Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

«Что слава?...» Расхождение поэта с публикой

К концу 20-х годов ореол пушкинской славы, величия и популярности стал меркнуть. Повелитель и кумир «по мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своею ... утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения..»[71] — это слова Вяземского, который пытался разобраться в причинах отлива интереса от творчества признанного гения.

Обозревая состояние литературы в статье «Литературные мечтания», написанной в 1834 году, молодой критик В. Г. Белинский с убежденностью констатировал: «...тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние» (I, 111)[72]. Пройдет несколько лет, и критик исправит свое заблуждение, пересмотрит ошибочные выводы и создаст великолепный цикл статей о поэте с обоснованием непреходящего значения его творчества и исследованием развития, роста его таланта вплоть до последних дней жизни. Однако это случится позже, а в «Литературных мечтаниях» за 1834 год пушкинский этап развития литературы признавался пройденным.

Охлаждение широкой публики к предмету недавних восхищений связывают с началом тридцатых годов. Но истоки этого процесса глубоки и требуют более внимательного взгляда на время с середины двадцатых годов.

Точка отсчета — поражение восстания декабристов. Надежды и упования на возможность переустройства общественно-политической жизни целого поколения были расстреляны картечью 14 декабря 1825 года. За разгромом последовали аресты, осуждения, жестокие наказания всем «прикосновенным к заговору».

Времена, последовавшие за разгромом восстания, были ужасны. «Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа,— писал А. И. Герцен в статье «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года».— Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние». Общество расслоилось. Многие из недавних либералов, людей прогрессивных, мыслящих, переметнулись на другую сторону, оказались вдруг ревностными служителями наследника престола. Герцен отмечал подлое и низкое рвение, с которым высшее общество спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей при первых же угрозах со стороны властей. Люди растеряли слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. «Русская аристократия уже не оправилась в царствование Николая... все, что было в ней благородного и великодушного, томилось в рудниках или в Сибири»[73].

Для выявления очагов свободомыслия и подавления смуты, крамолы была создана «центральная контора шпионажа» — III отделение канцелярии его императорского величества под управлением шефа жандармов А. X. Бенкендорфа. Распространились и узаконились слежка, сыск, подслушивание. Была развернута борьба по искоренению вольнолюбия. Москва, по воспоминаниям современников поэта, наполнилась шпионами. В них шли люди без чести и совести, «все промотавшиеся купеческие сынки, вся бродячая дрянь, не способная к трудам службы; весь сброд человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом»[74].

III отделение стремилось к расширению корпуса жандармов-волонтеров из выходцев разных социальных кругов. В помощь фон Фоку «для наблюдения за настроением... населения столицы, завербованы были разные агенты, как стоявшие на службе «надзора», так и действовавшие con amore, как они уверяли, под влиянием чистой идеи бескорыстного служения интересам родины. В числе этих агентов попадались иногда и люди большого света, были литераторы, и весьма плодовитые, бывали дамы и девицы, вращавшиеся в высших слоях общества»[75]. Набирали самодеятельных сыщиков и из подонков, которые охотно и усердно жандармствовали за благодарности и подачки.

В такую атмосферу вернулся Пушкин после ссылки. Он не узнал общества — ни московского, ни петербургского. Поэт был оторван от лучших людей своего поколения. Многие из близких друзей и добрых его приятелей томились в каторжных норах Сибири. Даже имен многих нельзя было произносить вслух...

Поначалу Пушкин проявлял интерес к молодежи. Одно ее крыло составляли единомышленники Николая Полевого, издававшего с 1825 по 1834 годы журнал «Московский телеграф». Еще из Михайловского поэт писал Вяземскому, что готов поддержать это издание. Сам передал в «Телеграф» стихи и критические статьи, проявлял желание к сотрудничеству. Присмотревшись, поэт более скептически стал относиться к этой затее, да и к самой группе молодых литераторов, во главе которых стоял «самоучка из купцов». Полевой отличался буржуазным радикализмом: он объявил войну дворянской культуре и «литературному аристократизму», в котором обвинял и Пушкина.

Другое направление литературного движения молодежи в последекабрьскую эпоху составляли деятели кружка «любомудров»: Д. Веневитинов, М. Погодин, С. Шевырев, В. Одоевский, И. Киреевский. Не имея возможностей приложения своих сил в страшную пору безвременья, они занялись изучением немецкой эстетики и поэтов-романтиков. Это был тип молодежи, для Пушкина новый и непривычный. По определению Ю. М. Лотмана, «умеренные в политике, преданные кабинетным занятиям, привычные к систематическому умозрению, серьезные и молчаливые, они заслужили в Москве кличку «архивных юношей» (по службе в Архиве министерства иностранных дел)... Пушкин с интересом приглядывался к этой молодежи, хотя внутренне оставался ей чужд»[76]. Тесных связей с ними также не сложилось. От молодежи и сверстников поэт постепенно отделялся, и публика стала встречать его менее восторженно. Им еще восхищались, его читали и почитали, но к концу десятилетия отток интереса стал заметен многим.

Изменились читательские ориентации и пристрастия. Читающая публика к концу 20-х годов переменилась: она демократизировалась, расширилась за счет выходцев из буржуазно-мещанской разночинной среды, из числа мелких чиновников. В этом немалая заслуга и Пушкина, ведь его песни читала и переписывала вся образованная Россия, его произведения, по словам С. Шевырева, «сделались собственностью даже того класса, который может только перенимать памятью, а не чтением...»[77]. Именно он, Пушкин, совершил подвиг поэтического образования русского народа.

По мере расширения читательских кругов и под влиянием общей социально-политической атмосферы интересы публики изменяются, становятся все более поверхностными. От своего кумира публика ждала повторения тех мотивов, которыми он некогда пленил их, т. е. она желала песен в духе ранней романтической поэзии. Об этом писал сам Пушкин в статье о Баратынском (без сомнения, в более широком смысле): «...Лета идут, юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их и мало-помалу уединяется совершенно» (VII, 153).

В конце 20-х и в начале 30-х годов вышел из печати «Борис Годунов», завершен «Евгений Онегин», написаны поэмы «Граф Нулин», «Полтава», «Домик в Коломне», «Маленькие трагедни»... Вышли из печати «Повести Белкина», «Пиковая дама», «Капитанская дочка», стихи, эпиграммы, критика... Все шире становится диапазон пушкинского творчества — тематический, жанровый. Поэт размышляет над сложнейшими проблемами бытия человека в мире, над законами исторического развития общества и нравственной природой людей. Он бурно развивается как художник, мыслитель, публицист, критик.

В эту пору публика отворачивается от него. Парадокс? Или закономерность, обусловленная стремительностью развития гения, ломкой стереотипных представлений о самом предмете поэтического. Выйдя на широкий простор реалистического творчества, поэт не подтверждал, а разрушал созданный читательской аудиторией его образ, который не соответствовал ожиданиям публики, жаждавшей повторений мелодий, некогда ее покоривших.

Поэт осваивал новые жанры, создавал истинно новаторские произведения, вводил новых героев, осваивал новые темы. Он охватывал своим взором бесконечные пространства родной земли, вникал в быт, нравы, психологию, мироощущения своих современников, людей разных сословий и характеров. Преодолевая временные барьеры, поэт описывал историю, людей других стран и времен... Все было подвластно его неукротимому таланту, его фантазии и художественной мысли, безгранично властвовавшей над миром былого и современной Пушкину действительности. «Пушкин ушел настолько далеко вперед от своего времени, что современникам стало казаться, что он от них отстал»,— заключил Ю. Лотман[78].

Читателю стало скучно. Даже очень искушенные и тонкие ценители не поспевали за стремительным изменением художественной системы. И они отказывали ему в главном — в художественных достоинствах новых творений. На «Повести», изданные в 1835 году, отозвался Белинский. По его мнению, их нельзя читать без удовольствия, что обеспечивается «прелестью слога», искусством рассказчика, но все же они «не художественные создания». Только «Выстрел» критик считал тогда повестью, достойной имени Пушкина...

Извечная трагедия выдающегося таланта: оставаясь верным своему предназначению, пути, который прокладывает, опережая время, ломая устоявшиеся каноны и привычные воззрения на суть искусства, он рискует лишиться поддержки живущих с ним бок о бок. Сиюминутному признанию не приносит в жертву свою высшую цель, свое предназначение, он устремляется вперед, оставаясь часто непонятным, неоцененным и одиноким. Это случалось с великими художниками и до Пушкина, и после него. Сколько раз проигрывалась в прошлом веке и в нынешнем эта трагедия. В истории охлаждения публики к Пушкину очевидна не одна, но целая группа, комплекс причин, более явных и скрытых от поверхностного взора. Среди них прежде всего следует отметить идеологические.

Политика Николая I была направлена на подавление свободной мысли, чувства. Она утверждала ориентации культурной жизни. Она поддерживала продажных Булгариных и Бестужевых-Марлинских, содействовала травле и дискредитации Пушкина, которого не удалось приручить по плану Бенкендорфа. Общая атмосфера затхлости и индифферентизма содействовала расцвету бездарностей, графоманов, заполнивших журналы и альманахи. Взоры читателей обратились к другим кумирам.

По мере переориентации читательских интересов выдвигаются и новые писатели, отвечавшие их требованиям. Появляются писатели-промышленники, которые делают литературное поприще предметом торговли, купцы, вводящие в дело сочинительства все купеческие приемы и торговую оборотистость, авантюристы... В отличие от благородных художников пушкинской плеяды, «бескорыстных художников слова», они не имеют ни высоких целей, ни нравственных убеждений. Такой литератор бесхарактерен, и «бесхарактерность его отзывается даже в слоге какою-то странною пустотою»[79]. Новая публика зачитывалась низкопробной беллетристикой Фаддея Булгарина, автора нашумевшего романа «Иван Выжигин», увлекалась Осипом Сенковским, его повестями, подражавшими французским романам ужасов. На фоне таких поделок, сработанных на потребу невзыскательному вкусу, пушкинские произведения с их поэтизацией и исследованием реальной действительности казались признаками оскудения таланта и исчерпанности гения.

Читательские круги, как известно, многослойны, состоят из представителей разных социальных групп. Почему же наблюдалось охлаждение к поэту и со стороны тех, кто в вольнолюбивой лирике его находил отзвуки собственным чаяниям и надеждам, переживаниям и восторгам?

На отношении публики, особенно передовых ее кругов, сказались слухи о верноподданничестве Пушкина. Современники не могли знать в деталях истинного смысла взаимоотношений между поэтом и Николаем I. Факты, ставшие всеобщим достоянием, отрицательно отозвались на репутации Пушкина. Об этом следует сказать подробнее.

Следственный комитет по делу декабристов не смог установить непосредственную причастность Пушкина к заговору, хотя имя его не раз всплывало в ходе дознания. Стихи Пушкина вдохновляли многих участников восстания, отражали их умонастроения и дух.

При решении участи поэта, сосланного братом взошедшего на престол царя, был принят план, согласно которому следовало изменить направленность мыслей и творчества Пушкина. Как выразился в донесении царю от 12 июля 1827 года Бенкендорф, «если удастся направить его (Пушкина.— Е. В.) перо и речи, то будет выгодно»[80]. Пушкина надеялись приручить.

Николай I вернул поэта из ссылки и принял во дворце. Заверениями о готовности к реформам и о стараниях, направленных на всеобщее благо, царь стремился расположить к себе поэта, завоевать его симпатии. В известной мере опытному лицемеру это удалось. Видимо, удалось внушить Пушкину, как и некоторым арестованным декабристам, что он стремится к роли «нового Петра», готов к действиям по преобразованию России.

В ходе той же аудиенции царь обещал поэту в виде особой милости стать благосклонным его цензором. Таким было начало коварного плана обращения поэта в русло, угодное власти. Император, по словам А. И. Герцена, «своей милостью... хотел погубить его (Пушкина.— Е. В.) в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его»[81].

Пушкин, надо полагать, поначалу поверил царю, тем более что заверения о заботах на благо государства были подтверждены на первых порах некоторыми внешнеполитическими акциями, указом о составлении свода законов, отставкой ненавистного всем Аракчеева.

Пушкин стремился продолжить дело русского просветительства XVIII века, в частности Державина, полагавшего, что можно воздействовать на царей, склоняя их к «добру». Поэт думал повлиять на Николая I. Именно это отразилось в «Стансах», где Петр I назван примером, достойным подражания: активный реформатор и «памятью незлобен» — напоминание о надеждах на облегчение участи осужденных декабристов.

Истоки дорого стоившей иллюзии Пушкина — в представлениях, что царь, имеющий неограниченное право законодательства, может по доброй воле изменить сложившийся в стране порядок вещей. Доверие царю, которому поддался поэт и следствием, чего явились «Стансы», а затем «Друзьям», значительно пошатнули его репутацию. Последнее стихотворение воспринималось подтверждением, что автор «Вольности», «Деревни» отказался от былых своих убеждений и преклоняется перед монархом, якобы осыпавшим поэта милостями и почестями. Ходили слухи, что «Стансы» вообще были написаны Пушкиным во время аудиенции «в присутствии государя» в Чудовом дворце», в кабинете его величества[82]. (Встреча Пушкина с царем проходила 8 сентября, а «Стансы» написаны были в декабре — черновик датирован 23 декабря 1826 года.) Молва отражала общие настроения, в слухах заострялись тенденции отношения к поэту.

Позже стало известно, что компрометировавшие поэта домыслы распространялись агентами III отделения. Дискредитация честного имени подтачивала репутацию, а тем самым умаляла авторитет его, что сказывалось на популярности пушкинского творчества...

Признаки охлаждения публики к поэту проявлялись не сразу, а постепенно. Это были тенденции, подготовившие в начале 30-х годов более отчетливое расхождение Пушкина с читательской аудиторией. Не следует упускать из внимания и то, что в годы, последовавшие за восстанием декабристов, для многих передовых читателей Пушкин все-таки оставался певцом вольности, надеждой на будущее. Его стихи по-прежнему возмущали умы, будили совесть. В донесении генерал-майора А. А. Волкова за 1827 год отмечалось, что редкий студент Московского университета не имеет «противных правительству стихов писаки Пушкина»[83]. На распространенность «возмутительных» стихов жаловался и ректор Харьковского университета. Доносчики III отделения констатировали широкое влияние поэта на некоторые общественные круги, прежде всего на молодежь. Во «всеподданейшем отчете» за 1827—1830 годы шефа жандармов Бенкендорфа, составленном директором канцелярии фон Фоком, указывалось, что «кумиром всех партий, пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революции и верящих в возможность конституционного правления в России, является Пушкин, революционные стихи которого, как «Кинжал», «Ода на вольность» и т. д. и т.д., переписываются и раздаются направо и налево»[84].

В тяжелое время последекабрьской реакции для людей, сохранивших честь и достоинство, Пушкин оставался выразителем надежд на будущее. Посреди глубокого отчаяния, когда страна погрузилась во мрак террора и репрессий, «только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь,— по словам А. И. Герцена,— продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением...»[85]. Это взгляд Герцена уже с позиций пятидесятых годов, но он отражает отношение к Пушкину его современников в пору безвременья.

Очевидно, что сложный и многогранный феномен Пушкина воспринимался неоднозначно различными читательскими кругами. Рассматривая эволюцию образа поэта в общественном сознании, мы стремимся выявить доминирующие тенденции в отношениях к нему, учитывая многоплановость оценок личности и творчества. Для конкретизации общих суждений рассмотрим более детально, как был принят роман в стихах «Евгений Онегин».

Об истории создания выдающегося произведения Пушкина написано много, о том, как он был встречен публикой, современниками, говорится нередко односторонне. Приводятся в основном положительные отзывы. Реальная же картина восприятия романа публикой весьма примечательна для выяснения контактов поэта с читателями, для представлений о том, как шел неуклонный процесс размежевания Пушкина с современниками.

Роман был начат в Кишиневе 9 мая 1823 года, завершен 26 сентября 1830 года в Болдино. Писался он более 7 лет. Это были годы значительных перемен политического, духовного и нравственного климата России. Многое пережил за это время сам поэт: он томился в ссылке, «стал с веком наравне» в науках и искусстве.

Роман публиковался главами[86] по мере их написания, или, как тогда говорилось, «песнями». Уже это было непривычным для публики. Вообще при встрече с «Онегиным» ее ждало немало сюрпризов: необычным был жанр нового произведения, тема, герои. Поражал характер взаимоотношений, которые устанавливал поэт с читателем, напрямую обращаясь к нему в самом тексте романа.

Книжка начиналась с «Разговора книгопродавца с поэтом». Это стихотворение было предпослано новому произведению как своеобразное предисловие. Здесь прозвучало прощание с романтизмом, поэт размышлял о переменах в современной ему жизни, в отношении к творчеству...

Появление первых песен «Евгения Онегина» привело читающую публику в восторг и удивление. Признавалось совершенство романа и новизна замысла. «Читали ли вы „Онегина“? Каков вам кажется „Онегин“? Что вы скажете об „Онегине“? — вот вопросы, повторяемые беспрестанно в кругу литераторов и русских читателей»,— писала «Северная пчела».

Николай Полевой в отзыве на первую главу приветствовал жанр нового пушкинского творения. Отмечал, что написано оно не по правилам древних «пиитик, а по свободным требованиям творческого воображения». Положительно оценивал редактор «Московского телеграфа» и то, что поэтом описываются современные нравы,— «мы видим свое, слышим свои, родные поговорки, смотрим на свои причуды...» Полевым замечены яркие черты народности «Евгения Онегина», составившие своеобразие произведения.

Отзвуков восприятия романа немало в переписке пушкинских современников. Баратынский в письме к Пушкину говорил о выходе двух первых песен, о которых каждый толкует по-своему, одни хвалят, другие бранят, и все читают. Все читают! Популярность поэта еще привлекала внимание ко всему, что выходило под его именем.

Сам Баратынский высоко оценивал замысел романа. «Я очень люблю обширный план твоего «Онегина», но большее число его не понимает. Ищут романтической завязки, ищут необыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностью вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами». Тонкий знаток и ценитель поэзии уловил и отметил установки восприятия читателя пушкинской поры. Поверхностность кругозора и привычка повсюду искать признаки романтического произведения мешали большинству читателей верно оценить значение романа.

Оценивали роман неодинаково, но ждали каждую песню с нетерпением. Подтверждений популярности «Евгения Онегина» немало в газетах, где публиковались библиографические заметки о новых изданиях, в отзывах критиков, в письмах, в стихах. Поэты-профессионалы, поэты-дилетанты, любители-стихотворцы упоминают роман и его героев, пересказывают события отдельных глав, сцен.

По отзывам критиков, а также по поэтическим посвящениям можно представить, чего ожидали пушкинские современники от романа. Они надеялись на рассказ о «донжуанских похождениях», готовились прочитать скандальную хронику современной эпохи или же полагали, что целью Пушкина в «Онегине» было «показать самого себя».

Об интересах и пристрастиях публики свидетельствуют и примеры тем, мотивов, вызвавших единодушное восхищение читателей. Так, виртуозными и занимательными были признаны шутливо-иронические строки о женских ножках. Написано было множество вариаций, развивающих эту тему. Особенно отличался в этом «Дамский журнал» во главе с его издателем — сентиментальным поэтом князем Шаликовым. В пародийной стихотворной повести «Две гробовые доски» автор, скрывавшийся под псевдонимом «Касьян Русский», описывает маркизу молодую, «красавицу в осьмнадцать лет», и советует заглянуть в любой роман, чтобы составить полное себе ее описание. И здесь упоминается

Нельзя не отметить нескольких серьезных критических разборов, в которых, в частности, роман называется «теорией жизни человеческой», произведением, которое призвано дать полную картину жизни не только внешней, но прежде всего внутренней. Эти достоинства увидел критик «Сына отечества» (1828, ч. 118, № 7) в «Евгении Онегине».

Иван Киреевский оценил новаторство Пушкина. В статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» («Московский вестник», 1828, № 5) отмечается, что «Евгением Онегиным» начинается новый период русской литературы, отличительные черты которого — «живописность» и какая-то задумчивость, что-то невыразимое, понятное лишь русскому сердцу. Критик видит в романе «верность описаний, оригинальность языка», черты национальные, чисто русские. Но все же и ему не удалось охватить в полной мере «даль свободного романа». В вышедшей к тому времени пятой главе «Евгения Онегина» Киреевский находит «пустоту содержания»...

По мере публикации новых глав в оценках все отчетливее звучат нотки сарказма, иронии. Роман оказывается мишенью пародий и эпиграмм. С. Н. Глинка вспоминал, что сам лично читал А. С. Пушкину экспромт под названием «Сочинителю Евгения Онегина»:

В пародии «Иван Алексеевич, или Новый Онегин», появившейся в журнале «Галатея», осмеиваются и содержание, и композиция романа.

Пушкин предполагал, какие возражения вызовет его произведение у публики. В предисловии к изданию первой главы поэт писал, что предвидит несогласие критиков, которые станут «осуждать... антипоэтический характер главного лица». Ведь даже в идейно близких кругах выражалось именно такое отношение к герою романа. По словам Пушкина, Н. Н. Раевский роман «бранит», так как ожидал «романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал». Декабристская критика, исходившая из требований воспевать «высокое», прославлять героические доблести, тоже не могла сочувственно принять изображение картин «светской жизни». Пушкин отстаивал право поэта на изображение любых предметов, в том числе и жизни в свете. Полемизируя с ним, А. А. Бестужев писал: «...для чего тебе из пушки стрелять в бабочку?» Подразумевалось, что жизнеописание Онегина — слишком ничтожная тема для романа. Обложка первой главы украшалась виньеткой с изображением бабочки — Бестужев воспринял это как намек на суть характера героя.

Вспомним о том, какую дружескую полемику вызвал замысел романа у декабристов, известных литераторов и создателей альманаха «Полярная звезда» А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева. Пушкин, как известно, был знаком с обоими, их связывала дружба, близость политических воззрений. Декабристы возлагали большие надежды на поэта. В последнем письме, незадолго до восстания, Рылеев писал Пушкину: «На тебя устремлены глаза России, тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и Гражданин...»

Когда вышла из печати первая глава «Онегина», издателям «Полярной звезды» была уже известна завершенная к тому времени (в октябре 1824 года) поэма «Цыганы»[87]: ее читал брат поэта, Лев Сергеевич. Этим объясняется сопоставление первой главы «Онегина» с «Цыганами». А. Бестужев в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 года и начала 1825 г.», как и в письмах к поэту, настаивал на том, что заявленная в романе тема и трактовка героя несвоевременны. Сюжет мог бы быть достоин поэтического воплощения, если бы в центре был человек наподобие Чацкого. Герой в понимании декабристски настроенных литераторов должен быть поставлен «в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты»[88].

Бестужев и Рылеев полагали, что «Евгений Онегин» (каким он предстал в первой главе) явился произведением более слабым в сравнении с «Бахчисарайским фонтаном» и «Кавказским пленником». Рылеев определенно высказал, что не «Онегин», а «Цыганы» есть подлинное свидетельство роста таланта Пушкина. Заметим, что при всей критичности, мотивированной установками декабристской литературы, отзывы друзей поэта были заинтересованными и дружескими по тону. Иного характера отклики раздавались из лагеря консервативного, близкого правительственным кругам.

Отсюда хлынули издевательские отзывы о романе, утверждения, что талант Пушкина иссяк. Одним из наиболее ярых хулителей был Фаддей Булгарин.

Вот несколько штрихов к его портрету[89]. Фаддей Венедиктович на десять лет старше Пушкина. Писатель, журналист, редактор «Северного архива» и «Литературных листков». До переломного декабря 1825 года слыл либералом, был дружен с Рылеевым. После восстания декабристов Булгарин быстро сориентировался в новой обстановке, стал верным слугой и пособником взошедшего на престол. Вместе с Н. Гречем (тоже былым либералом) Ф. Булгарин становится соиздателем официозной газеты «Северная пчела» и подобного же журнала «Сын отечества», совмещая поприще редакторское и журналистское со службой негласным осведомителем III отделения. Булгарин не раз в своей жизни резко менял позиции: так, в грозную пору Отечественной войны 1812 года поступил на службу во французскую армию, а после поражения французов переметнулся в русский стан. Но зато он на страницах реакционного своего журнала и газеты усердно защищал официозную монархическую идею, что победа в войне — заслуга и дело императора Александра I.

Пушкин и его ближайшее окружение — Баратынский, Вяземский, литераторы, объединенные вокруг журнала «Московский вестник», вели открытую полемику с «Северной пчелой». Разоблачая Булгарина, Пушкин дает ему прозвище «Видок», по имени известного всем в те годы французского литератора, опозорившего себя службой полицейским агентом.

Последовательный враг Пушкина, Булгарин опубликовал в двух номерах «Северной пчелы» статьи, в которых резкая критика VII главы «Онегина» переходит в прямые политические доносы. Эта глава романа в стихах являет собой, по оценке Булгарина, «совершенное падение» пушкинского таланта, не оставляющее надежды на его возрождение. Все ожидали, по словам Булгарина, что Пушкин, автор «Руслана и Людмилы», «в сладких песнях» передаст потомству великие подвиги русских современных героев, а вместо этого — седьмая глава Онегина: «... в пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый... сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину!» Критик порицает поэта за грустный колорит главы, за то, что московское общество, бал описаны в обличительных тонах. Этим поэт якобы обманул читателя, который «ожидает восторга при воззрении на Кремль, на древние главы храмов божьих...» Критик тщится показать, что Пушкин враждебно, относится к современной России, процветающей под эгидой царя. Булгарин изобретал разные приемы, чтобы создать отрицательное мнение у читателей, восстановить их против Пушкина.

«...Какое же содержание этой главы? — спрашивает он.— Стихи Онегина увлекают нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:

В критических разносах Булгарин не был одинок. Его поддерживали другие критики, которые тоже твердили о «безмыслии» романа. Так, в «Московском телеграфе» в статье о романе в стихах автор статьи на вопрос, какая общая мысль остается в душе после чтения Онегина, отвечает: «Никакой... при создании «Онегина» поэт не имел никакой мысли...»

В подобном контексте роман упоминался в многочисленных пародиях, стихотворных посланиях, литературных полемиках. В стихотворной пародии «Иван Алексеевич, или Новый Онегин» читатель находил утрированно издевательский реестр тем пушкинского романа:

Травля становилась все более последовательной и согласованной. Причина охлаждения публики к поэту «Московским телеграфом» объяснялась тем, что он «не выразитель дум и чаяний своих ровесников», а всего лишь «нарядный, блестящий и умный человек».

В реакционном лагере утверждали также, что Пушкин не может иметь преемников, продолжателей и последователей, так как сам подражатель. Он якобы не создал оригинального направления. Потому «есть и будет множество подражателей Пушкина (несносное племя!), но не будет следствия Пушкина...» — вещал Фаддей Булгарин. Он старался убедить читателей, что Пушкин «пленил, восхитил своих современников, научил их писать гладкие, чистые стихи... но не увлек за собою своего века, не установил законов вкуса, не образовал своей школы» («Сын Отечества», 1833, т. 33, № 6, с. 317).

В 1831 году в верноподданнической газете «Северный Меркурий» и в «Северной пчеле» печатались пасквили и злые эпиграммы на Пушкина. Издатель «Северного Меркурия» М. А. Бестужев-Рюмин (по иронии истории тезка и однофамилец декабриста Михаила Павловича Бестужева-Рюмина, одного из пяти казненных участников восстания 1825 года), испытывая особую ненависть к Пушкину, вел планомерную травлю, варьируя журналистские приемы от выпадов и прямых оскорблений в его адрес до мелкого третирования, упоминая по разным поводам в развязном тоне. Пушкина обвиняли в меркантилизме, аристократизме, в низкотемье. Читателей непрестанно уверяли, что поэт исписался и более публике не интересен.

Любимым коньком был упрек в корыстолюбии Пушкина. Не прекращались высказывания и уколы в адрес дороговизны пушкинских изданий, при том (и это прекрасно знали авторы!), что цены назначал вовсе не поэт, а издатели его произведений. (Пушкин же сам часто получал лишь часть из вырученных ими денег). Но чего проще связать любое сообщение с выпадом против поэта. К примеру, в «Северном Меркурии» от 19 мая 1830 года публикуется сообщение о выходе третьего издания сочинений Карамзина «История Государства Российского». Отметив, что цена труда 30 рублей, Бестужев-Рюмин предлагает читателю припомнить, что «за семь глав Евгения Онегина... в которых едва ли есть пятнадцать листов бумаги, надобно заплатить тридцать пять рублей...» Далее пошлое замечание еще раз акцентируется: «Слова нет, что похождения Евгения (как бишь его по батюшке) Онегина для каждого гораздо необходимее и полезнее, чем «История» Карамзина...»

Булгарин и Бестужев-Рюмин проявляли единодушие, сплоченность и взаимоподдержку. Мы говорили об издевательском отзыве «Пчелы» на VII главу «Онегина». Перекличкой звучали подобные же утверждения в «Северном Меркурии» при сравнении пушкинского романа с подражательным — «Евгений Вельский». И здесь после выпада против Пушкина: «...справедливые критики находят весьма много плохих стихов в Онегине» — вновь упоминается о дороговизне романа: «Вельский, по наружности, есть двойник Онегина... Разница только в том, что из двух Евгениев один Онегин, а другой Вельский, и что каждые два... листика похождений одного должно купить за пять рублей, а похождения другого за пятьдесят копеек...»

Противники Пушкина делали все возможное, чтобы внушить читателям, будто Пушкин как поэт «кончился». В фельетоне «Сплетницы» Бестужев-Рюмин описывает Пушкина под именем «мастерицы» Александры Сергеевны, которая «была прежде одной из лучших... но, начав лениться, стала рукодельничать плохо... Между тем появились молодые художницы...»

В номере 27 за 1830 год издатель «Северного Меркурия» публикует стихотворное послание «К Madame NN, просившей меня прислать ей роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Вместо романа Пушкина сочинитель предлагает читательнице обратиться к поэме в стихах «Мавра Власьевна Томская», сочиненной самим Бестужевым-Рюминым. Досадуя же на публику, которая все еще читает и увлекается пушкинским романом, автор не сдерживает гнева:

Когда стали распространяться домыслы об упадке таланта поэта, что он исписался и более не интересен публике, особое значение имели отзывы о Пушкине И. Киреевского в «Московском вестнике». В противовес разносившейся с разных сторон брани в адрес Пушкина критик писал: «Утешительно в постепенном развитии поэта замечать беспрестанное усовершенствование; но еще утешительнее видеть сильное влияние, которое поэт имеет на своих соотечественников. Немногим, избранным судьбою, досталось в удел еще при жизни наслаждаться их любовью. Пушкин принадлежит к их числу, и это открывает нам еще одно важное качество в характере его поэзии: соответственность с своим временем». Поясняя и развивая далее свои соображения, критик подчеркивает народность таланта Пушкина, что «мало быть поэтом, чтобы быть народным; надобно еще быть воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделять надежды своего отечества, его стремление, его утраты,— словом, жить его жизнью и выражать его невольно, выражая себя». Эти качества критик находит в творчестве Пушкина. Дельный и доказательный разбор поэзии ценен на фоне других сочувственных отзывов, произносимых в общих выражениях восхищения.

И. Киреевский был автором и первой концепции развития пушкинского дарования, изложенной в критике. Он показывал, какое место наш поэт успел занять между первоклассными поэтами своего времени. При этом высказывал мнение, что вплоть до 1828 года поэт находился под различными влияниями. Первый период творчества — до «Кавказского пленника» — критик так и называет периодом «школы итальянско-французской», второй — период влияния Байрона. Отзвуки «лиры Байрона», которая была «голосом своего века», критик находил и в «Кавказском пленнике», «Бахчисарайском фонтане», «Цыганах», в начальных главах «Евгения Онегина». Третий этап пушкинского творчества подготовлен, по его мнению, «Цыганами» и IV и V главами романа в стихах. Этот период Киреевский называет периодом «поэзии русско-пушкинской». (Поскольку статья писалась в 1828 году, критик мог отнести к новому этапу лишь три произведения — «Цыган», «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина».) Высказав наблюдения о народности Пушкина, о самобытности его дарования, критик, однако, считает, что Онегин не соответствует идеалам «возвышенности» поэтического творения. Онегин, по мнению критика,— «существо совершенно обыкновенное и ничтожное... Нет ничего обыкновеннее такого рода людей, и Всего меньше поэзии в таком характере». В этом он усматривает вероятную причину неудачи Пушкина: «...пустота главного героя была, может быть, одною из причин пустоты содержания первых пяти глав романа...»

Пушкину оказывали поддержку преимущественно литераторы и критики, духовно ему близкие. К их числу принадлежал молодой и талантливый рано умерший критик Д. Веневитинов. Он предсказывал Пушкину новый творческий взлет. Доказывал, что пушкинский дар самобытен, оригинален, отмечал «независимость... таланта — верную поруку его зрелости... муза, являвшаяся доселе лишь в очаровательном образе граций, принимает двойной характер Мельпомены и Клио». Статья, в которой дана эта оценка, написана в 1827 году, но была опубликована посмертно, в изданном в 1831 году собрании сочинений критика.

Н. В. Гоголем была предложена концепция развития Пушкина как яркого, самобытного национального поэта. В 1835 году в его книге «Арабески» опубликована статья «Несколько слов о Пушкине» с анализом и оценкой, а также характеристикой развития творчества Пушкина. В первом, романтическом творческом периоде Пушкин, по словам Гоголя, был ярко национален, потому что «истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа». Однако подлинное явление национального дарования засветилось во втором периоде пушкинского творчества, когда внимание поэта привлекли жизнь и нравы соотечественников. «...Последние его поэмы, писанные им в то время, когда Кавказ скрылся от него со всем своим грозным величием... и он погрузился в сердце России, в ее обыкновенные равнины, предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников и захотел быть вполне национальным поэтом... Тогда-то его поэмы уже не всех поразили той яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него все, где ни являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия».

По мнению Гоголя, новый этап творчества Пушкина связан с тематическим изменением его творений. Поэт обратился к темам и героям обыкновенным, взятым из повседневной жизни. И вот это, явив яркое своеобразие пушкинского таланта, вызвало охлаждение к нему читателей. Публика ведь привыкла встречать в произведениях необычное, исключительное. Неуспех новых произведений Пушкина вовсе не свидетельствует о падении его таланта, ибо «чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина».

В этой же статье Гоголь высказал пророческое суждение, что «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»[90].

В противовес теории «официальной народности» (воспевавшей нерасторжимость народа с самодержавием в духе Бенкендорфа и Уварова) Гоголь вскрывает истинно национальные черты пушкинского творчества и биографии поэта («самая его жизнь совершенно русская»). Отмечается замечательное владение русским языком, в котором поэт открыл необыкновенное богатство, силу, гибкость. Поэт раздвинул языку «...границы и более показал все его пространство». От других литераторов, по мнению Гоголя, Пушкина отличает редкостное умение немногими чертами «означить весь предмет. Его (Пушкина — Е. В.) эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина»[91].

Не менее важным достоинством Пушкина автор «Нескольких слов о Пушкине» считает умение «быть верну одной истине» — правдивость отражения жизни. Поэт сумел погрузиться в сердце России, предался исследованию жизни и нравов соотечественников. Примечательную деталь отметил Д. Д. Благой. Наброски статьи о Пушкине в гоголевских рукописях обнаружены между приписками к «Ночи перед рождеством» и началом «Портрета». Повесть, как известно, связана с размышлениями о возможных путях для художника (угождение публике или «верность истине»). Таким образом, определение важнейших черт пушкинского своеобразия перекликается с уяснением Гоголем собственной писательской позиции[92].

Обратим внимание еще на один мотив статьи, свидетельствующий об огромном влиянии поэта на современников. По цензурным причинам он не попал в опубликованный в сборнике «Арабески» текст, однако в высшей степени любопытен как свидетельство воздействия Пушкина на современников. Пушкин, по словам Гоголя, «...был каким-то идеалом молодых людей. Его смелые, всегда исполненные оригинальности поступки и случаи жизни заучивались ими и повторялись, разумеется,... с прибавлениями и вариантами... Его стихи воспитали и образовали истинно-благородные чувства, несмотря на то, что старики и богомольные тетушки старались уверить, что они рассеивают вольнодумство, потому только, что смелое благородство мыслей и выражения и отвага души были слишком противоположны их бездейственной вялой жизни, бесполезной и для них и для государства»[93].

Итак, еще при жизни Пушкина были высказаны первостепенной важности суждения: «Пушкин — поэт действительности» (Киреевский) и «Пушкин — национальный русский поэт» (Гоголь) .