Огненный омут

12

В ночном покое короля Карла было светло. Ярко сияли свечи в оплывах ароматного белого воска; в красивом камине с тяжелыми серебряными факелами по бокам горели толстые березовые поленья; у встроенных в стены покоя колонн рдели угольями массивные узорчатые жаровни на подставках в виде согнутых драконьих лап. Угли были присыпаны благовониями, и в комнате стоял приятный запах трав и сосновой смолы.

Король Карл Простоватый, последний из европейских Каролингов, любил комфорт и тепло. Сейчас, уже одетый в ночной балахон из коричневого вельвета, он сидел в высоком кресле у камина, ноги в меховых башмаках с помпонами покоились на маленькой золоченой скамеечке. Рядом с ним стоял невысокий столик с шахматной доской, но партия, которую Карл вел со своим любимцем Аганоном, была прервана ради неожиданного визита канцлера Геривея. Епископ только что сел на резной стул с выгнутыми ножками, сидел прямой и напряженный, порой поворачивая голову в сторону расположенного на возвышении ложа – каждое движение резкое, как у птицы.

– Смею надеяться, что это не миссир Аганон надоумил ваше величество пообещать Ренье Длинной Шее руку Эммы Робертин?

В голосе епископа чувствовалось сдержанное напряжение. Любимец короля Аганон был тут же: лениво растянулся на ложе короля, поверх серебристого покрывала с длинными кистями. Подперев голову рукой, посасывал леденчик, другой поглаживал белоснежную гончую, что также взгромоздилась на кровать, высунув язык, жарко дышала в нагретом покое. Еще одна такая же породистая белая собака с глухим треском грызла большую кость в изножии кровати.

Карл же зяб, несмотря на теплое помещение. Шмыгал носом, вытирая его опушенным концом балахона.

– Совсем нет. Наш дорогой Аганон только сообщил нам о намерениях Ренье жениться на моей племяннице. Но эта идея с браком Лотарингца нам не нова. Еще два года назад он уже говорил со мной об этой девке…

– Принцессе, смею заметить, – чуть дернул головой Геривей.

– Ну да, принцессе, дочери Эда, – презрительно скривил рот Карл. – Ренье когда-то даже посылал своих людей в Руан, чтобы похитить ее, но из этой затеи ничего тогда не вышло. А на этот раз она сама прибыла к нашему двору и, как оказалось, с вашим графом Санлисским, который что-то не спешил уведомить нас о своей спутнице.

– Графа Санлисского вы не можете обвинять, – поднял сухую ладонь канцлер, – вы его должник, смею напомнить. Как и должник этой женщины, то есть принцессы Эммы, благодаря которой граф бежал из плена и нам нечего опасаться, что Роберт выступит против нас.

Король поднял накрашенные брови, согласно закивал.

– Поэтому ее и приняли, как полагается, и со всем почетом, какой надлежит дочери моей сестры. И лишь после сегодняшнего инцидента, когда она попыталась сорвать с Гизеллы плащ, я велел охранять ее. Одному Богу известно, что на уме у этой странной женщины. Сущая дикарка, и мне стыдно за мое родство с ней.

Геривей встал, прошелся по покою. Грызшая кость собака глухо заворчала на него, и он поспешил вернуться на прежнее место. Аганон насмешливо заулыбался. Он недолюбливал Геривея, так как это был единственный человек, влияние которого на короля превосходило его собственное. Однако Аганон понимал, что канцлер всегда блюдет интересы Карла и король в обязательном порядке принимал его в любое время, прислушивался к его советам. Сейчас же Геривей был явно сердит.

– Клянусь благостным небом, неужели вы не понимаете, что наделали, дав согласие на брак вашей племянницы с Ренье Лотарингским? Ведь и вы и я знаем, к чему стремится этот герцог. Он фактически правитель целого края, и ежели он обретет супругу кровей Каролингов – он может претендовать на корону как ее супруг. Ведь недаром Ренье несколько раз сватался к принцессе Гизелле. И Ренье – не этот крещеный варвар, который больше жизни гордится честью своего слова и, давши клятву, уже не изменит ей. Ренье титулом уже обладает, у себя в Лотарингии он почитаем, и, чтобы сделать шаг к короне, ему необходим лишь союз с женщиной королевских кровей. А вы тут же, едва принцесса Эмма объявилась, тут же даете согласие на брак Длинной Шее с ней.

– С двумя немаловажными условиями, – хитро прищурился Карл. – Во-первых, я сказал, что за Эммой не будет никакого приданого, а, во-вторых… Ха! Я сказал, что не буду противиться этому союзу, ежели Эмма как совершеннолетняя сама даст на него согласие, что со столь дикой и своенравной особой уже сомнительно.

– Приданым Эммы является ее право королевской крови, а насчет согласия… Что ж, Ренье хитер, как лис, и может вынудить, убедить, уговорить ее на брак.

Король, казалось бы, не слушал, двинул фигуру на доске.

– Ренье раньше меня узнал о присутствии Эммы при дворе, – заметил он. – Его палатин со шрамом узнал ее и сообщил о ее присутствии. Мне же просто пришлось послать Аганона встретить и привести ее. И лишь на другой день Ренье напомнил мне о нашем уговоре два года назад.

Геривей поднял очи горе.

– Силы небесные! Но ведь главное, что вы согласились!

– А что мне еще оставалось? Ренье поставил условие его союза с Эммой, дочерью моей сестры Теодорады – мир ее праху – как одно из условий принесения вассальной присяги.

Геривей только развел руками.

– Ренье прибыл ко двору уже с согласием принести омаж; вы же дали ему в руки повод подняться до венца и тем самым можете превратить связанного присягой герцога в независимого суверена.

– Ренье никогда не пойдет на разрыв со мной, – уверенно заметил Карл. – После смерти Людовика Германского я остался последним Каролингом в Европе, который может оградить его от посягательств Конраддинов из Франконии, желающих распространить свою власть на Лотарингию.

– Это сейчас. Но если Ренье почувствует себя увереннее, то через год или два – время не играет роли – он сразу же обратится к папе с прошением о помазании на королевство за счет брачного союза с наследницей Каролингских правителей.

– Ренье уже не молод, – заметил Карл. – Ему под пятьдесят и, насколько мне ведомо, он сильно сдал в последние годы.

Канцлер в упор глядел на короля, поражаясь его беспечности. А ведь Карл отнюдь не глуп – Геривей знал это как никто. Но сейчас его, казалось, куда более беспокоила расстановка фигур на доске, нежели вопрос, который они обсуждали.

– Милость Господня! – не выдержал он. – Да разве дело в возрасте Длинной Шеи? Вспомните, что сын Ренье, его наследник Гизельберт, гораздо охоче готов служить германцам, нежели франкам. И Ренье может поспешить короноваться хотя бы потому, чтобы вернуть себе покорность Гизельберта как наследника короны. А тогда…

Карл поднял руку, заставляя Геривея умолкнуть.

– Поверьте, ваше преосвященство, даже если Ренье и обвенчается с Эммой, это не продвинет его к короне, а, наоборот, удалит. Он потеряет свой престиж и скорее смирится.

– Каким это образом, хотелось бы знать? Ведь в Эмме течет кровь Каролингов. Да и кровь Роберта Нейстрийского привлечет к Длинной Шее только нового союзника в его лице.

– Аганон, выйди! – вдруг резко приказал король.

Фаворит даже вздрогнул от неожиданности. Удивленно поглядел на Карла. А тот – раскрасневшийся, рыхлый, сопящий – не сводил глаз с Геривея. Аганон понял, что Карл хочет сообщить канцлеру нечто столь важное, что даже он не должен знать. И это задело фаворита. Он бросил на короля взгляд, полный упрека, но не посмел ослушаться. Вышел, выразив свой протест, громко захлопнув дверь.

У дверей во внутренние покои монарха, застыв, как деревянные, стояли два стража. На скамье у окна дремал дежурный мальчик-паж.

Аганон согнал его. Сел, упершись подбородком в сплетенные пальцы рук. Его разбирали любопытство и досада. Король, его душка Карл, несмотря на все влияние, какое он, Аганон, приобрел над ним, все же более доверял своему канцлеру, нежели любимцу. Но Аганон обладал умом и мог объяснить, на чем зиждется это предпочтение. У короля и его канцлера были общие интересы – двух наделенных могуществом людей, поддерживающих один другого, дабы сохранить это могущество под напором самых влиятельных феодалов.

Он же, Аганон, возвысился лишь за счет содомских склонностей короля, к тому же он сам был родом из Лотарингии, и с Карлом его свел тот самый Ренье Длинная Шея, о котором так горячо спорили за дверью монарх и его канцлер. Аганон и сам понимал, какой рискованный шаг сделал Карл, пообещав не препятствовать браку герцога Ренье с этой, Бог весть откуда возникшей законной дочерью прежнего короля и Теодорады Каролинг. Ибо еще оставались прежние сторонники династии Эда, для которых Эмма имела даже более прав на корону, нежели сам Карл.

Но Эмма была женщиной, и хотя по Саническому закону франков земельное наследие не передавалось по женской линии, но никто не мог лишить Эмму титула дочери короля, и этот титул – принцессы, наследницы трона – она могла передать по наследству. Однако Аганон понимал, что Карл что-то задумал, он заприметил это еще, когда два года назад Ренье потребовал от Карла поклясться, что тот готов отдать ему Эмму.

Аганон это видел по бегающим глазам Карла, по его насмешливой улыбке. И был обижен, что Карл скрывает от него свои замыслы. Ибо сам он уже порвал с Ренье, так как милости, какими он был осыпан при короле, заставили его начисто забыть о прежнем патроне и отказаться от службы соглядатая, какую Ренье явно от него ожидал. Зачем ему теперь Ренье? Аганон уже давно знал, что такое понятие, как благодарность, не входит в число добродетелей герцога по прозвищу Длинная Шея.

Мысли Аганона прервались, когда он услышал взрыв хохота за дверью. Просто удивительно, какой громкий смех был у достойного Геривея – словно минутами редкого веселья тот компенсировал долгое время сдержанной суровости. А Карл хохотал визгливо, как женщина. Его смех был совсем плебейским, недостойным потомка великих монархов, с которыми считался даже Рим.

Аганон увидел, как Геривей вышел, довольно потирая руки. Но тотчас принял достойный вид, когда напротив распахнулись створки двери и появилась принцесса Гизелла в сопровождении нянек и евнухов. Робко шагнула вперед под благословение епископа.

Маленькая, невзрачная, с покрасневшими от слез глазами, которые она непрестанно лила все последнее время, с ужасом ожидая того часа, когда ее повезут в Руан к этому, столь пугающему ее варвару Ролло.

Аганон поспешил поклониться ее высочеству. Принцесса словно и не заметила его. Прошла к отцу, шелестя дорогим парчовым одеянием, поверх которых был наброшен пушистый плащ из рыжих лисиц – подарок жениха. Аганон вспомнил, как Эмма хотела сорвать его с Гизеллы при выходе из часовни аббатства. Гизелла тогда вся изошла испуганным плачем, хотя Эмму уже увели стражи. Карл же, узнав о случившемся, пришел в страшный гнев, не желал и говорить о племяннице, не то чтобы принять ее. А надо же, когда Ренье попросил ее руки, вел себя так, словно отдает родную кровиночку.

Гизелла прошла к отцу. Ее свита осталась ждать в прихожей. Аганон со вздохом опять опустился на скамью. Когда Карл был с дочерью, даже его любимцу приходилось посторониться. Гизеллу Карл просто обожал и считал, что прекрасно устроил ее судьбу, сделав герцогиней Нормандской.

Вот об этом же сейчас и говорил Карл дочери, усадив ее в свое кресло, а сам, как слуга, примостился у ее ног, угощал леденцами.

– Ну вот, вы опять плачете, дитя мое.

– Это от горя разлуки с вами, батюшка. Как подумаю, что через несколько дней мне предстоит покинуть вас…

Слезы так и лились по ее пухлым щекам. Гизелла была худенькой, миниатюрной девушкой, но от отца ей передалась некая пухлая рыхлость. Тот же мягкий курносый нос, безвольная припухлость губ, складочки мешков у глаз. Светлые, почти белые, волосы имели какой-то вылинявший оттенок, и сквозь их редкие пряди просвечивала бледно-розовая кожица. Но уж украшений на ней было, что на статуе Девы Марии в большом соборе Реймса. Броши, браслеты, пряжки, ожерелье – все в крупных каменьях ярких расцветок.

Карл любил одаривать дочь, а она, несмотря на свою застенчивость и скромность, не имела вкуса и надевала их как к месту, так и не к месту. Вот и сейчас венец на ее голове гораздо более бы подходил для торжественного выхода, нежели для частного обыденного визита к отцу в личных покоях. И ее головка словно бессильно никла под его массивным великолепием.

– Хотела бы вас попросить, батюшка…

– Все, что угодно, моя радость. Папа все готов сделать для своей крошки.

Он заботливо укутал ее колени в лисий мех плаща, хотя Гизелла и сидела близко к огню. Но дочь Карла была так же теплолюбива, как и он, и постоянно зябла в зимние месяцы. Она поблагодарила отца ласковой улыбкой.

– Батюшка, не позволили бы вы мне нанести визит моей кузине. Я имею в виду эту ужасную женщину с рыжими волосами.

Карл резко встал.

– Вот уж действительно ужасную. Помилуй Бог, Гизелла, эта женщина порочна и распутна. Не желаю, чтобы ты даже называла ее кузиной, даже если она таковой является. И, клянусь венцом, не понимаю, какие дела у тебя могут быть с ней.

На щеках принцессы появились новые дорожки слез.

– Батюшка, вы отправляете меня в Нормандию к человеку, которого я совсем не знаю, женой которого мне надлежит стать и почитать которого я обязана буду, как своего супруга и господина. А я… я не знаю, как мне и держаться с ним. Эта же женщина прожила с ним долгое время и могла бы мне поведать…

– Да она сущая дикарка, клянусь Создателем. Подумать только, она хотела забрать у вас плащ…

– Но она утверждает, что он принадлежит ей.

– Это ничего не значит. Хотя Роллон мог бы подарить своей невесте-принцессе и нечто более достойное, нежели обноски своей девки.

И он даже сердито сбросил с колен принцессы полы рыжего меха.

– Видите, даже подол его пообтрепался. Не понимаю, зачем вы и таскаете его, Гизелла.

– Но он такой красивый… К тому же это дань уважения моему будущему супругу и…

– Замолчите, Гизелла! О каком уважении может идти речь, когда дело касается этого варвара? Да это он должен склоняться перед вами из почтения перед священной кровью Каролингов. И прекратите забивать себе голову мыслями о преклонении перед будущим супругом. Вы должны вести себя с ним надменно и независимо и каждый день давать ему понять, что он едва ли достоин чести называть вас своей.

Карл даже встал, гордо вскинув голову, словно на собрании вельмож. Гизелла же сидела понуро, робко теребила бляхи наборного пояска.

– Батюшка, но если я буду столь надменной с Роллоном Нормандским, не повлечет ли это за собой отчуждение меж нами? Я слышала, что он человек гордый и непримиримый. И если я не выкажу ему почтения, какое супруга должна проявлять к своему мужу и господину, это может лишить нас привязанности и счастья в браке.

– Ах, Боже мой, о чем вы только думаете, Гизелла? Привязанность, счастье… Вы рассуждаете, как простолюдинка, которая помышляет только о домашнем очаге. Вы же – принцесса, и ваше положение обязывает вас к большему, нежели обычное счастье. К тому же, Гизелла, отдавая вас за герцога Нормандского, я рассчитываю, что прежде всего вы будете блюсти интересы франков, будете моими глазами и ушами в Руанском дворце.

Да, да, дитя мое. Быть супругой правителя, это не означает только греть его постель. О, не красней же так, Гизелла. Я говорю с вами о делах государственной важности. И хочу, чтобы вы знали: я стану постоянно присылать к вам своих людей, коим вы будете поверять все планы Роллона, все действия и решения этого варвара, будете оповещать своего отца обо всем, что сочтете нужным. Ибо прежде всего вы – дочь Каролинга, принцесса франков, а уж затем – супруга Роллона. И я очень надеюсь на вас и многого от вас жду.

Вам пора расстаться с тем образом скромной девы, хоронящейся в своей горенке от шума дворца, и, памятуя великих королев прошлых лет – Бертраду Колченогую, Юдифь Вельф, Ришильду – супругу императора Карла Лысого, вам надо стать настоящей правительницей, к голосу которой будет прислушиваться и Роллон. Помните же, я многого от вас жду! Я и все франки, кои будут молиться о вас, едва вы соедините свои руки с Нормандским львом!

Гизелла растерянно, даже испуганно глядела на отца. Губы ее округлились, словно она беззвучно тянула звук «о». Наконец осмелилась вздохнуть.

– Все мы во власти Божьей, батюшка. Но не кажется ли вам, что участь, к которой вы меня готовите, та роль, о которой говорите, будет мне не по плечу?

– У вас нет иного выхода, дитя мое. Вы давно знали, как я хотел вашего союза с Роллоном. Смею заверить, что он интересный мужчина и вам не будет противно быть его женой. В остальном же – все зависит от вас, а главное, я надеюсь, вы запомните этот наш разговор и выполните все, о чем я говорил.

Гизелла глядела перед собой блестящими от слез глазами, вновь всхлипнула.

– О, Боже мой, заступник мой! Как сложен мой удел, как тяжко мне нести свой крест… И я совсем не знаю этого человека, ничего не ведаю о нем…

Карл встал, помешал в камине кочергой и подбросил в огонь пару поленьев. Сердито затряс рукой, обжегши пальцы. Взглянув на Гизеллу и заметив, как она поникла, сжалился.

– Хорошо, дитя мое. Я позволю вам встретиться с прежней женой… то бишь наложницей Ролло. Может, вы и в самом деле узнаете от нее кое-что. Однако вы непременно должны отправиться к ней с охраной. От этой дикарки всего можно ожидать.

Гизелла, ошеломленная речами отца, уже и забыла, зачем пришла просить его. Как у всех недалеких людей, ее мысли были неокончены и скакали с одного предмета на другой. И сейчас слова Карла она уже восприняла не как удовлетворение просьбы, а как приказ. Понуро отправилась в дальний флигель, где содержали Эмму Робертин.

Гизелла выросла в тиши внутренних покоев дворца, встречи с людьми ее пугали, и даже ее сан принцессы не придал ей уверенности в себе. Поэтому когда она шла из зала в зал и чувствовала на себе взгляды, замечала поклоны, она едва поднимала глаза, двигаясь скорее как просительница, нежели дочь короля.

В глубине души Гизелла хотела лишь одного – посвятить себя Богу, уйти от мира и проводить дни в тиши и молитве. Однако едва она подросла, как вокруг нее все только и говорили о предстоящем ей замужестве и в качестве жениха чаще других называли Роллона.

Гизелла знала, что этот союз был давнишней мечтой отца и поэтому безропотно подчинилась. Но чем ближе подходил день ее отъезда в Нормандию, тем страшнее становилось робкой принцессе. Она заранее обрекала себя на роль мученицы – столь любезную ее сердцу, – ибо ее уверили, что именно ее брак с язычником сделает из него ревностного христианина.

И это было приятно Гизелле. И волновало. Как волновала сама мысль, что ей надлежит иметь мужа, с которым ей придется проводить дни и ночи. Поэтому ее так заняла идея встречи с Эммой, также христианской принцессой, прожившей немало времени среди язычников.

Конечно, ее шокировала недавняя выходка Эммы в церкви, где та пыталась сорвать с нее лисий плащ. Но Гизелла была девушкой доброй, готовой скорее оправдывать, нежели обвинять, поэтому она объяснила себе поведение этой дикой женшины тем, что та хотела вернуть принадлежащую ей вещь, а отнюдь не жестом отчаяния и ревности. И она чистосердечно верила, что Эмма откликнется на ее просьбу, поведает ей о Роллоне. Избавившись от руанского плена, она отнесется снисходительно к той, которой только предстоит ехать в Нормандию. О том же, что она идет к раненной душой, любящей, страдающей от предательства женщине, по сути, своей сопернице, такую мысль ограниченная головка Гизеллы уместить не смогла бы.

Несмотря на поздний час, во дворце было шумно. Челядь укладывалась спать на разостланной на полу соломе, люди ссорились за места у очагов, слышалась ругань. Кто-то судачил о прошедшем дне, тут же парочка, накрывшись одеялом, предавалась любви.

Гизелла чувствовала взгляды в свою сторону, шла, не поднимая глаз. Свернув в боковую галерею, она вышла на воздух. Парк аббатства Святого Медара застыл в морозной тиши. Над голыми ветвями старых деревьев, сквозь разорванные тучи светила одинокая звезда. Принцесса шла по длинной террасе, своды которой покоились на массивных квадратных столбах. Проход был вымощен плитами, и меж колонн виднелись каменные круги клумб с чуть присыпанной снегом землей. Гизелла шла, кутаясь в плащ. Он был такой теплый… Но сейчас принцесса вдруг подумала, что неразумно ей являться к Эмме в этих мехах. Она даже остановилась. Сопровождавшие ее охранники тоже замедлили шаги. Ей стало неудобно перед ними, и она продолжила путь.

Вход с террасы вел прямо к покоям Эммы. Здесь было маленькое окошко, в свинцовый переплет которого вставлены маленькие шарики стекла. Ставни были не закрыты, и изнутри пробивался свет. Гизелла невольно замедлила шаги, услышав громкий голос Эммы.

– Ты предал меня, Херлауг! – почти кричала она. – Ты нарушил свое обещание, заманил меня в Суассон и выдал королю!

– Неправда!

Голос мужчины был также повышен. Гизелла невольно замерла, не решаясь войти. К тому же ее разобрало любопытство. Сделав знак охранникам держаться в стороне, Гизелла замерла у окна.

– Ты не права, Эмма! – уже спокойнее говорил мужчина. – Я ничего не сказал о тебе, и я был еще у короля, когда пришел герцог Длинная Шея и сообщил, что ты при дворе.

– Значит, меня выдал Эврар, – устало произнесла Эмма. – Мелит, что служит герцогу Лотарингскому.

– Да, кажется, так и было. Но разве ты сожалеешь о случившемся? Ты живешь как принцесса, у тебя слуги, огонь, прекрасная еда.

– О чем ты говоришь? Теперь я пленница, за мной следят, у моих дверей дежурит стража. И король Карл сделает все возможное, только бы не допустить моего возвращения в Руан.

Они оба умолкли. Гизелла почти приникла к окну, но, кроме неясных бликов, ничего не могла разглядеть. Она поняла, что с Эммой беседует граф Санлисский, крещеный норманн, которого ее отец принял с почетом и к которому явно благоволит. Оказывается, эта Эмма и он – близкие знакомые.

Граф снова заговорил:

– Завтра я уезжаю, Эмма. Знаешь, у меня родился сын. Я должен быть в Санлисе.

Голос его звучал словно бы виновато.

– Я рада за тебя, Херлауг. Ибо в отличие от тебя я не могу поехать к моему сыну.

В интонации слов женщины звучала такая грусть, что Гизелла невольно ощутила жалость. Она что-то слышала, что у рыжей женщины от Роллона был ребенок. Однако рано потерявшая мать и имевшая всю родительскую любовь от отца, Гизелла считала, что нет ничего ужасного, если и сын Эммы будет только с отцом. Но сейчас она почему-то подумала о чувствах Эммы. Но тут блики за окном задвигались, и она смогла даже различить, как один силуэт вплотную приблизился к другому. От любопытства она прижалась лицом к стеклу, пытаясь хоть что-то разглядеть. Вновь зазвучал голос графа:

– Послушай, Птичка, в том, что случилось, нет моей вины. Но все не так уж и плохо. Ведь Ролло сам отказался от тебя, и его брак с Гизеллой – дело решенное. Что бы ты делала, если бы была оставлена всеми? Теперь ты знатная дама и ни в чем не знаешь нужды.

– О, ради самого неба, замолчи! По-твоему, все счастье заключается лишь в мягкой постели и вкусной еде?

– В твоем положении и это немало.

– О, если бы я могла вернуться в Нормандию! – почти вскричала Эмма. – Они все боятся этого, опасаются моего влияния на Ролло, понимают, что я могла бы…

Она вдруг резко умолкла. Какое-то время стояла тишина, потом блики задвигались, шаги приблизились, и Гизелла поняла, что Эмма заметила за окном ее лицо. Она не успела отскочить, как дверь стремительно распахнулась и на пороге появилась разъяренная Эмма. Гизелла еле успела отскочить к охранникам.

– Подслушиваете, ваше высочество? – после недолгой паузы спросила Эмма.

Гизелла с трудом нашла в себе силы ответить:

– Я пришла… Мне желательно переговорить с вами.

Она испытала стыд от того, что ее застали с поличным. С трудом заставила себя держаться с достоинством и даже тогда, когда Эмма, отступив, сухо пригласила ее войти, велела охранникам ждать ее за дверью.

Со свету Гизелла не сразу разглядела Эмму. Зато граф, стоявший у камина, был ярко освещен. В невысоком покое с бревенчатым потолком он казался особенно рослым. Гизелла слышала, что все северяне очень высоки. Но выглядел граф как настоящий франк. Подстриженные волосы с короткой челкой, длинные усы. Плащ скреплен на плече фибулой в форме креста. Один глаз перевязан темной повязкой, другой, светло-голубой, в упор глядел на нее. Гизелла смутилась, как всегда, когда на нее глядели мужчины.

Эмма указала ей в сторону невысокого кресла.

– Садитесь, принцесса.

Любезная фраза, но в устах Эммы она прозвучала как приказ. Гизелла безропотно повиновалась, не смела поднять глаз.

– Эмма, этот лисий плащ… – начал на норвежском Херлауг, но она его прервала.

– Вижу. – И добавила, обращаясь к принцессе: – Ваше высочество позволит мне проводить гостя?

Не дожидаясь ответа, она завела графа под сень глубокой дверной ниши. Они о чем-то говорили, но Гизелла не понимала ни слова. Но за это время она смогла взять себя в руки, даже устроилась поудобнее в глубоком кресле с выполненными единым полукругом подлокотниками и спинкой, огляделась.

В этом покое давно никто не жил, он находился в стороне от общих построек аббатства. Но, поселив сюда Эмму, его привели в порядок. Дубовые половицы вымыли и навощили; грубую кладку стен занавесили полотнищами из синего и малинового сукна, вдоль них поставили лари и кресла темного дерева с резьбой. На возвышении устроили широкое ложе, покрытое белой овчиной. Очаг на полукруглом подиуме уходил в нишу стены, а сверху был подвешен конусообразный колпак-вытяжка. Топили вишневым деревом, и в комнате стоял теплый приятный аромат вишни.

Гизелла перевела взгляд на Эмму. Рядом с рослым графом Гербертом она казалась особенно хрупкой. Даже двойное широкое одеяние из зеленого сукна – нижнее мягкое до щиколоток, верхнее до колен с вышитой каймой по подолу и на рукавах – не скрывало ее изящества и грации. Украшений почти никаких, не считая маленькой золоченой пряжки, стягивающей ворот. Гизелла обратила внимание на прическу Эммы – блестящая масса красновато-рыжих, спускавшихся по спине волос перевита сеткой из собственных тонких кос.

Когда Эмма оглянулась, Гизелла впервые как следует разглядела ее лицо и поразилась его беспокойной, живой прелести. Темные глаза блестели, отражая блики пламени, над яркими черными бровями лоб обвивала одна из рыжих косиц.

С графом Санлисским Эмма говорила мягко, но когда, простившись с ним, она повернулась к Гизелле, губы ее сложились в жесткую, непримиримую складку. Она надменно подняла подбородок.

– Ваше высочество пришли пригласить меня на свою свадьбу в Руан?

– Нет, – удивленно ответила Гизелла, даже не уловив злой иронии в голосе Эммы.

– Тогда чем обязана честью видеть вас у себя?

Все тот же сухой, холодный тон. Гизелла невольно съежилась.

– Мадам, – обратилась она к Эмме новомодным титулом знатной дамы, – мадам, мы близкие родственницы, и наши судьбы странно столкнулись. Вам, конечно, известно, что мне предстоит…

– Конечно, известно. Вы собираетесь стать женой человека, которого я и по сей день считаю своим супругом.

– Но ведь вы не были обвенчаны?

– Но я жила с ним, хранила ему верность, у нас был общий кров, стол и ложе.

Она стояла перед Гизеллой, сложив руки на груди, прямая, как пламя свечи. Даже на расстоянии принцесса чувствовала исходящий от нее гнев. Робко опустила глаза.

– Мадам, мы обе женщины, живущие в мире, созданном для мужчин и управляемом мужчинами. Мы всего лишь слабые существа и вынуждены подчиняться. И моя участь, и ваша не зависят от воли нас самих. Но мы родственницы, и мы… то есть, я бы хотела поговорить с вами, расспросить вас о человеке, к которому меня отправляют.

– А ведь вас страшит участь стать герцогиней? – усмехнулась Эмма.

Гизелла заметила насмешку в ее голосе. И это задело ранимую принцессу более, чем она предполагала. Глаза ее наполнились слезами.

– Меня страшат норманны. Я вообще не хотела выходить замуж и надеялась принять постриг. Но отец – благослови его Господь – всегда видел во мне залог мира с норманнами. Я должна повиноваться его воле.

Слезы так и потекли из ее глаз. Эмма, пожалуй, ощутила жалость к ней. Сидит такая маленькая, несчастная. Она даже не соперница ей, а просто жертва династических соображений. Конечно, не такая жена нужна гордому Ролло. И тем не менее все идет к тому, что так и будет. Этого нельзя допустить.

Она присела у ног Гизеллы, взяла ее руки в свои.

– Послушайте, кузина. Еще не поздно, вас еще не обвенчали с Ролло, а помолвку можно отменить. Король Карл любит вас – это всем ведомо. Так пойдите сейчас к нему, киньтесь в ноги, молите, заклинайте, плачьте. Ведь не камень же у него в сердце. Может, он еще и уступит вашим мольбам. Ведь я знаю Ролло, вам будет тяжело с ним.

– Отец не послушает меня. Ведь он так давно лелеял план породниться с Ролло, дабы он защищал франков от своих собратьев с севера. Пока с Ролло были вы, я еще могла на что-то надеяться. Но теперь он вас выгнал, и мне не остается ничего другого…

– Послушайте, Гизелла, – перебила Эмма. – Ролло меня не выгнал. Это все чистое недоразумение, дьявольское стечение обстоятельств. И если бы я смогла попасть в Руан… У меня от Ролло сын, и он законный наследник Нормандии.

– А мне сказали, что вашего ребенка объявят бастардом и корона Нормандии перейдет к тому ребенку, которого я рожу Ролло.

Эмма резко встала, шагнула в сторону очага, сжала до хруста руки, словно боялась, что ударит Гизеллу. Сдерживало лишь то, что этой девочке невдомек, какую боль она ей причиняет.

– Я вижу, что вы готовы стать герцогиней Нормандской.

– Я смирилась. Я готова принести себя в жертву.

– А зачем?

Гизелла беспомощно захлопала белесыми ресницами.

– Но не могу же я пойти против воли отца.

Эмма сердито глянула на нее.

– Что ж, тогда переступите через мою судьбу, лишите меня сына, но помните: вы поступаете безбожно. А Ролло… Он вас интересует? Что ж, знайте, что это мужчина дерзкий и грубый, у которого ни на йоту нет почтения к вашему королевскому происхождению. У него жаркая кровь, и ему нужна такая же женщина, чтобы разделять его страсть, чтобы разделять безумства любви, только тогда он не возьмет в дом наложницу, с которой будет утолять свой пыл.

– Вы говорите как блудница.

– Жена Ролло и должна быть в его руках блудницей, если хоть что-то желает значить для него. А вы, Гизелла… У вас вместо крови в жилах – вода. Вы скоро наскучите Ролло, и он будет пренебрегать вами. И однажды вы проклянете день, когда вложили свою руку в его.

Принцесса встала. Она больше не плакала, даже была сурова.

– Я шла к вам как к родственнице за советом и поддержкой. Но я ошиблась. Вы злая.

– А отчего бы мне не быть злой? Вы своей глупой кротостью лишаете меня всего. Семьи, мужа, сына. Нелепо, но даже плащ, что на вас, принадлежит мне, и именно в нем я была, когда мы зачали с Ролло нашего сына.

На лице Гизеллы появилось брезгливое выражение. Она, нервничая, расстегнула заколку, скинула плащ.

– Вот. Мне не нужны ваши обноски. Я скажу Ролло, что мне противно носить то, что ранее принадлежало другой.

– О, это будет смелый шаг! Не знаю только, обратит ли Ролло внимание на ваши слова, заметит ли он вас вообще… после меня.

И она горделиво вскинула голову. С Гизеллой они были почти одного роста, но тем не менее принцесса казалась маленькой и незаметной рядом со стоящей перед ней красавицей.

– Вы злая… – вновь повторила она.

– Да. Но я буду молиться о вас, чтобы ваше жалкое существование не стало для вас кромешной мукой. А теперь убирайтесь, ваше высочество, вон!

Гизелла вздрогнула. С ней еще никто так не разговаривал. И она ощутила нечто похожее на гнев.

– Я знаю, почему вы злитесь. Потому что Роллон отверг вас ради меня. Да, вы хороши собой. Но не нужны ему. Ему нужна лишь я и моя королевская кровь. А вы… вы забытая принцесса. И вы никому не нужны!

Когда она вышла, Эмма бросилась на кровать. От горя чувствовала себя совсем разбитой. Да, эта дочь короля права и она никому не нужна. Что же ей теперь делать? Ее венценосный дядюшка Каролинг даже не пожелал с ней встретиться, ее охраняют, как пленницу. Опять плен… И тем не менее у нее оставалась надежда. Ибо разве Ролло не вспомнит о ней, когда увидит эту… Но что тогда?

Херлауг пообещал, что он немедленно пошлет гонцов в Руан и сообщит Ролло, где Эмма и что она его ждет. Но разве обратит на это внимание Ролло, когда он счел ее изменницей, когда он сам сказал, что не желает о ней слышать.

Упрямый язычник! О, если бы им удалось встретиться до того, как он предстанет с Гизеллой перед алтарем! Она бы все ему объяснила. Но как? Одно время Эмма надеялась, что встретит в Суассоне Ги и упросит помочь ей бежать. Однако потом она узнала, что Ги с другими священниками отбыл с посольством в Рим.

«Ему намекнули, что он может погубить свою карьеру, если свяжется с вами», – сказал ей в обители Святой Магдалины епископ Гвальтельм. Монашек Ги теперь едет замаливать грехи перед могилой Святого Петра в Риме. Но ей не в чем упрекнуть своего друга. Она всегда отталкивала его, и рано или поздно он должен был бы отступиться от нее.

Тем не менее и Ги тоже виновен в том, что с ней случилось, как и Роберт, увезший ее от Ролло. Как и Херлауг, заставивший ее ехать к Каролингу. Но больше всех виновна она сама. Ее слабость и уступчивость. Ее уверенность в себе. Ведь в итоге она оказалась лишь слабой женщиной, шедшей на поводу у других. А единственный человек, перед которым она не склонялась, был Ролло, но именно с ним ее строптивость привела к краху всего, что было по-настоящему значимым для Эммы. Ибо разве не это непрекращающееся противостояние разуверило Ролло в ее любви и, разуверившись, он решил расстаться с ней? Если бы это было не так, разве что-то значили бы для Ролло все выставленные Карлом условия? Он бы потребовал возвратить себе свою избранницу и ему бы не смели ответить отказом. Но он не захотел. Значит, Гизелла права, и она не нужна никому…

Через неделю в Суассоне звонили все колокола. Двор замер притихший, ибо все отправились за город провожать отбывающую в Руан Гизеллу. Эмма одна стояла в саду у стены аббатства Святого Медора, бледная и притихшая, вслушиваясь в перезвон колоколов. Вокруг застыли вековечные дубы, меж деревьев сквозь снег проглядывали рыжие пятна опавшей листвы. На дальней галерее аббатства медленно двигалась процессия монахов в темных капюшонах. У стены из пасти каменного льва тонкой струйкой сбегала вода. Пусто, холодно, промозгло. Даже солнце над головой светило тускло, словно нерадостно.

Эмма глубоко, протяжно вздохнула. Через две недели наступит Рождество, и Ролло станет христианином. Он спасет свою душу и вступит в брак с дочерью короля франков. А для нее это будет означать конец. Эмме казалось, что душа ее опустела, а сердце – оледенело, что ли, даже устало чувствовать боль. Она так много слез пролила последние дни, что в ней словно иссякла всякая сила переживать.

Ролло отказался от нее. Как дальше жить? Она никому не нужна, а от короля дважды приходили духовные аббаты, вели с ней речи, намекая о пострижении в монастырь. Что ей еще оставалось? Какая слабая надежда, что все еще можно исправить, заставляла ее есть, ходить, дышать? У нее еще были две недели срока. Может, Херлауг успеет переговорить с Ролло, но захочет ли гордый Ролло выслушать его? И поверит ли? А может, сразу разочаруется в Гизелле и пошлет за ней?

Однако Эмма отчетливо понимала, что ее Рольв – прежде всего правитель, блюдущий интересы своей земли, и он ни за что не откажется от выторгованных им преимуществ, от законного титула, дающего ему права на огромную территорию. И если даже он и примет ее назад, то только в качестве наложницы. А она – Господи помилуй! откуда в ней эта гордость?! – никогда не согласится быть второй после жалкой Гизеллы.

Она помнит, через какое унижение прошла, борясь за Ролло со Снэфрид. Но та хоть была соперницей, а Гизелла… Всегда быть в ее тени, кланяться ей в пояс, открыто стать матерью бастарда Гийома… О, она еще помнит, как презрительно относилась к прежним любовницам Ролло, и ни за что не согласится занять их место. Даже ее любовь к Ру не заставит ее принять это. Даже ее тяга к сыну не заставит ее открыто признать Гийома незаконнорожденным ублюдком.

А Ролло… даже их сына предал он, согласившись на этот союз. И она ненавидит его за гордыню, честолюбие и упрямство. И эта ненависть не позволит ей оставаться второй для него, видеть торжество в глазах недругов, слышать язвительные смешки за спиной. Нет, она лучше совсем разобьет свое сердце, чем будет продолжать жить его половинкой.

– Господи, сотвори чудо! – молила она, заломив руки и устремив к холодному небу взгляд. – Сотвори чудо, верни мне мое счастье. Дай нам встретиться до того, как…

Она не решалась произнести до конца фразу. Грудь распирало от боли. Город ликовал, провожая ту, что отныне станет залогом мира между норманнами и франками. А о той, что не смогла справиться с ролью жены, не могла оправдать возложенных на нее надежд, все забыли. На что она еще надеется? Почему не смирится? Ведь человека, опирающегося на соломинку, когда земля уходит у него из-под ног, не назовешь разумным.

– Позвольте мне потревожить ваше одиночество, мадам.

Эмма вздрогнула, услышав рядом твердый мужской голос. Отстранив рукой край широкого мехового капюшона, оглянулась. Перед ней стоял еще статный немолодой мужчина с длинной крепкой шеей и скуластым смуглым лицом, впалыми складками щек. Широкие плечи чуть ссутулились, лоб оголен, а сзади – длинные пегие от седины пряди ниспадают на плечи. Лицо властное, нос крючковатый, но тонко очерченный, вокруг впалых глаз морщины и темно-коричневые круги. Одет просто роскошно – опушенные мехом сапоги со шнуровкой, богатый пояс с мечом, плащ из теплого сукна сколот на плече фибулой в виде изогнутого филигранного трилистника в круге. Эмма вспомнила, что пару раз видела этого вельможу, когда ходила в церковь, и всегда он держался гордо и властно. Как и теперь, когда он жестом отослал стражей Эммы, и они отошли, не смея ослушаться.

– Простите, сударь…

– Мое имя Ренье из Лотарингии. Я герцог тех краев и прибыл ко двору Карла Каролинга принести вассальную присягу.

– Ваша милость.

Эмма хотела поклониться, но он удержал ее.

– Вы достаточно знатного рода, чтобы держаться со мной как с равным.

– Боюсь, что при дворе об этом мало кто знает, – вздохнула Эмма.

– К сожалению, это так. Хотя вы и не заслуживаете этого, принцесса Эмма.

Он окинул ее быстрым оценивающим взглядом, который бы возмутил Эмму, не держись с ней герцог столь почтительно. И она гордо выпрямилась, хотя герцог видел, как она напряжена. Чем-то Эмма напомнила Ренье олененка – та же затравленность и недоверие в огромных карих глазах.

– Я видел вас пару раз в церкви Сен-Медар. Вы поразительно красивы, Эмма. Я и ранее слышал, что вы хороши собой, но теперь сам имею удовольствие убедиться, что вы прекрасней, чем сама красота.

В его голосе чувствовался легкий иноземный акцент, но интонация была мягкой, в отличие от колючего взгляда. Но Эмма не понимала, к чему все эти льстивые, приветливые речи. Ожидала, что он скажет, но герцог медлил, глядел теперь куда-то в сторону, прислушиваясь к гулу из-за стены.

– Вы слышите этот шум? Это отъезжает та, которая займет ваше место в Нормандии. Вы же отныне становитесь свободной. Когда-то я лично хотел дать вам эту свободу и даже присылал своих людей в Руан.

– Я помню.

Она отвернулась. Глядела на воду, сбегающую в полукруглый, выложенный камнем водоем у стены. Сама стена, сложенная из серых булыжников и кирпича, уходила вверх на добрых десять саженей. Стена… Этот герцог говорит ей о свободе, но свобода обернулась для нее пленом.

– Я расспрашивал о вас, Эмма, – вновь заговорил герцог. – Вы королевского рода, образованны, пригожи. А главное – теперь вы свободны. Поэтому, поразмыслив немного, я имел смелость просить у вашего августейшего дядюшки соизволения жениться на вас.

Эмма только могла, что моргнуть. Это было настолько неожиданно, что у нее не нашлось слов. Ренье же продолжал говорить спокойно, словно обсуждал качество того или иного блюда или рассуждал об охоте.

– Конечно, я гораздо старше вас, но все же еще не старик, чтобы мне не требовалась жена и герцогиня. И вы мне подходите. Даже несмотря на ваше прошлое. Оно не смущает меня, ибо, видит Бог, я не считаю ни одного человека большим грешником, чем я сам. Поэтому я без колебаний предлагаю вам место подле себя на герцогском троне.

Я увезу вас в земли, где вас никто не знает и где вы сможете жить в надлежащем вам по рождению почете и богатстве. От этого брака выиграем и вы, и я. Я, породнившись с Каролингами и Робертинами и скрасив свои зрелые годы вашей юностью и красотой, вы же приобретете высокое положение, которое вряд ли получите здесь, где все помнят, что вы жили невенчанной женой Ролло и где, в лучшем случае, вас ожидает власяница кающейся грешницы и келия в монастыре. Вы видите, я откровенен с вами. Наш союз будет браком по расчету, и это хорошо, ибо столь юную женщину, как вы, только бы напугала страсть стареющего человека.

– Сударь, – наконец смогла вымолвить Эмма, – вы забываете, что пока Гизелла не стала женой Роллона, я все еще считаюсь таковой. К тому же у меня есть сын, с которым мне необходимо воссоединиться, как бы ни сложилась моя судьба.

– А зачем? Что вы можете дать своему ребенку, когда сами столь зависимы? А Роллон, я слышал, любит своих детей и никогда не обделит их. Я же – прошу меня понять – готов признать вас своей супругой и даже надеюсь, что в дальнейшем у нас будут дети, однако никак не намерен стать отчимом ребенку варвара.

Хотя речи герцога Ренье о Гийоме задевали Эмму, она нашла, что ей импонирует откровенность своего неожиданного поклонника. К тому же он прав: в Нормандии ее сын будет более обеспечен, чем с ней. Но решиться на разрыв с Ролло, на полный отказ от счастья видеть своего ребенка, Эмма не могла.

– Все, что вы говорите, сударь, лестно для меня, и я благодарна за оказанную честь. Поэтому и я буду откровенна с вами. Пока священник не соединит перед алтарем руки Роллона и Гизеллы Каролинг, я буду надеяться, что тот человек, которого я привыкла считать своим супругом, все же не откажется от меня. И поэтому не могу связать себя обязательством с вами.

– Ваши суждения идут от сердца, а не от рассудка. Но я вас понимаю. Вы любите этого варвара, а любовь и благоразумие редко сочетаются. Еще Плавт[72] писал, что «тот, кто влюбляется, с судьбой встречается более тяжкой, чем тот, кто бросается со скалы». Поэтому и вы готовы до конца мучить себя несбыточной мечтой. Я же знавал вашего Роллона и понимаю, сколь этот человек честолюбив и непреклонен. Он никогда не откажется от того, что добился.

И, жалея вас, я говорю: оставьте свои надежды, не разжигайте память о прошедшей любви. Ведь после зимы всегда приходит весна – душа и плоть набираются новых сил. А вы молоды, вам надо как-то продолжать жить.

Эмма подумала, что он опять прав. Жизнь идет своим чередом, и ей придется как-то существовать. Что ждет ее после женитьбы Ролло? После того, как ей не будет возврата в прошлое? Когда любовь исчезнет и она останется одна? А Ренье Лотарингский предлагал ей достойный выход, благодаря которому она не падет, забытая всеми, а поднимется до уровня Ролло, станет герцогиней.

И все же ей было тяжело, так тяжело… Ведь до последнего мига, пока Ролло не наденет кольцо на палец Гизеллы, она все еще будет надеяться вернуть любовь и возможность воссоединения. И она должна не упустить ни единого шанса, который бы давал ей надежду на это.

– Я готова принять ваше предложение, герцог. Но с одним условием: я должна присутствовать в Руане на венчании, я должна воочию убедиться, что тот человек мне более не принадлежит и я становлюсь свободной от всего, что меня с ним связывает.

Ренье склонился над водой в бассейне. Казалось, он разглядывает мокрые листья на его дне, а на деле он просто отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Он понял, на что надеется эта рыжая – на встречу с Роллоном, которая бы могла изменить все. Но он должен поймать ее на слове, выполнить ее просьбу, но не допустить этой встречи с язычником.

Ренье повернулся.

– Думаю, что я смогу выполнить это ваше условие. На Рождество в Руан съедется много народа, чтобы лично созерцать крещение Роллона. И хотя мои отношения с Роллоном не позволяют мне открыто явиться на церемонию, но думаю, что, путешествуя инкогнито, мы сможем побывать в Нормандии.

Он увидел, как вспыхнули ее глаза, но сделал вид, что не заметил. Сказал лишь, что хоть их помолвка до отъезда не будет объявлена, он будет навещать Эмму и относиться к ней как к невесте.

Эмма была готова хоть тотчас же отправиться в путь. Но Ренье не спешил, оттягивая отъезд, дабы прибыть в Руан к самому торжеству и тем самым, выполнив поставленное Эммой условие, свести на нет все ее усилия. Каждый вечер он посещал ее, величал своей невестой, одаривал богатыми подарками.

– Конечно, вам не нужны украшения, чтобы быть красивее прочих женщин, и тем не менее, я прошу вас это принять.

И он открывал ларец, где хранились серьги с подвесками или розетки из драгоценных камней, соединенных цепочкой, или широкие браслеты с чеканными узорами.

Эмма, как никогда, оказывалась равнодушной к оказываемому ей вниманию, оставалась невозмутимой при виде подарков. И хотя спокойное уважительное отношение Ренье благотворно влияло на нее, она ни на миг не представляла, что дело всерьез может дойти до супружества. Ренье дал ей надежду на встречу с Ролло, и она черпала в ней силы. И всячески, сдерживая нетерпение, старалась выяснить, когда же они поедут в Руан.

Ренье твердо обещал, но, ссылаясь на всевозможные дела, день изо дня оттягивал отъезд, держа Эмму в непрестанном напряжении. Проводя большую часть времени в одиночестве, она то приходила в ярость, то была тиха и печальна. Она ждала. Она настаивала. Она верила.

Наконец, за неделю до Рождества, к ней пришел Эврар Меченый, принес дорожные одежды и плащ и велел собираться.

Они выехали в путь, когда наступила оттепель, снег сошел, а дороги совсем развезло, и они не смогли ехать так скоро, как бы ей хотелось. Ей приходилось сдерживать лошадь, приноравливаясь к мерному аллюру герцога Ренье, напряженно вглядываться в густой туман. Как оказалось, кроме них, много народа спешило в Нормандию – кто на торжество, чтобы лично зреть обряд крещения язычника, а кто – торговцы, барышники, менялы – чтобы извлечь выгоду из подобного скопища народа.

Ренье со свитой тоже ехал под видом купцов, примкнув к одному из направляющихся в Руан торговых караванов, и Эмме хотелось стонать от того, как медленно они продвигались. Когда они подъехали к границе Нормандии и Эмма увидела сторожевую крепость норманнов, различила знакомую речь, сердце ее едва не подпрыгнуло от радости и она почувствовала себя почти счастливой. Она ехала домой, и с каждым лье приближалась все ближе к Ролло! Вновь надежда оживала в ней, и она не обращала внимания, какими взглядами обменивались герцог с палатином Эвраром. Ей хотелось петь.

К Руану они подъехали в самый сочельник. Они выехали рано утром, по мягкому морозцу, и когда выглянувшее наконец-то солнце осветило стены города, раскинувшегося у реки, у Эммы из глаз полились слезы. «Я встречусь с ним. Я ему скажу… О, какая разница, что я ему скажу…» А ведь она всю долгую дорогу только и думала, о чем станет говорить с Ролло, какие аргументы приведет в свое оправдание. Но сейчас, когда они меж двух каменных башен въезжали в широкую арку городских ворот, все это отступило куда-то далеко – и остались лишь смятение и страх: скоро она увидит Ролло!

Эмма была готова тут же сквозь запрудившую улочки города толпу ехать ко дворцу Ролло, но Эврар резко перегородил ей конем дорогу.

– Пропусти меня!

Эврар молчал, угрюмо глядя на нее, а герцог Ренье положил руку на поводья ее лошади.

– Если я пообещал вам, что привезу вас в Руан присутствовать на венчании Роллона, это еще не означает, что я допущу вашу с ним встречу.

В голосе его была непреклонная решимость. Он велел Эмме поглубже натянуть на глаза капюшон, дабы не быть узнанной, и вести себя скромно, если она не желает, чтобы он отдал приказ своим людям повернуть назад.

Эмма едва не застонала от отчаяния. Быть так близко к Ролло и не иметь возможности встретиться с ним. А Ренье, несмотря на всю его учтивость, был не похож на человека, который позволит обвести себя вокруг пальца. И все же ей надо было что-то придумать, как-то освободиться из-под его надзора. О, Боже, она видела вокруг столько знакомых лиц, но ни одного сколь-нибудь значимого соратника Ролло, к какому могла бы кинуться с просьбой освободить ее от эскорта жениха.

Они ехали узенькой улочкой меж домами, украшенными по случаю первого христианского торжества множеством венков из плюща и вечнозеленого остролиста с алыми ягодами. Гирлянды остролиста были развешаны и на веревках, протянутых через улицу от дома к дому. Вокруг бурлила толпа, слышалась разноязычная речь съехавшихся на торжество гостей. Они приветливо разговаривали с норманнами, а те дружески угощали их вином из высоких рогов, пили за свадьбу правителя и за рождение Бога христиан, которого они готовы почитать, если его признал и их правитель.

Постоялые дворы были заполнены до отказа. Им пришлось миновать несколько из них, пока тугой кошель Ренье не открыл им двери в дом одного зажиточного руанца, где они остановились на постой.

– Обряд крещения и венчание произойдут после полудня, – сообщил Эмме Ренье. – А до этого мы передохнем здесь.

Ее проводили в маленькую комнатушку в мансарде. Эврар Меченый остался сторожить под дверью.

«Плохо же они меня знают», – сердито подумала Эмма. Она открыла маленькое одностворчатое окошко. За домом располагался небольшой хозяйственный двор, огражденный стеной. Почти к стене дома примыкала покатая тростниковая кровля сарая. Недолго думая, Эмма пролезла в окно и спрыгнула вниз. Кровля оказалась ветхой, и Эмма тотчас провалилась вниз, ударившись о что-то теплое и мягкое, сползла на подстилку из соломы. Рядом раздался испуганный женский возглас, замычала, переминаясь с ноги на ногу, большая пегая корова. Эмма поспешила встать, опрокинув подойник с молоком. Через загородку увидела прижавшуюся к стене девушку-служанку. Та собиралась вновь завопить, когда Эмма кинулась к ней, зажала ладонью рот.

– Тише, голубушка, тише.

Чувствуя, что служанка успокаивается, Эмма отпустила ее. Та выглядела удивленной.

– Госпожа Эмма?

Эмма не удивилась, что та ее узнала. Мало кто не знал ее в Руане. Она оправила плащ, накинула капюшон.

– Я вижу, ты меня знаешь.

– Знаю. Но всем известно, что вы навсегда уехали и Роллон отказался от вас.

– И вот я вернулась. Но не откажешься ли ты помочь мне?

Она спешно сорвала с запястья граненый браслет – подарок Ренье – всунула его в руку все еще растерянной служанке.

– Вот возьми. И ради всего святого, помоги мне выбраться отсюда. Мне необходимо успеть увидеться с Ролло до венчания. Ну же! – прикрикнула она, видя, что та никак не опомнится.

Девушка вздрогнула, часто заморгала. Но вид блестящего золота у нее в руках прибавил ей смекалки.

– Идемте.

Они прошли меж сараев, туда, где вдоль забора были сложены штабеля бревен. Девушка сказала, что, если Эмма взберется по ним и спрыгнет с забора, она окажется в узком проходе, ведущем к набережной недалеко от моста.

– Герцог Роллон сейчас в аббатстве Святого Мартина, где епископ Франкон причащает и исповедует его, – добавила она, и Эмма невольно улыбнулась. Служанка правильно поняла, что Эмме нужно в Руане.

Когда она вышла на набережную, то плотнее закуталась в накидку, опустив на лицо капюшон. Ей не хотелось, чтобы ее признали и задержали. Лодку смогла нанять быстро, расплатилась другим браслетом, чем привела перевозчика в неописуемый восторг, и он греб изо всех сил, пока нос его челнока не уперся в пристань у хозяйственных построек аббатства. На мостках стояли монахи, следившие за выгрузкой товаров. Первый из них задержал ее, но она представилась фрейлиной из свиты принцессы Гизеллы, которую госпожа послала по делу к епископу. Ее пропустили, занятые хлопотами по хозяйству.

Двор аббатства был полон людьми, служки катили бочки с вином, монахини-белицы судачили у колодца, наполняя водой кувшины, послушники тащили куда-то тяжелые сундуки. Эмма отпрянула, увидев на высоком крыльце своего дядю Роберта, нарядного, величественного, премило беседовавшего с Лодином Волчьим Оскалом, словно не так давно их и не разделяла кровавая вражда.

Эмма укрылась за колоннадой низкой террасы, вошла в ведущий через скрипторий проход. Она знала здесь каждую пядь и, пользуясь общей суматохой, без задержек прошла до епископских покоев. Сердце гулко билось в груди. Ролло был где-то здесь, и она могла встретиться с ним в любой миг. Она была столь взволнована, что не заметила вышедшего из боковой двери приора Гунхарда и едва не налетела на него.

– Что это ты делаешь здесь, женщина? И кто тебя впустил?

Он так резко развернул ее к себе, что капюшон слетел с ее головы, и Гунхард, узнав ее, попятился, крестясь, словно встретился с выходцем с того света.

– О, Боже правый! Птичка! Ты? Здесь?

– Мне нужно увидеть Ролло. Пропусти меня, Гунхард.

Он наконец смог опомниться, но едва Эмма хотела пройти мимо, схватил за руку и с неожиданной силой затолкнул в ближайшее книгохранилище. Она и опомниться не успела, как он уже опускал засов с внешней стороны двери. Она оказалась запертой.

В первый миг Эмма даже растерялась. Но потом ее обуяла ярость. Быть здесь, так близко от Ролло и вновь угодить в ловушку!..

– Выпусти меня, Гунхард! – колотила она кулаками в дверь. – Выпусти меня, иначе клянусь крестом на Голгофе, я подниму такой шум, что все ваши монахи сбегутся на мой крик.

Она билась изо всех сил, кричала. Тщетно – в ответ лишь тишина. Она огляделась, ища, как бы выбраться. Пюпитры, стеллажи со свитками рукописей, огромные фолианты на широком столе посредине, бумаги и восковые таблички для писания. Свет проникал в небольшое окошко под сводом.

Схватив деревянную стремянку Эмма подтащила ее к нему и, забравшись наверх, выбила подсвечником стекла в переплете решетки, стала громко кричать, звать Ролло. Невозможно, чтобы ее не услыхали, не заметили. Она была на грани нервного срыва и могла учинить все, что угодно. Так кричала, что не сразу услышала звук отворяемого засова, скрип дверных петель.

– Эмма!

Оглянувшись, она увидела епископа Франкона. Он был уже в парадном облачении, золотое шитье его верхней ризы светилось в полумраке.

– О, преподобный отче…

Она спрыгнула со стремянки, кинулась к нему.

– Ваше преосвященство, ради Христа, принявшего муки за всех нас, прошу, позвольте мне встретиться с Ролло.

– Нет!

Франкон был очень взволнован, бледен, но держался с хладнокровным спокойствием. Поднял ладонь, останавливая Эмму.

– Зачем ты явилась сюда?

Она опешила.

– Вам ли не знать? Я вернулась домой, к Ролло. Он мой муж и…

– Он никогда не был твоим мужем, а теперь, когда он отрекся от своих языческих обычаев, ты в его глазах значишь не более, чем вчерашний день.

Эмма глядела на епископа широко открытыми глазами.

– Отче Франкон, как вы можете говорить так? Вы ведь всегда были моим другом, и я знаю, чем обязана вам – вы сохранили Гийома для Ролло. Я благодарна вам за это, хотя мне и ведомо, что вы были в курсе готовящегося моего похищения. Но вы всегда были добрым советником для Ролло, и в том, что Ролло готов наконец-то стать христианином есть немалая доля и ваших заслуг.

Но разве вы можете так легко переступить через мою судьбу? Вы знали меня с первых дней пребывания в Руане, вы видели, сколько я сделала, чтобы добиться мира в душе Ролло, и неужели вы не поможете мне в трудную минуту?

Суровый взгляд Франкона несколько смягчился, он отвел глаза, беззвучно пожевал губами.

– С тех пор многое изменилось, Эмма. Да, вы с Ролло были прекрасной парой, у вас родился дивный сын, но ты не смогла добиться того, что все ждали от тебя, и этим обрекла себя на поражение. Я не в силах тебе помочь. Ты должна исчезнуть из жизни Ролло, как бы тяжело тебе ни было. Никто не избегнет своей судьбы, и лучше встретить ее с достоинством, нежели пытаться пробиться там, где это невозможно.

Его холодные слова, словно камни, падали на сердце Эммы. Но она не желала смириться. Она столько вытерпела, чтобы вернуться, столько преодолела…

– Как вы можете так поступать со мной, Франкон? К чему все эти речи? Вы мой должник! Ведь разве не я была вашей сообщницей, не была послушна, насколько было возможно. Я даже пошла наперекор воли Ролло и позволила вам крестить нашего сына. И клянусь, что впредь стану прислушиваться к вашим советам и делать все возможное, дабы они возымели действие, но только позвольте мне встретиться с Ролло!

– Нет! – вновь сурово повторил Франкон и резко оторвал руки цепляющейся за него женщины. – Ты не должна была являться в Руан, не должна стремиться разрушить то, что создавалось с таким трудом. Сегодня Ролло станет христианином, герцогом и женится на Гизелле Каролинг. Это великий день, и я не позволю такой взбалмошной особе, как ты, разрушить то, чему я посвятил свою жизнь.

Да неужели и ты, зная, как долго шел Ролло к своей мечте, к мечте стать законным правителем, захочешь разрушить то, что он создал? И если ты его любишь, ты не внесешь смятения в его душу, когда он наконец готов стать на путь истинный. Если же ты… О, небо! Не хочешь ли ты, женщина, стать между Ролло и Гизеллой, расторгнуть этот союз, что повлечет за собой новые войны и бедствия?!

Эмма вдруг расхохоталась. Громко, нехорошо.

– А ведь вы боитесь меня, Франкон. Боитесь моего влияния на Ролло. Но разве по рождению я ниже, чем плаксивая незаконнорожденная дочь Простоватого?

– Я этого не говорил. Но ты жила с Ролло и ничего не могла от него добиться. А вот ради брака с Гизеллой он пошел на святое крещение, пошел на союз с франками. По всей франкской земле люди молятся за Гизеллу и Ролло, ибо их супружество принесет мир и процветание. Тебе же надо сойти с дороги. Это будет благое деяние, Птичка, доброе деяние, что бы тебе ни пришлось пережить потом. И оно зачтется тебе в Судный день.

Эмма глядела на епископа широко открытыми глазами. Душа ее горела огнем, но с холодной трезвостью в уме она понимала, что Франкон прав. Но не сдавалась, она ведь боролась за то, что единственно дорого было для нее.

– Разве Роллон уже не принес вассальную присягу Карлу? Разве не дал согласие войти в купель? Что же изменится, если вместо Гизеллы перед алтарем с ним предстану я?

– Очень многое. Это будет прилюдное оскорбление Карлу, которое повлечет за собой разрыв между ними и приведет к новой войне. К тому же, с чего ты взяла, что Роллон, уже помолвленный с Гизеллой, откажется от нее ради тебя? Насколько мне известно, в последнее время он и слышать о тебе не хотел. Он не желает тебя знать!

– Нет! Вы просто боитесь меня. Вы боитесь, что я смогу оправдаться перед ним и…

Она неожиданно умолкла, замерла. Она услышала голос Ролло. Совсем близко. Он что-то говорил, слов она не разобрала. Потом прозвучал его смех.

– Ролло! – вне себя крикнула она, метнулась к двери, но Франкон успел загородить ей дорогу, удержал ее с неожиданной силой.

– Ролло! – кричала она, вырываясь.

И тут дверь распахнулась. Франкон и Эмма застыли. Ролло стоял в дверном проеме, глядя на них. Глаза его расширились.

– О, мой Ролло! – у Эммы бессильно опали руки, глаза засветились безмерным счастьем. Вот он – высокий, сильный, огромный… и легкий, как пламя. Истинный господин, в парадном облачении светлых тканей с блестящим обручем вокруг чела. Ее заступник… Ее счастье… Они все же встретились!..

Франкон постарался загородить Эмму от Ролло.

– Сын мой, выслушай…

– Выйди, поп!

Его голос прозвучал резко, как удар бича. Не мигая, Ролло глядел на Эмму.

Франкон поднял крест.

– Заклинаю тебя, Роллон!.. Ты не должен…

– Выйди!

И видя, что епископ не повинуется, он схватил его за край ризы и рывком выставил за дверь. Закрыл ее, привалившись спиной. Все тем же немигающим взором глядел на Эмму.

– Ролло…

Она шагнула к нему, но словно наткнулась на его колючий взгляд. Замерла. Когда-то он уже глядел на нее так – ненавидяще и презрительно. Когда отдал ее своим людям после разгрома Гилария. И после, когда она предала его Атли.

Огромным усилием воли Эмма заставила взять себя в руки.

– Ролло, ты должен выслушать меня.

– Зачем?

Она беспомощно развела руками.

– Ты должен знать…

И вдруг почувствовала, что не может вымолвить ни слова. Взгляд Ролло словно парализовал ее. И еще она ощутила страх, забытый страх перед Ролло, и машинально прижала дрожащую ладонь к белесому шраму на скуле.

Вдруг Ролло засмеялся, и этот смех был глухой, как шорох сухих листьев. Пустой, далекий, такой далекий…

– Что я должен знать, шлюха?

– Ролло, ты не смеешь…

– Что? Не должен говорить, что столько времени потратил на грязную тварь? Ну же, говори! Расскажи мне о своем попе Ги. Где он? Оставил тебя? А этот пуатеневский петух Эбль, с которым ты проводила время? Он тоже поиграл с тобой и предпочел тебе более достойную жену? А бургундец Рауль? Ему тоже не захотелось связываться с тобой после того, как натешился? Выходит, я один был настолько глуп, что хотел соединить с тобой свою судьбу? Что ты такое, Эмма, как не шлюха, сток для спермы с мягкой плотью и чувственным ртом? Знаешь, как надо поступать с такими, как ты?

– Что ты говоришь? О Ролло, выслушай меня…

Она вдруг умолкла, видя, как он расстегнул пояс. Попятилась. А он медленно надвигался на нее, как хищник, подкрадывающийся к жертве. И она вдруг ощутила только ужас и просто обезумела. Вся ее решимость вмиг улетучилась, и инстинктивно она кинулась прочь, рванулась с криком, стараясь укрыться за широкой столешницей. Но Ролло одним гибким движением перескочил через стол, и Эмма не успела отскочить, более того, сбитая его телом, она потеряла равновесие и рухнула на плиты пола.

– Отпусти меня! – закричала она, отползая, но он резко схватил ее за щиколотки и так сильно рванул вверх, что она оказалась висящей вниз головой. Одежда сбилась ей на голову, и она не знала, что делать: то ли оправлять юбки, то ли отбиваться от Ролло. Ролло же перехватил ее за бедра и грубо, как куклу бросил на стол так, что она больно ударилась затылком о доски.

– Нет! – кричала она, вырываясь и холодея от сознания того, что он собирается с ней сделать. – Грязное животное, скот, отпусти меня!..

Но Ролло, не отвечая, навалился на нее, молниеносно забросив ее ноги себе на плечи. Прямо перед собой она видела его бледное, напряженное лицо зверя… лицо, которое она так любила целовать и ласкать, на котором знала каждую черточку… Но сейчас она не узнавала его. Это был словно не ее Ролло.

– Не смей! Я стану презирать тебя, варвар! Пусти – и будь ты проклят. Ненавижу!

Она попыталась расцарапать ему лицо, но он вмиг словил ее руки и, сжав их в одной своей, прижал к столешнице, запутав в волосах. Она рвалась, чувствуя, как рвутся пряди, а он, шумно дыша сквозь зубы, возился с одеждой, а потом она вскрикнула, когда он грубо вонзился в нее одним резким толчком. Она ругалась и осыпала его проклятиями, пока он быстро и жестоко насиловал ее.

Когда он опустил ее ноги и отошел, Эмма медленно села. Боже, где же ее любовь? Разве за этим она так рвалась через болезни, подземелья и ужас?

– Будь ты проклят, пес!

Он уже оправил одежду. Стоял, застегивая пряжку богатого пояса. Лицо его оставалось недвижимо, как каменное.

– Наверное, эти слова ты говорила и всем тем, кто бросал тебя ранее.

Она не могла вымолвить ни слова. Ненависть и стыд охватили ее с такой силой, что к горлу подступила дурнота, ей казалось, что сейчас она рухнет на землю.

Ролло глядел на нее. В серых глазах застыл холод. Ни отблеска былой нежности.

– А теперь убирайся. Если к вечеру ты еще будешь в Руане – то пожалеешь, что родилась на свет.

– Я уже жалею…

Он на миг замер на пороге. Потом вышел, хлопнув дверью.

Эмма не знала, сколько она оставалась одна. Она не плакала, но чувствовала, что в горле стоят непролитые слезы. Даже когда вошел Гунхард, она не сразу заметила его.

– Вам лучше уйти, сударыня.

Она различила звон колоколов. Подняла голову.

– Слышите? – поднял ладонь Гунхард. – Сейчас Роллон Нормандский в базилике Святого Уэна вступил в купель. Свершилось!

Эмма криво усмехнулась.

– По крайней мере, ему сразу будет какой грех замаливать перед Всевышним.

– Идемте, я вас провожу.

Он уже почти вывел ее, когда она наконец опомнилась.

– Гунхард, а как же мой сын?

Пожалуй, на суровом лице молодого прелата появилось какое-то подобие сочувствия.

– Вам не стоит волноваться о Гийоме. Он сейчас в Байе, и о нем хорошо заботятся. Роллон сказал, что, пока Гизелла не родит ему сына, его ребенок от вас будет оставаться его наследником.

– И сына он отнял у меня… – тихо прошептала Эмма.

Она плохо соображала, куда идет. Помнила, что прошла по мосту, и тут ее подхватила, понесла толпа. Хотя площадь перед вновь отстроенным собором Святого Уэна была вся запружена людьми, толпа все прибывала. Эмму толкали со всех сторон, вокруг были сияющие лица, слышался смех. Кто-то обнял ее, уколов бородой, чмокнул в щеку. Она вяло освободилась. Из-под полы капюшона глядела на мир тускло и безрадостно. Колокола все звонили, ликующие возгласы раздавались вокруг.

Кто-то резко схватил ее за руку.

– Вот ты где!

– Эврар, – равнодушно произнесла она, узнав мелита.

– Да, Эврар. Эврар, который вот уже три часа с людьми герцога разыскивает тебя по всему городу. Идем.

Она не протестовала, однако люди стояли столь плотной стеной, что не было никакой возможности выбраться из толпы. Им приходилось ждать. А потом она опять увидела Ролло. Он появился под темной аркой свода среди белых, лиловых и пурпурных фигур епископов и аббатов, среди облаченных в короны первых вельмож королевства. Роберт Нейстрийский, Герберт Вермандуа, Герберт Санлисский, а также ближайшие сподвижники Ролло – Лодин, Гаук из Гурне, рыжий Галль окружали его. А он стоял меж ними – высокий, статный, в длинных белых одеждах неофита[73] и алой герцогской мантии, и на его широкой груди ярко блестел символ Христа – крест.

Потом он поднял руку и еще несколько неловко, но твердо осенил себя крестным знамением. Вся площадь взорвалась от ликующих криков, а с башен собора в небо выпустили сотни белых голубей.

Эмма вдруг почувствовала, что по щекам ее текут слезы, а губы улыбаются. Она еще не отошла от пережитого, но поняла, что по-прежнему любит Ролло и счастлива… Счастлива за него. Ибо теперь он спасен. «Всякий верующий в меня, да спасется». И теперь Ролло перестал быть чуждым ей существом. Он стал приверженцем истинной веры, и это роднит их. Хотя он и потерян для нее навсегда…

А потом Эмма увидела на паперти собора какое-то движение, и канцлер короля Карла Геривей подвел к Ролло маленькую фигурку Гизеллы, всю в бархате и в покрывалах, в высокой короне на распущенных светлых волосах.

«Я ненавижу его, я презираю его, но, Боже Всемогущий, отчего мне так больно?»

Она увидела, как Ролло, улыбаясь, принял из рук Геривея руку принцессы, и невольно зажмурилась, спрятала лицо на груди оторопевшего Эврара.

– О, Меченый, уведи меня отсюда! Уведи!

В такой толпе это было немыслимо. И хотя Эмма так ни разу и не взглянула на паперть, где на глазах всей толпы происходило венчание, она слышала каждое слово.

– Я, Ролло, герцог Нормандский, беру тебя, Гизелла, в законные супруги, дабы иметь тебя при себе на ложе своем и у очага своего…

Эмма старалась зажать уши руками, старалась не слышать этих брачных фраз, в которых ее муж, отец ее ребенка, ее единственный Ролло отрекался от нее ради другой. «Я его ненавижу. Все, что есть во мне к нему – только ненависть».

– …и во всем этом я даю тебе клятву перед Богом и людьми.

Потом звучали клятвы Гизеллы. Слабенький голосок был отчетливо слышен в неожиданной тишине над толпой.

Потом звучал голос Франкона и, наконец: раздалось последнее – «Аминь!». Вся толпа разом вздохнула, а Эврару пришлось подхватить Эмму, ибо она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на узенькой кровати в комнате, которую еще недавно так спешно покинула, полная надежд и решимости. Теперь она лежала здесь же, бесчувственная и равнодушная ко всему на свете, потерявшая всякую надежду на счастье.

Отдаленный шум городского ликования звучал в ее ушах, как мутный, слитный рокот. Эмма, повернув голову, посмотрела долгим взглядом на сидевшего на табурете подле ее ложа герцога Ренье.

– Вы очень нас напугали, дорогая моя, – говорил он. – Разве честно было вам так вести себя после того, как я исполнил все ваши условия.

Герцог был прав. Он предложил ей честную сделку, он пошел ей навстречу, выполнил все условия. Более того, он предлагал ей единственный почетный выход из того позора и одиночества, в каком она оказалась. И она благодарна ему за это.

Эмма приподнялась на ложе и, протянув герцогу руку, искренне попросила прощения. Он кивнул, пожал ее пальцы. Рука у него была костистая, сухая и горячая. Он был уже немолод, и ни о каких нежных чувствах не могло быть и речи. И это хорошо. Что такое любовь? Она эфемерна. А то положение, какое предлагал ей Ренье, было даже большим, чем она могла ожидать после того, как изранилась в кровь о свои разбитые мечты.

– Я вижу, на дворе уже темнеет, – заметила Эмма, поглядев в окно.

Ролло велел убраться из города до того, как настанет ночь. И она сама хотела уехать отсюда, скрыться, бежать. Навсегда.

Она встала, отказавшись от помощи Ренье. Он тоже поднялся. Согласно кивнул, когда она заговорила об отъезде. Однако остался стоять, в упор глядя на нее. Она знала, чего он от нее ждет. Эмма вскользь подумала, что, по сути, ничего не знает об этом человеке. Но какое это теперь имело значение?

Эмма горделиво вскинула голову и, подавив рвущееся из горла рыдание, произнесла хриплым голосом:

– Да будет благословенна наша встреча, герцог Ренье. А я даю вам согласие и обещаю стать вам доброй супругой.

Ренье молча взял ее руку и поднес к своим губам. Какой-то темный, торжествующий огонек мелькнул в его взгляде.

– Мы уезжаем немедленно!

Судьба всегда непредсказуема. Она может быть милосердной и коварной, горькой и радостной, возводящей к вершинам и низвергающей в прах. Уступает ли судьба воле? Или великое чувство награждается судьбой? Но когда в рождественский вечер, в день, когда во Франкии появилось герцогство Нормандское, изгнанница Эмма последний раз оглянулась на Руан, она в полной тоске считала, что уезжает навсегда. Когда-то ей предрекли, что она сможет найти свое пристанище в жизни. Теперь она поняла, что это пристанище будет не здесь. И ошиблась. Ибо то, что чудом взросло среди крови, ненависти и коварства – удивительное чувство любви между нею и завоевателем с Севера, – было слишком сильным и не могло исчезнуть. Даже по воле чужих интриг. И этому цветку еще предстояло расцвести. Это ее тайна, ее испытание для самых достойных. И если будет сила, будет любовь – будет и встреча… и счастье… и любовь…