Брэм Стокер Дом судьи

По мере приближения начала экзаменов Малкольм Малькольмсон все чаще подумывал о том, чтобы уехать куда-нибудь из города и всерьез заняться подготовкой к ним в провинциальной глуши.

При этом он откровенно побаивался прелестей морского побережья, но в то же время не хотел быть полностью отрезанным от людей, поскольку догадывался о коварстве изолированности от внешнего мира. Короче говоря, ему хотелось отыскать какой-нибудь скромный и небольшой городишко, где ничто и никто не отвлекало бы его от занятий. Вместе с тем он поостерегся обращаться за советами и рекомендациями к своим друзьям, ибо предполагал — кстати, вполне справедливо, — что каждый из них станет рекомендовать ему то место, которое сам хорошо знает и где у него уже имеются какие-то знакомые. Но поскольку Малкольм и так собирался избавиться от общества друзей, ему совсем уж не хотелось обременять себя вниманием еще и со стороны друзей своих друзей. Одним словом, он решил отправиться на поиски нужного ему уединения самостоятельно. Он упаковал чемодан, положив в него кое-что из одежды и все необходимые книги, а затем приехал на вокзал и, едва ли не наугад ткнув пальцем в расписание поездов, выбрал какой-то населенный пункт, до которого и купил билет.

По истечении трехчасовой езды на поезде он сошел на перрон вокзала в доселе совершенно незнакомом ему Бенчерче и, довольный тем, что ему удалось так ловко замести следы, вознамерился как можно скорее окунуться в приятную и спокойную атмосферу нового места, которая просто не могла не способствовать его занятиям. С вокзала он направился прямо в гостиницу, оказавшуюся, кстати, единственным заведением подобного рода во всем городке, и снял комнату на одну ночь.

Бенчерч был, в сущности, рыночным городком и раз в три недели его переполняли толпы самой разноликой публики; что же касается остальных двадцати дней, то в течение их он очень походил на милое и почти пустынное селение. Утром Малкольм покинул пределы довольно-таки уютной гостиницы и отправился на поиски самого тихого и уединенного дома, который мог бы удовлетворить его академические потребности. В результате этих поисков он остановил свой взор на одном-единственном доме, который, как ему показалось, вполне соответствовал его во многом безумным надеждам на умиротворяющую и творческую тишину. Впрочем, едва ли можно было назвать этот дом и окружающую его местность тихими — скорее, к ним подходил термин «одинокий».

Это был старый, хаотично спланированный и на первый взгляд довольно тяжеловесный дом, выстроенный в стиле времен короля Якова,[6] с тяжелыми фронтонами и необычно маленькими окнами, располагавшимися к тому же несколько выше, чем было принято в подобного рода строениях; со всех сторон особняк был окружен высокой, массивной кирпичной стеной. При ближайшем рассмотрении он походил на некое подобие крепости, чем на обычное жилище, хотя данное обстоятельство скорее порадовало, нежели огорчило Малкольма. Вот, подумал он, именно то самое место, которое я искал, и если мне удастся снять его, я почувствую себя на вершине блаженства.

Можно было без труда представить себе его восторг, когда он убедился, что в настоящее время дом действительно пустовал. На ближайшей почте он узнал фамилию агента по недвижимости, который даже не стал скрывать своего удивления по поводу появления человека, всерьез желавшего арендовать это строение. Мистер Кернфорд, одновременно являвшийся местным адвокатом, оказался добродушным старым джентльменом, он прямо и без обиняков признался, что крайне рад встрече с человеком, который хочет поселиться в этом доме.

— Честно говоря, — с улыбкой произнес он, — я испытываю неподдельное удовлетворение, более того, счастье, и говорю это как бы от имени владельцев дома, поскольку после стольких лет заброшенности нашелся человек, пожелавший в нем поселиться. Дом этот пустовал так долго, что в народе даже стало зарождаться нечто вроде нелепого предрассудка, предубеждения, а потому ваше намерение, как я полагаю, возведет непреодолимый заслон на пути его дальнейшего распространения. Если только, — добавил он, с лукавством поглядывая на Малкольма, — ученый молодой человек действительно согласится пожить в столь тихой атмосфере.

Малкольм посчитал излишним расспрашивать агента о сути упомянутого им «нелепого предрассудка», справедливо полагая, что получит на этот счет гораздо более исчерпывающую информацию, если как следует порасспрашивает соседей. Он внес арендную плату за три месяца вперед, получил расписку, а заодно узнал имя пожилой женщины, которая, возможно, согласилась бы «присматривать» за ним, после чего удалился с ключами в кармане.

После этого он отправился к хозяйке своей гостиницы, которая представляла собой веселую и в высшей степени добродушную женщину, и спросил ее совета, где бы он мог отовариваться на время проживания в их городке. Узнав о том, где он намерен поселиться, женщина в изумлении всплеснула руками.

— Только не в доме судьи! — воскликнула она и почему-то побледнела.

Малкольм пояснил, где находится этот дом, но добавил при этом, что не знал его названия. Едва он умолк, женщина снова возбужденно заговорила:

— Ну конечно, точно, так оно и есть — дом судьи! То самое место!

Малкольм попросил поподробнее рассказать ему о его новом жилище, почему оно так называется и что она имеет против него.

Женщина пояснила, что название это дано местными жителями, причем много лет назад — как давно, она сама не знает, поскольку была родом из другой части страны, но, по ее предположениям, не меньше, чем лет сто назад. Она также слышала, что дом этот в действительности когда-то принадлежал судье, наводившему на всю округу ужас суровостью своих приговоров и небывалой жестокостью по отношению к правонарушителям и обитателям тюрьмы. Что до ее собственных предубеждений в отношении этого дома, то она затруднилась ответить что-либо определенное. По ее словам, она и сама неоднократно спрашивала местных жителей, но никто ей толком так ничего и не сказал. Однако, по общему убеждению, было в этом доме «нечто» — что именно, оставалось неясным, — но сама она не согласилась бы ни за какие деньги провести в нем хотя бы один час. Под конец женщина попросила у Малкольма прощения за столь сбивчивый и малопонятный рассказ.

— Нехорошо, конечно, с моей стороны, сэр, — добавила она, говорить подобные вещи, но вы такой молодой джентльмен… если мне позволительно будет это сказать… в общем, жаль, что вы согласились поселиться в доме судьи. Будь вы моим сыном, простите меня и за эти слова, — то я не позволила бы вам провести там даже одну ночь. Даже если бы я сама пошла туда с вами и подвязала бы веревку к большому набатному колоколу, который висит под крышей!

Доброе создание невольно подкупало своей искренностью и явной добропорядочностью намерений, отчего Малкольм, оставаясь в удивлении, был явно тронут. Он поинтересовался, как зовут хозяйку — оказалось, миссис Визэм, — после чего поблагодарил ее за столь трогательное участие и проявленный интерес, а потом добавил:

— Право, моя дорогая миссис Визэм, не стоит так уж беспокоиться обо мне. Человек, который готовится к экзамену по математике, слишком озабочен собственными проблемами, чтобы еще беспокоиться по поводу всяких загадочных «нечто». Да и работа моя слишком строга и прозаична, чтобы оставалось хоть немного свободного времени для разгадывания таинственных загадок любого рода. Геометрические прогрессии, перестановки и комбинации, а еще и эллиптические функции и так являются для меня загадкой похлеще китайской грамоты!

Миссис Визэм любезно согласилась позаботиться о том, чтобы молодому человеку были созданы необходимые удобства, после чего он отправился на поиски той самой пожилой женщины, которую ему рекомендовали. Когда он вернулся к дому судьи, а это произошло через пару часов, то обнаружил, что у ворот его поджидают миссис Визэм, а также несколько мужчин и мальчишек, нагруженных всевозможными узлами и свертками, а также местный драпировщик, на телеге которого стояла массивная кровать. Женщина пояснила, что столы и стулья в доме сохранились довольно неплохо, тогда как кровать очень старая, а кроме того, на ней уже лет пятьдесят никто не лежал, и потому она едва ли подойдет для «молодых косточек» джентльмена. Похоже, ей и самой было интересно взглянуть на интерьер дома, а потому, несмотря на все ранее высказанные ею предостережения по поводу неведомого «нечто», миссис Визэм все же прошлась по всему дому, правда, не отходя от Малкольма ни на шаг и при малейшем шорохе судорожно хватая его за локоть.

Осмотрев дом, Малкольм решил поселиться в большой гостиной, которая оказалась достаточно просторной, чтобы удовлетворять его требованиям. Миссис Визэм на пару с приглашенной Малкольмом уборщицей, миссис Демпстер, приступила к наведению в доме порядка. Когда вещи были перенесены внутрь и распакованы, молодой человек увидел, что, проявляя искреннюю заботу о нем, она распорядилась прислать со своей кухни запас провизии, которого хватило бы на несколько дней. Перед уходом она разразилась целым потоком добрых пожеланий в его адрес, а уже стоя в дверях, обернулась и добавила:

— Знаете, сэр, это очень большая комната, и в ней, должно быть, постоянно гуляют сквозняки, а потому я порекомендовала бы вам поставить вокруг кровати ширмы, особенно ночью. Хотя, признаюсь, сама бы я со страху умерла, если бы мне пришлось подобным образом отгородиться и все время знать, что вокруг меня бродит всякая нечисть и норовит то за угол заглянуть, а то сверху голову свесить!

Образ, который она нарисовала в своем собственном воображении, похоже, настолько подействовал ей на нервы, что она тут же поспешила удалиться.

Миссис Демпстер высокомерно фыркнула в сторону хозяйки гостиницы и со своей стороны заметила, что уж она бы не побоялась никаких привидений…

— Знаете, что я вам скажу, сэр, — сказала она, — привидения, призраки — это все, что нас с вами окружает. За исключением самих привидений, конечно! Крысы, мыши, жуки, скрипящие полы, расшатавшиеся половицы, сломанные оконные рамы, поломанные ручки шкафов и гардеробов, которые то остаются у вас в руке, когда вы пытаетесь их открыть, а то вдруг посреди ночи грохающиеся об пол. Вы только посмотрите на стенную панель в этой комнате! Старье сплошное — да ей лет сто, не меньше! Вы думаете, здесь нет крыс и жуков? Или, может, рассчитываете, сэр, что вам их не доведется увидеть? Крысы и есть привидения, вот что я вам скажу. А привидения — это крысы. И не вздумайте считать иначе!

— Миссис Демпстер, — мрачно проговорил Малкольм, одновременно отвешивая в ее сторону вежливый поклон, — вам известно больше, чем нашему университетскому профессору. Но мне бы хотелось сказать вам вот что. В знак моего глубокого уважения к очевидной здравости ваших суждений и разумности доводов я намерен предоставить вам возможность самой пожить в этом доме пару месяцев после моего отъезда, поскольку, хотя мною и уплачено за три месяца вперед, более, чем четыре недели, я здесь не проживу. А потом я уеду.

— Большое вам спасибо, сэр! — воскликнула она. — Но я не могу проводить ночь в чужом доме. Дело в том, что я живу в приюте Гринхау, и если хотя бы однажды заночую вне его пределов, то немедленно потеряю это место. У нас очень строгие правила, на мое место столько желающих, что не хотелось бы лишний раз рисковать. Тем не менее, пока вы здесь поживете, я буду с удовольствием приходить и присматривать за домом.

— Моя дорогая миссис Демпстер, — поспешно сказал Малкольм, — я прибыл сюда исключительно с целью обрести столь желанное для меня уединение и, поверьте, искренне признателен судьбе за то, что покойный господин Гринхау так прекрасно организовал свой восхитительный приют, но одновременно, увы, лишил вас возможности самой испытать на себе подобную форму искушения! Представляю, какому соблазну вы противостоите, отказываясь от возможности пожить в этом доме. Думаю, сам Святой Антоний не смог бы проявить большую стойкость перед таким искушением!

Пожилая женщина чуть хрипловато рассмеялась. — Все-то вам молодым пошутить да посмеяться. А впрочем, как знать, может, вы и обретете здесь столь желанное для вас одиночество.

Она принялась заниматься уборкой, и к вечеру, когда Малкольм вернулся с прогулки — на которые он и впоследствии прихватывал с собой один из учебников, — то обнаружил, что комната приведена в полный порядок, вычищена и прибрана. В большом старом камине потрескивали горящие поленья, лампа была зажжена, а на столе был накрыт ужин, приготовленный из восхитительных даров миссис Визэм.

— А что, и в самом деле настоящий комфорт, — проговорил он, потирая руки.

Покончив с ужином, Малкольм сдвинул поднос на противоположный конец большого дубового обеденного стола и снова взялся за книги. Подбросив свежих поленьев в камин, он подкрутил лампу и уселся на стул, чтобы посвятить несколько часов напряженной работе. Так он просидел, ни разу не отрываясь от книг, до одиннадцати часов, когда, наконец, потянувшись, встал, прошелся по комнате, поковырял кочергой в камине и приготовил себе чашку чая.

Свежие поленья принялись дружно потрескивать, изредка выстреливая искрами, а в большой старой комнате запрыгали причудливые тени. Отхлебывая горячий чай, Малкольм впервые по-настоящему ощутил всю уединенность, даже изолированность своего нынешнего положения. Именно тогда он впервые обратил внимание на то, какой шум поднимают снующие по дому крысы.

Странно, подумал Малкольм, неужели они были здесь постоянно? Ведь в подобном случае я давно должен был бы их услышать!

И действительно, обратив внимание на крысиный гомон и шум, заметно усилившийся к моменту его кратковременного отдыха, он почувствовал, что это были уже какие-то новые, необычные звуки. Он понимал, что поначалу крысы испугались появления незнакомца, зажженной лампы и полыхающего камина, однако с течением времени стали вести себя все более нагло и чувствовать в буквальном смысле как у себя дома.

А какой шум они поднимают! И какие чудные, необычные звуки постоянно издают! Все время снуют туда-сюда, взад-вперед, вверх-вниз, бегают за старой стенной панелью, где-то над потолком, под самой крышей, постоянно что-то грызут, скребутся, царапаются! Малкольм вспомнил слова миссис Демпстер и слегка улыбнулся. «Привидения — это крысы, а крысы — не что иное, как привидения!» Вскоре чай начал оказывать воздействие на интеллектуальные возможности и нервную систему молодого человека; он с явным удовлетворением еще посидел над книгами, пока в очередной раз не оторвался от них и позволил себе пройтись по своему жилищу и хорошенько оглядеть комнату.

Взяв лампу, он принялся бродить по дому, невольно удивляясь тому странному обстоятельству, что столь величественный старинный особняк долгое время пустовал. На него явно произвела впечатление изысканная резьба по дубу, окаймлявшая стенные панели, окна и двери. На стенах он заметил несколько картин, однако они были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что разобрать изображенное не было решительно никакой возможности.

Бродя по дому, он неоднократно замечал в самых разных местах многочисленные щели, а то и просто дыры, в которых на какое-то мгновение появлялись крысиные мордочки, ярко поблескивавшие бусинками глаз, а затем стремительно исчезали, сопровождая свои движения характерным попискиванием и шорохом.

Но больше всего его поразила веревка большого набатного колокола, который висел под самой крышей. Она свисала с потолка в углу комнаты по правую руку от камина. Малкольм пододвинул туда большое резное дубовое кресло с высокой спинкой и уселся в него, чтобы насладиться последней чашкой чая. Когда с этим было покончено, он в очередной раз пошевелил кочергой поленья в камине и вознамерился продолжить работу, а потому снова уселся за стол, оставив очаг слева от себя. Некоторое время крысы серьезно докучали ему своим непрекращающимся шуршанием, но вскоре он достаточно адаптировался к их шуму, подобно тому, как человек привыкает к тиканью часов или журчанию воды. Молодой человек настолько сосредоточенно углубился в свою работу, что все на свете, кроме тех проблем, которые он пытался разрешить, перестало для него существовать.

Внезапно он поднял взгляд и, оставив несколько недоказанных теорем, почувствовал, что близится рассвет, то есть то самое время, которое вызывает немало смятения в чувствительной человеческой душе. Крысиный гомон уже стих, причем его удивило не столько то, что наступила тишина, сколько то, что это произошло так неожиданно и резко. Огонь в камине почти погас, хотя и продолжал изредка вспыхивать темно-красными всполохами. Малкольм поднял взгляд над очагом и невольно вздрогнул, даже несмотря на явную задумчивость и отрешенность своего состояния.

В том самом большом дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от камина, сидела громадная крыса, неотрывно пожиравшая его своим злобным взглядом. Он замахнулся, желая жестом прогнать ее, но животное даже не пошевелилось. Тогда он чуть видоизменил взмах руки, имитируя намерение чем-нибудь бросить в ее — крыса и тогда не сдвинулась с места и лишь гневно обнажила свои длинные белые зубы, а в жестоких глазах, отражавших свет лампы, сверкнула лютая мстительность.

Пораженный зрелищем, Малкольм подскочил к камину, выхватил кочергу и бросился к креслу, чтобы убить грызуна. Однако прежде, чем он успел нанести удар, крыса издала пронзительный писк, в котором прозвучала концентрированная ярость, спрыгнула на пол и, подбежав к лежавшему на полу концу веревки набатного колокола, стремительно взобралась по нему наверх, исчезнув в темноте, куда не проникали лучи от лампы под зеленым абажуром. Как ни странно, но в тот же самый момент Малкольм вновь услышал ожесточенный крысиный гомон, сигнализировавший о том, что животные снова забегали по всему дому.

Сознание молодого человека уже успело отключиться от математических проблем, и когда за окнами дома послышалось пронзительное, чуть надтреснутое пение одинокого петуха, он направился к постели, чтобы наконец немного поспать.

Сон его был настолько крепким, что его даже не разбудил приход миссис Демпстер, которая сразу же приступила к уборке комнаты. Лишь приведя в порядок все помещение и приготовив завтрак, она постучала по ширме, и Малкольм открыл глаза. Чувствовал он себя неважно, все еще ощущая усталость после напряженной ночной работы, однако чашка крепкого чая заметно его освежила, после чего он, прихватив книгу, отправился на утреннюю прогулку. Он также запасся несколькими бутербродами, поскольку не собирался до обеда возвращаться домой.

Прогулка в тени высоких вязов, росших на окраине городка, оказала на него самое благотворное воздействие, и здесь он провел большую часть дня, изучая математические премудрости. На обратном пути он решил заглянуть к миссис Визэм, желая поблагодарить ее за проявленные доброту и заботу. Увидев в окно его приближающуюся фигуру, женщина выбежала на крыльцо дома, желая поприветствовать его и пригласить в дом. Несколько секунд она внимательно всматривалась в лицо Малкольма, а затем покачала головой:

— Вы слишком много работаете, сэр. И вид у вас сегодня чересчур бледный, какой-то болезненный. Слишком поздно легли и слишком большую нагрузку дали своему мозгу, а это нехорошо для мужчины. Но все же скажите, сэр, как вы провели ночь? Надеюсь, вам понравилось? О, как я была рада, когда миссис Демпстер сказала мне утром, что с вами все в порядке и что вы так крепко спали, когда она вошла.

— Да, со мной было все в порядке, — с широкой улыбкой проговорил Малкольм. — Те самые «штучки», на которые вы намекали, совсем меня не беспокоили. Вот только крысы — настоящий ералаш устроили, сновали, можно сказать, по всему дому. А одна так вообще была похожа на чудовище, настоящий старый дьявол; уселась на мое кресло у камина и даже не шелохнулась, когда я замахнулся на нее кочергой. Потом, правда, юркнула в сторону, вскарабкалась по веревке набатного колокола и спряталась где-то наверху. Я даже не разобрал, где именно — там очень темно.

— Боже праведный! — воскликнула миссис Визэм. — Старый дьявол! Надо же, уселась в кресло у камина… Вы уж поосторожнее, сэр, очень прошу вас. Знаете, в каждой шутке есть немало правды.

— Что вы имеете в виду? Я не вполне вас понимаю.

— Ну, вы сами же сказали «старый дьявол». Как знать, может, так оно и есть — старый дьявол. Именно так, сэр, и не надо смеяться. — Она чуть поджала губы, заметив, что Малкольм готов весело расхохотаться. — Вы, молодые люди, любите посмеяться над вещами, от которых мы, старики, вздрагиваем. Не надо, сэр, не надо. Вот вы все время смеетесь… я бы и сама, может, хотела так же реагировать на все это. — Добрая дама не могла удержаться и тоже расцвела, глядя на его веселое добродушное лицо, отчего все страхи, казалось, на мгновение покинули ее.

— Извините меня, — проговорил Малкольм, — не подумайте, что я такой уж непонимающий или, тем более, жестокий человек. Просто меня поразила сама эта идея, надо же — «старый дьявол» захотел прошлой ночью отдохнуть в моем кресле. — Он снова захохотал, после чего распрощался с миссис Визэм и направился домой обедать.

В этот вечер крысы подняли шум даже раньше, чем накануне, к тому моменту, когда Малкольм переступил порог, крысы уже веселились вовсю. Испуганные его появлением, они на несколько мгновений умолкли, но потом все началось снова. После обеда он уселся с сигаретой возле камина, а затем, убрав со стола, снова приступил к работе. На сей раз крысы досаждали ему еще больше, чем в прошлый вечер. А как они сновали взад вперед по всей комнате! Как пищали, царапались, что-то постоянно грызли! И что примечательно: с каждой минутой они становились все наглее, подползая к самому выходу из своих щелей и нор, выглядывая изо всех мыслимых и немыслимых отверстий в плинтусах стенных панелей; их маленькие глазки поблескивали, как крохотные лампочки в отраженных лучах падавшего из камина света. Но для Малкольма, определенно уже пообвыкшего в подобной обстановке, их глаза теперь не несли в себе какого-либо зловещего заряда, а потому его занимала лишь веселая игривость грызунов. Иногда самая дерзкая из крыс выбиралась наружу и даже стремительно пробегала по полу вдоль стенной панели. Всякий раз, когда крысы начинали все же действовать Малкольму на нервы, он, желая напугать, громко цыкал на них, с улыбкой взмахивал над столом рукой или делал нечто подобное, стараясь придать своим действиям как можно более свирепый оттенок, после чего животные проворно забирались к себе в норы.

Так прошла первая половина ночи. Несмотря на окружавший его шум, Малкольм все больше уходил с головой в работу. Неожиданно все смолкло, как это случилось и накануне. Помещение заполнила внезапно наступившая тишина. Не было слышно ни малейшего шороха или скрежета, никто ничего не грыз, никто не пищал. Тишина стояла, как в могиле. Молодой человек вспомнил, как все было прошлой ночью, и машинально посмотрел в сторону кресла, стоявшего у камина. В то же мгновение он испытал странное, пронзившее все его тело, неведомое доселе ощущение.

Там, в высоком дубовом кресле, восседала все та же громадная крыса, неотрывно глядевшая на него своими зловещими глазами.

Малкольм инстинктивно схватил ближайший от него предмет — это оказалась книга логарифмических таблиц, — и запустил ею в животное.

Бросок оказался неточным, и крыса даже не пошевелилась. Тогда он решил повторить свой вчерашний эксперимент с кочергой — и вновь крыса буквально из-под носа ускользнула от него, стремительно поднявшись по веревке набатного колокола. Едва это случилось, как тишину комнаты снова наполнили привычные звуки гомонящих, суетящихся и словно внезапно оживших крыс. И в этот раз, как и накануне, Малкольм не смог определить, куда именно убежала крыса, поскольку свет лампы был явно недостаточен, чтобы осветить темноту под потолком, а камин к тому времени почти погас.

Посмотрев на часы, он обнаружил, что время приближалось к полуночи. Отчасти даже порадовавшись данному обстоятельству, он подбросил в камин свежих поленьев и уселся возле него, намереваясь приступить к традиционной чайной процедуре. В этот вечер ему удалось неплохо поработать, так что он позволил себе насладиться сигаретой и, сидя в дубовом кресле рядом с камином, с удовольствием отхлебывал чай. Покуривая, он поймал себя на мысли, что ему было бы очень интересно узнать, куда все же убегает эта гигантская крыса, а потом решил, что надо будет установить в доме крысоловку. После этого он зажег еще одну лампу и поставил ее так, чтобы лучи ее света как следует освещали стену справа от камина. Затем собрал все книги, что у него были, и положил их себе под руку, чтобы при необходимости было чем в крысу кинуть. Подняв с пола конец веревки набатного колокола, он положил его на стол, а сверху установил лампу. При этом он обратил внимание на то, какая гибкая и эластичная была эта веревка, и одновременно очень крепкая. А ведь ею, по его предположениям, не пользовались очень давно. На такой и человека можно повесить, подумал Малкольм. Покончив со всеми этими приготовлениями, он расслабленно откинулся на спинку кресла и проговорил добродушным тоном:

— Ну вот, подружка, теперь, как мне представляется, мы что-нибудь о тебе узнаем.

Он возобновил свою работу, и хотя поначалу его все же беспокоил крысиный шум, вскоре все его внимание снова сосредоточилось на уравнениях и формулах.

Неожиданно окружающая обстановка вновь привлекла к себе его внимание, причем на этот раз не внезапно наступившей тишиной, а слабым, размеренным покачиванием веревки и стоявшей на ней лампы. Стараясь не шевелиться, Малкольм поднял взгляд, скользнув им по стопке книг, и остановил его на веревке. Едва он сделал это, как тут же увидел, что гигантская крыса спрыгнула с веревки на дубовое кресло и теперь сидела на нем, по-прежнему неотрывно глядя на молодого человека.

Малкольм взял одну из книг в правую руку и, тщательно прицелившись, швырнул ее в крысу — та, проворно сдвинувшись в сторону, уклонилась от импровизированного снаряда. Он взял еще один том, потом третий и кидал их один за другим, но всякий раз безуспешно. Наконец, рука его нащупала еще одну книгу, он замахнулся, и тут же крыса резко, пронзительно, как ему показалось, явно испуганно пискнула. На сей раз он постарался прицелиться особенно тщательно — книга все-таки попала, издав при соприкосновении с телом весьма ощутимый глухой звук. Крыса вновь пронзительно запищала, повернула голову, бросив на обидчика полный ожесточенной злобы взгляд, снова забралась на спинку кресла и совершила отчаянный прыжок в сторону веревки колокола, после чего молниеносно забралась по ней и скрылась где-то в вышине. Лампа закачалась от неожиданного толчка, но, будучи достаточно массивной, все же не опрокинулась. Малкольм продолжал неотрывно смотреть в том направлении, куда убежала крыса, и тут же в свете другой лампы увидел животное, которое тут же прыгнуло на обшивку стенной панели и исчезло в отверстии, располагавшемся едва ли не по центру большой картины, висевшей на стене.

— Ну что ж, утром посмотрим, где моя любезная подруга устроила свое жилище, — вслух проговорил студент и отправился собирать свои научные трактаты. — Итак, третья картина от камина. Ну что ж, не забуду.

Он подобрал все книги, комментируя по очереди название каждой из них: «Конические сечения» — против них он ничего не имел; то же самое можно было сказать про «Затухающие колебания» или «Начала»; или взять хотя бы «Термодинамику», «Квартернионы» а вот та самая, которая попала в зверя… Малкольм взял ее, посмотрел на обложку и невольно судорожно вздохнул и даже побледнел, тревожно поводя взглядом по сторонам.

— Библия, которую дала мне в дорогу мать, — чуть слышно пробормотал он. — Надо же, какое странное совпадение.

Он снова сел, чтобы поработать, тогда как крысы за стенной панелью тут же возобновили свои игрища. Правда сейчас они его совершенно не беспокоили; как ни странно, но их присутствие создавало у него определенное ощущение компании. Но работа как-то не шла, и после нескольких безуспешных попыток вчитаться в стройные ряды формул, он в отчаянии отодвинул от себя книгу и отправился спать. За восточным окном дома как раз занимались первые лучи рассвета.

Спал он довольно крепко, но как-то беспокойно, видя всевозможные сны, так что когда миссис Демпстер разбудила его поздно утром, вид у него был явно неважнецкий, а сам он несколько минут не мог даже толком понять, где находится. Первые же его слова удивили женщину.

— Миссис Демпстер, я прошу, пока я буду сегодня гулять, чтобы вы взяли лестницу и протерли или помыли вот те картины — особенно ту, третью. Мне бы очень хотелось взглянуть, что на них изображено.

Позднее, уже во второй половине дня, когда Малкольм работал над книгами, прогуливаясь и сидя в тени деревьев, к нему снова вернулось приятное, беззаботное настроение предыдущего дня; он утвердился в мысли, что его подготовка к предстоящему экзамену проходит довольно успешно. Ему удалось добиться удачного решения ряда математических задач, которые беспокоили его вплоть до сегодняшнего дня, и самочувствие его настолько улучшилось, что он даже решил снова навестить миссис Визэм.

В ее уютной гостиной он застал незнакомого джентльмена, который тут же был представлен ему хозяйкой как доктор Торнхил. Женщина вела себя как-то скованно, и это в сочетании с поведением доктора, который вдруг стал задавать Малкольму всякие вопросы, заставило студента прийти к выводу, что присутствие эскулапа оказалось отнюдь не случайным, если не сказать преднамеренным. Поэтому он без всякого вступления решительно проговорил:

— Доктор Торнхил, я буду иметь удовольствие ответить на любой ваш вопрос, если вы прежде ответите на один-единственный мой вопрос.

Казалось, доктор несколько удивился, но, тем не менее, улыбнулся, тряхнул головой и сказал:

— Годится! Спрашивайте.

— Скажите, доктор, миссис Визэм специально попросила вас прийти сюда, чтобы поговорить со мной и высказать ряд рекомендаций?

Доктор Торнхил на несколько секунд словно опешил, а миссис Визэм, вся покрывшись пунцовым румянцем, отвернулась. Однако доктор, похоже, был достаточно откровенным и прямолинейным человеком, который не любил юлить, а потому столь же честно сказал:

— Да, так оно и есть. Но ей, естественно, не хотелось, чтобы вы об этом знали. Я полагаю, все испортила моя неловкая поспешность — вы что-то заподозрили. Она сообщила мне, что ей вообще не понравилось ваше решение поселиться в этом доме, а кроме того, вы, по ее мнению, пьете слишком много крепкого чая. По правде указать, она просила меня по возможности отговорить вас от увлечения напитком и порекомендовать не засиживаться допоздна над книгами. В свое время я тоже был довольно прилежным студентом, а потому, надеюсь, в состоянии понять своего юного коллегу, и мне очень хотелось бы, чтобы вы без излишней обиды восприняли мой совет, посчитав, что он исходит не от совершенно чужого вам человека.

Малкольм широко улыбнулся и протянул ему свою руку.

— Тряхните, как говорят в Америке, — сказал он. — Разумеется, я крайне признателен и вам и миссис Визэм за вашу доброту. Но это требует ответного понимания с моей стороны. Обещаю вам, больше никогда не буду пить крепкого чая — ни чашки, вплоть до тех пор, пока вы сами мне не разрешите, а лягу в постель сегодня не позднее часа ночи. Ну как, годится?

— Прекрасно. Годится, — кивнул доктор. — А теперь расскажите поподробнее, что вы увидели в своем старом доме.

Малкольм в мельчайших подробностях пересказал увиденное и услышанное им за последние две ночи. Несколько раз его повествование прерывали возбужденные восклицания со стороны миссис Визэм, пока он не дошел до эпизода с Библией — тогда долго сдерживаемое волнение хозяйки гостиницы наконец отыскало свой выход в виде пронзительного и короткого крика, лишь бокал бренди с водой немного привел ее в чувство.

Торнхил выслушал рассказ с выражением нарастающей мрачности на лице, а когда молодой человек его закончил, миссис Визэм к тому времени окончательно придя в себя, спросила:

— Крыса всегда поднималась по веревке набатного колокола?

— Да, всегда.

— Я полагаю, вам известно, — сказал доктор после некоторой паузы, — что это за веревка?

— Нет, не известно!

— Это, — медленно проговорил Торнхил, — та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности!..

На этом месте его вновь прервал очередной стон миссис Визэм, и им пришлось предпринять дополнительные меры, чтобы снова привести ее в чувство. Малкольм взглянул на свои часы и обнаружил, что близилось время обеда, поэтому он раскланялся с доктором, так и не дождавшись, когда женщина в очередной раз обретет крепость духа.

Когда миссис Визэм, наконец, почувствовала себя достаточно уверенно, она тут же набросилась на доктора с гневными упреками и вопросами относительно того, что за ужасные вещи он пытался вдолбить в голову молодого человека. Ведь он и так уже настрадался от одного лишь факта проживания в доме судьи, на что доктор Торнхил возразил:

— Моя дорогая леди, я сделал это, преследуя вполне конкретную цель! Мне хотелось привлечь его внимание именно к этой веревке. Может оказаться так, что сейчас его рассудок пребывает в состоянии крайнего переутомления вследствие повышенной интенсивности занятий. Хотя я склонен полагать, что он вполне здоров как физически, так и психически, все же крысы и это упоминание «старого дьявола», — доктор покачал головой и продолжил: — Я уже хотел было предложить ему свою помощь, намереваясь провести в этом доме одну ночь, но побоялся, что могу его обидеть. Дело в том, что ночью ему может присниться какой-нибудь кошмар или его будут мучить галлюцинации; и если это случится, я бы хотел, чтобы у него имелась возможность потянуть за ту веревку, что дало бы нам знать, что там что-то не в порядке и мы могли бы поспешить на помощь. Сегодня я буду сидеть допоздна — имейте это в виду и не тревожьтесь понапрасну, если сегодня ночью Бенчерч испытает некоторое потрясение.

— О, доктор, что вы хотите сказать? Что вы имеете в виду?

— Вот что. Вполне возможно… нет, более того, вероятно, что сегодня ночью мы услышим, как звонит над домом судьи набатный колокол. — С этими словами доктор покинул миссис Визэм, совершив столь эффектный уход, о котором мог лишь мечтать любой актер.

Когда Малкольм пришел домой, он обнаружил, что вернулся чуть позже ставшего обычным для него времени. Миссис Демпстер уже ушла, он был рад увидеть, что помещение сверкает чистотой и опрятностью, в камине потрескивают дрова, а фитиль лампы аккуратно подрезан.

Вечер выдался более прохладным, чем обычно бывает в апреле; ветер с каждой минутой все усиливался, так что ночью можно было ожидать настоящей бури. В течение нескольких минут после его прихода крысы за стеной безмолвствовали, однако вскоре они вполне освоились с его присутствием, и все началось снова. Ему было даже приятно слышать их напоминание о своем существовании, поскольку Малкольм стал относиться к ним как к своего рода партнерам, если не товарищам по одиночеству. Одновременно с этим он в очередной раз задумался над тем странным фактом, что крысы оживали лишь в отсутствие того, более страшного существа с горящими глазами.

Лампа, при свете которой он читал, была накрыта зеленым абажуром, отчего верхняя часть стен и весь потолок комнаты продолжали оставаться в темноте, а веселый трепет пламени камина заливал пол и игриво колыхался по белой скатерти большого обеденного стола. Пребывая в жизнерадостном, определенно бодром настроении, Малкольм сел за стол, чтобы предаться вечерней трапезе. Покончив с ужином и закурив сигарету, он уселся за работу, твердо вознамерившись не отвлекаться ни под каким предлогом: он вспомнил про свое обещание доктору и настроился на то, чтобы провести время с максимальной пользой.

В течение часа или около того он нормально работал, но затем его внимание стало как-то соскальзывать, удаляться от содержания книг. Окружающая обстановка начала все больше действовать ему на нервы, и он не мог полностью игнорировать свою прирожденную восприимчивость. К этому времени ветер перешел в настоящий шквал, который грозил в любую минуту перерасти в подлинную бурю. Старый дом был достаточно прочен, но ему казалось, что и он вот-вот сорвется со своего фундамента; в каминном дымоходе громыхали и завывали перекатывающиеся волны беснующегося воздуха, ветер бился о старинные фронтоны, производя непривычные, даже странные, какие-то неземные звуки, отдававшиеся эхом в пустых комнатах и коридорах. Даже большой набатный колокол на крыше словно почувствовал силу ветра, поскольку его веревка сейчас приподнималась и слегка покачивалась, словно сам он время от времени приходил в движение; ее свитый в кольца конец скользил по дубовому полу, издавая при этом резкое, надсадное шуршание.

Вслушиваясь в эти звуки, Малкольм вспомнил слова доктора: «Это та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности». Он прошел в угол комнаты рядом с камином и взял в руки конец веревки. Что-то в ней привлекло его внимание и, стоя там, он словно отрешился на несколько мгновений от окружающей действительности, погрузившись в раздумья о том, кто был жертвами лютой ненависти судьи и зачем в доме оставили эту страшную реликвию неукротимого стража закона.

Он стоял и чувствовал, как раскачивающийся на крыше колокол вызывает слабое подрагивание веревки, однако через несколько секунд ощутил, что к этим покачиваниям примешались какие-то новые движения — она стала мелко, едва заметно подергиваться, словно какое-то существо медленно двигалось вдоль нее.

Машинально подняв взгляд, Малкольм увидел громадную крысу, которая не спеша спускалась к нему, не отрывая от молодого человека взгляда своих злобных глаз. Он резко отпустил веревку и, бормоча сдавленные проклятия, отступил назад; крыса же неожиданно и ловко повернулась на сто восемьдесят градусов, и проворно побежала по веревке в противоположном направлении, вскоре скрывшись в темноте верхней части комнаты. В то же самое мгновение Малкольм заметил, что шум крыс, на некоторое время притихших и ничем не выдававших своего присутствия, возобновился с новой силой.

Эти мимолетные события снова вернули его к мысли о том, что он до сих пор так и не выяснил, где находится логово этого омерзительного зверя, и не осмотрел картину, хотя накануне явно намеревался это сделать. Он взял вторую лампу, снял с нее абажур и, подняв высоко над головой, подошел к третьей от камина картине, в правой части которой прошлой ночью исчезла крыса.

При первом же взгляде на нее он невольно вздрогнул и едва не выронил лампу; смертельная бледность залила его лицо, колени задрожали и по лбу поползли тяжелые капли пота. Однако он был молод и достаточно смел, а потому вскоре взял себя в руки и снова подошел к картине, которая прежде была покрыта толстым слоем грязи, а сейчас выглядела совершенно чистой.

На ней был изображен судья, одетый в пурпурную, украшенную горностаями мантию. У него было сильное, безжалостное лицо, в котором можно было различить черты зловещей хитрости и мстительности; чувственный рот надменно изгибался, а крючковатый, розоватого оттенка нос, чем-то напоминавший клюв, придавал ему сходство с хищной птицей. Остальная часть лица имела мертвенно-бледный оттенок. Глаза омерзительно поблескивали и поражали своим яростным, зловещим выражением. Заглянув в них, Малкольм похолодел, сразу подметив сходство с выражением глаз той громадной крысы.

Лампа снова задрожала в его руке, когда он увидел, как это животное, свирепо поблескивая глазами, выгладывает из отверстия в углу картины, и тотчас же заметил, как словно по чьему-то сигналу смолкли все звуки остальных грызунов. Тем не менее он снова постарался успокоиться и продолжал осматривать картину.

Судья восседал в большом резном дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от массивного камина, а за его спиной в углу комнаты с потолка свисала веревка — ее свитый кольцами конец лежал на полу. С ощущением чего-то похожего на ужас Малкольм узнал на картине интерьер той самой комнаты, в которой он находился в данный момент; объятый подступающим страхом, он судорожно огляделся, словно ожидал обнаружить позади себя чье-то присутствие. Затем он перевел взгляд в угол комнаты рядом с камином и с громким криком выронил лампу, резко ударившуюся о пол.

Там, в кресле судьи, за которым болталась веревка, сидела все та же крыса, взиравшая на него глазами покойного хозяина этого дома, но сейчас в них чувствовалось выражение особой, доселе невиданной им ярости и ненависти. Если не считать завывания и шума ветра за окном, в комнате стояла абсолютная тишина.

Звук упавшей лампы отчасти привел Малкольма в чувство. К счастью, она была металлическая и потому не разбилась; тем не менее необходимость как следует осмотреть ее хоть немного позволила ему отвлечься от объекта своего тревожного внимания и вернула присутствие духа. Приведя лампу в порядок, он провел ладонью по лбу и на некоторое время задумался.

Нет, так не пойдет, сказал он сам себе. Так можно и с ума сойти. Надо с этим кончать! Я обещал доктору, что больше не стану по ночам пить чай. Но как он был прав! Что-то и в самом деле не в порядке с моими нервами. Странно, а ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. Да и чувствую себя здесь как никогда хорошо. Ну, ладно, сейчас со мной снова все в порядке, а на будущее надо перестать валять дурака.

Он приготовил себе коктейль из бренди и воды и с решительным видом, чтобы продолжить работу, уселся за стол.

Было уже около часа ночи, когда он оторвался от своего занятия, вновь встревоженный неожиданно наступившей тишиной.

Ветер за окном завывал с неослабевающей силой, дождь хлестал по окнам.

В комнате не раздавалось ни звука, если не считать гулкого эха, гулявшего по высокому дымоходу; временами до Малкольма доносилось шипение водяных брызг, случайным образом долетавших до очага. Огонь к тому времени почти погас, и пламени практически не было.

Малкольм внимательно вслушался, и тут же до его сознания дошел тонкий, очень слабый попискивающий звук. Он исходил из того самого угла комнаты, где с потолка свисала веревка, и молодой человек подумал, что ошибочно принял за писк поскрипывающее шуршание по полу ее тугих колец, приводимых в движение покачивающимся под крышей колоколом. Подняв взгляд, он, однако, сразу же увидел ту самую громадную крысу, которая крепко вцепилась в веревку и сосредоточенно перегрызала ее чуть ниже того места, в котором находились ее отвратительные лапы. Она уже почти достигла своей цели, и Малкольму были видны более светлые пряди каната, проходившие внутри веревки. Через несколько секунд нижняя часть веревки с глухим стуком свалилась на пол, а крыса стала похожа на огромный тугой узел, венчавший конец слабо покачивающейся веревки.

На какое-то мгновение Малкольма снова объял неведомый доселе ужас: до него, наконец, дошло, что сейчас он уже лишен возможности призвать внешний мир себе на помощь. Однако в ту же секунду его охватила внезапная ярость и, схватив лежащую на столе книгу, он с силой запустил ею в крысу. Бросок был достаточно точным, однако прежде, чем жесткий том попал в животное, крыса разжала лапы и с глухим стуком грузно шлепнулась на пол. Малкольм стремительно бросился за ней следом, однако она каким-то образом успела скользнуть в сторону и исчезнуть в темном углу.

Малкольм понял, что ни о какой работе сейчас не может быть и речи, а потому решил сменить прежнее монотонное чтение на охоту за крысой. Он снял с лампы зеленый абажур и поднял ее как можно выше над головой. Едва он это сделал, как мрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом потоке света, показавшемся ему особенно ярким по контрасту с прежней теменью, картины на стене проступили особенно отчетливо. С того места, где он стоял, Малкольму была хорошо видна интересовавшая его картина — третья по счету, справа от камина. Через секунду он в изумлении протер ладонью глаза, а затем, объятый диким страхом, принялся всматриваться в изображенные на ней детали.

В самом центре картины находилось большое пятно неровной формы — это был холст, ровный и коричневатый, словно только что натянутый на раму. Остальные детали картины сохранились в своем неизменном виде: то же самое кресло, угол камина, веревка, но… фигура судьи исчезла.

Объятый ужасом, Малкольм медленно повернулся, и тут же его стала бить отчаянная дрожь, как будто его внутренности сотрясал невидимый, мощный мотор. Ему показалось, что все силы покинули его, он был не в состоянии совершить хоть какое-то движение, даже самое пустяковое действие, хотя бы мыслительное. Он мог лишь видеть и слышать.

Там, в большом дубовом кресле с высокой спинкой, сидел судья, облаченный в свою пурпурную мантию с горностаями, и зловеще буравил его своим мстительным взором; торжествующая улыбка искажала его жесткий рот, когда он поднял обеими руками свою черную шапочку. Ту самую черную шапочку, которую судьи всегда надевали перед оглашением смертного приговора! Малкольм почувствовал, как кровь отхлынула у него от сердца, как подчас бывает в минуты долгого и тревожного ожидания. В ушах его раскатисто гудели колокола. Помимо этих звуков, к нему прорывались из-за окна лишь грохот и завывание бури; а сквозь вой стихии смутно и не вполне отчетливо до него стали доноситься удары башенных часов на рыночной площади. Несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, он стоял, как статуя, широко раскрыв глаза и почти не способный дышать. Когда часы ударили в первый раз, торжествующая улыбка на лице судьи расползлась еще шире, а при последнем ударе, символизирующем наступление полночи, он опустил шапочку себе на голову.

Медленными, рассчитанными движениями судья поднялся из кресла и, наклонившись, взял с пола кусок веревки от набатного колокола, затем пропустил ее сквозь сжатую ладонь, явно наслаждаясь ощущением прикосновения к этому тугому жгуту. После этого он принялся манипулировать с одним из концов веревки, явно завязывая узел. Тщательно затянув его, он опустил веревку, ногой проверил узел на прочность, удовлетворенно осклабился и стал продевать в него другой конец веревки, чтобы в итоге получилась скользящая петля. После всех этих приготовлений он двинулся с веревкой в руке вдоль противоположной от Малкольма стороны стола, не сводя с молодого человека своего напряженного взгляда, пока не обошел вокруг и не остановился перед дверью.

Малкольм понял, что он оказался в ловушке и стал лихорадочно соображать, что же ему делать дальше. Взгляд судьи словно завораживал его, он неотрывно смотрел ему прямо в глаза. Он видел, как судья приближается к нему, по-прежнему находясь между ним и дверью. Теперь он уже чуть приподнял петлю, словно желая накинуть ее на шею Малкольма.

Ценой неимоверных усилий молодой человек дернулся в сторону и тут же увидел, как веревка шлепнулась об пол, ударившись совсем рядом с его телом. Судья подтянул к себе веревку, поправил петлю и вновь попытался накинуть ее на молодого человека, ни на мгновение не сводя с него своего жестокого, мстительного взгляда. Но всякий раз студенту тем или иным образом удавалось уклониться от гибельной петли. Вся эта процедура продолжалась, как показалось Малкольму, бессчетное число раз: судья, определенно не терявший надежды на успех и не огорчавшийся от неудач, продолжал играть с ним, как кошка с мышью.

В порыве охватившего его отчаяния Малкольм резко огляделся — лампа по-прежнему горела, и в комнате было довольно светло. В многочисленных щелях, отверстиях нор и прочих дырах рядом с полом он разглядел поблескивавшие крысиные глазки; это осознание чьего-то присутствия вызвало у него проблеск едва ли не блаженного чувства. Он поднял взгляд и обнаружил, что верхняя часть веревки набатного колокола вся усеяна телами крыс, которые покрывали собою буквально каждый ее дюйм, а тем временем беспрестанно продолжали подползать все новые и новые грызуны, проникая туда через маленькое круглое отверстие в потолке. Животные все больше раскачивали веревку, и вскоре до Малкольма донесся первый удар колокола.

Молодой человек понял, что это было первое прикосновение языка колокола к его массивной бронзовой тверди. Звук оказался совсем слабый, едва различимый, но колокол лишь начинал раскачиваться, так что можно было ожидать, что с каждой новой секундой он зазвонит громче.

Услышав этот звук, судья, по-прежнему неотрывно смотревший на Малкольма, чуть поднял взгляд, и лицо его исказила гримаса дьявольского, жестокого гнева. Его глаза полыхали как горящие угли; он резко топнул ногой, издав при этом такой грохот, от которого, казалось, затрясся весь дом. Когда он в очередной раз поднял веревку, где-то высоко над головой небо расколол удар грома, и крысы продолжали безудержно скользить по верхней части колокольного каната, словно пытались открутить время назад. На сей раз вместо того, чтобы кинуть петлю, судья еще больше приблизился к своей жертве, с каждым шагом все более ослабляя узел. Когда он оказался совсем близко от Малкольма, тот почувствовал, что в самом факте присутствия судьи было что-то парализующее, а потому стоял совершенно неподвижно, словно бесчувственный труп.

Он ощутил, как ледяные пальцы судьи прикоснулись к его горлу и стали прилаживать веревку. Петля стала затягиваться. Затем судья, обхватив окаменевшее тело студента, поволок его за собой, поставил обеими ногами на дубовое кресло, протянул руку вверх и ухватился за раскачивающийся конец веревки, соединенной с языком колокола. При этом движении крысы, повизгивая, бросились врассыпную и вскоре исчезли через отверстие в потолке. Держа одной рукой конец веревки, накинутой на шею Малкольма, он подтянул его к свисавшему с потолка концу, связал оба в тугой узел, после чего толчком ноги резко отпихнул кресло в сторону.

Когда на крыше дома судьи зазвонил набатный колокол, люди сразу же стали собираться на площади. Со всех сторон несли фонари и даже факелы, после чего молчаливая толпа двинулась к дому. Пришедшие громко забарабанили в дверь, но из дома не доносилось ни звука. Тогда они взломали дверь и гурьбой поспешили в просторную гостиную. Впереди всех бежал доктор.

В петле, завязанной на конце веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а на лице судьи на картине продолжала зловеще растягиваться надменная улыбка.

Загрузка...