Огрызки эпох

Глава 1. ДЕРЕВЕНСКИЙ ФИЛОСОФ

Теперь представьте то, что вижу я всякий раз, как вспомню детство… Зеленые поля по берегам извилистой реки и скопище бревенчатых избенок, не разделенных ни забором, ни плетнем, на гладких бархатных холмах… А за деревней — кучерявый парк, к нему ведет широкая дорога, на ней видны следы подков и колеи от экипажа. Идем по парку долго — долго. Так кажется, под сенью вековых деревьев время будто замедляет ход. Поют там соловьи, кружат шмели и пчелы над убеленной душистыми «бородками» черемухой, порхают бабочки — белянки и капустницы. Но вот из занавеса расступившихся ветвей степенно выплывает отчий дом. Он двухэтажный, бледно — желтый, с резными белыми колоннами у высокой мраморной лестницы. Мы не поднимемся по ней, и не зайдем в зеркальный вестибюль. Мы повернем налево, за угол, и обнаружим сокрытую в тени антоновских яблонь и сибирских вишен низенькую пристройку, отведенную под кухню.

Из печки тянется дымок, готовится обед. Невидимо заглянем внутрь. По тесной кухне от стола к печи, обложенной расписными изразцами из фарфора, снует маленькая кругленькая кухарка Ульяна Никитична в сером платье, засаленном переднике и белом платочке.

— Скорее помешай стерляжью уху, — командует ее сгорбленный тощий муж — повар Антип Егорович. Прислонившись к стене, он колотит по столу деревянной ложкой, — И трав щепочку бросить не забудь, укропа, особливо. Да что ты мешкаешь, как не с тобой толкую! — он громче стукнул по столу, держа в кулаке левую трясущуюся руку.

Сам он уже два года из-за старческой немощи не может помогать жене на кухне, и только руководит ее работой.

— Вот расстегаи заверну, и нащиплю травы с пучка, — Никитична спокойно возвращается к столу и месит подоспевшее тесто. — Ужели подождать не можешь, экий шустрый.

За ее спиной висят косицы лука, чеснока, связки пряных трав. Не выдержав бурчания мужа, она отщипывает понемногу от каждой связки и добавляет приправу в котелок с ухой.

Тут на кухню румяным колобком вкатывается пухлый мальчишка лет шести, запыхавшийся от ловли белянок.

— Чего изволите, Тихон Игнатьевич? — с лукавой улыбкой вопрошает кухарка и тряпкой протирает стол и табурет от стерляжьего жира, чтобы маленький господин мог присесть, — Конфектов или сахару?

— Комок сахару… и сказок пострашнее.

Ульяна Никитична была моим первым другом и самым дорогим человеком после родителей. Она всегда меня баловала сладостями, разрешала попробовать лакомства, которые будут поданы к столу через час или два. Кухарка была мастерица до сказок, ее можно было слушать без устали весь вечер. И в отличие от сурового гувернера — француза, она если чем и стращала меня в минуты непослушания, то не розгами, а таинственными историями о ведьмах, упырях, кикиморах и всякой разной нечисти. Слушая страшилки Никитичны, я иногда выбегал из кухни, словно меня преследовало чудовище. За дверью я чувствовал себя в безопасности и, робко выглядывая из-за нее, терпеливо дожидался счастливого конца, когда добро победит зло.

Угостив меня тремя кусочками сахара, Ульяна Никитична рассказывает историю о том, как заплутал в лесу грибник, и леший водил его кругами до рассвета, и чуть было не завел в болото. Но крестьянин сумел задобрить хозяина леса, оставив на пне кузовок с грибами, и вышел к соседней деревне.

Пока длилась сказка, подошло время обеда. Повар с кухаркой спровадили меня в столовую. Я сел за накрытый белоснежной скатертью стол вполоборота к двери гостиной, где отдыхали родители.

И вот напудренный лакей в потертой ливрее распахивает двери, и в столовую чинно входят под ручку хозяева усадьбы, князь Игнат Матвеевич Подкорытин — богатейший помещик Владимирской губернии, владелец пятисот пятидесяти крепостных душ, и Агриппина Порфирьевна Тарановская, происходившая из знатного купеческого рода. Оба они были необъятно тучны, но одевались с городским изыском — не признавали халатов и просторных блуз. Отец в столовую выходил, как в гости — непременно во фраке, а мать надевала одно из лучших платьев нежной расцветки — кремовое или бледно — зеленое, расшитое шелковыми цветами и золотой тесьмой, и прятала длинные густые локоны под кружевной чепец.

Я больше похож на мать — у меня ее круглое лицо, большие серые глаза и черные, как смоль волосы. Как и она, я часто улыбаюсь, иногда без видимой причины, каким — то своим мыслям, необязательно веселым.

Агриппина Порфирьевна встречает гостей, даже едва знакомых, с распахнутой душой. Она их окружит родственной любовью, прикажет подать к столу все лучшее из домашних закромов и застелить для них постели «до скрипу взбитыми» гагачьими перинами. И жизнь свою она как на духу расскажет им, без утайки. Благо нет у нас в доме той соринки, которую опасно вынести за порог.

Мой отец немного выше и крупнее своей жены. Для пышности он завивает рыжеватые бакенбарды, а темно — русые волосы зачесывает к затылку, скрывая первую проплешину. Он может выглядеть суровым, особенно если уличит приказчика Илью Кузьмича в мухлеже с выручкой от продажи муки или овса на городском базаре, может даже стегануть хлыстом по персидскому ковру для острастки и пригрозить подравшимся мужикам поркой. Но всем в округе известна его мягкотелость и быстрая отходчивость. Деревенские мужики и бабы давно знают — барин с барыней пожурят, постращают, но не обидят. И ни один крестьянин не сболтнет о них дурного за чаркой в трактире, а только Бога поблагодарит на таких замечательных господ.

Вслед за родителями семенит моя сестра Елена в розовом с белыми цветочками платьице. Мы зовем ее по — деревенски Аленой с подачи матери, так больше нравится и нам, и ей самой. Она старше меня на два года и пока остается самой стройной в семье — должно быть, из-за вредности и склонности к придиркам. У нее еще без корсета заметна талия.

Расположившись в широком кресле, мать жестом подманивает меня и, наклонившись, щиплет мои щеки, приговаривая: «Ах, какой же ты хорошенький, дитятко мое, какой кругленький! А щечки — что наливные яблочки на деревце».

Бантик моих губ расплывается в нежной улыбке. Я с любовью смотрю в добрые мамины глаза, большие и светлые, пока Никитична не подает к столу горячую стерляжью уху, а к ней рыбные расстегаи. Чуть позже кухарка приносит горшок гречневой каши с морковной подливой и курицей, за кашей следуют самые важные гости — два жареных индюка и телячий бок. С незначительным опозданием поспевает осетр, приготовленный на пару в луковой «одежке». Потом настает время едва помещающихся на широкой тарелке кулебяк с грибами, гусиными потрохами и налимьей печенью, за ними идут пироги с вареньем, а на десерт к чаю — сочные сливочные пирожные и марципаны.

Мы едва успевает передохнуть после обеда, как приходит время ужина. На столе возвышается новая громада изысканных яств… И пир тянется допоздна…

С тех пор прошло немало лет, но я по-прежнему обожаю вкусно и сытно поесть. Новая эпоха диктует моду на спортивный образ жизни, проповедует скудное питание ради изящности фигуры. Но я, хоть нос мне намажьте осиновой смолой из вредности, никак не могу постичь (хотя иногда пытаюсь), как можно «страдать от обжорства». Я отлично понимаю, что значит терпеть ужасный голод — было время, когда неделями на язык не попадало ни кровинки, и сердце едва не останавливалось, и омертвляющий холод сковывал ослабшее тело. Но страдать от изобилия пищи, я, простите, не умею. И, видимо, не научусь никогда.

А вот соседи наши, довольно бедные и весьма скупые на угощение для гостей, князья Тузины, были малоежками. Да и самих себя они включили в список тех, на ком можно сэкономить. Жили они на черством хлебе, щах и соленьях, только в большой церковный праздник мог появиться у них на столе жареный гусь или молочный поросенок. На вид Митрофан Евсеевич и Агафья Федоровна Тузины всегда казались нездоровыми — худосочные, угрюмые, сутулые, с потухшим взглядом, который воспламенялся лишь тогда, когда в тарелке гостя оказывался слишком большой, по их мнению, мясной кусок. С их сыном Павлом, долговязым белобрысым мальчишкой, родившимся позже меня на полгода, я дружил. И находил его хорошим собеседником. Как я, он любил читать и отлично умел играть в шахматы. Мы вместе убегали в лес, на речку, играли с деревенской ребятней в солдат, лапту и прятки, и много вместе с ними шкодили — гоняли по дворам кур, запускали в погреба котов, чтобы те отведали сметаны, пытались объезжать баранов и козлов. За это нам потом доставалось от родителей — Павлу телесно, а мне словесно. Поэтому я меньше боялся наказания и часто становился зачинщиком очередного озорства.

Детство мое было прекрасной, благодатной порой. (Несмотря на то, что гувернер Журнье всячески старался его омрачить, и в лучшую погоду силком затаскивал меня за письменный стол, на котором лежала стопка учебников выше моей головы). Я много времени проводил на природе, даже любимые книги о дальних странах и увлекательных приключениях читал, забравшись в огромное дупло старой липы. Часами я мог просидеть на горке над рекой, любуясь полями, рекой и далеким лесом…

Недаром мой славный прадед, получивший от царя Петра эти земли за доблестную военную службу, выйдя из экипажа на вершине той самой горки, восторженно воскликнул «La belle!», то есть «Какая красота!» И так размашисто всплеснул руками, что с головы стоявшего рядом кучера слетела шапка и упала в реку. К усадьбе название Лабелино прилепилось не сразу, и вовсе не по велению деда, а по безграмотности кучера, незнакомого с французским языком. «Лабелино», «Лабелино» — пошло гулять неведомое словечко по деревням и селам, названия которых были одно непристойнее другого — Глухая Топь, Пьяниловка, Отребьевка, Лихолюдово, Свара, Бурдяное. И все их жители единодушно пожелали, чтобы объединенное поместье называлось непонятным, но благозвучным словом. Дьяк поместной церкви даже составил от лица народа письменное прошение «новому хозяину сих земель» — «о присвоении усадьбе благородного наименования». Прадед удивился данному прошению, но артачиться не стал.

«Пьяниловок и Отребьевок на Руси полным — полно, а Лабелино в новинку будет. Да и слово хоть чужеземное, однако русский слух не режет, как родное», — подумал он.

Спустя несколько дней у пригородной дороги появился указатель с надписью: «Лабелино» и бывшие жители непристойных деревень устроили возле него шумный праздник с плясками и хороводами.

Но быстро закончилась пора беспечности, отец мне преподнес плохой сюрприз. Вот уж не ожидал я от него такой жестокости. Выходит, к крепостным он был добрее, чем к любимому наследнику.

— Хочу я, чтоб ты стал достойным человеком, Тихон Игнатьевич, — призвав меня в обитый фиолетовым шелком кабинет, сказал он, стоя у окна и поглаживая левую бакенбарду. — Особую чтоб грамоту познал — любовь к Отечеству. И Родине мог послужить, подобно своему великому прадеду — генералу Подкорытину. Отправишься ты в Петербург, в кадеты. На завтра Ерофей готовит для тебя лучший экипаж.

— Помилуйте, батюшка! В кадетах пропаду! — я рухнул на колени. — Какая мне муштра? Какие марши? Какой мне бег на дальность? Я погибну, бездыханный упаду на плац, — я обрисовал руками обширность туловища, доказывая его непригодность ко всякого рода гонкам, прыжкам и закидыванию ног выше подбородка на марше.

— Не падай духом. Ты подтянешься, окрепнешь, — отец был беспощаден. — Не так давно закончилась война. И время неспокойно. Того гляди, отыщется другой Наполеон, и надо будет воевать. Позор тому, кто не сумеет защитить Отчизну. Да и не будь войны, подумай-ка, сынок, везде в почете нынче офицеры. Зовут их в лучшие дома столицы, на балы. А мне тебя женить еще, да выгодно женить. Отказов я не принимаю. Так что будь любезен, соберись, и завтречка с рассветом — в путь.

С родительским поместьем я прощался, как с жизнью — рыдал в парке на скамейке. Всю ночь не спал, и наяву словно мучился в кошмаре. Наутро был вовсе сам не свой. Мать провожала меня, утирая ситцевым платочком слезы, а отец нарочито хмурился, скрывая жалость и тревогу.

В 1821 году я поступил в Первый кадетский корпус, что по сей день находится на Васильевском острове. Директором его тогда был Михаил Степанович Перский, человек, преданный своему делу, справедливый и доброжелательно относившийся к воспитанникам. И однокурсники попались, в основном, разумные, хорошо воспитанные, да и приняли они меня довольно сносно. Ожидал я худшего. Конечно, без подтруниваний и легких упреков поначалу не обошлось, но меня выручило умение вести интересные беседы. Перед сном я мог часами «заговаривать зубы» ребятам, черпая темы для рассказов из прочитанных дома книг и деревенских приключений, мог и дискутировать о высоких материях, о различном видении мироустройства и общественной жизни известными философами, писателями и поэтами. Даже прозвище я получил необидное — «Деревенский философ», а не «Пончик» или «Пузырь».

На испытаниях, которых было возмутительно много, — от строевой подготовки и физкультурных занятий до подвижных игр, мне приходилось трудновато, но не совсем тяжело. Все — таки я рос активным и любознательным ребенком, привыкшим совать нос во все двери и кусты, а не лежебокой. Барское сибаритство меня не прельщало. Я не любил сидеть без дела. Постоянно возникавшие идеи требовали немедленного воплощения в жизнь. Так что все, кто сравнивал меня с литературным героем Обломовым, забудьте это сравнение навсегда.

Отец был прав, со временем я немного подтянулся. Наверное, я бы похудел существенней, если бы тайком не бегал по ночам вместе с другими «голодающими» в ближайший трактир. Но я окреп физически, и тренироваться стало проще. А что касается духовного развития, меня увлек мятежный дух, витавший в стенах кадетского корпуса.

Случилось пообщаться мне с Кондратием Рылеевым, во время его краткого визита в альма — матер. Точнее, я, как на уроке, больше слушал умные речи, нежели говорил сам. Пришел он к Перскому, но уделил внимание и нам, кадетам. Прочел короткие стихи, была среди них сатира «К временщику», над ней мы смеялись — напрасно. После этого Рылеев посмотрел на нас с такой строгостью, какую только могли отобразить его необычайно крупные при миниатюрном лице глаза с поволокой, похожие на черные очи кавказской красавицы.

— А что ты думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? — внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. — Ты, видимо, провинциальный житель. Вскормленный блинами со сметаной.

— Так точно, государь, — подтянувшись, ответил я.

— Так не зови меня, я в государи не стремлюсь, хоть нынешним самодержцем крайне недоволен. И много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?

— Порядка пятисот пятидесяти душ.

— И как они живут? Ты не ответил.

— Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке.

— Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что заговорил с тобой.

— Я кем еще прикажете считать крещеный люд?

— Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, что лупят беспощадно крепостных, и даже забивают до смерти.

— Слыхал я о таком, и мне сие противно, — тихонько вздохнул я.

— А ты согласен даровать крестьянам свободу? Готов бороться за отмену крепостного права? — Рылеев хитро усмехнулся, ожидая моего сомнения и долгой паузы.

— Готов! — без промедления воскликнул я.

— Молодец, кадет, — потрепав меня по плечу, одобрительно улыбнулся Рылеев. — А на замену самодержавия на республиканский строй как ты смотришь?

— Как на хорошее, нужное дело, — ответил я.

За первый учебный год я услышал и прочел столько критики в адрес царского режима, что собственноручно готов был свергнуть царя с престола. Я с раннего детства увлекался поэзией, но если прежде моя лирика была, в основном, посвящена природе и разным мелочам житейским, теперь я взялся писать острую сатиру на власть.

При новой, случайной, встрече с Рылеевым в зале первого этажа я дал ему прочесть несколько сатирических стихов об императоре Александре и полицейских шпионах. Кондратий Федорович внимательно изучил мои творения, разложил по полочкам все обнаруженные помарки и посоветовал до времени оставить небезопасное увлечение. Сказал, что мал я еще для того, чтоб головой рисковать.

Но вскоре наступило то самое время, на которое намекал Рылеев. В тревожном 1825 году мне исполнилось пятнадцать лет, и я уже считал себя достаточно разумным и отважным для участия в государственном перевороте. Между тем, годы шли, а я так и оставался пухлым мальчишкой с широко распахнутыми наивными глазами и добродушной улыбкой — немного застенчивым, а иногда и робким. Особенно я робел при знакомстве с людьми, которых считал величайшими гениями эпохи. При виде их душа уходила в пятки. Так было при моем проникновении на собрание Северного общества, куда меня затащил Рылеев. Так было и пять лет спустя, на великосветском вечере у Пушкина, устроенного им в честь очередного выпуска «Литературной газеты». Туда я явился по приглашению Дельвига, общение с которым давалось немного трудно, барон слишком много говорил о своей готовности к великим свершениям, но слишком мало представлял ее доказательств, а то и вовсе при остреньком случае трусливо пятился в кусты.

Но между этими двумя знаковыми встречами я едва не стал участником страшнейших событий. Декабристы относились ко мне и многим другим кадетам, поддерживавших заговор, как к малым детям, однако верили в нашу преданность общему делу, понимали, что мы их не выдадим. Они увлеченно рассказывали нам о северных путешествиях, рискованных походах и сражениях на чужбине, и скромно молчали о самом главном — плане мятежа. Тем не менее время и место готовящегося восстания нам стало известно. Как говорят сейчас, информация просочилась.

Я не совсем понимал, чем император Константин будет лучше императора Николая — по мне так они одним миром мазаны. Не может родиться ангел в отце — и братоубийственной семье. Но под влиянием Северного общества я был согласен и на Константина. Может быть, он от испуга поостережется после императорской присяги давить народ ежовыми рукавицами. Чрезмерная жестокость, граничащая с изуверством Южного общества, предлагавшего вздернуть государя на виселице, пугала меня. Полковник Пестель был мне ненавистен. Уже тогда я прекрасно понимал, что нет ничего страшнее, чем власть в руках душегуба.

Моя воспламененная мятежной искрой душа безудержно рвалась на Сенатскую площадь. Но весь цвет преподавателей во главе с директором встал грудью на защиту ворот. Для них мы тоже были детьми, и они не хотели нашей гибели. «Убейте нас, и ступайте на бунт через трупы!» — взывали уважаемые учителя, и мы остались в корпусе. Вечером к нам стали приносить раненых солдат Московского полка, чудом переправившихся через Неву. Коридорное эхо гулко стонало, молилось, бранилось. Боль многих людей сливалась в единый плач, сотрясавший стены Первого кадетского. Мне никогда прежде не было так страшно и так горько. Ребята сновали вверх — вниз по извилистым лестницам, неся тазы с водой, тряпки, лекарства. Я их почти не замечал, они вдруг превратились в тени. Я видел только свой тазик, свое «состряпанное» из рубашек перевязочное тряпье, свой флакон с марганцовкой… и чужую кровь, обильно льющуюся из рваных дыр от картечи. Наш доктор показал ребятам, как нужно находить железные осколки в кровавом месиве с помощью стального щупа и извлекать их наружу. Вытаскивая щупом и специальными щипцами кусочки железа из живота изрешеченного картечью молодого офицера с мягкими белыми усиками, звавшего в бреду то мать, то возлюбленную, я дважды чуть не свалился в обморок. Перед глазами плыло, я то и дело встряхивался и непрестанно говорил — то сам с собой, то с офицером, который вовсе меня не слышал. И продолжал копаться в живой плоти стальным прутом, словно червяк в яблочной сердцевине, ища осколки. А найдя их, тянул крючковатым концом щупа вверх, зажмурившись, и выбрасывал в медный лоток. Я старался не слушать, что говорят остававшиеся в сознании солдаты. А говорили они о том, как люди давили друг друга в толчее под обстрелом, как проваливались под лед и тонули в Неве. Но их слова просачивались в меня, сдавливая сердце.

Когда я бесчувственно падал на следующего раненого — солдата, которому конь раздавил ногу, меня подхватил за плечо и хорошенько встряхнул старший товарищ Алешка.

— Крепись, Тихон, — он заглянул мне в глаза, проверяя, не закатились ли они под свод. — Дать тебе воды?

— Нет, нет. А то им не хватит, — на выдохе едва проговорил я. — Управлюсь. Ступай.

Я вновь приступил к отвратительной, но необходимой для спасения людей работе. И ясность сознания больше не покидала меня. Сил придавала мне лютая ненависть ко всем представителям царской династии. Отныне я точно знал — самодержавие нужно упразднить, и как можно скорее, а всех царей и царьков отправить на виселицу.

Мы накормили раненых ужином и уложили их на свои постели. За наиболее тяжело пострадавшими присматривали учителя. Ночь я провел, сидя на лестнице, на одной ступени с Алешкой. Мы не разговаривали. Просто не могли. Только думали, что станет с государством Российским? И что ждет нас. Каторга? Ссылка? Сонливости не было и в помине.

Наутро в корпус пожаловал император Николай. Я слышал издали, как говорил он с Перским, как ругал его и нас за помощь бунтовщикам. Директор отвечал ему спокойно, с обычным своим достоинством: «Они так воспитаны, ваше величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых как своих», и Николай убрался ни с чем восвояси, как трусливый хорь. Я мечтал превратиться по сказочному волшебству в огромного зверя, чтобы настигнуть и растерзать душегуба. Внутри меня все горело. Целый день я не мог говорить, не мог есть и пить. К вечеру я немного оправился от потрясения и первым делом взялся за запрещенную литературу — читал записки Бестужева.

Жизнь кадетов постепенно вернулась в обычное русло, и мятежное настроение в нем стало еще сильнее, а потом «сверху» пришло указание навести в нашем корпусе порядок. То есть, фактически превратить его в тюрьму. Все книги, кроме учебников оказались под запретом, а библиотека — на замке. Но я успел набраться опальных знаний. И даже написал к тому времени свой первый философский труд под названием «Мир наоборот или Ждет нас счастье впереди», где изложил собственную концепцию переустройства русского государства.

На казни пятерых декабристов — Рылеева, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола, Каховского и Пестеля, и я не присутствовал — не хватило духа, но читал о ней с сердечной дрожью. И представлял, как в скором времени я вместе с верными соратниками веду на казнь начальника жандармов Бенкендорфа. Как ставят подлого душегуба на виселицу, вешают петлю ему на шею и отпускают полетать немного. Он задыхается, хрипит и бьется на веревке, словно рыба на крючке. И тут веревку обрезают. Он падает плашмя. Глотает жадно воздух. Его пинками поднимают, вновь накидывают петлю, и снова он висит на ней, не чувствуя спасительной тверди под ногами. Не дав мерзавцу задохнуться, его снимают с виселицы, чтоб опять затем повесить. Так происходит много — много раз. Жандарм уже отчается молить о смерти, когда она всерьез придет за ним…

Алешка с одобрением отнесся к моему плану, мы фантазировали, как будем вместе вершить справедливость, но жизнь разметала нас. Мы вышли из кадетского корпуса поручиками в 1830 году, и сразу же Алешка был послан на Балканы, в Бессарабию. Несмотря на окончание войны с Османской империей, командование ждало новых турецких набегов.

Меня армии меня защитил отец, направивший письмо самому государю с просьбой не отнимать у него единственного сына. Я сильно тосковал из-за разлуки с надежным добрым другом, но мне, право слово, было не до войны на чужой земле. Так что я был весьма благодарен отцу за заступничество. Меня ждали великие свершения на государственном поприще — переустройство государственной системы. Но для выполнения поставленной цели мне требовались влиятельные союзники. Поэтому я вступил в новый заговорщический кружок.

Я снял небольшую квартиру, нанял старого, но проворного лакея. Некоторое время я зарабатывал на жизнь статьями для журналов и газет на далекие от политики темы. Хорошим подспорьем были деньги, присылаемые отцом, правда большую их часть я тратил на спонсирование деятельности тайного общества, чуть меньшую — на поддержание светского лоска, и совсем малую на всякие насущные потребности — от обедов в столичных ресторациях до девиц из публичных домов. К слову, с теми девицами познакомил меня их верный почитатель — глава тайного общества Арсений Назарович Подметкин. Для меня он был учителем, гуру, я преклонялся перед ним, и старался во всем ему подражать. Он, в свою очередь, обучал меня не только искусству плетения заговора против царя и его свиты, и утверждения в государстве республиканского строя, но и премудростям столичной жизни.

В великосветском кругу Подметкин был известен как сочинитель приключенческой литературы, его многие уважали за мудреные афоризмы и знание редких языков — китайского, арабского, индийского. Неутомимый искатель приключений, он полжизни посвятил странствиям по загадочному Востоку. Но о том, что он основал новое тайное общество, знали единицы — стократно проверенные, увлеченные бунтовским азартом люди… Вроде меня.

При воспоминании об учителе моему мысленному взору предстает его завернутое в парчовый халат тонкокостное туловище, увенчанное не по годам моложавым лицом с пестрыми усами. Белые щетинки усов были выжжены горячим солнцем пустыни, рыжие — окрашены жгучими специями, а черные подтверждали бодрость юношеского духа.

Съемную квартирку Подметкина на Невском проспекте вместе с ним населяли сушеные крокодилы с разинутыми пастями, тигриные шкуры, слоновьи бивни, веера и опахала из птичьих перьев. По настенным полкам были расставлены стеклянные клетки с бабочками, скорпионами и пауками. В углах стояли бездонные сундуки с гравюрами и пергаментными свитками. На комодах и тумбах выстроились в ряд, заслоняя друг друга, кальяны, курильницы благовоний, пиалы, вазы, кувшины и самые разнообразные фигурки из камня, дерева, драгоценного металла. Чаще других встречались статуэтки танцующих многоруких божеств, слонов, тигров, змей, лягушек и черепах.

В торжественные дни Подметкин надевал чалму с павлиньим пером и взбирался на обитый красным бархатом трон, какого не было у самого царя, а призванные по особым тайным приглашениям гости величали его махараджей.

Арсений Назарович любил рассказывать ученикам о своих победах над дикими зверями. Я заучил наизусть, как он ходил с рогатиной на тигра, как вытаскивал крокодилов из Ганга и как без промаха сразил единственным выстрелом разъяренного слона, в любовном бешенстве сокрушавшего вековые деревья на пути.

Подметкин много общался с Герценом, он познакомил с ним и меня, втянул в тайную переписку. Еще несколько опальных философов были частными гостями на наших сборищах.

Прекрасной отдушиной после напряженных заседаний клуба заговорщиков служили посещения балов. Я был вхож в лучшие дома Петербурга. Столичные дамы находили меня весьма привлекательным. Они буквально теряли разум, едва заглянув в мои светло-серые, как чистое серебро, и резко очерченные темными ресницами округлые глаза, лишь слегка притеняемые волной щек при улыбке. А чего стоила моя обворожительная улыбка — часто закрытая, но как будто сияющая… А черные брови, изогнутые радугой… А густые волосы насыщенного угольного оттенка, коротко стриженные и блестящие без смазки… А нос, и не курносый, и не совсем прямой, а нечто между, с чуть-чуть выделяющимся кончиком… А ровные небольшие уши, отстающие от головы именно настолько, чтобы смотреться красиво…

Описание моей наружности можно свести к одной фразе — идеальная гладкость линий. Я был сложен на редкость пропорционально, меня нисколько не портила значительная полнота. Я смотрелся гармонично округлым, а не обрюзглым. Не мешал лишний (на Ваш взгляд) вес и подвижности. Ночь напролет я мог танцевать без устали с миловидными напыщенными барышнями. И слышать за спиной томные вздохи: «До чего же хорош молодой князь Подкорытин — Тарановский!»… «Да… говорят, он еще и сказочно богат»… «Мне бы папенька такого жениха сосватал»…

С женитьбой я не торопился, планировал обзавестись семьей годам к тридцати. Моей страстной любовью был в то время государственный переворот. Стихи писал я трепетным красавицам, но вел себя примерно, безупречно. Не увивался ни за кем, все были чем-то для меня нехороши. Одна надменна чересчур и своевольна, другая — мышь без мнения, без знаний жизни и науки, а третья — слишком уж чувствительна, шепнешь ей утонченный комплимент в танце на балу, и сразу в обморок она с разгону — шмяк, а ты лови ее на лету да посредине зала, в толпе танцующих господ и дам…

«Нет, все не то, с такой невестой мне не свить семейного гнезда», — вздыхал я, мучительно выдумывая романс, посвященный одной из светских чаровниц с античным именем Августина. Писал я его приличия ради, дабы не остаться последним холостяком в Петербурге, обделившим ее любовным признанием, — И одеваться не умеет — что за красные рюши на белом подоле? Видать, в ее роду крестьянских баб немало. А волосы — да разве завивают так, чтоб слева кудри были покороче, справа — подлиннее, а позади из шляпки нет — нет да выползали прядки, как пиявки. А вкус в литературе? Она не любит Пушкина, Байрона, Данта. Увлечена лишь немцами, французами, да разве хорошо читать их нудные книжонки, скупые на живые зарисовки лиц, фигур, пейзажей? Нет, нет, дорогой Тихон Игнатьевич, не соблазняйтесь ее милым личиком и легкою походкой! Нет, не для вас она, для австрияки — штабного офицера Диглера. Пусть он и посвящает ей романсы, коль умишко позволит. А вы напрасно не трудитесь. Романс не пишут без высоких светлых чувств. Иначе выйдет канцелярское письмо чиновника».

Романс я все же сочинил. Назвал его «Песнь о незнакомке». Он стал моей последней публикацией в газете «Северная пчела». Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу «пчелу» в злобного слепня. Во уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти и на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она все же состоялась. Правда, она была единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.

Помню, как вошел я неуверенными шажками в полутемный просторный зал. Огоньки свечей выделяли из темноты хмельную улыбку на лице Пушкина. Гений словесности сидел в широком кресле, окруженный мрачными тенями ближайших друзей и выстроившихся шеренгой столичных литераторов. Начинающие поэты по очереди представляли на его суд выдержки из своих произведений.

Скованный внутренним холодком, я встал позади высокого худощавого господина. При встрече он окинул меня презрительным взглядом, приподняв золотое пенсне с горбатого носа. В боязливой растерянности я отступил за колонну, и мои едва не слезившиеся от напряжения глаза натолкнулись на огромную картину. С нее из-под насупленных бровей уничижительно взирали горбоносые римские полководцы, как братья похожие на господина в пенсне.

Мной овладел ужас. С трудом я набрался смелости выглянуть вперед, и попался на глаза кумиру, который с неудовлетворенным видом слушал очередного поэта.

— молодой поэт нервно теребил фалды сюртука.

— Довольно, — Пушкин небрежно взмахнул рукой и закинул ногу на ногу. — Скучно, любезный. Скучно. Ваши вещицы даже консервативными не назовешь. Они мертвы. Да-да. В них нет ни капли жизненной силы. Ступайте.

— Позвольте с вами не согласиться, Александр Сергеевич, — господин в пенсне выступил на шаг. — В стихах барона Кельберга я обнаружил много высочайших нот. Они затрагивают самую сердцевину человеческой души. С вами мне все понятно. С тех пор, как публика вас вознесла на недосягаемый Олимп, вы потеряли сочувствие к чужому таланту. Вы готовы заклеймить позоров всех поэтов, дабы оставить на Олимпе себя одного.

— Не горячитесь, Мулкопов, — спокойно ответил Пушкин. — Я приветствую критику, но только справедливую. Погодите немного. Я представлю вам настоящего поэта, — он шепотом обратился к Дельвигу, указывая на меня незаметным для публики движением глаз, — А это кто, Антоша? Чудится ли мне, или я взаправду узрел человеческое лицо среди крысиных морд?

— Поручик Подкорытин — Тарановский, — шепнул Дельвиг. — Я спознался с ним на бале у графини Бахроминой и пригласил его на наше сборище. Обходительный, просвещенный малый, хоть и деревенщина. Носит княжеский титул. Новых веяний не чужд. Генерал Пороховский называл его масоном. Но я сомневаюсь, что он состоит в масонской ложе. Знаю только, что он всерьез увлекается западной философией и стихами.

— Князь Подкорытин — Тарановский! — воскликнул Пушкин. — Прошу вас. Смелее. Представьтесь сами, я всегда рад новым знакомствам, и продекламируйте ваши стихи.

— Тихон Игнатьевич, ваше… — я испуганно замялся, не сообразив, как следует обращаться к великому поэту. — Милостивый государь, — на грани обморока пролепетал я, — Александр Сергеевич. Я так рад…

— Приступайте к поэзии, князь.

Едва дыша в обтягивающем черном фраке и узких белых панталонах (то бишь, брюках), я зачитал по памяти длинное стихотворение. В нем представлялась жизнь глазами шпанской мухи, прилетевшей из деревни в столицу. Началось повествование с цветов на заливных лугах и сметаны в глиняной крынке, а завершилось черепаховым супом в английской фарфоровой тарелке, поданным к царскому столу.

К середине выступления большая часть гостей корчилась от смеха, а Пушкин напряженно хмурился, придерживаясь образа непреклонного судьи. По окончании стихотворения он провозгласил:

— Вот, достопочтенные господа, я нашел в свинарнике блистающий жемчуг. Истинный талант, — он встал с кресла и пожал мне руку. — Вещица молодого человека вобрала в себя все, чего недоставало вашим стихам. В ней обнаружились тонкая сатира и умелая игра слов. Красота природы предстала перед глазами! Жизненная сила заструилась неукротимым родником в горной пещере. А сколько злободневности! Вдумайтесь, до чего метко сказано про императорский суп!

В зале воцарилось молчание.

— Как вы мыслите, друг мой, — Пушкин подмигнул Дельвигу, — не поместить ли нам в следующий номер «Литературной газеты» произведение Тихона Игнатьевича?

— Непременно поместим, — отозвался Дельвиг. — Исключительный поэтический дар князя не должен остаться без публичного внимания.

— Не нахожу, как вас отблагодарить, любезный Александр Сергеевич, — воодушевленно признался я.

— Творите, дорогой князь, — на прощание улыбнулся Пушкин. — Не зарывайте ваш талант в землю.

Он поблагодарил за визит гостей и шаткой походкой покинул зал.

Глава 2. СТРАШНЫЕ СКАЗКИ НАЯВУ

Моя литературная карьера быстро покатилась в гору, были изданы несколько романов в прозе, сборники стихов.

Весной 1832 года мне пришлось покинуть Петербург. Общество Арсения Подметкина оказалось под угрозой разоблачения, и наш «почтенный махарадж» в тайных записках настоятельно рекомендовал своим особенно активным сподвижникам «для отведения жандармских глаз» на время удалиться в провинцию, а то и за границу.

Под предлогом поиска вдохновения для романа в стихах о древнерусском богатыре, путем созерцания деревенской природы, я вернулся в Лабелино. Добираться пришлось на перекладных. Я решил устроить сюрприз родителям (Сестра моя уже три года не жила в усадьбе. Ее сосватал отставной генерал Михаил Зарубинский из соседней губернии). Как же приятно было, проезжая по деревенской улице в тряской бричке, узнавать милые с детства места, совсем не изменившиеся, но будто бы уснувшие до возвращения молодого хозяина. В Лабелино царила сонная безмятежность, обволакивавшая теплой пеленой всякого приезжего. Даже ямщик, проехав пару верст по владениям моего отца, начал позевывать, прикрывая рот шапкой. А в парке он и вовсе стал клевать носом. Я растолкал его, когда остановились утомленные жарой лошади.

Дверь парадного входа родительского дома была распахнута настежь, внутри слышались голоса. Я стряхнул с накрахмаленного мундира белые лепестки, они слетели с разросшейся яблони возле крыльца, когда я зацепил плечом низкую ветку. Обрезке яблоня не подвергалась с того момента, как посадил ее у своего нового дома мой знаменитый прадед. Она хранила добрую память о нем и потому прощалось ей многое, даже приветственные объятия для людей, подходивших к дому со стороны конюшни, как я.

Мое внезапное возникновение в гостиной произвело небольшой переполох. С дивана вспорхнула очаровательная белокурая пышечка в розовом платье, украшенном бантами и широкими лентами. Испуганный, ошеломленный взгляд ее нежно — голубых глаз остановил меня, отнял дар речи. Она вдруг улыбнулась, губы похожие на леденец чуть изогнулись вверх, а пухлые щечки зарделись густым румянцем.

Отступая, барышня небрежно изобразила реверанс. Словно привязанный к ней невидимой веревкой, я шагнул навстречу.

— Поручик Подкорытин-Тарановский… Тихон Игнатьевич, — несмело представился я.

— Любовь Кирилловна, — колокольчиковым голоском пролепетала барышня. — Мой граф… отец мой, граф Полунин, купил имение Крапивино, что по соседству с вашим.

— Ну что за радость! — восхитился я, целуя ее мягкую горячую руку. — Вы прелестны, Любонька. И лучший мне подарок к возвращению из суетной, прогоркшей от дождей и слякоти столицы, наша встреча. Поверьте, я и ждать того не смел, что обрету в деревне я античную богиню, нимфу, музу для моих заброшенных от недостатка нежных чувств стихов. Я первые из них пришлю сегодня, к вечеру. Они уже рождаются вот здесь, — я прикоснулся к голове, — Они уже летят к вам, словно журавли, сливаясь в неразрывный клин. О, только б вы не бросили за окошко вашей спальни лирический мой труд. О, только б вас он не обидел, не смутил.

— Поведаю вам тайну, дорогой поручик. Я без стихов ни дня прожить не в силах. Читаю их на сон грядущий штук по пять — по десять. Иначе не сомкну глаз до утра. Все о любви стихи я подбираю… Как они волнуют, услаждают, как разукрашивают серые провинциальные раздумья. А сны приходят после них — сплошное загляденье: все балы, да свадьбы, да народная гульба! Еще люблю читать я про животных. На прошлой неделе вот про Африку прочла творенье англичанина. И той же ночью, вы представьте только, снюсь себе жирафой. Везут меня в зверинец на огромном корабле, а я душою рвусь на волю. Хочу вскричать я: «Отпустите!», да нет голоса людского. Узнать бы мне, к чему такие сны? Нет с вами сонника?

— Нижайше прошу прощения, Любонька, увы, я не увлекаюсь толкованием сновидений. Но сонник я для вас добуду, обещаю клятвенно.

— Благодарю, поручик. Вы спаситель мой, — с поклоном отступила девушка, застенчиво скрывая взгляд.

«Она глупа, но, главное, не лжива. В ней нет притворства, нет жеманности, кокетства, двоякого значения жестов, слов. Что думает, то говорит. Милейшая, драгоценнейшая простота, которой не сыскать в отравленном лжецами городе. Нежное трепетное создание, будто сотканное из золотистых кудрей и шелковых бантов, пахнущее резедой и жасмином. Как можно не влюбиться в этакое чудо? Как можно не мечтать о долгом семейном счастии рядом с ней?»

Ища оправдание вспыхнувшей во мне любви, не прописанной в великих планах на ближайшее будущее, я не услышал, как в гостиную пришли родители с гостями.

Мать и отец мои почти не изменились, ну разве что в их волосы прокралась легкая седина, а на лбу и возле глаз появились морщинки. Кирилл Степанович Полунин был невысоким пожилым человеком среднего телосложения. Он носил короткую бороду, а ухоженные седые волосы длиной до плеч убирал за уши. Его жена Пульхерия Федосеевна выглядела совсем старушкой из — за неопрятного пучка на затылке, выцветшего синего в серую полоску платья, поверх которого она повязывала пуховую шаль по-крестьянски, наперекрест груди.

Граф приветствовал меня, как старого знакомого, а точнее, как будущего зятя, крепкими объятиями и поцелуем. Полуниных, да и моих отца с матерью, чрезвычайно воодушевила увиденная ими сцена с Любонькой. Новые соседи поспешно удалились, понимая, что им не следует мешать долгожданной встрече отца и матери с сыном… И я чуть не был раздавлен в тесных объятиях одновременно налетевших родителей.

— Ну наконец ты с нами, дитятко мое, — прослезилась мать. — Неужто, навсегда? Какой ты взрослый стал. Я и отец тобой гордимся.

— Я никуда не отпущу единственного наследника, Грушенька, — заверил отец. — Кто будет нам хозяйство поднимать? Я старею, мне все тяжелей за ним следить. И я не ведаю наук тех, коим он обучен в Петербурге. А ну пройдемте, господин офицер и литератор, к столу. Мы угощать вас будем не по — царски, а по — свойски, чем богаты. А богаты, слава Богу, разной снедью. Устрисов не держим, но жирные налимы покамест в Утятинке не перевелись. Да и баранью печень я не зря велел пожарить в соусе из свеклы и грибочков белых.

Ульяна Никитична сияла от счастья, накрывая для меня стол. На кухне помогал ей кучерявый щекастый поваренок — внук Егорка. Супруг ее давно скончался.

После обильнейшего обеда я едва смог встать из-за стола. За годы, проведенные в столице, я отвык от угощения «по-свойски».

С трудом дотащившись до конюшенного загона, куда меня настойчиво позвал отец, я увидел сильно постаревшего кучера Ерофея. Он вывел под уздцы мощного гнедого жеребца огромного роста, прогнал его в загоне несколько кругов, а затем подвел к нам с отцом.

Жеребец нервно грыз удила, вскидывал хвост на круп и дергал головой, кося на нас покрасневшими глазами.

— Тракененской породы. Рожден от известных чемпионов в выездке Танцора и Пальмиры. Купил его тебе в подарок, — отрывисто говорил отец, от волнения часто переводя дух. — Хорош, не правда ли, а ход какой плавный? Видал, как над землей летит?

— Видал, и в самом деле, славный конь, — я подошел к жеребцу, и он недружелюбно вскинул голову, чуть не вырвавшись у кучера. — Но, видно, с норовом.

— Ой, слава тебе Господи, что Ерофей не повредил ни рук, ни ног, ни головы, когда с него слетел на полном скаку, — отец осенил себя крестным знамением.

Я раздраженно отвел взгляд.

В Петербурге я стал убежденным материалистом. И к верующим людям теперь относился с презрением, смотрел на них как на непросвещенных глупцов. Мне было жаль родителей, погрязших в суевериях, но я не мог позволить себе обвинить их в невежестве, снять с шеи нательный крест, швырнуть его в грязь и торжественно объявить себя безбожником. Боялся, что от такой новости их может хватить удар.

— Уж если Ерофей не усмирил его, я и не знаю даже, кто бы мог с ним справиться. А все, как чую, имя виновато. Додумался же прежний хозяин назвать его Демоном. Ой, Господи прости, все беды с ним от нечистого имени! — отец вновь перекрестился.

— Пусть будет Дант, в честь Данте Алигьери, — я мгновенно нашел решение проблемы.

— Да, это имя славное. Мне нравится, — одобрил отец.

— И часто ездили на нем? — осведомился я.

— Не часто. Конюхам не позволяю. А самому уже не взгромоздиться на такую каланчу. Отъездил я свое верхом.

— Тракены — однолюбы. Недаром, выводились они для рыцарей тевтонского ордена. У каждого рыцаря был свой конь, так и у Данта должен быть один хозяин, а не десяток конюхов.

— То-то! — воскликнул отец. — И хозяин этот ты. Ну а покудова пойдем-ка мы с тобою чаи гонять, и тарталетки кушать.

— Устал с дороги я. Прилечь бы не мешало.

— Ну офицер хорош! Я чаял, ты окрепнешь в Петербурге. А ты совсем ослаб там. Нетушки, так не пойдет. Приляг на час — другой, но к ужину изволь явиться.

— Явлюсь, отец, явлюсь. Не беспокойтесь за меня.

Поднявшись в свою спальню, я заметил, что она осталась прежней. Все те же старинные шелковые обои, бледно — серые с едва заметными серебристыми вензелями; все та же скромная на вид остановка — лакированный шкафчик из красного дерева с двумя дверцами, низкий комод ему под стать, а на комоде длинный серебряный канделябр с наполовину истаявшими свечами. Существенное отличие было одно — вместо маленькой кроватки в спальне помещалось просторное «царское ложе». Я грубовато прогнал принесшего дорожные тюки лакея Сидора, поскольку сам мог и сапоги снять, и мундир, и вообще, переодеться, привести себя, как говорится, в порядок в смежной со спальней туалетной комнате. (Обычно грубость мне несвойственна. Я и поныне стараюсь говорить предельно учтиво даже с тем, кому намерен разорвать глотку). Но в тот момент, один раз в жизни, мне было дурственно от объедения.

Довольно быстро я приспособился к размеренной и хлебосольной деревенской жизни. Принял от отца управление хозяйством. Составил для приказчика длинный список неотложных дел. Среди них значились: постройка школы для крестьянских детей, ремонт мельницы и расчистка парка от гнилых деревьев. С хозяйской строгостью я следил за исполнением поручений.

Мое возвращение пробудило поместье от глубокого сна. Шире стали улыбаться бредущие с полей мужики навстречу проезжающему экипажу. Бабы напялили расшитые красными узорами передники и заплели лентами косы. Стали послушнее дети. Даже гуси будто бы строевым шагом спускались с холмов к реке.

С Дантом мы легко пришли к идеальному взаимопониманию, и стали лучшими друзьями. Ни разу он не попытался выкинуть меня из седла, и я не обижал его, не дергал до боли удила, не стегал хлыстом, не ранил шпорами.

Я часто объезжал поместные деревни верхом на нем, а иногда отправлялся на охоту в сопровождении загонщиков и собак и непременно брал с собой соседа, с которым в детстве дружил. Теперь общаться нам было непросто. Павел совсем усох и телом, и душой. Он превратился в редкостного скрягу и упорного отрицателя любых перемен (как и любых философских суждений). Я отчаянно старался просветить его. Он не принимал моих идейных предложений, но охотно ввязывался в политические дискуссии ради спасения от скуки, живущей в его унылой усадьбе.

Под вечер я гнал Данта к усадьбе другого соседа, графа Полунина. В сумерках мы с Любонькой прогуливались по липовой аллее парка, целомудренно держась за руки. Во время редких стыдливых поцелуев ее пышная грудь вздрагивала, и я замирал в нетерпеливой надежде, что тугой корсет, стягивающий ее полное тело, разорвется по швам. Взволнованным полушепотом я читал Любоньке стихи, напевал романсы. Она с упоением меня слушала, заманчиво вздыхая, и прятала небесно — голубые глаза под белыми ресницами.

Воспитанную на бульварных романах глупышку восхищали мои философские рассуждения. Ничего в них не понимая, она считала мое стремление изменить мироустройство признаком незаурядного ума. Я был для нее идеалом образованного человека.

Кроме платонической любви невинной барышни, была в моей жизни и плотская, горячая, неукротимая страсть.

Когда в жаркие летние дни Лабелино замирало для послеобеденного сна, я торопился на свидание с красавицей Дуняшей, стройной молодой крестьянкой с русой косой до пояса и васильковыми глазами.

Знаю, что Вы сейчас подумали, дорогой читатель — «Банальная история. Всевластный в своем поместье барин насильно склонил к сожительству несчастную крепостную рабыню». Всецело убежден, что не могли Вы представить сюжета прямо противоположного. Сюжета о несчастном барине, соблазненном «рабыней».

Я долго не замечал Дуняшу, не различал ее среди крестьянских девок, мельтешащих в деревнях и на полях, к которым был вполне равнодушен. Узнав однажды при ближайшем рассмотрении, что она отлична от подружек красотой, я выделил ей пару строк в стихотворении о летнем луге, не более того. И снова позабыл о ней — мне надо было срочно отвечать на письмо Герцена.

Переписка с мятежниками, ссыльными, опальными философами и литераторами не давала мне закиснуть в сельской безмятежности подобно капусте в деревянной бочке. Находясь вдали от Петербурга, я продолжал участвовать в деятельности тайного общества, выстраивать схемы великих свершений.

Но скоро Дуняша разведала все мои маршруты и стала чаще попадаться на глаза. Еду на охоту — она с подружками собирает ягоды в лесу, выхожу прогуляться по росе, свежим воздухом для вдохновения подышать — она спешит с колодца, да еще будто невзначай то ведерко посреди дороги обронит, то с плеч ее слетит платок… А на церковной службе, которую я, скучая, выстаивал в угоду родителям, Дуняша встанет точно напротив меня по левую сторону аналоя, как женщине положено. И смотрит, смотрит до самого причастия. И крестится, и кланяется, а все на меня косит нескромно так, греховно… Невольно обратишь внимание.

А раз я ехал полем, удирая от грозы, и вижу — среди приглаженной порывистым ветром пшеницы стоит она, как ведьма — волосы по ветру разлетаются, платье задирается выше колен. Грохочет гром, впиваются в далекий горизонт молнии, уносит жаворонков ураган. Дуняше все нипочем, она заливается демоническим смехом и подставляет ладони первым каплям дождя.

Эффектная картина, подумали Вы. А я, признаться, испугался за нее и побежал в пшеницу, таща за собой упирающегося Данта.

— Поехали. Я довезу тебя до дому, — я потянулся к Дуняше, но она ускользнула, закружилась, раскинув руки.

— Я грозы не боюсь! — озорно воскликнула девушка, — Убегу от нее, коль подойдет. И от тебя убегу, барин. На коне не догонишь.

— Безумная! — мне стоило большого труда удержать Данта, испугавшегося раската грома. Он чуть не повалил меня в пшеницу.

— От тебя без ума, голубчик, — крепкая загорелая рука Дуняши перехватила уздечку, — Тише, скакунок, тише, — девушка погладила коня по взмыленной шее и морде, помогая мне успокоить его, — Погляжу на тебя и теряю головушку, сну лишаюсь, работа валится из рук.

Развевающееся золотистое «знамя» ее мягких волос хлестнуло меня по лицу.

Я шагнул назад, не отпуская уздечки.

— Космы подбери.

— Как угодно тебе, барин. Скакуна держи крепче, чтоб к волкам в лес не ушел, — Дуняша сняла с широких плеч косынку и повязала ее на голове.

— Ну теперь ваша светлость довольна? — она присела с поклоном и, подпрыгнув, громко рассмеялась.

Я почувствовал, что редкий дождь прекратился. Сверкнула ослепительная молния, озарив вспышкой темное небо.

— Садись на коня и поехали в деревню, — приказал я.

— А ты подсади меня, барин, чтоб мне ногу не подвернуть.

И моргнуть я не успел, как Дуняша оказалась у меня на руках.

— Ах, какой ты хороший, барин… — улыбнулась она, скользя шершавыми пальцами по тщательно выбритому моему лицу. — Какой беленький, гладенький. Нежней лебяжьего перышка твои поцелуи. Усами не защекочешь, бородой не заколешь, синяков не посадишь. Как нужны мне твои бархатные уста, не жить мне без них. Сто раз каялась пред батюшкой Афанасием в любви к тебе, сто раз зарекалась не глядеть на тебя с вожделением, а на сто первый раз не покаюсь. На сто первый раз согрешу.

Я не выдержал искушения…

Гроза прошла стороной, но в душе моей разразилась буря.

Без дикой неукротимой любви Дуняши я ни дня прожить не мог. Искал с ней встречи, бегал к ней огородами, на практике применяя навыки армейской маскировки.

И все же я попался. Мозолистые руки стащили меня с сеновала, вырвали из жарких объятий Дуняши. Обернувшись, я чуть не умер от страха — надо мной стоял кузнец Гаврила. Его я и прежде интуитивно побаивался. Вид его внушал ужас: он был высок, широк в плечах по-богатырски, нос и щека были изувечены ожогом. Неухоженная растрепанная борода топорщилась выцветшей соломой. Сальные русые патлы свисали до плеч. Кузнец жил бобылем на окраине деревни, и часто становился участником мужицких потасовок. Соперникам приходилось туго от его пудовых кулаков.

Меня спас высокий статус. Кузнец не осмелился поднять руку на господина, но смотрел на меня истребляющим взглядом, так что я всерьез начал опасаться тайной мести с его стороны.

На следующий день отец вызвал меня в свой кабинет «для серьезного разговора».

Он долго ругал меня, называя распутником и подлецом, недостойным ношения славных фамилий благодетельных предков. Ревел, словно разбуженный загонщиками медведь в зимней берлоге.

— Ну и позор, Боже мой, ну и позор, — стонал он, приложив тыльную сторону ладони к своему побагровевшему лбу, а другой рукой опираясь на спинку кресла, — Я отправил тебя в Петербург, чтоб ты настоящим дворянином стал — честным, благородным. Чтоб ты ума набрался в столице, а не разврата. Но, видать, отпустил тебя в самое пекло. Моя в том вина. Моя. Ой, Господи.

Отец схватился за сердце, опустившись в кресло, и я испуганно подбежал к нему.

— Не трогай меня, бесстыдник! — рявкнул он. — Хуже сведешь в могилу. Ты попрал вековые устои нашей славной семьи. Опозорил нас с твоей матерью на всю губернию. Да, по городам и весям слухи скачут резвее почтовых лошадей. Вскорости вся губерния будет о том судачить, как непутевый сын князя Подкорытина совратил крепостную девку. Над нами смеяться будут на губернаторских балах. А над тобой тем паче. Да тебе, как видно, все равно.

— Ничуть не все равно, отец. Я огорчен, что навредил вас с матушкой по неуемности чувств, — я воспользовался короткой паузой. — Не думал, что так выйдет.

— Да, думать разучился ты в столице. По счастью я еще способен сочинить решенье, как избежать нам шествия по деревням позорных сплетен.

— И как же? Право, не смекаю я.

— Женись на дочке графа, — отец решительно встал с кресла. — На завтра объяви помолвку.

— Позвольте возразить, отец. Любовь Полунина глупа, мне с нею скучно. Уж лучше я женюсь на умной пожилой вдове, и будем мы дни напролет вести дискуссии о высоких материях, о государственных устоях, об истории России и всяких прочих стран. А Дуняша будет у нас горничной.

— Нет! Будет так, как я сказал. И в жены ты возьмешь Любовь Полунину! Без промедления, пока соседи не прознали о твоих походах на сеновал. Ежели слух до них дойдет, граф не отдаст дочь за развратника. Ослушаться не смей — не то лишу наследства.

— А что с Дуняшей? — я почти смирился с неизбежностью женитьбы.

— Я выдам Дуньку за кузнеца Гаврилу. Тебе отныне не видать ее.

— Кузнец жесток. Ходили слухи, прежнюю жену он до смерти забил оглоблей.

— А Дуньку он не тронет. Я уверен. Вишь, как бережет ее. Давно влюблен в нее Гаврила, да скрывал до сего дня свою любовь. Не осрамил девку, как ты, не обесчестил. Он много тебя лучше, Тихон Игнатьевич. Хоть и рожден он в крепостной семье, да сердцем благороднее иного дворянина. Тебе ли бочку на него катить! Ступай-ка восвояси.

Выходя из кабинета, я встретился глазами с матерью. Она отвернулась, прикрыв заплаканное лицо веером.

Я прожил несколько тяжелых дней, среди которых был день торжественного обручения с Любонькой. Как следует осмыслив ситуацию, я начал понимать, что мы, наверное, друг другу подходим. Нельзя же в политических спорах провести всю жизнь. Из Любоньки выйдет хорошая хозяйка, она будет заботиться о наших детях, играть мне на фортепиано, вышивать, варенье заготавливать на зиму.

Дуняшу от меня надежно спрятал кузнец Гаврила. Я без нее скучал, и чтобы немного отвлечься от воспоминаний наших встреч, пригласил Павла на конную прогулку по Лабелино.

— Погляди, Павлуша, какая у нас красота! — без устали хвастался я. — Избенки хоть на картине малюй. Покосившейся крыши, грязного двора иль поломанного плетня не отыскать. Наличники узорчаты словно на купеческом тереме! А на ставни расписные взгляни! Петухи как живые на них сидят. Вот-вот закукарекают. Оглянись, пастухи по горке стадо гонят! До чего у нас коровы тучные… Каждая корова что губернаторша. А вон пуховые козочки. Шерстинка к шерстинке. Вот что дает новый порядок, друг мой любезный. Одна только жалость меня гложет, Павлуша. Не желаешь ты мой порядок для хозяйства перенять.

— Хозяйственный порядок я бы принял, может статься, — высокий осанистый Павел пришпорил серого в яблоках коня. — Кабы ты, Тихон, об одном хозяйстве толковал. А ты мне все боле о другом толкуешь. О свержении государя, о роспуске на свободу крестьян. Ты воротился из Петербурга с помутненным разумом. Видать, городские прелестницы тебе его замутили.

— Темнота ты, Павел. Неотесанный чурбан, как твои мужики, у которых ни пахать, ни сеять путно не выходит, — я придержал Данта.

— Как умеют, так пускай и сеют. А ежели их распустить, кто будет возделывать поля? По твоему разумению, я должен буду орловского рысака в оглоблю запрячь, и сам взяться за плуг? Нет, тому не бывать, дружище. Ты и твой Дант покрепче будете. Вам и пахать не тяжко.

Рассерженный Павел пустил коня галопом. Я мягко подогнал Данта мысками кожаных сапог и быстро поравнялся с ним:

— Послушай меня, друг. Ты закостенел в деревне. Не слышишь предсказаний умных людей. Ежели крестьянам не даровать свободы, грядет великое возмущение, ужаснее пугачевского бунта. О том сам Пушкин говорил. Недопустимо ждать, пока нас с тобой придавит страшная паровая машина народного мятежа. Надобно переменить власть и порядок.

— Меняй, Тихон, — запнулся от обиды Павел. — Но помяни мое слово, приведет тебя погоня за властью в Сибирь! — он направил рысака на дорогу, ведущую к поместью Тузиных.

Произошедшая ссора сильно меня угнетала. Для успокоения всклокоченных нервов я спустился к реке, привязал Данта к березе и уселся на берегу. Долго смотрел я на гребешки крошечных волн, отражения в воде деревьев, цветущие кубышки и резвящихся на песчаной отмели мальков. Спокойствие покинуло меня. Казалось, насовсем. Предупреждение Павла о Сибири бередило душу. Я даже стал воображать себя в колодках.

Скрывающееся за холмом оранжево — красное солнце поторопило меня, и я поехал домой.

Дант шел плавным неторопливым аллюром. Я любовался закатным заревом, фиолетовыми полосами облаков, стелющихся над полем, и старался не думать о плохом.

Впереди показалась черная на фоне рыжего заката фигура всадника в широкополой шляпе. Я удивился и капельку оробел — в Лабелино нечасто заезжали путники. За лошадью незнакомца бежала здоровенная остроухая собака.

— Доброго вам вечера, достопочтенный господин, — подъехав ближе, незнакомец с поклоном приподнял свою потрепанную черную шляпу и резко дернул головой, зажмурившись, едва достиг его лица яркий солнечный луч.

— Рад вас приветствовать, сударь, — я ответил легким поклоном. — Не заблудились вы, случайно? Я бы мог проводить вас до ямского пути.

Проезжий показался мне странным, и более того, страшным человеком. В нем не было уродства, но смотрел он как-то дико. Лет я ему дал сначала тридцать, через мгновение — сорок, а потом решил, что он вообще разменял пятый десяток. Его прищуренные глаза подозрительно поблескивали из тени. Лицо у него было белое, как у напудренной дамы. Средней длины волосы, короткие усы и чисто символическая обстриженная бородка имели рыжевато — русый цвет с некоторой белой пегостью.

Одет он был неряшливо и неприглядно, даже бедно, по-мещански. Черное пальто нараспашку (в изнурительную жару), под ним не то серый жилет, не то рубаха, и черные свободные штаны с пыльными кругами на коленях. Не меньше пыли держалось на его коричневых сапогах.

Еще страшней, чем сам путник, выглядела его мохнатая черно-бурая собака с проседью на морде. Она была похожа на матерого волка, только выше, массивнее и шире в груди.

— Благодарю вас за заботу, — неискренне, с натягом улыбнулся незнакомец. — Еще признательней вам буду, ежели не откажете в ночлеге. Вы ведь здешний помещик, коль не ошибаюсь. Усадьба ваша?

— Да, моя.

— Каков же ваш ответ насчет ночлега? Простите за навязчивость. Дорога отняла все силы. А ваши соседи, князья Тузины, к которым две недели я спешил по сугубо важному неотложному делу, и ужином не угостили, и не предложили заночевать. Спровадили за дверь.

— Они строги к гостям немножко.

— Я бы сказал, они скупы.

— И это есть в них. Что поделать… Я вас приглашаю, — я подогнал Данта, направляя его на усадебную дорогу впереди каурой кобылы путника.

Мне совершенно не хотелось приглашать подозрительного незнакомца домой. Как назло, родители уехали погостить в усадьбе генерала Зарубинского — проведать Елену и ее маленькую дочку. Отказ путнику в ночлеге мог впоследствии вылиться в новую ссору с отцом и матерью, на этот раз из-за того, что я не принял гостя по традициям семьи.

— Не Тихоном Игнатьевичем ли мне вас величать? — подведя кобылу вровень с Дантом, спросил проезжий.

— Так точно, это я и есть, — я избегал встречаться с ним взглядом.

— Павел Тузин говорил о вас… — путник сделал каверзную продолжительную паузу, заставив меня понервничать, додумывая, что именно наговорил обо мне Павел. — Мало, но тепло. Вы, верно, дружите?

Я кивнул, выезжая вперед.

— А мне как величать вас, любезный гость?

— Константином Юрьевичем. Можете также называть меня «полковник». Но лучше — Константин. Я ратую за дружескую простоту в общении между людьми, без чинов и титулов.

— Рад знакомству, Константин Юрьич, — я ехал впереди, стараясь не оглядываться.

Но скоро оглянуться мне пришлось.

— Дарья Прокофьевна, что ж вы снова задерживаетесь? Будто речки не видали! Вынужден настоятельно просить вас об ускорении. Не отставайте, Дарьюшка, — услышал я за спиной иронический голос Константина.

Оборачиваясь, я был уверен, что увижу догоняющую нас всадницу, но позади ехал один полковник.

— И о мышах забудьте. Пусть бегут по своим делам. В вашем ли почтенном возрасте гоняться за мышами? Стыдно мне за вас, Дарья Прокофьевна. Право, вы меня разочаровали, дорогуша. А тут еще молодой человек на вас глядит. Хоть бы его постеснялись.

Я не поверил собственным глазам — полковник уважительно беседовал с собакой, вздумавшей мышковать на поле.

Она то подпрыгивала, взмахивая хвостом, то припадала на передние лапы.

— Прошу вас, перестаньте, — умолял Константин.

«Что за дурацкие шутки?» — подумал я.

Недовольно заворчав, Дарья Прокофьевна перестала скакать в траве и подбежала к хозяину.

— Вы назвали собаку в укор сварливой супруге? — я не сдержал любопытства.

— Моя милая супруга, Тихон Игнатьевич, была добрейшим и скромнейшим человеком, — глубоко оскорбился полковник. — Она трагически погибла, и я никогда никого в ее честь не назову.

— Дарья Прокофьевна — моя верная спутница на протяжении многих лет. И я считаю, что она достойна уважения, — немного помолчав, добавил он.

— Знаете, я тоже люблю собак. На моей псарне полсотни борзых и три десятка гончаков. А Дарья Прокофьевна к какой относится породе? Не сибирская ли она лайка, с которой ходят на медведя?

Сибирь не выходила у меня из головы.

— Да, сибирячка. Родом с Зауралья.

— А вы стало быть, охотник?

— Верно угадали.

— Ну а какую дичь стреляете? Тетеревов? Лосей?

— Такую дичь, на которую вы никогда не ходили, и вряд ли пойдете, молодой человек.

Подумав, что Константин издевается надо мной, я перестал задавать ему вопросы.

В наш дом собакам вход был воспрещен, кошкам — и тем разрешалось временное пребывание в подполе и на кухне, где могли объявиться крысы и мыши. Шерсть, прилепившаяся к обивке шикарной мебели и въевшаяся в ковры, надолго бы испортила настроение моей матери. Но Константин упорно не соглашался оставить Дарью Прокофьевну на улице или в конюшне.

— Тогда я сам в конюшне буду почивать, — заупрямился он.

Такого чудного гостя я принимал впервые. Но раз пригласил, значит придется ему уступить.

В прихожей я снял сюртук, остался в белой рубашке и узких брюках, а полковник отдал лакею шляпу и пальто, самостоятельно повесив на крючок раздутый кожаный портфель с документами. Как выяснилось, Константин носил домотканую рубаху, вроде сибирской. (Да, Сибирь крепко ко мне привязалась на тот вечер).

Дарья Прокофьевна вела себя не по-собачьи степенно: не бегала по залам, не обнюхивала все углы. Войдя в столовую, она с таким вниманием и вроде даже с чувством смотрела на букет пионов посреди сервированного Никитичной стола, что я подумал, а не прогуливалась ли по столу кошка?

Кухарке гость не понравился с первого взгляда. Она нарочно передо мной скривилась, когда я усадил его за стол.

— Отведайте сперва вот этого лакомого блюда, — предложил я гостю, — жареного карася из нашей речки со свежим луком и маринованным чесноком.

— Простите, лука и чеснока не кушаю, — беспокойно заерзал Константин. — Особенность пищеваренья.

Ульяна Никитична взглянула на него с лютой ненавистью.

— А что вам нравится? Как вы посмотрите на телячьи отбивные? — не обращая внимания на гримасы кухарки, поинтересовался я.

— Вполне пойдут. Благодарю за понимание, — вежливо ответил Константин. — Чуточек недожаренные, если можно. С тончайшей корочкой.

— Могу подать сырыми, — пробурчала Ульяна Никитична.

— Упырь настоящий ваш гость, дорогой Тихон Игнатьевич. Гоните его в шею, — склонившись надо мной, шепнула она в левое ухо. — И облейте для затравки чесночным маринадом. Я целую банку принесу.

Я покраснел от стыда. Напрасно я был мягок с крепостными. Обращайся я с ними строже, они не распустились бы так, не почувствовали бы себя хозяевами в барском доме.

— Псине что подать? Свинячьих потрохов? — голосом Бабы Яги спросила Никитична.

— Никак нет, — возразил Константин. — Для Дарьи Прокофьевны я попрошу пожарить бедрышек куриных без косточек и сделать пару отбивных, чуть недоведенных до полной спелости, как для меня. А еще Дарьюшка любит огуречный салат с лимоном.

После этих слов я перестал понимать, кто из присутствующих в столовой людей более сошел с ума — полковник, кухарка или я сам.

Сидевшая возле хозяина Дарья Прокофьевна беспокойно вертела головой.

— Ваше пожелание будет исполнено, — прошипела Ульяна Никитична, удаляясь, и я вроде как очнулся.

Собираясь устроить ей хорошую словесную взбучку, я встал, чтобы пойти за ней на кухню и там ее как следует распечь за недопустимое поведение.

— Не суетитесь, Тихон Игнатьевич, присаживайтесь, я вас прошу, как гость, — с необычайной мягкостью заговорил со мной Константин, словно сказочный кот, умасливающий баснями мышку. — Простите бедную старушку, она, видать, наслышана о диких происшествиях, творящихся в губернии. Посему и бережет вас, пужается незнакомцев.

Вернувшись за стол, я замер в напряженном внимании.

— Я ведь из города прибыл сюда не просто так, от праздности, а по следственному делу, — вкрадчиво улыбнулся Константин.

Я застыл с приоткрытым ртом: «Добро пожаловать в Сибирь, Тихон Игнатьевич».

— Делу об убийстве, — Константин щелкнул пальцами.

— Но я, простите, никого не убил, — бездумно выпалил я.

«Заговор против императора Николая и переписка с мятежниками — одно, а убийство… Убийство — совсем другое дело. Такое обвинение пахнет виселицей».

Дарья Прокофьевна подошла ко мне и уставилась в глаза. Я от страха вжался в спинку кресла.

— Так я и не виню вас, Тихон Игнатьевич. Мне известно, что вы не могли того сотворить, о чем я следствие веду, — с легкой насмешкой произнес Константин, отозвав собаку хлопком ладони по колену. — Говорил ли вам друг и сосед Павел Тузин, что нашли его крепостного мельника в овраге убитым на минувшей неделе?

— Разумеется, Павел мне говорил о том. Однако мельника не убивал никто. Шел он темной ночью во хмелю от кума, заблудился, упал в овраг. Там его волки и растерзали.

— А мне вот сдается, добрейший хозяин, что волки те ходят на двух ногах, — коварно прищурился полковник.

Я не знал, что ответить. Считал, что загадочный гость меня пугает, сбивает с толку, чтобы уличить затем в намерении устроить государственный переворот. Я старался вести себя обыкновенно, не выдавать сокровенных страхов. Но едва украдкой заглядывал в сощуренные, отвернутые от свечного пламени глаза полковника, противоестественный, необъяснимый ужас, которому нет сравнения, проникал в самую глубину моей души.

— Тайну следствия открыть я вам не полномочен, — извиняясь, поклонился Константин. — Могу предупредить лишь — засветло гуляйте по усадьбе и не пускайте неизвестных вам людей, хотя бы мне сродни, к себе домой… да… и известных вам пускать не торопитесь.

Поднося в тот момент к губам кусочек жареной рыбы на вилке, я угодил им в свой нос, обмазал его кончик маслом.

Пришедшая с широким подносом Ульяна Никитична молча разложила по тарелкам на столе чуть недоспелые отбивные, жареные куриные бедрышки и огуречный салат. Тот же набор блюд она ссыпала в глубокую миску и поставила ее на паркет возле ножки стола для собаки. После чего с обеспокоенным видом вернулась на кухню.

Пока я аккуратно очищал нос салфеткой, Константин заметил мой нательный серебряный крест, украшенный драгоценным камнем, на широкой цепочке — тоже из серебра.

— Интересная вещица, — задумчиво протянул он, мановением руки привлекая мое внимание. — Старинная. Не сочтите невежливым вопрос о том, за великую ли плату вы изволили ее приобрести, и, что особо любопытно мне, где состоялась сделка?

— Мой дед по матери, покойный ныне, был купцом. Он много плавал за моря, привозил из дальних стран как драгоценности, так и разные безделушки. Крест подарил он мне, когда я был ребенком. И не сказал, где взял его.

— А что за камень в нем, известно вам? — полковника сильнее разбирало любопытство?

— Нет, я того не знаю. В книгах о самоцветах не нашел и близкого. Не мрамор, не гранит, и не рубин. Не яшма даже, — в пытливой задумчивости я посмотрел на сделанное из камня распятие, бело — розовое с красными прожилками. — А вам известно, что это за камень? Так просветите меня, окажите милость.

— Как называется он точно, я вам не открою. Не знаю сам. Но обладателей его немного, прямо скажем. Пожалуй, двое вместе с вами. И цена ему огромна.

Константин надолго оборвал нить разговора. Мы молча ужинали. Гость ел мало, без аппетита, и одним этим нагонял на меня тоску. Дарья Прокофьевна тоже на удивление медленно управлялась со своим ужином. Стараясь разделять салат и мясное, она передними зубами выуживала мелкие кусочки из миски и немного их разжевывала, прежде чем проглотить. Любая из моих собак расправилась бы с предложенной едой в разы быстрее.

«Наверное, сибирские лайки соблюдают особый этикет приема пищи», — мысленно улыбнулся я.

От вина полковник отказался, а чая попросил покрепче.

Окончив чаепитие, он решительно посмотрел на меня. Глаза его при этом открылись наиболее широко за весь вечер.

— Прежде я не хотел вам портить аппетит. И без того немного подкислил его напоминанием о страшной кончине мельника. Ну а теперь настал черед совсем дурных для вас вестей, Тихон Игнатьевич. Не так давно я спустился с Балканских гор. В горах тех, в маленьком одном селении, довелось мне познакомиться с молодым офицером Алексеем Свириным. Вы с ним учились вместе. Помните его?

— Ну разве мог забыть я друга?

— С нынешней ночи забудьте его, чтоб долго не пришлось горевать. Погиб ваш друг. Убит весьма жестоко.

— Кем? Турками убит?

— Нет, турки злы, не спорю, мстительны еще, но невиновны в этот раз они… Его убил хорват… Вышкович… Валко.

Константин сообщал мне жуткую новость, запинаясь и делая остановки для глубокого вдоха.

— Валко — это имя, — на всякий случай пояснил он, видя мое полубессознательное от горя состояние. — Так еще названо маленькое, но симпатичное село близ Вуковара. Названо, между прочим, в честь него, Вышковича. Вы слышали легенду? О ней писал вам Алексей?

— Полгода целых я не получал он него письма, — я сложил на коленях дрожащие руки.

— Принесите, пожалуйста, письмо для господина Подкорытина — Тарановского. Оно в моем портфеле выше всех бумаг, — обратился полковник к собаке.

Сбегав в вестибюль, Дарья Прокофьевна принесла в зубах мятый пыльный конверт и отдала хозяину.

— Держите последнее его письмо, вам адресованное. Я счел долгом привезти его в Россию, чтобы передать вам лично в руки.

Константин отдал мне запечатанное письмо. Читать его сразу же, в присутствии полковника, я не решился, оставил конверт на столе.

— А душегуб пойман, ему воздано по заслугам? — дрожащим голосом осведомился я.

— По сей день он свободен, — уныло ответил полковник. — Поверьте, я не меньше вас о том жалею.

— Что же вы приехали? Почто бы вам с солдатами не поискать его в горах?

— Нас срочно отозвали. Я не мог ослушаться приказа.

Дарья Прокофьевна подбежала ко мне, дружелюбно помахивая хвостом. Она хотела было положить морду мне на колено, но я испуганно вздрогнул, и собака отступила.

— Давайте закругляться, отходить ко сну, Тихон Игнатьевич. Не буду больше бередить вам нервы, — выйдя вслед за мной из-за стола, сказал полковник. — Мне надо очень рано встать, с первым петухом. Будьте любезны, проводите меня в комнату для гостей.

Выполнив его просьбу, я вернулся в столовую, вскрыл конверт и, не присаживаясь от волнения, на одном дыхании прочитал письмо.

Поначалу оно не было тревожным. Алексей описывал, как его взвод остановился на постой в сербском горном селении. Отмечал радушие хозяев, красоту пейзажей. Турки не предпринимали набегов, их было не видно и не слышно. Но в конце Алексей написал нечто странное.

«На десять дней мы уходили в горы: смотрели сверху, не видать ли турок на подходе, лазутчиков искали по ущельям. Когда мы возвратились, будто помешалось все село. Сказали нам, девчонку поутру убитую нашли, и труп ее спалили на костре. И все судачили об упырях, о колдунах. Мне стоило неимоверного труда удержать отряд от суеверия. Так убедительны безрассудные речи полудиких непросвещенных людей, что боюсь я за солдат. Как бы не пустился кто из них в дезертирство от страха. Селяне по ночам не спят, а молятся. Одна семья, как сказывал мне унтер — офицер, совершала непонятные обряды. Все домочадцы то по дому бегали вприпрыжку иль на корточках скакали, то становились вверх ногами, то плясали перед зеркалом. И всей семье конец пришел в одну же ночь. Все сгинули».

Крепко сжав над головой подушку, я лежал на кровати в темноте. «Не может быть, чтобы страшные сказки стали реальностью. Разумный, просвещенный человек не должен верить в россказни деревенской бабки и выдумки суеверных сербов, уставших от турецкого гнета…»

Уснул я неожиданно для себя. Сон был глубоким, темным как бездна. И вдруг из темноты появилась фигура человека — очень высокого, хорошо сложенного. Он двигался ровной, скользящей походкой. Его широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку. Нос был с горбинкой. В черных глазах зияла бездонная пропасть. Взгляд его таил всепоглощающую ярость и тайную власть. Слабо вьющиеся волосы, спереди обрезанные до мочек ушей, а сзади — отпущенные немного длиннее, были растрепаны.

Одет он был весьма странно, во все черное. Я даже в европейских альбомах не встречал такого костюма — нечто среднее между жилеткой и рубашкой прилипло к его телу, выделяя округлые мышцы. Кожаный ремень его узких брюк, сшитых из грубого материала, напоминавшего мешковину, пересекали надписи на неопределимом языке. Ноги его были босы.

— Ты решил бросить мне вызов… Почему? Чтобы погибнуть героем? Или наивно надеешься, что сможешь победить? Мечтаешь править моим народом? Так, Тихон? — насмешливо говорил он с сильным южнославянским акцентом.

— Это и мой народ, Валко. Не забывай, что ты — самозванец. Они не пойдут за самопровозглашенным царьком, который не дорожит их жизнями.

— Так ты хочешь драться со мной из-за них? — Валко подошел ближе.

Мой напряженный взгляд упал на его золотой медальон с круглым бело — розовым камнем, по которому будто бы текли кровавые струйки.

— Нет. Я просто хочу убить тебя.

Валко оскалился, как дикий зверь. В его глазах вспыхнуло оранжевое пламя…

Я пригнулся, готовясь к броску…

Задыхаясь, я вскочил с кровати, и прислонил правую ладонь к горячему лбу. Меня трясло, как в лихорадке, но скоро все прошло, жар угас, и я ощутил себя вполне здоровым.

Чтобы раз и навсегда выяснить, что же на самом деле происходит, я на цыпочках спустился в вестибюль. Заветный портфель лежал на обувной комоде, полуоткрытый. Я заглянул в него и наугад вытащил бумагу с царской гербовой печатью. Ей оказался путевой лист.

Читать его я начал с предпоследней строчки.

«…полковник Седьмого отдела Собственной Его Императорского Величества канцелярии Константин Юрьевич Толмин…»

Все стало ясно. Царский шпион заморочил мне голову, дал подложное письмо, написанное им самим. Хотел усыпить бдительность, заставить поверить в сказки, а сам, наверное, пока я спал, перевернул вверх дном мою библиотеку в поисках запрещенной литературы и писем от заговорщиков.

Возвращая бумагу на место, я заметил в портфеле несколько склянок с прозрачной жидкостью. «Яд!» — ужаснулся я, но любопытство вынудило меня получше рассмотреть маленькую склянку, которую легко было спрятать в руке.

По вестибюлю эхом прокатилось гневное рычание. Краем глаза я заметил позади себя подкрадывающуюся Дарью Прокофьевну. От испуга я нечаянно раздавил склянку, к счастью не порезался. Я моментально взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Запершись в туалетной комнате, тщательно вымыл руки, но слабый запах с оттенком древесины надолго въелся в кожу.

До первого петуха я ждал ареста. Не дождавшись, завернулся в халат, чтобы не идти под суд в исподнем, и спустился в вестибюль. Лакей помогал Константину одеться. Дарья Прокофьевна стояла рядом, держа портфель в зубах. А за окном Ерофей вел по дороге из конюшни оседланную каурую кобылу.

— Доброго вам утречка, Тихон Игнатьевич, — полковник кивнул мне, придерживая край шляпы. — И до свидания. Нам с Дарьюшкой пора в путь. Продолжать следственное дело и охоту на душегубов.

— Счастливого пути, — громко сказал я, ответно притворяясь, что ночного происшествия вовсе не было.

— Доброго здоровья вам, огромного достатка… — напоказ пожелал царский шпион, — и берегите себя, — зловеще шепнул он напоследок, выходя дверь.

Я проверил тайные письма, которые у меня обычно лежали на самых видных местах — письменном столе, книжных полках. Они выглядели нетронутыми. Хоть одно утешение…

Глава 3. ОПРОКИНУТЫЙ МИР

Несколько дней я вел себя особенно осторожно — практически стал затворником. Изнывавший от хронического безделья Павел быстро соскучился по диспутам с просвещенным другом, но мой отказ от прогулок он воспринял как нежелание помириться.

17 июня 1832 года друг детства не пришел на семейный праздник в честь моего двадцать второго дня рождения.

Я появился на свет в десять часов вечера. До этого момента собравшиеся в столовой мои родители, Любонька и супруги Тузины часто посматривали на большие напольные часы с гремучим маятником в ожидании минуты вручения подарков. Отсутствие лучшего друга меня сильно обидело, поэтому я охотнее налегал на выпивку, чем на закуску. И к долгожданным десяти часам так развеселился, что начал отпускать в адрес Павла неприличные шуточки.

Под бой часов двери столовой открылись. Первым вошел Павел с тяжелой книгой в руках. За ним, приплясывая, ввалились шумные нарядные цыгане с гитарами, трещотками и бубнами. Веселых кочевников было шестеро, поровну мужчин и женщин.

— Прошу извинить, что задержался в пути, — Павел вручил мне книгу. — С праздником, друг. Прими в уплату за оскорбление новый сборник стихов Пушкина. Я ездил за ним в город, и по дороге встретил шебутной народец. Надеюсь, они украсят твое торжество, развеселят тебя песнями и плясками.

— Благодарю, Павлуша, — я трижды наперекрест поцеловал колючие от бакенбардов щеки друга и усадил его на почетное место рядом с собой.

Праздник начался. Высокие статные цыгане заиграли веселую мелодию. Грациозные цыганки пустились в пляс, размахивая веерами и платками, шелестя разноцветными многоцветными юбками. Самая красивая цыганка танцевала в кругу. Она высовывала из-под юбки то одну, то другую точеную ножку и манила плавными движениями белых рук.

Я не отводил счастливого взгляда от темноглазой красотки. Заметив мое пристальное внимание, она вытянула меня в круг под аплодисменты гостей.

— Назови свое имя, ангел, — взволнованно прошептал я.

Кружась с прекрасной незнакомкой в шальном танце, я забыл о назначенной на июль свадьбе с Любонькой и не замечал сердитого взгляда невесты.

— Людмила, — цыганка кокетливо поправила шелковый цветок в каштановых волосах. — Увы. Я отнюдь не ангел, дорогой барин. Мне милее тьма, нежели свет.

— Да будь ты хоть демоном. Я за тобой в самое пекло пойду! Опущусь на дно ада. Позволь мне стать твоим Русланом, прекрасная Людмила, — я покрыл грудь и шею девушки страстными поцелуями и, опустившись на колени, поймал ногу, чтобы поцеловать и ее.

— Сладки, барин, твои речи. Любы они мне. Да хмель в тебе играет. Не от сердца говоришь.

— От сердца!.. От благородного сердца, пронзенного амуровой стрелой. Желаю я, чтоб и твое сердечко пронзила та стрела.

— Типун тебе на язык, барин, — цыганка шлепнула меня по губам тряпичным веером. — Неровен час, накаркаешь нам осиновых стрел… Эй, Фома! — она окликнула гитариста. — Не ведаешь, в каком краю амуровое дерево растет? Не губительно ли оно для нас?

Парень недоуменно тряхнул медно — каштановыми кудрями.

— Вели пир начинать, атаманша, — странно утяжеляя слова, произнес угрюмый верзила с бубном. — Мы умаялись ждать.

Меня напугал злобный прищур его мелких раскосых глаз. Я повис на плече Людмилы.

Верзила наклонился ко мне, но его резко оттолкнула сильная рука Фомы.

— Не зарься на чужой кус, Ахтымбан, — сдержанно процедил Фома. — А со мной поделишься, Лютик? — он ласково обратился к Людмиле, — Полно нам скоморошиться. Барчонка тешить. Пора и повечерять.

— Тихон с нами пойдет, — Людмила прижала меня к груди. — Будет одним из нас.

— Не бывать тому, — отрезал Фома. — Я не попущу самодурства.

— Негоже нарушать заветы, атаманша, — подхватил Ахтымбан. — Беду накличешь.

— Вы мне не указ, — сухо возразила Людмила. Она приподняла мою голову и взволнованно шепнула. — Плюнь на моих невежд. Чуют они в тебе великую силу. Будешь ты над ними атаманом, — она склонилась к моей шее. — Скажи мне, родненький, согласен ли ты променять вольготную жизнь на бродячее скитание ради нашей любви? Хочешь примкнуть к табору?

— Хочу, любимая, — пробормотал я. — На край света с тобой уйду. Все брошу.

— А клянешься ли, барин, любить меня вечно, до самого конца времен?

— Клянусь, — я чмокнул холодную ладонь Людмилы. — Клянусь любить тебя вечно.

— И я тебе клянусь, — девушка ударила меня по щекам, пробуждая от пьяной дремоты. — Гляди на нас. Перенимай наши повадки. Они сгодятся тебе, — она шире раскрыла рот, показывая выросшие клыки, и вонзила их в мою шею.

Я потерял сознание от боли. В чувство меня привел новый ее виток, расползавшийся от горла по всему телу.

Тут я вспомнил и сказки Никитичны, и предупреждение полковника императорской канцелярии, и страшный сон. Вспомнил и о том, что в старину наше имение считалось заколдованным местом. Деревенские бабы и мужики издавна с увлечением рассказывали страшные байки о нападениях упырей и встречах с русалками, не считая их чистой выдумкой.

Людмила извлекла зубы из моей шеи и потащила меня за руки к столу. Я не мог пошевелиться. Глаза не закрывались. Неподвижным трезвым взором я смотрел на разыгравшуюся в столовой трагедию. Я видел дрожь раскинутых рук матери, в шею которой впился Ахтымбан; видел, как светловолосая вампирша бешеной собакой вгрызалась в грудь отца; видел как пара вампиров: грязно — русый мужчина и женщина с короткими черными кудряшками, пожирали старших Тузиных. Ужасные предсмертные крики пробирали до костей мое скованное болью тело.

— Оставь барышню мне, Фома, — спокойно распорядилась Людмила, усаживая меня на стул.

Она связала мои руки толстой льняной бечевкой, потом, болезненно морщась, прокусила запястье правой руки и направила струйку хлынувшей из вены крови в мой приоткрытый рот. Я не пытался выплюнуть просочившуюся в желудок соленую жидкость. Я временно потерял власть над потребовавшим крови телом. Контроль над разумом вернулся после того, как Людмила вырвала руку из моих зубов.

— Мертвая хватка. Погляди, — она посмотрела налево.

Вампирская кровь вернула мне способность двигаться. Я повернулся и увидел Фому. Он приподнялся от лежащего на столе бездыханного Павла.

— Пустое дело, — Фома насмешливо улыбнулся. — Образумься, Лютик. Не по плечу нам такое поприще — барчонка пестовать. Давай его съедим.

«Ешьте меня! Грызите! Лучше вы меня съедите, чем я уподоблюсь вам», — рвалось из моей несчастной души.

— Не замай! — Людмила угрожающе приподняла губу. — Дай ему срок до зимы. Коли Тихон не сделается путным добытчиком, мы вместе съедим его.

Фома не ответил. Его отвлекли прибежавшие на шум люди — Ульяна Никитична и Ерофей. Летящим прыжком Фома пересек столовую и повалил кучера на паркет. Ахтымбан прыгнул с другой стороны от камина и приземлился рядом на четвереньки с ним. Фома яростно оскалился.

Ахтымбан тряхнул косичкой черных волос, издал хриплое рявканье и огрызнулся. Секунду помедлив, он раздумал сражаться за намеченную добычу и настиг улепетывавшую с визгом кухарку.

Я закрыл глаза, опустил голову. Слеза медленно покатилась по щеке.

— Кушать подано, Тихон, — Людмила отвесила мне легкую пощечину.

Она втащила Любоньку на стол и, схватив меня за голову, прижала губами к кровоточащей ране на шее девушки.

— Нет… нет… не могу, — сплюнув человеческую кровь, я отвернулся от шеи Любоньки и попытался вырваться.

Я задыхался от рыданий. Горячие слезы капали на розовую кожу, пропитанную ароматами резеды и жасмина.

— Знать, рано тебе, — сделала безжалостный вывод Людмила.

Любонька вздрогнула, когда вампирша впилась в ее рану. Ее глаза широко распахнулись. Она понимала, в кого мне суждено превратиться, но в ее последнем взгляде я видел нежность. Любонька не испытывала ко мне отвращения. Когда она умерла, в ее остекленевших глазах продолжала светиться любовь.

— Глянь, Лютик, чего мне под руку попалось, — измазанный кровью от носа до подбородка Фома помахал книгой в зеленом переплете. — Не чурайся, барчонок, — он улыбнулся мне. — Я крепко набил брюхо. Вошь можно придавить. Аж в огонь от жаркой кровушки бросает.

Разорвав когтями залепленную красными пятнами рубаху, он скинул ее и усмехнулся, любуясь своим рельефным торсом, будто выточенным из бело-розового мрамора.

— Что-то ты не хочешь умыть меня, — Фома понюхался с Людмилой, подставляя для вылизывания подбородок.

— Видишь, не до тебя мне, — она отвернулась. — Умойся в корыте.

— В корытах свиньи банничают, — когти Фомы прочертили глубокие борозды на ореховой столешнице. — Ужель, ты отныне почитаешь меня за свинью?

— Уйди, — разъяренно зашипела Людмила.

Левой рукой прижимая меня к стулу, она сделала резкий выпад. Ее челюсти сомкнулись в опасной близости от приплюснутого на кончике носа.

Слева раздалось тонкое хихиканье.

— Знать, не мил я тебе боле, — отступивший Фома постукивал когтями по кожаному поясу гусарских штанов. — Что ж, с барчонком возись, коли он полюбился тебе. А я докучать не стану. Зимы обожду.

— Примерь… ш-шежь… незанош-шену одежу, коршунок, — зашипела светловолосая вампирша, увешанная одеждой, снятой с жертв. Она подскочила к Фоме и, бросив на меня беглый взгляд, лизнула его подбородок. — Ш-шо же тебе красоту под кровавой коркою таить? Дай же-ж, я тебя ображу.

Фома с напускным отвращением позволил блондинке вылизать его лицо, а затем сам очистил от крови ее щеки и губы. Людмила едва сдерживала гнев.

— Хороша заноза! — Фома вдавил пальцы под ребра блондинки, заставив ее вздрогнуть от боли.

Насмешливо поглядывая на Людмилу, он надел белую косоворотку и зеленый верблюжий сюртук приказчика Ильи Кузьмича, надвинул на затылок его бордовый бархатный картуз.

— Как на тебя сш-шито, — обрадовалась блондинка.

— Вишь, до чего ты довела меня, Лютик. Как славно в былые годы я ляхов резал. А ныне с ляховским отродьем якшаюсь. А ведь, ядрена вошь, хороша Янка! Недаром, Ахтым за нее горой! — Фома сгреб Яну в объятия и потащил ее к двери.

Людмила молча скрипела зубами. Почувствовав тошноту, я со стоном наклонился, повис на ее руке. Она позволила мне опереться на стол. Меня стошнило в широкое блюдо для десерта. Переводя дыхание, я приподнял голову и увидел туманные силуэты удаляющихся вампиров.

— Прошу, пани, в барские покои, — ворковал Фома. — А хочешь, я прочту тебе стихи атаманшина барчонка? Он, кажись, ее стихами одурманил.

Фома открыл книгу с записями и стал читать почти по слогам:

Это было самое раннее мое произведение, написанное в радужном детстве. Теперь я сам чувствовал себя мухой в паучьем доме, а не в черепаховом супе императора. Проходя в обнимку с хихикающей Яной мимо камина, Фома бросил сборник стихов в огонь. Волны пламени охватили раскрытую посредине книгу. С тающих черных страниц взлетели красные искорки и затухли в непроглядной тьме. Погружаясь в темноту, я подумал, что очнусь жаждущим крови чудовищем, живущим только для того, чтобы убивать…

Я проснулся от голода. Резкий вдох принес букет неприятных запахов: гари, плесени, пота, сырой глины и кислых щей. «На кухне уборку затеяли», — не открывая глаз, я потянулся на мягкой перине и замер в ожидании приглашения к столу.

В уши врезались громкие звуки. Сверху доносился треск, переходящий в гул. «Самовар поспел», — подумал я. — «Ишь, как уголья шкварчат». Слева слышалось постукивание, как будто маленькие ножки выбивали дробь. «Деревенские ребята играют в солдат. По саду маршируют». Справа лилось мелодичное шуршание пряжи и позвякивание спиц. «Жена приказчика села под окном вязать шаль из козьего пуха».

Самоварный гул стремительно приближался. Не понимая, что происходит, я открыл глаза и сел. Взору предстала широкая пещера, темно — коричневая с красными глинистыми разводами. Кипящий самовар оказался толстым рогатым жуком. Устрашающе гудели в полете его крылья свекольного цвета. Вместо мальчишек по полу маршировали черные муравьи. А роль жены приказчика исполнила серая в белых крапинках паучиха, штопавшая дыру в покрытой водяными капельками сети, раскинутой под потемневшим от влаги сводом пещеры.

Я вздрогнул и попятился к сложенному в уголке вороху одежды. Сердце ухнуло тяжело и гулко, словно главный колокол Сретенской церкви, расписным теремом высившейся на пригорке. Оно, будто порываясь выскочить из костяной клетки, заметалось в груди, а потом немного успокоилось, стало отстукивать непривычный замедленный ритм, производивший меньше шума, чем муравьиный марш. Мои глаза тщетно разыскивали источник света под облепленным короткими ледышками сводом. Я не сразу увязал способность видеть в полной темноте яркую цветную панораму, в которой можно было рассмотреть даже мельчайшие жемчужные крапинки на брюшке паучихи, и многократное усиление слуха с собственным перерождением.

В надежде пробудиться от кошмарного сна я ущипнул себя за уши. Голову пронзила нестерпимая боль. Я прыгнул на стену, с визгом описал круговое сальто, пройдясь по сталактитам высокого свода. Приземлился я на четвереньки, располосовав заскользившую под руками лисью шубу и прикусив язык.

Испуганно затаив дыхание, я слизал с удлинившихся клыков и проглотил капли крови. Новый виток голода смял пустой желудок. Похожие танталовы муки мне приходилось терпеть в рождественский сочельник. Мать запрещала притрагиваться к праздничным кушаньям до первой звезды.

Испуганно затаив дыхание, я слизал с удлинившихся клыков и проглотил капли крови, успевшие вытечь из мгновенно зажившего языка. На спуске по пищеводу солоноватые капли пробудили новый виток голода, и он будто смял мой пустой желудок. Похожие танталовы муки мне приходилось терпеть в рождественский сочельник. Мать запрещала притрагиваться к праздничным кушаньям до первой звезды, а украдкой подцепленная на палец кремовая розочка с тарталетки или отщипнутый кусочек жареной гусятины лишь ожесточали терзавший внутренности голод.

Но теперь моему изменившемуся телу была необходима совсем иная пища — кровь.

«Я — упырь», — стоя на коленях, я вдыхал резкий запах выделанных шкур и рассматривал длинные светлые когти. В голове лихим галопом проскакали обрывки воспоминаний о случившейся трагедии. — «Это не сон», — поднимаясь с шубы, — «Это не сон», — поднимаясь с шубы, я порвал когтями ночную рубашку и панталоны из тончайшего белого батиста, — «Упырь», — повторил я громче, будто вступая с самим собой в небезопасный спор, и посмотрел на висевшую перед глазами паучью сеть в раздумье, наберется ли хоть капля крови с ее шестилапой владелицы.

Будто угадав недоброе течение моих мыслей, паучиха спешно попятилась по спущенной с кокона нитке, поскрипывая суставами натруженных лапок.

«Но я — все еще я», — я не нашел в своем разуме признаков озверения. Вспоминая последние минуты жизни самых дорогих людей, я нисколько не ощущал желания оказаться на месте их убийц. Напротив, испытывал сильнейшую ненависть к вампирам. Тут я уличил себя в желании утолить голод их кровью, и мне стало еще страшнее.

— Пробудился дорогой мой барин. Спокойно ли почивалось тебе? — в пещерный закуток вошла Людмила, одетая в темно — зеленую амазонку и серые шаровары.

Я инстинктивно пригнулся, отступая. Движения отличались непривычной резкостью.

— Что ты волком на меня смотришь? — вампирша насмешливо прищурилась. — Неужто, разлюбил? Иль с голодухи сплохело? Не терпится добыть живой крови? То дело поправимое.

— Я убью тебя! — с диким воплем я бросился на Людмилу, но она оказалась намного сильнее меня.

Перехватив мои руки, она прижала меня к холодной сырой стене и процедила сквозь зубы:

— Не убьешь. А ежели и сумеешь, мои удальцы тебя выследят и растерзают. Они доселе точат на тебя зубы. Не будь дурнем, Тихон. Опомнись, коли тебе дорога жизнь. Слушайся меня во всем.

— Не стану я тебя слушаться, — устав сопротивляться, я отвернулся к стене. — Ты отняла жизнь у моих родных и сотворила из меня проклятую кровоядную тварь. Я тебя ненавижу.

— Мне знакома твоя кручина, родненький, — Людмила тяжело вздохнула. — Моих родителей убили люди.

— Вот и разыскивала бы тех злодеев, а не убивала безвинных.

— Все люди наши враги, и наше питание. Попадись ты им в руки, они уж тебя пожалеют! На кол посадят, да сожгут. И ты позабудь жалость. Делай, как мы, дорогой. Настанет время, отблагодаришь меня за подаренную вечность.

— Противно мне упыриное житье! Не хочу заниматься разбоем. Смилуйся надо мной! Отправь меня к родителям и невесте. Загрызи меня, как загрызла Любоньку.

— Не верю, что тебе опостылела жизнь, — Людмила нежно обняла меня за плечи. — Поразмысли хорошенько, Тихон. Жизнь единожды дается. На тот свет завсегда успеешь. Не руби с плеча. Не проси тебя убить.

— Зачем я тебе? Ты обратила меня шутки ради? Такое у вас, упырей, веселье?

— Пожалела я тебя, глупая. Полюбила. Наперекор старым заветам пошла. Гнев своих удалых накликала. Ежели они сговорятся тебя погубить, то меня по — первости изничтожат. Без твоей помощи не остаться мне атаманшей. Не совладать с ними, ежели ты отступишься.

Мы сели рядом на ворох одежды, и Людмила рассказала мне о себе и стае. Из ее долгого повествования я выяснил следующее:

Людмила родилась вампиршей. Ее лесное воспитание было непомерно жестоким. Родители приносили в нору ее человеческих сверстников для игр и приказывали убить их до рассвета. Если она отказывалась это сделать, ее избивали и на несколько суток оставляли без еды. Образованный отец научил ее грамоте. А ее матери принадлежала идея выступлений под видом цыган.

Людмиле было десять лет, когда родители не вернулись с охоты. Цепочка их следов оборвалась на деревенской улице. Их кровь впитала придорожная грязь.

Зимой осиротевшая девочка примкнула к поселившейся в лесу вампирской стае. Ей приходилось наравне с взрослыми участвовать в облавах на крупную дичь, чтобы самой не стать их жертвой. Набравшись опыта и повзрослев, Людмила покинула стаю и занялась поисками одиноких сородичей, чьи имена приводили в трепет охотников на вампиров. Ее поиски увенчались успехом.

В соответствие с иерархическим положением подданных Людмилы я представлю Вам следующим списком:

1. Фома. Обращен в 25 лет. Он служил военачальником при Иване Грозном, принимал участие в сражениях с татарами, поляками и литовцами. Атаман вампирской стаи нашел его умирающим на поле боя и решил обратить, чтобы приобрести опытного воина. Фома сбежал от сородичей. Вернувшись к Ивану Грозному, он возглавил отряд опричников. В течение нескольких лет он устраивал набеги на усадьбы воевод, бояр и разночинного опального люда, часто руководил пытками и казнями неугодных царю людей. После разгона опричнины он ушел в Костромские леса. Молва о его службе при царском дворе обрекла Фому на опасное положение изгоя. Нет большего позора для вампира, чем служение человеку.

2. Ахтымбан. Обращен в 27 лет. За выдающиеся боевые заслуги хан Батый назначил его наместником Золотой Орды в Рязанском княжестве. Впрочем, Ахтымбан недолго носил почетный титул. Пришедшие с Поволжья вампиры утащили его в лес, надеясь сделать своим атаманом, только его не прельстила эта «должность». Он безжалостно расправился с сородичами, уничтожил всю стаю. Вечную жизнь Ахтымбан решил провести в одиночестве. Но случайная встреча в лесу с Людмилой изменила его планы на будущее.

3. Яна. Обращена в 21 год. Польская красавица трудилась шпионкой в эпоху смутного времени. Она считалась высококлассным экспертом по ядам. Используя привлекательную внешность в качестве оружия, она завоевывала доверие приезжавших в Варшаву иностранных вельмож, узнавала у них необходимую информацию, а затем убивала их. Яна была отправлена в Москву по личному распоряжению короля с целью отравить Бориса Годунова. Встрече с Борисом помешал неграмотный вампир из Сокольнического леса. Бедолага влюбился в Яну с первого взгляда. За ее похищение и обращение он поплатился жизнью, приняв с кровью куропатки смертельную дозу осиновой смолы.

4. Грицко. Обращен в 34 года. Украинский разбойник. Дважды сбегал с виселицы. Примкнув к восстанию Пугачева, он дослужился до ближайшего подручного атамана. Среди соратников выделялся особой жестокостью и деспотизмом. Следовавшие за повстанческой армией вампиры в третий раз спасли Грицко от казни.

5. Моня. Обращена в 18 лет. Воровка еврейского происхождения. Прошлой осенью Ахтымбан встретил ее на ярмарке, и ему понравилась удивительная ловкость девушки. В стае Моня была первой кандидаткой на выбывание. Она успешно ловила мелких зверушек, за что удостоилась звания бельчатницы, но в охоте на крупную дичь ей везло редко.

До моего обращения в стае господствовал порядок. Людмила и Фома считались правящей парой. Борьба за лучшее место в иерархии ограничивалась незначительными стычками на низшем уровне. С личной жизнью также не возникало проблем. Фома и Людмила хранили верность друг другу. Ахтымбан по статусу имел право выбрать Яну или Моню, но предпочитал Яну, а Грицко довольствовался Моней, что вполне его устраивало.

Теперь ситуация коренным образом изменилась. Отвергнутый Фома из защитника Людмилы превратился в ее главного конкурента. Ахтымбан стал испытывать на прочность терпение Фомы. В любой момент он мог бросить вызов Людмиле. Соблазнительница Яна пыталась обойти Ахтымбана наиболее безопасным способом — вступив в коалицию с Фомой. Но Фома соблюдал нейтралитет. Грицко выбрал мишенями для атаки Ахтымбана и Яну. Даже слабенькая забитая Моня нежнее ластилась к Ахтымбану, предполагая, что при недоступности Яны он обеспечит ей защиту от Грицко.

Людмила предчувствовала потерю контроля над стаей. В период моего обучения ей оставалось лишь надеяться на летнее изобилие пищи. Только оно могло притупить обострившиеся конфликты.

Признания Людмилы убедили меня подчиниться ей. Пускай она научит меня быть вампиром. Я просто обязан выжить, стать настоящим воином этого разбойничьего народа, чтобы отомстить… Убить их всех, до единого. Расправиться с ними жестоко, без снисхождения. Как они расправились с моими близкими. Потом найти и убить Вышковича. Он должен ответить за Алешку. Когда с врагами будет покончено, я смогу вволю поразмышлять о жизненных приоритетах, о совести, если она сохранится. А если последние ее отголоски умолкнут, легче будет коротать вечность одному. Или наоборот, совесть не позволит мне жить дальше и я найду свою осину.

Терять мне больше нечего, моя жизнь и так потеряна. К людям мне никогда не вернуться.

— Я хочу жить вечно, — я просительно приподнял брови. — Научи меня упыриным премудростям и защити от лютой казни.

— Пойдем! — Людмила сильным рывком поставила меня на ноги. — Обуйся! С непривычки босиком до зари не проскачешь, — разбросав по пещере шубы, сюртуки и шинели, она достала пару кожаных сапог.

Она натянула сапоги на мои ноги, чтобы я не порвал их когтями.

— Как мне с ними управляться? — я щелкал когтями, как трещотками.

— Поесть тебе надобно, — ответила Людмила. — Они сами уйдут. А управляться с ними научишься позже. Иди за мной.

Она повела меня по длинным и узким коридорам пещеры, сворачивая то налево, то направо:

— Наши рыщут по лесу. Скоро они тебя накормят. Долю свою бери смело. Ни в чем страха не выражай. Но в распри не лезь. Я постараюсь оградить тебя от беды. Сугубо прошу тебя, Тихон, не связывайся с Фомой. Сердце у него дюже ретивое. Коли он крепко озлобится, не удержать мне его. Ты боле помалкивай, покуда не постигнешь нашей науки. К зиме, дабы залучить его место, придется тебе помериться с ним.

— Я не справлюсь с Фомой, — я сбавил шаг. — Мне никого из твоих воинов не победить.

— По осень я вольна тебе помогать. А дальше сам выкручивайся. Таковы наши порядки, Тихон. Да что ты оторопел? — Людмила потянула меня за воротничок рубашки, — До зимы сделаешься славным добытчиком. Помяни мое слово.

Глава 4. НЕНАУЧНЫЕ ОТКРЫТИЯ

Ночной лес предстал передо мной окрашенным в синие, зеленые и серовато — коричневые тона. Шум листвы, скрип засохших ветвей и унылые стоны неясытей сливались в единый гул. Его перебивали тонкие визгливые вскрики — неведомые лесные жители передавали по цепочке тревожную весть.

Я опустился на четвереньки. Дыхание сбилось от резких запахов. Самым определимым из них был аромат спелой земляники. Ее кудрявые кустики устилали полянку у входа в пещеру. Душистые ягоды не повлияли на присохшее к желудку чувство голода. Его усилил запах крови Людмилы, с визгом вытащившей руку из маленькой, продолбленной в каменной плите норки.

— Поганые лесовички. Дубраву взбаламутили, — вампирша зализала ранку на ладони, нанесенную крошечным наконечником копья. — Погодите. Я до вас доберусь!

И ударила когтями по камню, но он остался невредим.

— Не возьмешь! Не поймаешь! Слаба стала, зубастая. Увяла от злости, — в норе захохотали маленькие человечки.

— Камни тут заговоренные, — проворчала Людмила, — Давнишние чародеи наворожили.

Я огорченно вздохнул. Для меня распахнул двери прекрасный мир, населенный удивительными существами, но я должен был стать врагом его жителей. Мне предстояло на них охотиться.

По дубраве разнесся протяжный визг. Он сотряс перепонки в моих чувствительных ушах и погрузил в молчание лесовичков.

Людмила отозвалась похожим криком и радостно улыбнулась:

— Наши добыли сохатого. Повезло тебе.

Она поманила меня в непролазную чащу. Я последовал за ней, немного успокоенный тем, что моим первым вампирским ужином станет лось, а не человек. Лосятина и прежде входила в мое меню.

Неуклюжий толстяк в призрачно-белом нижнем белье, возникший из густых зарослей, высек в черствых разбойничьих душах искорку дружественной иронии.

Фома поставил ногу на рога убитого молодого лося и сдавленно усмехнулся. Яна прыснула в кулак, придерживая его плечо. Ахтымбан, сидя на корточках у передних ног лося, удивленно повел неровными бровями. Грицко, стоявший в стороне от добычи, хохотнул и потеребил кожу над губой, будто закручивая ус. Моня вынырнула из-за его спины и громко рассмеялась.

Меня не обрадовал веселый прием. Утаивая страх, я бродил взглядом по недругам. В безопасных условиях их странные наряды также насмешили бы меня.

Фома в дырявом сером тулупе, голубых казачьих шароварах, стрелецких бархатных сапожках, окаймленных золотой тесьмой, и скрученном на голове жгутом цветастом платке напоминал не то пьяную бабу из числа перехожих попрошаек, не то лишайную дворняжку. На Яне был мундир полковника, высокие белые сапоги и тряпичная красная шапка с собольей оторочкой. Одежда и обувь Ахтымбана была настолько рваной, лохматой и черной, что не угадывалось, представителю какого сословия и столетия она изначально принадлежала. Длинные волосы степного дикаря сдерживал рукав полосатого халата. Другим рукавом он был подпоясан. На тощих плечах Грицко висела простыней длинная холщовая рубаха, под ней набедренной повязкой просвечивал обрывок пестрой юбки, а ноги были босы. Моня щеголяла в зеленом фраке канцелярского писаря, белом фартуке с вышитыми красными цветами, розовых дамских панталонах и белых туфлях.

— Гляньте на ученого медведя, — закатился издевательским смехом Фома. — Почто бы ему не сплясать.

— Доброго вам вечера, — промямлил я смущенно.

Вампиры агрессивно напряглись. Их яркие глаза вспыхнули в сумраке зелеными, желтыми и оранжевыми огоньками. Гневное шипение атаманши заставило их уступить добычу новичку. Я припал к земле возле шеи еще теплого лося. Стая немного отдалилась, но я чувствовал за спиной их дыхание и мерное постукивание сердец. Людмила присела рядом, защищая меня от Ахтымбана и Фомы.

Влажная шкура лося источала сильный мускусный запах. Вместо отвращения он вызвал голодные колики в животе. Я инстинктивно выбрал на сломанной шее убитого зверя крупную артерию и вонзил в нее зубы. С первой струйкой крови, попавшей в рот, я забыл обо всем на свете. Для меня перестали существовать и стоящие над душой ненавистные разбойники, и воспоминания о человеческой жизни. Я не сравнивал поглощаемую кровь с вареной лосятиной, которую Никитична подавала к столу в салате из дубовых листьев. Я был способен лишь осознавать то, что мне нравится новая еда. Мысли и чувства сосредоточились на утолении голода. Время остановилось.

Оно потекло снова, когда я извлек зубы из разорванной иссушенной плоти и спокойно посмотрел на стаю. Взгляд прояснился, стал улавливать тончайшие цветовые оттенки.

Я облизал губы. Голод перестал беспокоить. Впрочем, я не ощущал и сытости, не отказался бы от добавки в виде молочного поросенка или пары рябчиков. В то же время странное умиротворение согревало душу. Я вдруг поймал себя на мысли, что отчасти понимаю сородичей. Только они меня не поняли.

Людмила сидела на траве с ошеломленным видом. Фома держал обеими руками снятый с головы платок, как девица держит венок для любовного гадания, прежде чем опустить его в реку. Ахтымбан обошел Людмилу, прыгнул на тушу и погрузил клыки в мохнатое плечо.

— Кровинки не оставил, шельма! — он сплюнул и встал на ноги.

— Добычи нам троим хватило бы с лихвой, — Фома бегло взглянул на ордынца и повернулся к Людмиле. — Нам не прокормить толстопузого барчонка.

— А не съисть ли его нам, хлопцы? — вкрадчиво предложил Грицко, почесывая орлиный нос.

— Уж-ж, пож-жалуй, ш-шъедим, — прожужжала Яна. — Ш — шож добру пропадать?

— До чего сочный гусь. Таки и капает жир, — облизнулась Моня.

Я безмолвно дрожал, сидя на остывшей туше.

— Тихон пригодится нам, — Людмила неуверенно выступила в мою защиту.

Она шлепнула меня по спине ладонью — мол, не сиди как пень с глазами.

— Почтенные господа и милейшие дамы, — сбивчиво залепетал я, — позвольте с теоретического, так сказать… подхода доказать вам свою исключительную полезность в нашем… э… м-м… ремесле. Поскольку наше племя ведет нескончаемую борьбу с человечеством, а человечество движется вперед в научном развитии, нам нельзя порастать пылью веков. Мы обязаны знать достижения великих ученых и иметь представления о философских доктринах, возмущающих брожения людского ума. В противном случае мы угодим в расставленные людьми ловушки… Я выучился в Петербурге… Имел дружеские сношения с прославленными писателями, учеными и философами. Сам государь император кланялся мне при встрече, а государыня императрица тайно присылала мне со своим камердинером письма любовного содержания. Я в естественных науках силен. К воинской службе приготовлен. Диспуты о тонких материях способен вести.

Тут фантазия и смелость иссякли. Напрасно я рассчитывал на то, что малограмотные вампиры почувствуют себя дураками рядом со мной. Дураком они сочли меня. На мое счастье, они были не очень голодны, и настроение у них было вполне лирическое.

Вдоволь насмеявшись, они продолжили суд.

— Почто нам в лесах городские материи, барчонок? — ухмыльнулся Фома. — Разве для хохмы.

— Ежели наш-шей королеве нуж-жен ш-шут, пущай мается с ним, — Яна сдвинула шапку на затылок.

— Экий чудной, — Грицко присел на колено. — Я не против, Панночка. Пусть барчонок веселит нас до голодной поры. А ти ж, иной раз на луну як перевертному волку хочется выть со скуки.

— Чалый с Панночкой верно толкуют, — Ахтымбан подстрекательно глянул на Фому. — С барчонком веселей. Хоть и жрет он как аргамакская коняга, а польза от него видима. Давненько меня не пробирало до рези кишок.

— Басни будешь нам сказывать, шут. И на гуслях играть, — брезгливо дергая носом, Фома обнюхал мое лицо в знак принятия в стаю. — А тебе, Лютик, надобно потрудиться, чтоб охранить барчонка и себя саму, — он взял зашипевшую Людмилу за скулы и выпустил клыки. — Случись тяжкое время по твоей милости, мы с Ахтымбаном супротив тебя станем. И Чалый с Панночкой за нами пойдут. А Сороку, так и быть, оставим тебе. Ох, несдобровать тебе, Лютик. Напрасно ты так со мной… Ой, напрасно!

— Сгинь с глаз моих долой, — фыркнула Людмила.

Фома мгновенно развернулся и увел стаю в лес.

Людмила уронила растрепанную голову на мое плечо, вздрагивая в бесслезных всхлипываниях.

— Дуреха я стала бестолковая, — запричитала она. — Гибель свою приближаю. Разума ты меня, барин, лишил. Одурманил учеными хматериями. Век бы их не знать, хматериев твоих.

— Не горюй, красавица, — я обнял Людмилу, пригладил ее волосы. — Фома хочет вернуть твою любовь. Посему и наводит на тебя страх. Не сделает он нам ничего плохого. Вот погоди. Все уладится. Знавал я одного поручика. Он, когда его невеста сбежала со штабс — офицером в уездный городишко Матеевск, весь город тот грозился спалить. И что же, бесценная моя дикарка, стоит тот городок. По сей день стоит целехонек.

Запах Людмилы становился горче. Я понюхал ее плечо и шею. Она боязливо насторожилась и выскочила из моих объятий.

— Пошли на реку, Тихон, — позвала она.

Мы шли по звериной тропе к водопою. Людмила учила меня различать звуки и запахи, читать следы. Особенный интерес у меня вызвали четкие отпечатки широких и плоских ступней. Семейство леших: мужчина, женщина и трое детей пересекло тропу прошедшим днем.

Пока я зарывался носом в глину, Людмила стояла рядом, не подгоняя и не отвлекая меня.

К середине ночи в лесу воцарилась странная тишина. Умолкли кузнечики и птицы, оборвалась перекличка лесовичков. Блеклые мотыльки и черные мошки бесшумно лавировали между натянутыми повсюду паучьими сетями. В этой приятной, меланхолической тишине раздался хриплый гортанный крик. За ним — еще один, тембром пониже, и еще, и еще… Затрещало надломленное дерево, взлетела стая розовых соек.

Тревожные звуки доносились будто бы издалека, но я не поверил иллюзии древесного эха. Мне захотелось посмотреть, что происходит. Пригнув голову, я устремился в бересклетовую гущу.

— Будет с тебя, — Людмила вытащила меня из кустов и вернула на тропу. — Дай удальцам поесть спокойно. В другой раз лешаков погрызешь. Не по зубам они покамест тебе.

Мои внутренности дрогнули. Я сохранил неподвижность лица и покорно кивнул.

Стаю мы встретили на свободном от деревьев и кустов берегу реки. До ее появления из леса Людмила не подходила к воде сама и не выпускала меня на отмель. Недолго я думал, что кровь заменяет вампирам пищу и питье. Едва ноздри поймали влажную прохладу речного тумана, я понял, как сильно хочу пить.

Искупаться меня не тянуло. Плавал я немногим лучше топора. Последний опыт плескания в речке Утятинке случился в пору мальчишеской неразумности. Тогда крестьянские сорванцы обманом вовлекли меня в опасное приключение.

Во главе стаи шествовал Ахтымбан. От него струился запах крови: лешачьей и его собственной. Она застыла на коже и хлопьях одежды или продолжала вытекать из глубоких ран на груди и правой ноге. Ахтымбан не прихрамывал, но двигался без обычной резкости и стремительности.

Фома шел слева от него, отставая на несколько шагов. В бою он потерял платок и рукав тулупа.

Грицко, Яна и Моня тесной кучкой тащились позади.

Людмила поручила мне встречать вернувшихся с охоты вампиров. Я приветственно сделал шаг вперед, усиленно принюхиваясь, прислушиваясь и всматриваясь в их силуэты.

Ахтымбан и Фома наелись до отвала. Они были относительно спокойны, дышали размеренно и неглубоко — вбирать большие порции воздуха им не позволяли переполненные желудки. Несмотря на полученные ранения, Ахтымбан чувствовал себя лучше Фомы. Грицко и Яне досталось меньшее количество пищи. В них не угас охотничий азарт. Они дышали глубоко и часто, как рвущиеся в погоню борзые. Их глаза излучали яркий свет. Моня была голодна, обижена и напугана. Ее глаза не светились. Она смотрела под ноги и держалась поближе к Яне, сторонясь Грицко.

— Тихон, — Ахтымбан окликнул меня по имени. Я удивился, поскольку ожидал услышать прозвище. — Поди, — суровым тоном повелел он.

Его губы шевелились едва заметно.

Стая застыла.

Я долго изучал культуру Древней Руси для написания романа в стихах «Баллада о богатыре Никифоре Хлеборобове», поэтому свободно ориентировался в старинной речи. Из-за сильного акцента Ахтымбана вместо «Поди» мне послышалось «Пади». Я рухнул на колени, превозмогая гордость и представляя, как подвергнутые унижениям и насмешкам русские князья вползали на коленях в шатер наместника Золотой Орды и возлагали к его ногам привезенную дань: самоцветные камни, пушнину, золото и серебро.

— Становись на ноги, и подь сюды, — без смеха разъяснил Ахтымбан.

Я встал, не отряхивая прицепившихся к панталонам травинок, и подошел к нему.

В «Балладе о богатыре», я изобразил степных кочевников сутулыми уродцами с черными глазами — щелками, носами — пуговками и глупыми ухмылками, будто прилепленными к немытым темным лицам. По страницам моего произведения полоумные дикари скакали на нескладных жирных и колченогих лошаденках с гиканьем и улюлюканьем.

Дружелюбно и льстиво я заглянул в некрупные, но отнюдь не похожие на узкие щелки, зеленовато-серые глаза Ахтымбана, надеясь заслужить его снисходительное отношение. Высокорослый, на редкость безупречно сложенный воин не имел ни малейшего сходства со злодеями из моей книги. Продолговатый овал лица с широким подбородком, прямой нос, умный спокойный взгляд, игра мускулов под гладкой кожей… Изучая Ахтымбана, я проникся сочувствием к далеким пращурам, схлестнувшимся с ним в последней битве. Он представлял собой воплощение ярости и силы. Его чудовище пока мирно дремало, но могло очнуться в любой момент.

«Должно быть, Ахтыма носил по степи богатырский конь вроде моего Данта», — подумал я.

— Навостри нос, Тихон, — вторичное произнесение моего имени взрастило уверенность в положительном итоге общения.

Ахтымбан разделся до пояса. На шее он носил нанизанные на воловью жилу каменные рожицы своих жестоких богов, искривленные в отвратительных гримасах. Я приблизил нос к двум саблевидным ранам на его груди, покрытых светло-желтыми занозами. Запах древнего вампира отличался коньячной терпкостью. Быстро помечтав о том, что мой нежный молодой запах приятнее для Людмилы, я осмотрел его раны. Самая длинная и глубокая из них начиналась чуть выше сердца. Меньшая зияла над выпуклым от переедания животом. Сочившаяся из ран кровь меняла цвет с ярко — алого на светло — коричневый, словно попадала в кипящую воду.

— Почему твои раны не зарастают, Ахтым? — спросил я.

— Осина, — слабо улыбнулся он.

Я не сомневался, что ему больно. Меня удивляло его мужество. Он терпел боль, ни одним жестом не выдавая ее.

Скользкие лапы страха обхватили мои плечи. Выходит, я ошибочно считал, что для вампира опасен осиновый кол только если им пронзено сердце. Ахтымбан был на волоске от гибели. Меня немало удивила его готовность рисковать жизнью ради добывания пищи. Он знал, что может проиграть в смертельном бою, но все равно напал на леших. Я бы на его месте лучше поголодал денек — другой, чем ввязался в такую драку.

— Могу я помочь? — я принюхался, и уловил терпкий древесный аромат, тут же вызвавший першение в горле.

— Не надумай лизать, — предупредил Ахтымбан. — Издохнешь как чумная собачонка.

Я судорожно хватил ртом воздуха, задрав голову подальше от осиновых щеп.

— Управлюсь сам, — Ахтымбан беззлобно приоткрыл зубы. — А ты учись… — проходя мимо, он подмел жесткими волосами мое левое плечо и оглянулся. — Бросай свою трясунку. Сегодня тебя никто не съест.

«Славненькое утешение».

Я последовал за ним к реке.

Людмила остановила Ахтымбана просительным нежным взглядом. Он равнодушно понюхался с ней и отклонил голову от ее лица, намереваясь идти дальше. Она придержала его за руку, улыбнулась, скользнув языком по зубам, и погладила его длинную шею выгнутой ладонью.

Сгорая от ревности, я не заметил приближения со спины врага.

Взгляд подошедшего Фомы приклеился к парочке на краю берега.

Ахтымбан склонился к Людмиле, соединил свои губы с ее губами в неподвижном поцелуе. Из уголков его рта потекли тонкие струйки крови.

«Он ее кормит».

— Досадно? — ударил по больному месту Фома.

— А тебе?

— После тебя — нисколе, — Фома с издевкой заглянул мне в лицо и отошел.

Степной рыцарь оказался возмутительно скупым. Он передал даме ничтожную часть покоившейся в животе пищи, небрежно облизал ее щеки и губы и не дал ей облизать себя. Как благородного джентльмена, меня разозлила его жадность, но как соперника за место фаворита атаманши, утешила.

Мое внимание потерялось на долю секунды. Возникшим замешательством попыталась воспользоваться Моня. Она бесшумно подлетела ко мне взъерошенным галчонком. Невысокая, тоненькая и хрупкая на вид, она жалостливо распахнула широкие оранжево — карие глаза и, чтобы я правильно понял, что именно ей от меня надо, облизала пухлые розовые губы.

Мне было стыдно отказать ей в помощи, но я опасался гнева Людмилы. «Ревнивые женщины коварны. Они выдумывают столь изощренные способы мести изменникам, каких не вообразит ни один мужчина в пьяном бреду».

— Пожалуйста, ваша светлость, — Моня пошевелила милым курносым носиком. — Я таки голодная. Никтошеньки со мной не делится. Никтошеньки меня не любит.

Моня затаила дыхание, скрываясь от вездесущего запаха крови. Я удивился ее худобе. Над верхней застежкой писарского фрака почти не выделялась женская грудь. Издали Моню можно было принять за мальчика — подростка.

Я замешкался, соображая, смогу ли аккуратно выдавить из себя немного проглоченной пищи и влить в рот девушки.

— Пшла вон, мерзавка! — взревела разъяренная Людмила.

Она метнулась к нам, схватила Моню за шею и бросила ее на землю. Моня пискнула, как мышонок, и пулей метнулась в лес.

— Куды! — рявкнула Людмила. — Я т-те побегаю! Воду погляди!

Пугливо озираясь, Моня прошмыгнула к реке. Никто не заступился за нее.

Я оцепенел.

— Молодец, Тихон, — Людмила потерлась щекой о мою щеку. — Увьется за тобой — оттяпай ей уши.

Дрожащая Моня полуползком выбралась по колючей осоке на край берега и замерла, пристально всматриваясь в глубину.

— Не торопись, Сорока. Дай Барчонку полюбоваться, как тебя чудо речное ухватит, — окрикнул ее Фома.

Придерживаясь за кочки прибрежной травы, Моня вытянулась в струнку. Почти Она сделала маленький глоток, не производя волнения на воде, и подняла голову, всматриваясь в далекое дно. Затем она молниеносно погрузила руку в воду и вскинула ее с пойманной красноперой щукой.

Грицко отрезал Моне путь отступления к лесу. Сильным размашистым ударом он выбил добычу из ее руки. Моня взвизгнула, трусливо огрызнулась, припадая к земле. Длинная увесистая щука в два прыжка достигла реки и громко шлепнулась в воду.

— До чего дурны бабы, — Грицко покосился на Людмилу. — Всю воду разбаламутила.

Некоторое время мы стояли на берегу. Первым отважился на риск Ахтымбан, поскольку начал слабеть от проникшей в раны осиновой смолы. Раздевшись догола, он разорвал штаны на тряпки и по середину груди погрузился в воду. На него смотрели, как на самоубийцу. Не обращая на нас внимания, он мокрой тряпкой вымыл щепки из ран и нарвал листьев осоки. Ахтымбан не сморщил нос, не шевельнул бровью, вырезая листом осоки потемневшее мясо. Он продолжал медицинскую операцию до тех пор, пока обагрившиеся свежей кровью раны не начали зарастать. Когда очищенные раны бесследно исчезли, он выкупался и попил чистой воды. На берег Ахтымбан не вернулся. Он заплел на три узелка мокрые волосы и остался стоять полупогруженным в реку, наслаждаясь прохладой.

Под присмотром Людмилы я опустился на четвереньки и попытался зачерпнуть воды ладонями. Особенности комплекции не позволяли мне припасть к земле и мешали сохранять равновесие. Я панически боялся свалиться с берега. Ладони доставляли ко рту лишь скользкую тину. Немного осмелев, я уцепился когтями за край берега, нагнулся и поймал губами легкую волну. Пресная вода показалась мне сладкой после соленой крови. Я вдоволь напился и умыл лицо. Впервые никто не поднял меня на смех, поскольку сородичи утоляли жажду одновременно со мной. Этот тактический прием предупреждал нападение опасных речных жителей.

Промедление водного чудовища развеяло всеобщий страх перед ним. Яна и Фома сбросили одежду и попрыгали в реку, рассыпая фонтаны брызг.

Истерически визжа, Яна захлопала руками по воде и принялась скакать перед невозмутимым Ахтымбаном. Поднятый со дна ил придал ее белоснежной коже зеленоватый оттенок. Она была прекрасна в своей дикой шалости. Я невольно засмотрелся на нее, хотя ее худосочные формы и мужицкая резкость жестов вступали в противоречие с моим притязательным вкусом. Она отвернулась от Ахтымбана и призывно уставилась на меня, полупригнувшись к водяным лилиям. Ее сухие волосы разлетались волнистой гривой, на белых щеках появился румянец возбуждения, губы налились манящим теплом. Фома подскочил к ней сзади. Он попытался подмять ее под себя, как кобель зажимает сучку. Яна вывернулась и опрокинула его на дно. Они скрылись из вида под созданными ими волнами, и вынырнули рядом с берегом, тесно прижавшись друг к другу. Их наготу стыдливо прикрывали тоги из роголистника. Яна осыпала Фому быстрыми кусающими поцелуями. Затем она снова ускользнула от него и подплыла к Ахтымбану.

— Под твой ш-щит прибегла, Ахтым, — она расплела его косу. — Утомил меня Фомка. Нас-скучил он мне. К тебе потянуло.

— Не возьмет он тебя, — Фома выскочил в шаге позади нее. — Осина его одолела.

Ахтымбан взглянул на него с яростью.

— Да ш-штоже ты молчиш-шь, — Яна изобразила реверанс. — Уж-ж коль ясновельможная пани раскланивается пред тобой, негож-же молчание хранить. Али взаправду ос-синовая с-смола замес — сто кр-рови в ж-жилах твоих течет?

Она плеснула ему в лицо мутной воды. Зайдя сбоку, она подпрыгнула, нацеливаясь прикусить ему ухо. Ахтымбан перехватил ее левой рукой за шею и опустил под воду. Яна царапалась и брыкалась. Над водой виднелись только ее ноги. Фома с обыкновенной для него ехидной усмешкой наблюдал со стороны, щурясь от летящих на него брызг.

— Милостивые государи, — неожиданно для себя самого выпалил я. — Негоже обижать барышню. Она есть хрупкое творение природы, подобное весеннему цветку. К барышням надо относиться с благоговейным трепетом. Стараться не обижать их ни словом, ни взглядом, ни прикосновением.

— Чего лопочешь, Тихон, — зашипела в ухо Людмила. — Поганка она ядовитая, а не весенний цветок.

Фома от хохота завалился на спину и поплыл, лениво подгребая то одной, то другой рукой.

Ахтымбан отпустил Яну глотнуть воздуха, не позволяя ей выбраться на берег. Он поймал ее за ноги и упал вместе с ней на дно реки. На покрывале водорослей он доказал Яне, что смола нисколько не попортила его организм, а после без ревности передал ее Фоме.

Опричнику не удалось насладиться близостью ясновельможной пани. Людмила запустила в парочку тяжелый валун, от которого Фома и Яна едва успели увернуться.

— Учинили похабщину, лиходеи! — Людмила пригрозила им следующим камнем. — А ну, прикройтесь, охальники, — она побросала в реку рваную одежду. — Благородному господину тошно на вас глядеть.

— И нам невмоготу зреть твоего толстуна, атаманша, — вздохнул Грицко, поскребывая когтями щеку. — Слюни бегут ручьем.

— Вот брошу я вас. Уйду с Тихоном в заветные края, куда одной мне путь известен. А вы чините похабство перед охотниками и перевертышами. Уж они вас пощипают. Отныне повелеваю вести себя пристойно.

— Мы в пансионах не воспитывались. Хорошим манерам не обучены, — скорчил забавную рожу Фома, прощупывая дно под ногами.

— Тихон вас научит, — Людмила бегло посмотрела на меня.

— Да шо ж за бизобразие творится, — заворчал Грицко, — неужто, пузатый скоморох нам станет отдавать приказы? И мы по — евоному в расписных зипунах будем ходить и поклоны друг дружке отвешивать? — он пригрозил мне жилистым кулаком, сведя к переносице бесцветные брови. — Я ж ти тумаков отвешу, толстун, а не поклонов.

Я испуганно зажмурился.

— Погоди маленько, Чалый. Сам получишь тумаков от Тихона, — грозно заявила Людмила.

— Жаль, не дождаться мне того. Съедят его наперед. И тебя, глупая баба, с атаманства разжалуют, — лукаво скривился Грицко.

Людмила налетела на него вихрем и повалила в осоку. Их борьба длилась считанные мгновения и закончилась победой моей защитницы. Атаманша прикусила шею мятежника, оставила несколько отметин клыков на его ушах. Грицко взвыл от боли и досады. Людмила отпустила его.

— Иди к нам, Тихон, — плескавшаяся в реке Яна раскрыла объятия.

— Докажи, что ты из нас первейший, — подхватил Фома. — Не страшись речного чуда. Ежели ты отважишься прыгнуть, мы дадим слово тебя не есть.

Ахтымбан посмотрел на меня с сомнением, но промолчал.

— Не верь им, — Людмила взяла меня за руку. — Они хотят твоей погибели. Чудо речное близко.

— Обождите с неделю, — я возвысил голос. — Я убью чудище, перед которым вы все трепещете как зайчата перед волком, и стану атаманом.

На сей раз я не пытался обмануть вампиров. Я действительно верил, что приобретенные в столице знания помогут мне заманить в ловушку речное чудовище.

Из мечтаний меня вытряхнул прыжок Фомы. Он заскочил на берег и сбил меня с ног. Не успел я приподняться, как мимо пронеслись Ахтымбан и Яна в замотанных на манер туземных повязок одеждах.

От реки поднялась широкая волна. Она захлестнула берег и промочила меня насквозь. Я поднялся с помощью цепких когтей и взглянул на колыхавшуюся маятником волну, что выбрасывала на прибрежную траву кружочки водяных лилий, копья стрелолиста и кружевную вуаль водорослей.

Под бурлящей водой расплылась тень гигантского существа. Выставив из воды длинную морду с узкими желтыми глазами и торчащими из пасти перекрещенными зубами, чудовище накатилось с волной на берег. Пальцы его коротких лап соединяли кожистые перепонками. Чувствуя, как Людмила тащит меня к лесу, я не шевелился и зачарованно смотрел на речного зверя. Его темно — серую шкуру украшали зеленые и коричневые полосы. Распахнутая пасть оказалась настолько вместительной, что я исчез бы в ней целиком.

Упустив добычу, зверь недовольно лязгнул зубами, ударил разделенным натрое хвостом и уполз в родную стихию. С досады он принялся выкорчевывать из прибрежного ила гнилые коряги и кидать их на берег. Если его морда встречалась с плававшими обрывками одежды, он пробовал их на зуб и брезгливо выплевывал.

— Все равно я тебя перехитрю, — я вступил в неравный бой со страхом, — Погодите, господа. Я применю свои научные познания и разделаюсь с речным чудом. А вас угощу его кровью.

— Помолчал бы, дуралей, — одернула меня Людмила.

— Какой я тебе дуралей, атаманша, — деликатно возразил я. — У меня наивысшая ученая степень. Я просвещенная личность, участник заговора по свержению царя… Ой!

От пинка Людмилы у меня вылезли клыки, и язык весьма неудобно и болезненно между ними застрял.

По дороге домой я молчал слушал предостерегающие рассказы Людмилы об ужасных чудовищах, пагубном воздействии солнечного света и осиновой смолы, об идущих по нашему следу охотниках на вампиров… Загадочный господин из тайной полиции оказался известным охотником Константином Толминым, а его черная собака Дарья Прокофьевна — женщиной — оборотнем. Людмила предупредила меня, что охотники заколдованы талантливыми волшебниками. Поэтому они не уступают нам в силе. Для сражений с врагами у нас было несколько заговоренных мечей, сабель и кинжалов, (обыкновенное холодное оружие не выдержало бы вампирской силы), и пара пистолетов, заряженных смертельными для оборотней серебряными пулями.

Список опасностей удлинялся с каждой минутой. Тонкий голосок искусителя звенел в голове назойливым комариком, советуя повеситься на первой горькой осине. Я упрямо его не слушал. Мне по-прежнему хотелось жить ради мести. По мере философского поиска смысла существования вампира, я убеждался в том, что он обязан быть. Я не понимал, что означает произошедшая в жизни перемена. Наказание ли это свыше за отказ от веры в Бога и участие в заговоре против императора, либо это судьбоносный знак, направляющий меня на путь великих ратных подвигов, фантазии о которых вылились в «Балладу о богатыре». Я точно не мог сформулировать, кто же я теперь — отверженное Богом чудовище, или всемогущее существо, наделенное особой властью распоряжаться по личному усмотрению судьбами людей и сказочных тварей, в существование которых я прежде не верил. Но точно мог сказать одно — я теперь всего лишь персонаж страшной истории, которой не суждено быть рассказанной Ульяной Никитичной.

Снять с шеи старинный крест я отказался, несмотря на его приметность для охотников. Попросту испугался дополнительной оплеухи от чиновника небесной канцелярии. Научный материализм на удивление быстро выветрился из памяти.

— Вы отняли у меня семью. Оставьте хотя бы подарок матушки в память о ее любви, — упрашивал я Людмилу, и она вняла моей мольбе.

На рассвете меня ждало новое испытание.

Дамский угодник Арсений Назарович разведал на Востоке секреты любовного искусства. Они помогали ему ублажать капризных светских прелестниц. Учитель поделился со мной деликатными секретами. Но я не мог знать наверняка, произведут ли они должное впечатление на лесную императрицу, которая веками находила утешение в объятиях грубых варваров. Удастся ли мне стать ее фаворитом навеки, или она съест меня как паучиха по завершении соития, не доставившего ей удовольствия?

Право первого укуса помогало Людмиле сохранять женственную красоту. Но ее будто бы смазанное маслом, как у одалиски, лоно не пленило меня. Обжигающих жаром и болью поцелуев я не чувствовал. Безукоризненных линий ее тела, обволакивавших и круживших меня в неистовой пляске смерти, я не замечал.

Я просто умер изнутри. Недаром средневековые невежды считали вампиров восставшими из могил покойниками. Мое тело было живо. Оно даже стало живее, неутомимее и чувствительнее, чем прежде. А душа была мертва. Я не испытывал ни любви, ни ненависти.

«Куда подевались сильные страсти? Они осами гнездились в душе поэта и непрестанно бередили ее. Куда упорхнула муза? Она вынуждала производить на свет высокопарные рифмы и разыскивать слушателей: критиков, с которыми я спорил до последнего бокала вина, и поклонников».

В моей душе поселилась безмолвная пустота.

Утомившись и перегревшись в пламени моего молодого тела, напитанного изрядным количеством свежей крови, Людмила выскользнула к ледяной стене пещеры. С протяжным вздохом она откинулась на гладкий камень и привлекла меня к себе.

— Я хочу любить тебя вечно, Тихон, — прошептала она.

— И я всей душой желаю ни на мгновение не разлучаться с тобой, возлюбленная моя бестия, — я поцеловал ее ладонь. — Покуда солнце не рассыплется огненным туманом и не попалит землю, покуда хляби земные не разверзнутся кипучим варевом, я буду с тобой.

Людмила свернулась калачиком на холодном полу. Я попробовал устроиться рядом с ней. Она огрызнулась и чуть меня не покусала. Так я получил очередной урок: вампиры отмеряют личное пространство для сна. Нарушение его границ приравнивается к покушению на убийство.

Свернуться в тесный комок мне, разумеется, не удалось. Подобрав ноги к животу и сложив руки под щекой, я разместился на медвежьей шубе и занялся переосмыслением философских доктрин. На размышлении, посвященном творчеству Канта, меня сморил сон.

Глава 5. КУРС МОЛОДОГО ВАМПИРА

Во сне я бродил с Арсением Подметкиным по индийским джунглям, высматривая в густой растительности крокодилов, тигров и слонов. Красномордые мартышки дразнили нас с увешанных лианами ветвей. Кусачая мошкара кружила черными тучками.

— Признайтесь, достопочтенный махарадж, наплели вы сущих враков про добытые трофеи, — подтрунил я над учителем. — Сдается мне, вы изволили купить их в портовой лавчонке.

— Да как ты смеешь наносить мне столь возмутительное оскорбление, неблагодарный юнец, — гневно задергал усами Арсений Назарович, наставляя на меня рогатину из красного дерева. — Я вызываю тебя на дуэль.

Он призвал в секунданты гогочущих мартышек и пырнул меня рогатиной в бок…

Я вскрикнул от боли, подскочил и долбанулся теменем о ледяной камень. Оттолкнувшаяся от меня острыми копытцами косуля прыгнула на стену и рванулась к выходу. Путь ей преградили старшие вампиры стаи. Я спрятался под медвежьей шубой, оставив щелку для обозрения пещеры. Несчастная косуля притормозила перед моими собратьями и, развернувшись, ударила передними копытами в стену, словно пытаясь пробить себе путь к свободе.

Фома громко и противно захохотал. Косуля металась от стены к стене с жалобными воплями. Я понимал, что должен прекратить ее мучения, но боязнь получить копытом по голове запрещала мне высовываться из мехового укрытия. Отключив инстинкт самосохранения вместе с отголосками совести, я выскочил из-под шубы. Пролетев расстояние до выхода на одной скорости с косулей, я обрушился на нее всей тяжестью, выпуская когти и клыки. Я придавил кричащее вырывающееся животное к полу и вонзил зубы в яремную вену, впрыскивая яд. Косуля затихла, но ее сердце продолжало биться, пока почти вся ее кровь не перетекла в мой желудок.

Покончив с ужином, я уткнулся лицом в мохнатую коричневую шкуру и замер. Мне сделалось так плохо, что я утратил связь с собственным телом, не чувствовал разливавшегося по нему тепла жизни. Мне хотелось неподвижно лежать, оплакивать жертву крокодиловыми слезами. Я проклинал себя нынешнего и себя прежнего, вспоминая дичь, сраженную выстрелом из моего охотничьего ружья.

— Молодчина, Барчонок, — похвалил Фома. — Быстренько управился с косулей. Удивил нас.

Его голос вывел меня из транса раскаяния. Я встал, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Мышцы неестественно напряглись, верхняя губа дернулась. Фома с наигранным равнодушием склонил голову и быстрыми урывками втянул воздух.

— Премного благодарен за подношение, — процедил я. — Вечер выдался лихой, как чуется.

От промокших лохмотьев и кожи Фомы пахло шкурой и кровью речного чудовища. Он был сыт, как и прочие вампиры, не исключая Моню. Людмила рискнула повести своих подданных на бой со страшным зверем, чтобы спасти меня от неразумного поступка. Победа над чудовищем вернула ей уважение стаи.

— Да, погуляли на славу, — Фома вздернул подбородок.

«Могли бы и поделиться со мной. Я не пробовал речных чудищ», — насильственное избавление от угрызений совести позволило понять, что кровь косули только разожгла аппетит.

— Собирайся в дорогу, — Фома тронул нижнюю губу ровными белыми зубами, скрывая улыбку. — Неблизкий лежит путь.

Я представил закованных в кандалы бородатых узников. Они томились в кремлевских застенках по несправедливой прихоти царя, обезумевшего от ненависти ко всему миру. Раззадоривая прибаутками свое изуверское удальство, Фома подвергал их мучительным пыткам.

Удерживаясь от оскала, я смотрел в его наглые глаза. Меня не остановило недавнее предупреждение: нельзя заглядывать в глаза сородичу, превосходящему тебя силой.

Фома проигнорировал вызов. Я был для него не соперником и не жертвой, а шутом. Мое неоднозначное поведение привлекло внимание его настоящего соперника. Ахтымбан встал справа от Фомы и перехватил мой взгляд.

Людмила оставила меня наедине с лучшими воинами стаи.

— По какой причине мы покидаем изобилующие дичью края?

— Охотники напали на след, — двигаясь боком, Ахтымбан зашел за мою спину.

Фома тоже придвинулся ко мне. Я оказался в ловушке, но объевшиеся после утомительной битвы вампиры не замышляли ничего плохого. Они предупредили на будущее, чтобы я не забывал своего места в стае. Как только я опустил глаза и боязливо скукожился, они ушли.

Сборами руководил Грицко. Воинская слава обошла его стороной, зато он слыл хорошим хозяйственником. Награбленные пожитки он упаковал в просторные купеческие сумы и навьючил на мою спину. Я стал похож на муравья, едва заметного под громадой несомой им щепки. Меньшая часть походных тюков досталась Моне. Боевые вампиры отправились в путь налегке. Они то исчезали в лесу, забегая далеко вперед, то возвращались подогнать нас и заодно повеселиться. Людмила неторопливо выступала впереди, указывая носильщикам путь.

Насмешки сыпались на меня со всех сторон.

— Ш-шибче, ш-шибче, — чирикала Яна.

— Тяни, ишак, не лентяйничай, — Ахтымбан хлестнул меня ивовым прутом.

Фома и Грицко наперебой отпускали злые шутки. Несколькими днями раньше я вызвал бы на дуэль любого дворянина, посмевшего отвесить такую шутку в мой адрес, а теперь вынужден был с рабской покорностью сносить оскорбления.

Поклажу тащить было не тяжело. Во мне притеснялось столько сил, что, казалось, я могу свернуть горный хребет. Быстро продвигаться вперед мешали кустарники и низкие ветви деревьев. Молодые осинки одним своим видом внушали мистический ужас. Время от времени я опускался на четвереньки и проползал сквозь чащу как настоящий ослик. Путешествие скрашивала болтовня Мони. Девушка без устали описывала в мельчайших подробностях сражение с речным чудищем.

Переселение заняло около двух недель. Все это время я исправно трудился носильщиком по ночам, а на рассвете становился рабом любви. На дневку стая устраивалась в медвежьих берлогах, волчьих логовах или лешачьих землянках. Спать приходилось вповалку, чуть ли ни друг на друге. Чтобы не нарушить чье — либо безопасное пространство, я связывал перед сном руки и ноги прочной бечевой и внушал силой мысли запрет шевелиться во сне, даже если по мне будут ползать сотни насекомых. Особенно я нравился муравьям, уховерткам и сороконожкам. Они не прокусывали ставшей прочнее кожи, но скользящей щекоткой прерывали чудесные сны, возвращавшие меня в беззаботное время человеческой юности и устраивавшие короткие свидания с родственниками и друзьями.

Раз в три — четыре дня вампиры охотились на диких животных или волшебных существ. Добытый ужин делили согласно иерархии. Меня не устраивала скудная доля. Героический пример лечебных голоданий Подметкина, подражавшего индийским йогам, не стал для меня источником вдохновения. Я не нуждался в оздоровительных процедурах.

Мои скромные возмущения остались без внимания старших, никто не собирался охотиться специально для меня. Собратья рассчитывали, что я быстро сброшу смущающий их лишний вес, однако мой организм не торопился расставаться с накопленным запасом. Худел я медленно. Лишь к концу путешествия с меня стали спадать любимые суконные брюки.

Мы поселились в дремучем лесу неподалеку от большого озера. Новой «квартирой» стала вырытая лешими разветвленная нора с тесными, но сухими и теплыми «комнатами». Чудовища в озере не водились. Мы могли спокойно плескаться в теплой воде и стирать испачканную во время охоты и последующего ужина одежду. Облегченные кости в сочетании с обильным слоем жира позволяли мне поплавком висеть у поверхности воды. Купание в озере недолго пробыло моим основным занятием. Вскоре Людмила основательно взялась за мое обучение, и жизнь вновь стала испытанием на прочность нервов и сил.

Мне долго не удавалось подружиться с вампирской скоростью. Я панически боялся при разбеге врезаться в дерево, а особенно, налететь на ядовитую осину. Выполнять сложные маневры на бегу вообще представлялось непосильной задачей. Я устал вести счет, сколько раз падал в ямы, цеплялся за коряги, запутывался в колючих кустах, набивал шишки о деревья или сшибал молодую поросль.

Во время участия в общих охотах как будто нечистая сила подбрасывала мне под ноги самые трескучие ветки, и я спугивал чуткую добычу. Когда я пытался взобраться на дерево, страх высоты расслаблял мускулы, а нижняя часть туловища тянула к земле. Со скрипом обдирая когтями смолистую кору, я съезжал на мягкие кудри папоротников.

В мою человеческую бытность на охоте от меня всего лишь требовалось сразить метким выстрелом дичь, найденную и выгнанную ко мне загонщиками и собаками. Теперь играл я роль борзого пса. И находить, и гнать, и ловить добычу надлежало мне самому. Принять эту горькую истину было, мягко говоря, трудновато. И прежнего удовольствия от охоты я, разумеется, не получал. Она была для меня сродни каторжному труду в угольной шахте.

Я немало позабавил стаю охотничьими неудачами. Дольше всего они потешались надо мной после того, как, отправившись за бобрами на узенькую загроможденную плотинами речушку, я разломал плотины, но не сумел поймать даже неосторожного бобренка. На берег я вернулся весь утыканный болезненными осиновыми щепками.

В перерывах между физическими упражнениями я учился правильному расставлению меток на замшелых стволах деревьев Вампиры не потеют. Для разметки границ территории мы используем смазку с обратной стороны ушей. Ну, и конечно, отходы жизнедеятельности. В отличие от человеческих, они почти не имеют запаха.

Мне нравилось тереться спиной о влажный мох. Природный массаж успокаивал. Порой я подолгу лежал в траве, наблюдая за плывущими по небу облаками и танцующей за их ширмой луной. Правда, отдыхать было бы гораздо приятнее на сытый желудок, а я все время был голоден. Научиться довольствоваться малым количеством крови мне так и не удалось.

Иногда стая выбиралась в степь. Там мы гоняли зайцев, дроф и чибисов, выкапывали из нор сусликов и играли в салки. В вампирских салках вместо касания рукой настигнутого игрока надо побороться с ним, как с противником или жертвой. Игры помогали отрабатывать приемы борьбы и сплачивали стаю. Иногда вместо салок устраивались бои «стенка на стенку», иногда — гонки на скорость. Фома, Ахтымбан и Грицко с неохотой подставлялись под мои клыки, но обучение новенького входило в их должностные обязанности, и они меня терпели. Яна и Моня с удовольствием возились со мной, другой возможностью приблизиться к фавориту атаманши они не располагали. Отношение сородичей постепенно улучшилось, съесть меня больше никто не грозился, но и проявлений дружеской теплоты я не заметил.

На открытом пространстве я не ограничивал скорость. Мне удавалось догнать быстроногого зайца, но я часто промахивался при броске на добычу. По инерции меня отбрасывало в противоположном от нее направлении. Длительное преследование жертвы вообще не входило в перечень моих возможностей. Я быстро выдыхался и падал на иссушенный жарким солнцем ковыль. Дыхание перекрывало наглухо. Воздух переставал поступать в легкие как через нос, так и через рот. Внимательнее присмотревшись к бегущим собратьям, я заметил, что они держат рот приоткрытым, а голову наклоненной к земле. Такое положение позволяло снизить нагрузку встречного потока воздуха на дыхательные пути. Мне быстро удалось отрегулировать дыхание при скоростном беге. Но следить за приближающимися преградами и успевать обогнуть их стало труднее. Прикрывая для защиты от пыли глаза, я забывал проверять наличие препятствий на пути.

Как только я немного освоился в стае и поверил в то, что съедение мне не грозит, судьба подкинула неприятную новость. Людмила запретила мне охотиться вместе с соплеменниками и участвовать в разделе их жертв до тех пор, пока я не поймаю свою первую настоящую добычу: крупное животное или волшебное существо. Если этого не произойдет в течение недели, я сам стану ее добычей.

Первой экзаменационной ночью воздушный след привел меня к кабаньему стаду. Я бесшумно подкрался с подветренной стороны и притаился за гнилым поваленным деревом, скользким от мелкого серого мха. В неглубоком болоте принимали грязевую ванну три уважительного размера кабанихи. Одну из них окружали подросшие поросята.

Я решил начать охоту с ближайшего поросенка, а в случае удачи догнать любую из бездетных кабаних. Свирепые лесные свиньи — нелегкая добыча для вампира. Подкожный жир мешает проникновению яда в их кровь. Для умерщвления кабана требовалось порядочное время покататься на его спине, вгрызаясь в заплывшую салом шею, с риском быть повергнутым оземь, затоптанным его копытами и распотрошенным его клыками. Чтобы пойти на такой риск, следовало прервать логическое течение мыслей. Этого я не сделал.

Выбранный поросенок приподнялся, вращая крючком хвоста, и заманчиво хрюкнул. Я легко перемахнул через гнилое дерево и ухватил его задние ноги. Тут на выручку подоспела рассерженная мамаша. Она поддела меня пятачком под самые ценные для любовника части тела и подбросила вверх.

Неизвестно, кто визжал громче: отпущенный мной кабанчик, или я сам. Я с головой скрылся в болоте и чудом оттуда выкарабкался, хватаясь скользкими пальцами за разваливающиеся в руках гнилушки. Кабаны за это время покинули пределы охотничьих угодий.

До утра мне удалось поймать пару непуганых мышат, снять с ветки спящую пеночку и вытащить из-под дубового корня злобного барсука с огромными когтями.

Несмотря на то, что я тщательно вымылся в реке перед возвращением в нору, от меня разило свиным навозом. Собратья брезгливо воротили носы, а Людмила и вовсе переселилась из нашей спальни в общую комнату.

Две ночи подряд я питался мелкими зверьками и птенцами. Третьей ночью наткнулся на кровавый след лося. Аппетитный запах довел меня до нужной степени безрассудства. Я напрочь забыл об осторожности, считая, что добыче от меня не уйти. Лось проплывал неторопливой иноходью среди осин, берез и вековых дубов. Я обогнул его с севера по ветру, забрался на высокий дубовый сук над звериной тропой и замер в ожидании.

Сохатый великан высунул из листвы плешивую голову, коронованную развесистыми рогами. Он подергал мясистой верхней губой, проверяя воздух, и зашагал дальше. Неподалеку от меня лось остановился у молодой осины и навалился на нее грудью, пригибая к земле. С хрустом и чавканьем стал обкусывать нежную листву с гибких веток. Беспокойно ерзая в предвкушении собственного ужина, я подсчитывал ароматные кровоточащие язвы на ногах зверя, где копошились личинки овода. Ободрав верхушку одной осины, лось занялся соседней и подвинулся ближе ко мне. От испарения ненавистной смолы я едва не расчихался. Беглой мыслишкой я предположил возможность отравления кровью животного, злоупотребляющего ядовитой снедью, но растущий голод не принял во внимание это мимолетное сомнение. Тем более, что прежде от лосиной крови мне дурно не становилось.

Готовясь к прыжку, я затаил дыхание. Дубовый сук тихонько скрипнул, прогибаясь под моим весом. Лось навострил уши, обернулся, глядя ниже моей высоты, и попятился к засаде.

Прыгнул я немного раньше, чем надлежало, и свалился ему на круп. Когти скользнули по гладкой шерсти. Падая, я ухватился правой рукой за хвост лося и повис на нем. Перепуганный зверь с ревом подскочил и лягнул меня в живот. Сбросив нежелательный груз, он умчался в чащу, проторяя дорогу широкими рогами.

Я отлетел в колючие лапы раскидистой ели (повезло, что не напоролся на осину). Обшитая собольим мехом фуфайка, снятая с загрызенной Ахтымбаном толстой купчихи, смягчила удар. Я отделался легким испугом. Но этой ночью мне не удалось добыть ничего, кроме шерстинок из лосиного хвоста.

Следующая ночь была еще хуже. Увлекшись погоней за косулей по тесному ивняку, я угодил в медвежью яму. Купчихина фуфайка снова меня спасла, да только выбраться без посторонней помощи из глубокой ловушки было непросто. Я промучился до полуденной жары, пытаясь выпрыгнуть наружу. После изнурительных «тренировок» я смог зацепиться когтями за корень дерева и подтянуться вверх.

В нору я примчался с опаленными солнцем щеками и, свернувшись клубком, жалобно скулил до их заживления. А заживать мои раны стали намного медленнее, чем прежде. Сказывался постоянный голод. Соплеменников душещипательные стоны не разжалобили. Никто меня не покормил. Даже главная защитница смотрела на меня как на недостойного вечной жизни растяпу и отказалась от моих ласк.

В последнюю ночь испытательного срока я бесцельно слонялся по лесу, не пытаясь выследить неуловимую дичь. В печальных раздумьях я старался понять, что хуже: сбежать от стаи навстречу голодной смерти или стать ужином сородичей. Оба варианта предстоящих событий мне одинаково не нравились.

Вершины корабельных сосен озарило просветление небес. Я не знал, куда бежать, да и не мог, обессиленный, далеко уйти до восхода солнца. Начали просыпаться певчие птички и разрабатывать осипшие за прохладную ночь голоса неуверенным посвистыванием и треньканьем. Они покачивались, дергая яркими хвостиками, на высоких тонких ветках, недосягаемые для моих когтей. Когда-то я любил гулять в лесу, подпевать птахам тоненьким свистом. Но теперь меня разозлили их радостные трели. В порыве гнева я высоко задрал голову и провизжал вампирский боевой клич.

Птицы улетели. Сосновая роща наполнилась тишиной.

В кратковременном лесном безмолвии я распознал отличный от скрипа ветвей звук. Крупное существо царапало когтями ствол дерева. За считанные секунды я пересек половину удобной для разбега рощи. Приблизительно определив место, откуда доносился скрежет, я завертелся вокруг своей оси, прощупывая носом ветерок, а глазами исследуя кирпично — красные стволы.

В дупле полуголой сосны застрял головой шушак. Эти лесные хищники издавна пугали грибников и охотников. У шушаков долговязое туловище, покрытое длинной темно — серой шерстью, тонкие лапы, похожие на человеческие руки и ноги, длинные морды с широкими ноздрями, маленькие желтые глаза и небольшие загнутые вовнутрь уши. Поэтому при встрече с ними люди принимали их за чертей.

Редкий смельчак забредал в чащу, где были замечены шушаки. И напрасно. Они не представляли опасности для человека. Днем звери спали в свитых высоко на деревьях шалашиках, а с наступлением темноты выходили охотиться на мелкую живность. Засовывая узкие вытянутые морды в дупла, они вытаскивали белок, соболей, и разоряли птичьи гнезда.

Найденный шушак был таким же неудачливым охотником, как и я, только фортуна отдала предпочтение мне. Мой лохматый товарищ по несчастью испустил дух прежде, чем я взобрался на сосну. Он до изнеможения скреб когтями кору, пытаясь освободиться из тесной петли, и когда его лапы ослабленно соскользнули со ствола, дупло стало для него удавкой.

Сдерживая голод, я уселся на прочный сук, расковырял когтями дупло и вытащил голову удавленника. Шушак считался почетной добычей. Непросто было поймать сильного проворного зверя. Еще труднее было справиться с ним.

Я спустился на землю с закинутым на спину шушаком, немного превышавшим меня в росте. Из его лохматой шкуры я вытряс крошки коры, солому и птичьи перья. Убедившись в чистоте меха, я отнес зверя поближе к норе. Выбрал прогалину с мягкой травой и покатался на ней в обнимку с шушаком, вспахивая своими и его когтями дернину. Не без сожаления я разорвал в клочья фуфайку и неглубоко поцарапал шкуру зверя. После я затащил шушака на высокую сосновую ветку, оцарапал и частично поломал ее. Удерживая перекинутую через ветку добычу с подправленным выражением перекошенной от удушья морды, я издал призывный клич победителя.

Строгое жюри явилось незамедлительно. Первой на сосну взлетела Моня. Не приближаясь к шушаку, она развернулась и повисла вниз головой на ветке. За ней поднялись Фома, Ахтымбан и Людмила. Увлеченно почесывавшийся Грицко остался на прогалине. Яна заняла наблюдательную позицию на ветке соседней сосны.

— Не мог Барчонок его задавить, — усомнился Фома, обнюхивая мертвого зверя. — Видать, мор его скосил.

— Не иначе, поветрие, — шмыгнул носом Ахтымбан, приподнимая лапу шушака.

Людмила испытующе взглянула на меня.

— Помилуйте, отважные ратники, — спокойно возразил я. — Сия свирепая зверюга здоровей городничего. Ух, она и потрепала меня, извольте знать, — я похлопал изодранной фуфайкой. — Вы бы наперво отведали моего трофея, а после вершили бы суд.

— Отчего ж не отведать, — Фома принял заманчивое предложение. — Наша братия завсегда готова к трапезе. Ну, берегись, Барчонок. Коль обмануть нас удумал, без суда кровушки лишишься.

Он потянулся к шее шушака, и, сделав без малого полный разворот, отпугнул Моню страшным оскалом.

— Почему бы ей не попробовать, — я притворно удивился. — Я угощаю всех вас, любезные соплеменники.

— Сорока не заслужила угощений, — возразила Людмила. — Она оставила нас без ужина. Большущий кабан на нее попер, а она, дуреха — шасть в кусты.

— Да возьмите вы в толк, — запричитала Моня, — не можно мне кусать нечистых свиней. Шушак все покошернее будет. А свиней не могу. Свиней Чалому прилично кусать. Я же храню последние заветы предков.

— Я бы и покусал, — с досадой откликнулся Грицко, — да кого кусать — то. Ти ж упустила экого знатного кабана. Мы на тибя его выгнали, а ти… Як земля тилько носит дурную бабу.

— Скуш-шать ее пора, — Яна пригнулась в развилке ветвей. — Ж-жаль, ж-жира в ней не то, ш-што в кабане аль в Барчонке. И крови две капелюш-шки.

Пока Яна и Грицко спорили, как выбить из головы Мони остатки кошрута, Фома и Ахтымбан крепко присосались к моему трофею. Фома впился в шею шушака, Ахтымбан выбрал вену на лапе. Подстрекательный взгляд Людмилы помог мне набраться смелости. Львиным рыком я напомнил увлекшимся дегустаторам, кому принадлежит вкусная добыча.

— Признаю, здоровущий был зверина, — смачно облизнулся Фома. — Неведомо, какие грамоты помогли тебе одолеть его, Барчонок, но по нашим заветам ты нам ровня.

Ахтымбан соскреб зубами с языка длинную шерсть, сплюнул ее на сальную голову Грицко и растянуто проговорил:

— Мы даем слово тебя не есть, ежели токмо ты сам не отступишься от нас. Время твоих испытаний еще не вышло, Тихон. Зима будет суровой по лесным приметам. Она выставит перед нами, достойный ли ты упырь. Отныне мы тебе не судьи. Охотники за упырями — вот кто судьи тебе.

Я толком не вник в суть его странной речи. Что бы он ни имел в виду, меня ждало больше испытаний, чем он предполагал. Мне предстояло охотиться наравне со всеми. Не хуже Мони. Она хотя бы умела ловить на деревьях белок, глухарей и тетеревов, а мне в основном доставались мыши, крысы и несмышленые желторотые птенчики. Разница очевидна.

Впрочем, гнетущие меня опасения не помешали сполна насладиться подарком фортуны.

— А ну-ка погодите, хлопчики, — возле меня возник Грицко, завершивший перепалку с Яной и Моней. — Неужто вы, дурашки, на евоную уловку поддались? — усевшись рядом со мной на ветку, он жестом поманил стоявших внизу и занятых мирным разговором Фому и Ахтымбана. — Все четыре клыка отдам на выдирание, коль признаете мою ошибку. Но я не ошибусь. Вас уверяю с клятвою, не мог толстун зловить шушуна, сам околел шушун от дряхлости, иль удавился ненароком, — он попытался вырвать совсем уже сухую добычу из моих зубов.

Я зарычал и оцарапал ему руку. Страх разоблачения прибавил мне смелости.

Грицко отпрянул и прижался к развилке засохшего сука, давая дорогу воинам, но они предпочли остаться внизу, не лазать без важного повода по деревьям.

— Сколь замечательна, иль напротив, позорна, была шушакова кончина, без разницы нам, — степенно ответил Фома. — А испытаньев Барчонку прибавить бы надобно. Не то заскучаем без его потех. Пущай городскую девку он высушит, точно воблу. Да девку поблагороднее, понежнее. А мы за ним присмотрим. Как вам моя затея, братцы?

— Затея хороша, Фома, — одобрил Ахтымбан. — Пускай идет Барчонок в город. Но прежде надо бы ему поголодать с недельку, чтоб точно девку высушить, из жалости не отпустить.

— Да, надо бы его проверить… как он к людям… не горит ли к ним еще его душа чистейшею любовью. Так будет видно, с нами он, иль против нас, — рассудительно произнесла Людмила.

Сбросив «высушенного» шушака с сосны, я неторопливо, осторожно спустился на лужайку.

— Мне будет тяжело, — подумал я вслух, отойдя в сторонку от вампиров.

— А мне, как ты мыслишь, легко было убивать любимого коня? — доверительно шепнул догнавший меня Ахтымбан. — Он был мне и другом, и братом, и соратником в бою. Я уваженьем хана так не дорожил, как его жизнью… Но мне пришлось…

Он искоса заглянул в мои глаза и опустил голову, больше не поворачиваясь ко мне. Размытые ветром пряди волос играли на его лице, скрывая взгляд. Пройдя рядом несколько шагов, ордынец резко повернул направо и ушел в лес.

«А человека, что же, ему совсем не жалко было?» — с легким недоумением я смотрел на сомкнувшиеся за ним кусты. — «Впрочем, что с него взять. Он был степным коршуном, налетающим и убивающим всякое созданье, что попадется в когти. А я? Смогу ли я загрызть девицу? Конечно нет, а значит, настало время уничтожить негодяев. Близится час отмщения».

Глава 6. ОХОТА В ГОРОДЕ N

В легких полупрозрачных сумерках, чуть желтоватых от просвечивавшего сквозь облачный полог вечернего солнца, я шел по бульвару города N — уютного, тихого уездного городка, скрывавшего от меня свое имя с упрямством случайно встреченной на улице прекрасной скромницы. Я не пропускал ни одной вывески на длинных двухэтажных домах из красного кирпича, выкрашенных в желтый цвет, с белыми наличниками. Но если на рекламном плакате вашего времени под жирной кричащей надписью: «Вселенная штукатурки!» порой можно увидеть название не только улицы, где находится лавчонка, в которую втиснута оная вселенная, но и города, то в мое время на вывесках часто не указывали и улиц. Благо находились вывески не за «15 км», а над той самой лавкой, куда они приглашали покупателей.

«Сахарные пончики Федора Бирюли», «Приятные мелочи для милых дам», «Салон букетов»… Я останавливался возле красиво оформленных витрин лишь для того, чтобы укрыться от любопытных взглядов прохожих, и от их резких непривычных запахов — естественных и искусственных, раздражавших чуткий нос.

В собственное тусклое отражение на стекле я старался не всматриваться. Для моих глаз еще было слишком светло, и всякое мерцание в тени ударяло по ним, словно плеть. Маленькие поля фетрового цилиндра посредственно защищали глаза от света. Я был голоден до одури, это была еще одна причина не смотреть на живую составляющую городского пейзажа. А вот не слышать ее я не мог. Спешащие по домам чиновники проскакивали мимо с адским топотом, словно вместо скособоченных башмаков у них на ногах были свиные копытца; прогуливающиеся под ручку дамы и господа, шелестя платьями и скрипя новенькими кожаными туфлями, семенили, притормаживая возле витрин; звонко клацали при ходьбе подметками сапогов военные и постовые; с кряхтением ковыляли старички; и видавшие виды экипажи, запряженные усталыми извозчичьими лошадьми, с грохотом неслись по гулкой мостовой.

Я же двигался почти бесшумно, будто скользил по неровному тротуару, и старался немного притопывать, если мимо проходил человек.

Один из любимейших моих нарядов, немного ушитый Моней, сидел отлично, только сюртук был слегка великоват, и потому я не застегивал его, словно изнывал от жары. На самом деле меня пробивал озноб. Холодные руки не согревались даже в плотных перчатках.

Взятый след вывел меня на простор. Я прошел мимо величественного конного памятника непонятно кому — ярко отсвечивала табличка на гранитном постаменте. Но по мундиру это был человек военный.

Воздушный след, по которому я шел, принадлежал, как мне думалось, перевертному волку. Он был нежнее, тоньше следов дворняжек, и потому я особо выделил его. Точно не зная, как пахнут оборотни, я понимал, что хоть один из них в таком большом городе непременно должен быть. Как должна где-то здесь находиться и охотничья контора.

Я твердо решил сдаться сам, а заодно и сдать охотникам стаю. Надеялся, что они меня выслушают, и может, даже немного попытают для получения важных сведений, прежде чем убьют. Устал я находиться рядом с коршунами, мне с ними не по пути, и вообще, не для меня этот путь — всегда ступать по чьему — то следу, выискивать добычу. Я хотел использовать последний шанс воссоединиться со своими близкими — пусть даже на том свете.

С бульвара я свернул в тесную улочку. На ней не было никого, кроме старушки в коричневом салопе. Обгоняя ее, я услышал злобный лай, и повернулся, оскалившись. Глаза вспыхнули в тени, из горла вырвалось рычание. Белая лохматая болонка на руках у старушки взвизгнула и умолкла, а ее хозяйка с испуганным стоном вжалась в облупленную стену, вытаращив глаза, и стала креститься, беззвучно шевеля губами.

Я отпрянул и выбежал на соседнюю улицу. Силясь вернуть контроль над собой, сжал кулаки и поранил когтями ладони.

Укрывшись в безлюдном темном тупике, я стоял, захлебываясь воздухом и наблюдая, как медленно капает на тротуар моя кровь, терзая аппетитным запахом все мое ненавистное естество. «Только бы никто не забрел сюда, только бы не приблизился ко мне», — я почти молился. Раны зарастали долго — минуты две — три.

Я вытер руки дырявыми перчатками, бросил их в угол, отошел подальше и постарался привести дыхание в норму, убрать клыки и когти, умерить свет глаз. Внезапно среди гудящих на бульваре людских голосов я различил знакомый голос — мелодичный, но до боли в сердце отвратительный. Принадлежал он Елене Павловне Бибиковой, падчерице Бенкендорфа.

Шеф жандармов заботился о падчерицах, как о собственных дочерях, и очень дорожил ими. Представляя, как Александр Христофорович весь в слезах причитает, заламывая руки, над бездыханной Еленой, на шее которой зияет ужасная рваная рана, я дьявольски заулыбался и негромко зашипел, стиснув мощные челюсти.

«Похоже, в этот вечер я отомщу всем своим врагам».

Но для исполнения коварного плана нужно было вернуть самообладание, вести себя ничуть ни подозрительно, как при нашей последней встрече на балу, когда я пригласил Елену Бибикову на вальс.

Она считалась светской красоткой, Вы назвали бы ее львицей. Но помимо красоты она ничем хорошим не была наделена. Живя в Петербурге я узнал, что в ней тесниться скопище пороков — алчности, блуда, злословия и сплетен. Елена была под стать отчиму — палачу. Жестокая, привыкшая играть как пешками влюбленными в нее мужчинами, она, получала наслаждение от чужой скорби. Год назад она вышла замуж за князя Белосельского — Белозерского, и принялась клеймить позором несчастного мужа во всех салонах и богатых домах, изменять ему с кем попало. Ее мне было меньше жаль, чем лесного птенчика или полевую мышь.

Прислушиваясь к кокетливому разговору Елены с молодым мужчиной, я понял, что нашел добычу. Осталось только заманить ее в укромное местечко и выпить ее кровь.

— Простите за вторжение в ваш разговор, но мимо Елены Прекрасной не смог я пройти, не оказав внимания, — льстиво защебетал я, приблизившись к крыльцу особняка, возле которого Елена в пышном голубом платье флиртовала с очередным поклонником — застенчивым черноусым юношей в зеленой шинели титулярного секретаря.

Я очень боялся того, что голос мог измениться после обращения, и старался говорить нежно и быстро, чтобы разницу, если она есть, трудно было заметить.

— Надеюсь, вы позволите, сударь, украсть ее у вас и проводить до дому? — я вперил в юношу серьезный и настойчивый, почти угрожающий взгляд.

Робкий секретарь, как я и рассчитывал, покорно уступил даму.

— Признаться, вот уж где не ожидал вас встретить, так это здесь, — я снова пожалел о том, что не знаю, как называется город.

— Я тут по мужниным делам. Эспер меня забросил в глушь скучать без каждодневных праздников, — мгновение Елена колебалась, прежде чем взяться за предложенный ей локоть и пойти со мной под руку. — А вас какой судьбою занесло сюда? Скажите, Тихон.

— Приехал погостить у дядюшки.

— Как удивительно совпала наша встреча! Вижу в том я провиденья знак.

Она внимательно на меня посмотрела, и легкая таинственная улыбка промелькнула на ее тонких губах, а густые, почти как у юноши, только что беседовавшего с ней, коричневые брови чуть сместились к широкой переносице, придавая ее маленькому личику настороженный вид.

— Да, видно по всему, крылатые амуры замыслили соединить наши сердца не в средоточьи суеты мирской, а здесь, на малолюдной площади, под строгим взором всадника из меди. Надеюсь, он не оживет внезапно, не похитит вас. О, как страшит меня разлука. Я так по вам скучал, и помните, прислал вам пару писем со стихами.

Держался я отлично, впрочем рот не раскрывал широко, чтобы она не могла обнаружить клыки.

— Я их храню в шкатулке, — прелестница на миг потупила взгляд, и, сделав паузу, нацелила на меня миндалевидные карие глаза с еще большим вниманием. — Люблю ваши стихи. Они близки к жизни, не отравлены красивой сказочной ложью.

На взгляд «глаза в глаза» с недавних пор я ненормально реагировал (для человека), он будил во мне звериную ярость. Пришлось отвести взгляд, будто от смущения, дабы не совершить задуманной расправы раньше времени и в неподходящем месте.

Я вел Елену к темному парку, из которого доносился шелест волн. Безлюдный берег реки я считал лучшим местом для убийства в городе N.

— Прочесть вам что-то новое из лирики? — предложил я.

— Чуть позже, а пока позвольте вам устроить маленький и дружеский допрос. Я слышала, вы перестали отвечать на письма. Зачем вы вообще из Питера сбежали? Зачем в деревне спрятались? Устали от толпы людской? Или была на то любовная причина?

— Искал я вдохновенья для стихов. Погнался за красотами природы.

— И что же, Тихон, увенчались ли успехом поиски?

— Природа меркнет по сравненью с вашей красотой, прекрасная Елена. Питаю я надежду, вы простите мне сию измену. Я посвятил всего лишь крошечку стихов лесам, полям, речушке и березам на лугу.

Ветер утопил меня в запахе ее духов, основой которых парфюмер выбрал ароматические масла розы и камелии. Я задержал дыхание.

— Вы странно изменились, Тихон, — заметила Елена.

Ее слова меня встревожили.

— Вы много курите? — предположила она.

Мы вошли в безветренную аллею парка, и мне стало легче дышать.

— Я, как и прежде, вовсе не курю, — я кашлянул, сбивая грубость голоса. — Простыл немного. В дороге просквозило.

— Думала, что вы вернетесь из деревни смуглым, как арап. А вы, мне кажется, еще бледнее стали, чем были в городе дождей, — Елена удивленно всматривалась в мое лицо.

— Дни напролет сидел в усадьбе, в кабинете, в добровольном заточении, не видя света белого. Три тома настрочил по философии… И тянет на полпуда каждый том, — нашел я отговорку.

— Геройство ваше поразительно, Тихон, — намеченная жертва призадумалась.

Я тоже задумался — над тем, как побыстрее и поудобнее (для меня, конечно, а не для нее) укусить Елену. В отличие от шеи косули или оленихи, шея человеческой женщины была средоточием жесточайших ароматов, он которых у меня перехватывало дыхание, сводило зубы, и в горле возникал неудобный для питания ком. К тому же эту нежную уязвимую шею надежно защищал от моих клыков голубой шелковый шарфик, надушенный еще беспощаднее, чем ее кожа.

— Прошу вас, подарите мне на память ваш воздушный шарф, — убедившись, что на аллее мы одни, я встал перед жертвой, протянув к ней руки и чуть пригнув колено. — Оно поможет мне придумать восхитительные стихи, убережет от скуки.

— Я бы с радостью, но шарф подарен мужем, — Елена подергала шарфик за бахрому, и я громко чихнул дважды.

— Будьте здоровы, Тихон.

— Как надоела мне простуда. Скорей бы от нее избавиться, — проскрипел я.

От невыносимой жажды крови мой голос стал еще грубее.

Река плескалась совсем близко, и я поманил Елену на спускавшуюся к берегу дорожку.

— Эспер и так считает, что обделен моей любовью, — рассуждала вслух неприступная добыча, спускаясь к реке. — Он шарф из Франции привез, в подарок к первой годовщине свадьбы. Обижен будет страшно, ежели скажу, что потеряла шарф. Но ради вас переживу еще одну его обиду. Держите. Я дарю на память.

Подскочив сзади, Елена накинула шарф мне на шею. Я сорвал его непочтительным броском руки, не дыша.

Мы вышли к достаточно широкой для судоходства речке, через которую был построен каменный мост венецианской архитектуры. Глухая тень под опорами моста представилась мне уютным трактиром.

— Простите мне единственный, и ни к чему вас не обязывающий поцелуй? — спросил я, уводя Елену в тень моста по скользким камням.

Она была в перчатках, и не чувствовала холода моей руки. Остановив доверчивую женщину, я повернулся к ней.

«Приятного аппетита, дорогой Тихон Игнатьевич».

— Ну разумеется, прощу. Он даже будет мне приятен, — Елена смущенно улыбнулась под моим алчным взглядом.

«Я в этом не уверен, но зато приятно будет мне», — подумал я.

Последний вздох — ее и мой, последние сомнения, искры совести… В моем воображении зловещий виселичный скрип, печальное лицо Рылеева, коварная ухмылка Бенкендорфа, и долгожданная вкусная кровь, сочащаяся в горло — все смешалось. «Она не виновата!» — будто бы воскликнул кто — то невидимый. «Но страдать — то будет он, палач», — возразил я.

И склонился к Елене, готовый зажать ее рот рукой и впиться в пульсирующую жилку на шее.

— Неловко отвлекать от жизненно важного занятия, господин, но я вас разлучу с предметом страсти.

Обернувшись на голос, я обомлел. Под мостом шагах в пяти от меня стоял холеный вампир, одетый как Евгений Онегин, только без шляпы.

Выглядел он примерно на двадцать лет, и по запаху был еще молод. От неожиданности я выпустил жертву из рук.

Елена поднялась по склону и оказалась в зоне видимости проходивших по мосту людей.

— Уходите, сударь. Это не ваша добыча, — сдавленно прошептал я, сверля незнакомца неприветливым взглядом.

— Но и не ваша, — дерзко усмехнулся вампир, незаметно для взволнованной женщины показывая мне правый клык.

Его рука скользнула под распахнутый сюртук и легла на пистолет, прикрепленный к поясу.

«Чем он стрелять собрался? Щепками осины?»

Однако безоружным быть еще хуже.

— В чем дело, Владимир? Что вы себе позволяете? — возмутилась Елена. — Тихон — мой столичный знакомый.

«Владимир… Так у здешних упырей принято знакомиться с добычей заранее, умасливать ее баснями несколько вечеров подряд, прежде чем съесть? Странный обычай!»

В мгновение ока местный вампир подскочил к Елене. Я непременно попытался бы вернуть свою жертву, если бы пожилая пара не решила посмотреть, плавают ли в реке утки. На людях вампирам нужно вести себя прилично.

— Елена Павловна, он — опасный мятежник, присланный сюда, чтобы убить вас, — зашептал Владимир в ухо женщины. — Прошу вас, бегите отсюда. Наймите извозчика и уезжайте.

— Без вас я не поеду, Володя, — испуганно вздохнула она.

Старички удалились, не заметив уток. На нас они не обратили внимания.

— Бегите, Елена! — настаивал мой соперник в борьбе за ужин.

— А вы?

— За меня не волнуйтесь. Я приеду позже. Идите, прошу.

Выбежав на дорогу к мосту, Елена остановила бричку. Уезжая, она тревожно оглядывалась на нас.

Мы с соперником остались один на один. Я был готов смириться с потерей добычи, только бы он позволил мне спокойно уйти. Но извиняться, кланяться в ноги, умоляя о пощаде, не позволяла гордость.

Еще я узнал происхождение беспокоившего меня в этом городе предчувствия, что кто-то наблюдает за мной, идет по пятам. Я думал, что чувствую сородичей из стаи, старался запутать след, но оказалось, не они преследовали меня.

Да, я нарушил правило вампирского этикета. Вторгаться в чужие охотничьи угодья, и тем более, претендовать на чужую добычу — нехорошо. Вел я себя при встрече тоже некультурно. Но разве виноват я в том, что хозяин угодий не удосужился оставить метки? Если бы я знал, что нельзя ходить в город, разве бы пошел?

А поскольку дело сделано, остается одно — достойно выйти из противостояния, желательно без кровопотери.

Мы молча изучали друг друга, прохаживаясь под мостом вдоль берега, как дикие коты перед стычкой.

Владимир был примерно одного роста со мной. Очертания его треугольного лица несколько сгладила хорошая жизнь. Нос был маленький, неприметный, губы узкие и тусклые. Светлые волосы подстрижены коротко, оставлена лишь незначительная челка, сильно отличавшаяся по цвету от коричневых бровей… Так себе видок. Вроде как привередливому дамскому взгляду и прилепиться не к чему. Правда, его здорово украшали близко посаженные голубые глаза.

Я не ошибся насчет возраста соперника. Обратили его от силы год назад. Он не был великим воином, огни и воды прошедшим в суровые времена. Следовательно, его глупо бояться, пусть лучше он боится. Он ведь не знает, насколько я силен и опасен. Одна толщина моя чего стоит… Можно подумать, что я съел за свою вампирскую бытность немало таких зазнаек, как он.

Мою фигуру Владимир изучал с вящим недоумением на бледном, но все же не таком безжизненном, как у меня, лице. Он часто усмехался, пытаясь разрушить мое терпение. Я не хотел говорить первым. Он — тоже.

И все-таки первым заговорил я.

— Послушайте, любезный собрат, — я начал диалог вежливо до безупречности, — что нам делить? Народу в городе обоим хватит. Согласен, я вел себя возмутительно, но если вы хорошо знакомы с Еленой Павловной, то известно вам, какая это вертихвостка, и как много зла она может причинить влюбленному простофиле.

— Вы не тянете на простофилю, месье. А на влюбленного — тем паче, — Владимир широко улыбнулся, показывая убранные клыки.

Я счел эту улыбку знаком перемирия.

— Хотите скажу, кто вы? — предложил он, перестав маячить перед глазами.

— Внимательно вас слушаю.

Мне было интересно говорить с ним, захотелось даже примкнуть к его стае, если у него есть стая. А если нет, просто пойти за ним. Ведь просвещенный, хорошо воспитанный сородич — редкость сродни розовому алмазу.

— Вы умный, расчетливый охотник. Но до романтики бесчувственный, как срубленная осина.

— Осина? Почему не дуб, не ясень? — изумленно поинтересовался я.

— Люблю осину, — возвышенно ответил Владимир.

— Странная любовь…

— Она мне жизнь не раз спасала… Да и не только мне.

— Что ж, понимаю ваши чувства, и не выступаю против них. Хочу я только знать, чем закончится наш разговор.

— Осиной в вашем сердце.

— А нельзя иначе?

— Нельзя.

— Мы словно кумовья друг другу. Кто ж грозит осиной куму? — я осуждающе покачал головой, разведя руками.

— У вас нет оснований называться моим кумом, — сердито заявил Владимир.

— Нет оснований? — едко передразнил я. — А порода?

— Я вам не спаниель какой — нибудь! Нет у меня породы.

— А дворянство? Вы же дворянин!

— Положим так, но все равно вы мне не кум. Нахальный вы пришелец.

— Голодных странников любезно надо принимать… а вы… Сами — то наелись до отвалу, и давай обхаживать светских дам… Разве так прилично?

С начала разговора я подозревал, что Владимир не голоден, и добычу он отнял у меня просто из вредности. Хорошенько к нему присмотревшись, я сделал вывод, что он недавно подкрепился. Розовые полоски под его ногтями, и спокойствие, с которым он прижимал пальцы к ладони, или скрещивал, — все указывало на то, что его руки были теплыми.

— Не о чем мне с вами говорить, — Владимир отвернулся, зажмурившись от последнего закатного луча, проникшего в тень.

— Так отстаньте от меня. Пора мне в лес, домой.

— Я вас не отпущу. Сойдемся, — безжалостно скинув на землю сюртук, Владимир мгновенно выскользнул из туфель и носков, и встал босыми ногами на серый гранитный камень.

С одного бока на его поясе висел пистолет, с другого — нечто вроде осиного кола с серебряной рукоятью.

— Не приближайтесь. Я предупреждаю, — оскалился я. — Дайте мне уйти.

От цилиндра и сюртука избавиться было просто, а в попытке снять без помощи рук ботинки, я чуть не упал на ровном месте.

— Драться я люблю по-честному, — сказал Владимир. — Выбирайте оружие.

Он кивнул на прибрежную осину. Я неуверенно выбрал сук пожестче и отломил его, стараясь не ободрать рук.

Владимир, пятясь, вошел в воду по щиколотки. Я удивился его мастерству передвигаться по скользким камням, не осматривая пути.

— Теперь сходимся, — обозначил он начало дуэли за Елену Павловну, так никем и не съеденную.

И, выхватив осиновый кинжал с серебряной рукоятью, прыгнул на меня. Я увернуться не успел, но сумел задержать его руку. Для этого пришлось выронить свое жалкое оружие. Поднатужившись, я почти безболезненно отцепил от своего плеча его левую руку и отбросил его шага на три. Не успел я встать на ноги, как Владимир зачем-то взлетел на опору моста и повис надо мной, цепляясь всеми четырьмя конечностями за выемки в полукруге свода. Я понимал, что при самом неудержимом желании не смогу туда закорячиться, да мне, если честно, этого и не хотелось. На тот момент я не мог решить, как себя вести дальше. Побегу прочь — он мне на спину сиганет и вопьется в шею. На месте останусь — он, чего доброго, свалится на голову.

Когда Владимир догадался, что даже за обещание полцарства и женитьбы на прекрасной царевне я не полезу на мост, он спрыгнул вниз — не на меня, на камни. И снова полетел ко мне, но я готов был к нападению. Завалившись на спину, я лягнул его обеими ногами. Куда попал — не видел, но летел он высоко и далеко. С раскидистым фонтаном водных брызг Владимир шлепнулся на середину реки. Обыкновенных для такого представления возгласов зевак я не услышал — праздные гуляки разошлись по домам с наступлением темноты.

Я изо всех сил помчался вверх, к дороге. Мокрый, облепленный тиной Владимир догнал меня на опустевшей аллее. Я сбил его с толку резким разворотом, свалил его ударом локтя в бок, и выбежал на мост. На другом берегу виднелся спасительный лес. Я коротко взвизгнул, призывая на помощь стаю.

Трусившая навстречу ямская рыжая лошадь испугалась моего визга и понесла. Ямщик испугался не меньше, и когда я попытался забраться в его бричку, стал охаживать меня хлыстом. Он принял нас с соперником за разбойников. Владимиру, прицепившемуся к повозке сбоку, тоже хорошо досталось. Потом мужик бесцеремонно спихнул меня с брички, а Владимир спрыгнул сам.

Так мы оказались лежащими в пыли на дороге. Можно было на том и закончить дуэль, только моего неугомонного сородича не устраивала ничья. Мне пришлось снова удирать от него. Он бегал быстрее, и поймал меня за ноги, когда я пытался спрыгнуть с моста в реку. Мы боролись, царапались и кусались, повиснув на кованом ограждении, изображавшем китов и грифонов. И, сильнее вцепившись друг в друга, чем в ограду моста, улетели вниз. У Владимира хватило ума не атаковать меня в воде, или он плохо плавал. Дуэль продолжилась на суше. Мы прыгали на четвереньках, пытаясь найти брешь в обороне. Владимир скакал будто шустрая лягушка, а я слегка подпрыгивал и полз, скребя животом землю, как неуклюжая грузная жаба.

Когда соперник повалил меня на отмель, приложив до крови головой о камень, я начал прощаться с жизнью. Но азарт подавил страх, вселил в меня желание сопротивляться до последнего вздоха. Вложив всю оставшуюся силу в этот удар, я выбил осиновый кол из руки Владимира, столкнул его с себя и придавил к каменистому берегу всей своей тяжестью. Он попытался воспользоваться пистолетом, но не успел спустить курок. Подхватив упавший на песчаную прогалину кол, я механически вогнал его по самую рукоять в грудь противника, пронзил его бешено колотившееся сердце. Стук жизни внутри него оборвался. Молодой вампир застыл в последнем испуге — с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом.

Некоторое время я смотрел на него, осмысливая произошедшее. Я не мог равнодушно встать и уйти. Мне было жаль, что наша встреча закончилась именно так. Все могло пойти иначе, если бы я придерживался вампирских правил. Нет… Если я не поддался слепой жажде мести.

Я мог бы пойти с ним, присоединиться к его стае… Почему я не уступил ему сразу? Зачем перечил?

Стыд — жгучий, отрезвляющий, как огуречный рассол при похмелье, поглотил все мои размышления.

Заметив бумажку, торчащую из кармана брюк Владимира, я вытащил ее и попытался разобрать размытые водой каракули. На бумаге отчетливо просматривалась гербовая печать Седьмого отдела императорской канцелярии. Я прочел имя и фамилию сотрудника «Владимир Мелихеев», а отчества и воинского звания не разобрал.

«Упырь служил в конторе охотников. Возможно ли такое? Матушка дорогая», — я попятился на четвереньках от остывающего трупа. — «Так он был приставлен для охраны к падчерице Бенкендорфа!»

— С-с-скорей, с-скорей, Тихон, пос-спеш-ши, — с реки донеслось знакомое шипение.

За мной приплыла Яна.

Для вылазки она оделась нищенкой, убрала золотистые локоны под черный рваный платок. Не выходя на берег, она позвала меня жестом, и я вошел за ней в воду.

— Барчонок пс-са убил, пс-са убил, пс-са убил, — визжала Яна, прыгая вокруг костра перед удивленной стаей. — Я видала все с-сама. И о том с-свидетельс-ствую.

— Я прихлопнул не перевертного волка, а упыря, такого, как мы, — возразил я, согревая руки у огня.

— Мы зовем пс-сами не перевертыш-шей, а пр-редателей, — объяснила Яна. — К людиш-шкам переметнувш-шихся. За бочки с-скотской крови продавш-шихся.

«Бочки?!!» — позавидовал я. — «Видно, и на губернаторские балы их приглашают. Эх, кабы не обязанность убивать соплеменников и шпионить за противниками царской власти, я бы согласился на славное житье».

— Псу наломать тяжело. Не всякий из нас живым воротится с такого свиданья. Они все откормленные, силы у них хоть отбавляй, и обучены разной заморской борьбе. Без уловки пса не одолеть, — просветил меня Фома.

— Как ты справился с ним? — недоверчиво ухмыльнулся Ахтымбан.

— Не без хитрости, — ответил я. — Но и ваше ученье на пользу пошло. А девицу, простите, по вине его, песьей, я упустил.

— И девица была. Он ее к речке при — вел, ш-штобы скуш-шать, я с-с-с другого берега видела, — подтвердила Яна. — Он прош-шел ис-спытанье.

Грицко вышел из круга и поплелся в нору, повесив длинный нос. Моня смотрела на меня с восхищением.

— Почему вы не сказали мне раньше о предателях нашего рода? — возмутился я, обращаясь к сидящему напротив Фоме.

— Думали, ежели узнаешь, так сразу помчишься к ним, ног своих не чуя, — почесывая зеленоватую от мха ступню своей правой ноги, закинутой на колено, усмехнулся опричник. — Нам спокойней было держать тебя в неведеньи, — он вытянул обе ноги к костру, откинулся на ствол дуба, заложив руки за голову, и широко зевнул.

— Псы коварны и льстивы, — добавила Людмила. — Не впервой новичков завлекать им в ловушку сладкими баснями.

— Паче мерзкая им присуща повадка. Заползет этакая тварь, как покойничек Володенька, в стан людской, обживется, жирку нагуляет, да возьмет в полюбовницы человечью бабу, — Фома разинул рот в глумливой скоморошеской улыбке, показывая все зубы. — И пойдут по белу свету мотаться ублюдки вроде Кости Толмина. Поглядишь на них и скажешь — так, незнамо что. Чучело белено с усами — бородой. А ведь силушка-то у них наша. Вот тебе и весь мой сказ. Понятен ли?

— Все достоверно я уразумел. Благодарю за разъясненье, — вспоминая долгий и жуткий разговор с Константином, я чуть не зарычал от злости и обиды. Он мог спасти мою семью, но предпочел оставить нас на произвол судьбы, не утруждать себя опасной работой. — А как нам одолеть тех выродков? Осина их берет?

— Да как вогнать. Коль глубоко, возьмет, пожалуй, — Фома наморщил переносицу. — Ой, не верю я твоему рвению, Барчонок. Смятение одолевает. Предвосхищаю я по старой памяти с царем Ивашкой нашей дружбы на крови, твою измену.

— Окстись, Фома, — вступилась за меня сидевшая рядом с ним Людмила. — На каждом шагу измену видишь, точно царь твой. Подумать, так, небось, она тебе всегда во всех поутру снится. И ты себя и нас изводишь подозреньями. Нельзя так.

— Разве я напрасно вижу? Ты ж мне изменила. Хоть не ждал я от тебя плевка такого в самое лицо.

— Ну, не ревнуй, — Людмила слегка сдавила пальцами его напряженное запястье.

— Барчонок ревности моей не стоит, а тебя мне жаль, — Фома резко выдернул руку, избавившись от ее ласк. — Он доведет тебя… Сама себя жалеть ты станешь, коль не съешь его.

— Теперь Барчонок равен нам по старому поверью. Не к месту его есть, покуда он не провинился, — осадил его Ахтымбан.

— Он рыцарь, он герой. Не тронь его, Фома, — на мою защиту встала и Яна.

— И я за Тихона, — внезапно осмелела Моня.

— Я — также. Много ль положил ты псов, насмешник? — в сердце вернувшегося Грицко всколыхнулась давняя обида. — Все бегали мы под твоим началом от охотников, сколь помню я тебя. Гоняют они нас, як русаков. А ты молчишь.

— Устал вести им счет, — отверг его претензию Фома. — Я убиваю псов не для показа. И ем на месте, с вами не делясь. Вкусны они, сочны, — он задумчиво облизнулся. — Барчонка я пока приму. Его признаю подвиг. Ради интереса. Хочу узнать, что дале будет с ним.

— Герой ты мой славный, — Людмила крепко обняла меня и расцеловала. — Как я тобой горжусь.

— Наградите меня за геройство, — я щелкнул зубами. — Чем — нибудь вкусненьким.

— Уж прости, родной, награду твою мы вчера съели, — извинилась Людмила. — А сегодня нам не до ловли. Переселяться надо в соседний уезд. Обожди завтрашнего вечеру.

В моей голове окончательно все перемешалось. От мира, прежде разбитого пополам, откололась еще треть. Манили бочки крови и, признаюсь, сильно. Влекло и светское общество, еще как будто бы открытое, тоскующее. Но воображать себя предателем, преследующим и убивающим мятущихся скитальцев, было отвратительно. «Наверное, это еще хуже, чем убивать людей», — подумал я.

Наверное — вот ключевое слово. Я все принимал на веру, не находя истины. И стая приняла меня «на веру».

Могу ли я разрушить хрупкое доверие, установившееся между нами? Имею ли право растоптать редчайшую для вампирского бытия жемчужину. Не лучше ли остаться с ними, и сохранить совесть хоть на треть чистой?

Устав множить в уме вопросительные знаки, я принял решение остаться частью дикой природы.

Глава 7. СВИДАНИЯ С СОВЕСТЬЮ

Наступил конец августа.

На водной глади широкого озера, превращенной волшебницей — луной в громадное зеркало, среди мириад звездных точек безоблачного неба отражался редкостный красавец с кипенно-белой кожей. В его необыкновенных крупных глазах мерцало чистое серебро. Он замер на берегу, полуприсев и склонившись к воде.

С восторженным любопытством я знакомился с ним, приостанавливая внимание на каждой линии его безукоризненного лица и стройного атлетического тела. Если бы дорогие родители воскресли из мертвых, они бы не узнали любимого сына. Да что говорить о родителях! Я сам себя не узнавал!

О прежнем Тихоне Игнатьевиче напоминали разве что округлость в очертании лица и добродушная улыбка бледно — розовых губ. Эта слащавая до приторности улыбка приличествовала мелкому чиновнику, румяному повару, хозяину трактира или мошеннику, но нисколечко не соответствовала кровожадному убийце. Я жалел о том, что мое лицо не приобрело мужественной резкости лиц моих собратьев. Их суровые лица будто вытесаны из камня, а мое лицо будто слеплено из мягкого гладкого фарфора. Сколько бы веков я ни прожил, оно не вызовет уважительного содрогания человеческой души. Навсегда сохранит глуповатую несерьезность. Предшествующий нападению оскал будет смотреться на нем неуклюже и скорее напомнит гримасу умалишенного, чем разверзнутую пасть хищника.

Вы вправе возразить: какое, мол, тебе, вампиру, дело до общественного мнения. На что я предоставлю исчерпывающий ответ. Творческим натурам присуще честолюбие. От совести, от воспоминаний о прошлом мне удалось сбежать, но стремление к славе осталось со мной. Подпитывалось назойливое чувство осторожностью лесных жителей, встречавших меня не по дырявой одежке и не по смазливой физиономии, а по запаху и по звукам дыхания, движения, едва слышного биения сердца…

В преддверии осени настало мирное время. Притерлись разногласия. Перевелись насмешки. Сгинула в небытие казавшаяся бесконечной грызня. С наступлением сумерек нам доставалось так много жертв, что до следующего вечера нашими основными занятиями попеременно становились поглощение пищи и ее переваривание. Все живое нагуливало жир к суровой зиме, и мы исключением не были. Стремление раздобыть ужин с наименьшими затратами сил побуждало нас вторгаться на территорию людей. На овсяных полях пировали кабаны и медведи. Крестьяне перегоняли на городские ярмарки откормленный скот.

Пока мы не охотились на людей и старались остаться незамеченными при воровских вылазках, или рядились цыганами, чтобы в пропажах скота крестьяне обвиняли их. Это позволяло не привлекать внимание охотников на вампиров к окруженному лесами и степями маленькому уезду. Справиться с домашними животными не составляло труда. Они не боялись нашего запаха и не умели защищать свою жизнь.

Я был самым осторожным вампиром стаи, но в то же время и самым доверчивым. На охоте я сводил риски к минимуму. Я нападал на жертву сбоку или сверху. Я считал безумством выскочить наперерез разъяренному кабану или лосю, как делали Фома и Ахтымбан. По той же причине я избегал волшебных существ. Их я чаще слышал и чуял, чем видел. А если и видел, то мельком. Пару раз Фома вылавливал русалок из глубокого озера. Мне от его добычи не оставалось и капли крови.

Я научился доверять собратьям жизнь, хоть и продолжал их побаиваться. За проведенное в стае время я лучше узнал каждого из них.

Людмиле меньше нравилось мое обновленное тело. Она скучала по его прежней мягкости, по пухлым щекам и складкам жира, которые ей нравилось царапать во время нашей близости. Недоставало ей и малопонятных продолжительных фраз, все реже они проскальзывали в моей речи. Она не хотела, чтобы я потерял уникальность, стал похожим на прочих ее мужчинам. Но я не мог даже ради нее оставаться хотя бы на некоторую долю прежним. Князь Подкорытин — Тарановский умер. Вместо него на свете жил вампир Тихон, для которого всякий шажок в прошлое был сопряжен с болью утраты… И все же, я продолжал сочинять стихи. Избрал для себя роль беспристрастного летописца стаи.

Людмила мечтала увидеть мою победу над Фомой. Я не оправдал ее надежд. Фома был настоящим отморозком. Иначе не скажешь. Он «сидел» на адреналине. Не впрыскивая при укусе яд, он высасывал насыщенную гормонами страха кровь из бьющейся в предсмертных конвульсиях жертвы. Его настроение беспричинно менялось на противоположное с резкостью раската грома. В плохом расположении духа он избегал общения, а в хорошем устраивал нам мелкие пакости. В самом замечательном настроении Фома забирался с балалайкой в развилку низкого корявого вяза и орал во все горло пошлейшие частушки.

Ахтымбан был спокойнее Фомы. Угрюмый татарин любил проводить время в одиночестве. После охоты он часто приходил к громадному серому валуну, скрытому под опахалами еловых ветвей. Ахтымбан садился на этот камень, поджав под себя ноги, и начинал выводить гудяще — булькающие трели на длинной камышовой дудке или тихо напевать на родном языке. Свои заунывные песни он посвящал разбросанным по степи могилам павших в боях предков, слезам матери, отправившей маленьких сыновей в ханский стан постигать военную науку, и скитаниям неприкаянной души, подобно степному переменчивому ветру рвущейся то в один, то в другой неведомый край. Ему я был склонен доверять, но в меру. Он был хорошим учителем, но в процессе обучения я чаще наблюдал за ним со стороны, чем расспрашивал о секретах выживания в лесу.

Грицко недавно попал в беду. Его так сильно помял и ободрал громадный медведь, что он оказался на волоске от гибели, но не естественным путем. В вампирском сообществе существует жуткий обычай: пожирать серьезно раненных собратьев, дабы не обременять стаю обузой.

Я вовремя заметил, как вампиры окружают едва живого Грицко, и подскочил к нему. Развернувшись к Людмиле, я утробным рыком оповестил ее о намерении драться за его жизнь. Мой подвиг сочли забавной выходкой придворного шута, но Грицко оставили в живых. Я перетащил его в кладовой отсек норы. Пять ночей я охотился для него, приносил ему зайцев и косуль до его полного выздоровления.

Спасенный разбойник не стал моим другом. Моя «глупая», по его словам, «выходка» сильнее пошатнула его и без того непрочное положение в стае. Грицко замкнулся в себе. Он стал избегать общения как с мужчинами, так и с женщинами. Я считал его ярым женоненавистником, а время открыло мне, что он питает равную ненависть к представителям обоих полов. Он выглядел потерявшимся в чужом мире странником. Некогда веселый балагур, выходец из запорожского казачества, превратился в хмурого ворчуна, разуверившегося в смысле жизни.

Характер Яны оставался для меня неразгаданной загадкой. Она старалась жить весело и беззаботно, но в глубине души носила некую тяжесть. Яна была очень красивой женщиной. С наступлением сытой жизни ее красота расцвела пышнее. Лучше других вампирш она следила за собой. Яна часто меняла наряды и сооружала высокие прически, накручивая волосы на еловые шишки и обвязывая их соломой.

На репетициях «цыганского ансамбля» у костра Яна выходила в круг под аккорды гитары Фомы, подворачивала повыше юбку и самозабвенно исполняла польские танцы. Невысоко подпрыгивая, кружась и размахивая ярким платком или саблей карабелой, она не чувствовала укусов пламени. Прикрыв ядовитые глаза в экстазе бешеного кружения, она представляла себя в обществе знатных шляхтичей. Каждый из них не пожалел бы для нее серег и ожерелий баснословной цены…

Стоило Яне открыть глаза, она видела перед собой русского опричника и татарского наместника, ожидавших ее внимания. Она с тоской вспоминала, что по окончании сольного танца ее не пригласит в каменный замок благородный рыцарь под предлогом испробовать превосходного вина… Нет! Ее утянет в кусты один из неотесанных дикарей. Он подарит ей краткую любовь не на шелковых простынях, усыпанных лепестками роз, а на колючей соломе. Быть может, они в пылу страсти и вовсе свалятся с пригорка на муравейник, имеющий мало сходства с горностаевым ковром.

Яна замирала на середине пируэта. Яд ее потухших глаз вытекал с невидимыми слезами. Она вытаскивала меня теплым взглядом из круга с надеждой, что я пойму намек. И снова ее репутация коварной соблазнительницы удерживала между нами непрозрачный барьер. За ним я не видел ее красоты, не слышал безмолвного зова. Не дождавшись ответа, Яна опускала взгляд. На ее кукольное личико траурной вуалью ложилась тень. Она проходила сквозь костер с немым вздохом и удалялась в компании почитателей в неизбежные кусты.

Яне вновь предстояло забыть о счастливом времени, когда она не считала русских, татар, евреев и украинцев за людей, а ставила их ниже самых нечистоплотных животных. Она была навеки пригвождена к разномастной стае и чужой земле, как пойманный вражеский лазутчик к пыточному столбу. Польские вампиры не ждали ее с распростертыми объятиями.

Моня была девушкой с чудинкой. Я много раз пытался объяснить ей, что не имеет значения, свиную кровь или куриную она пьет. Евреям категорически запрещено употреблять в пищу любую кровь. Значит, если она не собирается умереть от голода во имя заветов предков, ей нужно выбросить эти самые заветы из головы. Благо они адресованы не вампирам, а людям.

Моня пропускала увещевания мимо ушей и продолжала в панике шарахаться от кабанов. Шутник Фома ради нее взялся за выделку шкуры старого секача. Когда работа была окончена, он стал каждый вечер напяливать на себя эту шкуру и гоняться в ней по лесу за Моней, стуча по пенькам сушеными копытами и приговаривая: «Кабаньи ножки бегут по дорожке».

Людей Моня кушала без малого сомнения. Человека она считала чистоплотным животным. Избежать ее клыков удавалось горькому пьянице, извалявшемуся в грязи не хуже свиньи.

В пору изобилия Моня преобразилась. Ее тело приобрело соблазнительные округлости. На щеках заиграл румянец. Отчетливо вычерченные губы приобрели красноватый оттенок. Кудряшки волос опустились до плеч.

Несмотря на причуды Мони, я влюбился в нее горячо и безрассудно. Мне порядком надоело рабское положение. Я мечтал о свободе, о праве первого укуса и выбора любой понравившейся вампирши стаи. Я почти достиг романтического идеала, согласно которому страсти должны быть сильными, жизнь — полной удивительных и опасных приключений, а любовь — запретной.

Пока я любовался своим отражением в озере, Моня умыла языком полураздетых Фому и Ахтымбана, развалившихся на мягкой гусиной траве.

Стая разделилась несколько дней назад. Людмила увела Яну и Грицко к волчьему логову на дубовой просеке, а мы переселились в дальний отросток норы и охотились близ деревень Дерябловка и Протвино. Я находил две причины для атаманши оставить меня в компании Фомы, Ахтымбана и Мони. Возможно, она ждала, что я вызову на бой одного из соперников. А возможно, она подметила мое особое расположение к Моне и решила спровоцировать на исполнение тайной мечты, чтобы не медлить с наказанием.

Моня подошла ко мне с левого плеча, опустилась на колени и обняла мою шею маленькой невесомой рукой. Ее пальцы заскользили по коже, а остренький кончик носа коснулся щеки. Повернув мое лицо, она с особенной нежностью вылизала мои и без того чистые (ел я аккуратно и редко пачкался) губы и подбородок.

Невыносимое желание пленило меня. Я взял ее за спину и придвинул ближе. Казалось, если я сейчас не овладею ей, огненная страсть выжжет изнутри мои кровеносные сосуды подобно осиновой смоле.

Кто-то из надсмотрщиков слышно подавил смех. Неприятный звук помог сдержать проявление чувств. Я оттолкнул Моню и зарычал, грубо намекая на превышение дозволенного. Она с показной робостью отпрянула.

— Ступай в нору, и хорошенько вытряси мою перину, — я поспешил изгнать Моню из поля видимости. — Чтоб стала мягче облачка в погожий летний день.

— Приказ будет исполнен, ваше благородие, — девушка раскланялась и упорхнула в кусты.

Я умылся и смочил растрепанные волосы. Со времени обращения они сильно отросли. Хоть моя прическа напоминала растрепанную метелку, я не решался воспользоваться цирюльными услугами Мони, умевшей прихорашивать вампирские шевелюры — боялся надолго остаться с ней наедине.

Глубоко под обрывом в толще воды блеснула широкая светло — зеленая чешуя, и стремительной молнией промчался вдоль берега силуэт хвостатой женщины весьма гармоничных форм. Я решил сгладить расстройство от прерванного свидания и полюбоваться озерными девами, благо это приятное занятие мне никто не мог запретить.

Свободное время я проводил иначе, чем сородичи. Они предпочитали после охоты валяться на лужайке неподалеку от норы. А я отправлялся в маленькое путешествие. Мне было интересно все вокруг: мелькание в гуще ветвей беличьего хвоста, движение пестрых лепестков ночной орхидеи, журчание пенной воды в быстром ручье и протяжный гулкий плач болотной птицы. Я не находил объяснения своей любви к хрупкому лесному миру. Разве можно любить будущую жертву? Наверное, нельзя. Поэтому вампиры после хорошего ужина равнодушны к жизни соседей. Но я был как будто не одним из них.

Русалка скрылась на глубине. Я выжидательно смотрел в омут, пока на водопой не пришло стадо удивительных оленей. Их рога, похожие на санные полозья, вырастали из носа и опускались на макушку, защищая голову рыцарским забралом. Шкуры зверей были темно — серыми, как пыль в деревенской избе, с продольными абрикосовыми полосками на боках и над копытами.

Олени подошли к воде с пологого берега. Они внимательно следили за нами и быстро поняли, что этой ночью мы для них не опасны. Я приподнялся из высокой прибрежной травы. Старый самец с переплетенными рогами заскреб по песчаному пляжу копытом, пристально глядя на меня.

— Не шугай.

Услышав голос Ахтымбана, я обернулся.

Они с Фомой сидели на траве и принюхивались.

Затем они снова улеглись, а я вернулся на край обрыва. Провожая взглядом уходящих в лес оленей, я потерял бдительность.

Некто очень сильный поймал меня за руки и стянул с обрыва. Под водой я разглядел пятерых русалок. Нежной девой была только одна из них. Остальные были крепкими парнями, вооруженными копьями с деревянными наконечниками. Если бы я мог дышать под водой как они, то непременно почуял бы осину. Меня держали двое русалочьих витязей, не уступавших мне в силе. Потуги освободиться из плена выглядели жалким барахтаньем. Я попытался укусить одного из агрессоров и так нахлебался воды, что едва не задохнулся.

«Почему они хотят меня утопить? За что? Я на них не охотился. И разве они не должны меня бояться?».

На сущей соломинке держалась во мне душа. Той соломинкой была надежда на помощь друзей. Вместе мы победим врагов. Я не понимал промедления Ахтымбана и Фомы. Они видели, что я попал в беду, и должны были сразу же броситься в озеро.

«Нежная дева» подплыла ко мне, взяла копье из рук ближайшего к ней синебородого витязя. Ее красивое бледное лицо искривила гримаса разгневанной фурии. Она нацелила осиновый наконечник в мое сердце и метнула копье. Я понял, что помощи ждать неоткуда. У меня нет друзей.

Сконцентрировав тающую силу, я вывернулся из перепончатых русалочьих пальцев, сломал ударом запястья копье и вцепился в руку воинственной девицы. Я впрыснул в ее вены яд, стараясь не глотать воды, а после развернулся и укусил за плечо атаковавшего сзади витязя, пробив клыками его металлические доспехи.

Русалки навалились на меня со всех сторон. Я вертелся в их куче, дрался и кусался. Я старался всплыть повыше, а они тянули меня на дно. Парализующий яд медленно действовал на них. От недостатка кислорода мое сознание балансировало на грани отключения, но сила мускулов утроилась. Порвав шеи двум витязям и поломав ребра и руки еще двум, я вырвался вверх и судорожными гребками поплыл к берегу.

Я взлетел на обрыв, цепляясь когтями за сыпучий песок, и выполз отдышаться на «гусиную» лужайку.

— Славно порыбачили, князь? — хохот Фомы прошумел в залитых водой ушах. — Водица — то студена.

Я поднял глаза, и Фома опрокинулся на живот. Дрожа от смеха, он зарылся носом в траву. Лежащий рядом с ним Ахтымбан всем телом потянулся, напоминая утомленную пантеру, улыбнулся самой зловещей из своих улыбок и опустил голову на сложенные руки.

Я долго лежал ничком без движения, размышляя о жизненных коллизиях, а после вернулся в нору на свободную холодную постель.

Следующей ночью стая воссоединилась. Мы готовились во всеоружии встретить охотников.

Я сошелся в сабельном поединке с Яной, самой искусной нашей фехтовальщицей. Мне досталась арабская сабля Ахтымбана, массивное оружие с позолоченной резной рукоятью, а моя противница пользовалась благословленной ее отцом — шпионом польской карабелой, легкой и проворной как сама ее владелица.

Наше сражение напоминало флирт. Яна всячески старалась поддразнить меня. Увиливая от моих атак или пресекая выпады перекрестными ударами, она строила глазки, поправляла стянутые красной лентой волосы и непрестанно хихикала. Мне было непривычно сражаться с женщиной. Я ограничивал силу и скорость из опасения поранить ее. Для создания иллюзии настоящего поединка Яна вырядилась в костюм европейской охотницы на вампиров. Она надела плотно прилегающую к телу бордовую блузу с корсетными косточками, светло — коричневые кожаные штаны и бежевые замшевые ботфорты с широкими отворотами и небольшими острыми каблуками.

Проскакивая между елей и сосен, я старался перехитрить ее и одержать победу, не прибегая к рубке со всей силы. Поднаторевшей в разного рода хитростях сопернице это удавалось лучше, чем мне. Она просчитывала каждое мое движение наперед, и не отвлекалась на разговоры. Даже моя будто бы неосознанная похвальная улыбка была оставлена без внимания. Яна держала ситуацию под контролем, но избегала прямых наступательных атак. Запомнив приблизительную траекторию кружения ее сабли, я сумел отвлечь ее взглядом «глаза в глаза», нелюбимым всеми без исключения вампирами. Уловка позволила мне перейти в наступление и выкрутить оружие из ее руки.

Я погладил заговоренным лезвием подбородок Яны. Ее улыбка померкла и вспыхнула ярче прежней.

— Удивляеш-шь меня, Тихон, — подобострастно пропела она, отталкивая когтем стальной клинок. — Настоящ-щим рыцарем становиш-шься. Далеч-че пойдеш-шь. Не з-запамятуй меня с собою взять в путь — дорогу.

Она извернулась, ускользая от меня, нашла в папоротниках свою карабелу, протерла ее ладонью и вернула в ножны.

Я извинительно улыбнулся. Роковая красавица застенчиво сомкнула белые ресницы.

— Состязание с вами — истинное удовольствие, пани Яна, — я сделал ей комплимент и отправился к ревнивице Людмиле.

Полночи, не меньше, мы с Фомой и Людмилой гонялись за неуловимыми носорогими олешками по лесам, полустепям и жидким прибрежным рощам. Изнурительная погоня привела нас на границу губернии. Мы потеряли след в дремучем бору. Нам следовало вернуться и поймать добычу в ближайшей деревне, но я положил за правило не искать легких путей.

В надежде снова выйти на след оленьего стада мы разделились. Я ушел в заросли бересклетовых кустов. Спелые ягоды покачивались на тонких ветках рубиновыми серьгами. Запах хвои отбивал прочие отдушки.

Я прежде увидел, чем почуял незнакомое существо. На невысокой еловой ветке дремала птица с пушистым оперением цвета ванильного мороженого. Размером она приближалась к взрослой овце, а ее голова была человеческой. Вокруг картинно прелестного женского лица вились белокурые локоны, придерживаемые золотым обручем с изумрудными подвесками. На тонкой шее блистало изумрудное ожерелье, а спину, плечи и грудь покрывала полупрозрачная белая накидка с зеленой канвой.

Я сделал неловкий шаг. Под ногой хрустнула раскрытая шишка. Чудесная птица проснулась. Свет ее умопомрачительно ярких голубых глаз вонзился в мое сознание. Вместо ее лица я увидел лицо Любоньки, и заново пережил полузабытую трагедию в мельчайших подробностях.

— Помни, кто ты… Не забывай… Не теряй себя… — призвал чарующий протяжный голос.

Страшное видение исчезло. Полуженщина — полуптица спорхнула с ветки. Подскочивший сзади Фома взлетел надо мной и полоснул когтями по ее длинным хвостовым перьям.

— Вот разиня! — воскликнул он, шлепнувшись на землю. — Проморгал отменную закуску.

— Околдовала. Морок навела, — промямлил я.

— Что ты увидал, дорогой? — из кустов выскочила Людмила. — То была вещая птица Естрафиль. Она знает былое и грядущее всякой твари.

— Я видел кровь и смерть людей, — холодно процедил я.

Я чувствовал, что не должен быть с ними, не должен быть тем, кем они меня сделали.

«Но разве у меня есть выбор? Разве я могу повернуть время вспять и стать собой прежним? Нет. Но тогда о чем предупредила меня вещая птица? Что значит, помнить, кто я есть?»

— Счастливец ты, Барчонок, — позавидовал Фома. — Славное, видать, у тебя грядущее.

Весь день я промучился бессонницей по вине тягостных размышлений, и к вечеру решил вытеснить их из мятущегося сердца любовным переживанием. Преследовавшую по деревьям белок и куниц Моню я подстерег в кудрявой калине. Едва девушка спустилась с засохшей сосны, я выскочил из засады и прижал ее к земле. Обойдясь без многословных признаний в искренности овладевшего мной чувства, я осыпал ее лицо, шею и грудь быстрыми поцелуями. Они завершились бы долгим страстным поцелуем на ее бархатных от беличьей шерстки губах, если бы она, не побоявшись легонько меня укусить, не вырвалась из объятий.

— Что же ты творишь, Тихон? — шепотом возмутилась Моня. — Нельзя нам.

— Почему же нельзя, моя кучерявая сладость? — я поймал девушку за ноги и прильнул к ее груди. — От любви к тебе я покоя не нахожу. Ты мое непреодолимое искушение, черноглазенький чертеночек.

— Влетит тебе от атаманши, — игриво рассмеялась Моня.

— Пускай весь свет восстанет против нашей любви. Я всем наперекор пойду… Но неужели ты меня не любишь, душечка? Неужели облик мой и мои речи не будят в тебе волнительной истомы? Неужели до отвращения тебе я чужд?

— Никак нет! Что ты, Тихон, — Моня затрясла пышными кудрями, украшенными листьями и сосновыми иголками. — Всякая мышка и всякая птичка в лесу знает, как ты мне дорог. Посему волнуюсь я за тебя. Посему и не можно нам встречаться наедине.

Я отпустил ее, чтобы она поняла, я не возьму ее силой. Мне нужно ее согласие в подтверждение ответного чувства.

Моня забралась на сосну, повисла вниз головой на ветке. Ее улыбающиеся губы качались перед моими глазами, как гири маятника.

— Прыгай ко мне, — я распахнул для ее поимки руки.

— Не пойду к тебе. И не зови, — Моня уселась на ветку, суча босыми ногами.

— Тогда я сам к тебе приду, — я влез на дерево, и она запрыгнула на вершину, выбрав слишком тонкую для меня ветку.

— Не будь как мой дядя Изя, — рассмеялась Моня, одергивая волан белого платья.

— А чем, изволь рассказать любопытному слушателю, знаменит твой дядя Изя?

— Он упрямый, как ты. Он на базаре виноградом торговал, и нитками привязывал к хорошим гроздьям гнилые кисточки. Тетя Роза его за это бранила, и нам жаловалась. Мы его ругали. А он никого не слушал. Прошлой осенью дядя Изя продал такой виноград уездному полицмейстеру. Тот его дубинкой отходил прямо на площади. А таки он хороший дядя. Байки смешные травит. Скучаю по нему.

Ее тонкий голосок оборвался, и она грустно вздохнула.

— Я помогу тебе справиться с тоской по родным, — меня подкупало ее детское простодушие.

— Нет. Уходи, Тихон, покуда никто нас не приметил. Не можно нам вместе быть. Никак не можно, — Моня развернулась и шустрой куницей запрыгала по еловым ветвям, удаляясь от меня.

Не найдя утешения в любви, я открыл в себе тягу к одинокому созерцанию природы. Однажды я грелся у костра на берегу маленькой речки. Кое-как отполосканную наскоро, лишь бы не прибегать к услугам Мони, перепачканную кровью и глиной после охоты «рабочую» рваную одежду я развесил сушиться на кленовых ветвях, а сам надел «выходной костюм» — белую ситцевую рубашку и черные креповые брюки. Мне хотелось устроить самому себе нешумный праздник без значительного повода, но настроение оставляло желать лучшего, а нарядная одежда только усиливала тоску по званым вечерам в столице и губернаторским балам на малой родине.

Тем не менее, ходить голышом я не привык.

— Чего с-скучаеш-шь, отваж-жный рыцарь? — проникновенный шепот Яны тонул в шуме северного ветра. — Ш-што ты лучики серебряных очей от меня утаиваеш-шь? Не страшиш-шься ли голос ж-желаний своих за лесным пением рас-слыш-шать? Не оберегаеш-шься ли пойматься в их тугой аркан?

Я развернулся к ней. Она стояла по другую сторону костра в обрезанной выше колен голубой ночной рубашке. Ее завитые шишками распущенные волосы повторяли танец огня.

— Я тебя не звал. Иди своей дорогой.

— Моя дорога привела к тебе, — Яна растянула притворно виноватую улыбку. — Любимый мой, ж-желанный.

Она обогнула костер, пожалев отпаренные в теплом лавандовом настое ноги, и встала напротив меня.

— Уходи, Яна, — я попятился к реке. — Право же, я не шучу.

Я не смел оскалиться на искавшую моего расположения вампиршу, и старался успокоиться.

— Не в силах я уйти, ясноглаз-зый мой. Ноги в з-землю вкопались. Погибаю без ласки твоей.

Нотки ее запаха вступали в противоречие со словами. Она не хотела приближаться ко мне, но притаившийся за ее спиной невидимый призрак заставлял ее продолжать рискованную игру.

— Не разыгрывай передо мной роман. Нет у меня к тебе доверия.

Я подозревал, что она собирается опорочить меня перед Людмилой, но до конца не понимал ее замысла. Людмила была далеко отсюда. Окраинная часть леса надежно скрывала нас от посторонних глаз и ушей.

— А ты поверь мне. Отпус-сти страс-сти на волю. Не прис-стало вельмож-жному пану отвергать любовь красавицы. Ис-стинный рыцарь славится не токмо боевой выс-слугой, но и силою чувства.

Яна протянула ко мне руки. В глаза бросилась ее странная манера держать когти выпущенными, а пальцы слегка оттопыренными. Она словно боялась оцарапаться.

— А ты права, милая пани, — я ей подыграл, держась наготове. — Чего ущемлять себя в житейских наслаждениях.

— Прими заслуж-женный дар победителя, — Яна подалась вперед, устремляя руки на мои плечи.

Я перехватил ее запястья на лету и сжал так крепко, что она не могла вырваться. От кончиков ее когтей поднимался слабый вяжущий запах.

— Что это? Чем ты намазала когти? — я опрокинул Яну на выгоревшую траву и приблизил схваченные руки к ее щекам. Она пронзительно завизжала, толкаясь ногами. Я сел на ее ноги и плотно придавил ее к земле. — Чего ты так боишься?

— С-смола. Ос-сина из Китая, — тишайшим голосом залепетала она. Ее прекрасное тело беспомощно трепетало подо мной. — Одна капля в кровь, и ты бы умер.

— Где ты ее взяла? — я встряхнул ее, теряя контроль над гневом.

— У охотников. Я убила их и забрала яд, — Яна пыталась разжалобить меня увлажнившимся взглядом. — Пощ-щади меня, Тихон, молю.

— Не жди пощады, гадюка, — я придвинулся с ней к костру. Пламя жадно лизнуло ее золотистые волосы. Яна громче завизжала, выпустив клыки. — Отвечай, где ты хранишь яд?

— В медальоне. На шее, — в надежде, что чистосердечное признание смягчит приговор, шепнула она.

Я смял ее запястья в левую руку и сорвал с ее шеи простенький медный медальон. Он скрывал крохотную склянку с осиновой смолой и угольные портреты родителей Яны. Предав медальон вместе с содержимым огню, я потянул неистово верещавшую, как застрявшая в плетне кошка, вампиршу к огненному зеву.

— Кто тебя подговорил? Я знаю, ты не сама. Кто?

— Да, я не хотела тебя убивать. Он меня вынудил. Будь моя в-воля, я никогда бы тебя не тронула, Тихон, — Яна приникла лбом к моей груди, спасая голову от огня.

— Кто подослал тебя ко мне? Фома? — я хлестнул ее по уху.

— Ахтым, — взвизгнула она, заливаясь слезами. — Я люблю его, понимаеш-шь? Люблю? Не могла я отказать любимому.

— Ты лжешь! Зачем это ему?

— Поч-чуял он силу неис-счерпаемую в тебе. Он говорил, нельзя такому дураку, как ты, владеть с-столь великой силой. Ты и с-себя погубиш-шь, и нас пос-садиш-шь на кол.

— Отчего же он сам меня не убил?

— На ш-што ему с-сора с атаманш-шей? А так, откуда бы кто узнал, с чего ты околел. Мож-жет, ты напился ядовитой ведьминой крови. Мало кому из наш-шего рода знакома китайс-ская смола, — Яна вымучила улыбку и расслабила руки, вверяя себя моему суду.

Я поднял ее и кинул в реку. Начинка души бурлила и клокотала, но убить женщину я не смог. Глядя, как она панически плещется в воде, отмываясь от яда, я властно усмехнулся:

— Не подходи ко мне впредь.

На визг Яны примчалась Людмила. Она не разобрала на бегу смысла нашей «беседы».

— Чего вы тут учинили, баламуты?!! — она злобно посмотрела на меня, затем приметила опаленную шевелюру вылезшей на берег Яны и поймала подчиненную вампиршу за руку.

Яна вздрогнула. Достаточно было открыть Людмиле часть истины, чтобы она растерзала наемницу на месте.

— Тихон! Что ты натворил? — взгляд атаманши переметнулся на меня.

— Беспутница приставала ко мне, — я невозмутимо погладил ладони, убрав когти. — Я ее образумил.

— С нее не станет, — Людмила прогнала Яну пинком и приласкалась ко мне, заманивая в украшенную полевыми травами нору.

Я неохотно отозвался на ее призыв. Мы вместе пришли домой, любовно воркуя. Сунув нос в нору, я не почуял внутри Ахтымбана.

— А где Ахтым? — я усердно скрывал напряжение.

— Ушел в Дерябловку за пряничной сластью, — Людмила расстегнула синюю жилетку наездницы и высунула ногу из складок черной юбки.

— Пойду за ним, — с атлантической твердостью сказал я. — Мне тоже не мешает поохотиться.

— Чуется, худое ты затеял, — напряглась Людмила — Не отпущу тебя. Впутаешься в свару. Голову почем зря сложишь. Горячен ты стал не по годам.

— Не намерен я ровным счетом ничего затевать, дорогуша, — я отверг ее подозрения. — Просто я не вполне насытился. Сбегаю до Дерябловки и мигом вернусь. Или ты хочешь, чтобы мне цыгане от голода снились весь день.

— Цыганов не надо, — Людмила скривилась от воспоминаний. — Самый невкусный народ.

Я поцеловал ее в нос, взял приставленную к уголку «прихожей» саблю Ахтымбана (Как удачно сложилось, что он ушел на охоту безоружным и подарил мне преимущество в бою!) и отправился мстить заказчику несостоявшегося убийства.

Яна предупредила возлюбленного тревожным воплем, но Ахтымбан и не думал скрываться. Его след привел меня на скошенный луг, расстеленный перед Дерябловкой игорным зеленым сукном с наперстками пожелтевших стогов.

Увлекшийся охотой противник оставлял без внимания мое приближение, пока я не наступил на хвост пойманного им вороного жеребца. Ахтымбан обожал конскую кровь. Во времена кочевья по степи основу его рациона составляла сырая конина. Он знать не знал (и никогда уже ему не суждено было узнать) вкус медового марципана с клубничным творогом или яичного винегрета в клюквенном киселе. А я еще помнил мириады восхитительных вкусов, услаждавших душу и тело князя Подкорытина — Тарановского. Список гастрономических наслаждений вампира Тихона был краток до неприличия. Мои встречи с овцами имели фатальные последствия для смиренных животных.

Я планировал соблюдать дуэльные правила дворянской чести, насколько это было возможно, поэтому не напал на полулежащего в траве противника.

Ахтымбан отпустил шею парализованного коня и встал на ноги.

— Негодяй, ты дорого заплатишь мне за театральную постановку с китайской смолой, — я вытащил саблю из ножен и обнажил зубы. — Во поле осинушка стояла.

— А ты не такой уж дурак, как мне чудилось, — спокойный взгляд Ахтымбана прошелся по моему оскаленному лицу, беспокойно вздымающейся груди и напряженным рукам.

Враг небрежно тряхнул заплетенными в мелкие косички волосами. Его выношенная до залысин охотничья куртка из светлой замши была распахнута. На поясе штанов, вторивших куртке по фасону и цвету, вместо оружия висел пустой кожаный бурдюк для крови.

В прочности клыков я не был уверен, и с саблей расстаться не рискнул.

— Я убью тебя, подлец, — отступая на свободное место между конем и стогом, я провоцировал врага напасть первым.

— Я не стану биться с тобой, — Ахтымбан провел языком по внутренней стороне губ.

— Хочешь спрятаться за бабьей юбкой? Сотворить зло чужими руками? Ты — тряпка, а не богатырь. Если хочешь, чтобы в тебе продолжали видеть знатного воина, докажи свою доблесть в честном поединке.

Я замахнулся на него саблей с левого плеча. Он отразил удар — незащищенной правой рукой перехватил рукоять вместе со сжимавшими ее пальцами.

— Много сору в твоем казане, Тихон, от ничтожных наук, — выдавив из моей руки саблю, Ахтымбан закинул ее на вершину стога и легонько стукнул меня кулаком по виску. — Когда же ты выметешь его?

Он отступил и улыбнулся.

Я замер в нерешительности. У меня не хватало сил для победы над вероломным собратом. Но я не хотел возвращаться с ним в нору. Иначе придется делать вид, что ничего не произошло, непрестанно ожидая его новой попытки оборвать мою жизнь.

Проблему разрешил очнувшийся конь. Он испуганно заржал и забрыкался, вставая на ноги. Повинуясь инстинкту, мы в мгновение ока обрушились на ускользающего коня и приковали его к земле.

Мы кормились нос к носу. Это было все равно, что хлебать горячие щи из одной тарелки или раскуривать индейскую трубку мира. Вороной жеребец стал нашей второй добычей за ночь. Будучи далеко не голодными, мы поглощали его кровь без обыкновенной спешки и соперничества. Ненадолго прерывали пиршество, чтобы расслабленно поваляться на лугу, и снова возвращались к убитому коню, делали новые прокусы артерий и вен.

Утро поднялось над избами светлой полосой. Не замечая розового сияния, мы отпали от жертвы как насосавшиеся клещи. Нам было лень не то что выяснять отношения, но и приподнять голову, чтобы нанизать на клык писклявого комара. Немного отлежавшись, Ахтымбан наполнил оставшейся в конской туше кровью самодельный бурдюк, слазил на вершину стога за арабской саблей и вытянулся на сухой траве рядом со мной. Я вернул ему ножны от сабли. Мне было противно разговаривать с ним. Он также не стремился к общению.

Мы лежали, сложив под головой руки, пересчитывали гаснущие звезды и пожевывали безвкусные стебли полевой травы. Ранние петухи соревновались в длине утренних песен.

— За Янку спасибо тебе, — Ахтымбан посмотрел на меня рассеянным взглядом. — Впервой меня порадовала твоя дурость. Никто иной не отпустил бы ее живехонькой.

— Не стоит благодарности.

Мне не хотелось возвращаться в пыльную нору. Я предпочел бы зарыться в стог и провести день в соломенной тени.

Наше сытое блаженство прервал конский топот.

— Пора, — выплюнув травинку, я вскочил на ноги.

— Ты волен идти, а я обожду, — Ахтымбан сел и скрестил ноги в щиколотках.

Плавным жестом расстающегося с выкуренной трубкой адмирала он извлек изо рта обкусанный стебелек.

Я присел поодаль от него, осматривая деревню. К нам скакал темнобородый мужик на рыжей лошади, подгоняя ее плеткой. Он видел в полумраке хуже, чем мы, но прекрасно различал на серо-зеленом поле труп вороного коня.

Мы переждали в засаде и выскочили наперерез рыжей кобыле. Беспородная лошадь взметнулась на дыбы, суча передними ногами и громовым ржанием перебивая распевшихся петухов. Она сбросила седока и понеслась в деревню.

Молодой крепкий мужик в льняной рубахе, холщовых портках и стоптанных сапогах вскочил, не чувствуя полученных при падении ушибов, и рванул вслед за лошадью.

Ахтымбан преградил ему путь, зарычал и показал клыки. Я зашел с другой стороны и ощерился, вторя наставнику.

Мужик не удержался на ногах. Он захлебывался воздухом, выхватывая нас из сумрака выпученными глазами. Поняв, что столкнулся с вампирами, он не ждал пощады.

Ахтымбан отступил, предоставил мне распорядиться судьбой человека. Запах потной одежды мужика навесил на мой нос бельевую прищепку и ударил в голову, как китайский монах в бойцовский гонг. Мне хотелось уйти от него как можно дальше. В то же время я испытывал братское чувство. Я не видел в нем жертвы.

— Убей его, Барчонок. Чего с ним чикаться! — подстрекнул Ахтымбан.

— Я в том нужды не нахожу, — уверенно возразил я. — Ты сам учил меня не убивать дичь без надобности. Мы не охотимся на полный желудок.

— Да кто ж тебя просил его есть? Сверни ему хребет, и брось ненадкусанным в поле. Волков уважь.

— Я его не трону, Ахтым, — я виновато опустил взгляд. — Не обессудь. Нет для нас нужды в его смерти. Пущай идет в деревню.

Мужик попытался встать. Ахтымбан пнул его в грудь.

— Человек — не животина бессловесная, Барчонок. Он всю деревню переполошит. И куда нам отселева деваться?

— Молчать я буду. Вот вам крест, — мужик размашисто перекрестился и хлопнулся оземь. — Помилуйте, господа упыри. Словом не обмолвлюсь о ваших набегах.

— Отпустим его, — настаивал я. — Он чуть не помер со страху. Молчать будет. Жизнь ему всего дороже.

— Я ж не токмо о своей жизни пекусь, — мужик припал к моим ногам жесткой бородой. — Семеро у меня детишек. Мал мала. Женку в минувшем году сгубила чахотка. Не на кого оставить их.

— Не верь лукавому человечишке, — увещевал Ахтымбан. — Обманет курва. Деревню подымет. К барину прибежит наушничать. А барин гонца за охотниками в город пошлет. Убей его.

— Чую, мужик не обманет, — предсказание Ахтымбана могло сбыться, но я не решился на убийство человека. Я сам еще чувствовал себя человеком. — Ручаюсь я за него, Ахтым.

— Поступай, как ведаешь, дурень. В долгу я пред тобой за Панночку, посему я уступлю тебе.

Бесшумной тенью Ахтымбан ускользнул в лес.

Я заглянул мужику в глаза и спросил:

— Как тебя звать?

— Прохор, — ответил крестьянин, не переставая трястись от ужаса. — Колесников. А вы, вестимо, из благородных господ. Помилуйте, ваше сиятельство. Вовек не забуду вашей доброты. В повечерие три десятка поклонов за ваше здравие буду перед образами выкладывать.

— Ступай восвояси, Прохор, — я втянул клыки. — И забудь, что видел нас.

Освобожденный мужик сполз на четвереньках с пригорка. Спотыкаясь, он поднялся и побежал в деревню.

Я снова нарушил вампирский закон, совершил непростительную ошибку.

Восход разлил алую краску на полнеба, призывая вернуться в убежище. Я поспешил домой.

Я не нашел Ахтымбана. Он был непревзойденным мастером запутывания следа. Для меня оказалось неожиданностью, что он не пришел в нору.

— Где Ахтым? — Людмила встретила меня неласково. — Отвечай, окаянец? Ты убил его?!! — она ударила меня по щеке.

— Я его не убивал, дорогуша. И я знать не знаю, в какую даль потянуло Ахтыма. Мы на двоих разъели дерябловского коня, а после он ушел и запутал след.

— Он бы сам не ушел. Покайся, Тихон, ты его прогнал?!! Надумал Янку у него отбить?

— Не нужна мне Янка! Меня с души воротит от ее змеючьего шипенья. Ты видела сама, как я ее расчистил. А что с Ахтымом у них за распри, мне неведомо. У нее выпытывай о сем, а меня не донимай.

— Гляжу, ты распетушился, Тихон. Силу девать некуда? Чаю, задумал моих славных мужей разогнать и утвердить себе на потеху бабский гарем? Вишь, какой шустрый. Не затем я тебя взяла к себе, чтоб ты разгулялся тут поперек моего веления. Я те налажу гулянку. Я те обломаю вольную волю, — Людмила схватила меня за шею и оторвала от пола. — Верой и правдой служить мне примешься. Не то в мелкие клочья тебя разорву.

Я раболепно заскулил. Людмила бросила меня на жесткий пол, отдернув руку.

— Не воротится Ахтым до завтрашнего утра — шкуру с тебя спущу.

Ее волосы упали на лицо. Она встряхнулась, смешно фыркая, и села на подушку, набитую утиным пером. Я встал на колени с покаянным, как на церковной исповеди, выражением лица, и бережно взял ее руки.

— Я храню тебе верность слово лебедь своей белокрылой лебедушке. Всегда буду самым преданным твоим рабом, дорогая. У тебя нет причины усомниться в моей любви. Я навеки твой.

— Как хочу я верить твоим складным речам, Тихон. Да негоже доверять тебе. Изменяешься ты. В силу входишь. Атаманом вскорости пожелаешь стать. Ежели сила тебе пособит, втопчешь меня в колею. Не люба я тебе. Становимся мы чужими. Предвидела то, да не приняла на ум. Не застращать тебя. Отвыкаешь ты от страха. Когда-нибудь мы врагами проснемся. Не хочу дожить до того мгновенья. Болью жжет меня лед твоей нелюбви, Тихон. Себе на муку я тебя сотворила.

— Как можешь произносить ты столь жестокие слова, дорогуша? — притворно ужаснулся я. — Я никогда не причиню тебе боли. Я буду впредь оберегать тебя от всяческих потрясений. Хочешь, ни на шаг от тебя не отойду?

— Хочу, но ты неминуемо отойдешь от меня, родненький. Не удержать тебя. Да, верно, и не надо, — Людмила уложила щеку на мою макушку и взъерошила мне волосы на затылке.

Не подобрав слов утешения, я ответил жалобным скулежом. Холодок, остудивший очаг нашей супружеской жизни, перерастал в крепкий морозец.

Глава 8. ЯРМАРКА

Ахтымбан не вернулся. Моя шкура осталась на законном месте, хоть я не утруждал себя его разыскиванием. Соратники его забыли легко и быстро. Меня это удивило. На моей памяти, если из деревни кто-то переезжал в город или отправлялся в мир иной, о нем еще долго и шумно гуторили на завалинках, за обеденным столом и в бане, называя похвальным или бранным словом. А прожившего в стае примерно двести лет ордынца не поминали ни добром, ни лихом, словно никогда не знали его.

Пожалуй, я один вспоминал о нем не только при сортировке оставленного в кладовой тряпья или при виде завалившейся за придверный камень переломленной Фомой камышовой дудки.

Украденные из почтовой будки «Российские ведомости» сообщили, что Ахтымбан жив — здоров. Его след тянулся от Дерябловки, где согласно полицейскому отчету зарезался каретник Прохор Колесников, крепостной помещика Гапчина, и обрывался на Ставрополье, где с подозрительной частотой сгорали хутора коневодов.

С началом осени мы перебрались в окрестность Ростова, но знавший основные «квартиры» стаи ордынец легко нашел нас.

Прибыл Ахтымбан на восходе солнца без подарков и приветствий. Откормившийся на южных хуторах вампир лоснился точно упитанный породистый жеребец. Он сел в общем кругу возле разведенного в норе костра и созерцательно уставился на огонь. Его немытые ноги, поджатые по-турецки, по цвету не отличались от песочно-серых штанов, завернутых до колена.

Людмила приняла его радушно, как блудного сына. Она расцеловала его пополневшие щеки и поднесла ему бурдюк с кровью кабана, припасенной на черный день. Ахтымбан не был голоден, однако любезно принял угощение.

«Систематическое нарушение традиций становится нормой для нашей стаи», — думал я, перебарывая злость. Я не мог простить ордынцу гибель дерябловского каретника и мирных хуторян.

Людмила забрала у Ахтымбана опустошенный им бурдюк и попятилась на свое место между Фомой и мной, с укоризной поглядывая на мою хмурую физиономию. Я не сомневался, что она предположила иную причину моего недовольства возвращением ордынца: без него я занимал в иерархии стаи беспроигрышное третье место.

Здесь я позволю себе объяснить ситуацию с точки зрения современного человека. Вампирская стая — это такой нездоровый коллектив, куда случайно не попадешь и откуда по собственному желанию не уволишься. В нашем рабочем расписании не предусмотрено выходных, отпусков и форс-мажорных отлучек.

Исчезновение и возвращение Ахтымбана было рискованным трюком. Его могли не принять обратно. Могли убить. Он рискнул и выиграл призовое место без боя. Ахтымбан обладал исключительным талантом гасить нарастающие конфликты одним лишь поворотом глаз, или парой слов. Я так не умел, и потому старался лишний раз на рожон не лезть.

Фоме возникновение из небытия соперника досадило куда больше, чем мне. Его стиснутые челюсти непрерывно двигались, как у жующего жвачку быка. Отсветы пламени рыжими светляками бродили по его щекам, носу и подбородку, зрительно углубляли складку в переносице и рисовали круги под глазами.

Яна хотела приблизиться к Ахтымбану. Она боялась моего гнева и бегло на меня поглядывала, прося разрешения к нему подойти. Я незаметно для других кивнул ей. Вельможная пани подползла к ордынцу четвероногой поступью крадущейся в курятник лисы и свернулась у его ног, опустив голову ему на колено. Ахтымбан, не отводя от нас с Фомой тусклых, но внимательных глаз, пригладил ее остриженные выше плеч волосы.

Грицко всем своим видом демонстрировал полное безразличие к происходящему, а Моня косилась на меня с опаской.

— Напрасно явился, Ахтым, — излил наболевшее Фома. — Наследил ты несметно. Охотников к нам приведешь.

— Я двоих перевертышей убил, и охотников под Ярославль увел, — Ахтымбан отклонил его претензию. — Не сыскать им норы.

Он остановил на мне взгляд — заявил об исправлении моей оплошности и о сохранении тайны. В ответ я посмотрел на испуганную вампиршу у его ног, — напомнил, что мы квиты. Уступить ему значило попасть в кабалу.

— Пускай остается, раз он возвратился так скоро, — я повернулся к Фоме. — Однако места я ему не уступлю.

Я размеренным шагом обогнул костер и остановился перед соперником. Я не хотел отстаивать ранговое место в сражении, и постарался произвести на него должное впечатление без боя.

Ахтымбан тоже встал, оттолкнув прильнувшую к нему Яну.

Главное оружие вампира — не клыки и когти. Чистая сила — вот что способно напугать любого врага. Замечательно, когда ты идеально чувствуешь жизненную силу, можешь контролировать распределение ее внутри тела.

— Помнишь, ты предсказал мне небывалую силу, Ахтым? — я показал ему втянутые клыки в подтверждение богатырского спокойствия. — Я познал ее, — я пробудил чистую энергию, дремавшую в моем теле, пригнал ее к верхним слоям мышц и распространил под кожей немалую ее часть. Осязательные нервные окончания покалывали, словно я был облеплен намагниченными бумажками или клочками войлока. Кожа затвердела. Я сжал руку. Пальцы стали каменно жесткими, ощущение их трения — притупленным, как в плотных перчатках, — Я готов помериться с тобой.

— Не горячись, Тихон, — монотонно проговорил Ахтымбан. — Не за побоищем я сюда притопал. И не за местом под атаманшиным крылом. Я прибыл за ней, — он смял Яну в охапку. — С ней и уйду, ежели ваша дружная община не рада мне.

— Никто тебя не гонит, — голос Фомы потек медленным вальсированием. Или он признал мое превосходство, или испугался расставания с любимой полячкой. — Обретайся с нами, как в оны дни.

Я усмирил переливавшуюся под кожей силу, и, сохраняя воинственную настороженность, втянул обтекавший Ахтымбана ветерок. Древний вампир ответил на мое приглашение к приветствию и, наклонив голову, обнюхал мое лицо от подбородка ко лбу. Тем самым он подтвердил, что я по праву занимаю его бывшее иерархическое место. Мое сердце от волнения скакнуло в груди. Но радость была недолгой.

Никто не заметил, как, разминаясь со мной в тесном коридоре норы, Ахтымбан больно сжал мою руку, и силы не хватило для противостояния ему.

В тот момент я пожалел об отвергнутом боевом союзе с Фомой. Мое положение в стае упрочилось, но мысленно я продолжил называть себя грозой женщин и овец.

Кстати, об овцах… Некоторые люди уверены, что вампиру жизненно необходима человеческая кровь. Это миф. Я даже не хотел сравнивать кровь беззаботной овечки, пасшейся на заливных лугах, с кровью крестьянина, замученного тяжелым трудом, или мелкого городского чиновника, который приобрел от корпения над бумагами преждевременный ревматизм.

К сожалению, в жизни каждого вампира наступает время «Ч», то есть, время человеческих жертв. Обычно оно приходится на середину зимы, когда метели заметают непроходимыми сугробами леса и поля. Вампиры в спячку не впадают. Зимой нам необходимо регулярно питаться. На сохранение тепла расходуется много энергии, а поимка добычи в лесу становится почти невозможной. Волкам и другим лесным хищникам живется проще. Стае волков добытого лося хватает на неделю, а стае вампиров его мало на сутки. Вдобавок, время нашей охоты ограничено рассветом, а запертый в хлевах скот недосягаем из-за брехливых собак. Поэтому на занесенных снегами дорогах издавна по ночам погибали одинокие путники, ямщики и почтальоны.

Мое время «Ч» пока не настало, но я морально готовился к нему.

Пасмурной дождливой осенью, когда у вампиров еще не начался сезон охоты на людей, а у людей заканчивался сезон ярмарок, мы совершили рискованный выход в народ. Отправились на Ростовскую ярмарку в середине дня. Погода была пасмурной, прохладной, то есть, вполне комфортной для нас. Плотные серые тучи растянулись на все обозримое небо.

Перед вылазкой мы основательно подкрепились, но все же мне было неуютно в шумной людской толпе. Голодный вампир воспринимает человека как жертву или как опасность, а сытый вампир видит в человеке только угрозу. Внутри меня сжималась невидимая пружина, при каждом соприкосновении с чьим-то телом или баулом она порывалась распрямиться — заставить меня шарахнуться в сторону, или просто оскалиться — от возмущения нервов, не от злости. Я не оглядывался, не смотрел даже на тех, кого угораздило меня толкнуть или наступить мне на пятку. Все мое внимание было обращено на сдерживание одичавшей натуры.

Мы должны были слиться с толпой, стать незаметными для охотников и оборотней, которые частенько дежурят в местах скопления людей. Каждый из нас вылил на себя по флакону едких духов. Мы приобрели стойкое изысканное благоухание, способное обмануть нос оборотня, но взамен сами потеряли остроту чутья.

Нам не удалось затеряться в толпе, держась вместе. Разношерстная компания магнитом притягивала удивленные взгляды покупателей, продавцов и бездельных зевак.

Фома в бархатном картузе, красной рубашке, подпоясанной широким желтым кушаком, и полосатых зелено — красных штанах, заправленных в черные сапоги, был неотличим от помещичьего приказчика.

Людмила надела черное цыганское платье с кружевной верхней юбкой и красными шелковыми розами вокруг глубокого декольте. Медные бляшки на мысках ее черных туфель то и дело цеплялись за кружево подола.

Экзотический вид Ахтымбана повергал встречных людей в недоуменный ступор. Его волосы были заплетены в мелкие косички, скрепленные подвесками с волчьим мехом. На голое тело он натянул костюм из светлой кожи — куртку и штаны американского охотника на вампиров, нашедшего погибель в поволжских степях. Распахнутая куртка, украшенная бахромой резаной замши на груди и спине, выгодно подчеркивала упругость мышц гладкого торса. Остроносые сапоги охотника из Нового Света не подошли его убийце по размеру. Их заменили потрепанные драгунские ботфорты.

Обрившийся налысо Грицко надел теплую рубаху из коричневой шерсти, голубые холщовые шаровары и короткие черные сапоги.

Модница Яна выбрала розовое ситцевое платье с корсетом и кринолином, белую накидку, соломенную шляпку в тканых бабочках и желтые туфли.

Моня хотела одеться просто и неряшливо. Я выбрал для нее элегантное шелковое платье, голубое с белыми бантами. На ее тщательно вымытые ножки я натянул мягкие белые туфли. Ее непослушные кудри я убрал под шляпку, оставив снаружи несколько красивых завитков. Не доверяя прогнозу лягушек и выпи, предвещавшему череду пасмурных дней, я накинул на острые плечи Мони плотную белую шаль и вложил в ее руки серебристый атласный зонт.

Сам я под стать тайной возлюбленной оделся как на петербургский бал с той разницей, что белую рубашку, темно-серые шерстяные брюки и черный драповый сюртук я выбрал намного меньшего размера, чем в ту прекрасную пору. Черные кожаные туфли я начистил до блеска. Неровные длинные волосы намазал медвежьим салом и спрятал под фетровый боливар. Для важности я прихватил трость с медным набалдашником.

Я стал подлинным романтическим героем своей эпохи: бледным стройным юношей с горящими глазами. Правда, с горением глаз на публике приходилось бороться.

После заранее назначенной Фомой важной встречи нам предстояло разделиться, чтобы не привлекать внимание людей. Я шел рядом с Людмилой и Ахтымбаном, а вел стаю Фома. В ушах звенело от громких звуков: музыки, пения, смеха, хлопков в ладоши, свиста, ржания, рева, мычания, визга, блеяния, кудахтанья, гоготания, скрипа, треска, щелканья и много чего еще.

Сначала я думал, что скоро моя голова разорвется на куски. Потом я немного приспособился к шуму и начал с любопытством глазеть по сторонам. То мне встречались купцы, братавшиеся за чаркой вина после удачной сделки; то к моему головному убору с недобрыми намерениями тянулась коровья морда; то озорной мальчишка совал мне в нос леденец на палочке; то прямо под ноги выскочил белый гусак и, взлетев на телегу с пшеницей, ущипнул за крыло дремавшего там серого гусака. А сколько было овец! Одни — романовские с черными, будто выстриженными мордами, пугливо жались к оградке плетня, другие — горские курдючные переваливались, будто степенные дородные помещицы, третьи — степные тонкорунные сгрудились посреди загона, сливаясь в мягкую серую тучку… Я был сыт, и все же не мог равнодушно смотреть на них. Мне хотелось надкусить овцу каждой породы, чтобы узнать, какая порода вкуснее. Но я умело сдерживался, с почти беспристрастным видом проходил мимо овечьих загонов.

— Сюда, — Фома повернул к бордовому шатру.

Наклонившись в половину роста, он влез под темную тряпичную занавеску.

Я последовал за ним. На стенах и прилавках шатра красовались двуручные мечи, сабли, кинжалы всех видов, ножи, охотничьи ружья, дуэльные пистолеты. Все они ждали покупателей — людей. Для вампиров было приготовлено особое, заговоренное оружие.

Часть шатра отделяла красная занавеска. Из-под нее выглянул низенький седой старик с рассеченной левой бровью и тремя шрамами на правой щеке, похожими на кошачьи усы. Он поманил нас коричневой рукой и скрылся за занавеской.

Мы приняли его приглашение и прошли в тесную, загроможденную котлами, крынками и мешками кладовую. На входе я вежливо приподнял боливар, выражая почтение темному колдуну. Старик не ответил на мое приветствие. Он в сильном беспокойстве занялся подбором сабли для Фомы. Зная, с кем имеет дело, он зорко наблюдал за нами.

Фома выбрал новую саблю. Людмиле колдун подал военный пистолет и насыпал в тряпичный мешочек серебряных пуль против оборотней. Яне понравился широкий нож с обтянутой кожей рукояткой. Ахтымбан взял два кинжала. Моня выбрала складной нож и дамский пистолет. Я снял с крюка на потолке черкесскую саблю, но колдун, заметив мой выбор, отрицательно махнул рукой и, загадочно мигнув, подозвал к себе.

— Держи, — старик развернул широкий отрезок бархата и дарственно поднес мне причудливый клинок средней длины.

— Благодарю, вещий кудесник, — я поблагодарил колдуна по вежливой привычке, а не потому, что мне понравилось оружие. Изогнутый волной клинок производил несерьезное впечатление. В представительности он много проигрывал мечу или сабле. Такое оружие годилось для украшения каминного зала, а не для сражений с врагами. Его рукоять была выполнена в форме кошачьей лапы, а на лезвии виднелась гравюра бегущего барса, вместо шерсти покрытого рыбьей чешуей.

Вопреки первоначальному сомнению клинок быстро завоевал мою симпатию. Он удобно лег в руку. Я покрутил его на скорости, перебрасывая из одной руки в другую, срезал с потолка пучок сушеной мяты и со всего маху ударил когтями по гравюре. На лезвии не осталось и царапинки.

— Славная работа, — удивленно восхитился я.

— Сам ковал, сам и заговаривал, — похвастался колдун, потирая покрытые несмываемым налетом, будто проржавевшие руки.

Фома отодвинул меня плечом. Он вытряхнул на стол из замшевого мешочка пару горстей золотых монет и пачку тысячных ассигнаций. Колдун внимательно пересчитал деньги, бормоча о том, что они истекают загубленной живой кровью и потому до воскресного дня их надо выдерживать под ручейным камнем, чтобы пошли впрок.

— Иными не владеем, — буркнул Фома.

Старик перестал причитать над золотом и ассигнациями. Его глаза, похожие на цепкие коробочки череды, пробежали по Фоме, вдумчиво застыли и прыгнули на меня жадной саранчой.

— Давно с вами тот молодец?

— Все лето, — недоуменно хмыкнул Фома, спрашивая заерзавшими глазами: «А что с ним не так?»

— Он будет худшим из вас. Я вижу на нем смерть твою, — колдун ткнул его в грудь корявым пальцем.

Людмила радостно усмехнулась.

— Околесицу несешь, седой хрыч, — угловатое лицо Фомы разгладилось. — Заварной ведьминой травы обхлебался. Вот всяко разно и примерещилось. Не по силам Барчонку со мной тягаться.

— Поживешь — узнаешь, — лукаво сощурился колдун. — А мне — тка не дожить до того дня. Мне все одно. Кто в какую землю ляжет, а для кого не найдется и земли.

Я был потрясен: «Что значит, я буду хуже их всех. Что же такого ужасного мне предстоит натворить? И правда ли, что я убью Фому?»

Стая настороженно притихла.

— Брешешь ты, дряхлец завшивленный, — Фома встряхнул старика за воротник серой мешковатой робы. — Никудышний из тебя ведун. Всего и знаешь, как ведьмину траву хлебать да заговаривать сталь. Не верю тебе.

Он выскочил из шатра, сорвав обе занавески. Я вопросительно посмотрел на колдуна в ожидании разъяснений его предсказания, но угрюмый старик лишь покачал головой, провожая взглядом Фому. Я взял со стола кожаные ножны от подаренного клинка, разукрашенные чешуйчатыми барсами, и вышел позади всех.

Людмила первой покинула стаю. Ей нужно было разведать, охраняют ли ярмарку наши враги.

Фома скрывал огорчение. Получалось это у него плохо, и он решил развлечься в кругу танцующих и поющих людей. Проскальзывая между ходулями ряженых, он пробрался к сцене. Вскочив на помост, Фома растолкал скоморохов, отнял у их запевалы балалайку и пустился в пляс, наигрывая веселые мелодии и распевая, как ни странно, приличные частушки.

Талантливый красавец понравился гостям ярмарки. Под шквал аплодисментов Фома взобрался на канат, натянутый высоко над сценой, и вприсядку прошелся по нему, не прерывая игры на балалайке и пения залихватских частушек. На всеобщее изумление он спрыгнул с каната и выхватил из толпы веснушчатую рыжую девчонку. Она смеялась и визжала, кружась на сцене в объятиях вампира. Фома то отпускал ее исполнить соло, то ловил за руки и раскручивал до помутнения в голове.

С неспокойным сердцем я повел стаю вниз по вымощенной брусчаткой улочке. Меня ждало неотложное дело. О нем я не смел обмолвиться, пока не остался наедине с любимой девушкой. Это произошло скоро.

Яну из стаи выманили расшитые бисером шляпки в палатке стройной пожилой купчихи и ожерелья, броши, подвески с драгоценными камнями в соседней палатке восточного юноши.

Грицко натолкнулся на земляков с Запорожья. Они продавали свиней и молочных поросят. Усатые чубатые казаки панибратски помяли его в объятиях и начали дружно сокрушаться о безвременной кончине его усов.

— Дегтем чернил, да печною сажей, — щурился хитрый вампир. — Пес их разумиет, с чаго повылезли. Да с тех дний вивсе не растут. Чем не намазывал тилько. И одуванным молоком, и синею глиной. Все биз толку.

— Сметаною попробуй, — поднял указательный палец старый казак в пестром жилете.

Его товарищи наперебой загалдели, предлагая рецепты снадобий для роста усов. Теплая улыбка завладела синеватыми губами Грицко. На малое время он обрел смысл жизни, почувствовал себя счастливым, не одиноким человеком.

Титанически сложно было спровадить Ахтымбана.

— Посмотри, Ахтым, вон земляки твои стоят под соломенным навесом, — указывая на круглолицых татар, продававших рыбу, колбасы и мед, я старался подтолкнуть его к знакомству.

— Не признаю земляков, — угрюмо проворчал ордынец, — нету их у меня.

Он выплеснул тоску степной души в немногословную речь. По его мнению, после принятия мусульманства татары начисто утратили боевой дух и (цитирую) «сделались дурацким подобием торгашей — персиян». Оборвав речь, Ахтымбан замолчал вовсе, чем лишил меня последней надежды остаться наедине с любимой.

— Господин! Достопочтенный сударь! — симпатичная загорелая татарочка помахала ему рукой.

Ахтымбан недоверчиво оглянулся на нее. Девушка попросила пожилую мать присмотреть за товаром. Зачерпнув из железного чана горсть сладостей, она подбежала к нему. Мы с Моней предоставили им уединение.

— Отведайте чак-чака, господин, — смуглянка игриво мотнула тугими черными косами. — Даром отдаю.

Прежде я не верил в зов крови, связь поколений. А тут мне почудилось, что в шаловливых серо — зеленых глазах татарочки живет частица дикого взгляда нашего ордынца. И в поставе ее черных бровей, в плавном изгибе губ, в складности гибкого стана, в высоком росте, замечается что-то его.

Вероятно, Ахтымбан сделал похожий вывод. Его узкие губы дрогнули от растерянности. Он подставил девушке ладони для чак-чака, хотя не мог попробовать угощение на вкус.

Вниманием девушки завладели крупные золотые перстни на пальцах вампира. Она исследовала его руки пристальным взглядом и радостно улыбнулась, не увидев обручального кольца.

— Меня зовут Гуля, — представилась она с кокетливой улыбкой.

— Ахтымбан… Ахтым, — горло ордынца пересохло от смятения.

— Вы похожи на ураган, Ахтым. Ваши волосы напоминают закрученные вихрем пшеничные колоски, — девушка потрогала его косичку, и вампир инстинктивно выпрямился в боевую стойку. — Простите… Не вы ли в прошлом году привозили гречишный мед на ярмарку? Уж больно знакомым кажется мне ваше лицо.

— Нет. Не я, — ордынца глубоко оскорбило ее предположение.

— А не у вас ли моя матушка покупала отменную стерлядь? — наивная девушка продолжила доканывать сереющего от расстройства вампира. — Да, это вы привозили в деревянной бочке на телеге живую рыбу в Елабугу! — закричала она на всю улицу.

Толкавшиеся между прилавками прохожие обернулись на них.

— Я, — Ахтымбан остановил пытку.

— Белорыбица ваша сущее объеденье. Во всей Елабуге такой не найдешь… — щебетала Гуля.

— Пущай воркуют голубки, — я потянул Моню в перекрестную улочку.

Я беспокоился о будущем озорной татарочки, но при этом лелеял надежду, что Ахтымбан не станет убивать свое потомство. Не меньше я боялся за конопатую девчонку, доставшуюся Фоме. Моральная подготовка к сезону охоты на людей у меня хромала на обе ноги.

— Самуил Измайлович! — я приветливо окликнул пожилого еврея, выпрямлявшего отрезок темно-зеленой ткани, поскольку у Мони онемел язык.

Продавец тканей повернулся с учтивым поклоном, намереваясь предложить богатый выбор новому покупателю, и оцепенел, увидев нас.

Его плотная коренастая фигура в синем жилете и голубых панталонах слегка подпрыгнула. Темные глаза вылезли из очков.

— Монечка! Дочечка моя! — с надрывным воплем Самуил Измайлович обежал прилавок и бросился обнимать дочь.

Я следил за ними, готовый предотвратить беду, если самоконтроль Мони ослабнет. Но молодая вампирша стоически выдержала объятия.

— Чего кричишь? Откуда беспорядок? — из палатки выбежала полная женщина в коричневом фланелевом платье и кружевном чепце.

— Руфочка! Живее сюда! К нам Монечка возвратилась! — Самуил Измайлович хлопнул в ладоши, приседая как в танце.

— Ах! Видать, помиловал нас Всевышний! Пощадил! Сосчитал выплаканные слезы и вернул нам дочь, — мать обняла и расцеловала Моню. — Детонька моя! Где ты пропадала целый год? Мы столько ночей глаз не смыкали! Все за тебя молились. Не чаяли увидеть тебя живой. За что ты так с нами? В чем виноваты мы? Оттого ли ты нас покинула, что отец по добродетельной строгости бил тебя по рукам за воровство? Так это ж он для твоего блага старался? Чтобы не загубила ты молодость, чтобы кривая дорожка тебя в острог не завела, иль, того пуще, в могилу, — она расплакалась на плече неподвижной Мони.

— Нет, мамочка, ни вы, ни отец не виноваты в моем побеге, — вампирша погладила спину матери. — Все как-то неловко получилось. Без памяти влюбилась я… В иноверца. Проклятий ваших испугалась, подумала, вы не примете моего выбора. Вы ж, помнится, меня сватали за косого Илюшку Шлюберга.

— Ох, знали бы, что выйдет, не докучали бы тебе с косым. По нам уж пускай иноверец, хошь бы не вор, — мать отпустила Моню и повернулась к мужу. — Так, Самуил?

— Так — то оно, да не так, Руфочка, — отец Мони задумчиво пощипал квадратную черную бороду, разглядывая меня сквозь очки. — Вор — то оно нехорошо, кто бы возражал. Да видишь ли, иноверец тож не лучше. А ежели Монечкин похититель являет собой одно и второе вместе? Вдруг он и богу не нашему молится, и кражами втихомолку балуется?

— Позвольте при глубочайшем уважении к вам, Самуил Измайлович, — я поклонился отцу Мони, сняв шляпу, — и к вам, Руфина Моисеевна, — я поклонился матери Мони и поцеловал ее увешанную браслетами руку, — удостоверить вас в обратном. Я православный христианин. И не отрекаюсь от своей веры, — вытащив из воротника рубашки цепочку, я поцеловал крест. — Но я отнюдь не вор. Я честный дворянин славного княжеского рода. Писатель. Разрешите представиться, — я изобразил приветственный жест, принятый в светском обществе, — Тихон Игнатьевич Ракушкин. Намерен с присущей столичным литераторам требовательностью просить руки вашей дочери Эммануэли Самойловны, — я встал на колени.

Моня подобрала юбки и опустилась на брусчатку.

— Испрашиваю в неусыпной надежде на ваше милосердие родительского благословения на брак, — кротко улыбнулась она.

— А ну вставайте, — повелел Самуил Измайлович, — Мы по такому делу соберем общину и устроим славный пир.

— Спешим мы, милый папенька, — поднявшись одномоментно со мной, занялась уговорами вампирша, — Экипаж к воротам ярмарки подан. Молю, благослови нас.

— Без общины не могу, — строго возразил ее отец. — А как же десять почтенных мужей для молитвы? Погоди, Монечка, дрожать в волнении. Гостей мы соберем быстрехонько. Как голуби они слетятся на праздник.

Оставив нас с Моней стеречь товар, Самуил Измайлович и Руфина Моисеевна разбежались по разным концам ярмарочной улочки, и скоро вернулись со свидетелями нашей помолвки. Собрали они почти что всех евреев, торговавших на ярмарке. Вокруг нас сомкнулось непрестанно бубнящее и пришепетывающее кольцо из восемнадцати человек, включая женщин и детей. Самый почетный гость, древний старик с черной кудрявой бородой до пупка, дважды засыпал во время общего чтения молитвы на идише. Мне приходилось его ловить на левую руку, осторожно поддерживать и будить щекоткой, едва он вновь углублялся в сон. А кучерявый озорной мальчуган то и дело дергал подол Мониного платья, а потом пускался наутек. Его ловила проворная бабка, водворяла на место рядом с собой, но только ее костлявые цепкие руки отпускали мальчишку хоть на миг, озорство повторялось.

По скучным лицам отвлеченных от торгового дела евреев было понятно, что они не воспринимают фиктивную церемонию всерьез.

— Была не была, — после долгих молитв Самуил Измайлович простер над нами мозолистую руку. — Ежели вы не вор, что нам сомнительно, благословляю вас именем Сущего Творца. Да сохранит он вас на всех дорогах.

— Благослови вас Бог, дорогие дети, — Руфина Моисеевна накрыла нас козьим платком и звучно всхлипнула.

— Прошу к столу, — радушно пригласил Самуил Измайлович. — Небось, проголодались с дальнего пути?

Обрадованная приглашением шумная ватага гостей не без «пострадавших», случайно защемленных в узком входе, приплясывая и громко напевая, втянулась в палатку.

— Покорнейше благодарю. Мы с Эммануэлью Самойловной совершенно объелись на ярмарке сдобных пряников, леденцов и халвы, — виновато улыбнулся я. — И езжать нам пора.

— Возьмите на дорожку сдобы и печеной рыбки, — Руфина Моисеевна завернула в бумагу приготовленную еду.

— А далече вы собрались, дорогие путешественники? — Самуил Измайлович недоверчиво опустил густые брови. — И скоро ли свадьба?

— С вашего позволенья, дорогие родители, я увожу Эммануэль Самойловну на Кавказ. Там я приобрел маленькое, но доходное имение. Как прибудем, сразу начну писать новый роман. В горах чудесная натура для зарожденных вот здесь, — я указал на голову, — событий. Редчайшей красоты пейзажи. Из нашего дома видны террасы виноградников, стада овец в зеленых долинах, — ко мне вернулся аппетит, десны под клыками требовательно зачесались. — А воздух пронизан лечебной солью, испарением от минеральных родников. Свадьбу мы сыграем там. Горцы для нас будут танцевать лезгинку. Вот здорово будет!

— Ай, хорошо все, я вижу, у вас. Сильна ваша любовь. Одна жалость, что дочка, поступилась заветами предков, — Самуил Измайлович топнул правой ногой. — Ты, Монечка, знаемо, субботу не чтишь. И все подряд кушаешь. Без разбору.

— Я свиней не ем, отец, — стыдливо промямлила вампирша.

Испугавшись, что она проболтается о перемене сущности и человеческих жертвах, я взял размякшую Моню под локоть и потянул ее к выходу.

— Постойте! — Самуил Измайлович задержал нас. — Дайте, я мерки сниму, — накинув на меня аркан кожаной линейки, он суетливо измерил ширину талии и длину ног и рук. — Я помаленьку портняжничаю. Заезжайте на будущий год взять панталоны и фрак, — он промерил мои плечи и грудь, залез в подмышки.

— Навещайте нас почаще, — охнула Руфина Моисеевна. — Не забывайте стариков.

Мы еле вырвались из плена. Вдохновленный благословением на брачный союз, я затащил Моню в крытую овчарню. Мы поддались долго терзавшему нас искушению, а потом не отказались и от другого соблазна. Убили двух овец и вдоволь напились их крови.

— Я не лгал твоим родителям, душенька, — страстно прошептал я, зашнуровывая корсет возлюбленной. — Хочу бежать с тобой на Кавказ. Там смуглые чабаны в лохматых шапках и каракулевых бурках гоняют по горам и долинам вкуснейших овец. Там в гранитные ущелья и днем не проникает свет солнца. Мы заживем как в раю, мой вороненочек. У нас будет своя семья. Мечтаю, ты родишь мне зубастенького сынишку, но и против дочурки не имею возражений. У тебя появится так много приятных хлопот, что ты перестанешь скучать по человеческим сродникам. Мы проведем вечность во взаимной любви и бесконечном счастии.

— Очумел ты, Тихон! Сам не знаешь, чего говоришь, — Моня прижала руки к груди. Ее оранжево — карие глаза вспыхнули от испуга. — Не побегу я с тобой на Кавказ. Там нас поджидают мстительные горцы с булатными кинжалами и злые волкодавы величиною с телят. Боюсь я их. Нет, не проси меня, Тихон. Никуда с тобой не побегу.

— А ежели пойти не на Кавказ, а куда еще? — не сдавался я. — Мир велик.

— Нет, Тихон, — затрясла кудряшками Моня. — Не выманишь ты меня ни в какую даль. Не покину стаи.

— Наши упыри ненавидят тебя, любимая. Доколе ты будешь согласна терпеть унижения? Позволь избавить тебя от страданий.

— Мне нипочем обиды. Я привыкла. Не наседай, Тихон, — Моня хлестнула меня по носу атласным шнурком. — Не уведешь меня из стаи. Не пойду с тобой. Мне спокойнее так.

Она села, шурша нижними юбками платья и посасывая костяшку указательного пальца.

Я обнял ее со спины и уперся подбородком в ее ключицу:

— Будь по — твоему, радость моя. Я твой покорный раб навеки.

— Ой-ли, Тихон, — рассмеялась Моня. — Атаманша покажет тебе, чей ты раб. А то запамятовал ты.

Старый баран с закрученными в тесные кольца рогами протяжно заблеял, будто вместе с ней насмехаясь надо мной.

Из овечьего загона мы вышли с противоположной многолюдной улочке стороны и оказались на задворках ярмарки, куда сливали помои и выбрасывали сор.

— Попалась, птичка! — из-за опрокинутой телеги выскочил грязный паренек в лохмотьях с чужого плеча. — Не улетишь! — он приставил нож к шее Мони.

Я успокоил Моню мимолетным пристальным взглядом. К нам подбежал рослый подельник парня с ножом.

— Что вам угодно, господа? — я изобразил на лице подобие человеческого страха.

— Ишь как наштукатурилась. Как только белила не сыплются. Думала, не узнаем тебя, плутовка? — первый вор ущипнул бледную щеку вампирши.

— Долг верни. С добавкой. За то, что мы год напролет тебя искали, — потребовал второй вор.

— Это Шнырь, — Моня представила мне первого вора и, задерживая рукой приставленное к горлу лезвие, кивнула на второго. — А это Гнус. Мы работали вместе.

— Сколько вам задолжала моя дама? — я порылся в карманах сюртука.

— Полторашку бумажками, — Шнырь хрюкнул и отвел нож от шеи Мони. — Дама! Хе-хе! Ишь, какого франта охмурила. Где только взяла его?

— Где взяла, там вас нет. И не будет, — огрызнулась Моня, не выпуская клыков.

— Берите, — я передал Гнусу пачку ассигнаций, где было намного больше полутора тысяч рублей. — И забудьте навсегда о Моне.

— А франтишка щедрый, — зашмыгал корявым носом Гнус. — Нет ли у него еще чаго при себе?

— Вы и этого не заслужили, — я схватил его за руки, прервав нападение, и закинул в лужу помоев.

Следом туда отправился Шнырь. Нож я у него отобрал.

Моня послушно не вмешивалась.

Мы сбежали с задворок и влились в многоголосый людской поток.

— Люди! Берегитесь! Расступитесь! Я иду! Я очень сильно пьян! — по улице зигзагом перемещался в стельку пьяный купец.

Я шагнул влево, а Моня придержала его за полы распахнутого кафтана.

— Твоя доля, — отпустив купца в свободное штормовое плавание, она с хитрой улыбкой отсчитала мне половину украденных денег.

Улов пришелся кстати. После возвращения долга ее бывшим друзьям у нас не осталось средств на покупки.

Людмила назначила сбор неподалеку от карусели. Вампиры не могут принимать алкоголь, но казалось, мы опьянели от хмельного запаха и праздничного шума. Все были веселы, растрепаны и нагружены весомыми покупками.

Яна и Грицко особенно удивили меня. Грицко бережно держал на руках, как младенца, маленького розового поросенка, а Яна принесла в корзине хрустального лебедя с позолоченной короной. Никто не понимал, зачем ей понадобилась бесполезная в кочевой жизни статуэтка, но все признавали, что лебедь необычайно красив. Его искусно выточенные перья радужно переливались на свету. Он как будто готовился расправить крылья и взлететь.

Все мы провинились перед Людмилой. Каждый прятал глаза и не спешил признаваться в содеянном.

— Убери от меня мерзкую грязную тварь, — Моня отскочила от нарочно приблизившегося к ней Грицко.

— Дак он тибя чище, балда чумазая, — рассмеялся Грицко, почесывая поросенка за ухом.

— Нет, правда… Закусай его, Чалый. Животину не мучай, — Фома обеспокоился судьбой поросенка.

— Да кто ж его мучает? — усмехнулся Грицко. — А съисть я его не съим. Я его буду растить и откармливать до следующей осени. Это ж подарок земляков. Единая моя отрада. Я его Тараской в честь батьки нарек.

Моня расстроенно зашипела, спрятавшись за мою спину.

— Чалый, ты верно горилки нанюхался, аль смолы осиновой нализался, — прогремела Людмила. — Нас самих кто бы откормил к следующей осени, а ты надумал развести возню с поросем.

Фома захохотал и присел на корточки.

— А ты что ржешь мерином? — Людмила уделила толику гнева и ему. — Авось, учинил на базаре лихое. Не утаивай! Молви как было.

— Ой! Ха-ха-ха! — Фома прикрыл зарумянившееся лицо. — Вот умора! Привезет мужик в Ярославль сушеную рябую девку посеред сушеных лещей на возу!

Людмила сделала глубокий вдох, расправила плечи и повернулась к Ахтымбану:

— А у тебя что? Тоже девки сушеные? — она оглядела стаю. — Ну-ка выкладывайте, кто чего натворил?

Мы начали сознаваться.

Ахтымбан устроил хитроумную авантюру. На выделенные деньги он купил ахалтекинского коня. Выведя его с ярмарки во двор, он напился его крови и зализал след от укуса. Затем он привел шатающегося от большой кровопотери коня обратно на ярмарку и обвинил продавца в торговле больными лошадьми. Продавец испугался скандала. Он безропотно принял коня и вернул Ахтымбану уплаченные за него деньги.

Яна поступила намного хуже. Она съела торговца посудой за отказ снизить цену на хрустального лебедя.

Грицко, кроме введения поросенка в наше тайное общество, не провинился ничем.

Не нарушила правил конспирации и Людмила.

Я покаялся в убийстве двух овец, дополнив чашу своей вины преступлением Мони.

Обошлось бы без приключений, если бы преждевременно не обострилось чутье Фомы.

— Что же ты утаиваешь первейший грех, Барчонок? — Фома всплеснул руками. — Что же ты душой кривишь? До овец нам дела нет. Ты нам поведай, как с Сорокою на сене кувыркался. Али язык у тебя от неги присох?

Я молчал. Чувствовал, что лгать бесполезно.

Моня испуганно встрепенулась. Фома подскочил к ней и влез под ее пышные юбки. Она коротко взвизгнула.

— Все верно. Я не обманулся, — стоя на четвереньках, Фома высунул голову из-под платья Мони, — Желаешь увериться в моей правоте, Лютик? — он подмигнул онемевшей Людмиле. — Залазь сюда. Ты сразу спознаешь дух Барчонкова семени.

Он оставил в покое Моню и занял почетное место справа от атаманши. Моня цепко схватила меня за плечи.

— Я отселе чую, — повела носом Людмила.

Ее губы от напряжения вывернулись. Она не произнесла больше ни слова, ни звука. Замерла, как суровое изваяние античной богини войны. Даже волосы, торчащие из тугого пучка, не колыхались на ветру.

Сила ее обиды будто вырвалась из тела и поднялась к фиолетово — черным облакам, чтобы низвергнуться на землю яркой молний и рассыпаться по небу грохотом грома.

Торговцы и гости ярмарки испугались внезапной грозы. Закончились представления, разбежались ряженые, закрылись палатки. Потянулись к выходу обеспокоенные пешеходы. Мамки и няньки утаскивали за руки непослушных детей. Кричала подгоняемая прутьями скотина и птица. Скрипели колеса нагруженных возов…

Лишь горстка растерянных вампиров застыла неподвижным темным пятном возле опустевшей карусели.

Стая ждала кровавой развязки любовной драмы. Пробудив сверхсилу, я приготовился защищать себя и Моню. Я знал, что на стороне Людмилы выступят Фома и Ахтымбан. Их будет достаточно для ее победы. Но гордость не позволяла мне унижаться перед ней.

Капли дождя потекли по коже и намочили шикарную одежду. Ожидание затянулось. Людмила посмотрела на тучи и слизнула прохладную воду из ямочки над губой. Внезапно она сорвалась с места. Проскочив мимо нас с Моней, она отняла у Грицко залившегося визгом поросенка и помчалась к воротам ярмарки. Фома, Ахтымбан и Яна плавно развернулись и направились за ней. Унылый Грицко поплелся за ними шаркающей походкой. Моня и я замкнули шествие.

В норе мне пришлось объясняться с Людмилой.

— Отпусти меня к Моне, — попросил я. — И верни себе Фому. Или возьми Ахтымбана. Вижу, ты питаешь к нему нежные чувства.

— На волю захотел, спесивец. Нет воли ты не обрящешь, — Людмила отвела руки от мокрого лица, — пока я жива. Отчего же ты смешался? Убей меня, и утешься раздольем, — она прыгнула мне на шею, пытаясь свалить на пол, но я устоял на ногах. — Не мило мне без тебя житье, Тихон. Не хочу я без тебя небеса коптить. Ты мой, Тихон! — она все-таки повалила меня и принялась в безумном порыве целовать и покусывать. — Мой!

Я ее оттолкнул, но она набросилась на меня с многократно возросшей силой, скрутила мне руки и продолжила исступленные ласки.

«Видно, до конца света мне суждено остаться рабом», — я прекратил сопротивление.

Глава 9. БОГАТЫРЬ НА РАСПУТЬЕ

В зимнее расписание погоды вкралась ошибка. С начала декабря метели буйствовали как в феврале. От неистовых морозов потрескалась кора деревьев.

Я охотился за улетевшей бобровой шапкой. На съедобную добычу рассчитывать не приходилось. Моим последним ужином был пойманный три дня назад вонючий хорек. Над вампирами нашей стаи властвовали законы голодного времени. Они предписывали делить на всех добычу крупнее мыши и остерегаться друг друга.

Сладость удовольствий плотской любви осталась в мечтах. А ведь недавно я, как солидный господин, имел в распоряжении наскучившую жену и обворожительную юную любовницу. Теперь дамы обходили меня дальней сторонкой. Они боялись, что жажда крови превысит чувственное желание, и я надумаю перекусить одной из них. Да и я не мог надеяться на их подточенную голоданием выдержку.

Виновниками наших невзгод были люди. Они хорошо подготовились к сезону охоты на них и нанесли упреждающий удар. Охотники на вампиров загнали нас в непролазный лес, окружили, отрезали от ближайших селений. В попытках вырваться из осады мы натыкались на следы оборотней и поворачивали вспять. Мы долго надеялись, что заклятым врагам надоест поджидать нас близ деревень, и они переместятся в некое беспокойное место, но вместо того, чтобы уйти, они наращивали силы. Отпечатки кожаных сапог, волчьих лап и лошадиных копыт вокруг леса стремительно множились. Встречались они в самом лесу, но пока что далеко от нашей норы.

Я понимал, нужно срочно выбираться из леса. В противном случае кто-то из нас заплатит жизнью за продление существования сородичей. Моня находилась под моей защитой. Наиболее вероятной жертвой считался Грицко.

Уничтожение своих — верный путь в пропасть. Единственным верным решением я считал битву с охотниками и оборотнями. Это была крайне опасная затея, учитывая неравенство сил. Собратья проявили редкое единомыслие по данному вопросу, но с исполнением замысла медлили. Однако промедление не могло надолго затянуться. Мы слабели с каждым днем. Отчасти поэтому мы не решались вступить в бой.

Мы наивно ждали чуда в виде крупной добычи, способной восстановить наши силы, но чуда не происходило. В жидком еловом бору мы в кратчайшие сроки уничтожили едва ли ни всех зверей и птиц, и занялись трудоемкими поисками луговых мышей и кротов. После наших раскопок лесные поляны днем напоминали разбитые пушечными ядрами поля боя, а ночью — серебристую лунную поверхность с черными кратерами. Когда закончились мыши, в расход пошли вмерзшие в землю жабы, ящерки и змеи, но их водянистая кровь не приносила ощутимой пользы.

Сон я потерял. Нельзя было даже овец посчитать для скорейшего в него погружения. При одной мысли об овцах меня колотило. На день я сворачивался калачом на двух перинах под спудом шуб, шинелей и тулупов, и все равно не мог согреться.

Мы не разводили костров. Перевертные волки почуяли бы дым. Снег заменил нам воду. Омертвляющий холод расползался по телу от кончиков пальцев, проникая все глубже. Когда внутренняя стужа доберется до сердца, я погибну. На такое будущее я не был согласен. Мне не терпелось выбраться из леса к деревням, чтобы убивать ненавистных людей. Я жаждал человеческой крови больше, чем крови овец. Хотел отомстить людям за испытываемые по их вине мучения. А в качестве первой, главнейшей жертвы для себя выбрал полковника Седьмого отдела Константина Толмина. На него я возложил вину в гибели семьи. А стая вроде как теперь почти невиноватой оказывалась. «Что с людоедов взять? Им без разницы, кого есть. Кто подвернется — тот закуска. А с охотника и его лохматой спутницы куда больший спрос. Они должны были защитить нас. Не сумели?… Если бы… Не захотели! Поленились рыскать по Лабелину ночами. На перине — то теплей и безопасней ночку коротать… в объятиях друг друга».

Впрочем, пока я только грезил о сражениях с настырными врагами, и воевал с ветром, укравшим теплую бобровую шапку. Прыгал из сугроба в сугроб, норовя ухватить беглянку за ощипанное ухо, а кольца метели выхватывали ее из обмерзших пальцев. В азарте преследования я прыгнул как можно выше, отрясая снежные комья с еловых ветвей. Взлетев над шапкой, я рухнул на нее и вмял ее в снег.

Едва я приподнялся, на мою спину хлопнулась Людмила. Ей показалось, что я нашел пушистую добычу. Просунув под меня руку, она схватила шапку и дернула на себя. Добротная ушанка с треском разделилась пополам. Заурчав от взаимного недовольства, мы вылезли из сугроба и отряхнули снег с длинных волос.

— Ловля прошла впустую? — Людмила отмерила безопасную дистанцию.

— Еще как впустую, дорогуша, — я зашвырнул под ель останки шапки и облизал длинные клыки. — И в руках пусто, и в животе. Тяжко мне, родная… Закоченеваю… Нутро так и щемит.

— Не жалует нас зимушка, — Людмила приподняла воротник тулупа и поежилась. — Да перестань ныть, Тихон, — она махнула рукой. — Теперича лихо всем нам.

— Отнюдь не всем, лапушка, — возразил я, услышав благозвучный свист. — Вслушайся в дыхание ветра. Слышишь, Фома поет. Ишь, рассвистался. Точный соловей — разбойник.

— Я этому разбойнику оборву лебединую песнь, — Людмила бросилась в чащу. — Он у меня насвищется на дюжину оплеух. Чую, рыло у него в пуху.

— На пустой желудок не распоешься, — подтвердил я.

Фома неторопливо пробирался по льду замерзшего болотца. При нашем появлении он замер и удивленно приподнял брови.

Ему повезло на охоте. Фома управился с превосходным ужином и обзавелся новой одеждой. Его щеки порозовели от растекавшегося по жилам тепла. Поверх обношенного тулупа была накинута шинель с козлиным воротником. Кудрявые волосы приминала шапка из овчины, заломленная набекрень.

— Как ты посмел меня ослушаться, шелудивая собака? — прорычала Людмила. — Как только не поперхнулся общим кусом! Ну, наваляю я тебе. Постой! — она с ревом бросилась на него. Фома поймал ее на лету, нанес ей несколько мощных ударов в лицо, шею, живот и грудь, после чего встряхнул и бросил в сугроб.

— Кончилась твоя власть, — Фома вытянул Людмилу из снега за волосы.

Атаманша почти не могла двигаться. Опричник ударил ее ногой в грудь и располосовал когтями ее лицо от виска до подбородка.

Я оцепенело стоял.

Страх перед Фомой удерживал меня на месте.

— Довольно я плясал под дудку полоумной бабенки. Прощай, захребетница! — Фома вскинул саблю над головой Людмилы.

Оттягивая мгновение казни, он повернулся ко мне.

Его торжествующий взгляд предупреждал: «Не вздумай напасть. Отправишься следом за своей заступницей».

Я не собирался защищать Людмилу. Понимал, что неопытный, ослабленный голодом вампир беззащитен против древнего собрата, напившегося свежей крови.

Людмила застонала, вминаясь в рыхлый снег.

— Успел проститься, Барчонок? — Фома придержал измученную женщину и подготовил саблю к решающему взмаху.

Метель принесла пар его дыхания. Я узнал запах человеческой крови, хотя никогда ее не пил. Он наполнил разум самыми тяжелыми воспоминаниями, а сердце — неукротимой яростью. Белую мглу затянула беспросветная тьма. Из нее выделились любящие глаза невесты и добрые лица родителей. Я вспомнил, кем я был, и ринулся в атаку.

Разогнавшимся на высоте соколом я обрушился на Фому. Протащив соперника сквозь глубокий сугроб, я прижал его к стволу старой ели, накрепко зажал его руки и сомкнул на его шее клыки.

Ель окатила нас снежным водопадом, но я забыл отряхнуться. Надо мной потеряли власть инстинкты. Не голод подогревал мое стремление прикончить вампира. Во мне крепло единственное желание — убивать себе подобных, защищая людей.

Из глубоких карманов шинели пахло лампадным маслом, черствым хлебом, свечными огарками и засаленной бумагой молитвослова. Клыки сильнее вдавились в шею убийцы благочестивого странника. Дыхание Фомы прервалось.

«Так нельзя. Я не должен воевать со своими. Я такой же, как они. Я не человек. Люди — мои враги», — мое самообладание угасало.

— Тихон! Не губи его. Молю! — над ухом вскричала Людмила. — Отпусти! Фома — хороший добытчик. Он пригодится стае, — ее рука легла мне на плечо.

Я выпустил задыхающегося Фому и огрызнулся на раненную Людмилу. Она стояла, обессиленно прислонившись к еловой ветви.

Фома не осмелился продолжить дуэль. Сбросив шинель паломника, он ринулся в лес без оглядки.

«Успокойтесь, Тихон Игнатьевич. Здесь все свои», — я повернулся, встречая прибывших сородичей.

Пять пар ошеломленных глаз просвечивали сквозь пушистые кудри метели. Ахтымбан выступил вперед, желая убедиться в моей невероятной силе. Он двигался медленно и осторожно. Он не хотел драться. Немного подумав, он побежал по следу Фомы. Стая рванула за ним. Охота началась.

«Они догонят и растерзают Фому», — я содрогнулся от закономерной мысли.

Людмила прижалась ко мне, заглянула в глаза с просьбой не соблазняться запахом ее крови. Я укрыл ее от разыгравшейся бури и подставил лицо снежному вихрю.

«Фома изгнан. Людмила повержена. Кто займет место вожака стаи? Неужели, я? Ну разумеется! Вот почему вампиры так странно на меня смотрели. Теперь я — их вожак!»

Приятная, но немного пугающая ответственность ссыпалась на меня тяжелым снежным комом.

Я повернулся спиной к метели и огласил лес победным кличем вожака.

Вампиры прекратили погоню и явились на зов. Они, как и я, пребывали в растерянности. А еще были далеко не рады тому, что я лишил их спасительной еды.

— Слушайте приказ атамана, — мне трудно было выровнять голос, перекрикивая вьюгу. — Не трогайте Фому. Если он надумает возвратиться, примите его как брата. Если он насовсем нас покинул — скатертью дорожка. Питаться себе подобными — удел неразумных дикарей. Мы с вами, право, не дикари. Мы — умные опытные воины. Нам надлежит защищать друг друга. В противном случае охотники и перевертные волки сощелкают нас вместо лесных орехов. С сего часа я требую дисциплины. Перестаньте заглядываться на сподвижников как на сочное жаркое! Я знаю, как тяжко вам в голодное время. У самого в животе шаром покати. Но, уверяю вас, любезные вурдалаки, скоро мы напьемся вкуснейшей крови. Нам уже от объедения будет лихо. Этой ночью я, князь Подкорытин — Тарановский, объявляю людям войну. Завтра мы сразимся с неприятелями и утвердим на сих землях нашу власть. Ложитесь почивать заблаговременно. Нас ожидает великая битва, — я закончил речь словами книжного полководца, имя которого давно выветрилось из памяти.

Подданные выслушали мой указ с заметным сомнением. В порядке очередности они принесли присягу на верность: потерлись щеками о мои впалые щеки и облизали кончики моих ушей.

Довольная Людмила не отходила от меня ни на шаг.

— Ты меня не оставишь, Тихон? — спросила она по пути домой.

— Я буду вечно оберегать мое самое драгоценное сокровище. Тебя, лапонька, — отрешившись от голода, я слизнул застывшую кровь с ее щеки.

Мое признание обидело Моню. Беззвучно фыркнув, она обогнала нас и первой юркнула в нору.

Днем я не спал. В ослабленном состоянии вампиру нельзя выходить на свет, а я то и дело высовывал любопытный нос из норы — проверял, не улучшилась ли погода.

Со второй половины дня метель утихла. Плотные снеговые тучи по-прежнему висели низко над землей. В это время объявился Фома. До лизания моих ушей он не снизошел. Называя меня по имени, он рассказал о неудачной попытке вырваться из осажденного леса. Ему удалось пробраться к деревне Сутягино, кишащей охотниками, колдунами и оборотнями. Из их разговора Фома узнал нечто важное:

В ближайший городок Тайловск наведались вампиры. К вечеру вражеское сборище отправится туда, а ненавистный полукровка Константин Толмин останется дежурить на постоялом дворе.

— Там и мы порешим окаянного супостата, — браво восклицал Фома, расхаживая по тесной норе.

— Твое заманчивое предложение укладывается в мою военную стратегию, — изображая задумчивость, я почесал скулу. — Пожалуй, я приму его. Но заруби на корявом своем носу, я лично прикончу охотника. Лучшая кровь достается атаману. Таков закон.

— Спору нет, — уступил Фома.

Радость победы над опричником отравляло хроническое недоверие. Я боялся попасть в его западню.

Наш в буквальном значении вооруженный до зубов отряд выдвинулся, не дожидаясь вечерней мглы. Мы надели чистую удобную одежду, обвешались всевозможным оружием и отправились штурмовать постоялый двор.

Защитники деревянной крепости — беспородные лохматые псы с трусливым лаем спрятались за забором.

Легким ударом ладони я сломал прочную задвижку на тесовых воротах и первым ступил во вражескую цитадель. Собаки убежали в конюшню. Инстинкт хищника требовал погони за ускользающими жертвами. Подавив его, я степенно подошел к бревенчатому теремку, поделенному на две половины с разными входами. На первое крыльцо поднимались следы детских валенок и женских овчинных сапог. Я переглянулся с Людмилой и жестом приказал Фоме войти в эту часть дома. Я все еще подозревал засаду.

Фома ворвался в дом, не закрывая двери. Он умчался в сторону кухни, откуда доносилось звяканье ложки о кастрюлю. Спустя мгновение раздались крики женщин и топот по лестнице маленьких ног. Я направил вампиров к другой части дома и конюшне, а сам вскочил на крыльцо и забежал в квадратную прихожую.

Тихое шуршание наверху привело меня на чердак. Поднявшись по мокрой от талого снега лестнице, я выбил ногой шероховатую дверь и… поймал летящую в грудь осиновую стрелу. С грозным рычанием я переломил стрелу и ощерился на двух светловолосых мальчишек, притаившихся за сундуком. Коротким броском я подскочил к ним и вырвал заряженный арбалет из рук старшего мальчика.

Дети Константина (родство я определил по запаху) забились в уголок, как ягнята. Старший — лет девяти, крепко обнял младшего — лет шести, и отважно посмотрел в мои сверкающие глаза.

Я медлил. Мальчишки не были похожи на ягнят. Скорее, это были волчата. Они силились победить страх, не имея надежды на спасение. Меня терзал ужасный голод, но в них я не видел жертв, и потому убеждал себя — «Всего один укус, и станет легче». В смятении я выбросил сломанный арбалет за дверь, присел перед детьми и зашипел, широко раздвигая губы. В страхе они побегут к лестнице, и во мне проснется инстинкт хищника.

«Волченят давят на логове, покудова они не наточили зубов и на промысел не вышли», — вспомнились мне слова Фомы, сказанные им однажды о малышах — оборотнях.

Видя, что дети полковника не двигаются с места, я потянулся к ним. Старший брат отвернулся к стене, покорно подставил тонкую шею, а младший смахнул слезу. Мое сердце защемило в груди. Я отпрянул, сам едва не прослезившись.

Отчаявшись пересилить жалость, я пошел на крайние меры — царапнул руку старшего мальчика. Запах человеческой крови врезался в нос, возвратил горечь потери. Я съежился и сдавленно зашипел, как будто мне на голову вылили ушат кипятка.

Из-под воротника моей рубашки выпал крест. Старший из братьев удивленно посмотрел на него.

«Возлюби своего ближнего», — в детстве церковные службы казались бесконечными. Устало переминаясь с ноги на ногу, я держался за кончик маминой шали и слушал в полусне голос отца Афанасия, плывущий под небесно — синим куполом… Воспоминания наполнили мою душу теплом. Мне захотелось вернуться в прошлое, в семью, к людям.

«Почему я продолжаю считать себя человеком? Ведь я не человек. Я — упырь. А упыри едят людей. Но я не могу есть людей. И нелюдей, и упырей — тоже не могу. Моя душа остается душой человека, наученного с малолетства добру и любви к ближнему. Узнать бы, кто теперь мой ближний».

«Дети не должны отвечать за грехи отца», — подумал я.

— Доверьтесь мне, — я вновь коснулся руки старшего мальчика, на этот раз ладонью, а не когтями, и обнаружил, что ранки исчезли.

Потомки вампира обладали присущей нам способностью к быстрому исцелению.

Младший из братьев доверчиво повернулся ко мне, а старший вздрогнул.

— Молчите, как мышата, — я спрятал клыки в подтверждение благого намерения. — Я вас отсюда вытащу. Не шевелитесь, и не вздумайте спускаться в прихожую. Там опасно.

Старший мальчик кивнул, подталкивая младшего. Я придвинул к окну сундук, встал на него, высадил раму с тусклыми слюдяными стеклами.

— Ни звука, — я бережно подхватил детей и выпрыгнул с ними из окна.

Приземлившись посреди расчищенной от снега площадки, я поставил мальчиков на ноги.

— Бегите, — прошептал я, оскалив зубы. — Я зверски голоден, и может статься, вскоре изменю решение.

— Мы не знаем, куда бежать, — признался старший мальчик. — Заплутаем в лесу и пропадем.

— Проводи нас, — младший потянул меня за руку.

«Что же мне, за вас драться со всеми подданными?».

На помощь подоспел оседланный гнедой мерин. В панике он выскочил из конюшни и понесся на нас. Я поймал его под уздцы. Мальчики ловко запрыгнули в седло. Я передал им поводья, шлепнул мерина рукой по крупу, и для ускорения куснул его жирную ляжку.

Мерин унес юных всадников за черную стену леса. Я отправился рыскать по двору в надежде поживиться тощей собачонкой. Меня трясло от голода и холода, но на душе воцарились мир и покой.

Облезлая черная кошка выскочила из оконца подвала и понеслась к забору. Не вспоминая о дурной примете, я одним прыжком настиг зловещую тварь и загрыз ее. Мизерное количество крови не вернуло мне силы и не согрело остывающего тела. Я направился в конюшню, рассчитывая подобрать объедки Ахтымбана.

Из второй части терема вышла довольная разгоряченная Людмила, обмахиваясь муфтой из рыжей лисы. Она переоделась в клетчатое шерстяное платье и соболью шубу. Увидев меня, слоняющегося по двору с угнетенным видом, она подошла вальяжной походкой. С дотошностью полицейской собаки обнюхала мое лицо. От нее разило человеческой кровью. Я задержал дыхание, чтобы не убить ее в мстительном порыве.

— Тихон! — Людмила произнесла мое имя с разочарованием учительницы, поставившей «двойку» любимому ученику. — Где сыновья охотника?

— Далече отсюда, — процедил я, разогнувшись. — Я освободил их.

— Поганый предатель, — вампирша отвесила мне пощечину. — Ты перекинулся на вражью сторону. Тебе среди нас не место. Уходи прочь!

— Они невинные дети, лапушка, — оправдался я. — Я не смог их убить. Прости. Я еще не утратил человеческое ощущение. Быть может, когда мальчишки вырастут, они будут снисходительно относиться к нам.

— Прочь! — Людмила воинственно пригнулась. — Всякого от тебя ждала, но ты превзошел мои чаяния. Напрасно я тебя соделала. Напрасно тебя полюбила. И ныне дорог ты мне. Посему отпускаю тебя на волю. Ступай куда угодно, Тихон. Нам токмо не попадайся. Жизни лишишься. Что ты пнем вкопался в землю? Уходи, не то я всем объявлю о твоем вероломстве.

— Помилуй, дорогуша, — я упал на колени. — Клянусь исправиться. Сделаю все, что ты повелишь.

— Вон! Не сгинешь немедля, я объявлю на тебя охоту!

— Прощай, — я встал и, повернувшись к Людмиле спиной, уныло побрел к лесу.

— Прощай, Тихон, — отрешенно вздохнула она.

Ее скрипучие шаги медленно удалялись.

Я побежал трусцой по огибающей лес дороге, затем свернул в чащу и стал месить сугробы. Этой ночью я искал укромное место не для дневного отдыха, а для расставания с вечной жизнью.

Я не охотился, и потому был очень удивлен, когда прямо передо мной взлетели две тетерки. Они спали, зарывшись в снег, и проснулись от моих шагов. Птицы плохо видят в темноте. Поймать их не составило труда.

Немного подкрепившись, я отыскал заброшенное волчье логово, свернулся в нем калачиком, надвинул воротник тулупа до ушей и заснул крепким сном усталого путника.

Глава 10. ИЗГОЙ

Больше недели я уходил, не понимая, куда направляюсь. Метели прекратились. Дни стали ясными, и ночи светлыми. Морозы взяли передышку, но я теперь мерз независимо от погоды. Мертвенный холод подбирался все ближе к сердцу. У меня почти не осталось сил. Кратковременная оттепель растопила часть насыпавшего снега. На смену ей пришел заскучавший на отдыхе сильный мороз, и сковал леса и поля хрупким настом.

Увязая в леденистом снегу, я полуползком пробирался по лесу. Кабана я услышал задолго до его приближения. Я не погнался за ним, а продолжил бесцельный путь, слушая хруст веток и наста.

Тяжелый старый кабан вышел навстречу. Заметив и учуяв вампира, он остановился, пригнул исчерченную шрамами голову.

Его маленькие злые глаза налились кровью. Густая щетина холки вздыбилась широким горбом. Серый пар повалил из клыкастой пасти и обкусанного волками пятачка. «Попробуй подойди — костей не соберешь», — говорил он мне.

Я ему поверил: не по зубам мне такая добыча.

«Нет ничего хуже судьбины вампира — изгоя», — подумал я, уступая дорогу кабану.

Прошла еще неделя. В изнеможении я лежал лицом в снег на лугу, разделявшем березовую рощу и непонятную заросль. На ум не приходило ничего, кроме тоскливой песни о замерзшем в степи ямщике. Мимо проскакал по тонкому насту заяц — беляк. Я приподнял голову, провожая его взглядом, и вдруг узнал место, куда меня занесло.

На горизонте простирался обширный парк усадьбы генерала Зарубинского.

«Нет», сказал я морозу, — «не пристало мне замерзать. Я нашел спасение, нашел семью. Еще немного поднатужиться, добраться до усадьбы, и я увижу ненаглядную сестрицу Елену с маленькой племянницей Грушей. В Пупинцеве меня всегда принимали как желанного гостя. Примут и теперь».

Подкрепленные мечтой силы донесли меня до белокаменного дома с громоздкой балюстрадой и мраморными колоннами. Я влез на яблоню, наклонил ее толстую ветвь к окну спальни и перебрался на подоконник открытого окна. Без предупреждения я спрыгнул на широкую кровать, где в сладком сне раскинулась Алена.

Проснувшаяся сестра чуть не закричала от ужаса. Мне пришлось зажать ей рот рукой.

— Не пугайся, Аленушка, — ласково заговорил я. — Это я, Тихон, твой брат. Я тебя не обижу. Не поднимай крика, умоляю. Позволь мне объясниться за все…

Я смущенно запнулся и освободил ее губы, надеясь, что она не позовет слуг на помощь.

— Тишка, — испуганно пролепетала Алена. — Ты на себя не похож. Батюшки — светы, — она прижала ладони к горячим щекам. — Как страшно ты переменился. К нам приезжали господа из тайной полиции. Они говорили, ты стал упырем. Говорили, ты придешь по наши души. О, Господи! — она перекрестилась и, увидев, что я не исчез от крестного знамения, громко охнула.

Ее пухлые щеки покрылось малиновыми пятнами. Несколько секунд она не могла произнести ни звука. Ледяные когтистые пальцы, безжизненная бледность, чрезвычайная худоба, серебряный свет глаз и острые клыки произвели на нее сильнейшее впечатление.

— Да, я упырь. Но душой я все тот же. Помнишь, как нам было весело в детстве? Как мы бегали в парк за орехами? Я все еще твой брат, Аленушка. Не бойся. Я не сделаю твоим близким ничего дурного. Ты меня знаешь лучше, чем кто другой. Подумай, могу ли я обидеть тебя или Грушеньку?

— Ежели ты не убивать нас пришел, тогда зачем? Я не пойму, — Алена постаралась взять себя в руки.

За окном послышался топот рысаков, везущих генеральские сани.

— Я пришел за помощью, сестрица. Вы с Грушенькой последние дорогие мне люди. Малый остаток семьи. Я пропадаю, Аленушка, — я взял сестру за руку. Она содрогнулась от холода моего прикосновения. — Умираю с голодухи. Ведь какая оказия вышла. Почитай, как в нашей любимой сказке. Право слово, лучше бы я в козленочка превратился. Козленок везде отыщет травки и веточек для пропитания. А меня разбойники упыри самого упырем сделали. И мне нужна кровь для прожительства.

Сестра снова вздрогнула. Я перестал прикасаться к ней.

— Спаси меня, Аленушка. Уж коли мы с тобой заговорили о козленках, сгодится мне и дурная кровь старого вонючего козла. Ты только выручи меня, сестрица. Некого мне больше просить о помощи.

— Хорошо. Я помогу тебе, братец, — Алена прислушалась к загремевшему у парадного входа голосу мужа.

Генерал отдавал распоряжения лакею и кучеру.

— Иди за мной. — сестра встала с кровати, придерживая подол белой ночной рубашки, и поспешила к двери.

Я крадучись вышел за ней на лестницу.

Михаил Потапович Зарубинский, человек пятидесяти с лишком лет, широкий и громоздкий, как кабинетное бюро, поднимался к нам. Пыхтя от одышки, генерал не заглядывал дальше своих коротких ног, обутых в меховые тапочки. Толстыми пальцами, сверкавшими от многоцветных перстней, он придерживал на плечах медвежью шубу. Под шубой бренчали начищенные ордена, приколотые к мундиру. Генерала сопровождал лакей, долговязый паренек в заплатанном сюртуке и безразмерных шерстяных портках.

— Мишутка! — Алена тучной тетеркой спорхнула к мужу, взяла его за руку.

Не узнав похудевшего шурина, генерал дико уставился на оборванца, посмевшего войти в его дом.

— Мишутка, голубчик. Братец мой Тихон к нам пожаловал, — данную часть речи Алена произнесла вслух, а далее перешла на шепот, считая, что я не услышу. — Он упырем стал. Я невозможного страху натерпелась. Он называл тебя старым козлом и грозился выпить твою кровь. Заколи его саблей, Мишутка.

— Я покажу распроклятому упырю старого козла! — пробасил генерал, вытаскивая наградную саблю из ножен. — Р-разрублю на мелкие куски!

Его усы задрожали вместе с густыми бакенбардами и начерненными бровями. Лицо побагровело. Мясистый нос приобрел оттенок весенней фиалки.

Зарубинский скинул шубу, взмахнул саблей и поскакал через две ступеньки ко мне.

Мое оцепенение продлилось ровно миг. Овладев собой, я вскочил на перила, а с них перелетел на серебряную люстру.

— Степашка! Запускай собак! — на бегу пропыхтел генерал, отправляя лакея на псарню. — Петрушка! Собирай дворовых! В доме упырь! — приказал он бородатому мужику, раскорячившемуся в дверях.

Люстра обрушилась на пол вместе с горящими свечами и мной в шаге от Степашки. Я подпрыгнул, избегая огня, и заскочил на дубовый шкаф для верхней одежды.

Из детской комнаты выбежала моя четырехлетняя племянница Груша. Я заметил, что она подросла и закудрявилась. Жаль, она не успела посмотреть акробатические трюки дяди Тихона. Ее утащила в детскую неопрятная долговязая нянька.

Алена спряталась в спальне.

Зарубинский резво запрыгал около шкафа, обливая меня площадной бранью. В сердцах он стукнул кулаком по дверце. От удара старинный шкаф перекосило. Из него вывалилась парадная шинель с желтыми лампасами и каракулевым воротником. Я скинул дырявый тулуп, прыгнул на удобную для приземления генеральскую спину, повалив Зарубинского на мраморный пол, схватил шинель и рванулся к выходу. У крыльца меня встретила свора гончих собак. Проскочив перед их носами, я взял шинель в зубы и вскарабкался по колонне на крышу.

Пока я просовывал руки в рукава шинели, из дома выбежал генерал. Светя в темноте расквашенным носом, он продолжил облаивать меня наравне с собаками.

На козырьке крыши я отдыхал недолго. Из окон на мансарду повылезали дворовые мужики, вооруженные осиновыми палками. Я спрыгнул с крыши и удалился в лес, перескакивая с дерева на дерево, как обезьяна в джунглях.

Обида и боль одиночества частично вернули мне силу.

Иссиня-черная ночь окутала усадьбу Лабелино. Тусклый новорожденный месяц поднялся над заснеженными крышами деревенских изб.

Плотник Ефим Овражкин и его младший брат Иван дорого поплатились за многолетнее пристрастие к вину.

На крыльцо их дома вышел довольный вампир, до предела насытившийся горячей кровью. Его единственной одеждой были нижние белые панталоны. Он прыгнул с крыльца в рассыпчатый свежий снег, и катался на нем, поворачиваясь то на бок, то на спину, пока легкие уколы мороза не остудили его распаленное тело.

Искупавшийся вампир приподнялся на руках, поглядывая на укатанные ребятней снежные горки вдоль санной дороги, немного полизал освежающего чистого снега и растянулся на спине. В его гладких длинных волосах, черных как ночное зимнее небо, сверкали крошечные звезды инея. Он счастливо улыбнулся, поглаживая свой полный живот, и томно прикрыл серебристые глаза.

«Поистине, дорогой Тихон Игнатьевич, неизмеримое счастье вернуться после изнурительных скитаний в родное местечко», — подумал он, продолжительно зевая для разминки спрятавшихся в десны клыков.

Мороз стал покалывать острее. Я поднялся со снежной постели и пришел в избу. Братья Овражкины со свистом храпели на лавках возле натопленной печи. Я двигался бесшумно, однако не разбудил бы их, даже если бы сплясал казачка. Стараясь пореже дышать из-за ужасной вони, исходившей от грязной одежды пьяниц и от выставленных вдоль стенки бутылей с бормотухой, я оделся и обулся.

Генеральская шинель порядком сносилась в лесу. На рубахе появились дырки. Штаны протерлись на коленях. Сапоги стоптались до голых пят. Но в сравнении с обносками братьев мои вещи выглядели достойно.

При хозяйствовании моего отца Овражкины выпивали по праздникам и воскресеньям. После его смерти они опустились на дно жизни. Мне было интересно, протрезвеют ли они хоть на миг, когда обнаружат в хлеву бездыханного пегого быка с прокушенным горлом. Немного совестно было лишать братьев последней скотины.

«Они сами виноваты, — оправдался я, — «Сами пообещали откормить бычка к барскому столу. Вот я и взял причитающееся».

По государственному закону я не был их господином. Но у вампиров свои законы. Вернулся я не как нищий скиталец, а как истинный хозяин усадьбы Лабелино.

Мне предстояло осмотреть деревни, заглянуть в покинутое дворянское гнездо. Все это я отложил на недалекое будущее. Пока мне хотелось спокойного отдыха. Меня непреодолимо клонило ко сну.

Старательно маскируя следы, я ушел в лес и отыскал под снегом глубокую пещеру, хранившую память о моем превращении. Я смог вернуться домой, но никогда не смогу вернуться в стаю. Мне очень не хватало других вампиров. Особенно, наивной глупышки Мони… Никто не обнюхает, не лизнет в ухо, не приласкает. Парой слов переброситься — и то не с кем.

«Тоска бессмертная» — до чего безотрадно звучит это сочетание слов.

«Скукоти-ища!» — взвыл я при зевке, поудобнее устраиваясь на промозглом полу. Эхо разнесло мой голос по отросткам норы.

Следующим вечером, удачно поохотившись в деревне, я заглянул в родительский дом, который Алена продала вместе с усадьбой незнакомым людям.

Я пробирался на барский двор через парк — не так бесшумно, как во время охоты. Дремавшие в конюшне борзые с тревожным лаем выбежали навстречу.

— Анчар! Забавка! Полетай! Красав! Дара! — окликивая собак, я пригнулся.

Собаки узнали мой голос и завиляли хвостами. Незнакомый запах удерживал их в отдалении.

— Идите к хозяину, ребятки! Ну, налетайте! Я страсть как по вас соскучился! — я хлопнул в ладоши.

Черный с рыжими подпалинами кобель Анчар приблизился первым, настороженно выгибая спину. Он лизнул мою руку, дотянулся до носа, и скоро все собаки окружили меня. Весело подпрыгивая, они ласкались к хозяину. Я теребил их мягкую шерсть, подставлял лицо их мокрым носам и чуть не плакал. Пообщавшись с борзыми, я пришел на конюшню и свернул к деннику верного приятеля Данта.

Конь тоже не сразу меня узнал. Едва я протянул руку к его морде, он заложил уши, попятился с фырканьем и взбрыкнул. Но знакомые ласковые слова быстро успокоили его. Я угостил Данта сахаром и погладил его бархатный нос.

«Вот бы прокатиться на нем. Объехать деревни, как раньше»… — загрустил я, покидая четвероногих друзей.

Обстановка просторного каминного зала почти не изменилась. Новые хозяева частично переставили мебель, стены украсили тосканскими пейзажами, а на комод поставили медные статуэтки обнаженного грека и пляшущей турчанки.

Я задержался у большого зеркала. В углу зала стоял мой портрет кисти великого Альберта Мурзикова, прислоненный к стене лицевой стороной. Я развернул его и сравнил с отражением в зеркале. До портретной пышности моему телу было еще очень далеко. Радовало то, что в зеркале отражался молодой человек приятного и здорового вида, а не пожухлые мощи, вчера приползшие в Лабелино. Я пощипал бледно — розовые выпуклые щеки, подвязал волосы льняной бечевкой и широко улыбнулся, показывая ровные белоснежные зубы.

«Приодеться бы модно, к цирюльнику сходить, и впору на губернаторский бал ехать. А там приударить за миловидными особами… Как прекрасно я танцевал бы… Несправедливо, что вампиров не приглашают на губернаторские балы»…

Хозяев дома: скудоумного франта Анатоля, похожего физиономией на пучеглазого карася, а туловищем — на короткую жердь, и его жену Софи, тоненькую жеманную кокетку, я застал за ужином.

Притаившись у открытых дверей столовой, я с любознательностью натуралиста изучал их повадки. Они разговаривали на омерзительной смеси французского и русского языков на пустые или непристойные темы и гоняли вилками по плоским тарелкам что-то практически невидимое. Повар — француз по имени Шарль, напудренный и напомаженный верзила с прилизанным чубом, закрученным кольцом на лоб, произвел три замены невидимых блюд и подал к чаю коробку трюфельных конфет.

Анатоль и Софи взяли по конфете, измеряя их уничижительными взорами, и отправили Шарля с коробкой на кухню.

«Нам с папенькой и маменькой было мало и трех коробок трюфельных конфет на чаепитие. А эти пустомели точно не люди, а питающиеся воздухом эфемерные создания».

— Я все не свыкнусь с приобретенным домом, милый Анатоль, — Софи отщипнула треть конфеты. — Здесь невыносимо грязно. Ты видел мозоли Джулии? Она их набила при отмывании кухни от сажи?

— Не видел, дорогая Софи. Но мое воображение нарисовало их с твоих слов, — Анатоль шлепнул рыбьими губами.

— Прежние хозяева были несусветными грязнулями, — продолжала Софи, отхлебывая из блюдца чай.

— Само собой разумеется. Чего еще можно ожидать от необразованных провинциалов!

— Они до черноты закоптили кухню. Все было черно: стены, потолок, печка. Шарль боялся на порог ступить.

— Такие люди достойны жалости, — «посочувствовал» Анатоль. — Ничто не привлекало их в жизни. Ничто познавательное и дельное не вызывало у них интерес. Дни напролет они предавались безудержному обжорству. Еще бы им кухню не закоптить! Ты видела портрет их молодого сына? Удручающее зрелище.

Я тихо зарычал. Люди не услышали предупреждения.

— Не представляю, как они обустроятся в Париже, — застонала Софи. — В столице Франции им особливо не развернуться.

Мои вампирские учителя их самих отправили бы в тот «Париж». А я выбрал другой способ мести. Пока пустоголовые захватчики поливали грязью мою семью, я занялся грабежом.

Мне не подошла ни одна вещь из гардероба Анатоля: все было узко и коротко. Но я не отчаивался. Я забрал шубы, плащи и шапки, а чуть позже, когда хозяева усадьбы и слуги погрузились в сон, продолжил облагораживание норы.

Домой я натаскал сполна перин, подушек, постельного белья, халатов, полотенец. Из библиотеки забрал любимые книги, рукописи и письма. Портрет я не взял, краска расползлась бы по холсту от сырости пещеры. Для душевного чаепития я прихватил красивый самовар с литой петушиной головой над краном, английский сервиз в синий цветочек и выгреб из кухонного шкафа в наволочку все пачки индийских и китайских чаев. Из хозяйственной мелочи я выбрал железную расческу, три заколки для волос, моток бельевой веревки, дамское карманное зеркало, ножницы, мыло и чернильницу. Перья для писательского труда я выщипал у гусыни, съеденной на десерт.

Следующим местом посещения значилось кладбище близ Сретенской церкви. Несколько ночей я обходил его кругом и не решался перелезть чугунную ограду, замечая одинокий темный силуэт графа Полунина. Из подслушанных бабских разговоров я узнал, что старый граф после трагической смерти дочери тронулся умом и стал приходить по ночам на кладбище в надежде встретить ее призрак.

Особенно морозной и вьюжной ночью на кладбище не оказалось живых душ, и я пришел проститься с близкими людьми. К отдаленной могиле Любоньки я свернул в последнюю очередь. Разбитый горем, я слышал только хлюпанье нечувствительного к запахам носа и стенания вьюги. Я стоял на коленях перед гранитным надгробием, держал в рукавицах букет комнатной герани, украденной из будуара Софи, и плакал, не вытирая слез.

Граф Полунин появился из метели, словно бесшумный неупокоенный дух.

— Где Любонька! Вы с ней знакомы? Окажите милость, позовите ее ко мне! — безумный старик узнал во мне привидение и двинулся навстречу, вытягивая из черного плаща костлявые руки.

Я сочувственно посмотрел на него. После трагедии граф начисто утратил сходство с процветающим человеком, которого я знал. Он осунулся, покрылся морщинами и облысел. От него сохранился один остов в чехле зачерственевшей кожуры.

Выпучив белесые глаза, старик забормотал что-то неразличимое.

— Напрасно вы ищите вашу дочь на кладбище, Кирилл Степанович, — я загудел протяжным голосом. — Душа Любоньки покинула бренную землю и улетела на райские небеса. Будьте спокойны. Она пребывает в нескончаемом блаженстве. А ежели вы хотите передать ей доброе слово, поставьте в церкви свечу за упокой ее души, и она услышит вас.

Старик ухватисто всмотрелся в мое лицо.

— Кириллушка! Куда же ты запропал, горемычный мой?!! — крики блуждающей среди надгробий графини Полуниной ускорили мое бегство.

— Вот ты где. Пошли домой, Кириллушка. А то закоченеешь на морозе. Никого тут нет, — старушка заботливо укутала мужа пуховой шалью.

— Как нет?!! — воспаленно закричал граф, — Я видал Тихона! Князя Таранского! Он сватался к нашей Любоньке! Помнишь? От него осталась четверть…

Оглядываясь, я споткнулся о занесенный снегом могильный камень и упал.

— Тебе привиделось, милочек. Тихон умер.

— Он говорил со мною, как ты, Пульхерья… — граф изъяснялся уверенно и связно. — А глаза сверкали во тьме, как у кошки. Провалиться мне в сию могилу, если он не тот упырь, что промышляет набегами по деревням. Да вот же он! Гляди!

Снова оглянувшись и увидел, что граф указывает на меня рукой, а графиня падает в обморок.

Я засветился, засыпался, спалился… Так сказал бы я себе в ваши дни. Тогда я лишь малость пожурил себя, прибавляя резвости на спуске к деревне. Вампиру нельзя показываться на глаза людям, знавшим его до обращения, если он не намерен в ближайшие минуты убить этих людей.

Вот и нарушен очередной вампирский закон. К этому мне не привыкать. Я постоянно нарушал всевозможные законы. И пока все обходилось. Может, и на этот раз все уладится?

Наступило рождество. За ним последовали разгульные святки. Деревенские жители веселились с ночи до утра. Ребятня каталась с гор. Молодежь устраивала состязания троек, плясала и пела. Ряженые ходили колядовать. Из домов тянулись ароматы сдобы, жареного мяса, птицы и рыбы, сладостей и фруктов.

Пока люди щедро угощали друг друга разными вкусностями, я бродил за околицей голодный и злой. Ночная гульба мешала пробираться во дворы незамеченным. Праздничную радость подпортило скверное отношение крестьян к одинокому несчастному вампиру.

«Где же их христианское милосердие?» — сетовал я, обходя гудящие от колядок деревни. — «Как будто не для них писано, накорми врага своего. Вот бы кто-нибудь в честь хлебосольных святочных дней зарезал молодого бычка или поросенка и выставил ведро крови на окраину. Все знают, что я живу с ними по соседству. Все чихвостят меня на чем свет стоит. И хоть бы одна православная душа преподнесла мне съедобный гостинец».

Наблюдая издали за счастливыми дружными людьми, я мечтал разделить с ними рождественскую радость. После недельных страданий, я рискнул присоединиться к колядующим. В пещере завалялись накладные бороды, усы и парики. Я нацепил самые лохматые из них, надел вывернутый наизнанку козий тулуп, баранью ушанку с привязанными к ней рогами косули, заплатанные штаны и валенки, освободил мешок от хвороста…

Мне удалось примкнуть к ряженым. В людской толпе я обошел деревню, распевая колядки и приплясывая на ходу.

Собранный мешок душистых лакомств я оставил под окном кузнечьей избы. Жена Гаврилы была на сносях. Я подозревал, что Дуняша носит моего малыша, и беспокоился о нем. Кузнец слыл жестоким человеком. Такой не проявит снисхождения к чужому ребенку.

Лабелинцы приберегли подарок для надоевшего вампира на крещенский сочельник. Сюрприз не был приятным.

Полуночью я искупался в проруби. С местными русалками у меня был заключен договор о взаимном ненападении. Гербовых бумаг я не подписывал. Перемирие образовалось само собой. Либо русалки прочли отправленное им в бутылке прошение к речному царю, которого я называл «милостивым государем» и «добродетельным властелином проточных вод», либо они запомнили, что я приносил в воду запах крови животных, и сочли меня безопасным.

После крещенского троекратного омовения в реке Утятинке я вышел к деревне. Из леса меня выгнал не голод. Меня заинтересовал людской гвалт, противоестественное явление для крещенской ночи, когда деревенские жители отстаивают праздничную службу в церкви.

Я подумал о крестьянском восстании сродни пугачевскому бунту. Выбрав удобное для обозрения место на лесной границе, я взобрался на ель и всмотрелся в темное пятно толпы.

— Тише, братцы, расступитесь, — вежливо попросил Константин Толмин.

Он раздвигал руками проход к лежащей на дороге пестрой корове.

Рыжая меховая куртка охотника резко выделялась среди крестьянских тулупов и черных плащей барской четы. Он передал кузнецу Гавриле уздечку своей каурой лошади, почтил долгим взглядом Анатоля и Софи, топтавшихся на месте от холода или волнения, отвел за руку плачущую старуху Феклу Карповну и склонился над коровьей тушей.

— М-да. М-м-м, — значительно произнес Константин, придерживая шляпу. — Дарья Прокофьевна, будьте любезны, предоставьте мне писчую бумагу для снимков.

— У-р-р, — волчица принесла в зубах канцелярский портфель. Она ткнулась носом в руку позвавшего ее охотника и вильнула хвостом.

— Благодарствую, Дарья Прокофьевна, — улыбнулся Толмин.

С веселой улыбкой он оглядел собравшихся крестьян. Вытащив из портфеля чистые белые листы бумаги и деревянную линейку, промокнул бумагой следы укусов и линейкой измерил отпечатки зубов:

— Смею вас огорчить, братцы. Отметины всамделишно произведены вампиром. Но поспешу и обрадовать вас. В Лабелино хозяйничает всего один вампир. Это ваш пропавший барин Тихон Игнатьевич возвратился в свою вотчину.

В толпе зашептались бабы.

Софи надрывно ахнула. Анатоль стал обмахивать ее сложенной пополам газетой, вытащенной из портфеля охотника.

— Уничтожьте его скорей, ваше благородие, — поторопил кузнец Гаврила. — Избавьте нас от упыря.

— Я видал его следы в лесу, — вспомнил мельник Степан.

— Нетушки, братцы. Так не пойдет, — хитро усмехнулся охотник. — Ваш барин — вы с ним и воюйте. А мы поедем.

— Не барин он нам вовсе! — заверещала Фекла Карповна. — Наш барин Анатолий Палыч Захромов. Не надоть нам упырей прочить в господа.

«Предатели», — прошипел я сквозь выросшие клыки. — «А я даровать вам свободу хотел, дурень».

— Константин Юрьевич, честное слово, я ваших шуточек не понимаю, — Анатоль скромно возмутился. — Не того ли разве вы пожаловали к нам, чтобы посадить упыря на осиновый кол?

— Я приехал разведать, что творится в ваших деревнях. А тут все не так уж страшно, как вы расписали в присланном письме. Ваши люди, Анатолий Павлович, целы и невредимы. Стало быть, работы для меня не нашлось. — Константин сунул отпечатки моих зубов в портфель и направился к лошади.

Дарья Прокофьевна недовольно заворчала. Охотник взял ее на цепь.

— А скотина тоже цела?!! За скотину кто заплатит?!! Вернитесь, господин полицмейстер! Вы обязаны исполнить должностное предписание! — брызгал слюной Анатоль.

— Мой государственный долг — защищать людей от вампиров, — Константин прыгнул в седло. — Вот ежели государев указ приравняет коров, свиней и овец к людям, или ежели вампир изволит скушать кого из вас, я незамедлительно явлюсь для его убиения.

— Как это скушать нас? — затрясся Анатоль. — Что за дерзость!!! Не много ли вы себе позволяете, Константин Юрьевич?!!

— Я думал, вам известно. Ну, да ладно. Прежние хозяева усадьбы и дворня благополучно съедены вампирами.

— Елена Игнатьевна уверяла, что ее семья уехала в Париж, — объяснила замерзшая Софи, вытирая платочком нос. — И крепостные молчали. Как же так?!!

— Стойте, Константин Юрьевич! — Анатоль побежал за каурой лошадью. — Погостите у нас до продажи усадьбы. Я намерен в кратчайшие сроки выгодно сбыть заколдованное место… Постойте! Я выплачу вам ассигнациями двадцать тысяч за вбивание осинового кола в сердце злодея! Тридцать! Пятьдесят!

Константин не ответил. Он пустил лошадь легкой рысью, оттесняя преградивших путь крестьян.

— А с нами чего будет? Нас пущай упыри лопают при новых господах? Пущай скотину нашу режут? — наперебой голосили крестьяне.

— Я напишу в судебную палату! — угрожал Анатоль.

Константин поскакал к лесу. Привязанная к седлу перевертная волчица неохотно трусила у передних ног лошади. Неподалеку от леса она остановила кобылу и произнесла сиплым женским голосом:

— Что с вами, Константин Юрьич? Вы прямо сам не свой. Не возьму в толк, отчего вы надумали помиловать вампира? Пятьдесят тысяч ассигнациями нам не повредят. А что до людей, то сегодня он ими гнушается, а завтра стрескает за милую душу. И скольких он лесных тварей загубил, неведомо. А Володя Мелихеев… Разве его прерванная юность ничего для вас не значит? Извольте, мы принесем утешение лабелинским страдальцам. Я чую вампира. Мы с легкостью его отыщем. И убьем. Снимите с меня серебряную цепь. Пустите по следу.

— Простите за серебряную цепь, Дарья Прокофьевна, — извинился Константин. — Не отпущу я вас, зная вашу неумеренную горячность. Я вас понимаю. Сам не жалую вампиров. Разве что Володю уважал… Но тут другое дело. Тихон спас моих сыновей. Я его узнал по приметному кресту на шее, о котором рассказали мне дети. Этот Тихон — интересная личность, между прочим.

— Весьма интересная, — волчица заложила уши. — Вспомяните его участие в тайном обществе Арсения Подметкина!

— Не берите в голову. По молодости, по глупости он примкнул к заговорщикам. Смутьянские идеи притягательны для неокрепших умов. Полагаю, из него вышла дурость с потерей человеческой жизни, семьи, имения. Он пока на верном пути. И мы с ним в расчете. Но если он возьмется за людей, я разыщу и убью его. Надеюсь, Тихон меня услышал. Ему сейчас тяжело. Он не захочет по доброй воле оставить поместье, но ему придется это сделать. Если он достаточно умен, то уйдет из Лабелина до утра.

Константин отцепил от кожаного ошейника Дарьи Прокофьевны серебряную цепь, понукнул кобылу, и они помчались в город.

Как выяснилось, я был тогда недостаточно умен. Не внял предупреждению охотника, не ушел из Лабелина. Обнаглев от безнаказанности, я мстил вероломным крестьянам и новоявленным господам. Убивал лучший скот и птицу, воровал из домов приглянувшиеся вещи. Не щадил и коров — кормилиц, и рабочих лошадей, и яйценоских породистых кур.

Война миров достигла апогея. Люди вырубили осиновую рощу у заградительной канавы, настрогали из нее кольев и наварили смолы. Они ставили на меня капканы и ловушки, посменно ночевали в хлевах. Особенно позабавили Овражкины. Теперь братья олицетворяли собой образцы трезвости. Вооружившись кольями, они спали в обнимку со свиньями, выменянными на мясо быка.

Возглавил неприятельскую армию кузнец Гаврила. От ревности у неграмотного мужика проснулся ораторский талант. На собраниях в доме деревенского старосты он убеждал крестьян «воздать по заслугам негодному упырю Тихону», и люди безмолвно слушали его, разинув рты от удивления и восхищения.

Я не писал язвительных стихов на стенах посещенных домов. Для удовлетворения мести мне хватало еженощного сытного ужина. Иногда я показывался на глаза врагам, угоняя в лес перепуганный скот, а иногда трапезничал под дружный мужицкий храп. Чуткий слух помогал мне определить, кто из врагов спит, а кто притворяется спящим.

Мои охотничьи угодья поглотили впридачу к Лабелину имения Тузиных и Полуниных.

Атмосфера всеобщей ненависти перестала меня смущать. Благодаря обильному питанию я великолепно себя чувствовал даже в лютые морозы. Рядом с метками я нацарапывал страшные стихи и добавлял к ним подпись: «Хозяин сих земель Богатырь Никифор». Если пришлые вампиры умели читать, они вздрагивали от ужаса, когда их воображение рисовало того богатыря, и спешили убраться из моих владений.

С первой мартовской оттепелью в мою наладившуюся жизнь врезалось знаменательное событие. По Лабелину прокатилось известие, что кузнечиха Дуняша родила сына, и младенец удивительно похож на прежнего молодого барина.

Желание увидеть новорожденного сына выгнало меня из логова в серый мокрый день. Прикрываясь мешковатой накидкой от моросящего дождя, я пришел к избе кузнеца Гаврилы и влез на завалинку под окнами двух комнат.

В первой комнате на лавке сидели молодые женщины в шерстяных платьях и войлочных сапожках. Маруся, двоюродная сестра Дуняши, вышивала полотенце. Сама Дуняша сидела, согнувшись. Она закрывала ободранными руками синее от побоев лицо.

— Ой, горюшко на меня навалилось! — причитала Дуняша. — Ох, бедное дитятко мое!

— О чем же ты думала, родная, когда завлекала барина на сеновал? — холодно укорила Маруся.

— Знамо о чем, Марусечка. Все я загадывала, дескать, рожу барину ребеночка, и он нас в хоромы заберет. Стану я барыней жить. В шелках, заморских ситцах щеголять, чаи гонять с ватрушками, да в потолок от нечего делать поплевывать. Барин — то добрый был. Да не ахти смекалистый. Простота! Жила бы я с ним не тужила. Не дотянулись бы до меня Гаврилины кулаки, — Дуняша открыла засаженное синяками лицо. — Ой, не сбылся загад мой, Марусечка. Барин обернулся зверем. А мужик как зверем был, так и остался. Лупит меня как сидорову козу. А тут еще будто нарочно дите уродилось в барина. И вовсе со свету меня сживает бездушный кузнец. Приказал окрестить дитенка Тихоном. Пускай, молвит, все узнают про твой позор.

«Так тебе и надо», — обозлился я. — «Я верил в нашу истинную любовь, в пламенность чувств. А ты гналась за выгодой. Вот и получай оплеухи от кузнеца. Сынишку жалко. За грехи родителей пострадает невинное дитя».

Я пробрался в дом. В самой теплой комнате на потолочной балке висела люлька с младенцем. Я взял спеленатого ребенка на руки, придерживая головку, покрытую мягким темно — каштановым пушком.

Сынишка проснулся, зачмокал губами и разлепил влажные веки. Его по-младенчески мутные глаза были светло — серыми. Родись он вампиренышем, у него были бы серебристые глаза и острые маленькие зубки, пришло мне на ум.

Мой сын родился человеком. Мы обитали в разных мирах. Я не хотел оставлять малыша на попечение Гаврилы, но понимал, что для него будет лучше расти в доме жестокого отчима, чем скитаться с заботливым отцом по лесу.

Я любовался младенцем, и моя душа таяла быстрее сугробов на дворе. Я так размяк, что появление в дверях кузнеца застигло меня врасплох.

Гаврила взмахнул принесенным из кузницы молотом. С диким ревом он понесся на меня. Его светлые волосы и соломистая борода стояли торчком, красное от гнева лицо было похоже на вымазанную свеклой рожу садового чучела. От размаха богатырских рук козлиный тулуп треснул в подмышках.

От давнего страха я забыл про вампирскую силу. Колени дрогнули и онемели. Кое-как собравшись с духом, я сунул в люльку малыша и выбил собой окно. Гаврила, не бросая молота, выскочил на улицу. Он ревел медведем, преследуя меня по мокрому снегу и лужам, но не догнал.

Мне едва не стоила жизни щепетильная разборчивость в еде. Попробовав кровь тонкорунной овцы со двора отца Афанасия, я взял за правило ужинать в его хлеву. Предков замечательных овец ему подарил настоятель монастыря. Во всей губернии не найти было таких нежных на вкус. К тому же, двор одинокого пожилого батюшки я считал наиболее безопасным местом для охоты.

Скоро мое мнение изменилось. Провалив соломенную крышу хлева, я улетел в глубокую ловчую яму. Ее дно было утыкано кольями и залито отваром осиновой смолы, а укрепленные досками стены обмазаны дегтем. Я удачно приземлился на четвереньки и не напоролся на колья, но выбраться из ловушки не смог.

Утром отец Афанасий обнаружил в яме скорчившегося вампира, ослабленного смоляными испарениями. Старик удрученно заохал.

Я разогнулся и повернул голову, сощуривая глаза. Священнику необязательно было звать на помощь деревенских мужиков, чтобы меня добить. Достаточно было снять с крыши солому и оставить меня на свету.

— Эк вас угораздило, Тихон Игнатьич, — отец Афанасий покачал длинной белой бородой.

— Грешен, батюшка. Вольнодумством увлекался. Государя помышлял свергнуть. От веры отрекся. С чужой женой погуливал, — я принес последнюю исповедь. — Вот и постигла меня расплата за грехи.

— Эй, отец! — окликнул проезжавший кузнец Гаврила. — Ну, как? Поймался упырь в яму?

— Нету, сыночек, упыря, — отец Афанасий засеменил к воротам. — Нечистый пронюхал засаду. Не ходил за овечками.

— Как попадется, меня скликай, отец! — прокричал Гаврила. — Мы с мужиками наломаем ему бока, заколем его осиной и выставим на солнышко!

— Езжай с Богом, сынок, — успокоил отец Афанасий. — Случись чего, я пришлю за тобой Федотова внука.

Гаврила поехал в кузницу. Отец Афанасий помедлил немного, опасаясь его возвращения. Потом он нашел в сенях веревочную лестницу и вошел в пустой хлев со стороны дома. Один конец лестницы он привязал к поперечной опоре, а другой бросил мне. Как только я выбрался из ямы, священник запер меня в хлеву. Я лег на солому в темном углу, вдыхая чистый воздух. Отец Афанасий пустил ко мне жирного барана и закрыл ворота на засов.

Еда вернула мне силы, но я не пытался сбежать в лес. По-летнему припекало яркое солнце.

К полудню отец Афанасий заглянул в щелку, проверяя, как там его пленник. Я убедил его не бояться меня.

Несколько дней я прожил у отца Афанасия. Каждый вечер он скармливал мне по овце и проводил со мной душеспасительные беседы. Одной овцы в сутки было мало, но я не жаловался на жизнь. Воинственные крестьяне отыскали мою нору и вынесли из нее награбленное добро.

— Надо тебе отсюда уходить, сынок, — сказал отец Афанасий после чтения вслух вечерних молитв. — Кузнец проведал, что я отвозил в сиротский приют зарезанных баранов. Он мне прямо в глаза заявил, ты, де, такой — сякой поп сердобольный, упыря держишь на дому? Я отвергал все, да не поверил он. Как чувствую. Со дня на день нагрянет.

— Куда мне идти, батюшка? Одно у меня место родное. Лабелино. Тут я знаю каждый закуток, а на чужбине пропаду.

— Ступай, куда сердце подскажет. Лишь бы подальше отсюда. Иначе Гаврила тебя не оставит в покое…

Благослови тебя Господь, сынок. Ангела — Хранителя в путь — дорогу, — отец Афанасий перекрестил меня и обнял, как родного сына. — Но смотри, Тихон Игнатьич, людей не съедай, от веры не отвращайся, и Господь сбережет тебя на всех путях.

Мы тепло простились. Я слышал топот копыт по улице, но медлил с побегом, благодарил отца Афанасия.

— Эх ты, какой из тебя поп?!! Упыря приютил! — Гаврила остановил коня у забора, сжигая взглядом отца Афанасия, смело вышедшего ему навстречу. — Свой приход обманул. Как тебе не стыдно?

Собранная им конница понеслась в поле по моим следам.

— Стыдно губить бессмертную душу, — услышал кузнец в ответ. — Скот по писанию нам предназначен на съедение. А живые души положено жалеть и спасать.

— Тоже мне святоша! — Гаврила стегнул коня плеткой.

Его рыжий белогривый жеребец взвился вихрем и обогнал ушедших вперед знакомых по табуну.

Корка льда замедляла скорость. Острые копыта лошадей скользили меньше моих сапог. Защитники и защитницы деревень, вооруженные осиновыми кольями и факелами едва меня не настигли. Спасла меня начавшаяся за полем густая роща.

Глава 11. БОГИНЯ ИМПЕРАТОРСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

Много ночей я скитался по лесам, не находя пристанища. Чудом выжил зимой, и к лету вместо долгожданной передышки получил утомительную скачку — тень охотников незримо нависала надо мной. Они и их мохнатые пособники не оставляли меня в покое. Как ни старался я запутать след, стоило хоть раз поохотиться на территории людей, что было неизбежно, враги меня обнаруживали и возобновляли погоню.

Временами в лесу из-за них было находиться опасней, чем в людном городе. И вот я вышел однажды на улицу очередного уездного города Љ…

Зажженные фонари оставляли длинные мерцающие полосы, ярко — желтые, словно лучи утренней зари, на мокрой после теплого спорого дождика мостовой. Засидевшиеся в гостях супружеские пары спешили по домам. Изредка пересекал мой путь сутулый ревизионный чиновник, проверявший яркость фонарей и целостность их стекол. Разглядывая фонари, он сильно запрокидывался назад из-за нажитого от сидения крючком горба, и скоро врезался спиной в стену. Да так хорошо, что вроде бы она и распрямилась.

В ответ на оханье чиновника я извинился, сказав, что не заметил его падения, и потому не успел этому воспрепятствовать. На самом деле я успел бы. Еще как успел. Но я боялся прикоснуться к человеку. Если чиновник рисковал бездумно, не заботясь о своей безопасности, то мне приходилось беспокоиться о людях, находясь рядом с ними, — ограждать себя от риска, а их — от меня.

Я давно не охотился, стараясь не выдавать своего присутствия. Терпеть голод становилось все труднее, но и найти подходящую добычу было нелегко.

«В городе каждая шавка принадлежит кому-то, а бездомные шавки прячутся в подворотнях и ночью по улицам не бегают. Лошадь тоже под шумок не укусишь. За ней следит кучер или наездник».

Стараясь поступать вопреки предположениям охотников о моих вероятных действиях, я пошел на яркий свет, лившийся из окон низкого белого дома с мезонином и просторными балконами, украшавшему собой невзрачную улочку. В доме играла неторопливая музыка, аперитив перед оглушительными плясовыми аккордами. Один за другим к нему подъезжали экипажи, высаживая у парадного крыльца нарядных дам и господ, с порога начинавших нехитрый бальный разговор, далеких от головоломных тем. Я импульсивно потянулся вслед за ними, прекрасно понимая, что по-гусиному выпятившие грудь мажордомы у дверей меня не впустят. Одет я был прилично, но выкатывавшиеся из карет гости предъявляли именные письменные приглашения. Мне было негде такое украсть. Зараженный праздничным настроением, истосковавшийся по танцам и пирам, я шагнул на нижнюю ступень, как вдруг почувствовал недобрый взгляд и обернулся.

Посредине улицы, не сторонясь взволнованных суетой лошадей, стояла женщина в черном платье — крепко сбитая, с короткой шеей, полноватыми руками. Лицо у нее было лунное — округлое, изжелта — бледное, глазастое, с мелкими складками возле щек и тремя тонкими морщинками в центре лба. В ее серовато — черных волосах, туго зачесанных в завернутую пучком косу, мелкими кучерявыми волнами пробивалась белоснежная седина. Широкие, почти мужские брови, расположенные высоко над карими глазами, не были насуплены. Но взгляд от того не становился менее злым, острым.

Я не знал ее, и не понимал причины, по которой она на меня сердится. Должно быть, вы опознались, мадам, хотел я сказать, но стоило мне на миг укрыть глаза от света, хлынувшего из распахнутых дверей, сердитая дама исчезла.

Чтобы не мешать приглашенным на бал, я отступил от крыльца. Подавляя поднявшийся в сердце чувственный мятеж, свернул за угол дома, укрылся в темноте. Среди топота копыт раза два тонко цокнули когти по мостовой. Со спины на меня навалилось что-то мягкое, но тяжелое. Я стряхнул его, отбросил за угол. Оно вышло ко мне на четвереньках, глухо рыча, и я узнал, почему зло смотрела на меня лунная дама.

— Попался, — проскрипела несмазанной телегой черно — бурая волчица. — Давненько я гонялась за тобой, и вот ты сам пожаловал на дружескую встречу.

— Не рад я лицезреть вас снова, Дарья Прокофьевна, — я прислонил правую ладонь к стене, чтобы иметь опору на случай ее нового броска. — Не буду лгать. Мне вовсе неприятно с вами видеться. Вы аппетит мой портите. А он мне дорог, как известно вам.

— Все шутки травишь. Что ж, умри шутом, — вскинула хвост волчица.

Она опасалась нападать «в лоб», понимала, что ее встретят стальные объятия и ядовитые клыки. Шанс на успешную атаку ей могло подарить мое мимолетное отвлечение. Вздыбив холку, Дарья Прокофьевна слегка покачивалась на широко расставленных лапах из стороны в сторону в надежде рассеять мой немерцающий взгляд.

Но дольше полуминуты она не выдержала, и прыгнула с уловкой — вроде на меня, а на деле — на стену правого из двух домов, между которыми я был зажат, а уж после — ко мне. Путь назад для меня был свободен, но я не мог развернуться — это значило погибнуть на месте. Уклоняясь от волчицы, я отступил назад, не глядя под ноги, перехватил ее под брюхо, развернул, ударил об стену. Голову она уберегла, но ребра хрустнули. Я улыбнулся, празднуя победу. Но радоваться не следовало. То был пустой звук, возможно Дарья так зубами щелкнула, чтоб обмануть противника. Вскочила она быстро, если не сказать мгновенно… Взлетела мне на грудь, ударив сильно лапами, и я упал на мокрые шлифованные каменные плитки, торчащие из грунта невпопад с большими промежутками.

Разинутая пасть волчицы мелькнула предо мной…

— Дарья! Не сметь! — сорвался на визг мелодичный женский голос.

Волчица лязгнула зубами. Слюна из ее пасти капнула на мою щеку.

— Не трогайте его! Оставьте его мне, — последовал строгий приказ.

— Простите, он мятежник и убийца. Я должна его прикончить, — неловко возразила Дарья Прокофьевна.

— А кто из нас безгрешен? Знаете таких?

Туфельки приближающейся незнакомки едва касались мостовой. Мягко шуршало платье.

Я не осмеливался шевельнуться. На моей груди все еще стояла волчица.

— Сама распоряжусь им, — вспышкой фейерверка взлетели в темноту длинные тонкие пальцы в белой лайковой перчатке. — Вы ступайте в дом и приготовьтесь к встрече государя. Снимите шубу и наденьте платье элегантного покроя. Да поспешите. Не люблю вас ждать.

Дарья Прокофьевна освободила меня, но не ушла.

— Вставайте, Тихон. Вы теперь мой пленник. Берите руку, пока ее вам подают! — властно повысила голос красавица в шелковом золотистом платье, изящно склонившаяся надо мной.

Я принял ее руку, при напряжении разительно отличавшуюся от тонких слабых рук благородных дам, и встал на ноги одним рывком.

Это был один из тех редчайших моментов, когда двое вампиров могут смотреть друг другу в глаза без воинственной настороженности. Я смущенно улыбался, скрывая удлинившиеся от голода клыки. Женщина тоже улыбалась, не размыкая губ, хотя была сыта.

Контур ее лица напоминал незавершенный овал, к подбородку он плавно сужался, делая лицо не длинным, но и не округлым. Ее глаза успокаивающего, теплого как южное море, цвета индиго в меру поблескивали; они не могли привлечь нежелательное людское внимание, и в то же время их свет не терялся в отблесках фонарей. Нарумяненные щеки алели на белом лице, как яблоки на снегу. Завитые каштановые волосы в высокой прическе были скреплены жемчужными шпильками. Пара туго закрученных локонов плясала на ветру около ушей, скрывая отсутствие серег. Тонкие брови были подведены темнее их естественного цвета. Светлая помада подчеркивала приятную бледность похожих на китайские лодочки губ.

Дышала она ровно, невозмутимо. Широкие подвески сапфирового ожерелья слегка приподнимались в широком декольте ее платья, обнажая соблазнительную ложбинку полной груди. Тонкий пояс с бантом подчеркивал стройность талии. Атлас высоких перчаток мерцал на развитых мускулах ее напряженных рук, надежно удерживавших мои расслабленные руки.

Я не боялся быть пленником этой удивительной женщины, даже хотел стать ее преданным рабом. Но скромно опустить глаза в знак повиновения не решался. Для этого пришлось бы отвести взгляд, на миг потерять ее из вида… Непозволительное преступление. На нее можно было смотреть бесконечно. Ее глубокий таинственный взгляд заключал в себе пылкость любовницы, заботу матери и сопереживание подруги. Если представить вампиров в образе древних греков, она воплощала в себе черты всех богинь, которым они поклонялись.

— Мне надо узнать вас. Неловко говорить с незнакомкой. Хоть и безмерно признателен вам за спасение, — растерянно произнес я, ощупав языком непослушные клыки.

— Марфа Макаровна Челкашина. Не верю, что вам обо мне неизвестно, — вампирша держалась с высокомерием титулованной особы.

— Поверьте…

— Про атаманшу Кривого Яра вы также не слыхивали? — Марфа раздраженно дернула головой влево, отпустив меня.

— И места такого не знаю.

— А вы темнота, князь!

— Вы правы… Не то у меня просвещенье.

Я глубоко вздохнул, потупив все-таки взгляд.

— Почто вы еще в шубе? Скорее приоденьтесь, как подобает, не то совсем вы спаритесь в теплом меху, Дарья Прокофьевна? Лето в разгаре. Ступайте домой. Нам с князем, по думе моей, надо побыть тет-а-тет.

— Слушаюсь, Марфа Макаровна, — поклонилась волчица, и убежала к черному ходу.

— Мне случалось называться и столбовой боярыней, и царскою избранницей, и разбойницей таежной, — кратко поведала о себе Марфа, пригласив в особняк с парадного крыльца. — А ныне возглавляю я Седьмой Отдел тайной канцелярии Его Величества.

Мое дыхание сорвалось. Вместо вдоха получился тяжкий выдох.

— Опережу мысли вслух Тихона Игнатьевича, — остановившись и задержав меня на средней ступени, необыкновенная вампирша поднесла палец к губам. — Бунтовщики и заговорщики не в нашем веденьи. Не говорите, будто мы подслушивали через стены ваши сборища всем недовольных шептунов. То не по адресу претензия.

— А возмущение насчет погони направлять в ваш адрес?

— На мелочи такие не размениваюсь. Не я приказ давала вас ловить, но, впрочем, я его и не отозвала. Могла ли я безропотно принять, что вы убили моего питомца?

— Выходит, это вы обратили Володю Мелихеева?

— Я никого не обращала, кроме одного мерзавца, да и о том жалею до сих пор, — гневно прошептала Марфа. — Он на дороге умирал в лесу, израненный. На нем живого места не нашла. Подумала, разбойники напали. Из жалости вернула его к жизни упырем. Лишь недавно я узнала из архивных бумаг Отдела, моего обращенца дубасили два брата придворного чиновника, что по его лживой клевете взошел на плаху. Он был наушником, лгуном, и стал не лучше. Больше не пытайте меня, Тихон.

— Так я молчу, — я немного боялся заходить в особняк, сдаваться во вражеский плен без надежды на освобождение.

Но в то же время я уже отдал себя в распоряжение великолепной женщины, которая удерживала меня за руку посреди крыльца и не смущалась под осуждающими взглядами приглашенных, обтекавших нас с обеих сторон. Не только в ее красоте нужно искать причину моей безоговорочной капитуляции, вампиры уступают тому, кто их сильнее. Мои глаза любовались созданием тонкой, нежной красоты, а сердце чуяло рядом великую воительницу. Перечить ей было опасней, чем сунуть голову в крокодилью пасть.

В ногу с ней мы переступили порог умеренно освещенного вестибюля.

— Князь — важный гость мой на балу, — сказала вампирша толстому мажордому, грозно покосившемуся на меня.

В переполненный людьми танцевальный зал мы не зашли. Марфа потянула меня на второй этаж по узкой витой лестнице, в тускло освещенную единственной свечой комнату с бордовыми бархатными шторами и темно-розовыми шелковыми обоями. Обставлена была комната старинной мебелью из красного дерева в вычурном стиле барокко, с мощной позолоченной лепниной. Гарнитур включал в себя круглый стол, два удобных кресла, одно из которых было приставлено к столу, а другое стояло в углу у двери, и дамский комод с большим зеркалом.

— Располагайтесь, но не чувствуйте себя как дома. Словом, не наглейте, Тихон. Помните, что вы здесь не хозяин, — расправив платье, Марфа глубоко уселась в кресло около стола.

— Что вы, я не думал набираться наглости. Спорим, вы не видели еще таких стеснительных гостей, как я, — я занял кресло у двери, подвинув его так, чтобы удобно было смотреть в лицо хозяйке дома.

— Спорить со мной — дурацкое дело. Я видала всякое, — Марфа отмела мою попытку флирта.

В комнату вошла Дарья Прокофьевна, одевшаяся быстрее, чем солдат на учениях. Только волосы заплести в косу она не успела. Волнистые черно-пегие пряди сливались в темный головной убор, издали похожий на монашеский клобук.

Дарья Прокофьевна поставила на стол хрустальный графин с телячьей кровью, бокал для шампанского и розетку меда с чайной ложкой, а затем удалилась, напоследок посмотрев на меня еще злее, чем прежде.

В ответ на мой голодный стон Марфа положила на столешницу руку, отделяя меня от пищи, и пристально взглянула исподлобья — предупредила, чтобы я не покушался на ее добычу.

Я чуть не захлебнулся слюной. Сказать, что было обидно, значит ничего не сказать.

— А вы счастливчик, Тихон, как я погляжу, — Марфа наполнила кровью бокал и неспешно, без аппетита, осушила его, не спуская с меня глаз. — Мало судьба вас поколотила.

— По мне так достаточно, — кашлянув, обиженно процедил я.

— Но мне-то видней, — продолжая ужинать, подчеркнула Марфа. — Вашу жизнь я прочла до последней строчки, и не нашла в ней ничего занимательного, — она взяла из лежавшей на комоде стопки серых папок одну из середины, с наклеенной табличкой «Дело вампира Тихона, князя Подкорытина — Тарановского. Обращен 17 июня 1832 года. По сей день не убит». — Читайте, ежели вам любопытно.

— Я знаю свою жизнь получше, чем ее придумали шпионы тайной канцелярии.

— Согласна, вам видней в таких вопросах. Не желаете медку? — цинично предложила Марфа, зачерпнув чайной ложкой меда.

Она понимала, в меня сейчас не пойдет мед. Я крепко сжал сложенные руки, пытаясь овладеть собой. Меня почти трясло, и все труднее было сдерживать желание атаковать единственный живой объект в душном помещении.

— И напрасно, — вампиршу задело отсутствие ответа. — Мед чистый луговой и благодатно пахнет клевером. В лесах я тоже думала о нем с опаской. И не хотела пробовать. Теперича от сытости неудержимо тянет к сладким яствам. То сахару комок в чай положить, то медку лизнуть… И доктор кстати рассказал, что можно, что нельзя мне пробовать на вкус. Запоминайте, Тихон. Можно понемногу яйца, мясо тертое, печенку, рыбу — все сырьем. А на загладку сахар, мед, чуток варенья.

Слизав мед с ложки, Марфа вернула ее в розетку.

Пахнет ли мед клевером, или другими полевыми цветами, я не мог разобрать. Чуял только кровь, и ничего иного.

— У вас есть доктор? — мой голод ненадолго сдался удивлению, и я смог выговорить несколько слов.

— А как же без него я родила бы Василису? Ведь я теперь княгиня. Крестьянки на полях свободно разрешаются от бремени, и упырихи дикие в лесах. Княгини не родят без лекарских советов и микстур…

Марфа налила последний бокал крови. Я уже не надеялся на ее милость.

«Она, конечно, красива, умна, но довольно ли красоты и ума для совместного счастья, — рассуждал я. — Нельзя же быть такой жестокой. Богиням многое прощают, на то они и богини, но мера быть должна».

— Не сохраняйте в сердце, будто я над вами измывалась, — ласково улыбаясь, Марфа подала мне полный бокал. — Право разделить мою трапезу надо заслужить. Считаю вас достойным поужинать со мной.

— Благодарю за оказанную честь.

Дрожащей рукой я принял бокал и, отпивая, не смог обуздать голод. Нечаянно прокусил хрусталь, выронил бокал и испортил пятном ковер.

— На счастье, — услышал я невозмутимый голос Марфы.

Вампирша взяла со стола белый кружевной веер со вставками из страусовых перьев, и он затрепетал в ее руках ангельскими крыльями.

Я не порезался, но и еды не получил, лишь раззадорил аппетит. От вкуса крови на языке стало еще хуже, внутри свернулась жесткая пружина. С трудом расправив спину, я взглянул на Марфу полувидящим звериным взглядом. Ей впору было испугаться, но она степенно подошла ко мне, держа в правой руке развернутый веер, остановилась, щекотнула перьями мой нос, и, повернувшись вполоборота, шагнула как в испанском танце назад, искоса наблюдая за мной.

— Моя богиня… Вы прекрасны, — меня поработило чувство посильнее голода, я сполз со стула на колени, не замечая на ковре кровавого пятна, растекающегося от хрустальных осколков.

— Примите меня как раба, как вашего безмолвного служителя, — я молитвенно сложил трясущиеся руки.

— Рабов не принимаю, тем паче безмолвных, — теплые пальцы Марфы скользнули по моей щеке от подбородка до виска. — Лучше расскажите, Тихон, что вы за божество? Зевс? Аполлон? — вампирша притязательно улыбнулась. — Поведайте, чем хороши, чем святы?

— Нисколечко не свят, а токмо грешен паче всех на свете.

— Да бросьте. Вы ж не монастырский схимник, чтобы святость отрицать свою. Вам не к лицу такие рассужденья. Будь вы отчаянным злодеем, я бы вас убила за углом. А так терплю покамест.

— Жаль, что терпите. Хотелось бы, чтоб вы меня любили.

— Не много ль просите?

— Я не прошу, молю. Взываю к вам, как к небожительнице.

— Привычны мне моленья воздыхателей. Сам грозный царь Иванко на меня молился как на аналойную икону, и бешеную голову свою разбил до синих шишек. А я его отвергла. Почему бы не прогнать мне вас?

Резким движением руки Марфа стерла капли крови с моих губ.

— Хотя бы потому, что менее жесток, чем названный поклонник. Во мне еще совесть теплится, — выправив мышцы, я встал без колебания.

Жажда крови снова напомнила о себе, и я убрал язык подальше от клыков.

— Я вижу. Так пойдем и испытаем вашу добродетель. Императорская чета, должно быть, уже прибыла на бал. Ах, тяжело мне говорить на вашем языке! Как хочется сказать по — старому, царь-батюшка пожаловал с государыней на пир. Но креплюсь, и говорю, как положено.

Марфа пропустила меня вперед на лестнице, а в вестибюле пошла рядом.

— Вам трудно строить речь из современных слов? — я проникся сочувствием.

— Трудней, чем вам меня не укусить, — Марфа привела донельзя точное сравнение. — Но я стараюсь в угожденье мужу.

— А кто ваш муж? — рискнул спросить я, и не успел произнести второй части вопроса: «Он человек?»

При входе в танцевальный зал к Марфе подбежала маленькая девочка с завитыми светло-русыми волосами, одетая в белое пышное платье с розовой канвой. Запах ее был человеческим, на щеках играл сочный румянец, но синие глаза отливали неестественно ярким блеском даже в сиянии сотен свечей.

— Мамочка, я нашла тебя! — радостно воскликнула девчушка, прижимаясь к широкому подолу маминого платья.

— Васеночка, солнышко мое ясное, — ласково пропела вампирша, присев, чтобы обнять дочь. — Ступай к Дарье Прокофьевне. Увидимся с тобою завтра, а сегодня она тебя уложить спать и расскажет добрую сказку на ночь.

Аккуратно уложившая волосы в высокий «тюрбан» женщина-волчица присматривала за ребенком издали, не примыкая к собравшейся рядом с ней кучки весело болтающих гостей.

— Кто этот дядя, что пришел с тобой? — Василиса взволнованно оглянулась на меня, как будто внутреннее чутье предупредило ее о приближении чужого вампира.

— Князь Подкорытин — Тарановский, детка, — ответила Марфа.

— Он из твоей… родни?

— Да, светлячок, но ты его не бойся.

— А я и не боюсь.

Холодный, не по-детски хваткий взгляд Василисы остановил мое приближение к ней.

«Из нее выйдет хорошая ищейка», — с некоторой брезгливостью подумал я.

Император Николай Первый и его супруга Александра Федоровна явились на бал с опозданием. Высокие, вытянутые в наездничьей осанке, они прошествовали к возвышению посреди зала, переходящему в мраморную лестницу, и заняли похожие на троны кресла с красной обивкой. Я скрывался от них в относительном тенечке на другой стороне зала. Мои глаза болезненней, чем привыкшие к яркому освещению глаза Марфы воспринимали вездесущий свет.

Недвижимый и сдерживающий дыхание из-за обилия запахов, а слух — из-за стучащих рядом сердец и заманчиво пульсирующих вен, я наблюдал за тем, как душегубец Николай открыл бал, по традиции пригласив на танец хозяйку дома. Станцевал он с Марфой полонез официально до неприличия. Каждое их движение было выверенным, как марш солдат на плацу.

Враг был на расстоянии привычного лесного броска на жертву. И хоть я не успел бы им перекусить, успел свернуть бы ему шею — отомстить за декабристов. Но вот нужна ли мне была та месть?

Я глубоко задумался.

«Кто я теперь? Да вроде бы, никто. Меня как будто и не существует. Мне ли вершить историю. Моя история оборвалась внезапно. Насколько для меня важна теперь политика? Что она дает? В лесах не все равно ли, кто сидит в столице на престоле? Кого он казнит и милует. Могу ли утверждать уверенно, что новый постоялец царского двора не будет хуже прежнего? То, разумеется, виднее приближенным людям. Оттуда выйдут новые вершители судьбы России. Из общества мыслителей, а не из леса. И мой удел теперь сражаться не за власть, а за добычу к ужину».

Я старался растопить сгустившееся в душе равнодушие к будущему страны. Не получалось. Оно укоренялось глубже с каждым вдохом.

Тут, пританцовывая, подбежала Марфа. Взяв за руку, подвела меня к царской чете.

Она держала меня неразрывной хваткой, показывая силу и власть. Представив меня вымышленным именем, утянула в низкий поклон. Я выдержал, смирился, произнес церемониальное приветствие, пожелав Николаю и его семейству благоденствия и процветания. Я словно пребывал в тяжелом сне. Зов голода, смятение и стыд, боль утраты просвещенных друзей — все эти чувства, одно другого хуже, смешались воедино, опутали, как скользкая рыбачья сеть.

Прикасаясь губами к умасленной душистым кремом руке императрицы Александры Федоровны, я боялся нечаянно разомкнуть зубы. На эти считанные секунды Марфа потеряла надо мной власть, мои клыки находились в опасной близости от кисти руки царицы, которую я мигом бы откусил, если бы не намерение отстраниться от вмешательства в историю государства.

Почтительно отступая, я увидел, что Николай смотрит на меня с великой тревогой. Бесследно сгинул его обычный суровый, пробирающих до мурашек взгляд, которым он любил стращать нерадивых подданных. Над выпятившимися глазами не осталось полосок век. Смертельно испуганный государь понимал, кто я, и если не узнавал меня постройневшего, то подобно девочке — полукровке нутром чуял опасность. «Мятежник» — должно быть, прочел он в выражении моего лица, которое не могло быть ни спокойным, ни приятным.

Я приготовился услышать приказ о своем аресте и, следовательно, вновь уносить ноги от Дарьи Прокофьевны, а, возможно, еще и от Марфы.

— Как сам себе я доверяю выбору очаровательной хозяйки дома Марфы Макаровны, И потому рад видеть вас ее гостем, князь. — Николай подтянул свой темно — синий, почти черный, измайловский мундир, поправил голубую ленту через плечо, чуть слышно крякнул и вздохнул. Одобрительная улыбка богини тайной канцелярии ненадолго прогнала его смятение. Но говорил он совершенно ватным голосом, словно призраки казненных и погибших на каторге декабристов встали за его спиной и взялись за его плечи ледяными руками.

Кружа Марфу в вальсе, я держал ее крепко, но бережно, чтобы не дать ей ускользнуть от меня, скрыться в круговороте танцующих пар. К счастью, она не планировала спасаться бегством.

— Из ваших рассуждений поспешил я сделать вывод, что вы берете меня в Седьмой отдел. Так знайте, ради вас, миледи, я согласен на предательство.

— Кого предать вы собрались? Меня? — игриво перевернула вампирша.

— Нет, Марфа Макаровна.

— А разве рядом с вами еще кто-то есть? Предать вы можете того, кто близок. Согласны ли с моей гипотезой?

— Не вполне.

— Вы хорошо танцуете, Тихон… Уверенно ведете. Вы мне нравитесь. И потому я отпущу вас сразу после танца.

— Зачем?

Марфа долго не отвечала. Танцуя с ней, я искал в кружении разноцветных мундиров и платьев зацепку — чувство опасности от приближения сородича. Но то ли на балу кроме нас не было чистопородных вампиров, то ли в отделе их научили быть неразличимыми среди людей… Вот люди замечались довольно странные, так на короткой шее уланского майора поверх мундира бряцала связка деревянных оберегов, а в высокую прическу белокурой девицы вплетена была солома. Все эти гости бала, словно по приказу, вылупляли на меня глаза. Понять было нетрудно, что это колдуны и ведьмы из тайной канцелярии. Должно быть, кое-кто из них умел превращаться в животное…

— Вы выйдете через окно или открыть для вас потайную дверь в подвале? — после танца Марфа завела меня в темный тесный коридор.

— Можно мне хотя бы квартирантом здесь побыть? Почему вы гоните меня, о фея счастья?

— Вы не годитесь для службы, Тихон. Слишком любите свободу. Потому хочу я, чтоб остались вы свободным навсегда!

— И голодным?

— Я не стану вас прикармливать и приручать. Вы себе найдете пищу.

Марфа впустила меня в прохладный каминный зал. Обстановка в нем напоминала рыцарский замок — обложенные серым камнем стены, украшенные гобеленом со сценой медвежьей охоты и выточенной из дерева картиной с токующим глухарем. Зрительно недоставало настоящих трофеев — звериных и птичьих чучел, оскаленных морд и рогов над камином, постеленных на пол медвежьих и волчьих шкур. Я понимал, почему их здесь нет. Вампирше не хотелось, чувствуя их запах, вспоминать, как она разрывала такие же шкуры зубами и сплевывала набившуюся в рот шерсть после еды. Она пыталась очиститься от неприглядного прошлого, но я был уверен, в воспоминания ее погружали не шкуры, а сны, от которых не спрятаться.

Марфа разожгла огонь. Черные сосновые головешки озарило мощное пламя. Неприятно запахло смолой, и мы отвернулись от огня.

— Обождите здесь, — велела Марфа, метнувшись к двери.

Она вышла, и в ее отсутствие я получше осмотрел каминный зал. Изображений промысловых животных и птиц там было много, — деревянные, медные, фарфоровые фигурки теснились на низком винном шкафчике с рифленым, будто вафля, стеклом на дверце. Широкий и коротконогий стул грубого сложения, с квадратным сиденьем, обитым кожей, был поставлен на лохматый ковер «под волчью шкуру».

В стороне от неподвижного «зверинца», на правой от двери стене, висел портрет капитана гусарской Лейб — гвардии в полный рост. Его внешнее сходство с девочкой Василисой не оставляло сомнений, что на портрете изображен муж Марфы.

Русоволосый сероглазый капитан с тараканьими усиками был не из тех людей, что сразу, как говорится, бросаются в глаза и так оседают в памяти, что их трудно потом спутать с кем-либо. Полупрофиль его розовато-бежевого лица, направленного мимо зрителя, неизбежно терялся на фоне ярко-красного мундира с золотыми эполетами.

«Не пара он ей», — только я подумал это, вернулась Марфа. Она прижимала к груди две папки — зеленую и серую, и книгу в потрепанном коричневом переплете. Словно уличный мальчишка, намеревающийся стянуть калач с лотка, и отводящий взгляд от сдобы при внимании булочника, я сделал вид, будто смотрю на статуэтки кабана и пары оленей.

— Вы будете мне благодарны за подарок А ну-ка гляньте еще разок на летопись вашего жития, — стремительно пролистнув документы в серой папке, Марфа рассмеялась. — Полюбуйтесь в светлой радости, как избывает из нее позорное пятно. Вот он, Володя Мелихеев, проклятье ваше, — вытащив из папки несколько листов, вампирша помахала ими, словно веером. — А вот и нет его! — она кинула скомканные документы в огонь. — Отныне весь Отдел о нем забудет… Я прикажу забыть. По полицейскому отчету титулярный чиновник Владимир Мелихеев умер, с лошади упав. Так будут помнить люди.

— А что со мной стряслось по вашему отчету?

— Вы в речке утонули, есть тому свидетели.

— Все остальные, кто в Лабелино был съеден упырями, куда они пропали?

— Их жизни унесла холера.

— Хорошие из вас летописцы, правдивые.

— Так издавна заведено. А сплетням кто поверит? — сложив ладони, усмехнулась Марфа. — По деревням болтают всякое, и в городах раздолье небылицам.

Я вздернул губу. Великолепная вампирша остановила на губах улыбку, чуть запрокинув голову.

— Вы у меня не только имение отняли, утопив меня в реке на кой — то черт, но отняли и сына! — взревел я.

— Что ему делать с вами? С кузнецом он хоть освоит ремесло, и заживет по-человечески, — Марфа потянула спину; выгибаясь, она подняла руки и притворилась, что отводит взгляд.

Этикет светский в ее поведении гармонично сочетался с этикетом лесным.

Поясняю — если вампир в присутствии сородича потягивается или зевает, отворачиваясь, этот жест можно перевести так: «Успокойся и отстань. Ты все равно мне безразличен. Сегодня я плотно поел и намерен спокойно отдохнуть. Не советую меня нервировать».

Ключевым словом в данном переводе я выбрал слово «безразличен».

«Возможно разве, что ее совсем не тронула моя мольба. Неужто, беспросветное отчаянье, с которым я взывал к ней, прошло мимо сердца. И может ли она не видеть моей красоты. На что ей сдался тот гусар с портрета… тонкоусый таракан? Уж я намного краше буду. И лучше подхожу ей по породе».

— Я тоже мог бы жить, как вы… стать сыром в масле, — я был настолько опечален отказом Марфы принять меня под теплое крыло, что решился, несмотря на предупреждение, показать ей свою сильнейшую обиду.

— Не знаете, как я живу, так не мелите понапрасну языком! — вспыхнула Марфа. — Вы приняли меня за госпожу? Вы обознались! Я — рабыня, пусть и добровольная. А теперь вылезайте в окно, — она указала на приподнятую ветром темно-синюю занавеску. — Из сочувствия дарю вам чрезвычайно важный документ и перечень тех персоналий, с которыми, возможно, вы столкнетесь.

Она передала мне книгу в кожаном переплете и зеленую картонную папку.

— Есть ли тут сведения о местопребывании Валко Вышковича? — спросил я, пролистав вложенные в книгу зарисовки неприветливых вампирских физиономий. — Я ищу его из мести.

— Не ищите. Его не победить. И молитесь, чтобы Валко не проведал о вашем мстительном желании. Он вас убьет.

— Отчего вы непреклонно уверены в его победе? Чем противоположный итог не нравится вам, Марфа Макаровна?

— Я знаю Валко, — резко повернувшись от окна, вампирша уставилась на меня широко распахнутыми светящимися глазами.

В них отражался первозданный ужас, приправленный перчинкой роковой страсти. А интонация, с которой Марфа произнесла «знаю», свидетельствовала о том, что она вспомнила не обыкновенное знакомство, не дружбу, и даже не любовь, а нечто намного сильнее любви… наваждение — опасное, но неизбежное, неизгладимое из памяти.

Я не успел подобрать аргумент для продолжения спора.

— Услышьте меня, Тихон, не ищите его, чтобы он не нашел вас.

— Постараюсь не встречаться с ним.

— Вы лжете.

— Если правду не приемлете, остается лгать.

— Почитайте книгу. Она поможет вам понять, хотите ли жить дальше.

— А даже если и хочу, найду ли тихое убежище?

— Близ Кубани есть земля чудесная. Там приволье всем диковинным созданиям.

— Как найти эту землю? — заинтересовался я.

— О том прочтете в нашей книге, — голос вампирши стал теплей. — После вы ее сожгите, чтобы кроме вас никто не знал о том, что в ней написано. Волшебная земля сама вас призовет, как подойдете близко. Сердцем ее почуете.

Марфа подтолкнула меня к распахнутому ее рукой окну.

— Прощайте, Тихон Игнатьевич.

Я влез на подоконник и обернулся.

— Не верю, что вы так немилосердно навсегда прощаетесь со мной, — я чувствовал себя влюбленным на всю оставшуюся вечность.

— Мир неизведан, полон тайн… Кто знает, может встретимся мы с вами в другой жизни… — загадочно проговорила Марфа, томно растягивая слова.

И вытолкнула меня в окно.

Во временной норе, вырытой бродягами под городским мостом, я прочитал, забыв о голоде в азартной тяге к новым знаниям, подаренную книгу и узнал о существовании заповедного места для волшебных существ. Напоследок я «познакомился» с самыми опасными вампирами, гуляющими по свету много сотен лет и оставляющими после своих визитов, где бы ни побывали, множество человеческих жертв. Один из них интересовал меня больше, чем все остальные.

Валко Вышкович в человеческой жизни был разбойником, воспитал его темный колдун, и, наверное, поэтому ему приписывали владением магией, несвойственное вампирам. После обращения он уничтожил разбойничью шайку вместе с наставником, и выбрал путь хищника — одиночки.

Внешность его была в точности такой, каким он мне привиделся во сне. Но одеваться он предпочитал иначе — носил шаровары и шелковые рубашки, а любимым предметом его пещерного гардероба была меховая хвостатая шапка. В папке хранилось пять его портретов, я удивился, что так много. Рассматривая последний, я инстинктивно закричал во весь голос ставшим уже привычным визгом — вызовом, угрозой, и разбудил, наверное, весь город.

Акварельная картина была написана Константином Толминым. На ней у ног обернувшегося к зрителю Валко, изрядно вымазавшего в крови губы и подбородок, лежал безжизненно бледный Алешка с разорванным горлом… мой лучший друг по кадетскому корпусу.

«Что за охотник, который вместо того, чтобы убить упыря, малюет его во всей красе? Ему самому надо глотку порвать за бездействие, трусость, и странно, что Марфа этого не сделала?» — думал я крепче, вам представляю смягченный перевод.

«А что если Толмин убил Алешку, и решил свалить вину на знаменитого вампира. Они бродили вместе по горам, и вдруг в проклятом выродке проснулась жажда крови, и он не смог ее сдержать… А ежели не прав я, то куда мог деться Константин? Почему его не было на балу, и почему его преданная спутница Дарья Прокофьевна как будто в трауре — носит черное, не танцует? Все совпаденья указывают на то, что Марфе стало известно о преступлении подопечного, и она приказала его убить, а может и сама привела в исполнение собственный приговор. Раз так, отмщение свершилось».