Нью-Йоркское Время

Вдали, по отлогому холму, спускался прогулочный конный экипаж.

– Вчера приходил Алеша-джан. Искал тебя, – Акоп хитровато прищурился, затянулся, и треть сигареты превратилась в серый пепел. – Хороший он парень.

– Да, хороший, – отозвалась она.

Экипаж удалялся, сворачивал к озеру, цоканье копыт едва доносилось. Лиза смотрела вслед, и вдруг увидела себя в той карете. Зимой. В шубке и ботиках. Морозный воздух обжигает лицо и открытую шею. «…И голос женщины влюбленный, и хруст песка, и храп коня…» – прозвучала вдруг строчка любимого стиха.

Очутившись в Нью-Йорке, Лиза как-то вмиг забыла все стихи. Даже Цветаеву и Блока, хотя, казалось, может забыть все, даже имя свое, но стихи – никогда. Приехала в Нью-Йорк и на следующий же день, как огрело чем-то. «How are you doing? Great! Terrific!» Чужие слова вдавливались в сознание, и под их непомерной тяжестью сломалась, исчезла музыка русского стиха. И вот, впервые за полтора года, – прорвалась строка. И с этой строкой словно воскрес призрак ее самой, той Лизы, которая когда-то воображала себя дамой влюбленного поэта… И храп коня… И колокольцы… Непонятное, очень странное настроение у нее сегодня. Какая-то тревога, волнение. Даже голова не болит.

– В Америке всегда так. Вначале кажется, что все легко и доступно. А когда сделаешь первый шаг и столкнешься с реальностью... нэ дай Бог… – Акоп покачал головой. – А может, Лиза-джан, помыкаешься в Нью-Йорке и вернешься на родину?

Он водил кистью, и с листа осыпались черные крупинки сухой краски. Потом взял резинку и стал снимать черноту с глаз, с губ, со лба. Женское лицо, до сих пор погруженное во мрак, постепенно светлело.

– Ведь что здесь за жизнь? Рабство, да и только. Каждый месяц плати: за съем квартиры, за медстраховку, дочкам за колледж. Бесконечные счета. Какие-то дурацкие проценты, штрафы, налоги. Бухгалтером нужно быть, чтобы во всем этом разобраться! Я почтовый ящик открываю лишь по понедельникам – лучше иметь только один черный день в неделю. В Америке хорошо быть либо очень бедным, либо очень богатым. А простому работающему человэку… э-э…

– Да, Акоп, ты прав, – Лиза склонила голову, приглядываясь к портрету. Эта девушка ей положительно нравилась. Изящные дуги бровей, тонкие губы, тонкий, с небольшой горбинкой нос. И ощущение ветра, танца, вихря…

Они уже оба молчали. Акоп, погруженный в портрет, блуждал во мраке, выискивал там непотухшие искры.

Подошла пара. Взглянули. Разумеется, «fantastic!» Спросили о цене одного портрета. Через минуту напротив Акопа сидела женщина с бесцветными глазками и пухлыми губами. Скоро она станет знойной армянкой.

– Спасибо, Лиза-джан, сегодня ты привела мне первого клиента, – сказал Акоп, отдавая Лизе ее портрет.

Она прошла вглубь аллеи. Заняла свое место, где на асфальте валялись смятые кнопки и один цент, суеверно оставленный ею в прошлый раз. Установила треногу.

К ней подошел какой-то мужчина, обронил несколько фраз, расхохотался и ушел. Алеша говорит, что американцы обладают великолепным чувством юмора, такого юмора, который иммигранту по многим причинам оценить трудно. Лиза их юмора, разумеется, не понимает, ей вообще не до шуток. За портрет она берет всего лишь пятнадцать долларов, а тратит на него больше часа. К тому же бесплатно отдает паспарту, которое обходится ей в три доллара. И бумага. И поездка в метро. И съем квартиры. И разорванные туфли. И самая дешевая помада, которая сворачивается на губах. И маме в Киев – двести долларов...

Да, нищета. Но ни разу не жалела она, что ушла от своего обеспеченного мужа. Думала, что сможет прожить с ним и без любви. Старалась обмануть себя. Не получилось, однако... Он иногда звонит, просит вернуться, на что-то надеется...

Снова донеслось цоканье копыт, на склон выезжал конный экипаж… Зима скоро. Наверняка, сырая и промозглая. А хорошо бы – чтобы с ветрами и метелями… Карета. Шубка. Ботики… И в кольцах узкая рука… И грудь волнуется. И сердце почему-то ходуном...

Этюдник закрывал ей асфальтовую дорожку, по которой шел Алексей. Он остановился возле Акопа. Лиза заметила его. И вдруг с ужасом подумала, что не видела Алексея целую неделю! Когда он направился к ней, Лиза резко наклонилась. Чтобы поднять центовую монетку, которая ей вовсе не была нужна. Испугалась почему-то, что он увидит сейчас ее глаза. Неподведенные. С темными кругами после бессонной ночи. И носки туфель совсем истерлись…

2

– Никогда не думала, что в Нью-Йорке есть настоящие замки, – Лиза поправила на голове черный кашемировый шарф. – Всегда считала, что небоскребы – высшее достижение Нью-Йорка.

– В общем-то, да, выше некуда. Но здесь есть и замки. К примеру, этот замок Рокфеллер когда-то купил и вывез из Европы. Время было такое, удивительное, в конце девятнадцатого века: американские миллионеры – Морганы, Вандербилты, Рокфеллеры – пожелали стать аристократами. Со всеми атрибутами – с гербами и замками. Деньги, оказывается, еще не все. Когда их очень много, то хочется чего-нибудь особенного, для души, – Алексей бросил сигарету под ноги.

– Просто этим миллионерам было смертельно скучно, – сказала Лиза.

Парк, ведущий к замку-музею, весь был изрезан узкими петляющими дорожками и лестницами. Под легким дуновением ветра осыпалась листва с деревьев, с крон слетали бронзовые бабочки.

Тропинка сделала крутой поворот и нырнула куда-то вглубь. С одной стороны темнела скала, с другой – обрыв вел к Гудзону.

– Странно, вот – скала, почти нет земли, а дерево каким-то чудом пустило корни и умудряется жить, – Алексей остановился возле невысокого уступа, на котором рос дуб. Из-под земли выглядывали оголенные корневища, настолько мощные и толстые, что не умещались в тонком слое земли. – Правда, такой дуб уже из этой скалы не вырвешь, прочно засел. Можно только срубить. Зато другие деревья легко вырывает гроза или сильный ветер. Вo-он, гляди, – он протянул руку. На противоположной стороне обрыва валялись деревья.

И мысль снова свернула к наболевшему. Ведь и у человека тоже так: мучительно, тяжко он познает и понимает другого. Ведь не бывает ничего настоящего без кровавого пота, без страданий. Ни любви. Ни искусства. Ни Бога. Зато потом…

Алексей нащупал в кармане упругий фильтр сигареты, долго щелках зажигалкой, пока не вспыхнул огонек. Вот еще вопрос: почему, когда Лиза рядом, он никогда не может нормально закурить? То спички шипят – отсырели, то зажигалка щелкает, а кремень стерся.

Лиза подошла к скале. Присела, подоткнув полы плаща между коленей, и бедра ее обрели волнующую округлость. Силу. Тайну. Подняла с земли какой-то камешек:

– Наверное, в этом камне есть железо. Иначе, почему он такой холодный и такой тяжелый?

Они поднялись по лестнице. Показались темные башни замка. Лиза взяла Алексея под руку:

– А этот замок отсюда хорошо смотрится. Как говорится, вписывается в ландшафт. Хотя считается, что архитектуру нельзя вырывать из природного обрамления, из того места, где она создавалась. В принципе нельзя вырывать ничего – ни скульптуру, ни картину. Ни человека… – сказала и вдруг подумала, что рядом с Алексеем она почти всегда забывает о своих проклятых проблемах – о дурацких визах, деньгах, о своей неустроенности. И становится собой. Алеша – верный чичероне, дарит ей Нью-Йорк. Тот Нью-Йорк, в который сам когда-то, наверняка, вживался не без труда. Еще у него есть старенькие родители. Еще он пишет роман. И он…

Но ее рука вдруг выскользнула. Лиза неожиданно отстранилась от него. Почему? Может, потому что захотела сейчас обнять его крепко и… – гори огнем этот Рокфеллер со своим замком! – целовать, целовать вечность, в губы, в глаза, в длинные ресницы… Шубка… ботики… колокольцы…

Сама испугалась этого желания. Ведь ложь все это. Нет колокольцев. Есть страх одиночества. Вот и придумала она себе этого влюбленного поэта. Потому что сил у нее больше нет. Сейчас ей хорошо, она даже уверена, что вечером поедет к нему. Но что же будет потом? Опять голые стены. Бой часов над головой. Мертвая дрожь по всему телу. Новый холод одиночества.

Или потому что она нищая, безъязыкая нелегалка? Поэтому с ней можно так – легко?..

Ей захотелось повернуться и уйти. Сейчас. Немедленно. И больше никогда – слышишь?! – никогда…

– Мама пишет, что в Киеве выпал первый снег, – промолвила она тихо.

Желваки дрогнули на скулах Алексея. Он почувствовал, что миг назад они едва не расстались.

– А в Нью-Йорке еще тепло.

…Всегда поражался, как Лиза преображается возле картин. Не раз они вдвоем ходили по залам Метрополитен музея. Алексея картины так не волновали. Вообще, если начистоту, он не разбирался в живописи. Он пытался искать в картинах историческую достоверность, философские мысли, сюжет, идею. Утешал себя тем, что его писатели-кумиры – Толстой и Достоевский – тоже разбирались в живописи довольно слабо. Ни черта они в ней не понимали. Зато Тургенев… о-о… тонкая эстетическая косточка, десятками лет плакал в своих Парижах и Римах перед полотнами великих итальянцев…

Такие вот, вовсе не подходящие к моменту мысли бродили в мозгу Алексея, когда они переходили из зала в зал. А перед его глазами в это время как-то отстраненно мелькали Мадонны, ангелы, волхвы, Лизины нежные руки, ее густые черные волосы.

Лиза не умолкала. Живопись раскрепощала ее. Она говорила с картинами и их создателями на одном языке. Итальянском ли, греческом – своем, Алексею непонятном.

Она рассказывала об угасании церковного средневекового сознания и появлении светского, Возрожденческого. И гулко отзывался ее голос в этом почти пустом замке, где под позеленевшим гербом зияла пасть камина, погасшего сотни лет назад. Глаза ее горели, на губах пересохла помада. И мягко шуршала ткань расстегнутого плаща, и в руке ее болтался шарф.

Вошли в часовню. Тихо. Сумеречно. Сквозь крохотное витражное оконце льется серовато-синий свет. Лиза зачем-то набросила на голову шарф. Перекрестилась.

Алексей запомнил ее такой: голова покрыта черным. Крестится у Распятия.

Еще никогда он не говорил с нею о вере. И никогда не спрашивал, почему у нее крестик на груди. И не знает, почему… почему он любит ее сейчас так, словно увидел впервые.

– Ты хорошо вписываешься в этот… интерьер, – сказал он и тут же понял, что сморозил глупость.

Она улыбнулась:

– Знаешь, я в детстве играла в «монастырь». Представляла себя монахиней. Исповедовала свои конфетные грехи архангелу Михаилу. Его икона висела у нас в спальне. Бабушкина икона, – сказала Лиза, когда они вышли во дворик.

– Твоя бабушка была православной?

– Нет. Во время войны ее спас священник, прятал в женском монастыре. Я помню, правда, смутно, как в последний год перед смертью бабушка ходила то к раввину, то к священнику. А потом, вернувшись домой, рассуждала вслух об их словах. Мне тогда было тринадцать лет, вопросы Бога и смерти меня, естественно, не занимали. Это теперь, в мои тридцать пять… – и осеклась. Дура! Разве женщина говорит вслух о своем возрасте?!

Подошла к чугунной ограде. Зажала в кулаках холодные прутья, прижалась к ним.

Во рту у Лизы – сухо, как огнем обожгло. Она знала, что Алексей стоит в полушаге, но не оборачивалась.

Камешек хрустнул под его ногой.

– Мы забыли в машине твои перчатки, – произнес он, не понимая, зачем кладет ей руки на плечи, зачем стягивает с ее головы черный кашемировый шарф… зачем…

Во дворике немолодая дама пила «пепси-колу» и удивленно смотрела, как у чугунной ограды слишком долго и слишком откровенно целуются какие-то двое. Не подростки. И вроде бы интеллигентного вида.

…Утром он ушел. А Лиза сидела у себя в квартире перед зеркалом, запустив пальцы в волосы. Любит ли она его? Нужен ли он ей? И зачем ломать привычный строй своей жизни? Начинать сначала? Опять обжечься?.. Она хотела заранее утешить и пожалеть себя. Потому что боялась. Боялась, что правда, которую она сейчас откроет, окажется горькой и причинит ей боль.

За окнами гремела уборочная машина.

Лиза вдруг посмотрела в зеркало. И увидела там другую Лизу. Молодую. Счастливую...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Утром Алексей ехал в Бруклинский федеральный суд. Задание, которое он получил, и радовало, и смущало. Радовало, потому что хозяин газеты решил, наконец, добавить ему давно обещанные сто долларов в неделю. Прекрасно, тем более сейчас, когда нужно подыскать другую квартиру – чтобы не у кладбища, и мебель прикупить, и шубку Лизе, и ботики. А смущало потому, что предстояло заняться судебным репортерством, и процесс, похоже, намечался громкий. И никто еще, ни одна душа не знала, сколько этот суд продлится, чем закончится и что будет дальше.

…К фасадной стене здания суда прирос бронзовый орел. Раскинув мощные крыла, держал в когтях масличную ветвь и пучок стрел. И всем своим видом этот грозный птах давал понять: в США с властью шутить не стоит.

Алексей поднялся на второй этаж, в судебный архив. Там за столами посетители просматривали документы, делали записи.

– Чем могу вам помочь? – спросил клерк.

– Мне нужны материалы одного дела. Я – журналист, вот удостоверение.

Вскоре Алексей получил увесистую папку дела под семизначным номером. На первом листе в верхнем углу стояло: «Соединенные Штаты Америки против Станислава Николаевича Маханькова». Далее указывалось, что судья отказал в ходатайстве адвокатов об освобождении их клиента под залог в миллион долларов. Из чего следовало, что этот самый Станислав Николаевич сидит в тюрьме и ждет суда.

Слушания должны были начаться со дня на день, в судебном зале уже шел отбор присяжных.

Появлению этого загадочного Станислава Николаевича в Нью-Йорке с его дальнейшим заключением в тюрьму предшествовали некоторые любопытные события, на первый взгляд, мало связанные между собой.

ххх

...А все началось с того, что однажды утром к высотному зданию в Манхэттене подъехал вэн. Из машины вышли фотограф, оператор и какой-то тип с веревкой в руках. Они позвонили в квартиру владельца дома, а потом все вместе поднялись на крышу.

Невысокий мраморный Ленин стоял на постаменте, куда-то указывая рукой. Оператор обошел Ленина вокруг, почесал затылок и промолвил: «О`кей». Фотограф вытащил из кофра фотоаппарат, а третий тип набросил на шею мраморному Ленину веревку и натянул ее. Защелкал фотоаппарат. Вскоре группа покинула крышу, предварительно расплатившись с владельцем дома за использование скульптуры, которую тот когда-то, потехи ради, купил в России, привез и установил на крыше своего дома.

Скоро по всему Нью-Йорку висели плакаты: в кровавом зареве мрачно светился лик мраморного Ленина с удавкой на шее. Надписи предупреждали, что российская коммунистическая империя еще окончательно не повержена и может возродиться.

В это же время на Капитолийском холме, в Конгрессе, за плотно закрытыми дверями конгрессмены выслушивали высокопоставленных агентов ФБР. Агенты говорили о новой мафии – русском спруте, который после развала советской империи распускает свои щупальца по всей Америке. Агенты уверяли, что этого монстра нужно задушить в зародыше, чтобы не повторилась история 30-х и 60-х годов, когда власть в США едва не перешла в руки итальянских гангстеров. Агенты ФБР предоставляли доказательства, просили у Конгресса новые средства и широких полномочий. Конгрессмены соглашались и средства, не скупясь, выделяли.

Потому что никто тогда не знал, чего ждать от новой и вечно непонятной России: реставрации коммунизма – там, в России, или русских гангстеров – здесь, в Америке? Тревожные, порою необъяснимые события с вихрями, песнями и стрельбой происходили в Москве и в Петербурге. И сложно было разобраться американским конгрессменам, как же теперь относиться к России, которая десятки лет была врагом, понятным и удобным. А другого врага они еще не нашли.

Приблизительно в это же время из одного лагеря на Дальнем Востоке вышел на свободу известный рецидивист, вор в законе – Станислав Николаевич Маханьков, отсидевший в тюрьме десять лет вместо полагавшихся ему пятнадцати. Досрочно освобожденный, он прибыл в Москву, поблагодарил братву за башли, которые они правильно дали правильному человеку в правительстве, и пожелал собрать воровской сходняк. На сходке порешили: оформить документы и отправить уважаемого вора в законе Станислава Николаевича в далекую Америку, в Нью-Йорк. Для наведения там порядка.

В Нью-Йорке Маханьков основал несколько липовых фирм, на счета которых потекли из России доллары. Сомнительные, скажем, доллары. Заработанные на торговле оружием и наркотиками. Собранные у обманутого населения. Выбитые у российских бизнесменов вместе с их ровными белыми зубами.

Маханьков обладал всеми способностями, необходимыми для наведения порядка. И, разумеется, авторитетом. Очень скоро владельцы русских магазинов и ресторанов в Нью-Йорке согласились платить деньги только его братве и никому другому. Все происходило спокойно, по-деловому: коротко остриженные парни подходили к владельцу магазина или ресторана и тихо, но внятно произносили: «Если Станислав Николаевич курирует это дело, то изменить уже ничего невозможно». Этой волшебной фразы с упоминанием имени Маханькова было достаточно, чтобы владелец кабака, вытирая холодный пот со лба, бормотал: «Да-да, я понимаю, изменить ничего невозможно…» С теми, кто почему-то сразу не соглашался, Маханьков разбирался проверенным способом – отдавал приказ убить телохранителя, как предупреждение хозяину.

Коренные брайтонские бандиты быстро смекнули, что за грозовая туча приплыла из далекой России. Им, старожилам, уголовной красе и гордости Брайтона, пришлось без боя сдать улицы «маленькой Одессы на Гудзоне». Ведь брайтонские бандиты обладали только собственными мышцами и пистолетами. А за Маханьковым стоял великий и могучий российский криминальный мир.

Последним пунктом его триумфального шествия в Нью-Йорке должна была стать Уолл-стрит. Конечно, не улица и не сама фондовая биржа, а те российские инвесторы, которые правдами и неправдами переправили в Америку миллионы долларов и вкладывали их в биржевые акции.

Но и с инвесторами Маханьков действовал по-старинке грубо, забывая, что Уолл-стрит – не зона. А там ведь и федеральные агенты, и службы надзора, и скрытые камеры. Час его пробил. Маханькова накрыли утром, в бруклинской квартире. Пронюхавшие об аресте журналисты собрались возле его дома. Станислав Николаевич шел в наручниках в сопровождении двух задумчивых агентов ФБР и сохранял завидное присутствие духа. Вдруг резко взмахнув ногой, попытавшись выбить камеру у одного тележурналиста. Его отвезли в тюрьму, а журналист помчался продавать заснятые кадры телеканалу SBC, где их потом прокручивали тысячи раз.

Такие вот, на первый взгляд, не связанные между собою события неожиданно сплелись в единый клубок и затянулись тугими узлами. Заинтересованных лиц оказалось слишком много, ставка за свободу или заключение подсудимого была высока для всех – для агентов ФБР, для новых идеологов в Конгрессе, для российских гангстеров и для их жертв. И, разумеется, для самого Маханькова, которому совершенно не хотелось сменить знакомые жесткие нары в Магадане на незнакомые мягкие, но все равно – нары, в Нью-Йорке.

……...................................................................................................................

Алексею же этот, еще не начавшийся, суд уже принес дополнительных сто долларов в неделю. Он сделал копии некоторых страниц, вернул документы и поехал домой.

Машина свернула с трассы, и вместе с нею разъехались в разные стороны мысли Алексея. Одна мысль, сокровенная, устремилась к Лизиным глазам. Глубокие, темно-карие глаза. И зрачки – не круглые, а будто бы чуточку овальные. Никогда не видел таких. И когда шуршала спадающая юбка, смотрели эти глаза под черными ресницами смущенно и огненно…

А вторая, злая мысль холодом ползла в Бруклинский федеральный суд. Уж очень внушительно и грозно выглядела папка дела под семизначным номером.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Увядание осени и приход холодов в Нью-Йорке отмечены многими приметами. Конечно же, ветер. Хлесткий и наглый, ветер прошивает, пробирает до самых костей.

В Манхэттене на стены зданий натягивают паутину иллюминации, деревья опутывают крохотными лампочками. Из гаражей и с чердаков вытаскивают Рождественских пластмассовых оленей. В магазинах раскупают свечи для Ханукальных менор. В кабинетах специалисты уже подсчитывают, сколько денег горожане потратят на подарки. На перекрестках звонят колокольчиками добровольцы из «Армии спасения», взывающие к милосердию прохожих: «Пожертвуйте хоть цент на нужды нищих и бездомных». В городе больше туристов. Бесконечные гастроли театров. Шумно. Холодно. Ветрено.

О том, что осень увяла красиво, печально и, как всегда, быстро, свидетельствует и аллея в Центральном парке. Серая полоса асфальта, пустые скамейки. Ни души. Лишь белки прыгают с ветки на ветку, ловко цепляясь пушистыми хвостами или когтистыми лапками.

Из художников последним аллею покидает Акоп. Высохший и выработавшийся за «теплый» рабочий сезон, он еще появляется с этюдником. Колдует кисточкой над листом бумаги…

Аллея пуста. Акоп зябко передергивает плечами, вытирает кисточку, складывает этюдник. Бросает последний взгляд вокруг.

Голые ветки. Запах дыма. Тишина. Он застегивает до самого верха молнию пуховой куртки, выбрасывает сигарету и идет к подземке. В тишине поскрипывают колеса его тележки...

2

В поисках места для парковки Алексей долго ездил вокруг небоскребов, пока не оставил машину на дорогой платной стоянке. «Лучше сюда ездить метро, иначе разорюсь». Недовольный, он шел к уже знакомому зданию Бруклинского федерального суда.

Диктофон и фотоаппарат пришлось сдать в камеру хранения. Слушания должны были начаться в половине девятого, но двери зала почему-то были закрыты, в коридоре топтался народ.

– Задерживают на час. В этой Америке ба-ардак, еще хуже, чем в России, – сказал небритый мужичок в мятом костюме.

Алексей прошел по коридору, заглянул в один из залов. Там было пусто. Сев на скамью, достал книгу в зеленом коленкоровом переплете с оттиснутым профилем Тургенева. Перечитывал, наверное, уже в сотый раз – свое любимое «Дворянское гнездо».

«…– Это все в Божьей власти, – промолвила она.

– Но вы меня любите, Лиза? Мы будем счастливы?..»

Алексей читал, широко раскрыв глаза, изредка моргая, отчего лицо его принимало диковатое выражение. Он читал про героиню романа с гибким девичьим станом и тонким русским профилем, которая исчезала в беседках тенистого сада, писала письма при свече, а видел другую – свою Лизу...

Странные, очень странные и не подходящие ни к месту, ни ко времени образы и картины виделись ему здесь, в пустом зале суда. Вообще-то, не классические романы надо бы ему сейчас читать. Ведь с минуты на минуту начнется суд над российским криминальным авторитетом – Станиславом Николаевичем Маханьковым. А ежели Алексей такой книголюб, лучше бы купил себе другую книжицу – простую и правдивую. «Москва бандитская» называется. И прочитал бы там занятные истории о жизни знаменитых российских бандитов. Среди прочих, кстати, там целая глава посвящена и Станиславу Николаевичу, его геройствам на воле и в зоне. Впрочем, и читать-то не обязательно. Достаточно взглянуть на фотографии самого Маханькова в наряде зэка, а еще лучше – его жертв: обмякшие изуродованные тела, перекошенные лица, бессмысленно раскрытые рты. И дырка во лбу. И все, и никакой романтики.

Такую книгу следовало бы ему читать перед тем, как идти на эти слушания в Бруклинский федеральный суд. Никудышный он газетчик, Алексей. Его по старинке волновали тени у глаз, шорохи в темных аллеях, легкое дыхание в женской груди. Бедная Лиза…

ххх

Все скамьи в зале были заняты. Не хватало мест, пришедшие стояли в проходах. Поначалу в разношерстной толпе сложно было различить, кто – из братвы, кто – из ФБР, кто – журналист. Сомнения не вызывали лишь художники: парень и девушка богемного вида цветными мелками быстро делали наброски.

– Сколько стоит один такой скетч? – спросил Алексей у девушки.

– Двести баксов, – ответила она, не поднимая головы.

Алексей на миг представил Лизу судебным художником. Подсудимые у нее наверняка получались бы все одинаково задумчивыми, раскаявшимися, а главное – несчастными. Но уж никак не такими законченными уркаганами со звериным оскалом. Завтра эти скетчи появятся во многих американских газетах.

Маханьков сидел в окружении трех лощеных адвокатов – известных нью-йоркских специалистов по уголовным делам. Позади него стояли переводчики. Они перешептывались, выясняя, как правильно переводить на блатной сленг слово «мент» – «heat» или «pig» («жара» или «свинья»), и как быть с некоторыми воровскими кликухами.

За прокурорским столом, кроме государственных обвинителей, сидели надутые и безликие агенты из вновь созданного отдела ФБР по борьбе с русской организованной преступностью. В центре – судья в черной мантии. И двенадцать присяжных: белые, негры и один мулат. Им-то, этим двенадцати, нынче предстояло отойти от привычного мира – босс, банк, бейсбол. Им предстояло войти в мир иной – в звонкие дубравы, а точнее, в дремучие, непролазные буреломы российской криминальной жизни – башли, бабы, братва.

Речь прокурора была суха и убедительна. Картина преступления вырисовывалась следующая: российский бизнесмен открыл на Уолл-стрит инвестиционную фирму «Граф». Московский банк перевел пять миллионов долларов, чтобы через эту фирму купить на Уолл-стрит акции. Граф долго размышлял, как лучше распорядиться деньгами, но акции почему-то не покупал. Московские банкиры все настойчивей просили вернуть им долг, Граф упорно отказывался. И тогда в его офисе вдруг появились люди Маханькова. «Если Станислав Николаич взял под контроль это дело, то изменить уже ничего невозможно», – сказали они, криво улыбнувшись. И от этой улыбки на лбу Графа выступил холодный пот, точно такой же, какой обычно выступает при обмороке. «Да-да, я понимаю, изменить ничего невозможно», – промямлил он. «Завтра же переведете деньги на наши банковские счета». На следующее утро Граф пошел в банк, но по дороге почему-то вдруг круто изменил маршрут и помчался в ФБР, на Федерал-плаза.

– Подсудимый Маханьков преступным путем попытался присвоить себе пять миллионов долларов, – закончил прокурор.

Зловещая тишина повисла в зале. Сотни глаз сошлись на одной точке – на скамье подсудимых, где в окружении адвокатов сидел маленький человечек с аккуратно подстриженной бородкой, в очках с затемненными линзами. В элегантном костюме и при галстуке. И казалось, что место этому милому человечку не на скамье подсудимых, а за кафедрой Нью-Йоркского университета. Человечек важно приподнял очки, прищурился и недовольно зацокал языком.

Все, казалось бы, ясно. Но после речи адвоката эта ясность стала исчезать, и на лицах присяжных появилась тень недоумения.

Ведь и Граф – скотина порядочная. Пообещал московским банкирам прибыль, а сам пляжился на лазурных берегах Флориды, развлекался с любовницами, разъезжал на лимузинах. И все – на чужие деньги. Спустил все миллионы. Обокрал, стало быть, россиян. Они там, в России, говорят, с голоду пухнут… Но, оказывается, и московские банкиры – жулье. Продавали водку без лицензии, незаконно приобрели золотые прииски, торговали наркотиками и оружием. И еще в этом деле замешаны два депутата Госдумы и какие-то «солнтсеуфские» бандиты...

Тяжелой грустью наливались честные глаза присяжных. Безумцы, они еще пытались вникнуть если не в тонкости, то ухватить хотя бы в общих чертах суть дела. Но проклятая суть уходила все дальше – за далекие леса, за синие горы.

Первым пал мулат. Он долго сопел и даже незаметно раскрывал пальцами веки. Но после перерыва, после плотного обеда, бороться со сном уже не смог. Моргнув в последний раз, мулат закрыл глаза и склонил головушку, отяжеленную новыми и совершенно бесполезными для него сведениями.

– Мой подзащитный – узник совести. Он сидел в лагере так же, как Солженицын и Щаранский. Он – жертва Кей-Джи-Би, – уверял адвокат.

Блестящий адвокатский спич неожиданно прервал старшина присяжных. Он обратился к судье со странной просьбой: нельзя ли каким-то образом облегчить понимание столь запутанного дела, внести ясность хотя бы в имена и прозвища. Дескать, некоторые присяжные утеряли нить повествования, поскольку непонятно, кто такой Прыщ и связан ли он с Солженицыным.

После перерыва в зале появилась огромная белая пластиковая доска. На ней сверху красным жирным фломастером было написано: «Станислав Николаевич Маханьков» и его десять воровских кликух. Граф, кстати, тоже оказался не без кличек, их также записали на доске. Судья объявил, что в эту таблицу будут вписываться только имена и клички тех лиц, которые имеют непосредственное отношение к делу. Поэтому Солженицын и Щаранский в списки не попали. Зато появились какой-то Магадан и Вова-Ужас…

ххх

Перед тем как ехать в редакцию, Алексей зашел в бар неподалеку от здания суда. Безвольный он человек – не может пройти мимо, чтобы не выпить кофе в приглянувшемся баре. Алексей достал сигарету, пододвинул к себе пепельницу.

Итак, суд. Если отбросить умышленную адвокатскую путаницу, налицо – чистейший рэкет. Граф – кутила и вор, промотал чужие деньги. С ним все ясно. Что же до Станислава Николаевича… до этого узника совести… Алексей прищурился, словно увидел сейчас маленького человечка на скамье подсудимых: очки в золотой оправе, профессорская бородка. Но если вглядеться – что-то гнусное, крысиное в этом лице. Убийца, да и только. Главарь убийц.

ххх

На следующее утро слушания тоже почему-то задержали. Пришедшие толпились в коридоре, шушукались. Алексей заглянул в соседний зал, где стены были аляповато расписаны патриотическими сюжетами.

Здесь, да, похоже, здесь, в этом зале, он и его родители когда-то присягали на верность государству США. В зале тогда набилось человек пятьсот – латиноамериканцы, русские, евреи, негры, китайцы…

Пришла судья и зачитала вслух «Клятву верности». Полтысячи губ повторяли за нею слова, далеко не всегда понимая их значение. Иммигранты становились гражданами. «God bless America» – «Бог, благослови Америку»…

Алексей изредка поглядывал на стоящих рядом своих родителей, тоже присягавших на верность США. Они оба – отец и мать – держали правую руку на сердце и говорили о том, что «если понадобится, то они готовы с оружием в руках защищать эту страну». Было в этом что-то комичное и до боли трогательное. Два старика, когда-то пережившие эвакуацию, голод, нужду и унижения, в прошлом – патриоты той страны, отдавшие той стране все силы, молодость, жизнь, на склоне лет приехали в Америку, где их спасли от инвалидности, дали им хлеб и кров, и теперь они клянутся защищать Соединенные Штаты с оружием в руках…

………………...................................................................................................

И снова полный судебный зал. Все – как вчера. Прокурор, подсудимый, двенадцать присяжных с уже унылыми лицами. Впрочем, произошли некоторые малозаметные изменения. Публика рассортировалась: скамейки в правом крыле занимали журналисты и безучастные агенты ФБР, в левом – братва.

Маханьков внимательнейшим образом изучал прессу. Целый ворох свежих русских газет лежал перед ним на столе. Он периодически делал какую-то пометку на листе бумаги и недовольно цокал языком. А порою читал и улыбался. Кто знает, может, испытывал какое-то особое тщеславие этот маленький крысоподобный человечек. Ведь имя-то его как громыхнуло – от Вашингтона до Москвы, от одного океанского побережья США до другого!

В зале появились двое итальянских громил. Они подошли к загородке и посмотрели на крестного отца русской мафии. Ха! Шуму-то. Разве это дон? Это же – бамбино, блоха, такого можно и ногтем раздавить. Вечно эти газетчики наплетут: дескать, русская мафия в Нью-Йорке скоро вытеснит итальянскую. Передернув могучими плечами и презрительно хмыкнув, итальянцы вышли – этажом выше слушалось дело одного капо из мафиозного клана Готти.

– Судья входит в зал. Просьба встать! – рявкнул маршал.

И потянулись, потекли бесконечные допросы и показания...

Алексей делал пометки в блокноте. Украдкой поглядывал на Маханькова, вокруг которого словно расходилось магнетическое поле страха. Многие свидетели, жертвы, даже подельники почему-то смотрели куда угодно, только не на него.

Раздражал Алексея, однако, не только страх. Досадно было за коллег-журналистов, которые потихоньку перемещались с одних скамеек, где сидели агенты ФБР, на другие – к небритой братве. Чутье им подсказывало, на какой стороне выгодней. Уже вместе с ними пили и закусывали в барах, брали авансы за «правильные» статьи и будущие книги, за вранье, за трусость.

Судебные репортажи Алексея становились все злее. Осторожность ему изменила.

Исчез один русский журналист. Его репортажи были смелыми и дерзкими. И вдруг – молчание. Поползли слухи, что якобы его избили. Сломали ему пару ребер. Сейчас лежит в госпитале.

– За что ж его так?

– А шоб другим неповадно было.

– Чепуха. Он скрывается. ФБР взяло его на спецпрограмму.

– А что за программа?

– Вы разве не знаете? Изменят ему внешность, выдадут новые документы и запрут в какую-нибудь дыру в Техасе. Станет фермером, бу-га-га!

– Фэбээрщики – отпетые мерзавцы.

– А в Москве, слышали, опять кого-то… на тот свет.

– Не кого-то, а банкира.

– Туда ему и дорога…

ххх

Поздно вечером Алексей возвращался из редакции домой, в тишине гулко отзывались его шаги. Жесткий ветер сек лицо. В окнах домов горел свет. Там, за светлыми окнами, хорошо, уютно, тепло. Через несколько дней к нему переедет Лиза, и в его доме тоже воцарятся покой и уют.

Скорей бы закончился этот проклятый суд. Еще недавно все эти воры и доны Алексея вовсе не интересовали. И неожиданно – задело. Да, страшно. Противно. Но кто же тогда будет писать правду? Кто? Только один журналист из Москвы и он, Алексей, стараются писать об этом честно. Честно. Честь. Вот в чем дело, оказывается. Вот откуда смелость. Вот откуда презрение.

В кармане Алексей нащупал ключи. Вдруг остановился. На дороге, напротив его дома зажглись фары машины. Завелся мотор, бахнуло из выхлопной трубы. Машина рванула с места и умчалась.

Алексей смотрел ей вслед – задние фары быстро уменьшились до размеров двух точек и свернули на повороте. Он разжал кулак с ключами, нахмурился. Ерунда, показалось. Мало ли машин останавливается на этой пустынной улочке.

ххх

Светло-бежевый и совершенно великолепный «олдсмобиль» – со стертым протектором колес и разбитым зеркалом заднего вида – стоял у бровки, на глухой, безлюдной улочке, и фары его были погашены. На заднем сиденье валялись инструменты, банки с краской и пакеты со шпаклевкой. Ровно десять минут назад двигатель был заглушен, печка выключена, и поскольку дверцы прилегали неплотно, морозный ветер быстро выдувал из салона теплый воздух.

– Мне баптисты предложили сделать визу на ПМЖ. Бесплатно. Нужно только ходить к ним на собрания и раздавать на улицах какие-то книжечки, – говорил Юра.

Он сидел справа от водителя, засунув по привычке руки в карманы кожаной куртки, застегнутой на молнию. Черная лыжная шапочка, натянутая почти до самых бровей, плотно облегала идеально круглую голову Юры. Глаза его смотрели вдаль, сквозь лобовое стекло.

– Так в чем же дело? Делай визу у баптистов, – сказал Михаил.

– Не-а, у баптистов нельзя. Грех.

– А ты, гляжу, – ортодокс.

– У меня дед был священником. Его в тридцать седьмом репрессировали, сослали в Сибирь. Там и погиб.

– Мой дед тоже погиб в сталинском лагере…

Щелкнула зажигалка. Огонек на миг осветил два лица: Юрино – сосредоточенное, Михаила – недовольное. Еще бы! – второй вечер они торчат на этом отшибе, ждут какого-то клиента, Юриного друга, с которым якобы нужно поговорить. И почему-то – обязательно в машине.

– Еще пятнадцать минут – и я покатил, – Михаил раздраженно бросил зажигалку на панель.

– Мишаня, не нервничай. Завтра – пятница, в той квартире работы осталось на два часа... А здорово мы тогда с тобой в баньке попарились. Мне та шлюха такой классный массаж сделала, кх-кх...

Лобовое стекло мутнело и покрывалось каплями дождя. Слева вдоль улицы тянулась высокая ограда, за которой темнели надгробные плиты.

Михаил крепко затянулся:

– Эх, хорошо жить возле кладбища. Знаешь почему? Полно места для парковки. Уверен, что копы здесь редко появляются, потому что здесь некого штрафовать. То ли дело – возле моего дома. Крутятся с утра до ночи и лепят штрафы почем зря. А где же прикажете парковаться? На крыше, что ли? Ладно, уже поздно. Поехали отсюда.

Он завел мотор. Нажал кнопку, и две черные резиновые щетки запрыгали перед глазами с неприятным вжиканьем.

Лобовое стекло стало исключительно чистым, и хорошо было видно, как в конце улицы появилась фигура какого-то молодого мужчины. Михаил прищурился. Что-то невыразимо знакомое почудилось ему в этом мужчине…

Вдруг раздался громкий щелчок – это щелкнул снятый предохранитель пистолета в Юриных пальцах. Скрипнула дверца, куда-то юркнула, провалилась широкая Юрина спина. Через открытую дверцу в салон автомобиля ворвался ветер.

«Хорошо, что надел туфли, а не ботинки. Хотя туфли промокают. Боже, о чем я думаю?!» Алексей рванулся было назад, к подземке, но вмиг вспомнил, что до остановки – целых три безлюдных квартала. Он отшвырнул в сторону сумку и ринулся вперед. Перебежав дорогу, оглянулся. Коренастый парень мчался за ним по тротуару волчьей побежкой, сжимая что-то черное в поднятой руке.

– Стой, сука!

Впереди над пустой дорогой загорелся «красным» длинный ряд светофоров. Алексей помчался вдоль высокой ограды кладбища. Быстрей. Не оглядываться. Вон щит с расписанием, за ним – калитка. Он подбежал к калитке, рванул. Заперта!

Прогремел выстрел. Разорвал ночную тишину и долго таял в сыром зимнем воздухе.

Ухватившись за холодные скользкие прутья ограды, Алексей занес ногу и упер в замок. Нога соскользнула, что-то хрустнуло, кажется, рукав. Он вцепился снова, подтянулся. Наконец перелез.

– Стой, пидор!

Но крик раздался по ту – по ту! – сторону ограды. Алексей побежал между рядами могил. Где-то вдали – или ему почудилось? – грохотала железная калитка. Но его дыхание, слишком громкое и частое, мешало слышать. Позади оставались плиты с высеченными на них ликами. Русские евреи. «Значит, американские евреи разрешили им высекать на плитах изображения умерших родных», – мелькнула ненужная мысль.

Алексей свернул возле одной могилы, нырнул в глубину, черную и тесную. Падал еще не раз, натыкался на какие-то провисшие цепи, больно ударялся о каменные столбики. Миновав еще один дремучий участок, замедлил бег. Впервые оглянулся. Огромные плиты и кубки. Своды склепов. Алексей подошел к надгробному камню, достаточно широкому и высокому, чтобы за ним спрятаться. Долго стоял прислушиваясь. Боялся дышать. Случайно шевельнул ногой, и тишайший хруст гальки показался ему громовым.

Кажется, обошлось. Слава богу! Он поправил шарф. Только сейчас почувствовал боль в указательном пальце. Наверное, вывихнул.

«Дурной детектив. И зачем я ввязался в этот суд?! Зачем?! Правда. Кому она нужна? Нет никакой правды. Есть воровство, грязь, кровь. И такой дурак, как я».

Ему вдруг стало невыносимо жаль себя. Потому что сейчас в чужих домах светятся окна. Там тепло и уютно. Там читают, смотрят телевизор, смеются. У всех – нормальная, счастливая жизнь. А он – ночью, один, на кладбище...

Раздались глухие выхлопы. Алексей вздрогнул. Прислушался. Где-то вдали рычал мотор автомобиля. Рычание приближалось, и Алексей приник к плите.

Машина бешено мчалась, и почему-то так же бешено застучало сердце Алексея. Быстро и громко. Очень громко. Он даже испугался, что эти удары слышны далеко, у самой дороги.

И в тот момент, когда машина проезжала мимо там, за оградой, вдруг что-то помутилось, перевернулось для Алексея. Какая-то страшная сила навалилась, схватила мертвой хваткой и прижала его – к холодному камню, а его сердце – швырнула в другую сторону, туда, вслед удалявшемуся автомобилю.

Алексей обхватил плиту руками. Прижался к ней щекой. Перед глазами поплыли белые нежные облака. Эти облака пронизывали ночной могильный мрак и исчезали за оградой, откуда струился свет…

Острая, раскаленная докрасна боль разбивала сердце. Сердце сжимали в железе, оно расплющивалось, из него брызгала красная теплая кровь и текла по щекам, по рукам, по черной плите, где в граните была высечена надпись на древнееврейском.

Алексей прижался крепче. Плита была уже теплой и приятно грела ладони. Он понял, что нужно перелиться сейчас в эту теплоту, а грудь – пусть разрывается. Разбитыми, замерзшими пальцами он впился, вцарапался в какую-то высеченную букву. Колени его дрожали, ноги медленно сгибались...

ххх

Светло-бежевый «олдсмобиль» остановился на шумной улице.

– Ну и тачка у тебя. На такой только за детским питанием ездить, – сказал Юра, отворяя дверцу.

Они вошли в распахнутые двери ресторана.

– Погодь минутку, – Юра снял черную шапочку и, оставив Михаила в прокуренном зеркальном холле, вошел в зал.

Там гремела музыка, и сверкали огни. На сцене плясали девицы в бикини. Мелкими шажками Юра приблизился к столику в глубине зала, за которым сидели несколько мужиков. Наклонился к одному из них, что-то зашептал на ухо. Тот закивал, затем сунул руку во внутренний карман пиджака, достал деньги и передал Юре.

– На, Мишаня, бери, – сказал Юра, вернувшись, и протянул несколько новеньких, аккуратно сложенных купюр. – Пять соток, недельный заработок. Да ладно тебе, ну, припугнули мальчика. Не убили же. Он сам нарвался: присвоил чужие деньги и не хотел отдавать... Слушай, может, пошли накатим по граммульке? Посмотрим стриптиз, а?

ххх

«Здравствуйте, дорогая о Господе сестра Мария! Извините, что так долго не писала Вам. Разные дела и заботы навалились на меня со всех сторон. Но это меня нисколько не извиняет. Спасибо за приглашение приехать к Вам на богомолье. Может, весной, когда потеплеет.

Странно, виделись мы с Вами лишь однажды, а ниточка не рвется. Порой люди знакомы годами, видятся каждый день, а едва расстанутся, тут же забывают друг о друге. Я вот часто «прокручиваю» наш разговор во время перелета, вспоминаю Ваши слова о том, что каждый человек, в конце концов, находит то, что сокровенно ищет его сердце.

А у меня событие! Грандиозное! Я полюбила. Его зовут Алексей. Он очень хороший, умный, заботливый. Мы знакомы уже почти год. Честно признаться, он мне понравился с первого дня нашего знакомства, но я боялась опять обжечься и потому не давала воли своим чувствам. Но недавно поняла, что хватит от себя прятаться.

Я уверена, что нам все по силам. Алеша станет писателем, он талантливый, его книги обязательно будут печатать в России, а может, переведут на английский и издадут здесь, в Америке. Представляете, в семье – два творческих человека! Моя мама шутит, что если в доме все художники, значит, посуду мыть будет некому.

Дорогая сестра Мария. Как Вы там, на севере диком? Я слышала, что на севере штата Нью-Йорк, – настоящие зимы, с вьюгами и буранами. Если Вам нужно теплое белье или одежда: чулки, шарфы, платки, дайте знать, мне будет приятно Вам помочь. Может, нужны таблетки, травы? Многие американские лекарства здесь только по рецептам, но любые российские можно запросто купить с рук на Брайтоне.

Вот, пожалуй, и все. Вот мой новый адрес: … Телефон: …

Поздравляю Вас с наступающим Рождеством.

Ваша Лиза».

Она сложила листок. По лицу вдруг скользнула тень сомнения: может, зря она написала о своей любви? Может, и монахиня Мария тоже когда-то любила? Перед глазами мелькнуло немолодое лицо в апостольнике, пальцы, перевитые четками… Во время перелета в самолете из Киева в Нью-Йорк они разговаривали о многом, но личных судеб почти не касались. Сестра Мария лишь рассказала, что пятнадцать лет жила в Покровском монастыре в Киеве, потом по каким-то церковно-политическим причинам покинула монастырь и переехала в Америку.

Интересно, почему женщины уходят в монастырь? Причины, наверное, разные: одни – по духовному призванию, другие – из-за физических недугов, третьи – почему-то не вписались в светскую жизнь. А какова монашеская жизнь? Посты, молитвы, иногда, наверное, до смерти душат слезы – так хочется вернуться в мир… Нет, для себя такой путь Лиза не выбрала бы никогда.

Она вложила между страницами письма десять долларов. Заклеила конверт и, скривившись от неприятного привкуса клея на языке, пошла переодеваться.

ххх

Зима, зима в Нью-Йорке. Ни снега, ни сугробов. Ни опушенных инеем елок. Ни тающих на ладонях снежинок. Только сырость и слякоть.

Лиза шла по улице. Она – все такая же: резковатые движения, размашистые шаги. Но что-то новое в ней, если присмотреться. Какая-то легкость, смелость, раскованность. Весь строй ее жизни менялся настолько быстро, что Лиза, обычно привыкшая всему давать оценку, грызть себя по поводу и без, неожиданно очутилась в упоительном вихре. Пыталась остановиться, разобраться и – не могла. Как девчонка, ей богу!

Вечерело. В окнах разноцветными веселыми огоньками зажигались елки. В садиках возле домов, подсвеченные фонарями, задумчивые волхвы окружали колыбель с Младенцем. После поворота, однако, антураж резко менялся, чудные рождественские садики исчезали. Слева от дороги уже тянулся ряд унылых двухэтажных домов с плоскими крышами, а справа – ограда старого еврейского кладбища.

До Алешиного дома оставался последний квартал. Вчера они не виделись – у Алеши был день сдачи газеты. Она поднялась по ступенькам, достала из сумочки ключи. Отворила дверь квартиры Алексея… Внезапно какая-то сила втолкнула ее в комнату. В глазах потемнело.

Два незнакомых мужика в кожаных куртках стояли у стены. Один – мордоворот с рыжей шевелюрой, другой – поменьше, невзрачный, с лицом кавказца.

Напротив них – Алексей, ссутулившийся, бледный.

Все посмотрели на Лизу. Ужас вломился в ее распахнутые глаза, в ее широко раскрытый рот.

– Привет, – сказал Алексей и подмигнул, но как-то вяло. – Понимаешь, некоторые неприятности. Это – из ФБР…

– Hello.

Лиза молча кивнула в ответ. Машинально стягивала шарф, расстегивала пальто. Пыталась понять, о чем они говорят. Многие английские слова ей были незнакомы.

…– И как он выглядел? – спросил агент ФБР.

– Коротконогий. Широкоплечий. В куртке и в спортивной шапочке. Лица его я не рассмотрел в темноте.

– Усы? Борода?

– Кажется, нет.

– Может, заметили тип лица: славянин, азиат, кавказец?

– Нет, не заметил. Он кричал по-русски, матом, кажется, без акцента.

– Мы опросили соседей – некоторые из них в четверть двенадцатого вечера слышали странный звук, но не уверены, что это был пистолетный выстрел. Гильзу мы не нашли. Какой, вы говорите, автомобиль?

– «Олдсмобиль», старая модель. Цвет – серый. Или… нет, бежевый.

– Мы дежурили сегодня возле вашего дома несколько часов, никакой бежевый «олдсмобиль» здесь ни разу не проезжал.

– Может быть. Но он стоял два вечера подряд.

Агенты почему-то переглянулись.

– Может, вы все-таки ошиблись? Может, в машине сидели наркоманы? Или проститутка обслуживала клиента? А вы своим появлением им помешали?

Алексей пожал плечами. Он устал. Он хотел сесть.

– Значит, вы уверены, что причина вчерашнего инцидента – ваши статьи? Мы внимательно их читали. Ничего, что могло бы вызвать гнев подсудимого, в этих статьях мы не находим. И вообще, какой ему смысл нападать на журналиста?

– Не знаю.

Алексея разбирала досада. «И зачем только я позвонил в ФБР? Задают идиотские вопросы. Еще и ухмыляются. Наверное, подозревают, что вчерашние ночные погони – это мой вымысел или мои журналистские фокусы, с целью сделать рекламу газете. Но ведь вчера в самом деле кто-то стрелял мне в спину!..»

– Дело в том, что мы относимся к манхэттенскому отделению, а вы живете в Бруклине, – неожиданно по-русски сказал кавказец, до сих пор молчавший. Алексей видел его несколько раз в судебном зале, но считал, что он – из братвы.

Кавказец продолжал:

– Мы занимаемся преступлениями на федеральном уровне, а вашим делом должна заниматься городская полиция. Мы распорядимся. Полиция будет круглосуточно патрулировать возле вашего дома, – в его руке запищала рация.

– Телефон наш, в случае чего, вы знаете, – сказал рыжий, затягивая молнию куртки. – Goodbyе.

Хлопнула наружная дверь. Эти двое ушли, но дух улицы – жестокой улицы Нью-Йорка, с убийствами, грабежами, проституцией – этот дух остался, разорвав, казалось, незыблемый, а на самом деле – призрачный уют в доме Алексея.

Зажигалка в его руке щелкнула, но не зажглась. Он бросил ее на стол и, когда садился, вспомнил, что даже не достал сигарету из пачки. Но ведь он же бросил курить. Да, решил бросить. Он посмотрел на разбитый распухший палец.

Лиза стояла перед ним:

– Почему ты мне ничего не сказал?

– Ладно, Лиз. Может, я ошибся… – произнес он, приготовившись к последнему испытанию. Ничего он ей не скажет. Только бы поскорей закончить и этот разговор. Потому что нет у него сил. Сердце – ноет. Уже не разрывается, а тупо давит. Как будто, так и положено ему – всегда болеть. Завтра же, нет, в понедельник пойдет к врачу. Пусть делают любые тесты. И нужно купить медстраховку. Говорят, семейная стоит дешевле.

– Почему ты молчал? И что же случилось? Алеша… И где ты ночевал?…

– Все нормально, Лиз… Просто какая-то машина проехала мимо дома, мне показалось… А ночевал у родителей, – соврал он, потому что ночью полуживой добрался к дому фотографа их газеты.

Сердце снова стало покалывать сквозь тупую боль. Алексей невольно отметил, что уже различает эти боли по характеру и по степени терпимости. Нахмурившись, посмотрел на Лизу.

Она стояла у окна к нему спиной. Пряди волос спадали на ворот свитера. Лиза смотрела в окно. Видела безлюдную темную улицу. В мареве за высокой оградой виднелись очертания склепов. А позади нее на стуле сидел человек. Ее родной, любимый человек. Голос у него – тоскливый и приглушенный, слова с трудом возникают и куда-то проваливаются. И лицо его – бледное, стеариновое.

Боже… Боже… Ведь это она во всем виновата. Погрязла в своих мелочных заботах, в картинках. В своих «любишь – не любишь». Дура, верила ему, что в его статьях ничего опасного нет, мол, обычная работа газетчика.

Она резко повернулась:

– Где сумка?

– Какая сумка?

– Обыкновенная. Мы сейчас сложим твои вещи и на пару недель переедем ко мне.

Алексей промолчал. Решение, в общем-то, разумное. Только он еще минуту посидит, отдохнет.

– Алеша. Алеша…

Она села на диван. Вдруг расплакалась:

– Ты хоть понимаешь? Ты хоть понимаешь, кто ты для меня? Ведь у меня больше никого нет… никаких надежд… никого… А ты… ты…

В груди Алексея сладостно защемило, дышать стало легче. Словно плиту отвалили. Силы возвращались, по телу растекались теплые живительные струи. Потому что прекрасна в этот миг была Лиза, прекрасна в своих бабьих слезах. И плечи ее вздрагивали по-детски трогательно, и длинный свитер скрывал ее колени, и на новом ботике развязался шнурок.

– Ну что? Что ты улыбаешься? – сказала она обиженно. Всхлипывая, встала, шагнула к нему.

Он ощутил слегка покалывающую шерсть ее свитера, ее пальцы в своих волосах, ее мягкие груди. Ее…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Пустынно было в комнате, где на полу у холодной стены лежал матрас. На матрасе, под одеялом застыл Михаил. Иногда он открывал воспаленные глаза, и в воздухе прыгали миллионы маслянистых капелек. Это густое колышущееся марево Михаил видел все три дня, когда из пульверизатора «задувал» огромный офис.

Раздался телефонный звонок. Рука Михаила, выпроставшись из-под одеяла, потянулась к телефонной трубке.

– Михась, это я. Спишь еще?

– Нет, – буркнул Михаил, пытаясь узнать голос.

– Кажется, плохи дела. Карбюратор ни к черту.

– А-а… – Михаил подтянулся на локте. Узнал голос автомеханика и сквозь марево будто увидел свой «олдсмобиль» в мастерской. (Оставил там машину, чтобы проверили, почему так много расходуется бензина).

– И что же теперь? – спросил он.

– Нужно покупать новый. Сто пятьдесят долларов. Но для тебя – сто двадцать.

Михаил засопел. Вчера понадобилось заменить свечи, сегодня – карбюратор. Что – завтра?

– Ладно, черт с ним, заменяй. Когда будет готово?

– Подходи через пару часов.

Михаил прислонил подушку к стене, включил телевизор, и в комнату ворвался Нью-Йорк, шумный, счастливый Нью-Йорк, озабоченный новогодними покупками: джипами, биржевыми акциями, путевками на Карибы.

Михаил безразлично смотрел на экран. Все-таки правильно он поступил тогда в ресторане, отказавшись от пятисот долларов, предложенных Юрой. Потому что слишком грозно поглядывал из пяти овалов Бенджамин Франклин, словно желая напомнить, что «тюрьма» по-английски – «jail». А тюрьма – хоть, говорят, и комфортная, с сэндвичами и «пепси-колой», с телевизором и видеомагнитофоном – даже такая замечательная тюрьма вовсе не входила в его планы. Поэтому Михаил вернул Юре все пять соток, и мудрый Бенджамин Франклин произнес из овала одобрительное: «O`кей».

...Ангел-хранитель или, может, случайное везение до сих пор спасали Михаила от тюрьмы. Он всегда чувствовал над собою чье-то оберегающее крыло. На волосок от тюрьмы он был, когда вернулся из армии. Гражданская жизнь представлялась тогда жестокой, с такими же волчьими законами, что и в солдатской казарме. Ну и, разумеется, свобода. Долгожданная свобода при очень примитивных представлениях о ней.

...В кабаке они с другом Витькой избили одного мужичка. Точнее, бил Витька, а Михаил помог этого мужика вытащить из зала. Причина была пустяковая: из-за какой-то девки – она сначала танцевала с Витькой, что-то пообещала ему и вдруг закрутила с другим, похожим на упыря. Михаил держал двери пожарного выхода, а Витька безжалостно избивал упыря, применяя еще не забытые, хорошо отработанные в армии приемы десантника. Когда упырь рухнул, Витька зачем-то сорвал с его руки часы «Роллекс» – Витька всегда питал слабость к дорогим вещицам. Они сбежали по лестнице и скрылись в глухом яру, где знали все тропки-дорожки – в детстве там играли в «казаков-разбойников».

Под утро их из дому увезли в отделение милиции. Одиночные камеры. Избиения во время допросов. Опознания с понятыми. Михаила выпустили под расписку, а Витьку отвезли в СИЗО Лукьяновской тюрьмы. Витькина мать поседела за сутки. Если бы отец Михаила не предложил тому упырю и следователю ба-альшие деньги, то их с Витькой осудили бы по статье «Групповое ограбление, с нанесением пострадавшему телесных повреждений». Влепили бы лет по пять тюрьмы. Но пострадавший и следователь деньги взяли, и групповое ограбление превратилось в обычное хулиганство. Витька получил всего два года «химии» – принудительных работ, а Михаил выступал в суде как свидетель пьяной драки.

Нет, намеренно Михаил никогда не выбирал тюремные дороги. Но словно некая сила вела его опасными зигзагами. В паруса жизни дули ветры авантюризма. Ну, и всегда был уверен в том, что все для него благополучно обойдется. Интуиция подскажет. Ангел убережет.

…Он вышел из дома и направился к автомастерской. Сыпал мелкий снежок. Вид часто проезжающих полицейских машин почему-то смущал. «Все-таки ты правильно сделал, отказавшись от пятисот долларов», – шепнул ему в самое ухо Бенджамин Франклин.

……….……………………………………………………………………….

– Плохи дела. Движок полетел, – сказал механик, бросил на Михаила быстрый взгляд.

В мастерской на полу лежали шины, домкраты, со стальных реек подъемников свисали цепи.

– Что значит – «движок полетел»? – недоуменно переспросил Михаил и посмотрел на свой «олдсмобиль».

У машины вид, конечно, допотопный. Зато в просторный салон умещались все инструменты и материалы. Не на горбу же их носить! К тому же за столь короткий срок Михаил успел прочувствовать эту громоздкую по нынешним меркам машину, свыкнуться с ее капризами.

– Как же так? Движок вроде работал нормально, только много расходовал бензина. Ты сказал, что нужно лишь отрегулировать зажигание и заменить свечи. Потом – поменял карбюратор. Теперь вот…

– Можешь сам проверить.

Михаил сел в машину. Двигатель завелся мгновенно, но вскоре заглох. И так – несколько раз.

– Говорю тебе, движок накрылся.

– А если поставить новый?

Механик отрицательно покачал головой:

– Овчинка выделки не стоит. Ты почем эту колымагу купил? За двести долларов. А заменить движок стоит тысячу. Лучше ее выбросить и купить новую… Кстати, могу тебе помочь выгодно избавиться от этого железа.

...Приблизительно через час они возвращались с «джанк-ярда» (место, где принимают негодные автомобили на запчасти и металлолом). На коленях у Михаила лежали две металлические пластинки – снятые номера, а в кармане куртки – пятьдесят долларов, деньги за сданную машину. Он хмуро смотрел перед собой в лобовое стекло. Не нравилась, ох, не нравилась ему эта сделка: неожиданно сломался отличный двигатель, а когда машину подтащили к «джанк-ярду» и завели, двигатель почему-то заработал. И почему-то слишком быстро владелец «джанка» согласился заплатить ему пятьдесят долларов. Н-да, надули его, как пить дать – надули. Жулье.

– Тебя подвезти домой? – спросил повеселевший механик.

– Да.

Снег валил крупными хлопьями.

– Видишь, что нынче творится в Нью-Йорке, – говорил механик. – Понаехали сюда рэкетиры из России, свои порядки хотят завести. Уже и на журналистов покушаются.

– На каких журналистов? – спросил Михаил.

– Ты что, парень, русских газет не читаешь? Недавно бегали за одним, ночью по кладбищу. Даже стреляли в него. Теперь этим делом ФБР занимается… Кстати, ты новую тачку думаешь покупать? У меня для тебя есть отличный «форд».

Впереди у светофора остановилась полицейская машина.

Позвонки Михаила – все, до одного – покрылись инеем. Во рту пересохло.

…Его выволокли за шиворот. Стальные наручники впились в запястья…

– Восемьдесят тысяч миль пробега, колеса новые… Тюрьма по-английски – jail…

...С лязгом захлопнулась дверь камеры. С нар поднялись и двинулись на него сокамерники в тюремных робах – негры, латиноамериканцы, итальянцы. И ни одного русского!..

Светофор загорелся зеленым. Полицейская машина проехала один заснеженный квартал и свернула. Вытянув шею, Михаил смотрел ей вслед.

Так. От своей машины он избавился. Тот несчастный журналист его не видел. Юра куда-то пропал. Улик – почти никаких. Ангел-хранитель, помоги еще раз! В последний раз…

2

Полдень 31 декабря выдался сказочным! Синоптики не обманули. Снег, выпавший ночью, не растаял, а затвердел на легком морозце. Солнечные лучи пробивались между небоскребами.

Засунув руки в карманы кожаной куртки, Михаил брел по Бродвею, разглядывая вывески банков и финансовых корпораций.

В даунтаун Манхэттена, где бьется финансовое сердце США, в последний день уходящего года вливались тысячи людей: жителей Нью-Йорка и туристов.

На небольшой площадке, вымощенной булыжником, стоял бронзовый бык – символ Уолл-стрит. Уперев передние ноги в брусчатку, разъяренный бычина, казалось, готов поддеть рогами любого. Словно оводы, быка облепили туристы. Хлопали его по бронзовым бокам, кто-то пытался взобраться ему на голову. Многие подходили сзади к крупу и запускали руки между бычьих ног, трогали блестящую от частых поглаживаний мошонку.

Михаил наблюдал за этой забавой. Он кое-что знал о биржевых торгах, о «черных» днях, когда миллионеры враз становятся нищими. Он даже знал кое-что о таких тонкостях, как биржевая игра на «взлетах» и «падениях», и, если верно помнил, бык символизировал «взлет».

– Парень, ты можешь меня сфотографировать? – обратилась к нему какая-то девушка в полушубке. Дала фотоаппарат и решительно запустила свою ручку быку между ног.

Американская доярка, подумал Михаил, нажимая кнопку.

– Теперь мое будущее обеспечено, – весело сказала девушка.

– Почему?

– Ты разве не знаешь нью-йоркскую примету? Погладишь этому быку (тут она произнесла какое-то незнакомое английское слово) – разбогатеешь.

Михаил вернул фотоаппарат и грустно усмехнулся. Разбогатеешь… Ему пока что нужно купить машину, конечно же, подержанную, но не такую допотопную колымагу, как прежняя. Значит, придется затянуть пояс потуже. Покупка кровати, разумеется, откладывается, придется все так же коротать ночи на полу, на матрасе.

Его ожидала новогодняя ночь – либо с семьей дяди Гриши, либо в одиночестве, в своей сырой квартире. В холодильнике – бутылка водки «Абсолют», сыр, буженина. И никаких новогодних чудес.

Он присоединился к группе туристов. Прошли мимо огромной украшенной елки, потом вошли в какое-то здание, поднялись в лифте. Гид подвел группу к закрытым дверям. Возникла заминка – у дверей стоял полицейский, добродушно улыбался, но внутрь не пускал.

– Леди и джентльмены. Через час торги на бирже прекращаются, – сказал гид. – Но еще не поздно погладить бронзового быка на Уолл-стрит и купить свою последнюю в этом году акцию.

Стадо двинулось за гидом, и через пару минут лифт всех увез. Кроме Михаила. Любопытство оставило его здесь, на одном из этажей биржи. Он пошел по коридорам.

Здесь царили радостное оживление и внешняя беспечность. Идущие по коридорам парни, его сверстники или чуть постарше, шумно переговариваясь, бросали друг в друга скомканными бумажками, хохотали, дурачились, как мальчишки. Ни чопорной важности, ни снобизма. И одеты обыкновенно: брюки, рубашки, а сверху – простецкие форменные куртки разных цветов.

Михаил попытался соединить свои представления о худосочных брокерах, которые во время биржевых обвалов в отчаянии сводят счеты с жизнью, с этими задорными крепкими парнями. Ну никак они не соединялись… Мозг на асфальте, смертельные прыжки с Бруклинского моста… Все это – страницы истории Америки, приукрашенные в фильмах и романах. Но сейчас здесь, в этих сверкающих коридорах, в этом задорном хохоте, в этих взмахах крепких рук, – здесь торжествовали жизнь, напор, удача.

Подошли к большим распахнутым дверям в какой-то зал. Брокеры прошли внутрь, а Михаилу преградил путь чернокожий охранник.

– Туда нельзя.

Недовольный, Михаил покосился на охранника, затем, вытянув шею, заглянул внутрь.

В громаднейшем, размером со стадион, зале происходило нечто непонятное. Там стоял неумолчный гул, сквозь который прорывались вопли, тысячи мужчин размахивали руками. Все стены там были завешаны электронными табло. На одной из стен висел огромный экран с мелькающими кадрами: американские десантники с автоматами наперевес бежали по пустыне; под воду уходил танкер с нефтью; на скотобойне забивали коров…

– Через полчаса торги закончатся, – сказал охранник. – Ты откуда родом? Я – из Гаити, – ему было скучно. Он стоял, прислонившись спиной к дверям, кивал в ответ входящим и выходящим из зала брокерам.

Как ни странно, парни входили внутрь и покидали зал с добродушнейшим видом. Словно там – не биржа, а аттракцион. Среди них были и брокеры-евреи в ермолках. Встречались и девушки, правда, редко.

– Женщин здесь мало, очень тяжелая работа, – сказал негр, оторвав свои замутненные глаза от удалявшихся соблазнительных бедер.

– Что же в ней тяжелого?

– Весь день – под стрессом. В одну секунду можно заработать миллион долларов. И столько же потерять… Здесь, в здании, есть бассейны, массажные кабинеты, бары. Этим парням нужно периодически расслабляться, иначе легко можно сойти с ума.

– А что это за бумаги? – спросил Михаил, показав на пол, усыпанный тысячами разорванных бумажек.

Охранник на миг задумался:

– Мусор. Когда торги заканчиваются, его убирают. Знаешь, сколько здесь получает уборщик? Двадцать долларов в час! И ежеквартально – акций на пять тысяч. Уборщики биржи – в профсоюзе, у них отпуск – аж три недели…

– Разреши мне войти внутрь, – перебил его Михаил, вскользь отметив, что этот охранник, конечно же, лучше знаком с работой уборщиков биржи, чем брокеров.

– Не могу, не положено.

Из зала уже никто не выходил. Все новые брокеры вливались внутрь и мгновенно растворялись в орущем человеческом море.

– Сейчас начнется самое интересное. Последние десять минут до закрытия биржевых торгов в этом году! – негр указал на электронные часы. Он волновался. Он уже не подпирал дверь, а стоял в проходе, слегка пританцовывая. – Хорошая последняя сделка – залог успеха на следующий год. Это примета биржи. Осталось девять минут… Восемь… О-о, Lord!..

Михаил достал из кармана десять долларов и незаметно сунул их охраннику:

– Впусти.

Через мгновение Михаил уже проталкивался между брокеров, пытаясь понять, что же они выкрикивают, зачем размахивают руками, что за бумажки рвут и вышвыривают.

Вряд ли он что-то понял тогда. Но был потрясен.

Вокруг многочисленных «чаш» сгрудились брокеры. Беспрестанно орали, делая пальцами какие-то знаки. Мчались к телефонам, срывали трубку, а то и сразу две, и, быстро о чем-то переговорив, отбегали к компьютерам. Сотни телефонных проводов тянулись через проходы. Парни что-то записывали на бумажки и, на ходу вешая телефонные трубки, снова неслись к «чашам». Протискивались, вскидывали руки вверх. «Five millions! No! Yes!» Кто-то пробирался к клеркам, втискивал им бланки, клерки пропускали эти бумажки через маленькие машинки, которые эти бланки штемпелевали.

Крик уплотнялся, густел. На огромном экране к американским бомбардировщикам подвешивали бомбы; где-то на Ближнем Востоке горели нефтяные скважины; вооруженные повстанцы в какой-то банановой республике захватывали президентский палаццо… Мировые шторма и бомбежки взрывали и сотрясали биржу Уолл-стрит.

Возле маленькой елочки в центре зала резвились детишки, приведенные папами. Взрослым до них сейчас не было никакого дела, что детей вполне устраивало. Они прыгали, носились друг за другом, складывали бумажных голубей и запускали их в воздух.

Михаил проталкивался, поднимая над головой протянутые телефонные провода. Он бывал на стадионах. На парадах. На рок-концертах. Но там тупая толпа выплескивала эмоции. Здесь же шла война. И каждый сражался за себя. За свои доллары.

Ударил гонг. В воздух взлетели тысячи разорванных бумажек – несостоявшихся сделок. Из динамиков мужской голос поздравил всех с Новым годом. Пожелал счастья. Напомнил, что торги закончились, пора расходиться. Но еще долго слышались крики, парни еще срывали трубки телефонов, толпились у регистрационных машин. Сидели на полу, обхватив свои головы руками. Кто-то улыбался, у кого-то из глаз катились слезы, ценою, быть может, в миллион долларов за слезинку…

ххх

Михаил побродил по коридорам, нашел кафе. Там сидели брокеры, болтали, смотрели по телевизору бейсбол. Заказав сэндвич, Михаил примостился за столиком. Жевал сэндвич, хмурился.

Несправедливость! Какой-то безграмотный негр здесь подметает пол и получает двадцать долларов в час. Плюс акции, медстраховка, отпуск. Уж не говоря о брокерах, которые в секунду проворачивают миллионы.

А что же он, Михаил? Проливает кровавый пот на стройках и получает всего лишь восемь долларов в час. И нет у него никаких акций, никаких отпусков. В их бригаде о бирже говорят, как о чем-то, существующем невесть где, на другом конце Земли. Кто-то читал статью в русской газете, кто-то слышал жуткую историю про брокера, покончившего с собой. Иммигрантские мифы! Перед глазами Михаила поплыли зашпаклеванные стены, банки с краской, короткие перекуры на опрокинутых ведрах… Жалкая, убогая жизнь! Мелкие интересы, мелочные заботы. Как будто непреодолимая пропасть пролегает между грохочущим Манхэттеном и затхлым мирком бруклинских маляров-иммигрантов.

Или попробовать устроиться на биржу... уборщиком? Михаил хмыкнул, и две мрачные складки залегли в уголках его рта.

– Прекрасный сегодня день! – мужчина, сидящий напротив него, за тем же столиком, оторвался от телеэкрана.

На вид ему было лет сорок. Тщательно выбритое лицо в мелких оспинах, рыжие короткие волосы зачесаны на прямой пробор. К рыжей куртке пристегнут крупный значок с какой-то надписью.

– Да, отличный день, – ответил Михаил.

– Ты откуда родом?

– Из Бруклина, – пошутил Михаил.

Рыжий засмеялся:

– Мои предки тоже когда-то приехали из России в Нью-Йорк и осели в Бруклине. Моя кузина живет там до сих пор. Иногда приезжаю туда. Кругом синагоги, иешивы, все кошерное. Нищета, грязь, бедные детишки пускают в лужах кораблики… азохун вэй, – закончил он на идиш и не без иронии сокрушенно покачал головой.

Они переглянулись. В глазах у обоих вспыхнули схожие огоньки. И как будто между ними возникло мгновенное взаимопонимание…

– Тебя как зовут?

– Майкл.

– А меня – Джеффри, – он отпил из стаканчика «пепси-колу». Пальцы его были толстые и сильные, с отчищенными ногтями. Михаил вдруг представил, как эти пальцы напряженно, словно наэлектризованные, несколько часов подряд изгибаются, показывая специальные знаки.

– Тяжелая работа брокера. Я бы, наверное, не смог, – сказал Михаил.

– Да, работа нелегкая. Только мы – не брокеры. Мы – floor-traders – торгуем акциями в зале биржи.

– И долго нужно учиться, чтобы стать floor-trader?

– Нужно закончить Гарвардский университет, – рыжий засмеялся своей шутке.

Из кафе с шумом повалили парни в форменных куртках, окликнули рыжего, и тот что-то громко им ответил. Затем перевел нетерпеливый взгляд на Михаила.

– Стать floor-trader очень просто. Достаточно иметь обыкновенный школьный диплом, закончить специальные курсы и получить сертификат. А главное – иметь что-то здесь, – рыжий постучал себя пальцем по невысокому лбу. – Ладно, Майкл, мне пора.

Он допил «пепси-колу» и, вставая, сказал:

– Кстати, наша фирма сейчас набирает для обучения новую группу. Вот моя визитка. Позвони.

– Но ведь я иммигрант… У меня плохой английский…

– У тебя отличный английский. И запомни: в Америке нет иммигрантов. Тот, кто любит Америку, тот – настоящий американец.

Михаил посмотрел вслед уходящему, изучил визитку.

«А может, и вправду? Может, это и есть путь к настоящей свободе, к деньгам? Какая удача!»

Михаил сунул визитку в карман. Решительно сжал кулаки и тряханул ими в воздухе:

– Е-э!..

Он слишком мало жил в Нью-Йорке и еще не знал, что такие случайные разговоры и визитки вовсе ни к чему не обязывают. Он даже не знал, что американский комплимент насчет «хорошего английского» – это тонкая издевка над иммигрантом.

Все это будет ему открываться постепенно, со временем, и пока было не столь важно. Сейчас было важно другое: он ощутил себя крохотной щепкой, очутившейся на краю мощного водоворота. Но даже такая, иллюзорная, приобщенность к этому водовороту заряжала энергией, вселяла веру в себя.

ххх

А Нью-Йоркская фондовая биржа тогда действительно чем-то напоминала гигантский водоворот. И бронзовый бык на Уолл-стрит даже в лютую зиму был теплым от бесконечных касаний и поглаживаний человеческих рук.

…А все началось с того, что в один замечательный день биржевой аналитик Джон Браун, известный в финансовом мире своей исключительной компетентностью и кристальной честностью, проходя мимо бронзового быка, вдруг остановился. C Гудзона дул приятный бриз. Джон Браун подошел к быку поближе. Что-то новое заприметил он в этой скульптуре. Мощенная булыжником площадка была безлюдна, лишь у бровки стоял скучающий негр-полицейский.

Джон Браун обошел быка со всех сторон. Заглянул в его бронзовые глаза. Подошел сзади и, подтянув штанины, присел. Внимательно рассмотрел бедра и огузок, затем задумчиво вгляделся в хвост. Пока он изучал скотину, негр-полицейский с любопытством следил за этим странным мистером в дорогом плаще.

– Bull! – наконец изрек Джон Браун, вставая. Похлопал быка по крупу и уверенно зашагал к зданию биржи.

Негр-полицейский недоуменно глядел ему вслед. Он не знал, что мистер Браун – известный биржевой аналитик, и потому решил, что этот – немного не в себе – господин произнес самое распространенное в Нью-Йорке ругательство «bull-shit», что в буквальном переводе означает «бычье дерьмо» и широко используется для выражения негативных оценок, характеристик, эмоций и т. д. Но, увы, негр-полицейский был неправ, вернее, не вполне прав, потому что мистер Джон Браун имел в виду совсем другое.

Через пару дней вышел очередной номер авторитетного журнала «Money» с аналитической статьей мистера Брауна:

«Мировой капитал ищет себе применение. После развала Советского Союза освободилось огромное экономическое пространство. Однако надежды мирового капитала не оправдались: инвестиции в постсоветскую зону носят слишком рискованный характер из-за неотрегулированности местных законодательств, отсутствия необходимой инфраструктуры и тотальной коррупции.

Америка сегодня – единственная в мире супердержава. Мы стоим на пороге новой, неслыханной по размаху технологической революции. Компьютер и Интернет коренным образом изменят всю нашу жизнь, упразднят традиционные отрасли хозяйства. Америке принадлежит лидерство в этой сфере, потому что у нас собран научный цвет, и мы – единственные – имеем необходимую базу и ресурсы, чтобы эту революцию совершить.

Взрыв в области высоких технологий неизбежно привлечет к нам мировой капитал. Нью-йоркскую фондовую биржу ожидает неслыханный расцвет – «bull market». Наш добрый бронзовый старина bull уже грозно мычит. Я лично услышал это мычание сегодня утром.

Искренне ваш, биржевой аналитик Джон Браун».

Не доверять словам мистера Брауна не было никаких оснований. Ведь он закончил два университета из Лиги плюща, обладал всеми качествами грамотного экономиста и настоящего джентльмена.

…Сумасшествие в городе началось очень быстро. Нью-Йорк вообще отличается некоторой психической неустойчивостью, подвержен различным модным поветриям и эпидемиям.

Сумасшествие распространялось по двум направлениям – по высокотехнологическому и биржевому. Две воронки расширялись и углублялись, порою сливались, засасывая миллионы людей, их деньги, чаяния. Души.

Компьютеры появлялись везде и всюду: в магазинах, больницах, кафе, даже в уборных престижных гостиниц. Вчерашние таксисты, парикмахеры, сапожники в считанные месяцы переучивались на программистов. Чтобы получить высокооплачиваемую работу, порою было достаточно знать, как включать компьютер.

А на нью-йоркскую фондовую биржу хлынул капитал со всего мира, и город быстро начал превращаться в мешок с деньгами.

Только последний глупец и лентяй не покупали акции. Ради акций люди расставались со сбережениями, накопленными за всю жизнь. В акциях выдавали часть зарплаты, переводили пенсионные и страховые фонды. Тот, кто не стал программистом, становился брокером. Бронзовый бык грохотал копытами о брусчатку Уолл-стрит.

В беспокойных глазах горожан заплясали биржевые графики. Темп жизни, и без того быстрый в Нью-Йорке, ускорился до невероятности. Нужно выбежать из подземки и позвонить брокеру, чтобы тот немедленно купил акции Microsoft. Срочно проверить, на сколько пунктов поднялись акции Dell. По дороге в офис не забыть посмотреть на электронное табло с бегущей строкой о котировках… Война на Балканах. Открытие ученых. Смерть великого поэта. Ерунда. Сколько сегодня стоят акции IBM?

Любой труд обесценивался. Светлое будущее, казалось, почти наступило в отдельно взятой стране. В идеале светлое будущее выглядело так: каждый американец сидит у компьютера и беспрерывно покупает по Интернету автомобили, мебель, одежду. И, разумеется, новые акции.

…И все-таки прав оказался не мистер Джон Браун, выпускник двух престижных университетов. Прав оказался тот негр-полицейский, посчитав, что бронзовый бык Уолл-стрит – это не только постоянный взлет – «bull market», но и, извините, – «bull-shit».

Пройдет несколько лет, и в Нью-Йорке появится очень много задумчивых людей. Они будут одиноко бродить по улицам, погруженные в свои думы. Как же так? И как же это меня угораздило? И что же теперь делать? Ай-яй-яй…

Компьютерная революция захлебнулась. Человек оказался неисправимым консерватором. Он по-прежнему хотел покупать вещи не только по Интернету, но и в магазине. Примерить плащик, перебрать с десяток блузок и не купить ни одной, пощупать пальцами шерсть свитера – есть в этом какое-то сокровенное мещанское удовольствие. Уж куда приятней, чем нажать кнопку на клавиатуре и беспокойно ждать, пока этот свитер тебе привезут. А привезут ли? Тоже вопрос.

Ах, какие все-таки были надежды! Какие упования! Компьютер и Интернет обещали вытеснить и заменить почту, магазины, газеты, даже секс. Потеснили. Но не заменили. На почте по-прежнему очереди; магазины полны покупателей; газеты все так же выходят и так же пачкают пальцы краской; в борделях появляются мрачные типы, предпочитая по старинке отвратительных проституток виртуальным красавицам.

Ладно бы человек с его дурацкими привычками и капризами. А что в экономике? Быстро хирели и вывозились за рубеж целые отрасли американской промышленности. Зато появились тысячи мелких интернетовских фирмочек, паразитировавших за счет биржи, где их акции непомерно росли и раздувались.

Когда одна из таких фирм вдруг закрылась, объявив о банкротстве, в городских газетах появилась заметка про одного польского иммигранта, который повесился у себя дома. Оказалось, что он вложил в акции обанкротившейся фирмы все свои сбережения, до последнего цента. Бедняга намеревался скоро выйти на пенсию и купить дом во Флориде, уехать из этого адского города. Впрочем, уже мало кого интересовала судьба несчастного поляка. Задача заключалась в следующем: срочно с минимальными потерями вытащить свои деньги из этой чертовой биржи. Потому что ежедневно закрывались и объявляли о банкротстве десятки, сотни фирм, руководство которых загодя продавало собственные акции и оставляло своим вкладчикам бумажку, которая еще формально называлась акцией, но уже годилась лишь для вытирания бронзового зада быку на Уолл-стрит.

Следом за мелкими, начнут объявлять о банкротстве и крупные концерны с миллиардными оборотами, тоже процветавшие только за счет биржи.

Уволенные программисты и брокеры снова станут сапожниками, парикмахерами, таксистами. На каждом шагу будет звучать только слово «dоwn» – вниз. Графики, котировки, индексы. Вниз. Сбережения, доходы. Вниз. Иллюзии, надежды. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх поползут только два графика – показатель безработицы и число пациентов с инфарктами.

В глазах горожан уже не будут прыгать цифры. В их почерневших глазах застынут справедливые, но наивные вопросы: почему? Почему биржа рухнула, ведь все было так прекрасно? Почему никого не наказывают? И почему на свободе эта скотина – мистер Джон Браун, который за свои лживые прогнозы брал взятки?!

Последуют судебные иски от обманутых вкладчиков. Несколько высокопоставленных администраторов концернов, уличенных в крупных мошенничествах с акциями, покончат с собой. В Конгрессе пройдут специальные слушания, будут проведены расследования. Кого-то оштрафуют, кому-то пригрозят. Чтобы замять скандалы и успокоить вкладчиков, посадят за решетку несколько вторых и третьих лиц.

Но святая святых – ЗОЛОТОЙ БЫК УОЛЛ-СТРИТ – выстоит. Его по-прежнему можно будет гладить. Холить. Боготворить. Чесать его мошонку. Нюхать его bull-shit. Каждому – свое.

ххх

Все эти интересные события еще впереди. И ни одна душа тогда не знала, чем закончится этот «bull market».

Разумеется, не мог знать этого и Михаил. Он жил в Нью-Йорке меньше года, впервые побывал на бирже и, обнадеженный случайным знакомством с брокером, возвращался в свою плохо отапливаемую квартиру встречать Новый год.

Сыпал мелкий снежок. Тысячи жадных рук гладили бронзового быка. У площадки стоял негр-полицейский. Он улыбался и – в честь праздника – великодушно позволял сфотографироваться рядом с ним.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Щелкнула кнопка, оборвав диктора на полуслове, и биржевые акции остались в радиоприемнике. Салон автомобиля, минуту назад напоминавший нью-йоркскую фондовую биржу, вмиг опустел. Стало тихо, и в этой чудной тишине едва слышно гудела печка. И не хотелось выходить на холодную улицу.

В груди закололо. Алексей достал из кармана стеклянную бутылочку, открутив металлическую крышечку, высыпал на ладонь две таблетки.

...Кажется, двадцать… да, двадцать лет назад он попал в больницу. Медкомиссия военкомата обнаружила у призывника Алексея какие-то сердечные непорядки – шумы, резкие перепады пульса, еще что-то. Его поместили на обследование в больницу. Старенькая больница с обшарпанными стенами. Отвратительный запах лекарств и не менее отвратительного горохового супа. Капельница почти у каждой кровати. Ему измеряли давление, делали кардиограммы. Апрель выдался теплым, и молодого пациента Алексея стали привлекать к работам в больничном саду. Он вскапывал землю на клумбах, белил стволы деревьев. Отставив лопату, подолгу сидел на скамейке, греясь на солнышке. Обследование затягивалось, что устраивало и Алексея, и низшее звено персонала.

Вечером под окнами палаты появлялся друг Сашка. Алексей, уже облаченный в принесенные Сашкой джинсы и футболку, выпрыгивал в сад через окно. Бледные однопалатники в пижамах тоскливо глядели ему вслед. В больнице нужно было появиться к семи утра, до врачебного обхода. Однажды Алексей не рассчитал: еще пьяный, с превеликим трудом взобрался на подоконник и окаменел – перед ним стояли люди в белых халатах, и один из них – главврач – возмущенно проскрежетал: «Без-зобр-разие!» Ровно через неделю, обритый и с вещмешком на плече, Алексей вышел из дверей военкомата. Во дворике стояли родители, друзья. Еще успели выпить водки «на дорожку» и наспех закусить бутербродами. «А-ать!» – «На за-аре, на заре, провожала милая на за-аре-э»…

Всю эту историю он вспомнил, когда в зале ожидания кардиологического центра заполнял анкету со стандартными вопросами: дата рождения, вес, рост. «Курите?» – «Нет». «Жалобы?» – «Болит сердце».

– Какая у вас медстраховка? – спросила секретарша.

– Никакой.

– Как же вы собираетесь расплачиваться?

– Кредитной карточкой.

Никакую медстраховку он, разумеется, не купил. Семейная (на двоих) медстраховка стоит едва ли не половину его месячной зарплаты. Разве можно себе позволить такую роскошь? Нет, конечно. Тем более, сейчас.

Зато можно покупать в аптеке всего лишь за десять долларов «NitroQuick» – нитроглицерин. Бесценная бутылочка с металлической крышечкой теперь всегда лежит во внутреннем кармане его куртки, вытеснив оттуда зажигалку. Крохотная таблетка обладает волшебным свойством – приносит счастье. Алексей кладет себе под язык двойные, а со вчерашнего дня, когда дописывал главу, – тройные дозы этого счастья.

……...................................................................................................................

Раздетый по пояс, он лежал на кушетке. Рентгенолог медленно водил холодным пластмассовым стержнем по груди Алексея и смотрел на монитор.

– И как оно у вас болит?

– М-м… Колет. И давит.

Рентгенолог щелкнул каким-то переключателем. Над головой Алексея раздалось чавканье – «чив-чив». А на мониторе возникло нечто отвратительно гладкое, в красно-сиреневых пятнах. Зашевелилось, запульсировало.

– Сердце, что ли? – спросил Алексей.

– Да. Одевайтесь и идите в кабинет врача.

В кабинете на плакатах были изображены мужские фигуры, внутри которых тянулись артерии, вены, капилляры.

Лысеющий, с вытянутым лицом, кардиолог в упор смотрел на Алексея с каким-то вымученным сочувствием.

– Как давно вы жалуетесь на сердечные боли? – спросил он.

– Около года.

– А раньше вас сердце никогда не беспокоило?

– В юности, лет двадцать назад.

– Можете ли вы описать свою боль?

– Вначале слабо покалывает, вот здесь. Потом сильнее, а затем ударяет чем-то острым и как бы… – Алексей поднял руки, судорожно зашевелил пальцами и, не найдя нужных слов, сжал кулаки.

Кардиолог делал записи и понимающе кивал. Затем развернулся к компьютеру. Набрал что-то на клавиатуре.

– Какая у вас профессия? – спросил он, наконец, оторвавшись от монитора. – Понятно. А как вы спите?

– Плохо.

– А как ваша сексуальная жизнь?

– М-м… После этого – тоже болит сердце… – сказал Алексей и стал окончательно себе противен.

– Давайте, я вас послушаю.

Вскоре они снова сидели напротив друг друга. Алексей застегивал пуговицы на манжетах рубашки. Слушал.

– Картина не совсем ясная, fifty-fifty. Был ли у вас недавно сердечный приступ или нет, теперь определить невозможно. По вашим описаниям – похоже, что был. Это мог бы подтвердить анализ крови, но его нужно было сделать в первые же сутки, теперь уже поздно. Результаты кардиограммы и сонограммы, что вам только что сделали, – нормальные. Правда, согласно статистике, пятьдесят процентов кардиограмм и сонограмм ничего не показывают даже при явной сердечной болезни.

– Зачем же мне эти тесты сейчас делали? – мрачно спросил Алексей. Пятьсот долларов – недельную зарплату, – стало быть, к свиньям.

– Такова методика – мы идем путем исключения, от простого – к сложному. Если сонограмма ничего не показывает, а пациент продолжает жаловаться, мы проводим «стресс-тест», чтобы увидеть работу всех сердечных мышц при физической нагрузке. Если же и это ничего не показывает, мы рекомендуем сделать ангиограмму, когда через артерию от паха вводится катетер и контрастное вещество. Я бы вам посоветовал… Кстати, какая у вас медстраховка?

– Никакой. Эта ангиограмма стоит, наверное, тысячи три, не меньше, – сказал Алексей, нахмурясь.

– Четыре, – уточнил кардиолог, и на его вытянувшемся лице застыла сущая мука. – Вот что я вам, молодой человек, посоветую. По-моему, вы слишком погружены в свои проблемы, обращаете внимание только на темные стороны жизни. Постарайтесь найти светлые, больше отдыхайте. Сейчас я вам выпишу таблетки. Попринимайте их приходите ко мне через месяц. Если вам не станет лучше, тогда всерьез подумаем о тестах, – врач протянул рецепт и опустил глаза – взглянул на часы на руке.

– Не беспокойтесь, счет мы вам вышлем на дом, – сказала в приемной секретарша. Презрительно скривилась, глядя вслед этому хаму, который даже не попрощался и хлопнул дверью.

ххх

Что же с ним творится, в самом деле? Почему он не верит в себя, а верит в свою болезнь?..

Он просунул ладонь между пуговицами, приложил к груди – «чив-чив». Отвратительно гладкое, в красно-сиреневых пятнах, сердце разбухало, давило, хотело разорваться.

«Не помогут. Никакие врачи не помогут. Никакие лекарства. Кофе, сигареты – чепуха. Помру, ей-богу, помру. Но роман закончу».

………………….............................................................................................

Горела машина. Ярким пламенем полыхала в сгустившемся сумраке.

На небольшом пустыре, неподалеку от дома Алексея, каждый год сгорают десятки машин. Номера с них заблаговременно сняты, как часто сняты и колеса, и различные механизмы. Зачем сжигают эти машины? Кто-то таким образом сводит счеты с недругом. Поджечь машину может и сам автовладелец, чтобы получить деньги от страховой компании. Или какой-нибудь шальной угонщик, поездив и обчистив все ценное в салоне, так заметает следы.

Алексей давно привык к этим картинам. Обычно проходил мимо, не останавливаясь. Но сейчас почему-то остановился. Угрюмо глядел на погнутый капот, на раму без лобового стекла. Судя по большим размерам и грубым плоским формам, скорее всего, это был «олдсмобиль» старой модели.

Багряные отсветы переливались по лицу Алексея, жар проникал сквозь пальто и свитер, добирался до самой кожи.

И как будто увидел кого-то Алексей в горящем салоне. И что-то решилось для него. Медленно пошел он к своему дому.

……………………………………………………………………………….

...Елка не стояла в этом доме в новогоднюю ночь, потому что здесь в ту ночь было пусто. Они жили у Лизы, а Новый год отмечали у родителей Алексея. А третьего января, когда возвратились, чтобы здесь жить и отныне вместе, Лиза украсила все комнаты дождиком и шарами.

Но праздники давно прошли, как-то буднично промелькнуло и Рождество, близился лютый февраль.

…Лиза, стоя на стуле, снимала дождик с окна.

– Алеша, ты? – оглянулась. – Представляешь, сегодня мне приснилось, будто я… – вдруг осеклась. – Ты был у врача?

– Да.

Она подошла, пригляделась к нему, стараясь угадать, почему хмурость, почему две складки на переносице, почему на губах холод.

– И что сказал врач?

– А-а… Сказал, что все о`кей, что я здоров, как бык.

– Он тебя послушал?

– Конечно. Даже измерил давление и выписал таблетки. Ладно, Лиз, давай ужинать, – сказал, уходя в другую комнату. Услышал за спиной шлепки ее тапочек по полу. Понял: допроса не избежать. – Короче, ничего опасного врач не нашел. А он все-таки – крупное светило, со степенью. Кардиограмма и сонограмма у меня нормальные. Он считает, что это – обычное переутомление. Посоветовал побольше отдыхать, расслабляться, обращать внимание на светлые стороны жизни.

– По-моему, он бездушный чурбан, – сказала Лиза и была совершенно права. Но вслух согласиться с ней Алексей, конечно, не мог. – Почему он не назначил тебе другие тесты? Может, у тебя забиты сосуды? Или поражена какая-то сердечная мышца?

– Ну-у, Лиз, ты просто профессор кардиологии, тебе бы в мединституте студентам лекции читать.

– Я не шучу.

– Ты еще очень мало здесь живешь. И не знаешь, что врачи в Америке – прекрасные. Они делают для больных все возможное, чтобы их вылечить. И знаешь почему? Потому что боятся судебных исков от алчных пациентов.

– Перестань надо мной издеваться. Думаешь, я ничего не понимаю?

– Ну почему же…

– Алеша, милый, давай плюнем на все и купим тебе медстраховку. Ведь это же – сердце…

– Медстраховка, положим, тоже еще не гарантия… Лиз, у меня и вправду все нормально.

– Нормально? А нитроглицерин? Я утром наводила порядок в тумбочке и нашла там три бутылочки с таблетками. И в мусорном ведре сегодня валялась одна, уже пустая. Я почитала инструкцию, там говорится, что из-за «овердоз» может случиться и тахикардия, и даже сердечный приступ.

Алексей метнул на нее недобрый взгляд. Ему уже смертельно надоели все эти дозы, тесты, клапаны. Неужели она не понимает, что все это – ерунда? И, черт возьми, что за слежка? Он помнит, как бывшая жена раздражала его своими уборками и чистками, вечно обнаруживая что-то новенькое в ящиках его письменного стола или в его карманах…

– А больше ты ничего не нашла в ведре?

– Больше – ничего, – Лиза резко встала. Почувствовала, что ее лицо покрывается красными пятнами. Она следит за порядком, старается, хочет, чтобы в доме был уют. Снился ей этот уют! И что – она здесь не хозяйка?!

Алексей посмотрел ей вслед. Гм… Однако долго он жил холостяком. Привык. Пора отвыкать.

…Лиза стояла у окна. Пятна обиды сошли с ее щек, и лоб разгладился. Видела, как на безлюдной улице горит какая-то машина. Ногтем соскребла со стекла кусочек засохшей белой краски.

«Да, посмотрела его альбом с фотографиями. Ну и что? Красивая у него была жена, спору нет. Только шея – как у гусыни, и ноги – две сухие кривые щепки, с сучками. К тому же – дура».

Услышала сзади шаги, но не оглянулась.

Его руки легли ей на плечи, обняли, прижали к себе. Она подалась спиной к нему:

– Ты меня любишь?..

ххх

Какой он писатель?! Бумагомаратель. Щелкопер. И что он о себе вообразил? Его удел – газета, а не роман. Да и что он может написать? Что сказать нового? Все уже давно сказано великими.

К черту! Он хочет жить, и жить нормально. По-прежнему будет строчить статьи в газету, сделает карьеру – дослужится до редактора. И будет у них с Лизой семья, крепкая и счастливая. С детьми, путешествиями, деньгами, со всеми страховками.

Жить-жить-жить… Вжикала и трещала прозрачная клейкая лента. Лента была тонкая и слабая, растягивалась, часто рвалась, и тогда Алексею приходилось ногтем поддевать прилипший край.

Пять толстых папок, выгруженных из ящиков письменного стола, лежали перед ним на полу. Пять глав романа. Сотни страниц в каждой папке, испещренных черными кривыми буковками. С бесконечными перечеркиваниями, галочками, стрелками. Мелькали на полях и нарисованные бородатые хасиды, и быки, и точеные женские профили… Черновики. Черновики.

Стоя на коленях, он плотно крест-накрест обвязывал лентой папки. Сколько бумаги-то перевел! И хорошая бумага, из редакции. Босс, если бы увидел, оштрафовал бы за воровство.

– Лиз, я ненадолго. Пойду куплю минеральную воду, – бросил он из прихожей, уже обуваясь.

Отворилась наружная дверь. Алексей – в рубашке, застегнутой не на все пуговицы, в незашнурованных ботинках – вышел за порог. Держал в руках тяжелую бумажную кипу. Подошел к черному пластмассовому баку, что стоял возле крыльца. Завтра – день уборки мусора. Вот и хорошо. Он сбросил крышку.

Лицо Алексея, еще миг назад прекрасное в своей решимости, вдруг брезгливо сморщилось – мусорный бак был полон одноразовых грязных тарелок, пустых консервных банок, коробок от пиццы, вымазанных кетчупом.

«Странно, почему здесь так мало ворон? Вроде бы место подходящее. Пустыри, мусор, опять-таки – кладбище, а ворон почти нет». Алексей задавал себе этот бессмысленный вопрос, идя к горящей машине. Снежинки таяли на его лице.

Огонь шел на убыль. Уже не так ярились багровые языки, не стреляли лопнувшие стекла. Уже хорошо была видна почерневшая плоская крыша, в салоне на месте сгоревших сидений торчали изогнутые трубы. Воняло гарью и паленой резиной.

А над головою – бесконечное и бездонное – плыло черное небо в звездах. Но не смотрел Алексей в небо. Не хотел смотреть. Не мог.

– Если ты это сделаешь, то я!.. я... – мертвой хваткой вцепилась Лиза в его ношу. Распахнутое пальто, шлепанцы на босых ногах.

«Я же умру, Лиза. Не будь тебя, я бы ничего не боялся. Ни страданий, ни нищеты. Ни смерти. Но есть ты. Понимаешь, Лиза?»

Хотел он сказать.

– А-а! – он грохнул о землю проклятый незаконченный роман. И ушел в темноту.

А Лиза, присев на корточки, еще долго собирала и складывала испачканные мокрым грязным снегом страницы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Длился, длился суд над Станиславом Николаевичем Маханьковым. Конца-края не было допросам, свидетельствам, слухам.

…– Они прокололись, – говорил небритый мужичок, горделиво-презрительно поглядывая на прокуроров и агентов ФБР. – Они не знают русского обычая – выручать друзей из беды. У нас хватит денег на любых американских адвокатов.

Насчет «любых» этот мужичок, пожалуй, несколько преувеличил, по незнанию и самоуверенности. Но три действительно прекрасных и очень дорогих адвоката уже четвертый месяц морочили головы бедным присяжным.

Присяжные пытались вырваться на волю. Один заявил судье, что к нему кто-то ночью позвонил по телефону, нес бред «с чисто русским акцентом». Дама-присяжная пожаловалась, что в метро к ней попытался прижаться пьяный мужчина якобы «славянского типа». Мулат-присяжный признался, что его сосед по дому – русский, в последнее время часто колотит свою жену, и это может невыгодно изменить представление мулата обо всех русских и, следовательно, повлиять на вердикт. Судья всех терпеливо выслушивал, но никого от исполнения почетной должности присяжного не освобождал.

Врали жертвы, свидетели, адвокаты. Одни – спасая свою шкуру, другие – ради денег.

В этом зале не врал только один человек – вор в законе, криминальный авторитет Станислав Николаевич Маханьков. Пользуясь правом, гарантированным американской Конституцией, он вообще не собирался давать никаких показаний.

ххх

Сидя в зале суда, в третьем ряду, Алексей с затаенной ненавистью поглядывал на подсудимого, уже считая Маханькова своим личным врагом. Мечтал, жаждал, чтобы Маханькова посадили. Чтобы упекли его в тюрягу пожизненно и послежизненно.

Между тем, обстановка в судебном зале сложилась самая, что ни есть доброжелательная. За это время все свыклись с распорядком, успели перезнакомиться между собой. Уже знали, что прокурор по субботам ходит в Метрополитен музей с какой-то пригожей мисс; знали, что у одного из агентов ФБР, который арестовал Маханькова, намечена помолвка, и помолвка почему-то связана с окончанием этого суда. Одного адвоката поздравляли с днем рождения и прокуроры, и журналисты, и братва: «Congratulations! Всех вам благ, господин адвокат! Мазл тов!» Задушевно так, по-семейному…

А газеты в Нью-Йорке и в далекой Москве в связи с этим судом уже писали о каких-то загадочных темных силах. Темные силы – в Кремле и в Белом доме, в ФБР и в ФСБ. Темные силы что-то раздувают, кому-то подыгрывают, ведут какие-то темные игры.

На девяносто девятый день стало ясно, что:

на этом суде не звучало и не прозвучит ни единого слова правды, ни из чьих уст;

что слушания эти могут длиться вечно, вернее, до тех пор, пока у подсудимого не иссякнут деньги на оплату адвокатов;

что деньги у него не иссякнут никогда.

И тогда судья надул щеки и хлопнул ладонями по столу. Он поднялся черной колонной, и над ним на стене висел грозный бронзовый орел с пучком стрел.

– Леди и джентльмены, уважаемые присяжные! Думаю, вы получили достаточно информации, чтобы разобраться в сути этого дела. Пора выносить вердикт. Перед тем как вы пойдете совещаться, позвольте мне разъяснить вам, что в современной американской юриспруденции называется «рэкетом»...

Через полчаса юридически просвещенные присяжные гуськом направились в особую комнату – совещаться.

………..…………..........................................................................................

– Как вы думаете, присяжные вынесут вердикт сегодня? – спросил Алексей.

– Думаю, что сегодня. Могу себе представить, как им все это осточертело, – он отодвинул пустую пластиковую тарелку и вытер салфеткой лоснящиеся губы.

В буфете за столиком сидели Алексей и низенький плотный мужчина лет пятидесяти пяти. Мужчина часто улыбался, в улыбке его проскальзывало что-то угодливое, а серые глаза смотрели холодно и хитро. Это был судебный переводчик.

Алексей с ним познакомился на этом суде и сошелся поближе. Во время перерывов они не раз вместе обедали. Алексей пытался выудить у него хоть крупицы ценной информации. Ведь судебный переводчик – один из немногих, кто знает правду, поскольку в разговорах русского заключенного с американским адвокатом переводчик – третье необходимое лицо. Увы, выведать что-либо архиценное Алексею до сих пор не удавалось, этот человек с холодными глазами и ужимками лакея – тертый калач. Но поболтать все же любил.

– Выдержке Маханькова можно позавидовать, – сказал Алексей. – Агенты ФБР ходили за ним по пятам почти год, даже Конгрессу о нем рапортовали, суд длился три месяца. А он – ноль эмоций, знай, почитывает свежие газетки и что-то пишет.

– Станислав Николаевич – это… н-да. Человек он вроде бы и умный, и опытный, почти тридцать лет лагерного стажа, но…

– Но что же? – Алексей отряхнул свитер, словно желая показать, что диктофон у него нигде не спрятан.

– Как бы вам объяснить? Станислав Николаевич придает слишком большое значение печатному слову. Вы, наверное, обратили внимание, как он читал газеты. Не просто читал – изучал. Он, знаете ли, тонкий ценитель слова, хотя и матерый урк… кх-кх… – мужчина закашлялся – в горле застряла крошка.

– Но ведь американские присяжные русских газет не читают, – возразил Алексей. – Какая Маханькову разница, что о нем пишут русские, если вердикт выносят американцы?

Переводчик пожал плечами:

– Станислав Николаевич очень дорожит своей репутацией в российском воровском мире. Он требует, чтобы о нем говорили и писали с большим уважением, – он допил кофе. Неожиданно подался вперед, заглянул Алексею в глаза своими серыми глазками, в которых вспыхнули злорадные огоньки, и негромко промолвил. – А хотите знать, Алексей, что говорил Станислав Николаевич, читая ваши судебные репортажи? «Выйду на волю – своими руками вырву этому писаке язык и хребет ему сломаю».

...Коридоры второго этажа в здании суда гудели. Появилось множество знакомых и незнакомых лиц. Тон задавала братва. Настрой был боевой. Были уверены, что Маханькова сейчас оправдают. «Сегодня предстоит крутой гудеж, столы в кабаках в Нью-Йорке и Москве уже накрыты». То ли вправду были так уверены, то ли куражились. Понимали, что от этого вердикта зависит не только судьба одного вора в законе, но и гораздо большее – состоится ли триумфальное шествие российского криминала по американской земле. И если да, то работой на ближайшее время они обеспечены. Гремели в коридорах возгласы, гогот, мат.

– Ты чего такой хмурый? – вполголоса спросил Алексея один московский журналист, который, как и Алексей, писал об этом суде смелые статьи.

– Да так… Один высоколобый лингвист только что поведал мне подробности моего светлого будущего...

Они стояли в проходе у стены. Братва презрительно косилась в их сторону.

– Сегодня узнал, что Маханьков в тюрьме за это время разорвал рот сокамернику и подрался с надзирателем. Он – зверь, – сказал московский журналист. – Если его сейчас выпустят, нам с тобой…

– Кранты! Присяжные добазарились, – пронеслось по коридорам, и толпа хлынула в зал.

Все заняли свои места – подсудимый, переводчики, прокуроры. Из особой комнаты в зал вошли присяжные. Староста – седоватый мужчина – взял лист с приговором. Все в зале поднялись. Старались не дышать, чтобы расслышать только одно слово, только одно...

– Станислав Маханьков? – спросил секретарь.

Господи, посади этого гада…

– Виновен.

Ах!..

Через несколько секунд из боковой двери вышли крепкие мужчины в штатском, окружили сидящего Маханькова. Братва повскакивала с мест.

Станислав Николаевич совершенно спокойно откинулся на спинку стула. Приподняв очки в позолоченной оправе, окинул взглядом зал. Щека его, покрытая аккуратной щетинкой, сильно дернулась. Он неспешно сложил свои бумаги на столе. Со стороны могло показаться, что это профессор Нью-Йоркского университета только что закончил читать студентам лекцию и собирается покинуть аудиторию.

– Стасик, мы этим сукам еще отомстим! Мы этих гнид уроем!

Маханьков грустно улыбнулся. Поднялся и в сопровождении охраны направился к двери.

– Стасик! Дед! Николаич! Любимый! Родной!

Проходя мимо стола, где восседали торжествующие прокуроры и два сотрудника ФБР, Маханьков остановился. Вдруг сжался в комок, свирепо оскалился и, костеря прокуроров отборнейшей бранью, рванул к столу. Что-то загремело, со стола полетели бумаги, наушники. Замелькали чьи-то лица, пиджаки. Братва, робко переглядываясь, заметалась по залу.

– Мочи их, сук! Дед, мы с тобой!..

Его прижали щетиной к полу. Наверное, заломили руки за спину, Алексей этого не видел – мешал сдвинутый стол и фигуры охранников. Подняли и без пиджака, без очков, зато в наручниках поволокли к дверям. Под разорванной рубашкой виднелись упругие бицепсы, в татуировках.

– Что он кричал? – выспрашивали у русских журналистов американские коллеги, когда дверь за Маханьковым захлопнулась.

– Как бы вам объяснить? Классическая русская брань. Не переводится.

– Напишите, – не унимались американцы и подсовывали блокноты, в которых русские услужливо писали английскими буквами: «Blyadi! Pidarasty! Wyblyadki!»

– Американские фашисты мучают русских людей! – возмущалась братва.

– Это несправедливо, позор Америке, – говорили на всякий случай все еще перепуганные русские бизнесмены.

– Присяжные ничего не поняли. Мой подзащитный – узник совести, как Солженицын или Щаранский… – мямлил потускневший адвокат, заработавший на деле Маханькова миллион долларов.

Алексея, впрочем, все эти мелочи уже не интересовали. Он позвонил в редакцию, продиктовал по телефону заметку (успел до выхода номера) и вскоре сидел в баре с московским журналистом. Пили коньяк.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Серый свет пасмурного утра проникал в комнату. Лиза еще лежала в постели. На зимний сезон она, несмотря на Алешины возражения, устроилась в кафе официанткой, и сегодня у нее был выходной.

Она просматривала газету, улыбалась чему-то своему, мечтала. В тепле и уюте, под мягким одеялом, мечты и желания у женщин развиваются неспешно, но простираются далеко. Конечно же, ей хотелось многого. Чтобы приехала в Нью-Йорк мама. Чтобы у Алеши не болело сердце. Чтобы поскорее разрешился вопрос с ее документами. За этими, насущными, маячили тьмы иных задач и желаний: закончить и выгодно продать свою первую картину, купить новое постельное белье, съездить в Италию… А если Бог им подарит ребенка, то… будет ли Земле женщина счастливее, чем она?

Счастьем, ровно и спокойно, светились ее глаза. Да, ее семейная жизнь с Алешей началась с некоторым криминально-медицинским уклоном. Но ведь часто бывает так, что люди встречаются, женятся, все у них поначалу благополучно, а потом – склоки, ссоры, измены. У них же с Алешей все будет иначе.

Единственное, что причиняет ей боль, – это Алешино уныние. Словно какая-то сокровенная тоска медленно подтачивает его изнутри. Они оба знают, где истоки этой тоски, – в его недописанном романе. Сотни страниц лежат в столе нетронутыми с того дня, когда Лиза собрала их и принесла с улицы. Не прикасался он к ним. Теперь уверяет, что ему достаточно работы в газете. Врет, конечно, – старается обмануть сам себя. Сыт он газетными статьями по горло, а без своего романа жить не сможет. Рано или поздно нальет в свою «писательскую» чашку крепкий чай, возьмет ручку и… Пусть только отдохнет, подлечится, наберется сил...

– А-а-а!..

Лиза вскочила с кровати и в белой пижаме, бурей – в соседнюю комнату.

Алексей сидел на стуле, склонившись. Мутными глазами смотрел перед собой, где на столе лежали исписанные листы бумаги. Черная ручка – на полу.

– Алеша… Ты же обещал… – она схватила со стола стеклянную трубочку, открутила металлическую крышечку.

– Где же?! Где?! – била по пустой ладони.

Метнулась в другую комнату, где в шкафу между фотоальбомами еще недавно лежала трубочка нитроглицерина.

Алексей с трудом проглотил слюну. Тяжелый холод пошел по его левой руке. В соседней комнате гремели ящики. «Нет там ни черта, все таблетки закончились. И новые не купил. Думал, хватит этих. Думал, дотяну…»

– Лиз, набери 911. Пусть приедут, – промолвил он глухо.

Лиза – белым пятном – в прихожую. Ее голос оттуда, прерываясь. Русские и английские слова вперемешку:

– Боль в груди. Адрес? Street? Что? What?!..

Она помогла ему дойти до дивана.

– «Скорая» сейчас приедет. Родной, потерпи…

Лицо его покрылось синеватыми пятнами, заблестело испариной. Глаза ввалились. Он облизнул пересохшие губы:

– Лиз, а тебе идет белое. Тебе в белом хорошо. Никогда не носи черное.

Она отвела волосы от лица.

– Хорошо, хорошо. Погладить? Так легче?

– Да. Все будет нор… – он вдруг замер и раскрыл широко рот – какая-то темная сила наваливалась ему на грудь… Женщина в черной рясе… Черная машина… Снега, снега...

– Что? Алеша, что?..

………….........................................................................................................

– Mister Alek-ksey?

Два мужчины в синих комбинезонах вошли в квартиру, заскрипел паркет под их грузными шагами. На поясных ремнях болтались фонарики и зачехленные ножницы. Один из них – негр средних лет, поставил на стул металлический чемоданчик; другой – рыжеватый парень лет двадцати, распахнул свободней рубашку на груди больного. Закатал ему рукав и померил давление.

– Вы переносили операции на сердце? Что чувствуете? Тошноту? Головокружение? По десятибалльной системе как оцениваете свою боль?

– Восемь.

– Вы принимали нитроглицерин?

– Нет, у меня закончился.

Парень достал из сумки стеклянную трубочку, высыпал на ладонь таблетку.

– Кладите под язык. Теперь сожмите руку в кулак.

Что-то кольнуло в левую руку – игла вошла в вену. На плечи, грудь, живот Алексея наложили «липучки» с металлическими кнопками, прикрепили провода. Вспыхнул монитор, и зеленые линии поползли по экрану. Линии с легким попискиванием надламывались и взлетали вверх.

– Нитроглицерин – в вену, – распорядился негр-парамедик.

...Лиза вбежала в комнату. Сбросила пижаму, натянула джинсы и свитер. Когда надевала носок, прыгала на одной ноге, долго не могла попасть в него пальцами.

Вернулась. Перед ее глазами мелькали две фигуры в синих комбинезонах. Провода, трубки, пробирки с кровью. Пергаментное лицо Алексея.

«Господи. Я отдам Тебе все. Мне ничего не нужно. Я больше не буду просить у Тебя ничего. Никогда. Клянусь. Только оставь ему жизнь».

Она вытерла заплаканные глаза.

– Ну что, легче? – спросил парамедик.

– Да, немного, – ответил Алексей.

Запищала рация.

– Госпиталь? Это бригада парамедиков. Сейчас вам доставим больного. Похоже, инфаркт.