Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)

Глава 1. Злоба дьявола.

В четверг Корвин-Коссаковский нанёс визит князю Михаилу Феоктистовичу Любомирскому. Арсений иногда встречал этого человека в свете: дородный, с шапкой курчавых волос и пышными гусарскими бакенбардами, он казался сошедшим со старого портрета минувшего века. Князь любил поболтать о былых временах, часто заводил философские диспуты о России.

Заговорил он о ней и сегодня, тыча в газетный лист, сообщавший о новой осаде крепости Карс кавказским корпусом русской армии, потом шёпотом, как посвящённый, толковал о ходе операции. Потом несколько минут делился размышлениями о большой политике и будущем России. Наконец философично заметил:

−Ещё Мишле задавался вопросом о нашем народе, вопрошая, не есть ли он летучая пыль, что, взметнувшись в воздух, носится над русской землёй? Или это вода, подобная той, что превращает этот безрадостный край в обширное грязное болото? Нет, уверял он. Песок куда надёжнее, чем русский народ, а вода далеко не так обманчива...

−Россия такая страна, о которой, что ни скажешь, всё будет правдой. Даже если это откровенная чушь, - пробормотал в ответ Корвин-Коссаковский, то ли соглашаясь, то ли оспаривая. Его не интересовала политика. - О судьбах России впору только гадать, ваша светлость. Кстати, - лёгким тоном осведомился он, - говорят, вы увлечены спиритизмом?

Он рассчитал правильно: князь сел на любимого конька, и ещё четверть часа доказывал Корвин-Коссаковскому существование Верховной Силы, наставляющей нас на путь Божественного Провидения, восторженно цитировал 'Книгу медиумов', что рассматривает дьявольскую природу зла, как результат невежества людей, а на самом деле именно дьявол-то и указывал человечеству путь дальнейшего просвещения и очищения.

−Злоба дьявола - моё заблуждение? - бездумно и изумлённо вопросил Арсений Вениаминович, и тут же услышал, что зло является таким же необходимым элементом мира, как и добро, люди же по невежеству не понимают этого.

Корвин-Коссаковский знал, что подобные взгляды неизбежно превращают исповедующих их в подлецов, а занятия спиритизмом приводят иных глупцов к одержимости, но сейчас спорить не стал - напротив, выразил предельное любопытство и крайний интерес, в итоге добился подлинной цели своих манёвров: был приглашён на воскресный сеанс в дом князя.

Такая настойчивость Арсения Вениаминовича диктовалась и боязнью его отпускать племянниц одних в то общество, где они окажутся без присмотра, и пришедшим ему в голову тревожным соображением: ведь нечисть собиралась совратить не только его племянниц, но и дочерей князя.

Не начали ли они именно с них? Подслушанный на набережной разговор давал все основания для такого предположения.

Надо сказать, Корвин-Коссаковский дьявола вообще-то не боялся. Дьявол играет нами, когда мы не мыслим истинно и не имеем в душе Бога. Арсений же Вениаминович мыслил верно, верил истово и, к тому же, слишком часто видел их, − людей, похожих на чертей: нигилистов, атеистов, анархистов, декадентов, террористов, диссидентов да содомитов, тех, кто заражают общество, как раковая опухоль, внося хаос в мозги людские и порождая неустойчивость в душах. Они появились именно тогда, когда 'просвещение' подорвало веру в сатану, и образованному человеку стало стыдно верить в существование отвратительного существа с хвостом, с когтями, с рогами. Лютер ещё видел его и даже швырнул в него чернильницей, но у просвещённого европейца уже не было этого зрения. Но если, убив Бога, человек поставил себя на его место, то убив дьявола - он тоже возжелал стать им сам.

И вот, искусство стало воображать дьявола, а философия занялась его теоретическим оправданием. Дьявол, конечно, 'не удался', человеческое воображение не вмещало его, но появился демонизм сомнения, отрицания, гордости, бунта, похоти, разочарования, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки. Поэты изображали Прометея, Денницу, Каина, Дон-Жуана, Мефистофеля, развернули целую галерею 'демонических' людей, причём все они оказались чуть ли не гениальны и были воплощением 'мировой скорби', 'благородного протеста' и какой-то 'высшей революционности'

Отвержение черта сменилось оправданием его, а Бога, душу, добродетель, грех, истину и вечную жизнь - стали поносить, как груду лжи. А между тем вокруг медленно проступала дьявольщина: один за другим повыползали из непонятных бездн одержимые нелепой идеей избавления народа 'спасители земли Русской', - с бомбами, с безжалостной злостью к незнаемому ими самодержавию, дышащие убийством и похотью. Кто не видал таких людей, тот не знал зла и не имел представления о подлинно дьявольской стихии. Корвин-Коссаковскому эти люди казались 'чёрным огнём', он знал их вечную зависть, неутолимую ненависть, воинствующую пошлость, беззастенчивую ложь, бесстыдство и властолюбие, попрание духовной свободы и жажду всеобщего унижения.

Господи, спаси и сохрани...

Арсений ненавидел дьявольщину, но то, что видел Бартенев, было для него непонятным. Описание друга рисовало нечисть в чистом виде, циничную и голодную, но как найти её среди людей? Какой облик она приняла? В своей библиотеке он откопал старинную книгу о том, как проступают в человеке черты дьявольские и вяло перелистывал страницы. ' Дьявольский огонь скрыть нельзя. Сатанинские люди узнаются по глазам, по улыбке, по голосу, по словам и по делам. Тот, кто занимается чёрной магией, незаметно становится сам, и по лицу, и по голосу дьяволообразным' 'Лик человека - зеркало внутренней чертовщины: рыжий цвет волос, стеклянный взгляд и выпученные глаза, косоглазие и заострённые уши, тики, большие родимые пятна, поросшие волосами...'

Арсений вычитал оттуда, что хромота - традиционный признак лукавого. От 'одержимых дьяволом' исходит необъяснимый дурной запах. У них, как правило, холодное тело, кожа без морщин - гладкая и натянутая, необычайная физическая сила, чрезвычайная бледность лица. Характерная 'чёртова мета' - сросшиеся пальцы. Эти люди потакают своим прихотям и извлекают из всего выгоду, мстят всем. Ещё один признак демонизма - боязнь остаться наедине с собой, вот человек и ищет себе разнообразные 'занятия', увлекая в них окружающих.

Истеричный смех - ещё один симптом дьявольщины. Дьявол много смеётся, он смеётся всегда. 'С хохотом и визгом...' Люди сатаны неискренни до мозга костей, обманывают, обольщают, льстят. Изломанные и запутанные, лживые и фальшивые. Характерна словесная шелуха, 'лишние слова', склонны всё и вся оспаривать, чтобы доказать обратное. Для них характерно внезапное исступление, они буквально кипят необъяснимой злостью. Бес не даёт людям успокоиться. Это смерч, крутящийся столбом на одном месте, негреющее пламя и переполненность, за которой пустота.

'Демоны имеют человеческое обличье, но в отличие от людей, не отбрасывают тени...' Корвин-Коссаковский с досадой отбросил книгу. Все это ничем ему не помогало. Все гости в зале у Екатерины Нирод тени отбрасывали, все были равно спокойны, воспитаны, галантны. Никто не хохотал и не имел родимых пятен, заострённых ушей или косоглазия, никто не хромал и не был рыжим.

Но чему удивляться? Ему нужны были не люди, одержимые дьяволом и служащие сатане, но, напротив, нелюди, принявший человеческий облик, нечисть, притворявшаяся людьми.

Глава 2. Гостеприимный дом князя Любомирского.

В воскресение Корвин-Коссаковский появился с племянницами в доме князя Любомирского на Большой Конюшенной. Предварительно он узнал всё, что мог, о самом князе. Михаил Феоктистович лицом был довольно известным. Радушный хлебосол и именитый меценат, он был одновременно ярым поклонником Луи Люка, Антуана Фабра д'Оливе, Александра Сент-Ива д'Альведейра и Луи Клода де Сен-Мартена, зачитывался 'Трактатом о реинтеграции существ в их первоначальных качествах и силах, духовных и божественных' Мартинеса де Паскуалли, и в известных кругах слыл спиритом.

Дом князя показался Арсению Вениаминовичу пошловато-роскошным: слишком много было кругом позолоты, мрамора и бархата. Среди гостей толпились те, кто подлинно интересовал его, те, кого Корвин-Коссаковский знал понаслышке, и те, кого он никогда не хотел знать. Тут были Аристарх Сабуров, Даниил Энгельгардт, Герман Грейг и Александр Критский. Позже появились Макс Мещёрский и Всеволод Ратиев.

Арсений Вениаминович приветствовал хозяина, сказал, что в сеансе участвовать не будет, так как несведущ в мистике, но с удовольствием понаблюдает, а пока прочтёт трактат Мартинеса, о коем много наслышан. Он и вправду сел у окна с трактатом, точнее, закрылся им, и стал внимательно разглядывать гостей.

Корвин-Коссаковский был рад, что все гости собрались в одном зале, все у него на глазах - часть за вистом, другая - играя в преферанс. Как ни странно, вокруг хозяина собрались не старики, а молодёжь, говорили о привидениях и о магнетизме - это была любимая тема Любомирского.

Племянницы Корвин-Коссаковского шептались с дочерями князя, при этом Арсений Вениаминович заметил, с каким странным видом, болезненным и экстатическим, смотрит Нина на молодых людей, но понять, на кого конкретно устремлён её взгляд, не смог. Зато Лидия выдала себя с головой: она торопливо подошла к Аристарху Сабурову и поздоровалась с ним. Он склонил голову в поклоне, но вид имел равнодушный и спокойный. Даже вялый.

Тут Корвин-Коссаковский заметил ещё одну странность: Макс Мещёрский явно с неприязнью смотрел на Критского и одновременно бросал странные взгляды на Сабурова. Первого он старался оттереть от девиц Черевиных, а последнего явно ненавидел, при взгляде на него его шальные глаза наливались злостью.

Ратиев тоже подошёл к девицам. Корвин-Коссаковский слышал, как он делает любезный комплимент Нине Черевиной, называя её истинным медиумом и утверждая, что она не должна волноваться - у неё обязательно всё получится. Это же горячо подтвердила и Анастасия Любомирская, бросив быстрый взгляд на Грейга, тот же явно обхаживал Елизавету Любомирскую, что-то шепча ей на ухо, пользуясь, как понял Корвин-Коссаковский, свободой царящих в доме нравов. Даниил Энгельгардт оживлённо говорил о чем-то с Александром Критским, между тем Аристарх Сабуров препирался с хозяином дома. Он напомнил ему случай с княжной Барятинской. Та увлеклась спиритическими сеансами, вначале вызывала духов умерших родственников, потом известных личностей. Тут на контакт со спириткой вышел дух, назвавшийся Велеросом. По прошествии нескольких дней в доме княжны стали раздаваться постукивания, шелест невидимой одежды, поскрипывания и вздохи. Вскоре стала являться призрачная мужская фигура, а через полгода несчастную забрали в дом скорби с умопомешательством.

- Я бы на вашем месте, мадемуазель, - обратился Сабуров к Нине Черевиной, - не занимался всей этой чертовщиной. Это весьма опасно.

Его неожиданно поддержал Александр Критский.

- Я со своей стороны всё больше прихожу к убеждению, что это действительно чертовщина. Никогда не поверю, что душа, искупленная Спасителем, может после смерти вертеть столы, чтобы убедить нас в своём бессмертии.

Возник спор. Ратиев счёл спиритизм безобидным развлечением, Грейг видел в нем забаву, а князь Любомирский - даже положительное духовное искание. Энгельгардт полагал его шарлатанством.

Корвин-Коссаковский вздохнул. Сложнее всего с Истиной в те времена, когда всё кажется истиной. Иные же идеи, особенно оккультные, были не столько убедительны, сколько заразны. Они носились в воздухе, как бациллы, гоняясь за умами, и заражали нетвёрдые головы удручающим вздором. Иные глупели просто на глазах.

- Это не шарлатанство, - заявил тем временем Критский, - при самом скептическом уме тот, кто присутствовал на сеансах, не может отрицать чего-то действительно сверхъестественного, но все эти пустые ответы на пустые вопросы кажутся мне не очень достойными духов. Я отношу их к тем тщеславным, лукавым и пустым духам, которых блаженный Августин в своём 'Граде Божием' называет духами лжи. В древности они выдавали себя за богов, в века последующие одержимые ими звались колдунами, а в наше время они превратились в стучащих духов.

- И трудно понять, - кивнул Сабуров ему в ответ, - как люди, которые никогда не доверились бы незнакомцу, наивно доверяются неизвестным потусторонним существам, которые к тому же столь часто попадаются на лжи.

Корвин-Коссаковский не участвовал в споре, но весьма удивился мнению, высказанному Сабуровым и Критским, однако тут же подумал, что, если один из них, а то и оба - подлинно - 'духи злобы поднебесной', то ничего естественнее такого притворства с их стороны и быть не может. Но мнение остальных было ещё более непонятным. Арсений Вениаминович снова почувствовал себя усталым, старым и запутавшимся в ситуации.

Но одно было для него бесспорным: Лидия была страстно влюблена в Аристарха Сабурова, смотрела на него как на солнце, притом, что сам он, несомненно, тяготился вниманием девицы. Он не пытался вызвать её ревность, ухаживая за княжнами Любомирскими, но на Лидию внимания не обращал, за столом сел между мужчинами, говорил тоже только с ними.

Но Корвин-Коссаковский тоже был мужчиной и понимал, что, если Сабуров подлинно решил покорить девицу, то действует абсолютно правильно: его внешность сама по себе была огнём свечи, на пламя которой глупые девицы летели, как мотыльки на свет, и сгорали. Красота - злая мистика, она дурманит и кружит голову, парализует волю и разум. Она способна свести с ума особ и поумнее Лидии Черевиной, и как предотвратить её гибель? Корвин-Коссаковский и на минуту не допускал мысль, что такой, как Сабуров, может жениться на Лидии. Даже если допустить, что он не инкуб, не демон-искуситель, а человек, что ему в Лидии, пустой, неумной, кокетливой девчонке?

А Сабуров был явно умён. Когда Арсений Вениаминович сел за стол с игроками в вист - он с удивлением убедился в необыкновенных талантах Сабурова: тот словно обладал шестым чувством, феноменальным чутьём игрока, и Корвин-Коссаковский снова вздохнул. С такими мозгами он мог дурачить Лидию, как ребёнка.

При этом Сабуров высказывал сегодня взгляды разумные и спокойные. Когда за столом разговор зашёл о революционерах, Сабуров назвал их орденом безбожных монахов.

- С аскетической суровостью, с фанатической ненавистью к инакомыслящим и сектантским изуверством этот орден трудится над созданием больших яслей, из которых собирается кормить человечество, почитаемое просто за овечье стадо.

- Стало быть, вы придерживаетесь традиционных верований - семья и отечество? Новомодные принципы эмансипации вам чужды? - осторожно спросил Корвин-Коссаковский.

- Женщине разумной и хорошо воспитанной столь же противно посягать на права мужчины, сколько разумному мужчине - злоупотреблять слабостью женщины, - задумчиво обронил Сабуров, - если он не подлец, конечно.

Корвин-Коссаковский внимательно поглядел на него и ничего не сказал, вспомнив, что именно этого человека, по словам графини Нирод, в Париже называли 'негодяем'. Арсений был почти уверен, что это и есть инкуб Клодий Сакрилегус.

Неожиданно Сабуров снова заговорил, причём, обращаясь к гостям Любомирского.

- Господин Корвин-Коссаковский не так давно сказал мне, что вся доктрина нашего времени пошла, подла, глупа или безумна - ибо таковы её носители. Но обоснование этого утверждения дать отказался.

К ним ближе подсел Александр Критский, на слова Сабурова обернулся и Макс Мещёрский.

- Как-как?

Корвин-Коссаковский усмехнулся, чуть откинувшись в кресле. Он не надеялся, что разговор поможет ему понять, кто из гостей Любомирского - нечисть, но был не прочь попытаться вовлечь их в разговор в надежде, что кто-то обронит что-то такое, что позволит узнать его. Он всё ещё надеялся услышать словечко 'шикарно' или поймать намёк на видение Бартенева в случайно брошенной фразе.

−А кого вы сами считаете корифеями новых времени? - спокойно осведомился он у Сабурова.

−Ну, если брать властителей дум, направлявших в последние столетия умы, - Сабуров ненадолго задумался, - то перелом времён мне видится, пожалуй, эпохе Ренессанса, в Лютере, Кальвине, затем Картезий и Бэкон, среди следующих назвал бы Вольтера, Руссо, затем Канта, Гегеля и, конечно, Шопенгауэра.

−А кого определите подлецом?

−Ну, уж, - усмехнулся Сабуров, - это и без дефиниций понятно.

−Фальсификатор и клеветник человеком высокой добродетели не является? - уточнил Корвин-Коссаковский и, поймав усмешку Сабурова, кивнул. - Хорошо. Начнём с Лютера. В его полемике сотни случаев лжи и наговоров, шутовства и непристойности. Герцог Георг Саксонский называл его 'самым хладнокровным лжецом, какого он когда-либо знал': 'Мы должны сказать о нем, что сей монах-отступник лжёт нам в глаза, как окаянный злодей, бесчестный человек и клятвопреступник'. Известно и навязчивое пристрастие Лютера к нечистому, его писания против целомудрия развратны и грязны до омерзения. Будете отрицать?

Сабуров пожал плечами.

−Я лютеровых писаний сам не читал. Он сломал католические догматы, заставил миллионы думать по-иному, но так ли много он изменил в мире?

−Много, - размеренно кивнул Корвин-Коссаковский, - да и Кальвин не меньше. Меняя мысли людей - меняешь мир. Ну, раз не читали, пропустим. Тогда Декарт. Он сделал мышление простым, но умный простоты-то не ищет. Френсис Бэкон. Его биографы надорвались в попытке примирить умственное величие этого человека с его нравственным ничтожеством. Он всегда, точно жидкость, принимал форму того сосуда, в который был заключён. Нравственное поведение требует стойкости. Это воля, но Бэкон был безволен. Он с лёгким сердцем женился по расчёту, равнодушно смотрел, как казнили его покровителя и друга, пресмыкался перед Бекингэмом. Многие объясняют его безнравственность воспитанием, средой, иные винят время, но понятия о чести, как видно из процесса Бэкона, были тогда приблизительно такие же, как и теперь, и возможность наживать деньги, жертвуя честью, существовала во все времена. Он - подлец. Будете спорить?

−У него живой и деятельный ум, - пожав плечами, возразил Сабуров. - Он давно в могиле, но его мысли служат человечеству. Что за дело нам сегодня, каким он был при жизни?

−Рад, что вы не возразили, назвав его человеком чести. Он был подлецом, а, Аристарх Андреевич?

Сабуров рассмеялся. Разговор его забавлял.

−Ну, в какой-то мере, да.

−Отлично. Что до того, какое нам дело до того, каким он был? - Корвин-Коссаковский горько улыбнулся, - о, это очень важно, уверяю вас. Мысли правят миром, ибо формируют души. Если вы усваиваете мысли содомита - вскоре вы почувствуете склонность к содомии, если вами правят мысли убийцы - рано или поздно в вашей руке окажется топор, если же вы разделяете воззрения подлеца - вы неизбежно им станете. Именно поэтому меня и страшит наша новая мировая доктрина - она состоит из мыслей подлецов и психопатов.

−Интересно, - задумчиво протянул Критский.

−Увы, - покачал головой Корвин-Коссаковский, - ничего интересного. Но продолжим. Вольтер и Руссо. Они ненавидели друг друга, но нет людей более сходных. Экзальтированная впечатлительность, внутренняя противоречивость, импульсивность, постельные аномалии и раздвоение личности. Не было ни одной фразы Вольтера, которую он не опроверг бы своим поведением. То же и Руссо. Робкий и наглый, несмелый и циничный, проклинающий свою литературную славу и думающий только о её увеличении, мечтающий о хижинах и обитающий в замках, гордый республиканец на содержании мадам де Помпадур, живший со служанкой и влюблявшийся только в великосветских дам, проповедующий принципы воспитания и отправляющий пятерых своих детей в приют для подкидышей, восхваляющий небесное чувство дружбы и ни к кому его не испытывающий - он так часто давал повод усомниться в его чести и совести, что нынешние исследователи предпочитают определить его как параноика, страдающего раздвоением личности и манией преследования. А это был кумир Робеспьера.

Критский снова вмешался в разговор.

−Могу себе представить, что вы наговорите об остальных, но Шопенгауэр! Вы и его отнесёте к лицемерам и подлецам?

Корвин-Коссаковский бросил внимательный взгляд на Критского.

−Шопенгауэр считал невозможным связывать мораль с соображениями пользы или ответственности перед Богом, ибо этим разрушается логика чистого бескорыстия. Это даже не идеализм, а идиотизм. 'Логика чистого бескорыстия', ха! Впрочем, это влияние Помпонацци и Канта. Что до внутренней антиномии, её в нём не меньше. Он видел смысл бытия в сострадании. Забота о чужом благе, считал он, пролагает спасительный путь над бездной отчаяния, в которую ввергает эгоизм. Неплохо, однако, сам был мизантропом, отличался резкостью суждений, недоверием к людям, крайней подозрительностью и мнительностью. Чёрных пакостей, тут вы правы, он всё же не творил и даже любил... правда, только собак.

Критский усмехнулся.

−Может быть, в мыслях он был лучше самого себя?

Корвин-Коссаковский пожал плечами.

−Я не люблю людей, которые расходятся с собственными мыслями. Мне видится в этом зачаток безумия.

Александр Критский мягко улыбнулся, но ничего не ответил.

−Ненавязчиво пытаетесь проповедовать Божественные заповеди? - поинтересовался Сабуров. - Неужто вы, как наш классик, считаете, что отсутствие веры приведёт к каннибализму?

−Ну, что вы... - Корвин-Коссаковский снова пожал плечами, - люди делятся на тех, у кого слово не расходится с делом, и тех, кто вообще не имеет своих мыслей, а в деяниях реализует лишь повседневные нужды. Только первые способны понять бессмысленность мира без Бога, у остальных же мысль так далеко не простирается. Нет Бога - значит, можно завести интрижку, одурачить женщину, по возможности, поживиться за счёт ближнего, насплетничать или донести, оскорбить или унизить.

- И провозглашая это, наша полиция яро преследует людей, идущих в народ, готовых пожертвовать собой, грозит им тюрьмами и ссылками, - иронично вставил Сабуров. - Разве это по-божески?

Корвин-Коссаковский почувствовал, что теряет интерес к разговору. Его слушали, но, кроме Сабурова и Критского, никто не возражал.

−Бог создал совершенную Вселенную, исполненную гармонии и соразмерности. Почему? Потому что Он - совершенен. Человек - образ Божий и может создать только то, что будет его образом. Но он - не Бог, и он - несовершенен. И в итоге сварливый хам весь мир вокруг себя превратит в царство свар и хамства, неуч создаёт безграмотный мир, равнодушный к чести превратит мир в сообщество подлецов, а самовластная нетерпимость к чужому мнению попытается заставить всех перестать думать. Мне страшен мир, который могут построить наши 'ходоки в народ', оторванные от жизни пустые мечтатели и доктринёры.

−Стало быть, вы за нравственное самосовершенствование? - усмехнулся Сабуров, - а разве мало готовности положить душу за народ?

Взгляд Корвин-Коссаковского поскучнел.

−Для того, кто ежеминутно готов умереть, если не лжёт, конечно, как сивый мерин, никакой ценности не могут иметь ни жизнь, ни нравственность, ни даже интересы народа, за которые он умирает. Я говорю, конечно, о тех единицах, у кого слово не расходится с делом. Остальные же ... - он пренебрежительно махнул рукой, потом продолжил, - и, кстати, вот ещё одна странность ума, о чем мы уже толковали, господин Сабуров. Эти ходоки в народ, фанатично стремясь к самопожертвованию, столь же фанатично исповедуют материализм, отрицающий всякое самопожертвование.

Сабуров молчал, потягивая коньяк и с интересом слушая суждения Корвин-Коссаковского. Тот лениво продолжал.

−Если мир определяется только слепыми материальными силами, то он есть хаос, и как можно надеяться, что историческое развитие неизбежно приведёт к царству прогресса? Что может сделать сила разума против слепой стихии, которой нет никакого дела до стремлений человека? Но кто над этим задумался? - Корвин-Коссаковский пожал плечами. - Потребность в метафизическом обосновании идеала так велика, что атеистический материализм спокойно сочетается с крепчайшей верой в прогресс и разум, и мнит этот вздор даже 'научно доказанным'... 'Закономерности хаоса'... Это прелесть. Я же по старинке верю в Бога. И в дьявола.

Он, наконец, подвёл разговор именно к тому тезису, по которому хотел услышать высказывания присутствующих, надеясь опознать чёртовых упырей. Но тут их беседу неожиданно прервали.

Раздались крики и женский визг. С Ниной Черевиной случился обморок.

Корвин-Коссаковский кинулся к племяннице, ничего не понимая. До этого спириты сели вокруг круглого стола, начались вопросы, которым отвечали стуки, но Арсений Вениаминович, поглощённый необходимостью вычислить беса Клодия и беседой с Сабуровым и Критским, не обратил на них внимания.

Всеволод Ратиев пытался ему помочь. Он бормотал, что девушка - настоящий медиум, он сам видел, как внутренний огонь как будто излучается от неё сквозь смертельную бледность, покрывающую черты, глаза её широко раскрылись и сияли фосфорическим блеском...

- Она походила на Пифию на треножнике...

Корвин-Коссаковский отнюдь не был благодарен болтуну, который только мельтешил под ногами и мешал ему привести девушку в чувство. Помогла Лизавета Любомирская, быстро сбегавшая в свои комнаты за нюхательной солью, при этом Арсений Вениаминович в очередной раз за вечер поморщился от дурного впечатления. Лидия даже не приблизилась к сестре, но, воспользовавшись всеобщим замешательством, снова подошла к Сабурову и начала что-то страстно втолковывать ему, глядя на него, не отрываясь, взглядом почти одержимым. Тот слушал со скучающим видом, смотрел на девицу с тоской, и что-то время от времени отвечал, лениво и односложно.

Грейг тоже изумил Корвин-Коссаковского: он не сел за стол спиритов, но предпочёл преферанс и, когда девица упала в обморок, даже не обернулся, увлечённый игрой. Даниил Энгельгардт, сидевший за столом спиритов возле князя Любомирского, смотрел на полуобморочную девицу в недоумении и испуге. Корвин-Коссаковский помог Нине одеться, позвал Лидию, собравшись отвести девушек домой. К его удивлению Лидия сказала, что приедет позже, с дочерью госпожи Мятлевой.

Вокруг стояли гости, препираться с вздорной девчонкой Корвин-Коссаковский не мог. Он метнул на неё злой взгляд и осторожно повёл пошатывавшуюся Нину вниз по парадной лестнице.

По ступеням девушка, опираясь на него бледной рукой, шла, закрыв глаза. Корвин-Коссаковский ни не минуту не заподозрил притворства: Нина была полупрозрачна, на её шее и груди выступили бисеринки пота. Он помог ей сесть в карету и велел ехать к Палецким. Сам сел напротив, боясь, что девушка соскользнёт с подушек на пол. Он видел, что Нине совсем дурно: глаза её закатывались, с лица то уходили все краски, то, напротив, на щеках проступал нездоровый багровый румянец. Ближе к дому она стала беспокойней, на несколько минут, казалось, пришла в себя, и тут совсем перепугала Корвин-Коссаковского. Лицо её одеревенело, глаза засветились странным, подлинно фосфоресцирующим в темноте кареты светом, она сделала попытку подняться, но снова откинулась на подушки и вдруг почти закричала:

- Мёртвые... Они мёртвые!

Корвин-Коссаковский сам помертвел от испуга: голос Нины был совсем не похож на её голос, звучал утробно и глухо.

- Этот скелет, они мёртвые. - Она умолкла, потом голос её зазвенел напряжённо и отчаянно, - это мёртвые!

Арсений подумал было, что девица, больная сомнамбулизмом, о чём он доподлинно знал от сестры, увидела за столом вызываемых духов, но тут же и оцепенел. А не видела ли Нина призраков Митрофаньевского погоста? Не о них ли она говорит? Корвин-Коссаковский схватил племянницу за ледяные руки.

- Кто? Кого ты видела, Нина?

Девица, однако, казалось, просто не услышала его. Она продолжала тихо визжать, ещё больше пугая дядю.

- Скелет он, просто скелет! Она его за человека считает - а он просто мёртвый с того света! Мёртвый, давно мёртвый! Покойник! И мохнатые чёрно-серые с хвостами везде!

Тут они въехали в парк дома князя Палецкого. Заслышав шум экипажа, навстречу им вышла княгиня и, завидев брата, осторожно выносящего Нину из экипажа, бросилась к ним.

- Что случилось?

- Пошли за врачом, Мария, беда тут...

И Корвин-Коссаковский понёс девушку, всё ещё продолжавшую бормотать об умерших, наверх в её спальню. Мария тут же отправила кучера Корвин-Коссаковского за доктором Никитиным, сама же побежала впереди брата, распахивая перед ним двери. Опущенная на кровать, Нина ещё несколько минут что-то шептала, видимо, о сестре, повторяя 'Она не знает, что он не человек, не принц, он мёртвый... и он... он тоже...', потом неожиданно быстро погрузилась в сон.

- А Лидия где?

- У Любомирского осталась, чертовка, сказала, с Татьяной Мятлевой приедет. - Мятлевы жили рядом, через три дома от Палецких, но сестра неодобрительно покачала головой, - не мог я там с девчонкой препираться, - раздражённо пояснил, заметив её гримасу, Корвин-Коссаковский, - эта едва на ногах держалась.

В ожидании врача он рассказал сестре о вечере в доме князя, о явной влюблённости Лидии в Сабурова и о его равнодушии, постарался объяснить, сколь неожиданным был для него обморок Нины, поведал и о том, как девица в карете вдруг заговорила о мертвецах.

- Ты думаешь, она их углядела?

- Почему нет? Ты же сама говоришь - лунатичка. Бог весть, что ей открылось. Могла и увидеть. Ратиев сказал, что она во время этого сеанса на Пифию походила. И не соврал, кстати. В карете у неё глаза тоже светились, как у зверя лесного, а лицо неподвижным стало, точно из фарфора. Напугала она меня, - прошептал он.

- Напугала тем, что в Сабурове упыря разглядела?

- Не знаю. Она, конечно, о сестре говорила, но в зале у Любомирских она на неё не смотрела, Лидия с Татьяной Мятлевой сидели у окна. Я видел и Нинку, и Лидию, они в трёх саженях друг от друга были. Но лицо Нины было повёрнуто в центр залы, она у стола спиной к стене сидела, да, она видела меня и Сабурова...

Тут, прервав их разговор, подоспел доктор.

Глава 3. Катастрофа.

Доктор осмотрел больную, но снова ничего не нашёл. Пульс девицы теперь был ровным и спокойным, дыхание лёгким и глубоким. Ни жара, ни лихорадки. Он прописал ей какие-то успокоительные порошки и откланялся, получив свою мзду за визит.

Арсений с сестрой тихо обсуждали происшествие, как вдруг на часах пробило полночь.

Княгиня встревожилась.

- А где Лидка-то? Давно бы ей воротиться...

Корвин-Коссаковский, который в беспокойстве о больной племяннице забыл о здоровой, тоже заволновался.

- Съезжу-ка я к Мятлевым. Коли они ещё не вернулись...

- Я нашего дворецкого разбужу, вдвоём поезжайте.

- Вздор, тут же рядом.

Через пять минут он уже подъезжал к дому Мятлевых. Но окна дома были уже темны, чего не могло бы быть, если бы тут дожидались дочь со званого вечера. Сторож, вышедший на стук, сказал, что молодая барышня давно воротилась, но ни о какой её подруге он ничего не знал. Арсения Вениаминовича пробил мороз. Он начал умолять сторожа побеспокоить молодую госпожу, передать, что Корвин-Коссаковский спрашивает о племяннице. Тон его был молящий, лицо человека приличного, одет был в дорогой фрак и роскошное пальто - и сторож, ничего не обещая, всё же ушёл в дом.

Вернулся он минут через десять, за которые Корвин-Коссаковский продрог бы до костей, если бы не снедавшее его беспокойство. Сторож сказал, что барышня Татьяна Витальевна сказать изволили, что мадемуазель Черевина ехать с нею раздумали и ещё до отъезда её взяли извозчика, аккурат сразу после того, как какой-то господин Сабуров домой уехали-с.

Корвин-Коссаковский почувствовал, как земля уходит из-под ног. Чуть придя в себя, он отдышался и ухватился рукой за ограду. Арсений Вениаминович отнюдь не порадовался такой наблюдательности барышни Мятлевой, ибо она свидетельствовала о том, что чувство Лидии замечено в обществе и обсуждается всеми, безусловно, вредя репутации девицы. Но, с другой стороны он был благодарен Татьяне за намёк, ибо тот откровенно указывал ему направление поисков девицы.

Корвин-Коссаковский торопливо протянул сторожу рубль за труды и почти бегом устремился к экипажу. Он понимал, что безнадёжно опоздал, но дал адрес дома на Итальянской улице, где, как он знал, проживал Сабуров. Он уразумел, что проиграл. Если Сабуров уехал сразу после него, около девяти, а Лидия последовала за ним - надеяться было не на что.

Итак, Лидия погибла. Она в руках инкуба. Не Сабуров ли каким-то дьявольским приёмом и вызвал приступ Нины, чтобы отвлечь его? Эта мысль не давала Корвин-Коссаковскому покоя. Под стук копыт по мостовым он словно впал в забытьё, погрузившись в мутные, обрывочные размышления. Он давно понял, что беспомощен повлиять на дочерей Анны: подчинить себе чужую волю и разум можно, только притянув их более сильной волей и более глубоким разумом, как магнитом - железо. Но как притянуть осенний лист, ветром занесённый на середину запруды? Он непредсказуем и подчинён только ветру, его взбалмошным и суетливым порывам.

Увы, дом Сабурова был пуст, лакей меланхолично сообщил, что к господину Сабурову проезжала какая-то белокурая мадемуазель, провела у него два часа, после чего Аристарх Андреевич её выпроводили-с, посадили на извозчика, а сами взяли саквояж и отбыли на вокзал.

- Он собирался уезжать?

- Да-с, чемодан ещё вчера собрать велели-с.

Корвин-Коссаковский вздохнул. Да, он проиграл.

Мерзкий инкуб ускользнул.

По дороге к Палецким Корвин-Коссаковский сидел неподвижно. За окном кареты светились огни Адмиралтейства, фонари мимолётно освещали сжатые руки Арсения в коричневых лайковых перчатках, почему-то казавшихся теперь горчичными. Он закрыл глаза и снова задумался. Итак, проклятый инкуб всё рассчитал точно. Вызвал припадок у одной сестры - и хладнокровно овладел другой. Ему и вправду незачем было оставаться здесь.

Что до Лидии... Теперь она вкусила запретного плода - причём, приняв его из самых бесовских рук.

Но где она сейчас? Неужели влюблённая дурочка полагает, что этот демон на ней женится?

В доме у сестры его ждали дурные новости. Лидия действительно вернулась вскоре после того, как он уехал, сестра была рада, что всё обошлось, и они просто разминулись в дороге, а вот с Нинкой была беда. К утру она была вся в жару, металась по постели и бредила все теми же мертвецами. Мария Вениаминовна не знала, что делать: снова ли вызывать Никитина или понадеяться на домашние средства?

Корвин-Коссаковский поднял на сестру измученные глаза.

- Не обошлось, Маша, ничего не обошлось. Не разминулись мы. Лидка специально там осталась, и как только Сабуров уехал, за ним на извозчике поехала. И не скроешь того, я от Мятлевой это узнал, и глупо думать, что она одна в курсе: в свете, сама знаешь, что один знает, завтра всем будет известно.

Княгиня Палецкая замерла бледным изваянием, Корвин-Коссаковскому показалось, что у неё шевелятся волосы, как змеи на голове Медузы Горгоны. Но это просто было игрой каминного пламени и предутренних теней.

- Господи... Так это он... он и есть твой вампир?

Арсений устало потёр лицо руками.

- Инкуб, - почти бездумно поправил он сестру. - А что Лидка-то сказала, вернувшись?

- Ничего, сказала, что ей белая тафта нужна, и к себе ушла. Я с Нинкой сидела, не до бесед было. Так он...

- Ну, конечно... Белая тафта.

- Господи, вот дурочка-то... - сестра в ужасе закусила губу и умолкла.

- Нинку хоть побереги, не выпускай никуда. Никого не принимай, скажи, барышня нездорова.

- Постой, но может, свататься приедет? Приданое добавим... - Корвин-Коссаковский никогда ещё не видел на лице сестры столь жалкого выражения, - ну как же это? Она же... она думает, что приедет! Платье свадебное...

Арсений вздохнул. Инкуб женится на Лидии? Нет, такого родственника он не хотел за все сокровища мира. Но вообще-то его мнение, и он прекрасно понимал это, значения не имело. Человек мог бы сыграть в благородство - но на кону должно стоять нечто значимое для него. Но демон благородства не проявит. Нечего было и обольщаться.

- Не женится он, он уже исчез. - Корвин-Коссаковский уверенно покачал головой. - А вот сплетни завтра же пойдут, а дурная молва об одной кузине и другим реноме испортит. И тут Иринку жалко - ибо ей ни за что достанется.

- Подожди, - Мария покачала головой, словно пытаясь отбросить сказанное братом, - но может он полюбит Лидку-то? Она красивая.

- Не тешь себя иллюзиями, это выродок. Какая любовь?

И всё же Арсений на что-то надеялся, сам не понимая - на что. Слабость надломленного духа молила Бога о чуде, о несбыточной возможности свести вместе несводимое, все уладить.

Утро Корвин-Коссаковский проспал на диване в малой гостиной, укутанный пледом, Мария Палецкая проигнорировала просьбы брата, лёгшего в пятом часу утра, разбудить его в десять, и Корвин-Коссаковский проснулся в полдень. Мария оправдалась тем, что сама проспала, однако она безбожно лгала брату: ей хотелось, чтобы он выспался, что до медика да любопытствующих - принять их могла и она сама. Нина в себя так и не пришла, что до Лидии, то она, на минуту заглянув к сестре, провела всё утро у окна, выглядывая подъезжавшие экипажи.

Княгиня перестала злиться на племянницу. Бросая торопливые взгляды на бедную девчонку, мраморным изваянием застывшую у окна и ждущую приезда своего принца и его сватовства, она чувствовала мучительную жалость к бедняжке и молилась про себя, чтобы Арсений ошибся. Белая тафта...

Экипажи меж тем подъезжали с регулярностью часового механизма, причём, жаловали в основном вчерашние гости князя Любомирского: официально - для того, чтобы осведомиться о здравии одной сестры, а на деле, чтобы пронюхать, что возможно, о другой. Заезжали Даниил Энгельгардт, Герман Грейг и Всеволод Ратиев, уподобляясь в глазах княгини мухам, слетевшимся на кровавую рану. Прибыл и сам князь Любомирский, изображая беспокойство, хотя его физиономия напомнила княгине морду толстого кота, крадущегося к сметане. Что же, ханжество питает неодолимую любовь к скандалам.

Корвин-Коссаковский, ко времени его приезда проснувшийся, вышел в гостиную вместе с сестрой.

Князь выразил беспокойство по поводу болезни Нины Черевиной и опасение - не явился ли причиной припадка его спиритический сеанс, ведь девочка столь чувствительна, настоящий медиум. Потом поинтересовался, как добралась домой сестрица Нины? Корвин-Коссаковский видел, что князь злорадствует, и тяжело вздохнул, понимая, что завтра будет злорадствовать весь свет.

Приехавшие с отцом Елизавета и Анастасия навестили больную подругу, но та крепко спала, только временами начиная метаться по постели и стонать. Сестра сказала Арсению, что утром Нина могла съесть немного бульона, но потом вернулась лихорадка. Она на глазах превращалась в мумию и, Корвин-Коссаковский пришёл в ужас: девица подлинно казалась жертвой упыря, худела и сохла на глазах.

К девицам, оторвавшись от окна в другой гостиной, подошла Лидия, Корвин-Коссаковский слышал, что они, отойдя в сторону, о чём-то шептались, Лидия оживлённо что-то рассказывала подругам, но тут Анастасия вскрикнула, покачала головой и начала что-то доказывать Лидии, та побледнела, но явно не поверила суждению подруги.

Князь же, с любопытством озирая Лидию, выразил надежду, что все обойдётся, при этом его слова можно было истолковать и как заботу о больной, и как пожелание замять неприятную историю со здоровой. Глаза же Любомирского, лучащиеся любопытством и хитростью, не оставляли сомнений в том, что сам сделает всё, чтобы история замятой не была, распространив сплетни, насколько это возможно.

Потом приехал Александр Критский. В отличие от остальных - он ничем не поинтересовался, лишь выразил надежду, что мадемуазель Нина скоро поправится, и откланялся. Корвин-Коссаковский понял, что ошибся на его счёт: просто обманулся внешней привлекательностью.

Вскоре Корвин-Коссаковский получил подтверждения быстрого распространения слухов. Через час после обеда к нему и сестре подошла его племянница Ирина, глаза её были опущены, но губы плотно сжаты.

- Приходила Танька Мятлева, сказала, что ночью Лидия была у Сабурова. Это правда?

- Когда приходила?

- Полчаса назад. Говорит, что все видели, едва он уехал, она выбежала от Любомирских и взяла извозчика.

- Почему они решили, что она к нему? Она домой приехала.

- Как бы ни так. По Итальянскому бульвару проезжал Протасов-Бахметьев, он видел, как она заходила к Сабурову в дом, отпустив извозчика. Этот... господин, - Ирина поморщилась, - тут же полетел в Яхт-клуб, потом заехал к князю Любомирскому, там историю всю узнал, а он не настолько глуп, чтобы два и два не сложить. Молчать не стал, и ещё до отъезда гостей все уже всё знали! - Голос девицы дрожал от гнева.

Корвин-Коссаковский понимал злость племянницы: ущерб репутации семьи, что и говорить, был значителен. Слухи такого рода распространялись молниеносно и вредили всем членам семьи. Скомпрометированный дом переставали посещать приличные молодые люди, матери противились желанию сыновей брать себе невесту из 'опороченного семейства', даже если девица ничем себя не запятнала, но просто приходилась родней обесславленной. Молва полагала, что если плесень забралась в дом, она заражала всё.

- Что, твой Андрюшенька тоже носа теперь не покажет? - усмехнулась княгиня. Он не очень-то одобряла роман дочери с Андреем Ниродом: мальчишка казался ей честным, но слабохарактерным, а маменькиного сынка в мужья дочери она не хотела.

Ирина блеснула глазами.

- Не знаю. Может, и невелика потеря, но сплетни пойдут - не отмоешься. Тогда и последнему нищему рада будешь.

- Ну... полно. - Княгиня резко повернулась к дочери и приказала, - иди к себе.

Ирина ушла, а брат и сестра молча переглянулись. Дело, что и говорить, принимало печальный оборот.

Впрочем, долго предаваться страхам времени не было, - пришла в себя Нина, и Корвин-Коссаковский с сестрой поспешили к племяннице. Девица за ночь, казалось, потеряла не меньше семи фунтов, была бледна как чахоточная, на щеках при этом снова алел румянец. Она ничего не помнила о вчерашнем вечере, на вопрос дяди, что с ней случилось у Любомирских, посмотрела на него непонимающим взглядом.

Между тем проходил час за часом, Лидия все стояла у окна, а Сабуров не приезжал. Семья села за обед в молчании, причём Ирина выйти в столовую не пожелала. Княгиня, не желая нагнетать и без того тяжёлую обстановку, распорядилась отнести обед и Нине, и Ирине в их комнаты. И брат, и сестра за столом старались не разговаривать и не смотреть на Лидию, все ещё продолжавшую прислушиваться к шуму за окном. Неожиданно вошла Анна, служанка княгини, и подала барышне Черевиной письмо, пришедшее только что. Арсений со вздохом смотрел, как девица читала эпистолу, не ожидая ничего хорошего от любых известий. Он понимал, что это письмо от Сабурова.

Девица замерла, пытаясь проглотить комок в горле и успокоиться. Её сильно трясло. На миг Корвин-Коссаковского пронзила безумная надежда, что чёртов инкуб всё же может проявить милосердие и не станет ломать глупой девчонке жизнь, но в следующую минуту Арсений уже корил себя за пустые надежды. Чем меньше иллюзий, тем легче.

Лидия развернула письмо. Пробежала по строчкам, потом медленно перечитала.

Письмо было прощальным. Сабуров извещал, что он покинул Санкт-Петербург. Пока он не может сказать, куда направляется. В письме не было ни слова о самой Лидии, о проведённой вместе ночи - ни одного упоминания. Лидия долго смотрела на письмо прозрачными голубыми глазами, потом покачала головой и проговорила еле слышно:

- Это.... это... - она вскочила и отошла на другой конец залы и тогда снова развернула листок.

Стояла она там долго. Так долго, что Корвин-Коссаковский поднялся и медленно подошёл к племяннице, но та вдруг повернулась и бросилась к двери, потом на полпути странно взмахнула руками и упала на ковёр, как подкошенная. Арсений не успел подхватить её.

Лидия оправилась от обморока совсем не скоро, и было заметно, что она уже в болезни. К ночи начался жар, бедняжку то сотрясало в ознобе, то по ангельскому личику струились капли пота. Княгиня, понимая причину недуга, не стала вызывать доктора, но поила племянницу отваром ромашки, листьев мелиссы, зверобоя и мяты. Арсений сидел у постели больной и шептал успокоительные слова.

'Да, чем неразделённое любовь, тем её больше, бормотал он на ухо племяннице. Умирающая любовь может превратиться в хроническую болезнь и мучить годы. В нас словно умирает раздробленный кусок души, и подобно человеку, которому отрезали руку, душа, у которой отрезали любовь, жестоко страдает от увечья. Но взрыв боли можно усмирить взрывом воли - или упрямым терпением. Только первые муки гибнущей любви невыносимы, если перетерпеть, перестрадать их, они пройдут обязательно, с неизбежностью физических законов. Смерть любви - это смерть части души, но душа бессмертна и погибшая часть души возрождается, снова вырастает.

Но, самое главное, вероятность встретить счастье в будущем у тех, кто пережил крах любви выше, чем у остальных. Ведь у них уже есть опыт несчастья - великий опыт, который оставляет инстинктивное знание подводных камней любви, подсознательное умение обходить их.

Высшая же любовь, это любовь Бога к человеку. Бог любит каждого, и такой любовью, сильнее которой нет. А много ли на земле людей, которые отвечают Ему взаимностью? Даже у тех, кто любит Бога, их любовь не идет ни в какое сравнение с Его любовью к нам. Причём это единицы, большинство и знать об этой любви ничего не хотят. Выходит, что высшая любовь, которая существует во Вселенной, это именно безответная любовь...'

Слышала ли его Лидия? Да, она открыла глаза и прошептала, что Аристарх тоже говорил только о любви к Богу, но он на самом деле никого не любит...

Кошмар случился ближе к полуночи - когда Корвин-Коссаковский счёл, что ничем больше не может помочь, и строго заповедав сестре никого не принимать, решил ехать к себе. Мария вышла проводить его к парадному входу. Они тихо беседовали у экипажа Арсения, когда неожиданно где-то послышался негромкий треск раскрытой оконной рамы. За ветвями голых деревьев, пробежав глазами по фасаду, они ничего не заметили, но тут раздался негромкий вскрик за углом. Брат с сестрой ринулись туда, и через минуту, не успев отдышаться, наткнулись на безжизненное тело в белой рубашке, похожей на саван.

Лидия была мертва, бросившись вниз с коридорного пролёта на третьем этаже.

Глава 4. Умопомрачение.

Когда девицу только принесли в дом, Нина неожиданно пришла в себя и вышла в зал, где суетились вызванные медики и околоточный. Она увидела тело сестры и неожиданно навзрыд расплакалась, закричав: 'Она тоже мёртвая!', потом стала биться в истерике. Её удалось успокоить только медику Петровскому, приехавшему вместе с Никитиным, причём весьма странным образом. Он, устав от её страшных надрывных криков, схватил девицу за воротник, залепил ей оплеуху и строго сказал:

- Иди спать.

К изумлению Корвин-Коссаковского, это подействовало. Нина тут же утихла и послушно кивнув, ушла к себе. Арсений пошёл было следом, но тут на ковре наступил на что-то, скрипнувшее под подошвой, и поднял упавшую, видимо, с шеи девушки цепочку со странным круглым амулетом, похожим на образок. Рассмотрев его, он удивился. Это был не образок, но изображение странного знака с непонятной надписью на восточном языке. Корвин-Коссаковский сунул его в карман, и тут же забыл о нём за похоронными заботами. Когда же Арсений спустя полчаса заглянул к Нине - она спокойно спала, опустив с одеяла прозрачную руку. Он перекрестил её, но для верности запер дверь в спальню.

Ирина Палецкая, узнав о гибели кузины, примолкла и закусила губу. После она помогала матери в хлопотах, но за целый день не сказала ни слова. Днём пожаловал Андрей Нирод, и княгиня краем уха слышала препирательства дочери с поклонником. Тот, надо сказать, маменькиным сынком не выглядел, долго в чём-то убеждал, потом уехал.

- Ну, что, поклонник откланялся? - осведомилась княгиня. Она подлинно считала, что сожалеть не о чем.

- Посватался, - холодно ответила дочь.

Княгиня резко обернулась.

- Что?

- Говорю же, предложение сделал, - снова отозвалась Ирина.

- А ты что?

- Ничего, - так же раздражённо бросила дочь, - сказала, отец вернётся, тогда решим.

- А о скандале-то он слыхал?

- А кто о нём не слыхал-то?

Княгиня ничего не ответила. Дочурка, на её взгляд, слишком много себе позволяла, но не до вразумлений было.

Да девица, похоже, в них уже и не нуждалась.

День похорон Лидии Арсений проклял, ибо никогда не переживал ничего хуже. По церковным канонам, самоубийц и даже подозреваемых в самоубийстве никогда не отпевали в храме, не поминали в церковной молитве за Литургией и на панихидах и не хоронили на церковных кладбищах. Ему самому тяжко было видеть, с каким маниакальным упорством родители выбивали у священноначалия благословение на отпевание своих детей-самоубийц. Кого обманывали? Священник просил Господа: '...со святыми упокой...'. Кого со святыми упокоить-то?

Но сейчас был растерян и смятён. Он считал смерть несчастной помрачением от отчаяния, а убийцей полагал Сабурова, которого считал нечистью, мерзейшим оборотнем. Но кому и что можно было объяснить? В итоге Лидию не отпевали, но благодаря его обширным связям ему разрешили похоронить племянницу на отдалённом погосте в церковной ограде - 'быстро и тихо'.

Они никого не извещали о похоронах, сам Арсений написал только Бартеневу, но когда гроб выносили из дому, во дворе собралась толпа. Публика была снова - 'чистая-с', Корвин-Коссаковский узнал князя Любомирского и Макса Мещёрского. В толпе стояли Герман Грейг, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев и многие из тех, кого видеть вовсе не желал. Александра Критского на похоронах и соболезновании не было.

При выносе гроба Корвин-Коссаковский уловил разговор князя Любомирского с Протасовым-Бахметьевым.

- Нет-нет, даже келейно молиться за самоубийцу нельзя! Ибо, воспринимая память о душе самоубийцы, молящийся вместе с тем делается как бы сообщником его душевного состояния, входит в область его душевных томлений, соприкасается с его грехами, не очищенными покаянием. - Любомирский был твёрд. - Грех и молиться.

- Ну почему? - Недоуменно почесал нос Протасов-Бахметьев. - По христианскому милосердию и состраданию нужно обязательно молиться за таковых, а Господь рассудит.

- Вздор! Молитва за самоубийц - это тяжкий грех. Не надо быть милосерднее Господа. Умершие неестественной смертью остаются живыми мертвецами, пока их век не кончится. Таких покойников нельзя хоронить, в былые времена их в безлюдных местах и корой и сучьями прикрывали.

Корвин-Коссаковский закусил губу почти до крови и смертельно согрешил, про себя пожелав обоим сдохнуть.

Надо сказать, Порфирий Бартенев подлинно помог ему, пригнал большой лафет из академии, и толпа, жаждавшая подробностей и сплетен, очень скоро вынуждена была довольствоваться пустым двором. Но иные сочли нужным проводить гроб до погоста - для того, как безошибочно понял Корвин-Коссаковский, чтобы было о чём поговорить вечером за партией в вист и вечерним чаепитием.

Искушение - страшное и смрадное, ждало его на Громовском кладбище. Полил дождь - холодный, осенний. Гроб быстро опустили в могилу, служители погоста торопились. Толпа любопытствующих, чтобы не залипнуть в комьях грязи, поспешно разбрелась по своим и наёмным экипажам, озирая церемонию из окон и перешёптываясь. Когда на гробовой холм опустился последний венок, и Мария с Ириной сели в карету, Порфирий Бартенев подал ему руку и усадил в свой экипаж. Они тронулись, но сбоку их обогнал лихач-извозчик. Чёрная карета уже миновала их, и тут из окна её вдруг раздался щелчок и зазвенел напев:

Jeder Tag war ein Fest,

Und was jetzt? Pest, die Pest!

Nur ein groß' Leichenfest,

Das ist der Rest.

Augustin, Augustin,

Leg' nur ins Grab dich hin!

Oh, du lieber Augustin,

Alles ist hin!

Глаза Порфирия Бартенева расширились, встретившись с глазами друга, рука его сжала запястье Корвин-Коссаковского, словно тисками, да что толку: пароконный лихач уже выехал на аллею и уезжал за ворота, между ними были экипаж князя Любомирского и карета Палецких.

Когда же они сами наконец миновали ворота - лихача и след простыл.

Корвин-Коссаковский приказал сестре не выпускать Нину на улицу и спать в её спальне, и никого не принимать. Мария выполнила его приказ, но, к её удивлению, почти никому не приходилось отказывать. Никто не приезжал, разве что Протасов-Бахметьев навестил их, да не приняли. Его не приняли бы в любом случае, Корвин-Коссаковский считал его сплетником и мерзавцем и не замедлил рассказать сестре то, что услышал от Ирины.

Между тем скандальная история стала достоянием света, о ней судачили вкривь и вкось. Судачили бы и больше, но внезапное исчезновение основного героя скандала и гибель его жертвы чуть сковывали уста. Но было кое-что и приятное - Нина начала поправляться, бред прекратился, по ночам она теперь спокойно спала, а однажды утром вдруг проронила и вовсе неожиданное:

- Бес отлетел от меня. Его нет здесь.

- Ты видела его? - изумился Корвин-Коссаковский.

Нина покачала головой, глядя куда-то в пространство.

- Нет, я не видела, но в то же время всё-таки как-то видела: тёмный клубок, как дым, но живой...

Арсений читал, что чаще всего соитие с бесом блуда проходит во сне, или даже 'наяву'. Бес, казалось бы, - только фантом, призрак, но он даёт наслаждение гораздо большее и острое, чем страсть с человеком. Это глубокий экстаз. Однако последствия такого экстаза гибельные, это необратимая утрата жизненной силы. При продолжительной же связи болезненно ослабевает душа, но одновременно и тело...

Но если она больше не видит его, то почему?

Следующие дни заставили Корвин-Коссаковского бояться одного из тех исходов, которому великий поэт империи предпочитал суму и посох. Арсению Вениаминовичу стало казаться, что он медленно сходит с ума. На пятый день после похорон Корвин-Коссаковский по приглашению приехал в дом своего знакомого - барона Ливена. Арсению Вениаминовичу было одинаково плохо одному и на людях, но хотелось отвлечься от горьких мыслей, и он выбрал самое незаметное место в углу гостиной. К несчастью, там собралось достаточно большое общество, и именно тут ему впервые и показалось, что ум его помрачается. Многие, не зная о его родстве с Лидией, да и просто не замечая, оживлённо обсасывали историю девиц Черевиных, причём, Корвин-Коссаковскому вдруг стало казаться, что он окружён нечистью - вампирами, упырями и оборотнями. Хрюкающие рыла, сальные губы, длинные языки и волчьи глаза досужих сплетников мелькали перед ним унылой одуряющей каруселью, потом ему вдруг показалось, что старая тётка Ливена, которую он знал с детства, - семидесятилетняя Пелагея Спиридоновна - на самом деле покойница, он понял это, едва увидел её совиные глаза с фарфоровыми белками. Старуха въявь злорадствовала, уверяя, что девка-то Черевина - совсем дурочка, коль на такого Финиста Ясна Сокола польстилась. Куда уж ей такого принца-королевича поймать было с таким приданым-то! Принц-то её и одурачил, наобещал, небось, что женится, а сам - хо! - улепетнул давно.

- Жаль дурочку, - присовокупила старая ведьма тоном, который без лишних слов свидетельствовал, что ей жаль девицу не более потерянной английской булавки.

Сидевшая рядом с ней старуха, которую ему представили как Софью Кирилловну Одинцову, вдову действительного статского советника, неожиданно обронила:

- Девчонке бедной это сызмальства напророчено было. Ещё Татьяна Феоктистовна матери её сказала, что беда девку ждёт.

- Татьяна Феоктистовна? Это которая? Перфильева?

- Она, - кивнула старуха, - сестрица Михаила Феоктистовича. Она всегда как в воду глядела.

Корвин-Коссаковский поднял голову. Он понял, что перед ним та самая старуха Одинцова, к которой он не зашёл, испугавшись призраков чёртовой квартирки на Большой Дворянской. Но то, что она сказала... Возможно ли? Стало быть, князь Любомирский - брат Татьяны Перфильевой? Она - урождённая княжна Любомирская?

А почему, собственно, нет? Тогда становились понятны и обширные связи гадалки, и квартира в богатом квартале, и привилегированное местечко на погосте. Но... тогда, получается, что и Николаев - родственник князя Любомирского?

Сам князь Любомирский и не подумал опровергнуть своё родство с Перфильевой, только вздохнул, пробормотав: 'Мир праху сестрицы', потом злорадно захрюкал из-за ломберного стола и, со смаком повествуя жадным слушателям всю историю девицы Черевиной с самого начала.

- Да она ещё у графини Нирод, как увидела его - так сразу и влюбилась. Ну, а он, не будь дурак, голову ей закрутил, ему, чай, не впервой. На его счету - девиц без счета, две - висельницы, три али четыре - утопленницы. У него, это камердинер его по-пьяному делу рассказывал, целый ларец на столе - а в нем всё письма девиц влюблённых, штук сорок, не меньше. Востёр, ничего не скажешь.

- А куда уехал он?

- В деревню, - рассмеялся князь, - в галицинскую. - И когда его не поняли, со смехом растолковал, - Однажды князь Владимир Голицын напроказил в Европе, и ему было высочайше приказано немедленно вернуться в Россию и безвыездно проживать в своей деревне до особого распоряжения. Голицын подчинился, вернулся в Россию и начал ездить по империи, переезжая из одного города в другой. Так его занесло и в Астрахань, где губернатором был его старый приятель Иван Тимирязев. Тот удивился: 'Как попал ты сюда, велено же тебе жить в деревне?' Голицын и говорит: 'В том-то и дело, что я всё ищу, где может быть моя деревня. Объездил я почти всю Россию, а деревни моей всё нет как нет...'.

Гости расхохотались.

- Что ни говори, - подхватил Ливен, - а когда мужчина богат да собой красавец, трудно ему приходится.

- Да, лавировать нужно, - кивнул присутствующий тут же Протасов-Бахметьев, - как Барятинскому. Тот, адъютант цесаревича, совместно с ним развлекался с женой флигель-адъютанта Столыпина. Но вот госпожа Столыпина овдовела, и снова захотела замуж, а её новый муж должен был занимать высокое положение при дворе. Барятинский служил тогда на Кавказе, и показался он дамочке подходящей кандидатурой в мужья, о чём она и стала нашёптывать цесаревичу, ведь у князя было очень приличное состояние.

Цесаревич вызвал Барятинского письмом в Петербург, однако не сообщил причину вызова, но тот каким-то образом пронюхал о ловушке и понял, что если он откажется от женитьбы на общей с цесаревичем любовнице, то о карьере можно забыть, но и жениться не хотел. Что делать? Он понимал, что Столыпину привлекает не столько княжеский титул, сколько его шестнадцать тысяч душ. Имение Барятинских после смерти отца формально принадлежало ему, а три его брата получали ежегодно определённую сумму денег. И если отказаться от брака со Столыпиной Барятинский не мог, то мог отказаться от имения. И вот в Рождественский Сочельник он приехал к своему брату Владимиру и передал ему запечатанный конверт. В конверте оказался акт, по которому Александр Иванович отказывался от всех прав на имение в пользу своего брата Владимира. Узнав об этом, госпожа Столыпина потеряла всякий интерес к Барятинскому, стала искать нового жениха и вышла за Семёна Воронцова, который был пожалован титулом князя. В этом браке род Воронцовых и угас.

Разговор не иссякал, в основном, благодаря графу Протасову-Бахметьеву, который успел стать истинным любимцем публики: у князя Шахматова, имеющего коллекцию вин, он проявил себя знатоком виноделия, княгине Щукиной точно оценил стоимость её камней, оказался он знатоком и антиквариата, при этом яро критиковал одного прослывшего великим антиквария.

- Признаюсь, по страсти к археологии, я не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашёл там? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые он выдавал за посуду татарских ханов, отысканною будто бы им в развалинах Сарая, потом обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, ещё - престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемого им новгородскими рунами. Но главное его сокровище состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков, и эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: 'Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать!' После этого мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал.

А в уголке старуха Одинцова толковала с Пелагеей Спиридоновной:

- В этом Сабурове мне давно бесовщинка мерещилась. Бесы, они такие, любят принять облик лихого молодца и обольстить красавицу. Особенно лёгкая добыча для них - вдовушки, тоскующие по мужьям. Случается, рождаются от таких сожительств бесенята.

- Ты ещё скажи, что Сабуров - бес, - хмыкнула Пелагея Спиридоновна.

- А почему нет? - старуха кивнула сама себе, - бес может довести и до смерти, поселившись в сердце да внушив тоску волчью. А уж совратить! Мне ещё мать рассказывала, как однажды к вдове, которая собрала на посиделки несколько девиц, заявились трое молодых людей и начали угощать всех сладостями. Тут у одной девицы нечаянно выпало из рук веретено. Нагнувшись, она с ужасом заметила: у всех молодцов видны хвосты, а на месте сапог лошадиные копыта! Девица мигом смекнула, что это бесы. Сделав вид, будто ей хочется пить, вышла да побежала на село за подмогой. Пока она созвала людей, пока привели попа и явились к вдове, все были уже бездыханны. А тех молодцов и след простыл.

- Ах, нет, Софья Кирилловна, какой из него бес? - усмехнулся Протасов-Бахметьев. - Не было у него никакого хвоста! И копыт не было. А что девицам он головы кружил, так тут, я вам скажу, голову с мозгами не закружишь...

Корвин-Коссаковский исподлобья рассматривал злословящего графа. Его сиятельство обладал странной внешностью: был недурён собой, однако красавцем его никто не назвал бы, лицо Протасова-Бахметьева при повороте головы или перемене освещения странно менялось, даже волосы - вроде бы пепельные - на свету казались белёсыми, но при свечах в гостиной отливали чернотой. Он казался грузноватым, однако двигался удивительно легко, говорил быстро, словно сыпал словами, при этом никакой скороговорки не ощущалось. Сплетничал же просто бесподобно и, пробыв в столице всего неделю, оказался в курсе всех последних новостей, а в нескольких интригах принял самое непосредственное участие, в том числе и с Лидией Черевиной. Своё же появление в одиннадцатом часу на Итальянском проспекте у дома Сабурова объяснил просто тем, что ехал навеселе от Шахматова.

- Я и сам оторопел, признаюсь, когда девицу-то Черевину увидал, не ожидал того вовсе...

Герман Грейг, артистичный и язвительный, обожал сплетни и интриги высшего света. Он поддержал болтовню графа. Всеволод Ратиев тоже, как выяснилось, любил быть осведомлённым в тех вещах, о которых люди порядочные предпочитали не знать. Он обожал сплетни, и не только мастерски вынюхивал их, но и довольно талантливо распространял. Сейчас они втроём снова живо обсуждали случившееся.

- Подлец ваш Сабуров, - послышалось вдруг из угла гостиной, - знал же, что сирота девчонка. А ведь сказано: 'Кто обидит сироту или вдову...'

Корвин-Коссаковский с удивлением поднял глаза. Это сказал человек с шальными глазами, князь Максимилиан Мещёрский. Он же жёстко продолжил:

- Ни чести, ни совести. Жаль, сбежал, я бы его вызвал и лоб прострелил ему навылет, - в голосе его была неподдельная злость.

Все замолчали. Даниил Энгельгардт играл в преферанс с Александром Критским, все остальные после реплики Мещёрского пустились в обсуждение последнего указа государя.

Красавец Критский неизменно выигрывал в преферанс, в вист, в покер и в бостон. В этот вечер он дочиста, как липку, ободрал своих партнёров, но никто не заметил, чтобы в его рукаве был припрятан туз или мухлевал бы он краплёными картами. Просто шла карта. Везунчик. Энгельгардт проигрался в пух, однако воспринял это философски, при этом, отдав долг, заметил как бы между прочим:

- Вообще, любовь заслуживает снисхождения... Я слыхал, недавно одна из камер-фрейлин украла дорогое жемчужное ожерелье императрицы. Воровку изобличили, и выяснилось, что деньги девице потребовались, чтобы выручить своего любовника, крупно проигравшегося в карты. Девицу удалили от двора, но императрица пожалела влюблённую дурочку и назначила ей пожизненную пенсию.

- Да, любовь... - романтично вздохнул Протасов-Бахметьев, - но я всегда подражаю Апраксину. Тот однажды бросился в ноги цесаревне, вытащил из ножен шпагу и приставил к своему сердцу со словами: 'Если ты останешься глуха к моей страсти, я убью себя!' Та равнодушно ответила: 'Так и убей, одним дураком на свете меньше будет!' - и вышла из комнаты. Апраксин после того спокойно поднялся на ноги, отряхнулся, вложил шпагу в ножны и удалился по своим делам.

- Ну, так значит, вовсе не дурак был,- оценил князь Любомирский. - Зацепил - поволок, сорвалось - не спрашивай.

- Сабуров, похоже, тоже так думал, да только у него никогда не срывалось.

Тут Корвин-Коссаковский заметил, что Ратиев, Грейг и Энгельгардт стали прощаться, странно поглядывая друг не друга. Он отнёс это наблюдение к проигрышу Энгельгардта и вскоре просто забыл об этом. Сам он чувствовал страшную усталость и какое-то тупое уныние. Он проиграл, проиграл вампирам вчистую, и теперь был посмешищем других упырей, хохотавших над его бедой. Все эти люди, совершенно равнодушные к чужому горю, просто слетелись на него, как мухи на кровь, и жужжали, жужжали, жужжали... И чёртова песенка треклятых часов тоже звенела в голове мерзейшим аккордом. Осенняя слабость сковала пальцы, слипались, набухая тяжестью, веки, хотелось просто завыть от отчаяния и тоски.

Воспользовавшись тем, что все прошли в столовую, Корвин-Коссаковский вышел в холл, сбежал по ступенькам вниз, цепляясь за перила, и вышел в ночь, не желая оставаться среди этих нелюдей, просто боясь спятить. Он хотел было узнать у князя Любомирского о Николаеве, но не сейчас, - сейчас вид этого упыря выводил его из себя. Он вышел на улицу и чуть потряс головой, надеясь выкинуть оттуда надрывно звенящий мотив. 'Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!' - издевательски пело у него в мозгу.

В небе, удивительно чистом и высоком, сияла белая луна: почти круглая, во второй четверти. На минуту Арсения пронзило какое-то странное чувство: словно он должен что-то понять, словно он упустил или безнадёжно забыл что-то важное, а какая-то необходимая подсказка - вот она, здесь, рядом. Но все тут же и ушло, на него снова нахлынули горестная обида и тяготящая сердце ноющая боль.

Он не помнил, как добрался домой, и все, что осталось в памяти, когда он преклонил измученную голову на подушку, были всё те же хрюкающие рыла, сальные губы, длинные языки и волчьи глаза, инкубы, вампиры, оборотни, нетопыри, чёрные призраки...

Глава 5. Утопленница.

Как ни странно, спал Арсений Вениаминович без сновидений, проснулся отдохнувшим и успокоенным. Вспомнил о груде неразобранных дел в департаменте, подумал, что с похорон не видел друга Порфирия и не поблагодарил его за помощь, и решил вечером заехать к нему домой - посидеть с дорогим ему человеком, просто поболтать, выпить доброго вина.

К девяти утра приехал на службу, почти до полудня был поглощён делами, вызвал к себе Полевого, но его, к немалому удивлению Корвин-Коссаковского, не оказалось на месте. Арсений Вениаминович несколько раз посылал за ним, наконец, вышел в коридор из кабинета, спустился на второй этаж, где располагалась канцелярия обер-полицмейстера, при которой работала сыскная полиция. Корвин-Коссаковский уголовными делами не занимался, но с начальником сыскной полиции, титулярным советником Иваном Дмитриевичем Путилиным, был в отношениях приятельских, тот часто заходил, делился новостями, порой и анекдоты травил, но чаще жаловался на малый штат уголовного сыска. Отделение насчитывало, кроме самого Путилина, его помощника, четырёх чиновников по особым поручениям, дюжину сыщиков и два десятка вольнонаёмных служащих, имевших гражданские чины.

Сейчас Корвин-Коссаковский издали увидел Путилина и Сергея Филипповича Христиановича, правителя канцелярии градоначальника, тоже приятеля Корвин-Коссаковского. Они поднимались по лестнице, но обратил Арсений Вениаминович на них внимание потому, что между ними шёл какой-то смутно знакомый ему человек и в коридоре раздавались жуткие женские всхлипывания, надрывные и горькие. Они подошли ближе, и Корвин-Коссаковский изумился: рыдал князь Михаил Любомирский! Но узнал его Арсений Вениаминович с трудом - и только по бакенбардам и шевелюре, ибо лицо князя постарело на десять лет и потемнело, веки покраснели, а глаза запали.

Князь Любомирский не поздоровался с Корвин-Коссаковским, - но просто потому, что не разглядел его, в этом Арсений был уверен: князь шёл, шатаясь и поминутно взвизгивая, опуская временами голову и мотая ею, как бык, отгоняющий слепней. Путилин поддерживал его, Христианович пытался успокоить. Тут Корвин-Коссаковский заметил Полевого, прижимавшего к себе пакет с пончиками, что продавались неподалёку, в кондитерской Филиппова на углу. Вид у помощника был испуганный, и Корвин-Коссаковский торопливо подманил его к себе, понимая, что тот в курсе произошедшего с князем.

Он не ошибся. Леонид Александрович, даже выходя за пончиками, умел добывать нужные сведения.

- Что там?

- Беда-с, - прошептал Полевой еле слышно, - около семи утра, знакомый сыскарь сказал, из Невы труп девицы выловили. Судя по всему, в воде пробыла несколько часов. Опознали быстро. Дочь это князя Михаила Феоктистовича Любомирского оказалась, Анастасия. Ему только что сообщили и привезли на опознание. Сейчас пойдут-с.

Корвин-Коссаковский онемел, застыв на месте. На какие-то секунды в его душе промелькнуло мстительное чувство: случившееся с дочерью князя показалось ему карой за язвительное злорадство Любомирского по поводу Лидии Черевиной, но оно тут же и исчезло. Слишком явным было горе несчастного, слишком царапал душу его надрывный почти женский визг, слишком ощутимой была боль отца.

- А где выловили-то?

- Опять возле Академии художеств.

Словечко 'опять' в речи Полевого относилось к давней примете. С тех пор в тысяча восемьсот тридцать третьем году из Египта в Санкт-Петербург привезли двух египетских сфинксов с какими-то колдовскими иероглифами и установили на набережной Невы напротив здания Академии художеств, все утопленники со всей Невы выше по течению каким-то безошибочным курсом плыли именно к сфинксам. Возникла даже легенда, что фараон Аменхотеп создал в катакомбах Фив некий страшный колдовской культ, используя в своих жутких обрядах тела забальзамированных мертвецов, а привезённые сфинксы охраняли-де эти мумии. Корвин-Коссаковский раньше был уверен, что причина частого обретения утопленников у Академии связана с каким-то аномальным течением, но теперь промолчал и осторожно приблизился к Путилину, Христиановичу и князю. Любомирский наконец узнал его, сквозь слёзы, которыми захлёбывался, кивнул. Его проводили в кабинет Путилина, примчался какой-то длинноносый сыщик в штатском, в воздухе пряно запахло валерьянкой. Корвин-Коссаковский осторожно протиснулся в кабинет за Путилиным, тот бросил на него внимательный взгляд и кивнул. Его умное лицо, обрамлённое длинными густыми бакенбардами, проницательные карие глаза и мягкие манеры всегда нравились Корвин-Коссаковскому. Начальник петербургской сыскной полиции был одарён редкой наблюдательностью, спокойной сдержанностью и своеобразным лукавым добродушием. Сейчас он без слов понял, что Корвин-Коссаковский заинтересован в этом деле и, возможно, может чего и подсказать.

Корвин-Коссаковский же всегда удивлялся, как Путилину не лень тратить себя на общение с уголовщиной, как правило, редкими выродками из беглых солдат и крестьян, подловатых приказчиков, пьяных ямщиков да потаскух из дешёвых меблирашек. Но Путилину это нравилось, про него можно было сказать 'qu'il connaissait son monde' , и с его удивительными способностями раскрытия преступлений Корвин-Коссаковский уже сталкивался.

А не так давно в день рождения Арсения Вениаминовича за чаркой Путилин и вовсе насмешил его сетованиями: 'Теперь хороших дел не бывает, все - дрянцо какое-то. И преступники настоящие перевелись, Арсений, их и ловить-то скучно. Убьёт и сейчас же сознается. Да и воров настоящих нет. Прежде, бывало, за вором следишь да за жизнь свою опасаешься: он хоть только и вор, а потачки не даст! Раньше вор был видный во всех статьях, а теперь что? - плюгавцы одни!'

- Иные говорят, что в былые годы и трава-то была зеленее, - расхохотался Корвин-Коссаковский. - Но было б о чём сожалеть...

Сейчас малороссийский выговор Путилина звучал мягко - несчастного отца было воистину жаль, Христианович тоже суетился рядом: видеть мужскую истерику было невмоготу да и не последний человек пострадал.

Девицу привезли в морг при управлении, и все, обойдя корпус, спустились в подвал. Волны не пощадили лица Анастасии, но руки с гарнированными пальчиками с золотыми колечками и кружева на платье были целы, и Корвин-Коссаковский понял, почему Любомирскую быстро опознали: по всему было видно, что не из простых. Узнал же её, как выяснилось позже, старый камергер Винер, видавший девицу в свете и бывший на набережной, когда околоточный приметил тело в воде.

Сам Арсений Вениаминович сжал зубы и побледнел. 'Мерещится, мерещится...' Но на шее девушки возле яремной вены были чётко различимы две точки - темно-синего цвета, вокруг которых расползалась краснота. Утопленницу могло сколько угодно бить волнами о гранит набережной, но таких травм река нанести не могла. Корвин-Коссаковский не заметил, чтобы тёмные точки кому-то бросились в глаза, сам он всмотрелся в шею только потому, что помнил о Цецилии Профундусе, остальные же просто глядели на лицо. Князь узнал дочь и снова заверещал.

Любомирского успокоили, увели и, наконец, расспросили.

Обстоятельства дела оказались туманны. Накануне днём князь видел дочерей за завтраком около десяти утра, потом около полудня поехал с визитами и вернулся около четырёх, но дочерей не видел, они выехали на прогулку, а сам он, вздремнув, к восьми приехал к Ливену. Домой вернулся в четвёртом часу ночи - задержался у Ливена за бостоном. Ничего не встревожило его и ничего не обеспокоило. В комнатах дочерей не горел свет, и он прошёл к себе в спальню, позвав камердинера. Лёг - это он запомнил - сразу после четырёх, часы как раз отбили, и почти сразу уснул. Утром его Леонтий в одиннадцать утра разбудил, хоть до полудня будить не велено было, но из полиции господа пожаловали.

Вот и все, что удалось узнать.

К князю привели врача и обоих их снова отвели в кабинет Путилина. Между тем людьми Путилина из дома Любомирского были доставлены княжеский камердинер Леонтий Туров и горничная княжны Анастасии. Выглядели они порядком удивлёнными, недоверчиво и оторопело выслушав известие о гибели одной из их хозяек, переглянулись и поджали губы. После Туров, вызванный первым, спокойно сообщил, что, уложив барина, сам вернулся к себе в комнату на третьем этаже, ничего подозрительного не заметил. Что до княжон, то их обеих видел последний раз в столовой около восьми вечера, обе ужинали.

- Не запомнил ли ещё чего?

Леонтий покачал головой.

- Всё как обычно было, ваше высокоблагородие, барышни, как всегда, на кофии гадали, смеялись, потом, это я уже просто слышал, на клавикордах играли. Потом я к себе пошёл и спал, пока его светлость не позвонили уже под утро.

- А утром вы сами барышню Лизавету не видели? Она знает про сестру?

- Я, когда из полиции пришли, барина разбудил, а когда он ушёл, стучался в комнаты к барышне Лизавете, да она не отворила. А тут и нас с горничной забрали.

Допросили и горничную Екатерину Мальцеву. Та рассказала, испуганно косясь на рослого Путилина, что барышня Анастасия позвала её вчера около одиннадцати ночи, она, Екатерина, постели барышням уже подготовила, и помогла барышне раздеться. Та свет гасить не велела, сказала, почитает ещё. А она к барышне Лизавете поспешила.

- Ты у обеих барышень служишь?

Горничная покачала головой и сообщила, что барышню Лизавету сестра её обслуживает, Пелагея, да она в Выборг на три дня отпросилась, к родителям, отец болен, она же, Катерина, обещала барышням, что будет и за Пелагею, и за себя в эти дни работать.

- Я в двух спальнях убиралась в эти дни, закупала продукты для экономки да выгуливала пса его светлости, Вельяра, - девица хоть и заметно смущалась, но отвечала спокойно и вдумчиво.

- И ничего странного в барышне Анастасии перед сном не заметила? Не огорчена ли чем была? Не плакала ли? Не получала ли каких писем? - поинтересовался Путилин.

Екатерина пожала плечами.

- Не нашего ума дело в господские дела лезть. Письма? Это дворецкого, Алексея Дмитриевича, спросить надо. Он за парадные комнаты, столовую, винный погреб и буфетную отвечает. И письма в его ведении. А так всё было как обычно.

- А гости в последний день были? Кто заходил?

- Заходили, - кивнула девица, - барышни днём чай и кофий потребовали, когда принимали господ, барин тогда с визитами уехал, только как звать-то их, это Алексей Дмитриевич знать может, они же ему представлялись да барышня Лизавета про то скажет.

- Сегодня утром ты барышню Анастасию Михайловну видела?

- Нет, когда я пришла - её не было.

- И ты не встревожилась?

Горничная пожала плечами.

- А чего тревожиться было? - Глаза Екатерины были холодны и спокойны, - моё дело постель убрать, в спальне всё в порядок привести, а не за барышней глядеть.

- Она часто вставала рано?

Мальцева задумалась.

- Да когда как. Барышни, с бала вернувшись, порой до полудня спят, порой разбудить их велят то в девять, то в десять. Но в этот раз будить не велено было. Я вошла в комнаты в десять, увидала, что барышни нет, и убрала спальню.

- Ни письма, ни записки на столе не было?

Мальцева покачала головой.

В разговор вмешался Корвин-Коссаковский. Он задумчиво спросил девушку:

- А собака господская... Ничем вас в эти дни не удивила?

Девица вздрогнула и изумлённо поглядела на человека с цыганскими глазами, задавшего этот странный вопрос, потом отчётливо кивнула.

- Это да, было. Вельяр как с ума последние дни сошёл, то метаться начинает, то прятаться, то дрожит от страха. - Глаза самой девицы расширились, - он команды знал и слушался всегда, а тут ничего не слышит, а выведешь гулять - не бегает, как раньше, в парке, а сядет у порога и воет. Дворник сказал, что в доме может случиться пожар или кто-то умрёт. Я экономке про то говорила, но Мария Зиновьевна только рукой махнула да дурой меня обозвала.

Путилин с удивлением поглядел на Корвин-Коссаковского, но ничего не сказал.

Потом сыщики отправились в дом князя, по дороге один из них, длинноносый и жёлчный, выразил надежду, что суть сие любовная драма, и девица письмо всё же оставила, иначе - убийцу им вовек не отыскать.

- Знаю я эти хоромы господские, там никто не знает, чем другой занят.

Корвин-Коссаковский кивнул. Он был у князя и согласился со словами сыскаря. Дом Любомирского состоял из лицевого корпуса, выходившего на Миллионную, боковых продольных флигелей и двух поперечных, окружавших южный двор, примыкавший к набережной Мойки. Лицевой фасад радовал мотивами флорентийскими, окна были обрамлены строгими наличниками, простенки декорированы парящими музами. Со двора крыльцо вело в оранжерею - зимний сад, и листья пальм бросали на плиты мраморного пола гигантскую тень. Из сада входили в комнату, здесь прямо против широких дверей сада был вход, окаймлённый грациозной аркой - предметом восхищения гостей. В огромной столовой впору было устраивать спектакли. Парадные комнаты дома располагались со стороны Мойки и выходили окнами на набережную.

Корвин-Коссаковский в уголовных расследованиях, как уже вскользь замечалось, не участвовал, но уголовное производство знал и сейчас, так же, как и путилинские сыщики, не был исполнен оптимизма. Девица оказалась в Неве глухой ночью, возможно, до прихода отца домой. Сестра Лиза едва ли видела её уходящей из дома, но Арсению казалось, что Елизавета не могла не знать причин гибели сестры. Он никогда не замечал меж ними вражды или сердечной неприязни, они звали друг друга 'Лизок' и 'Настёна' и, видимо, хорошо ладили. А раз так - одна не могла не доверить другой своей сердечной тайны.

Всё, что было нужно, - расспросить Елизавету Любомирскую.

Между тем дом встретил их нерадушно - грубой руганью мужчины средних лет в ливрее дворецкого и полной рыжей толстухи с лицом царицы. Они препирались ожесточённо и яростно, и каждый чувствовал себя несправедливо обиженным. Князь, которого под руки вывели из кареты его камердинер и увязавшийся за ними Христианович, застонал и велел им умолкнуть.

- Что вы трещите-то?

Слуги, заметив князя и приехавших чиновников полиции, испуганно замолчали. Михаила Феоктистовича, совсем убитого, положили на диван, Катерину Мальцеву послали за барышней Елизаветой, но она успела шёпотом сказать экономке страшную новость. Толстуха побледнела и опустилась на стул в гостиной, схватившись за сердце, при этом глаза её странно блеснули. Услышавший известие дворецкий, напротив, казался ошеломлённым и словно сбитым с толку. Путилин же, ничуть не подозревавший слуг, не теряя времени, потребовал проводить его в комнаты погибшей. За ним последовали сыщики и Корвин-Коссаковский.

Спальня была обставлена с той же излишней роскошью, что и весь дом. Горничная и вправду навела здесь образцовый порядок: покрывало было заправлено, подушки взбиты, на столе и на каминной полке - ни пылинки, в вазе у трюмо стояли свежие цветы из оранжереи. Ни письма, ни записки нигде не было.

Путилин спустился в холл и принялся за дворецкого Алексея Кузьминского.

- Кто вчера приходил в дом, после того, как князь уехал?

- Человек пять, ваше высокоблагородие, было, Михаил Феоктистович днём с визитами уехали, сказали, ещё к антиквару заедут и в книжную лавку-с.

- Кто гости-то были?

Дворецкий поморщился.

- Не знаю-с. Одного помню, этот... такой... Протасов-Бахметьев. А остальные... Визитки все оставляли, да пропала с утра шкатулка-то. Но это же пустяки - ведь барышня Лизавета Михайловна помнит всех.

- Что-что пропало? - насторожился Путилин.

- Шкатулка, - в голосе слуги прозвучали злые нотки. - Исчезла, будто и не было её, а так - четыре года на комоде у входа стояла. Я думал - Мария Зиновьевна взяла, да она вон какой крик подняла, говорит, не видела её вовсе. А кому эта шкатулка нужна, - того и понять нельзя, рухлядь старая, и замок там поломан, и рассохлась вся. Я в неё визитки складывал, чтобы не терялись.

- Но как это может быть, чтобы вы не заметили приходивших? Как этому поверить?

- А это очень даже просто, - с готовностью кивнул Кузьминский, словно только и ждал этого вопроса, - его светлость уехали, а мне велели извозчика взять да на Васильевский съездить к другу их старому, Игнату Филимоновичу Шеншину, да отвезти приглашение на среду на званый обед госпоже Голохвастовой, а потом крюк сделать, да заехать в Мариинку, где ему три билета-с на премьеру в кассе оставлены, по шестнадцати рублёв в партер. Их забрать велели-с. Я господина этого, Бахметьева, видел, а после уехал, но Леонтий сказал, что четыре экипажа ещё после подъезжали, но чьи - он не ведает. Барышня Лизавета знает.

- Постой, а почему князь тебя послал, а не с кучером приглашение отправил?

Дворецкого снова не удалось сбить с толку.

- Потому как его светлость сказать изволили, что у меня голова на плечах имеется, а у Ивана-кучера - чугунок с дерьмом. Он третьего дня перепутал улицы возле кирхи немецкой да приглашение госпоже Голохвастовой так и не завёз.

- Так, когда ты вернулся, ни одного экипажа у дома не было?

- Почему не было-с? Барин уже приехать изволили, я его светлости билеты отдал, Игнат Филимонович со мной записку передали-с, так я её Михаилу Феоктистовичу доставил. Потом барин сказал, что вечером к Ливенам поедет, велел мне распорядиться экипаж подать-с к восьми вечера, а вот визитки... - Дворецкий замялся, - какие-то визитки на подносе на комоде лежали, я, не глянув, их в шкатулку сгрёб. А утром - шкатулка пропала. Но тут странно... Господа оставляют визитки, когда не заходят, а просто о здоровье справляются, или приглашение какое оставляют.

Путилин задумался. Исчезновение шкатулки было первым, что наталкивало его на криминальную версию гибели княжны Любомирской. Он неожиданно вскинулся.

- Да что я время на тебя трачу, барышня-то где? Она-то сестру когда видела? Где она? Быстро позовите.

Увы, его приказ не выполнили.

Горничная, когда её позвали, с досадой обронила, что нужно найти их шорника Кирюшку - дверь в комнату барышни Елизаветы Михайловны заперта и темно там, а тот может любой замок открыть. А она, сколько не стучала - не отзывается никто. Из гостиной доносились всхлипы старого князя, и слышался тяжёлый дух какого-то снадобья, гнетущий и чуть усыпляющий.

Шорника искать не стали: один из сыщиков по приказу Путилина, решившего, что сейчас не до церемоний, выбил дверь ногой. Полицейские осторожно вошли внутрь, раздвинули шторы. Спальня Лизаветы Любомирской отличалась от спальни сестры наличием большого зеркала над комодом, жёлтым цветом портьер и балдахина, тогда как у сестры интерьер был в пурпурно-красном цвете, и полнейшим беспорядком. Здесь явно с момента пробуждения девицы никто не убирался.

Но самой девицы не было. Екатерина Мальцева не смогла сказать, каких вещей Елизаветы Михайловны нет на месте, на первый взгляд, всё было тут, но только её сестра Пелагея могла бы точно сказать, чего не достаёт в шкафах или сундуках. А вот зачем барышне могло вздуматься запирать спальню - на этот вопрос Катерина только пожимала плечами. Раньше Елизавета Михайловна так не делала, это точно.

Подошёл пошатывающийся князь, от которого сильно пахло вином и бромом. Он был совсем сломлен, глаза же странно ожили, казались огромными. У Корвин-Коссаковского в голове снова промелькнула злая мысль: 'Почему нужен был труп дочери, чтобы этот упырь стал человеком?' Но минуту спустя он снова устыдился этого помысла.

При этом Арсений Вениаминович отметил одну странность. Он прекрасно понимал, почему Иван Путилин почти не тратит времени на слуг, ни в чём их не подозревая. Он и сам знал, что в каждом преступлении есть определённый круг подозреваемых, и в смерти жены - следует обратить особое внимание на мужа, при краже серебряных ложек - на подозрении будут слуги, но при гибели молодой барышни - причину следует искать в любви, а раз так - особо нужно было отметить молодых людей, приходящих в дом. Молодые люди интересовали и его: Корвин-Коссаковский понимал, что упыри были именно среди пришедших днём к Любомирским.

Но странным, и весьма, было всё же отношение слуг к новости о гибели барышни Анастасии Михайловны. Он это отметил сразу. Экономка была вроде бы ошарашена, дворецкий удивлён, горничная почти равнодушна, а камердинер и просто безразличен, он даже не разыгрывал горе, не говоря уже о том, чтобы испытывать его.

Стало быть, девицы не пользовались в доме любовью челяди. Почему?

Полиция предположила, что Лизавета Любомирская, проснувшись утром, не нашла сестру в доме, и, возможно, решила выйти на прогулку, подумав, что та гуляет. Но далеко уйти не могла, так как не велела закладывать экипаж. По ближайшим улицам отрядили сыскарей. Время при этом приближалось к трём часам, а барышня, как сказала экономка, в это время никогда не гуляла. День к тому же холодный, промозглый, чего ей на улице делать-то?

На вопрос Путилина, как могло получиться, что она, Мария Караваева, заправляя хозяйством, может не знать, где находится её госпожа, экономка ощерилась.

- Нам стократ говорено было, что нечего в господские дела нос совать, наша забота - за порядком в доме наблюдать да указания барские выполнять. Сказано, подать обед в час - в час и подать, сказано - в пять обедать - так чтобы и было, - экономка смотрела не просто уверенно, но точно была теперь чем-то разозлена.

Князь, узнавший, что младшей дочери нет дома, предположил, что она у Нины Черевиной, но Корвин-Коссаковский возразил. Девицы больна, в доме никого не принимают, да и случись Елизавете Михайловне к ним поехать - экипаж бы взяла - путь не близкий. Не иначе барышня рядом на Миллионной или на набережной - в ювелирной или шляпной лавке.

Сыщики же пока тщательно обыскивали дом, надеясь найти записку девицы. Но, увы - не было не только записки, а и никаких следов личного дневника девицы, меж тем горничная сообщила, что 'Анастасия Михайловна часто вечерами записывали что-то в книжицу толстую в сафьяновом переплёте, и сестрица её такую же имели-с'.

Но никакой книжки, дневника, письмеца, открытки или визитки в комнатах девиц не нашли. Что до книг на полках шкафа в зале, то, рассматривая их, Корвин-Коссаковский не мог не вспомнить слова Батюшкова, сказанные после посещения книжных лавок Петербурга ещё до наполеоновского похода: 'Книги дороги, хороших мало, древних писателей почти вовсе нет, но зато есть мадам де Жанлис и мадам Жевинье, два Катехизиса молодых девушек и целые груды французских романов - достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата. Множество книг мистических и казуистских'

Именно это и было в шкафах девиц Любомирских.

Полицейские обсуждали, стоит ли перелистать страницы в книгах, но Путилин сказал, что это вздор. Если девица бросилась в Неву сама и оставила записку о самоубийстве - она её не прятала бы. Надо подождать возвращения сестры - тут причина сама всплывёт. А вот исчезновение визиток - подлинно странно, за него и уцепиться надо. Если в дом приходил убийца, девицу на улицу выманил, а после с набережной в воду спихнул, он-то и был заинтересован, чтобы визитки исчезли.

Но Лизавета Любомирская все не возвращалась, при опросе же челяди выявились ещё кое-какие подробности. Дознаны они были от камердинера Леонтия Турова. Тот показал, хоть и уверен не был, что барышня Анастасия Михайловна накануне утром письмо кому-то писала, а после сама его разорвала, да сожгла обрывки в камине. Все остальные слуги очень толково рассказывали о своих обязанностях в доме, но едва речь заходила о молодых хозяйках - тупо умолкали. Корвин-Коссаковский понял, что почти все слуги знают о своих госпожах что-то дурное, по крайней мере, чести им не делавшее, но молчат, а причина молчания - в опасении, что за любую откровенность им достанется от князя Любомирского. Арсений Вениаминович видел, что и Путилин это прекрасно понимает.

- Ой, нечисто тут, ой, нечисто, - пробормотал Иван Дмитриевич почти на ухо Корвин-Коссаковскому, - не гулящие ли девочки были, а? Уж больно рожи у челядинцев странные.

- Я раньше бывал в доме, - тихо ответил Корвин-Коссаковский, - обратил внимание на книги на полках. Мистика, про спиритов все, в доме ни одной иконы. Князь спиритические сеансы устраивать горазд был, девицы тоже бесовщиной этой увлечены были, камердинер же сказал, гадали все то на кофе, то на картах. Мне кажется, челяди это почему-то не по душе было. А насчёт кавалеров - не знаю. Не слышал, но девицы они с приданым, и на балах по углам не сидели, хоть собой и не красотки. За каждой по сорок тысяч давали.

- Интересно. Да, слушай, а почему ты про собаку-то спросил?

Корвин-Коссаковский понимал, что этого вопроса ему не миновать, Путилин непременно задаст его, но правду сказать не мог, однако, успел придумать оправдание.

- Мне тут бесовщина давно мерещилась, - обронил он рассеянно, - я и подумал, что собака могла бы что-то учуять.

Третья авторская ремарка.

Тут, пожалуй, ненадолго прервёмся. Неужто точно все это было делом рук бесовских? Да как же это? А очень просто. Чтобы не держать читателя в недоумении обидном - поясним все прямо, ничего не утаивая.

Накануне бала графини Нирод, мерзавец Клодий Сакрилегус, развалившись в кресле у стола на квартирке колдуньи Перфильевой, которую снимал задарма и втайне от хозяина, каллиграфически выводил на дорогой высшего разбора гербовой бумаге в шестьдесят копеек серебром за лист фабрики Способина и Ко прочувствованные строки, время от времени почёсывая кончик носа и смахивая с длинных ресниц слезу умиления. Умиления своим талантом, разумеется. И было, скажем откровенно, чем умиляться. 'Мне казалось, я мёртв, зрел и холоден', - писал он теми фиолетовыми чернилами, что при просушке оставляли на бумаге удивительный парчовый отблеск, - 'Научить человека снова мечтать дано не каждой. Но ты сумела, и я вновь в сказке, волшебной и чарующей...' Он зевнул, ибо, принимая человеческий облик, почему-то постоянно не высыпался, особенно на убывающую луну. 'Ты для меня - возможность обрести себя. Узнав тебя, я научился терпеть, терпеть пожар страсти и боль, за которой - боязнь быть отвергнутым...' Он остановился, снова зевнул, подумав, не выпить ли коньяку? Выпил, затем продолжил: 'Но знай, я никому теперь тебя не отдам и не позволю отнять у меня. Но отпущу, если сама захочешь уйти...' 'Как же, дура, уйдёшь ты', хмыкнул он, и задумался. Не присовокупить ли на конец письма стишок, нечто вроде того, какими была забита его памятная книжка. Он пролистал образцы.

Как ты чиста и прекрасна,

Нежнее цветка по весне,

Взгляну на тебя - и тревога

Крадётся на сердце мне.

И кажется, будто я руки

на алтарь возложил,

Молясь, чтобы Бог тебя вечно

Прекрасной и чистой хранил...

Мерзавец решил было списать стишок, но потом махнул рукой и решил не заморачиваться с поэзией. Зачем? 'Многое хочется сказать', деловито продолжил он высокой прозой, 'но ещё больше - оставить недосказанным. Ощутить твой аромат, прикосновение губ и шелковистой кожи, как предвкушение сумасшедших ощущений страсти...' Что это я накропал-то? - сам удивился он, а впрочем, сойдёт, главное - хорошо кончить. Хорошо кончить - это всегда хорошо. 'Пересохшими губами я шепчу твоё имя... И на глаза наворачиваются слезы от страха безнадёжности. Услышу ли от тебя те слова, которых так жду?'

'А что, очень даже неплохо получилось, с гордостью подумал он. Цецилию такого отродясь не сочинить, да и Постумию тоже... Плебеи-с'

Потом он методично переписал письмо ещё раз.

В вихре вальса на балу он сумел передать Нине Черевиной эту любовную записку. Он был уверен в успехе: подобного сорта девицы, ещё нисколько не любя, уже воображают, что любят: увлечённые интригой и желанием быть любимыми, воодушевлённые подъёмом душевных сил, вызванных любовным приключением и боязнью потерять поклонника - они с головой кидаются в омут страсти, не успев даже понять, что вовсе не влюблены, но лишь воодушевлены. Девица часто притворяется, что ей нравится мужчина, только лишь для того, чтобы понравиться ему, тут-то и увязнет, а коготок увяз - всей птичке пропасть.

Впрочем, под уверенностью в успехе у Клодия было и более весомое основание. Его дружок Цецилий давно насмотрел глупышку Нину Черевину, она была сомнамбулой и истово верила в сны. И вот уже с месяц девице начал сниться сон, будто где-то в роскошном особняке её ждёт и просит прийти к нему таинственный человек, он молит о любви, говорит, что ему нужна только она и в голосе его столько скорби, страсти и боли... От него веет теплом и нежностью, его глаза пленяют тихой печалью... Она видит только его руки с перстнем из турмалина и огромные глаза...

Тут они с Цецилием, надо сказать, крупно повздорили. Мерзавец Профундус, пиявка болотная, настаивал, чтобы глаза были серыми. Шалишь, дружочек! Решил полакомиться в одиночку? Не выйдет. В итоге глаза туманного принца в сновидении девицы на глазах обрели иной цвет и заискрились любовью. С каждой ночью сновидение становилось отчётливей, и все отчётливей проступали черты таинственного незнакомца. Когда до бала оставалась неделя, негодяй Профундус, эгоист и рвач, всё же признал, что сожрать девицу успеет и после того, как он, Клодий, с ней позабавится. В итоге незадолго до бала девица увидела во сне его - писаного красавца, не узнать которого среди остальных было так же невозможно, как не заметить сияющий огранённый алмаз среди серой речной гальки.

Дальше - больше. На девиц действует мужская мощь, при этом, в какой ипостаси она выступит, победителя или смиренного паладина, не столь уж и важно. Клодий метнул монету: орёл - он будет первым любовником, решка - робким обожателем. Выпала решка. Ну, что же, меньше движений - больше достижений. В вихре танца он шутя покорил сердце Нины, легко уверил девицу, что сердце его принадлежит ей, он не может больше противиться сердечной приязни, она должна знать о его любви. Ведь он пришёл сюда только потому что узнал - она будет здесь...

Но любит ли она его?

Он прекрасно знал магию слов любви, хоть сам всегда смеялся над глупостью девиц, таявших от любовных признаний, как шоколадки на солнце. Знал и силу красоты и не сомневался, что устоять перед напором мужской мощи, склонённой со словами любви к её ногам - ни одна дурочка не сможет. Нина, увидевшая в нём предмет своих мечтаний и принца своих сновидений, была влюблена в него раньше, чем он заговорил. Клодию оставалось лишь назначить час свидания у дома Палецких, куда он обещал прийти на через день, утром.

Несмотря на самолюбие, Клодию пришлось согласиться, что не он один одарён талантами и остроумием. Когда увидел в бальном зале своих дружков, он вынужден был признать за ними и юмор тонкий, и артистизм немалый. Цециций рассмешил его, ну а Постумий так и удивил просто. Все-таки в уме им не откажешь... Дружки, как истинные джентльмены, крутились около девиц Любомирских, и явно не без успеха, по крайней мере, на физиономиях их при прощании написано было выражение паскудное и сияющее, видать, от души повеселились оба.

Впрочем, некогда Клодию было на дружков-то любоваться, времени было в обрез.

Заворожённая его красотой девица уже почти ничего не соображала, он же открыл ей удивительную тайну. Он бывал в дальних краях и много путешествовал, и в Риме однажды один святой человек подарил ему образок из самого Иерусалима с древним знаком Вечности и Любви. Если наденет его твоя возлюбленная, сказал он, верна тебе будет, забыть тебя не сможет. Более того, стоит ей только позвать тебя ночью, поцеловав образок, - ты тут же ей и приснишься. Нина охотно надела образок. А дальше - что же, путь в спальню был ему отныне открыт.

Ох, какие же сны начала видеть с того дня девица, какие видения её посещали - от яви и не отличишь, какие ласки дарил ей по ночам её прекрасный возлюбленный, как страстно обнимал! Голова девицы кружилась, она перестала различать день и ночь, не видела ничего, кроме своего любимого - ну тут уж, что же, таковы женщины.

Столь же весело забавлялся он и с Елизаветой Любомирской, которой вручил такое же письмо в вихре бала, и такой же образок и заповедал хранить эту тайну сердечную даже от сестры и подруг.

Тем временем Цецилий Профундус, наглый и прожорливый упырь, подкрадывался к девице Анастасии Любомирской, и потихоньку уже лакомиться начал, и подходы искал к девице Лидии Черевиной, и вдруг... случилось такое, чего не ожидали и не предвидели ни Клодий Сакрилегус, ни Цецилий Профундус, ни Постумий Пестиферус. В планы нечистой силы вторгся элемент закономерности русской рулетки, дурной случайности.

Что ж, отрицание случайности неизбежно приводит к фатализму, бесы однако же не верят в предопределённость. События, по мнению нечистой силы, всегда связаны с людьми, которые не руководствуются общей волей и единым планом, их стремления непредсказуемы и иррациональны. Как же тут не быть случайностям-то? В итоге Клодий Сакрилегус, Цецилий Профундус и Постумий Пестиферус сами оказались зрителями позабавившей их бытийной драмки, что, скажем прямо, немало повеселило Клодия и Постумия, но обозлило Целилия.

Однако не будем забегать вперёд.