Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)

Глава 1. Предчувствия и сны.

Лидия Черевина, хорошенькая и шаловливая, беспечная к назиданиям и моральным прописям, обладала той счастливой внешностью, которая пленяет даже умудрённые жизнью старческие глаза. Воспитательницы в пансионе покачивали головами: в тринадцать лет её фигура обрела женственные очертания, в танце она была удивительно грациозна, и уже в её пятнадцать лет ходили толки о ветрености девицы. Её сестра была не менее красива, Нину отличал от Лидии более глубокий взгляд светло-голубых глаз и более утончённое сложение. Издалека же сестёр можно было спутать: одинаково белокурые, одного роста, они имели сходную походку, однако одеваться одинаково не любили.

Обе они ненавидели дом тёти, где жили после смерти отца. В квартире, которую снимал Дмитрий Черевин, они были целыми днями предоставлены самим себе, в тётином же доме, несравненно более роскошном, девицы не имели и сотой доли той свободы, что раньше. Их раздражала размеренная жизнь этого семейства со строгим распорядком, неизменным посещением унылой церкви по воскресениям и редкими выездами в свет и в театр на премьеры. Но этого было мало. Им не нравилась и мелочность тётки, выделившей им жалкое приданое и неизменно подчёркивавшей различие их положения и своей дочери: Ирина Палецкая выезжала в своём экипаже, между тем как им нужно было всякий раз просить тётю о карете, да ещё и объяснять, куда и зачем они едут. Но больше всего бесила кузина - чопорная, глупая, некрасивая, ревновавшая их к молодым людям в свете, исполненная зависти и злости. Сестры мечтали о том времени, когда смогут вырваться из-под надзора старой княгини и избавят себя от общества молодой княжны.

Едва они вышли в свет, казалось, совсем скоро им это удастся: они произвели фурор своей внешностью. Несмотря на проповеди тётки, запрещавшей им декольте и драгоценности, и разрешившей украсить волосы только цветами и ниткой жемчуга, они пользовались огромным успехом. Правда, Лидия постоянно путала танцы и однажды даже дала обещание двум кавалерам зараз, за что получила нагоняй от княгини, объяснившей это глупейшим кокетством и язвительно заметившей ей, что поступать столь легкомысленно - значит, ставить свою репутацию на карту. Но что не скажешь от зависти-то? Ведь её собственная дочь успехом отнюдь не пользовалась, пару танцев вовсе даже с матерью у стены простояла. Что ж тут сказать-то?

Между тем за Лидией ухаживал племянник княгини Кантакузен, молодой офицер Скарятин, сын генерала Мятлева и сын генерал-лейтенанта, главного начальника почт и телеграфов Рихтера! Нина же трижды получала приглашение от офицера Александра Агапова, её дважды приглашал сын генерала Неринга, а мадемуазель Анненкова сказала, что с неё не сводил глаз и самый красивый молодой человек в зале, родственник петербургского градоначальника Мансуров! А теперь на бал к графине Нирод княгиня сшила дочке новое роскошное платье и веер у неё новый и парикмахер на утро вызван. Тоже хочет эту уродищу замуж отдать, да только - не получится, разве только на деньги кто польстится...

- Ну, тут ты не права, - со вздохом обронила сестре Нина, - у неё в приданом - кофейный и чайный сервизы, столовый сервиз, писанный по золотому полю с итальянскими видами, а по бокам - розанами, там материи и обои, меха, драгоценности, мебельные гарнитуры и экипажи, столовое и постельное белье. А украшения! А гардероб! Ткани, кружева, даже туфли и сорочки для жениха!

Лидия не возразила, только презрительно поморщилась. Потом поделилась с сестрой светскими секретами, которые сама почерпнула у Анастасии Любомирской.

−Настя говорит, если ты желаешь иметь успех, прежде всего надо найти хорошую портниху. Но вполне положиться на её вкус невозможно, нужно пользоваться советами художников и посещать французский театр. Бывать в русском - бесполезно, русские актрисы совершенно не умеют одеваться. За день нужно переменить семь костюмов: утренний, для завтрака, для прогулки или визитов, обеденный, послеобеденный, вечерний и ночной.

Потом Нина узнала, что утреннюю ванну надо брать из молока, куда недурно прибавлять одну-две бутылки хороших сливок. Но, поскольку молоко, а тем более хорошие сливки чрезвычайно трудно достать в Петербурге, молочную ванну можно заменить обыкновенной водяной, в которую, однако, надо прибавлять несколько фунтов миндальных отрубей, две унции розовой эссенции, четверть фунта лаврового листа, несколько марципановых корок, фиалковый корень и фунт соли. Кожа после этого становится шёлковой...

Под вечер, уединившись, девицы ещё раз позлословили насчёт кузины и обсудили свои туалеты. Выделила им княгиня мизер, да только они сумели так исхитриться, что в своих скромных платьях выглядеть будут куда лучше, чем разряженная Ирина. При этом Лидию несколько удивило, что и дядюшка, Арсений Вениаминович, тоже, оказывается, собирается с ними.

- Зачем, интересно?

Нина только пожала плечами. Это её не интересовало. Она любовалась агендами, бальными книжками, которые купила им княгиня. Они были совсем крохотными, с серебряными чехлами, к которым крепился на цепочке карандаш. На диванах были разложены два белых платья на розовых шёлковых чехлах, с розанами в корсаже, рядом лежали шёлковые ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками.

- Знаешь, - зачем-то обернувшись, почти на ухо сестре прошептала Нина, - мне сон все время снится, такой чудной. Замок вижу, а там - принц, глаза его - как ночь, он молит о свидании... - она торжествующе рассмеялась, - а потом надарил мне браслетов, бус, жемчугов без счета!

- Эх, какая жизнь тогда начнётся, - взволнованно и мечтательно вздохнула Лидия, явно приняв сон сестры за скорую явь. Она была уверена, что именно на вечере графини Нирод решится её судьба. Ведь ей тоже накануне приснился удивительный сон. Она вошла в бальный зал невиданной роскоши, к ней подошёл сам Государь, они смеялись и шутили, потом весело носились в кадрили и в вальсе, потом он ей драгоценный браслет подарил, а ничтожная дурочка Ирина в серьгах изумрудных да в перчатках лайковых, чистоплюйка, с завистью смотрела на них... Его величество развлекал её, шута плясать заставлял для неё, потом повёл в парк, там лебеди плавали, потом афишу она прочла, что на театре премьера, правда, дядя пускать её не хотел, да она его оттолкнула, и тут Государь её поцеловал...

И видела она это отчётливо и ясно, как раз на пятницу, а ведь всем известно, что царя во сне видеть есть самый благоприятный сон для всякого, и предвещает он возвышение и вообще все хорошее! Это и Лиза Любомирская подтвердила, а уж она-то сны разгадывать умеет!

Лизавета Любомирская сны и вправду разгадывала отменно. Да и Анастасия, сестра её, в этом тоже толк понимала.

В четверг, незадолго до бала графини Нирод, все они вчетвером встретились в доме Любомирских.

- Представляете, девочки, - Лизавета Любомирская имела обыкновение слегка вытаращивать глаза, - мне сегодня Ефимка Распадков приснился!

Нина Черевина удивилась.

- Тот самый, что пропал во флигеле?

- Ну, да!

Девицы обучались в Смольном, за которым шлейфом тянулась дурная слава, что там не всё чисто. Среди благородных девиц особенно известна была история о таинственном флигеле в глубине двора. Этот флигель был заколочен, но курсистки даже днём боялись подходить к нему. Однажды перед девчонками решил козырнуть смелостью истопник Ефимка Распадков. Он заявил, что ночью проберётся во флигель и выгонит оттуда нечистую силу. Но после того как дверь за ним закрылась, больше Распадкова никто не видел. Он бесследно исчез.

- И что он говорил, в твоём сне-то? - поинтересовалась Лидия, разглядывая себя в зеркале.

- Сказал, что скоро меня ждёт удивительная встреча, - мечтательно проговорила Лизавета.

- А я какой странный сон видела, - подхватила её сестра, - помните, рассказывала нам мадемуазель Никонова про 'знак Вечности'?

Девицы кивнули - ещё бы они не помнили. Мадемуазель Никонова преподавала у них французский язык и рассказывала про то, что в галерее императрицы раньше был знаменитый портрет горбуна в красном камзоле с удивительным украшением на груди. Говорили, что это магистр какого-то древнего мальтийского ордена и на этом украшении - 'знак Вечности'. Кто сможет прочитать его - тот избранник. Но ни император Павел, ни Александр не сумели прочесть, а с недавних пор возле Эрмитажа стали иногда видеть страшного старика-горбуна. Он появляется около стены равелина, медленно идёт к дворцу и скрывается за высокой оградой - ищет избранника. А вот с портрета горбуна 'знак Вечности' исчез.

- Так вот, я видела этого горбуна, он протянул мне этот знак!

Потом девицы уселись за карты. Лизавета Любомирская гадала лучше всех. И не только гадала, но и привораживать умела, научившись этому из книги, которую нашла на отцовской полке ещё девчонкой. И ей удалось приворожить одного гимназиста, Владимира Волгина. Он на балу в Смольном пригласил её танцевать, и Лизавета сразу без ума влюбилась в него. Да только пропал он и знать о себе не давал. Лизавета же в ночь после новолуния, на утренней заре, когда была одна в комнате, произнесла заговор из отцовской книги: 'Как человеку не жить без воды и еды, так и Божьему рабу Владимиру не жить ни дня и ни ночи, без Божьей рабы Елизаветы, своей половины. Аминь'. Она прочла заговор семь раз кряду, обернувшись лицом на восток, настежь открыв окно. И что же? Владимир вскоре появился, начал приглашать её на прогулки, и много объяснил ей о жизни.

- У меня открылись глаза на все, что происходит, - внушительно сказала Лизавета, - я хоть и не ходила в церковь, но вера маленькая была, я как бы верила тому, что проповедуют церковники. А сейчас я вообще все пересмотрела и понимаю, какой это бред, что происходит в церкви, что она проповедует! Полная бессмыслица. А он объяснил, что то, что попы считают грехами, на самом деле и есть человеческие чувства, а церковь нас обманывает, подстраивая по себя, пудрит нам мозги, дабы извлечь деньги! Церковь и есть грех. Я полностью согласна. Лучше попасть в ад, чем быть в раю с умалишёнными монахами, - Лизавета теперь была просвещена.

Что до Владимира, вот беда, стал он ей постепенно противен, надоел до одури, и она его возненавидела. Но тот не перестал любить её и до сих пор не давал ей прохода.

Лизавета теперь мнила себя кем-то вроде домашнего оракула. Её просили гадать подруги, знакомые и знакомые знакомых, друзья дома и бесконечная вереница лиц, которые потом говорили, что предсказанное сбылось. Эти слова льстили её самолюбию. Присутствие чего-то необычного, потустороннего окутывало действительность романтическим флёром. Она слышала, что сестра отца была колдуньей, бабушка занималась гаданиями и спиритизмом, отец был известнейший спирит, её предсказания тоже сбывались с удивительной точностью. Вот только молодые люди, на которых она гадала, почему-то тут же исчезали из её жизни. А рядом оставались те, на которых она ни разу не раскидывала карт.

Это заметила и Ирина Палецкая, противная задавака, которая со смехом сказала Лизавете, что, стоит появиться жениху на горизонте и погадать на него, как его от тебя оттолкнёт навеки, и ничего от этих гаданий, кроме потерь, пустоты и испорченных нервов, нет. Судьба в наших руках! Просто думать надо головой своей, а не чужие сказки слушать!

Ну не дурочка ли? Она и в сны не верила! Говорила, что люди, не призывающие перед сном Господа на защиту души, становятся жертвами бесов, и нельзя рассматривать сны как подсказки или пользоваться сонниками, мол, духам тьмы по сонникам очень легко навязать людям веру в них. Они покажут сон, а дальше в жизни разыграют спектакль, подтверждающий сон. Подстроить некое событие для них пустяк. И всё! Человек в ловушке: он верит снам, а не в промысел Божий. Какова дурочка, а?

Ругалась Ирина и с Лидией, которая тоже усвоила от Лизаветы таинство гаданий, и особенно препиралась с Ниной.

- Прекрати эти глупости! Ты давно не видишь того, что есть, а веришь во все, что скажут карты! Не можешь уснуть, боишься темноты, потом сонная Бог весть где бродишь, а все равно, словно кошка на валерьянку, кидаешься на всякий вздор!

Понятно, что дружить с такой особой охоты у девиц не было, и вражда их накалялась день ото дня, особенно, когда Ирина потребовала выкинуть карты из их дома. Однако сегодня им было не до дурочки княжны Палецкой: девицы встретились в преддверии бала у графини Нирод, чтобы ночью погадать на суженых. Зажгли свечку, поставили зеркало. Но, увы, сколько они ни глядели в это зеркало, ничего не увидели. Расстроенные, девицы вышли в столовую попить чаю. И тут вдруг, не прошло и минуты, как из комнаты, в которой никого не было, раздался треск и шум, звук бьющегося стекла! Девицы ринулись в комнату - и что же?

Оказалось, что в серванте, где стояли семейные сервизы, верхняя полка треснула посередине и упала на вторую, перебив всю посуду на обоих, и затем обе эти треснувшие полки рухнули на третью, и добравшись до четвертой, добили всю оставшуюся посуду. Выжила лишь пара предметов. Весь пол был в стекле.

Раздосадованные, они прибирались всю ночь, не зовя слуг, чтобы скрыть это странное происшествие от отца.

Глава 2. Бал графини Нирод.

В пятницу на набережной Мойки бесчисленными огнями светились окна дома графини Нирод. У освещённого подъезда с растянутым от порога синим сукном, стояла полиция, и не только жандармы, но и сам полицеймейстер с несколькими офицерами. Экипажи с красными и синими ливрейными лакеями отъезжали, потом подъезжали новые. Из карет выходили величественные мужчины в мундирах, звёздах и лентах, дамы в соболях и горностаях осторожно сходили по подножкам и, поддерживая пышные подолы платьев, и беззвучно проходили по сукну подъезда в дом.

Порфирий Бартенев был в раздражении. На него не налезал его парадный генеральский мундир, и Феврония Сильвестровна не могла не брякнуть по этому поводу очередной бабской глупости, заявив, что он весьма раздобрел с прошлой зимы. А это была откровенная ложь, просто китель дал усадку. К тому же Бартенев, не привыкший к людным собраниям и живший последние годы анахоретом, совсем растерялся в светской гостиной среди разряженных вертопрахов. Шокировал его и друг, в роскошном фраке и белоснежных манжетах неотличимый от сонма лощёных мужчин и порой просто терявшийся им из виду.

Приезжающие гости свидетельствовали своё почтение хозяевам. Бартенев чувствовал себя по-дурацки, но всё сошло гладко, церемония представления хозяевам закончилась, они вступили в зал, где вскоре нашли место у стены и смогли присесть. Теперь Бартенев чуть успокоился и огляделся.

Здесь были огромные и великолепные залы, окружённые с трёх сторон колоннами. Дальний зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках, а на площадках по двум сторонам у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт. Некоторые гости уже играли, сплетничали и философствовали. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках.

Для гостей в большой столовой слуги сервировали открытые фруктовые буфеты с конфетами и шампанским. Туалеты дам показались Бартеневу чрезвычайно изящными: почти все открытые, они дополнялись бутонами живых или искусственных цветов. Девицы были в платьях светлых тонов, незамысловатых причёсках, простых украшениях, а замужние разрядились в драгоценности и богатые ткани. Шёлковые перчатки дам поднимались выше локтя, кавалеры в штатском носили лайковые, а ему Корвин-Коссаковский велел надеть замшевые и иметь с собой запасную пару. Людей в мундирах, полагающихся их должности, было много, военные пришли полковом обмундировании, и Бартенев окончательно успокоился: он совсем не выделялся из толпы.

Они договорились, что, когда появятся родственники Корвин-Коссаковского, Арсений представит его князю Палецкому, он описал Порфирию девиц, но, тем не менее, когда они появились в зале, генерал снова растерялся. Сестра друга, княгиня Палецкая, была приятной особой лет сорока, темноволосой и стройной, но глаза её, темно-синие и холодные, не походили на глаза брата. Рядом с ней была красивая темноволосая девица с такими же синими глазами. Князь Палецкий оказался рослым мужчиной лет пятидесяти с тонкими кавалерийскими усами. Он вёл ещё двух девушек - в розовато-белых платьях, похожих на сусальных ангелов: с одинаково белокурыми волосами, кукольно-красивыми лицами и голубыми глазами. Бартеневу их представили как девиц Черевиных, и он понял, что именно за ними ему и надлежит наблюдать. Он склонил голову в поклоне, и тут слева подошёл полный курчавый человек лет пятидесяти с большим носом и старомодными бакенбардами, оказавшийся князем Любомирским. Девицы Черевины тут же бросились к двум девушкам, которых Бартенев сначала не разглядел за широкой спиной отца.

- Дочурки мои, рекомендую, - пробасил ему князь, - Елизавета и Анастасия, прошу любить и жаловать.

Девицы Любомирские показались Бартеневу не особо привлекательными, хотя - почему, сказать он не смог бы. То ли лица их были излишне округлы, то ли глаза слишком уж не девичьи, Бог его знает, только не понравились они ему и всё тут. Платья их были излишне роскошны, как у замужних, что почему-то тоже не шло им.

Однако долго разглядывать княжон не пришлось: вокруг девиц уже начали увиваться молодые люди, к Черевиным подскочили несколько кавалеров и, так как девушки были в сопровождении дяди, все мужчины, желающие танцевать с дочерью и племянницами Палецкого, представлялись ему. За пятницу Бартенев сумел выучить список Корвин-Коссаковского наизусть и сейчас отдал должное прозорливости друга и его знанию жизни.

Только двое были не из списка - полный молодой человек, назвавшийся Алексеем Ливеном, и кареглазый шатен Петр Старостин, которых в семье давно знали. Первым же к ним подошёл сын хозяйки дома Андрей Нирод, высокий юноша с ладной военной выправкой. Он пригласил на первый танец Ирину Палецкую, ту самую черноволосую с синими глазами.

Молодой князь Всеволод Ратиев оказался угловатым юношей, которого девицы оглядели с небрежением. Он был совсем нехорош собой: невысокий, кучерявый, с неприятными, томно-распутными глазами и заметным шрамом на щеке. Но почти одновременно с ним появился молодой мужчина необычайной красоты и попросил полонез у Лидии Черевиной. Девица в ответ кивнула и записала его имя 'Аристарх Сабуров' в крохотную книжку, прикреплённую к корсажу. Сабуров огляделся, глаза его на миг встретились со взглядом Корвин-Коссаковского, и Арсений Вениаминович ощутил, как его словно околдовало.

Потом князю Палецкому представили Германа Грейга, смуглого молодого брюнета с идеальным пробором и томными глазами. Франт расшаркался перед Ниной Черевиной. Бартенев беспомощно переглянулся с Корвин-Коссаковским. Он не очень-то успел разглядеть молодых щёголей, все они показались ему на одно лицо, разве что Сабуров был куда красивей прочих, и Порфирий Дормидонтович понадеялся, что друг преуспел больше. Но лицо Арсения Вениаминовича сохраняло абсолютно безмятежное выражение, он улыбался знакомым, раскланивался с отцами семейств и неизвестными Бартеневу чиновниками.

Один из таких чиновников подошёл в сопровождении Даниила Энгельгардта, стройного румяного и белокурого молодого модника, и Макса Мещёрского, офицера артиллерии, тоже блондина с шальными глазами, прибывшего на месяц из действующей армии. Молодцы были хороши как на подбор - рослые, широкие в плечах. Они пригласили девиц Любомирских на польку.

Арсений заметил, что Герман Грейг, черты смуглого лица которого несли в себе что-то воровато-цыганское, и Даниил Энгельгардт приветствовали друг друга по-свойски и явно были давно знакомы. Оба они были весьма привлекательны, но пока рядом стоял Аристарх Сабуров, казались не очень заметными и явно проигрывали ему.

Тут в центральных дверях раздался перекрывший говор толпы смех, и в них показался грузный человек лет тридцати, уже лысеющий, с новомодными короткими бачками и изящными усиками. Это был граф Михаил Протасов-Бахметьев, приехавший из Парижа и представленный им хозяйкой. Он тут же затеял с Ниной Черевиной разговор о путешествиях. Однако она слушала вполуха, глядя на ещё одного молодого красавца, который стоял у стены, беседуя с генералом инфантерии, и наконец подошёл к ним. Андрей Нирод представил им Александра Критского, которого всё девицы рассматривали удивлённо и жадно.

Ослепительно красивый, похожий на итальянца со старинной картины, он, на взгляд Бартенева, был излишне слащав, но на такого, конечно, нельзя было не обернуться. Протасов-Бахметьев тут же втесался между Ратиевым и Критским и спросил у красавца, давно ли он из Италии, на что тот ответил, что уже неделю в Петербурге. Ратиев же заметил, что собирается в Рим в январе, на что толстяк завистливо заметил ему, что он счастливчик. Сам Протасов-Бахметьев никого на танец не пригласил, мотивируя это тем, что в чужих краях разъелся и стал слишком неуклюж.

В итоге девицы Черевины и Любомирские оказались приглашёнными на все танцы, два свободных оставалось у Ирины Палецкой. В соседнем зале загремела музыка. Танцы начались вальсом, и молодые люди, ангажируя девиц, исчезли.

- Господи, ты хоть что-то заметил? - прошептал Бартенев, наклонившись к уху Корвин-Коссаковского, - у меня в глазах рябит, они все одинаковые.

- Не все, Порфирий, не все, - глаза Арсения показались Бартеневу сумрачными и больными. - Я, признаться, рассчитывал хотя бы нескольких сразу отсеять, но, увы... Могу только предположить, что Всеволод Ратиев едва ли из твоих оборотней будет. Да и толстяк Протасов-Бахметьев. Те должны иной вид иметь, для девиц манящий. Но остальные, будь все проклято, как на подбор добры молодцы, - зло пробормотал он сквозь зубы.

- Ты всё ещё думаешь, что они здесь? - осторожно спросил Бартенев, косясь на нервно сжатые руки друга в лайковых перчатках.

- Если и сомневался - теперь уверен, - твёрдо кивнул Арсений, - у Макса Мещёрского глаза шалые, Герман Грейг и Даниил Энгельгардт - тоже 'победители петербургские', а Грейг ещё и, по слухам, незаконный сынок великого князя, такие порой избалованы и развращены с детства, Аристарх Сабуров просто принц какой-то, ей-богу, что до Критского... тоже... Аполлон Бельведерский. Девицы на него, как на солнце, смотрели. Тут они.

Бартенев остановил его.

- Постой, я совсем спутался, сказать забыл. Мещёрский этот тут ни при чём, он у нас в Академии учился. Имени я не запомнил, но его самого видел на занятиях. Он толковый, кстати, хоть и шальной, и герой Хивинского похода. А сейчас, наверное, на побывку приехал из армии, мне говорили - он был на Аладжинских высотах, когда корпус Лорис-Меликова отошёл к Александрополю.

Корвин-Коссаковский просветлел и облегчённо улыбнулся.

- Слава тебе, Господи. Хоть одного отсеяли. Ты точно его помнишь?

- Да, я не сразу его узнал, но когда он повернулся и девице поклонился, вспомнил его.

- Прекрасно. Пока танцы - ничего мы поделать не сможем, но за ужином - надо постараться очутиться напротив них. Смотри в оба, внимательно разглядывай каждого. У меня только на тебя и надежда, что узнаешь что-то: жест, слово, взгляд какой...

Бартенев кивнул.

Он заметил, что на самом деле для женщин и девиц бал - подлинное ристалище выдержки. Здесь не полагалось проявлять душевные страдания, разочарование и дурное настроение, но должно приятно улыбаться и непринуждённо поддерживать светский разговор. Неприглашённые дамы сидели по углам с масками вместо лиц, оглядывая злыми глазами кружащихся в танце. Хозяйка дома, графиня Нирод, обходила знакомых кавалеров, тихо прося пригласить особ, вынужденных сидеть в сторонке.

Тут Бартенев услышал непринуждённый разговор друга с хозяйкой. Корвин-Коссаковский искренне восхищался убранством гостиной и танцевальных залов, тонко и иронично сравнил этот роскошный праздник с тем убогим балком, что дала недавно графиня Любенецкая, о которой он точно знал, что она во вражде с графиней Нирод, потом увёл хозяйку в танцзал. Порфирию Дормидонтовичу неловко было остаться одному, тем более что у окна сидела дама в оранжевом платье, которая тот и дело многозначительно посматривала на него. Но Бартенев танцевал плохо и сейчас просто боялся перепутать фигуры. Это продолжалось целую вечность, пока из других дверей снова не появился Корвин-Коссаковский и не избавил его от неприятного положения.

Сам же Арсений Вениаминович был весьма доволен: ему удалось расспросить хозяйку о молодых людях, и Екатерина Петровна, приняв его интерес за беспокойство дяди о племянницах, была весьма красноречива. Правда, первые несколько минут она пылко, с материнской любовью и гордостью, расхваливала своего сына Андрея, брак которого с наследницей рода Палецких Ириной был её мечтой. Как следствие, все остальные молодые люди не шли ни в какое сравнение с её ангелом-Андрюшенькой. Но подобная предвзятость была на руку Корвин-Коссаковскому, меньше всего желавшему услышать дежурные комплименты гостям.

Ему даже не требовалось изображать интерес - он и так слушал графиню с удвоенным вниманием.

'Молодой Всеволод Ратиев? Приличный, говорят, молодой человек, отец его дипломат наш не то в Вене, не то в Брюсселе, сынок вроде тоже по дипломатической линии пойти намерен. Мальчик серьёзный и неглупый. Богат. Но... невзрачен, совсем невзрачен. Не то что мой Андрюшенька, он ещё в гимназии всё балы открывал. Макс Мещёрский? О... лихой вояка, из бесшабашных, кстати, говорят, дуэлянт, приехал недавно из Турции. Даниил Энгельгардт? О, будьте осторожны, и девочек предостерегите: девки, цыгане, Стрельня да Яхт-клуб. А семья разорена... Он и Герман Грейг - лихачи. Грейг? Он москвич. Ну и, сами знаете, не носить фамилию отца, как это горько, должно быть... К тому же крупно играет на скачках и всё неудачно, да ещё и по блудным девкам шляется. Сейчас, говорят, в Москву опять собрался, тут уже в долг не дают... Аристарх Сабуров? В Париже его называли негодяем. Сами понимаете, такого просто так не уронят. Александр Критский? Ох, зачем девочкам такое? Да, богат, но красивый муж - чужой муж, сами понимаете. Протасов-Бахметьев? Кто его знает, он гость мужа, говорят, все по Парижам да Лондонам. Остальная часть беседы была снова посвящена восхвалению Андрея Нирода, красавца и умницы, мальчика чистого и скромного. Корвин-Коссаковский понимал, что похвалы графини сыну, безусловно, пристрастны, а вот насколько правдиво её злословие, не знал.

И всё же светская болтовня дала больше, чем мог ожидать Корвин-Коссаковский, и он сообщил другу, что, =пожалуй, из общего списка можно почти уверенно исключить троих - Ратиева, Энгельгардта и Макса Мещёрского. О Протасове-Бахметьеве всё-таки справки в Париже навести надо. Наиболее подозрительны Аристарх Сабуров и Александр Критский. Слишком красивы, слишком...

- А почему ты этих троих вдруг исключил?

Арсений вздохнул.

- Не исключил ещё. Но один совсем некрасив, девицы на него и не взглянули, второй разорён, Мещёрского ты узнал. Протасов-Бахметьев слишком толст для первого любовника. Что до Грейга... Не знаю, но едва ли эта нечисть будет привлекать к себе внимание как к незаконным детям. А вот Сабуров ... Но ты за всеми наблюдай, нам хотя бы одного опознать, а уж двое остальных рядом, я думаю, крутиться будут.

Бартенев кивнул.

Между тем молодёжь веселилась от души. Исполнение танцев не ограничивалось одной залой - вереница польского следовала и в другие комнаты. Во время полонеза 'отбивали даму': кавалер, которому не досталось партнёрши, подбегал к первой паре и, хлопнув в ладоши, отбивал даму себе, первый же кавалер переходил ко второй даме, второй - к третьей, а последний кавалер, оставшись без дамы, либо уходил прочь, либо бежал отбивать даму первой пары.

Глава 3. Нелюди среди людей.

Порфирию Дормидонтовичу при помощи Корвин-Коссаковского, в котором графиня Нирод видела одного из самых дорогих гостей, удалось за столом во время ужина разместиться столь удачно, что он видел почти всех молодых людей и девиц, кроме Елизаветы Любомирской и Всеволода Ратиева, сидевших с другой стороны стола. Бартенев спокойно и вдумчиво разглядывал гостей графини, время от времени опускал и закрывал глаза, пытаясь воспроизвести в памяти своё кладбищенское видение. Он понимал, насколько другу важно, поелику возможно, отмести лишних подозреваемых.

Но ни в одном из гостей он не разглядел ничего демонического. Толстый парижанин Протасов-Бахметьев был уже не юн, под глазами виднелись мешки и сетка мелких морщин, говорил он на хорошем французском, был вежлив и галантен. Ничего похожего на упыря не проступало и в Германе Грейге, брюнете с томными маслеными глазами. За столом он рассказывал забавные истории и смешил девиц, сидел рядом с девицей Лизаветой Любомирской и смотрел на неё чуть влажными глазами. Сидевший рядом Александр Критский сам ничего не говорил, был тих и очень спокоен. Бартенева удивило, что Критский почти не поднимал глаз от тарелки, на вопросы же отвечал негромко и любезно, но сам в разговор не вступал, с улыбкой слушая графа Протасова-Бахметьева, рассказывавшего о разных парижских диковинках.

Аристарх Сабуров, красавец-брюнет с зелёными глазами, сидел рядом с князем Любомирским, который беседовал с ним о спиритизме. Собеседник князя, собственно, не участвовал в разговоре, а просто кивал время от времени, и только однажды задал князю вопрос о месмеризме. Герман Грейг сидел между девицами Черевиными, Даниил Энгельгардт - рядом с Ниной, Макс же Мещёрский - справа от Лидии Черевиной и слева от Анастасии Любомирской. В них, на взгляд Бартенева, тоже не было ничего странного - ни голосом, ни манерами, ни внешностью они на упырей не походили. Он оглянулся в бок - на Всеволода Ратиева. Тот, с копной вьющихся волос и бледным лицом, со шрамом на щеке, тоже был абсолютно обыкновенен, он мало ел, но много пил, однако, выпитое, казалось, не бодрило его, а лишь усыпляло.

При этом девицы Черевины смотрели в основном на красавца Сабурова, Лидия пожирала его глазами. Завораживала не только красота, но и спокойная уверенность в себе. Сабуров же, как отметил Корвин-Коссаковский, почти не обращал внимания на девиц, но явно понимал, что красив, умело пользовался магией своих черт, смотрел вокруг глазами созерцателя. Арсений нахмурился. Сбывались его худшие опасения. Молодые девушки бросаются от любви к таким мужчинам в пропасть, умирают от туберкулёза, а они говорят, что устали от чувств... Сердце таких мужчин не выдерживает слишком много любви, жара сердца в них нет и на страсть этих мужчин женщинам рассчитывать не стоит. Они вспыхивают ненадолго и быстро устают от страстей. Слишком быстро.

Тут Протасов-Бахметьев неожиданно обратился к Корвин-Коссаковскому. Дело в том, что как раз накануне газеты сообщили о раскрытии сильно нашумевшего преступления - убийства, которое произвело в Петербурге сенсацию: убийцами оказались люди из общества, коих на убийство толкают обычно лишь ревность или оскорблённая честь. Здесь же убийцы прельстились парой серёг.

Корвин-Коссаковский неохотно рассказал эту историю, которую знал со слов следователя Ивана Путилина. Убитую с глубокой раной на затылке обнаружили в её квартире. Лицо было в кровоподтёках, нос сломан, несколько зубов выбито. Тут же валялись никелированный топорик и стальной прут с увесистым свинцовым шариком на конце. Туалет, шкаф, комод - все было перерыто. Среди разбросанного белья полицейские обнаружили коробочку серёг с крупными, каратов по восемь, бриллиантами. Прислуга показала, что барин все больше разъезжал по службе, у покойной бывали гости. Дня за четыре до смерти барыня вернулась домой с подругой и двумя молодыми людьми. Гостей прислуга видела впервые, а подругу знала: француженка она, проживает на Офицерской. Один из молодых людей на следующий день приходил снова, но, не застав госпожу, оставил карточку. 'Павел Жирар, почётный гражданин города Цюриха'... Расследовавший дело велел найти на Офицерской подругу покойной, поведавшую, что неделю тому назад в 'Вене' они познакомились с двумя элегантными молодыми людьми. На следующий день они, как старые знакомые, после завтрака отправились на скетинг-ринк, а потом, по приглашению подруги, к ней пить чай.... Путилин вспомнил, что рядом с рестораном на Гоголевской есть магазин металлических изделий - 'Пек и Прейсфренд'. В магазине Пека топорик был опознан, и приказчик, его продавший, запомнил шикарно одетого молодого человека, ведь клиентами там были, в основном, женщины, рабочие и пожилые хозяйственники. Но кто он? Не подлежало сомнению, что оставленная карточка не была карточкой убийцы. Запросили швейцарское консульство о Павле Жираре. Под этим именем значился владелец часового магазина на Невском 'Павел Буре'. Он оказался пожилым человеком, с готовностью сообщил имена тех, кому давал карточки, в списке значилась и фамилия одного из крупных сановников Министерства иностранных дел. Тот не нашёл карточки, но вспомнил, что к нему заходил сослуживец, тайный советник Долматов с сыном.

Полицейские раздобыли фото младшего Долматова. Подруга убитой тотчас же признала в ней одного из 'элегантных знакомых', прислуга ответила: 'Они-с!', а приказчик от Пека сказал с уверенностью: 'Они самые-с!'

Преступники были арестованы. Долматов был откровенен: 'Деньги нужны были до зарезу, - мы и зарезали...'

−А как сообразили про 'Пек и Прейсфренд'? - поинтересовался Протасов-Бахметьев.

Арсений Вениаминович пожал плечами.

−Сопоставили посещения молодыми людьми этой забегаловки 'Вены', новенький вид топорика и явную глупость убийц, разумеется, - усмехнулся он.

Его прервали.

−А почему глупость-то? - недоуменно спросил Грейг. Он тоже внимательно прочёл газеты.

Корвин-Коссаковский смерил его нечитаемым взглядом и высокомерно усмехнулся. Впрочем, может, высокомерия и не было, но в глазах Арсения Вениаминовича всем померещилась что-то надменное. Но он спокойно растолковал, что глупо убивать жертву, если тебя с ней видели. Ещё глупее приобретать орудие убийства там, где вас могли запомнить, но, если преступникам не хватило ума держаться на расстоянии от жертвы, где уж им было об осторожности с орудием убийства подумать.

−Вас послушать, господин Корвин-Коссаковский, - кокетливо проговорила Елизавета Любомирская, не спускавшая глаз с Александра Критского, - так раскрытие преступлений - пустяк. Между тем, все говорят об изощрённости преступного мышления.

Корвин-Коссаковский усмехнулся.

−Вздор говорят. Я встречал среди преступников хитрых и изворотливых людей, но умных - никогда. Преступники - это бедные любовью люди с оскудевшей душой, перешедшие грань, где злой умысел претворяется в деяние. Это нелюди. Нечисть.

Их разговор привлёк внимание всего стола и стал общим.

Бартенев же, почти не слушая, осторожно переводил глаза с одного на другого молодого человека - но ничего не помогало, и он был готов уже сказать себе, что встреча упырей у Митрофаньевского погоста, что бы там не говорил Корвин-Коссаковский, была просто плодом его воображения. Он досадливо надкусил тетеревиное крыло, немного выпил, и тут вдруг в тихо журчащем за столом разговоре услышал: 'Убийство - это, конечно, глупость несусветная и вздор величайший...'

Порфирий Дормидонтович вздрогнул. Нет, ничего в этих словах особенного не было, но что-то странно насторожило Бартенева, словно кольнуло. Он растерянно поднял глаза и тут в ужасе понял, что не приметил говорящего, единственно, что ему запомнилось - тихий тон мелодичного баритона, голос сдержанный и приятный. Он оторопело повернулся к Корвин-Коссаковскому, и тот сразу, заметив его движение, повернулся к нему. Глаза их встретились, и Арсений поймал взгляд друга, но сделал ему знак не волноваться.

Между тем Протасов-Бахметьев рассказывал девицам анекдот о парижанине, приехавшем в Одессу. Его прекрасный костюм привлёк внимание портного-еврея. 'Скажите, пожалуйста, где вы шили свой костюм?' 'В Париже' 'А это далеко от Одессы?' 'Да, десять тысяч вёрст' 'Кто бы мог подумать? Такое захолустье, а как шьют!' Все рассмеялись, Бартенев теперь не отрывал взгляд от молодых людей, но того голоса, что взволновал его, больше не слышал.

После ужина он торопливо отвёл Корвин-Коссаковского в сторону.

- Я идиот, Арсений, - прошептал он, - я услышал его голос, но не узнал, кто говорил. Но он здесь. Он сказал: 'Убийство - это, конечно, глупость несусветная и вздор величайший...' Это он! Не могу понять почему, но это он!

Корвин-Коссаковский вдумчиво выслушал и кивнул.

- Да потому, что он раньше сказал, что 'забывать о чужих интересах - есть эгоизм невозможный и невоспитанность дурная, отсутствие истинной светскости и добродетели высокой...' - вот что это тебе напомнило. Это говорил Клодий Сакрилегус, демон-инкуб, в твоём видении, дружище.

- Точно, - поразился Бартенев, - жаль, что я его не заметил! Но он здесь!

- Ты только не волнуйся, - успокоил Арсений приятеля. - Конечно, здесь. Я слушал, не обронит ли кто словечко 'шикарно'... - хладнокровно сжал Корвин-Коссаковский руку другу, - но его никто не произнёс. Не волнуйся.

Но сам Корвин-Коссаковский, уговаривая друга не волноваться, нервничал. Арсений знал, что его намерение опознать таинственных упырей и спасти племянниц от столь опасного знакомства - трудновыполнимо, но теперь с горечью понял, что оно почти обречено. Сказать девочкам правду было невозможно, но и скажи он её - воистину принята она будет за 'глупость несусветную и вздор величайший'. Что же оставалось? Арсений Вениаминович поднял грустные глаза на племянниц. Окружённые мужчинами, они оживлённо болтали. Все оборачивалось хуже, чем он предполагал.

Тут Корвин-Коссаковский заметил у окна свою сестру. Мария Палецкая чисто женским чутьём угадала тревогу брата и тихо подошла к нему.

- Ты нашёл их? - губы Марии Вениаминовны почти не двигались.

- Нет. Но из этой компании лучше никого на порог не пускать. Расскажи о них Нине и Лидии любые гадости, но чтобы думать о них они не смели. Что хочешь, выдумай.

Княгиня смерила его странным взглядом.

- Как? Завтра же все с визитами явятся.

Корвин-Коссаковский вздохнул.

- Да, тут никуда не денешься. Но кроме Андрея Нирода и Всеволода Ратиева, Протасова-Бахметьева и Макса Мещёрского, никого в гости не приглашай. Поди, отличи тут людей от нелюдей, - зло прошептал он.

Мария Палецкая медленно перевела взгляд на Аристарха Сабурова.

- Мне этот Сабуров подозрителен. Он говорил с Лидией в зале. И с Нинкой болтал. Впрочем, навязчивым не показался.

Корвин-Коссаковский тоже это заметил. В присутствии женщин вокруг Сабурова, казалось, сгущался воздух, и пульсировали какие-то непонятные токи гипнотического очарования, взгляд его завораживал и околдовывал, голос, как дудочка гамельнского крысолова, покорял и увлекал в неведомую бездну, но сам он в круговороте этого мистического приворота казался отстранённым монахом, молчаливым отшельником.

- Нет, ты только посмотри! - Корвин-Коссаковский удивлённо обернулся за гневным взглядом сестры, но ничего не увидел. Бал заканчивался, гости расходились. - Ох, святая простота, - бросила княгиня, заметив недоумение брата, - веер, веер! - Княгиня Палецкая была взбешена напоследок замеченным ею непотребным обстоятельством: Лидия Черевина, зажав свой веер в правой руке, прикрывала им ладонь левой, а Нина, стоя неподалёку, тоже играла веером, грациозно открывая и закрывая его.

- Да что случилось-то? - удивлённо поинтересовался Корвин-Коссаковский.

- Ты что, идиот? Молодым не был?

О! Корвин-Коссаковский закусил губу. Действительно, идиот. Он просто забыл, что веер служил не только для свежего дуновения на разгорячённое танцами лицо дамы, но и в качестве языка общения девиц с молодыми людьми. Сам он когда-то знал его, да за давностью лет успел запамятовать всю эту любовную чепуху.

- И что они этим хотели сказать и кому?

- Кому - того я не видела, но там стояли четверо - и этот Сабуров среди них. Одна говорила - 'сохрани эту тайну', другая - 'твои желания будут исполнены'

- О, мой Бог, уследишь тут... - Корвин-Коссаковский вспомнил юность и вздохнул. Да, молодёжь изобретательна и находчива, в извечном стремлении полов друг к другу они, конечно же, легко одурачат умную, но неповоротливую зрелость, которой даже в голову не придёт обратить внимание на взмах веера или перчаток. Ох, быть беде... - А где Ирина?

- В отличие от тебя, братец, мой муж не забыл молодости, - ядовито прошипела Мария, - вон они стоят у входа.

Точно, у арки, ведущей к выходу, стояли князь Палецкий и его дочь Ирина. В руке князя был зажат веер дочери, рядом стоял Андрей Нирод и Петр Старостин. Все, похоже, прощались, князь любезно кивал молодым людям, что-то объясняя, его дочь скромно молчала, опустив глаза в пол.

Корвин-Коссаковский тяжело вздохнул, сестра же прошептала.

- Мне кажется, это Сабуров. Я, кстати, как его увидела... Тебе-то я поверила, да не совсем, а тут сердце заныло. Красавец писаный, как с картинки, и не живой какой-то... Точно упырь.

- Графиня Нирод сказала, что в Париже его негодяем называли. А вот, что упырь он - то не доказано, - механически поправил Корвин-Коссаковский.

Но на самом деле Критский и Сабуров, что скрывать, сразу привлекли его внимание - именно красотой. Слишком красивы были огромные и страстные глаза Критского, слишком чиста матовая кожа Сабурова, слишком уж хорошо они танцевали. Сейчас Критский стоял у окна и смотрел в ночь, сжимая в руках пару лайковых перчаток, казался задумчивым и немного печальным. Но с дамами не кокетничал, а тихо говорил Протасову-Бахметьеву о какой-то картине:

- Мне кажется, это не подлинник, Михаил. По картине можно нарисовать портрет живописца. Беллини написал множество мадонн, простых, не печальных и не улыбающихся, погруженных в ровную задумчивость. Это созерцательные и тихие души - и не таков ли был сам художник? Никто другой так не соединяет помыслы зрителя на сосредоточенности созерцания. Это созерцание бесстрастно и бесцельно. Или, вернее, цель его неизвестна, и оно само становится высочайшей целью искусства. Но это полотно... оно суетно, Михаил. Это не Беллини.

Корвин-Коссаковский вспомнил, что Критский протанцевал с девицами только по разу, потом уединился в курительной, вышел к ужину, но не пытался занять место рядом с Черевиными, напротив - сел рядом с Протасовым-Бахметьевым, сам ни с кем не разговаривал, смеялся мало, на девиц и глаз-то особо не поднимал. Сабуров был куда разговорчивее, но тоже не лез на рожон.

Но толку-то? Чем меньше эти красавцы старались привлечь к себе внимание, чем скромнее держались - тем с большим восхищением поглядывали на них девицы, к концу вечера уже буквально не спускавшие с обоих глаз. Корвин-Коссаковский слышал, как восторженно они перешёптывались, обсуждая их манеры и лица. Бог весть откуда узнанные Лизой Любомирской сведения о богатстве молодых людей и вовсе вскружили им головы.

Арсений слышал эти перешёптывания и тяжело вздыхал. Он понял, что теперь не миновать разговора с племянницами. Логика диктовала только одно: рассказать всё девушкам, предостеречь их от дурных знакомств. В принципе, до этого он действовал, как обычный полицейский: просто шёл по следам, которые находил, выискивал улики, проверял и сопоставлял показания. И они привели его к уверенности в том, что он и без того прекрасно понимал: видение Бартенева не было ни сном, ни галлюцинацией.

Но, увы. Племянниц Корвин-Коссаковский знал не хуже сестрицы: не очень умные, неосторожные, склонные к поступкам шальным и опрометчивым, они не прислушаются к его словам. Они просто не поверят ему. Ведь правда иногда бывает неправдоподобней любой лжи: ведь даже Мария усомнилась в его словах. Стало быть, нужно придумать нечто такое, что заставит девиц самих шарахаться от этих кавалеров. Но что придумать, а главное-то, от кого шарахаться?

Тут его мысли были прерваны: подошёл Бартенев, которого Корвин-Коссаковский обещал отвести к нему на Английский проспект. Арсений проводил сестру с девицами и зятя, с которым попрощался на три недели, ибо тот собирался на следующий день в инспекционную поездку в Москву, распрощался и с хозяйкой бала, и они вдвоём с Порфирием, погрузившись в экипаж, поехали по ночным улицам.

Некоторое время оба молчали, но потом Бартенев заговорил.

- Что ты собираешься делать?

- Я? Завтра приеду к сестре - попытаюсь поговорить с Ниной и Лидией.

- И чего скажешь?

- Пока сам не знаю, - вздохнул Корвин-Коссаковский, - в правду-то никто не поверит, но скажу, что они опасные преступники в розыске или известные соблазнители. Придумаю что-нибудь.

Бартенев промолчал, просто бросив на друга невесёлый взгляд.

- Сестра подозревает Сабурова, я - скорее Критского, а ты? - Корвин-Коссаковский задал этот вопрос просто, чтобы отвлечься от тягостных дум.

- Не знаю. Этот Критский один уехал в роскошной карете, я следил за ним, - ответил Бартенев, глядя в окно, где на набережной мимо пробегали фонари, - два лакея на запятках, лошади - лучших кровей. А что до девиц, - Порфирий низко опустил голову, стараясь не встретиться взглядом с другом, - ты побереги их.

- В смысле? - Корвин-Коссаковский растерялся.

- Сами они себя не уберегут.

- А... да. - Арсению было тошно. Он заметил то же, что и Порфирий: девицы были легкомысленны, - точь-в-точь как их мать, жадно ловили страстные мужские взгляды, явно чувствовали себя желанными и отчаянно кокетничали.

Что ж, желание нравиться рождается у женщин прежде желания любить.

Сам Корвин-Коссаковский на балу пытался посмотреть на племянниц отчуждённым взглядом мужчины - и ужаснулся. Это были именно те пустые существа, которых похотливое мужское желание безошибочно вычленит как лёгкую добычу. С ними не о чем было говорить, ничтожность жизненного опыта не позволяла им разобраться в том, кто перед ними, отсутствие нравственных устоев и умения думать делало их совершенно беззащитными перед любым соблазнителем, низменность вкусов и притязаний позволяла почти любому светскому вертопраху с лёгкостью покорить их. 'Все они - дурочки безголовые, ужин великолепный будет...', содрогаясь, вспомнил он слова упыря Цецилия.

Кого винить? Арсений насупился. Как удивительно - ведь потеряны всего несколько лет взросления, всего несколько лет, пока их мать, поглощённая своими истериками и видениями, и отец, пустой и суетный, проводили время в праздности. Впрочем, занимайся они дочерями - они, возможно, воспитали бы нечто и вовсе непотребное. Это казалось Арсению непонятным. Он не видел вины девочек в том, что они родились не в лучшей семье, но при этом - не видел и выхода из ситуации. Минутами недоумевал. Недостаток ума и жизненного опыта - не греховны, но, увы, пагубны. И что делать?

Господи, спаси и сохрани.

Глава 4. Тревожная неделя.

Субботнее утро Корвин-Коссаковский убил на размышления. Он решил не торопиться, но проследить, кто из всех этих галантных кавалеров навестит дом князя Палецкого в ближайшие дни, а кроме того отправил депешу в Париж, чтобы разузнать о Протасове-Бахметьеве. О Данииле Энгельгардте и Германе Грейге нужно было разнюхать в Яхт-клубе, где у него был свой человек, за остальными просто следить. Но главное - Аристарх Сабуров и Александр Критский. Слишком красивы, слишком...

Сказано - сделано. Но чиновничий аппарат весьма сильно пробуксовывал в выходные, и в итоге нужные сведения Корвин-Коссаковский получил только вечером в понедельник. Что же, Протасов-Бахметьев и вправду был известен в Париже, хоть в последнее время там не появлялся, выехав в Берлин. Он был известным меломаном, коллекционером и собирателем антиквариата. Говорили, что получил солидное наследство. Тогда же в Яхт-клубе подтвердили, что Даниил Энгельгардт и Герман Грейг там завсегдатаи. Борис Лурье, крупье Яхт-клуба, передал Корвин-Коссаковскому приглашение зайти поболтать.

Арсений Вениаминович именно так и собирался поступить.

Теперь оставалось навестить сестру, узнать, кто из молодчиков наведывался в дом. К его удивлению, Мария сообщила, что в воскресение заходили Всеволод Ратиев, Даниил Энгельгардт, Макс Мещёрский и Протасов-Бахметьев. С коротким визитом был и Андрей Нирод. Ни Аристарх Сабуров, ни Александр Критский не заглядывали.

Корвин-Коссаковский ничуть не огорчился, но был несколько растерян. Не ошибся ли он? Где логика?

Ему казалось, он исходил из правильных суждений: бартеневской нежити гораздо удобнее было представиться людьми состоятельными и привлекательными внешне. Это выгоднее, ибо действует безотказно, и девицы куда быстрей клюнут на богача-красавца, нежели на разорённого или урода. Между тем, зашли Ратиев, отнюдь не блещущий красотой, обнищавший Энгельгардт, шальной герой Мещёрский да толстяк Протасов-Бахметьев, на которого девицы почти и не глядели. Как же так? Корвин-Коссаковский даже несколько испугался - на карте стояло слишком много, чтобы допускать ошибки.

Он решил отложить разговор с Ниной и Лидией. Предостережений против молодых мужчин и советов вести себя сдержанно и осмотрительно, они слышали достаточно, но никогда им не следовали. Беда была ещё и в некотором, замеченном им и сестрой лицемерии девушек: они скромно опускали глаза, выслушивая наставления, не вступали в споры и избегали пререканий, и, казалось, понимали сказанное. Увы, их последующее поведение всякий раз неопровержимо доказывало, что слова родни улетели по ветру. Он надеялся теперь просто напугать их рассказом о ловеласе и преступнике, но пока не понимал, кого нужно обвинить.

Арсений снова задумался. Мог ли быть искомым упырём - вообще одним из троих - Всеволод Ратиев? Точно ли разорён Энгельгардт? По отношению к ним Корвин-Коссаковский просто верил глазам и рассказу графини Нирод, а между тем, точны ли сведения графини? И Ратиев... Красота нужна обольстителю Клодию, но зачем она упырю Цецилию или мертвецу Постумию?

Господи, помоги, подскажи! Арсений нервничал и злился на собственное недопонимание, называл себя идиотом и плохо спал ночью. Ему все мерещились какие-то кошмарные призраки, подкрадывающиеся к девицам и разрывающие их на куски, а где-то на задворках сознания звучал тихий напев флейты и заведённой монотонной шарманкой звенели слова: 'Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!..'

Он просыпался в холодном поту.

Во вторник у Марии Вениаминовны побывали Александр Критский и Аристарх Сабуров, и снова - Макс Мещёрский и Протасов-Бахметьев. Мещёрский пригласил Лидию с Ниной на прогулку, но девицы сослались на боязнь простудится: на дворе и вправду сильно похолодало. Княгине показалось, если бы девиц на прогулку пригласили Сабуров или Критский - им любой мороз был бы нипочём, но оба они всего-навсего засвидетельствовали своё почтение хозяйке дома, её очаровательной дочке и племянницам. Критский осведомился об адресе князя Любомирского, а Сабуров и вовсе ни о чем не спросил, только сообщил, что собрался на службу в Исаакиевский.

Тут случилось чудо. Лидия, до того не выносившая посещений церкви, вскоре после ухода Сабурова попросила карету и поехала в храм. Кучер Палецких на вопрос Корвин-Коссаковского, куда он возил барышню, ответил, что как раз к Исаакию. Девица была на службе. Потом вышла из собора с тем барином, который до этого визит делал, но он распрощался с барышней, в карету её посадил, а сам в своём экипаже уехал.

Корвин-Коссаковский подумал, что почти вычислил Клодия Сакрилегуса, и, по удивительной случайности, во вторник, отправившись вечером поужинать в 'Додон', Арсений Вениаминович наткнулся на Аристарха Сабурова, заглянувшего туда с той же целью.

Здесь Корвин-Коссаковский вполне разглядел молодого красавца. Безупречная строгость бледного лица, высокий лоб, глаза женские, огромные, но с мутной поволокой. 'В Париже его называли негодяем. Сами понимаете, такого просто так не уронят', пронеслось в мозгу Арсения Вениаминовича. Но почему его так назвали? Бросал женщин или иные мерзости творил? Даром такое не уронят, это верно, но почему?

Сабуров удостоил его радушным вниманием, пригласил к себе за столик, оживлённо заговорил о бале у графини, о Протасове-Бахметьеве, сделавшем ему визит, о своих планах поездки в Париж. Корвин-Коссаковский внимательно слушал, вглядывался в красивые черты, пытаясь рассмотреть за ними дьявольский лик Клодия Сакрилегуса, но не видел ничего, кроме чарующей улыбки лощёного аристократа. Разговор был спокоен и мягок, но неожиданно Корвин-Коссаковский решил, что глупит, пытаясь подстроиться под собеседника и быть ему приятным. Он подумал о том, что до того часа не приходило ему в голову: кем должен представиться оборотень? Человеком высокой порядочности или распутником? Разумеется, озарило его, упырь должен проповедовать принципы высокой морали, а не шляться по Яхт-клубам да блудным домам. Притвориться нравственным ему необходимо. Стало быть, глупо было затевать разговоры о нечистой силе, но нужно было понять, как мыслит этот красавец.

- А вы, как мне сказали, служите в Департаменте полиции? - тем временем вежливо осведомился Сабуров, - Криминальная полиция?

- Нет, полицейские ребусы я решал только в ранней юности. - Корвин-Коссаковский опустил глаза и потёр виски. - Однако хотел бы спросить, - продолжил он резче и жёстче, снова вспомнив слова графини Нирод, - по вашему адресу в Париже несколько раз роняли слово 'негодяй'. За что?

Сабуров, казалось, ничуть не был задет, он рассмеялся и пожал плечами.

- Не знаю. Мой ум бесстрастно намечает цель и диктует кратчайший путь к ней. Я искренне недоумеваю, когда мне говорят, что я переступаю через людей. Это неверно. Я просто не беру их в расчёт. Я - логик, а в логическом мышлении самый жёсткий тип истинности - закон, а все, что не подходит под него, отметается. В том числе и мелкие частности и пустые глупости.

Корвин-Коссаковский оценил мертвяще-честный самоанализ Сабурова. Но пока этот человек высказывал не самые высокие мысли, однако, по крайней мере, не лгал, и Арсений, не комментируя слова собеседника, неторопливо и рассудительно проговорил:

- На практике глупостью называется мнение, противоречащее тому, что думаем на этот счёт мы сами, а самоочевидной истиной - то, что очевидно для нас и ни для кого больше. Истина и подлость несовместимы.

- Правильно ли я уяснил? - всколыхнулся вдруг Сабуров, почему-то вспыхнув, - вы намекаете, что пока человек остаётся подлецом, он не может правильно рассуждать?

Арсений внимательно вгляделся в собеседника. Что же, в уме ему не откажешь: понял он всё правильно.

- Нет, - улыбнулся Корвин-Коссаковский, - подлец может обронить верное суждение, основанное на четырёх принципах логического мышления, на опыте, чистом разуме, авторитете или традиции. Он может сказать, что на улице дождь, и это суждение может быть истинным. Он может верно цитировать классиков и верно сопоставлять их мнения, он может даже развить цепь безошибочных логических суждений, а уж математически и вовсе может мыслить безупречно. Но он неизменно исказит суждение там, где речь пойдёт о высшей Истине. Дурак не может рассуждать умно, подлец - истинно.

Брови Сабурова сошлись на переносице.

- Стало быть, ум, основанный на логике, всегда будет искажаться, когда речь идёт о морали?

Корвин-Коссаковский уточнил:

- Ровно настолько, насколько искажён рассуждающий. Мы забыли, что только святость делает ум подлинным. Потому-то духовную доктрину нашего времени определяют учение и труды людей кривой морали или тех, чьё душевное здоровье спорно, однако их умишки прекрасно ориентируются в правилах логики. Вы не согласны?

Глаза Сабурова заискрились - и от нескольких глотков недурного коньяка, и от слов Корвин-Коссаковского.

- Правильно ли я понял? - проговорил он, глядя в тёмный угол, где сновали официанты, - вы утверждаете, что мышление нашего времени - результат умопостроений негодяев или болезненных психопатов? Так? - Корвин-Коссаковский кивнул. - Это прелестно. Но доказуемо ли?

- Нет. Как ни парадоксально, разумному человеку невозможно доказать ничего, в чем он сам не хотел бы убедиться.

Сабуров только любезно улыбнулся.

- Я не знаю, в чем я хотел бы убедиться. Но едва ли вы можете мне что-то доказать. Это верно. Я соглашусь только с тем, что совпадает с моими мыслями.

Корвин-Коссаковскому хотелось бы навести разговор на женщин, заставить собеседника высказаться, и он сменил тему разговора, заметив:

-Мне показалось, вы имеете весьма большой успех у женщин. Вы любите женщин?

Лицо Сабурова окаменело.

- Мужчину влечёт к женщине. Пустота засасывает, - он отложил салфетку, - женщины бывают блондинками или брюнетками, и лучше же всех та, которая молчит, а хуже считающие религию, философию и искусство туалетами, в которые они наряжаются, думая, что это им к лицу.

- Стало быть, не любите?

-Никто не отвергает женщины, если может стать её любовником, но как ни восхитительно соитие, дальнейшее присутствие женщины в моей спальне невыносимо.

Встреча оставила у Корвин-Коссаковского двойственное впечатление, Сабуров на лету схватывал тезисы собеседника, но суждения его были далеки от чистоты и подтверждали сказанное графиней Нирод. Давно привыкший разгадывать душевные тайны, Корвин-Коссаковский пока назвал Сабурова умным человеком, но душевно искажённым, при этом ничего необычного, запредельного, суть от нечисти - в нём не проступало.

К тому же Аристарх Андреевич явно не пытался выдавать себя за высоконравственного человека - и Корвин-Коссаковский не почувствовал в нём лицемерия. Но тогда получалось, что он... вовсе не инкуб?

На следующий день Корвин-Коссаковскому в светской гостиной у графини Любенецкой на Невском довелось столкнуться и с Германом Грейгом. Представление о нём, как о незаконнорождённом сыне значительного человека подтвердилось, но, в отличие от Сабурова, Грейг ни разу не сказал правды.

- Вам понравилось у графини Нирод?

Тот бросил взгляд на Корвин-Коссаковского.

- У Екатерины Петровны? Ну... бал есть бал.

- Мне показалось, вы там многих знаете. Мещёрского? Энгельгардта?

- Нет, что вы? Мы почти не знакомы.

- Но вы говорили, как старые друзья.

- Мы просто учились вместе, но я вращался в других кругах.

Грейг настойчиво пытался подстроиться под мысли говорившего, угадать, каких слов от него ожидали. Корвин-Коссаковский знал, что подобное стремление может сделать из человека лицемера, а в конечном счёте - подлеца, и морщился. Можно доверять цинику, но лицемеру - никогда, лицемер сам не знает, когда врёт, а это самый опасный вид лгуна. С какой стороны не заходил Корвин-Коссаковский, он везде натыкался на скользкие ответы и пустой взгляд. Грейг напоминал нетопыря из старой басни о сражении птиц и зверей. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, ибо летает, а когда побеждали звери, называла себя зверем, потому что зубаста.

Но если предположить, что Грейг - инкуб или вампир, зачем ему выглядеть столь ничтожным?

Расставшись с Грейгом, Корвин-Коссаковский неожиданно в книжном магазине на Невском увидел Александра Критского. Подойдя, Арсений Вениаминович заметил, что тот купил несколько книг на итальянском, две из которых рассказывали о веке великих злодеяний, о Висконти, Малатесте или Цезаре Борджа. Арсений Вениаминович поприветствовал Критского и осторожно поинтересовался:

−Любите истории о злодеях?

Критский покачал головой, улыбнулся и спокойно ответил, что его много лет занимает удивительная загадка Чинквеченто.

−Я пытаюсь понять, чем эти люди отличаются от меня и моих современников. Ими руководили страсти. Время Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и возможности преступления. Сила била через край, её хватало даже на злодеяние. Но почему потом жизнь словно остановилась, оцепенение усталости сковало людей, оставив только холодную и циническую игру ума? Почему? Для политической страсти, для веры в свою счастливую звезду, которая привела когда-то к трону Сфорца, не было больше места. Тонкие ходы Макиавелли вдруг устарели, и вместе с народными мятежами были сданы в архив старинные кинжалы тираноубийц. Почему на смену им пришла пора осторожности и душевной замкнутости? Восторжествовали надменность, скука, умственная лень, тупая жестокость. А какие лица?! Ничто в портретах Бронзино не напоминает одухотворённые профили первых Медичи, угасших так внезапно, так необъяснимо. Почему? Истощение силы?

−Человек Чинквеченто поставил себя на место Бога, - ответил Корвин-Коссаковский, - и изнемог. Возможно, тот всплеск страстей отнял силы человечества на несколько столетий вперёд.

−Тогда человек подлинно слаб, - улыбнулся Критский.

Сам он смотрел на Корвин-Коссаковского из-под полуопущенных век, и его чёрные, бархатные, подлинно итальянские глаза, напоминали зрелые маслины. Взгляд был грустен, а черты несли печать усталости.

−Вы считаете Борджа сильным? Ведь в нём была сила упыря, но не человека... - проронил Корвин-Коссаковский, внимательно вглядываясь в собеседника.

−Да, - твёрдо кивнул Критский. - Но я заметил, что человек вообще гораздо ярче способен проявить себя в подлости, чем в подвиге. Подлость картиннее, театральнее, что ли... Может быть, именно поэтому та эпоха немного напоминает театр с шекспировскими страстями. Сегодня же, - он улыбнулся, - я удивляюсь нынешним драматургам. Что они ставят на сцене? Из чего сегодня можно слепить высокую драму жизни? Из вечерних чаепитий и партии в преферанс? И ещё - ходят по воскресеньям в церковь и уверены, что попадут в рай.

−А вы не верите в рай? - торопливо осведомился Арсений.

Критский страдальчески поморщился. В голосе его проступила затаённая страстность.

−Я удивляюсь этим мещанам, верящим в бессмертие! Эти двуногие глисты возжелали вечности, подумать только! Земные дни проводят в праздности, полвека просто жрут - и в награду вечность? Господь таких и на порог не пустит, сгниют все, как падаль, уверяю вас. Подумать только, нам, зрячим, - бесконечная печаль, а им, слепым, - бенгальские надежды и сусальная сияющая даль рая! Идиоты. - Критский, кивнув на прощание Корвин-Коссаковскому, вышел на Невский и растаял в туманной пелене моросящего дождя.

Корвин-Коссаковский снова тяжело задумался. Этот красивый и странный юноша не казался пустым, он умел думать и имел своё мнение. Он не пытался выглядеть лучше, чем был, и в нём проступало что-то несовременное, даже надмирное. Но это не отталкивало, а скорее привлекало Арсения. В его красоте, не сабуровской, чуть изломанной и двоящейся, но в бестрепетной красоте рафаэлевских ангелов, не было заметно того надлома, что померещился Корвин-Коссаковскому в Аристархе Сабурове.

Было и ещё одно. Люди дьявола, народники и бомбисты, никогда не понимали красоту. В них была удивительная глухота к искусству, некая 'мёртвость' души, они были сугубыми утилитаристами, Критский же явно был наделён утончённым пониманием прекрасного. Мог ли он быть Клодием? Бес-эстет? Странным было и его поведение: он появлялся в доме на считанные минуты и не скрывал, что это - именно визит вежливости и не более того. С девицами не заигрывал, вообще был спокоен и сумрачен.

Корвин-Коссаковский вздыхал: нечисть оказалась сложнее, чем ему казалось.

Среда порадовала Корвин-Коссаковского ещё одним неожиданным сообщением, за истинность которого ручался Полевой. Он уточнил сведения об Энгельгардте. Нет, графиня и тут не обманула его: семья, когда-то процветавшая, была на грани разорения. Но тогда зачем ему девочки с тремя тысячами? Его должна интересовать Ирина с тридцатью или княжны Любомирские. Но это в том случае, если он - не упырь. Упырю-то как раз деньги не нужны. Итак, если Энгельгардт будет ошиваться возле Лидии и Нины - вот тогда он и есть Цецилий.

В этот же день Даниил Энгельгардт и Герман Грейг заглянули к Палецким. Первый быстро откланялся, второй передал девицам Черевиным привет от Елизаветы Любомирской и сообщил, что они званы к князю Любомирскому в воскресение на спиритический сеанс.

Услышав эту новость от сестры, Корвин-Коссаковский побледнел. Нина и Лидия часто бывали в доме подруг, но сейчас Арсений боялся отпускать их туда одних. Он достал свой список: 'Князь Макс Мещёрский, Герман Грейг, Аристарх Сабуров, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев, Александр Критский'

В принципе, он теперь уверенно отсеял Макса Мещёрского, которого узнал Бартенев, Протасова-Бахметьева, Всеволода Ратиева и Даниила Энгельгардта, которые, как сказала сестра, не произвели на племянниц ни малейшего впечатления. В его списке осталось всего три имени: 'Аристарх Сабуров, Герман Грейг, Александр Критский' Это они? Кто? Кто? Кто? - стучало в его мозгу, и там же что-то по-прежнему навязчиво и надрывно напевало: 'Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!..'

Проклятие! Неужели он не сумеет найти трёх упырей среди семи человек? Идиот, снова ругнул он себя, думай, думай, думай.

В одну из свободных минут Корвин-Коссаковский, в сотый раз анализируя видение друга, задумался. Он искал вампира и инкуба - убийцу и развратника. А мертвец Постумий? Его-то как найти? Тот, в кого воплотился Николаев, племянник чертовки-ворожеи Перфильевой, где он? По каким приметам искать его-то? Кем будет лемур? Кроме часов и роскоши костюма Бартенев-то ничего не приметил.

В любом случае, на роль инкуба Клодия Корвин-Коссаковский уверенно отобрал Аристарха Сабурова. В том совпадало всё, что Арсений считал необходимым для нежити: красота, богатство и откровенно продекларированное отсутствие твёрдых принципов. Но на следующий вечер Корвин-Коссаковский усомнился в этом: Арсений Вениаминович засиделся на службе, заехал с Фонтанки к Бартеневу, потом возвращался домой пешком. Проходя мимо Мариинского театра, заметил скопление народа и вспомнил, что сегодня давали 'Баядерку', а сейчас балет уже закончился, и публика разъезжалась.

Тут он увидел знакомые силуэты и напрягся: Даниил Энгельгардт и Герман Грейг усаживали в экипаж девиц Любомирских. Корвин-Коссаковский осторожно приблизился. Молодые люди восторгались балетом, обсуждали танцоров, девицы восхищались примой. Наконец экипаж тронулся, и Энгельгардт с Грейгом медленно побрели к набережной.

Арсению было не по пути, но он, пользуясь темнотой, изредка освещаемой фонарями, последовал за ними, надвинув на лоб шляпу и чуть прихрамывая, одновременно опираясь на трость. Заметив своё отражение в витрине, ещё ниже ссутулил плечи. Впрочем, его стремлению подойти поближе к говорящим и остаться неузнанным гораздо больше способствовала увлечённость молодых людей занимательной беседой. Они не замечали никого вокруг.

- Итак, Герман Генрихович, вы наконец определились? Или жребий бросать будем? - голос Энгельгардта был звучен и отчётлив.

Корвин-Коссаковский вздрогнул. Слова эти почти дословно повторяли слова бартеневских упырей. Сердце его гулко заколотилось в груди, в глазах потемнело.

- С чем там определяться? - Грейг укутывал горло шарфом и его слова прозвучали чуть сдавленно, - какой жребий? Можно подумать, глаза разбегаются. Хрен редьки не слаще. Но я уточнил, он по сорок за каждой даст, а раз так, какая же разница-то? А вы-то, Даниил Фёдорович, чего избрали-с? - теперь в голосе Грейга позвучала издёвка.

Энгельгардт вздохнул.

- Да и нам всё равно, что коньяк, что вино... Но, пожалуй, младшая.

- Ну, что ж, ваш выбор, - с усмешкой обронил Грейг, - свояками будем.

- Кстати, этот Мещёрский тоже не прочь свой кусок урвать, крутится там целыми днями. Лизавета его не особо жалует, а вот Настёна на него поглядывает, - спохватился его собеседник. - И Критский, и Ратиев тоже не прочь поживиться, как я погляжу.

- А Критский там что делает? - нахмурился Грейг, - кого обхаживает?

- Не пойму я его, судя по запонкам да портсигарам, чего ему там искать бы? Он из себя все эстета корчит, а тут две жабы, одна другой лупоглазее, - проскрипел Энгельгардт.

- Да, до Венер девочкам далеко, но афедроны недурны-с, - примирительно заметил Грейг, - очень даже лакомые, что до физиономий, так ночью все кошки серы, - голос Грейга был теперь спокоен и размерен. - И смотри, как бы твоя история, особенно - вдовья - не всплыла.

Энгельгардт хмыкнул.

- Ты не расскажешь - так и не всплывёт.

Тут оба вышли на набережную и кликнули извозчика.

Корвин-Коссаковский проводил карету глазами, сдвинул на затылок шляпу и распрямил плечи. Подслушанный разговор двух упырей и циничная расчётливость нищих повес смутили и насторожили его. Сам он ненавидел цинизм. Циники оценивают бесценное, уценивая его до ничего не стоящего, насмехаются над чужой верой за неимением своей, отрицают недостигнутое и с краденым фонарём ищут честность. И как же все они надоели...

Но вскоре Арсений задумался о другом. Получалось, что в своих размышлениях он был недалёк от истины. Эти оба негодяя явно нацелились на княжон Любомирских, но интересовало их все-таки приданое, а не возможность погубить девиц. Это были явно не упыри, но сказанное ими об остальных настораживало ещё больше.

До этого Корвин-Коссаковскому казалось, что надо найти в этой толпе людей троих, прикидывавшихся высоконравственными. Но теперь Арсений Вениаминович понял свою ошибку. Прикинься упыри праведниками, они сразу привлекут к себе совершенно ненужное внимание. Зачем на фоне вороньей стаи сиять белым опереньем? Им нужно быть - как все! Ничем не выделяться. Но тогда исчезал последний шанс заметить и обнаружить нечисть, ибо, похоже, абсолютно все в этой компании были откровенными подлецами. Да, истинный человек может быть только самим собой. Но подонки-то - кем угодно.

Корвин-Коссаковский плохо спал ночами, въявь нервничал, то и дело ломал перья и массировал виски, сжимаемые болью.

В Яхт-клубе, куда Корвин-Коссаковский добрался к одиннадцати часам в четверг, его ждали весьма интересные новости, которые опровергли мнение, недавно высказанное Критским, - о том, что времена великих подлостей миновали. Борис Лурье, крупье из игорного дома, знал всех клиентов наперечёт. Корвин-Коссаковский протянул ему список с фамилиями. Тот почесал за ухом и усмехнулся.

− Князь Мещёрский? Он давно не был, во всяком случае, последний раз я видел его летом. Но ему играть не на что, разве что богатую невесту себе подыщет. Аристарх Сабуров, - Лурье почесал теперь дурно выбритую щеку, - это красавец заходил, но ставок не делал, просто следил за игрой. Герман Грейг, о, это наш человек. В прошлом году проигрался в прах, но с помощью известного педераста Ширинского дала свои поправил. Даниил Энгельгардт. Тоже завсегдатай. Он на содержании у богатой вдовушки, и монеты из неё тянет исправно. О возрасте вдовы лучше не спрашивай.

−Я правильно тебя понял? - скрывая недоумение, перебил его Корвин-Коссаковский. - Грейг - содомит?

−Нет, - блеснул глазами Лурье, - только когда проиграется. Но попку свою ценит высоко и меньше, чем за десять тысяч, честь не продаёт.

Корвин-Коссаковский откинулся в кресле и схватил ртом воздух. Помолчав, продолжил.

−Ладно, понял, а если всё-таки вдовой поинтересуюсь?

−Ну, - рассмеялся Лурье, - тебе же хуже. Вдовица шестидесяти трёх лет, и когда она тут бывает, мы специальное кресло из курительной выносим, на заказ сделанное. Во вдовице веса - девять пудов. При этом злые языки утверждают, что особа весьма любвеобильна и от молодых своих любовников редкой выносливости требует, а ещё... - Лурье опустил глаза в пол и затрясся от еле сдерживаемого смеха, - любит на дружка сверху опуститься да основательно на нём попрыгать. Так что мы и господину Энгельгардту всегда по приходе тоже кресло помягче подставляем. После таких трудов ему, полагаем, отдохнуть надо-с. Мученик-с. - Лурье беззвучно хохотал.

Корвин-Коссаковский теперь не открывал рта, но шумно втянул воздух через нос. Лурье же спокойно сунул свой нос в список и продолжил.

−Кстати, о Грейге. Сынок незаконный большого человека. И традиции в семействе крепкие. Сам Герман Генрихович уже штук восемь незаконных ублюдков по свету разбросал, заботой о которых себя никогда не обременяет. Не делает ничего, да и ничего, полагаю, делать и не умеет. Можно понять богатых бездельников, но как понять нищих лодырей, а? Не постигаю. История с ним, кстати, была дивная-с. Совратил он девицу в номерах, потом на него упал взгляд одной состоятельной особы. Так он девицу в блудный дом продал, а на вырученные средства гардероб себе новый справил. Но... не вышло. Богатая аристократка всё же по здравом размышлении предпочла выйти за старого банкира. Деньги к деньгам-с. - Лурье опустил глаза в бумагу, - граф Михаил Протасов-Бахметьев... А он здесь? Хм... Не игрок. Болтун и сплетник. Но пакостей чёрных за ним не помню. Князь Всеволод Ратиев, о, это отдельная история...

Корвин-Коссаковский просто прикрыл глаза и тихо спросил, что за история?

−Несмотря на уродство, он весьма любвеобилен и предпочитает девочек лет двенадцати. Ему специально подыскивают подобный товар. Он пристрастился к подобному в Лондоне, где был с папашей-дипломатом. Так одна из таких девчушек огрела его по физиономии торшером и распорола щеку. Скандал был.

Корвин-Коссаковский вздохнул.

Лурье же невозмутимо продолжил:

−Александр Критский, я его тут дважды видел. Скромен и мил. Да только не привык я верить в скромность, да ещё таких херувимов. Но сплетен о нём не слыхал. Юлий Ширинский ему за ночь тридцать тысяч обещал, но - получил отказ, однако, возможно просто мало предложил, кто знает? - завершил свой экскурс Лурье, заметив брезгливо оттопыренную губу Корвин-Коссаковского.

Арсений Вениаминович пожалел, что не нашёл Лурье до бала графини Нирод. Впрочем, что бы это изменило?

Нечисть на нечисти сидела и нечистью погоняла, а он тут инкуба с упырём да лемуром ищет, дурак.

Любого бери, зло подумал он, вот тебе и упырь.

Глава 5. Бесовская страсть.

Утром в пятницу неожиданно приехала сестра. Мария сообщила ему новость о болезни Нины Черевиной. Девица жаловалась на страшную головную и сердечную боль, упадок сил, была вся в поту. Говорила о металлическом привкусе во рту. Вызвали доктора, но пока его ждали, недомогание прошло само. Никитин приехал и насторожился, заподозрил симптомы простуды, но...

−Никакая это не простуда, Арсений, поверь, и не притворялась она, была полупрозрачная. И не материнская это придурь, та во всех обмороках своих всегда румяная была, кровь с молоком, а эта... И с чего ей притворяться-то? Не в пансионе же они, не на дежурство идти, наоборот, она с сестрой прогуляться хотела в парке да на ногах едва устояла и не пошла.

Арсений Вениаминович побледнел и вскочил.

−Кто-то из гостей бальных вчера приходил?

−Нет, никого не было, но эта чертовка Лидия... Она ходила в лавку за бахромой, это за углом, недалеко от парка.

−И что?

−Её видела там моя горничная Нюрка, я её за пудрой в магазин Фланцева послала. Так она говорит, что на набережной видела молодую госпожу с человеком весьма приятной наружности. Красавец, сказала.

−Господи, - утёр платком Корвин-Коссаковский выступившую на лбу испарину. - Она описала его?

−Да, - кивнула Мария Вениаминовна. Она была сестрой полицейского, за годы изучила брата, и потому расспросила горничную заранее, зная, о чём непременно спросит Арсений. - Нюрка говорит, высокий, бледный, с тёмными волосами. Глаза - зелёные. Шляпа на нём чёрная, пальто едва не до пят. В руках - трость. Красивый такой, говорит, что невольно оглянешься. Я так понимаю, она и сама не раз оглянулась.

−Глаза зелёные... Сабуров?

−Я тоже на него подумала. Только... - Мария замялась.

−Что - только?

−То ли девка врёт, то ли не поняла чего. Анька сказала, что странное там что-то было. Говорит, барин молодой госпоже вроде бы втолковывал, что не хочет он ей, мол, жизнь испортить, потому, сказал, больше ей искать с ним встреч не надо. А барышня говорила, мол, что жить без него не может...

Корвин-Коссаковский задумчиво смерил сестру взглядом. Он точно не понял. Если Сабуров и есть инкуб, то - что говорит? А если он не Клодий - зачем на свидание приходить было? Ведь он, судя по всему, уже успел вскружить девице голову. Хочет окончательно свести дурочку с ума? Да, похоже.

−А что сама Лидия? Ты говорила с ней?

Сестра вздохнула.

−Доверится она мне, как же! Но я, сразу как от Нюрки про свидание Лидии услышала, к ним с Нинкой зашла. О новой тафте, что в лавку привезли, потолковала, отрезы им, мол, на платья купить хочу. Так ты знаешь, Нинка бледная была после приступа-то, а Лидка - просто сияла. Если Сабуров ей отставку дал - чего бы ей сиять-то? А тут, клянусь, глаза горят, румянец на щеках. Ничего не понимаю.

−Да, поди, тут, разберись, - вздохнул Корвин-Коссаковский. Сам он был весьма далёк от пыла молодости, у него даже воспоминания о тех годах не осталось. - Скажи, однако, девицам, что в воскресение я с ними к Любомирским поеду - из-за болезни Нины, мол.

Сестра кивнула и уехала.

Рассказ Марии огорчил Корвин-Коссаковского. Арсений понимал, что не сумел уследить за девицами, как не смог понять движений веера на балу, но сейчас понимание, что Лидия уже успела влюбиться в Сабурова, совсем обессилило его. Он вдруг почувствовал себя старым и ни на что не годным. Пронзило понимание, что он, в принципе, взялся за абсолютно безнадёжное дело. И даже не потому, что придётся иметь дело с силами страшными, безжалостными и бесплотными. В нём самом иссякала вера в себя, в своё понимание происходящего, в возможность спасти неопытную юность от когтей дьявола.

Арсений вдруг вспомнил, как в юности увидел возле одного гостиничного притона, на деле - блудного дома, стаю тёмных жирных летучих мышей - странных, с удивительно человеческими мордами. Они были повсюду. Там всё - от номеров до самого воздуха - было пронизано каким-то нервозным вожделением. Он часто после видел этих нетопырей во сне.

Но, стало быть, Клодий сумел подкрасться к девице. Сумел, сумел...

Арсений начал молиться - тихо и жалобно, как ребёнок, прося наставить, помочь, укрепить. И минута слабости быстро миновала. Корвин-Коссаковский вспомнил Бог весть где слышанную максиму: 'Нам не велено сделать так, чтобы Истина восторжествовала, нам заповедано - свидетельствовать о ней...' Да, именно этим принципом он всегда безотчётно руководствовался. Сделать все, что можешь, на пределе сил и возможностей. Оценивать итог твоих трудов - дело Божье, тебя же будут судить по тому, сделал ли ты всё, что мог. Ощущение абсолютной безнадёжности возможно только в аду. 'Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву...'

Тут Екклесиаст был прав.

На следующее утро у своего родственника по матери, князя Шаховского, куда Корвин-Коссаковский зашёл справиться о здоровье хозяина дома, поправлявшегося после сильной простуды, он встретил Александра Критского. Тот был всё так же тих, кроток и немного грустен. Он пожаловался, что сглупил.

- Умные люди проводят лето на родине, а промозглую осень и зиму - в Италии. Я же с мая по октябрь проездил по Италии, а теперь обречён на петербургскую слякоть.

- Где вы были в Италии?

- Объехал почти всю, с августа жил в Болонье.

Арсений удивился.

- Мне казалось, вас привлекает живопись. Почему же Болонья?

Критский засмеялся.

- Да, после чудес Флоренции, Болонья - город без особых художеств, но в ней есть что-то лёгкое, веселящее глаз. Это город счастливых и здоровых людей, тучных житниц и виноградников, и никакое другое место не сравнится с Болоньей по изобилию и дешевизне всевозможной снеди. Она славится красивыми женщинами, обильными ужинами, умными разговорами, хорошими концертами. Путешественники гостят здесь подолгу и уезжают с сожалениями. Я провёл там два месяца. Для человека, свободно выбирающего, где поселиться, этот город всегда имеет преимущество довольства без отупения, живости без суеты, образованности без педантизма. В Болонье весело ходить по улицам, и даже бесконечные аркады не делают их монотонными и хмурыми, как в Падуе, - Критский лучезарно улыбался, упиваясь своими воспоминаниями.

Корвин-Коссаковский улыбнулся и проронил, что ему всегда больше нравилась Флоренция.

- Вид на Болонью с первого взгляда немного напоминает вид на Флоренцию, но уже спустя мгновение грустишь по горам Фьезоле, по синеве флорентийских далей, по серебристым оливкам. Немного светлее стены, немного краснее черепица на кровлях, иные линии улиц - и вот уже нарушена гармония, которой запоминается Флоренция.

- Да, во Флоренции - гений и страсть Италии, - с улыбкой согласился Критский, - в Болонье же - только благоразумие. Бентивольо далеко до флорентийских Медичи. Да, этому городу не удалось совершить ничего великого, он не дал Италии ни одного гения и ни одного святого... - Критский улыбнулся, - но там спокойно.

Теперь он печально вздохнул. Его черты - утончённо красивые - странно гармонировали с его рассказом. Он сам казался итальянцем, сошедшим с портрета Веронезе, человеком, потерявшим свою землю обетованную.

Критский, как знал Арсений от сестры, в доме их почти не бывал. Ни Нина, ни Лидия о нём не упоминали. Значит, Сабуров. А кто остальные? 'Князь Макс Мещёрский, Герман Грейг, Аристарх Сабуров, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев, Александр Критский'. Мещёрский, Протасов-Бахметьев и Ратиев явно ни при чём. Критский - тоже. Выходит, Грейг и Энгельгардт? В принципе, почему нет? Та фраза о жребии была неспроста брошена. Да и дружки они. Нечисти в них вселиться куда как удобно было бы.

Лидия влюбилась. Влюбилась, едва увидела молодого красавца Аристарха Сабурова. Он был именно тем, о ком она всегда мечтала, кого видела в снах. Но первый восторг быстро сменился страданием: Аристарх Сабуров не оказал ей того внимания, какого ей хотелось, но танцевал и с Ниной, и с княжнами Любомирскими, и с их кузиной Ириной, да и со всеми девицами на балу. Ей же хотелось, чтобы он выделил именно её, её одну, именно ей явно выказал своё предпочтение.

Но и обидеться не могла. Она ничего не могла, кроме только повторять его имя, лаская его на губах, и ловить взгляд его задумчивых зелёных глаз. Но и поймать его было нелегко. Спокойный, холодный и равнодушный взгляд Сабурова скользил по её лицу так же, как по убранству зала, накрытым столам и оркестру. В нём не было той страсти, какая виделась ей обязательной во влюблённом, она же хотела, чтобы он всеми мыслями, всеми чувствами принадлежал ей, только ей одной!

Стоило ему заговорить - она трепетала, стоило улыбнуться - она таяла, стоило взглянуть на другую - умирала.

Более всего она ревновала его к сестре, но та, на вопрос нравится ли ей Аристарх Сабуров, только пожала плечами. Дома Нина постоянно уединялась, и это стало раздражать Лидию: ей было плохо в одиночестве. От девиц Любомирских она узнала все, что могла, о своём предмете: откуда родом, где учился, сколько имеет душ. Любое известие о нём грело душу, воспоминание о танце с ним пьянило, она молилась на него, точно на божество.

Последующие визиты молодого человека в дом Палецких ничем её не порадовали: Сабуров был подчёркнуто вежлив, но и всё. Несмотря на то, что ей удалось оказаться внизу в холле, когда он приехал, и проводить его в гостиную, он не воспользовался этим, чтобы передать ей записку с назначением свидания, и не произнёс ни одного комплимента, был отстранён и холоден.

Лидия ничего не понимала. Она должна была привлечь Аристарха Сабурова любой ценой, потому что он был смыслом её жизни. Она смутно помнила наставления воспитательниц в пансионе о девичьей гордости, о необходимости ждать первого слова поклонника, но сама она ясно понимала, что это вздор. Чего же ждать, если каждый день без него был пустым и пропащим? Любовь неожиданно вобрала в себя всю её жизнь, захватила всё пространство души, вытеснив оттуда всё остальное. В Сабурове воплотился весь смысл жизни, он был её единственной и всепоглощающей страстью. Вся жизнь её проходила только в надежде видеть любимого.

Лидия написала Аристарху Сабурову. Благодаря хитрой уловке ей удалось отправить письмо так, что этого никто в доме не заметил. Ей было все равно, что он подумает - она жаждала его любви.

Жажда оставалась неутолённой. Аристарх Сабуров не отвечал.

Лидия написала снова, умоляя о свидании. Ответа снова не было.

Во время одного из визитов Сабуров обмолвился, что будет на службе в Исаакиевском. Лидия вздрогнула от восторга и возликовала. Он назначил ей свидание! Но в церкви её ждало новое страшное разочарование. Сабуров совсем не замечал её, выстоял всю службу в правом притворе, среди мужчин, потом удивился, когда увидел её, и, казалось, совсем не был рад встрече. Говорил же и вовсе нечто непонятное. Что не может любить, что никогда не сможет посвятить себя женщине. Любовная страсть - это пустое, отсчитай шестьдесят шесть дней и простись с нею.

Лидия молча слушала мелодию его голоса и смотрела в его глаза.

Она ничего не поняла из его слов, кроме того, что он не желает любить её - и это понимание ранило её стрелой навылет. Что происходит в душе, как рушится, распадаясь на осколки, воздушный замок нашей души? Слышны тихие стоны, но кто увидит боль сокрушённого сердца и разлом души? Лидия не хотела верить. Он просто не понял, как она его любит, он просто не понял, твердила она себе.

Лидия снова и снова писала ему, назначая свидания, умоляя о встрече. Сабуров приходил, вялый и полусонный, почти не скрывая равнодушия. Ронял тяжёлые слова, говорил, что не может любить её, что скоро уедет. Она ничего не понимала. В её мире - мире марьяжных королей и дам червей - никто так не говорил.

Он должен полюбить её, просто должен.

Между тем, она узнала, что имя Аристарха Сабурова среди девиц в свете произносилось с восторженным придыханием, о его победах над женскими сердцами ходили легенды. Лидия жадно выслушивала всё, что о нём говорили, но по-прежнему ничего не понимала. Княгиня Палецкая, заметив страсть девицы, всё же попыталась осторожно её образумить.

- И не думай даже, Лидия, пути не будет. Видала я уже такие глаза у мужчин.

Лидия презрительно сморщила носик: тётка угадала слишком много, однако племянница тут же поспешила разуверить Марию Вениаминовну.

- С чего вы взяли, тётя? Нужен он мне, как же!

- А то я первый день на свете живу...- тетка не любила, когда её считали безмозглой дурой, и справедливости ради надо отметить, дурой отродясь не была, - не пялься на него, Лидия, такие мужчины счастья не приносят.

- А какие приносят?

Княгиня, удивившись, что та задала ей вопрос, а не выскочила, как обычно, из комнаты, внимательно оглядела Лидию. Высока и элегантна. Волосы редкого цвета выбеленного льна и нежная кожа великолепны, черты правильны, лицо невозмутимо-спокойное - ни восторга, ни возмущения не прочесть. Лидия была редкой красавицей.

Рассмотрела княгиня и молодого Сабурова. Если это не бес, а человек... Княгиня попыталась оценить Сабурова, как мужчину, отметила ум и хладнокровие, невозмутимую сдержанность и внутреннюю сосредоточенность, скользящую в ледяном отблеске зелёных глаз. Непрост, очень непрост. Но не скажешь же заносчивой юной девице, что такой мужчина вовсе не для неё? Не поймёт-с. Но вопрос, заданный племянницей, требовал ответа. Какие мужчины приносят счастье? А это как раз, дорогая моя, зависит от женщины. То, что осчастливит одну, у другой костью в горле застрянет. Однако, если мозги у мальчишки такие, как ей показалось, едва ли он удостоит тебя, Лидочка, вниманием. Да и будут ли для такого что-то значить женщины?

Тем не менее, беды племяннице тётка совсем не хотела.

- Лидочка, тебе нужен человек помягче. Тонкий, душевный, чтобы понимал женскую душу.

Лидия вздохнула. Слова тётки звучали просто издёвкой. Почему она, признанная красавица, не может заполучить в мужья Сабурова? Тётушка же, не слыша возражений, продолжала.

- Лучше предпочесть разумного и спокойного человека какому-то принцу из сказки.

Лидия смерила тётю внимательным взглядом и снова ничего не сказала.

- Такой же, как Сабуров, - тётка вздохнула, - это лунный свет на воде, блеск фейерверка. Это не для семьи, поверь, милочка.

Однако, все тёткины увещевания, как водится, пропали втуне.

Вторая авторская ремарка.

Однако если уж признали мы видение господина Бартенева истинным, не пора ли нам определиться и с нечистью? Ведь беда господина Корвин-Коссаковского проистекала во многом оттого, что неоткуда было почерпнуть ему понимание сути инкубов. Между тем, согласно каббале, демоны являются изнанкой Божественного творения, книга же Зохар возводит происхождение их к союзу между людьми и силами бесплотными, которые, сожительствуя с людьми, обретали телесность. Лурианская каббала говорит о них как о 'клиппот', шелухе мироздания. Занимались демонами и христиане, но последний, кто в них глубоко разбирался, Филипп Теофраст фон Гогенгейм, чаще именуемый Парацельсом, умер без малого за три сотни лет до рождения Арсения Вениаминовича Корвин-Коссаковского.

Но что нам вся эта теория? Она, как сказал когда-то коллега Клодия, демон Мефистофель, всегда сера и скучна, и только древо жизни зеленеет пышно, трепеща на майском ветерке клейкими юными листочками. Поэтому оставим мудрые трактаты и вернёмся к нашему повествованию, лишённому всякого теоретизирования. Теперь пора обронить пару слов и о тех, кого так настойчиво и тщетно искал Корвин-Коссаковский.

Клодий Сакрилегус, скажем по-свойски, редкой был гадиной, причём это не раз отмечал даже его товарищ, упырь Цецилий Профундус, который, как станет явственно из дальнейшего, ангелом тоже куда как не был. Стоит ли определять место инкуба Клодия в иерархии демонов? Зачем утомлять читателя-то? Для разумных вполне достаточно будет упомянуть, что происходил он из древнего и уважаемого рода римских ламий, и не последним был в рядах пакостников-совратителей девиц. В России он оказался в екатерининские времена, попав туда в качестве любовника одной итальянской певички, да так и остался здесь, полностью натурализовавшись. Был подлец оный не просто притягателен, а вызывал у женщин непреодолимое влечение, доводящее его жертв до умопомрачения. По нему сходили с ума, писали ему записки кровью, из-за него травились и вешались. Клодий же методично записывал влюблённых в него дурочек в особый реестр загубленных душ и от души хохотал.

Впрочем, нет. Тут мы маху дали. Он просто хохотал. Души же у него не было, ибо был он, как уже сказано, нежитью.

Что сказать о Цецилии? Он рода был римского, старого и уважаемого - жрецов Эмпузы, жил в краях тёплых, да вот беда, в составе Четвёртого корпуса генерала Богарне влетел во время наполеоновского похода, не подумав, в эту мерзкую Россию. Нет, вначале-то в армии неплохо было, крови - залейся, но чем дальше в лес, тем больше болот. Тут-то и попался он в руки каким-то бесноватым пейзанам, что поймали его во время ужина да, повязав, швырнули в топь, обозвав его, уважаемого родовитого вампира, мерзким упырём. Впрочем, осмотревшись, Цецилий чуть успокоился. Жить и тут можно было. С годами он перебрался в столицу этой холодной империи, нашёл сородичей и совсем обрусел. При этом со временем вкусы его утончились, и если раньше жрал он всё, что под зуб подворачивалось, то теперь, под влиянием дружка и соплеменника Клодия Сакрилегуса, столичного жителя и утончённого любовника, стал гурманом и предпочитал кровь юных девиц, остальным же - высокомерно брезговал.

Что касалось Постумия Пестиферуса, то ни в крови, ни в девицах он вовсе не нуждался, был особым видом нежити, именуемой пустотой. У него и обличия-то своего отродясь не было, ходил он в вечных личинах. Был он подлинно 'клиппот' - шелухой мироздания, заражал пустотностью как чумным дыханием и, заболев пустотой, человек терял лучшие годы, отдавая их услаждающим пустым грехам, суете праздности и пошленьким мелодиям, иногда - унылому заблуждению пустозвонной мысли, а порой - утолению бессодержательного любопытства и туманным мечтаниям. Иной раз пустота - и это была лучшая из его трапез, - приводила жертву к отчаянному выстрелу в висок или к перилам моста. И точно, как от чумы, выживали от его дыхания единицы.

Постумий, в отличие от похотливого Клодия и прожорливого Цецилия, натурой был бестрепетной и спокойной, даже ленивой. Сам он любил забавляться наблюдением за разбегающимися на воде кругами, любоваться на облака, а ещё - часто вглядывался в бездну. Но она этого не любила. Он пугал её.

Постумий ещё на погосте наблюдал за перепалкой дружков со свойственным ему философским спокойствием, резонно полагая, что все девицы, да и не только они, развращённые Клодием и укушенные Цецилием, всё равно рано или поздно попадут к нему на стол. А раз так - куда же торопиться и о чём беспокоиться?

Ну, а Клодий-то, Клодий? Подлинно ли подобрался он к девицам-то? Ох, подобрался, ещё как подобрался...

Но не будем забегать вперёд.