Обретение счастья

Глава 15

Дождь кончился, но небо оставалось затянутым тучами.

Ольга сидела на кухне и курила сигарету за сигаретой. Дымила открыто, словно умышленно заполняла дымом ограниченное пространство квартиры.

Свою жизнь она представляла теперь как цепь больших и малых ошибок, в которых винила только себя. Когда под сердце подкатывалась очередная душная волна отвращения и смертной тоски. Ольга глотала кофе и делала новую глубокую затяжку.

Жизненная битва была проиграна окончательно и бесповоротно.

«Ничего нельзя исправить, ничего», — постукивало в висках.

Снова наплывала головная боль, сверлила сознание все глубже и глубже. Веки горели, тяжесть сползала с головы на грудь и, как ватой, окутывала безысходную тоску существования. Предсонная истома пеленала руки и ноги. Недокуренная сигарета обращалась в пепел на кофейном блюдце. Гуща в чашке быстро высыхала, становясь непригодной даже для гадания.

Ни печали, ни сожаления, ни любви, казалось, не осталось в душе — только глухая тоска.

Ольга уронила голову на листы монографии. Ей хотелось забыться вечным сном и никогда больше не возвращаться в этот мир, где она умеет делать только ошибки.

Во сне она почему-то собиралась выйти из дома, долго искала зонтик, а потом нашла целое множество разноцветных зонтиков. И все они раскрылись прямо в квартире, у которой вдруг исчез потолок, впустив в комнату звезды и капли дождя. Ольга по-ахматовски запуталась в перчатках: на левую руку надела перчатку с правой, а на правую — с левой, и в сопровождении зонтиков невесть как оказалась на улице.

В дождь уходила знакомая плечистая фигура в темном плаще, а небо вдруг превратилось в маленькое окошко совмещенного санузла. И в нем появилось лицо Карла Карлыча. Отчим смеялся, обнажая полукруглое лезвие белых зубов. Но потом странным образом оказалось, что это совсем не Карл Карлыч, а Юрий Михайлович. Одно лицо преобразовалось в другое, и академик со всей ученой ясностью заявил: «Ты мне изменяешь, холодная эгоистка. Как я в тебе ошибался!»

Но это химерическое лицо в окошке неожиданно приобрело рыбьи черты и вот уже в аквариуме плавал огромный карп.

«Эта рыба неживая», — прошептала какая-то девочка. Ольга узнала в ней маленькую Машу. Девочку держала за руку Анна Николаевна. Она хранила молчание, но выражение ее лица не оставляло сомнений в том, что она находилась в глубокой печали.

Девочка дернула маму за руку и попыталась куда-то тащить за собой.

— Ольга Васильевна, что с вами? — голос девочки фантастическим образом взрослел. — Вы бредите?

Ольга пришла в себя и подняла голову. Маша в халате поверх ночной сорочки, в тапках на босу ногу, с распущенными волосами стояла над ней.

Черные кудри и отраженный свет настольной лампы в огромных черных зрачках придавали Маше поразительное сходство с гоголевской Панночкой.

— Ольга Васильевна, вы что-то невнятно говорили, а потом вскрикнули. Я испугалась.

— Да, Машенька, да… — невпопад ответила мачеха.

— Вам плохо? — в Машином голосе слышалось искреннее волнение.

— Мне? Да, пожалуй.

— Можно, я посижу с вами? — неожиданно попросила Маша.

Механическая кукушка прокричала один раз и, словно спохватившись, испугавшись чужого молчания, скрылась в домике.

— Да, безусловно, — наконец ответила Ольга. — Приготовить кофе?

— Если позволите, я сама сварю.

Маша проворно вскочила, ловко всыпала две ложечки ароматного кофе в кофеварку.

— Вам со специями, Ольга Васильевна?

Ольга вздрогнула:

— Откуда ты знаешь, что я люблю со специями?

— Вы же сами мне как-то говорили. И даже учили, как такой кофе готовить.

— Ну да, — Ольга сделала вид, что вспомнила.

Душистая, пахнущая тропиками и иной, экзотической, жизнью, пенка поднялась над металлическим краем кофеварки, а потом медленно опустилась. Казалось, напиток дышал.

Маша накрыла кофеварку блюдцем — пусть настоится кофе — и присела к столу.

— Вы ведь не любите папу, — неожиданно произнесла она то ли с утвердительной, то ли с вопросительной интонацией.

— Ты задаешь мне вопрос? — попыталась уточнить Ольга.

— Нет. Я не вправе задавать вам подобные вопросы, — помолчав, она добавила: — Раньше вы были знакомы с Захаровым. Правда?

— Это он тебе сказал? — косвенно подтвердила Ольга догадку падчерицы.

— Я сама догадалась. После того «семейного» обеда его словно подменили. Он потерял ко мне всякий интерес.

— Скажи, Маша, почему ты решила представить его нам в качестве своего жениха?

— Вы и это знаете?!

— Догадываюсь.

— Хорошо, я скажу. Мне подумалось, что Алексей, такой бездомный, неприкаянный, вечный странник, возможно, грустит по теплу домашнего очага. И я решила пригласить его к обеду в наш уютный дом.

— Плохо ты его знаешь, Маша.

— Вы, наверное, лучше, — ответила падчерица не без примеси яда в голосе.

Ольга достала из шкафчика две маленькие чашечки из французского небьющегося сервиза и наполнила их кофе.

— Пей, остывает.

— И какой же дьявол принес вас в нашу семью? Вы разрушили все планы — и мои, и папины. Вы просто исчадие ада, Ольга Васильевна.

В голосе девушки Ольга, как ни странно, расслышала нотки уважения.

— Жизнь — сложная штука, — ничего менее банального мачехе на ум в этот миг не взбрело.

— А знаете, — Маша зловеще улыбалась, — ведь это я вам звонила в лабораторию.

— Ты? Когда? — не поняла Ольга.

— Это я сообщила, что вам изменяет муж.

— Но, Маша, зачем? — Ольга сделала слишком большой глоток, и напиток обжег горло.

— Чтобы вы не думали о Захарове, а переключили все свое внимание на папу. Вам понятно?

— Ну, и чего ты добилась? — голос Ольги звучал абсолютно спокойно.

— Я поняла, что папа вас совсем не интересует.

— Вот так сразу и поняла? И для того, чтобы сделать столь глубокий вывод, нужно было оклеветать отца?

Женский разговор велся абсолютно в открытую, почти по-дружески. Но неожиданно мачеха и падчерица уставились друг на друга, и каждая из женщин поняла, что взгляд другой излучает непримиримую вражду.

— Знайте, Ольга Васильевна, — Мария выговаривала слова четко, как диктор «Маяка». — Это чистая правда. Отец вам изменяет.

Сделав столь важное сообщение, Маша почти по-военному встала с табуретки и твердым шагом пошла в свою комнату.

— Маша! — остановила ее Ольга.

— Что еще? — недовольно спросила девушка, но остановилась.

— Ты хочешь, чтобы я ушла из этого дома?

Некоторое время падчерица молчала, глядя в пространство, но потом уверенно и тихо ответила:

— Да. Я этого хочу.

Ольга отыскала в шкафчике почти допитую бутылку мятного ликера: на донышке оставалось как раз столько, чтобы наполнить рюмку.

«О, черт, рюмок на кухне нет», — с этой оригинальной мыслью она прошла в гостиную, включила свет, полюбовалась еще раз на портрет Юрия Михайловича и Анны Николаевны, оценила композиционное решение натюрморта с «зефирочной» бутылью и солениями, подошла-таки к серванту и извлекла из сверкающего легиона самую маленькую «пешку».

«Расколотить бы это все. Со звоном», — подумала ученая дама, но на действие все же не отважилась.

Она вернулась на кухню — в единственное место, где она чувствовала себя как в бастионе — защищенной, поскольку успела «надышать» все уголки своим теплом, своей энергией и сущностью.

Ольга Васильевна разложила и расставила на столе множество приятных вещей: сигареты, мраморную пепельницу, хрустальную рюмку, бутылку с остатками ликера, но с яркой многоэтажной этикеткой, американскую зажигалку, французскую чашку с блюдцем, мельхиоровую кофеварку, китайскую фарфоровую тарелку, пока пустую.

Натюрморт выглядел несколько случайно, однако каждая его деталь оказалась пронизанной общей идеей изысканности.

Тарелку следовало чем-либо наполнить. Ольга открыла холодильник. Стилистике накрытого стола из всего предложенного «прирученным Дедом Морозом» соответствовала только небольшая баночка с черной икрой, приберегаемая для очередного праздника.

Через мгновение содержимое баночки уже горкой возвышалось на китайской тарелке. Серебряная ложечка — из тех, которые дарят «на зубок» младенцам — заиграла, как брошь на черном атласе.

Жизненное поражение Ольги Буровой-Растегаевой было полным. Ее войска оказались наголову разбиты на всех, без исключения, фронтах. Такую безоговорочную капитуляцию следовало отметить.

Шикарный банкет на одну персону был, как нельзя, кстати. Ольга с удовольствием уничтожила икру, запив ее изрядной дозой кофе с ликером. Ставшая в последние дни незаменимой палочкой-выручалочкой, сигарета и на этот раз победно заалела, как глаз домашнего циклопчика, словно требовала более живого огня.

Ольга зажгла свечку — настоящую, восковую, в медном подсвечнике — едва ли не единственную собственную вещь не «узко» личного пользования в этом доме.

Огонек затрепетал, освещая темные стены дрожащими и качающимися бликами.

Маленькая кухня раскачивалась, как, наверное, «Адмирал Нахимов», когда-то под названием «Berlin», пересекавший Атлантику.

Невесть откуда на столе появился «десерт» — две непочатых упаковки тазепама.

А еще возникли фотографии и письма, долго хранившиеся в милом сердцу большом конверте, записки, стихотворные экспромты, торопливо записанные захаровским почерком на сигаретных обертках.

Ольга достала с верхней полки большой металлический поднос, расписанный диковинными цветами, и поставила его на табурет. Чадящие дымными шлейфами, бумаги по очереди падали на этот слащавый цветник, вскоре также занявшийся пламенем.

«Мой костер в тумане светит», — весело напевала Ольга.

Огонь пожирал свадебные парадные портреты. Пылающий академик Растегаев во фраке и с галстуком-бабочкой выглядел очень импозантно. И платье невесты, купленное за зелененькие в модном салоне, поражало элегантностью, двигаясь в языках пламени.

«Ах, какое было торжество! Светское общество, цвет российской науки почтили присутствием чудную парочку!» — Ольга явно впадала в состояние аффекта.

Широко распахнутое окно на пятнадцатом этаже, возможно, наводило кого-нибудь из бодрствующих наблюдателей на мысль о пожаре, поскольку струйки дыма вырывались из тесноты на свободу и устремлялись в тусклое осеннее небо.

«Все. Пожар закончен», — Ольга подошла к окну и глянула вниз. Перспектива свободного полета показалась ей поинтереснее двух упаковок тазепама. Но высоты она боялась с детства. Даже на колесе обозрения каталась всего один раз, да и то крепко зажмуривалась при приближении к апогею.

Тазепам гипнотически возвышался на неприбранном столе. Поднос с обуглившимися цветами и горкой черного пепла, оставшегося от бывшей жизни Растегаевой, быстро остывал.

На столе осталась единственная фотография. Светловолосая девушка в белом открытом платье стояла на носу корабля, и свежий ветер играл ее волосами, держа пряди на весу почти параллельно палубе… Это был небольшой отпечаток с того же негатива, с какого была сделана огромная фотография, долгое время украшавшая тихую комнату в доме на Петроградской стороне.

Ольга взяла в одну руку фотографию, а в другую — две упаковки и долго держала их, словно взвешивала. Ее глаза смотрели в пустоту, в пространство, заполненное пеплом и осколками забытых грез и мечтаний.

Женщина медленно опустила фотографию на стол. Затем выдавила из фольги поштучно сто таблеток. Получилась довольно увесистая горсть. Ольга набрала из крана стакан сырой воды и запила одну таблетку. Еще некоторое время она сидела, пересыпая белые крупинки из одной ладони в другую.

«Нет, как утверждает одна фирма, это было бы не просто, а очень просто. Такой радости я им всем не доставлю. Пусть оплакивают не меня, а самих себя», — с этими мыслями Ольга подошла ко все еще распахнутому окну и медленно разжала кулак над пропастью.

Твердые градинки вписались в промозглую октябрьскую ночь.