца-патриарха возрос авторитет Царя Михаила, и его самодержавие укрепилось. Дела восстановления страны пошли успешнее. Документы же государственные сын с отцом подписывали вместе: «Государь Царь и Великий Князь Михаил Феодорович всея Руси и великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский всея Руси».

Как ни старался в своё время Годунов извести род Романовых, те, кому было предназначено, остались живы. И Феодор-Филарет, против воли постриженный в монахи, всё равно стал Московским государем при коронованном сыне.

После смерти отца Михаил Феодорович царствовал самостоятельно ещё 12 лет и почил в 1645 г. Ему наследовал его сын Алексей Михайлович (1645-1676 гг.). При Царе Алексее польское могущество иссякло. Россия вернула себе навсегда и Смоленск, и Северскую Землю, и Украйну, то есть бывшую Киевскую Русь. В 1654 году от лица казачества и панов украинских Русскому Царю присягнул гетман Богдан Хмельницкий. И хотя это «воссоединение» оказалось ненадёжным и недолговечным, начало было положено. При Императоре Петре I, отвоевавшем у шведов Прибалтику, Украина прочно вошла в состав России. А к концу XVIII века покорилась и Польша. В 1794 году (при Екатерине II) наш великий полководец А.В.Суворов взял Варшаву. И он же навёл порядок в Финляндии, выбил турок из устья Дуная, из Православной Молдавии, очистил северное Причерноморье и привёл в Российское подданство татарский Крым.

При Императоре Николае I и Александре II завершилось покорение кавказских горцев и Средней Азии, после чего границы страны более не расширялись. От Памира до Арктических морей, от Закарпатья до Тихого океана распространилась русская речь. Государства столь обширного, и так долго процветавшего в мирном созидательном величии, в истории человечества не бывало. Да и не быть уже второму такому.

Нам, ныне живущим, больно сознавать, что прежней Императорской России больше нет. Но вместе с тем, приходится смириться: земное на земле не вечно. Третий Рим, как категорию духовную, нельзя отождествлять со светским государством. Держава Православия достигла меры возраста при Иоанне Грозном. Он положил начало Империи, но он же и предвидел её конец. Потому, учредив, а затем свернув свою Опричнину, Грозный завещал потомкам: «Образец учинен». Он имел в виду совершенную Божию Опричнину - малое Царство избранных «не от мира сего» людей, которые в грядущем времени должны противостоять царству антихриста. Внешняя блестящая Держава Российская для этого не подходила. Потому ни суровый к врагам Отечества Царь-миротворец Александр III, ни сын его, Святой Царь-Мученик Николай II, уже не могли остановить процесс духовной деградации общества. Высшая знать, разночинная интеллигенция, военная элита, соблазнённые масонством, уже сознательно (если можно сие назвать «сознанием») вели дело к революции и сами растлевали народ. Большевики лишь пожинали то, что было посеяно «народовольцами», «декабристами», а задолго до них - Петром I, который, упразднив Православное патриаршество, всеми силами насаждал западное идолопоклонство (античные статуи, картины, эротику), насильно учил русских европейским манерам, танцам и модам, табакокурению и пьянству. Самого Петра учили кукуйские немцы. Но ещё раньше кто-то неизвестный наставил Царя Алексея Михайловича и убедил патриарха Никона (1652-1666 гг.) произвести неслыханно жестокую реформу Русской Церкви на греческий манер. Кто внушил Никону эту фразу: «По роду я Русский, но по вере и мыслям грек»? Или Никон не знал, как некогда Иоанн Грозный ответил иезуиту Поссевину: «Ты говоришь, что ваша вера Римская с Греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не Греческую». Правота Грозного подтверждалась благочестием, чудесами великих Святых Российских и неприятием Флорентийской унии, от чего в 1441 г. произошёл разрыв с греками. И если в старых церковных книгах имелись какие-то мелкие ошибки, вкравшиеся по вине переписчиков, то из-за них допустимо ли было проклинать, истязать и казнить сотни тысяч людей, желавших единственно сохранить святые традиции векового Русского Православия? Как можно было в одночасье, явочным порядком, предать анафеме всё своё - ради отнюдь не вселенского, а только новогреческого книжного буквализма? Тем более, что устранение старых погрешностей привело к появлению новых ошибок, наделанных самими «правщиками». И стоило ли это всё огромных жертв, понесённых Православным народом России?

Уврачевать раскол не удаётся до сих пор, хотя число староверов теперь уже ничтожно. Но в XVIII-XIX веках «раскольники» составляли многомиллионную оппозицию, принимали участие в бунтах Разина, Пугачёва, воевали на стороне других врагов Российской Империи, а вельможи и дворянская молодёжь тем временем заражались западным вольнодумством. Так и пришли в итоге к революции.

Вот, собственно, и всё, о чём нам хотелось сказать в третьей книге. Встреча с правдой не всегда приятна и легка, и дознаваться до неё порою трудно. Тем не менее правда, словно свет в конце тоннеля, окрыляет душу надеждой, помогает верить и любить даже врагов своих, как заповедано.