ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)

Уже давно в кипящем радиаторе дунайская вода смешалась с ледяной водой горных речушек. Дорога длинная, день жаркий, и томительная дрема одолевала солдат. Усатый ефрейтор со странной фамилией Рябоштан, сидящий рядом с Генджи, то и дело встряхивал головой, как это делают, когда отгоняют назойливую муху, и шевелил белесыми бровями. Мимо нас проплывали крохотные кукурузные поля, редкие перелески, аккуратные, непривычные на вид домики со ставнями и черепичными крышами.

— Далеко от родимых мест занесло нас, — вздохнул Рябоштан. И вдруг спросил соседа. — Тебя как звать-то?

Генджи посмотрел на него с удивлением. Который уже раз спрашивал его об этом Рябоштан и все, видно, не мог запомнить имя.

— Генджи меня зовут. Понял? Генджи!

— Слушай, — примирительно сказал ефрейтор, уловив в голосе Генджи нотки раздражения, — давай, я тебя просто буду знать Генкой?

Генджи усмехнулся. Он уже привык к тому, что русские переиначивают туркменские имена на свой лад.

— Давай, Генкой.

Рябоштан помолчал, потом продолжал:

— Ты не обижайся… Дружок у меня был, тоже Генкой звали. Мы с ним вот так, как с тобой, знаешь, сколько прошли да проехали! Автомат-то, что у тебя, раньше ему принадлежал. Эх, золотой был парень! С таким хоть в бой, хоть в разведку, хоть куда — такой был парень.

Дорога петляла, уходила то влево, то вправо, порой даже как будто поворачивала назад. Но солдаты знали, что едут они все-таки на запад, и это было приятно. Радовались все. Но Генджи испытывал особое чувство. Как-никак он был теперь настоящим солдатом, принявшим несколько дней назад боевое крещение. И автомат с потертым, поцарапанным ложем, принадлежавший раньше его назввнному тезке, тоже возвышал Генджи в собственных глазах, — как бы приобщал его к подвигам, которые совершал тот, другой Генка, золотой парень, убитый под Белградом.

Механизированная колонна уже пересекла Трансильванию и двигалась по дорогам Венгрии. Шли, минуя города и деревни, названия которых не запоминались, громыхали повозками на мостах, перекинутых через мелкие речки, пылили на проселках. Европа летела под колеса машин, спешащих туда, где шли тяжелые кровопролитные бои.

Генджи еще не знал, что это такое — настоящий бой. Недавняя стычка с небольшой немецкой частью, отбившейся от своих, была короткой, и наши почти не понесли потерь. Но ему она представлялась грандиозным сражением, и оттого, что немцы не оказали серьезного сопротивления, Генджи казалось, что воевать — это совсем просто, что-то вроде охоты на джейранов, ну, на волков, в крайнем случае.

И еще одно обстоятельство вселяло в него гордость — наконец-то окончились месяцы унизительной, полной горечи службы в медсанбате, где он помогал прачкам. Джигит таскал воду для стирки! Срам? Он даже перестал писать письма домой, — нельзя же признаться, что тебе не доверяют настоящего дела.

— Почему? — горячился он. — Что, я хуже других, да?

Командир медсанбата — уже седая женщина-майор — вначале терпеливо разъясняла ему, что на фронте всякое дело одинаково важно и почетно, но однажды, когда Генджи, забыв о субординации, совсем разошелся, вдруг вспылила и приказала посадить его под арест. Отсиживая положенный срок на гауптвахте, Генджи долго думал о случившемся и пришел к выводу, что доктор тоже стыдится своей нестроевой службы, втайне завидует тем, кто воюет по-настоящему, поэтому и сорвала злобу на нем.

— Зря кипятишься, — успокаивал его земляк и сослуживец Хайдар. — Не в тылу отсиживаешься. Слышишь — пушки бьют? Фронт. Меня, например, служба в медсанбате вполне устраивает. Облегчаем, так сказать, страдания…

— А я хочу сам бить фашистов, — горячо возражал Генджи. — Понимаешь, сам!

— Рапорт подавал? — поинтересовался Хайдар.

— Сколько раз!

— А почему хода ему не дают? — глаза Хайдара сузились, словно бы он присматривался к приятелю, испытывая недоверие.

— Н-не знаю, — почему-то смутился под этим взглядом Генджи.

— А ты подумай, — как бы намекнул Хайдар; казалось, будто он знает о нем что-то такое, о чем не принято говорить вот так, запросто. — Подумай. Как у тебя с биографией, не репрессирован ли кто, нет ли родственников за границей. А?

Генджи раньше как-то не задумывался об этом, но теперь, под испытующим взглядом Хайдара, стал мучительно перебирать в памяти все, что знал о близких и дальних родичах. И вдруг со смятенным чувством вспомнил, как мать рассказывала о каком-то не то троюродном дяде, не то о чьем-то шурине, будто бы живущем в Афганистане. Может быть, в этом дело?..

И Хайдар, пристально наблюдавший за его лицом, понял, что зерно сомнения, брошенное в душу неугомонного юнца, проросло.

«Ага, — злорадно подумал он, — и ты не такой уж чистый, каким кажешься себе. Сопляк, а туда же — «на фронт, на фронт». Вот тебе и фронт! Сиди теперь, ломай голову…»

Вслух Хайдар сказал:

— Я тебе, Генджи, как товарищ советую: ты эти свои рапорты забудь. Мне никакого дела нет, а там, — он многозначительно выделил это слово, — там могут и заинтересоваться, почему ты так рвешься на передовую. Понял?

— Так ведь… — начал было Генджи и осекся.

«Если там все известно, то ничего уже не докажешь». — Так, по крайней мере, говорил взгляд Хайдара — холодный, подозрительный и как бы отделяющий Генджи от остальных солдат, у которых «чистые» биографии.


Еще стоял летний, изнуряющий зной, но краски осени уже тронули мадьярскую степь. То здесь, то там среди зелени вспыхивал вдруг под солнцем багрянец, и тогда каждый понимал, что лето прошло, впереди дожди и слякоть, а конца войне еще не видать, хоть и катятся фашисты на запад. Пожалуй, и эту зиму провоюем…

— Слышь, Ген, — Рябоштан тронул рукой колено Генджи. — Спать охота — мочи нет. Ты на меня поглядывай, чтобы не свалился, я вздремну малость.

— Давай, — улыбнулся Генджи, — спи.

— Только как до Тимошева доедем — толкни в бок.

— Во-первых, не Тимошево, а Тимошкара, — откликнулся командир роты лейтенант Сатыбалдыев, — а, во-вторых, он находится в Румынии, а мы уже едем по Венгрии, ефрейтор.

В кузове засмеялись, задвигались, к Рябоштану стали поворачиваться лица, на которых загоралось ожидание хоть какой-нибудь разрядки.

— Целую страну ефрейтор проспал!

— Ай, да Рябоштан!

— Ты попроси, чтоб разбудили, когда к Берлину подъезжать будем!

Рябоштан добродушно улыбался в ответ.

— Придется мне уроки географии во взводе ввести, — сказал Сатыбалдыев. — А то такие, как ефрейтор Рябоштан, заблудятся в Европе.

Зажав автомат коленями, Рябоштан молитвенно сложил руки на груди, шутливо запричитал:

— Всеми святыми молю, товарищ лейтенант, не сажайте за парту — ей богу, пропаду. Я лучше каждое утро пятнадцать километров буду пробегать в противогазе. Не способный я к географии, истинный бог — не способный.

— Кроме географии, — сказал, краснея от смущения Генджи, — надо еще атеизм преподавать — ефрейтор бога часто вспоминает.

И снова засмеялись вокруг.


В бой они вступили с ходу. Произошло это так неожиданно, что Генджи не успел понять, что к чему. Раздались отрывистые команды, солдаты стали выпрыгивать из машин, растерянно оглядываясь, ища глазами врага.

Генджи представлял линию фронта в виде ряда укреплений, ходов сообщений, замаскированных орудий. А тут ничего этого не было. Просто, когда идущие в голове колонны бронетранспортеры приблизились к какому-то селу, по ним неожиданно ударили пушки. В ответ зарокотали крупнокалиберные пулеметы.

"Начинается», — с замиранием сердца подумал Генджи.

Но бой был короткий. Видимо, немцы не закреплялись в этом селе, а готовили оборону где-то дальше.

— По машинам! — прокатилось вдоль дороги.

У околицы Генджи увидел подорванную немецкую пушку, уткнувшуюся стволом в землю, а чуть поодаль — нашу «тридцать четверку», возле которой возились чумазые танкисты, Башня у танка была помята, наверное, в нее угодил снаряд.

И хотя вокруг было тихо, Генджи снова подумал взволнованно: «Начинается».

Уже темнело, когда колонна остановилась на длинной улице села. Поступил приказ пешим порядком продвинуться вперед и, не мешкая, рыть траншеи. Солдаты, предчувствуя близость серьезных событий, азартно взялись за дело. Всюду слышалось тяжелое дыхание, звон лопат, натыкающихся на камни, глухие удары выбрасываемой земли. Они рыли и поглядывали вперед, туда, где в предвечерних сумерках виднелась насыпь, похожая на берег недавно вырытого канала. Там проходил противотанковый ров, за которым укрепились немцы. Солдат, которые сунулись было за эту насыпь, обстреляли из пулеметов. Один был убит, и весть об этом тревожила необстрелянных бойцов. И только старые солдаты спокойно и деловито рыли траншеи, как будто выполняли привычную для многих крестьянскую работу.

Сжимая горячими ладонями черенок лопаты, Генджи подумал: «Вот начнется бой, сделаю что-нибудь такое…» И вдруг вспомнил свой разговор с Хайдаром там, в медсанбате. И ему стало стыдно. Неужели Хайдар был прав? «Я тебе скажу, чего ты рвешься в окопы, — презрительно сказал тогда Хайдар. — Тщеславие — вот что гонит тебя. Думаешь, кончится война, а у тебя и захудалой медальки не будет. Не так разве?»

Генджи покраснел, словно девушка, но не стал спорить. Всегда убеждавший себя в том, что на передовую просится, чтобы вместе со всеми бить врага, он, услышав от Хайдара ехидные слова, с удивлением и досадой понял: ведь в чем-то нрав этот недобрый и скрытный человек, земляк, с которым свела его судьба за тысячи километров от Туркмении. Была у Генджи тайная мечта — заслужить орден. Но он не видел в этом ничего плохого. Ордена дают героям, а какой джигит не считает себя способным на геройский поступок! И вот неожиданно, совсем по-другому смотрит на это Хайдар — с пренебрежением, даже с презрением..

Лопата с глухим стоном входила в сухую землю. Праи был Хайдар или нет? Неужели ради одной лишь сланы пришел сюда Генджи? Он надавил сапогом на неподатливое железо, потом сильно отбросил землю в сторону.

Нет, не в славе дело, решил он, придирчиво вглядываясь в себя. Главное — это возможность самому участвовать во всенародной битве с врагом. А орден… Если он будет героем, орден достанется ему по праву.

Как его предки, прежде чем войти в святой храм, оставляли у порога грязную обувь, так и он хотел с чистой душой вступить в смертельный бой. И сейчас, мысленно заглядывая в самые сокровенные уголки души, он удовлетворенно отмечал, что помыслы его не достойны осуждения. И бог с ним, с Хайдаром, с его подозрительностью и желанием унизить, обидеть человека. Сам-то он чего стоит?..

Про незнакомого родственника, живущего за границей, он и не вспоминал.

Когда траншея стала глубиной по грудь, объявили перекур.

— Слышь, Генка, — сказал Рябоштан. — Ты, я вижу, совсем с ног валишься. Притулись к стенке и вздремни малость. Я разбужу, не бойсь.

Генджи сел на корточки, обнял автомат, склонил голову и сразу же уснул.

Его разбудил паровозный гудок. Он не сразу понял, что это такое, но потом догадался, — где-то неподалеку, наверное, за кукурузным полем, была железнодорожная станция. С трудом распрямив затекшие ноги, он встал и огляделся.

Занималась заря. Одинокая звезда еще поблескивала в белесом небе. Отовсюду доносились обычные звуки просыпающейся степи — звонкая перекличка птиц, жужжание насекомых, шорох трав. И гудок паровоза прозвучал как-то странно, неуместно среди всех этих звуков. И не верилось, что за желто-зеленой, неспокойной под ветром стеной кукурузы затаился враг и что гудит его паровоз, может быть, пригнавший эшелон с пополнением, которое вот-вот вступит в бой.

Над головой нудно, леденя душу, провыл снаряд, и следом за ним из-за кукурузного поля долетел звук выстрела — словно гром прокатился вдали.

— Не иначе бронепоезд, — с непонятным восхищением сказал Рябоштан. — Вот он даст нам сейчас!

Но вдруг ударили минометы. Все чаще мины падали совсем близко вздымая снопы земли, и по стенкам окопа, еще хранившим глянцевые следы лопат, стекала струйка песка. А где-то мина угодила уже в траншею, оттуда донесся душераздирающий крик смертельно раненого человека.

Генджи прижался к холодной стенке окопа, всем телом ощущая, как дрожит земля! Он сейчас не мог думать ни о чем, кроме этого беспрерывного, давящего на ушные — перепонки грохота. «Вот… вот», — повторял он, когда рвался снаряд, и этому не было конца. Каждый его нерв, натянутый до предела, нетерпеливо ждал тишины, потому что такое не могло продолжаться бесконечно.

И все-таки она пришла неожиданно, долгожданная тишина. Впрочем, тишины в полном смысле не было — просто весь этот дьявольский грохот ушел куда-то назад, отделился от линии траншеи. Взгляд Генджи остановился на куске железа с рваными краями, который всего несколько секунд назад очутился совсем рядом, вдавленный в срез земли у кромки траншеи. Генджи протянул руку, и пальцы ощутили еще не ушедшую теплоту металла, который мог бы оборвать его жизнь. И только теперь он с ликующей ясностью понял, что самое страшное позади.

— Ну, раз огонь в наш тыл перенесли, жди атаки, — необычно громко сказал Рябоштан, стряхивая землю с плеч.

Генджи поднялся и увидел мелькающие в кукурузе каски и пилотки. Не сводя с них глаз, он вставил в автомат полный диск, тщательно, как на учениях, прицелился и плавно нажал спуск.


Он видел, как санитар, придерживая тяжелую сумку на боку, пригнулся, побежал вдоль насыпи и тут же, словно наткнулся на невидимую степу, замер на мгновение и упал, неловко подвернув руку.

Генджи перехватил автомат, выпрыгнул из окопа, кинулся к санитару. Он упал с ним рядом, спросил, задыхаясь:

— Ну как ты?

И отпрянул, заглянув в его удивительно спокойное, неживое уже лицо.

В шуме и треске боя он услышал приглушенный хриплый зов:

— Санита-ар!

Генджи осторожно перевернул труп, снял сумку с тусклым красным крестом на выгоревшем брезенте и пополз к раненому.

Атака была отбита.

— Закурим, братцы, — весело сказал Рябоштан, разгоряченный боем, и, рассыпая махорку, стал скручивать папиросу.

К ним подошел лейтенант Сатыбалдыев, снял каску, вытер платком потный лоб.

— Это ты раненым помогал? — спросил он Генджи.

— Так санитара… — хотел оправдаться тот.

Лейтенант перебил его:

— Ловко это у тебя получается. Так что сумку держи при себе. Понял? Помощь раненым будешь оказывать.

Час назад Генджи обидело бы такое назначение, но после того, как он добровольно побыл санитаром, увидел устремленные на него глаза, полные доверия и надежды, приказание командира показалось ему даже почетным. В конце-концов не каждый найдет в себе смелость под огнем пробраться к человеку, которому нужна помощь…

За леском в небе висел аэростат.

— Ишь, вывесили колбасу коптить, — усмехнулся Рябоштан, попыхивая самокруткой. — Жаль далеко — пуля не возьмет.

— Оттуда небось Будапешт видать, — мечтательно сказал кто-то.

Над ними кружили самолеты с черными крестами на крыльях, и солдаты, не таясь, с любопытством разглядывали их, зная, что бомбить они не станут — свои рядом.

В конце дня снова ударили минометы. И снова после шквального огня по передовой мины стали рваться где-то позади, а в кукурузе замелькали пилотки и каски поднявшихся в атаку немцев.

Генджи очнулся в полуразрушенном окопе. Он еще не знал, что обстрел прекратился, — в ушах продолжало гудеть, и голова разламывалась от нестерпимого гула и грохота. Он стряхнул с себя землю и приподнялся. Где-то в стороне длинными очередями строчил «максим», но солдаты, приникшие к стенке траншеи, не стреляли, а словно бы напряженно вслушивались во что-то.

И когда они, обрушивая сапогами края окопа, поднялись к устремились вперед, Генджи тоже, превозмогая слабость и тошноту, побежал за всеми.

«Максим» прижимал немцев, не давая им поднять даже головы, и взвод почти без потерь дошел до назначенного места и, используя пахнущие гарью воронки, занял оборону. Это была явно невыгодная позиция — немцы находились не только впереди, в кукурузном поле за противотанковым рвом, но и слева, за насыпью шоссе.

Теперь Генджи окончательно пришел в себя. «Жив, я жив — нарастало в нем радостное чувство, — и снова в бою!» Ровно и сильно билось сердце, цепко следили за всем происходящим глаза, руки сжимали автомат, а ноги — только дай приказ — готовы были снова понести его под огнем вперед. И это радостное, какое-то праздничное чувство, и сознание своей готовности все преодолеть, все вынести и сделать, что приказано, и то, что, несмотря на грохот боя и посвист пуль, он совсем не ощущает близости смерти, все это было удивительно и совсем не похоже на его представление о войне.

Генджи казалось, что в бою сразу станет виден человек — трус побледнеет и не сумеет сдержать дрожь, храбрец с горящими глазами будет идти во весь рост под пулями, предатель поднимет руки. Но он видел вокруг только напряженные, сосредоточенные, полные отчаянной решимости лица, в общем-то, совсем обыкновенные, почти такие же, как в поле, во время посевной. И сам он основательно зарывался в землю, чтобы уберечь себя от пули или осколка, и поднимался, и бежал, как только приходил приказ наступать.

— Ты не боишься смерти? — с недоброй усмешкой спросил его Хайдар, когда они расставались.

— Я хочу жить. Но место джигита сейчас в бою, — ответил тогда Генджи.

— Ты не ответил на вопрос, — настаивал Хайдар. — Всякие высокие слова я тоже умею говорить. Но признайся — ты боишься умереть?

— Все когда-нибудь умрут.

— Но одно дело умереть в семьдесят лет, другое — в семнадцать. Ты хоть раз целовал девушку?

Генджи потупился.

— Зачем ты об этом?

— Вот видишь, — обрадовался Хайдар. — Ты еще не изведал всех прелестей жизни, ты, как цыпленок, вылупившийся из яйца, не знаешь, как прекрасен мир. Вот почему ты рвешься в бой, навстречу смерти. И может случиться, что ты так никогда и не узнаешь сладости любви, А женщины… Нет, тебе не понять. Знаешь на кого ты похож? На миллионера, который не знает о своем богатстве. Хотя таких, наверное, не бывает.

— Что ты все пугаешь меня? — скрипнув от злости зубами, сказал Генджи.

Хайдар засмеялся.

— Чудак ты! У тебя есть самое большое богатство, которым может обладать человек, — молодость. А ты собираешься швырнуть его собаке под хвост.

— Самое большое мое богатство — не молодость.

— А что же?

— То, что дорого и молодым и старикам. Родина.

Хайдар тихо засмеялся.

— Так нельзя спорить, мальчик. Что Родина священна, я знаю не хуже тебя. Только зачем поворачивать так разговор? Мы же ведем речь о храбрости и трусости, об их корнях. Я утверждаю, что только не знающий цену жизни может не дорожить ею.

Генджи вскипел.

— А я считаю, что человек, который вот так рассуждает, когда Родина в опасности…

Но Хайдар хмыкнул, покачал головой и пошел прочь.


Атака не удалась. Взвод Сатыбалдыева, потеряв несколько человек убитыми, отходил к своим окопам. Ложась, отстреливаясь из автомата, снова пробегая несколько шагов, Генджи почти добрался до траншеи, как вдруг услышал вскрик странный, приглушенный. Он обернулся, шаря глазами по неясной, подернутой сумерками земле, и увидел ефрейтора Рябоштана. Тот, видимо, мучимый невыносимой болью, метался, рвал на себе гимнастерку. Вещмешок на его спине дымился. «Там же патроны, может, даже гранаты», — мелькнуло в голове у Генджи. И уже не думая о чем-другом, боясь опоздать, кинулся назад, туда, где, вздымая фонтанчики земли, ложились немецкие пули. Он не заметил фашистского пулеметчика, который повернул ствол и прицелился. Доли секунды решили исход поединка: Генджи упал возле Рябоштана, над ним с запоздалым свистом пролетела стая пуль. И лишь одна, чиркнув по рукаву, сорвала кожу.

Отбросив в сторону дымящийся вещмешок, Генджи поволок раненого в сторону своих позиций.

Позже, когда брали его санитары медсанбата, Рябоштан, словно слепой, наощупь отыскал ладонь Генджи и слабо пожал ее своими горячими пальцами.

— Ты у меня из кармана достань, — сказал он, — сверточек там…

Что-то тяжелое было завернуто в платок.

— Что это? — спросил Генджи.

Ефрейтор снова пробежал пальцами по его руке сверху вниз.

— Возьми себе. Пригодится.

Это был маленький трофейный револьвер.


Как-то Рябоштан, солдат бывалый, прошедший, как говорится, огонь и воду, сказал ему:

— Вот ты еще солдат необстрелянный, не знаешь, что самое страшное на фронте. А самое страшное, парень, это под обстрелом в окопе сидеть. Верно. В атаку идешь — тут дело ясное. Вот ты сам, вот вражья траншея, давай жми, пуля дура, штык молодец. Даже когда немец жмет, а ты пятки смазываешь, — тоже все понятно. Делай свое дело, не зевай. А коли артобстрел или, того хуже, минами он тебя закидывает — тут уж самое гиблое положение. Высунуться — ни-ни. Стало быть, ты уже не стрелок. Двигаться тебе тоже никуда нельзя. Лежи знай, да прикидывай в уме — в тебя или мимо. Мимо — стало быть, пофартило, радуйся, солдат. А чему радоваться, спрашивается? Ведь коли обстрел, то какой-то процент пострадавших должен же быть, так? И если не тебя, то твоего же товарища тот осколок заденет. Выходит, и радость не в радость. Так-то, парень.

Говорил он спокойно, с добродушной улыбкой, но слушать его Генджи было неприятно. Он сам не понимал почему. Просто молодое сердце его не принимало такую солдатскую мудрость, которая учила помнить о смерти.

И вот теперь, проводив Рябоштана и вернувшись к своим, он вдруг вспомнил прощальный взгляд ефрейтора, благодарный и почему-то немного виноватый. И он подумал, что теперь смерть не будет для него таким уж далеким, почти отвлеченным понятием, что «процент пострадавших» — это в сущности вполне конкретные люди, его товарищи по оружию, и, может статься, он сам однажды будет в этом числе.

Но эти мысли не привели его в уныние, не расслабили волю. Тем более, решил он, каждый свой час, каждую минуту надо быть солдатом, настоящим солдатом.


По цепи передали: приготовиться к атаке.

И вот они уже вышли из укрытия под свинцовый дождь, побежали, падая и поднимаясь вновь, задыхаясь от бега, переламывая в себе страх, — вперед, только вперед…

За рвом, прижатые пулеметным и автоматным огнем, залегли, стали окапываться. Но какой-то офицер, которого Генджи видел впервые, вскочил, поднял над головой пистолет и закричал во всю силу Легких:

— За мной! Вперед! Ур-р-ра-а!

Не оглядываясь, зная, что солдаты пойдут за ним, он побежал по-молодому легко, как на стадионе. И бойцы поднялись за ним, тоже закричали «ура», побежали, обгоняя друг друга, к кукурузному полю. Генджи мельком увидел среди бегущих лейтенанта Сатыбалдыева, командира своего отделения сержанта Горелика, и не молодого уже, медлительного ярославца Мороза, еще несколько знакомых лиц, но тут же забыл о них, увлеченный бегом, близостью рукопашной, хриплым «а-а-а», плывущим над степью.

Захрустела, ломаясь, стеганула упруго по рукам кукуруза. Здесь, где-то здесь должны быть гитлеровцы. Взгляд метался из стороны в сторону, искал и не находил врага, и палец на спусковом крючке занемел от напряжения.

Стихло «ура». Только металлический шелест, хруст невысокой кукурузы да тяжелое дыхание бежавших рядом солдат слышал Генджи.

А вражеских окопов все не было видно, и люди, слишком рано начавшие бег, стали задыхаться. И вдруг прямо перед ними поднялись из-под земли фашисты в касках и в упор ударили из автоматов.

Генджи упал, успев увидеть, как повернули назад наступающие. Он полоснул очередью по открывшейся вдруг траншее и услышал крик Сатыбалдыева:

— Ложись! Отходить в порядке!

И только после этого, и то не сразу, пришли в себя оставшиеся в живых и открыли встречный огонь, не давая немцам подняться в контратаку.

А Генджи лежал и все строчил из автомата, пока ППШ в последний раз не вздрогнул и не умолк.

Рядом лежал сержант Горелик. Генджи увидел его бледное, с капельками пота лицо, пальцы, судорожно вцепившиеся в землю, и услышал его хриплый, полный страдания голос:

— Генджи… друг… застрели… не могу…

Это был уже не тот весельчак Горелик, которого солдаты в шутку называли заместителем командира взвода по смеху.

— Ты держись, — Генджи подполз к нему, — держись, я помогу. Выберемся…

Тогда Горелик слабым движением руки оттолкнул его и еле слышно сказал:

— Брось ты… я ж понимаю… А ты беги, пока можно… беги…

Но Генджи уже закидывал его руку себе на шею, готовый вытащить сержанта из-под огня, спасти. В это время острая боль кольнула в затылок, и поплыли перед глазами стебли кукурузы, комья земли, высокое небо, — все это закрутилось, смешалось, исчезло…

Сознание возвращалось к нему медленно. Как сквозь сон, услышал он чье-то бормотание. И вдруг понял: говорят по-немецки.

Сразу же заработали четко и ясно мысли. Рядом немцы. Нельзя двигаться, примут за мертвого, уйдут, а тогда… Эх, жаль, что расстрелял все диски. А может, рядом есть годное оружие?

Генджи приоткрыл глаза и увидел Горелика. Как же это он забыл о нем? Ведь сержант ранен, надо перевязывать его…

Совсем рядом захрустела под чьими-то тяжелыми шагами кукуруза. И это равномерное «хырт, хырт» только ранило слух, заставляло сжиматься сердце. Все ближе, ближе… Больше не было сил в бездействии слушать этот хруст. Генджи приподнялся на руках, напружинился, ища глазами автомат Горелика, готовый вскочить и драться до последнего. Автомата почему-то не было возле неподвижного тела сержанта.

Тогда Генджи медленно стал подниматься. Отряхнул колени, с трудом разогнул спину и увидел немцев. Их было трое. Они шли навстречу, спокойно разговаривая между собой, и смотрели на него скорее с любопытством, чем с опаской. И это их равнодушие к нему больше всего поразило Генджи.

— Монгол? — спросил один из них и ткнул его пальцем в грудь.

Генджи, собрав все силы, перехватил его руку, заломил, подставив ногу. Немец, застонав, упал. Генджи отскочил а сторону, затравленно озираясь, увидел лежащую на земле винтовку, бросился к ней, но не успел — сильным ударом его сбили с ног.

Ему связали за спиной руки, потом толкнули сзади стволом: иди. И тут он в последний раз увидел уже застывшие глаза Горелика, и ему показалось, что они сохранили выражение стыда и обиды. «Он видел мой позор», — с болью подумал Генджи.


У него было время подумать о случившемся. Глупо, конечно, поступил он с самого начала, притворившись мертвым. Если бы сразу же раздобыл оружие, сейчас не шел бы под конвоем. Может быть, даже сумел бы прорваться к своим.

И от сознания того, что все могло сложиться иначе, у него совсем разыгрались нервы. Но почувствовав, что дрожит, он вдруг подумал, что немцы совсем иначе могут истолковать его состояние, будут торжествовать: мол, советский солдат дрожит от страха. Не бывать этому! Он распрямил плечи, выше поднял голову. Ему припомнился фильм, который он смотрел еще в колхозном клубе. Там пленных балтийских матросов беляки кидали с высокого обрыва в море, а они до последнего держались гордо, мужественно. И Генджи стал насвистывать «Интернационал», сначала тихо, потом все громче. Он ждал: сейчас разъяренные фашисты начнут избивать его прикладами. Но конвойные по-прежнему шли сзади. Только когда миновали лесок и подошли к саду, один из них весело крикнул:

— Русс, финиш! Мюзик давай!

На пути попалась канава. Прыгая через нее, Генджи почувствовал, как пистолет, подаренный Рябоштаном, ударил по ноге. Странно, они не обыскали его.


В крестьянском домике, крытом соломой, за деревянным грубым столом сидел офицер. Пальцы его рук, лежащих на чисто выскобленных досках, были в чернилах, как у школьника. Глядя на Генджи бесцветными мутноватыми глазами, он постучал пером о дно стеклянной чернильницы и спросил по-русски:

— Имя? Фамилия?

И тут Генджи осенило. Он изобразил на своем лице глуповатую улыбку и сказал:

— Мен русча не понимайт. Мен туркмен.

Рука офицера застыла в воздухе.

— Что-о?

— Мен Туркменистан живейт, — еще шире улыбнулся Генджи. — Ничего не знайт.

Офицер положил ручку пером на чернильницу.

— Ну, вот что, — багровея, сказал он. — Ты мне дурака валять брось. Понял? И не таких обламывали!

Генджи продолжал улыбаться, часто моргая.

— Мен туркмен, — твердил он, — мен ничего не знайт.

Офицер поднялся, опершись руками на доски, перегнулся к нему через стол, дыхнул перегаром:

— Погоди, ты еще соловьем у меня запоешь!


Его толкнули в какую-то яму, закрыли на засов скрипучую дверь.

Генджи осмотрелся. Земляные стены. Потолок из жердей и хвороста. В углу несколько пустых плетеных корзин, рассохшаяся бочка, полка с глиняной посудой. Видно, кладовая крестьянского дома.

«А этот, наверное, из предателей, — вспомнил Генджи офицера, — уж очень здорово по-русски говорит». Генджи достал пистолет, осмотрел. «Эх, надо было шарахнуть по нему, а там — будь, что будет!»

Он подкатил бочку к передней стене, поставил вверх дном, осторожно влез, заглянул в щель под потолком.

Вечерело. Двор был пуст. Только тощая курица лениво копалась в навозной куче. Неужели не поставили часового?

Нет, вот он сидит у двери, грызет вареный кукурузный початок. Напасть бы на него, отобрать автомат…

Генджи снова стала бить нервная дрожь. «Спокойно, спокойно, — говорил он себе, — нельзя горячиться. Надо все хорошенько обдумать, взвесить, может, еще и удастся вырваться».

Он закрыл глаза и стал медленно считать, как учил его Рябоштан. Вот был солдат! Никогда не терялся. Говорил Генджи: «Главное в пашем деле — голову не терять».

Почувствовав, что успокоился, он снова посмотрел в щель. Немец обгладывал початок, словно мясную кость.

Генджи осмотрел потолок. Чуть нажми — отлетят жерди, свободно можно вылезти.

Он осторожно выставил пистолет в щель. И замер. Немец бросил в курицу объеденный початок, та с кудахтаньем кинулась прочь, растопырив крылья. Немец засмеялся, встал, потянулся. В это время Генджи нажал спуск. Выстрел раздался негромко, словно сломали сухую палку, немец медленно повернулся, удивленно посмотрел на закрытую дверь кладовой и упал.

Генджи рванул перекладину, обдирая руки, отшвырнул хворост, подтянулся и выбрался наружу. Схватил немецкий автомат, оглянулся. Вокруг было по-прежнему тихо. Даже курица снова вернулась к навозной куче.

Немец был тяжел, но Генджи все же подтащил его к подвалу и сбросил в дыру. Потом, пригибаясь, побежал к сараю в углу двора. За сараем — он заметил раньше — начиналось кукурузное поле.


Только к полуночи ему удалось миновать немецкие окопы и выйти на нейтральную полосу.

Оставался последний бросок.

Он лежал, прижимаясь к земле. В черном небе то и дело вспыхивали и медленно опускались осветительные ракеты. Выбрав момент, Генджи поднялся и стремительно кинулся через поле. Сверху, словно прожектор, ударил по нему нестерпимо яркий свет ракеты, и он снова приник к земле. Но едва погасла она, вскочил и побежал дальше, боясь только одного: чтобы не подстрелили свои.

Перед окопом он снова упал, прислушался. Было тихо, но его напряженный слух уловил впереди не то шепот, не то шорох осыпающейся земли.

— Ребята! — позвал он негромко. — Товарищи!

— Пароль! — сразу же откликнулись из-за бруствера.

— Я свой, — захлебываясь ст радостного волнения, заговорил Генджи, — я во вчерашнем бою к немцам попал, убежал.

— Не русский, что ли?

— Туркмен я.

— Один?

— Один.

— Ну, давай ползи. Только смотри — мы наготове. Чуть что — на тот свет пойдешь.

Генджи узнал голос.

— Это ты, Мороз?

В окопе помолчали. Потом тот же голос сказал:

— Генджи, что ли?


Сатыбалдыев молча выслушал его сбивчивый, горячий рассказ. Потом сказал:

— Вот ведь как бывает. Ну, ладно. То хорошо, что хорошо кончается. Вовремя ты явился. На рассвете уходим. Сменяют нас. Иди отдыхай пока.


Сильно поредевший, измотанный боями взвод Сатыбалдыева отвели на отдых. Солдатам выделили домик, стоящий среди виноградников.

День был теплый. Генджи лёг в тени под яблоней, закинул руки за голову и стал бездумно, наслаждаясь бездельем и тишиной, смотреть в синее небо. Там, в вышине, совсем как в мирное время, кружились голуби, и ему приятно было следить за их полетом.

Неподалеку, в соседнем доме, остановились солдаты из пополнения. Они разговаривали, смеялись, плескались водой, но Генджи не обращал на них внимания. И вдруг ему показалась, что там раздался хрипловатый басок Хайдара. Генджи сразу же сел, вглядываясь в лица солдат. И он увидел Хайдара. Голый по пояс, он вытирал полотенцем свою щуплую грудь и блаженно улыбался.


— Ну, рассказывай, вояка, — сказал Хайдар, — сколько человек уже убил.?

Генджи нахмурился.

— Я солдат, не убийца.

— Ладно, не придирайся к словам. Конечно, я имел в виду фашистов.

— Не считал…

Хайдар нагнулся, сказал доверительно:

— Напрасно. Может пригодиться. Мне тут наши ребята рассказывали, что ты уже успел подпортить свою биографию…

— То есть как это?

— Ну, ну, не смотри на меня так. Был в плену?

— Так я же… — от возмущения у Генджи сорвался голос.

— Не кипятись, — Хайдар посмотрел на него с обидным сочувствием. — Я же объяснял тебе, что такое анкета. Там, — он многозначительно поднял палец, — не будут разбираться, кто ты, да что ты, просто дадут анкету — заполни. А в ней — такой вопросик: «Был ли в плену?» И в скобочках пояснение: да, нет. И все. Написал «да», — значит, нет тебе доверия.

— Да что я — враг народа, что ли? Я же не сам, в бою оглушило меня…

Хайдар усмехнулся:

— И туго же до тебя доходит… Я ж говорю: только «да» или «нет». Понял? Без всяких комментариев.

— Так я же сбежал, к своим вернулся, — возмутился Генджи. — Одну только ночь…

— «Темная ночь», — пропел Хайдар и сразу же нахмурился. — За одну ночь, знаешь, что сделать можно? Докажи, что ты не дал там подписку.

У Генджи сжались кулаки.

Хайдар обнял его за плечи, заглянул в глаза:

— Ну чего ты… Я же тебе добра желаю, по-дружески. Как-никак старше тебя, кое в чем разбираюсь лучше. Я-то верю тебе, а вот другие… Так что не сердись.


Генджи вызвали в штаб. Командование представляло его к награде, и надо было заполнить анкету.

Ручка дрожала в его пальцах. Он вдруг вспомнил, что именно такая же, тонкая ручка была у фашистского офицера.

Фамилия… имя… год рождения… социальное происхождение. Нетвердой рукой выводит он ответ за ответом. И кажется ему, что Хайдар стоит за спиной и усмехается недобро, обнажая свои желтые зубы.


Он проснулся, когда еще только рассветало, и почувствовал щекочащий ноздри запах дыма. Наверное, это и разбудило его.

— Ага, проснулся, — равнодушно сказал Хайдар. — Заполнил анкетку?

До чего же неприятный человек, этот Хайдар. Он просто не может не делать людям зла.

Генджи сел, протер глаза, потянулся, хрустнув суставами, и стал смотреть, как Хайдар раздувает огонь под котелком. Вокруг валялись перья. «Что это он варит» — подумал Генджи и вдруг догадался: голубей!

Он вскочил, сжал кулаки.

— Ты что делаешь? — голос его прозвучал слишком громко в предутренней тишине.

Хайдар отпрянул, испуганно взмахнул руками.

— Тише ты, раскричался… Не видишь — завтрак готовлю. Попробуешь — пальчики оближешь.

— Да ты… ты… — Генджи от возмущения не находил слов. — Ты — негодяй! Вор!

Хайдар уже успокоился, снова присел у костра. Сказал:

— Хватит громких слов. Подумаешь, пара жалких голубей… Из-за этого такой шум.

— Да ты позоришь имя солдата! — крикнул Генджи. — Чтобы набить только брюхо, ты готов на любое… на любую подлость!


Внизу текла речка. Отсюда, с холма, было видно, какая в ней чистая прозрачная вода, и слышно, как журчит она, негромко и ровно. В соседнем лесу заливались соловьи. Небо над головой было синим, и белые легкие облака на нем висели неподвижно, пронизанные солнцем. Солнечные лучи согревали землю, и она пахла дурманно, волнующе.

Генджи лежал в траве возле только что вырытого им окопа и радовался журчанию речки, пению соловьев, голубизне неба и солнцу, такому щедрому в этот осенний день. Ему было хорошо еще и оттого, что сегодня утром командир батальона, обходя позиции, задержался возле него и сказал: «Представление утверждено, товарищ Сейранов. Скоро вы приколете к гимнастерке свой первый орден «Слава» третьей степени. Поздравляю».

В нескольких шагах от него все еще углублял свой окоп Хайдар. Пот катился по его лицу, застилал глаза, и он время от времени утирал рукавом гимнастерки. Иногда, распрямляя ноющую спину, он поглядывал на Генджи, и злость закипала в нем. «Лежит, на солнышке греется… И, наверное, об ордене думает. Сопляк, а добился своего. Теперь зазнается. Как же, герои… А всего-то и дела — железка о пяти концах. Слава… Подумаешь! Пуля, она не будет разбирать, где герои, где не герой».

И он с новым ожесточением продолжал рыть свой окоп.

«Каждый за своим счастьем гонится, — рассуждал он. — А в чем оно, счастье? Никто не знает… Этому вон посулили орден — уже на седьмом небе. Дуракам, им немного надо — в президиуме на собрании посидеть, медальку получить, начальству руку пожать. Дурачье! Это же все — обман, пыль в глаза. Жизни не знает, вот и… А мне бы только эту заваруху пережить. Уж я тогда не растеряюсь».

Ему показалось, что кто-то стоит над ним, он вздрогнул и боязливо распрямился. Никого не было. Да и кому дано читать чужие мысли?..


Брод охраняли трое. Старшим был сержант Федотов.

Прощаясь с ними, лейтенант Сатыбалдыев сказал:

— Пойдут здесь немцы или нет — неизвестно. Но если пойдут — ваша задача остановить их, не пустить в лес.

Он уехал, а трое остались на холме и стали готовить оборону.

Вокруг стояла такая тишина, что не верилось в близость войны. Но и Федотов, и Генджи, и Хайдар знали, что большая танковая колонна немцев, прорвав фронт, вклинилась в расположение наших войск, стала нападать на попадавшие на пути разрозненные части. В конце концов ее остановила наша артиллерия, и уцелевшие танки, отчаянно сопротивляясь, повернули обратно.


Танк сначала двигался по тому берегу, потом развернулся, остановился на секунду и, взревев мотором, вошел в реку. Почему-то немецкие танкисты не повели машину через явно видный брод, у которого сохранились по берегам следы колес, а переправились в стороне. Подминая гусеницами легкий кустарник, танк мчался к лесу. За ним на траве оставался мокрый след.

Сжимая рукой противотанковую гранату, Генджи выскочил из окопа и побежал ему наперерез. Но сержант опередил его. Генджи увидел, как метнулся из-под танка багрово-черный столб взрыва и упал, осыпаемый комьями земли. «Готов один», — подумал он, но, открыв глаза, увидел, что танк продолжает идти и разворачивает на ходу башню в их сторону. И в это время под гусеницу полетела вторая граната. Грянул еще один взрыв. Черная лента гусеницы поползла с катков, складываясь горкой. Но танк был еще жив.


В это время Генджи уже скатился с холма и, пригибаясь и падая, прячась за кустами, обошел танк. Фашисты не заметили его. Генджи швырнул гранату в бензобак и покатился по обрывистому берегу к реке. Взрывная волна настигла его у самой воды, и он едва удержался, вцепившись в какие-то корни. Оглянувшись, увидел, как из густого дыма, окутавшего умолкнувший танк, рванулось к небу яркое пламя.

Солнце опускалось все ниже, и тень от сгоревшего танка, удлиняясь, тянулась к реке.

Генджи и Хайдар сидели в одном окопе возле пулемета. Генджи грыз травинку и поглядывал на реку. После гибели сержанта он стал командиром расчета. Хайдар, который был старше его вдвое, сначала возмутился, но Генджи вдруг поднялся, одернул гимнастерку и сказал жестко, подражая лейтенанту:

— Оставить разговорчики, товарищ Дабараев. Перетащите в окоп, где пулемет, все имущество.

Хайдар поворчал, но приказание выполнил. Спустившись в окоп, он сначала обиженно молчал, потом не выдержал.

— Ты, наверное, рассчитываешь и вторую степень «Славы» получить, — с ехидцей сказал он. — Все-таки танк уничтожил…

— Танк подбил сержант, — глухо ответил Генджи. — Ты же видел.

Но Хайдар не унимался:

— Так об этом только ты да я знаем. А сержанту теперь награды вроде бы ни к чему.

Генджи посмотрел туда, где совсем недавно был окоп, а теперь возвышался свежий холмик с камнем наверху.

«Сколько же мерзких мыслей в голове этого Хайдара, — подумал он. — Ради того, чтобы показать себя в лучшем свете, он готов обокрасть даже убитого: мол, сержант ни при чем, это мы, герои, подбили танк… Ах, негодяй!..»

— Слушай, — тихо, сдерживая гнев, сказал Генджи, — у сержанта, может, сынишка растет где-то. Узнает, как геройски погиб его отец, гордиться им будет, сам захочет героем стать. А ты…

— Да что ты все мне лекции читаешь, — даже как будто с обидой проговорил Хайдар. — Я сам грамотный, побольше твоего учился. И пожил больше, и жизнь лучше знаю. Если всегда следовать всем этим писаным и неписаным законам, ничего не добьешься. А человек должен стремиться к чему-то большому, красивому. И будет справедливо, если он добьется своего. Но на пути ему придется поступиться мелочами. И это тоже справедливо. — Он увлекся и заговорил горячо, брызгая слюной. — Ты пойми, семья его неизвестно где, да и есть ли она у него. А мы — вот они, здесь. Те в глубоком тылу, а мы вместе с ним смотрели в глаза смерти. Значит, по справедливости.

— Да замолчи ты! — крикнул, бледнея, Генджи.

И тут же умолк. «Такого не перевоспитаешь, — подумал он. — Но выполнить свой солдатский долг я его заставлю».


Хайдар обиженно замолчал. И чем больше он думал о происшедшем, тем сильнее закипала в нем злоба.

«Мальчишка, щенок, а поучает, покрикивает. И надо было опять встретиться с ним! Да и на передовую я попал, вернее всего, из-за этого сопливого героя. Если бы он не писал рапорты об отправке в стрелковую часть, то про нас и не вспомнили бы до конца войны. Ведь надо же кому-то колоть дрова и кипятить воду для стирки. Так почему не мне? И в действующей армии, и в то же время почти в безопасности. А теперь выходит, зря я старался, угождал и врачам, и сестрам, и санитаркам, и прачкам… А все он, Генджи!»

Хайдар косил глазом на ненавистное лицо. Была б его воля, не сдобровать бы Генджи! Но ничего, думал он, еще будет время сквитаться за все…


Ночь была на исходе. Бледнело небо, и звезды тускнели, теряя свой чарующий таинственный блеск. Иной свет, придя им на смену, разливался в вышине!

Дома Генджи любил выйти из дома в такой час, пройти по росистой траве и остановиться на краю поля, откуда видно все небо и спящая еще земля, и светлеющий горизонт. Но сегодня, боясь выдать себя, он остался в окопе. Запрокинув голову, с непонятным волнением наблюдал Генджи неприметное исчезновение звезд.

Тихо было вокруг. Но постепенно тишина заполнялась звуками утра — сначала чуть слышными, потом становящимися все громче, звонче, радостнее. И если б не мрачная громада танка между холмом и лесом, все вокруг выглядело бы совсем мирным.

И хотя подбитый танк напоминал о том, что на этой просыпающейся поутру земле идет война, появление людей в кустах за речкой застало Генджи врасплох. Он еще был под впечатлением окружающего великолепия и не сразу сообразил, что это враги. И еще некоторое время он смотрел на них тем размягченным, добрым взглядом, каким провожал меркнувшие в небе звезды.

А они все шли, не спеша, боязливо озираясь, пока не уперлись в реку. Тогда один из них, наверное, офицер, поднял бинокль и стал осматривать противоположный берег, а остальные молча стояли рядом с ним и ждали команды. Разглядеть их внимательнее было нельзя, потому что позади них вставало солнце и слепило глаза.

Хайдар, привалившись к стенке окопа, спал, и Генджи толкнул его ногой.

— А? Что? — спросонок спросил Хайдар.

— Тише, — шепотом, хотя немцы были далеко и не могли его услышать, сказал Генджи. — Немцы. Вон, за рекой.

Хайдар трясущимися руками раздвинул маскировочные кустики на бруствере и тоже стал смотреть на немцев.

— Много — прошептал он, — человек пятнадцать.

— Шестнадцать, — уточнил Генджи.

Немцы посоветовались и пошли к броду.

Генджи взялся за рукоятки «максима», осторожно повел стволом.

Хайдар схватил его за рукав.

— Не стреляй, не надо, — быстро заговорил он, все время поглядывая на немцев. — Они не заметят. Пусть идут себе. Мы танк подбили. Нам никто ничего не скажет.

Генджи движением плеча стряхнул его руку.

— Войдут в воду — будет самый момент, — сказал он, словно не поняв его. — А то труднее будет уложить.

Но фашисты не спешили. Только один из них, сняв сапоги и брюки и подняв их над головой, осторожно пошел в реку, что-то крикнул оставшимся на берегу, и те засмеялись в ответ. Вода доходила ему до пояса. Немец вышел на этот берег, оделся и, придерживая автомат на груди, не спеша пошел к танку.

Было ясно, что враги не сунутся сюда, не разведав как следует.

Генджи тщательно прицелился в тех, что расположились на другом берегу, и стал стрелять длинными очередями, пока не кончилась лента. Немцы заметались, кинулись к кустам, четверо остались лежать на прибрежной гальке.

Вставляя новую ленту, Генджи поискал глазами того, который перешел на эту сторону. Его нигде не было видно.

— Не заметил, куда этот делся? — спросил Генджи.

Хайдар замотал головой.

— Нет, я туда смотрел… Убежал в лес, наверное.

На том берегу не было заметно никакого движения.

Видно, немцы решили, что нарвались на крупное советское подразделение, и ушли прочь.

— Да где же этот? — снова спросил Генджи, вглядываясь в кустарник. — Ну-ка, прочеши из автомата вон то место.

— Да он убежал, — сказал Хайдар.

— Куда ему бежать? — возразил Генджи. — Давай-ка я проползу к танку, посмотрю там.

Хайдар опять схватил его за руку.

— Не надо, Генджи, умоляю, не уходи, — голос его дрожал. — Тебя могут убить. А как же я… Мне одному не удержать это место.

«Боишься», — злорадно подумал Генджи и взялся руками за край окопа, готовясь вылезти. Хайдар не пускал его, вцепившись в рукав.

— Да пойми ты, — сказал раздраженно Генджи, — если этот немец останется у нас под боком, он может здорово нам навредить. А если опять подойдут их танки, представляешь?

Губы у Хайдара дрожали.

— Генджи-джан! Не уходи!

Генджи разозлился.

— А ну пусти! — он рванулся и выпрыгнул наверх. — Держи автомат наготове, не зевай, гляди в оба.

Он пополз по мокрой траве, как и в прошлый раз, обходя танк стороной. Был уверен, что немец спрятался там.


Хайдар, выставив автомат, напряженно смотрел, вперед. Боясь остаться один, он готов был сейчас любой ценой сохранить жизнь ненавистного ему человека. Глаза его бегали от мелькавшей в кустах спины к тому месту за танком, которое указал ему Генджи. Только бы немец не заметил ползущего, не выстрелил…

Возле танка зашевелилась трава, тускло блеснул металл, и Хайдар, вымещая на фашисте злобу, стал палить в это место, пока не опустел диск. Пока, дрожащими руками он вставлял второй, немец встал во весь рост. Хайдар увидел его окровавленное лицо, поднятые руки, всю его жалкую фигуру, едва стоящую на ногах, и снова нажал спуск…


Прощаясь, лейтенант Сатыбалдыев сказал:

— Мы рассчитываем приехать за вами вечером. В крайнем случае завтра утром. Ну, а если что случится… Впрочем, ничего не случится.

Но, видно, что-то случилось. Перевалило за полдень, а за ними никто не приезжал.

— А если они забыли про нас? — хныкал Хайдар. — С голоду помрем.

— Перестань, — недовольно сказал Генджи. — И без тебя тошно.

— Хоть за водой к речке сходить бы…

Генджи знал, что он не решится идти днем, но все же сказал:

— Нельзя, потерпи до темноты.

Оставленный на троих однодневный запас хлеба и спиной тушенки они, не думая, что застрянут здесь, съели еще вчера. Днем, томимые жаждой, они не заметили голода, и только вечером, вдоволь напившись, почувствовали пустоту желудков.

— Правильно говорит русская пословица: «Век живи — век учись» — вздохнул Генджи. — Надо было оставить немного продуктов на всякий случай.

Хайдар глотнул слюну и, промолчав, ушел в другой конец траншеи.

Луна еще не взошла, но звезды горели ярко, освещал землю призрачным светом.

В траве отчаянно трещали кузнечики. Из лесу доносились тревожные крики какой-то ночной птицы. А внизу все журчала, переливаясь на камнях, неугомонная речушка.

И вдруг среди этих звуков Генджи услышал новый звук — будто бы кто-то чавкал поблизости. Он вздрогнул» насторожился. Уж не волк ли? И тут его ноздри уловили запах копченой колбасы. Хайдар…

— Ты что же это? — подскочив к нему, крикнул Генджи срывающимся голосом. — Ты что — один тут? Припрятал и грызешь в одиночку, как волк…


Большая синяя муха села на горбатый нос Хайдара и замерла. Она не двигалась даже когда Хайдар во сне чмокал влажными губами. Может быть, сдохла?

Генджи вспомнил, что бабушка в детстве рассказывала ему о ядовитой крови злых людей. Он махнул рукой. Муха улетела.

Хайдар продолжал спать. Его мясистое, одутловатое лицо и во сне было недобрым. Две глубокие морщины на щеках придавали ему презрительное выражение, а густая черная щетина, отросшая за два дня, делала его мрачным. Но тело не соответствовало выражению лица — было рыхлым и даже на вид немощным.

Генджи вспомнил, что в медсанбате Хайдар старался делать только легкую работу. Он даже вызывался стирать белье, предпочитал это вовсе уж не мужское занятие рубке дров. И оружие он не любил.

«Баба», — презрительно подумал Генджи и отвел взгляд от спящего.

Потом в карауле был Хайдар, а Генджи уснул, подложив под голову вещмешок.

Боязливо оглядываясь, Генджи сжимал вспотевшими ладонями автомат.

Когда из лесу медленно вышел верблюд, он не поверил глазам. Верблюд — здесь?

Хайдар толкнул ногой спящего.

— Генджи! Эй, Генджи! Немцы! На верблюдах!

Генджи вскочил, стирая ладонью с лица остатки сна.

— Где? Чего паникуешь?

Но теперь уже и Хайдар увидел, что никакой это не верблюд, а обыкновенная лошадь. Бочка на бричке за спиной лошади делала её похожей на верблюда. А за бочкой наш солдат стоял во весь рост, потряхивая поводьями.

— Эй! — крикнул он, увидев вылезающего из окопа Генджи. — Где тут удобнее воды набрать?


Колонна автомашин и танков двигалась в густом тумане. Желтые дрожащие пятна света от фар расплывались; таяли в нескольких шагах.

Вдруг колонна встала. От машины к машине передали команду:

— Командиры взводов — к комбату!

Совещание было недолгим. Вернувшись, офицер приказал оставить при себе боевое снаряжение и построиться возле машины.

— Командиры отделений сажают своих людей на танки, — сказал он. — Пойдете десантом вперед. Надо выяснить, что там впереди. Выполняйте.

В тумане они пошли мимо машин к танкам, ожидающим в голове колонны. Сержанты покрикивали, торопя солдат.

Хайдар тяжело взобрался на задний танк, притих у башни.

— Куда? — крикнул ему сержант. — Наше отделение впереди.

Но Хайдар сделал вид, что не слышит, завозился, устраиваясь поудобнее на сырой броне.

Генджи задержался возле него, сказал зло:

— Не позорь себя и нас. Слышишь?

Рядом пробежал офицер, крикнул:

— По машинам! Живо! Трогаемся!

Взревели моторы. Расплывчатые огни уплывали назад, таяли на глазах.

Танки шли медленно, словно прощупывая дорогу.

Какие-то неясные силуэты выплывали из тумана и вновь исчезали.

Вдруг Генджи вздрогнул и щелкнул предохранителем, — это произошло мгновением раньше, чем услышал он глухой пушечный выстрел и сдвоенный стук болванки — об асфальт и броню.

И сразу же разнеслась команда, подхваченная несколькими голосами:

— Закрепиться у дороги!

Автоматчики спрыгнули и побежали к кювету.

Головной танк вспыхнул, и в тумане бушевавшее над ним пламя тоже было расплывчатым и неясным, как и все вокруг.

Остальные танки, отстреливаясь, стали медленно отходить.

Генджи слышал, как рядом, чуть позади него, тяжело дыша, роет землю Хайдар, и подумал с неприязнью: «Дорожит своей шкурой, гад. Не ленится большую лопату носить с собой».

Приглушенные туманом гремели выстрелы.

Генджи казалось, что заняли они невыгодную позицию, и стоит туману рассеяться, как взвод окажется перед немцами, словно на ладони, и будет расстрелян из пулеметов и автоматов. Это, видимо, помял и командир, поначалу приказавший отходить. Но стоило кому-нибудь подняться, как над головой начинали петь пули, — немцы были совсем рядом. Строчил пулемет. Тогда поступил новый приказ: закопаться в земли. Но спасет ли эта мера — никто не знал.

И тут, как на зло, задул ветерок, понес над дорогой, над полем, над прижатыми к земле солдатами клочья тумана, приближая развязку.

Был только один выход — заставить замолчать вражеский пулемет. Тогда можно было еще уйти.

Приготовив гранату, Генджи медленно, очень медленно пополз вперед. Когда, наконец, ясно стал виден пулеметный расчет, он размахнулся и кинул гранату. Она с треском разорвалась, и Генджи, вскочив, побежал назад. И тут он увидел в стороне ползущих людей в зеленых шинелях. Он упал, лихорадочно соображая. Неужели поте-ряд ориентировку и побежал не в ту сторону? Или это… Ну, конечно, немцы обходят, чтобы захватить врасплох. Скорее! Надо предупредить своих!

Он пополз, обдирая ладони, и все-таки опоздал: ячейки были пусты.

Сначала он обрадовался: успели-таки наши отойти! Но потом встревожился: как же теперь одному?

Надо было догонять своих. Он пополз, потом поднялся, готовый к стремительной перебежке, — и увидел знакомые кирзовые сапоги с толстыми металлическими набойками. Такие набойки были только у Хайдара. Ранен? Убит?

Сапоги задвигались, — видимо, Хайдар поджал ноги. И Генджи понял: живой. Он упал рядом, толкнул Хайдара, спросил срывающимся шепотом:

— Ты что, ранен? Где взвод?

Лицо Хайдара было совсем близко — искаженное страхом, с трясущимися губами.

— Все… конец…

У Генджи вспыхнули глаза. Но он не успел ничего сказать: из тумана, словно зыбкие тени, выходили немецкие солдаты.

И тут случилось неожиданное. Хайдар вскочил и побежал им навстречу, подняв руки, спотыкаясь и чуть не падая, выкрикивая какие-то слова.

Генджи поднял автомат и пустил ему вслед длинную очередь…

Загрузка...