Огонь и Ветер

Глава 5

Моя беззубая мама в редких случаях, оказывается, способна постоять за себя. В приглашении на Бал невест четко обозначили: «Дева в сопровождении одного родственника-л’лэарда и одной л’лэарди». Подходящего л’лэарда у нас не было, но сопровождающий женского пола мог быть всего один. Разумеется, бабушка считала, что этим сопровождающим должна быть она, но мама тоже хотела ехать со мной, и вспыхнул скандал. В конце концов мама под градом воплей, оскорблений, унижений и громоподобного бабушкиного топанья ногами была вынуждена в слезах ретироваться в свою комнату, но ведь она хотя бы попыталась сразиться!

Потом она плакала и жаловалась мне. Я ее похвалила за бой, но сказала, что надо было держаться до конца. Она почему-то обиделась. Отчего каждый раз, когда я говорю ей, что надо действовать и не сдаваться, она на меня обижается?

Все дни до коронации бабушка не оставляла меня в покое. Читала бесконечные нотации о том, как подобает вести себя благородной сагане. Дважды заставила поехать к своим приятельницам на утренние визиты, дабы помочь мне «набраться лоска». Приятельницы ее были столь же стары и скучны, как она, беседы меж ними велись о модных шляпках, недобросовестной прислуге и рецептах яблочного пирога, изредка скатываясь на грязные сплетни о чьих-то женах и мужьях. Тогда их голоса становились ниже и тише, глаза покрывались масляной влагой, кончики губ подрагивали в сдерживаемых ухмылках, казалось, они сейчас начнут облизываться, поглощая очередную скабрезность. Потом дамы вдруг мрачнели, голоса их суровели. Ах, негодяйка! Как же так можно! И поделом ей! И расходились, счастливые осознанием своей безупречности и недостойности других саган, сытые тщательно прожеванной пошлостью.

Сплетни пересказывались не прямо, а намеками, впрочем, более чем прозрачными, понятными даже мне, хотя они, кажется, считали, что я пребываю в счастливом неведении. Так я узнала, что милая л’лэарди Трагад в молодости наставила развесистые рога своему земляному, что это был громкий скандал. В ответ муж на много лет лишил ее поддержки стихии, оттого она сейчас выглядит гораздо старше, чем другие саганы ее возраста, и очень больна. А еще говорили, что кроме шести принцев и восьми принцесс у покойного императора много бастардов. Все свое правление он мечтал о наследнике, но с огненной душой родился только один ребенок – девочка. Наследный принц – самый младший, и, говорят, его родила не вторая жена императора, которая к тому времени уже была стара и, к слову, всю жизнь младшенького ненавидела, а какая-то другая женщина. Говорили и о внуке огненной принцессы, л’лэарде Анкрисе, который на год старше наследника, и о муже принцессы, который всю жизнь мечтал посадить на трон сына и плел интриги. Это меня поразило. Что же, на всю огромную Империю, на весь народ саган – всего двое огненной стихии? Трое, если считать принцессу?

Грустные это были дни. Тревога так душила мое сердце, что я, даже сняв ночью браслет-эскринас, не могла летать. Мне снились кошмары. По каким-то подземным пещерам за мной гналась бабушка с топором в руках и маской палача на лице, но за поворотом меня поджидал мертвый император – тянул обугленные, отвратительно пахнущие паленой плотью руки, тянулся бездонным черным ртом к моим губам, чтобы выпить из меня ветер.

Днем я пыталась заниматься своим делом – подготовкой к побегу. У меня даже был составлен план: для начала изучить город и его окрестности вживую, во сне и на картах, разузнать расписание кораблей в порту, куда идут, как на них пробраться, где спрятаться. Обдумывала возможность переодеться мальчишкой и наняться юнгой на корабль к иностранным купцам, где нет наших стихийников. Еще следовало бы раздобыть деньги. Попробовать летать вживую и просто улететь – это было бы прекрасно, да только где мне тренироваться? Не в узенькой же комнатке? Я несколько раз пробовала, конечно, но с такой тяжестью на душе никому не взлететь. Как бы мне перестать бояться, научиться вольно дышать даже в бабушкином доме?

Этим утром в столицу ворвался воин-странник, северный ветер. Похолодало, небо заволокли сизые тучи, запахло свежестью. Здесь, на юге, ураган растерял значительную часть своих сил, но бесстрашно шел грудью на противника, неостановимым потоком катился по узким улочкам, победно завывал на площадях и даже разбитый на сотню мелких сквозняков не терял азарта. Как наемный убийца, подло, в спину и из-за угла жалил изнеженных горожан, поражая наиболее уязвимых насморком и приступами ревматизма. В отчаянной драке он одолел затхлый дух покойного императора, три дня сжимавшего город в объятьях смертельной жары. Едва проснувшись, я распахнула окно и вдохнула острый запах зимы как исцеление.

Мой былой союзник, младшенький братец-ветер стыдливо затих, спрятался, когда старший шагнул через подоконник, приветственно протягивая мне закованную в латную перчатку ладонь. Сразу же испарились уныние и терзавшая меня три дня тошнота. Холод далеких северных ледников доспехом лег на мое тело, новые крылья развернулись за спиной – огромные, мощные, перья их были острее и жестче стали. Быстро и радостно застучало сердце.

Этим утром я, пожалуй, открыла новую истину, новое понимание своей стихии. Раньше я, быть может, и чувствовала это, но никогда не осознавала разумом.

Всего несколько дней назад я летала. И в том странном сне. И наяву у открытого окна парила над полом невесомая. Но и невесомость бывает разная. Мне почти смешон стал тот мой полет – дурманящий, пьяный, неуправляемый, рожденный лихорадочным, каким-то болезненным вдохновением. Теперь я знала, ощущала – можно летать и по-другому. И пусть мои стальные крылья тяжелы, они поднимут меня в небо, когда захочу, никогда не уронят, не предадут в бою, если я не предам их, они пронесут сквозь любую бурю. Только – о Богиня! – как же они тяжелы, до чего ж холодна и безжалостна сталь! Они не простят мне ни малейшей слабости.

Бабушка куталась в шаль и злобно ворчала на ураган. Стены дома надежно защищали от его когтей, но мой брат-наставник смеялся над ней, поджидая у крыльца. Мы каждый день выезжали из дому, но всего лишь на соседние улицы, к ее приятельницам, а сегодня нам предстояло куда более увлекательное путешествие. Как же мне надоело это мрачное предместье с его высокими заборами, приземистыми особняками, далекое не только от моря, гор, но и от столичной жизни! Я уже неделю жила в столице, а видела город всего два раза и ничего толком не разглядела. Я бы уже давно сбежала из дома исследовать город, но нельзя злить бабушку. Надо изображать очень послушную девочку, даже трусливую, чтобы у нее не возникло и тени подозрения. Для этого я два дня ходила за ней по пятам и ныла, что смертельно стыжусь своей неловкости на балу, никогда в жизни больше не решусь предстать пред благородным обществом и огненными императорскими очами. Бабушка, я умираю от стыда и ужаса!

Я столько причитала, что стала раздражать даже саму себя, но бабушка отчего-то подобрела. И хотя по-прежнему крайне уничижительно отзывалась о моей внешности, светских талантах и воспитании, теперь она заверяла, что таких дур, как я, среди дев много, а истинно воспитанные, как другие ее внучки и она сама в молодости, – явление крайне редкое. Но, поскольку у нее огромный опыт, она даже меня научит, как изобразить из себя нечто приличное.

Сегодня утром мы отправляемся в город покупать мне платье на Бал невест! Ну и на коронацию, разумеется. На оба мероприятия требовалось явиться в черном – в знак скорби по ушедшему императору, и в алом – это цвет императорского дома. Мама нашла самое пышное из своих вдовьих платьев и, вздыхая, пришила к нему красные банты. Купить обновку себе она не смела – у нас весьма скромные сбережения, а бабушка сказала, что мне понадобится много, очень много разных нарядов. Украшения она, так уж и быть, одолжит собственные.

Поздним серым утром под приветственный свист ветра мы вышли из дома. Бабушкин кучер с помощью хлыста и криков впрягал в экипаж черного ездового ящера. Рептилия извивалась, скалила зубы на хозяев, норовила уползти в теплый сарай. Ящеры мучительно не любят холодов. На севере они и вовсе не живут, там ездят на грохках. Вся наша поездка сопровождалась щелчками кнута по хребту бедного животного.

Я жадно прилипла носом к окошку кареты, завидуя пассажирам открытых экипажей. Как же это, должно быть, здорово – ветер в лицо, все видно, и ты всем виден. Можно улыбаться случайным прохожим, уличным продавцам сдобы, раскланиваться с седоками в соседних экипажах.

Проехав длинную, мощенную брусчаткой улицу с красивыми домами, мы оказались на следующей, огромной. Наша карета замедлила темп перед потоком экипажей, верховых ящеров, грохков, прохожих. Далеко впереди виднелась площадь с высоченной скульптурой крылатого воина, что стоял на носу каменного корабля.

По обе стороны от проезжей части – широкие тротуары, мощенные разноцветным камнем, а за ними… витрины.

Как только мы выбрались из кареты, я застыла с открытым ртом. Мы стояли у мраморных ступеней дворца, самого настоящего дворца, с колоннами, стеклянными стенами, и там, за ними, в роскошных платьях, во фраках танцевали големы-манекены! Приезжие и горожане с детьми толпились у витрин, ахали, показывали пальцами. Я даже вдруг почувствовала превосходство перед ними – я, сагана, императорская невеста, захожу в этот дворец покупать платье, а они могут только разглядывать витрины. Баловницей судьбы себя ощутила.

Мы вошли в широко распахнутые двери, и я, как маленькая, ухватилась за мамину руку, боясь потеряться. За витриной не было видно, сколько здесь народу. Мужчины и женщины, саганы и люди, одни богато, как на праздник, разодетые, другие – в тусклом, сером, как вон та девушка в белом переднике горничной, зачарованно гладящая сверток ярко-алого шелка. Все они одновременно громко разговаривали, торговались, ссорились, и рокот этой толпы многократным эхом отдавался под высокими гулкими сводами.

– Тут часто крадут кошельки! Надо быть осторожней! – сказала бабушка. – Сибрэйль, ну что ты опять!

Я застыла перед самым настоящим водопадом: шелк, атлас, парча, сверкающие потоки золотого, багряного, лазурного, зеленого – все это падало с высоты, и мне нестерпимо хотелось броситься в эту гору роскоши, утонуть в шелке, наверняка холодном и нежном на ощупь, как вода.

Бабушка уверенно повела нас по широкой мраморной лестнице, на ступенях которой стояли продавщицы с ящиками носовых платков, перчаток, лент, кружев. Мне хотелось останавливаться у каждого прилавка и все это рассматривать, трогать – в нашем маленьком городке, в тесных магазинчиках с унылыми приказчиками за конторкой и стыдливо спрятанными в углах товарами, даже представить невозможно было, что такое изобилие существует в природе! Но я боялась потеряться в толпе, потому спешила за мамой и бабушкой. Бабушка вывела нас в маленький темный коридорчик, следом – в большую полукруглую комнату, отделанную зелеными обоями, заставленную множеством манекенов в платьях.

– Л’лэарди Верана, л’лэарди Верана! Добро пожаловать, добро пожаловать! – Маленькая человечка в зеленом платье бросилась нам навстречу. Пухленькая, подвижная, само воплощение элегантности – от кончиков зеленых туфелек до блестящих каштановых волос, уложенных на голове в кокетливую и затейливую розу, она с порога обдала нас приветливостью и ароматом фиалок. Я не могла не улыбнуться в ответ. Даже бабушка улыбнулась. У этой человечки был редкий талант – тепло относиться к людям: я не почувствовала в ее приветливости ни капли фальши. Через две минуты мы сидели в креслах и взахлеб рассказывали, какие платья нам нужны. Девушка в черном фартуке принесла нам чай. Я не вытерпела – вскочила, пошла разглядывать платья на манекенах. Дорогие. Вот это, из зеленой парчи, расшитое каменьями, похоже на то, что было на л’лэарди Трагад на балу.

– Оно чудесно, не так ли? Но слишком тяжелое для такой юной девушки, как вы. К тому же вы ветренница. Вам нужно что-то совсем легкое, воздушное. – Человечка, которую бабушка звала Доротеей, тут же оказалась рядом, – Но можно найти что-то более легкое и в то же время похожее. Что вам здесь нравится, какая деталь фасона?

– Я хочу платье, которое бы не слишком стесняло мои движения и к тому же шло мне.

– Со вторым пожеланием будет совсем легко, – засмеялась она. – С первым тоже не слишком сложно. Вопрос в другом.

Понизила голос, наклонилась совсем близко ко мне:

– Кем вы хотите быть?

– Кем я хочу быть? – переспросила я, недоумевая.

– Одежда – это нечто большее, чем просто защита от холода или показатель богатства. И даже больше, чем украшение, призванное утереть нос соперницам и привлечь внимание женихов. – Она говорила очень тихо, доверительно, будто передавала мне какой-то очень важный секрет. – Одежда – это язык, который все понимают, но мало у кого хватает способностей на нем говорить. Вы меня понимаете?

– Не совсем, если честно.

– Суть в том, что всего один лишний бант, или оборка, или даже немного другой оттенок ткани – и окружающие будут думать о вас уже совсем по-другому. Одна полоска кружева способна целиком изменить впечатление о вас. Каждая деталь, каждая пуговка важна, вот как! Так кем вы хотите быть?

Я задумалась. И вспомнила. Наверное, в моем лице что-то поменялось, потому что Доротея торопливо отступила от меня, глядя удивленно.

Я хочу быть свободной. Так что же я делаю в этой комнате, где даже эта милая женщина разговаривает со мной снисходительно, как с ребенком под неусыпным взором бабушки? Зачем выбираю платье на праздник, на котором не хочу присутствовать?

– Боюсь, у вас нет такого платья, – сказала я очень тихо. – Пожалуй, выберите для меня что-нибудь… как для девушки, которая очень хочет замуж.

– Сибрэйль участвует в Императорском отборе невест! – Бабушкин голос даже дрогнул от гордости. – Нам нужно нечто совершенно особенное!

Ее глаза горели. В этот миг она казалась счастливой и даже будто стала немного легче, стройнее. Маленькое кресло уже не скрипело под ней угрожающе, чай стыл, принесенные служанкой пряники так и лежали на блюдечке – она не обращала на угощение ни малейшего внимания.

– О! Так я, возможно, имею честь одевать будущую императрицу?! – Доротея всплеснула руками.

Я криво усмехнулась и отошла в сторонку, к маме. И дальше развернулась битва бегемота и змеи. Змеи – той самой подколодной, пригретой бегемотом на груди. Бабушке нравились громоздкие, неуклюжие, усыпанные рюшами, бантами, драгоценными камнями и вышивкой платья. Доротея ни разу ей не возразила. Она восхищалась бабушкиным вкусом, фигурой и знанием моды, но принесла два платья – одно черное кружевное, второе – алое шелковое, оба на первый взгляд весьма скромные, и в конце концов мы купили именно их. Я ушла из магазина, преисполненная восхищением и уважением к этой храброй человечке. Она отстояла мое право быть красивой на будущем приеме. Я бы, конечно, тоже сражалась, но так искусно я не умею, бой был бы кровавым.

Я уговорила маму погулять вместе по городу Бабушка, пребывая в благодушном настроении, согласилась нас отпустить и уехала домой в одиночестве. Я взяла маму за руку, как в детстве, и мы пошли мимо витрин к виднеющейся далеко впереди статуе крылатого воина. Мимо нас спешили прохожие, в основном человеческой расы. Я вертела головой им вслед, останавливалась у витрин, глазела на экипажи, мама смеялась:

– Сибрэ, ты как ребенок!

Ох, мама, хотелось бы мне быть ребенком, приехать в этот город на два-три года раньше, чтобы влюбиться в него, гулять по широким улицам, не страдая от колючки в сердце. Мама, ты знаешь, что сказал мне отец перед тем, как уйти в свое последнее плавание?

«Сибрэ, быть ветром – это хорошо, но ветер – очень опасная стихия. Если у тебя не будет ничего, кроме ветра, тебя развеет. Забудешь прошлое, потеряешь себя, пылинкой на ветру будешь, и чужие равнодушные люди будут на тебя дуть, управляя полетом. А если ты развеян, собрать себя по частям трудно, почти невозможно, да и не дадут тебе это сделать те, кому удобно, чтобы ты плясала под их дудку. Поэтому у тебя всегда должен быть стержень стальной. Ветер хорош во всех частях тела, кроме головы, а в голове должен быть огонь, или самоцвет, или дерево – что-то, чем ты дорожишь больше жизни, что бережешь, растишь, ради чего учишься летать, понимаешь? Какой-то нерушимый жизненный принцип, который будет управлять твоим полетом».

Я наконец-то вспомнила, папа. Спустя столько лет. В нашей тихой долине, в домике на краю крохотного провинциального городишки, не было ветра сильнее меня, некому было меня развеять, не было чужой воли, чтобы меня укротить, и будничный уклад нашей мирной жизни целиком подчинялся моим капризам. Возможно, поэтому я выросла… собою. Но был бы у меня тот стержень, о котором ты говорил, я бы уехала из Империи сразу же, как достигла совершеннолетия, или немного раньше. Уговорила бы маму или сбежала одна – неважно. Не ждала бы наступления рокового часа, спокойно бы все подготовила к побегу. О чем я только думала, чего ждала? Как могла жить почти беззаботно и счастливо, зная, что над моей головой нависает топор палача? Даже мама часто задумывалась, плакала. Прошло бы еще несколько лет, и все окружающие, даже не саганы, поняли бы, что с моей стихией что-то не так.

Я все еще слаба, но я постараюсь, папа. У меня есть мой принцип. Свобода – мой огонь, ветер – моя драгоценность, которую я никому не отдам. Дерево, которое я выращу, – дороги этого мира и мой личный путь, который я пройду, чтобы превратиться из слабой девчонки в могущественную стихийницу, не уступающую в силе даже императору.

Гарты с огромной высоты своих крон роняли мне под ноги красные листья, ветер гнал их вместе с пылью по широким тротуарам. Я вдыхала холодный воздух, терпко пахнущий осенью и морской бурей, как живительный эликсир силы. Девушка-цветочница на ступенях кондитерского магазина зябко куталась в шаль, уличные торговцы прятали прилавки от ветра, пожилой разносчик газет в поношенном пальто с заплатками догонял разлетевшиеся страницы, и даже голос шарманки в руках уличного музыканта, казалось, дребезжал от холода. Рычали, выли запряженные в экипажи ездовые ящеры, горестно приветствуя грядущую зиму. Я никогда не видела столько ящеров одновременно. В нашей провинции их мало, в основном мелкие, они бегают на задних ногах, помогая себе хвостом. У нас предпочитают грохков. Я их любила больше ящеров, потому что они похожи на единорогов, только у них два рога, и оба ветвистые. В столице я увидела новый вид ящеров – носильщики. Они все огромные – некоторые с целый дом. И какого же размера должны быть помещения, в которых их держат? На шипастых горбатых спинах они медленно несут палатки с саганами. Чешуя некоторых покрыта позолотой, серебром, инкрустирована драгоценными каменьями. Клыки такие огромные, что им под силу перекусить человека пополам, и клыки эти страшные, сверкающие ослепительной белизной, тоже с позолотой, с камнями, с вырезанными по кости узорами! Я и не представляла, как можно заставить таких огромных, опасных животных повиноваться человеку. Страшно даже, когда эта громадина плывет по улице – ей так же легко дотянуться до тебя гневной пастью на узкой шее и откусить голову, как сорвать яблоко с дерева.

Я увидела столицу хмурой и ветреной, холодной и равнодушной, но, пожалуй, не злой. Разлет гранитных мостов над многочисленными протоками дельты синеглазой Гаэтаны, широкие прямые улицы – такие длинные, что терялись у горизонта. По ним, казалось, идти можно бесконечно, и никогда они не прервутся, забредешь куда-то в другой город, на другой конец мира, а может, и вовсе за грань. Саганы, люди всех рас и народов – их так много, они мелькают впереди на тротуарах, теряются в домах, переулках, среди других прохожих так быстро, что вскоре перестаешь обращать внимание и на необыкновенную одежду, и на экзотическую внешность. Мне казалось, настоящие хозяева этого города – огромные гранитные статуи. Их много, на каждой площади, вдоль улиц – воины, моряки, крылатые ветренники, ангелессы Богини, – и в сером равнодушии их лиц я читала прощение. Да, этот город равнодушен и к беднякам, ежащимся от ветра, и к блеску экипажей знатнейших саган, к варварскому великолепию их хищных ящеров, к искусству дрожащего от холода уличного художника, упорно поджидающего желающих быть нарисованными в столь пасмурный день. И его равнодушие – бальзам на мою душу. Кто сказал, что лучше хоть какое-то чувство, чем невостребованность, и что забота близких всегда предпочтительнее одиночества? Ах, я бы блуждала в этом городе одна, чужая среди чужих. К сожалению, слишком много желающих позаботиться о моем счастье.

Мама собиралась экономить, но не удержалась, купила маленькую шкатулочку из ракушек, потом горсть жареных морских ягод трерфаров, соленых и резких на вкус, как слезы. Первые капли дождя упали с неба, и это стало поводом спрятаться в маленьком, но очень дорогом кафе. Мы сидели за высокими мраморными столиками. Несмотря на то, что еще был день, из-за хмурой погоды здесь горели масляные лампы, встроенные в чрезвычайно странные светильники – в виде разноцветных стеклянных крабов. На стенах в железных рамах развешаны картины, изображающие бушующее море, корабли в порту и подводный мир: рыбок, крабов, осьминогов. Мороженое в хрустальной вазочке, белое и зеленое, пронзенное какой-то морской водорослью и украшенное сверху черными блестящими ягодами, больше похожими на жемчуг, бело-синими цветочками, со съедобными, как сказала мама, лепестками – самое необычное в моей жизни лакомство. Мне казалось, мы попали во дворец, ничем не уступающий императорскому. Кафе было похоже на крохотный амфитеатр – всего шесть столиков на небольшом возвышении, а внизу девушки в белых платьях и поварских колпаках, кокетливо надетых набекрень, готовили сладости прямо у нас на глазах. Все столики были заняты: двое мужчин-саган, водяной и земной, дамы в богатых платьях, человеки.

Мама заговорила о женихах. Перебрала в памяти всех своих знакомых, раздумывая вслух, у кого из них неженатые сыновья. Любому сагану будет за честь взять в жены императорскую невесту. Странное дело!

Она должна была знать, как неприятна мне эта тема, она даже соглашалась со мною когда-то, что замужество, и в особенности зависимость от мужа, – не самая приятная вещь в жизни женщины, много жаловалась на отца, рассказывала печальные случаи неудачных браков знакомых саган и людей. Какой же радостью, предвкушением блестят ее глаза сейчас! Как она обращается ко мне, будто абсолютно уверена, что я разделяю ее матримониальные планы! А потом мимолетно роняет, как хорошо, что я становлюсь послушной, выкинула эту дурь из головы. Императорский бал превратил капризного ребенка в настоящую девушку.

Моя стихия – дурь! Впервые в жизни мне захотелось ударить мать. Вместо этого я попыталась сменить тему разговора:

– Первыми правителями нашей страны были ветренники. Это они построили столицу. Чувствуешь, сколько в ней свободы?

Она пропустила эту фразу мимо ушей, тогда я не выдержала. Тихо, чтобы за соседними столиками не услышали, близко к ее уху:

– Мама, ответь мне на вопрос. Ты называешь стихию дурью. Она совсем ничего не значит по сравнению с возможностью создать семью, например. Так?

– Да, – она настороженно кивнула.

– Так почему мужчины этой дурью так дорожат? Они намного тупее нас, женщин? Вряд ли, ведь именно они решают судьбу страны и нашу. Так почему? Зачем им эта дурь?

Мама замолчала, поджала губы. Радость стекала с ее лица, как выплеснутая из стакана вода. Подозвала девушку-официантку, расплатилась и пошла к выходу. Десять шагов мы прошли под проливным дождем молча. Потом она резко обернулась ко мне и сказала сквозь стиснутые зубы со злобой, как еще никогда со мной не говорила:

– Не смей! Еще раз. Никогда не хочу слышать о твоей проклятой стихии! Я тебя выпорю, поняла? И больше ни одной конфеты, ты сладкого у меня месяц не увидишь!

Я бы расхохоталась на такую угрозу, если бы мне не хотелось плакать. Но зарыдала мама:

– Тебя убьют! Если узнают, что ты браслет снимала. Если ты где-то в обществе такое ляпнешь. А ты скажешь, ты же не умеешь себя вести, совершенно.

Будь спокойна, мама, я и тебе больше этого не скажу.