Охотники за курганами

Глава 14

Князь Артем три дня не выходил из домишка, считал, по велению ученого посланника, отрезки пути меж стоянками, потребности прокорма людей и животного тягла, а главное — промеры скорости переходов, с учетом остановок и работных дней на местах стоянок. Все промеры он вел по копии Поллочиевой карты, кою в скорости — за ночь — перенесли на тонкую льняную ткань мастеровитые вышивальщицы старовера Хлынова.

Расчеты князь Артем установил на год, полагая, что после зимования на восточном краю Алтайских гор, у границ немирной Мунгалии, Джузеппе Полоччио если не повернет к Байкалу, как обсказывался, а потом на Иркутск и далее — на московский тракт, то далее путь считать без пользы. Далее — действовать придется. И действовать, видимо, силой. Кою надобно всяко сохранять втуне до конца первой половины похода. А там — как Бог даст! Или — война план покажет!

Ибо может выйти такая оказия, что русский отряд копателей приказом ученого авантюриста почнет вести продвижение мимо Байкала, в сторону океана, к устью Амура, али повернет на Китай. Что много вернее любых верительных грамот и льстивых словес Полоччио. Понеже, по-всякому выходило, что он и есть тот прохиндей Колонелло, о коем предупреждала Артема Владимирыча Императрица Российская.

А ежелив так, то Полоччио поставил себе в планы одно — подло и безотчетно перед Императрицей присвоить себе земляные богатства Сиберии. И без чести и совести удрать из России в восточную сторону.

Однако на этот счет — «присвоить себе» — Артем Владимирыч многажды и сильно сумлевался. Ни ученый посланник, ни тем паче, опытный вор авантюрного складу цельное государство в одиночку обмишулить не поднимется. Кровавую грыжу токось заработает на месте головы. А значит, идет по Сиберии Дзузеппе Полоччио не един, да идет не к единомышленникам, а к цельному государству. Коим считать надобно Китай. Другого сильного государства противу России на его пути нет. Что, во-первых, подтвердила неведомо чья карта, специальным образом доставленная Полоччио, а во-вторых, — чуял Артем Владимирыч во всех хитростях Полоччио особую нутряную уверенность. Такая уверенность бывает видна в больших генеральских чинах, когда они стотысячным войском противустоят одному вражескому баталиону. Сей факт, полагал Артем Владимирыч, значил одно: что где-то на пути следования русского каравана ученого посланника Джузеппе Полоччио обязательно ждут. И ждут силы большие, чуть ли не равные русским, государственным. Как ни барахтайся.

И вот как раз те неведомые силы надобно хитростью обвести ему, ссыльному майору Гарусову. Хоть пальцем обводи. Но — надо! Иначе генералом, хоть уже и рескриптом Императрицы помеченным, не бывать!

Потому, исключительно на сей случай, князь Артем отложил немалую сумму денег в серебре. На предмет — чего купить али от чего откупиться. Зарасть в том, что незнаемо — чего и от чего!

Ибо уже все срослось и по всему выходило, что ученый-то он ученый, да ядрен как перец толченый. И ежели обратный путь ученый посланник не велел майору Гарусову рассчитывать, то значит, подлым Колонеллой определено майору с его малой армией солдат-копальщиков идти в один конец. И все головы там, за уже обжитыми Русью сибирскими пределами, оставить. Собственную, значит, княжью голову и прочие.

А так — не бывает!

Егер, увидев, как князь двигает столбики серебряных монет, не выдержал и спросил:

— Куда это такую прорву?

Князь сказал.

Егер сел на пол и стал хохотать. До того парня распарило, что и лег на пол. Князь швырнул в него пустой кожаной кисой из-под денег.

Егер прокашлялся и, подымаясь с пола, заявил:

— Я тебе в тех краях и безденежно найду что поесть. И попить. И бойцов справных. Токо не мешайся.

— Интересно, как? На коленях станешь ползать да милостить?

— Угадал, Артем Владимирыч! На коленях. Пока пушку наведу…

— Брысь! — прикрикнул князь, ища на столе тяжесть.

Тяжести не оказалось под рукой, пришлось метнуть в Егера кожаным кошлем, полным серебра.

Тот ухватил кошель левой рукой, быстро расшевелил шнурок и вынул серебряный рубль. А вынув, кинул кошель на стол, и тот точно приземлился среди дюжины подобных.

— На стремянную рюмочку! — пояснил Егер займ рубля и шмыгнул в сени.

— На рубль тех стремянных придется пить до Нового году! — запоздало крикнул укор вослед Егеру Артем Владимирыч, да крикнул зря. Утек молодец.

Егер теперь состоял командиром при отряде рекрутов и до соплей и слез вгонял в парней солдатчину в самолично устроенном лагере на берегу Томи, в трех верстах от городских посадов.

Купец Бредов, взявши на время у князя Гарусова пять забайкальских казаков, под их приглядом гнобил работой двадцать воров, что сохранили себе жизнь сдачей в полон при ночном грабеже города. Воры пилили на доски круглый лес, а из тех досок колотили дощаники. Время торопило, потому Артем Владимирыч отсыпал Бредову за десять дощаных барж по три рубля за каждую, да на прокорм воров и забайкальцев положил серебра прилично.

Мало того, уступая напористому купцу, Артем Владимирыч именем Императрицы запросил у губернатора Соймонова право купцу Бредову на вырубку в тайге, на кабинетных землях Ее Императорского Величества, полутысячи десятин красного леса. Соймонов возопил благим, но жестоким якутским матом, подписывая бумагу при сияющем от прелести прибыли купчине. Тем лесом, с тех десятин, можно было выстроить еще один Тобольск!

Так купец Бредов, волею князя, окупил вдвое потери при грабеже своего дома и за три года мог еще раз удвоить доход.

Но и потрудиться за сию протекцию купчине пришлось с жаром. Соймонов, хитро прищуря муромские свои глаза, другой бумагой обязал купчину Бредова быть поставщиком отряда князя Гарусова. Вот тут взвыл уже купчина.

Это в России прибыльно быть государевым поставщиком. А в Сибири, пока пуд хлеба укупишь без разору личного кармана, семь потов спустишь.

Получили свое от денег Императрицы и жители Тобольска. Одни спехом шили для солдат зимние запашные азямы на три роста, другие тачали кожаные солдатские сапоги указанными размерами. Валяльщики шерсти тоже не сидели на печи. Они в печи добывали себе поживу — били валенки.

Мелочей не имелось в хозяйстве князя Артема. Беспокоило то, что пороху для пушечного боя имелось в треть от нужды, пушек да ружей — одно название — ворон пугать. Когда еще Соймоновский посланец стакнется с Демидовым на предмет оружия, и стакнется ли? Урвет, ухорез, в Китай — ищи его! С десятью тысячами рублев серебром можно и без пушек жить, хучь и в Китае.

Шагнув к кадушке с ледяной водой, князь Гарусов зачерпнул ковш воды и вылил студеную воду на голову. Встряхнулся. Мить твой Мить! И чего он закручинился, яко красна девица? Не будет демидовских пушек, найдутся вражьи орудия. Явно не найдутся — поищем! Вот так! На тот случай Императрица ему личный указ подписала!

Повеселел князь, да тут же снова осунулся. Острой занозой засели в голову джунгары.

Они, бесовские отродья, почуяв теплую весну на приречной пойме, стали беситься, яко волки в степи. Начали малыми отрядами растекаться в поисках дичи, верст, бывало, на пятьдесят от места оговоренной стоянки.

Десять молодцов Калистрата Хлынова на крепких русских жеребцах военного строя было гонялись за ними. Но на третий день отстали от непривычного дела и осели в ставке Белого Мурзы, иногда считая, не сбежал ли кто из кощиев.

Сии вольности джунгарским всадникам Артем Владимирыч, подумавши, простил и также исправно велел переправлять в лагерь раз в три дня одну лошадь и трех коров.

Однако делегация тобольчан числом до полусотни мужиков велела князю баловство сие прекратить. Скотина по весне стала жителям вельми дорогой. Пришлось из той полусотни горожан тянуть жребием десяток норовистых мужиков и засылать их в степь, за две сотни верст, в казачьи станицы — по скотину. И за то выборным давать денег на покупку скота и на путевые расходы. Опять траты безбумажные, бесподписные. Тобольцы подписи ставить отказывались наотрез, хоть их плахой стращай.

Князь пристукнул кулаком по столу и стал подводить баланс. Выходило по деньгам, что экспедиция на год обойдется казне в огромные деньжищи — под двадцать с половиною тысяч рублей серебром. Токмо в один конец! А ежели возвратный путь посчитать, то расход станет непомерным — сорок тысяч рублей! А Императрица почла, что все задуманное ею противустояние авантюристу Колонелло обойдется казне в тридцать тысяч рублей серебром! Не сходится счет… Как быть?

Ведь уже двенадцать тысяч рублей, да с парой сотен сверху, уже ушли, растеклись по кошлям да карманам поодиночке, аль ручейками да ручьями! Баба Демиду — так и вовсе река серебра утекла!

Князь встал и прошелся по избушке. Вспомнил свое письмо, мартом месяцем помеченное и немедля отправленное с обратным обозом на Москву. В том письме Императрице, положив на буквы секрет по воинскому штабному артиллерийскому артикулю, Артем Владимирыч благодарил Екатерину за доверие, взялся доверие оправдать и просил положиться на его честность в расходовании средств.

Князь же, в спешке обратного письма Императрице, дал обещание за каждый рубль письменно оправдаться и теперь мучился: а каковой бумаги и с чьей подписью он добьется в краях диких и неведомых?

Теперь, по чести, пришлось Артему Владимирычу вместе с отчетом нового губернатора Соймонова о положении дел в Сибири слать вдогон первому письму — письмо Императрице второе, покаянное.

Покаяние, впрочем, облегчалось тем, что князь докладывал о том, что проделано для изобличения ученого Полоччио-Колонелло, каковы его планы и как сим планам намерен противустоять князь. О своем маневре с тайною картою авантюриста князь доложил особо.

Все же грех князем чувствовался. Сей грех к митрополиту не потащишь, с Егером не замнешь под лавку или в подпол — навечно. О сем своем чувствовании князь никому не говорил, а выходило, что говорить придется.

Артем Владимирыч отставил бесполезный счет денег, заглядевшись, как послушник Олекса, отрок дуболомный, скребет ножом пол в избушке. Тут через три дня, ладно — через пять ден — выходить отсель напрочь, а он чистоту наводит! От мля!

Олекса почувствовал на себе внимательные голубые глаза князя и мягко вымолвил:

— Округ чисто — чтоб на душе не висло.

— Ой ли? — выдохнул усмешку Артем Владимирыч, и тут же просквозила душу застуда. Балда! Дурак!

Спросил Олексу осторожно:

— А что, Олекса, я в чинах Церкви плохо разбираюсь, имеешь ты право покаяние с меня взять али исповедь?

— А Митрополит меня затем и направил в вашу кумпанию, Ваше сиятельство!

Князь перекрестился, приуготовился дать исповедь, начал было: «Влюблен я был, отче, до ссылки в девицу Трубецкую — Лизавету Александровну…»

Далее продолжить душеспасение не доспелось.

Весь расхристанный, ворвался в избенку Егер:

— У джунгар — резня междусобойная! Акмурза, кажись, убит! Тридцать подлых узкоглазых, да при заводных конях, ушли вверх по Иртышу! Зачинщик крови — племянник белого Мурзы — Агалак. Буй сукин!

Артем Владимирыч немедля натянул кожаные сапоги, нахлобучил на голову ношеную треуголку, еще императора Петра Третьего форменную выдумку, схватил саблю и два пистоля и выскочил из домика. Уже со двора проорал Олексе:

— Крест кладу — исповедь продолжим!

Потом пробежал до жердяной загородки. Сосед, старовер Хлынов, подарил князю бойкую киргизскую лошадку. Та, если ее раззадорить, могла мчать, топча кур и поросят: И встречных людей смело била грудью.

Князь оседлал киргизца, перемахнул через низкий заплот и помчался к броду через Томь. На той стороне реки еще с марта стояли джунгары.

Егер же выгреб из-под лавки кистень, походя подопнул коленом Олексу, хохотнул и только тогда вылетел из избы. Мешком плюхнулся на своего арабца. Тот, фыркнув, переступил тонкими ногами и с места понес в уклон дороги за лошадью князя.

Джузеппе Полоччио вместо усланного им с обозом факторщика Браги взял себе в поверенные кабацкого подсуетчика — иудея Гурю — за понятие им европейских языков, умение вести умственный счет деньгам и вообще — цифири. Теперь Гуря ходил не в длинном черном халате, изрытом цветастыми заплатами, а в старом фрязевом камзоле Полоччио, начал отращивать из редких волосиков пейсы и без стеснения носил на голове кипу.

Велев Гуре кликнуть к себе Александра Александровича Гербергова, Полоччио разобрал деревянный футляр китайской работы и вынул вторую половину карты Сиберии. От футляра несло прогорклым бараньим жиром, карта салилась, но Полоччио уже не обращал внимания на этот казус. Обеденной салфеткой протер от жира материал, на коем рисована была карта, и засмотрелся на тонкие непонятные линии разных цветов, кривуляющие по рисунку.

Подумал, что надо бы снять с карты список, но некому было доверить сей тайный умысел. Где снимают один список, могут снять и второй, а карта сия русским была запретна. Слишком точная была карта, слишком выверенная по сторонам света.

Подобной точности и чистоты карту Полоччио нечаянно подсмотрел у берберов — пиратов арабской нации еще в Северной Африке, восемь лет назад, при утреннем выходе судна из порта Туниса. Там, в Тунисе, Колонелло искал себе нечаянных прибытков. И, бывало, находил.

Дурак, ведь вздумал он тогда спросить бородатого каркана — капитана по-европейски говоря — откуда у того невиданной точности сей портуланец? Каркан долгим взглядом прошил Полоччио и, сплюнув за борт корабля, прошипел: «Боги!»

Полоччио ответил неспешным поклоном и неторопливо ушел в трюм. В трюмном углу берберского фрегата он присел у трех своих тюков с тканевыми и бездельными манатками, что собрался променять в далеком порту Дакар на золото… Теперь, кажется, жизнь придется разменять. Джузеппе плюнул через правое плечо, взрезал один тюк. Достав оттуда сверток с деньгами и драгоценностями, кошлем привязал сверток к поясу и через носовой матросский лаз вылез к корабельному нужнику. От нужника, до самой воды, спускались толстенные якорные канаты. Полоччио, измазав в смоле и матросском дерьме руки и платье, без всплеска сполз по канатам в воду.

Ему повезло, что из порта Туниса они отошли на две мили и в ковше залива находилось много других кораблей.

Колонелло, тяжело плывущего, подобрала испанская галера, шедшая на Порт-Саид. Белый человек белого человека всегда уважит. Но за тайное спасение содрал с него испанский торговец черной костью сто дублонов.

Заметил ушлый испанец, что там, откуда плыл спасенный, закрутился на волнах пиратский рейдер, замаскированный под «купца». Глазастого не в меру пассажира итальянца берберы уже искали.

Да, жизнь тогда была веселая. Смертная была жизнь.

В покои Джузеппе Полоччио уверенно вошел Александр Гербергов. Был он строг лицом и резок движениями.

— Что случилось, мой дорогой соотечественник? — разыграл веселость и уверенность Полоччио. — Никак время выходить в дальний поход?

— Время — нет, время выходить рано, — ответил особый посланец Императрицы, морща лоб. — Однако прямо сейчас ссыльный майор Гарусов с десятком своих людей машет сабельками повдоль Иртыша. У джунгар — восстание. Племянник нойона Акмурзы, именем Агалак, попытался убить своего дядю, а не исполнив задуманного, с половиною кочевников ушел в направлении Туркестанского каганата. Его догоняет майор Гарусов.

— Догонит? — с явным беспокойством спросил Полоччио.

— Догонит, — бодро ответил Гербергов. — У русских по Иртышу почти до Китая давно стоят казацкие… как это будет… заставы. Крепости. Умучают Агалака.

Полоччио дернул себя за длинный нос, заходил по зале. Пнул подвернувшуюся черную кошку, ее выкармливал от безделья повар-франк.

Ученому посланнику было отчего пинать черных кошек. Тобольский скотский прасол, татарин родом, вчера вечером добился, чтобы Полоччио немешкотно его принял. Да не в доме, а в сенном сарае. Прасол тот гонял джунгарам от города Тобольска прокормный скот, а потому подолгу встречался с ними. И вчера сообщил, что от некоего джунгарина — Агалака — есть слово к ученому посланнику Полоччио.

Встреча с Агалаком была намечена на нынешнее раннее утро, да сойтись не пришлось. Вот почему не пришлось — помешала резня в стане джунгар. И резня та, понял Полоччио, связана с его затеей. Точнее — с затеей иезуитов.

Его крепко предупреждали рыцари Церкви Христовой, что гонец к нему придет из Кяхты не один. Акмурза как гонец — уже не гонец, а просто предатель и достоин смерти. Ибо не саморучно передал карту. Вот той смерти старик и дождался. Теперь надобно бы Агалака уберечь. Для последующего строгого допроса. А потом пущай хоть сам на саблю садится.

Так заведено, доподлинно знал Полоччио, что хоть намерения, хоть гонцы, хоть письма, орденом Святой Христовой Церкви дублировались.

Что-то неладное завертелось вокруг экспедиции. Об этом, видимо, и хотел сказать Агалак. Или о чем другом. О предателе, например, возле Полоччио.

— Бар карабар! — по-матросски выругался Полоччио. — Можем князя остановить?

— Не догнать. Они, наверное, тридцать верст уже отмахали! — удивленно сказал Гербергов. — И почто, собственно, останавливать? При нашем планте похода джунгары, если помните, вставали первой линией обороны при нападении местных племен, буде такое случится. Теперь вставать почти некому: менее полусотни кочевников осталось при нас. Да и те, полагаю, в степи пропадут. Убегут! Только зря прокорм на них тратим!

Полоччио загнул еще одно матросское ругательство и налил себе вина. При сибирском безделии, да при тепле и полной безопасности из ученого посланника Полоччио стал выветриваться жестокий и зубастый Колонелло. Вот сия нега и привела к недобру.

Полоччио налил себе вина и выпил залпом. Он не предложил вина Гербергову, просто забыл про него.

В создавшейся ситуации требовалось вспомнить наезженный жизненный принцип и по нему дальше жить.

Гербергов так и стоял возле стола, переминаясь, но сесть его ученый не пригласил.

«Даст Бог, приберет князь Гарусов Агалашку, пусть повоет этот… ученый беспутный вор! — неожиданно зло подумал про себя Гербергов. — Чудится, что Агалашка недаром рвался с тайным словом к Полоччио. Знал бы ты, шут итальянский, что сие только цветочки. Ягодки, красные от крови да пухлые от жестокости пути, они еще впереди!»

Полоччио снова встал, обошел, будто не видя, Гербергова и остановился у горячей печки. Носком домашней меховой туфли откинул заслонку печки. По ногам прокинулся жар.

Вот в такую же печку пришлось ему, тогда еще не Колонелло, а дезертиру венецианской армии, по молодости лет, во Франции, в замке де Гиза, кинуть в топку горсть бриллиантов. В дверь конуры под крышей замка, где он жил, уже ломились королевские гвардейцы. Покража драгоценных камней герцога явно пала на него.

Месяц высидел тогда Колонелло в сыром подвале герцогского замка. Первое время его обильно кормили — думали, что итальянец проглотил драгоценности и они после жирной пищи выйдут низом. Не вышли. Тогда кормить забыли. Клетушку на чердаке, где он тогда жил, как будто учитель латыни при малолетнем отпрыске герцога, разломали на щепки. Но и там бриллиантов не нашли.

Полоччио хмыкнул. Ударил носком туфли по заслонке, захлопнув дверцу топки.

Через месяц злобные служки герцога на пять минут запустили его в ту разоренную комнатку под крышей забрать вещи — плащ да стопку книг.

Тогда он и обрел прозвание Колонелло.

Ибо на пятый день после сидения в гизовском подвале он уже въезжал через Верденскую заставу в Париж не в застиранном сюртуке учителя латыни, а в мундире полковника Венецианской республики, при двух слугах, одетых сержантами.

Ведь тогда, в замке Гизов, увидев, что их поднадзорный упал на пол возле печки и плачет среди полного разора, слуги герцога, плюнув, спустились с чердака. Они, дуболомы, так и не придумали сложить два и два и пошарить в печке!

А он, двадцатилетний парень, тут же выгреб золу из-под колосников печки и в той золе нашел все двенадцать алмазов. Они были темны от жара, но та темень умалила их стоимость лишь на десять процентов.

Полоччио снова разлил вино. Теперь в два бокала. Кивнул Гербергову на скамью возле стола и сказал ему то, что сказал тогда, двадцать лет назад, старый иудей — король подпольных ювелиров города Парижа.

— Колонелло! — почтительно сказал тогда старый иудей, рассматривая под увеличительным стеклом большие, в лесной орех, бриллианты. — Скажу один раз, но скажу правильно! Ты хоть и молод, но живешь по закону. Так звучит тот закон: «Украл — молчи, нашел — молчи, потерял — молчи!» Я молчу — что это знаменитые бриллианты из майората герцогов Гизов, а ты молчишь — что сумел украсть их! И молчишь — кому их продал. Так?

Проклятый умствующий иудей дал пятую часть настоящей цены за потемневшие в огне алмазы, но и это составило тогда невиданную сумму — восемьдесят тысяч двойных луидоров золотом! Столько стоил боевой океанский корабль на шестьдесят пушек! С припасами и командой на год!

Давно раскиданы те золотые луидоры по кабакам да по игральным домам Европы. А вот ценное правило не раз выручало Колонелло из тупиков беды и бесчестия.

— Украл — молчи! Потерял — молчи! Нашел — молчи! — так и сказал Гербергову Полоччио, стукнув своим бокалом о его бокал, — г Что бы мы ни потеряли — будем молчать!

— Так! — согласился Александр Александрович Гербергов, садясь на скамью без приглашения и в недоумении об объявленной потере. — Но что будет, ежели нашу потерю найдет майор Гарусов?

Когда князь Гарусов влетел в лагерь джунгар, там, на удивление князя, печали не витало. Он соскочил с коня возле зеленого шатра Акмурзы, махнув рукой Егеру. Тот проскакал дальше, к кострам кощиев, занятых варкой мяса. За ним поспевали пятеро вооруженных забайкальцев.

Артем Владимирыч подсунулся в полутемь шатра. Акмурза, с обнаженной спиной, лежал на шкурах на животе. Казалось — спал. Возле него сидел старик, коричневый кожей, но — на удивление — с голубыми глазами и густой сивой бородой. Старик водил по оголенной спине вождя кочевников дымящимся травным веником.

Рядом с лежащим Акмурзой валялась окровавленная льняная рубаха и длинная кольчуга, клепанная по шесть колец, — подарок князя Гарусова. На спине Акмурзы, с левой, сердечной, стороны темнела кровью рана в палец длиной. Вокруг раны наливался огромный синяк.

Артем Владимирыч пал на колени, подсунулся к лицу Акмурзы. Тот дышал со всхлипами, неровно, но — дышал.

Князь поднялся и сел рядом с целителем. Тот сказал, мешая древние асийские слова с древними русскими:

— Ба тоги кеель обо сердие бас нойон. Темир коло мак бага прать ти.

Князь кивнул знахарю, что понял. Мол, острое копье, сказал знахарь, с силой целилось в сердце, да его остановила железная рубаха из колец. И спасла жизнь.

Спас, значит, подарок князя жизнь Акмурзы.

У князя откатило от сердца. Он вышел из шатра, свистнул коню. К нему подъехали Егер с забайкальцами и полсотни джунгар. Джунгар вел совсем молодой парень, в руке он держал саблю Акмурзы с позолоченной рукоятью.

— Дед передал, — кивнул на шатер парень, поясняя, почему он с саблей вождя. — Мен-Байгал-хой. Разреши, каган, я поведу отряд молодых?

Все было понятно. Ушли в убег старики. Молодежь осталась. Молодежи есть что искать в походах, старикам искать нечего, кроме покоя на родной, но далекой земле. А может, все не так? Догнать надобно, спросить. И ежели дело в нежелании потакать русским — беглецов отпустить.

Всех, кроме Агалака.

Ибо, если резня впереди будет, то теперь — насмерть. Свои на своих.

— Через два дня на третий — догоним? — спросил у казаков князь.

Есаул — забайкалец Олейников — помял седоватую бороду и хрипанул:

— Так.

Джунгары зашелестели на своем языке, мотая головами.

— А наши тамыры, — внятно, для русских, выговорил Артем Владимирыч, — думают — не догоним. Думают, что Агалак пойдет крюком от реки Иртыша на реку Обь. И выйдет на Оби у ставки бухарского толмача, что рядом с нашим острогом Колывань.

Забайкальский есаул Олейников, сухой, жилистый казак с примесью бурятской крови, присел на корточки, очистил на земле место и подвернувшейся палочкой нарисовал диспозицию погони. Две линии. Одна кривая линия означала реку Иртыш, вторая — древнюю понадречную поиртышскую сакму. Потом есаул начертал еще две извилистые линии. Как бы путь погони. Одна шла по пойме Иртыша, потом подворачивала к сакме и завершалась крюком в обрат, у места впадения реки Ишим в Иртыш. Вторая шла прямо, встречь первому крюку.

— Найманы, — показал на кривой крюк есаул, — едут так. Мы — по прямой. Капкан. Так?

Джунгары крикнули согласие и ждать не стали. Покидали на седла тороки, вскинулись сами и понеслись по пойме к Иртышу, держа в руках поводья заводных лошадей.

Есаул Олейников посмотрел вослед бывшим врагам:

— Нам тоже надо скакать, княже.

Егер первый вскочил на своего арабца и пошел иноходью на юг, на древнюю сакму, под острым углом к пути молодых джунгар, начавших смертную погоню.

К исходу вторых суток бешеной гоньбы, загнав двух лошадей, отряд князя Гарусова наткнулся на казачий хутор в три семьи.

Людей с хутора берендеи Агалака вырезали, коней угнали, скотину забили.

Это сообщила Артему Владимирычу старуха, пытавшаяся подоить хромую, недорубленную корову. Молоко требовалось годовалому пацаненку, молча сидевшему на сене в уцелевшей телеге. Артем Владимирыч высыпал, не считая, горсть монет в подол старухи, мотнул подбородком есаулу забайкальцев. Тот мигом отвязал от седла повод своей запасной лошади и подтолкнул лошадь в сторону телеги с мальчонкой.

— Или ехай к родне, мать, или — жди нас! — крикнул князь Гарусов. — Не говорили меж собой изверги, куда им дальше скакать?

Старуха протянула деньги назад, силком сунула монеты в ладонь разгоряченного гоньбой князя:

— Дай лучше, добрый барин, пороху и свинца Ружье я имаю свое.

Артем Владимирыч спешно отвязал шнурок порохового рожка и мешок с пистольными пулями. Старуха это взяла и принялась кланяться. Князь все же высыпал деньги на ножонки мальчонки и теперь спросил спокойно:

— Так куда двинулись злыдни?

Меж поклонами старуха ясно и точно ответила на угрорусском языке, сиречь — украинском, известном по этой казачьей линии. На ее ответ Егер аж остановил своего коня, крикнул князю:

— Говорит: пойдут повдоль самого берега Иртыша, на Зайсан. Лопнула наша планта — выгнать их из поймы на сакму, окружить и зарезать! Опоздали на сутки!

— Что — в портки наложил? — обозлился князь. — Догоним!

— «Догоним», — подгоняя лошадь, забуркотел Егер. — Вот радость! Нас семеро, их — три десятка. Гоньба же будет в чистой степи! И мы где догоним, там и останемся. Им терять нечего. Окружат и вырежут!

Есаул Олейников, слышавший разговор и виновативший себя за слишком сложный план, ставший ложным, свистнул молодого малобородого казака. Тот мигом пересел на свежую лошадь и помчался в сторону Иртыша.

— Послал его найти наших молодых найманов, — коротко сообщил есаул Олейников, — хай выходят на берег.

— Едрена суена! — не выдержал Егер. — Тут на тыщщу верст одна трава выше головы, бугры да рощи. И реки с речушками! Где твой молодец найдет отряд в сорок лошадей?

— Че ты хохоришься? Че обо меня тресся? — разозлился есаул Олейников. — Тот молодец один в Мунгалии свово брата искал. И нашел, будучи три месяца на подножном корму! Он следы чтет, как ты кутак ненькаешь! А нам следует все ж таки держать наезд по дороге!

Князь Гарусов, останавливая ссору между своими, выпалил в белый свет тюркскую противубожью брань. Народ затих и погнал лошадей повдоль старинной дороги. Через версту на ней стали видны свежие следы подков керуленской ковки.

Стало ясно, что шайка Агалака спускалась на пойму тырбанить слам^{9}, заодно и запутать следы.

Да спутать не сумела. Беглецов Агалака настигли как раз к концу следующего дня. Они готовились к переправе через реку Ишим, впадавшую в Иртыш, когда увидели, что на них вышли шесть всадников.

На месте слияния рек тоже стоял казачий хутор. Он еще дымился оставшимися головешками.

— Ну, — спросил есаула Олейникова Егер, — и где твой молодец, что послан за подмогой? Учти, у меня один пистоль за пазухой. Да два пистоля у князя. А более у нас огненного боя нет!

Есаул на подначку ничего не ответил. Он, привстав в стременах, разглядывал стрелку двух рек. Потом шикнул на лошадь и встал ногами на седло. Лошадь покорно замерла. С такой высоты есаул Олейников сумел нечто доброе увидать.

— А ну, пошли назад, — расшеперив ноги и, упав обратно в седло, предложил есаул. — Молодые найманы в часе хода отсель. На стрелке Иртыша с Ишимом. Их сигнал дымом — мне был виден. Да и казаки с этих хуторов не убиты, а затаились в пойме. Тоже дымком сигналят. Человек, думаю, десять.

— Обозначить паническое отступление! — крикнул Гарусов и первый повернул лошадь в обратную сторону.

Агалак, увидев сигнальные дымы в двух местах приречья, сообразил, что надо поначалу вырезать малый отряд. Потом уходить вверх по Ишиму до первого брода, чтобы, сделав крюк, вернуться на прииртышскую пойму. В ней легко прокормиться и затеряться. Посему он отдал старым кощиям, ушедшим с ним, приказ — идти в обрат, за малым отрядом.

Через версту князь Андрей сделал знак — остановить отступление.

Тридцать джунгар, чующих себя уже в спасительном угоне, приближались, зверски воя.

Есаул забайкальцев Олейников, вынувши шашку, обыденно сказал князю:

— За сто шагов конского скока начнут бить нас стрелами. Каждый пустит по три стрелы. Опосля — воспробуют поднять нас на пики. Потом кто из нас жив останется — будет зарублен саблей. Старый прием боя.

— Не скрипи про смерть, — обозлился Егер, — пропой про жизнь.

— А что тут петь? — удивился бывалый налетчик. — Всё решит наш встречный наскок. Когда стрелы полетят — нам надоть лететь им навстречу А далее — как душа попросит.

Джунгарские стрелы полетели.

— Сабли — веером, косым ходом — марш! — скомандовал есаул, и четыре казака, ухватив сабли за темляки, почали бешено вертеть ими перед собой, будто щитами отбивая стрелы. А сами по косой линии, справа влево, почти боком, сходились с атакующим отрядом предателей.

Те покинули луки и выставили копья. Артем Владимирыч, забывшись, наблюдал за скоротечной сшибкой. Забайкальцы, упасенные хитрым приемом от стрел, по косой же линии скока стали рубить джунгарские пики напрочь. И, ворвавшись на бешеном ходу в строй кощиев, человек пять завалили махом.

— Барин! — строго сказал Егер. — Стой здесь! А я побегу Агалака выручать. Зарежут его — тебе будет убыток.

Егер, подскочив на своем высоком жеребце к кучной рубке, пальнул из пистоля в ближайшего кощия, пустой пистоль кинул в лицо другому и, отмахнув кистенем, начал крошить головы.

Агалаковские конники стали пятиться. Из приречной долины, снизу и очень близко, донесся дикий взвизг. Крича между взвизгами: «Дон, Дон», тем криком показывая, что прут свои, на приречную дорогу выскочили восемь пеших казаков сожженного стана. Они встряли в схватку зверски, без правил. Скользнув по траве коленками, потерпевшие казаки секли ноги и животы джунгарских коней. Теперь заверещали агалаковцы.

Справа от Ишима показался отряд преданных Акмурзе молодых найманов. Они лихо перекрыли предателям путь в степь.

Туда ринулись десяток агалаковцев и все полегли. Положив рядом с собой десяток своих же родичей.

Князь Артем, не укладывая сабли в ножны, подъехал к резне. Из тридцати бежавших с Агалаком предателей, кроме самого Агалака — его сторожил Егер, — в живых осталось четверо бегунов.

Забайкальцы отделались порезами и сидели на конях крепко. Двое казаков из погромленной станицы умирали. Остальные ловили чужих коней и собирали оружие.

Есаул Олейников, укутывая левую окровавленную руку, окликнул князя. Тот мотнул головой в сторону молодого внука Акмурзы — Байгала.

Байгал заорал гортанные монгольские слова. Четверых пленников поставили на колени перед его конем. Внук Акмурзы соскочил с лошади и за четыре шага снес дедовской саблей четыре повинные головы.

— Молодец! — похвалил его Егер и стал толкать ко князю Агалака.

Тот скалил окровавленные зубы и болтал правой, перерубленной рукой.

Артем Владимирыч наклонился с коня к плененному предателю, вчерашнему доброму дружиннику:

— О чем хотел говорить с иноземцем? — тягуче спросил он.

Агалак вместо ответа затянул молитву. Молитва, удивился Артем Владимирыч, была латинская.

— Ты его отдай мне, княже, — дернув плечом, попросил Егер, — а сам хавай отводи людей на ночлег. На казачьем хуторе угольев еще полно — надо бы костры запалить, мясо пожарить. Жрать охота — спасу нет!

Князь сунул саблю в ножны, махнул рукой уже спешившимся конникам, опростал седло сам и повел коня к бывшему казацкому хутору.

Сзади тонко, по-заячьи, в опытных руках Егера — смертно — заверещал Агалак.

Князь не стал оборачиваться.

Глава 15

Вышли, слава Богу, на долгий путь.

Выручили дощаники купца Бредова и его же баржа, на коей перевезли на ту сторону Оби, с места, что будет повыше Тобольска, тяжелые вагенбурги ученого посланника, четыре десятка лошадей да все походные припасы.

Переправа заняла пять ден, и на мая первого числа экспедиция тронулась по реке Оби вверх, как указал Джузеппе Полоччио.

Вышли бы на неделю раньше, да задержку дал каприз Полоччио. Ученого, находящегося под приглядом самой российской Императрицы, русские рекруты за длинный нос прозвали Вороном. Ворон и задержал троганье с места. Он непременно желал ехать в вагенбургах.

Ладно. Тяжелые, окованные железом повозки поставили на каретные колеса, приладив в запас на крышу зимние полозья. Однако киргизские лошади, привыкшие к самоходу, никак не желали идти шестерней. Грызлись и собачились в сложной упряжи.

Ученый посланник кривил губы, осматривая киргизских коней в беспутном деле, и шел к себе пить вино.

Это дело поправил старовер Калистрат Хлынов. Он услал своих парней в ближний кержацкий скит, и оттуда пригнали двадцать коней русской крови. Те послушно выстраивались и цугом, и гусем и шли ходко.

Ученый посланник хлопал в ладоши от удовольствия удобной езды, а Егер прилюдно матерился на иудея Гурю. На Полоччио ругаться было нельзя, железные же повозки злых словес не понимали, вот и доставалось Гуре:

— Русские кони, блудомор ты галилейский, тянут в три раза сильнее киргизских. Так ведь и жрать им подавай в три раза больше! Сосчитай сам, цифра ходячая. Разор нам будет от пропитания коней для этих «сундуков»! Давай, бросай «сундуки», ехай на повозках, яко все люди!

Гуря только улыбался и теребил пейсы. Он ехал во втором вагенбурге вместе с поверенным человеком Гербергова — полковником Фогтовым. В первом железном «сундуке» ехали Полоччио и Гербергов. Вагенбурги имели удобные приспособления — и стол, и сиденья. На ночь мягкие сиденья становились кроватями. Железные ставни скрывали остекленные окна, на крышах «сундуков» открывались люки для притока свежего воздуха. А внутри можно было затеплить печку. Удоба — ничего не скажешь. Были там еще и разные тайники, а тяжелая занавесь скрывала ночную посудину в углу огромной повозки. Посудина та, опять же, имела педальную хитрость — рычаг, коим все отринутое из организма выпадало на волю.

Благословясь, прошли пять верст от переправы, город был еще виден, и, согласно обычаю, князь Гарусов скомандовал привал.

Джузеппе Полоччио остановкой возмутился, выскочил из сундука на колесах и кинулся было ко князю, размахивая тростью.

И сам же остановился.

Русские строили привал без обычного смеха, матерности, толкотни и богохульства. Лица их светились и суровели одновременно.

Поспешивший за Полоччио Гербертов сказал на ухо ученому посланнику:

— Обычай. Древний.

— Как понимать?

— Последняя черта. Отсюда еще можно съездить в город, ежелив что забыл. Здесь можно начальнику сообщить про себя худое и вернуться в город совсем. Бывает, у кого вражда меж собой, здесь ее прекращают. Мирно или по смерть. Ну а дальше — увидите сами.

Гербергов поманил за собой Фогтова и пошел к переду колонны.

Артем Владимирыч неспешно ходил возле передовых повозок. Забот — полон рот. Он успел с утра послать гонца встречь киргизам, с велением поспешать с гоном заказанных князем коней.

Две сотни телег с припасом еще оставались у переправы под приглядом Калистрата Хлынова и его молодцов. Да губернатор дал для того караула двадцать казаков, сняв их с линии. Охранять императрицыно добро стоимостью во многие тысячи рублей до троганья от реки полагалось государеву наместнику.

Здоровенный Олекса подвернул две телеги так, что они сошлись задками, водрузил на походное место походный же иконостас. Служкой при нем крутился Егер, одномоментно зажигая угли в кадиле, наливая елея в чашу, нежно поправляя стихирь на плечах Олексы.

— Стройся! — неожиданно заорал в голос Егер своему рекрутскому воинству. — Роту давать!

Над временным табором стихло. Рекруты, уже ученые повиновению, встали в три ряда, аккурат перед иконостасом.

Князь Гарусов поспешно скинул ношеный и рваный мундир майора артиллерии, в коем избывал повседневность, и надел новенький генеральский мундир, в честь того чина, коим наградила его Императрица.

Полоччио прищурил глаза. Фогтов немедленно вытянулся во фрунт перед внезапным генералом и стал рукой держать честь. Гербергов, видя явное беспокойство ученого посланника, пояснил ему на латыни:

— То был мой совет майору — сменить мундир. Иначе дисциплину нам не удержать, — кашлянул и добавил толику лжи: — Гарусов сам генеральский мундир надел, сам и ответит за безрескриптное повышение в чине.

Полоччио понял. Русские люди, предупреждали его в тайной иезуитской школе, любят ставить себя выше, чем есть. И от того бывают больно наказаны русскими же. Холодок страха, что покатился от затылка на поясницу, у Полоччио угас. Он надменно закинул голову и стал смотреть.

Князь Гарусов медленно поднялся в стремя, медленно перекинулся в седло и тронулся на строй рекрутов.

Некоторые из молодых истово закрестились.

Пятеро забайкальцев, надевши свои праздничные одежи, взяли князя в полукруг, обнажив сабли. Акмурза, еще не наладивший жизненные силы, будучи в полуобморочном состоянии, все же сел в седло. Его поддерживал внук — Байгал. Остаток джунгарских боевых сил — сорок молодых конников — полукругом встали позади забайкальцев.

Акмурза поставил лошадь на шаг впереди своих людей и при первом слове князя снял шапку. Джунгары махом повторили жест своего военачальника.

— Именем Императрицы нашей, Екатерины Алексеевны, — проорал князь, глуша последние шепотки, — требую дать мне роту — древним русским обычаем! Та рота — есть клятва на посмертное служение Богу, Императрице и Отечеству нашему!

Немедленно монах Олекса затянул страшным басом молитву «Во защиту русского воинства, на походе и в битве».

Две сотни рекрутов повалились на колени. Князь шагом ехал по- вдоль коленопреклоненного строя.

Забайкальские казаки спешились, стали на одно колено и обнажили головы. Джунгары остались в седлах.

Князь ехал, жестко держа узду коня, начавшего подрагивать от множества резких людских движений.

Князь думал. Бумагу с воинской клятвой он получил еще у губернатора, и она лежала в кармане нового мундира. Но не на воинское дело, по уму подумать, шли эти люди. Может, и предстоит война, да только не явная. И грешно, наверное, вязать людей воинской клятвой, если им предстоит подчинение чужаку, заехавшему на эти земли совсем не с добром. Совсем, совсем не с добром. И не на добрые дела, может статься, придется выходить на бой по его указу.

Почти проехав строй, князь услышал, что Олекса закончил обережную молитву. Вздыбив коня, князь бешено заорал:

— Клянусь!

— Клянусь! — диким ором отозвались люди.

Орал Егер, орали джунгары на своем языке. Фогтов — по-голландски, со страху. Гербергов часто крестился.

Джузеппе Полоччио круто повернулся и закрылся в своем вагенбурге. Прямо из латунного кувшина сделал пять больших глотков вина. По телу прошла испарина.

Так худо игрок и авантюрист Колонелло себя никогда не чувствовал. Страшно и до обморока муторно. Ученому посланнику Полоччио, теперь сидевшему в нем, пришлось не лучше. «Дикий обычай, — шепотом успокаивал он себя, — дикий обычай, дикие люди. Окромсаю… Время придет…»

— Теперь всем — обедать, — услышал во внезапной тишине Джузеппе Полоччио голос ссыльного майора. — К обеду и ужину всем по штофу водки. Завтра же, кто будет застигнут пьяным, получит приказ на лишение живота. Смотреть на чины и ранги — не буду.

В дверь вагенбурга стукнуло.

— Да, я здесь, — отозвался, собрав силы, Полоччио.

— Завтра же, кто будет застигнут пьяным или выпившим, — глухо проговорил сквозь железо вагенбурга князь Гарусов, — будет лишен живота. По моему приказу и согласно древним обычаям моей страны.

По бешеному конскому топоту Полоччио понял, что объявитель чудной дури про вино отъехал.

Пол вагенбурга имел второе дно, набитое соломой для охранения тепла. А в соломе лежали, в мягкости и неге, дюжина бутылей густого венгерского вина на десять ведер в общем розливе.

Прислушиваясь к скоку майорского коня, Полоччио попытался растянуть губы в усмешке.

Не получилось.

Ранним утром в русский табор прискакал гонец, что ездил к киргизам. За ним неспешно трусили на тощих лошаденках три седобородых старца с узкими глазами.

Отбраковать для обоза коней из пригнанных стариками пяти косяков князь поручил забайкальцам и джунгарам. Те больше мерекали в местных конях.

Егер лежал под своей повозкой и головы не поднимал. Князь, снова надевший старый майорский мундир, намерился было потрепать за шкирку налакавшегося вчерась адъютанта, но его удержал Олекса.

— Я заместо него пробегусь, князь, — смиренно сообщил свое желание Олекса.

Артем Владимирыч пошевелил носком сапога Егера, услышал мычание и пошел по лагерю. Люди валялись кто где. Но головы рубить пока было рано. Сзади, услышал Артем Владимирыч, скрипнул ставень «сундука» ученого посланника. Тот тоже обозревал результат вчерашней гульбы. Хмыкал.

Олекса, заметил князь, подхватил два ведра воды и принялся причащать холодной водой рекрутов, клятвой поверстанных^{10} вчера в полные солдаты.

Теперь Артему Владимирычу оставалось только нагайкой подгонять поверстанных солдат в сторону переправы. Там предстояло спешным порядком загрузить двести повозок разным грузом и оттуда гнать их, уже не останавливаясь на нынешнем таборе, до следующего привала.

— Там при телегах пройметесь! Бегом! — командовал князь солдатам.

К нему подъехали забайкальский есаул Олейников и трое старых киргизов, пригнавших лошадей.

— Так, — сообщил Олейников, — три сотни коней берем. До устья реки Бии, куда указано следовать, они протянут. Дальше будет видимо. Просят по три рубля за лошадь. Много, дорого. Это цена русских, закаменских лошадей.

Князь посмотрел на киргизов. Купить коней по ими же объявленной цене — себя уронить. Да и по линии движения пойдет дурная весть о дурных деньгах в экспедиции. Ночью потом не поспишь — пойдет сплошная барымта.

Заметил краем глаза, что Олекса сумел отлить Егера водой.

— Беги, суена мать, за своими солдатами! — крикнул Егеру князь. — Да смотри, собери там все до гвоздика!

Егер поискал глазами своего коня, не нашел, махнул рукой и побежал повдоль реки за пять верст к тобольской переправе.

С другой стороны, помышлял Артем Владимирыч, сходя с коня и направляясь к аксакалам, под угрозой силы негоже творить покупки. В следующий раз хоть тыщщу верст скачи по степи, ни лошади не найдешь, ни инородца, хоть малого, хоть старого.

Деньги на животное тягло — тысяча рублей серебром, специально отложенные, — лежали в пяти кожаных кисеях в «сундуке» ученого посланника, при Гербергове.

— Стучи в «сундук», — сказал есаулу Артем Владимирыч, — забери деньги.

Есаул понятливо кивнул, и лениво поехал к переднему вагенбургу.

Князь, подойдя пешим к сидевшим на лошадях аксакалам, оказал невиданное для них уважение. Путаясь в халатах, старики разом послезали с деревянных седел, корча поясницу и кривя ноги. Князь первым же и сел на молодую травку, подсупонив под себя ноги. Киргизы сели напротив.

Разговор пошел на тюркском языке и быстро закончился. Князь предложил за триста коней по два с полтиной рубля за голову. Но еще сто рублей давал вперед, «на слово» — за сто пудов ячменного зерна. Через два месяца то зерно киргизцы должны были доставить к месту, где Бия впадает в Обь.

Сии условия — стоимость коней и оплата зерна вперед для киргизцев, если вести торг меж собой, имели обыденную меру. Но за будущий ячмень русским баскармой давалась трехкратная цена! Что означало сытую весну всему роду, явную возможность купить у более ленивых юртовщиков триста баранов! А это — уже и сытое лето, и даже приработок в серебряной теньге!

Степняки понимали, конечно, что их так, оборотом, подкупают и на другие дела. Например — не грабить русского обоза. Однако прокопченные лица не выразили ни удивления, ни протеста. Надо было жить, а урусов нынче окрест стало много. Очень много. И часто — они при оружии.

Подъехал есаул Олейников, скинул меж сидящих пять кожаных мешочков, приятно звякнувших. В мешочках лежало по двести серебряных рублей.

— Считать? — спросил князь аксакала, сидевшего посередине своих.

Тот, не моргая, покачал головой:

— Джок.

Князь все же развязал суровый шнурок. Есаул подсуетился и немедля развернул перед сидящими свою дорожную кошму. Артем Владимирыч высыпал на кошму из кисы увесистые серебряные кружочки. Быстро отталкивая в сторону киргизцев из кучи серебра по десять монет, князь понял, что считать они не умеют. Вот же непотребность!

Пока левый юртовщик сгребал деньги и клал возле себя, князь пересчитал второй мешок, третий и почал считать четвертый.

— За коней, — пояснил он. — Здесь шестьсот рублей. Еще сто пятьдесят сейчас сочту.

Аксакалы согласно кивнули, снова отгребли серебро в свою сторону.

Князь встряхнул четвертый мешочек. Отсчитывая оттуда сто пятьдесят рублей, к уже высыпанным шести сотням, князь заметил, что в кисе нехватка. Рублей восьмидесяти. Пришлось развязать и пятый мешок, чтобы без промаха рассчитаться.

Рассчитался, в душе пугаясь пропаже денег.

Отсчитанную последнюю сотню рублей — за ячмень — старший из аксакалов завернул в свой пояс, но пояс не надевал.

Князь поднял глаза.

Есаул Олейников нарочно достал из-под епанчи свой нательный крест и постукивал по нему пальцем.

Понятно.

Князь снял свой нательный литого золота крест и положил крыж на кожаные мешочки с серебром и пояс старика.

Перекрестился:

— Богом своим клянусь, что счет деньгам — правильный.

Киргизы разом провели обеими ладонями по бородам, плюнули на три стороны, поднялись и стали готовить коней к отъезду. Старший обернулся, сказал как бы смехом:

— Однако, баскарма, ты не спросил — где искать наш род… Мало ли чего может произойти на земле до зимы! Как тогда свой ячмень найдешь? Говорю тебе сам — мы морьи из народа маньягир, зимовка наша в пределах Мунгалии, там, где место зовут — У к Ок. А летовка наша — к востоку от аулов Варна. Легко отыскать, однако.

Князь про себя ругнулся. Опять оплошал! Ему, русскому, так легко намекнули, что он — дурак! Но надо же и ответить аксакалу!

— Знаю, вижу, — с ленцой отозвался князь по-русски. — Ты халат запахиваешь встречь солнцу, а конь твой носит налобник из металла темиролва. Древней работы тот налобник, и это — голова асийского зверя именем Грифон. Его, точно ты сказал, — имеют право носить только племена земли У к Ок — Трех Стрел, что кочуют у границ Мунгалии. Ну а подковы на твоем коне — керуленской работы, но посажены на копыто русским гвоздем барнаульских коновалов. Найду вас быстро!

— Шайтан бекши! — взвизгнул один из стариков и, не сев на лошадь, побежал от чертовой проницательности русского человека. Оставшиеся киргизы тихо повели своих коней за убежавшим. В их тороках покойно позвякивало русское серебро.

Джунгары взяли купленный конский косяк в полукруг, гортанно взвизгивая, погнали животных к переправе у Тобольска.

Красиво шли кони, резво и размашисто.

Эх, жизнь! Сильна она, жизнь!

Князь дополна груди вздохнул пыльного воздуха, наполненного едкой конской выработкой, сладковатой горечью жестких трав, угаром угольев от вяло тлеющих кострищ. Сильна перед человеком жизнь, и жить — надо!

— Олейников, — не повышая голоса, сообщил князь, пересчитав остаток серебра в пятой кисе, — денег не хватает в четвертой кисе. У кого брал?

— Ворон… ученый немчин давал кисы… Александр Александрович Гербертов изволят спать.

— А часом, ты не унюхал…

— Есть, Ваше сиятельство, — переступив ногами, сообщил есаул Олейников, — разит из «сундука», как из кружальной бочки… Так ты тем охальникам башки разве снесешь?

— Это — будем посмотреть. Гербергова мне разбуди и пусть сюда идет.

Через малое время перед сидящим с поджатыми накосяк ногами князем стоял Гербертов. От него свеже несло вином. Князь, отвернувшись, матерно выругал особого посланника Императрицы.

Из путаных, пьяных, да в присутствии есаула объяснений Александра Александровича стало ясно, что Джузеппе Полоччио вчерась обыграл его в карты и пришлось особенному посланцу Императрицы, дабы не ронять чести, заимствовать толику серебра — 85 рублей из походной казны для расчета по чести. Что будет возмещено.

— При возврате экспедиции в Тобольск, — чутка помедлив, досказал Гербертов.

— А возвращать некому будет, — намеренно и весело подмигнув есаулу, рассмеялся князь. — По древнему обычаю воинского похода, сегодня перед походной колонной я тебе башку срублю… Я всех же принародно предупреждал, твое превосходительство, о запрете пьянства на походе! Иди, готовься.

— Шею умой, — грубо добавил есаул Олейников. — Мне тебя придется сполнять. Противно же… по грязной-то шее… окропленной в церкви саблей… Как по бабам шлындать, так, поди, все части тела себе обмываешь. А как с Богом встречаться — и так сойдет! Тьфу!

Гербергов, чуя звон в ушах, подседая в коленках, по кривой пошел к вагенбургу. Услышал вослед голос князя:

— Жаль, иноземец нагло пьет при нас. Жаль и того, что ему голову рубить никак невместно. Но опосля похода обязательно накажу его по древнему русскому наказу. И пусть он об этом знает!

Гербергов прислонился холодным лбом к металлической двери повозки. Открыть дверь силы не хватило. Он так и припал на колени.

К обеду в стане послышались дальние выкрики и понукания. Походный обоз, загруженный у переправы, потянулся мимо потухших костров стана.

Передней повозкой правил Егер. Он при виде князя, есаула с обнаженной саблей и стоящего на коленях Гербергова заорал было: «Тпру-у-у!»

Артем Владимирыч погрозил Егеру плеткой. Егер понятливо стеганул свою лошадь, поддал ходу, поднялся с передка и отдал князю честь.

Ехавшие за ним стали тоже подниматься с передков телеги и чествовать Артема Владимирыча.

Гербергов, стоя на коленях, одревенел телом. Всех чувствований в нем было — звон по телу да звон в ушах. Где-то в груди прижалась мысль, что Джузеппе Полоччио спасет его… отобьет у проклятого майора. Да счастливой мыслишкой скакал тот факт, что шею утром он все же помыл. Ошибся клятый казак!.. И все, покудова…

Обоз промчался. Князь Гарусов ждал, не командовал есаулу.

Но Полоччио не показывался из «сундука».

Он лежал там на походной кровати, ждал хрустящего удара сабли и звука лопнувшего пузыря. Когда голова отделяется от тела и наружу вылетает ком крови, так слышно — будто пузырь лопнул.

Если Полоччио пальцем не шевелит — значит, понял Артем Владимирыч, истинная цена Гербергову в этом походе окончательно установлена.

Как было перед тем уговорено, молодой урядник, из забайкальцев, подтянул к ногам есаула Олейникова старого барана белой шерсти.

— Купил за полтинник медью, — сообщил про барана молодой есаул.

Есаул коротко свистнул и ударил животное саблей. Безголовый баран крутанулся в руках урядника, обдав тёплой липкой кровью голову и обнаженную грудь Гербергова.

Есаул пошел с урядником прочь от крови, на ходу протирая клинок пучком травы.

Гербергов и князь остались вдвоем.

— Теперь понял, Ваше высокородие, цену свою? Понял, спрашиваю? Второй раз тебя от смерти спасаю, третьего — не будет. Берегись теперь Акмурзы и меня.

— Барана белого… зачем?.. Барана белого?.. — просипел обмякший Гербергов.

— Обычай али не кумекаешь? Оценен сей старый баран в полтину медью. Как будто жизнь твоя оценена. Али не знал сего обычая, Александр Александрович? Теперь… всегда носи с собой полтину, либо… кажинный день шею свою умывай…

Гербергов тяжко поднялся с колен. Платком пытался вытереть животную кровь с лица.

Сзади них в вагенбурге тонко скрипнуло окно.

— … Либо будешь мне докладывать каждый шаг этого иноземца. Каждый шаг, каждую бумажку! Как ты письма ко мне, от родителей да от невесты прочел и кому-то доложил… сволочь!

Жестко ударяя себя плеткой по сапогам, князь пошел прочь от остывающего тела старого белого барана.

Полоччио молчал там, за катаным железным листом вагенбурга. Отчего не взъярился на князя, не заступился за Гербергова — ученый посланник и сам не знал.

— Артем Владимирыч! — послышался знакомый, басовный голосище. — И я примчал проститься!

Догоняя обоз, по приречному склону принесся на легкой пролетке кержак Калистрат Хлынов. Он сутки томился на перевозе, ожидая, пока в таборе у последней черты покончат нововерные церковные обряды.

Калистрат сам правил, сидя кучером. На кожаном сиденье пролетки среди малых пожитков разместились два бородатых старца.

Князь обнял Хлынова.

— Уже пошли, — буднично сообщил староверу Артем Владимирыч. — Прощевай, Калистрат. Кланяйся от меня Настасье Старой.

— Уж это — обязательно! Откланяюсь, княже!

Тут же, оглянувшись, Хлынов потихоньку отодвинул князя от потока телег.

— Разреши мне дать тебе последний совет. Не столько совет, сколько — советчиков. Вон, в пролетке сидят. Возьми в строй стариков — не пожалеешь, князь!

Артем Владимирыч с ужасом глянул на старовера:

— Своих начетчиков мне суешь? Почто?

— Охолонись, князюшка! Не начетчики это, а люди, до твоей заботы наиважнейшие! Вон тот, что лицом полон, это — Баальник. Он не раз бывал в таковских набегах на инородческие земли. Дело сие знает практично и может от беды уберечь. А второй — ох, второй! Он — Вещун! Хоть он и худ, а жилист, что твой Егер. Сказки станет баять, притчи древние. Летние ночи, они тягучи, обязательно балакирь нужон!

— Так ведь стариков ты мне даешь! — возмутился князь. — Им же назад возвернуться милости Божьей может не достаться!

— Они в разуме, князь, — другим голосом сказал Хлынов. — Им по жизни терять нечего и некого. За тебя идут, за дело твое.

Князь переступил, чтобы из-за Хлынова глянуть на Вещуна и Баальника. Все сказано старовером правильно. Тут подлога нет. И Баальник его войску ныне нужен, и Вещун. Это — древнее правило похода, как же он сам, князь, о том не домыслил?

— А я им за свой кошт две повозки даю, провиант и одежу, — уже шепотом заговорил Хлынов. — Коней только дать не могу, да ты от двух коней не обеднеешь, чай…

— Добро, — согласился Артем Владимирыч, поражаясь пронзительности взгляда, каким глядел на него Вещун. — Спасибо и прощай! Свидимся — я тебя, Калистрат, от благодарности Императорской не отодвину!

Калистрат Хлынов открыто наложил на себя крест двумя перстами:

— Той благодарности мне и даром не надо. А от тебя, князь, что в левом сапоге дашь, то и приму. Хоть бы и медный алтын!

Умен, но и хитроват был старовер Хлынов! По древнему русскому обычаю — через левый сапог — можно было и деньги предать… и рабов че. шдинских, и даже — землю. В размере целой страны с народцем!

Князь хохотнул, притопнул своим левым сапогом и повернулся от старовера. Дела ждали.

Князь не видел, направляясь к своей лошади, как Вещун погрозил Хлынову сухим и длинным пальцем. Старовер крякнул, засуетился и стал за узду поворачивать пролетку к двум полным возам, пока стоящим без лошадей.

Баальником забайкальские кержацкие верховники велели Калистрату Хлынову поставить бывшего каторжанина, исходившего Сибирь с темными ватагами от Урала до Байкала и под конец жизни без сумления уверовавшего в Бога по обычаю старой веры.

Им, верховникам всей сибирской старой веры, было уже доподлинно известно, что небывалый доселе поход в Закаменную землю затеян иноземным человецем ради денег. Чтобы опосля на вырученные в земле Сибирской деньги внедрить в Сибири же подлую ромейскую веру! В кою намерился поверстать всех сибиряков Папа Римский, главноначальник над Вавилонской блудницей, как о том в пяти первых и самых правильных книгах Библии уже писано!

— Нашим же салом, да по нашим мусалам! — разошлись обычно тихие бородачи.

— Куй ему окоротим, этому казуиту подлому! — окончательно решил приговор всесибирского кержацкого собора. — Баальника сюда приглашаем! Он им покажет, как мертвяки оживают в древних могилах!

— Да понюхать даст — чем мертвое золото пахнет!

— Старики! Старики! — пытался утихомирить собор старый волхв, — старики! Не о том мерекаете!

Притихли. Волхв сейчас как правду скажет! Как истину сыпанет!

— По заимкам да по урманам надобно теперь же собирать молодых… кто звериной крови уже отведал! А значит, и человечьей не отпужнется! Сами укорот дадим охальному иноземцу! Князя в тое дело мешать негоже! Он нам еще важен по делам станет!

— Так не решаем! — строго и тихо молвил самый старый из заседальщиков — протопоп. — Крови нам не надо. Чем другим помочь князю Гарусову, истинному сурскому блюстителю обычаев и традиций, поможем. И верная ему помощь станет — Баальник!

— И Вещун. Его не забывай! — донеслось из темного угла скита, затерянного в буреломах.

Второе имя все решило. Споры мигом кончились. Старый предстоятель древлянской веры наложил на всех древний, еще во второй Москве — в Дамаске — кованый крыж.

И белобородые тихо растеклись среди вековых кедрачей.

Баальника быстренько нашли, в скорую дорогу перекрестили, намекнули — куда идти. И он пошел.

А Вещун появился в доме старовера Хлынова сам.

Три дня назад постучал поздней ночью по воротам, свирепые волкодавы разорвали ночную тишь лаем и тут же заскулили тонким подвзвизгом. Калистрат еще накидывал, шепча яробу, кожух на плечи, а стучавший уже вошел в избу, будто патриарх. Коротко поклонился Настасье Старой, повернул сухой, бородатый лик навстречь злому Хлынову и сказал тихим, но звучным голосом:

— Будь по здорову, хозяин! Кажи благому страннику лик Девы с младенцем, что сработан Дмитрием Серебряником во граде Дамаскин!

Хлынов мог — племянники его спали рядом, в клети — выкинуть на улицу наглеца, не положившего крест на иконы при входе. Но только засипел горлом и обмяк.

Он в Сибири был един, кто хранил покой свидетельства православной древлянской веры — икону серебряного литья, на коей щитоносная Матерь с грозным ликом воительницы держала в одной руке копье, а на другой — младенца — Владыку Мира — рогатенького Ваала.

— А ты, калика… — проговорил, сглотнув, Хлынов, — тоже… предъяви…

Но Настасья Старая уже пала на колени, чтобы целовать правую руку пришлеца. Она в свете лампады успела заметить на пальце перстень темного серебра с крылатым знаком Надсмотрщиков.

Хлынов подошел к целованию перстня, без преклонения колен. Это было показателем большой важности его древлянского служения.

После целования перстня, откинув крышку напольного сундука и подняв в нем вторую, ложную боковую стенку, Хлынов вынул на свет тяжелое квадратное литье видом парсуны и величиной с самоварный поднос. Тяжесть литейной работы была не в серебре. Икона содержала, кроме серебра, половинную примесь самых божественных металлов — золота и платины.

И лита была тем Дмитрием Серебряником, что служил своим мастерством древней вере четыре на тысячу лет назад во граде, кой ноне зовется Дамаск. А много ранее — именем был Москва.

Отец Ассурий пришел из Петербурга в Тобольск, дабы под именем Вещун пройти путь, начертанный князю Артему.

Пришел — так надо говорить. На самом деле его везли по «зеленой тропе» кержаков особым гоном, позволяющим по северному тайному проходу через горы Аль Ур попасть за тридцать ден от пристанища Ваала у моря Баалтик до последнего стана Владыки Неба — озера Баалкара.

Тупые люди зовут это священное озеро — Байкал, но Бог тупых прощает.

Глава 16

Когда бугровщики поднялись по Оби на двести верст и стало чувствительно, что ход незаметно глазу, но идет в гору, ученый посланник Полоччио учтиво попросил Гербергова пересесть на время во второй вагенбург, к Фогтову и Гуре.

— Надо кишечник почистить, — без смущения в голосе объяснил сию оказию Полоччио, — уже не можно привала дожидать.

Гербертов понял, что ему теперь, после демонстративной бараньей казни, прямо указывают — не совать нос в дела секретные. Откинул щеколду двери и на ходу выпрыгнул из «сундука».

— Гурю ко мне! — успел услышать вдогон Александр Александрович.

Александр Александрович, ожидая подхода второго «сундука», задумался. Как пошли походом, почуял он всей кожей, что ему не по пути шлындать между авантюристом и ярым русским служакой. Он сто раз ругал себя за согласие, данное Императрице Екатерине поспешествовать государственной над обе князя Тару сова.

А ведь он, Гербертов, еще двадцать ден назад мог бы и возвернуться с летним обозом в Петербург. Сидел бы через пару месяцев тряского пути в уютном голландском клубе на Васильевском острове, курил бы табак с английскими да датскими купцами да подталкивал их к покупке русских антиков из своего магазина.

В столице империи он, Гербертов, стоял во второй линии приближенных Двора, вечерами с удовольствием носил мундир тайного советника.

А сегодня он, Гербертов, кто? Слуга итальянца, вознамерившегося провести глубокую разведку неведомой страны? Али наперсник его по карточной игре, в коей уже проиграл от скуки пути более двух тысяч рублей?

Или теперь, после «белого барана», тайный наушник и шпион князя Гарусова? Впрочем, неведомо еще — князя ли в будущем, или все же — висельника? Может, все же постараться, чтобы — висельника?

Опасно. Ох и опасно. Да что делать — сам виноват!

В тот раз, вернувшись в вагенбург после позорной казни, от которой его, Гербергова, подло и трусливо не спас ученый посланник, Гербертов расплакался.

Полоччио тогда не удержался и надавал пощечин особенному человеку Императрицы. После пощечин заставил выпить русской водки и долго расспрашивал — чего от Гербергова добивался майор Гарусов.

Узнавши, что доносов на него, на Полоччио, много смеялся. Еще более смеялся, когда Гербертов передал ему угрозу князя расправиться с Джузеппе Полоччио согласно русскому древнему наказу.

— Рычащий лев — не нападает, — смеясь, отвел угрозу князя Полоччио.

Только вот показалось Александру Александровичу, что в смехе ученого посланника проскочила легкая трещинка страха.

Второй вагенбург приблизился. Возчик притормозил шестерку коней. Металлическая дверь со скрипом отворилась.

— Гуря, — ненавидя себя и свой неясный голос, сказал Гербертов^ — беги к ученому посланнику. Кличет.

Гуря выскочил, придерживая рукой черную, нелепую в этих местах шляпу. Так и побежал догонять первый вагенбург с рукой на макушке шляпы.

Гербертов сел в «сундук» напротив Фогтова. Тяжелая повозка заколыхалась, набирая ход.

Глаза у Фогтова, хоть и было позднее утро, заплыли. Внизу глаз обозначились темные мешочки. Постель с походной скамьи Фогтов не убрал, и от нее несло прелым телом.

— Налей мне, — без экивоков приказал Гербертов.

Фогтов несуетно, вяло сунул руку под скамью, достал бутыль в четверть ведра. На треть бутыль была уже порожней.

Гербертов выпил полную солдатскую кружку сладкого тягучего вина. Выпил и подставил кружку снова под горлышко бутыли. Фогтов еще раз налил темную жидкость. Не поднося кружки ко рту, Гербертов сказал:

— Скучаю я здесь. Да и голова стала болеть. Вода, что ли, другая в реке? Гуря вино пьет?

Фогтов зажал бутыль меж ног. Подумал.

— Да ты пей, пей, — неожиданно солгал единокровцу Гербертов, — иностранцев запрет на питие не касается.

— Не пьет иудей, — неожиданно признался Фогтов, — а меня совращает. И так ловко, подлец, совращает, будто фокусом берет. Пью — куда денешься? Тоже, видать, со скуки…

Когда Гербертов покинул вагенбург, Полоччио достал из тайника на подволоке крыши карту. На той карте имелась синяя линия реки, кою только что бродом миновал обоз. Полоччио на этом участке пути ориентировался по рекам, что стекали в Обь с Востока.

Ученый посланник достал лупу и пригляделся к тонким линиям на портулане. Выходило по ним, что отмеченная им река стекала с восточных возвышенностей, у подошвы коих во древние времена составления карты стояли города. Вот они, города, помечены то квадратом малым, а иной — кружочком. Кружочков имелось на карте мало, больше было квадратиков. Отчего, почему? Мудрили, видать, древние, рисовали города криптой.

С тем — ладно. Главное — где города, там люди. Где люди — там могилы.

Полоччио подсунул карту на место и дернул за шнурок. Колокольчик над ухом кучера, управлявшего цугом запряженных лошадей, резко звякнул. Кучер начал тянуть разом три пары вожжей, матерясь тонким голосом.

В остановившийся вагенбург молодцом вскочил Гуря.

Слышно было, как начали орать обозники, обходя внезапное препятствие на едином пути.

— Узнал про Егера? — сразу спросил Гурю Полоччио.

— Да как не узнать? Он много притворства в себе держит и людям его показывает. А внутри — страшный человек. Это он запытал Агалака. Вчерась солдаты проговорились…

— Агалак проговорил чего за свой побег? — вскинулся Полоччио.

— А как же! Мол, русским в подчинение идти не хотел, свободу любит… Вот и нашел свободу, калбит!

Полоччио удивился требованию свободы темными кочевниками. И, прямо глядя в черные глаза Гури, прочел на иврите слова Иисуса евангельского: «Нет ни иудея, ни эллина».

— Русские, знаемо мне, приняли это учение Помазанника? Зачем же было резать Агалака — могли бы и отпустить?

Гуря, не сморгнув, ответил:

— В Книге Царств Библии писано: «Давид сказал иудеям — режьте их всех, будь старик или младенец, мужчина или женщина. Земля хананейская — наша земля!» Русские все воруют. Даже Святое Писание.

— А эту вот землю, по коей едем, — хотел бы себе? — спросил заинтересованный Полоччио, увидев в своем новом слуге больше, чем ожидал.

— Бог завещал иудеям всю Землю, — тихо сообщил Гуря.

— Завещал — берите, — отозвался на то Полоччио, уже думая о своем, о том, что всем хочется Землю, да вот никто со времен потопа такой чести не удосужился. Кулак тонок, да и меч туповат.

— Что, Егер майору раб? — неожиданно спросил он Гурю.

Гуря сморщил лоб. Второй раз надобно иноземцу объяснять, что Егер — дворовый человек ссыльного князя: Был взят отцом князя в полон при Императрице Елизавете Петровне, в войне с немцами, а выкупа за него не последовало. Так и остался в княжеской семье «в людях». Как бы членом семьи. Как такое объяснить? Да и надобно ли? Все равно не поймет.

— Раб, — однотонно ответил Гуря.

— На винное прельщение, значит, не идет?

— Не идет, — вздохнул Гуря. — Но двух молодцов из солдат я пригрел вином. Ночью тайно приходят, пьют, денег я не выручаю…

— Солдаты мне — напрасная трата вина…

— Оно, конечно, — снова тихо сказал Гуря, блеснув черным глазом из-под шляпы, — да ведь солдаты те в подчинении Егера.

Полоччио не успел покровительственно хлопнуть Гурю по плечу в знак поощрения.

Стукнуло в дверь, и дверь вагенбурга распахнулась. За ней стоял Егер.

— Барин велел спросить — почто остановка?

— Пошел отсель, дурак! — крикнул на Егера Полоччио. — Обхождения не знаешь, раб? Пусть сам барин придет!

Егер перемотнулся, переставил ноги, но стерпел словами и пошел искать князя.

— Солдат тех как зовут? — спросил Полоччио, глядя через открытую дверь, как Егер говорит с каторжным майором. Оба, Егер и майор, долго смотрели на повозку Полоччио. Потом майор слез с коня и зашагал в их сторону.

— Солдаты — Веня Коновал да Сидор Бесштанный, — тихо проговорил Гуря и, нагнувшись, выскочил на траву и так же — нагнувшись — шмыгнул мимо князя.

Полоччио смотрел, как упруго и надежно ступает по земле этот униженный и почти уничтоженный государством русский офицер. Гуря, конечно, сообщил ученому посланнику, что майор Гарусов — князь по рождению. Да только вот родословная в пожизненной ссылке при лишении всех прав состояния хоть в России, хоть в Италии — везде смерть. Живешь, но уже мертвый. Так что жизнью этого бывшего князька Полоччио может распорядиться без условностей. Надо лишь достичь тайного места при озере Алтынколь, а там…

— Почто остановка? — спросил майор грубо. — До указанного привала еще половина пути.

— Путь здесь решаю я, — так же грубо ответил Полоччио. — Давай, организуй мне разведку на восток!

Князь оглянулся. Эта сволочь — все же ученая сволочь. Либо чует, либо — знает. Верно будет второе. Ведь тайную карту злыдень и авантюрист Колонелло чтет. И чтет, видать, грамотно.

Ибо в той стороне, куда Полоччио приказал послать немедля разведку, в древности, судя по карте, стояли города. Да где их теперь сыщешь? До потопа они там стояли, ученейший ты обалдуй!

Правда, старик Баальник, представленный в услужение князю старовером Хлыновым, два дня назад тайно сообщил Артему Владимирычу, что где-то в этих местах на восток начинается цепь малых курганов, а ведут они к кургану большому.

— Огромный холм, вестимо, что рукотворный, — сказал тогда Баальник, — два на десять лет назад мы с ватагой хотели его копнуть. Да нас погнало оттель неведомое племя. Вроде как верхние манси. Или ханты.

Уже третьи сутки, как по велению князя забайкальцы и джунгары, кроме пяти кощиев, приближенных к болезному Акмурзе, ушли на восток. В разведку по указанному Баальником направлению. Дано им было два дня на движение вперед и два — на возврат. Завтра должны подойти.

— Разведка должна вернуться завтра, — сообщил наконец ученому посланнику Артем Владимирыч. — Определено, что выйдут они к большому повороту реки. Это — двадцать верст далее. Нельзя здесь поворачивать. Нельзя планы нарушать.

Не сообщать же ученому посланнику, что продавцы коней за сделанное князем добро послали ему тайного гонца с известием, что к нему идет караван от Бай Тура Демид-Бабы! И через два дня особый караван будет у поворота Улуг-Кема, то бишь — реки Оби. Наперед всего стремиться надо туда! Караван, что идет встречь им, караван опасный и… весьма заманчивый для здешних иноверцев. А охрану каравану Баба Демид не выделил, это точно. Старик он хитрый — до своего порога сам добро свое стережет, а уж после порога — кто куда с добром! Лишь бы уплочено!

Нельзя сейчас на восток! Никак нельзя!

По карте, да, на востоке отмечены курганы. Но они стоят и ждут, а пушки и ружья могут и не дождаться оговоренной встречи!

Полоччио состроил задумчивость на лице.

Князь в упор смотрел на него. Тогда, после резни джунгарских бегунов, Егер пыткою вынул вместе с душой Агалака и то, что рвался он, подлый изменник, увидеть Полоччио. Дабы любой ценой сообщить тому, что, ежели карта попадет к Полоччио помимо рук Акмурзы, значит сие — предательство. И о карте знают ненужные люди. Людей тех следовало губить смертью, но от условий договора с иезуитами — не отступать. И курганы — резать.

Чей же то был приказ про курганы, Егер так и не добился, ковыряя окровавленного Агалака. Тот испустил дух, повторяя одни слова: «Человек из обоза повелел — курганы резать!»

— Агалак… при последней, кровавой присяге, предсмертно сообщил… — неожиданно произнес в лицо Полоччио Артем Владимирыч, — сообщил, что тайный человек из обоза повелел — курганы резать! Как понять — резать, когда курганы — копают? А?

Полоччио крутанул длинным носом в сторону, смахнул назойливую мошку с лица и опять тускло уставился на князя. Неподвижным взором. Молчал.

«Ладно. Пусть пока так, — подумал Артем Владимирыч. — Про “человека из обоза” — прояснится. Не завтра, так через месяц. Теперь, при движении, — время есть. Главное то, что Полоччио станет производить земляные работы. А копать землю — дело тяжкое. На два месяца, если не более. Хорошо. Славно! Время есть!

Время узнать, кто это в самой Сибири, да притом — в самом княжеском обозе, дает команду ученому посланнику — курганы резать! Увидеть бы лик человека, самолично решившего, что можно безбожно и бестрепетно забирать золото и прочее добро, живущим уже не принадлежащее.

Ладно. Увидим. И все же… Почему Агалак говорил: “Курганы резать”? Курганы же не режут — их роют, копают, раскапывают. Пробивают, наконец. “Резать” — мог сказать либо только человек, с русским языком, да с курганами — не знакомый. Нет, конечно — знакомый. Но — не до тонкости понятия — “резать”. Сие надобно крепко обдумать…»

Полоччио меж тем убрал высокомерие с лица, кивком отпустил от себя майора Гарусова и дернул за шнурок.

Вагенбург заколыхался, кучер заматерился, пустил кнут по лошадиным спинам, и лошади ответили кучеру злым ржанием.

Захлопнув железную дверцу, Полоччио перекрестил себя. Теперь он был явно уверен, что майор Гарусов про карту знает. А может, даже имеет с нее список. Раз опередил Полоччио с разведкой далеких предгорий.

Джузеппе Полоччио еще раз возблагодарил себя за то, что даже под опиумным настоем, в полубреду, не выболтал иезуитам два года назад главный секрет золотого оленя — секрет его вытянутой правой ноги.

Ибо, как нечаянно узнал Полоччио от самого майора Гарусова, и узнал прямо сейчас, — есть в караване еще один лазутчик ордена Христовой Церкви. Кроме умирающего предателя Акмурзы и забитого Егером Агалака. Агалак при угасающем разуме сказал очень точно: «Человек из обоза повелел — курганы резать!» И Полоччио изворотливым умом авантюриста понял, кто — всего единый человек в обозе — может так говорить — «резать». Он и с Богом договор — резал. Иудей чертов! Всех подставит под княжий топор!

Полоччио вызверился, покрыл ругательством всю иезуитскую затею и в два глотка ополовинил кувшин вина.

Порка мадонна миа! Придется и вправду резать курганы. Не спешить сломя голову к Золотому озеру. Иначе — некто темный ему, ученому посланнику самой русской Императрицы, голову отрежет. Возьмет — и отрежет. Это у тайных людей ордена — быстро.

Получить подтверждение, что именно тот человек из их каравана наделен правом оторвать голову ученому посланнику, — узнать будет очень интересно. Очень интересно Полоччио, а потом и Колонелло. А уж под конец знания — его шпаге. Или кинжалу. Или яду. Как придется, при каком случае.

Но зато теперь возникла надоба с русским майором жить пока в условной дружбе. Полоччио пока нужна крепкая защита.

Интригу, значит, для случайной гибели майора пока придется отставить.

Полоччио потер щеку. Оброс щетиной, как варвар. Все русские люди в обозе, от места последней черты, вдруг отпустили бороды, незнамо с чего. С лени? Но негоже ученому посланнику потакать обычаям варваров.

Полоччио два раза дернул за шнурок. Кучер его отстегнул с пояса турий рог, и над караваном пронесся густой унывный звук. Так вызывался личный слуга Полоччио — немой франк. Он не только умел ловко щипать перо с гусей, но мог и брить хозяина на ходу, чем Полоччио невнятно, но гордился.

Разведка пришла в срок. Уморенные конники вынырнули у вечерних костров каравана, разожженных напротив поворота огромной реки У луг Кем к востоку.

Князь Гарусов, не ужинавший, в томлении ожидания разведчиков, сразу поманил с собой есаула Олейникова и теперешнего молодого предводителя джунгар — Байгала. Они пошли к костру, что развел Фогтов для Полоччио.

Ученый посланник ужинал на пару с Герберговым, и более никого, окромя немого повара, к костру не пускал.

Артем Владимирыч, не спросясь, сел у костра Полоччио. Махнул рукой своим людям — садиться. Полоччио неспешно срезал с жареной бараньей лопатки мясо, долго жевал. Гербертов отринулся в темноту, чем-то хрустел в зубах.

— Говори, — махнул рукой князь есаулу Олейникову.

— Пять дней пути идти караваном до курганов. Сакмы туда нет, но колесный ход будет ровен. Степь на три дня ляжет под колесами, опосля — мелкий камень, — равнодушно сообщил есаул, глядя повыше языков пламени.

Джунгарии Байгал, с кровью впитавший обычай гостеприимства у костра, с ненавистью начал гортанный отчет. Говорил он, глядя прямо на Полоччио, ноговорил на мунгальском наречии. Специально — только для князя.

Отговорив, встал и пошел прочь от огня.

Полоччио оторвался от мяса, ровно, с показным бешенством промычал сквозь зубы:

— Куда он? Без позволения? Дисциплина плоха в моем отряде, майор! Не держишь ты дисциплину. Следующий раз накажу тебя! А пока сообщи, что сказал этот кочевник.

Князь, в огне костра видно — ликом побелел, оглянулся на Гербергова. Лицо того было совсем скрыто в тени.

Вместо князя ответил есаул Олейников:

— Нойон сказал…

В стороне Гербергова звякнуло — он уронил нож на камень.

— Нойон сказал, — повторил есаул, — следы вокруг курганов давние, даже не прошлого года. Им, тем следам, годов пять. Знаков пребывания военных отрядов нет. Пустая, стало быть, там страна. Опаски нам нет.

Сказал это и тоже отошел от костра.

Полоччио наконец бросил обглоданную кость в сторону:

— Ну, майор, теперь поворачивай мой отряд на курганы. С этой минуты ни одного действа без моего указу не производить! Головой перед своей Императрицей ответишь, ежели применишь самоуправство!

Князь через огонь посмотрел на ожившее от хороших известий лицо Полоччио, поднялся на ноги, не наклоняясь, снял треуголку, плюнул в огонь, надел треуголку и задвинулся в тень, из круга огня.

Полоччио, довольный происшествием с князем и отчетом разведчиков, потянулся к серебряной походной чаше, допил вино и только потом спросил Гербергова:

— Нож у тебя выпал. Какой испуг тебя захватил? Да что ты в темень залез? Сядь к огню! Докладывай!

Гербергов, ошарашенный плевком князя в огонь, что у русских явно выражало презрение к сидящим у костра и даже приглашение к драке, на коленях приблизился к костру. Но о значении плевка забыл и говорить. Лицо его, верно, выражало изумление. Он кашлянул, нашел глазами свою чашу с вином, залпом выпил. Руки его тряслись. А как прознает Полоччио — что значит плевок в костер? Неужто сей злой приметы не ведает человек, садившийся у костров многих народов? Как он сам о том подхвастывал? Или Полоччио не садился у костров… разных народов?

— Нойон! Внук Акмурзы — нойон! — сглотнув слюну, пояснил ученому посланнику Александр Александрович.

— Это как — нойон? Царь? Князь? Или как? Что тебе воспалило кровь?

Гербертов перевел дух. Его внезапно взбесила игривость Полоччио. Он вспомнил ночь битвы с разбойниками, джунгарина Акмурзу, обнажившего саблю за его, Гербергова, невинные слова ко князю Гарусову. И глаза князя вспомнил. Бешеные до крови. Видимо, нарушил тогда Гербертов некий жестокий устав. И ежели бы тогда, князь не отвел беду — Бас нойон Акмурза снес бы ему, Гербергову, голову. Мигом. Так, значит, вот про какой случай вспомнил князь во время шутейной казни белого барана! Князь Гарусов, и точно, спас тогда ему, Гербергову, жизнь!

— У здешних инородцев, Ваше степенство, — со всей учтивостью ответил Полоччио Гербергов, — больше, чем у русских, путаницы в названиях вождей. И в степени их подчинения друг другу. Но если этот ребенок, внук Акмурзы, нойон, то нас охраняет действительно царь, если следовать иерархии здешних мест. Сие нам огромная помога. Сиречь — в глазах инородцев мы выглядим еще выше, чем ихний володетель — всего лишь князь! Выше всех теперь окрест нас по званию — лишь китайский император!

Полоччио понял. Он нечаянно заставил ближайшего родственника Акмурзы стоять, не предложил ему мяса. Возможно, для тупых жителей этих просторов сие обидно. Но раз Полоччио свысока обошелся с большим чином, значит — продемонстрировал, что имеет много больший чин и власть, чем сам думал. Да и как не иметь? Русская Императрица ему спину прикрывает, а брюхо прикрывает вся римская Церковь, пределов влияния на земле не имеющая!

Полоччио налил вина из бутыли в две походные чаши — открыто, не вынося бутыль в темень, за пределы огня.

— Прозит, майне либер фройнд! — весело стукнул Полоччио своей чашей о край чаши Гербергова, приглашая того торжественно выпить.

Гербергову пришлось подчиниться. Но, прежде чем поднести чашу к губам, он суетливо оглянулся.

Князь Гарусов, только выхлебав горячую рыбную похлебку из деревянной мисы, заботливо поданной Егером, сумел подавить гнев на дурня-иностранца. Его, русского князя, околокостровые этикеты иностранца заботили мало, только тешили. А вот джунгарина — того ученому посланнику так оскорблять не следовало.

Князь, насытившись, огляделся. У их костра сидели ближние — Егер, Акмурза, Байгал, старый казак Левка Трифонов — знаток пушечной стрельбы, есаул забайкальцев Олейников, да монах Олекса.

Джунгары поставили три костра, с трех сторон окружив место княжеского ужина. С четвертой стороны сидели вокруг своего костра забайкальские казаки. От джунгарских котлов пованивало ослизлой кониной, но было весело. Там пели свои песни, под деревянные музыкальные балалаи о двух струнах.

За первым кругом горели костры солдат и возчиков.

Один костер был больше других, и там было необычно тихо.

Князь удивился. Встал, махнул Егеру не следовать за ним и пошел к большому костру.

Человек сорок жались не к огню костровища, а к человеку, неспешно ведущему рассказ. Когда глаза князя привыкли к огню, он узнал в рассказчике Баальника. Рядом с Баальником полулежал на кошме и второй старик — Вещун. Его лицо заслоняли молодые лица служивых.

Князь тихо пригнулся, приблизился на сторону рассказчика и сел наземь. Прислушался.

Глава 17

СКАЗ БААЛЬНИКА ПРО ТО, КАК СЛЕДУЕТ БУГРОВЩИКАМ ЛОМАТЬ КУРГАНЫ

— … Скифом прозываемый, был с нами человек. Он-то и баял нам, будто курганы те вроде дорогу обозначают. От пределов моря Чермного до пределов озера Баалкар, что зовется ныне Байкал, по тощему разуму инородцев. А оттель и далее идет та дорога курганов, идет к акиану-морю, но того я не знаю, о том слыхал, но сам не видел.

— Ведет, — раздался в тишине звучный голос Вещуна, — ведет дорога к пределам океана. — Дело рассказывай.

— Курган — слово ненашенское, — также медленно продолжил сказ Баальник, — его все народы говорят. Как бы общее слово. Его понять можно так: крепко огороженный рай. Или — по ту сторону жизни счастливая страна.

— Верно, — снова подал голос Вещун, — но ты дело говори.

— Вот тебе теперь и дело. В Таврии турецкой сначала было наше дело. Там старожильные народы, дабы совершить обряд похорон большого человека, вождя там или совершенного царя, копали глубокую яму, выстилали дно камнем, из камня же выкладывали стены могилы большим кирпичом, но без жидкой скрепы, клали туда покойника, клали его жену, рабов, лошадей…

— Что — все однодневно мерли? — не выдержал молодой парень из солдат.

— Ништо! Разве так бывает? Их травили отравой. А потом клали к умершему. И лошадей два десятка, или даже пять на десять голов, убивали, а уж потом клали в могилу. И повозки покойника, и утварь для дома — валили туда же. Ну и главный нам приман — злато-серебро. На могилу ту накатывали плиты каменные, из легкого, белого камня. Вроде — избу каменную ставили над умершим. Домовину. А потом — валили камень без разбору. Вот ты, пытливый отрок, встань.

Сконфуженный солдат встал, подстегиваемый товарищами.

— Его рост осознали? Десять таких человеческих ростов взять, да что десять? Как бы и не двадцать таких его ростов! Такой вышины сыпали каменный холм усопшему. Я мерял шагами один курган там, в Таврии. С одного бока стал восходить, а по другому боку спустился. И начел своих шагов сто на десять.

— Это же полверсты будет! — удивленно воскликнул стоящий до сих пор солдатик.

— Ты, ученый служивый, сядь. Будет и поболее версты. Но считай, что я вверх шел, а потом вниз. По ровной земле — менее версты, конечно, будет…

А теперича — главное. Когда камня накидают вдосталь, на камень еще сыплют землю. Сыплют земли много.

— Это ж сколько народу должно одного упокойника хоронить? — снова не сдержал удивления ученый в счете солдатик, — а потом им надо поминальный обед устраивать. Такой разор семье!

— Народу, ясно, много собиралось. Но не о народе говорю. Слушай молча. Где ныне тот народ — никто не ведает… Да, так вот. Стали мы, было, траншею бить сбоку того кургана. Ибо, влезши наверх его, увидели, что поверху уже давно до нас пытались люди тот курган вскрыть. Широкую да глубокую ямину вырыли, но та яма за долгие годы оплыла землей. А раз сверху уже воры лазили, так тот скиф сказал нам, он навроде меня у нас был — Ведуном, Баальником, скиф сказал нам, что надо заходить в могилу сбоку. По солнцу определил стороны света, еще побегал вокруг с китайской вертушкой…

Артем Владимирыч вдруг очнулся от интриги рассказа старого бугровщика. Компас! Китайская вертушка — компас! А у них в караване компаса нет! Артем Владимирыч от внезапной обиды сжал кулаки. Дурья башка! Компас в Тобольске был. Один, но был. Губернатор Соймонов без компаса — тяжелой металлической посудины со стрелкой, указующей на стороны света — и версты не ездил! Ту посудину губернатор поместил в деревянный сундук, окованный латунными полосами, а под ее транспорт выделял отдельного коня с мягкой повозкой.

Эх, ты, артиллерии генерал! Мог бы и спросить у Соймонова права попользоваться полезным инструментом в походе на неизвестные земли!

… То есть — расчел нам Скиф, — продолжал Баальник, — как в древнюю старину упокоенного клали. Удивление мы с товарищами имели, что того, неведомого царя клали на стороны света чисто русским обычаем! Ногами — на Запад, главой — на Восток! Говорит тот скиф: «Те, которые ранее нас здесь золото шарпали, к упокойнику сверху добрались, а вот к евонным женам да к коням — побрезговали. Али — поопаслись. Кони, знамо мне — Ложились с Севера. Через коней и станем входить в курган.

Баальник принял поданную ему костровым дежурным солдатом чашку теплого взвара из сухой малины, неспешно выпил. Потом продолжил:

— Земля за века слежалась на том кургане до каменной тверди. Лопатой не взять. Потому и радовался я днесь, что в наш обоз взято много железных лопат, кирок да ломов. Это — здраво. Князь, наш баскарма, свидетельствую, голова!.. Ну, вот, сказываю далее. Кое-как пробились мы деревянными лопатами, железом окованными по лезвию… такая Дрянь, а не лопаты! — до каменной насыпи. Там стало легче. Камни долго ли руками собирать да откидывать. Однако лишь первый день радовались. Оказалось, что камни руками кидать, что руки калечить. Нас подвела алчба. Скиф тогда бегал, кричал — руки берегите, волки! Да кто он? Наш вож — Степан Новоградовский, кличем Долото — послал его… мать доить, да и нас подопнул. Из воровского народа, а было нас на том кургане сотня с лишком человек ватажных, половина на другой день работать не могла — ладони сточили о камень до мяса. Так что, товарищи, надо падерки иметь, да не одни.

— Везут в обозе целый воз падерок, — густо сказал кто-то невидимый.

— Это здраво! Руки — руками, а ведь нас тогда поджимало! Не дай бог, увидят турки, что мы их землю ковыряем, порубают нас. Турки тогда разъездами накатывались в те скифские степи. Башибузуки, надо сказать. Рубили всех, без разбору… Да, далее так — нашили мы из обрывков одежи навроде варежек и снова пошли камни кидать. И вот, докидались. Встала перед нами стена из камня уже тесаного. Значит, мерекаем, до упокойного дома добрались. Весь интерес нам был в том, что камни те тесаные, вроде кирпича, длиной в аршин, а вширь, да ввысь — в половину аршина, меж собой крепились серебряными скобами. Серебряными, товарищи! В локоть длиной та скоба, да в толщину — в мой большой палец. А скоб тех мы наковыряли — полета штук. На скобах письмена гравированы, да тех письмен нам было не разобрать, потому и не убоялись мы предупреждений скифа, что надо работать теперь тонко, тихо. А мы — давай ковырять оглоблями тую кирпичную стену. Четверо топорами меж кирпичей бьют, дыру пробивают. Камень, из какового плитовая кладка строена, названием был — известняк. Мягок был камень, податлив. Опять тому радуемся. Пробили наши топорники отверстия, сунули мы в них оглобли да поднажали…

Баальник перекрестился двумя перстами. Снова приложился к чашке со взваром.

Вокруг костра сидящие люди даже шевеления прекратили. Кто-то прерывисто, как лошадь, вздохнул.

Князь тоже замер. Вот ведь: а не послушай он уговоров кержака Хлынова, кто народу науку незнаемую преподал бы?

— Ну, надавили мы на оглобли. По трое человек встало на каждую оглоблю. Чтобы выдавить кладку наружу. Шесть человек на оглоблях да рядом на подхват встали человек двадцать. Я, слава Богу, отошел, я топором камень рубил, мне в глаз отлетела крошка, больно стало. Так и остался жив. А тех, почитай, три на десять человек — враз задавило.

Кладочная стена поддалась жиму оглобель, пошла вперед. А потом как бы — хлынуло. Огромный такой вал камней, земли, плит каменных, гранитных, хлынул на людей.

Баальник помолчал. Рассказчик он оказался опытный, знал, как умолчанием на время заставить народ уши навострить.

— Курган — это с виду просто. А у него своя, и немалая, крепость имеется. Вот у русской срубной избы: выбей нижний венец — ничего не выйдет для разрухи. Как стояла, так и будет изба стоять. Токмо покосится. А курган, он тоже устроен просто, да хитро. В ем один камень стронь — весь курган за тем камнем поползет. В общем, пока мы товарищей пытались достать из-под завала, половина дня прошла. И достали своих товарищей мертвых. Вож наш — Долото — избесился весь, подавай ему раскоп, и все тут. Мы ведь не только своих подельников вынули, мы и кости старые, конские, повытаскивали из могильной земли. И в одном конском черепе валялась золотая фигура. Весом, помню, — фунта два. Лик леопарда был вылит так явно, что когда оттерли от земли, прямо все любовались.

Над костром повисли людские вздохи. И вздохи эти, понял князь, надо помнить, как надо помнить о компасе. Подлые то были вздохи, завистливые.

— Оставили мы пока курган, ночь подошла, — тем же урочным голосом продолжал рассказывать Баальник. — Но поспать нам не довелось. Всю ночь рыли канаву под могилу для наших товарищей, потом укладывали их да засыпали ровно. Так, дабы никто не догадался, что здесь могила свежих людей. А поутру снова накинулись на курган. Эва, парень! Ты каравай хлеба держишь! Подай сюда!

Солдат, что собрался отрезать ломоть хлеба от артельного каравая в четверть пуда, передал хлеб вместе с ножом Ведуну.

— Вот, — подняв каравай повыше, сказал Ведун, — это как бы есть курган, как нарочно в тесте сработанный. Вот отсюда мы пошли ломать и вот так сломали.

Ведун наглядно отрезал от каравая ломоть.

— Края обреза, вишь, ровные. Я вот нарочно подрезаю теперь криво — от верхушки книзу. Так надо подбираться к кургану сбоку. То бишь — от вершины на землю надо делать обязательно сколь возможный скос. Для удержу веса верхушки кургана. Иначе — каюк.

Ведун, опять же косо, срезал еще две части от каравая, как бы углубившись в него острым углом.

— А вот так, тихонько, можно грызть хоть каравай, хоть землю. Мы и стали тогда углом грызть. То, про что скиф нам приказ давал, теперь и выполняли. Наш вож — Долото — молчал. А куда денешься? Ему злато-серебро скоро надоть! Да без людских потерь надо. Самому ему, что ль, копаться в земле? Прочистили мы в угол край кургана, кости коней вынесли наружу, стену могильную из тесаного камня убрали и что же? Уперлись во вторую стену! Так же кладеную из тесаного камня, так же крепы тех плит были из серебряных скоб.

Баальник отчего-то снова перекрестился — двоеперстно. За ним, только троеперстно, осенились слушатели.

— Вож наш, Долото, рылся в конских костях, сымал с доверенными людями золотые бляшки да разные побрякушки со сгнившей упряжи да убранства коней. А мы репы чесали перед второй стеной. Скиф прямо нам сказал, что за второй стеной могла иметь место хитрая засадень для охочих людей, навроде нас. Ибо, ежелив смотреть бы сверху на курган, то мы копались с краю. Вот так, как я на каравае обозначил. А могила сама строена бывает всегда по центру. А то, что с краю, это в тех краях, тавридских, это под тризну строилось. Знание сие сейчас у меня есть, а тогда — какое знание я мог иметь, беглый раб с тульских заводов Афоньки Демидова?

— Никаких! — неожиданно, увлеченный рассказом, проворчал князь. — Тихо всем! Слушать в оба уха!

— Да, так вот, — ободренный князем, продолжил Баальник. — Скиф нам кричит — думать надо, обождать ломать. А вож наш, Долото, — он долотом узким, плотницким обычно людей бил насмерть, — тот орет — давай!

Ну, мы дали. Опять скрепы серебряные вытащили, топором дыры пробили и снова оглоблями ломанули кладочные камни. Вывернули их наружу, а сами — тикать. Но — ничего! Камни выпали, дыра на их месте появилась, а курган — хоть бы хучь. Камешек не двинулся. На прутиках отыграли мы жребий: кому короткий прутик — тому идти внутрь. И опять меня судьба упасла. Пятеро жеребьевщиков вошли в пролом, орут, что там пусто, а далее, по ходу к центру кургана, — новая стена. Вож наш, Долото, подвскинулся и сам — туда, в пролом. Говорят, видели, что он до той, новой, стены дотронулся. И все. Осел курган и похоронил и Долото, и тех пятерых товарищей. Доставать их тела мы уже не стали. Поделили промеж собой серебро да малую толику злата, передрались, как водится, да мелкими ватагами разошлись в разные стороны.

Меня угоном взяли казаки, когда я пробирался по Дону до Воронежа. Пять верст не дошел до реки Вороны — повязали, добычу отняли и «вороньим трактом» прогнали до Москвы. Оттуда и пошел я мерять ногами уже сибирский тракт…

Князя тронули за плечо. Он недовольно обернулся. Перед ним на корточках сидел Егер.

— Худо дело, князь, — подставив сбоку ладонь ко рту, сказал он.

Артем Владимирыч поднялся и пошел от костра. Егер шел сзади и тихо бубнил:

— Подобрался сим часом ко мне Гуря, холуй ученого посланника… Повел за телеги. А там двое наших солдат под телегами лежат, лыка не вяжут.

— Пьяные? — спросил князь, загораясь бешенством. — Бочки с водочным зельем проверил? Оттуда брали?

— Вот то-то и оно, — сказал в голос Егер, — бочки целы, водочный тайник не обозначился. А пито ими, судя по запаху, — вино.

— Ясно, — сказал князь. — Солдат тех пробудить, без пристрастия допросить, связать, поставить надежный караул. На утренней поверке им — отрубание голов.

— Уже пробудил и повязал, — ответил Егер.

— Гуря спаивал?

— Гадать нечего — он, — зло пробормотал Егер, — не в ем дело. Мне что — завтра две головы рубить? Так я несвычен. Мне бы кистенем… да по ворогам… А тут — наши! Ать жалко — парни молоды, податливы…

— Как зовут винотерпцев? — вдруг весело спросил князь. Ему пришла на ум занятная думка.

— Веня Коновал да Сидор Бесштанный, — назвал имена Егер.

Из кустов тальника, со стороны реки, на свет костров вдруг высунулась бородатая, но лысая голова.

— Князь Гарусов где будет? — строго вопросила борода.

— Я — есть таковой! — откликнулся князь.

— Привет тебе от Баба Демид, князь, — сообщил, совсем вылезши наверх, лысый мужик. — Возы с оговоренным припасом стоят отсюда в версте. И, едрена корень, угостите хоть водкой! И покурить!

За десять тысяч рублей серебром ушлый промышленник Баба Демид послал десять пятифунтовых пушек полевого боя, да к ним же тысячу картузов огненного зелья — по сто на пушку. Пороховой припас везли на отдельных телегах. Опять же отдельно везли ядра — пять тысяч каленых шаров по пяти фунтов весом. Немудрено, что возчики запросили водки, — такой припас каждый миг про смерть напоминает! И покурить возле него никак, да и где нечаянно стукнуть — беда! А с другой, особой стороны — до смерти каждому охота такой припас приберечь. В приречных долинах Оби! Для себя!

Две сотни ружей особой, демидовской работы, с треугольным штыком, таким, что не втыкался в дуло, как немецкий багинет, а входил в подствольный паз, тоже везли отдельным обозом. Для плотности поклажи патронные припасы к ружьям везли вместе.

Увидев это богатство, князь заломил треуголку и подсвистнул.

— Не свисти, барин: стрелить не будет, — важно проговорил мужик на передней подводе. — Кажи — куда везти?

Князь не ответил. Прошелся вдоль обоза, обсмотрел перевязь поклажи: накрепко было пришпилено. Заодно посчитал — сто телег, без двух — прислал Баба Демид. Спасибо ему теперь будет!

Артем Владимирыч вернулся назад, к голове обоза.

— Ты будешь старшой? — спросил он бородатого да лысого возчика, требовавшего водки и покурить.

— Я! — гордо отозвался старик. — Вот и гумага. Здесь все начертано — сколько пушек, сколько пороху, сколько убойного снаряда. И сам хозяин руку к тому приложил, — мужик показал реестровую перепись поклажи и смутную, невнятную закорючку.

— Сколько вас, возчиков? И чьи возы да скотина? — спросил князь.

Старший задумался, видать — не умел вести счета. Но про имение

сказал:

— Возы да скотина наши, с наших подворий взяты.

Князь по-немецки велел Егеру бежать в лагерь. Тот, просияв ликом, побежал на свет далеких костров.

Когда Егер вернулся, ведя с собой десять пустых повозок и пушечную команду Левки Трифонова, князем все уже было решено. За девяносто восемь коней и телег он выплачивал по три рубля с полтиной. Да в придачу давал возчикам десять своих пустых возов с конями, корову и три мешка пшена — на обратный путь…

Егер с Левкой Трифоновым, как бы от себя, поставили посланцам Демидова ведро водки в стекольных четвертях и пять кисетов по фунту аглицкого табаку в них.

Это был щедрый расчет. Мужики-обозники, человек тридцать, подходили каждый в свой черед — поясно поклониться князю. На такой приработок они и надеяться не смели. Под гужи тяжелого военного припаса мужики, конечно, поставили самую худую скотину со своих дворов. А им ее оплатили так, что каждый мог теперь укупить по два коня-однолетки. Куда с добром! Да и табак, в Сибири редкостный товар, тоже был немалой наградой.

— Только это, мужики, — сказал Егер, — отойдите, Христа ради, верст на десять отсель, там и начинайте пить во славу нашего князя.

— Отойдем, не боись! — зашумели мужики, — мы походное правило понимаем.

Они расселись по пустым телегам и тронулись было обратно в сторону Сузуна. Тут их старший внезапно остановил обоз, подбежал к Артему Владимирычу. Достал из-за пазухи тяжелый сверток, протянул князю.

— Чуть ведь не забыл, едрена вошь, — смущаясь, проговорил мужик. — Сим изделием тебе кланяется Баба Демид. И велел передать: «Помни, мол, парень, сибирский наказ!»

Князь принял сверток. Но прежде чем его развернуть, все же спросил:

— А что это за наказ, старинушка?

— Аль не местный? — удивился старик. — А коль не местный — шкурой поймешь, что такое есть — наказ сибирский. Поймешь, паря. Поймешь… не тряси головой.

Старик, по нему было видно, умудрился уже хлебнуть водки. Князь махнул рукой, и демидовские мужики покатили дальше, во тьму, под мигающие на небе звезды.

Князь развернул промасленный сверток. В нем лежали два коротких, специально для скрытия в потай двуствольных пистоля атакующего боя — дорогая и редкая вещь ручной выработки.

— Ко всем головным болям, — пожаловался Егеру князь, — надо еще прознать: что сие есть — сибирский наказ?

— Узнаешь, княже, — осклабился пушкарь Левка Трифонов, — завтра я тебе этот наказ такой пальбой обозначу, что все присядут… без естества нужду справлять!

Артем Владимирыч выслушал похвальбу Левки-пушкаря вполуха. Ему растравила душу реестровая запись купчины Демидова, куда тот внес и пушки, и ружья. И даже вписал «три котла банных, кованых, по пять на десять ведер каждый». Баня, оно, конечно, двум сотням человек нужна была особинно. Но вот писан был реестр казенным подчерком, а подпись — смухлевана. Баба Демид, конечно, в случае Государевых розысков от сей бумаги отопрется, да стоит ли его тягать? Дело сделано, и дело — большое. Токмо как снова траты Государевы оправдывать перед Императрицей? Она в своем особом рескрипте даже не помянула про оружие. А как без оного идти по стране упорных своей жестокостью иноверцев? Опять выходит, что равнять счета придется подземным золотом. А золото подземное подлый иноземец Полоччио не отдаст добром… Если то золото еще отдаст себя из земли наверх, на свет Божий… Про то пока на воде вилами писано… Значит — что?

Егер подтолкнул князя:

— Опосля, барин, станешь голову греть. Ныне держи-ка ее в холоде… И разреши холопу твоему верному и вечному из сих пистолей пристрел совершить. Руки так и чешутся!

Глава 18

Лагерный шум при подъеме обозников на заре обычно Полоччио не будил. А тут — случилось проснуться. Шум в лагере стоял несвычный, громкий и матерный.

Шум разбудил и Гербергова. Тот спал, как и ученый посланник, раздевшись до исподнего. В железной повозке стояла духота.

— Пойди посмотри, что за маета, отчего людям спать не дают? — сказал Полоччио Гербергову.

Тот отвернулся, скорчил рожу, но стал послушно одеваться.

Почти рассвело. Лошади уже запряжены, половина повозок круто развернута на восток. Люди — солдаты, повозочные — строились в общее каре.

Посреди людского квадрата стоял мрачный князь Гарусов в новом генеральском мундире. Стоял он возле толстого пенька. В пеньке, отсвечивая лезвием рассветное солнце, торчал топор.

Гербертов от ужаса взглотнул, поперхнулся, подался назад, в «сундук».

— Казнь намечается, — хрипло вымолвил он.

Полоччио с удивлением глянул на маленького толстого человека и продолжал одеваться. Натянул высокие башмаки, сказал:

— Вяжи!

Гербертов бездумно, по-лакейски, присел на коленки, принялся завязывать шнуровку аглицкого капитанского корабельного башмака.

На улице поднялся шум. Полоччио оттолкнул Гербергова, сам захватил узлом второй башмак, прицепил шпагу и шагнул из вагенбурга. Глядя ему в спину, Гербертов с припозданием понял прозвание ученого посланника — прохиндей Колонелло.

Ведь Полоччио вышагнул наружу в полном мундире полковника войск Венецианской республики.

Князь Тару сов краем глаза уловил выход обмундированного ученого посланника наружу, но продолжал говорить, раздельно и громко:

— Мною распоряжено, что на походе человецы животы свои блюдут по древлянскому обычаю, заведенному нашими предками искони и навечно. Сей закон в Сиберии имеет первейшее условие соблюдения, ибо идем мы в земли незнаемые, против народцев немирных. Идем ратью, а не татьской подлой ходьбой. Посему приказ мой о трезвенности на походе должен выполняться до отдачи головы. О чем я предупреждал на последней черте.

Полоччио, в голубом мундире, шитом золотом и при серебряных кантах, толкая солдат, вошел в каре и встал в пяти шагах напротив князя.

Глядя ему в глаза, князь окончил речь:

— Два солдата, Веня Коновал да Сидор Бесштанный, сей наказ предков и мой приказ выполнить не старались. Пили тайно вино и других к тому подстрекали…

Полоччио на время растерялся. От лошадей несло терпкой вонью мочи, утренняя роса выдавливала из степных растений одуряющие запахи.

Туда, на восход солнца, далеко — тянулась зеленая равнина, плоская и безмерная.

Огромного роста монах в черной рясе держал в одной руке раскрытую книгу в черном переплете, в другой — золоченый крест. Перед ним на коленях, босые, до пояса обнаженные, молились два солдата. Быстро крестились русским обычаем.

Полоччио оторвался от этого дикого зрелища и огляделся, ища Гурю.

Того не виделось.

— Егер! — зычно крикнул ссыльный майор в генеральском мундире. — Веди ко плахе первого!

Егер, в красной рубахе до колен, подпоясанной ремнем при серебряной пряжке, взялся за рукоять мясницкого топора, крикнул:

— Веня! Коновал! Подь сюды!

Веня Коновал, плотный угрюмый парень, поднялся с колен, отряхнул штаны и, набычив голову, подошел к пеньку.

— Вину свою признаешь? — спросил Артем Владимирыч.

— Да, — отозвался солдат, прищуренно глядя на топор.

— Клади башку! — распорядился Егер.

Веня Коновал опять опустился на колени, обхватил руками пенек, поворочал головой, поудобнее устраивая ее на шершавом спиле пня.

Егер расставил в полушаг ноги, поднял топор.

Люди в каре шумно выдохнули. Ближние лошади, почуяв нервность людей, забили копытами.

— Стой! — крикнул в лицо князю одаренный видением Полоччио. — Именем Императрицы — стой!

Егер так, с поднятым топором, оглянулся на князя. Тот держал лицо строго и беспечно.

Полоччио дошагал под взглядами людей вплоть до князя и зло зашипел, путая слова:

— Мой приказ! Мой приказ — вести на поход быдлос, абер нихт морт! Либерти — свободу — дай дизес зольдатен!

Князь Гарусов медленно снял перед ученым посланником шляпу:

— Это наша страна, герр ученый. Мы живем по нашим наказам… законам. Нам тут никто свой, иноземный, наказ дать не может. Куда идти — твой указ, как идти — наш наказ.

— Пошел вон! — проорал Полоччио и подсек язык.

Две сотни людей глядели на него с ненавистью!

Предводитель отряда Артем Владимирыч Гарусов одним толчком вернул шляпу на место.

А ведь не этого добивался Полоччио! Не огульной к себе ненависти! Полоччио желал на походе привести как можно более народа в свое полыцение, под свою руку! В далекой сейчас Европе быдло солдатское и повозочное уже валялось бы перед ним в ногах за выказанную милость — пощаду виновным. А эти русские? Они что — умом тронулись? Глядят так, будто сейчас его, Полоччио, сомнут и затопчут!

За рядом солдатского каре, напротив Полоччио, приподнялся на цыпочки Гербертов. Он поднял на миг руки и сделал ученому посланнику общий для всех торгашей знак: потер пальцы рук.

Венька Коновал поднял голову с пенька, сказал Полоччио грубо:

— Уйди, блядомор, дай спокойно сдохнуть! Егер, рубай, душа не терпит!

Егер снова примерился топором.

— Стой! — снова закричал ученый посланник. — Я русские законы понимать! Буду думать, как вы все! Но и мой закон прошу знать и выполнять — я буду купить этих людей!

Егер выматерился. Князь тихо сказал в его сторону:

— Покупает, значит, чего ты его матушку невзлюбил? — и громко крикнул: — Сие есть солдаты Государевы, Ваше ученое степенство! Продаже, по закону, они не подлежат!

Полоччио осекся. Тут дело правое. Солдат — раб государства. Мертвого солдата укупить можно, живого — никак.

Слева от Полоччио ряд каре раздвинулся. В разрыв солдатской линии вошел и мерно двинулся на середину людского квадрата старик Вещун. Он шел, придерживая левой рукой длинную бороду. В правой его руке была зажата толстая, в рыжей коже книга. Егер опустил топор. Венька Коновал снял с пенька голову, сел ровнее.

Вещун, подойдя к пеньку, поклонился князю так, что длинная его борода коснулась земли, произнес медленно:

— Малик джупандеж! Варавати древлянски… — тут он раскрыл книгу. — Чте, инже ер коло — тьма, наказ мены имаш ти.

Князь снова обнажил голову, поклонился старику долгим поясным поклоном. Стоя в поклоне, думал: откуда этот мудрец?

Дед князя Гарусова, русским именем Анастасий, варяжским же — Ульвар, бываючи на внука в гневе, тягуче и страшно говорил тем же языком, что и Вещун, но руку на отрока не поднимал. В конце ругани рек: «Наказ мены, джупандеж»! И малый князь тогда тащил деду из кухни на деревянном блюде половину курицы, что мать приготовила ребенку на обед. Дед смачно ел, а внук сидел день без еды.

Князь выпрямился, тряхнул головой. Тишина встала на приречном куте, тишина такая, что было слыхать жужур слепней, донимающих лошадей.

— Малик самен, — торжественно ответил Вещуну князь Гарусов, — пусть снизойдет на тебя благодать светлая белого бога твоего… — тут он запнулся: старик предупреждением сузил глаза… — нашего Бога, вечного, небесного.

К ним было гневливо двинулся монах Олекса, князь поднял ему встречь ладонь. Олекса вернулся ко второму виноватцу.

— Сей мудрый старец, — громко объявил людям князь Гарусов, — напомнил мне, что по наказу нашему, древнему, русскому, купить солдата — нельзя, но Бог разрешает произвести обычай мены, — повернулся к Полоччио: — Что есть у тебя, ученый посланник, тебе важного до смерти, дабы мог ты отдать обществу в обмен на жизни этих людей? Окромя денег. Обычай наш в сем случае деньги не чтет за важность.

Полоччио обидно и явно осознал, что проклятые иезуиты зря ведут похвальбу знанием обычаев всех подлунных народов. Что сейчас предложить этому подлому, но хитроумному ссыльному князю и сборищу его солдат? Ошибка будет стоить ему не жизни двух никчемных рабов, а его высокого положения. Упасть сейчас, при начале пути к золоту, — что может быть глупее? И ведь сейчас за то, чтоб удержать положение высокого многоученого посланника, все отдашь… Последнюю рубашку. И что за дурак Гербергов, который показывает ему русский жест — стучит пальцем по горлу?

Князь проследил, куда смотрит Полоччио. Увидел жест Гербергова, усмехнулся. Так он и полагал, что устройством казни может посадить подлого итальянца в лужу. И «убить двух зайцев». Махом. Первый заяц — добротный испуг подчиненных, на неверном и опасном пути к золоту-серебру, буде таковое не игра сказок и лжи. Крепкий испуг — до испарины и обморочения. А второй заяц — вот он, в фиглярском мундире петушиного войска. На него тоже испуг сподобить надо. И ведь сподобил, смотри ж ты!

Повысив голос, Полоччио прокричал:

— Пользы здоровья для, в стране вашей, в холоде и снеге пребывающей, выписал мне врач, лекарное светило европейских королей и царей, вино, с травами мешанное. Это — залог жизни моей. То вино отдаю вам, люди! Свое здоровье и жизнь свою даю на мену! Гербергов — распорядись!

Народ взревел от радости, каре заколыхалось.

Егер рявкнул: «Смирно!»

Двенадцать оплетенных соломой стеклярнных бутылей, изъятых из-под второго дна вагенбурга, но не ученого посланника, а того, где ехал и фогт, и Гуря, добровольные помощники из солдат притащили в центр каре. Составили рядком. В разных концах каре послышалось бряканье латунных солдатских кружек.

Артем Владимирыч поднял правую руку:

— Не имеющего знания обычаев нашего Отечества, по обстоятельствам прежней жизни, ученого посланника Джузеппе Полоччио должен я предупредить: солдаты Веня Коновал и Сидор Бесштанный поступают к нему в полное услужение до скончания либо живота своего… либо до скончания нашего дела. И за пределы России выбыть не могут…

— Эй, командир! — крикнул Полоччио. — Это обман! Пожалуюсь Императрице!

— … Выбыть не могут, — терпеливо досказал Артем Владимирыч, — без личного соизволения Императрицы нашей, Екатерины Алексеевны! Дай Боже ей здравия и долголетия. Олекса! Молитву за Императрицу нашу!

Бас Олексы «Во здравие» понесся с ветром повдоль широченной реки Оби. Каре урывками стало подхватывать слова мольбы.

— Егер, — тихо сказал князь Гарусов, — теперь доставай кистень. Голов ныне — двенадцать. Долби все!

Егер отбросил в сторону топор, снял с пояса кистень и грохнул по первой бутыли. Мучительный выдох пронесся над людским сборищем. Олекса еще гуще сделал басовую ноту в молении. Попадая молитве в такт, Егер стекольным звоном оповестил народ, что закон похода соблюден полностью.

Через час на месте стоянки под лучами дополуденного солнца блестели только стекольные осколки да приманивала зверьков приятная неведомая вонь.

Императрица Екатерина, получив второе, покаянное по смете расходов письмо князя Гарусова, перелистала численник. Выходило по календарю, что вдогон экспедиции Гарусова особого гонца посылать нихт фертиг. Неизвестно где, к началу августа месяца, окажется ученый посланник и его сторожкий опасатель Гарусов. А во тьму посылать гонца с особо секретными бумагами смысла не имелось.

Уже подучившая, благодаря министру Панину, фамилии всех значимых родов Российского государства, Екатерина никак не могла вставить в их строй фамилию былого опального князя. Сей же час, дожидаясь утрешнего доклада Панина о польских сварах, Екатерина подумала, что надобно быть проще. А посему, дабы любопытству своему дать надлежащее удовольствие, — пригласить старого князя Гарусова с супругою на обед.

В коридоре часовой брякнул прикладом о паркет пола. Граф Панин прибыл, но входить не спешил. Видимо, в приемной шептался с новым секретарем да приглаживался.

Вот же, Бог мой, усмехнулась Императрица, додумалась! Княжескую пару пригласить на интимный обед! Здесь нихт фатерлянд. Здесь — пригласить поесть частных людей Императрице нельзя. Венценосица великой державы пребывать одна может токмо в нужном чулане. Да и то — одна ли? Неведомо, неведомо…

Граф Панин вошел быстрым шагом, едва мотнув легким летним париком, как бы в поклоне, сел сразу за стол. Екатерина стала подстукивать по дубовому паркету пяткой меховой комнатной туфли — панинские известия обещали недоброе.

— Ваше Величество, — начал Панин, — ноне ночию прибыл ко мне курьер из Лифляндии…

Панин замолк, ожидаючи вопросов Катьки, быстрых и горячих по обыкновению.

— Лифляндия подождет, милый граф, — услышал он из уст Императрицы. — А скажите пока мне вот что, граф, каковую должность имел ранее, при армии, князь Владимир Гарусов, ныне отставной?

Панин зло кашлянул. Ну что за баба? Услала Гришку Орлова под Азов-город, поднимать гниющий флот, а сама уже безамурно забесилась. Ну не посылала бы этого прощелыгу от себя! Отвечай теперь на глупые бабские вопросы, навеянные не делом, а нижним, Ея Императорского Величества, передом!

— Надо в росписях смотреть, матушка Императрица, — поддел Екатерину Панин, — худого рода, вестимо, сей князь, поелику в моем сознании не закрепился подвигами.

— Не первый раз, граф, — встречно уела продувного министра Императрица, — приходится мне самой проявлять заботу о фамилиях, мне подчиненных. Прошу вас на сегодня же от моего имени пригласить князя Владимира Анастасиевича Гарусова с супругою ко мне на послеобеденный чай. Без росписи сего визита в дворцовом журнале. Чай накрыть в беседке.

Екатерина отчего-то, по прихоти, видимо, бабской, как здесь говорят, захотела немедля встречи со старшим князем Гарусовым. Французский вольнодумец Вольтер бы назвал это интуицией владыки, да Вольтер много чего в своих письмах русской Императрице пишет ханжески, притворно. Но про интуицию Императрицы Екатерины сей вольнодумец сообразил правильно.

Слишком прямым и честным было второе письмо от опального в прошлом молодого князя Артема Владимирыча, сполняющего ныне в Сиберии важнейшее для государства дело. Ну и для володетельницы Екатерины тоже — не менее важнейшее. Крепит он, молодой князь Гарусов, власть Императрицы. А это стоит малой ссоры с хитрованным первым министром. Хотя в письме молодого князя было прописано обычное для России положение — при денежных тратах следовало по закону брать отписку за деньги, а кругом неграмотность отчаянная! Как тут расписку брать? И, хотя новый губернатор Сибири Соймонов характеризовал князя лестно, была одна загадка для Екатерины в этой великой интриге, ею затеянной противу иезуитов.

Слишком честным казался князь. Или спешил себя таковым бессребреником показать? Вот это и беспокоило… Гришка Орлов, тварь пьяная, после каждой ночи просил себе то деревень, то перстень, то лошадей… Марья Полосухина, насколь уж близка к Императрице, ближе, по бабскому настрою, уже и не подойдешь, а все равно — ворует. Прямо — ворует. Посуду, тряпки, сельский продукт — возами. Бог с ней, не воровала бы власть. Но вот отчего молодой князь Гарусов не требует себе за опасное и многажды тайное дело и медной полушки? И клятву кладет — перерасход возместить от своих прибытков? Коих у него отродясь не бывало! Может, молодой князь после сибирских приключений надумал выгодно жениться? Узнаем, сегодня же узнаем…

— Хорошо, граф, поведайте мне: что там в Лифляндии?

Панин, до входа в кабинет трясший за глотку секретаря о настроении Императрицы, теперь не выдержал и врезал разом всю кутерьму, созревшую, как гнойный чиряк, на западе, на юге и на востоке империи:

— Престол Папы римлянского, Вы, Ваше Императорское Величество, пошатнули. И шатнули крепко, прилюдно желая отдать польскую корону своему… давнему знакомцу Станиславу Понятовскому. Так шатнули, что противу России, кличем Папы католиков, собирается коалиция государств. Почитай, вся католическая Европа противу нас готовится восстать войною. Смешно не сие согласие западных держав, Ваше Императорское Величество, — смешно, что турки на Юге, магометане хреновы, решили вкупе с католиками выступить в том союзе противу нас.

— Все, кроме Англии, конечно, — спокойно сказала Императрица.

— У Англии — свои виды… — буркнул Панин.

Чуть еще, и болтанул бы, осел, про корабли аглицкие, пребывание коих полугодом позже должно обозначиться в Срединном море, в союзе с турками, а еще через год, много полтора — корабли владычицы морей встанут в устье Амура… Крепко щипнут за задок русского медведя на российском восточном приграничье, в устье Амура, — в союзе с китайцами. Стараниями тамошних, пребывающих при Императоре китайском, иезуитов. Нет, торопиться с этим известием никак нельзя. Взбешенная отсутствием своего Гришеньки Орлова, эта баба может быстро поставить на прикол аглицкую эскадру. Возьмет, да сдуру бросит на Ганновер, он-то у России под боком, пару полных пехотных корпусов да пару корпусов пушечных. Тогда аглицкий круль Георг, герцог Ганноверский, сразу наложит… вето на любое движение лодок в гавани Лондона и Саутгемптона, не то что военных кораблей в океане — море! Пьян и трус тот король и герцог, прости Господи!

— А на Востоке?.. — напомнила Екатерина.

— На Востоке, — медленно начал говорить граф, глядя в стол, — на Востоке те же католические агенты — иезуиты — подкупили разом и китайского императора, и кошнойона мунгальских улусов — брать войной наши сибирские земли. До Алтая и реки Оби. Вплоть!

— Что же делать в сей некрозной политике? — спросила Императрица, с любопытством глядя на покрасневшее лицо Панина. — Войско наше все на Западе топчется. В восточных землях у нас и пяти полков ныне не будет.

— Полагаю, что западные страны хотят попользоваться тем, что России придется бросаться в две стороны — на Запад и на Восток. А сего, по стратегии войны, считают западные министры, — делать не положено! Коалиционная политика среди европейских государей идет тайно — боятся оне, чтобы Россия, под Вашим мудрым руководством, Ваше Величество, не вспомнила вдругорядь, что Запад нам ближе. И в сию, западную, сторону, вперед стороны восточной, не двинулась. Заглотив по пути Польшу, к чему все идет фактически… Известно им стало также, что из арсеналов, по многим нашим градам устроенным, приказано доставать пушки литья предка Вашего, Петра Великого. А ведь пушек тех, в наследство вам оставленных Петром Алексеевичем, тридцать тысяч стволов! И сия цифра в Европе вдруг стала известна! Известно Европе, что Григорий Орлов в Азове спешно оборудует наш флот для баталий на Срединном море. Тем демонстрируя, что мира с турками иметь мы не желаем. По донесениям моих агентов, европейские дворы уверены, что Станислав Понятовский сел на польский трон для близиру, что уже готов тот трон узурпировать некий Ваш ставленник, русской фамилии…

Екатерина рассмеялась. А сквозь смех почуяла под предсердием жим. Вся Европа озлилась! Да, Европа, эта девка продажная, и так уже готовилась озлиться, иначе не послали бы католики в Россию авантюриста Колонелло, как подтвердил молодой князь Гарусов. Не ученого посланника Падуанского университета Джузеппе Полоччио, а Колонелло! И послали бойкого авантюриста — разведчиком на восток, в Сибирь!

Дабы зайти в Россию с черного крыльца. Через душу народную. Умно придумано — сказать нечего! Мало им, европейцам драным, стало Симона Палласа, каковой свои труды по исследованию России пишет в трех экземплярах. Один — Императрице российской, один — на родину тайной почтой, а вот третий, третий уходит неизвестно пока — куда. Хоть и роют сей вопрос шпионы графа Панина, да нора больно глубокая у Симона, ученого шпиона.

Да, объемно и умно затеяна политика супротив ее, Императрицы и самодержицы российской! Умно! Войной Россию на два направления можно только пугать. А вот если души россиян приобресть в восточном краю, то и без пушек можно войти в страну. Если Сибирь сейчас оторвать да поделить между китайцами, мунгальцами да и… кто там еще в очереди? Католики? Тогда Российской империи без богатств сибирских — железных, каменных, медных — уже не подняться! Сие надобно неспешно обдумать… Что-то простое и понятное говорил тогда, при последнем свидании, старец Ассурий. Мол, все страхи насчет земель — чепуха. Отдадут русским любые земли. Обязаны… Ладно, посмотрим про обязанности… А пока…

— А пока — дайте ответ, граф, — мягко молвила Императрица, отвернув лицо к окну, — кто же, по-вашему, может иметь среди наших знатных персон легитимные притязания на польский трон?

Граф Панин ответил, забыв задуматься:

— Да хоть бы и князь Гарусов!

И тут же вздрогнул всесильный и всезнающий министр. Вот ведь что сообразил… задней репой, дурак!

А с другой стороны — вот где вылез императрицын интимный чай в беседке. Сегодня. С князем Гарусовым. Императрица либо поимела свою разведку, либо сам черт ей нашептал. Первый министр и малородный пока еще по фамилии граф Панин про старого князя Гарусова с завистью и доподлинно знал, что тот и поляка Радзивилла выше происхождением и кровью предков…

А оттого велено было еще первым отпрыском фамилии Романовых — царьком Михаилом — в гладе и забвении держать сию фамилию — Гарусов. Как, впрочем, и фамилии — Трубецких, Голицыных, Долгоруких, Старицких… То еще писано в секретных бумагах Москвы, первопрестольной столицы. И надежно сокрыто в тайном приказе первого царя из Романовых…

Одна это линия, одна кровь — Гарусовы, Трубецкие, Голицыны и иже с ними… И кровь древняя, сильная. Много сильнее Романовых… А все же получился у Романовых династийный, мать в их предков, расчет. Дикий, скорый и кровавый!.. Одного Петра Алексеевича как вспомнишь… в штанах муравьи бегают!

— Хорошо, — сказала, поднимаясь, Императрица. — Извольте, граф, для успокоения наших европейских соседей сегодня же заготовить мой именной рескрипт о движении наших войск от границ польских в уральские пределы. Сообразите, какое количество пушек якобы пойдет с ними. Содержание того рескрипта распространите послухом через доверенных лиц среди дипломатических посланников Европы и среди купчин, торгующих в Европах и в Константинополе.

— А как же… — начал изумленный граф.

— А так же! — рассмеялась Екатерина. — Войска отводить медленно. Устроить свару между командующими, обычный русский бардак. Хорошего, доброго перебежчика гоните в Польшу. Мол, России некогда с вами, палестинцами, цацкаться! Сам китайский царь нам грозит! Его надобно укротить сперва! Что мне, учить вас, граф?

Граф Панин молча поклонился.

И в поклоне услышал то, отчего со стриженой его головы свалило парик:

— Ежели случаем, Никита Иванович, встретите на бельведере генерала Зубатова, изъявите любезность приказать ему никуда из полка не удалять ротмистра Потемкина, дабы тот постоянно и непременно находился в расположении своего полка.

Никита Иванович, пряча лицо, подобрал парик и быстро вывалился из Царицына кабинета.

Вот оно что! Так вот оно — как! Гришке Орлову он, дурак, даром что первый министр, только неделю назад нарочно проиграл в карты три бриллианта на сорок тысяч рублев, и тот, веселый, укатил в Азов.

А проигрывать бриллианты следовало, оказывается, какому-то ротмистру Потемкину! Иди, таперича, Никита Иванович, первый министр, гоняй по полкам своих доглядчиков, ищи того ротмистра!

Теперь, будучи в обиде, граф наверняка знал — куда пойти сразу.

Пансион аглицкий, тайный, в три тысячи фунтов стерлингов, сиречь — семьдесят два пуда серебра в год — граф получал от истых володетелей великой Британии через купчину Георга Честерского как раз за быстроту своих ног.

Бывший сибирский факторщик Брага, посланный Джузеппе Полоччио в Петербург с криптой для коммодора рыцарей Святого Ордена Христовой Церкви, брата Лоренцо Риччи, прибыл в столицу Российской империи в начале месяца июля.

Остановился он на краю города, на подворье Финна. Мелкие воры то подворье обходили за версту. Там хозяевами считались «иваны», воры и грабежники, товаров и денег меньше чем на тысячу рублей за ночную кровавую резню не имавшие.

Пустой кожаный лоскут с криптой, обернутый ученым посланником Полоччио на ремень Браги, подручный Финна, германский жид Гохер, быстро превратил над парным кипятком в буквы и цифирь, писанные в крипте сплошными строками. Гохер переписал эти строки на лист амбарной книги, буркнул: «Шлемазл!» — и укрылся для разбору тайнописи в свою камору.

— Дерьмо! — перевел ругань иудея Финн. — Дня три потребно этому пейсатому на перевод латинской бредятины в русскую речь.

Брага высыпал на стол перед Финном десять десятков заранее вынутых из потая ефимков, данных ему Полоччио.

— Да еще столько будет от меня, ежели твой ученый жид напишет в той же тайной манере якобы ответ аглицкого купчины моему добродетелю. Чтоб ему башку медведь сибирский проломил!

В огромном бревенчатом, в два этажа, доме с множеством каморок и сетью потаенных ходов под землей что-то грохнуло. Сквозняк протащил меж беседующих горький запах дрянного пороха.

— Федун Гробовоз ухлопал-таки свою полюбовницу, — медленно сказал Финн, — точно ухлопал. Надо его отсель избыть… паразита. Да больно упрям, тварь, и крови не боится.

Брага подумал. Пока Финн прятал ефимки в стальной сундук, Брага решился.

— Я его избуду, — сказал он, — только не спроси — как.

— Не спрошу, — ответствовал Финн. — Ступай теперь, хошь в кружальную избу, хошь к Матрене — пусть тебе светлую комнату даст. Аль тебе, Брага, темная комната потребна?

Брага сразу показал паспорт, выписанный еще адъютантом бывшего губернатора Мятлева — Фогтовым — за две песцовые шкурки. По тому паспорту Брага числился петербургским мещанином Григорием Сизых и проживание имел на подворье Финна.

Финн проглядел бумагу, тряхнул головой и сказал:

— Светлую пусть даст комнату.

Через три дня, как было обещано, иудей Гохер получил от Финна пять ефимков и протянул ему раскриптованное письмо на имя аглицкого купца Георга Честерского.

В письме Джузеппе Полоччио просил какого-то коммодора приглядеть в будущем за его небогатым имуществом, доставшимся ему в Сибири. А если сия просьба докуки не доставит, то просил встретить его при амурской оконечности Сибири на добрых парусниках, способных не токмо к езде по водам, но и к бою. Дабы на тех парусниках возможно быстро достигнуть Индии, а потом — и Англии. Остатную же часть имущества он, Полоччио, передаст по договору кому следует.

Брага, прочитав цидулю, чуть не разбил венецианское зеркало — так бешено метался по комнате. Он же знал, за каким «небольшим имуществом» отправился в поездку по Сибири Полоччио. И, раз просит добрых кораблей в устье Амура, значит — уверен в огромном профиците своей экспедиции.

Финн сидел молча, видя, как бесится сибирский валенок, пока кем. то подогретый серебряными деньгами. Добесится, куда торопиться? Все равно — остынет…

Внезапно Брага остановился. Выхлебнул неторопливо налитой Финном водки. Вот же дурак! Ведь именно в Англии назначал ему встречу Полоччио, когда он побывает в Петербурге! А он, Брага, балбес, запросился назад — в Кяхту! На хрена бы в Кяхту? В самую, видать, куролесь для ученого посланника. Решено: теперь точно в Англию надо ехать! Об Англии и в тайном письме написано! Финна подговорить, чтобы в Англию дал своих рукастых «Иванов». Вот будет потеха, когда иноземца клятого оставят в одних подштанниках!

Брага еще раз перечел короткое письмо. Да, про Англию писано. Но в конце письма значилась приписка: «Подателю холодно».

Брага, уже десяток лет крутившийся среди тобольских варнаков, насчет «холодно» сообразил мигом.

Сообразил, что Колонелло клятый рекомендацию дал своему адресату: письмоносца — убрать! Ловок, гад! Но мы — ловчее…

Брага, подумавши так, медленно кивнул Финну:

— Федуна Гробовоза могу сейчас же списать на вынужденный забой.

— Хорошо, — медленно согласился Финн.

Федун третий день маялся по своей полюбовнице: пил и никого к мертвому девичьему телу не подпускал.

Финн все же уговорил злыдня, привел Федуна наверх, в свою кабинетную комнату, дал ему три серебряных рубля петровского еще чекана, дал стакан водки, настоянной на зелье — опии, дал письмо Полоччио и отправил душегуба на пролетке с верным человеком на Васильевский остров, к дому аглицкого купца Георга Честерского.

За той пролеткой на ухваченном на улице извозчике тайно следовал и Брага. Как раз пополудни, злой и от водки рассеянный, Федун был швейцаром удивительно быстро допущен в аглицкие купеческие хоромы.

Брага отдал извозчику алтын и пересел в пролетку, в коей досель ехал Федун. Брагу потряхивало изнутри, и возница на пролетке, крутомордый племянник Финна, сунул ему четушку. Околачивая об высокое колесо пролетки сургуч с горлышка водочной бутылки, Брага спросил:

— А может, у сего купчины есть второй выход, по задкам?

— Обыденно, есть, — ответил племяш Финна, здоровенный парень с мутными глазами душегуба. — Да там три наших мальца пристроились к забору — в бабки играть. Федуна знают. Выйдет — нам донесут.

Прождавши бесполезно час, Брага тронул возницу за плечо. Тот дернул вожжами и тихо поехал на Васильевский спуск к Неве-реке. Брага, пока ехали к набережной, крестился.

Федуна, как он и обещал Финну, удалось избыть. Да еще чужими руками. Ладно!

Тем же вечером Брага бил жида Гохера. Паразит плешивый был готов написать криптой ненужное ныне письмо в Сибирь, но никак не соглашался написать нужным почерком паспортную бумагу, разрешающую купцу и мещанину Григорию Сизых, сиречь Браге, — выехать в Англию с товаром. Брага, то есть уже купец Сизых, давал иудею за поддельный лист три рубля. А тот, жид пархатый, просил пятьдесят рублей!

Осатанелого от битья Брагу остановил Финн:

— Дурак! А ежели мой иудей припишет в конце бумаги знак, понятный только аглицкой полиции? Как тогда будешь жить? Бродяжить станешь, а не торговать! Так? Или в тюрьме лондонской вошей кормить наладишься?

Брага плюнул, ушел в свою комнату и вернулся с пятьюдесятьюрублевыми монетами.

В его комнате, в стене, имелось глазное отверстие. Сожительница Финна подсмотрела, где Брага прячет деньги.

А еще через неделю чистильщики Васильевского канала выловили мешок с телом мертвого человека. В подкладе пиджака неизвестного мужеска пола полицмейстером Васильевской части был найден пятак сибирского чекана, не дозволенный Императрицей к хождению в российских губерниях, да совершенно испорченный морского водою паспорт. Имя несчастного, впрочем, читалось. Тело мещанина Григория Сизых на месяц выставили в Васильевской богадельне, но на тело никто спроса не предъявил и труп утолокали в общую могилу для безвестных.

Глава 19

В чайную беседку, что меж густых аллей от Летнего дворца видать не было, ливрейный молодец проводил одного князя Владимира Анастасиевича Гарусова, без супруги.

Супруга его пребывать изволила на хозяйстве — в родовом поместье Трубежани. Трубежань была негаданно возвращена Императрицей фамилии Гарусовых с большим походцем — с пятью селами, на восемь сот крепостных, тремя тысячами десятин земли пахотной и тремя тысячами десятин земли выгульной. Да своих сел было семь, да двадцать деревень, да пять тысяч десятин земель пахотных… Богатство полное. Супруга князя возвеселилась, хозяйствуя на тех землях норманнским уставом.

Князя же более заботил сын, Артем, оставшийся в Сибири, чем землица с рабичами. За известиями о сыне он и томился летом в столице.

Правда, в начале лета один раз показался князь с супругою на ужине у Императрицы, по именному приглашению, да более там и не бывали. «Незачем». Так сказала Владимиру Анастасиевичу его супруга, происхождением от норманнских конунгов, фамилией Свенвальд. А по-русски это будет — Святополкова. Много древней была ейная кровь, чем кровь безвестной немки, взлезшей нынче на русский трон… Тьфу! Супруги своей князь Гарусов слушался бестрепетно, но верно.

И что это за интерес появился теперь у российской самодержицы к фамилии князя? Помимо воинского, другого интереса князь не мыслил иметь на частной беседе, паче приглашение от Екатерины последовало разом, без обычной подготовки визита. Посему князь на визит надел мундир генерала артиллерии, мундир парадный, давно ненадеванный, с орденами и медальным звоном.

При нем, пока одном в беседке, два ливрейных, убористых молодца с подведенными свеклою румянами на щеках накрывали чайный стол. Князь закурил трубку. Один из ливрейных на едкий дым фыркнул.

Князь поднялся с мраморной скамьи, покрытой периной, и ударил молодца локтем и кулаком однораз. Как его в детстве учил отец Ульвар — Анастасий. По жизни сие помогало многажды. Варягова драка.

Молодец издал громкий звук низом и горлом и пал навзничь.

Через него и переступила Императрица, нежданно входя в беседку.

— Убери эту падаль, — зло приказала Екатерина второму слуге.

Тот потащил падальца волоком, чумно оглядываясь.

Князь Владимир Анастасиевич Гарусов встал во фрунт, уперев челюсть в грудь.

— Без чинов, Ваше сиятельство, прошу без чинов, — колокольчиками смеха подправила свой голос Императрица. — Садитесь, князь, изопьем травный привет от сына вашего, кой ныне трудится в Сибири на благо Отечества, не щадя молодых сил и жизни. Молодой князь изволил испослать мне при весеннем обозе сто цибиков великолепного чая. А семью не забыл сим чудным напитком удовольствовать? Вижу — забыл… Я распоряжусь — поделюсь сыновьим подарком.

Князь Гарусов Владимир Анастасиевич, потушивши большим пальцем табак в вересковой работы чубуке, сел за чайный мраморный стол супротив Императрицы. Изготовился к особинному разговору.

Екатерина разлила саморучно чай в саксонского фарфора чашки, пододвинула чашку ко князю. Мягко спросила:

— Отчего это, Владимир Анастасиевич, в обществе нашем идут разговоры, будто вы имеете потомственное право на владение страной Польшей?

Князь с совершенно твердым лицом отпил из чашки глоток горячего чая. Поставил чашку на стол. И молча смотрел, подбирая слова, на совершенно безвестную, неродовитую, без крепких сарских кровей женщину, что сидела напротив. На Софью-Августу-Фредерику Ангальт- Цербстскую, то отношение имеющую к русским, что далекие предки ее заправляли при сурах — русах как жрецы на тризнах погибших воинов. Или ловили черноголовую нелюдь, убегавшую с сарских работ, тяжелых и смертных.

Так было давно — на горных равнинах страны Йер Ану, каковую проклятые турки, банда кровосмесителей и пройдох, имевшие наглость назвать святую и божественную асийскую страну по-свойски — Иран.

Пауза затянулась настолько, что скорописец-грек, посаженный графом Паниным безвестно от Императрицы в потайное отделение буфета при чайной беседке, нечаянно тронул рукою бумажный лист. Грохот бумаги — так послышалось — оглушил писца. Голова его изнутри сразу заболела.

— Мыши, князь, — отозвалась на шорох в буфете Императрица, — так я с великим нетерпением жду ответа.

Князь Владимир Анастасиевич Гарусов снова достал из кармана трубку, вопросительно посмотрел на Императрицу. Та кивнула. Добавив в чубук крупного табака финикийского способа терки, зажегши его через кресало, князь Гарусов Владимир Анастасиевич начал говорить.

ОТВЕТ ОТСТАВНОГО ГЕНЕРАЛ-ПОРУЧИКА ВЛАДИМИРА АНАСТАСИЕВИЧА ГАРУСОВА НА ВОПРОС ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ ВТОРОЙ, РОССИЙСКОЙ САМОДЕРЖИЦЫ

— Поелику, Ваше Величество, в Разрядной книге русских полков есть моя фамилия, но имеет быть отсутствие упоминания о моем роде, то я сию лакуну восстановить не вправе. Государев документ из частных бумаг не кроится.

А посему считать изволю нашу беседу частной и ни к чему ни Вас, Ваше Величество, ни себя — не обязывающей. Токмо для общего понятия вами, Екатерина Алексеевна, ведем мы сию беседу, а с моей стороны — еще и для будущего покоя моего единственного сына — Артема Владимирыча. Поелику он ныне исполняет для Вас и государства Росийского важную военную работу. Мы, Гарусовы, имеем происхождением нашей фамилии древнее асийское понятие — Харус. Слово сие означает — тончайшую льняную нить, что ценилась много ранее как золото. Едва ли не дороже… Да — золото. Так говорили финикийцы, так и поныне говорят индейцы в Новых испанских колониях, именуемых — Америка. Было — баяли також и твердо — гарус — и латиняне, на старой своей родине, на Ниле-реке. От сего слова, да от нашей русской нации передали мы им наших потомственных жрецов — гаруспиков. Гадателей на птичьих внутренностях.

А потом, за трусость в битвах и за бегство с родных полей — мы латинян золота лишили и лишили звания касты наших птицегадателей. Им осталось только, как бритым актерам, подражать нашим жрецам, а не соображать… мыслью о бренности земной и о вечности Боговой…

Князь глубоко затянулся, трубка его бурно засипела.

— Кровь же моих предков — есть кровь от крови князей Трубецких. В смутные годы междоусобной резни на Русской равнине, что ныне облыжно называют татаро-монгольским игом, пало много наших знатных людей. А посему потребовалось от мощного древа сделать больше отростков.

Тогда наш предок, именем Грамант, а по-русски — Ондрий, отъехал в улус Джучи и взял золотой ярлык на княжение новорожденного князя Гарусова, славянским именем — Переслав, определив порубежье его земель и градов между реками Буг и Висла. То бишь — в пределах нынешней Палестины, диречь — Польши, о чем ты спросить меня пожаловала…

Екатерина приторно улыбнулась гостю и, выплеснув спитой чай из чашек, налила туда свежего взвару. Она ничего не поняла. Имена и события далекой старины мало ее занимали, раз не касались властительницы лично.

— Однако, князь, на вопрос о Польше ясного для меня ответа вы не дали…

— Извините старика, заговорился… Старое время, Ваше Величество, для старых людей, как зов трубача «В атаку!» Воспоминания будируют кровь…

А про Польшу — просто. Князь Трубецкой, могутный корень рода нашего, имел право по крови и по династийному списку, что ведется от наших великих первых царей Саргона Великого и Ас-Сур-Банипала, владеть Полоньей, Ольвией, Хунгарьей, Романьей, Скандьей, Русьей… и прочими землями, большими и малыми…

— И володеть Русьей, говорите вы, это что — владеть Россией?

— Так, Ваше Императорское Величество! — подтвердил старый воин.

— То бишь, сказки, что по углам разносят при моем Дворе про вашу фамилию — не сказки вовсе?

— А у Вас, Ваше Величество, старым воям не подают ли перед чаем солдатскую надобу? Согласно воинскому Уставу?

Екатерина вопрос пропустила мимо. Думала. Вспомнив как бы сказки отца Ассурия, Императрица начала понимать историю, токмо что сказанную старым князем. И сие — в сей час — не показалось Екатерине Алексеевне сказкой… Ибо такой русский — генерал и отец пока еще сосланного в Сибирь военного молодца — врать не станет. Ему — незачем. Интереса нет. Проверить, впрочем, сие просто…

— Ваше сиятельство, а ведь слово к делу ниткой не прихватишь… — осторожно, со смешком сказала Императрица.

Старик будто не слышал Императорской сентенции. У него, знамо дело, одно на уме — сын…

— Водки бы мне, Ваше Величество… А то сия чайная вода желудок не крепит.

Екатерина расхохоталась, поднялась к буфету и откинула на петлях посудную пристройку к буфету. А откинув, явно почуяла теплый нагар восковой свечи, каким несло из буфета. Взяв водочный лафитник, Екатерина, будто ничего не заметив, захлопнула пристройку, повернулась к князю.

— Наливай уж сам себе, Ваше сиятельство, а то ведь я солдатских порций не разумею!

Владимир Анастасиевич лихо плеснул в чайную чашку чуть не половину лафитничка, ясно сказал: «За Бога, Царицу и Отечество!» — и выпил. Закусил редким и едким от кислости фруктом — цитрусом и без разгона продолжил:

— Мы, русские, Ваше Величество, на эти земли шли тремя путями. Кто — через Сибирь, кто — через нынешний Кавказ, а кто и через испанские земли. Ныне — испанские… И везде подолгу останавливались, ибо не воевать шли — жить. Семьи наши с нами шли, да шабры, да друга. Они тоже шли с войском и семьями. А семейное дело — медленное. Останавливались на долгое время. Грады ставили, пашню пахали, скот разводили… Возьми на досуге карту да посмотри прозвания городов. Хоть и спортились те названия от местных языков, да все равно узнаешь русское слово. Возьми хоть нонешний швейцарский Цурих. Его правильно надо честь — Сур Ик. То бишь — место, где русские давали иным племенам право на земли, помечая ландкарты и дареные земельные марки печатью красного золота. Называлось то раньше — бить печать. От того и Сур Ик — сурская печать. Или возьми италийскую ныне Геную. По-нашему же — Новоград… Того же названия город есть и в Швейцарии — Генуя, то есть — Генева… Опять же возьми город Сарагоса, что в Испагани. Это — наш древний Кар Ак Ас… что есть — «Корабль белый, божественный»… И таких одинаковых градов и весей не счесть по Европе! Одних Киевов, почитай, пятьдесят городов и городков! А ведь КиЙа — всего лишь наше слово — город! Никак не название! И посему им там, в Европах, не надо больно-то хвост расшеперивать! Враз придем и заберем назад! Имеем право и волю!

Екатерина забеспокоилась. Старик, видимо, хлебнул лишку, а потому молол нечто невообразимое! Пора его было выпроваживать!

Владимир Анастасиевич снова затянулся трубкой. Ветер понес клубок дыма прямо на лик Императрицы. Екатерина подняла руку, чтобы отогнать гадость, да так, с поднятой рукой и застыла — дым трубки так был приятен и так пах неземным запахом, что Императрица вдруг вспомнила себя в детстве — как она опосля дождя бежит по широкому лугу, спотыкается и падает в цветущее разнотравье… и голова ребенка пошла кругом, так расчудесно пахнуло в ноздри…

Князь Гарусов затянулся еще раз, выдохнул дым под ветерок, потом сказал добродушно:

— Ваше Величество! Не токмо что имена городов могут поведать о том, где стояли боевые отряды сурской… русской касты, но имена наши… русские. Вот меня, скажем, звать — Володимир… Как сие прозвание ты понимаешь?

— Владеющий миром, — отозвалась Императрица и пристально глянула на лицо князя. Лицо князя Гарусова, хоть и помягчело от водки, но оставалось жестким, сухим. Точно — боевым. На такое лицо глянешь — без порток побежишь в смертную атаку. Или туда — куда прикажут…

Князь перевел чубук трубки в левый угол рта, потом трубку совсем вынул…

— Правильно, так и глаголют — Владеющий миром, Ваше Величество. Но это верхнее, так сказать, значение имени. Глубже копнуть — так это будет даже не одно, а два имени… Волот — Имир. На разных языках, на русском да на норманнском, так обозначен Великий Бог, сотворивший жизнь на Земле и давший населенцам Земли законы…

Опять сказки! Екатерина смолоду сказок не любила — сильно приторны были сказки, коими ее потчевали. Противными — как патока… Но все же разговора не перевела. Поинтересовалась:

— А в моем имени, князь, нет ли, случаем, чего божественного?

— Твое имя, Ваше Величество, имеет, как и мое имя, наидревнейшие и священные корни. Екатерина — то надобно честь на языке древнем как «Эль Ка — Та — Ри — На»…

Князь, явно увидела Императрица, в уме вдруг споткнулся. Вот так! Чуяла она некий подвох, когда ее, еще принцессой, обозвали русским именем. Обозвали, да еще то имя ей крепко нахваливали. Мол это имя христианской святой, в древнее время умершей лютою смертию за веру христианскую… Видать по князю, что не христианское это имя. Вроде арабским языком несет от имени, как его располосовал на слоги старый князь… Соврет или правду скажет об имени?

Владимир Анастасиевич между тем молчал и ругался про себя нешутейно — влип он с толкованием имени Императрицы! Влип! Не его это епархия, чтобы вот сейчас выложить длинное Божье толкование имени сидящей супротив него русской Императрицы… Екера мара! А ведь — не соврешь!

Князь Гарусов выдохнул:

— Чти, Ваше Величество, свое имя так: «Святая жрица, которая нянчит святое семя»…

Екатерина в изумлении подняла ко лбу насурмленные брови, задышала… Так и есть! Ведь так и выходит! На что ее привезли в эту страну — на действо по получению наследника — так и обозвали… Сволочи! «Нянчит святое семя»! Ох, кому-то нынче придется пострадать!

Старый князь меж тем наклонил лицо — спрятал — и начал рыться в глубоком нутряном кармане мундира. Пронеси его Боже! Как еще не сорвалось — где нянчит святое семя носительница этого имени. В шахте она его нянчит, рабыня она! Старый стал, Вар Йинг, старый… Молчи уж далее!

Владимир Анастасиевич достал круглый свиток из тонких кож. Свиток по верхнему углу был сшит суровой, просмоленной нитью, конец коей был мертво приварен к коже большой, в половину ладони, печатью из литого и действительно — красного золота!

— Вот, Ваше Величество, дарую. На досуге станете честь, помяните старика!

Екатерина развернула свиток. Кожа заскрипела. Свиток был писан черной чернилой непонятной блестящей выработки. А к тому же — странной азбукою. Впрочем, Императрица буквицы узнала. Медленно просмотрела первые, ровные строки, с чертою по верху буковиц. Первые же фамилии в начале списка, да к ним и перечень государств — испугали ее!

Екатерина осторожно завернула свиток и отложила на край стола. Ай, как хорош подарок! Свиток сей, переведенный на расхожий ноне русский язык да пущенный в списке среди иноземных послов, собьет с них спесь почище сотни пушечных батарей! От проектируемой супротив ее, Екатерины европейской коалиции не останется и упоминания! Каждый государь поскорее захочет забраться в свою норушку! И будет отчего! Сей документ наглядно демонстрировал легитимность притязаний России и Императрицы российской, скажем прямо — на Польшу! И не токмо что на Польшу! На земли от Волги до Скандии бита печать суров! Токмо вот что. Надо с учеными людьми, аккуратно подобранными, сей свиток кожи под золотой печатью — изучить. Почему это так просто подал его старый князь подарком? Для чего? Может, подталкивает ее, Императрицу, к чему-то больно аховому?

Владимир Анастасиевич меж тем наполнил вторую чайную чашку водкой, встал и трезво, как будто и не пил до сих пор, сказал:

— Дай Бог, Екатерина Алексеевна, долгого тебе правления, Родине нашей — процветания. А сыну моему — наследника! За сие готов кровь пролить!

Вот этого Екатерина не ожидала! Разом вернулось к ней быстрое чутье интриги и борьбы.

— А что, генерал Владимир Анастасиевич, есть у вашего сына зазноба?

— А как ей не быть? Соседа моего по имению, что ты благословенно нашей фамилии возвернула, младшая дочь — Лиза. Извелась девица бедная, вестей от моего сына дожидаючись. Я как могу — утешаю. Мол, правит твой суженый дело Государево! Какое там! Нонешних девиц, ведь это не древняя старина, разве в тереме удержишь? Собралась вот на зиму приехать в Петербург. Имеет желание припасть к Вашим ногам, на предмет совместной ее судьбы с моим Артемушкой!

Князь отвернулся и стал вытирать глаза цветастым, московской обрубки платком.

— Слухи о вашем притязании на польский престол я пресеку! — внезапно, думая более о своих каверзах, произнесла Екатерина. Произнесла громко, четко, по-русски жестко. Потом много мягче — добавила:

— А за переданный мне документ огромной важности исполню любое твое пожелание, Владимир Анастасиевич! Чего хочешь — проси!

— Лизу, нареченную моего сына, прошу Вас, матушка Императрица, взять во дворец! Я уже стар, а округ нея карусель женихов вертится. Мне их силой уже не одолеть… Да мочно ли? А вот под нашим строгим приглядом Лизе все покойнее будет. Да и для важного этикету девица нужную науку переймет. Все не зря!

Екатерина вперилась в князя. Вот же старик! Мало того — отдал ей документ невероятной важности, можно сказать — променял на лафитник водки, так теперь еще и нареченную невесту молодого князя, что управляется сейчас в Сибири без понимания жестокой угрозы смерти, отдал ей, Императрице, в прямые заложницы. Припомня, что молодой князь Гарусов писал ей откровенные письма, без затемнения финансовых дел, да сравнив сие с прямым поступком его отца, Императрица поняла, что души русской ей до дна не исчерпать. И не выглядеть, что там, на дне, сколь ни высматривай!

Екатерина поднялась, позвонила в латунный колоколец.

— Договор меж нами случился, князь! Ваша Лиза пока побудет при мне, во фрейлинах. Через год, благословясь, молодой князь возвернется, тогда и свадьбу сыграем. Буду сама на той свадьбе — посаженой матерью. Чьих она будет? Лиза — чьих родов будет?

Князь быстро повернулся к Императрице:

— Трубецких, матушка Императрица, — ответил князь и встал во фрунт. — Разрешите отбыть в расположение личной усадьбы с благой вестию?

— Разрешаю! — важно протянула руку для поцелуя Императрица, дрожа под корсетом от услышанной невестиной фамилии…

Она осталась в беседке одна, дожидаясь спешащих на колокольчик лакейских. И, конечно, не слышала, как князь, мерным шагом ступая к южным воротам императорского сада, бурчал: «Договор — не случается, матушка Императрица! Договор — пилится! Эбле ер мар ссыик гин!»

Случись тогда рядом понимающий русские древности, от тех слов князя Гарусова упал бы, обмороченный. Царская то была матерщина. Больно ядреная.

Правда, князь Владимир Анастасиевич материл пока не Императрицу. А ситуацию, при которой для ради безопасности древнего рода пришлось отдать немке малый свиток древних порубежных и володетельных записей… Большой, величиной с дорожный сундук свиток тех записей, подробный и подписанный всеми европейскими династиями, лежал в запретном, хорошо охраняемом месте…

Позади лакейских, с удовольствием увидела Екатерина, медленно шел детина с низким лбом, числился у Ее Императорского Величества в гайдамаках.

За греческим скорописцем долго не приходили.

Ожидаючи в тесной каморе, наспех сотворенной людьми графа Панина в буфете чайной беседки, грек попивал из прихваченной четушки русское белое вино горячей иудейской возгонки. И считал, что меньше чем на десять рублей за сведения занесенной на бумагу скорописью беседы Императрицы и князя Гарусова граф Панин не поскупится.

Внезапно рванулась задняя, тонкой доски, стена буфета. Неведомый громила вытащил грека наружу, зажал ему рот огромной пятернею и вырвал из руки исписанные скорописью листы. Листы те сунул в карман, а грека, ровно куклу, протащил под правой рукой двадцать шагов вниз, к обводному каналу. Стоя в мокрой глине, левой рукой потный детина, видимо — левша, сунул нож в левую подмышку тайного панинского человека, подержал чутка. А потом отпустил.

Обводной канал в том месте имел бурное течение, ради поворота. Тело скорописца утянуло за тот поворот и вынесло в Неву.

Ищи его теперича…

Гайдамак же перекрестился и поспешил с листами к Володычице.

Глава 20

В две сотни верст был измерен путь, который прошел отряд под водительством ученого посланника Джузеппе Полоччио на восток от реки Оби до первых рукодельных холмов.

Баальник сначала ехал на передней телеге, потом попросил коня. Ему подвели смирную русскую лошадь-десятилетку. Ведун потрусил вперед. Князь мотнул головой есаулу Олейникову. Тот прихватил с собой младшего урядника, и они поскакали за Баальником, не опережая искальца.

Обозники увидели, как люди, скачущие в двух верстах впереди них, вдруг очутились выше ровного поля безмерной степи.

Князь Артем пришпорил своего киргизца. Тот наметом вынес его ко всадникам, на неприметную высотку. Под копытами коня подзвякнул камень. Высотка та возвышалась над степью сажени на две, но была столь пологой, что издаля ее не отличить и не отметить глазом от бескрайней зеленой равнины.

— Вот, — сказал Баальник, покидая седло, — это и будет курган. Только копать его для ради богатства — ненадобно.

Баальник пошел по траве, покрывавшей мелкие дробленые камни на кургане, и вдруг очутился в той траве по пояс.

— Бугровщики здесь уже шарпались, — сказал из неожиданной ямы Баальник, — давно, правда, но шарпались.

Ученый посланник Полоччио бежал к кургану, выпрыгнув на ходу из вагенбурга. За ним едва поспевали Гуря и Гербергов.

С невеликого вроде кургана видимость на местность весьма увеличивалась. Очень далеко в сизой дымке проглядывались кряжи невысоких гор. И редким, но ровным порядком к тем горам шли курганы. В седле сидючи, Артем Владимирыч углядел в них будто огромные тусклые тарелки бронзового, уже озеленелого литья, уложенные вверх дном. На верхушках некоторых низких, растекшихся по земле бугров стояли вертикальные камни.

— Камни там — ручной работы? — спросил Полоччио Баальника, указывая вдаль.

— Бабай-камень. Руками стесанный. Мужик там изображен в голом виде и с чашей в руках. Да вот такой же в траве валяется, — Баальник подопнул сапогом в траву.

Князь подошел. В траве, наполовину засыпанной каменной крошкой, лежал тесаный в брус камень, высотой в человечий рост. Сзади князя появился Егер, подсунул руки под камень, хукнул и рванул его вверх. Треснули корни травы, посыпалась земля со скальным крошевом.

Точно сказал Баальник. Темный от сырой земли песчаник явно показал старика с узкими глазами, держащего полукруглую чашу донцем вверх. Из чаши вниз древний каменщик высек насечки. Получалось — старик сыпет вроде зерна на могилу.

Все было понятно.

— Копать! Немедленно копать! — заорал Полоччио.

— Кости одни здесь достанем, Ваше благородие, — спокойно ответил Баальник. — До нас уже покопались. А ежели имеете интерес, то пора нам ехать вон к тому большому бугру.

Князь крикнул обозникам, махнул рукой вперед. Две сотни повозок пошли четырьмя рядами к большому и явно руками деланному холму. Егер побежал догонять своих солдат.

— На тридцать верст окрест вам скакать, — тихо сказал есаулу Олейникову князь, — бери всех джунгар, промчитесь скрозь окрестности, будто гребнем. Чего нам опасаться надо али нет — реши сам.

Есаул повернулся и пошел к своим лошадям. Меж них стояла и повозка, на которой лежал изнемогший Акмурза.

Скоро возле низкого кургана не осталось людей и повозок, кроме повозки с больным джунгарином.

Князь Гарусов подошел к джунгарскому предводителю:

— Акмурза, айналайн^{11}! А где твой лекарь?

Бравый воин превратился в худого, лицом сморщенного старика.

— Не принимай моих болезней, великий Сур кан, — просипел старик, — не надо. А лекарь… пропал лекарь. Совсем дурак оказался.

Старый воин русское слово — дурак — произнес с прищуром. Князь оглянулся. Внук Акмурзы, Байгал, сидевший на коне в сторонке, но разговор слышавший, вынул из подседельной тороки лекарский кошель, потряс им.

— Лекарь был из рода киданей, — торопливо сообщил Байгал. — Потому все лекарства пробовать должен был сам. Одно попробовал, прежде деда, и упал. Быстро умер.

Конь, коего князь держал за узду, стоял сзади и вдруг брыкнулся. Князь оглянулся. Старик Вещун, неведомо откуда взявшийся, подошел совсем близко к повозке Акмурзы и жестким, немигающим взором смотрел на джунгарина. Джунгарии завозился на сенной подстилке.

— Прикажи, Сур кан, — просипел, изнемогая Акмурза, — чтобы шайтан отошел. Мне худо с ним рядом.

Князь опустил повод коня, шагнул к Вещуну.

Вещун перевел взгляд на Артема Владимирыча и легко, так что шевельнулась только борода, качнул головой. Князь остановился.

— Байгал, — попросил Артем Владимирыч, — останься. Твои нукеры без тебя обойдутся. Здесь нужен.

— Прикажи нойону, пусть перевернет деда на правый бок, обнажит ему спину, — велел князю Вещун. — А ты, Артем Владимирыч, добудь мне пороху и водки. Немедля добудь. Шер шень^{12}!

Князь, будто его ударило, оглянулся. Никого из своих доверенных людей он не увидел. Так дед его, Анастасий-Ульвар, командовал, когда требовал от внука сделать дело быстро, даже по цене расцарапанной рожи или рук. Артем Владимирыч кинулся на коня и погнал за обозом. Огибая курган, он увидел стоящую повозку монаха Олексы.

Спрашивать, чего монах не едет за обозом — следит за князем, что ли? — было некогда.

— Олекса! — заорал князь. — Догони обоз, добудь моим именем у Егера водки и пороху. Шер шень!

Когда Олекса и растревоженный Егер примчались назад, к кургану, внук Акмурзы выпрягал лошадь из повозки деда. Прятал лицо. Вестимо — плакал.

Егер на ходу нагнулся, поставил у ног князя кошель, развернулся и, увидев отмашку княжеской руки, пошел наметом догонять обоз. Олекса остался возле повозки. Стал перекидывать ногу из стремени, чтобы встать на землю.

— Йок ер Маар!^{13} — цыкнул князю Вещун.

— Олекса, — смиренно сказал Князь, — ты, пожалуй, поезжай, догони обоз. Да пусть там мигом, на ходу, варят густую сурпу из молодого бара1нка.

Олекса закинул ногу снова в стремя, поднял правую руку — перекрестить остающихся.

— Кереметь шактана!^{14} — рявкнул в голос князь на Олексу и стукнул кулаком по морде его лошади. Та, скользнув передними ногами, понеслась прямо на курган и скрылась за могильником.

Вещун нетерпеливо показал на привезенный кошель. Князь кинжалом обрезал узел и достал из кожаного нутра склянку водки и тугие промасленные бумажные скрутки с ружейным порохом — патроны. Положил на повозку, рядом с дрожащим телом Акмурзы. Вид его левого бока со спины был ужасен. Огромный пузырь плоти вздулся на лопатке, оттуда сочилась вонькая зеленая жидкость. Предводитель джунгар вдруг застонал тихим, отходящим голосом. Вещун сунул руку в поясную кису, вынул оттуда узкий, странно и тускло блеснувший нож. Резко махнул им и срезал кусок дряхлой полы халата джунгарина. Намотал материю на подвернувшуюся палку, полил водкой, чиркнул кресалом. С третьего раза материя занялась голубым пламенем.

— Сен! Кель мен!^{15} — крикнул Вещун Байгалу. И добавил по-русски: — Держи ноги деда. Крепко. А то — зарежу, куттак ем!^{16}

Артем Вдадимирыч поразился, что Вещун нервничает и лается матерно на трех языках. Видно было: сам не уверен, что ладно выйдет с лечеванием в степи.

Байгал, все еще пряча мокрое лицо, навалился на ноги деда.

— А ты, княже, держи нойону голову. За плечи берись, голову локтями зажимай, во всю силу, едрит твой корень!

Вещун хищно примерился и резко полоснул ножом черно-синий пузырь на спине Акмурзы. Фонтан вонючей жижи залил руки князя, облил длинную бороду Вещуна. Тот отбросил нож в сторону, даванул на плоть руками. Акмурза забился телом, мотая Байгала, еле удерживающего ноги деда. Князь так сжал голову нойона, что боялся — лопнет.

Вещун прямо в рану, длиной в перст, плеснул водку. Снова сжал кожу руками. И так проделал три раза. Последний раз водка вытекла только чутка с гнильем. Тогда Вещун пальцами правой руки развел рану, а левой стал сыпать в нее порох из надкушенного им патрона. Высыпал порох так, что он густо облепил разрез, и поднес к ране огонь от факелка.

Порох пыхнул. Опалил Акмурзе длинные волосы на затылке. Джунгарский нойон последний раз дернулся телом и затих.

Увидев, как Вещун, достав из своей кисы длинную иглу с черной шерстяной нитью, стал в три стежка шить рану деда, Байгал этого не вынес. Отскочив, он выдернул саблю.

Сабельное лезвие, так уловил Артем Владимирыч, пошло косой молнией к шее белобородого старца. Язык князя замерз. И его руки слишком медленно разжались, чтобы оттолкнуть Вещуна с линии удара сабли.

А Вещун лишь поднял свой узкий тусклый нож, сабельная сталь ударилась по нему и скользнула вниз с заметной щербиной на лезвии! Будто старец саблю старой, дивной работы зубилом рубанул!

Байгал застыл от ужаса. Саблю деда ковал забытый нонче народ, еще при Чингизе хане. Белый народ с рыжими волосами, из суров. Сабля сменила уже двадцать поколений воинов и в роду считалась вечной и священной.

Вещун повернулся к Артему Владимирычу.

— Великий князь! Вели сему злому юнецу рану деда по пять раз, от солнца до солнца, поливать холодной водой. Ведро зараз. Да пусть свою надкусанную мною саблю несет колывану Кузьме. Мы с ним поколдуем над ней — как новая предстанет. Только пусть деду не говорит, как я саблю пересек. От того известия Акмурза долго болеть начнет. А так ничего, через восемь ден нойон встанет.

Вещун собрал в кису свои лекарные пожитки, выплеснул на траву остаток водки и неспешно побрел по травному следу, оставленному обозом.

Байгал кинулся к деду. Услышал, как тот стонет, будто младенец со сна. Не подымая на князя глаз, Байгал завернул саблю в кусок кошмы. В ножны покореженный клинок не лез.

Полоччио был радостен. Большущий, будто гора, курган возвышался над ним, будто холм Венедада под городом Венедией, что в Италии.

Тот холм тоже считался огромной могилой, но там, в землях просвещенных, — кто бы разрешил рушить могилу? Да еще на земле герцога Миланского?

Ученый посланник крикнул Гурю и обоих рабов — Веню Коновала да Сидора Бесштанного. Им было велено обмерить и зарисовать холм. Сам Полоччио, поманив Гербергова, стал подниматься наверх, скользя подошвой башмаков по траве.

Наверху кургана Баальник искал бабай-камень. Испуганным голосом бормотал слова заклинания.

Бабай-камня не было, и явно зримо — там он никогда не стоял.

Артем Владимирыч подниматься на великую могилу пока не стал. Внизу дел хватало. Обозных лошадей по его приказу распрягли и отогнали пастись к мелкой речке, что текла в пяти верстах от кургана. Телеги сразу выставили вокруг холма казацким куренем. Внутрь оборонного кура поставили оба вагенбурга Полоччио, повозки стариков — Баальника да Вещуна — да повозку Олексы с принадлежностями походного алтаря.

Пятьдесят солдат Артем Владимирыч определил для первой очереди бранного учения. Они не таскались взад-вперед на курган с ломами да кирками, а ворочали демидовские пушки и мазали земляным маслом ружья. Егер отвел им место для учений в версте от кургана, в восточной стороне.

По указке князя Гарусова, для полевых пушек еще в Тобольске плотники сколотили из тяжелой лиственницы подобие лафетов на сплошных толстых колесах. Теперь на лафеты пристраивали стволы новых орудий. Надо было рубить еще лафеты — про запас — и тесать к ним колеса. Не спросив разрешения князя, Егер пустил на лафеты те бревна, что готовились на ломку курганов. Левка Трифонов, артиллерист, бегал среди солдат и бил их по спинам саженным банником.

К ужину вроде утряслось. Левка Трифонов, отогнав всех от крайней в ряду демидовской пушки, поднес огонь к запальному отверстию. Пущенная сразу из литьевого гнезда в дело пушка радостно подпрыгнула, рявкнула неожиданно толстым голосом и послала ядро на версту.

Довольный собой, разогнув спину, Левка подошел ко второй пушке. Князь махом руки остановил его.

— Мастер, — приказал он, — попроси солдат перед огненным боем рот открывать. А то ухи вытекут!

— А? Чевось? — попытался услышать Левка.

Князь нагнулся из седла, обеими ладонями, но не больно, стукнул артиллерийского начальника по обоим его ушам.

— Понял! — крикнул в голос Трифонов и, обернувшись к солдатам, заорал: — Рты рассупонивай, бодлива мать! Разберись по пять рыл к орудию! Выполнять!

Подъехал хмурый Егер.

— Ружья, барин, дюже хороши, а вот нашими солдатами — только ворон пугать!

Артем Владимирыч, нюхавший горячий пороховой дым, на два года было забытый, радостно ответил:

— Егер, молись, кабы только ворон.

Зорким глазом он уже успел заметить, что далеко, со стороны гор, косым татарским строем к лагерю неслась разведка джунгар и забайкальцев.

Полоччио бегал по верхушке кургана, кричал на Баальника. Тот молча мерил шагами ему лишь известные расстояния. Потом поднял лицо на ученого посланника, сказал: «Копать нельзя», — и стал спускаться с холма к Вещуну. Тот сторожко, оглядываясь, ходил кругами возле точенной из крепкого камня гранита пирамиды в рост человека. Пирамида, так явно виднелось по сточенным ветром граням ее, ставлена была очень давно.

На внешней грани пирамиды, внешней от кургана, было вытесано вроде арочного окна. А в том окне — вытесан человек не человек, но существо человеческого обличил. Токмо глаза существа оказались спрятанными за округлыми… заслонками как бы. А еще тот, вытесанный, имел на груди пластину непонятного значения. Что высекли неизвестные каменщики на той пластине — ветер, вода и время уже стерли.

— Еще три таких там, — махнул рукой за курган Баальник. — По сторонам света, видать, ставили древние свои меты каменные, грозные.

К ним подскакал веселый князь Гарусов, расседлал лошадь, толкнул ее в сторону табуна, пасшегося у реки. Киргизец пошел шагом, перехватывая на ходу клочки густой травы.

— О чем спор, ученая шатия? — спросил князь.

Ему ответил Баальник. Что, мол, копать холм нельзя. Что-то не так уложено в могильном холме. Что — непонятно. Нельзя, в общем, копать.

Вещун отмолчался.

Артем Владимирыч постеснялся ругаться по-русски, отвел душу смачным тюркским словцом.

Вещун погрозил ему длинным пальцем:

— Чьи тут боги, пока нам неведомо, князь, но боги же!

— Извини, старче, душа просит. Ведь мне придется грех на нее складывать.

— Не вздумай принародно сие творить, отойди в сторонку… — гневливо, как показалось князю, ответил Вещун и, подтолкнув Баальника, пошел от каменной пирамидки прочь. По дороге Вещун завидел Олексу, коротко сказал ему про сумления князя. Олекса, приподняв край рясы, побежал.

— Вот, надо бы принять от меня покаяние, — не дав Олексе отдышаться, пояснил князь.

Олекса оглянулся. По краю кургана восходили солдаты. Каждый нес на плече саженное бревно. Полоччио, стоявший наверху, орал, чтобы шевелились быстрее.

— Оно так вышло, — заторопился Артем Владимирыч, — что либо раскопаем бранную могилу неизвестных воев незнаемого племени, либо — земляную усыпальницу неведомого царя неведомого нам народа. Вроде — грех?

— Стой, княже, здесь, — уверенно ответил Олекса. — Я — мигом.

Монах живо зашагал за курган. Артем Владимирыч сел прямо на землю, возле каменной кучи, оперевшись спиной на древние камни.

Плоские камни были поточены водой, жарой и ветром. На древний сторожевой знак оперся спиной князь. И если Баальник прав — беды не миновать.

Олекса, впрягшись в свою повозку, легко доволок телегу до князя. Накинул на плечи стихирь, приготовил святую воду.

— Повторяй, сыне, за мной, — чужим голосом начал Олекса. — Я, раб Божий Артем, при запинании работ, по повелению Императрицы нашей Екатерины Алексеевны, беру грех рабов твоих, Боже, на себя…

Князь повторял, одномоментно лихорадочно думал. Олекса, думал князь, парень свой… Ишь как ловко прикрутил к вине князя саму Императрицу!

— Ибо по винам своим, — тянул Олекса, — дадено мне было стать в военное подчинение неведомому иноземцу, каковой, Боже, не ведая законов религии нашей, истинно христианской, толкает меня на дела неверные и злые… но данной мною ротой я туи приказы не исполнить не могу, не лишившись живота своего…

Накрытый стихарем, Артем Владимирыч перекрестился сам, без веления отпускающего грех. Оно и правда, выходило так, как отмаливал монах.

— Истинно ли ты каешься, раб Божий Артем? — вопросил Олекса.

— Истинно каюсь и во имя замоления моих прегрешений, искупления грехов моих обязуюсь пред ликом Господа нашего, что в окончании пути нашего, в тех пределах, коих мы достигнем, водрузить крест памятный, каменный.

— Православный, деревянный, — поправил и подсказал Олекса. — На каменный трудов надо много…

— Потрудимся, — грубо ответил из-под стихиря князь, — но поставим каменный крест…

Копать курган начали сверху. Сверху многие люди видели, что князь, их истинный предводитель, на коленях, под стихирем, молился за отпущение грехов. Сие знамение быстро разнеслось по лагерю, направило руки работящих. Бояться теперь было нечего.

Байгал, коего Вещун привел к повозкам походной кузни, старался на огонь в малом горне не смотреть. Огонь — имеет дух злой и людям идет на подмогу, только если еду варить. А так его трогать, по вере Байгала, нельзя. А тут огромный человек огонь ворошит железной палкой, исходит при том русской бранью… Плохо… В таких руках да в таком огне дедовской сабле не надо бы вертеться… Да что сделаешь? Сам виноват — погорячился тогда с ударом.

— Зуб драть али кровя пустить? — вопросил колыван Корней, увидевши из-за дыма пришедших.

— Дамасскую сталь надобно выправить, — пояснил Вещун, отбирая из рук Байгала завернутую в кошму саблю.

Корней принял от Вещуна саблю, поднес близко к глазам клинок, что был на изгибе как бы укушен клыком неизвестного зверя.

— Зубило что ли пробовал по сабле? — немирно спросил кузнец у Байгала.

Парень пыхнул и задергался.

— Зубилом, — мрачно ответил Вещун, — мерекай, как заварить.

— Мерекать неча, старик, — пробурчал колыван. — Поди ведаешь, что здесь для плавки температура нужна, яко в горновой печи? Где я тебе такую возьму?

— Мерекай, говорю, — насупился длиннобородый старик, — а температуру я тебе насыплю.

Кузнец выпрямился, открыл рот, потом рот заузил и положил саблю на ковальню. Взял малый молоток, легко постукал по заусеницам, кои достигали чуть ли не средины лезвия. Заусеницы не сходились, пружинили.

— Точно — дамасская работа, — сплюнув опричь ковальни, сообщил кузнец. — За нее не возьмусь.

У Байгала глаза посветлели — вот-вот расплачется.

— Ты грей железо, колыван, — не вытерпел старик. — Я увижу — когда нагнать нужного каления. Грей!

Корней пожал плечами, сунул клинок на угли в клепаной железной жаровне. Махнул Байгалу рукой. Тот не понял. Старик сам шагнул к меховой гармони поддувала, два раза нажал на деревянные ручки. Пламя в толстом железном корыте поднялось, загудело. Байгал теперь подскочил, переял ручки мехов у Вещуна и стал быстро качать воздух в угли.

— Понимает, вошь узкоглазая, — съязвил Корней, — откуда огонь взялся. Теперя что, старик?

Вещун молча достал из своего кошля кожаный мешочек, развязал его. Прищурился, нашарил в мешке нечто и вдруг сыпнул на лезвие сабли. Цвет дровяных углей в горне мигом из красного стал ослепительно белым.

Корней крякнул, схватил средний молот.

— Тащи! Бей! — густо крикнул старик.

Корней ловко поддел саблю за рукоять, бросил клинок серединой на ковальню и начал уверенно — по цвету огня понял: каление бешеное — бить молотом по лезвию. Пять ударов пришлось на клинок. Он потемнел — сварился.

Кузнец, сопя, поднял лезвие к глазам — проверить варку. На том месте, где был раздрай, раздрая не виднелось, но шли радугой фиолетового тона линии. Сии линии означали, что металл опущен — стал мягок.

— Сварилось железо, а толку нет, — с неким облегчением сказал Корней. — Не отработала твоя волшба, Вещун.

Вещун сам взял саблю, осмотрел лезвие, увидел сизые линии на лезвии, ухмыльнулся.

У Байгала дергалась левая щека вместе с глазом — так он переживал.

— Раньше, много время назад, сталь сей сабли мастер калил через семь рабов, — мягким голосом сказал Байгалу Вещун. — Ныне рабов здесь нет, но вот, на деньги, купи трех телят, гони сюда.

Он протянул Байгалу три серебряных кружка, весом отменных, с клеймами древнего чекана.

Внук нойона Акмурзы, видно, понял. Он зло крикнул на родном наречии, и тотчас позади них затопали джунгары, издали следившие за молодым предводителем.

— Не колдуй, старик, — ухмыльнулся Корней, прищурив веки, — не проймешь телями старую работу. То тайна великая есть — как калить древнюю дамасскую сталь. Утеряно то мастерство… Давно утеряно…

— Вот сейчас возьму и об тебя проверю закал, — спокойно отозвался старик, — готовь огонь, работай поддувалом, Саг-Гиг!

Кузнец ругани или что ему сказано было — не понял. Или вид сделал, что не понял… Стал лениво подкачивать воздух под угли.

Джунгары подогнали трех годовалых бычков. Старик сам поставил упрямых животных в ряд. Наставил кощиев:

— Крикну — бей! — Тотчас рубите башки телям! И чтобы с одного удара! Потом — безголовое теля держать мне стоймя! Разберитесь живо — кто сие может устроить!

Джунгары поорали и разобрались. Приготовились.

Вещун снова положил саблю на огонь, чутка нагрел, потом бросил на лезвие щепоть порошка. Клинок в месте сварки побелел.

— Руби! — рявкнул старец кощиям.

Трое кощиев разом снесли бычкам головы. Из тонких шей струями брызнула кровь.

Кузнец в горло выматерился. Старец немедля схватил саблю с огня и за три мига сунул ее в три кровавые бычьи шеи — по рукоять. Потом поднял клинок вверх. С него дымком поднялась в воздух опарина. Сталь блеснула в солнечных лучах.

Старец внезапно повернулся и сделал замах вбок. Кузнец еле увернулся. Лезвие прошло в трех пальцах от его шеи.

Шесть джунгарских нукеров, раскрыв рты, еще держали безголовых телят. Вещун, крутанув клинок кистевым махом, перерубил всех телят надвое, скрозь позвоночники. Потом протянул саблю Байгалу:

— Доволен, нойон?

Не выслушав ответа, пошел легкой походкой за курган.

Сзади помертвевших от силы и колдовства старца джунгар раздался густой басок колывана:

— Телятину я себе приберу, богатуры, — сказал Корней, — будет мне плата… за работу.

Байгал, не оборачиваясь на голос колывана, небрежно и гордо махнул рукой.

Баальник на вершине кургана командовал работным людом. Впрочем, из копалей мало кто не ведал, как рыть колодцы с опорным срубом — в солдатчину брали деревенских, к срубам привычных. На земле разложили меченые заранее бревна, рубленные в паз. Из них сложили сруб высотой до пояса. В сруб залезли сразу два копаля и пошли звенеть железными лопатами.

Сруб на глазах стал утопать в земле. Когда копали углубились в курган на аршин, верхние венцы сруба сравнялись с уровнем земли.

Копальщики сменились. Сруб быстро нарастили.

Джузеппе Полоччио поразился простоте русской смекалки. Он уже заранее посчитал, что при сотне землекопов, да при соблюдении охоронения их от завала, копать внутрь придется неделю!

А тут управились махом! К обеду в ход пошли бадьи для выемки земли из глубины колодца. Внутри теперь копал один человек и копал быстро. И быстро заменялся другим рабочим.

Отобедав пшенной кашей со свиным бочковым салом, солдаты час спали под телегами. Пока спали, Баальник распорядился поставить над колодезным срубом ворот. Теперь много легче стало вынимать из сруба землю и усталых копателей.

К закату солнца сруб ушел в глубь кургана на двадцать венцов, на четыре сажени.

Артем Владимирович, переглянувшись с Баальником, было хотел дать команду «Отбой», как снизу из колодца донеслось:

— Уперся в камень!

Ворот закрутился, наружу в бадье вытащили воронежского парня, с визгливым от страха голосом.

— Лопатой беру землю, а под лопатой чую — камень. Подчистил — везде камень!.. — размахивая руками, кричал воронежец.

Полоччио скинул тужурку на атласном подкладе, в одной рубахе сел в бадью. Его опустили в колодезь.

Копальщик забыл внизу лопату, но факел загасил. В колодце света не хватало.

— Майор! — крикнул Полоччио. — Возьми огня и спеши ко мне!

Князь Гарусов протянул руку. В руку подали горящий смоляной

факел.

Спустившись вниз, Артем Владимирыч прежде перекрестился, потом поднес факел к очищенной от земли каменной плите. Она имела красноватый оттенок, руками с инструментом не тронута.

— Веник мне! — крикнул вверх Артем Владимирыч.

Ударившись о сруб, на голову Полоччио свалился полынный веник.

Князь замел землю от бревен сруба на середку колодца. Плита везде уходила под сруб и, судя по природной мощи да по тому, что принимала удар лопатой без пустотного гула, имела огромные размеры.

Артем Владимирыч взмок. Полоччио молчал.

— Пошли наверх, Ваше ученое степенство, — сказал князь и подтянул бадью под ноги Полоччио.

Когда наверх подняли и князя, месяц на небе сиял вовсю. Внутри тележного куреня округ кургана пускали искры костры. Народ ужинал. На верхушке кургана остались Артем Владимирыч, Егер, Полоччио и Гербергов. В стороне от сруба возились с костром оба русских раба Полоччио, Гуря и повар-франк.

— Может, Баальника позвать? — спросил Гербергов. Спросил, чтобы обозначить свое присутствие.

— Незачем, — хмуро отозвался князь. — Он сейчас одно посоветует: бросить сей холм и бежать.

— А ты что ты посоветуешь? — спросил до сей поры молчавший Полоччио.

— Голоден я, — признался князь, — угости. За ужином скажу.

Ужин у Полоччио, расставленный на кошму у костра, состоял из

соленой обжаренной свинины, пресного хлеба да вина. Вино, впрочем, пил один ученый посланник.

Егер, не довольный малой порцией — двух ребер поросенка, спустился с холма к своему костру. Полоччио немедля забрал у Гури плантовый рисунок кургана — видом как бы сбоку и сверху, с обозначенными по саженям размерами. Гуря, недовольный, отошел к маленькому огню, разложенному поваром Полоччио.

Полоччио достал из кармана грифель, кокетливо обернутый серебряной фольгой, и подал его князю. Князь примерился по размерам, потом уверенно врисовал в плант обнаруженную копалями плиту — в боковом разрезе и в рисунке верхнего планта. Выходило, что плита из гранита покрывала нечто внутри кургана, будучи размером шесть на шесть саженей и толщиной в аршин.

Полоччио взял рисунок князя, повернул к огню.

— Откуда взяты тобой сии невиданные размеры каменной плиты? — спросил ученый посланник.

Князь аккуратно положил обглоданную кость в общую кучку, помедлил, потом сухо ответил:

— Сказки древние вспомнил, что мне кормилица баяла. Выходит, то не сказки она баяла, а былины.

Полоччио поморщился.

— Завтра с утра заложим новый колодец, как бы по краю плиты, — добавил князь, показывая на планте, где думает рыть второй колодец. — Ежели я прав, то этот курган есть место упокоения великого и неведомого древнего царя.

Князь поднялся от костра и пошел с вершины вниз.

Полоччио больно толкнул Гербергова.

— Артем Владимирыч! — сипя от унижения, крикнул вослед Гербертов. — А в сей могиле золото будет?

Из-за кромки кургана донеслось:

— Много!

У костра ученого посланника грубо и громко захохотали, стеклянно зазвякали.

Артем Владимирыч плюнул себе под сапоги, себя же обложил злой матерностью, но вполголоса. Из темноты вдруг на него надвинулся высокий человек. Князь зашарил рукой у пояса. Хватанулся за саблю.

— Негоже, кнез, оружие выставлять на верного тебе людина, — тихо молвил человек.

Артем Владимирыч узнал голос Вещуна, по злобе на себя так утолокал саблю в ножны, что клинок взвизгнул.

— Говори — что недо бе? — подвскинул подбородок князь.

— То тебе надо, княже, — с миролюбием отозвался Вещун, — скажу один раз, но сказ мой душу твою примирит с подлой обязанностью… кою ты так браво открещивал ныне под стихирем Олексы.

— Ну! — только и выдавил Артем Владимирыч. — Говори свой сказ!

— Не сказ будет, а наказ. От древних перешел он к нам. Вот он: «Егда провожают усопшего Владыку, то в мир иной он берет и злато, и серебро, и каменья дорогие, и оружие, и съедобу, и питие. Берет он, Владыка, сии богатства в момент ухода — на восхищение богам, а… внимай чутко, княже… опосля времен — на радость своего последнего рода».

Князь отчего-то глянул на небо. В безлунье звезды сияли так могутно, что за плечами, под рубахой, зашевелилась кожа. Стало в подреберье такое чувство, что он, князь, охватил разом мир горний и мир земной. В горле запершило.

— Повтори, Вещун, мне слова конечные, — хрипнул в горло Артем Владимирыч.

— «На радость своего последнего рода», — твердо сказал старец.

— А окажется так, что не моего рода лежит здесь царь? Тогда как? — возбранился князь. — Ведь на всю жизнь, до края могилы станет меня грызть кручина, как простого пограбежника. И крыжом, с казненным на древе, тую кручину не изведу!

— А того и не придется, — опять строго и назидательно сказал в голос Вещун. — Знамо мне, что Сар Ас-Сур-Банипал в лихую годину общей резни и разбегания народов, что было за две тысячи лет до появления распнутого на древе, послал своего младшего сына Борга — по нашему, теперяшнему языку, Переяслава — изведать путь народов на Русскую равнину через Сиверию…

Спине князя снова стало противно щекотно. Имя Борга дед его Ульвар поминал, помнится, часто. И с огромным почтением…

— Это курган… Борга? — тихо осведомился Артем Владимирыч.

Вещун потомил с ответом. Потом так же тихо сказал:

— Войдем в нору — дам полное утверждение…

— Что ты душу мне застишь? — вдруг взорвался князь.

— Дам полное утверждение… — продолжил так же тихо старец. — Одно точно скажу и скажу сейчас — во всей Сиберии от древних времен и посейчас нет столь могутного народа и воев, кои могли бы насыпать такой силы и величия курган. Таковые были токмо у Борга. Осознал мою мысль, княже?

Не дожидая ответа, старец сгинул в темноте.

Артем Владимирыч выдохнул распиравший его воздух. А с ним и страх. Тело медленно, под перемигивание звезд наливалось радостью и жаждой обхватить руками великое и темное пространство, что вдруг раздвинулось перед князем в полном необъятии…

«На радость последнего рода!» — Прошептал князь в необъемное небо. — Спасибо, Великий боже!

Глава 21

Завидев во тьме шагающего князя, к нему от костра поднялись есаул забайкальцев и два джунгарина, только что подъехавшие в лагерь.

Тихо, но внятно есаул сообщил, что в предгорьях они наткнулись на аул кочевников из дальних потомков племени Кыр Кыз, шертников китайского володетеля провинции Куинг-Дао — джуань-шигуаня^{17} Дань-Тинь-Линя.

Аул поспешно свертывался, угонял скот — баранов, верблюдов и лошадей — в горы.

— Они узнали, кто пришел, — путая от поспешности китайские и монгольские слова, встрял молодой джунгарин. И добавил, что ножом пытанный им аульный аксакал своей кровью подтвердил, что большой курган охраняют злые духи, и никто к нему из местных скотоводов не подходит. Давно стоит курган, сколь давно — аксакал не упомнит.

— Как назвал аксакал большой курган? — спросил Артем Владимирыч, заранее, впрочем, зная ответ.

— Нигирек, — зло ответил второй молодой нукер.

— Нет у него названия по всей местности, — тоже хмуро, не глядя на князя, перевел есаул Олейников. — Нету!

— Попали крепко, — сказал разведчикам князь. Он понимал злость в говоре джунгарских воинов.

То, у чего названия нет, по наказу предков надо обходить стороной. Беда будет. Смерть.

Веня Коновал и Сидор Бесштанный, спасенные от потери голов немаканом, призретым самой русской Императрицей, теперь старались новому хозяину потакать. А вдруг, решили они, иноземец разласкается и проедут они мимо Императрицы прямо в Европу?

— Там, сказывают, кабаки прямо на улицах. Подходишь — пьешь. Нет денег — верят в долг… — мечтательно говорил Веня.

— Иди ты! — материл соучастника Сидор, а сам ему верил. Ведь охота к выпивке — не баловство, а зарасть. Ее лечить надо… опять же, выпивкой…

Еще днем, в суете устройства табора да при неожиданном молении князя, на что кинулись смотреть солдаты всем отрядом, Веня Коновал приметил, из какой повозки по приказу князя Егер торопливо вынул склянку водочного штофа. Потребного для лечения старого подлого кощия.

Теперя, когда умаявшиеся за день люди еще не выставили сторожей, а голодно жрали у костров кашу, Веня Коновал и Сидор Бесштанный со стороны темени подкрались к той, Князевой, повозке и, надрезав веревки, держащие крышку пятиведерной бочки, ту крышку скинули.

В бочке оказалось зерно.

Сидор разочарованно помянул княжью матерь.

Однако Веня Коновал такие схроны разумел. Пошарив рукой в зерне, он достал один за другим три скляных штофа, с притертыми пробками. В зерно их поклали сохранности для и, конечно, подальше от жаждущих глаз.

Пока Сидор увязывал вервие на бочке в обрат и должным образом, Веня скинул солдатскую рубаху и в нее уложил уворованное добро.

С тем уворованным добром он и натолкнулся на Полоччио, вышедшего по малой нужде из вагенбурга.

— Покажи мне, — приказал Полоччио, указывая на толсто брякнувший от испугу рубашный сверток в руках Вени Коновала.

Веня подчинился и, встав на колени, развернул рубаху на земле.

— Порко мадонна миа! — выругался Полоччио. — Два штофа давай мне, один — себе! Часто так не делай, раб! Иди теперь куда шел.

Сеня Бесштанный, видевший все из темноты, со зла решил при случае иноземца угробить. В кургане, например, нечаянно завалить. Али его воровские дела раззвонить по лагерю, чтоб до князя дошли.

Потом они с Веней обсудили этот приговор, выпили в достаток на сон, перекрестились и улеглись под вагенбургом хозяина, не забыв привязать штоф с остатком водки к рессорным креплениям огромного «сундука на колесах». Места там, под мощными рессорами, бывалым глазом ученика каретного мастера определил Сидор, хватило бы мешок укрыть, не токмо штоф.

И захрапел.

За внешней линией куреня перекликались часовые, ходившие парами, с ружьями. На стволах ружей посверкивали под луной острые длинные штыки.

Весть же о том, что отряд ак-урус при пушках и при солдатах пришел на юго-восточный край Барабы и встал военным лагерем, от шертников — Кыр Кызов — прокатилась на быстрых конях по левому берегу Бай Кема до самого города Кянь-Кянь-Чжоу, к великому Дому Сан Янь Нур. И немедля та весть попала к джуань-шигуаню провинции.

Всего пять дней катилась важная весть к городу Кянь-Кянь Чжоу.

На шестой день джуань-шигуань, великий и многомудрый Дань-Тинь-Линь, наместник Императора Поднебесной, важную весть о приходе ак урус оформил через писцов на бумагу, послал бумагу в Дайду, в запретный город Императора Поднебесной. И тут же велел послать гонцов к разбойным, немирным кочевникам.

Собирать же немедля, для быстрой и малой войны солдат регулярной армии Императора, отпущенных наместником на сельские работы — на своих полях, Дань-Тинь-Линь почел стыдом и трусостью.

Мыслил наместник в своих пределах верно. Немирные кочевники — это подлые остатки древних родов — динлин да джурджени. Тем — что надо? Тем бишарам надо пограбить. Вырежут суур-манге, а заодно отойдут подальше от границ империи!

Наместник Императора, выполнив такое важное дневное дело, потянулся и три раза хлопнул в ладоши. Управитель домом вошел в залу босиком и получил повеление, чтобы чай принесла самая молодая рабыня, та, что с берегов далекой реки Янцзы.

Джуань-шигуань угощался этим персиком редко.

Так рекомендовал ему лекарь из монастыря Мяо, что зашивал порывы плоти у девушки после каждого ночного баловства наместника Императора Поднебесной. Искусно превращая молодую женщину тонкой шелковой нитью снова в девственницу.

К вечеру люди в княжеском обозе поняли, что больно нечистое место ими занято. И князь ходит с натянутой на лицо улыбкой, хотя на виду у всех своих людей и отслужил покаянный молебен.

А тут еще Егер — совсем озверел на учениях. Придумал строить из солдат каре — «живые крепости». Бегай до одышки, строй ему, жеребцу стоялому, коробки из людей!

Немчин же — подлый Ворон — раньше вертелся все молчком да молчком, а сегодня орет, не переставая. Часто пускает в ход шпагу в ножнах — заместо батога.

Люди, дождавшись ужина, никак не могли угомониться. То здесь, то там из-под телег вылетали злые шепотки.

Баальник, чуя недовольствие в лагере, скинул с себя рядно, чем укрывался, и пошел вдоль телег — искать Вещуна. Видимо — его время пристало.

Вещун и не ложился. При свечном огарыше чел с неровного куска кожи непонятные знаки, писанные желтой краской. Или — золотом. В кожаном мешке мешал травы, сушеные плоды.

Баальник тут же увел глаза в сторону.

— Что, людины роиться начали? — встречь Баальнику спросил Вещун.

— Пожалуй, человече, настала твоя пора, — хмуро согласился старый варнак. — А то ведь могут и в уход сорваться. Оченно сильно шибает от сего холма неприязненной силой. Будто в адово чрево заглядываешь.

Вещун на эти слова передал Баальнику кожаный мешок, полный травного сбора.

— Пали костер, ставь два котла с водой, заваривай сей травный сбор. Ежели княже вопросит — зачем? — ответствуй, что для правильного настроения.

Солдаты и возчики, заметив, что Баальник оживляет угли в костре, примолкли. Потом стали подтягиваться ближе к огню, к артельным котлам с закипающей водой.

— Это почто? — настороженно спросил жилистый и резкий в движениях вятский Ванятка из Царевококшайска. — Это велено?

Егер два дня назад назначил вятского командовать полубатальоном — вторым пехотным каре — и парень еще не пришел в себя от верховенства, все покрикивал.

Баальник сдержался, утолокал внутрь горла ухоломную каторжную словопляску. Тихо ответил:

— Чаю надо отпить. Сна нет. Присоседивайся.

От котлов пошел приятный запах, солдаты полезли из-под телег на огонь.

— Я этого иноземного Ворона, ей-ей, в земле утоплю, — расхвастался вятский, выпив треть кружки взвара.

Баальник с опаской глянул на сидящего в тени Вещуна: не много ли тот намешал веселой травки? Старик Вещун огладил свою длинную седую бороду. Баальник успокоился и, дуя на кипяток, стал потихоньку отхлебывать горячий настой. Через три глотка в теле полегчало, тяжесть с души ушла — будто помолодел!

А у костра уже шумел вполне радостный разговор, собралось к огню человек семьдесят молодых парней, некоторые даже затеяли междусобойную борьбу.

Уловив, что вятский Ванятка уже подсмыкивает рукава солдатской рубахи — драться, Вещун поднялся во весь рост и шагнул к костру.

Шумливые разом угомонились.

— Сказку сейчас баять стану, — отчетливо, чтобы слышно всем, сообщил солдатам Вещун. — А то вы, ребятушки, вроде как маленько низом стали исходить у этого холма…

— Изойдешь тут, — прогундел невидимый в дальней темноте парень, — ведь даже мимо этой горушки проходишь — невмочь берет охота — поссать. И, братцы, сразу, сразу, вдруг — охота! Льешь прямо сквозь портки!

— Вот этого ссанья завтра ни у кого не будет, — строго ответил в темноту же Вещун. — Оно у вас в головах, не в брюхе. Выпьете моей травушки — больше не потянет на мочегоние. Ну, говорю я сказку?

— Говори, отец, слушаем! — крикнули повеселевшие голоса.

ПОУЧЕНИЕ ВЕЩУНА О ТОМ, КАК НАДО ПОНИМАТЬ РУССКИЕ И ПРОЧИЕ СКАЗКИ

— Бают так, — начал первую сказку Вещун, — что стылой осенью летел комар, искал — где бы ему погреться. И увидел в лесу теремок…

— Эту сказку ты соплястым бай, — встрял никак еще не упокоенный пользительным питьем вятский Ванятка, — а мы знаем: потом мышь прибежала, опосля заяц прискакал, потом петух, потом лиса, потом медведь. Нас, пацанов, бывало, на Пасху соберет поп и давай трындеть, какой, мол, медведь неуклюжий — развалил избу, зверям плохо сделал. Мол, так, робяты, нельзя!

— Ну а чем та сказка кончилась, что вам поп балакал? — вопросил Вещун.

— Ну, как чем? — ободрился вниманием вятский, — собрались те зверушки да вместе с медведем и выстроили новый теремок. Большой, значит, теремок, чтобы всем места хватило! Даже медведю!

— Одобряете сие сказание? — громко обратился к людям белобородый старик.

— Хрен тя! — отозвался из темноты глухой бас колывана Корней Иваныча. — Медведь, поди, деревья ворочал на той стройке — таскал, пилил, укладывал… А те, заморыши, комар да заяц, петух да лиса, они, поди, токмо и командовали…

— Так ведь сказка… она вроде нашими дедами да прадедами сочинена для поучения… — удивился молоденький солдатик из артиллеристов. — Они обидного для людей не скажут…

— Для поучения, говоришь… — задумчиво протянул Вещун. — А ведь то поучение — отвратно, люди! Русскому народу то поучение серпом не токмо что промежность сечет, но и голову. Вот вы ссать бегаете от сего древнего кургана, как бы с испугу, а почему? Да потому, что правды не знаете. Ту правду покрали у вас лживыми сказками да обструганными поговорками. Вас, людей ранее сильных да могутных, взяли да тихим словом и превратили в скотину… которой только бы мочиться на каждом углу!

— Ты, дед, не свирепей! — грозно поднялся в рост вятский. — Ты видал, чтобы я бегал с испугу? Ври да не завирайся!

Дед Баальник чутка отодвинулся от Вещуна. Вятский оказался нервически крепок, пока его травкой угомонишь — ведра настоя не хватит. Но и Вещун… тоже хорош старик. Зачем вызывать на себя грозу? Вятский Ванятка, конечно, старика не тронет, но унизит, это — запросто… Не надо бы…

— Ты, паренек, сядь, — ласково попросил вятского длиннобородый старец Вещун, — сядь — прошу! — и неожиданно дернул солдата за штанину возле лодыжки. У лодыжки явственно хрустнуло. Вятский взвыл.

Он, как стоял миг назад, так теперь — сидел. Еще бы чуть — и сидел бы… в костре!

— Во дает старикан! — заорали в голос солдаты, — как сумел?

— Поживи с мое — не тому научишься! — опять посуровел Вещун. — Слушайте от меня, людины, ту правильную сказку про теремок!

У костра сразу стало тихо.

Артем Владимирыч спал только вполуха. И сразу заслышал разноголосицу у дальнего, не караульного костра. Солдаты балуют, дело молодое. Однако в той тишине прослышал князь чистый голос Вещуна.

Сон мигом пропал. Старовер Калистрат Хлынов просто так, от чувств душевных, стариков бы не сопроводил с князем. Есть, видно, у матерого кержака свои виды на этот поход. Так что не вред — пойти к костру, послушать.

Князь накинул свою тужурку на Егера, беспробудно спавшего рядом, и двинулся на огонь костра. Тихо присел во тьме, прислушался…

— В любой сказке, люди, надо искать тот смысл, что прямым и верным намеком передали нам предки, — говорил, весь освещенный огнем большого костра Вещун.

— Да какой туточа, в теремке, намек? Что медведь — чижолый зверь? — опять захорохорился вятский. — Так то все знают! Ну, робя, кто на медведя ходил? Ведь тяжелый он зверь, а?

— В точку попал! Молодец! — выдал вятскому похвалу Вещун. — Медведь — зверь тяжелый и большой. А кто ему в древности поклонялся? Чей это был тотем?

— Наш, наш! Русский! — раздались голоса со всех сторон.

— Нет, — упорствовал вятский, — наш, вятский тотем — атакующий сокол! Хоть мы и русские! Выходи, кто не согласен!

— Все согласны! — громко, досадуя на говоруна, выкрикнул князь.

К нему обернулись, узнали и вятского крепко завалили в траву, чтобы молчал — от греха..

— Да, медведь — сие в глубокой древности был общий знак племенного, а теперь уж и народного объединения славян, — согласился Вещун. — И Ванятка прав. Каждое племя свой родовой знак имело. Вот мое племя — имело знак быка.

— Понял! — вдруг взвился от костра, чуть не опрокинув настой, молоденький солдатик из артиллеристов. — Лиса — это инородческий, этот, ну, как его?.. Ну, знак. Киргизов всяких да татаров… тотем!

— А Петух? — спросил из темноты князь, зная, впрочем, ответ, но желая раззадорить солдат.

Зря спросил.

Вещун, вот чертова голова! Встал, поясно поклонился в сторону князя, потом лишь ответил:

— Да, то — знак галлов, Ваше сиятельство! Сиречь, нонешной драчливой французской нации!

Солдаты весело загалдели, поминая петухов и французов в одном смысле.

Вещун дал людям угомониться и закончил объяснять правильное понимание древней сказки:

— А конец, радостный конец сей иносказательной повести, нам, русским да словенам, велели приделать греческие монахи, что пришли в наши домы и храмы опосля деления единой Православной Церкви надвое: нашу и католическую. Звали подлых папских монахов — Кирилл и Мефодий… Много зла исделали оне памяти русской — велели наши древние летописи на коже — по монастырям — жечь, книги, берестяные да деревянные — тоже жечь. Да к тому же велели наш древнейший на земле азбуковник — поправить… Так поправить, что теперь дети азбуку тую учат в год — не менее… А раньше учи за день, а на третий день уже и читать могли…

Все же высвободился от рукастых солдат неугомонный вятский Ванятка:

— А почто наши, русские, таковое злобство допустили?

— А оттого допустили, что началась между русскими замятия, волею князей, резня началась за земли, за людин — пахарей да скотоводов. В той замятие, парень, было, поверь, не до азбуки… И не до письмен. Крови пролилось — страх… Своей крови, не поляцкой…

— Эхма! — Вскрикнул вятский и, закрывшись руками, повалился в траву…

Тишина встала возле костра. Князь Артем Владимирыч поразился многомудрию старика. Здесь-то, в землях неведомых, то многомудрие было в пользу, а вот в Петербурге не сносить бы старцу головы. И дня — не сносить.

Вятский Ванятка вдруг резко сел:

— Слышь, старец Вещун, а все же получается, если без докончальной поповщины — хороша сказка про медведя, так?

— Хороша… — осторожно протянул Вещун.

— Нет, теперь и правда — хороша сказка! Пришли мы медведем и — плюх посреди мышиных да лисьих земель! Те зверята и разбежались! А земли стали — наши! Молодец, Вещун! Правдиво нас учишь!

Подал голос и молодой артиллерист:

— Тебе, Ванятка, этих малых зверей не жалко? Куда им, бедным, бежать?

— Земля большая! — нахраписто отозвался вятский. — И теремков на ей много. Пусть к ним бегут и на те теремки садятся!

— А ежели в тех теремках — тигры али рыси? — тоже завелся артиллерист.

Снова стала назревать небольшая кулачная расправа в кругу.

Князь Артем Владимирыч решил ее погасить, понимаючи, что Вещун людей собрал у костра не за дракой.

— Вещун! — громко позвал князь. — Ты же галльскую сказку о красной шапочке знать должон?

Вещун помолчал. В его светлых глазах сверкали огоньки костра. Подумал, потом сдержанно кивнул князю.

— Вот и объясни людям, жалко или не жалко тех зверей, на коих наш медведь свое гузно пристроил! — распорядительным тоном сказал Артем Владимирыч.

Взяв от кого-то, в темноте невидимого, теплую кружку взвара, Артем Владимирыч отправился к себе на лежак, приспособленный под телегой. Собрался выпить горьковатую, приятно пахнувшую настойку трав, да вдруг отчетливо вспомнил, кто ему передал кружку с напитком.

Гербертов передал!

Артем Вадимирыч махом опростал кружку на тележное колесо. Лег, повернулся на правый бок, толкнул Егера, чтобы не храпел, и быстро заснул.

— Давай сказывай про красную шапочку! — требовали солдаты у Вещуна.

— Не могу понять, как это княже мог вам позволить услышать про сие непотребное действо, — сокрушался старик.

— Давай рассказывай, — махнув остальным солдатам пудовым кулаком для тишины, потребовал вятский. — Мы такой сказки не слыхали ни от дедов, ни от прадедов!

— И не услышите! — проворчал Вещун, — ибо сказка сия не русская, а подло сочинена как раз в галльской, сиречь — в католической, не Православной земле!

— Тем паче — давай говори! — озлился Вятский. — Ворога надобно знать в лицо! Разве нет?

— Ладно… — как бы в неохотку согласился Вещун. — Вы здесь, в Сибири, малость уже пожили, много чего наслушались о нравах и обычаях здешних инородцев…

— Про галлов давай! — Подсунулся вятский к огню.

— Галлы, возможно, тоже до христианской поры имели странные обряды и обычаи, — продолжал старик, — а опосля решили их сокрыть, как подлые греки сокрыли от вас, люди, истинное сказание о медведе и теремке. Ладно… Им еще отмстится… Говорю о галлах. Вот у галлов, стало быть, жила девочка со своей матерью. В лесу. А на другом конце леса — жила бабушка девочки. Однажды мать напекла пирогов, надела на голову девочки красную шапочку и отправила ее с гостинцем — с пирогами — к бабушке. За девочкой в красной шапочке увязался волк, первым прибежал к избушке бабушки, съел бабушку, а потом съел и девочку в красной шапочке. Но тут случайно пришли охотники с ружьями, убили волка, распороли ему брюхо, и выскочили оттуда живые и невредимые и бабушка, и внучка.

— И — все? Вся сказка? — удивился вятский Ванятка.

— Вся, — подтвердил Вещун. — Так написано в ихних, французских книжках.

— Вот добросери — эти галлы! — покрутил головой вятский. — Ни интересу в сказке, ни страху. Так, смех сблажной. Давай, старик, расскажи-ка нам лучше русскую сказку. Да растолкуй ее нам, как положено! Как про медведя.

Народ у костра зашумел — мол, да, хорошо бы послушать русскую сказку.

— А почему тогда князь велел вам услышать про красную шапочку? — недобро колыхнул бородой Вещун. — Князя ослушаться мне невместно!

— А чего там еще слушать? — спросили из темноты. Спросили с тревогой. Вещун узнал по голосу личность Гербергова и с удовольствием ответил:

— А то слушать, что на самом деле это есть описание древнего обряда — убийства детьми своих престарелых родителей! — врезал в упавшую тишину рассказчик. — По этой, так красиво замазанной монахами Папы Римского сказке, на самом деле выходит вот какая правдивая история. Когда родители галлов или других подлых народов не могли больше добывать еду и кормиться сами, их дети готовили старикам — отцу с матерью — вкусную пищу и посылали самого младшего ребенка отнести эту пищу в дом родителей. Ребенку надевали на голову красную шапочку. И старики сразу понимали, что вечером придут к ним их дети и лишат стариков жизни…

— Как? — спросил сипло вятский, — как — лишат? Убьют — стариков?

Тут вмешался в разговор Баальник.

— Задушат, — обыденно сообщил он. — Поживете, ребятушки, в Сибири — все доподлинно проведаете… Здесь у местных народов до сих пор такой обычай… Убивают стариков-то… Но это не со зла. От скудости жизни и пропитания. От голода. Простить сии народы нам надобно. По душе их…

— Нет, — продолжал горячиться вятский, — теперь мне не надо молитвы читать, если я на эту землю пришел! Я сначала должен здесь свой закон установить, православный и праведный, а уж потом — здесь жить!

Сказал и рухнул в глубокий сон.

Вещун сделал тихий знак Баальнику. Половина солдат уже спала умягчающим травным сном. Вторая половина со сном боролась, слыша где-то человечьи голоса.

Оба старика тихо пошли от костра, в темень, поддерживая один другого на неровностях земли.

Глава 22

На следующий день вышло так, как и предсказывал князь Гарусов.

Второй колодец стали рыть на самом скате верхушки кургана. В землю ушло двенадцать венцов лиственного сруба, и сруб тот ближним своим краем лег на край гранитной плиты. Расчет по планту оказался верным — центр кургана перекрыт сплошной гранитной плитой. А то, на чем плита держалась, раскрылось быстро. Два копальщика, вынимая подсрубную землю, уже через четверть часа очистили три ряда стены из кладочного камня. Камни были навроде больших тесаных кирпичей.

Потом земля со стороны края кургана стала медленно и жутко наполнять покосившийся в нижних венцах сруб, из которого с силой вылетели из пазов бревна и разверзлись широкие щели.

Копальщики заорали.

Не медля, князь приказал опустить в колодезь еще двоих солдат, самых крепких. За ними опустили толстые ломы. Мерно подвывая, солдаты вчетвером сдвинули венцы сруба, легшие на край гранитной плиты. Теперь колодец покосился и встал мимо гранита. Опасно потрескивало дерево. Но при копке вглубь, хоть и косо, сруб пошел вниз.

Копать внизу теперь велено было по одному человеку. Кроме бадьи, в колодезь опустили веревку с узлами и петлей на конце. Копальщика за ту петлю вязали под мышками. На всякий случай. По узлам легче было выбираться в случае завала. Али вытянуть труп для христианского погребения. Сего порядка добился монах Олекса.

Баальник, стоя внизу, у своей повозки, тревожно покликал князя. Артем Владимирыч поискал Егера. Но тот вдали гонял солдат, приучая атаке в каре и перестройке каре в линию. Пришлось спуститься с кургана.

Баальник, оказывается, за неимением бумаги, распорол лыковый мешок со своей пажитью и на том сером полотнище нарисовал круг — вид кургана как бы сверху. Князь вспомнил было про чертежи Полоччио, что исполнял Гуря, но призывать того не стал.

Неслышно у повозки Баальника появился Вещун.

— Акмурза уже сам садится и сам ест. Много ест, — сообщил довольным голосом Вещун. — А вам, мерекаю, потребен компас, бугровщики?

Артем Владимирыч хотел обидеться на прозвище, но осекся. Ведь в точку угадал старик! Компас здесь нужен был, яко воздух!

Ученый посланник Джузеппе Полоччио, что вез с собой китайское изделие, на первом же промере направления со своим компасом принародно обмишурился. Стрелка его компаса вся извертелась, но истый Север так показать и не смогла.

Это определили даже любопытные солдаты, что собрались вокруг громоздкого иноземного прибора. Они по восходу солнца ведали, где Восток. А значит, могли запросто определить и другие стороны света.

Дело же заключалось в особой точности измерения. От каковой точности иногда зависела людская жизнь. Без точного прибора можно было промахнуться по расстоянию на много верст и блудить негаданно. А сие значило — терять время. Время же — дорого.

Князь с надеждой посмотрел на старика.

Вещун меж тем достал из своего кошля костяной шар необычной работы, величиной с ядро пятифунтовой пушки. Шар он протянул князю. Артем Владимирыч взял кость и сразу ощутил, как несвычная к малому образу тяжесть потянула руку вниз. Будто свинец пал на ладонь.

— Сработано из клыка животного, именуемого — мамонт, — пояснил, собирая морщинки у глаз, Вещун.

То, что показалось сначала шаром, имело, собственно, форму яйца или с двух сторон обтесанного ядра. Костяное ядро имело матово-желтый цвет и было расчеркано острым предметом на непонятные линии и пустые рисунки.

— Земля сие есть, — обыденно пояснил Вещун. — Мы здесь, — он ткнул длинным пальцем в точку на шаре.

Артем Владимирыч ничего не понял ни в словах Вещуна, ни в указанных линиях. Вещун перехватил у него шар, сделал движение, будто проворачивает колесо вокруг оси, и шар распался на две половины!

На верхней половине, отнюдь не пустотелой, а сплошной, черными линиями имелись исполненные непонятные знаки мелкой и тонкой работы. И письмо, тоже непонятное. Но это — ладно.

С изумлением смотрел Артем Владимирыч на обоюдоострую стрелку, что качалась из стороны в сторону на нижней половине шара! Стрелка помещалась, и сие наглядно просматривалось, в вельми прозрачной жидкости, и та стрелка имела по половинам два цвета — красный и синий. А под стрелкой весь круг был расчерчен ровными тонкими линиями так, что они расходились, будто спицы от оси колеса. Линий расчерчено по низу шара — довольное множество.

Вещун осторожно положил половинку шара со стрелкой на шаболье в повозке Баальника.

Стрелка немедля успокоилась.

— Компас, — тихо и радостно сообщил старикам князь.

— Компас, — согласился Вещун. — Меряйте что надо.

Артем Владимирыч никак не мог подавить нервность в теле. Он видел компас у губернатора Соймонова, но тот габаритом был с хороший сундук и требовал постоянной заливки под стрелку крепкой водки, каковая испарялась на глазах. А тут — как бы игрушка!

Баальник громко покашлял. Артем Владимирыч поднял на Вещуна глаза от непомерно ценного прибора.

— Поверить тому не могу…

— Через месяц сроком ты, княже, многому поверить не сможешь, да придется, — поторопил его Вещун. — Меряйте что надо. Я поясню, коли не так встанет.

Старик Баальник поднял с земли свой примитивный чертеж кургана на лыке. Посмотрел, куда глядит красная стрелка, и поставил углем над своим кругом букву «С». Сверился снова и поставил внизу букву «Ю». Восток и Запад он проставил, не глядя на компас.

— Мы роем, княже, как раз на северной стороне. Может, чуть сбились. А ежели этот курган — тот самый и есть, о коем я втуне докладывал, то скоро копальщики лопатами тронут ладью…

Князь ощутил непонятное томление в предсердии и тоскливо оглянулся на курган. Там, наверху, люди суетились в незнаемых делах, с шумлением и беготней. А надо бы — тихо, с молитвой…

— А если на севере откопаем ладью, тогда на юге, перед стеной, нами уже нащупанной, с краю кургана должны лежать кости рабичей, — вступил в разговор Вещун. — С востока, перед такой же стеною, будут лежать кости коней, а с запада — кости женщин.

Князь поднял с земли уголек, им нарисовал квадрат в кургане. Вроде того, что вчера рисовал для Полоччио, взглядом артиллериста определив примерный объем кургана. И то, что можно сокрыть под такой массой земли.

— Вот так примерно уложена гранитная плита. Здесь, под плитой, что найдем? — с надеждой спросил князь.

— Артем Владимирыч, — неожиданно мягко ответил Вещун, не береди себе душу. По твоему приказному верованию в Христа из Назарета, ничего богопротивного и невместного для твоей веры ни ты, ни твои люди не обнаружат. Как пока я сам понимаю — найдутся лишь кости в медных чанах али — пепел в медных да золотых сосудах.

— Чей пепел? — поднял голос князь, обеспокоенный, что его при постороннем человеке обвинили в древлянском веровании.

Вещун, глядя своими глубоко синими глазами на князя, на ощупь собрал в шар компас, спрятал шар в кису на поясе и только тогда ответил. Тихо и медленно.

— Полагаю, пепел своих однокровников найдем, княже. Твоих, моих, вон тех, солдатских. Увижу, что есть внутри, догадку свою укажу на явном примере. Я же по неясным приметам укрепился в том, что стоим мы перед курганом самого Борга… Ас-Сур-Банипала северной орды руссов, ушедших из страны Ер Анну, от кровавой и беспутной резни… Возвернем же миру славу доселе неизвестного боевого крыла руссов…

— Это моих трудов стоит… — тихо согласился Артем Владимирыч, — и греха в бугровании я тогда не пойму…

Полоччио для себя вел счет дням. Как ему сообщили, в этой части Земли осень наступала в месяце октобер. А могла летняя и теплая пора ороситься дождем и снегом много раньше.

Посему долго колготиться возле этого огромного кургана, который солдатня уже прозвала «сарским», не следует. Иначе не поспеть к Золотому озеру. Не свершить в этот сезон то, лично задуманное для себя ученым посланником. Зимовать придется. Худо.

Полоччио по раннему утру самолично спускался в колодец, лично ощупал древние каменные блоки, что хранили и защищали укрытый землей саркофаг. Как бы ни опасной представлялась работа, надо было бить стену.

Не спросясь князя Гарусова, Полоччио поскакал к месту, где Егер обучал рекрутов солдатскому делу. Там ученый посланник поорал и ором же велел сотне солдат поменять ружья на кирки и лопаты и начинать спешно бить проход в стене.

Егер, обозленный таким самоуправством, послал Полоччио самого рыть землю своей главной передней принадлежностью.

Солдаты со смеху рассыпали строй. Егер оставил спор с ученым посланником и повернулся к солдатам:

— Строй подравнять! Багинеты примкнуть! Ряды вздвой! В атаку — бегом — марш!

Увидев, что придется спорить с сотней штыков, несущихся на него, Полоччио лишь погрозил Егеру кулаком и повернул к кургану.

Спрыгнув с коня возле Гарусова, бледный и бешеный, Полоччио рыкнул:

— Почто моим командам выполнения нет?

Князю было не до посланника. Ему только что доложил десятский из колодезников, что в срубе слышно потрескивание. И трещат не бревна, трещит в глубине самого кургана. Оттого и ответил иноземцу, думая о явной угрозе:

— Со своим уставом в наш монастырь ходить заказано!

Полоччио поднял на князя плетку.

Незаметно и тихо позади князя очутился повар-франк. Он перестал точить кухонный нож, взял его рукоять воровским приемом — пустил лезвие повдоль руки, к локтю.

В утробе кургана тупо хрумкнуло. С верхушки рукотворной горы покатились люди. Там, где с краю, в колодце, черпали землю копальщики, явно и громко треснули бревна. Тонкий людской крик вынесся наружу, поверх земли, и затих.

Земля еще пошуршала и тоже замерла.

Только тогда в тишине Артем Владимирыч приложился правым кулаком под вздох ученого посланника. Вырвал из его руки плетку и переломил пополам гибкую рукоять из карагача. А сыромятной ремниной плетки так сдавил горло повара-франка, что он немедля начал синюшить ликом.

Полоччио, согбенный гоголем, еще искал ртом воздуха, когда к ним подбежал бледный Баальник:

— Пока на курган восходить не надо, Богом молю! Обождем до утра!

С утоптанного плаца уже бежали солдаты. Впереди них несся Егер.

Налетел со спины на повара, перехватил тому горло и с вывертом отшвырнул от князя. Поспел еще и ударить немую скотину — носком сапога под копчик. Повар потерял нож и рухнул навзничь, часто шевеля кадыком.

Полоччио с трудной одышкой выпрямился, при людях, но тихо сказал князю, вогнав в слова побольше лукавства и спеси:

— За гибель людей, как начальник похода, голову кладешь ты. Я же веду лишь научную часть экспедиции. Так оговорено с вашей Императрицей!

— Да на здоровье, веди! — ответил князь. — И золото делить — возьми на себя сию почесть! Только под руку с плеткой не лезь. Отломаю руку-то! И курган над ней сотворю!

— Это он может, — тихо сказал под ухо Полоччио озлобившийся Егер. — Ты, Ваше степенство, плетку-то забудь на наших людей поднимать. Точно — с рукой ее уронишь и больше не подберешь… Да и повара своего угомони…

Полоччио прищурил глаза:

— Повара? А что — повар? Он, как оно есть уставом похода, — майору Гарусову подчинен.

Сказал так и пошел, прихрамывая, к вагенбургам.

Егер тронул Артема Владимирыча за локоть:

— Тебе бы надо, точно, над этим… немым кашеваром учинить малую расправу… Люди-то наши смотрят… примечают, кто здесь есть при полном первоначал ии…

Артем Владимирыч хмыкнул, пошел в направлении кургана, походя подопнул кашляющего немого франка. Тот завалился — теперь на спину. Позади князя обидно захохотали солдаты… Восстановилось первоначалие…

Повар-франк приподнял голову, выплюнул изо рта кровь с белыми обломками зубов, долго глядел вослед русскому в ношеном мундире майора.

Пока варился ужин, князь собрал у подножия кургана доверенных людей. Посланцы князя не нашли Вещуна, говорили без него. Полоччио по требованию князя прислал на совет Гурю с чертежами.

Десятские ходили вокруг, выкликивали своих, считали потери.

Баальник, как самый опытный, вел совет. И сразу заспорили о немедленной разведке погромленных внутренностей кургана. Сразу разорались — лезть в погибельную землю желающих не было.

Артем Владимирыч рявкнул на собравшихся дедовским присловьем. Стихли. Баальник тихо проговорил:

— Старика посылать нельзя — силы не те, чтоб ворочаться в подземелье. Ничего путнего он нам не доложит. Идти следует — молодому, башковитому. Неженатому. Но не единому сыну в семье.

— Так справедливо, — одобрил князь. — Кто пойдет, тому… в любом случае — дам десять рублей!

Егер, Левка Трифонов да колодезный мастер Нежнур пошли к кострам — кликать добровольцев.

Не успели уйти — вернулись. Три десятка молодцов спешили к совету.

Отобрали троих, князь отвел их в сторону, немного погодя двоих оттолкнул в темноту. Вернулся к костру совета с конопатым низкорослым парнишкой.

Не мешкая, парня, прозванием Рюря, нагрузили мотком веревки, смоляными факелами, узким топором. Напоследок монах Олекса накинул парню на шею литую ладанку с Николаем Угодником.

Парень пошел на курган молча. Слышалось только, как шелестела скатывающаяся из-под его ног земля да пришептывание самого лазутчика.

Подали уху. Никто вокруг княжьего костра есть не стал, один Баальник буззубыми деснами, как ни в чем не бывало, мял хлеб и большой ложкой шумно хлебал опостылевшее всем варево из стерляди.

Луна поднялась уже на середину неба и мертвяным светом обливала огромный холм земли, когда глубоко под землей, не из-под кургана, а шагах в ста от него донеслись равномерные тупые удары.

Все повскакивали на ноги. Повторился нутряной, утробный хряст внутри рукотворной горы, и гора явно осела на целый аршин. До людей донесся вздох земли. Он верно притушил предсмертный крик Рюри.

— А ну — пошли все спать! — рявкнул Артем Владимирыч. — Смотреть утром будем! Нежнур! Тот разведчик, Рюря, парень, что посейчас пропал, из твоих работников?

— Из моих, — ответил дрожащими губами Нежнур, не подымая головы.

— Десять рублей я обещал ему или семье. Возьми, семье передашь… Нежнур сунул тонко звякнувшие кругляши в карман армяка и, не подымая головы, пошел к своим рабочим.

Глава 23

Утром зрелище показалось печальным. Северный край кургана, где было на две сажени уже вырыли второй колодец, сейчас оплыл, как оплывает худо замешанный хлеб, пресыщенный второпях дрожжами. Осевшая земля, перемешанная со щебнем, засыпала так тяжко разрытую кладочную стену.

Полоччио сыпал мелким итальянским матом, в коем грязнее всего звучало — «свинья».

Артем Владимирыч свистнул Егеру, тот подхватил по загривкам еще пять солдат, и они начали метить веревкой, с узлами через аршин, размеры земельного оплыва.

Баальник топтался рядом. Не глядя на ученого посланника, все же сказал в его сторону:

— За двои сутки управимся. День и ночь станем копать. Тогда — доберемся до рукокладной стены.

Из лагеря уже тащили лопаты, ломы, кирки. Гнали тягловых лошадей с длинными постромками.

На два дня были остановлены учения пушкарей и пехотного баталиона. Копали край кургана все — даже князь Артем. На двое суток перешли на сухоядение.

Джузеппе Полоччио, Александр Гербергов и Гуря с крыши вагенбурга следили за работами, а главное — следили, не стронется ли снова земля.

Фогтов копал наравне со всеми и вместе со всеми жевал черствый хлеб с солониной.

На ночь зажигали огромные костры из сосновых бревен, что таскали забайкальцы и джунгары с отрогов далеких гор. И копали при костровом свете. Кто-то надоумился сколотить носилки, и землю теперь ненадобно было в очередь да тремя рядами перекидывать лопатами.

В сотне шагов от кургана, направлением на восток, быстро выросла полукруглая земляная насыпь.

Князь Артем, равномерно кидая лопатой, с удовольствием чуял, как набирают силу мышцы, обмякшие за месяц похода. И еще он чуял, что до холода в животе ему охота глянуть в нутро проклятого кургана.

Есаул забайкальцев Олейников подволок двухсаженную сосну, привязанную вожжой к седлу, прямо к ногам князя. Неспешно перекинул ногу через седло, отвязал дерево и только тогда сообщил:

— Вели теперь, княже, насыпать редуты на восточную да на южную стороны.

Они отошли подалее от работающих. Делов оставалось — на день работы. К ночи должны были пробиться ко кладочной стене. Да вот, видать, пришла нешутейная беда.

— В предгорьях, откель мы ранее согнали аул, скопилось до пары тысяч всадников, — доложил есаул. — Мы с казаками одного выкрали, подкололи ему жилы ножами… Сказал, что идут сюда конные воры да лиходеи со всей мунгальской степи. Числом в три тыщщи сабель, в конном строю. Ежели кощий не соврал… Да под пыткой на суставах рази соврешь?

— Дальше, — хмуро приказал Артем Владимирыч.

— И будто идут они по заказу самого китайского Джуань-шигуаня. А это — худо. Акмурза со своими нойонами с утра пошел по кривой, повдоль гор, верст на сто — проверить слова пытошных… Велел тебя, княже, о том предупредить. На случай, ежели сгинет под саблей, то Байгала, внука свово, опять же просил, назначить вместо него. По обычаю, ихним обрядом.

— Ясно. Что еще?

— Я не понял… Тот мунгалец, коего я надрезал, бормотал, будто наместник Императора придумал нас вырезать, потому как монахи ромейские, в Китае живущие и там веру свою проповедающие, сильно его просили вон того, нашего немакана, — не трогать… Но, мол, джуань-шигуань запросил с тех папских монахов много отступных денег за этого ученого христопродавца. Да те монахи просимых денег наместнику не дали. Пожадничали. Вот из-за жадности католиков и почнут нас резать.

Князь Артем подумал.

— Сколько ден ворам надобно, чтобы сойтись возле нас?

— Три дня, полагаю.

— Вещуна не видал по дороге?

— Видал. Его везде с собой возит Акмурза. Говорит — рабом Вещуна стал теперь Акмурза. За свою спасенную жизнь Вещуну платит. Обычное дело.

— Платит… екера мара! Вот в таких поездках и пропадет старик… Напорются на стаю конных лиходеев, и конец! Обоим конец! А еще старики мудрые мля! Жаль… Грамотен старик и нам весьма гож.

— Этот старик — пропадет? — удивился есаул. — Я быстрее сгину, чем наш старец. В нем точно — девять жизней…

— Ладно. Ты бревна возить отставь. Бери своих людей и без перерыва веди разведку. Да не болтай более никому, о чем мне поведал.

Есаул Олейников, жуя губы, резко вскинулся в седло.

— Я никогда никому не болтаю, Ваше сиятельство.

И отъехал, пустив усталого коня в намет. От обиды — за дрянное слово — болтовня.

Однако обижаться нонче — рано. Все обиды — потом и лучше — на том свете… Есаул так подумал, оглянулся, лихом присвистнул князю и чуть не упал с коня.

Ведь князь ответил ему подсвистом старинным, разбойным. Собирающим на кровь! Откуда его прознал?

Отсвистев по-разбойному, Артем Владимирыч махнул Егеру, велел теперь сыпать пустую землю вправо от кургана. Работникам оно было все равно — куда сыпать.

Выглядев пушкаря, Левку Трифонова, катавшего с веселой руганью единственную тачку с колесом от пушечного лафета, Артем Владимирыч поманил его к себе.

Левка оказался зело с башкой. Откинув землю с тачки, он подбежал к Артему Владимирычу и, запыхавшись, шепотнул:

— А ведь редуты насыпаем, так, Ваше сиятельство?

— Редуты, угадал, Левка. Ты вот что. Бросай таскать землю да пока сам, один, определяйся — куда пушки ставить.

— Откуда ждать ворогов? — деловито справился Левка.

— Со всех сторон.

— От же бикарасы! — изумился Левка. — Ни чести в бою, ни совести!

— Потом, потом, — отмахнулся князь. — Давай, тряси репой. К ночи доложишь мне свою диспозицию.

Левка убежал, передав свою тачку здоровенному наводчику, который один мог протащить пушечный ствол на десять шагов.

С крыши вагенбурга тоже сумели засвистеть. Свистел Гуря, а махал князю идти — Гербертов. Лестницу наземь уже спустили — как приглашение подняться.

Едва голова князя показалась над крышей железной повозки, Полоччио сразу спросил:

— Вижу нездоровое шевеление среди работающих. Доложить — почему?

Князь, усевшись на горячую от солнца крышу, тут же и врезал — почему. Особо кучеряво нарисовал словами отказ католических монахов, пригревшихся в ставке наместника Императора Поднебесной, от платы за жизнь Полоччио.

Потом, без спроса взяв походную флягу с непонятным вензелем, понюхал, понял, что вино.

— Биться станем, — откинув флягу, сказал князь, — и биться придется всем. Три тысячи сабель против двух сотен необученных солдат — это не дуэль на шпагах. Так, господин ученый посланник?

— Я и мои люди биться не станем, — хрипло ответил Полоччио. — У меня на руках посольский фирман, подписанный самим Папой, и адресован он китайскому Императору. Под рукою коего и состоит тот самый наместник, каковой, по твоим байкам, князь, и послал на нас гипотетических разбойников.

Каких разбойников, это слово князь разбирать не стал. Молча поразился извилистой увертке ученого посланника, молча соскользнул по лестнице наземь и зашагал к работающим. Там, у них под ногами, как раз стали попадаться гнилые доски да опилыши гнилых, струганых бревен. Дотронешься — сразу труха. Труха лежала почти на ровности земли, и работники топали по ней, мешая гнилое дерево с землей.

На третий день могутной работы, под утро, срезав почти четверть кургана, как по расчету и было заказано, копальщики снова уткнулись в стену, сложенную из больших тесаных блоков.

И как раз в сей момент с юга от Алтайских гор показались джунгарские нукеры. Подъехали, растянувшись длинной цепью.

Акмурзу пришлось снимать с коня, до того он ослаб.

Ехавший с джунгарами Вещун выглядел посвежее, но и ему тяжко оказалось самолично покинуть седло. Вещуна и Акмурзу осторожно сняли и отнесли к тележному ряду, положили на сено. Кто-то из работников начал разводить огонь под двумя котлами для варки мяса.

Акмурза, заботливо уложенный своим внуком Байгалом на толстую кошму рядом с Вещуном, откашлялся и заговорил:

— Две луны назад наехали мы на разбойные кошчи Валихана. Он собрал под свою руку восемьсот джигитов. Чтобы нас здесь пошарпать… Прикинулись мы тоже отрядом разбоя, с реки Контегир. Стали меня вопрошать про отца, про деда… Как это делают, ты, княже, знаешь. Я родом с тех мест, отговорился вроде. Спросили — зачем вожу с собой старика-уруса. Монах и лекарь — отвечаю… — Акмурза стал снова кашлять, зло и непрерывно. Ему подали теплой воды.

— Да, так вот, выдал меня бас нойон Акмурза за лекаря и за монаха, — подхватил рассказ Акмурзы Вещун. — Тут он правду сказал, не соврал. Меня тут же схватили и поволокли в юрту, что стояла вдалеке от всех аульских юрт. Оказалось — рожает третья жена Валихана. Третьи сутки рожает, воет на весь аул. Велел я крикнуть самого сильного батыра да трех женщин. Остальных погнал вон из юрты…

Акмурза хотел что-то сказать, засмеялся и опять дико закашлял. Князь, радый, что его нужные люди нашлись и нашлись живые, мотнул Егеру головой.

— Всем — отвернуться! — крикнул князь.

Егер же приставил ко рту Акмурзы штоф с водкой и влил ему в рот несколько глотков. Кашель немедленно упал внутрь старческого тела и затих. Акмурза зубами уцепил горлышко штофа и отпускать не желал.

Вещун улыбнулся и пересел от костра в сторону от Акмурзы. Слушатели передвинулись за ним, перестав обращать внимание на предводителя нойонов.

СКАЗ ВЕЩУНА О НЕОБЫКНОВЕННОМ ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИИ В СТАНЕ ДИКИХ КОЧЕВНИКОВ

— Погнать-то от юрты я людей погнал, — продолжил рассказ Вещун, — да Валихан не совсем дурак оказался. Велел юрту жены за сто шагов полностью окружить пешими воинами… Чтобы упредить, что случись, мое бегство… Только и я валандаться не стал. Дите, чье бы оно ни было, это есть дите безгрешное и невинное. И ему — первая помощь на земле! Приказал я женщинам натаскать теплой воды, застелить пол юрты коврами да подушками. Роженица, слышу их женский разговор промеж собой, молодая, рожает первый раз, а мужская сила у Валихана такая, что младенцы все выходят весом по десять фунтов. И все — девочки. Валихан же наследника мужеска пола ждет. И какого рода жена ему наследника даст, тот род станет совсем богатым… Говорю тому батыру, которого себе в помощники взял — ставь роженицу на ноги, подходи сзади, бери бабу выше пуза и поднимай… Тот балбес сразу принялся орать караул за мои такие приказы. Я ему тогда заклятие Чингисхана в уши воткнул. Заткнулся батыр и давай теперь мне поклоны класть… Как я ему один раз по хребту… поклонился плеткой — моментально все сделал, как я велел. Обхватил роженицу ручищами выше брюха, приподнял над полом. Роженица пуще заорала. Вода из нее потоком пошла. Пополам с сукровицей. Теперь другие бабы стали орать. Я их плеткой по спинам. А сам ору, чтобы батыр сильнее жал брюхо роженицы. Тот с испугу нажал, как следует нажимать при сем случае.

Ну… ребенок вылетел, на подушки грохнулся и тоже заорал. Мне осталось — пуповину красной тряпкой перевязать да перекусить. Батыр, тот со страху да от радости выскочил из юрты, орет: «Сын! Сын!»

А ни мне, ни роженице не до ору. Бедная, она измучилась за трое суток так, что упала без сознания. Тут уж и я стал орать: «Канишка! Канишка!» Сообразили, бедолаги, притащили в юрту кормящую суку… Ребенок как цапанул суку за шерсть да как соски собачьи губами задел — сука та сначала взвыла, потом успокоилась. И никого, пока мы у Валихана гостили, к ребенку не подпускала…

Вещун замолчал, прищурившись.

— А далее — как? — спросил князь.

— А далее — роженица, конечно, умерла. Но по древнему обычаю да по сказаниям сего рода — рода Валихана, все они произошли от дикой собаки. Так что ребенка до трех лет его жизни, дай ему Бог здоровья, теперь станут кормить суки. Теперь любую женщину те суки загрызут, покажи она грудь…

— В общем, Ваше сиятельство, — отвеличал князя Вещун, — отряд Валихана, почти в тысячу сабель, уже стоит в одном переходе отсель. Затаились в логу. На шапках у них — голубые ленты. Об этом наших воев надобно предупредить, что с голубыми лентами — свои… Если будет резня, а она будет, то они встанут на нашей стороне. Да, еще распорядись, княже, послать им муки да серебра. Муку они страсть как уважают… А сигнал им — что пора на резню — первый наш пушечный удар.

Вещун встал, спросил о чем-то Баальника и ушел в темень безлунной ночи.

Утром в сторону, указанную Вещуном, ушел обоз из двух возов с мукой. И с тысячей рублей серебром. Опять же — без расписки в получении тех мучных мешков да денег.

Князь этому мало печалился, но сильно радовался, что боевых сил прибавилось.

И тут его окрикнул Вещун. Так окрикнул, что князь содрогнулся. Артем Владимирыч никогда еще не видел этого старца в таком бешеном нраве.

Вещун ходил по раскопанной земле и подбирал труху от гнилого древа. Егер было намерился напомнить старику — кому он кричит, да князь показал Егеру кулак.

— Это что же, а, князь? — пролил горечь в словеса Вещун. — Топчемся по обломкам древней славы русов?

Князь, желая стать выше, по примеру забайкальского есаула, вскочил ногами на седло своей лошади. Стало много виднее. Перед Артемом Владимирычем почти во весь раскопанный край кургана выделялась темная древесная труха да куски почти сгнившего дерева. А с высоты и при малом умишке можно было обнаружить, что это не простые обломки, а остов огромной морской ладьи, из тех боевых кораблей, что зовутся драккар. Князь так, стоя на седле, перекрестился.

Вещун подошел к лошади князя, придержал ее за узду, глухо сказал:

— Прикажи обломки собрать и сжечь. Под молитву.

Драккар сожгли. Вещун нашел старый мешок, насыпал туда пепел и самолично зарыл его возле одной из древних каменных пирамидок, что стояли по сторонам холма.

Пока Вещун копался с мешком пепла, князь и Баальник молча стояли рядом с ним.

Баальник вдруг проговорил:

— Почитай, отсель до реки Оби две сотни верст. Зачем было тащить по степи да в горы такой большущий корабль?

Князь позорно смолчал. Он ответа не ведал.

За Артема Владимирыча, утаптывая землю над захороненным мешком с пеплом драккара, ответил Вещун:

— Тащили, чтобы похоронный обряд свершить подобающе сарскому чину.

Тут уж не выдержал князь:

— Это — ладно, Вещун. Это — понятно. Но откуда и главное — зачем на сооружение склепа приволокли такую огромную гранитную плиту?

— Ну, на вопрос — откуда? — я отвечу. Во-о-о-н там, где горная гряда проседает проходом, видишь, княже, оттуда волокли плиту. Откололи и волокли. Видимо, волокли по бревенчатым каткам, лошадьми. А вот зачем? — могу ответить, если только сумею побывать под той плитой…

— Когда мы рыли курган в Таврии, — встрял Баальник, — я о том уже баял, то нам грамотный человек, прозванием Скиф, говорил, что кургану, нами ломаемому, была уже тысяча лет… А этому — сколько? Не знаешь, Вещун?

Вещун, закончив землеройное дело, оперся на лопату, пошевелил губами. Серьезно ответил:

— Тысячу лет тому назад здесь, точно, состоялись похороны… По крою ладьи сие вижу… Забытый уже, древний крой сей ладьи… Вишь — доски для корабля из единого бревна строгали — не пилили. Пилы тогда еще не имелось…

Джузеппе Полоччио, увидевший выходящего со стариками из-за кургана князя, бешено заорал:

— Начальник! Прикажи начать пробиваться внутрь! Прикажи…

— Прикажу, только дай мне диспозицию обороны выстроить!

— Жигало! — выругался по-италийски Полоччио, от нетерпения и алчбы, — тебя пугают, а ты, как баба, готов обмочиться!

Князь даже не огрызнулся. Некогда было.

Артиллерийский начальник Левка Трифонов грамотно разместил пушки. Понимая, что атака разбойных племен, по древнему воинскому обычаю, начнется на левый фланг, он туда поставил пять пушек. Три пушки поставил на середину и три — на правый фланг. Еще три, самых старые тобольские пушки, он оставил в тылу, привязав рядом с ними телеги с ядрами и пороховыми мешками. Вроде как тылы оборонить. И вроде резерва для фронтального боя. Хорошо смикитил.

Солдаты под частый, но веселый мат Егера через силу рыли окопы впереди тележного куреня.

Князь у прорытого входа в курган выстроил нечто вроде убежища. Обматерил Полоччио, отогнал его подалее. Сам, своей силой — без коней подтянул за оглобли ко входу в курган железные вагенбурги да из груженых телег соорудил нечто вроде стены, совсем загородившей проход. Получилась хоть и щелястая, но крепость.

Туда, вовнутрь загородки, он велел стаскать воды, на виду у всех передал Вещуну три склянки с водкой. Баальник, знакомый по прежней жизни с ранами да смертями, пошел шарпать по телегам чистые рубахи и пороть их на ленты. Солдаты на тот грабеж молчали. Поняли — зачем ткань.

Полоччио укрылся в вагенбурге, утянув за собой Гурю и Гербергова. Фогтов ходил меж людской суеты потерянный и косо смотрел на князя.

— Вещун! — не выдержал наконец страданий Фогтова князь, — возьми себе санитара. Человек европейский, отличит деготь от водки!

Вещун поманил к себе в загородку Фогтова, и тот с радостью нырнул под вагенбурги.

Провозились с обустройством обороны день да ночь, почти до рассвета.

Когда солнце поднялось над землей на три своих диска и никаких конников на горизонте не означилось, Артем Владимирыч готов был закопаться вместо фашины перед любой пушкой. Ведь тишина стояла над степью! Обыденная тишина!.. Хорошо, что Полоччио по обыкновению спал и от прилюдных насмешек князя избавил.

Внезапно со стороны северских гор в сторону реки Оби над курганом пролетела стая ворон. Птицы оглушительно каркали.

И снова настала тишина. Такая тишина, что слышно было, как шуршит клубок перекати-поля, с которым от безделья играл легкий ветерок…

— Ну, слава богу, идут вороги, — сказал молчавший рядом с князем Баальник, — а то заждались…

Глава 24

Сначала от предгорья показалась пыль. Много пыли. Потом донесся топот копыт. Как и рассчитывали, на левый фланг русских шла основная масса конных варнаков.

— Левка! — крикнул князь. — Заряжай!

— Готово! — донесся голос Трифонова с батареи, невидимой из-за кургана.

Только прокричал Артем Владимирыч, как Байгал, что был у него за адъютанта и рассыльного, тронул его за руку.

Мать-перемать! С правой стороны, там, где пролегал сухой широченный безводный лог, тоже показались всадники. Они были много ближе, чем те, что стремились прорваться на левый фланг русских.

Артем Владимирыч краем мысли понадеялся, что это валихановцы, коих привел на битву Вещун. Но на меховых шапках быстро несущихся всадников голубые ленты не развевались.

Донесся дикий, со страхолюдными взвизгами крик нападавших. Князь Артем бросил коня, побежал к пушкам правого фланга, и чуть было не сшибся с монахом Олексой, бежавшим туда же босиком, с подвязанной к поясу — до оголения ног — рясой.

Одним взглядом князь высмотрел всю картину наспех устроенной батареи. Костры возле пушек — горят. Запальные трости — горят. Артиллеристы прилегли сбоку пушек, для хоть малой, но верной опаски от отката.

— На триста шагов подпускай! На триста… — успел только выкрикнуть Олексе Артем Владимирыч.

Тот дико обернулся на князя, быстро наложил на него крест и вдруг проорал тяжким басом:

— Огонь!

Новоделы Демидова нестройно рявкнули и сунулись назад, зарываясь хоботами в рыхлую землю. Артиллеристы, по пять душ на ствол, подкатили их снова к упорным столбам, задергались банники, полетели в жерла картузы с порохом, ядра.

— Огонь! — тем же басом проорал Олекса.

Князь выпрямился. Оказывается, все это время он стоял в наклон между двух коней, которых Байгал держал вроде щита от нечаянных стрел. Артем Владимирыч утер лицо рукавом и глянул в сторону нападавших. Они сбились в кучу, некоторые скакали назад.

— Огонь!

Пушки опять вдарили. И вдарили в самую кучу всадников. Князь явственно увидел, как ядро снесло с лошадей сразу трех всадников и пропало в людской гуще.

— Уйди от греха, князь! — заорал уже прокопченный порохом Олекса, ворочая пушечное колесо. — Не мешай работать!

Князь вскочил на своего киргизца, повернул и было поскакал на левый фланг. Но тут до него донеслось знакомое имя. Он недоуменно обернулся.

— Артем! Артем! — орали другие, дальние, всадники, полукругом охватывая тех, что попали под пушечную мясорубку и безумно метались среди покалеченных лошадей и валяющихся на поле побитых кощиев.

На шапках внезапно налетевших кочевников вились голубые ленты. Это были люди Валихана.

Пушки правого фланга замолчали. На пару мгновений оба конных отряда замерли друг против друга. Потом раздался страшный людской вой. Его перекрыл первый, самый звонкий при сече схлест сабель.

Но любоваться смертию было некогда. Жутким частым грохотом и горьким запахом полуспаленного пороха понесло из-за кургана. Артем Владимирыч пришпорил киргизца и понесся влево. Байгал невозмутимо скакал рядом с князем — стремя в стремя, помахивая нестерпимо блестящей родовой саблей. Ему не терпелось опробовать тайно склепанное боевое железо в деле.

На левом фланге отряда было худо. Тот отряд степных разбойников, что заходил от гор слева, определенно пушечный бой знал. Кощии неслись на батарею Левки Трифонова не кучей, а лентами, давая ядрам место для свободного, пустого пролета. Князь сумел разглядеть бунчуки на копьях десятских. Джурджени… мать бы их! Эти просто так не отвяжутся. Пока или они урусов не вырежут, или русы — их. Бойкие, стервецы!

Еще миг — и орда вылетит на батарею и, понятно, в тыл обороны русских.

Князь Андрей заорал непотребное. Но из солдатских окопов уже раздались скученные в залп выстрелы, потом солдаты выскочили из мелких окопов и удивительно быстро построились в три малых каре.

Три живых квадратных крепости медленно двинулись на конников. В пыли, поднятой множеством солдатских ног, посверкивали жала полутора сотен штыков.

Боя супротив каре мунгальские кочевники не знали. Остановились, дико перекрикиваясь.

Левка Трифонов, чтобы заставить супостатов побойчее лезть на трехгранные штыки, задрал хоботы своих пушек и два раза ударил навесными ядрами по задней куче разбойников.

После короткой ругани люди в халатах и островерхих шапках перестроились. Вперед выскочили около сотни молодых кощиев и с воем понеслись на каре.

До князя донесся голос Егера:

— Огонь!

От ружейного залпа десяток всадников улетел с коней, но остальные удвоили остервенение.

Егер заорал уже в полный голос:

— Ружья — суй вперед!

Копья нападавших кощиев русские отбили с уроном себе. В центр каждого каре свалились по десятку солдат. Ярые молодые джурджени побросали бесполезные против каре копья и взялись за сабли, надеясь быстро покрошить пеших солдат.

Сабли нападавших джигитов успели стегнуть по длинным штыкам. Но тут дико заржали их кони, проткнутые штыками в грудь. Всадники же падали, подымались, орали своим богам и пешими бросались с саблями на живую крепость. И тут же неумолимо попадали на острые жала каленой стали.

Когда осталось от сотни — десяток, молодые отскочили назад.

— Пошлют сейчас стрелы, — сказал, не глядя на князя, Байгал.

— Вот те хрен! — весело крикнул в лицо внука Акмурзы Артем Владимирыч.

Он уже заметил, что три пушки, стоявшие в обороне центра, да три пушки с правого фланга перекатились во фланг основной наступавшей массе джурдженей.

И еще успел заметить князь, что люди в шапках, помеченных голубой материей, уже не рубились, а разбежались по полю. Им было теперь не до сражения — оно для них кончилось, и пришло время обдирать порубленных соплеменников… Вот почему Олекса повернул пушки!

Шесть пушек Олексы почти с ходу стали посылать ядра с невиданной бойкостью во фланг растянутой куче джурдженей. Батарее Левки Трифонова мешали бить свои же солдаты, собранные в каре.

— Скачи к Егеру, — крикнул князь Байгалу сквозь вой людей и пушечный гул. — Пусть перестроит каре в три линии и уходит из-под наших ядер!

Парнишка порозовел лицом, дал шенкеля и вылетел махом на линию боя. Князь же сообразил, что парень русских терминов не разумеет и черте что может сказать Егеру. Вынув саблю, Артем Владимирыч катанул зубцами шпор бока своего киргизца. Тот подпрыгнул, но седок уже натянул узду. Скакать в сечу не пришлось.

Кочевники вдруг с визгом развернули коней и понеслись назад, к далеким горам.

Егер крикнул солдатам:

— Лежать!

Каре рассыпалось, солдаты попадали наземь. Через их головы, вдогон убегавшим, одиннадцать пушек дали еще по три выстрела.

Конец боя Полоччио наблюдал с крыши вагенбурга. Думал. При конце пути, как писалось в инструкции, от русских надо освободиться. Он тогда придумал подкупить кочевников и перерезать этих сибирских дуболомов… Теперь передумал.

Теперь ученого посланника не отпускала подлая мысль, что князь тогда, на крыше вагенбурга, не соврал про отказ братьев по Церкви выкупить жизнь ученого посланника.

Если иезуиты имеют интерес только в золоте, а к Полоччио после оговоренной доставки им золота интереса не будет, то этот вариант подлой лжи надо обдумать. Хотя — думать нечего. Тогда выход один — держаться за край майорского мундира русского князя и держаться крепко!

Повар-франк громко застучал по сковороде половником — приглашал Полоччио обедать. Время в бою летело быстро.

Князь Артем Владимирыч посередине, слева — Вещун, с правой руки — Акмурза, так они подъехали к предводителю зело помогших кочевников — Валихану.

Валихан сидел на бойкой лошадке чуть впереди своего отряда. Увидев русских посланников, первый начал слезать с лошади.

Артем Владимирыч одним махом покинул седло и оказался на земле скорее кочевника. И первый сделал шаг ему навстречу.

Над остатком живых людей Валихана прошелестел шепоток удивления.

Валихан, не оборачиваясь, махнул. Двое кощиев раскинули кошму на пожухлую траву. Артем Владимирыч сел первый, подогнув ноги. Валихан замешкался.

Акмурза с лошади сказал Валихану, мешая китайские и мунгальские слова:

— Садись, кан! Почести у русских не идут в счет. Дружба — дороже!

— Йе! — подтвердил Артем Владимирыч. — Скажи мне, друг, много ли людей ты потерял в битве, когда защищал нас?

Разговор вел сам князь, говорил по-тюркски. Иногда ему помогал Акмурза.

— Было нас… — тут Валихан показал восемь пальцев и замолк. Старый нойон Акмурза подсказал сзади:

— Восемь сотен мужчин у него было. Три сотни мужчин они оставят здесь мертвыми, князь.

Акмурза замолчал.

Вещун, оглаживая бороду, сказал по-русски:

— Род его погибнет, если немедля не откочует в русские пределы…

Князь поинтересовался у Валихана: должен ли русский отряд заплатить вдругорядь за военную подмогу?

Валихан вскинул на князя сухие, жесткие глаза. Через щелки век было не прочесть, что он скажет. Да князь и так знал ответ вождя малого кочевого племени.

Дешево стоит жизнь в степи. Еще дешевле она будет для рода Валихана, когда другие, соседние, племена, против кого он бился, быстро придут за ним и его родственниками. Упавший — пропавший. Это у русских не так — упавший не пропавший, поднялся, утерся и пошел. Ведь беда — как вода — нахлынет и сгинет… Нет, у кочевников не так… Утереться не дадут…

Князь поднял голову к Вещуну:

— Белый лист?

Вещун с одобрением кивнул.,

Таких белых, открытых листов на добротной пергаментной бумаге, подписанных сибирским губернатором Соймоновым, за его печатью, но без текста, князь Гарусов имел пять. Вот теперь один белый лист сгодился.

Вещун подал князю с поклоном уже заполненный им два дня назад свиток Белого письма. В нем на двух языках, русском и китайском, именем Императрицы и особого ее поручителя — князя Гарусова предписывалось всем сибирским должностным лицам дать путь и все потребное людям из рода Валихана при его походе на жительство под Оренбург. Там род Валихана получит земли для кочевий, скот и деньги за службу. Поелику род Валихана добровольно перешел под руку Императрицы, состоит у нее на службе и присягой приведен в русское подданство. Дата, подпись губернатора Соймонова, с припиской и росписью князя Гарусова. Князь передал свиток Валихану.

Валихан громко прочитал последнее насчет денег и насчет подданства… Остаток его отряда слушал чтение, не дыша. Потом раздались крики, что присягали уже китайскому наместнику Динь-Тинь-Линю! Присягали на брюхе! Другой присяги у воинов не бывает!

— А чего кричать? — удивился князь Гарусов, тщательно подбирая тюркские слова. — Там, китайцам, вы присягали лежа на брюхе, нам присягнули — кровью. Крепче крови присяги не бывает! И ранешняя присяга китайцам теперь присягой нашей, русской Императрице отменяется. Так, друг Валихан?

Валихан, военный вождь и глава сильно поредевшего рода, тяготно смолчал.

Тогда князь встал. Подошел к мордам коней передних кочевников, держа в вытянутых вверх руках Белый лист.

Встала тишина.

Тяжелые безбожные тюркские словеса, что метал противу Императора китайцев князь Гарусов, кочевников не расшевелили. Но Артем Владимирыч знал, что говорить. Закончил он ругань тем, что в Оренбурге каждого мужчину ждет отдельная юрта, для жены и детей. И что воевать им, их детям и внукам никогда более не доведется. Только пасти скот и устраивать праздники.

Но тишина стояла. Тяжелая, недоверчивая.

Егер, на случай лежащий в засаде с десятком солдат в сотне шагов от переговорщиков, поднял руку… наверное — стрелять.

И вдруг разом прокатился над степью тихий и согласный шепот:

— Джарайда! Джарайда! Катерина! Катерина!

Они, надо полагать, уже знали, какими бывают праздники в степях Оренбурга…

Откричав так, остатки отряда Валихана, отказавшись даже поесть, заспешили к своим аулам — немедленно начать откочевку. Пока всесильный и кровавый джуань-шигуань провинции Кунг-Дао не прознал о предательстве рода Валихана.

Все еще смурной, Валихан взял бумагу, сунул свиток в левую ичигу — сапог и, не оглядываясь, пошел к своему коню.

Князь, тоже пасмурный и недовольный, обедать решил позже. И пошел глянуть на раненых в устроенном среди телег лазарете.

Ранеными оказались восемнадцать человек. Убитыми — двадцать шесть. Олекса подсунулся было в лазарет за убитыми — хоронить. Вещун, правивший перерубленную руку матом орущему солдату, прикрикнул на Олексу:

— Не трожь. Солнце еще не упало.

— Ты это чего, старик? — возмутился Олекса.

Князь решился вмешаться, благо, злости хватало.

Вещун его опередил:

— Чтобы после нашего ухода отсель не было поругания телам наших людей — их надо предать огню. А сие действо велено древним наказом вершить при заходе солнца. Готовься, монах, собирай дрова. Костровище палить не ближе ста шагов от кургана. Место выбери сам.

Олекса выпрямился во весь рост и резнулся башкой об оглоблю телеги. Пока тер зашибленное место и подбирал в ответ старцу мягкие христолюбивые словеса, Вещун говорил уже князю:

— И ты готовься, княже. Поймали мы себе на хвост огромную гадюку. Сии кощии теперь не отстанут от нашего пути…

— Отстанут, — грубо ответил Артем Владимирыч, — у меня на то способ есть! А русских будем хоронить по христианскому обычаю… Извини, старик. Потом поймешь!

Князь, уходя к солдатам от пронзительного взгляда Вещуна, посмотрел на крышу вагенбурга, где обедал ученый посланник и его присные. Подумал, что насчет упокоения убиенных прав Вещун. Но и Олексу забижать никак нельзя. Да и среди солдат пойдут пересуды. А уж ученый посланник ославит на всю Европу русских дикарей, жгущих трупы своих солдат. Вот если бы пожег чужих…

Вот блядомор напал, а! Везде — политика. Даже в степи.

Князь подумал, что зря обидел старца, много содеявшего для отряда. Тогда обернулся, мягко сказал Вещуну:

— Разбирать нам обряды и обычаи здесь некогда, отец. Сам же сказал — гадюка на хвосте. Прямо сейчас, чую, где-то рядом рыскает их разведка. Своих павших немедля захороним в общей могиле, за курганными пределами. Но креста над сей могилой не встанет! А вот помету, где русская могила, мы такую установим, что и через сто лет внуки тех, конных татей, помнить будут, где наши люди полегли…

Сказал так и крикнул Олексе, чтобы выносить тела погибших.

Артем Владимирыч быстрым шагом пошел прочь от Вещуна. Искал Егера.

Тот сидел на краю наспех вырытого окопа рядом с Баальником и пытался первый раз в жизни покурить трубку. Кашлял, дурак, но тянул горький дым.

Князь сел на бруствер, не глядя на курительные мучения Егера, сказал ему, что надо сделать с трупами кочевников.

Егер кашлять перестал и задрожал рукой с трубкой. Старый, много видевший Баальник тихим голосом, но голос тоже дрожал, поддержал намерение князя:

— Урок надо дать, надо… Урок такой силы, чтобы раз и навсегда запомнили — с нами битися, можно. Если охота пришла — смерти отведать…

Егер выплюнул изо рта остатки табачной крошки и пошел к солдатам с диким, но княжеским приказом.

Полоччио в дела войны не мешался. Он с Гурей, пока было светло, лазил с факелами в курганный ход. Его образовывала по сторонам земля, а сверху — необъятная гранитная плита. Уткнувшись в каменную кладку стены, Полоччио стал было соображать — как пробить эту стену.

Способ придумал остромыслый иудей. Он предложил стену не ломать, а осторожно вынуть верхний ряд камней, что лежат прямо под плитой. И в ту дыру лазить. А середину каменной кладки никак не ломать. А то получится то, о чем говорил старик Баальник, бывший вор и бугровщик.

Ученый посланник утвердил этот вариант бугрования.

Бить молотами кладочные камни под самой плитой Полоччио велел своим рабам, купленным за вино — Вене Коновалу и Сидору Бесштанному.

Они с молотами встали у стены, ждали команды — бить. Широкий проход в земле так и остался загороженный вагенбургами. В проходе, кроме обреченных на смертный конец молотобойцев, находились Полоччио, Гуря, князь Гарусов, старики Вещун и Баальник. На случай большого веса богатств снаружи, за вагенбургами, ждал призыва Егер с тремя десятками добрых солдат. Кто держал наготове мешки, кто — носилки.

Полоччио отошел от стены на десяток шагов крикнул:

— Бей!

Тяжелые молоты враз ударили в один камень. Он неожиданно и сразу упал внутрь кургана.

Собравшиеся напряглись. Но внутри огромного холма стояла тишина. Только чуть слышно сыпался потревоженный песок.

Полоччио быстро подошел к стене, ткнул тростью соседний камень. Командовать уже не пришлось. Два молота ударили в указанный камень, и камень так же, с обычным стуком тягости о землю, без грохота, свалился внутрь.

— Обождать бы надобно, — тихо посоветовал Баальник, — чтой-то больно легко у нас получается рубить дверь.

— Бей! — проорал Полоччио, даже не указав — куда.

Коновал и Бесштанный, знакомые с кирпичным делом, ударили по следующему ярусу камней. От их удара улетели во тьму могилы сразу два камня.

— Бей! — уже весело прокричал Полоччио.

За двадцать ударов, это подсчитал Гуря, удалось прорубить в каменной клади проход шириной в полтора аршина от плиты до земли.

А курган, до сего губивший землекопов, на каменную ломку не отозвался даже скрипом или обвалом земли.

Подожгли факелы. Князь крикнул Егера с солдатами.

Полоччио указал — первым идти Егеру. Князь мотнул головой, перехватил у Егера смолистый факел и сам первым шагнул в могильную тьму.

И тут же отдернул ногу — нога провалилась в мягкое, податливое. Крикнув зычно: «Стой!» и опустив факел, князь прищурил один глаз. Сразу стало все видно. Нога по щиколотку утонула в мельчайшем песке. Этот песок покрывал все пространство, насколько виднелось от огня факела.

— Огня! — снова крикнул Артем Владимирыч.

С факелами прошли внутрь могильника Полоччио, Егер, старики — Баальник и Вещун. Помедлил, потом осторожно шагнул в песок Гуря.

Люди стояли в песке, покрывающем до щиколотки земляной пол могилы.

— Тако завсегда бывает, — спокойным голосом сообщил Баальник, — чем старше курган, тем больше в нем на полу тонкого песка.

— Что нам песок! — злым шепотом прервал старика Полоччио. — Глядите, что в склепе!

А сам, на всякий случай, поднял руку — рука не достала потолка. И потолочная гранитная глыба — не шевелилась.

Полоччио осторожно стряхнул песок с ладоней и подошел к людям, что собрались справа от пробитого входа, почти у самой стены, у стены западной. Там расположился большой и плоский камень. На нем лежали кости упокоенного. Лежали ногами на Восток. Головой, значит, к западной стене.

От времени кости перемешались с грудами золотых украшений, с гнильем тряпок и мехов, с трухой от колоды, в которой покойного, видать, положили.

Вокруг каменного ложа стояли разной формы и разного металла сосуды, больше было золотых.

— Давай, давай! — зло заорал в голос на солдат Полоччио. — Давай выносить!

Солдаты, а с ними и Егер кинулись собирать богатый дар мира мертвых. Поначалу было солдатики крестились, потом их залила волна алчбы и они вовсю гремели металлом, в полутьме сталкивались, матерились.

Баальник помогал собирать добро, поминутно покрикивая:

— В песке ройтесь, робяты, в песке!

В песке, и впрямь казалось, что драгоценностей валяется больше. Монеты, разноцветные камни, непонятные пока колокольцы то тут, то там выгребали солдатские руки.

Полоччио поднял безумные глаза на Егера:

— А ты чего стоишь? Кричи сюда людей с лопатами да носилками! Раздвинуть вагенбурги для лучшего прохода! Пошел!

Егер вроде сложил губы для матерного ответа, а потом сам, тоже как полоумный, выскочил из могильника и заорал про носилки.

Носилками добро мертвого покойника великого чина добывать наружу стало много быстрее.

Вещун тронул за руку Артема Владимирыча, собиравшего золотые и серебряные украшения с костей, лежащих на каменном постаменте. Князь, оглянувшись, увидел Гурю, стоявшего без дела.

— Бери мешок, собирай добро! — крикнул князь Гуре.

Тот послушно подбежал, схватился за угол мешка.

Артем Владимирыч тогда выпрямился, обвел глазами спешные работы в могильном подземелье, для порядку, — и пошел за Вещуном. Его факел стал угасать, только у Вещуна факел пылал ярко.

Сначала старик осветил потолок над местом, где лежал оскаленный череп покойного. Артем Владимирыч крепко вцепился в левую руку старика. Вверху, на гранитной плите, непонятно как к ней прибитая, зеленая от времени, виднелась толстая полоса меди, длиной в руку и шириной — в локоть.

Вещун, легко достал рукой до пластины, стер куском ткани патинную зелень. Теперь четко увиделось то, что уже представил князь: Божий крылатый зрак — знак суров.

— Свою могилу… мы — на распыл… пустили… — роняя голос, тускло проговорил Артем Владимирыч.

Вещун будто тех слов ожидал — тут же ответил:

— У своего царя взял — своей царице отдашь. Благопристойно сие и вельми одобряемо истинной верой… Повторю, что сказано древними: «С покойным отправляют в могилу драгоценности на радость Богам, а потом, через тысячи лет, — на помощь последнему роду». Нечего казнить душу… Ты поступаешь по обычаю…

— Я, что ли, последний род?

Вещун не ответил, потянул князя за рукав в темный угол погребального склепа:

— Ты сюда глянь, княже, вот где — беда…

Оба подошли к углу склепа, что супротив пробитого входа. Присели. Воткнув факел позади, взяв княжью руку в свою, Вещун утолокал ее в песок выше запясья. Артем Владимирыч почуял обо пальцы — сырость.

— Подержи так руку малость, — посоветовал Вещун.

Князь послушался, стал держать руку в песке.

Вокруг уже не орали, только пыхтели, таскать песок и драгоценности стало потно.

Полоччио услал Гурю вон из могильника — считать выносимое добро. Гурю сначала материли, потом отстали — некогда. Да и солдаты, не дождав приказа, стали подменяться. Весь отряд толпился у входа в Древний могильник.

Князь уловил кожей пальцев, что снизу как бы подсикнул фонтанчик воды и вокруг руки стало еще мокрее. Он поспешно вытянул из песка руку.

— Понял? — тихо спросил Вещун.

Но князю отвечать времени не было.

— Все — вон! Все — вон! — заорал он, чуя в собственном горле истерику. Толкнул Полоччио, Егера, пару подвернувшихся солдат. — Пошли вон! Курган оседает! Погибель идет!

Схватил за полу армяка очумелого Егера и потащил за собой к выходу.

Полоччио, увидев столбами вставших солдат, поднял руку. Рука его, а ведь того не получилось еще и получаса назад, теперь коснулась гранитной плиты! Показалось еще, что плита легко дрожит. Не сказав ни слова, Джузеппе Полоччио скорыми шагами устремился к выходу.

Побросав нагребенные носилки, за ним кинулись и солдаты. Увидев сие, Полоччио закричал тонким голосом:

— Бунт? Выносить имущество!

Но солдаты в напоре своем уронили ученого посланника на пороге склепа и бегом подались подальше от проклятой рукотворной горы.

По указу князя, люди уже растаскивали тележный курень, подбирали любые манатки и неслись с ними подальше от кургана.

В проеме кладочной стены огромного саркофага показался Вещун. Лик его не дергался, глаза не бегали. Своим звучным голосом он сказал людям:

— На две сотни шагов уйдите с погребального места! Время, отпущенное богами — вышло!

И пошел прямой и крепкой походкой от кургана по направлению ко князю.

Артем Владимирыч с ужасом видел, как позади старика в черном одеянии медленно, без шума просаживается вниз огромный земляной холм.

Вот он ушел в землю на аршин… на два… Теперь — на три! Оседал громадный холм, величиной с уездный город без звука. И только мелкие камушки катились с его вершины.

Замер курган. Люди стали оживать, шевелиться.

Полоччио первый раз подошел к старому Вещуну и первый же почтительно спросил:

— Что сие было, баас?

— Древние, — подумав чуток, громко, как бы для всех, ответил Вещун, — знали о негодяйной тяге разного рода людей к богатству, им не принадлежащему. Вот и придумали крепкую и хитрую от завистливой алчбы потомков — защиту. Дабы спасти все главные ценности, положенные не людям, но Богам!

— Положим, спасли не все ценности, — подбоченясь, сказал Полоччио, — нам досталось сугубо много от бесполезных богатств, старик!

— Досталось — еще не осталось! — строго произнес Вещун. Повернулся и пошел прочь. Потом внезапно оглянулся: — Ты бы, чужестранец, отдал поклон сибирской природе.

— Я не друид — траве кланяться, моя вера — правая, самая верная и на прочном камне стоит. Перекрестить тебя за мое скорое предупреждение — могу. Верой моей так разрешено. А не разрешено — языческие поклоны развешивать… Озерам да камням. Да и за что?

— За то, что спасла тебя наша природа от неминучей погибели. Но раз ты не умеешь сложить в уме простые вещи, то не кланяйся. Но потом — меня ты вспомнишь. И не раз. И природе нашей — еще поклонишься…

До вечера, падая с ног от усталости и без потребной жратвы, люди наладили обоз, сложив на особые, отдельные телеги, под солдатской охраной, все добро, добытое у покойника. Лошадей и повозок теперь не хватало.

Два раза объехав обоз, наблюдая готовность, князь заметил, что Баальник складывает свою поклажу в повозку Вещуна, высвобождая свою под общинную поклажу. Князь крикнул Егера. Но тот, как оказалось, уже освободил три повозки из пяти, занятые княжеской поклажей, казной и шабольем для сна и сменной одежи.

Джунгары, видя намерения князя, оставили занятой только повозку Акмурзы. Своих двадцать большеколесных арб они отдали в обоз.

Вагенбурги не трогали, пусть их.

Наконец наладилось.

Вечерело. Над остатком кургана, над обозом пролетел холодный ветерок с реки.

Князь достал демидовский двуствольный пистоль и дал дуплет. Обоз под щелканье бичей тронулся.

Не успели отъехать и на полверсты, как сильно потянуло смолистой гарью. Потом там, у кургана, появился заметный в сумерках серый дымок. Он быстро загустел. Стали отрываться к небу языки пламени с обрывками копоти.

Вослед обозу сильно и сладко потянуло горелым мясом.

Это над могилой русских, павших при обороне курганного дела, доверенные и не языкастые люди Егера подожгли переложенные смолистыми бревнами около полутысячи трупов погибших в набеге кощиев.

Огонь вдруг метнул языки пламени в полнеба. Светом облило далекие горы.

Враг должен знать, до какого предела могут дойти русские, зашедшие в эту страну по своим делам, но тронутые подлым нападением.

Кто-то в обозе понял, что горит. Слезливо ахнул.

— Пошли вперед! Вперед! — рявкнул невидимый в темноте князь Гарусов. — Вперед! Русские от дыма только крепчают!

Глава 25

Весть о поражении разбойных кочевников, посланных наместником Императора провинции Куинг-Дао вырезать урусов с земель данников Срединного царства, дошла к высочайшему и многомудрому Дань-Тинь-Линю как принято было — на шестой день после битвы при кургане Нигирек.

Дань-Тинь-Линь много ругался на гонца, растоптал две черные лаковые чашки тонкой и древней работы, когда услышал о позорном бегстве кочевых племен от табора урусов у реки Бай Кем, без единой попытки снова и снова нападать на пришельцев — до полной победы над пришлым и наглым народом.

Потом наместник повелел управителю дома Сан-Янь-Нур приготовить восемь тонких шелковых веревок длиной в пять локтей каждая. И под веревки — серебряное блюдо.

И еще велел пригласить вечером на пир пятерых военачальников отрядов, что бились с урусами. И призвать на пир троих монахов из далекой стороны Ой-ро-па-нь, верованием — ка-то-ли-цзы.

Вечером на пир явились только четыре военных предводителя кочевников. Их обыскали при входе, лишили оружия, и управитель дома наместника пожелал узнать, где пятый канишка, именем Валихан.

Все приглашенные разом пали на колени и в голос объявили, что канишка Валихан со своими людьми подло напал сзади на их отряды, много их людей вырезал, потом подписал бумагу о переходе на службу к Императрице урусов.

Потом его аулы ушли к заводам Баба Демид, и догнать их теперь, во-первых, поздно, а во-вторых — опасно.

Наместник Императора Дань-Тинь-Линь, подслушивавший через специальное окошечко плач кочевых военачальников об измене Валихана, выругался южным китайским словом, на языке Be, каким говорят возле Желтого моря. Тайное известие, что родной язык наместника Императора — от народа Beи сам он из того же народа, попади оно к Императору Поднебесной, дало бы доносчику десять ли пахотной земли с двумя волами! А ему, Дань-Тинь-Линю, учтиво преподнесли бы шелковый шнурок! Наместник снова выругался черным словом. Что за народ, эти кидани! Живут по законам своего старого врага — Чингисхана и за кучку монет сотворят так, что ему, наместнику, свои же стражи — от души — сломают хребет!

А потому вот уже как год мудрый Динь-Тинь-Линь одним ухом все же прислушивался к советам ка-то-ли-цзы. У них есть хороший совет: «Нет человека — нет факта».

И каких бы книжных и боговерных словес ни нашептывали джуань-шигуаню его мудрецы, он явственно понимал высокую простоту сего действа, изложенного кратко далекими от обычаев его страны монахами: «Нет факта — нет истории».

Джуань-шигуань потер руки от простоты решения. Вытер руки о халат, обтягивающий живот, предвкусил удовольствие от выражения лиц монахов ка-то-ли-цзы из далекой страны, навязанных ему в проживание самим Императором, да живет он в Поднебесной вечно! О, какое им счастье — увидеть нынешний ужин!

Наместник покинул тайную комнату.

В большом зале дворца дома Сан-Янь-Нур приглашенные разувались и проходили к низким столикам, уже заставленным разными блюдами.

Дань-Тинь-Линь возглавил пиршество — сел за дальний от двери край стола.

Католическим монахам управитель дома указал на места, наоборот, ближние к двери. А посередине стола, по двое с каждой стороны, расселись приглашенные вожди варваров.

Старший из монахов, брат Вальери, было заворчал, что им дадены «низкие» для их должности места. Младшие по вере, тревожно суетясь, стали успокаивать Вальери.

Джуань-шигуань ласково улыбнулся в сторону чужих монахов и приказал управителю — подавать.

Слуги стали уставлять стол тарелочками, чашками, пиалами. От стола пошел на голодных монахов дух раздавленных клопов с примесью чеснока и корицы.

Всем присутствующим в маленькие чашки налили рисовой водки.

— Тишина, — объявил управитель.

Дань-Тинь-Линь покачал левой руке чашку с рисовой водкой:

— Я нарушаю обычай нашего стола, ибо сначала хочу выпить этот напиток, бодрящий душу и веселящий тело, не за Небесных богов, не за нашего Императора, а за сильных, могучих и храбрых воинов, что почтили своим присутствием дом наместника Императора.

Четыре военачальника кочевых племен начали мелкими глотками пить водку, не дожидаясь, когда глотнет наместник.

— Я, — медленно договорил джуань-шигуань, когда кощии допили свои чашки, — хочу их достойно наградить за последний бой, в который они водили свои отряды.

Не выпив из своей чашки, Дань-Тинь-Линь с крепким стуком поставил ее на стол. Предводители степных барымтачи разом вскочили.

Но каждого уже держали по четыре сильных воина.

— Каждый напиток следует закусывать, — не убирая улыбку с лица, — сообщил джуань-шигуань, — каждую худую весть — следует доставлять Императору написанной на своем сердце, каждое поражение войска — доставлять, минуя Императора, — нашему Богу. Лично. Поднесите им…

Управитель дома встал с левой стороны хозяина и протянул вперед, над столом, руку с серебряным подносом, на котором лежали восемь тонких шелковых веревок.

Три иезуита разом вспотели. Из-за подогретого пола в зале приемов дома Сан-Янь-Нур испуганный запах монахов, не натертых благовониями, пахнул прямо в лицо наместника.

Возле него мигом появились две девушки, изящно помахивающие широкими веерами.

Воины личной сотни джуань-шигуаня недолго зыбкались с подлыми варварами.

Петля на шею, ноги на хребет, загиб тела назад до противного, сального хруста позвонков. Петля — на пятки, пятки — к голове.

Четыре тела еще медленно ворочались на расписной циновке, покрывающей пол зала приемов, еще молодые монахи в коричневых рясах с капюшонами пытались опямятовать старого монаха, как джуань- шигуань снова поднял левую руку с пиалой водки.

— У нас сегодня пьют и едят вместе со мной наши почтенные служители бога из далекой страны, где самым главным почитается, так говорят наши гости, не Император, а наместник бога на земле — Баба.

— Папа, — тихо поправил говорящего Бартаба — самый молодой из монахов. Он пришел в орден Святой Церкви из пиратского сообщества Южных морей и кровь видел. А сегодня он видел, как умирают без вида крови. Но держался, не вялился, как Вальери, и не сглатывал рвоту, как второй служка — испанец Сарван.

Бартаба насторожило то, что воины трупов не убирали и сами не убирались из зала приемов.

— Баба, — мягко улыбаясь полными губами, повторил наместник Императора Поднебесной. — Наши грубые губы и толстые глотки не могут произносить ваши мягкие и святые слова, подобно вам… управитель!

Управитель дома, неслышно ступая, подошел к телу обмороченного монаха Вальери, два раза резко наклонил его затылком вниз, до колен. Лицо старика порозовело. Он косыми глазами узрел окружающих. Потом выблевал в свою тарелку зелень съеденных огурцов. А потом заметил сияющее серебряное блюдо посередине широкого стола. На серебре еще оставались шелковые веревки! Старика опять потянуло блевать.

Наместник Императора, по праву хозяина, должен был немедленно выручить из гнусного блевотного положения этого монаха, слабого на вид смерти.

— На важном блюде первого кушанья не должно быть ничего вредного! — негодуя, пробурчал наместник, глядя в упор, как корчится в спазмах старый монах ка-то-ли-цзы, — а одна порция блюда оказалась вредной для нашего гостя! Ты уронил свой сан, управитель!

Управитель склонился перед джуань-шигуанем в пояснице. Его тонкая коса — знак южного рода — коснулась циновок. Потом управитель выпрямился. Его глаза смотрели прямо в переносицу хозяина.

— Поставщик овощей, что не прошли в горло старому ка-то-ли-цзы, так я теперь понял, хотел обмануть меня, подложив несвежие овощи, — с достоинством произнес управитель, — чтобы воровством нанести урон твоему дому.

— Велик ли был бы урон? — спросил джуань-шигуань.

— Каков бы ни был урон — величиной с муху или со слона, — льстиво поведал управитель, — вашему дому ущерб будет одинаков, — смех народа.

Один из кочевых предводителей вдруг отчаянно забился на циновке, угасающим мозгом понимая гибель.

Монахи окаменели.

— Повесить торговца овощами на рынке, среди людей! — объявил свою волю наместник Императора Поднебесной. — Повесить на лишнем здесь шнурке, на оглоблях его повозки! На базаре объявить, что он казнен за нанесение обиды моему гостю из далекой страны — рабу Баба из города Ру-ми.

— У его повозки слишком короткие оглобли для казни, — поспешил донести управитель, — указанный вами, уважаемый джуань-шигуань, способ казни не позволит вору повиснуть, чтобы его глотка хрустнула.

— Так укороти его! — заорал Дань-Тинь-Линь, — обруби ему ноги! Но исполни мою волю — повесь!

Управитель дома немедленно исчез, прихватив шелковую веревочку.

На серебряном подносе остались лежать еще три погибельных шнурка. Черную тарелку с вонькой блевотиной старого монаха слуги не замечали.

— Кушайте, кушайте, мои уважаемые гости! — снова улыбнулся джуань-шигуань и принялся бойко метать палочками в рот куски пищи с разных тарелочек.

Монахи принялись вяло ворочать палочками, чему уже научились, ибо велением коммодора ордена Святой Церкви Лоренцо Риччи, а значит — самого Папы — жили в провинции Куинг-Дао третий год.

Один лишь старик Вальери, член тайного совета Ордена иезуитов, есть уже не мог. Сегодняшняя пища, хоть он был и тренирован смолоду пожирать всяких гадов — от лягушек до червей, теперь не лезла в рот.

Он молился.

— С началом осени, — начал добросердечную беседу наместник Императора провинции Куинг-Дао, — я прикажу своим солдатам завершить работы на полях и стать лагерем на пути этих чужих людей, вредных вашей вере и моему Императору, да живет он вечно! У меня — две тысячи пехоты и восемьсот сабель у конницы. Луки моих воинов бьют насмерть на четыреста ли!

Дань-Тинь-Линь с удовольствием стал есть мелко порезанный кусок жирной свинины, а между взмахами палочек — наблюдать за лицами монахов после такого ужасного сообщения о наличии стольких воинов при чудесном оружии.

Монахи даже не пошептались между собой, сидели прямо, уставившись в тарелки.

Дань-Тинь-Линь перестал есть вкусную свинину — разозлился. Но лица не потерял:

— Вы же сами подали мне бумагу от драгоценнейшего повелителя Поднебесной Империи! В бумаге той ясно начертано, что мне, джуань-шигуаню провинции Куинг-Дао, повелитель Поднебесной поручает охрану и покровительство вам, трем монахам из далекой страны Ой-ро-па. Но в своей бумаге повелитель — ничего!.. Слышите — ничего! — не распорядился насчет странных и, как оказалось, очень опасных людей, которые числом в две сотни придут на границу моей провинции. А потому, чтобы не портить настроение друг другу перед чайной церемонией, я снова объявляю вам, ка-то-ли-цзы! Я объявляю, как и прошлый раз, что мне полагается половина тех товаров и монет, что будут у этих людей! Первый раз — вы просили о защите вашего человека, которого якобы везут с собой эти дикие урусы. Во что мне обошлась эта защита — вы видите на циновках пола. Это — не люди! Это — мой позор перед Императором и всем народом! Больше я не допущу, чтобы мое лицо так истоптали в грязи, чтобы я свое лицо там, в грязи, и оставил! А потому — половина всех богатств — мне, джуань-шигуаню этой земли… За то, что я уберу печаль с ваших лиц и освобожу вашу душу для бестрепетного и чистого общения с Богом. Это — правильно?

— Нет, — твердо, насколько мог, ответил старший — Вальери. — То, что будет привезено к границам вашей Империи, это — не наши богатства, это богатства нашей Церкви… И мы можем ими распорядиться так, как просите вы, великий и могучий джуань-шигуань, только с письменного согласия Папы, наместника Бога на земле!

— В твоих словах, — неожиданно зло проговорил Дань-Тинь-Линь, — я слышу угрозу. Угрозу, что мои честные и полезные для Империи старания поровну поделить награбленные в чужих землях богатства могут стать известны моему повелителю. Чтобы сей глупости с вами не случилось — и языки ваши, как и пальцы ваши, не стали выводить непотребных для меня звуков и букв, я желаю совершить Договор.

Тучный Дань-Тинь-Линь неожиданно легко поднялся с низенькой скамейки. Воины его охраны немедленно похватали монахов за руки.

Наместник Императора лично развязал у каждого монаха пояс из конопляного вервия, с кисточками на концах, отбросил святые, умоленные пояса на умерщвленных кочевников. Потом, опять же самолично, подвязал балахоны монахов тонкими шелковыми веревками вместо поясов.

— Договор нами скреплен? — весело спросил Дань-Тивь-Линь у бледных до синевы монахов.

— Скреплен, — хрипло отозвался старик Вальери. — Но прежде чем посылать осенью войско за добром, принадлежащим по праву нашей Церкви, тебе, джуань-шигуань, следовало бы расспросить предводителей кочевых разбойников. Перед смертью расспросить, когда люди не лгут. Спросить — почему они побоялись бить урусов вдогон.

— Почему? — надменно скривил губы наместник Императора Поднебесной.

— Потому что урусы утопили курган Нигерек в земле и сожгли на нем трупы твоих наемных воев, — громко сказал старик Вальери. — Тысячу трупов.

У наместника задрожало левое веко. Он вялым жестом прижал веко ладонью и сказал:

— Ну и что?…А теперь — спасибо вам, боговерцы, за изумительно проведенное время за ужином. И будьте всегда рядом с моим домом. Я всегда рад вас видеть. И, дабы и днем и ночью носить эту радость в сердце, велел поселить вас в правой пристройке дома. Там, где живет охрана. Как чудесно я решил, верно? Кстати, идти в городскую гостиницу за вашими вещами — не надо. Я велел доставить их в ваше новое жилище. Доброй вам ночи, ка-то-ли-цзы!

Монахи в полном унынии покинули большую залу дворца джуань-шигуаня. Отныне они жили в красивой и просторной тюрьме, под приглядом сотен глаз.

Ругаясь черными словами, наместник Императора велел воинам убрать трупы казненных и самим убираться. Перевернул столы с кушаньями. Потом лег на циновку лицом вверх, и сквозь особые жалюзи на крыше увидел заходящее кроваво-красное солнце.

Знал Дань-Тинь-Линь, и знал очень отчетливо, с далекого детства на южной земле, рядом со страной Индия, что жжет трупы своих и чужих воинов, не испрося на то разрешения своего повелителя или своего бога, только одна каста на Поднебесной земле — суры, на южном языке — арии. Жестокие и сильные воины, надсмотрщики богов, самые умные звери из людской породы на Земле. Кто-то мозглястый, чтобы не пугать свой народ, видимо в древности, перевернул их кастовое название «суры» на — русы.

— Сколько ни говори: «вода — песком умоешься», — вслух сказал красному солнцу Дань-Тинь-Линь. — Время есть, и воинов в моем доме хватает. Сюда идут не люди. А русы? Хорошо. Пусть идут! Ибо с ними — золото!

На будущее золото джуань-шигуань очень надеялся. Он своей широкой и жирной спиной чуял, что Императору Поднебесной много известно из того, чего этому старцу с кожей линяющей змеи, запрятанному в Запретном городе, — знать о Дань-Тинь-Лине не подобает!

А имея золото, можно тихо и незаметно уйти по старой дороге шелка в страну Бага-дада. Страну «старого Бога». Ибо там, где Бог старше, там меньше ищут среди людей преступника. А в Бага-даде можно жить купцом, отошедшим от дел. Бумаги, необходимые ему, наместнику Императора, как простому купцу, — давно готовы. Не хватает только золота. Чтобы иметь пищу, кров, стол и спальню. И женщин.

И женщин!

Джуань-шигуань было развел ладоши для хлопка, потом тихо свел их, нашарил на низком столе кувшинчик с водкой и выпил его до дна, прямо из тонкого горлышка. Люди южной породы страны Син всегда отличались неумеренным питьем рисовой водки. И — ничего.

Когда отряд князя Гарусова скорым ходом — в три перехода по сорок верст за раз — вернулся от жуткого кургана снова на берег реки Оби, Полоччио велел объявить длительную стоянку. Князь Гарусов не возражал, да и людям требовался добрый роздых.

Солдаты быстро обвалили лопатами береговой крутояр. По этому спуску, потом заметенному, отряд спустился на широченную пойму реки, заросшую травой выше коня и тополиными рощами. Среди тех рощ скрылись и люди и лошади.

Коней пустили прямо на пойму, предварительно стреножив. Егер уже не матерился в голос, не заставлял солдат строиться. Ходили вольно.

После поверки Егер доложил князю то, что он и так знал: потеряли в глуби земли шесть копальщиков, да при утоплении кургана в земле осталось еще шестеро. Двадцать шесть солдат пало при нападении кочевников, восемнадцать — покалечено. Десять солдат от той калечи — не выживут. «Вещун велел передать», — добавил Егер.

Князь вполуха слушал своего помощника. А смотрел на нервическую суету ученого посланника Полоччио.

— Черт бы ему хвостом помазал рыло! — выругался Артем Владимирыч в сторону Полоччио. — Хрен дам ему копать еще раз! Зарублю!

Егер помялся, не уходил.

— Чего еще? — удивился кроткому выражению обычно разбойной рожи Егера Артем Владимирыч.

— Джунгары недовольны, барин. Говорят промеж собой, что трупы людей на пожирание огню отдавать было нельзя.

— Испугались, значит?

— Сильно испужены!

— Вот и хорошо. И другие теперь напуганы! На тыщщу верст в округе. Пусть теперь китайцы еще кого-нибудь попробуют послать на нас. Кто в огонь пойдет? Понял, смертоубойщик?

— Князь Артем, — совершенно елейным голосом сказал Егер, — я-то все ранее понял. Да вот, боюсь, кабы джунгары от нас с испугу не сбежали. Тягостно будет без их разведки…

Артем Владимирыч видел по лицу своего верного человека, что тот не договаривает, а про бегство джунгар — сочинил.

— Говори! — уже в голос приказал князь.

— Джунгары еще балакают, что китайский Император Поднебесной… мля, язык сломаешь!.. Что у него армия в десять тысяч отборных воинов. И порох имеется, и какие-то железные стрелы. Мол, вмиг зашибет нас его армия.

— Ты тую армию видел? — спросил Артем Владимирыч.

— Нет.

— Когда увидишь — тогда меня пугай!

Артем Владимирыч изготовился было сесть в седло и ехать на призывные крики Гербергова. Но вынул ногу из стремени.

— Егер, родичей твоих посечь бы до пятого колена! Ну зачем мне тебя-то уговаривать? Какая такая армия? Через пять ден спустимся в три перехода до Бии-реки, а там уж Демидовские заводы — рукой подать. Там своя армия имеется! Похлеще мунгальских горлодеров. Там пусть весь Китай ополчится на нас — усыплем пеплом половину Алтая!

Егер стоял, опустив голову. Князь закинулся в седло, но, прежде чем дать шенкеля, нагнулся, тихо сказал:

— У нас приказ Императрицы — не биться, как оглашенным, а этого вон, героя, прости Господи, холить, лелеять и беречь. Любой ценой! Только меня ты знаешь — в тую цену русская кровь не входит. Для меня она больно дорога! Так что — за себя бьемся! И более всего — за землю. Через десять лет, помяни мое слово, наша здесь будет земля. Ты такой земли хочешь?

— Дак десятин сто, аль двести… — добро бы оно было.

— Дурак! — жестоко пресек дурачество Егера князь. — Почто тебе в таком благостном краю всего двести десятин? Коз разводить? Тыгцщу или две — вот дело!

— На то я и намекаю! — вослед барину крикнул Егер.

Князь легко поскакал в сторону стоящих опричь обоза вагенбургов.

Егер свистнул своего арабца. Пожалел было, что не договорил князю все слова джунгар. По тем невысказанным словам кочевников выходило, что попасть в междуречье Бии и Аргуня — погибельно. А уж к озеру Алтынколь подходить — как бы себя на жертву обречь. А вот поди скажи про то князю! Он только и шарит — попасть туда, куда нельзя! Смерти ищет, что ль?

Егер наметом пустил коня к солдатским бивакам. Предстояли хлопоты по ревизии амуниции, пушечного да ружейного дела.

Полоччио и подручные его — Гербергов, Фогтов, Гуря, оба рабича — Коновал и Бесштанный — копошились возле двух десятков возов с добром, пополам с песком вынутым из кургана.

При отчаянном бегстве от кургана в мешки, сундуки и прочую посуду валом бросали все побрякушки, вытащенные из погребального склепа. Теперь добычу разбирали.

Добычи имелось много менее, чем казалось тогда, в кургане, при неверном факельном свете да при торопливости пограбежников. Тогда нагребли в мешки да в носилки много песка. При суетности дела и животинного страха.

Князь спрыгнул с коня, бросил поводья Вене Коновалу, а сам пришагал к Джузеппе Полоччио.

На широкой кошме, расстеленной возле телег, Фогтов с помощью плательной щетки да суконки чистил находки и передавал на весы. Весы, купеческие, лавочные, видать, прихватил в поход Гербергов.

Вот сейчас Гербертов вертел в руках чашу, навроде русской братины, только много поменее. И уверенно говорил:

— Чаша металла электрик, золото с серебром. Однако сие могли сплавить только греки. Удивительно, здесь, в Сибири, — греки. Но так и пишем — греческая.

Запись находок, удивился Артем Владимирыч, вел не только Гуря, но и сам Полоччио. Своей рукой. Из сего факта выходило, что, ежели князь Гарусов подотчетен лично Императрице и пишет Ее Величеству исключительно своей рукою, то и Полоччио своим подчерком обязан иметь непременный доклад. Но Императрице ли Русской? Али какому второму, незнаемому лицу?

Гуря взвесил чашу, занес ее в свой реестр и сообщил вес:

— Три фунта, с полуфунтом и пятью золотниками!

Артем Владимирыч прошел вдоль пяти повозок, презентованных Полоччио. Мешки, вызывавшие ранее его подозрение, были теперь взрезаны. В них оказалась мелкая соломенная труха. Добыча завертывалась в льняную грубую ткань, укладывалась в дубовые ящики и пересыпалась соломенной трухой. Грамотно.

— Кольцо нашейное, витое из золотой проволоки! — сказал Гербертов сзади князя.

Князь немедленно обернулся и уставился на предмет, что очищал суконкой Фогтов. То был освященный древними обычаями нашейный знак власти над воинами и прочими людинами и однорядно — знак подчинения Богу.

На концах несмыкаемого нашейного кольца, кои очистил Фогтов, явно и хищно скалились головы леопардов. Золотое, витое кольцо принадлежало высокородному вою, военному вождю из суров.

Руки у князя отяжелели. Он потянулся за кольцом из витого золота.

— Подай сюда! — сказал князь.

Гербергов посмотрел на Полоччио. Полоччио покачал головой.

— Опосля, при времени благоприятном, Артем Владимирыч, — томным голосом произнес Гербергов, — будет у нас время осмотреть сии занятные игрушки. А пока…

Он передал кольцо Гуре. Гуря быстро глянул в налитые кровью глаза князя, положил кольцо на чашу весов, постукал гирями и возгласил:

— Фунт с довеском в пять золотников!

Князь сапогами вмял в кошму кольца, серьги и другую мелочь, сделав пять шагов до непонятливого Гури. Выдернул из его рук священную золотую гривну и разом, разведя, а потом — сведя концы с леопардами, замкнул у себя на шее.

— Для нашего дела надобно, дурак! — рявкнул Артем Владимирыч, — и для подчинения сему знаку всех низменных существ!

Сидящие на кошме промолчали.

Тогда Гуря, чтобы указать Полоччио на великую все же дерзость князя, тихо сказал:

— А если разрезать нашейную гривну — нашим и вашим? У нас ведь тоже дело. Разрежем гривну — значит, разрежем наш новый договор. Легче будет… А?

Князь обернулся и с улыбкой посмотрел на хитромастного иудея. Так вот откуда слова покойного Агалака — «курган резать!» Вот кто третий в банде, следящей за Полоччио! Одна лишь нация на земле вцепилась в древние, ноне неважные обряды и обычаи. И вместо «подпишем договор», говорит: «резать договор!» Пока — ладно. Кому и что пилить, об этом князь раздумывать станет позже. Пусть пока балуется…

— Удивительные и непонятные дела творишь ты с нами, Господи! — торжественно произнес князь, истово перекрестившись. — Не вводи нас во искушение и отомсти врагам нашим! Слышишь мою православную молитву, Гуря? Так вот, не вводи меня во искушение, убереги от лукавого — составь, милостью прошу, и для меня список всего отринутого из кургана.

Гуря срочно метнул черные глаза на Полоччио. Тот отвернулся, пожал плечами. Тогда иудей, хитрая бестия, с грязными волосьями по плечам, показал князю вторые листы уже готового на сей момент списка. Князь выдернул из нечистых рук иудея листы плотной серой бумаги. Сунул за пазуху.

— Потом вместях сядем, — лениво, очень тягуче сообщил черноглазому паршивцу Артем Владимирыч, оглаживая леопардовую пасть на рукояти своей сабли, — вместях сядем и баланс сведем. Разрежем значит, эти листы. Правду отрежем ото лжи, кривду — от прямого обмана.

Не ожидая ответа от наклонившего голову Гури, князь прошагал по кошме, заваленной добычей, и встал на видное место — за спину ученого посланника.

Видимо, чтобы совершенно не озлить князя, Гербергов сунул руку в отдельно стоящий сундук. Вынул из него каменный кувшин предивной тонкой работы с узким и длинным горлышком. Сосуд точно сотворил древний мастер. Высоту кувшин имел с локоть, цвет молочно — белый. А по бокам его вилась синяя, гладкая роспись, коей показывалось, как обнаженные юноши и девы пьют вино и веселятся. Возле юношей лежали щиты, мечи и шлемы. На боках их шлемов, заметил Артем Владимирыч, каменный мастер со всем тщанием вырезал выпуклости завитушных рогов. Артем Владимирыч сразу понял, кто веселился на картине, украшающей древний кувшин. То боги готовились войти на ложе к земным женщинам.

Очистив сосуд суконкой, Гербертов сообщил исключительно князю:

— Очень крепкая вещь. Камень диорит. Греки работали. Дарю тебе, княже!

Полоччио прямо воткнул взгляд в князя. Возьмет или нет?

Артем Владимирыч, стоя, не присев, как бы нехотя, сказал ученому посланнику:

— Ваше степенство! Распорядись, опосля разбору древностей, чтобы мне были переданы, в исчислении на вес, два пуда серебра. Сие серебро ушло в оплату экспедиционных расходов до сего места. И является собственностью Российского государства. Подробную роспись расходов ты получишь от меня в Тобольске, на возврате домой. Она зело пригодится, когда станешь давать отчет Императрице! Будь любезен!

Сказавши так, князь взял кувшин, мимоходом треснул им по башке Веню Коновала так, что тот ойкнул, и отправился прочь. Ойкнул й Гербертов, злясь на бесшабашное отношение князя к антику.

Полоччио выдохнул немало воздуха.

Гербергов посмотрел вослед князю, сморщил лицо и снова запустил руку в сундук с золотыми и серебряными изделиями. Пробормотал в пространство, ни к кому особливо не обращаясь:

— А ведь сломает себе шею наш воинский предводитель.

— Сломает, — тихо подтвердил Гуря, затаил дыхание и выставил на чашу весов маленькую гирьку — в пять золотников весом.

Полоччио еще раз шумно выдохнул. Непонятно — то ли пожалел князя, то ли пожелал того, что желали сейчас все его люди. Даже, как он подло думал, — и рабичи.

Взяв вазу за фигурную ручку, Артем Владимирыч не со зла, а от нечаянной радости, даже полюбовно, треснул по башке пьяницу Веню Коновала. Ибо цены той находке не имелось! Материал, из коего была сотворена ваза, крепостью превосходил сталь, а работой — грекам никогда не принадлежал. То была работа столь далекого от этих степей народа да столь древнего, что и не всякому дано сие и представить. От берегов реки Нил на берег реки Обь попал сюда микенский кувшин, со времен, когда на реке Ниле первую Москву только планировали строить, а строители первого Рима на Ниле еще и не родились.

Думая так, Артем Владимирыч все же не пропустил повода проверить своих наблюдателей. Двадцать пять солдат, специально отряженных Егером за четвертину фунта табаку каждому, кто ближе, кто дальше, сидели в кустах и возле дерев вокруг вагенбургов. Как бы чинили амуницию, чистили ружья.

За старшего среди верных надсмотрщиков князь поставил бойкого полубатальонного — вятского Ванятку. Тот, случись чего, башку откусит, но медной пуговицы из кургана этим немаканам спрятать не даст!

Ванятка, будто слыша думы князя, приподнялся из травы, упокойно махнул Артему Владимирычу рукой: мол, все в порядке.

Конечно, все в порядке, а как иначе? Воровство добычи и потайное укрывательство ее начнется много позже. При конце пути. Так было всегда. Но и ныне нельзя спускать глаз с чреватого на козни ученого посланника.

Помавая в левой руке вазой, князь медленно ехал в лагерь обозников, со тщанием оглядывая солдатскую работу. На низком холмике свежела земля от вырытой общей могилы, и монах Олекса уже отпевал трех умерших от ран солдат. Джунгары сидели кружком вокруг Акмурзы, слушали тихий говор вождя и правили лезвия сабель. Пушкари уложили стволы орудий в особые гнезда на повозках и возились теперь с лафетами. На тот случай, если кто нападет при движении отряда, быстро орудие сбросить и пальнуть. Спросить же: «Кто тама?» можно будет и опосля пушечного боя.

Десятские от пехотных рядовых, довольные тем, что оттаборились возле чистой воды, разводили костры.

В узкой протоке ругались добровольцы, вызвавшиеся рыбачить. Князь подманил ближнего к себе рыбаря, толстого десятника. Тот подскочил, содрал солдатскую бескозырку и гаркнул:

— Уху ждем, Ваше высокоблагородие!

— Иди, братец, передай от меня тем волжским рыбарям, что здесь — Сибирь, законы здесь даже у рыбы иные. Вон, видишь широкий плес?

Вот пусть идут туда, а не челюпкаются у берега, ловя ершей. И передай: без сигов и осетров чтобы не возвращались! Выпорю!

Десятский, радый, что князь, несмотря на людские потери и как бы бегство войска, радостен и доволен, погнал из протоки на дальний речной плес четыре десятка солдат.

Скоро два невода, длиной в полверсты каждый, забурлили в мотнях от рывков огромных рыбин.

Вещун и Баальник, уложив на широкую телегу свежей травы, накрывшись широким клеенчатым пологом, лежали и тихо беседовали.

Князь отпустил своего киргизца попастись, не вынув удила. Подошел к замолчавшим старикам и поставил перед Вещуном кувшин. Тот немедля сел и бессловесно уставился на золотую гривну на шее князя.

Кувшин же равнодушно повертел в руках Баальник, сказал:

— Да, такие сосуды в курганах находили. Возле Челябы и вниз по Уралу — Каменному поясу. Дивный сосуд. Бьешь им об камень — не разобьешь!

А Вещун наконец вымолвил:

— Догадывался я, чей холм вечного упокоения мы порушили, да вот только теперь вижу, что познал правду. Это был — Борг! Младший сын Ас-Сур-Банипала, прозванием Лонгвар.

Баальник, поняв, что разговор дивного кувшина не касается, положил его на травную подстилку, тихо спустил ноги с телеги и отошел к рыбарям.

— Отстегни шейное кольцо, княже. Посмотрю — есть ли письмена внутри кольца великого воина.

Артем Владимирыч послушно развел мягкие концы гривны. Золотая витая проволока толщиной в большой палец его руки оказалась у Вещуна. Тот повернул гривну к солнцу, долго высматривал знаки. Не нашедши, развязал свою кожаную кису и вынул из деревянной коробки круглое, обовыпуклое хрустальное око. Поднес его к внутренней стороне гривны и тут же шепнул:

— Есть. Есть письмена и письмена — наши! Смотри, княже!

Князь с сомнением взял в левую руку увеличивающий суть хрусталь, поднес ко гривне, и хрустальное око чуть было не выпало у него из пальцев! Так резко увеличилось видение глазом через хрусталь!

В таком увеличении князь разглядел четкие буквы, словно тонким долотцом прорезанные в золоте. Но знаки понять не мог. Не знал. Вроде — похожа одна буква на русскую «С», другая — на «Л». Но мало ли похожих буквиц у разных народов!

— Вижу письмена, — промолвил тихо князь, — да не разбираю.

— Я тебе разберу, — заспешил старец, — тут написано: «Ас-Сур-Банипал Лонгвар, Сар земель Ер Ану, Сар земель Сувир, Сар земель Син».

Артем Владимирыч молчал. Он как-то туманно вспоминал сейчас сказки своего деда Ульвара. И в тех сказках — знакомые словеса: «Сар Сувир, Сар Син…»

— Надо эту гривну завязать в холст да упрятать подалее, — сказал наконец князь. — Не мне она была надета, не мне носить. Правильно, старче?

Вещун только усмехнулся. Он подтянул правый рукав своей рясы, и на запясье его руки князь увидел тонкий золотой браслет, с приклепанным серебряным кругом по верху браслета. На круге четко выделялась восьмиконечная звезда.

— Тебе бы, княже, дать прочесть, что написано на сем круге, означающем землю и наше право на нее. «Порядок и Подчинение, Жизнь и Смерть». Однако ты древние письмена не разочтешь, дед твой Ульвар недаром жалился, что ты от его учения бегаешь во двор хоромин — в лапту играть, — тихо шелестел голос Вещуна. — Но поверь старику, я имею могущество и право возложить на шею твою знак Божий — тую гривну, что означает — власть повелевать ты получил прямо из руки Божьей.

— Не могу, — поднял голос Артем Владимирыч, — злато сие, что бы оно ни обещало володетелю его, снято с шеи мертвого! А я еще пока — среди живых!

Вещун молча прикрыл рукавом свой золотой браслет, стал смотреть в сторону.

От реки неслись веселые крики рыбарей, добивающих на песке огромных рыбин дубинами.

— Нательный крест кажи, — вдруг сурово потребовал от князя Вещун.

Князь распустил шнурок рубахи, вынул крест литого золота, наследственную память деда.

Старик Вещун взял крест, перевернул распятого Спасителя ликом вниз. На оборот креста Вещун наложил свое хрустальное око.

— Чел тебе дед Ульвар, словеса, что мелко начертаны на сем крыже?

Князь вспомнил. Дед отдал ему этот крест со смертного ложа и чтение тех словес его юный внук принял за бред.

— Помнишь их, те словеса? — настырно требовал ответа старик Вещун.

— Ас-Сур-Банипал… — неуверенно стал вспоминать князь.

— … велие сурам бысть родом едина, — закончил старик. — Опамятовался? Нагни голову.

Князь нагнул голову.

На склоненную выю князя старик с браслетом Великого жреческого права суров захлестнул гривну, свел ее концы с ликами ярых леопардов и что-то пробормотал на непонятном языке. А уж потом, без всяких слов, накинул на шею и нательный крест.

Князь отвернулся от старика и пошел на голоса рыбаков. Шею жало холодное и тяготное золото. Артем Владимирыч обеими руками чуть разъял концы гривны, задышал гуще и ускорил шаг.

Рыбаки кинулись россыпью от князя, который вдруг вышел из-за кустов, достал саблю и с выхаркиванием непонятных слов мигом порубил на поленья десять полуторааршинных осетров, еще пытавшихся уплыть — по песку.

Сорвал травы, оттер саблю от рыбьей сукровицы, хрипло спросил:

— День сегодня какой?

— Ильин день, — донесся до него испуганный голос десятника.

Князь перекрестился на солнце и так же быстро, как и появился,

пропал в кустах.

Рыбаки опять собрались в кучу, посмотрели на рыбьи полена, покачали головами, перекрестились. Потом, с похабными прибаутками, положенными по рыбацкому обычаю, стали собирать в корзины улов, уже готовый для варева.

За осиновой тополиной рощей разномастно стучали топоры. Это первый полубатальон вятского Ванятки рубил, по указу князя, уже третью баню на берегу озера, которое при сходе вешней воды питали родники. Вода в том озере уже на метр от поверхности холодила пуще льда. Самое раздолье для банного дела!

С банями вообще вышел казус. Ученый посланник настоял, чтобы ему с подчиненными людьми мыться бы отдельно. Но для обслуги попросил трех солдат в банщики. Князь Андрей, ходивший в мыльню в чинном ряду солдат, — баня статуса не признает, дал Полоччио в банщики вятского Ванятку и двух молчаливых, но тонкогубых парней из Шаранги.

У Полоччио распоряжением бани ведал Гербергов — он имел уже долгий опыт купания в русской мыльне. Гербергов велел вятским топить черную баню в полдыма, едва накаляя каменку. Вятские солдаты затосковали, видя, как их распаренные до красноты раков товарищи кучами вылетают из предбанников и плюхаются в холодное озерцо.

Особливо трепал солдатам нервы Гуря — он требовал, чтобы идти в баню одному, а окошечко — завешивать. И днем в баню — лампу!

Солдаты-банщики, видя, что один только Фогтов в кумпанию ученого посланника как-то не пристал, притрепали его за кустами насчет Гури.

Фогтов, ободренный расположением солдат, хоть сам уже и был лишен звания полковника, грубо, военным словом пояснил солдатам про Гурю, про его исковерканный особым ножом уд.

— В религиозных целях, — рубанул бывший полковник.

— А как же тады ему спину тереть? — удивился молчаливый шарангский парень, обросший шерстью, аки кабан.

— Сам он трет спину, сам! — увернулся от объяснений Фогтов и побежал на зов Гербергова.

Ванятка погрозил кабаноголовому земляку кулаком:

— Смотри, Кабан, сделаешь «по деревне шактана»… клыки-то повыбью.

Мылись и стирались всем войском три дня. На третий день, когда

Полоччио решил, что банный период его жизни закончен, осталось поплескаться последний раз, солдаты обслуги заволновались. Кабан, путая марийские и русские словеса, пояснил Полоччио, что баня, рубленная наспех — в лапу — и проложенная меж бревен вместо мха камышом, пошла кривостью. Париться нельзя: от сквозного ветра можно получить болезнь смертную… Баню пора править.

Полоччио посмотрел на Гербергова, тот кивнул: такое есть в плохом устройстве русских мылен.

Вятский Ванятка свистнул. К нему сбежались солдаты его полубатальона. Сорок человек мигом раскатали баню до каменки, добавили меж бревен камыша и через час с четвертью затопили снова скатанное строение.

Полоччио дождался схода первого пара, пошел с Герберговым во второй пар, легкий. Долго не мылся, а так, просто соблюдал обычай Сиберии, плескался и фыркал.

Гуря пошел после них, закрылся снутри на щеколду, выдернул из дыры в потолке негодную тряпку, держащую тепло, ею же прикрыл проруб в бревнах — оконце. Стало малость прохладней, хотя каменка жарила вовсю. Гуря, сторожась сбитой из глины и отчего-то красной каменки, снял исподники, ковшом на длинной ручке набрал кипятку в шайку, обернулся к ведру с ледяной водой — ведро, миг назад полное, казало дно.

— Обслуга! — выдернув тряпку, заорал в проруб оконца Гуря, — воды подай! Подай воды! Холодной!

Кабан, давеча проткнувший дно у холодного ведра, с готовностью подхватил другие — полные ведра, рванул в предбанник, поддернул дощатую дверь — запор упал. Кабан влетел в баню, там калило страшно. Гуря, пораженный внезапным появлением солдата, мигом повернулся лицом в угол.

Сотня солдат, не менее, стояла вокруг бани, ждала смеха.

Полоччио, лежавший на прохладном бугорке, увидел вдруг, как над его персонной баней поднялась крыша. Бревна стен вздулись и тут же полетели в разные стороны. Раздался страшный удар.

На месте бани торчала каменка с уцелевшим котлом да два человека. Кабан, правда, охал, сквозь смех — его ударило в ребра улетавшим от удара сжатым паром ковшом. Оглушенный Гуря стоял голый, но укрывши ушатом голову — с испуга. Солдаты вперились в его промежность.

— Ну, насмотрелись? — рявкнул на окруживших баню солдат князь Артем. — Чего нет, того нет.

— Тьфу! — плюнул Левка Трифонов, — и про энто гутарят, что так они с Богом договор пишут?

Фогтов уже окутывал Гурю куском лошадиной попоны.

— Не пишут они с Богом договора, — проскрипел рядом с Левкой Баальник, не видал разве — режут! Договор — режут!

Артем Владимирыч, услышав при веселых обстоятельствах слова «режут договор», насупился, погрозил кулаком непонятно кому и пошел к своим повозкам.

Полоччио сквозь смех изругался черными словами, пока Гербергов серьезно объяснял ему, что команда «поддай воды» — у русских равнозначна команде «поддай пару», и темный солдат с лицом дикого зверя не виноват. Гуре бы одному в мыльню не ходить… Сам виноват…

Глава 26

За тысячу верст от табора князя Гарусова на Приобской пойме губернатору Соймонову в канун Ильина дня по ямской гоньбе пришла особливая почта.

Три пакета. Первый пакет губернатор узнал сразу — Императрица писала. Второй пакет был украшен по углам гербом графа Панина. Соймонов его отложил напоследок. А вот от кого третий пакет — едва узнал по почерку. Собственно, по одной букве — букву «А» князь Владимир Анастасиевич Гарусов писал всегда без перекладины и серьезно объяснял при том вопрошающим людям — почему. «Сие, — говорил князь Гарусов, — есть первейшее и древнейшее написание сей буквицы в нашем языке!»

Над ним смеялись как над чудаком. А однажды тайный советник Соймонов еще в молодости, в Петербурге, при царице Анне Иоанновне, будучи на ужине у Гарусовых в честь дня рождения его первенца — Артема, был подвыпившим князем приглашен в его кабинет. И в потайном месте шкапа для книг увидел книгу, всю исписанную четким неведомым шрифтом, не от руки, а как бы машиною. И везде буква «А» писалась без перекладины.

— Таковое написание обозначает не токмо первую буквицу русского азбуковника, — пояснил тогда, и отчего-то шепотом, Владимир Анастасиевич, — а она есть и древний божественный знак обращения к Богу. Видишь — острие знака обращено вверх, к небу?

Тут их криком вызвали дамы на первый танец, и на этом познания Соймонова в старорусской азбуке закончились.

Губернатор помыкался с письмом старого князя по кабинету, потом решительно налил себе водки и залпом выпил почти стакан. Зажевал выпитое соленой черемшой из маленького бочоночка. И хлебным ножом, случившимся на буфете, вскрыл письмо старика.

Владимир Анастасиевич на половине письма, по обычаю, делился сплетнями и петербургскими слухами. А основное выразил в нескольких строчках:

У губернатора Соймонова в голове от выпитой водки, письма старого друга да вполне вероятной и вполне русской выходки дочери из рода Трубецких забегали как бы тараканы. Он заглушил их беготню еще одной порцией водки с соленой черемшой и выбрал теперь для чтения письмо от первого министра, всесильного. графа Панина.

Письмо то было передано не через канцелярию министра, на что отметок не имелось, а вроде бы — личным способом. Вот этого губернатор Соймонов не любил. Помянувши ставшим подзабываться якутским матом всех просителей из столицы, Соймонов письмо вскрыл.

Граф Панин в начале своей писанины опять же перечислил слухи и сплетни, однако — из Европы. А затем, не сделав даже абзаца при написании строк, велел губернатору исполнить его приказ, не ставя о том в известность Императрицу, ибо граф Панин как бы тайно и лично получил от нее благоволение на сей приказ. Каковой гласил, что надо немедленно собрать военный отряд и заарестовать отряд под водительством ссыльного майора Гарусова около китайского города Кяхта. Особливо заарестовать всю головку того охального отряда, включая особливо князя Гарусова, да с ним иностранного ученого посланника Джузеппе Полоччио и весь ихний груз. А затем Гарусова и ученого посланника разместить в Иркутском отдельном арестантском остроге. Для последующего судилища и расправы. Груз же немедля и прямо от Кяхты следует везти под крепкой охраной того же воинского отряда по реке Амур до его устья, где и сдать тот груз в целости на английские корабли, кои того груза станут там, в устье Амура, дожидаться. О содержании груза и о наличии в целости всего поименно — забота не его, губернатора, а особинного человека, что идет вместе с отрядом Гарусова. Тот человек сам объявится военному командиру, о том заботы губернатору Соймонову не ведать.

А в конце письма имелась грозная приписка, что за выдачу губернатором Соймоновым сей тайны — петля.

Прочитавши сие послание, особливо грозную приписку, губернатор Соймонов с сомнением посмотрел на штоф с водкой. В нем осталось меньше половины.

— Сенька! — проорал губернатор, будто увидел медведя. — Иди сюды!

Сенька Губан, знавший все ревы своего благодетеля, подхватил на кухне с ледника большой штоф с водкой, мису соленых груздей и вареную курицу и появился со всем этим вооружением в кабинете губернатора.

Разлив водку на два стакана, Сенька спросил:

— Чего изволите, Федор Иванович?

— Изопьем, — ответствовал Федор Иванович.

А когда испили, неожиданно спросил:

— Сенька! Возможно ли, чтобы князь Гарусов, что отправился с моего благословения в путешествие по Сибири, был вором и изменником?

Сенька подумал, наморща лоб. Ответил твердо:

— Никогда!

— Тогда погуляй по двору, да от окна далеко не отходи, — приказал ему Соймонов, — еще потребен станешь.

Когда Сенька застучал башмаками по лестнице, губернатор состриг ножницами край письма от Императрицы, не забыв поцеловать ее подпись на конверте.

Екатерина писала коротко и емко — продуманно.

С начала письма Екатерины Алексеевны имелись некоторые здравые рекомендательности губернатору по законам сибирского володения. А вот далее Соймонову снова попались строки с фамилией «Гарусов». Императрица извещала губернатора, что из лично ей подчиненных источников, минуя службу графа Панина, стало известно, что не позднее нынешней осени, еще до скончания переговоров России с Китаем по пограничному праву, в устье реки Амур войдут аглицкие военные корабли. Про те корабли из Англии лично Императрице никто не писал и не запрашивал. Посему губернатору Сибири надлежит сначала узнать — по какой причине войдут в сибирскую реку те корабли и с какой целью. Но узнать сие потребно лишь для близиру, поелику морские военные корабли в реки торговать не заходят. А ежели им пресной воды надобно али продуктов, то на сей предмет команде кораблей министром Англии приказа на заход в чужие воды не отдается. Капитан то решает. А посему губернатору Соймонову надобно созвать к берегам Амура охотников из казаков и промышленников, и те корабли отогнать в море русским правом. А возгордятся англы али чего хуже — пустят оружие супротив русских, то те корабли следует сжечь.

И внизу письма стояла приписка:

— Сенька! — крикнул в окно Соймонов.

— Чего изволите? — спросил прибежавший с улицы запыхавшийся Сенька Губан.

— А вот ответь мне: кто в Сибири почитается больше — граф Панин али Императрица, Вседержительница Рассейская?

— А это кто таков есть — Панин? — спросил Сенька, уже поднося стакан с водкою ко рту.

— Вот и я думаю — кто? — удивился Соймонов и под этакое удивление выпил с Сенькой за здоровье Императрицы.

Граф Никита Иванович Панин, первый министр Двора Ея Императорского Величества, написал личное письмо губернатору Сибири Соймонову неспроста. Писал он его ночью, дабы успеть отправить с сибирской почтой Императрицы, поелику уже вечером того же дня к нему на тайную квартиру личным агентом был доставлен некий человек, прозванием Финн, что держал кабак и постоялый двор на Заячьем острове. Финн лично передал в руки графа раскриптованное послание из Сибири от ученого Джузеппе Колонелло к Георгу Честерскому, а также были Финном даны показания, при каких обстоятельствах то письмо оказалось в его руках. Про гонца из Сибири Финн сообщил, что тот тайно прошел петербургские заставы и должен объявиться на острове Англия.

Наградив Финна золотой монетой и подмигнув домашнему кату — Бочкову, что душил людей в подвале без крика, а золотые монеты отбирал для себя, в награду, граф Панин внимательно прочел послание Колонелло.

Из него прямо следовало, что обласканный в Петербурге ученый посланник находится в опасности. Кою он ощутил в отряде князя Гарусова, поелику тот вознамерился силою повертывать отряд с награбленным добром в Россию. Далее требовалось передать коммодору Лоренцо Риччи, что Полоччио найдет способ пройти без отряда князя Гарусова в пределы государства Китай, от Кяхты до города Ляодуня, где будет дожидаться английских кораблей.

То есть, вся точно просчитанная графом Паниным комбинация с военными кораблями Великой Британии, при осуществлении которой можно было на ничейной территории уничтожить аглицкими руками отряд Гарусова и получить не менее половины богатств, извлеченных из земли, может негаданно провалиться от дурных и безголовых каверз князя Гарусова, навеянных ссыльному дурню патриотикой и безголовой преданностью Государыне…

А раз так, то лучше отряд Гарусова, вместе с хитроумным авантюристом, сокрыть в пределах русских границ. То есть — в острогах Прибайкалья. Потом солдат разбросать по далеким гарнизонам, а главных, то бишь Колонелло и Гарусова, либо сгноить в острогах, либо повесить. Это же надо — грабить могилы! За это преступление есть особая статья в «Уложении о наказаниях»!

На марше от реки Оби, по реке Бия до озера Алтынколь Вещун все время ходил при заботах. Баальник пробовал отвлечь старика всякими жизненными байками из своего прошлого, но Вещун лишь изредка хмыкал.

А вот когда местные иноверцы догнали отряд на двухколесных арбах — привезли к месту впадения реки Бии в Обь обещанный ячмень, Вещун повеселел. Князю Гарусову пришлось тогда покупать и арбы, да к ним быков, да сутки еще ждать коней, взамен убитых и павших. Балльник заметил, что, встретив иноверцев, князь выставил из-под ворота рубахи нашейную золотую гривну с леопардами. Иноверцы тогда ко князю спиной не поворачивались, а дело завершили быстро — до захода солнца, хотя до того просили у Егера — на пересчет и перевес — два дня. Мало того, кощии, дабы тайно свершить подарок русским, толковали о том на женском языке, коего даже Баальник не ведал. И, перетолковав так, к вечеру дня кощии привезли на табор урусов три на пять

ведер бочки топленого коровьего масла — богатство в тех краях необычайное! Масло солью сдобрено было богато, но солдатам как раз соли и не хватало при порциях каши али ухи.

Вещун отчего-то сразу повеселел, и тогда Баальник, сварив по сибирским правилам жирный шулюм, таежное варево, сумел разговорить старика.

— Ты почто такой смурной? — вопросил Баальник, примащиваясь у котелка с шулюмом и с двумя свежими лепешками ячменного хлеба.

Вещун достал свою ложку из неведомого белого металла, легкую, как перо птицы; хлебнул жирного варева и только тогда, одобрительно крякнув, ответил вопросом на вопрос:

— А ты при месте впадания Бии в Обь камня такого высокого не приметил?

— Был грех — не приметил! — рассмеялся Баальник, — так ведь камней окрест вон сколько! На каждый камень глаз дожить — глаз омертвеет!

— На нем нам предупреждение было оставлено, — спокойно сообщил Вещун.

— Нам? — удивился Баальник. — Не пойму! Откуда про нас узнали?

— Нам, значит — людям, — строго сказал Вещун. — Туда, вперед, идти нельзя!

— Да как — нельзя? Что, не видишь, по укатанной дороге катим. Может, тысячу лет по этой дороге люди ездят. И — ничего!

— Может и ничего. Может — и тысячу лет. А вот так случится, что в тысячу первый раз встанет поперек нашего пути беда.

Баальник задумался. Во многих переделках он бывал, много баек слушал у бесчисленных костров. Но то были байки для занятия бездельного ума. Камень стоит, камень лежит. А вот когда курган, который так удачно подломили, пошел вниз, в землю — это как? Отчего? И откуда Вещун знал про такой фокус огромной горы?

— А скажи мне, откуда ты узнал про фокус с курганом? Что он обязательно в земле утонет? — задал сытому Вещуну вопрос старый бугровщик. — На моей памяти такой сказки не случалось. Да и слышать не довелось.

Спрашивая так, Баальник незаметно махнул: «Подходить!» солдатам и возчикам. Вещун прибавке слушателей не противился.

СКАЗ ВЕЩУНА ПРО УМНЫЕ ХИТРОСТИ РЕВНЕГО ВЕЛИКОГО НАРОДА

— Был в древности великий народ, — начал сказ Вещун. Звался он — суры. Его кровь, это мне точно известно, бежит в жилах славянских да немецких народов земли.

И в наших жилах она тоже есть. С именем сего народа много чего связано в нашей России-матушке. Есть река Сура, есть люди с прозванием — Суриков, Сурков, а купцы наши еще при князе Владимире Красно Солнышко прозывались — сурожанами.

А давным-давно, так давно, что и не описать этого времени, скажу только, что кто чел книгу Библия или слушал ее, был вроде как великий потоп. И люди, что спаслись от того потопления, уходили из своих земель — в земли чужие, неведомые. Вот и суры из тех земель, что за морем Хвалынским, пошли сюда, в леса и горы Сибири, ибо только здесь можно было пропитать свой народ. Пришли, но встретили здесь тоже сильный и боевитый народ.

— Место, значит, было занято, — задумчиво добавил Баальнйк.

— Да, место было занято. Но сурам надо было сделать длительную остановку, поправить хозяйство, поискать металл для оружия, родить спокойно детей… Ведь оно как получилось? Отсюда наверх пойдешь — во льды упрешься. Хлеба, льна для одежи там, во льдах, не посеешь. Вправо пойдешь — там встретит тебя сила сильная государства Син…

— Китай, — пояснил замеревшим солдатам Баальнйк.

— Да, Китай… На заход солнца пойдешь — надо высокие горы перевалить, а перевалишь те горы — там другой сильный народ. Опять война… Проверив все стороны света, стали суры ставить здесь города, пахать землю, заводить скот. Но недолго так хорошо жили. С юга, откуда они пришли, вторая волна народов накатила, их тоже мечом и кровью прогнали сильные и безумные люди, убежавшие из огромной страны с названием — Африка.

— Знаю Африку, — подтвердил Баальнйк. — Там черные люди теперь живут.

— И случилась большая война у суров с теми племенами, именем — торки, что покусились на сурские земли. Но убили торки главного царя суров Борга. Поняли суры, что надо уходить из этих земель, пока весь народ их не уничтожен, и не исчезла с земли сурская кровь. Но первым делом, по их православной вере, надо было хоронить царя.

— В том кургане, что утоп, — встрял опять Баальник.

— Да, в том кургане. И по всем обычаям. А чтобы проклятые торки не смогли глумиться над их царем, а значит, над их верой и обычаями, придумали суры вот что… Выбрали среди равнины небольшое соленое озеро…

— Смело поступили, — густым голосом сказал один из десятских. — Соленое-то озеро, оно что болото. Даже похуже.

— Вот, выбрали они соленое озеро. Притащили волоком от реки Ас, что прозывается ныне Обь, четыре своих больших корабля. Вроде кочей были те корабли, но вмещали в себя двадцать воинов, двадцать гребцов и припасы…

— Ого! Как у викингов?

— Так! — неспешно подтвердил Вещун. — Викинги — суть прямые потомки суров… Три корабля затянули на озеро, один корабль поставили на север, бортом поперек тех, что встали в озере. На те корабли наложили вроде настила из толстых бревен, а потом засыпали все это песком и каменьем. Получилось вроде того, что озеро засыпано.

— Не засыпать соленое озеро! — опять не выдержал десятский с густым голосом.

— Помолчи, в рожу дам! — пригрозил вятский Ванятка. — Ведь знаешь — дам!

— Послушай до конца, поймешь! — терпеливо сказал Вещун. — Когда так перекрыли озеро, стали возить с тех гор, помните — там горы? Оттуда стали возить камни и строить стены. Вроде как стены дома. В тех стенах положили покойного царя, оставили с ним много дорогой посуды, украшений, оружия. По обычаю. А потом эти стены перекрыли одной огромной гранитной плитой…

— Да, плита была — крепость, а не плита! — удивился один из копателей. Я когда копал там колодец, все дивился: как это люди могли приволочь такую тяжесть?

— Смогли, — строго ответил Вещун. — Для царя — чего не сделаешь. Накрыли склеп царя этой плитой. А сверху стали сыпать камень да песок. И насыпали огромный курган. Насыпали тот курган, отдали последние почести царю и ушли по дороге на запад, в проход у Челябы. Тогда там древняя дорога проходила, от моря Балтийского до моря Китайского… Ушли суры, а жадным народам — торкам хотелось пограбить царскую могилу, добром разжиться. Пригнали они народ на вершину кургана — велели копать. Начали копать, а курган-то качается! Вроде яму в рост человека выкопали, а земля возьми да обвались. Засыпала копателей! Стали пробовать копать сбоку. Копнут — а там жижа водянистая. Такую жижу можно сто лет копать, не выкопаешь!

Неслышно подошли к слушающим Егер и князь.

Князь незаметно толкнул Егера. Тот вопросил во всю мощь своей глотки:

— А как же мы сумели тот курган пошарпать?

Вещун встал, поясно поклонился князю. Все люди услышали, как он приветствовал Артема Владимирыча:

. — Будь здоров, великий воин и суровый князь!

Князь задвинулся за Егера. Старик сел и продолжил:

— А потому мы сумели войти внутрь кургана, что помнить надо — сколько лет прошло! Влага с поверхности озера не испарялась, а копилась в огромном количестве земли, песка и камней. Озеро затвердело толстой коркой соли, и курган при том тоже затвердел. Но не до конца. Корабли и дерево погнили, подземные соленые родники забились опять же песком и камешками. Те древние народы, что тут пробовали грабить курган, поставили на него проклятие. И более его не шевелили. А мы пошевелили. Пока вода ходы нашла, пока наросшая за тысячу лет корка соли размялась, мы сумели войти и взять у своего покойного царя то. что нам потребно.

— Не нам, дед, — строго сказал князь, — государству нашему.

— А мы — государство и есть, — не растерялся Вещун. — Вот так. А только как мы выйти смогли, так внизу прорвало все пробки, что укупоривали воду, и соль стала растворяться. Огромная гранитная плита стала так давить на землю, что курган стал тонуть. И почти потонул.

— За это нас уважают, — не выдержал Егер. — Вчера возчики из кыркызов, что привезли нам зерно на пропитание, кланялись даже нашим коням, не то что людям!

Окружившие Вещуна люди долго хохотали.

Вещун, воспользовавшись тем, что на него не обращают внимания, тронул князя за плечо:

— Ты, княже, не знаешь — куда нас тащит этот иноземец?

Глаза старца смотрели понимающе — соврет, что делать!

Тогда князь ответил правду. Он сказал:

— Завтра, Вещун, отъедем вдвоем подалее от обоза, и я тебе поведаю все свои сомнения насчет этого иноземного хитреца. Знаю мало, но одно знаю точно — идет он по карте необычайной точности. Есть у меня список с той карты, да на что тот список может указать? Направление хода? Одно точно ведаю — пора нам совет держать. Иначе — пропадем сами и людей погубим.

— Почему? — неожиданно спросил старик.

Князь тронул рукой нашейную гривну:

— А потому, что я ныне, как великий воин и суровый князь, обязательно должен исполнять указ Императрицы, куда бы он меня ни посылал. И указ тот я исполню.

Вещун с той же незамысловатой иронией ответил:

— Твой многомудрый жрец сие исполнение приказания утверждает!

Во исполнение правды истории нужно поведать о судьбе ребенка мужеска пола из рода Валихана, коему так счастливо помог родиться Вещун, и о судьбе его потомков. Назвали ребенка Мансур, что значило — «Человек суров». Он жил долго и праведно и породил крепкое потомство. От отца перешла к нему полоска бумаги на китайском языке, которую он перед смертью показал русскому ученому. Оказалось, что Валихан, его отец, был чистым потомком Чингисхана, чего уже давно не ведали на лице степи.

Русский чиновник увез ту бумагу с китайскими письменами в Петербург, и о роде Валихана как бы забыли.

А вспомнили, когда англичане стали нагло притязать на коренные земли на юге, где жил больно уросливый народ — афганцы, пуштуны, персиане.

Тогда русские люди нашли потомка Мансура, по наследству имеющего чистую кровь чингизида, именем Чокан, фамилией от прапрадеда — Валихан, увезли в Петербург, где он долго учился. Потом Чокан Валиханов в конце благословенного девятнадцатого века вернулся на службу в Сибирь в звании поручика Сибирского казачьего войска.

И по всей Алтын Ден — «Золотой степи» прокатился слух, что как истинный чингизид, Чокан имеет наследственное право владеть странами: Афганистаном, Персией, Великим мусульманским халифатом. То есть бывшими сурскими землями от границ Индии на востоке и до пределов реки Нил на западе.

Английский шпион и авантюрист Лоуренс Аравийский лично проверял среди арабов легенду о чингизиде Вали Хане. Ему ее подтвердили, с клятвой на Коране и кровью.

Внезапно Чокана Валиханова, двадцати восьми лет от роду, вызвали в Петербург. Англичане в тот же момент заметили концентрацию больших сил русских войск на юге Российской империи.

Говорят, в Петербурге в дождливый вечер два английских джентльмена пижонской наружности Пригласили Чокана к себе в нумера — выпить чая в «файф-о-клок». Чокан Валиханов не отказался, выпил чая и умер.

Так рушатся великие и праведные планы возврата под праведную руку бывших российских имперских земель, сиречь — земель SUR-AVI, как до сих пор говорят народы от Индии до Дамаска.

Записал сие сказание коллежский асессор, ветеринар Соломатин, что годами объезжал оренбургские степи на предмет учета скота и предупреждения падежа киргиз-кайсацких овец, коров, коней и верблюдов. Записал и опубликовал в 1914 году, в ведомостях «Западно-Сибирского отделения Российского географического общества».