Охотники за курганами

Глава 27

Золота в изделиях и мерных брусках для торгового расчета, вынутых из кургана, оказалось, по списку Гури, без трех фунтов — восемь пудов. Серебра — малость поболее, на двадцать пудов с лишком. Отдельно посчитанных камней драгоценных — лалов, альмасов, изумрудов да камней, непонятных пока, по счислению знатока антиков — Гербергова — примерно на полтора миллиона рублей серебром. А ежели те другие камни понять, то и поболее сумма станет. Раз их снесли в гробницу царя, значит — настоящие это камни, божественные. Антиквар Гербергов осторожно назвал общую сумму стоимости могильных богатств, сильно ее занизив — восемь миллионов русских рублей.

Были среди древностей, добытых в кургане, и другие металлы. Гербергов узнал медь и бронзу, но никак не угадывал название и происхождение темно-серых колец и браслетов. Они при протирке сукном начинали отливать серебром, да были невероятно тяжелы и гравированы неведомыми знаками. Кузнец Корней Иваныч пытался травить чудный металл кислотой, раскалять в горне и плющить молотом, но серые кольца и браслеты не плавились и кувалде не поддавались. Тогда их с уважением положили отдельно.

Артем Владимирыч распорядился послать половину отряда к месту вытекания реки Бии из озера Алтынколь. Послать с джунгарами, на случай негаданной встречи. На тот же случай отправил с первоходцами три пушки. За главного с ними — Левку Трифонова.

А сам половину дня сидел в арбе, на кошме напротив Гури, и сверял списки. Если что не понимал из прописанных на бумаге вещей, велел показать. При том — злился. Искал повода для хорошей ссоры.

Самую большую злость князь приготовил напоследок.

Соглядатаи из смышленых солдат, при долгом привале расставленные в отдаленности вокруг вагенбургов ученого посланника Полоччио, прошлый день донесли князю, что тяжелый кожаный мешок величиной с ведро двое — Полоччио и Гербертов — привязали вроде как под днище возка. Куда — увидеть не получилось, безлунная ночь сказалась. А при солнце подсунулись было выглядывать, да под днищем мешка не увидели.

— Стало быть, сперли добро иноземцы клятые, Ваше сиятельство, — пряча голову вниз, доложил тем утром князю старший из соглядатаев, Колька Рябый, волгарь из-под Шахуньи. — Не уберегли мы царское добро.

— Глядеть веселей! — приказал ему Артем Владимирыч, дал серебряный рубль и по-немецки, но матерно охаял всех иноземцев.

Теперь пристало время по квиткам вывести темное дело наружу.

— Гуря! — рявкнул князь. — Это как надо понимать?

В списке Гури, и в том списке, что он приготовил для князя, числился просто — «сосуд наливом на шесть пинт».

— Чего ты мне указуешь аглицкий налив? Русского налива, подлая свинья, не разумеешь? Кого обмишулить наладился? Покажи сосуд!

Гуря достал из-за спины мешок грубой лубяной работы. Вытянул из мешка чашу медной ковки, годную, при обиходе царя, разве что на ноги полить. И не на шесть пинт была та чаша, а как раз на половину объявленной меры. Гуря же и приготовил чашу специально для проверки познаний подлого князя. Промахнулся!

— Гербертов оценивал, я только писал! — сглупил иудей, закрываясь локтем от тяжелого кулака князя.

— Ты у меня доворуешься! — стукнув повторно и точно в нос — для крови, спокойно сообщил Гуре князь. — Распну на древе! Давай настоящую чашу!

На шум из вагенбурга выскочил Гербертов.

За дни похода он изменился. Это был уже не холеный петербургский антиквариус, а охудевший мещанин с разорного московского посада.

Сзади присвистнули. Князь оглянулся. Егер, вместо того чтобы покрикивать на обозников и тянуть веревки, приматывая барахло, сидел рядом на пригорочке и вертел кистенем.

Гербертов тоже услышал свист Егера и впился глазом в блистающий круг кистеня. Он поспешно закрылся рукою и юркнул назад, за облупленное железо вагенбурга.

Подождав для приличия, на траву вышагнул ученый посланник. За ним волочилась шпага.

Пришла как будто пора определяться, кто на походе — главный.

Князь метнул под ноги Полоччио медную чашу. Тот увернулся, продолжая надвигаться на князя.

Гуря тотчас спрыгнул с арбы и отбежал в сторону.

— И меру, и вес добытого, майор, — скучно проговорил Полоччио, снимая шляпу и трогая эфес шпаги, — станем считать в безопасном месте. А сейчас, при движении, нечего устраивать ревизию. Или я не прав?

— Будешь прав, Ваше степенство, ежели покажешь мне сейчас же тот кожаный мешок, что по ночной темени укрыли от меня за рессорами вашей железной повозки. Мне на то указано доподлинно.

Полоччио немедленно поднял брови вверх. Оглянулся. Князь тоже посмотрел в ту сторону. Шпага ученого посланника скучно покинула ножны, и клинок изготовился измазаться в сладко-соленой красной жиже.

Не проспавшиеся еще от ночной выпивки, щедро выделенной иноземцем, рабичи Полоччио — Веня Коновал и Семен Бесштанный — вылезали задами из-под вороха сена, насыпанного для спанья между колесами «сундука».

Артем Владимирыч понял, кто сейчас будет в виновниках тайной покражи. Сабля его от поспешности заколодила в ножнах и никак не вылазила.

— Майнай назад шилом! — заорал пьяницам со своего пригорка Егер, но припоздал.

Парни с похмелья не могли солнца разглядеть, не то что узкий сверкающий кусок стали в руках иноземного хозяина.

Полоччио полоснул Веню вверх по животу, вытряхнул внутренности, с тем расчетом, чтобы при развороте поддеть острым жалом под горло и Семена Бесштанного.

Поддел.

Семен стоял и недоуменно смотрел, как хлещет ему на светлую рубаху его же красная кровь.

Князь Андрей выдрал наконец саблю и со всей злостию саданул ею по клинку ученого посланника. Шпага переломилась.

— Егер, — скомандовал князь, — монаха сюда, живо! Пусть причастит воров, пока дышат.

— Уже не дышат, — сообщил князю Джузеппе Полоччио. — Напрасная забота.

Его как бы и не слышали. Прибежал монах Олекса, накрыл себя и Веню стихирем, забормотал старославянские словеса.

Полоччио тем временем ковырял обломком шпаги сено под вагенбургом. Сталь звонко брякнула. Полоччио поддел в горлышко и выбросил наружу пустой водочный штоф.

Егер посмотрел на князя и кивнул: мол, да, наш штоф.

Полоччио продолжил ковыряние в сене и теперь вытряхнул за колеса кожаный кошель. Отошел в сторону.

Егер живо сошел с пригорка, без натуги поднял кошель, распустил шнурок и высыпал на траву пару горстей мелких монет и несколько колец.

— Рабы всегда воруют, князь, — осматривая место перелома шпажного клинка, без страсти и злобы произнес Полоччио. — Теперь разве узнаешь, уворовано ли было полным мешком, а опосля его содержимое не зарыто ли в земле кладом?..

Князь на то смолчал.

— Да, а сталь на клинке у меня была дорогая, толедская… — тягуче пожаловался Полоччио. — Такой ныне уже не сыщешь!

— Где уж тут сыскать, — подтвердил князь, зло заводя клинок своей сабли обратно в ножны. Вот где свинство! Провел его посланник ученым образом. Скотина италийская! — Но я полагаю, Ваше степенство, что ученый посланник — он потому и ученый, что с одним клинком в неведомые земли не ездит.

Полоччио поклонился, надел шляпу и медленно поднялся в вагенбург.

Егер недоуменно посмотрел на князя.

— Искать краденое добро недосуг, — ответил на взгляд Егера князь. — Оно при них сейчас и потом при них останется. При них же и найдем. Командуй давай, чтобы хоронили бедолаг побыстрее. А мы — тронемся.

Когда возок зашатался и медленно покатил, Гербергов молча смотрел, как Полоччио, открывши высокий потайной шкапчик в углу вагенбурга, сует туда обломки шпаги и вынает другую шпагу, целую.

В том кожаном кошле, что им и Полоччио упрятан был в подрессорном тайнике и каковой первоначально углядели княжьи доглядчики, лежало богатств, в драгоценных каменьях и золоте, почти на миллион рублей. Месяц назад без стеснения Гербертов бы спросил у Полоччио, когда они поделят утаенное от глаз князя Гарусова добро.

Теперь только вздыхал.

Брода на правый берег Бии, чего опасался Артем Владимирыч, долго не искали. Накатанной была переправа. Местность на той стороне реки означалась на двух языках, искаженно, но верно — Ар-Ти Баш. На асийском, древнем изначальном языке было так: «Ар-Ти» — «Основа жизни». Тюркеши добавили для общего понимания свое понятие: «Баш» — «Голова». Трогать, значит, боговерное название «Ар-Ти» подлые тюркеши побоялись. То был знак добрый — русские пришли обозом куда надо.

Хотя разницы в понятиях названия мало. «Баш-Голова» — это озеро, река — тулово. А вот «Ар-Ти» — сильно грозное понятие. Судя по нему, где-то здесь затаилась «Основа жизни». И, судя по сему названию, ученый посланник сюда и торопился. Знает, подлец, или просто догадывается? Али кто-то надоумил? Пес с ним, с италийским пройдохой. Князю важно немедля по месту определиться, людей растолкать по нужным позициям.

Если глядеть вправо от того места, где полагали оттабориться обозом бугровщики, то в трех верстах, не более, виднелось огромное синее озеро в окружении невысоких, тронутых древностью гор и зеленых холмов. На копии древней карты ученого посланника, что имелась у князя, возле озера нарисован был знак — Русалий, мужик с бородой и рыбьим хвостом.

Не зря был нарисован, ох не зря. Мужика того князь Артем видел в старинных дедовских деревянных книгах-раскладушках. И говорил дед, что опосля ухода всех сурских боевых кланов с Нила, когда русским не до богов было — резаться направо и налево не успевали, — греки сего бога себе приписали именем Посейдон. «Свинопасы шайсовы!» — при том ругался дед Ульвар пополам — русским да немецким словом.

Опасное, стало быть, сие место. Опасное из-за Русалия. Почто оно приглянулось ученому посланнику Полоччио, тот добром не скажет. А как скажет?..

Гадать меж тем стало некогда. На той стороне Бии раздались крики, суматошные ружейные выстрелы, русский непотребный ор. Ко князю через брод скоком пробивался на лошади артиллерист Левка Трифонов. На середине струи встретились.

— Киргиз-кайсаки ветрели нас в засаде! — орал Левка, оправдываясь. — Пришлось рубиться! Пару десятков мы уложили, остальные утекли в холмы, вниз по Бии! Не успел я пушки изготовить!

Князь тронул своего коня шпорами. Тот резво выскочил на каменистый берег, подпрядывая на крутизне задом. Артем Владимирыч огляделся. Однако не свежая кровь, не трупы барымтачей и не резвый хохот джунгар прежде привлек его взгляд.

Верстах в трех, прямо по дороге от брода через Вию, что шла мимо озера точно на восток, стоял свеженький, как росой умытый, аул. Махнув взглядом, князь Артем насчитал в ауле более полусотни юрт, ставленных кругом. А посреди круга возвышался сажени на три белый шатер.

Артем Владимирыч прищурился. Понять не мог — что там, в ауле, за народ? У них прямо под боком резня, огромный обоз перетягивается на ихний берег, а в ауле хоть бы одна баба вскрикнула. В прятки играть собрались?

Князя тронули за локоть. Он увел взгляд со странного аула и уткнулся в серую рожу узкоглазого человека, стоящего перед мордой княжьего коня. Его держал за длинные волосья инок Олекса.

— Кайда барасым? — машинально спросил князь пленника, не понимая, откуда он. Что не с праздничного аула — это точно.

Пленник поворочал головой: видно, наподдали ему крепко. Но молчал.

Князь оглянулся. По левую от него руку ерзал в седле Егер, справа вполголоса матерился Левка Трифонов.

В сотне шагов джунгары сбрасывали с крупов подседельных коней тороки, торопливо подтягивали на них подпруги, укорачивали стремена. Заводных лошадей гнали камчами в сторону. Видать, понравились им красиво выстроенные юрты. Думают, что барымтачи напали оттуда. Теперь готовились разнести аул по тряпочкам. У них это быстро — пять раз «Отче наш» прочтешь — и нет аула.

Князь вздохнул. Махнул Байгалу — подъехать.

Тот встал рядом с князем. Пояснил, показывая плетью на одетого в рванье пленного:

— Этот народ — кыргиз-кайсаки, высокочтимый князь. Из большой степи по ту сторону гор Алта-Ир. Там, где земли пропитаны мертвой солью — меж озером Баал-Кас и рекой Ер-Тыс. Кочуют в солончаках… Сброд племен без имени и власти. Бишара… По осени всегда мы, или калмыки, кто вперед успеет… гостим у них в аулах. Лошадей, молодых девушек, баранов — все на саблю берем.

Стоящий сутуло пленный что-то понял. Стащил с головы треух. Стало видно, что это не старик, а молодой еще мужик. Князь заметил, как цепочка вшей, испуганных холодным ветром, пробежала из волосьев головы по морщинам его лица и скрылась под воротником дырявого халата.

— Кайда барасым? — повторил князь, не надеясь услышать ответ. — Куда идете? Тот аул — твоего рода?

Русскую речь пленный разобрал. Знамо — шлялся на Алтае меж редких поселений приписного работного люда Баба Демид. Пленник испугался:

— Нет, нет! Не наши юрты! Наши — там… далеко.

Он указал на горы, темнеющие далеко за озером.

В разговор встрял Егер, сунув нарочно озверелое лицо к пакостному кощию:

— Кой кутак поднял на нас свою сраную пику? Кто велел?

— Думали — купцы… — промедлил с ответом пленник.

Он вертел глазами, боялся глядеть на трупы своих соплеменников, такие же тощие, одетые в рванье.

— Врешь, вша кайсацкая? Кто велел на нас кинуться? — Егер поднял от прилива бешенства голос.

Парень съежил плечи, молчал.

В стороне джунгары уже приготовили коней в набег на чистый, опрятный аул, но в седла не садились, ждали Байгала, призывно звенели саблями.

Князь глянул в сторону ихнего возжелания и в голос выматерился, покрыв разом и Егера, и пленника, и Байгала — кутаком Ваала. Древним непотребством.

И было отчего.

С левой стороны спокойного аула, из горного распадка, неспешно вытягивались на дальний левый берег озера неизвестные конники, строго равняя пятиконный строй. Справа от аула, идя ровным ходом повдоль приозерной гряды холмов, тоже показались конники. Даже издаля было видать — рать крепкая. И большая, и воински организованная.

Не обращая внимания на столпотворение у реки, конники слились в одну колонну и стали скрываться с глаз, видимо в низине, что шла направлением повдоль изгибов синей воды озера Алтын-Коль. Непонятный маневр, непонятные всадники! Мить твой Мить!

— Не успеем пушки развернуть! — шепнул Левка Трифонов. — Сомнут нас, как поп бороду!

— Не по наши души пошли, — оборвал Левку Артем Владимирыч.

Хотя артиллерист имел в словах правду. Неизвестное войско, да на конях, могло скрытно повернуться и ударить по неисполчившемуся обозу, как кулак по мухе.

Князь скинул свой ношеный, совсем истершийся на походе майорский китель, остался в одной красной рубахе. Из приседельной тороки быстро вытащил малый щит со знаком Нетеру, выданный ему Акмурзой в сшибке под Тобольском. Шепнул Егеру:

— Вяжи мне, быстро, на левую руку!

Егер ловко зацепил пряжки ремней, удерживающих щит на руке.

— Обоз немедля гнать к лощине, что справа от озера, махом расшпилиться! Перворядно — готовить пушки к бою! Пошли вперед, к лощине! Джунгары — первыми! К лощине — первыми, барымта хренова, к лощине! — рыкнул князь, приметив, что джунгары стали прыгать в седла. — Солдатам ружья готовить немедля!.. Я поехал в аул. Один! Егер! Або, стрельну из пистоля, бегите к юртовщикам в гости с крепким боем.

— Сладим! — обрадовался потехе Егер. — Русские крови не страхают, або сами тоя кровь! С этим… вошистым — что? К Богу?

Князь отмахнулся.

Байгал, гикнув, завалился в седле на правый бок и снес дедовой саблей голову пленника. Опять с радостию проверил в деле крепость сварной работы обозного колывана Корнея Иваныча. Джунгары от удивления прежней крепости сабли завыли волками.

Глава 28

Артем Владимирыч, ослабив узду, не жмя шенкелей, ехал в сторону тихого аула. Конная лава таинственных всадников давно скрылась. Что за воины прошли в трех верстах? Кто будут? Когда они еще шли, на полуденном солнце явно заприметил князь ровные ряды блистающих пик, мутные отблески металлических щитов квадратной работы, шеломы с шишаками. Кто же такие днесь попались? Поболее тысячи сабель встанет… Не китаезы, не кыр-кызы. «Черт-те кого встретишь в стране незнаемой, — вспомнил князь слова губернатора Соймонова при расставании, — а ужель что совсем незнаемое увидишь, так удивления не выказывай. Рот разинувших в той стране бьют и плакать не дают. Посколь мертвые слезу не давят!» Прав ведь Соймонов.

Артем Владимирыч даехал до середины пути к притихшему аулу. Пустой аул перед ним стоял, ни голосов, ни детских, ни бабских, ветер не доносил. Только из верха белого шатра тянулась к небу белая струйка дыма.

Вот те — задача!

Из-за крайней юрты, увидел князь, выехал встречь ему всадник на рослой тонконогой лошади. Та упрямо стремилась сорваться на рысь, быстро дробила копытами землю, рвала удила. Всадник, как мог, держал норовистое животное.

Заметив, что здоровый воин мог лошадь укротить, а этот укорота дать не может — значит, старик, Артем Владимирыч пришпорил своего киргизца и помчался вперед к парламентеру, или кто это был.

Все, съехались. И точно, перед князем сидел на дорогом туркменском жеребце старик, одетый поверх кольчуги в шелковый халат. Но халат тот более всего смахивал на русский армяк, так был скроен. Еще более удивился Артем Владимирыч, когда заметил глаза старика. Они смотрели на него доброжелательно и были цветом синее неба!

— Агатай! — громко сказал старику Артем Владимирыч. — Сен ак пардажи уй?.. Тут он сбился с языка кипчаков.

— Мен. Мой белый шатер ты увидел, военный человек, из-за Ас-реки. Что ищешь ты в этих землях, зачем пришел сюда с отрядом воев?

Старик произносил слова ровно, четко, но князь уловил, что его губы в яви выталкивают изо рта вроде нерусские словеса. Не так губы играют, выталкивая русский говор.

А посланник от неизвестных приметил на левой руке князя малый щит из золота, на котором хищно расшеперился древний знак надсмотрщиков. И золотую гривну на шее князя увидел тоже.

Его губы задвигались злее, русские слова стали князю почти понятны.

— Студно варавати, кнес, у Бозе почивших, в ильнору ухожалых… Бе тую гривну, да касты суров зрак — почто надел?

Князь внутренне опал мускулом. Сразу пожалел, что не взял стоять рядом Вещуна. Оправдание давать лично — кому гоже?

Правой рукой Артем Владимирыч нащупал теплую деревянную рукоять пистоля, подаренного Баба Демид. Старик это движение приметил, но даже не шевельнулся. Ладно. Раз так, станем говорить. А за получас разговора с синеглазым стариком — в обозе все сладится. И пушки сползут на лафеты, и ружья примут заряд. Важен первый ход. Князь убрал руку с пистоля, попытался ответить тем же наречием, что вещал старик:

— Земли сии из века отданы на нас, на Ас Суров. По сему по ним идем мы без страха и позора и что творим, то — во имя Бога и царицы, тебе, видать не знаемых, агатай! А знаки власти получены мною по обрядам, а не содраны воровски… каан…

— Каан Х’Ак-Асов, — подтвердил голубоглазый старик. — Так нас кличут все народы от тайги до Желтой реки. Прозванием же я — Сур-Нуур.

— Большая русская… гора? — поразился князь. — Ты — от сурской крови?

— Не похож? — зычно спросил седой каан.

Конь под стариком переступил ногами и неожиданно махнул головой по голове княжьего киргизца. Тот присел на задок, сдал назад и протестно заржал.

Старик дернул удила. Его туркменец оторвал передние ноги от земли — хотел драться.

— Да стой ты, вражина клятая! — вдруг совершенно свободно заорал русскими словами старик, сразу утратив весь чопорный наклад на личность.

Артем Владимирыч рассмеялся, спрыгнул с киргизца, перетянул ему круп плеткой. Тот, стуча подковами по галечнику, помчался к аулу, пугливо оглядываясь на злобного туркменца. Князь ловко вырвал из-за губ туркменца железные удила, взял их в руку и повел коня со всадником в аул. Старик крякнул, но с коня слез только возле своего шатра. И первым в него вошел, не опасаясь, что князь — сзади. Значит, доверился…

В шатре пол устилали ковры и по бокам стояли широкие скамьи, накрытые шкурами. А на низком столе посреди ханской ставки кипел настоящий русский самовар!

— Эко диво! — не удержался князь.

На его голос занавеска справа шевельнулась, и оттуда донесся девичий всхлип.

— То молодшая моя дочь, — со всем обычным спокойствием объявил старик, — сегодня в ночь привяжем ее на берегу озера к святому камню.

Князь дернул головой, будто муху отогнал.

— По обычаю, да ты его должон знать, — пояснял старик, разливая чай из самовара, — раз в четыре года молодшую дочь хана этих земель отдают в невесты озерному богу — Дагону. Да ты присядь, князь Гарусов. В наших сурских кланах, по собинному уставу — мы с тобой ровня… Тебя тому дед разве не учил? По обычаю?

Князь не удержался на ногах от непонятного знания стариком его звания да имени, сел. Сел, да неловко. Левая доска — ножка низкой скамьи треснула, подвернулась, и Артем Владимирыч очутился на полу враскаряку ног. Ладно, слух о походе русских от Тобола на юго-восток — катился дней за десять впереди обоза бугровщиков. Но кто знает про то, что ссыльный майор — князь? А уж совсем зыбко и таинственно: кто знает — чей он внук?

Старик хохотнул.

За занавеской девичий голос прервал унылый плач и тоже хихикнул…

— Давно поставлено так, — пояснил каан, разливая в пиалы густой напиток, — про человека, ополчившегося в нашу сторону, собираем вести по всей сибирской стороне. Про тебя сказали мне люди вашей старой веры, что торгуют с нами…

Как все бывает просто… Калистрат Хлынов, мужик молчаливой закваски, тут, видать, воробьем расчирикался… Ну и пусть — слова и слава про деда князя Гарусова на этом отрезке хода вреда не свершат, токмо — пользу.

Распарившись от китайской черной травы, настоянной в кипятке, да с медовыми сотами, Артем Владимирыч отстегнул с левой руки круглый щит, положил на кошму.

Х’Ак-Ас-каан нахмурился, поставил на круглый дастархан свою недопитую пиалу.

Артем Владимирыч недогадливо поднял с кошмы щит, решил снова привязать.

— Не так, княже, — усмехнулся каан, — не так. Сей щит, когда не в деле, должен висеть над головой.

Старик ловко поднялся с низенькой скамьи, взял щит двумя руками и бережно повесил за крепежные ремни на льняной шнурок, коих во множестве свисало по стенам шатра. Как раз над головой князя Гарусова.

— Сам идешь, княже, али тебя ведут? — садясь обратно, спросил каан.

Это был хороший вопрос. Обварной. Если сейчас еще спросит старик про пять сот сожженных князем кощиев — станет совсем жарко.

Артем Владимирыч расстегнул обе пуговицы косого ворота рубахи, спросил сам:

— А твоя конница, на боевом походе, далеко пошла, каан?

Старик выпрямился. Прямым русским ножом — для кухонной работы — он крошил медовый сот. Поддел истекающий медом кусок белого воска на нож, отправил в рот. Прожевал, запил чаем.

— А пошла рать моя — по обычаю обряда… — наконец сообщил старик, — встали охватом окрест озера…

— Тысячи три, стало быть, у тебя конных воев? — опять вопросил князь, в уме сопоставив примерные размеры озера.

— Полутьма, — отозвался каан, — пять тысяч. Да еще одна полутьма ушла набегом на становища таежных данников.

— Никак богатеешь от мягкой рухляди? — не удержался от обидной каверзы Артем Владимирыч.

— Рабы нужны на осень, князь, — скучно сообщил старик, — черноголовые — Саг-Гиг. Беру себе в рабичи таежных людин. По тысяче голов… Льна нынче много уродилось на наших землях, проса, ячни, ржи. Все то урожайное несо надобно просушить, отбить, в обмолот пустить… Работа долгая да скучная… Вот, по обычаю старины, берем на сезон рабичей из тайги… По весне, правда, отпускаем. С прибытком их отпускаем — даем ножи, муку, бывает — и огненную воду. Кто из рабичей чего похочет… Тебе днями кощии подвезли сто пудов зерна — откуда его взяли? Купили у меня… Так-то, княже… Так сам идешь али под ярмом?

Вот уперся старик! Князь самодельно заварил кипятком черную траву-китайку. Отпил, дуя в пиалу, несколько глотков.

— Сам иду.

I— Ой ли? — весело усомнился каан. — А знает ли о твоем ходе твоя Ак-Сар-Ки-на?

Бешенство вдруг закатало голову князя варом. Он рванул ворот рубахи, вытянул за снурок кожаную кису, что хранила бумагу с благословением Императрицы.

— Чти, если можешь! — сунул бумагу каану. — Лично Она благословила меня на этот поход!

Х’Ак-Ас-каан уставил голубые глаза на лист. Провел рукой по бороде.

— Не разумею нового азбуковника, князь, извини. Но тебе — верю. Або — не будь за твоею, спиной всей силы Сурья, где нынче, как мне донесли, правит Ак-Сар-Ки-на, то бишь по-новому — Императрица, ты бы носил боязнь в душе. И жечь, аки варвар, побитых тобой ворогов — не схотел…

— Жег я не варваром, — озлился Артем Владимирыч, чуя, что разговор сей станет предметом слухов далеко за пределами володения Х’Ак-Ас-каана, — жег я по Уставу бога древнего — Ваала, чтобы от моего хода прятались подлые… Саг-Гиг! Как ты сам их назвал…

— Удовольствовал ты меня, князь, своим словом, — совершенно серьезно проговорил каан. — Пожалуй, я разойдусь с твоим походом мирно. Одначе прошу, дабы все встреченные тобою народы понимали сей лист со словами Ак-Сур-Ки-ны, заделай к нему красную печать… Нет таковой?

Эк, куда хватил старик! Но ведь — прав! Кто из народов на пути в пять тысяч верст поверит черным буквам, написанным в три строки? Эх, матушка Императрица! Такой конфуз произвела от малости времени царствования!

Князь Артем протянул руку — забрать лист.

— Малое время мне дай! — отвел свою руку с Императрицыным листом каан, — сотворю тебе дело, надеюсь, не противу тебя и твоей володетельницы…

Он живо встал, мягко ступая ичигами, прошел к вместительному сундуку, что стоял супротив входа в шатер. Позвенел ключами. Тяжелая крышка сундука откинулась. Князь, противу воли, вытянул шею. И зря. Старик достал из сундука кованый ларец неведомого желтого металла — не золота — и принес его на стол. Нажал пружину в потае, крышка ларца сошла с пазов и упала на стол. Из ларца сильно пахнуло неведомым князю зельем. Тем зельем была пропитана и тряпица, кою Х’Ак-Ас-каан развернул на глазах у Артема Владимирыча. В той тряпице лежала, в ладонь величиной, красного металла — печать.

Что это именно печать, Артем Владимирыч понял не глазом — сердцем. Бухнуло сердце, заколотилось. Так оно колотилось в детстве, когда дед Ульвар его, еще сонного, ранним утром вдруг вынес из усадьбы, донес на плече своем, пахнувшем лошадиным потом и воском, до берега озера. У озера дед осторожно поставил Артема босыми ножонками на глину возле воды, достал из армяка вот такую же, вроде как неровно плавленую в печи округлость красного металла, и поднял тую округлость встречь восходящему солнцу. Дед коротко поговорил с солнцем, называя его «Сурья», потом обмакнул плоский металл в озеро и три раза облил струйками воды голову внука Артема.

— Сурья печать на тебе! — крикнул в лицо внука дед Ульвар.

Внук Артем тогда заплакал, и плакал даже в кровати, куда его вернул насупленный, но торжествующий дед Ульвар.

— Красное золото, — пояснил Артему Владимирычу каан, — такого в наших местах нет. То есть золото страны Ат-Ра-Ки.

— Африки, — не нарочно поправил каана князь.

— Ат-Ра-Ки! Что есть понятием — «Солнцем сотворенная часть планеты Земля». А сия печать — святыня древности.

Артем Владимирыч осторожно взял в руку неровный, неожиданно тяжеленный, но теплый круг красного металла. На нем очень точно, непомерно точно, была сделана гравировка осьмиконечной звезды. По центру звезды так же непомерно точно и тонко был гравирован Зрак Ану — великого Бога. Величайшего Бога.

Пока князь рассматривал сурскую печать, Х’Ак-Ас-каан отрезал от внутренней обшивки белого шатра кусок красной кожи, потом длинную кожаную же полоску. В мису черной китайской лаковой работы напустил кипятка из тихо парящего самовара, сунул туда кожаный лоскут.

Князь смотрел на волхование каана не моргая.

Каан меж тем снял с самовара трубу, забрал у князя печать и осторожно положил ее на самоварное навершие. Из той же шкатулки вынул пузырек каменной египетской работы, вынул из кипятка лоскут кожи, обтер его ладошкой и плюнул на лоскут.

— Плюнь и ты, князь.

Артем Владимирыч хотел плюнуть, да в горле было сухо. Он обиженно посмотрел на старика.

— Быстро! Чаю хлебни!

Артем Владимирыч хватанул из пиалы чаю. Проглотил. Поворочал языком, и все же плюнул на кожаный лоскут. Каан быстро залил свою слюну и слюну князя вонькой жижей из египетского каменного пузырька. Кожа стала шипеть. Каан прихватил льняным полотенцем разогретый красный металл с навершия чайника и положил его на кожу. Сильно прижал, отпустил. Красное золото печати один миг взялось разводами — от белого до фиолетового цветов, потом снова покраснело. Х’Ак-Ас-каан ловко проделал ножом дырку в кожаном лоскуте с приваренной золотой печатью, продел в дырку шнурок. Не спрося князя, тем же египетским приваром обмакнул бумагу с подписью Императрицы и крепко прижал к бумаге шнурок.

Красная печать суров прочно пристала к благословению Императрицы.

Х’Ак-Ас-каан поцеловал печать и протянул теперь уже высшей силой удостоверенное письмо Екатерины князю Артему. Артем Владимирыч держа глаза вниз, тоже поцеловал печать. Он, возможно, лишь краем сознания, но все же понимал, что свершил этот каан, седой старик с голубыми глазами и чистой русской, речью, живущий в таежных глубинах неведомой пока страны. Его совершение требовало отдачи. Но какой?

Князь поднял глаза на каана. Тот понимающе улыбался. Князь с натугой души вопросил:

— По обычаю я, каан, должен свершить такой же силы и цены поступок. Скажи — какой?

Каан огладил бороду. В углах его глаз появилась темень.

— Времена пришли глухие, князь… Темные. Непонятно, какие люди идут по нашим землям, с непонятными обычаями, без веры и без совести… Пока сила твоего народа обретет здесь власть снова, как это было в глубокую старину, много может пропасть… Целые народы могут пропасть в крови, темени и алчбе… Сила у меня, как ты видел, пока есть. Нет — власти…

Артем Владимирыч все понял.

Встал с низкой скамеечки, потянулся.

Старик продолжал сидеть.

Тогда Артем Владимирыч снял свой малый золотой щит нетеру со снурка, звонко ударил по щиту печатью красного золота. К дымовому отверстию шатра поднялся необыкновенно мелодичный и долгий звон.

— Ой! — раздался из-за ширмы девичий голос. В голосе отчего-то были не слезы, а радость.

Х’Ак-Ас-каан тяжело поднялся со скамьи, шатнулся, схватил князя за левое плечо.

Так они молча постояли. Недолго. Пока старик упокоил в глазах слезы.

Потом каан взял щит правой рукой, совершил малый поклон князю и проговорил:

— Все верно. Так иначе быть и не могло… Ты ведь из суров, князь…

Артем Владимирыч тоже поклонился в сторону каана. Ловко продел ставшее от печати тягостью благословение Императрицы через голову нашейный шнурок, застегнул ворот красной рубахи, шагнул к выходу из шатра.

— Все же, князь… — удержал его на пороге голос каана, — хоть ты из суров, когда встретишь войско народа страны Син, первым не нападай… Но если эти люди прищуренных глаз станут тебе лебезить и говорить невместно долго и ласково — бей их со всею силою твоей лютой крови…

Артем Владимирыч еще раз поклонился старику и покинул шатер. Каан провожать его не шел.

Однако киргизец князя уже стоял у столбовой привязи возле шатра и с жадностью хватал овес из привязанной кем-то торбы.

Артем Владимирыч вскочил в седло, не отвязав торбы — поехал вон из пустынного аула. Ему показалось, или то был ветер, но в шатре каана счастливо смеялся девичий голос.

Глава 29

Вещун, взявши для помоги и вольной охраны забайкальцев, отъехал от переправы, не дождавшись конца резни барымтачей и не уведомив князя.

Когда, оставив неизвестный аул по правую руку, поровнялись с первыми сопками, есаул Олейников резко взял узду и тотчас указал Вещуну на огромный отряд неизвестных всадников, внезапно появившийся впереди. Но Вещун спешил, только буркнул непонятно: «Шабры!» и погнал лошадь прямо на лаву всадников. Лава шла вольно, но боевым строем — по пять всадников в ряд.

За двадцать конских скоков чужие всадники повернули копья в сторону наезжающих. Вещун поднял в левой руке яркий красный платок со звездой о восьми лучах, крикнул: «Ассурий!», и тут же среди конников образовался проход. В него и проскочили казаки, поворачивая коней к недальнему нагромождению скал.

Есаул Олейников вытер пот с руки, вцепившейся в рукоять сабли об рукав азяма, оглянулся на своих. Те тоже утирались.

— Бес! — проворчал в спину старику есаул. — Единым Богом клянусь — бес!

У скал остановились, спешились.

— Надо искать на скалах рукотворные знаки, — ровняя дыхание, пояснил Вещун, — такие, будто ребенок рисовал. Да зеньки не надо упирать прямо в камень! Смотреть как бы искоса. Тогда они проявятся. Пошли!

И первым стал карабкаться на скалу.

Казаки на скалы не полезли, а разбрелись кругом, больше веря своему зрению. Но более страшась слов Вещуна про рисунки, как бы детские. Лучше бы век их не видать. То для христианина — язычество, на то плеваться надо. Так учили.

А увидать пришлось. Поперед Вещуна.

Молодой урядник Зыбин вышел при обходе на скалу, будто нарочно отесанную дождем и ветром как бы доской. Плита старого гранита вросла в землю наклонно, и наклон тот указывал в сторону невидимого отсель озера.

Сначала вздумал — показалось. Ан — нет. Почти вся плоскость гранита оказалась как бы исцарапанной. И что страшнее всего — царапины стали складываться в рисунки.

Урядник заорал.

Потом забайкальцы таскали воду из маленького озерца в окресте скал, а Вещун той водой из казацких шапок мыл скалу. Правда, вымыл только до середины и сел те рисунки переносить куском грифеля на клок бумаги, что имел при себе.

Казаки уже пожевали сухарей с салом и толченым чесноком, разулись и прилегли, а Вещун все переносил выбитые на скале царапины на бумагу.

Солнце пошло катиться на Запад, когда старик наконец сложил бумагу в свою суму, походил возле скалы, поцокал языком и, дергая слова от чувств, сказал, повернувшись к дремлющему казачьему эскорту:

— Мы и здесь были, паря! Поехали к вам в табор!

Обозники расположили повозки привычным куренем в полуверсте от уреза озерной воды. Поближе к деревьям. Там, среди низких дерев, стоял столп каменный в три человечьих роста. Вокруг него, на ветках берез, болтались разноцветные тряпочки. Многие уже выцвели. Видать, столп стоял давно, служил для обихода иноверцев. К нему и не приближались. Главное дело — недалече имелась вполне емкая лощина — хорошо туда на ночь пустить лошадей.

Распоряжался обустройством куреня Егер: орал, двум солдатам въехал по уху, одного окровавил вожжами. Но на него не шибко обижались — видели: переживает мужик. За барина переживает. Скоро закат светила, а того нет и нет. Да и сигнальных выстрелов не слыхали. Верно — говорит договор князь, договор про мир. Но про тот мир как сказать? Пока князя нет — и сказать нечего. А ну как придется идти приступом на аул и требовать князя? Посреди необычно яркой синевы неба, возле синего же озера да сочной зеленой травы красной крови бы — не надо.

Приехал в сопровождении забайкальцев шебутной Вещун. Спросил Егера про князя. Тот только махнул рукой на аул и пропустил в досаде речи полчугунка мелкой ругани.

— Лаяться перестань! — строго прикрикнул на Егера Вещун, чего никогда в пути не позволял. — Цел твой барин, и он нам скоро весть принесет добрую, да и я ему шепну весть не хуже.

Князь приехал к обозу задумчивый, даже тихий. Тихим же голосом велел Егеру собрать десятских старшин по обозу. Даже не приказал им — попросил:

— До сумерек надо бы отойти от озера в низину. Костров не палить, ужинать сухомяткой. Не кричать. Коней отогнать на ночную пастьбу при крепкой страже подалее — в другую лощину. Кто себя обнаружит нарушением, — закончил распоряжение князь, — лично и немедленно башку снесу.

Снова заворочались телеги, забегали солдаты, помогая возчикам. Но никто не орал. Все ощутили, что с приездом князя над ними повисла липкая и неясная тягость.

Ученый посланник, узнав, что придется оттянуться от озера, к которому он так стремился и коего достиг, попавши прямо в точку, где, по сказке русского купца, должно быть немалое сокровище, разом впал в ярость. Чего с ним отроду не бывало. Природа, что ли, в чужой стране так подействовала, то ли бессонные ночи? Обнажил шпагу и, расталкивая людей, кинулся на Артема Владимирыча. Рука со шпагой тряслась. Егер в два шага догнал иноземца, обхватил его сзади руками и лбом треснул ему по левой части затылка. Полоччио обмяк в руках добровольного выученика ката.

Видевший сию стычку Артем Владимирыч нашел глазами повара-франка и поразился: тот, отвернувшись, чистил песком тарелки. К чему бы таким упокоенным быть телохранителю авантюриста?

Егер сжалился над Полоччио и отволок к повозкам кузни. Корней Иваныч пару раз даванул своими железными пальцами левую руку иноземца, ощущая стук крови в жиле, потом полоснул по вене ученого посланника конским кастратным ножом.

Черная кровь Полоччио сначала медленно закапала из вены на ковальню, потом сикнула струйкой. Полоччио мигом вспотел, открыл побелевшие глаза, ему обнесло голову. Перевязывая порез белым платком ученого посланника, Корней Иваныч выдал вроде как намек:

— Кровь — не водица. Вода сама дырочку найдет, а крови — лучше помочь. Не выйдут кровя на свободу опричь организма, тогда порвут нутро и сгибнет человек. Надобно было тебе, вашество, лекаря с собой везти. А так — сгинешь в этих чертовых просторах, и останется опосля тебя только камень. А у меня и времени не станет, чтобы на том камне надпись выбить — кто ты был, человече, и чем Бога славил…

Полоччио нашарил в кармане камзола деньги. Как назло — мелочи не имелось. Пришлось отдавать колывану золотой дублон. Ибо он правду произносил. А помирать от разрыва головных нутренностей в трех шагах от клада — не просто обидно — грешно!

— Корней Иваныч, — ослабевшим голосом попросил Полоччио, щуря глаза, — дай мне согласие стать при мне таким лекарем. Один я, точно, в невиданной сей стране, а помирать мне еще рано…

Колыван накрутил на черный от копоти палец клок огромной бороды, из-под обожженных бровей глянул на небо. Скосил голову на ослабшего иноземца:

— Стало быть, на службу меня манишь? Так я уже служу. Как быть?

Полоччио кряхтя извернулся, в потае бокового кармана нащупал столбик дублонов, завернутых в закрутку из бычьего пузыря, вытолкнул скрутку наружу, уронил в огромную руку Корнея Иваныча:

— Службы разные бывают. Тяготные, легкие и тайные. Тайная служба, она не в тягость, не в облегчение, она просто по другому приказу. Даже Богу неподотчетна.

— О как? — удивился колыван, пряча тяжелый сверток за кожаный фартук, коим можно было и телегу накрыть при крайности, — тоды располагай мною. Говори, что сейчас надобно?

— Вагенбург далеко? Сам не дойду…

Корней Иваныч заботливо подхватил Полоччио на руки, и легко донес до вагенбурга, стоящего особняком от обоза. Навстречу ему кинулся было повар-франк, но Корней Иваныч локтем пихнул его так, что тот шмякнулся в железо повозки.

Устроив Полоччио на его лежаке, Корней Иваныч пошел к тягловым лошадям, что тащили крытые железом тяжелые повозки вот уже тыщщу верст. Ощупал у пары коней бабки, легко загнул наверх копыта, осмотрел их. Выпрямился, пошарил лошадям зубы, побил по холке. Лошади, на удивление выглянувшего наружу Гербергова, терпели кузнеца.

Корней Иваныч, проходя мимо, сказал Гербергову:

— Начальник очухается, скажи — надобно либо лошадей менять, либо драть железо с повозок. Для облегчения хода. Иначе лошади падут верст через сто. Вот так-то!

Вернувшись к своим трем повозкам, составлявшим кузню, Корней Иваныч сверток дублонов уронил в лагушок с дегтем. Для схрону. Огляделся. Над лагерем было тихо.

— Может, Колонелло клятый начал тихо ловить чертей на своем камзоле? — впрок вопросил князя до сих пор виновативший себя Егер, когда они на ночь тихо устраивали себе неприметное гнездышко на опушке рощи, посреди которой стоял древний камень.

К тому камню, по обряду, сокрытому в туманной древности, около полуночи привяжут дочь каана Х’Ак-Асов. И та, млея от ужаса, будет всю ночь ждать появления из воды ужасного Дракона.

— Такой плут до смерти чертей не увидит, — хмуро отозвался князь, — не та порода. А увидит, так не пужнется. По всему видать, что пришли мы на место, ему одному знаемое и где он должен разжиться настоящим кладом.

— Настоящим кладом, — суеверно крестясь, прохрипел Егер, — век не разжиться. Настоящий клад, он на заклятье устроен, и людских голов за него надо класть немеряно…

Князь цыкнул.

Замолчали.

В роще тихо — копыта коней обвязали обрывками шкур — появились пять всадников. Первым к камню подъехал Х’Ак-Ас-каан, легко спрыгнул с лошади, обошел вокруг высокого камня. Постоял у воды, послушал. Махнул рукой.

Тонкий серп луны освещал огромное озеро, и свет на землю шел от воды, не от неба. В том свете видать было затулившимся наблюдателям, как девица, убранная невестой, сама соскочила с коня, подошла и встала, уперевшись спиной о камень. Ликом к озеру.

Тотчас двое из трех мужчин, сопровождавших невесту Дагона, растянули вервие из шелковой ткани и с двух сторон стали приматывать девицу к камню. Третий — молодой джигит, по осанке заметно, вынул саблю и медленно начал кружить шагах в двадцати от действа.

— Как в сказке! — не удержавшись, шепнул Егер.

Артем Владимирыч ладонью врезал ему по затылку и вмял говорливую рожу в прелые листья.

Покончив с делом, всадники бесшумно сели в седла. Каан помедлил возле дочери, но промолчал. Наклонил голову и так, молча, тоже сел на коня.

Трое уехали, быстро сгинув среди теней дерев. А тот, с саблей, все продолжал, как прикаянный, ездить кругами вокруг камня.

Словно извиняясь за свою грубость, князь шепнул Егеру:

— Этот с саблей — есть принцессин жених. Ежели чудище придет за девицей, то он станет за нее рубиться.

Егер хмыкнул:

— Не Иван-царевич, одначе. Разве одолеет он чудище?

— Это — как получится. Но если одолеет, то жену себе завидную заслужит.

Егер снова хмыкнул в прель листвы:

— А вот может так статься, что чудище совсем не придет?

— Может, — помедлив, отозвался князь. — Оно вот уже как четыре тыщщи лет, а то и поболее не приходит! Так мне сам каан Х’Ак-Асов сказывал.

— От те на! Почто тогда ихнему каану своих людей сказками кормить? Поди, не одни дети в его племени! И мужики есть! Вчерась сам его войско видел. Такое не один день пришлось бы пушками бить.

— А люди каана наверное знают, что не придет чудище. Но раз такой обычай есть и договор такой с Дагоном есть, нарушать его не след…

— С Драконом, — поправил князя Егер, — со Змеем Горынычем… — тут Егер прикусил язык.

— Вот именно — помолчи, — укорил Егера Артем Владимирыч, — сам не знаешь о чем болтать, а болтаешь. Змеи Горынычи в воде отродясь не водились. Они там, подалее, в горах обитают… или обитали…

Через время князь задремал. Егер устроил свою голову на острый кусок камня — ему дремать нельзя…

Первые лучи солнца неожиданно отразились в водах озера Алтынколь.

Счастливый принцессин жених резво соскочил с утомленного коня, саблей перерезал дорогое вервие вокруг тела девушки, они обнялись, постояли чуток, и пошли прочь от озера к месту стоянки аула.

Конь джигита, видимо почуяв среди леса чужих людей, зло захрапел ноздрями, потом резво взбрыкнул ногами и помчался следом за хозяином.

Артем Владимирыч проснулся от конского ржания; еще несколько выждав, чтобы счастливые молодые подальше ушли, поманил за собой Егера. Они подкрались к высокому камню, стараясь не ломать сучков под ногами.

Егер сразу стал ощупывать то место камня, что было обращено к озеру, и где еще недавно стояла девушка. Ничего на тесаной поверхности не виднелось. Князь глухо позвал Егера за камень. А вот там, на стороне гранитной плиты, обращенной на север от озера, истертый дождями и ветром, виднелся огромный, умело высеченный в два человечьих роста, полустатуй, или барельет. То был мужчина с бородой и малыми рожками на голове. Егер потер каменную парсуну по низу и сдавленно хрипнул. Ниже пояса ног мужик не имел, а имел рыбий хвост. На нем, криво загнутом, и стоял. Под хвостом угадывалась надпись.

Артем Владимирыч мокрым от росы комком листьев протер надпись. Долго шевелил губами, проводя пальцами по выбитым на камне знакам.

Егер от хвостатого мужика почуял на коже озноб, отошел от камня, отвернулся и справил нужду малую. Лилось долго. И долго звенело в голове.

Правую руку — десницу — мужик держал поднятой, словно кому заслонял путь к озеру. В шуйце — левой, опущенной долу руке рогатый держал за ручку как бы малую суму.

Постучав по той каменной суме кулаком, Егер, не выказывая страха, умилился:

— Мала больно киса у Дракона… э-э, Дагона. Разве в ней огромный клад упрячешь?

На что князь отозвался совершенно серьезно:

— То не денежный кошель, Егер. Если прав наш Вещун, то это оружие похлеще всех пушек, что сейчас размещены по Сибири.

— Как понять? — прищурился Егер.

— А понимать и нечего. Выбит сей барельет давным-давно. И указует он дуракам, что соваться далее его — не след. Ведь сие есть наш древний бог — Датой, и надпись под ним дает знать, что далее — его земля. Вот так. Соваться дальше я бы и не стал, да ведь зачем сюда шли? По именному повелению…

— Так мы — сунемся? — с надеждой спросил Егер.

— Сунемся. Только опосля того, как туда свою голову просунет наш ученый предводитель.

Егер с удовольствием крякнул. На озере, саженях в ста от берега, вдруг вздулся огромный шар воды и мигом опал.

Спрятавшись за камнем, Егер, по примеру князя, стал истово креститься.

К позднему утру аула Х’Ак-Асов на лужайке не оказалось. Осталась примятая трава и знак, что лужайку пользовать разрешается. Знаком был небольшой костерок с казаном над ним. В казане кипела вода.

Второй раз за сутки князь имел недовольство от джунгар. Не спросись, они рассыпались по предгорьям — искали поживу. К обеду пригнали в лагерь десяток чужих коней и злобно переругивались с Байгалом.

Старый Акмурза опять не вставал из повозки — жалился на сердце. Артем Владимирыч поманил Байгала, они вдвоем встали у изголовья старого воина.

Лицо Акмурзы блестело от пота. Глаза беспокойно оглядывали небо.

— Хан Тенгри, — запинаясь, промычал Акмурза, — верую: зовет меня. Сегодня к ночи. Люди мои это почуяли — прости им, князь, буйство без предводителя. Судьба их идет вразрез с твоим походом. Отпусти их…

Внук Акмурзы — Байгал — все рвался ухватить деда за руку. Однако старик прятал руку под полой халата.

— Кликни воинов… У меня сил нет… — обратя наконец лицо на Байгала, попросил Акмурза.

Байгал задрал голову, испустил длинный волчий вой. Бешеный конский топ поднял задремавших было после каши солдат. Защелкали спросонья замки ружей. Егер прикрикнул: «Всем отдыхать!» И окрест утихло.

Джунгары окружили повозку предводителя, попрыгали наземь.

— Воины! — приподнявшись на локтях, твердым языком, смешав в горле кашель и суровость, молвил Акмурза. — Меня призывает к себе Тенгри Хан, великий и всемогущий. Я оставляю вас под рукой направляющей и судящей, под рукой моего внука — Байгала. Он уже крепко держит родовую саблю, значит, направляет вас. А вот в присутствии великого князя, из рода древнего и могучего, князя из касты бешеных воинов — ассуров, я передаю внуку моему и право судить…

Тут Акмурза опростал из-под халата свою правую руку. В ней оказался позолоченный шишастый шлем, отороченный по краю мехом черной лисы. Хвост этой лисы опускался с шишака шлема.

Байгал пал на колени перед рукой деда. Воины смутливо переглядывались.

Чертов старик! Мог бы и предупредить князя, что затевает перед смертью!

Артем Владимирыч презрительно загнул концы губ, тугим взглядом провел по лицам кощиев, окружающих повозку умирающего вождя джунгар. Двое рослых и более богато одетых кощиев взгляда не отвели. Остальные отвели, а эти — нет.

Резво лязгнула сабля князя. В полуприсяде он отрубил по косой — от правого плеча к левой подмышке — голову первого отказчика от власти Байгала, а выпрямляясь, сделал поворот кистью и ровно под горло снес башку второго. Артем Владимирыч провернулся вокруг себя и у самой земли успел наколоть на клинок не успевшую коснуться земли голову берендея. Это был древний — саркий прием владения шашкой. Кощии замерли, стоная через зубы.

От того места, где дремали солдаты, донеслись матерности и засверкали штыки.

Джунгары в ужасе попадали на колени перед повозкой. Акмурза сел, потом, кивнув Байгалу — поддержать его, встал на повозке. Косо глянул на князя, кивнул. Князь, со своей измазанной в крови саблей пошел меж кощиев, колотя плашмой клинка по спинам коленопреклонных. Акмурза творил на своем языке молитву за присягу, а князь, по древнему сурскому обряду — саблей в людской крови — велел кощиям ее принимать. Прошел так почти всех, осталось человек пять, когда один из джунгар вдруг вскочил и заорал, перекрыв голос старого предводителя. Что за ор — Артем Владимирыч понял без труда. Воин отказывался быть приведенным под власть Байгала саблей человека чужой страны и чужой веры!

Акмурза прервал молитву, убрал руки за спину. Байгал поднялся с колен, взял с повозки отороченный лисой золоченый шлем, уверенно надел его и дедовской саблей снес голову орущему. Князь теперь, походя, шлепнул саблей и Байгала и зашагал к оставшимся воинам. Те покорно подставляли спины.

Простились наскоро. Князь передал Акмурзе тысячу рублей серебром, чтобы тот расчелся с воинами за службу на Российскую империю. Акмурза дрожащей рукой уложил мешок на свою повозку, хотел сказать последнее слово, но закашлялся и обреченно лег на кошму.

Байгал поймал глазом кивок князя и диким криком послал воинов торить сакму.

Пять повозок и сотню лошадей забрали с собой джунгары. Артем Владимирыч вздохнул. То ли с радости, то ли с горечи. Рядом тихо хмыкнул Баальник. Он приложил руку козырьком и наблюдал, как цепочка конников огибает озеро.

— Той сакмой они через десять ден выйдут на зимовки Бхаган Ула. Пограбят сладко.

— Кой черт! — вырвалось у князя.

— Там, в тех краях, княже, известен древний золотой рудник — Май-Каин. По преданию, тот рудник еще до Великого потопа чистил от золота изгнанный богами убивца Авеля — Каин. Либо его правнук — Тувал… каковой был кузнецом и своего прадеда — Каина — також благополучно избавил от жизни на земле…

Баальнику, должно, хотелось поболтать. Но Артем Владимирыч повернулся, пошел и услышал уже в спину:

— Церковники тыщщу лет спорят, что за знак Боги дали Каину и его потомкам, чтобы люди не их убили на путях странствия, как греховников, погубивших Авеля. До брадодрания спорят церковники… А того не ведают, что Боги дали Каину — бороду! Окрест ходил безбородый люд, лишь Богам борода была наказана! Вот и дали они бороду и Каину, и потомству его, чтобы безбородые боялись…

Князь остановился. Повернулся.

Баальник гладил свою бороду, собравши вокруг глаз морщинки.

Артем Владимирыч, не в сознании, погладил и свою крепковолосую бородку. Вспомнил лица уходящих наметом кощиев. Все безбородые!

Слова застряли. Он только кивнул.

— Тебя, княже, везде Вещун ищет, — теперь уже скучно сообщил старый каторжанин.

— Он с добром не приходит, — невпопад отозвался князь и повернулся идти, ругаясь черными словами.

А навстречу ему из лощины уже подымался Вещун, сияя ликом.

И у князя отхлынуло от сердца, он вздохнул, для чего-то перекрестился.

Старик расстегнул суму и достал большой клок бумаги.

— Мы уже здесь были, княже! — непонятливо сообщил Вещун.

— Господи, спаси и помилуй! Это когда же здесь были, если обоз шел без кривулей и точно в сие место! Не сбрендил ли ты, старый, от длинного пути и разных попутных пакостей?

Однако Вещун смотрел на князя хоть и улыбчиво, но строгим, темным глазом. Польза от старого древлеверца была, надо сие признать. Токмо — кому польза? Государству Российскому? Так это вряд ли…

— Были мы здесь, — терпеливо повторил Вещун, показывая рисованную бумагу, — древние рабы наши нас со страху рисовали на камне… Вот, видишь?

С пол-листа бумаги на Артема Владимирыча смотрел лик самого Ваала — мордастая рожа то ли быка, то ли человека с рогами на голове, в обрамлении по бокам двумя осьмиконечными звездами…

Глава 30

Екатерина Алексеевна, Императрица и Самодержица российская, долго смотрела на бумаги, поднесенные ей бароном Бронштейном, первым банкиром в империи, представлявшим в России главные меняльные дома Европы.

Подняла глаза, но сесть полному, в простецкой одеже и при неясных орденах иудею не предложила.

Он стал показываться в людных местах только через полгода после восшествия Екатерины на престол. Но приближаться к ней самой — не приближался. Хотя кредитовал, и кредитовал крупно, самых известных в империи людей. Потом кое в каких семьях возникали скандалы, продавались имения, но покамест сии стервозности шли помимо Императрицы. Сейчас, видимо, время пристало и ей давать финансовый отчет этому злому гному из дальних швейцарских земель.

Екатерина наконец подняла глаза от бумаг, но смотрела лишь на толстый и нависающий над верхней губой нос утреннего визитера.

Нос Бронштейна жил как бы своей жизнью. Нос шевелился, тягая воздух, словно рвался потереться о пухлые, лоснящиеся щеки. А глаза… Вот именно глаз финансового дельца следовало поопастись. Они вообще не жили. Только сверкали черным лаковым блеском.

Императрица усмехнулась как раз неподвижным глазам банкира, нежным голоском пригласила того садиться.

Пока Бронштейн устраивался на гостевом, для него узковатом кресле в рабочем кабинете Екатерины Алексеевны, Императрица накоротке пробежала срочную записку, коей предварил сей неприятный визит первый министр двора граф Панин.

«Ваше Императорское Высочество, — писал граф на узкой бумажке с пометой личного обращения, — принять сего господина Вам немедленно необходимо. Обращайтесь с ним мягко, а потом все уладится. Остаюсь слугой Вашим до скончания лет. Сенатор и Первый министр, граф Панин».

Кругом нечисто. Ближняя дама покойной Императрицы Елизаветы Петровны, подлая баба Чоглокова, пять лет назад еще принцессе Катьке докладала, что барон Бронштейн не есть таковой, за кого себя представляет. Он еще в годы проживания будущей Императрицы Елизаветы Петровны в ливонских краях неприметно вошел к ней в доверие, помог деньгами. Да так помог, что Елизавета Петровна только по восшествии на престол кое-как рассчиталась с хитрым змеем. Еще говорила Чоглокова, воровастая, но сметливая наперсница покойной Императрицы Елизаветы, что будто барон титул себе купил среди темных и узких улочек Европы. А сам был не из банкирского швейцарского дома Валленбергов, а из нищего и грязного варшавского кагала испанских бегунцов, коих, благодаря королям Испагани, вытеснили скопом из процветающей страны. Паскудной крови, конечно, в Испагани много пролилось, так короли без своей пользы — зря крови не проливают…

Тут Императрица Екатерина нечаянно вспомнила недавние слова генерала от артиллерии старшего князя Владимира Анастасиевича Гарусова: «Суры крови не боятся и на крови стоят». Она свободно вздохнула и громче, чем следовало, вопросила:

— С чем пожаловал, барон?

Тут иудей усмехнулся. Когда лев рычит, он не нападает — так его наставляли варшавские старые и мудрые раввины при подпуске к финансовым делам. Вот и львица рычит, значит — пугает, но боится.

Сотворив слащавую улыбку одними губами — глаза не улыбались, барон Бронштейн ответствовал:

— Все мое пожалование в сих бумагах, Ваше Величество! Все — в бумагах!

Екатерина и сама видела, что — в бумагах. Перед ней лежали ее личные расписки тем, у кого она брала в долг, будучи еще принцессой. И в силу немецкой педантичности точно знала, сколько денег причитается отдать, и сколь ею уже уплачено. Остаток — миллион триста тысяч рублей — ей полагалось вернуть только трем людям: графу Панину — миллион рублей, графу Строганову — двести тысяч и сто тысяч рублей — графу Дашкову. Однако сии люди до этих пор на возврат долга не претендовали и даже отмахивались, когда сама Императрица о том вежливо заговаривала.

Меж тем на стол перед Екатериной барон выложил не три расписки. Бумаг на императорском столе лежало более десятка. Это что-то новое.

Под ребрами Императрицы, повдоль живота, пробежал нечаянный холод. Потом — будто ножом резануло. Но, слава Богу, мигом стихло.

Екатерина Алексеевна еще чуток выждала, а опосля стала внимательно честь бумаги.

И первая же бумага была ейной, еще неуверенной принцессиной росписью-подтверждением о займе средств у графа Панина! Сию бумаженцию Екатерина отложила в сторону. Следующей была долговая расписка графу Шереметеву. Деньги вдове Шереметева, девяносто тысяч рублей, Екатериною были возвращены без требования возврата долговой записи, уже через неделю после несчастной смерти Императора Петра Третьего в Ропше… Так-так! На что рассчитывает барон, суя таковскую бумагу? На то, что вдова под крестным целованием известит мир, что Императрица денег ей не отдавала? Да не бывать по сему!

Долговая запись под роспись Екатерины князю Остерману… Это еще что за выверт! Князя Остермана она первого вернула из сибирской ссылки, войдя во власть! Он обрел прежние же имения и получил от казны в пять крат более того, чем значилось в его расписке!

Барон Бронштейн чувствительно кашлянул. Как бы соболезнуя.

Екатерина, не поднимая головы, просмотрела еще семь подобных векселей, деньги по коим она возвернула. Откуда тогда непогашенные векселя? Подделаны али как? Ладно, скоро у иудея она спросит… крепко спросит…

Последней была долговая расписка Лестоку — французскому кутюрье, что сутками ошивался в передней принцессы Екатерины незадолго до переворота и работал более ушами, чем щипцами. Лестока она, уже Императрица, выставила из страны немедля после тронных торжеств. Выставила с тридцатью тысячами русских рублей. За оговоренное молчание. А денег-то ею было взято тогда у кривлястого французишки — сто рублей! На срочный найм трех карет — бежать в Петергоф, ко гвардии! Однако!

Императрица медленно подняла глаза на пархатого ростовщика. Взгляд Екатерины потяжелел. Она точно помнила, что никакой расписки за паршивый сторублевик Лестоку дано тогда не было! Ни ею, ни ближними!

Барон начал медленно приподниматься на стуле.

— Зецен зих! — низким горловым звуком осадила иудея Императрица. — Арбайт филе, филе. Зецен зих^{18}!

Бронштейн отмахнулся от сего бабьего рыка, вытянулся в свой малый рост, достал из внутреннего кармана тонкой кожаной работы бумажник, медленно вытянул из его нутра полулист крепкой бумаги. По орластому вензелю на верху полулиста Екатерина узнала сразу — от кого бумага. Писал к ней, видать по буквицам, король прусский — Фридрих.

Екатерина, прежде чем взять бумагу, налила себе из графина воды. Обмочила губы о край стакана. Вода была родниковой, поставлена на стол полчаса назад. Но Императрице вода на сей раз показалась теплой, даже — горячей.

Король Фридрих писал самолично, скукоженными буквами, так хорошо известными Екатерине. По иным временам, сия личная записка была бы сущей безделицей, ибо гласила: «Ваше Величество! Родственники и друзья Иоанна Шестого припадают к Вашим стопам в неутолимой надежде узнать о здоровий Иоанна и с надеждою скорой встречи с ним. Ваш Фридрих, король прусский».

Это была не межсемейная записулька. Это был документ силы страшной и намека кровавого.

Записка Фридриха прямо называла имя Императора России Ивана Шестого, прямого потомка династии Романовых и близкого родством самым влиятельным королям Германии, Дании и Швеции. Тот Иоанн

Шестой с тех пор, как был еще прежней Императрицей Елизаветой Петровной посажен в Шлиссельбург, так до сей поры в той крепости и сидел в полном потае, невидимый ничьим взорам. Все принесенные иудеем долговые бумаги не стоили и миллионной доли полулиста с каракулями короля Фридриха. Ведь то, по сути, был почти приказ, да с шантажной угрозою — отдать трон легитимному императору семейства Романовых! Иоанну Шестому отдать трон!

— Сядь… скотина! — сквозь зубы прошипела Екатерина, бешено глядя в выпуклые черные глаза иудея.

Барон легко повиновался, осел на узком кресле и с тем же доверительным сочувствием интимно молвил:

— Конечно, конечно! Работы, верю, сейчас будет много, много. Верю!

Екатерина позвонила в колокольчик. Мигом в кабинет вошел дежурный секретарь — граф Салтыков.

— Барону — вина… испанского, мне холодной воды! — распорядилась Екатерина. — Да… еще вот что, Михайло Ефграфович! Распорядись, милейший, дабы Степан Иванович Шишковский прибыл сюда и никуда более не отлучался. Ждал моего приказа. И свечу мне зажги… Вроде как пасмурно стало…

Восковая свеча полупудового веса ярко пыхнула, и язык ее пламени поднялся почти на ладонь. Дверь в кабинет осторожно закрылась за молоденьким графом Салтыковым. Он широко улыбался. Если Императрица так явно велела вызвать к ней ката Шишковского, ноне во граде Петербурге будет о чем посмеяться ввечеру!

С огромного носа банкира Бронштейна на светлую скатерку стола нечаянно упала мутная капля. Он засуетился, выковыривая в кармане батистовый платок. Екатерина невозмутимо жгла на пламени свечи личное послание короля Фридриха.

Через час, в присутствии надушенного без меры кельнской водой Степана Ивановича Шишковского, барон Бронштейн интимно доверил Императрице, что за пакость он сочинил. Скупил через прислугу знатных фамилий за малые рубли давние, всеми по-русски забытые втуне, расписки Екатерины и думал взять поживу. Такова есть его работа и жизнь финансиста.

— А у Лестока как купил фальшивый вексель? — Томно бубнил уже в пятый раз Шишковский, не слушая покаянных слов иудея.

И в пятый раз барон отвечал, что сию фальшивую ересь ему подсунул граф Панин. Откуда появилось письмо от короля Фридриха, про то барон не говорил. Да Императрица и не спрашивала. Она понимала, что подлый иудей и при ста ударах на дыбе про письмо Фридриха не скажет. Жить больно хочет. Давишь их, давишь, а жить — хотят… пуще денег.

Всего по лежащим на столе бумагам Екатерине следовало бы выплатить Бронштейну без малого три миллиона русских рублей — в ефимках. Или лучше векселем на голландский банк Вест-Индской компании. Одним этим векселем за личной подписью Императрицы барон Бронштейн мог махать до скончания живота, получив много прелестей жизни и навечно унизив Вседержительницу российскую…

Дело было ясное — за иудеем в этой финансовой афере стоял вспыльчивый, но все же свой русский граф Панин. А вот за прознанием про Иоанна Шестого стоял некто пошире властью и позлее в возможностях, чем первый министр росссийского Двора… Кто знает про живого российского Императора Иоанна… при живой пока Императрице и Самодержице российской Екатерине Второй?

Кто — Бронштейн не признавался.

Государев кат — Степан Иванович Шишковский — по молодости лет, важности государевых забот и скорости для — ездил верхами, при двух казаках. И даже в кармане камзола всегда держал нагайку.

Вытащив из кармана нагайку, саданув ею по спинке пустого кресла, что стояло напротив неудачно попавшегося барона, он велел Бронштейну подняться и следовать за ним.

— У меня теперь в особом кресле посидишь, — сообщил он Бронштейну. — Любопытное у меня кресло, для любой жопы подходит!

Екатерина кашлянула.

— Ваше Императорское Величество! — поклонился Шишковский, — сие есть слово из работного словаря нашего государевого дела! Если задел твое царское ушко грубым словом — не обессудь. Для твоей милости стараемся и на благо империи.

Барон было заупрямился идти, забормотал на старонемецком языке обычную мольбу.

Екатерина отвернулась к иконе Николая Чудотворца, стала креститься.

После обеда, часа через два после гулкого выстрела полуденной пушки, личный курьер главы канцелярии тайных государственных дел Шишковского привез Императрице все расписки, найденные при иудее, и полное его признание в противугосударственном деле.

По той Бронштейном подписанной бумаге выходило, что «дабы иметь постоянное управление Императрицей Всероссийской, полагаясь на ее иноземное (сиречь — нерусское происхождение), а потому снисходительность и всепомоществование в делах католической веры, к коей она была с рождения привержена, следовало направлять ее поступки, имея уздою финансовые долговые прегрешения. Что в Европе признается за самый подлый стыд. Для чего всячески уклоняться от расчета с нею, дабы ввести Императрицу в большой долг. А потом он, Бронштейн, должен склонить Императрицу Российскую к тому, чтобы на свои средства известный ей дипломат и европейский ученый посланник Джузеппе Полоччио и иже с ним ученые католические монахи могли легитимно выводить Сибирскую часть России из тьмы шаманства, волхования и язычества к истинной католической вере. А за это Императрице будет тайно передана часть золота и серебра, коих добыть должен в сибирских пределах, под древними курганами, ученый посланник Полоччио. А передано тайно затем, что опосля она, Императрица, должна то золото и серебро, в свою очередь, уже явно, перед всею Европою, вернуть как бы в отдачу своего долга барону Бронштейну…»

Далее перечислялись все кредиторы Императрицы и сознание в том, что тайные лица из Ордена иезуитов, проживающие в столице Санкт- Петербург количеством двести человек, под разными угрозами раскрытия темных дел выманивали расписки Екатерины у ее близких и приближенных лиц.

Главою же иезуитов в столице империи барон Бронштейн, подвергнутый порке двумя кнутобойцами «на утопляющемся до половины тела человеца в подвал специальном кресле», назвал аглицкого купеческого старшину Георга Честерского.

«С ним в тесных сношениях состоит граф Панин, что неоднократно было замечено дозорными человеками из числа Государевых тайных служащих».

Об Императоре Иоанне, как и следовало из мыслей Екатерины Алексеевны, барон смолчал. Ладно…

В ответном указании Шишковскому Императрица велела никаких бумаг о пребывании барона Бронштейна в тайном пыточном зале не писать, иудея отпустить с доставкой прямо в кабинет Императрицы.

После чего Императрица велела подать ей в особую комнату «для ближних» обед, позвала туда Марью Перекусихину, для кумпании, с аппетитом откушала томленной на поду русской печи курицы и холодного страсбургского гусиного паштета. Под иноземный паштет наглядно выпила малость русской водки.

А вернувшись в кабинет, застала там, при офицерском карауле, барона Бронштейна.

Подмигнув офицерам, когда барон изо всей учтивости отказался присесть, Екатерина Алексеевна лично растопила камин пачкой своих долговых расписок, лежавших на столе. В истерике боли на филейной части барон и не приметил, что некоторых бумаг, в частности бумаг графа Панина, среди сгоревших в камине — не имелось. После чего офицеры конвоя были Императрицей отпущены служить далее, а барон Бронштейн, поохивая, письменно дал Екатерине Алексеевне согласие на личную им, менялой, передачу графу Панину из своих средств, но как бы от имени Императрицы миллиона рублей без предательского объяснения — почему?

— Передашь деньги не позднее утра пятницы, — улыбаясь, приказала Императрица. — И после того — никуда не ехай. Живи у нас. Женишься. Невесту мы тебе приспособим хорошую, из высокочтимых семей. Будет у тебя филе арбайт, филе, филе арбайт.

Барон схватился за платок. Приказ Императрицы означал для него жизнь, по сути, в тюрьме, под постоянным надзором. До гроба.

Ломая боль, барон Бронштейн упал на колени:

— Великая Государыня! Пощади!

Императрица вдруг пнула атласной туфлей в плечо банкира. Тот завалился на пол.

— А меня, сволочь, ты пощадил бы? Нет? Пошел прочь, мерин обрезанный!

Оставшись одна, Екатерина Алексеевна вдруг повторила пинок туфлей — по креслу. Пальцам стало больно. Так пинали своих холуев русские большие люди. И ей, стало быть, сие делать не зазорно.

Только вот икону надо бы прикрыть.

Сочувствующий взгляд Николая Чудотворца скрылся за занавеской.

Глава 31

Граф Панин, в первую пятницу сентября получивший негаданно от барона Бронштейна двести листов ценных бумаг голландского займа на миллион рублей с лестными словами благодарности, будто бы переданными Катькой, сначала стал искать неладное в сем факте. Но тут же, от того же барона Бронштейна, граф первым в Российской империи получил известие о смерти императора Франца, потомка володетелей великой Римской империи германской нации, сиречь — теперь Австрии. Вроде возрадованный двумя такими благостными событиями, первый министр двора все утро ходил по дому. Ради шумства пинал ногами подвернувшихся холопов и задирал подолы кухонным бабам. Хохотал. По красной роже графа холопы присудили, что граф пьян от водки и от нечаянной тайной радости.

Растеклись графские люди по закоулкам, затинились. От графовой радости можно было попасть в скотники, али в дальние вотчины, в тягловые работники. Такое счастье кому надобно?

Потом, осадив водку темным аглицким элем и прояснив голову, граф Панин стал догадываться, отчего так внезапно и без оговорства Катька могла передать иностранных ценных бумаг на миллион рублей не из рук в руки, а через изворотливого и опасного иудейского менялу.

Он пил эль прямо в холодном подвале, и не только холод земли и пива стал пробираться ему за пазухи. Видать по всему, иезуиты промахнулись. И промах пробил огромную брешь в их крепко выстроенном атакующем клине.

Возможно, удар пришел как раз по острию клина. А раз так, то и ему может воспоследовать удар. Вроде канцелярии Шишковского и Петропавловской крепости… Катька… откуда только прознала? Довольно быстро обучилась русской способности бить с носка, не жалея и самого доверенного лица… Вот Панин, желая угодить, нашел было в московском гарнизоне огромного, собой приглядного детину, званием капитан, и доставил Катьке на фаворную утеху. И что? Через неделю исчез капитан, и куда исчез — неведомо. В войсковой росписи его нет, в дворянской — тем паче. Убили его, что ли? Может, не то слово молвил? А Катька — что? Как ни в чем не бывало, однажды только махнула платком по лицу Панина, будто пот ему утирая, и при всех бальных присутствующих сказала: «Ах, граф, оставьте вы капитанские шуточки.Не падайте до сих званиев!»… Ведьма подлая. Вот ведь, точно так, неожиданно подлыми ударами, особливо — денежными — сбили с ног великого и удачливого, и тоже первого министра двора — князя Меншикова и сгноили в Березове. Неужли и ему, графу Панину, такое прописано? Уже прописано?

Надобно биться!

Граф кое-как поднялся из подпола, докричался мажордома, при нем криво написал писюльку своему воспитаннику — Павлу, Катькиному сыну, наследнику Российского трона. В той писюльке велел ему, чтобы к вечеру надел черный камзольчик и черную шляпу.

Мажордом сам побежал на конюшню — отправлять гонца в дворцовые покои русского принца, с наказом, чтобы тот принял цидулю в личные руки. А уж потом — распорядился бы секретно и срочно про шитье черного камзола и шляпы.

Вечером, то была суббота, Императрица Екатерина задержалась в личном кабинете с итальянцем Растрелли, спешно вызванным из италийских земель для проекта и возведения добротного Зимнего дворца. Старый зимний сарский дом, деревянный и щелястый, для проживания совершенно не годился. Через городского военного коменданта Екатерина загодя пустила весть, что с утра воскресения, опосля молитвы, солдатские полки должны тот дом за день раскатать и бревна вывезти за город — себе на новые казармы. А что останется из дров-то разрешено собирать петербуржским жителям.

Говорили на верхненемецком. Архитекторный гений Растрелли малость притомил Екатерину, талдыча про великие потребности в кирпиче и тесаном камне. Императрица уже думала о другом — о Польше. Нечаянно вспомнила, каково было посещать нужной чулан в старом дворце. Стульчак был сработан под мужика, приходилось сидеть на корточках, как дворовой девке — над выгребной ямой… Тьфу!

Растрелли вычурно укладывал вокруг Императрицы словеса про лепнину и позолоту… Екатерина же под гул его речи вдруг сообразила, что унизить Польшу посадкой на трон своего ставленника — Станислава Понятовского — это еще не значит унизить крепко… На московском троне кто только зад не грел… Тот же польский круль Вольдемар… Или не успел погреть?..

—… А над троном, Ваше Императорское величество, — гудел голос Растрелли, — важно подвесить огромного размера балдахин… Он даст мощный объем всему великолепию тронной залы. Вами планируемой…

Ибо трон владыки — есть средоточие всего царства… Сакральное место, подчеркивающее божественную суть власти…

Екатерина кивала на эти исступленные слова итальянца… И тут ее задело — трон… Трон — средоточие всего властного, центр могущества! Великий, древний и славный трон польской династии — династии Пястов! Вот что она, Екатерина, поставит вместо стульчака в личном нужнОм чулане нового дворца! Трон Пястов — вместо стульчака — это будет по-русски!

Императрица более не желала слушать италийца.

— Завтра, завтра, — отмахнулась она, — нет, лучше в понедельник поговорим…

Сия торопливость Императрицы вызвалась торжественным и загадочным ликом Марьи Перекусихиной, третий раз совавшей голову в дверь кабинета. Сегодня, на вечернем балу, должен был присутствовать ротмистр Потемкин. Его следовало публично произвести в капитаны и дать орден малого пока разряда. Ночью же за орден и звание Потемкин должен будет проверочно отслужить Императрице бдением в спальне. Плохим будет бдение — в дальних кавказских полках появится еще один бедолажный капитан.

Екатерина прошла в гардероб. Вокруг закрутились служанки. Императрица надела веселое белое платье, накинула поверх ленту ордена Андрея Первозванного, пришпилила к волосам малую корону, обула атласные туфли с тонкой войлочной стелькою — для тепла и быстро прошла в бальную залу, где шумели без малого три сотни празднично и весело одетых гостей. Одеваясь, она ругалась по-немецки на немалое количество плательных петель и застежек. До того не терпелось увидать рекомендованного Перекусихиной огромного ротмистра.

При малом выходе Императрицы из боковой двери залы не принято было кланяться. Толпа гостей только замерла, говор утих.

Императрица пошла через людей, поворачивая туда-сюда веселое кукольное лицо тридцатичетырехлетней куртуазной баловницы. Прошла и села на особом возвышении со столом на дюжину персон. Заговорила, кажется, с князем Воротынским, а сама сквозь веер все оглядывала залу. Искала ротмистра.

Дворцовый капельдинер дал команду итальянскому оркестру, тот махом заиграл вальс.

Напротив возвышения, где обычно сидела Императрица, находились двери парадные — для выхода торжественного. И вот, при начале танца, те огромные двери вдруг распахнулись. Басистый рык особого камердинера перекрыл музыку и шуткование танцующих гостей. Образовался людской коридор. По нему медленно шли к Императрице граф Панин и наследный принц Павел.

Екатерине стало дурно. Рот набух кислой слюной — и граф, и сынишка ее были облачены в траурные черные одежды. Несколько дам пали в обморок. Мужчины стрались не говорить.

В образовавшейся тишине граф Панин медленно подвел наследника к помосту Императрицы. Поставил Павла рядом с ней, сам поднялся и встал с другого бока наследника, прокашлялся.

— Третьего дня, дамы и кавалеры, — прокатился по залу его зычный голос, — скончалась многим из собравшихся знаемый император аустрийский и габсбургский Франц Первый! Определитесь сами, по чину и свойству родства, на какой срок вам по сему прискорбному случаю носить траур. Наша любимая Самодержица Всероссийская Екатерина Алексеевна по сему случаю должна носить траур двенадцать месяцев! А наш любимый наследник престола, Его Высочество Павел Петрович — четырнадцать месяцев!

Зал выдохнул и вновь затих. В тишине раздался капризный голос наследника:

— А почему я должен дольше всех ходить в черном платье?

— Привилегия вам, Ваше Высочество! — более чем зычно, почти крича, отозвался Павлу граф Панин, — коей привилегии добивался ваш дед Петр Великий, да в том не доспел, скоропостижно умер. Теперь во всей Европе только вы, Ваше Высочество, по родству и тем паче — по крови стоите выше всех государей!

Граф Панин склонил голову. Придворные, что побойчей и посметливей, заплакали и пали на колени, тягая руки к одиннадцатилетнему мальчонке.

Враз уставшая разумом Екатерина злобно смотрела на плачущее сборище в зале. Увидела она, как чернявая Марья Перекусихина в боковую дверь выталкивает рослого военного в мундире кавалерийского полка. Во второй ведь уже раз граф Панин устраивает демонстрацию ей, Императрице. И обязательно — за то, что по нему не вышло. Теперь вот, упаси Господь, за паршивый миллион рублей, отданных ему с намеком угомониться в противодействиях, втянул в сумбур малолетнего наследника Павла. Намекает граф, прямо видать, что Императрица — вовсе не Императрица российская, а регентша при малолетнем наследнике Российского престола. Так же, как была Императрицей, а формально лишь регентшей при императоре великой Римской империи германской нации Иосифе, бабка почившего ныне в бозе Франца Первого — ведьма скотская Мария-Терезия.

Ладно. При народе нечего кукситься. И нечего принародно вести разбор с сильным министром.

— За сим горьким известием, — вдруг тоже непрывычно громовым гласом — от бешенства — произнесла Екатерина, — куртаг отменяется. По Империи велю объявить недельный траур, пусть нонче же приспускаются штандарты на воинских заведениях. Наследника престола, Его Высочество Павла отвести в спальную комнату, его наставнику — графу Панину завтра поутре явиться ко мне для получения назначения председателем траурной комиссии.

Высказав это, Императрица Екатерина быстрым шагом прошла до той двери, за которой скрылась Перекусихина с ротмистром Потемкиным. И сама прошла в нее. То был ход в кухонное и лакейное отделения дворца. По ходу, взяв на руку с кухонного стола поднос с жареным гусем, не обращая внимания на челядь, Екатерина вышла на свою половину, ногой открыла двери в кабинет. И уже оттуда колокольцем, оговоренным звоном, вызвала к себе Перекусихину.

Та просунула голову в кабинет и, как будто ничего не случилось пять минут назад в дворцовой зале, доложила:

— Ротмистр пьет вино и просит закусить.

— Веди! Закусить у меня найдется!

Сибирский губернатор Соймонов ощутил по небывалому количеству бумаг, приходящих теперь из столицы Империи от разных лиц, что лучше от бумаг тех на время убечь. Грозные листы повелевали то искать промеж сибирского люда иезуитов, то велели собирать с иноверцев тройной оклад, опричь обычного. От самого графа Панина пришла неожиданная бумага — пустить его повелением, по ведомству тайной дипломатии, аглицкие корабли, каковые могут войти в сибирские пределы через Татарский пролив и встать на якорь в Амурском лимане, возле Николаевского острога.

Посчитав бумаги за благоглупости, Соймонов велел прибить на особый столб соборной площади Тобольска жесть с надписью. Что в течение недели желает дела свои здесь покончить и возвернуться на законное местопребывание губернатора Сибири — в Иркутск.

Тобольский народ с утра погрустил, а к вечеру — возрадовался отъезду губернатора. И на радостях разбил потайной шинок иудейского толоконника, вино испил, дом ростовщика пустил на поток и разграбление, прибив, впрочем не до смерти, самого потаенщика самопального зеленого змия. Сделано так народом было по причине хотения всего лишь изничтожить свои заемные бумаги. Заемные бумаги изничтожились, и город стал готовиться к шумным проводам губернатора Сибири.

— Сенька! — крикнул губернатор своего ближнего, — бегом сюды!

Сенька Губан, почуяв в голосе хозяина трещинку, появился мигом, таща в руках поднос с водкою и обычным заедком.

— Брось, — тихо сказал Федор Иванович, — этого не надобно, — вытер мокрые волосы, шею, попытался кашлянуть. — Зови кто кровь пускает. Немоготно мне.

Внизу, в сенях, кто-то забуркотел охранным казакам, требуя пропуска к губернатору.

На неприятный голос внизу Соймонов болезно озлился:

— Заодно побежишь к лекарю, разберись, кто там меня требует не в приемный час!

Сенька, полный тревоги за хозяина и свою подлую судьбу в случае, ежели Федор Иванович нечаянно отойдет к праотцам, борзой гончей скатился по лестнице, узрел среди двух дежурных казаков штатскую рожу и пошел ту рожу полировать, приговаривая: «Время знай, время приемное — знай!»

Казаки, как умели, оттерли Сеньку от и так уже пострадавшего человека. То был накануне калеченный тоболянами шинкарь-толоконник.

Сенька оттер окровавленную правую руку о штаны и побежал через улицу, наискось, к дому тобольского немца-лекаря. Вбился прямо в ворота, пнув злобного кобеля, и матерно стал звать со двора толстого иноземца-рудопущика.

Казаки, когда Сенька убежал, переглянулись, оттеснили жалобщика на улицу и медленно повели за угол Губернаторовых хором, задумчиво работая плетьми. Шинкарь издавал тонкие горловые звуки. Смысла в тех звуках не звучало — одна томная могильная истома…

Новость о внезапной болести сибирского володетеля от немца-лекаря стала тихо сочиться по городу.

Под вечер ко двору губернатора, выждав приличное время, подъехал на собственном выезде сибирский митрополит Павел. Два служки торопливо выкатили на стылую уже землю домотканый половик — от кареты до крыльца. Казаки охраны подошли к руке митрополита.

— Как он? — глухо спросил митрополит, подавая для поцелуя руку.

— Плохо, — ответил старший наряда, — плачет.

Оттолкнув служек, митрополит Павел стал степенно подыматься по лестнице. Сам распахнул дверь в приемную залу. За другой дверью, в кабинет губернатора, слышно — плакал старик, неразборчиво причитая. Митрополит покрепче взял посох, ровным шагом дошел до двери кабинета, толкнул ее посохом. Дверь поддалась — раскрылась.

Сибирский митрополит Павел сначала занемел, потом злобно стукнул посохом о пол.

На столе, крытом парчовой скатертью тяжелого кумача — бумаги валялись на полу, лежал в одних подштанниках Сенька Губан, сложив руки на груди как упокоенный. В руках горела толстая свеча. Губернатор Соймонов стоял возле стола на коленях, плакал, причитая сквозь слезы.

— На кого ты нас покинул, Федор Иванович? — гнусавил губернатор. — Нет, не так! Почто ты нас, убогих, покинул? Ведь мы тебя так любили!

Вокруг Сеньки, на парче, стояло полдюжины штофов среди тарелей и мисок. Губернатор на стук посоха поднял глаза. Разглядел митрополита.

— Сенька! — немедля взревел Федор Иванович. — Митрополит пожаловал! Немедля сюда — вина фряжского и сладких заедков! Сейчас полный феатр будет! Во славу разыграем мои похорона!

Сенька Губан немедля пальцами потушил свечу, бросил ее на пол, скакнул со стола и кинулся к буфету. Митрополит плюнул себе под ноги. Кинул служкам митру с головы, послал их вниз, пристроил посох в угол и решительно сел к столу.

— Водки, — сквозь зубы пробурчал митрополит Сеньке, — водки, а не вина кислого. По здорову ли будешь, Федор Иванович?

Глава 32

Ученый посланник Джузеппе Полоччио, севши с утра на лошадь, сделал до обеда десять миль, изыскивая точку, обозначаемую на тайной карте раздвинутым копытцем золотого оленя. С Полоччио поехали было Гуря, Гербертов, Фогтов да десяток солдат, посланных лично князем Гарусовым, как бы для охранения важного лица. Но, видя, что ученый посланник их сторонится, а сам ездит по кругу, в версте от истока реки Бии, сопровождающие отстали. Солдаты оттаборились на самом берегу озера, в сотне шагов от истукана с рыбьим хвостом, затеяли купание лошадей, да и сами поокунались в холодную воду озера. Развели костер, и голые прыгали через огонь. Гоготали.

Гербергов, Гуря и Фогтов тоже встали у воды, но подалее от солдат, рядом с длинным скальным языком, который полого уходил с древней скалы, с высоты до двух сотен саженей, прямо в озерный залив. На том скальном языке росли деревья, с него скатывался ручей с удивительно вкусной водой.

Полоччио, поплутав по этому скальному языку, заехал за кусты и очутился возле огромного, в три роста человека, валуна. Ученый посланник, увидя валун, почуял вдруг колкое сердцебиение. Неведомо отчего, но сердце заколотилось. Вот так, наитием, а не по указу находят настоящие сокровища!

Полоччио резво скатился с седла, бросил узду на траву, подбежал к камню. Ему показалось — или так было в яви? Камень, хоть и оброс мохом, его поела вода, жар солнца и ветер, но все равно — он, сей камень, имел явную окружность!

Оставалось токмо проверить особым способом — по карте — сей непонятный валун. Ученый посланник торопливо достал из седельной тороки свою зрительную трубу, срываясь потной ладонью, открутил по нарезу посаженное латунное кольцо, держащее крупную линзу трубы. Линза выпала на траву и звенькнула о мелкий камешек.

— Порко мадонна миа! — в голос и не к радостному событию обозвал свиньей мадонну ученый посланник, нашаривая в густой траве ценнейшее для момента оптическое стекло.

Нашарил.

Выдохнул воздух, перекрестился, отчего-то оглядываясь, потом развязал в левой поле камзола потайной карман и достал из него малый торбас с древней картой. Развернул карту, поднялся на ноги, огляделся.

Внизу, у костра, солдаты матерились, роясь в куче одежи, сваленной перед купанием, — искали свое носимое. Полоччио сделал несколько шагов вниз по склону, отодвинул рукой ветки кустов дикой смородины, пошарил глазами — где его сторонники.

Трое его приближенных сидели порознь. Гуря чертил на бумаге, Фогтов глядел на озеро, а Гербергов выкладывал из камешков что-то свое.

Вернувшись к камню, Полоччио развернул карту на земле, прилег к ней сам и положил золотого оленя на то место карты, где значилось озеро. Расклиненное копытце оленя указывало как раз на берег озера с возвышенностью, где и находился Джузеппе Полоччио. Торопиться сейчас не следовало. Начинаются проклятые тайны… Полоччио задержал дыхание и навел линзу от зрительной трубы на правое, раздвоенное копытце оленя, на то маленькое место на карте, что могло уместиться меж раздвоем копытца.

Про тайну древней карты, каковая, по словам ученого иезуита, ведавшего обучением Полоччио, была дьяволовой работы и состояла из многих пластов рисунка, ученому посланнику поведали в самые последние часы перед его отъездом из Рима на Берлин. И далее — на Курляндию и Петербург. Тогда, в тот час, Полоччио, вполне глубоко запрятавший свою сущность авантюрного Колонелло, острым глазом бывалого человека заприметил, что, говоря о карте уверенным голосом, его наставник лукавит — сам он той карты никогда не видел, и знание передает с чужих слов.

Полоччио поднес стекольную линзу к карте, как раз над золотой фигуркой оленя, рукой поколебал линзу, дабы получить чистое изображение, и вскрикнул.

Солдаты внизу бросили шутейную потасовку за обмундиры и похватали ружья. Гуря моментально вскочил на ноги. Подскочил и Фогтов. Только Гербергов поднялся с земли медленно, перевел дыхание и первый сообразил крикнуть:

— Ваше ученое степенство! Живы?

— Жив, жив… Сидите там! О камешек укололся! — донеслось сверху голосом Полоччио. — Все есть в полном порядке.

Даже флегматичный Фогтов заметил трещинку в голосе своего ученого начальника. Пожал плечами, оглянулся на Гурю и Гербергова. Те снова усаживались на землю. Фогтов еще прислушался, глядя вверх, на поросший лесом каменный язык, потом и сам послушно сел наземь.

Полоччио, ругаясь про себя за бабский подлый выкрик — нервы надобно лечить! — снова устроил линзу над нужным местом карты, убрав ненужного теперь золотого оленя в карман камзола. Закусил нижнюю губу…

Изображение, как первый раз, резко прыгнуло в глаза ученого посланника, сотворив в глазах резь. Ощутилось то, что первый раз испугало, — ученый посланник будто мигом поднялся высоко вверх над рисунком карты, дьявольски реальным. Опять потянуло сблевать. Полоччио сдержал порыв желудка, сморгнул, прищурил глаза. Изображение на карте вернулось от размыва в четкость видения. И первое, что заприметил слезящимся глазом Полоччио, — был валун. Только на карте то был не валун, то был совершенно круглый камень — шар.

Не понимая себя, Полоччио запихал карту обратно в малый торбас, завинтил на место линзу зрительной трубы. Потом, как был — стоящим на коленях, так и начал молитву: «Faterunser… »

Подложив под голову седло, Артем Владимирыч лежал ногами к костру, на котором Баальник варил для князя чай с травою, подсыпанной Вещуном. Вещун вдалеке, на опушке священной рощи Х’Ак-Асов, собрав возле себя солдат, рассказывал им праведную историю рыбохвостого мужика, высеченного барельетом на камне. Солдаты сидели тихо-тихо, только иногда шевелясь. Князь улыбнулся про себя, повернулся набок, чтобы достать и перечесть в какой уже раз письмо своей нареченной — Лизоньки, и взглядом попал в темный взгляд немого повара-франка.

Телохранитель Полоччио, по своему обыкновению, наводил лезвие кухонного ножа на мыльном камне и отчего-то пристально смотрел в лицо князя. Стоял он в пяти шагах от лежащего.

— Пошел прочь, мудак! — зло и для теплой еще души — бешено взревел Артем Владимирыч. — Сен Аксакал мен сагильген сыгиин хой!

Франкский повар, не понявший сорванной бешенством тюркской матерности, но уловивший интонацию, не меняя лица, повернул кухонный нож и пустил его в князя.

Два оборота совершил нож, летя в горло князя. Франк при полете ножа взгляда не увел и не изменил. Артем Владимирыч успел правой рукой ухватить нож за лезвие, провернуться туловом на земле и снизу с силой послать оружие обратно. Повар, которому нож вошел на вершок под правую пазуху, под поднятую руку, даже не дернулся. Не отрывая от князя взгляда, он ухватил нож за рукоять, выдернул, брызнув кровью на серую свою одежу, и в два шага очутился перед князем.

— Стой! — крикнул князь. — Стой! Егер!

Сзади повара уже очутился Егер, с поднятым для смертного удара кистенем.

Егер понял князя. Провернул оборот шипастого оружия так, что с хрустом подрубил правую ногу одуревшего франка. Немой повар вдруг хрипло выругался, очутившись на земле. Наступив на нож убийцы сапогом, Егер сунул ему в рот рукоятью кистеня. Заломил рукоять, кроша зубы и расшеперивая подлый рот. Во рту, полном крови, Егер увидел, что язык немого на самом деле откушен лишь по кончику, и говорить, скотина, сможет.

— Так я его возьму в работу, княже, — сказал Егер, — подмогайте, парни…

Солдаты, что сбежались к минутной замятие, подхватили оглушенного дикой болью франка и потащили в ближайшую ложбину.

— Ловко ты, княже, его уделал, — спокойно сказал Баальник, цедя через край котелка в кружку князя вскипевшее травное варево.

— Молодой пока, мышца не вялая, — больше сам себе, чем Баальнику, ответил князь и снова лег. До письма от Лизы опять событие не дозволило добраться. Сатаново отродье… Как Полоччио ел из рук этого злого беса? И, кстати, как воспримет ученый посланник смерть своего хлебодарца?

Баальник меж тем, поставив рядом с князем кружку взвара с острым запахом, отломил стебель дикого проса, аккуратно срезал его по краям, сунул в кружку один конец, а второй протянул князю. Артем Владимирыч стал потягивать крепкое варево через стебель, мерекуя, как же подать Полоччио явное смертоубийство франка. То, что смертоубийство будет — это Егер обеспечит явно. Из лощины, вон, доносятся его резкие слова и крики пытуемого слуги Полоччио. Может, подзадержать смерть? Где это носит проклятого авантюриста? Обед уже подошел…

— Кончился варнава, — сообщил князю Баальник, услыхав опытным ухом каторжанина долгий предсмертный стон пытуемого.

Князь выплюнул стебель, сел.

Матерясь, оттирая травой кровь с правой руки, подошел Егер.

— Ничего, скотина, не сказал. Крепко их воспитуют, злыдней иноземных! — сообщил князю Егер, присаживаясь рядом.

— А ты бы — сказал? Про меня — сказал? Под катовой пыткой? — спросил Артем Владимирыч.

Егер малось подумал, отчаянно мотнул головой.

— А чего это… франк подлый орал тебе: «Омерта»? — полюбопытствовал Баальник. — Это что за слово? Молитва?

— Нет, — с досадой на себя отозвался Егер. — Это у них, в Италиях, закон такой есть — молчать по праву едйнокровия.

— В какой Италии? — удивился Артем Владимирыч. — Ведь Полоччио твердил везде, что повар — франк!

— Вот, — с удовлетворением сказал Баальник, — все же Егер недаром пытал поганую тварь, князь. Теперь тебе не надо ум ломать — как подломить клятого иноземца Полоччио. Ты крепко теперича нагреешь ему башку сказом — кого истинно он пригрел на груди, какую гадюку!

Со стороны озера послышался бешеный конский топот. В лагерь наметом несся ученый посланник, далеко оставив позади своих сопровождающих.

Полоччио, осадив коня, ловко спрыгнул с седла, на прыжке отбросив стремена. Отопнув ногой, не видя княжью кружку со взваром, он подошел к сидящему Артему Владимирычу, не удержался и сел рядом. На красном лике его сияла радость.

— Все! Князь, все! Я нашел свой клад!

— Свой клад? — состроил удивление Артем Владимирыч, отмахом руки отсылая от себя Егера и Баальника. — Это как надо понимать? Ведь Императрица наша, Екатерина Алексеевна, дала тебе путь сюда по уговору, что ты токмо ейные клады будешь раскрывать… О твоем кладе — уговору не было.

— Будет уговор, будет! — все еще растягивая лицо в тайной радости, — прошептал Полоччио. — Отныне, князь, давай так — ты мне помощник, а не подчиненный… На своих помощников у меня что-то большой надежи нет…

Теперь князь состроил на своем лице улыбку удовольствия.

— Конечно, Ваше ученое степенство… с радостью стану вам помощником… А вот с горестию теперь должен сообщить, что твой повар-франк — вовсе и не франк, а сицилиец…

— То мне известно было давно ранее, — отмахнулся Полоччио. — Теперь планы наши станут таковы…

— Погоди… Джузеппе, — резко оборвал князь лелеющего мечту иноземца, — погоди! Твой повар — никак не немой. Язык у него вполне присутствует на нужном месте!

— Ну! — Полоччио приостыл мечтать. — И чего он тебе тем языком сообщил?

— А ничего, — ответил князь. — Кинул в меня ножом, потом хотел прирезать принародно, да его мои люди попридержали… слегка… Потом поволокли от меня подалее, чтобы меня кровь в набат не кинула… Своих убивцев я как-то не жалую… А может — это твое ученое степенство подговорило своего ближнего меня прирезать? А? Скажи правду — я пойму…

Полоччио поднялся в рост, огляделся. Кругом, шагах в десяти, стояли люди князя.

— Убиение тебя, главного мне помощника, особливо сегодня — мне без надобности, — пролязгал Полоччио и крупно, медленно перекрестился. — Так, а где эта тварь сейчас?

— Да вон, в тую лощину положили твоего повара… — громко сообщил иноземцу Егер, — охолодится… поди, уже охолодел…

Полоччио насупился и пошел в указанном направлении. Князь тоже встал, приладил к поясному ремню саблю в ножнах, до сего момента лежавшую в траве.

Подъехали ко княжьему костру Гербертов, Гуря, Фогтов. Артем Владимирыч мельком взглянул на их довольные рожи, зашагал к Полоччио. Ленивой походкой туда же, к лощине, начал двигаться и Егер. Баальник махнул рукой вятскому Ванятке. Тот, мотнув головой, повел к лощине трех самых задиристых солдат.

Полоччио стоял нагнувшись. Он рассматривал оголенный и татуированный живот бывшего повара. На животе убитого синей краской был выколот якорь, перекрещенный с кинжалом. От якорного кольца в обе стороны змеились ленты с буквами латиницы.

Полоччио поднял голову на подошедших. Лицо его было белым. Радость стерлась с лица.

— Вот же кобели черные! — ругнулся Полоччио. — Подсунули мне в ближний круг — ближе не бывает! — сицилианского бандита!

— Значит, — спросил князь, — у тебя, Ваше ученое степенство, ко мне за верное убийство твоего слуги — претензий нет?

— Нет, — устало сказал Полоччио.

Он выпрямился и медленно пошел к своему вагенбургу.

Егер тронул князя за плечо.

— Полоччио! — крикнул вослед князь. — Люди мои интересуются: что себе пишут краской по брюху ваши бандиты?

Полоччио остановился, глухо сказал:

— Капо ди тутти капи. Главарь всех главарей — по-вашему… Из семьи Варонезе… Самый страшный людской род на Сицилии.

Вечером Джузеппе Полоччио в сопровождении Гури, Фогтова и Гербергова без приглашения подошел к костру князя. Артем Владимирыч мотнул Егеру в сторону подошедших. Егер весело оскалился и побежал за тарелями — гостей кормить надо. В тот вечер у князя подавали пшенную кашу с луком и салом, пресные ячневые лепешки с углей. Запивали густую жирную пищу речной водой с малой каплей уксуса.

Полоччио сел и стал есть, не морщась, посверкивал глазами. Гербергов мучился: каша ему не лезла без привычного вина. Фогтов ел, чтобы есть. Только Гуря жевал одну лепешку: сало свиньи ему претило его законом.

Полоччио, покончив со своей порцией, забрал нетронутую кашу Гури и продолжил ужинать.

Вокруг княжева костра сидели свои люди. При них, нисколько не пряча мыслей, Полоччио и заговорил:

— Не будь в сем трудном путешествии, князь… ведь ты, майор, хоть и ссыльный, но по крови князь — так?.. Не будь мне личного профита, князь, на этаком трудном пути, разве бы я согласие дал ученым мужам Европы — ехать в страну незнаемую?

— Прикажут — поедешь, — выпив полкружки кислой воды, сказал на то Артем Владимирыч.

— Приказать вольному человеку? Это у вас в Московии — да, так. А у нас — нет. У нас человека можно приказом токмо на виселицу. За грех прямой и явный… А в путешествующее состояние человека не можно послать без его воли… Посему, в присутствии свидетелей…

Гуря тут же достал бумагу, исписанную им часом ранее, когда они с ученым посланником решали — где отныне обедать. Протянул бумагу Полоччио.

— Да, — продолжил Полоччио, — в присутствии свидетелей прошу утвердить подписью следующее, князь… Чту:

— Вот вражина! — не утерпел Егер. — Тварь продажная! Купец буев! Такого купца я бы…

— Хватит ругани! — прикрикнул Полоччио. — Будь ты вместо него, того купца, гниви ты заживо — тоже бы тайну не унес… на дно моря Срединного… Чту далее:

— Такой документ мне подписать — что выю под топор положить, — отмахнулся Артем Владимирыч, — ибо законы нашей земли писаны на предмет кладов и разных диковин земных, водных и небесных еще Петром Великим. А за укрытие тех кладов и диковин — казнь. И при том — все в земле российской найденное — принадлежит ноне нашей Императрице, Екатерине Алексеевне. А уж похочет она находчика отблагодарить — частию клада али батогами — то ей и решать…

Полоччио молча выслушал отказ князя.

Молчали все люди — с обеих сторон.

Тогда в укорот князя вступил Гуря:

— Артем Владимирыч, — елейно начал он лить слова, — что же вы лжу на свет вынаете? Место, где как бы клад нашел ученый посланник Джузеппе Полоччио, — не есть земли, принадлежащие к Российской короне!

Артем Владимирыч в который раз удивился Гуре. Тишком, тишком, но тот раскрывал все более и более своих тайн — умственных и характерных. Но — с кабацким ярыжкой спорить — себе убыток. Князь повел взглядом по своим людям — кто найдется ответить выкресту?

Егер смотрел на концы своих сапог. Баальник стоял спиной и жевал травинку. Вещун затерялся где-то в приозерных долинах…

Перекрестился Олекса, совершил поясной поклон князю и, глядя поверх голов, сипло проговорил:

— Раз мы сюда пришли, да пришли с боем, то сим и означили эти земли на вечное свое владение… Под империей, стало быть, эти земли, Гурьян. Уже третьего дни — под империей…

Гуря бессовестно захохотал. Егер дернулся — князь видел — зацепить иудея правой рукой в ухо.

— Егер! — крикнул Артем Владимирыч. — Почто солдаты у тебя разбрелись, как коровы недоеные? Рескрипта Императрицы не знаете? Затесать немедля и воткнуть накрепко саженный столб здесь! — князь топнул оземь. — Да столб с полосами и гербом нашим поверху. Видишь, на некую публику сомнение нашло — будто не мы здесь хозяева!

— Али — нашло форменное помешательство! — добавил Егер, повернулся и заорал на ночь глядя, балда: — В Богородицу вашу мать, да через семь гробов с присвистом! Ста-а-а-новись, блудливая рать! Древо рубить, тесать, приметный столб — ста-а-а-вить!

Полоччио покачал головой, смотря на выверты ссыльного князя. С такой прытью он, пожалуй, добудет себе избавление от ссылки… Но чужую судьбу — что со своей равнять? Свою надобно наперед ставить, вот и весь гешефт.

— Князь! — звучно произнес ученый посланник Джузеппе Полоччио, с этого отрезка пути определив для себя именно так величать ссыльного майора. — Князь, давай продолжим наш торг.

— Продолжим, — перевел дух Артем Владимирыч, — но как? После того, что я тебе объявил, про свой клад ты будешь вести торг только с Императрицей нашей, Самодержицей российской!

— Ладно, ладно — будем с Императрицей вести торг, — поспешно согласился Полоччио, — однако пока мы лишь шерсть с живого барана себе на чулки меряем…

— Вот те на! — удивился Артем Владимирыч. — Ты же баял — клад! А не шерсть!

— По всем приметам — да, клад, — терпеливо отмахнулся Полоччио. — Кладов в земле много, да вынуть можно не каждый. Вот когда вынем, тогда и разговор продолжим — кому и с кем торговаться. Я же пришел пока просить о помощи к тому кладу добраться… Вот что я имею на этот счет!

Открыто, не таясь, Полоччио вынул на свет карту из малой тороки, открутил линзу со зрительной трубы и, наконец, накрыл на карте озеро Алтынколь фигуркой золотого оленя… Потом показал Артему Владимирычу, как на той карте выглядит каменный шар. Верный признак клада…

Сентября, первого дня, в приемной зале Императрицына дворца собрались придворные — устраивался смотр новых фрейлин Екатерины. Граф Панин в этот раз явился не один, а прихватил с собою двух новоявленных корнетов Преображенского полка, полковником коего была сама Императрица. Оба корнета имели нерусскую принадлежность и происходили: фон Брюллов — из остзейских немцев, а Ван дер Вален — из потомков шведского полона Петра Великого, выкупленных в свое время, но отказавшихся от возврата на родину.

Смешливый и глуповатый фон Брюллов мало устраивал Панина по ходу задуманной комбинации, но потребных людей со времен Петра Великого в России сыскать было завсегда трудно. Для темного дела сойдет и этот отпрыск бесштанного вестфальского ротмистра. Тут делов-то, ума не требующих, а токмо что нижней готовности — на пятак!

— Туда смотри, бодливый селезень! — в сердцах одернул Панин вертлявого немца.

Он указал туда, где перед Екатериною, стоявшей в окружении придворных дам, делала реверанс молоденькая девушка. На миг поклона она уронила на свое лицо изумительно светлые волосы. Ее бальное платье скользнуло по гибкому телу, и немедля по платию засверкали блестки, режущие глаз даже при свете свечей.

— Бриллиант! — бухнул басом Ван дер Вален.

— Тебе ожениться пора, герр Вален, — не слыша шикающих сзади голосов, — проговорил граф Панин. — За этой барышней — огромное княжье состояние, немеряно земель и челяди.

— Я — готов! — вытянулся перед графом Ван дер Вален.

— Я — тоже готов! — корча ужимки вялым подбородком, сообщил графу и немецкий корнет фон Брюллов.

Императрица Екатерина Вторая через особого гарольда объявила собравшимся, что в ее штат приняты три фрейлины от высоких фамилий и по сему случаю объявляется праздничный ужин, а после — бал.

За сто рублей серебром, немедля данных графом Паниным, фон Брюллов согласился оказать содействие своему однокорытнику Ван дер Валену в стихийном, но мощном наезде на новую фрейлину Императрицы — княгиню Лизу Трубецкую.

Таковой «наезд», по внутреннему языку молодых преображенцев, состоялся сентября третьего дня, когда новеньких фрейлин в первый раз проводили в дортуар женской половины Летнего дворца Императрицы.

Тот дворец был строен хламно, кривулями, свечи комнатные дамы жестоко экономили — на свой кошт их заносили, а посему наезд корнету Ван дер Валену удался на славу.

Закутанные в темные плащи молодые гвардейцы дождались прохождения фрейлин по темному угловому отрезку коридора, фон Брюллов тюкнул Лизу Трубецкую огромным кулаком по голове. Вдвоем ее легко утащили без особых звуков под лестницу. А оттуда — в комнату уборщицы, купленную за отсутствие ея ночью в комнате за рубль.

Утром, переждав переполох, граф Панин ввел в кабинет Екатерины юного Ван дер Валена.

— Он, матушка, свершил… правда, по огромной и безумной любови, сей ночной поступок, героя коего ты изволила приказать сыскать и немедленно.

Екатерина поразилась, с каким цинизмом граф представил ей, им же, всего вероятнее, и подговоренного безродного хлыща. Ловко заходит граф с козыря, пусть и не с туза, но с короля — точно.

— Жениться на моей фроляйн… — тут Екатерина услышала будто со стороны свою онемеченную речь, да бог с ней, с речью! — жениться на обесчещенной тобою Елизавете Трубецкой, девице княжеского рода, ты, шалопай, — согласен?

— Согласен, — пискнул высокорослый шалопай, — да вот как по сему факту примут решение невестины родные? Выручи, матушка-заступница!

Корнет, наученный графом, пал на колени и пополз к туфле Императрицы — целовать. Пока целовал, Императрица передумала подключать графа Панина к обдумываемой ею интриге противу Императора Иоанна Шестого, избывающего жизнь втайне от мира, среди каменных равелинов Шлиссельбурга. «Самой надобно изыскать вот такого же… урода военного, нищего да настырного, да, упаси Бог, никак не русского!»

— Встань, мой мальчик! — неожиданно ласково произнесла Императрица и потянула Ван дер Валена да волосья. — Встань. Еще нападаешься на колени перед невестиной родней!

Утром, в доме на Фонтанной перспективе, что числился вторым домом от Невского прешпекта, князь Владимир Анастасиевич, прознав от поверенных лиц о ночном случае с Лизой Трубецкой в Императорском дворце, враз обсурвел — впал в бешенство крови. Отрубил руку гонцу — тот голову смог увернуть, стар уже был князь; саблей снес дубовые косяки дверей — пробивался на улицу. Его безоружно держали четверо ближних вар-йагов, — посланных в Петербург с-под Трубежа князем Трубецким, как Лизину тайную охрану. Двоих вар-йагов Владимир Анастасиевич сумел-таки достать дедовской саблей, те отползли в угол, шипя ассурские противобожия. Двое остатных похватали напольные канделябры и без уверток, грубо, стали теснить Владимира Анастасиевича к раскрытому во двор окну.

Потеснили.

Со двора, в окно, рослые вятские челядинцы разом выплеснули на князя шесть банных шаек ледяной колодезной воды. Князь помутнел глазами и в беспамятности осел на пол.

И тем же ранним днем, пока князь не пришел в себя, два Вар-йага ушли конной заводней — о троеконь каждый — на Трубеж, к отцу Лизы, старому князю Ивану — Рутвягу-Трубецкому. Ушли с черной вестью.

В ночь же, по концу того судорожного дня, когда Императрица Екатерина вела куртаг и потчевала карточной игрой нового посланника императора Австрии — графа Шулленбурга, рослый лакей принес ей на золотом подносе бумагу красноватого оттенка. Улыбнувшись графу Шулленбургу — нос граф имел короткий и торчком, как у сынишки Императрицы — Павла Екатерина распечатала послание и застыла, уперев глаза в бумагу. Там рукою князя Гарусова, да с его же подписью, были начертаны пять строк:

Екатерина подняла глаза от листа необычного цвета к лицу придворного лакея. Его она видела в первый раз, но не удивилась — поняла, в какую замятию сунул ее головой подлый граф Панин.

Екатерина машинальным делом взяла с зеленого стола золотую монету, протянула ее ливрейному молодцу. Тот с поклоном монету принял. Кругом них смеялись полупьяные игроки, хлопали о столы карты, а Екатерина сочно видела, как расходится по шву рукав ливреи от давления мощного мускула этого неизвестного во дворце челядинца. Не его была ливрея, и не был этот рослый молодец дворцовым лакеем. Убийцей он был…

Челядинец всего один миг подержал на ладони монету, кивнул Императрице, опустил ладонь, монету уронил на пол и зашагал в сумрак — к выходу.

Императрица разом пересохшим горлом не смогла выдавить крика гвардейцам охраны. Да еще к лицу ее подсунулся, сильно воняя кельнской водой, австрийский посланник, прошептал:

— Савидовать буду всей жиснь, что такие сольдат, как твой лакей, в твоя армия есть!

— Пошел на хрен, долбак! — прорвалось наконец у Екатерины.

— Спасибо, спасибо, — во весь рот и во весь свой ум заулыбался австрийский посланник.

Екатерина, насильно улыбаясь, на горячих ногах добралась до туалетной комнаты. Шуганула оттель немецким хамским словом двух служанок, осталась одна. Перечла письмо, хотя и так все было ясно: тот молодец в ливрее мог и не письмо ей протянуть — кинжал в сердце. А морда у него, будто долотом деланная, смачно говорила, что ему смерть — не в диковинку. Хоть своя, хоть чужая. И насчет девчонки — Лизки Трубецкой — тоже ясно прописано. И насчет Ван дер Валена… Найдут дурня-голландца, найдут в… казарменном ватерклозете, да еще без уда и без головы… Такое, сказывали, с иноземцами в Петербурге уже бывало. И не раз… Ладно! Хватит!

Екатерина зарукавным платочком утерла вспотевшую шею, грудь, осторожно поправила подглазные румяна. Ван дер Валена оженить на Лизке Трубецкой немедля и тотчас отправить в войска. Пусть под страхом быстрой смерти подберет военного человека в прямые исполнители замысла противу Иоанна Шестого. Человека нерусского, а лучше — поляка. Да, поляка… И вот ведь Бог — все видит! — такой полячишка есть! Конечно — есть. Днями подписала Екатерина решпект о назначении в русский Семеновский полк поручиком — Мироновича! За того хлопотал сам Понятовский, будущий король Польши. Ай да Екатерина! Ай да русская Императрица! Быстро дошла умом до жестокости русских интриг… Поляк Миронович, рекомендованный самим польским крулем Понятовским, убьет, как бы заговором, Императора Иоанна Шестого… Так. Европа станет на Польшу смотреть, как на собаку бешеную… Очень хорошо… Польше от того никуда, кроме России, не кинуться, дабы себе прибежище искать! Ой, как гладко… Ну а опосля прямого действа того полячишки насчет убийства Иоанна — полячишку мигом казнить, судом скорым…

А уж противу Ван дер Валена, как в письме старика Гарусова сказано, сами они пусть кланово и разберутся. Значит, мнимое освобождение Императора Иоанна Шестого надобно подогнать к моменту некоего происшествия с Ван дер Валеном… Того Ван дер Валена немедля Трубецкие зарежут и концы заговора противу Иоанна Шестого — все в воду… Ловко!..

Императрица захлопала в ладоши. Тотчас вбежали комнатные девушки, поднесли ароматической соли.

Екатерина подышала из пузырька сильно ароматной смолы, в голове стало холодно. Сделав холод на лице, Императрица вышла в залу. Улыбаясь одними губами, прошествовала к своему столу. За ним не играли — дожидаясь ее.

— Граф Шулленбург, — обратилась Императрица к австрийскому посланнику, — мне импонирует, как вы разбираетесь в солдатской стати… Завтра с утра приглашаю вас посмотреть развод моих кавалергардов, коих полковницей я являюсь… — Говоря так, Императрица все искала глазами графа Панина. Искала напрасно — граф на куртаг не явился…

Графа Панина в тот вечер на темной Васильевской переправе шестеро конных молодцов отбили у кавказского конвоя, зарезав махом четверых горских конвойцев, не давши им и раза махнуть шашками. Кучера просто оглушили.

Опосля к карете тяжело подошел человек с тростью, спросил глухо:

— Чьего ума дело с девицей Трубецкой?

— Катькино, — мигом соврал граф Панин. Ему страшно жало в тот миг понизу брюха. Сказавши имя Императрицы, граф почувствовал, как сквозь бархатные колеты потекла на атласные чулки вонькая горячая моча.

— Врешь, — придушенно молвил человек с тростью, — здесь твой замах, твой удар, по-твоему выверен… Посему — помни меня… с утра до ночи, да с ночи до утра, да каждый день…

Сказавши так, человек шагнул в сторону, ударил тростью правую пристяжную шестерика. Та всхрапнула и поднялась на дыбки. Шестерка, бешено кривуляя, понесла повдоль Невки.

Потерев вонючие руки о камзол, граф Панин вспомнил имя человека с тростью. Это был отставной ныне палач Горемякин, что начал точить топор о шеи государевых преступников с четырнадцати лет, при Его Императорском Величестве Петре Алексеевиче… дай ему Боже, вечного упокоения!

Глава 33

По первости дела следовало, как сказал князь, — провести разведку камня. Его уже пробовали толкать с места толстыми лагами, тянуть лошадьми, да толку с того было — шиш казанский.

Вот тут-то Гуря и отличился. Баальник в том помог — подсказал, как лазить по совершенно гладким стволам дерев. На щиколотки Гуре привязали петлей грубую веревку, прежде обкинув ею ствол высоченной сосны, крона которой покачивалась в трех саженях от земли. Шесть человек друг другу на плечи встанут, а все равно той кроны не достать. Вот Гуря и полез наверх с помощью обрывка вервия. На руках подтянется, потом ноги подтянет. Веревкой заклинит ноги на стволе — и снова подтянется. Веревка, она зацепу на смолистом стволе завсегда найдет и человека тем зацепом выдержит. Опять Гуря на руках подтянется, опять ноги с петлей подожмет.

Правда, лез наверх медленно, долго отдыхал. Солдатам наскучило глядеть на древолаза, они пошли похлебку хлебать. Возле сосны остались лишь ученый посланник да господин Гербергов. Тому, Гербергову, приходилось теперь слушаться каждого движения руки, даже пальца Полоччио — он иноземцу уже десять тысяч ефимок проиграл. Считай, свой дом в Петербурге — со дворней и мебелью.

Гуря наконец добрался до веток сосны, пристроился там в вышине и достал бумагу с карандашом.

— Что видишь? — крикнул снизу Полоччио.

Гуря отмахнулся от вопроса — не продышался еще от тяжелой работы. Руки дрожали, ноги — будто в железы взяты.

Сверху, как и предсказал Баальник, весь пригорок с озерным заливом просматривался — будто чертежный плант. Осталось только срисовать. Гуря примерился и стал рисовать и гору, с которой стекала в озеро речка, что посередине пути делилась на два рукава. Правый-то рукав и перегораживал огромный валун, так речка пробила русло и соединилась с левым своим рукавом.

То, что на земле по руслу реки не виделось из-за травяной заросли, Гуря сверху приметил разом. А приметил он то, что от того места, где валун перекрывал правый рукав речушки, прямо в скальном грунте не водой — руками — был пробит до левого рукава прямой и ровный канал, по которому сейчас весело бежала вода.

Гуря добросовестно срисовал и этот канал, стараясь, чтобы он выглядел рукотворно.

С севера дунул ветерок, сосну качнуло, у Гури заиграло в брюхе, и отчаянно потянуло сблевать. Он потянулся к сучьям, стал перебираться на другую сторону древа, чтобы, если опростать брюхо, так не на иноземного благодетеля, орущего снизу, прямо под Гурей.

А когда переполз на другую сторону сосны, глянул вниз, то и перехотел тошнить. Шагов на сорок выше в гору, по левому рукаву речки, явно была видна сверху, прямо в русле левого рукава, тоже руками сотворенная круглая ямина. Два человека лягут поперек, ту яму и перемерят.

Гуря перенес на бумагу яму, хотел было приноровиться слезать, как снова дунул ветер. Голову иудею закачало, но черные глазенки подметили, что скрывала теперь полегшая под порывом ветра трава. Оказалось, что от той, им обнаруженной ямы тоже пробит каналец — от левого рукава на правый рукав реки. Что он пробит именно в том направлении, а не наоборот, говорил сам за себя скат горы, по нему каналец и шел вниз, почти к самому валуну. Ай да на! А целый день проклятый камень катали в противоположную сторону. Куда он издревле не сподобен был катиться! Доброе открытие! И денег стоит! Гуря еще раз провел черными угольками глаз, прометил на земле камешки, чтобы, значит, обсказать и даже показать… за золото… путь камня. Обдирая брюхо о кору сосны, чтобы подобраться до удобных к спуску ветвей, иудей вдруг подумал, что очень уж давно тут трудились человеческие руки, что сверху примечалось особенно. Каналец, пустой, без воды, почти доверху занесло песком, камнем, его прятала от глаз густая поросль жестких трав… А раз люди для чего-то так рьяно трудились, значит — то дело стоящее. Многих золотых монет стоящее…

Гуря спрятал подалее, в нутряной карман азяма, и бумагу, и свинцовый карандаш, стал думать. Зачем-то ведь били люди каналы, соединяющие оба рукава речки. И зачем-то надо было выбить в камне почти саженной ширины круглый прудик в левом рукаве потока. Зачем?

— Закончил? — орал снизу Гуре господин Полоччио. — Быстро слезай! Вдвое увеличиваю награду!

Вдвое — значит, два золотых дублона даст иноземец. Разве открытие Гури стоит такой мелочи? Ведь валун не просто так валялся на склоне горы, уходящей своим подолом прямо в озерный залив… Вот нашлись бы силы — перекатить бы тот валун чутка вверх, в то рукотворное озерко. В него, это уже ясно видел Гуря, валун ляжет точно. Ведь он фактически круглый, саморобный, его только чутка тронули жара да холод, вода да ветер. А значит, валун работает как затвор на водяной мельнице, добавляя или уменьшая поток воды на колеса привода… Нет, не два золотых надо требовать за такое ученое открытие, а двести!

Когда Гуря сполз с сосны, ободрав промежности и брюхо, то подскочившему к нему ученому посланнику так и сказал:

— Тайну сего валуна я открыл… За это — двести дублонов… За меньшие не отдам.

Гербертов потянулся было хватануть Гурю за жидкую бороденку и хряснуть по шее кулаком. Полоччио отвел руку тайного советника российской Императрицы, удобно подхватил за локоть замученного иудея и по тропинке поволок его в сторону уже ободранных от железа вагенбургов. Зотолкал Гурю в повозку, запер дверь. И начал лупить костяшками кулака по уху и в нос. Подлец иудей дергался, глотал кровь, но только шипел:

— Двести… золотом… И деньги — вперед…

Вечером Полоччио и князь Гарусов сидели у костра. Две сотни солдат стояли кругом, в полета саженей от разговорщиков, охраняли.

— Я — не уверен… — тихо ответил Полоччио на вопрос Артема Владимирыча о том, уверен ли ученый посланник италийского университета в Падуе, что ему дадут живым уйти от пределов города Кяхта, если он туда припрется с золотом.

— Вот и я не уверен, — согласился Артем Владимирыч, — что и мне, с малым моим войском, дадут от Кяхты увернуться в сторону хотя бы Байкала… Лучше этот уворот сделать сразу отсюда, вернуться по Оби вниз, до московского тракта, перезимовать хоть в городке Томске. А уж потом — рвануть за Урал, в Россию…

— А что нас обоих может прочно уверить в сохранении на плечах голов, а на повозках — золота… нашей доли золота? Ежели мы двинемся назад?

— Джузеппе… а, черт тебя забери!.. Чего нам таиться, право слово? Ведь мне известен ты как Колонелло! — повел уж совсем прямой разговор князь Гарусов. — Не отдам я тебе и малой доли того золота, серебра ш камней! То доля Государыни! Быстрее мне голову откусят, чем я от того золота откушу!

— Отдашь, майор! Ибо стоит мне вывернуться в пределах Кяхты перед проклятыми иезуитами, как тотчас о твоем мне неподчинении станет известно в Петербурге. А то, что поверят именно мне, ученому посланнику Джузеппе Полоччио, а не какому-то придуманному тобою Колонелло… ясно явно. И проведешь ты всю остатную свою жизнь в сибирских пределах, как вечно ссыльный майор! Тебе как бывшему князю никто и поклона не положит!

От торжества над ссыльным майором у Колонелло истончал и возвысился голос. За линией солдат голос Егера бухнул:

— Ну, тихо там!.. Колонелло хренов!

Джузеппе Полоччио подумал, что ослышался — не ему грубил невидимый за линией солдат майорский ближник… Нет — ему. Ему… Колонелло.

А ссыльный майор уже стянул с шеи кожаную кису, расшпилил ее и подал Колонелло прямой кусок плотной бумаги с огромной печатью красного золота.

— Честь по-нашему, поди, научен? — спросил Артем Владимирыч.

Колонелло принял лист, подвернул его под свет костра, прочел:

У Колонелло запершило в горле. Он взмахнул рукой, крикнул:

— Гербергов! Вина мне!

Князь повел рукой сзади себя, нашарил ковшик с водой из озера, протянул Колонелло.

— Вина на походе — нет! — рявкнул князь на Колонелло, заботясь, чтобы тот громовой голос услышали более всего солдаты, что были за линией запретного круга.

Колонелло послушно кивнул и вылакал половину ковша.

— Вот, значит, как? — удивился Колонелло, отставляя ковш. — Ложь мне, значит, писала российская Императрица? Когда давала письменное утверждение на сию экспедицию?

Артем Владимирыч уклонился от ответа, сам задал вопрос:

— Так как, Колонелло, станем планировать наши действия?

— А будут ли у нас действия — покажет завтрашний день, — укрепился голосом Колонелло. — Будет завтра мой клад определен да на поверхность вынут — тогда станем планироваться. Не будет клада — проводишь меня с войском до торной дороги на Кяхту и там — расстанемся… Прежде, конечно, поделив курганную добычу…

— Золото, я чую, в твоем кладе будет… — медленно произнес Артем Владимирыч… Мои старики — Вещун да Баальник — о том явно говорят. Доставать его, конечно, многих трудов будет стоить… А посему — тебе я, Колонелло… — князь примолчал — прятал под рубашку Благословение Императрицы, — тебе, Колонелло, от прибытков того клада я могу, согласно Законодательному Уложению империи о кладах и прочих тайнах Российской земли, подписанному Петром Великим, первым нашим Императором на этих землях… могу выделить один процент от найденного…

Колонелло выругался страшным матерным взвизгом берберского побережья Африки.

— Ну и что? — спокойно выслушал его ругань Артем Владимирыч, — ну и пусть меня лишают наследственных частей тела все крысы африканских кораблей. Крысы те далеко, а ты, Колонелло, — рядом. И карта твоя — не есть дорогой и вельми ценный и единственный экземпляр. Вот тебе копия твоей карты… Хорошо сделана? А ведь копию твоей портуланы рисовали не италийские мастера портуланций, а сибирские девки… под свечой…

Копией карты этот хитрющий и опасный князь добил Колонелло. Ученый посланник, передвигая в руках льняное полотно с явно точной копией его тайной карты, вдруг пожалел, что не послушался верного нутряного голоса, когда сей лицедей в ободранном майорском мундире валялся в его ногах и слезами исходил, чтобы Колонелло взял его в поход! А потом вспомнил свирепую рожу ныне убиенного своего повара, ежедневно, но немо, только глазами, вопрошавшего Колонелло: «Не пора ли убить?» В том смысле, что майора ссыльного убить… Надо было!..

— Мне важно, Колонелло, дабы ты со всей искрой души мне сказал правду: со мною ты будешь действовать супротив иезуитских дерзновений на наше добро? Али — против?

— А скажу: против тебя — тогда что?

— А ты бумагу Императрицы видел, Колонелло. Никто мне не помешает сейчас свистнуть Егера и пустить тебя под расстрел полубаталионом моих солдат… Как подлого изменника.

— А сам, выходит, боишься обнажить противу меня свою саблю?

— Обнажить — могу. Биться с тобой не могу, — князь поднялся. — Не ровня ты мне, по статусу крови, Колонелло. А битвы с неравными, сам знаешь, дуэльный кодекс запрещает…

Князь собрался уже вышагнуть за пределы кострового круга, когда услышал сзади тихий, но жесткий голос проигравшего италийского авантюриста:

— Пойду с тобой против иезуитов… Только оплату за то возьму…

Князь обернулся. Посмотрел на сидящего к нему спиной знаменитого европейского авантюриста. Сколь бы ни откровенен сейчас был с ним разговор, полного согласия меж ними не состоялось. А потому не состоялось, что князь не мог достоверно самому себе ответить — почему он обязан идти на Кяхту? Вместо того чтобы, повернув с добычей назад, оказаться в безопасности. Тут верным могло быть одно. Что, давая ему бумагу страшного действия, Императрица Екатерина вполне имела виды на нечто в китайских пределах. И полагала, что князь Гарусов там ей понадобится. С золотом. Так могло быть? Могло… Политика государства — вещь не военная, скользкая. Чтобы в ней не замараться, надобно только четко выполнять инструкции. Что князь Гарусов со всем тщанием и делает. Идет на Кяхту…

Князь шагнул из круга света в тень. И чуть не вдарился лбом в огромный столб, коего раньше не видал. Возле столба переминался инок Олекса.

— Что, князь, таков должен быть знак Российской империи на энтих землях?

Князь изумленно задрал голову. Олекса тут же кресалом запалил факел, поднял его вверх. На двухсаженном столпе, отесанном из толстенной лиственницы, наверху его, расправив аршинные крылья, был прибит двуглавый медный орел.

— Корней Иваныч орла спроворил? — спросил Артем Владимирыч.

— Не то, князь… — как-то стушевался Олекса. — Это я… вез энтого орла из самого Тобольска. Так мне митрополит велел.

— Великие и многие мудрости в уме нашего митрополита, — перекрестился Артем Владимирыч, — дай ему Бог здоровья.

Колонелло с изумлением смотрел на огромный столп с российским кованым орлом на верхушке. Вот те — страна, вот — ее люди! И главное — во всем прав молодой князь — зачем ему, Колонелло, править путь на проклятую Кяхту? Даже с малой частью могильного золота да с частью того, еще не добытого клада, Колонелло мог бы исчезнуть в этой огромной, незнаемой стране… Купил бы себе русский паспорт, завел бы торговлишку, женился… Эх! Кабы не иезуиты! Всю его веселую жизнь перековеркали! Не явится Колонелло в Кяхту, а последует совету князя — идти назад, в Россию, тем подпишет себе приговор смертный, тяжелый… Два года учебы в иезуитских тайных школах — это было не изучение Евангелия… Это было изучение страшных судеб тех, кто иезуитов обманул и задумал скрыться. Да, было, обманывали и скрывались… Тамплиеры например. И где этот орден теперь? Где все его неисчислимые богатства? Ну, богатства, положим, в подвалах Церкви. А люди… люди лижут сковородки у ног Сатаны… Если есть тот Сатана… А как просто и ловко иезуиты провели самую хитрую на земле нацию? Только намекнули Изабелле Испанской, что в ее казне пусто, ибо у иудеев в ее стране — густо, так Изабелла немедля начала воинские операции противу избранного народа, а иезуиты малыми отрядами торговали в богатых кварталах иудеев поддельными бумагами о якобы переходе поклонников Яхве в лоно христианской Церкви. И тут же наводили на покупщиков тех бумаг отряды королевской стражи… Ловкая операция! Так что сыскать в Сибири убежище можно. Жить будет нельзя. Ходить да оглядываться — это не по нраву Колонелло…

На плечо Колонелло легла тяжелая рука. Он резко привстал.

— Сиди, — сказал князь Гарусов, присаживаясь рядом.

Он вынул из кармана оловянную флягу, протянул Колонелло.

— Вино. Твое. Гербергов налил. Пей без сумления…

Колонелло приложился ко фляжке. Князь меж тем продолжал говорить:

— Твою позицию, по размышлению, я принимаю. Пойдем до Кяхты. Атам — война план покажет! Так?

Колонелло глотал вино. Когда вино во фляге кончилось, выдохнул с облегчением:

— Так!

С утра принялись всем гамазом мерекать — как тот камень-шар сдвинуть по чертежу Гури. Гуря, невзирая на синяки под глазами и разбитую губу, бегал среди солдат и весело давал указания. В левой поле его армяка туго болтались двести золотых дублонов, все-таки отданных Колонелло после его ночного и тайного разговора с князем.

Солдаты очистили от травы и наносов каменной крошки лоток, прорубленный в гранитной основе скалы. Зацепили ременные охваты за два десятка лошадей, сзади камня выстроились десять самых крепких солдат с толстыми слегами.

— Пошел! — крикнул Артем Владимирович. И тут же, не утерпев, сам подсунулся — плечом подмогнуть камню двигаться. И камень сдвинулся — будто того и ждал — погулять малость! Ему первый толчок был нужен — в правильном направлении, а там и лошади не понадобились. Солдаты со смехом, как копну сенную, покатили камень до предназначенного ему второго круглого ложа. Даже не подняв брызг, огромный гранитный шар плотно улегся в русло второй речки. Вода ударилась об него, потекла было в обход, но тут же нашла рукотворную протоку и побежала туда, где досель покоился камень — в круглое отверстие, уходящее вниз, в гранитную скалу.

— Окружить сие место, ружья держать в готовности! — скомандовал солдатам Артем Владимирыч.

Солдаты неохотно похватали ружья, отошли на полусотню шагов от дыры в скале.

— Кто пойдет вниз от тебя? — спросил у Колонелло Артем Владимирыч.

Колонелло оглянулся. Гурю посылать было нельзя: мало ли что там — в подкаменной глубине. Гербергова бы послать, да тот до того стал немощен — смотреть страшно.

Гербертов, стоя в отдалении, тыкал рукою в Фогтова, стоящего рядом с ним.

— Фогтов пойдет, — наконец ответил Колонелло, — а с твоей стороны — кто?

Артем Владимирыч не успел ответить. Тяжелой, плотной поступью к ним подошел колыван Корней Иваныч.

— Разреши, княже, я пойду. Мало ли что тама? Силенка моя может понадобиться, да и к разным сюмпризам я свычен…

— Решено, — сказал князь. — Разбирайте веревки.

Четыре веревки, по сто саженей каждая, накрепко привязали к деревам, стоящим возле дыры вниз. Кузнец приладил к широкому поясу нож, топор и мешок с десятком факелов. Фогтов проверил заряд у своего пистолета. Сунул в карман кресало и тоже накрепко привязал к поясу мешок с факелами — палками с намотанными на них тряпками, пропитанными древесной смолой.

Корней Иваныч встал перед дырой, перекрестился, надел на руки падерки, ухватил веревку и шагнул в отверстие… Его тут же залило водой…

Через время из дыры донесся его гулкий голос:

— Встал наземь… палю факел! Это, кажись, пещера…

Потом наверх донеслась заковыристая матерность кузнеца.

Артем Владимирыч сложил ладони рупором, поднес к дыре:

— Хватит лаяться! Кричи — что там!

— Тут, княже, черт-те што! Колесо огромное!.. Водочерпальное. Из непонятного металла!

Егер немедля хватанул ближнюю веревку — намерился прыгать в дыру. Артем Владимирыч погрозил ему кулаком. Подтолкнул к дыре Фогтова:

— Пошел!

Фогтов, неуверенно перебирая руками, отплевываясь от потоков падающей вниз воды, скрылся в дыре.

Опять через время крикнул Корней Иваныч:

— Фогтов здеся! Чего нам искать?

Колонелло, в сильном возбуждении оттолкнув от дыры князя, тоже сложил ладошки и крикнул в них:

— Клад ищите, клад! Обормоты!

Тут же подал голос и Фогтов:

— А чего нам его искать, Ваше ученое степенство! Золото здесь… лежит в бадьях, уже приуготовлено к подъему!

Колонелло встал и перекрестился.

Артем Владимирыч, еще до конца не сознавая простоту нахождения клада, крикнул:

— Корней Иваныч! Немедля к тебе солдат опускаю! Сколько надобно, чтобы грузить тяжести?

— Нисколько, Ваше благородие! — донесся снизу голос Корнея Иваныча, — мы здесь сами… А наверху лучше приладьте ворот с прочной вервью да с крепким крюком! Когда все поставите, я далее укажу, как быть!

Воротовое устройство с веревкой было — осталось от курганной возни. Крюк привез Егер, на своем арабце быстро сгонявший к повозкам кузни.

Пока ворот устанавливали, Колонелло все ходил кругами возле дыры под землю. Потом решительно ухватился за веревку:

— Полезу сам!

— Отойдем, — шепнул ему Артем Владимирыч, — чтобы люди не слыхали… — а уже в стороне от людей чуть не заорал: — Ты что? Где видано, чтобы клад, огромный клад, сам шел в руки? Тут дело — не чисто!

— В приметы веришь, что ли? — брезгливо спросил Колонелло. — Так тьфу на эти приметы! Не пускаешь меня — пусти вниз хоть солдат! Четырех, а лучше — с десяток…

— Пущу… если что там, внизу, не заладится. А пока — молчи! Жди!

Когда подошли обратно к дыре, услышали, что орал Корней Иваныч:

— … Крюк пусть будет с привязанным колокольцем! Я тогда услышу, докуда надо его опустить! И крикну. Тот крюк наденется на бадью с золотом, тогда быстро тяните! Поняли?

— Поняли! — крикнул вниз Артем Владимирыч. — А почему тянуть быстро?

— Колесо… Большое колесо я подверну под воду, что льется из дыры… Оно работает от воды. И поднимает на рычагах груз… Не успеете бадью с золотом крюком с рычага снять, она уйдет вниз и опрокинется в озеро! — орал Корней Иваныч.

— Давай! — не выдержав, крикнул в дыру Колонелло.

В земле, под ногами людей, что-то тяжелое заворочалось, заскрипело. Вода, что падала в дыру без звука, вдруг стала звонко бить в нечто железное. Артем Владимирыч испытал ощущение, что стоит на спине огромного, непонятного зверя и зверь тот медленно двигается. Солдаты мелко и часто крестились. Перекрестился и Егер.

— Тяни! — раздался из дыры бешеный голос Корней Иваныча.

Четверо солдат заворочали рычагами ворота. Веревка тяжело пошла вверх. Артем Владимирыч сам кинулся к деревянным ступицам ворота. С другой стороны за ступицы ухватился Колонелло.

Из дыры медленно поднялась бадья… Это даже была не бадья, а поддон, литой из тонкого желтого металла. Поддон имел борта всего в два вершка высотой. Борта его исполнены были со скосом ко дну. Поддон доверху был наполнен тусклыми как бы кубиками желтого цвета, уложенными столь тесно, что даже ноготь не просунуть… Егер первым подскочил к веревке, тянущей невиданный поддон. Но его силы не хватило — оттянуть груз в сторону от дыры.

— Тягай, в гробину мать! — заорал на солдат Егер. Те испуганно подскочили, вдесятером взялись за веревку. Потянули ее в сторону. Поддон заскользил по траве и тяжело осел на землю.

— Опускай крюк! Опускай! — истошно заорал снизу, из-под земли, Корней Иваныч, — быстрее там, чумохи!

Крюк отцепили от дугообразной ручки поддона, но веревка в месте привязки крюка лопнула!

Орал из-под земли колыван, солдаты лихорадочно пробовали вязать веревку к крюку. Но было ясно, что под великой тяжестью поддона с золотом веревка перетрется. Тогда Егер подсвистнул своего арабца, ножом отрезал у подбежавшего коня широкую кожаную подпругу. С ней дело пошло. Подпругу привязали за крюк, а вторым концом — за веревку.

Крюк снова пошел вниз.

— Тягай! — почти сразу заорал Корней Иваныч.

Пока солдаты медленно вытягивали тягость наверх, Артем Владимирыч и Колонелло рассмотрели, что подняли в первый раз.

— Латунь, — сказал Колонелло, ощупав желтый металл поддона. — Редкий сплав, черт побери. Он один уже хороших денег стоит…

Князь же попробовал пальцами подцепить квадратную плитку золота. Не получилось. Тогда он вынул кинжал и лезвием кинжала все же поддел плитку… Но это оказалась не плитка и не куб. Золотая четырехгранная пирамидка соскользнула с лезвия кинжала и упала на траву.

Артем Владимирыч изменился лицом.

На каждой грани золотой пирамидки явственно читалось клеймо — треугольник с многолучевым кругом внутри его. И этакую картинку также в детские годы видел князь в книге-раскладушке своего деда. Дед Ульвар тогда говорил:

— Где таковой знак узришь — предмет сей издревле — наш. За него бейся — хоть голыми руками. Бага дара ану!

Колонелло, не замечая состояния князя, поднял пирамидку с травы, взвесил на руке:

— А ведь весу в ней будет — фунтов двадцать, князь…

Не услышав княжьего ответа, Колонелло поднял голову. Князь Артем Владимирыч Тару сов шептал непонятные словеса:

— Бага дара ану… Бага дара ану…

Колонелло усмехнулся причудам русского князя и внимательно рассмотрел способ укладки золотых пирамидок. Нижняя их часть укладывалась острием вверх. Потом в пространство между ними, но уже острием пирамидок вниз — укладывался второй слой золота. Получался как бы сплошной брикет золота, но невероятной тяжести. Для хранения и транспортировки богатства это был лучший способ.

Солдаты меж тем под руководством Егера вытянули на поверхность пятый поддон. Так же тряслась земля, звонко била в глуби горы вода по металлу, но солдаты при виде такого богатства тоже охмурели и суетились, как раки, кипятком обваренные…

Артем Владимирыч взял из рук Колонелло золотую пирамидку, посмотрел на нее тусклыми глазами. Медленно сообщил италийцу:

— Бугрование мы как-нибудь да отмолим… А вот покражу Божьего золота — вряд ли… Бежать надобно отсель, Колонелло… бежать… Понял?

Колонелло, вдруг взъяренный, не нашел сначала, что ответить князю.

— Седьмой поддон тянем! — весело крикнул Егер, с натугой вертя подъемный ворот.

Вытянули и седьмой поддон. Там, внизу, Корней Иваныч и Фогтов что-то притихли.

— Эй, внизу! — заорал в дыру Егер, — чего молчите? Случилось чего?

— Да нет! — вроде как совсем издалека послышался голос Корнея Иваныча, — сейчас… тут малость осмотреться надобно… Отдохните пока…

Колонелло тотчас засуетился. Велел солдатам гнать лошадей с одними предками, чтобы тащить волоком к лагерю латунные поддоны.

Артем Владимирыч просунул голову прямо в дыру — хоть звук какой услышать. Но слышался только ровный гул огромной машины да звон воды, иногда бьющей по металлу.

Так прошло уже четверть часа. Пригнали лошадей, начали вязать за передки поддоны. Артем Владимирыч снова сунул голову в дыру, заорал:

— Эй! Добытчики! Отзовись!

Вдруг внизу раздался удар. Как бы огромный камень ударил по огромному котлу. Внизу кто-то, вроде Фогтов, пискляво крикнул. Вслед за грохотом внизу, рядом, в озере, вздыбилась вода. Она вырвалась из-под каменного языка, на котором стояли люди, упала обратно в озеро, образовав водоворот. В том водовороте бил руками и ногами Корней Иваныч. Из-за грохота и треска что он кричал — было не разобрать.

Солдаты побежали прочь с уклона. Артем Владимирыч, замерев, смотрел, как огромный круглый камень, перетолкнутый людьми в другую лунку, катится из нее на свое старое место. Вот он с хрустом смял подъемный ворот, пал в свою старую лунку, покачнулся и замер. Земля тоже успокоилась.

Егер за веревку тянул из воды КорПея Иваныча.

Колонелло, хоть и был тоже напуган, вида не показывал. Он мерно прошелся мимо семи латунных поддонов, наполненных золотыми пирамидками.

— Дар богам, дар богам! — передразнил князя Колонелло. — Здесь будет… здесь будет… Ну да, конечно! По вашему счету, князь, здесь будет около полутора тысяч пудов золота! Весело, так? Согласись же, дорогой князь, из-за каких-то тридцати, миллионов рублей, в серебряном исчислении, твои боги не обеднеют, князь… Ведь — не обеднеют?

Артем Владимирыч кивнул Колонелло, думая о другом.

Князь Гарусов думал: зачем же колывану Корнею Иванычу понадобилось устраивать подземную коловерть с колесом и водой? И как погиб Фогтов? И зачем он погиб?

Глава 34

ТАЙНЫЙ ОТЧЕТ КУЗНЕЦА КОРНЕЯ ИВАНЫЧА КНЯЗЮ ГАРУСОВУ О ПРЕБЫВАНИИ В ГЛУБИНАХ ЗЕМЛИ, ПОДТВЕРЖДЕННЫЙ КРЕСТОЦЕЛОВАНИЕМ

Сели Артем Владимирыч да колыван Корней возле каменного барельета Дагону, куда никто не заглядывал, стали разговор вести.

— Глотнули мы, княже, побольше воздуха да, попрощавшись с белым светом, по вервию тому заскользили с Фогтовым вниз. Что там, внизу, не разобрать, будто преисподняя. Темень жмет со всех сторон. Вода глаза заливает, дышать мешает. Да и дышать-то нечем. Будто в омут кинулись. В водоворот. Да тут еще Фогтов своими сапожищами все руки мне ободрал…

— Тоже, поди, дышать хотелось да побыстрей опуститься, — встрял улыбающийся кузнецу князь.

— Ну да, правильно, — помедлив, согласился кузнец Корней Иваныч. — Вот, чую, все, нету во мне больше воздуха, сейчас руки распущу и ринусь в беспамятстве вниз! И тут, как будто кто мое слово услышал — плотно встаю ногами на твердь. Сначала через кожу сапог не мог разобрать — что сие за твердь? Камень, али древо, али металл какой? На сторону откинулся. Веревку, конечно, не отпустил, дал Фогтову на тую твердь встать. Только он свои сапоги рядом с моими сапогами пристроил — опять неведома беда! Та твердь вниз пошла. Да не просто вниз, а как на карусели — вниз и вбок!

— И тут же вода исчезла, — снова встрял князь, — так?

— Не исчезла вода, — строго поправил князя кузнец, — полилась рядом. Да с грохотом.

Артем Владимирыч вспомнил, что тогда, наверху, у отверстия, куда скрылись Корней Иваныч и Фогтов и куда с шумом падал поток воды, они все услышали, будто вода ни с того ни с сего ударила об гулкий металл. Словно в огромное кованое ведро. Всего миг длился этот звук, но Артем Владимирыч перекрестился, супротив его стоящий Полоччио рванул на рубашке верхние пуговицы — у горла. Только Гербертов, сидевший прямо на голом камне, даже не двинулся, а иудей Гуря быстро отошел от дыры в земле.

Самое жуткое пришлось пережить князю, когда веревка, к коей привязаны были добровольные охотники побывать под землей, быстро поползла в дыру.

Корней Иваныч тот факт вспомнил:

— Так и было, да! Поползла веревка! Оказалось, княже, что стоим мы с Фогтовым в огромном ковше из металла, полном воды. По пояс в воде стоим. Да не просто стоим, а несет нас вниз. Давай мы осматриваться…

— Во тьме — ощупываться, — поправил докладчика князь.

— Ну да, ощупываться, — согласился кузнец, — темнота округ нас не разошлась ведь… Ощупываемся, стало быть. Ковш, где мы стояли, был квадратного изделия. Примерно аршин на аршин да по высоте — в аршин. С двух краев сего ковша нащупали мы петли. Через те петли пропущена опять же металлическая штанга в руку толщиной, и идет она вверх. Я тогда уцепился за тую штангу…

— Не врешь, кузнец, про металл во чреве горы? — насупился князь. — Разве то возможно?

— Да, так возможно. Потерпи, княже, сейчас поймешь… Уцепился я за ту штангу правой рукою, залез на край того ковша, а левую руку повел вверх. И оказалось, что это действительно огромный ковш, точнее как бы бадья на коромысле, каковые видел я по молодости лет в Змеиной горе, у Баба Демид. Только у Баба Демид — все сотворено из древа. Самоя бадья, да не одна, а десяток их, бадей-то, крепятся там, в Змеиной горе, на огромное деревянное колесо и водой то колесо, как будто колесо мельничное, двигается. А в бадьях-то в Змеиной горе подымают наверх шлихту, дабы потом спустить ее по ступенчатому корыту, дабы золото за ступеньки-то и зацепилось… Тут я Фогтову и говорю, когда понял устройство, чтобы он, как токмо бадья наша достигнет низа и пойдет вверх, прыгал бы из нее…

Сказал, а сразу и подумал: а куда мы попадем, если прыгнем? И какая высота будет до земли, если, дай Бог, там, под бадьей, земля окажется? А ежели там озеро бездонное и безбрежное? Или болото? Много мыслей у меня в голове простучало. А тут, чую, бадья вверх пошла. Как на исповеди баю — в страхе непонятной погибели даже о Господе не помыслил. А у Фогтова, как оказалось, страха у него нет! За край бадьи перекинулся, на руках повис и мне орет богохульным словом: «Прыгай, бодлива… мать!» Я от его такой скверны тоже за край бадьи перекинулся да руки-то и отпустил…

— И ничего не случилось, — опять помедлив, продолжил Корней Иваныч. — На твердь земную, каменную, и прыгнули! О-о-ох!

— Дальше рассказывай, — отмахнулся от оханья колывана князь, — дальше!

— А вот дальше я даже не знаю, как и говорить… Оказались мы, княже, с Фогтовым в огромной пещере. Почто говорю «пещера» — да потому, что на разных высотах в ней есть, видать, щели, через которые сочится дневной свет. Мало его, но оглядеться и все увидать — можно… Факелы нам, стало быть, не понадобились…

Артем Владимирыч первый раз пожалел, что и сам не полез в страшную водяную яму.

— Увидели мы все колесо разом. Оно огромное, из какого металла исделано, даже сейчас не соображу. На нем навешано бадей таких сорок штук. То я попросил Фогтова счесть, по своей неграмотности. А сам стал механизм исследовать. Приводит его в работу вода, это ясно. Но там, где ось того колеса крепится, есть разные огромные зубчатые колеса. И рычаги разные. Покрутился я возле них довольно. Понял я тогда, что можно одним рычагом колесо остановить, а другим можно быстро закрутить али медленно. И еще всякие разности можно рычагами производить — например, то колесо вообще от водяного упада отвести. Я взял и отвел… Да только некогда мне было далее умствовать с той важной машиной. Фогтов меня диким ором позвал…

Корней Иваныч не суетно, но важно перекрестился.

— А позвал он меня оттого, что прямо у того места, где мы с ним на землю спрыгнули с бадьи и как раз где концевые рычаги того колеса проходили при его верчении, стояли или… как это сказать? Уложены были рядами вот такие, как ты, княже, говоришь, латунные поддоны. Я тогда как поднял в руки одну пирамидку — сразу понял: золото! Да и как удобно лежит! Только и оставалось нам с Фогтовым накинуть дужку того, латунного поддона на рычаг колеса, крикнуть вам и то колесо водой запустить на движение! Золото само к вам в руки и приплывет!

— Поднимется, — поправил колывана князь, соображая, откуда кузнец начнет врать.

— Да, поднимется!

— Так, хорошо. А отчего обрушение получилось, Корней Иваныч? Только ты, вот что… на происки Бога али Сатаны не сваливай то дело. Правду говори!

Корней Иваныч перекрестился, достал из-под рубахи нательный крест, поцеловал:

— Правду, как она есть — так и баю… Вы там, наверху, что-то замешкались. Да и Фогтову возле тех поддонов с золотом вроде как делать было нечего — я и один мог на рычаг колеса накинуть дужку поддона… Шага два подтащить поддон к механизму — на то у меня силы есть…

«Да уж, — подумал Артем Владимирыч, — на то, чтобы шагов пять проволокти по земле поддон, набитый золотыми пирамидками, силы нашлись и у Егера…»

— А Фогтов, как оказалось, начал ходить по коридорам внутри скалы и на двери из металла наткнулся, а возле них — на идолов поганых.

Артем Владимирыч поднял руку. Рассказчик примолк.

— Одного не возьму в толк — отчего ты вокруг да около крутежь устраиваешь? Говоришь «металл», а не «железо», к примеру.

Корней Иваныч покряхтел, покряхтел, опосля того вымолвил:

— Да оттого, княже, что тот металл железом ну никак не назвать! Железо, оно бы исгнило там, ибо влаги боится и рже подвержено! А сей… металл блестит, будто вчера клепан! Я малость металлов все же повидал на своем веку. Могу бронзу от меди али от серебра отличить. А тот металл… он вроде желтый, но никак не злато. Или, скажем, не железо, златом крытое. Да и сколь бы злата потребно было мастерам, чтоб тую махину покрыть! Само колесо, княже, крест кладу, такого нашим мастерам не исделать! У Баба Демида, в Змеиной горе, колесо в пять раз меньше, устроено из дуба и лиственного дерева, токмо прошейни на бадьях под валики — чугунные, да сам главный вал вылит из стали! А здесь все литое… Одна спица того колеса, Бога не побоюсь, величиной вон с ту сосну… по которой Гуря лазил и за то по мордасам получил!

— Выходит, — тихо сказал князь, — что колесо то уходит ниже уровня озера?

— Выходит, так. Там вроде широкой щели пробито и в ней как раз половина того колеса помещается. Это я приметил уже тогда. Когда меня от подъемного дела Фогтов отвлек… Что еще там в щели есть — не знаю. Княже, ты меня прости, но я человек верующий и всякому противобожному страху подвержен… Некогда стало мне поддоны поддевать, когда Фогтов идолов увидел… высотой выше сажени… Стоят оне по обеим сторонам высоченных дверей, тоже из того, желтого, металла… А сами идолы из камня. Камня такого я в горах сибирских не встречал. Словами же их, тех идолов, не описать. Вроде издаля стоят два черных человека. Но вместо лика человеческого — морда звериная. И вроде плащей на них, но из желтого камня плащи и в пятнах… И с лапами, что болтаются…

— Леопарды! — воскликнул Артем Владимирыч громче, чем надо бы. — Подтверждаешь, аль нет, что видел статуй черного человека в накидке из леопардовой шкуры? И морды зверя леопарда лики тех статуй закрывают?

Корней Иваныч виновато вздохнул:

— Оно так, княже, подтвердил бы, кабы видал того зверя — леопарда. Одначе, ежели такой зверь и есть, то в Сибири он не водится. Да и не маска то на человечьем лице, а настоящая голова зверя на человечьих плечах… Выпил бы я сейчас водки, княже, голова гудит…

— Правильно. Леопард, он в Африке водится, — отчего-то развеселился князь. Поднял руку. Тотчас Егер кинул ему прямо в руку оловянную фляжку с водкой. Князь поймал кинутое. Подал Корнею Иванычу. — Дальше-то что было?

— А дальше… — тут колыван сделал добрый глоток водки, выдохнул, — дальше-то прибежал я на зов Фогтова, встали мы у дверей тех, что идолы охраняли, и ждем… Ну, не ждем, конечно, а молимся… Помолились и решили те двери толкнуть. Мабуть — раскроются. Ну, толкнули. Ну, одна половинка двери стала уходить вовнутрь. Забыл доложить, что хоть и каменные были те идолища, но кажный держал в руке по стальному мечу. И ржа той мечи ни капли не тронула. Думаю тотчас себе — нагнусь и под мечом, что отходящую половинку двери перегораживал, на коленях внутрь и проскользну!

— Порог! — опять крикнул князь.

Корней Иваныч глянул на него с удовольствием:

— То и оно, княже, что многому меня в детстве батька учил. А еще больше — дед. Тот все твердил, что порог у жилища — вещь Богова и прикасаться к ней надобно со стережением. А лучше — совсем не касаться. Молнией, можно сказать, мелькнула сия дедова заповедь у меня в башке, но в последний момент. Когда я уже руки чуть было на порог не поставил, но перекинулся я телом, все же порога не задев. И тут же оборачиваюсь — Фогтова предупредить… Иноземец все же нашего древлянского поверья про порог, поди, не знает… Да… А он, черт иноземный, ступает на высокий тот порог, как матрос в кабак — надменно… А у идолища в этой… леопардовой шкуре… меч прямо в каменной руке провернулся, и по тому месту, где Фогтов на порог ступил, лезвие и сверкнуло…

— А не сказку брешешь? — усомнился князь. — Как в руце каменной мог меч вертеться?

Корней Иваныч насупился:

— Эх! Коли бы ты с нами полез, княже, тебе бы до смерти хватило поминать тот день и кажный час в той пещере!

Артем Владимирыч снова отмахнулся рукой от словес жеманных:

— Говори далее!

Корней Иваныч засопел, заговорил тихо:

— А далее — страх Божий. Пополам разрубил идол клятый Фогтова, прямо ровно — от затылка до портков…

— Мог бы хоть одну его половину наверх вынуть, чтобы сие доказать! — досадливо сказал князь, — теперь придется снова лезть в ту нору!

— Я — не полезу! — угрюмо ответил колыван. — Казни, но не полезу. Страху мне в иной раз — не пережить! Ведь я, опосля того, как половинки Фоггова о пол стукнулись и кровь его мне штаны, вот видишь, облила, побежал! Просто побежал… из одной большущей пещеры в другую… третью… пятую. И бег мой шел по костям человечьим. Они пол прямо вроде соломы застилали. Я и креститься грешным делом забыл…

— Откуда же кости? — спросил, чтобы спросить, князь. — Точно — человечьи, а не Зверевы были кости?

— Человечьи кости… крест перед тобой кладу… Такое было, княже, на некоих заводах Баба Демид. Я сразу понял, что я увидел в тех подозерных пещерах… Баба Демид, того ты, поди, не знавал, когда ему царская комиссия ревизией грозила, тоже свои тайные подземные рудники топил. Благо — воды хватало. Топил вместе с работным людом. И я, так было, кости тех работных самолично под Алтайскими горами видал. Нынешний Демид — не в отца пошел. Обращение знает с рабочей скотинкой…

Артем Владимирыч понял, что Корней Иваныч именно с этого места своего рассказа начал густо разбавлять правду вымыслом. Про порог, про каменных идолов с мечами… Такое в любой русской деревне услышишь… Другое дело, что колыван точно описал, что у стражей порога были леопардовые лики и накидки из шкур леопардов. Эти знания — тайна, и не каждому даны… Только в Египте можно такие статуи видеть, да в Египте, поди, колыван и не бывал… А в Библии, ежели Корней Иваныч чел ту Библию, про то, как выглядели стражи нетеру, не описано. Тоже — со страху. Как не описаны и те, кто с огненными мечами стал у ворот Бха-Гон, у ворот Рая, когда оттуда Бог Ану прогнал Адама и Еву… Нетеру там стояли, в леопардовых накидках… С огненными мечами… сурской ковки…

— Ну а спасение к тебе — как пришло? — поинтересовался Артем Владимирыч.

— А просто пришло… Хлынула вдруг вода, да не ручеек какой. А прямо море воды! И меня как понесло… как понесло… Побило о камни, и очутился я под небом нашим… уже в озере, не в пещере… Низкий мой поклон Егеру: кинул мне вервие — самому бы век не выплыть на берег…

— Больше сказать про пещеру нечего? — спросил, приподымаясь, Артем Владимирыч. — Грех Демида, про который ты упомянул, — его грех, да и рассвет вон уже намечается…

Корней Иваныч подниматься вослед князю не стал. Расчетливо допил из фляги, отложил ее в сторону и трезво и четко спросил:

— Как же — сказать нечего? Когда я столь много пещерного золота наверх поднял?!

— От того золота свою порцию поимеешь, — сухо ответил князь. — Может, спать наладимся?

Корней Иваныч неотрывно смотрел в лицо князя, стараясь попасть взглядом прямо в зрак. Глухо произнес:

— Не все еще сказано, княже. Я, поднявшись на поверхность, сказал, что почти все золото вынул наверх. А на самом деле, одну, почитай, песчинку с этой вот горсти, — кузнец зацепил ладонью горсть прибрежного песка, — одну песчинку и явил под очи твои да под очи иноземца клятого… От того богатства, что там сокрыто, — кузнец отшвырнул горсть песка с ладони. — До того, как здесь с тобой идти перешептываться, я с Вещуном парой слов перекинулся…

— Ну и что сей шебутной старик тебе посоветовал? — весело, но криво-весело спросил князь, левым локтем нащупывая рукоять пистоля за обрезом душегрейки.

— Посоветовал тебе не открываться. Мол, тое золото и серебро, да и другое что, о чем я тебе покудова и не баял, принадлежит навечно богам. А не людям. И трогать то богатство дозволения свыше — нет. А тронешь — беда придет. Погибель.

Корней Иваныч замолк, снова уставился в глаза князя.

Взгляд колывана Артем Владимирыч выдержал. Уже догадался он, что дальше последует, посему и держал себя как бы в железах.

— Конечно, старик Вещун — он старой веры, умирающей, стало быть… Есть у нас… — прокашлялся Корней Иваныч, — люди верные… не воры, не тати, а душой свободные люди. Душой. И есть у нас задумка одна… Ты ее поймешь, княже?

— Пойму! — улыбаясь, откликнулся Артем Владимирыч.

— Я ведь там, в пещере, тогда так механизм рычагом заглушил, чтобы он ту дыру, куда мы спускались и откель подымались, бадьей своей заткнул. Но знаю я один способ, как сызнова, но уже — со дна озера попасть в тую пещеру и механизм тот закрутить… И тем доступ к золоту поиметь…

— А потом — что? — все еще улыбаясь, спросил князь.

— А потом… потом соберем мы с тобой ватагу верных людей, как в былое сотворил Стенька Разин… людей, коим царствие сие надоело, коим свобода нужна, купим корабли да уплывем… хоть вон… в Америку…

— А там? В Америках? Землю воевать? Людей резать?

— Пошто воевать? Пошто резать? Купим себе землю от Акиана до Акиана… Назовем ту землю новым русским царством, а тебя на то царство — изберем царем… Как положено — в соборе возгласим. А хошь — так королем?

— Какая разница? — спросил колывана Артем Владимирыч, думая уже про свое.

Корней Иваныч тоже думал про свое, когда следил за правой рукой князя, что полезла по левую подмышку. Под полой своей стеганки левой рукой кузнец ухватился за рукоять короткого, но острого косаря, каким рубят мясо.

Князь же вытащил из проймы платок, высморкался в него, прогундев:

— Простыл я тут, с тобой секретничая. Хоть бы и правда, секрет какой был, а так… сказки… — сунул платок назад, руку вытянул уже с пистолем и с шага расстоянием — саданул с двух стволов прямо в переносицу Корнея Иваныча.

Голова колывана разлетелась, забрызгав кровью и князя.

— Стенька Разин… ишь ты! — пробормотал Артем Владимирыч, вставая и откидывая сапогом сверкнувший в рассветном солнышке косарь. Перешагнул безголовое тело и прямо так, с пистолем в руке, зашагал к лагерю, всполошенному нечаянным выстрелом от озера.

Навстречу князю бежал Егер с десятком солдат. За ними, увидел князь, виновато и грузно бежал инок Олекса. Увидев грозящий именно ему кулак князя, инок Олекса повернул назад. Обрядового моления, понял он, не требовалось.

— Иди там, у озера приберись, — приказал князь Егеру. А солдатам подтвердил то страшное, что они и подумали:

— Колыван наш порешил меня прирезать, забрать царицыны бумаги на мое имя да податься на китайскую сторону… — тут повысил голос, — и всем нам за измену Императрица наша головы одним бы топором срубила! Палач — не плотник! У него топор в работе мало изнашивается, а потому и остер!

Солдаты благоразумно хохотнули дурной шутке и побежали за Егером к теплому, безголовому телу предателя.

Глава 35

— Разве наша орава может незаметно пристроиться на голом месте, — сплюнул Егер, — когда окрест даже люди шастают? Будто сход какой отзвенел! — и зло растер плевок.

Отряд встал на изрезанном в каменные ломти плато меж рек Джида и Селенга, уйдя на три версты в сторону от накатанной купцами чайной дороги к Кяхте.

— Кяхта там, — показал рукой есаул Олейников. Утер бороду, зачем-то подумал. Повернулся влево и той же рукой снова показал: — А там — Байкал, чутка правее — наша станица Заиграево. Родина, значит, наша, семейских казаков. Верст четыреста скакать в сторону Байкала. Близко.

— А сколько же будет ехать до города Кяхта? — в упор спросил есаула Колонелло.

— Селенгу перейти монгольским бродом и будет день пути. Ерунда…

— Так пошли! — выкрикнул ученый посланник молчавшему князю.

Артем Владимирыч вздохнул. Этот орала с каждым днем становился все нетерпеливей. Шлея ему под хвост попала? Или же точно — тут конец пути? Полный конец? Надо бы сейчас вот так тихо притулиться, пару дней посидеть, подумать. Над чем думать — было. Только Егер прав: больно людное и видное здесь место. Вон, в паре верст отсель — опять скачут всадники. Резво скачут. А кто таковы будут? И куда торопятся? И сколько же их в окрестных горах?

— Так пошли! — снова громко встряс воздух Колонелло, — чего нам бояться? Нас же ждут!

Да, действительно, идти надо, думал Артем Владимирыч, хотя ждут не нас. Не русский военный отряд. Тут ученый посланник соврал. Про себя не соврал, конечно. Его-то и ждут, растопырив руки. Чтобы не упустить двадцать восемь возов невиданного богатства… Да вот, Колонелло, не в коня корм!.. Князь злобно тряхнул головой. Проходивший мимо солдатик отскочил и кинулся бегом… Реку Селенгу надо перейти. Больше двигать некуда. А там, за рекой, ежели подняться чутка вверх, на высоты, как сказывал есаул Олейников, есть тихое, затинное место Уч Сак — зимовка пастухов местного контайши. Низина там, а из нее выходят три дороги — сакмы. Не мешок, а если и мешок, то дырявый, выбраться будет легко, ежели приспичит…

— С водой там туго, — говорил есаул Олейников, — зато из-за многости дорог туда мало кто по осени забредает. Защиты для зимовья нет — так и место пустым стоит… И до Кяхты ехать — пять верст. Даже пешком туда, в Кяхту, если приспичит, можно оттапывать по пять раз за день…

— Пошли, — наконец согласился с ученым посланником князь. И тихо шепнул есаулу Олейникову: — Веди на Уч Сак!

Есаул первым вскочил в седло, крикнул что-то своим казакам, по-русски непонятное, и наметом пошел к еле видимой реке.

Обоз зашевелился. Усталые люди вяло поворачивали к югу заморенных коней, вяло скрипели колеса.

Устать было отчего. Три дня, прихватывая когда и ночь, солдаты перешпиливали возы со своим хозяйством. Добытое в кладе Колонелло золото едва выдерживали на торном пути пятьдесят телег. Да то, что было добыто под курганом Нигирек, занимало тридцать повозок. Да пушки, да ружья, да огненный припас — занимали еще сотню повозок. А пропитание, амуниция, артельное имущество? Как весь этот груз ни перекладывай, менее чем двести пятьдесят телег его не увезут.

Артем Владимирыч в который раз глянул на полулист, где его же рукою был произведен расчет денежных трат на экспедицию. И чернело там тощее число — 6201 рубль. Все, что осталось от начала экспедиции. А конца ей не видать… Да еще и неизвестно — какой это будет конец…

Император Китая при последнем свидании с папским посланцем, нунцием, узнав от него об аглицких военных кораблях, полных военных людей истинной, католической веры, что вот-вот зайдут в устье Амура, дал слово не претендовать на подкурганные богатства, кои принадлежат Святой Римской Церкви. Но сам от борьбы за те богатства с подлыми, упрямыми русскими уклонился. Нунций стал настаивать, при том нечаянно оскорбив Императора Поднебесной империи.

— Русских, да, мало. — Строго заговорил Нунций. — Но они за полдня битвы собьют с места и порушат китайских воинов! — сказал нунций и тут же замахал руками — Император потянулся к золотому колокольчику!

Звякнет золотой колокольчик — нунций тот обычай страны Син знал, и его немедля на простой телеге отправят из страны!

Перестав махать руками, нунций Валентиций быстро сказал:

— В битве с русскими помогут победить только особые ружья — огненного боя. Те ружья Европейским сообществом католических стран запрещено продавать в Китай… Но жизнь — есть неизбежность битвы. Битвы, например, с теми же глупыми запретами… Ваше Величество…

Нунций Валентиций замолк. Поднес к лицу руку — как бы креститься. А на самом деле — отер липкий пот.

Толмач перевел слова нунция на китайский лад. Император медленно отнес руку от золотого колокольца. Гортанно выкрикнул несколько слов.

— Покажи те ружья, посол. Покажи немедля. — Скучно перевел толмач.

Нунций Валентиций вздохнул и вяло помановал рукой своему служке. Тот тотчас же выскользнул из приемной императорской залы. Вот и этот… служка, когда его спросят иезуитские допросчики, долго ли торговался нунций с царем страны Син насчет поставки ружей, скажет — отдал тотчас… Понятно, служке на родину не вернуться… Однако ничего нет в сем подлунном мире тайного, что не стало бы явным. Надо лишь надеяться, что Император этой варварской страны сам не проболтается насчет ружей огненного боя… Ему тоже сей послух невыгоден — тогда англы, голландцы, да те же русские бить китайцев станут всех подряд. Бить смертно, без разбора… Нунций осторожно выдохнул воздух… Ему еще предстояло подвигнуть Императора Поднебесной на очень щекотливое дело — переписать историю поднебесной империи… Папа Римский, наместник бога на земле, велел сотворить сей подвиг немешкотно. Ружьи — ружьями, а Святому престолу, дабы легитимизировать свое право на бежественную власть, пришлось подложно удревлять историю страны Грекии, страны Италики, да и всей Ромейской империи. Бумаг, свитков и книг из — за сего ретишмента пожжено немеряно и тайно… Ничего не сделаешь — надобно, вельми надобно доказать, будто и Грекия и та же Италика существовали задолго до казненного на древе Сына Богоматери. И не свинопасами были греки и латины, а учеными людьми, искусными во всех инженериях, в письме, в военном деле… Оприч соседних народов, кои вот теперь и должны глядеться, как рабы и свинопасы греков да латинян… Ловко исполнено!

Папский нунций споткнулся о неприметный порог очередной беседки, которую проходил в свите Императора. Споткнулся и тотчас вжал голову в плечи… Ничего… Забыли, видимо, китайцы про зло спотыкания о порог. Не наказывают сего проступка отрубанием головы…

Скоты, ей-Богу! И этим скотам — сочинять как бы ихнюю историю? Да еще аж от Сотворения мира! Смешно… Смешно… Но много и пользительного в этой планте блюстителя папского престола. Есть еще в Европах ученые Людины, что могут поднять на смех фантазею о древних как бы народах свинопасов да пастухов — греках да ромеях… Поднимут смех, а тут им в морду — бумага. Мол, вот доказательство вам, смехотворны, — Китай тоже имел и науку и письмо… и бумагу изобрел даже раньше вас, европейцы! И порох… и… чего там надобно еще за китайцев, собирателей и поедателей крыс и змей, произвести, а?

Додумать папский нунций программу сочинения истории страны Син не доспел — свита вышла во внутренний двор императорской резиденции. Служка нунция успел приготовить к стрельбе два старых, не видом — устройством — фитильных ружья.

Ружья торчали стволами в небо, но рослые охранники Императора тотчас прикрыли владыку Поднебесной своими телами.

Нунций кивнул своему служке. Тот быстро подпалил кресалом фитиль, зажатый в собачке курка. Нажал на курок. Фитиль достал до пороха на полке, и сбоку ружья пыхнуло. Потом громыхнул выстрел. Пуля бесполезно ушла в синеву неба.

Император сузил губы и бешено посмотрел на нунция. Тот понял, но пожал плечами. Тогда Император грозно проревел в сторону охраны. Двое рослых китайцев приволокли на аллею среди цветов старика. Поставили там, в десяти шагах от Императора, и убежали в стороны. За кусты.

— Покажи, как ружье забирает жизнь, — потребовал толмач от нунция.

Нунций Валентиций почуял в голове кружение. Вот уж этого нельзя

делать его руками… Бог провел его, нунция, к великому сану не для того, чтобы его позорно потерять. Император грозно глядел на нунция. Ноздри его широкого носа раздувались.

— Стреляй ты, — чуть повернувшись к своему служке, приказал нунций, — стреляй, я отмолю грех…

Служка покорно навел ствол ружья на старика, притащенного охраной Императора. Спустил курок.

Старика подбросило в воздухе, с его ног слетели тапочки, кровь окрасила кусты с белыми цветами. Он упал на камни вымощенной аллеи кулем — переломленный пополам.

Император медленно прошествовал к убиенному. Потрогал тело длинной, золотом инкрустированной тростью. Выпрямился, повернул лицо к толмачу. Проговорил несколько кратких слов. Тот сухо пересказал отрывистый лай Императора:

— Прошу, посланник моего младшего брата, пойдем в прохлады моего дворца. Там ты напишешь — когда и сколько ружей мне привезут… И что для этого мне надобно сделать с проклятыми урусами, без спроса посетившими мои земли…

Вечером нунций Валентиций, выехав в своей повозке за ворота города Байдзын, задышал легко. За ним на лошадях следовало десять человек из личной гвардии Императора. За конниками шли пешим ходом четыреста арбалетчиков из армии Императора. Два года назад английские купцы доставили в Китай, по просьбе католической миссии в Пекине тысячу толедских арбалетов, стреляющих калеными железными стрелами. А с ними и человека — ветерана Столетней войны, умеющего учить арбалетному бою.

Китайцы против арбалетов не спорили — арбалетный бой у них был от Чингисхана, посему иностранного учителя пропустили через притоны нижнего города, где его, пьяного, кто-то зарезал. Китайской армии учитель — не в честь, а вот арбалеты стоили его смерти. Толедская сталь десятикратно прочнее китайской стали, которая давала натяжение тетивы на убой только в двести шагов. Толедские же арбалеты били прицельно и точно на четыреста, а при особом воине крепкой кости, — даже на шестьсот шагов…

Нунций вздохнул, огляделся в повозке и сам стал натягивать толстые шерстяные носки на дряблые ноги. Своего служку он оставил во дворце Императора Поднебесной — требовалось свершить обычай этой варварской страны…

Услав человека в красном халате, ну-ни-цы, сразу после подписания бумаг об оружии огненного боя, на северную границу с отрядом арбалетчиков, Император, самолично правя парой лошадей, в легкой повозке проехал по Запретному городу к тайной казарме, где утром стреляли из ружья. Там он призвал к себе служку того смешного красного человека, оставленного в казарме обучать императорских гвардейцев огненному бою. Снова на мощеную площадку перед казармой вынесли два ружья.

Теперь служка красного человека стоял рядом с Императором, а рослые китайцы чистили шомполами стволы ружей, сыпали туда поpox, забивали пыжи, толкали круглые пули, снова забивали пыжи… Император, скосив узкие глаза, заметил, как у служки красного человека опустились уголки губ, когда один из китайцев просыпал порох из мерной медянки мимо дула…

Император рявкнул. Толмач промолчал. Просыпавший порох покорно пошел по аллее, через десять шагов остановился. Опустил голову…

— Мимо стреляй, — быстро шепнул толмач служке, подсунувшись на миг к его уху.

Император жестом предложил служке красного человека выстрелить в провинившегося. Служка охотно подчинился. Подняв тяжелое ружье, он навел ствол на ладонь выше головы стоящего на аллее… Выстрелил. Пуля, было слышно, прошла листвой и ударилась в дерево, скрытое кустарниками.

Император покачал головой. Поманил к себе едва не убитого охранника. Тот подполз к владыке Поднебесной на коленях. Император тронул его за плечо, велел подняться. А служку толкнул, показав рукой на то место, где только что прощался с жизнью большой слуга Императора.

— Иди, иди, — прошелестел сзади служки толмач, — игра такая… Иди быстро.

Служка встал в десяти шагах — перед дулом ружья. В него сейчас целился тот, кого он не пристрелил. А этот скот, Император, накрашенный, как баба, под зонтиком и в позолоченных, но деревянных сандалиях, улыбался. «Я на коленях к нему ползти не стану, — подумал служка из монастыря Святого Павла, что стоит в середине Рима, тайно служащий иезуитам, — я им не скотина, я — слуга Божий! Надо бы крест наложить…»

Круглая пуля снесла ему голову. Китайцы учатся очень быстро и очень тщательно. Особенно — убивать… Император сел в свою повозку. Он убил двух лис. Разом. Перед ужином полюбовался на хорошее оружие, а заодно выполнил секретный пункт договора с красным человеком — ну-ни-цы, который просил не оставлять в живых его слугу, свидетеля сделки, от которой придет в ужас вся Европа. Сделки о тайной поставке в Китай огнестрельного оружия… Что-то еще болтал тот красный монах о тайном удревлении истории Поднебесной Империи, что-то весьма политически заманчивое, да это — потом. Всех дел в стране не переделаешь… Вечность впереди… Вечность — это хорошо!

Императору Поднебесной было хорошо. Хорошо пахли вечером дивные цветы, хорошо пахло из кухни, где жарилась на быстром огне постная молодая свинина. Он поднял палец в сторону писца.

— Запиши, — милым голосом прошелестел Император Китая, — в книгу моих наставлений потомкам… Через сто или двести лет надо сделать так, чтобы религия ка-то-ли-цзы поселилась среди нас. Чтобы был Е-пи-цы-ко-пы… Нет, чтобы у нас был свой Па-па. Важна не религия, а оружие, которое она приносит. Записал? Молодец…

Дань-Тин-Линь — джуань-шигуань провинции Куонг-Дао — сквозь тонкий веер рассматривал прибывшего с бумагой от Императора человека.

Человек прибыл со свитой из дворцовых людей Императора, при военном отряде четырех сотен арбалетчиков и назвался варварским именем — Валенисиций. Он чересчур прямо сидел на низкой скамеечке напротив наместника владыки Поднебесной Империи. Лицо имел худое, губы тонкие. Одет варвар был в длинный как бы халат ярко-красного шелка и шелковую, красную же шапочку, покрывавшую лишь макушку головы.

Это был Валентиций, кардинал и особый посланник — нунций — Папы Римского.

Нунций молчал. Сидеть на низкой скамеечке западному человеку непривычно, но надо выдерживать тон и показывать силу.

Отложив веер на низкий столик, стоящий позади него, наместник Дань-Тин-Линь спросил человека в красном халате:

— Здоров ли был Император, когда посол Его святейшества выезжал из Байдзына?

Нунций Валентиций, услышав, как обозвал столицу толстый и тупой на голову «мандарин», усмехнулся. Так китайцы проверяли знание чужеземцами их страны.

— Великий и многомудрый Император Поднебесной Империи, когда я выезжал из Пекина, был весел, здоров и велел передать вам, чтобы вы дословно слушались меня. В своей стране и в странах, окаймленных тремя океанами, я имею большое влияние и власть! В знак того, что Император Срединной империи доверяет мне безусловно, он велел вам, его наместнику, передать вот это…

Нунций поднял с пола сверток, который в приемную залу внес сам, не доверив узкоглазым слугам мандарина. Двумя руками положил сверток на низкий стол, развернул золототканую материю. В сверток была завернута толстая книга, в переплете из кожи. А на книге — джуань-шигуань охнул! — лежал тубус красного индийского дерева в пол-локтя длиной и в ладонь толщиной! На черном окрасе тубуса золотыми иероглифами было прорисовано полное величание Императора.

В таких тубусах, в отдельно высверленных для каждого отделениях, Император Поднебесной держал бойцовых сверчков. Получить их в дар — означало полное доверие Императора, полное его расположение и обожание деяний его награждаемого подданного!

Погладив черный лаковый тубус, джуань-шигуань отложил его на свой край стола и потрогал книгу.

— Это есть Книга Книг — Библия, — поспешно сообщил нунций Валентиций, — сие есть великий дар, посланный к вам Святым отцом всей нашей Церкви…

Джуань-шигуань даже не раскрыл книгу. Постучал по коже длинным ногтем и спросил:

— Очень хорошо. А был ли весел и здоров главный советник Императора, тот, что говорит ему обо всех происшествиях на границах империи?

— Да. Был здоров и весел.

Наместник провинции Куинг-Дао более вопросов не задавал. Крикнул людей и велел проводить гостя в Дом для почетных гостей. И стеречь его сон и покой.

Нунций впервые почуял противление своим планам. Он планировал жить в доме католической миссии! А его отправляли на другую сторону, в самую южную и, по европейским понятиям, в самую грязную и подлую часть города! Об отряде арбалетчиков не было высказано ни слова — где жить, где им кормиться самим и кормить лошадей!

— Меня сопровождает особый военный отряд Императора, — напомнил наместнику нунций Валентиций, — надо обеспечить стоянку им и коням, а также прокорм животных и людей!

Теми словами нунций попал мимо наместника, зато — в себя.

Ибо Дань-Тин-Линь внутренне возликовал, услышав такое! Императорские воины, по закону, попав под руку правителя провинции, становятся ему в подчинение как раз потому, что он кормит и поит их и их скотину! И ими командует.

— Отряд Великого Сына Неба, нашего достойнейшего бессмертия Императора, лишь сопроводил тебя, красный человек. Ты его не разместил, не накормил. Это сделал я! Посему отрядом отныне командую тоже — я! Иди, тебя мои слуги проводят!

Папский нунций, шевеля посеревшими губами, пошел к выходу, задирая сапогами со шпорами легкие циновки. Такого унижения ему еще не доставалось.

Наместник провинции Куонг-Дао, по удалении с глаз человека в красном, столкнул толстую книгу на пол. Осторожно взял золоченый тубус, поистине императорский подарок, и поднес его к правому уху. В тубусе молчало, но наместник счастливо сузил глаза — в таком футляре золотом бренчи — ни звука не услышишь!

Джуань-шигуань осторожно смял печати Императора на верхней крышке тубуса, сдвинул крышку. Там под крышкой были видны семь отверстий — семь домов, в которых помещались сверчки. Наместник осторожно потряс тубус. Сверчки молчали!

Еще не желая верить тому, что произошло в его судьбе, наместник махом опрокинул тубус. На красное дерево стола высыпались семь бойцовых сверчков… Мертвых!

Так императоры Китая издревле и лично предупреждали своих высших чиновников о неполной их занятости государственными делами.

Глава 36

Князю Артему, когда отряд встал табориться в низине Уч Сак, привезли русского купца. Из того обоза, что еще с утра выстраивался на движение у монгольского брода через Селенгу. Молодой, сильный мужик с удовольствием поел пшенной каши из давленого ячменя с желтым салом, самолично заварил в котле цибик своего чая, того чая попил сам и угостил князя.

Купец Аникей торопился — выход его обоза в триста возов на древний путь до Байкала был назначен старшим обозным при восходе солнца.

Он без понуканий нарисовал план города Кяхта, особо рассказав про назначение «Дома приятных бесед», что стоял ровно посередине Кяхты. Как бы на граничной черте. И сам дом делился пополам, и стол, что служил для чайных проб и подписания бумаг, тоже стоял ровно посередине и делился пополам.

— Нарушение сей граничной черты карается, — говорил купец Аникей, — опять же, скажем, захочу я от России отойти в другие земли, мне надо просто шагнуть на китайскую половину и о том заявить. Наших купцов охраняет малый казачий отряд в десять человек. У китайцев, конечно — сотни воев. Мы охраняемся картинно, а они — всурьез. Своих сторожей мы, конечно, содержим. Ведь там, на нашей половине, — уйма складов да жилые казармы. Для нашего брата — купца.

— А вот ежели мне потребно станет войти туда своим отрядом? Это как? — спросил Артем Владимирыч.

— Никак, княже, — не задумавшись, ответствовал купец Аникей, — не войти тебе мирно. Там на воротах Кяхты стоят, конечно, наши пристава, да токмо их шесть человек, без сабель, по-китайски — с бамбуковыми дубинками. А что случись — тут как тут прибегают узкоглазые… — купец задержал воздух…

— Прибегают узкоглазые, ну и?.. — спокойно принял прозвище китайцам Артем Владимирыч.

— Сотня али две. С копьями, саблями. Откуда берутся? Но много.

— А пойду один или, положим, пойдем пять человек. При оружии? Пустят?

— При оружии никак не пустят. Опять тучей набегут и в яму сунут. На их стороне, говорят, ямная тюрьма есть. Пока кто не выкупит, али не спишутся с нашей Императрицей да с ихним Императором — не вылезть из той ямины… А на это годы уйдут. Помрешь…

Князь отвлекся, стал чего-то думать. Купец глотнул холодного уже чая, глянул на темнеющее небо.

— Слышал я про твой поход, княже, — без затравки стал тогда говорить купец Аникей, — и бают много. Чего — правда, чего — лжа, не скажу, ибо не ведаю. Бают, одначе, что ты врагов тысячами жгешь на кострах, наемных степных воев покупаешь за огромные, несчитаные деньги. И что пришел сюда по приказу Папы Римского. Его, мол, однова и слушаешься, а Императрицу нашу в обман ввел…

Купец тоже замолчал. Виновато опустил голову.

Князь издал легкий смешок.

Егер, сидевший позади князя, не выдержал, ругнулся.

Колонелло, пока еще ученый посланник, что присел на кошму рядом с купцом, даже не шевельнулся.

— Пошли, — сказал купцу князь, подымаясь, — пошли. Провожу.

У коня купца князь остановился. Конь жевал из торбы китайский горох — чечевицу. Видать, купец имел состояние, чтобы коня кормить человечьей пищей.

— Грамотен? — спросил князь.

Купец Аникей отцепил торбу, нагнулся — снять ременные путы с передних ног коня.

— Грамотен, — ответил тихо.

Князь тогда достал из-за подклада душегрейки половину листа с подписью Императрицы и огромной печатью из красного золота.

— Чти вслух.

Купец, увидевши подпись Императрицы, а более того — золотую восьмиконечную звезду, часто заморгал. Прочел: «Повелеваю» и тут же сунул бумагу князю. Просипел, теряя от непонятного страха голос:

— Верю, что лгут на тебя, княже. Но от себя, от всего купецкого сословья, милостью Бога прошу, Кяхту не трожь, не бей, не жги. При начале переговоров… подсказчиков не слушай… при начале переговоров суй им, китаезам, сразу под нос эту… бумагу. Той звезды, верь мне, они боятся пуще своего дракона… У них… — тут купец подсунулся к уху князя, совсем зашептал, — у них крепкое поверье есть, что мы, русские, здесь уже были… Чудно, да? Но они здесь до ужаса боятся одного места… называется то место не по-ихнему — Бор Нор. Мол, в древности русские соорудили такое неприступное место… Хошь — верь, а хошь и не верь…

— А ты, Аникей, веришь? — спросил Артем Владимирыч.

— Потолкаешься здесь, среди узкоглазых, поверишь даже в то, что наш дурак Иванушка и правда — со щукой говорил, на печи ездил… Я опять к тому, князь, что, ежели ты за душами папских челядинцев пришел, — их, паскудных, забери. А Кяхту, Богом прошу — не жги, а? Мы от китаез все же кормимся!

Князь аккуратно сложил Императрицыну бумагу, сунул обрат в потайный карман:

— Не буду того, что говоришь про Кяхту. Скажи мне только — еще наши обозы будут сюда идти?

Купец никак не мог попасть сапогом в стремя:

— Один наш обоз уже стоит у ворот Кяхты. Завтра, поди, начнут говорить, торг вести, через день станут набирать товар. Еще через день — выйдут. А тебе про то знать — зачем, княже?

— Езжай себе с Богом, — князь хлопнул лошадь купца по крупу.

Та покорно зашагала.

— Молчи там, у себя, где был да что говорил… — вослед купцу крикнул Артем Владимирыч.

— Молчу, молчу, — донеслось из серой темени.

Артем Владимирыч теперь в одиночестве сидел у костра. Думал. Кто было подсовывался, тех отгонял от огня Егер, за кругом огня нарочно подсверкивавший кистенем.

Лезвием сабли князь бездумно подсекал пожухлые уже редкие травинки. Дело, что ранее казалось простым и даже разухабистым, обернулось уже одной крупной бойней и предчувствием второй — смертной бойни. Ежели бы не решкрипт Императрицы… В коем она просила идти за подлым Колонелло до последнего его пристанища. Ежели бы не решкрипт Императрицы! Князь Артем уже бы повернул коней мордами на север — к Байкалу. Но, видать, Императрица имела на Колонелло виды огромные и масштабов государственных. Значит — идти… и помирать… Нет, идти и не помереть сдуру… От разума, однако, не помирают.

Что-то звякнуло. Князь приподнялся на локте, подсунулся ближе к огню, пошарил в траве. Вот оно что! В руке князя заблестел зубчатый обломок колесика от его шпоры. Вот те — поход! Уже и шпоры ломаются! Старик Вещун что-то говорил насчет приметы про поломку военной амуниции… Что-то не смешное, но и не грозное… Так, байки… А что еще? Что-то там старик говорил про то, что мы, мол, русские, здесь уже были… Рисунки якобы древние показывал. И про Бор Нор твердил, что купец поминал… Некогда тогда было князю вникать… Теперь вот — щербинка на душе, что не вник. А вдруг бы помогло бормотание старика? Сейчас вот, в положении — кругом опасном. И не надобно бы ноне носить щербинку на душе… А что бы надобно?

Не таясь, во весь рост подходил к костру Левка Трифонов. Егер завертел кистенем. Левка отмахнулся, смело подсел к огню.

— Думку катаешь в голове, княже? — спросил Левка. Ответа не дождался, продолжил: — Не ты один тем делом занят. Солдаты вон, не спят, шепотками балуют… Егер, ты бы вместо самоличного караула князя, пошел бы да солдат и унял… Им, паря, тревожно, да и, полагаю, страшно нонче… Иди, иди, уйми солдат… Я твоего барина постерегу.

Левка вынул из-за пазухи пистоль. Егер напружинился — прыгать.

Артем Владимирыч на то его движение горько увел на сторону губы. Матюгнувшись про себя, Егер исчез в темноте. Через мгновение среди тлеющих солдатских костров раздалась его безбожная матерность. Какой князь от своего ближнего еще и слыхом не слыхивал.

— В Сибири еще не так богохулить научишься, — подвыпучив глаза, весело сказал Левка Трифонов. — Имею я к тебе, князь, одну мыслишку насчет боя наших орудий. Тут, понимаешь, в чем радость-то? В том, что имаем мы при обозе три огромные бочки с топленым коровьим маслом. Оно так пересолено, что солдаты его клянут, но едят… по чутка. Куда денешься. А вот я, будучи в артиллерии, при Императрице Елизавете Петровне, чтобы она век земляных червей ела! — то бишь, до того, как меня на каторгу упекли… будучи в Курляндии на квартирах… Князь махом сел. Махнул садиться и Левке.

— Говори! — разрешил князь.

СКАЗ АРТИЛЛЕРИЙСКИХ ДЕЛ МАСТЕРА, ФЕЙЕРВЕРКЕРА ЛЕВКИ ТРИФОНОВА, ПРО ТАЙНУЮ МАСТЬ НЕМЕЦКИХ ПУШЕЧНЫХ СНАРЯДОВ

— Я, Ваше сиятельство, будучи поверстан в артиллерию из посада Великого Устюга, отслужил порядком пять годков. Пока полк наш не поставили на зимние квартиры в Курляндии. Там я завел дружбу с пушкарем герцога Ганноверского — Карлом. Пили, гуляли… А потому, когда Карла, друга мово, погнали на тайный остров — пробовать в огненном бое новые пушечные припасы, друга бросить не мог. Пришиб одного голштинского гвардейца, переоделся в его форму и натурально попал вместе со всеми немцами на тайный остров, где немчура училась обращению с новыми снарядами пушечного боя… Не перебивай меня, княже. Сам скажу, время у нас мало… То были пушки-то обычные, заряд обычен, — а вот ядро! Ядро, княже, было как бы распиленное! На части распиленное и снова в кузне слегка прихваченное в цельный мячик. При выстреле то ядро целым летело из дула пушки, но коли встретит на пути дерево али манекен… подлые немчуры манекен тот рядили в русский мундир! — да, так вот, встретит то ядро манекен — и разлетается на куски! То было бы, конечно, для воинского дела крепко потребно, кабы не одна заминка — половина ядер рассыпалась еще в пушечном дуле. И те ядра пушки портили… для нового их переливу… Я все сие паскудство, для русского солдата предназначенное, подсмотрел, да еще кое-чего совсем уж злое — приметил. Ученый механик, тот, что затеял возню с распиленными ядрами, тот еще напридумал вовнутрь распиленного ядра вставлять пороховой заряд…

Князь тут не выдержал:

— Получилось?

— Никак нет, Ваше сиятельство! Не получилось… на тот раз, что я своими глазами видел! Когда закатили то, начиненное порохом ядро в пушечное дуло, утолокали, как след, то все полегли наземь, а механик сам решил выстрел сотворить… И сотворил… жену свою вдовою… Пушка поднапряглась да как ахнула!.. Ну, кто лежал — тех пронесло в мизинце от смерти. А кто поодаль стоял — тех — в калеки… Сразу шумство на поляне, рейтары появились… они то меня и высмотрели — больно морда у меня на немецкую не схожа… Кинули в подземную тюрьму — повесить было принарядились, да меня наш полковник спас… Что да как — теперя не расскажешь… Но полковника того внезапно Императрица Елизавета Петровна послала в генералы, а меня при нем не оставила… Так я сам за полковником побег в Астрахань… Суворов тому полковнику фамилия. Побег, да не догнал… Быстрый больно… А меня вот в Сибирь за дезертирские как бы подвиги…

Князь промолчал. Тогда Левка Трифонов собрался с духом и выпалил:

— А то я к тому баял, что ежели бы нам собрать заранее камней, в полкулака да подзавернуть их в тряпье… А тряпье — смазать этим злым от соли маслом. И класть тот самодельный снаряд — затолакивать, но не в натяг, поверх уже забитого ядра… Как считаешь, княже? Можно?

— И после двадцати выстрелов — будет у тебя не пушка, а свисток… — тихо ответил князь. Потом внезапно заорал так, что стая корсаков, крадущаяся на запахи табора, порскнула за сопку: — Сточишь, подлец, дула пушек! Камнями своими дурацкими — сточишь! Или хуже того — порвешь, к ядрене матери, дула пушек! Ведь — порвешь?

— А вот порвать — хрен порву, — вдруг зло отозвался Левка Трифонов, не глядя на прибежавшего на крик Егера, — зарядов всего осталось по тридцать выстрелов… на ствол! А потом — что? Что потом?.. А так, глядишь, побольше этой нечисти положим… Пусть хоть памятью своей русских боятся!

— Егер, — отчего-то весело подфыркивая, вдруг спросил князь Гарусов, — поди, и на меня должна быть в отрядной кухмистерской порция табака… Хоть я того зелья и не приемлю, но быть моя порция — должна?

— А то как же! — обрадовался Егер. — Раскурить тебе, барин, первую трубочку? Я раскурю!

— Левке Трифонову — мой порцион! — рыкнул Артем Владимирыч, — весь порцион, без остатку! Другой награды пока не имеется…

— Так я побегу, княже? — воссиял Левка Трифонов. — У меня и камни уже подсобраны, да я и шаболья уже у народа подвыпросил…

— Беги, — ответил Артем Владимирыч, — только испытания твоему каменному отстрелу, опричь боя, у нас уже не будет. Понял?

С утра, ранехонько — солнце только что край земли покинуло, — засобирались с визитом в Кяхту. Ехать к городу, на переговоры, нарядились, кроме Колонелло, еще и Гербергов и Гуря. Про Гурю, что тот есть последний — третий — надсмотрщик за ученым посланником от иезуитов, Колонелло князю все же не поверил. Князь напоминать не стал. Но в последний момент отослал Егера готовить оборону на сопках Ук-Сок, а вместо него позвал Вещуна.

Егер поумничал, покидал матерностей в сторону китайцев, но, увидевши отчего-то печальные глаза князя, вздыбился и начал орать, как они, русские, здесь устроят баню, в которой китаезы крепко умоются!

Вещун ушел одеваться для посольства и вернулся быстро. На нем, как и на князе, была одета красная рубаха до колен, подобранная тонким выдубленным ремнем. На рубаху брошена душегрейка, белой бараньей шерстью наружу.

В овчинных душегреях было жарко, а без них никак — под свою овчинку Артем Владимирыч упрятал один двуствольный пистоль, а Вещун — свой плоский, но страшный в деле стилет на тонкой цепи. Артем Владимирыч еще подумал — зачем, а от далеких ворот уже закричали. Надо ехать.

К воротам торговой фактории Кяхты подъехали, когда пристава уже пускали купеческий народ внутрь, за ограду. Купцы не гомонились, как на русских базарах. А молчком совали приставам серебро. И быстро проходили.

Увидев явно русские рожи, да при них — рожи иностранные, да не при купеческих повадках, старший русский пристав что-то пробормотал по-китайски высокому старику китайцу, сидевшему на возвышении при воротах.

Китаец громко крикнул в пространство. Тотчас к воротам торга сбежались двадцать китайских лучников и двадцать же копейщиков.

— Чьих будете? — строго спросил русский пристав князя, ставшего у ворот первым.

— В рожу хочешь? — равнодушно спросил Артем Владимирыч, закатывая правый рукав красной рубахи, — сейчас получишь… Людей российской Императрицы не узнаешь, сволочь?

Пристав открыл было рот, но князь уже пустил ему в рожу кулак. Пристав полетел на циновки, устилающие площадь за воротами Кяхты.

Китайские воины подняли луки, копья. Не обращая на них внимания, Артем Владимирыч, чутка отодвинув Вещуна, подсунувшегося вперед, проорал высокому китайцу:

— Князь Гарусов, особый посланник российской Императрицы, войти желает! Убери солдат, иначе — бойня будет!

Длинный китаец, на удивление, слова князя понял. Крикнул приказ. Китайские воины отбежали на сорок шагов от ворот, уперлись спинами в «Дом приятных бесед».

Русский купец, что стоял за княжеским посольством, зашептал в спину князя:

— Нельзя так, посол… или кто ты есть… Падай, дурак, на колени…

Князь обернулся, отодвинул с пути Колонелло, уперся глазами в говорящего. Это был молодой бойкий купчина в поддевке московского кроя.

— Руку даю, что мне — можно, — сквозь зубы процедил князь, — а за слова свои подлые — свою руку даешь? Что мне — обязательно надо падать здесь — на колени? Отдашь за эти слова свою руку, сволочь?

Купец отмахнулся, крикнул назад, своим:

— Дураков пошлют за шесть тысяч верст, а мы потом за них отдувайся!

Длинный китаец внимательно вслушивался в свару русских.

Вещун, огладив длинную бороду, обдуманным движением достал нож и полоснул им по руке купчины. Рука отпала, как отпиленная. Купец еще не успел удивиться, кругом уже страшно заорали, а купец все еще любовался обрубком, краснеющим на глазах. Потом упал мордой в пыль.

Гербергов всхлипнул дрожащим голосом:

— Своего-то за что, Ваше сиятельство?

— Своих бьешь — чужие боятся! — ответил за князя Вещун и пошел грудью на русских приставов. Те, побросав палки, отскочили от ворот.

Артем Владимирыч повернулся, нашел глазами высокого китайца, подтолкнул Колонелло и пошел прямо к «Дому приятных бесед». За ним шагнул Вещун, потом Гуря и опосля — Гербергов.

Когда поравнялись с высоким китайцем, Артем Владимирыч зло глянул тому в глаза и рявкнул:

— Католиков сюда подай, тварь узкоглазая! Католиков!

Со стороны китайской части города бежали, путаясь в длинных рясах, миссионеры Папы Римского. За ними, не убыстряя шага, шел нунций Валентиций в ярко-красном одеянии.

Колонелло сказал князю одними губами:

— А вот эта сволочь, та еще сволочь. Мой учитель… в иезуитском деле… Валентиций. Запредельный политик. Мать родную поджарит и съест. Даже посреди поля пшеницы… Его — бойся.

Китайские солдаты начали сдваивать строй и отходить на углы большого «Дома приятных бесед», открывая дорогу к крыльцу. Папский нунций Валентиций, видя, что сейчас на крыльцо взойдут поперед его, побежал, потеряв сандалию.

Артем Владимирыч хмыкнул и остановился. Нунций Валентиций поспешно снял и вторую сандалию, обе сунул в карман красного одеяния и взбежал на крыльцо. Первым толкнул двери. Сказал задушенным голосом:

— Входите, ради Господа нашего Иисуса Христа!

И сам вошел в Дом первым.

Князь замешкался, соображая, кого пропустить первым.

И тут первым за нунцием в двери проследовал Гуря!

Глава 37

Переговаривались в «Доме приятных бесед» так. Посреди большой комнаты стоял длинный стол тяжелой работы из лиственного дерева.

По одну сторону стола сели представители католической миссии, по другую — русские с иноземцем Колонелло.

За китайской стороной была дверь, что вела в придельную комнату. Возле той двери, на пару шагов от нее, стояла ширма, разрисованная драконами. За ширмой, тонко услыхал князь, сипло дышал некто грузный и потный.

Нунций Валентиций сразу же выложил на стол главный свой лист — подписанную Папой Римским бумагу. В коей бумаге поход Джузеппе Полоччио через Сибирь, да его подготовка к этому трудному делу, да его же миссионерское служение в сибирских пределах во славу Девы Марии и всей католической Церкви, в той бумаге оценивалось в триста тысяч золотых дублонов. Как бы уже потраченных католической Церковью…

— Кои упомянутые расходы, — сказал нунций Валентиций, — Джузеппе Полоччио либо вам, князь, как злостному запретителю совершения тех миссионерских действий, предстоит оплатить немедля в золотом либо в серебряном исчислении…

Артем Владимирыч глянул на серое лицо Колонелло и кивнул ему с ободрением. Колонелло сел ровнее.

— Далее, — продолжал, ободренный кивком князя нунций, — ведя агрессивный поход по землям, вам не принадлежащим, вы убили пять сотен мужчин из земель, по праву колонии принадлежащих Императору Поднебесной империи. За это вышеуказанный Император велел взять с вас шерть — дань, в особом, тройном, размере… Пятьдесят тысяч дублонов…

И опять князь кивнул, соображая, впрочем, — ну какого лешего сюда приперся Колонелло? Драпать бы отсюда, сверкая пятками, да на Байкал… Что он, ученый посланник, припас в уме? Кого сейчас завалит? Князя или этого… дурака в красном?

Князь углом глаза, скошенным вправо, снова посмотрел на Колонелло. Тот сидел прямо, лицом порозовел. Наливался, видать, бешенством. За ним сидел весь сморщенный Гербертов, за Гёрберговым должен был сидеть Гуря… Гури — не было за столом!

А за стенами рубленного в шесть стен дома уверенно топали солдаты. Слышались лающие команды… За ширмой с драконами явственно скрипнуло сидение под грузным телом…

— Засим, — торжественно сообщил нунций Валентиций, доставая третью бумагу, — по законам города Венедия, присутствующий здесь Джузеппе Полоччио стал совершенно недавно известен высшим иерархам Церкви нашей как авантюрист и злейший преступник, нанесший огромные убытки не только святому престолу и всей Италийской республике, но и государствам Франции, Испании, а также — их колониям…

«Вот оно, — решил князь, — вот оно чем сейчас зацепят и меня, и Колонелло!»

— Урон от проделок сего преступника оценивается в сто сорок тысяч золотых дублонов! — поднял голос до торжествующего взвизга нунций Валентиций. — Кои дублоны надобно немедля стребовать с презренного Колонелло, обманом ввергшего в злую, бесовскую инфамитию святую Церковь…

— Врет, — спокойно сказал князю Колонелло. — Раз в сорок увеличил мои прегрешения на поприще интриг денежного свойства.

— Хоть в сто сорок раз, — так же спокойно ответил князь, — да ведь дело не в деньгах, а в способе выйти отсюда. Живыми.

— Таким образом, — подвел итог переговорам нунций Валентиций, — общий счет деньгам, кои вы, осквернители могил, должны немедля внести в казну католической миссии, ведущей служение на землях великой Поднебесной империи, составит…

Сзади нунция, из дверей китайской переговорной половины появился Гуря со свитком бумаг в руке.

— Составит, — подтвердил Гуря, — четыреста девяносто тысяч золотых дублонов! Бумаги, подтверждающие, что в русском обозе, без соизволения Императора Поднебесной империи, пришедшем на его земли, таковая сумма денег есть, — вот они!

Гуря аккуратно положил перед нунцием Валентицием свитки бумаг, заполненных его писарским почерком.

Князя затрясло. Он было рванулся — вскочить.

Его удержала жилистая рука Вещуна.

— Ваша первая бумага, — твердо сказал Вещун, — что дана предстоятелем престола Святого Петра в граде Рим, на предмет миссионерской деятельности на землях нашей империи, не подтверждается бумагой от нашей Императрицы Екатерины Великой, каковая бы разрешала ученому посланнику Джузеппе Полоччио вести миссионерскую деятельность на землях Императорского Величества! Таким образом, траты святого престола католиков, объявленные здесь в сумме триста тысяч дублонов и направленные якобы на миссионерскую деятельность и вербовку прозелитов, — сущая чепуха и обман!

Нунций Валентиций судорожно сжал клочок бумаги.

«Нет, — решил для себя князь, живыми нас отсюда не выпустят. Нет им в этом резону…»

Тут Вещун встал, продолжал говорить стоя:

— Однако есть бумага от нашей Императрицы, данная Ее Величеством ученому Падуанского университета Джузеппе Полоччио… — предъявите бумагу, Ваше ученое степенство! — Каковая бумага, на двугодичный срок дает право Джузеппе Полоччио вести ученые изыскания в пределах Российской империи!

Колонелло, несколько задумчивый, вынул из-за пазухи сверток бумаг, нашел нужную, подвинул по столу к нунцию.

— Далее, — стал продолжать Вещун…

— Уважаемый! — прервал Вещуна нунций Валентиций, переглянувшись — уловил князь — с Гурей, — от чьего имени ты говоришь слова, высокие и громкие? Кем ты уполномочен быть в вашем посольстве?

Вещун надменно колыхнул длинной бородой. И сам достал бумагу, протянул нунцию:

— Я есть личный духовный наставник нашей русской Императрицы, Екатерины Великой! И ея тайные мысли, с ея соизволения, докладываю вам… Дай Бог ей премного светлых дней жизни…

И перекрестился!

Князь видел, что Вещун перекрестился двумя перстами, но присутствующие следили, как нунций Валентиций передает бумагу Гуре, как тот внимательно чтет ее и возвращает нунцию.

— Мне подай сию бумагу, отрок, приставленный к ногам моего князя! — вдруг густым голосом потребовал Вещун. Нунций увидел, как Гуря, побелев ликом, кивнул, и тогда бумагу передвинул Вещуну.

— Далее, — продолжил Вещун, — здесь прозвучали бессудебные и бездоказательные утверждения, что вышеупомянутый Джузеппе Полоччио есть прохиндей и вор… в Европах. Поскольку в этом качестве у нас, в России, он не отмечен, а Императрица наша допустила Джузеппе Полоччио исследовать наши земли, то сие утверждение считаю облыжным. И на данный момент — не имеющим сущего отношения к делу, по которому мы здесь собрались… с нашего соизъявления…

Нунций Валентиций что-то шепнул Гуре, и тот снова скрылся в китайском приделе, предварительно зайдя за ширму с драконами.

Колонелло наклонился к плечу князя:

— Гуря сейчас приведет русского консула… по-вашему — дьяка. Который как бы здесь вместо посла… Что делать?

— Увидим, — ответил князь. — Карту, настоящую карту — готовь… не забыл?

— Понял, — шепнул Колонелло и зашарил в своих многочисленных карманах.

— На третье ваше заявление, господарь папский посланник Валентиций, — продолжал Вещун тем же густым басом, отринув елейную тонкость в голосе, — насчет того, что русский отряд вороватил в чужих землях, так того быть не может, ибо те земли еще до Великого потопа

принадлежали сурам — русам… и сейчас принадлежат нам! В доказательство сего утверждения прошу ученого посланника передать противной стороне карту…

Изумленный нунций увидел, что подлый Колонелло с ухмылкой двигает к нему карту. Кою ему с великими трудностями иезуиты доставили еще в Тобольск!

— На сей карте, — снова загудел Вещун, — границы наших владений отмечены явным знаком осьмиконечной звезды, коя есть полный и верный знак нашего владения всей землей этого подлунного мира. И сия карта утверждает границы тех земель, что мы в древние и справедливые времена передали во владение других народов. Ваша марка… китайские владения отстоят от города Кяхта внутрь на три тысячи ли…

За ширмой шумно выдохнулось подлое китайское слово.

В зал вбежал толстый, одышливый русский, одетый в китайский халат и красную шапочку. Мимо него проскользнул Гуря — под правую руку нунция Валентиция.

— Кто здесь порочит честь и великое достоинство Императора страны Китай? — с ходу засипел русский дьяк.

— Я, — ответил князь Гарусов и поднялся со скамьи, легко перешагнул ее и оказался лицом к лицу с потным, пахнувшим дурацким звонким запахом цветов русским.

— А велю тебя немедля, со товарищи, вбить в земляную яму! — засипешил дьяк. Но тут узрел махание рук Гербергова.

— Александр Александрович! — заорал уже в голос дьяк. — Так это ты привел сюда посольство без указу?

Сделав больное лицо, Гербертов представил князю орущего русского в китайском халате:

— Самсонов, дворянский сын, посольской коллегии стряпчий. Вроде консула при купцах Кяхты…

При тех словах князь легко отодвинул орущего. Так, что он вбился в ширму и снес ее, обнажив толстого китайца, не желавшего себя обнаруживать. Китаец, не успев подняться на ноги, уже прикрыл свой лик широким веером.

Поставив ногу на скамью, князь обдуманно медленно вынул из-за пазухи кожаную кису с благословением Императрицы, пробитое шнурком с осьмиконечной звездой красного золота.

— Чти, нунций! — строго сказал князь. — Подтверждение моих полномочий! Руками не трожь!

К нунцию снова подсунулся Гуря, быстро прочел на латыни приказные слова русской Императрицы. Потом прочел по-русски, вслух.

Русский дьяк съехал по стенке на пол.

— Таким образом, — подвел переговорную беседу князь, — все сказанное личным духовником нашей Императрицы — есть правда и обратному утверждению не подлежит! Границы земель наших, что утверждены знаком восьмиконечной звезды и на вашей тайной карте, подтверждает сия печать государства Российского, тоже выполненная осьмиконечной звездой, цветом красного золота — цветом крови. То бишь — сии границы, говорит сия печать, утверждены кровию. И, ежели таковое утверждение требуется вам еще раз! — тут Артем Владимирыч ткнул пальцем в жирного китайца с веером, не зная того, что это есть наместник Императора, — то мы таковое утверждение готовы предоставить хоть сейчас! Засим — мы уходим!

Гербергов застонал и закрыл глаза рукою. Гуря зашарил взглядом по окнам Дома.

— Стойте, стойте! — вскочил со скамьи нунций. — Переговоры еще не окончены! И, чтобы их продолжить, отдайте нам своих людей в заложники!

— Кутак вам в бардыню! — Не согласился князь. — Это — мои люди, и в подлом качестве им не бывать!

Лик нунция залило больной краснотой.

— Тогда — не един не выйдет из этой комнаты без моего повеления! — проорал он. — Двести воинов Императора сторожат этот Дом. Вы — умрете!

— Это твое слово, оно как твердо? — насмешливо спросил князь. — Крепче сего стола?

Стол для переговоров был вырезан из мореной лиственницы. На нем сделать зазубрину мечом — и то невозможно. Мало того, стол был покрыт темно-красными изображениями драконов, что означало вечную и неприкосновенную власть китайского Императора. А углы лиственничного стола мастера подняли как бы рогами вверх, на два вершка. По китайскому древнему обычаю, эти рога означали защиту от злых духов.

— Да, — сжав губы, ответил нунций Валентиций, — крепки мои слова, как сей стол, ибо над ним мои слова и произнесены!

Князь усмехнулся и, подтолкнув вставать Колонелло, отошел с ним на шаг от стола переговоров. Колонелло немедля послушался. Встал, не забыв в начинающейся замятие прихватить древнюю карту.

Вещун, снова положив на себя двуперстное крещение, достал тусклого цвета стилет, быстрыми взмахами руки с ножом провел им по углам стола, потом провел линию посередине столешницы, как бы отделяя одну договаривающуюся сторону от другой.

И ничего не изменилось. Нунций, не выдержав напряжения злой беседы, захохотал. Его хохот подхватил и толстый китаец, все еще махающий у лица веером.

Под их хохот у столешницы сначала отвалились священные рога, потом и сама столещница распалась повдоль пополам, стукнув хохочущего нунция по ногам половиной дерева, что была с его стороны.

Нунций захлебнулся.

Гербергов, на колени которого упала вторая половина столешницы, замотал головой, мол — никуда не пойдет. Его хватанул за воротник Колонелло, подопнул в зад. Гербергов криво побежал к дверям Дома, закрыв лицо руками.

Князь, прикрываемый сзади Вещуном и Колонелло, выскочил на крыльцо «Дома приятных бесед». Перед крыльцом сотня копейщиков немедля ощерилась копьями.

Артем Владимирыч вытащил из кармана свой, подаренный Баба Демид двуствольный пистоль. Колонелло уже успел садануть в морды узкоглазых солдат дуплетом из двух походных пистолей, незаметно принесенных в Дом.

Вещун попридержал руку князя с пистолетом, подбросил в воздух тугой кожаный кошель.

— Стрели по кошлю! Глаза прикрой! — крикнул старик.

Князь выстрелил дуплетом и попал — с десяти шагов.

Сквозь сжатые веки он увидел яркую, ярче солнца, яростную вспышку пламени.

— Бежим к воротам! — крикнул еще Вещун, и они помчались.

Отскакав половину пути до плато Ук-Сак, предоставив лошадям искать дорогу — в глазах людей беспрестанно пыхало, князь наконец натянул узду своего киргизца. Погони не слышалось.

— Значит — война? — спросил Колонелло князя.

— Мира желаешь? — тогда спросил князь. — Это — пожалуйста. Отдавай им, своим друзьям, свою часть золота и садись в яму. Пока остатный куш не соберешь. Здесь ведь так? Ну, скажи мне, скажи наконец Колонелло, для чего тебе требовалось соваться в этот гадюшник? Сейчас бы уже к Байкалу подходили… Тьфу!

— Жить было скушно, — после молчания ответил князю авантюрист, — вот и решил до конца сыграть в судьбу.

Вещун ошарашил князя, тоже сплюнув. Потом старик спросил у Колонелло:

— По поступкам твоим вижу: может, твоя мать тебя не от италийца прижила? Может — от чистопородного русского?

Артем Владимирыч захохотал. Так, при хохоте князя, переговорщики и въехали в долину плато Ук-Сак.

Подлость позиции, занятой отрядом князя Гарусова, просматривалась в широкой, шагов на пятьсот, ложбине между высотами, на которых разместились пушки. Завалить ложбину, по правилам воинского артикула, деревом, камнями или другими материалами, возможности не имелось по причине отсутствия рядом таковых материалов, да и по отсутствию времени. Можно было, как по-детски советовал инок Олекса, своими обозными повозками перегородить ложбину. Можно, да нельзя. Половина повозок везла добытые в походе богатства, что принадлежат уже не князю и не ученому посланнику, а Императрице российской. Другая половина повозочного состава обеспечивала пушечный наряд, с пушками и зельем. Их лишиться — значит лишиться и пушек. Оставалась еще полусотня колесного транспорта для людских нужд. Пустые телеги, те можно бы сунуть на заплот ложбины, да толку? Да и потом — что жрать прикажете? Припасы на себе не унесешь… Эх ты, военная кручина!.. Да, теперь конникам киданей, — вернулся к насущным мыслям князь, — ежели княжью промашку сообразят, то ворваться им в эту ложбину много времени не потребуется. Три конных наскока, сотня убитых с обеих сторон, и они — в тылу русского отряда. Сие в том же воинском артикуле именуется «вероятным поражением», ибо прикрыть тылы князю было некем и нечем.

В тыл можно и отступить, да только без пушек, возов и половины людей. Просто отступить похабным бегством. Опосля коего можно и пулю запустить себе в висок. Опосля такого бесславного боя и потери добытого — кому ты нужен, княже?

Думая так, Артем Владимирыч пытался при начинающем светлеть горизонте рассмотреть армию китайцев. Егер находился чутка сзади и только сопел носом. Дать бы ему по этому носу… Влево, на Восток, темнела низкая гряда горных складок, за которой сейчас и собирались пехотные силы китайцев. Прямо должно было видеть город Кяхту, однако его вид застил густой лес. За тем лесом, вероятно, как раз и сбилась конница киданей. Ей до русских позиций идти на рысях версту, силы у коней хватит для рубки.

Где же мог разместиться хваленый отряд арбалетного боя, посланный лично Императором? И где, наконец, посланные в ночное пластание забайкальцы?

Солнце как-то разом поднялось над безлесыми холмами, и сзади князя хрюкнул беспомощным матерком Егер.

— Захлопни подворотню, — посоветовал Егеру, не оборачиваясь, князь, — понял, что нам уготовано?

— Это я понял, — хрипло проговорил Егер, — я не ихнее деревянное войско обкладываю непотребством. А вон тех раздолбастых купцов, что поперли мимо гужевой дороги… И прут прямо на нас! Побегу солдат направлять, мало ли что узкоглазая нечисть придумала!

Артем Владимирыч даже не слышал, как удаляются вниз по склону шаги Егера. От удивления раскрылся рот. Бог мой! Обоз купца Аникея, что вчерась наведывал князя, не подался к тракту на Хоронхой, что вел к Западной оконечности Байкала, а тащился прямо на его позиции! А на передней повозке вожака купеческой партии сидели оба старика — Вещун и Баальник! Их повозка быстро, первее других, подкатила как раз в ложбину. Со стариками сидел и купчина Аникей.

— Ваше сиятельство! — заорал в тиши утра Аникей. — Принимай нас под свою десницу!

— Егер! — заорал, в свою очередь, Артем Владимирыч. — Гони ты этих сурожан к Боговой матери! Не хватало мне их крови да стонов!

С десятком солдат, тащивших ружья с примкнутыми багинетами, скатился в ложбину Егер. Солдаты быстро установили строй и перегородили штыками дорогу купцам.

По каменному склону, прямиком на пригорок, ко князю стал подыматься Вещун. А Баальник уже распрягал лошадей первой прибившейся в лощину купеческой повозки. На быстром ходу в лощину ворвались еще с десяток возов на колесном ходу. Потом — сразу полсотни… Возчики кидались распрягать лошадей.

Егер заматерился, толкая солдат навстречу сурожанам.

— Ну что ты, варнак, заладил гнус про наших матерей? — не выдержал и заорал на Егера купчина Аникей, добавив матерности через два слова. — Не примаш, что ли, закон, что русские своих не бросают?

Егер тотчас погнал солдат назад, за пушки. Все было ясно. Три сотни чайных повозок сейчас перегородят ложбину почище лесного залома.

Вещун забрался на пригорок, два раза глубоко вздохнул, сказал хрипло:

— Воздух здесь, как сеть рыбачья. Чем люди дышат — не понимаю… Купчинам, княже, надо бы отдать задаток в пять тысяч рублей… До Иркутска… С твоей росписью, что в Иркутске-граде оне получат сполна…

Артем Владимирыч оторопело посмотрел на длиннобородого старца. От малости воздуха старик очумел? Аль от страха? Откуда князь возьмет для отдачи в Иркутске огромные деньги?

Однако прямо под ним, в лощине, суетились незнакомые люди, заполняя ее огромными возами, с крепко пришпиленными чайными тюками. Посреди них бегал Егер, орал солдатам, тягал сам распряженные повозки. Коней купцы жалели — гнали в сторону Хоронхоя.

Прямо перед ними, в лесу, задвигались тени. Конники киданей начали выстраивать атакующий клин.

— Пиши расписку, Артем Владимирыч, на Белом листе своем, да быстрей отдавай купцам, — Вещун протянул князю толстую палочку, с блестящим острием из желтого металла. — Купцам надобно отсель до рубки убраться. Там, на хоронхойском тракте, у них телеги для людской езды есть. И чего тебе жалеть пяти тысяч рублей для спасения миллионов?..

Рядом с настырным стариком очутился и купчина Аникей.

— Олекса! — безотчетно крикнул Артем Владимирыч.

— Здеся я! — донеслось из-под горы.

— Тащи сюда серебро в монетах! Нет, стой! — обернулся князь к купцу Аникею. — Давай людей, пусть бегут за монахом. Пять тыщ серебром даже ему не дотащить… А тебе вот — пишу… Спину подставь.

Брызгая чернилой из палочки Вещуна — рассматривать удивительное стило некогда, — Артем Владимирыч написал на Белом листе, с подписью губернатора Сибири и его печатью, вроде того, что он обязуется, отдавши пока задаток за чай в пять тысяч рублей, в городе Иркутске вернуть купцам…

— Аникину, Хорохорову, Порятьеву… — затараторил Аникей.

— Хватит имен! Сколько? — рявкнул Артем Владимирыч.

Конница киданей, увидел князь, уже вышла из леса, но пока топталась на месте. Перестраивалась. И перестраивалась незнакомым артикулом. Сейчас лихо почнем хлебать, а тут этот купец!..

— Двадцать тысяч! — крикнул и Аникей. — Рублев!

— Пиши, княже, — встрял Вещун, — семнадцать тысяч, четыреста пятьдесят пять рублей. А ты устудись, Аникей, на войне деньги тратят, не зарабатывают!

Князь быстро написал сумму, число дня, месяц и год. Расписался опосля подписи губернатора Соймонова, сунул бумагу Аникею. Тот побежал к своим людям, таскающим на вьючных лошадей последние деньги экспедиции.

Кидани заметили, что лощина, еще получас назад голая, вдруг стала крепостью. От них раздался вой, потом бешеный визг, и уже приподнявшееся солнце отразилось на лезвиях сабель.

Купец Аникей скорым шагом спустился в тыл. За ним пошагал и Вещун, забравший из холодных рук князя стило.

— Вещун, — зло крикнул вослед старцу Артем Владимирыч, — а чем я рассчитаюсь с имя в Иркутске, ты подумал?

— Пока воюй, княже, — с прежней уверенностью в голосе ответствовал Вещун, — тебе до расчета пока далеко…

— А ежели по жизни моей — крест? Тогда — как?

— Мой станет расчет, за тебя, княже, — поклонился Вещун, — я тебе пока не надобен, так что добегу с купцами до Ер Кута-города… Прошу токмо об одном — ежели услышишь здесь от разных людей… неважно — от кого, услышишь про место Бор Нор, туда иди… Не надо спрашивать, что да зачем. Иди и все… Может, тогда мы и свидимся. А иначе…

Киданьская стрела на излете попала старику в плечо. Не поморщив лик, он обломал черень стрелы, торопливо зашарил в суме. Отовсюду в сволочной истоме кричали русские, снизу вверх протянулся боевой вой киданей, пустивших по третьей стреле.

Вещун быстро сунул князю круглый костяной футляр с компасом и тот длинный стилет серого цвета, каким резал рану Акмурзе и развалил вчера переговорный стол в «Доме приятных бесед».

Налетел сбоку Егер, повалил князя наземь. Над ними тонко пропели стрелы. Опрокидываясь на брюхо, князь Вещуна уже не увидел. Купеческие караванщики, с коими наладился уйти Вещун, бежали уже далеко, орали в стороне реки Селенга, загоняя в поток воды отпряженных коней…

Князь сквозь вой что-то проорал Егеру, сунул в карман камзола даренное стариком и побежал к пушкам.

Глава 38

Джуань-шигуань провинции Куонг-Дао сидел на широкой скамье русской работы. Скамья от сиденья давала тепло — шкуры волка и двух лисиц оплетали скамью, прибитые серебряными гвоздиками. По левую и правую руку наместника сидели на конях готовые скакать с распоряжениями двадцать личных гонцов командира двухтысячного войска провинции. Сидел наместник на середине подъема высокой сопки, чтобы явно видеть битву. Под ним, на равнине, выстраивались тремя отрядами воины его провинции. Четыреста личных императорских арбалетчиков стояли позади наместника и много выше. Командиру исполнившего войска — Суур-мак — они не подчинялись. Между арбалетчиками и наместником сидели на кошме, неуклюже поджав ноги, четверо из монахов ка-то-ли-цзы. Ярко-красным халатом среди них выделялся посол далекого Па-па из города Ри-ми-цы со странным статусом — Ну-ни-Цзы.

Наместник Дань-Тинь-Линь ощерился в улыбке: подзавернуть при китайском написании имени краснохалатного одну палочку — имя станет похабным словом. Это стало бы вроде весомой мести за унижение наместника при переговорах в «Доме приятных бесед».

Улыбку стер появившийся командир императорского войска — Суур-мак.

Не слезая с коня, пролаял:

— Первыми пойдут кидани!

Наместник поднял лицо, сжал губы в показе злости.

— Подлые урусы, сам видел, ограбили своих купцов, затолокали их повозками лощину между сопками! Вот почему первыми пойдут кидани!

Наместник теперь кивнул.

Суур-мак не стал задерживаться, махнул золоченой палочкой с навершием в виде лапы дракона. Сразу два его гонца понеслись вниз и в сторону — гнать конницу киданей в первую атаку.

Наместник оглянулся на императорских арбалетчиков. Арбалеты их были пусты, сами воины сидели рядами и переговаривались, не обращая внимания на все, что стало шевелиться внизу.

Наместник плюнул, но, вспомнив посылку императора с мертвыми сверчками, ощутил, как затвердели до состояния доски мышцы его спины. Стало трудно дышать. Недаром избранные стоят сзади. Что им стоит пустить десяток каленых металлических стрел в наместника? По спине прошло томление. Попробуй тут — не победи клятых урусов!

Конница киданей правила боя знала — пометав на ходу по три стрелы от каждого лучника и подскакав к тележному заплоту, на него и не кинулась. Тысяча громко орущих конников быстро поделилась пополам и стала обтекать обе сопки, где на верхушках сидели урусы. Князь махнул Егеру.

Солдаты, сидя на крутых горках сопок, начали прицельно палить по киданям. Попадали в людей мало, больше в лошадей.

Кидани вот-вот обогнут сопки и, если они ни разу не воевали противу европейского устава боя, то попадутся наглухо.

Так и стало. Из тыла сопок раздался истошный вой, вместо боевого визга. То на конницу покатились с сопок огромные валуны.

Попались. Князь увидел, как поднялся в рост на правой сопке артиллерист Левка Трифонов, поднял руку. И князь поднял руку. Пять пушек Левки ударили в сбившуюся в тылу конную алу киданей самодельной каменной картечью и ядрами. Тут же вступили в дело и княжьи пять пушек. Каменная сопка под ногами Артема Владимирыча ощутимо дрогнула. Вверх полетели клочья порохового дыма. Крики избиваемой камнями и ядрами конницы усилились.

Русские солдаты теперь палили из фузей сверху вниз почти в упор по гибнущей коннице киданей. Двести, а может и поболее, узкоглазых всадников, запеленутых в бронь из деревянных плашек, побегли в сторону переправы через Селенгу.

Рядом с князем очутился вдруг Колонелло. Он вытянул колена подзорной трубы, стал глядеть на брод через Селенгу. Широкое мелководное колено реки, вытянувшееся в сторону Кяхты, заполонено было повозками, нарочно брошенными на броде купцами. Всадников-киданей стало уносить по реке в сторону болотистой низменности.

— Потонут, — доверительно сообщил Колонелло князю и протянул трубу.

Труба ученого имела только два стекла и дальностные картинки хоть и показывала, но в перевернутом виде. Да, коням киданей не выйти на берег — потонут в грязи.

Сзади князя заорали. Артем Владимирыч повернул голову. Инок Олекса, подвернувший рясу выше колен, один, с горловым воем, тянул за ременную вожжу пушку, заворачивая ее по фронту в сторону главного китайского войска. Князь сунул зрительную трубу Колонелло, подсунулся под вожжу к Олексе, и пушка мигом встала колесами в заранее выдолбленное углубление в камне. На правой сопке тут же завыли люди Левки Трифонова, тоже тягая пушки.

Князь прыгнул на пушечный лафет, оглядел сверху тыл. Кидани, не поспешившие ко броду, уходили от битвы — одиночками. Русские солдаты — многие в крови от киданьских сабель — шумели, перебегая на передний склон сопки. Артем Владимирыч с удовольствием приметил, что штыки у многих в крови. Егер быстро, как горох ссыпал, поминал узкоглазую нечисть:

— Пятнадцать наших солдат полегло. Забайкальцы одного потеряли в пластунском деле. Все! Бегут, сволочи, на нас!

Егер отскочил от князя и побежал, прыгая по телегам с тюками чая, на соседнюю сопку. Стало тихо.

Передовые лучники основной силы китайцев подбежали к сопкам линией, ровно, шагами вымеряя убойный полет стрел.

За ними тронулись пешие ратники-копейщики. Тоже ровной линией. На глаз — против полутора сотен русских шла тысяча или чутка поменее китайского войска.

Есаул Олейников, нянча пораненную в наглой вылазке по тылам джуань-шигуаня руку, злым голосом сообщил:

— Три отряда у них. Пешие. Вижу — пошел первый. Этот — ерунда, княже. Вот ежели в дело ступит арбалетная гвардия Императора — что противу их поставим?

Артем Владимирыч остро глянул в затянутые пленкой боли глаза есаула. Спросил мягко:

— Своего павшего казака — поверху земли оставили?

— Закатали под мелкий камень, — не обиделся есаул Олейников.

— Добро. Иди теперь в тыл. Руку тебе Олекса заварит травами. В бой не лезь. Хватит, вы уже свое геройство мне отдали.

Есаул Олейников выпрямился. Швырнул шапку оземь.

— Иди со своими в тыл, — так я приказал! — не дал ему орать князь. — Вам другой труд приготовлен, сказал — отвоевались!

Есаул снова пригнул голову к пораненной руке, пошел. Шашка от пониклости тела волочилась по земле.

Первые китайские стрелы осыпали верхушку сопки на излете, не принеся вреда. Уже внизу отчетливо слышались резкие шипучие команды китайских десятских, направлявших своих воинов.

Артем Владимирыч подбежал к краю крутого склона, вперед пушек. Определил глазом дистанцию.

— Пли! — в неожиданном бешенстве от стукнувшей в голову крови заорал он. — Пли в гробину хунхуев!

Пушки складно рявкнули.

Камни, что насыпались в солдатские рубахи и толкались по соленому коровьему маслу в пушечное жерло вослед ядру, разлетелись позади линии наступавших. Но десяток ядер, скакая по камням, десяток человек все же нашли.

— Жерла на три пальца наклоняй! — командовал князь. — Заряжай так! Пли!

Вторым пушечным залпом смело уже полсотни лучников, повыбило и копейщиков.

— Пли! — орал и бешеный Левка Трифонов на соседней сопке. — Бей их, паря!

Джуань-шигуань отмахнулся от гонца, прискакавшего доложить о ходе битвы. Все было видно и так. Урусы — удержались, и удержались малой кровью. Лучников же почти половину побили, и побили, как донесли лазутные люди, — камнями! Так. Спешить не надо. Сначала — кидани.

К наместнику приволокли тысячного военачальника киданей.

Его бросили на колени, но старый вояка упрямо не гнул голову.

Прохрипел, ощутив на шее щекотку от шелкового шнурка:

— Это те урусы, что жгут костры из людей! Мои воины со страхом, но пошли на них…

— Пошли, да не дошли… — джуань-шигуань говорил тихо, даже ласково.

— Дошли… — упрямился скорой смерти тысячник, — да попали в засаду… Просил же я разведать, что по тылам урусов запрятано!

Наместник Императора отмахнулся от оправданий пораженца. Глянул в долину. Его войско, отступив от сопок, занятых урусами, на три полета стрелы, перестраивалось. Тела убитых и пораненных, сметливым глазом определил джуань-шигуань, лежали как раз за четыреста шагов от сопок, занятых урусами. Полет стрелы — триста шагов. Но пушки урусов били на едва ли — более чем на тысячу шагов! Там, в том месте, куда падали ядра и камни, непонятно как пущенные из пушек, еще горела земля. Или — горело тайное оружие урусов? Думать долго — некогда. Джуань-шигуань махнул рукой на тысячного киданей. Ему затянули на шее шнурок и поволокли прочь.

Джуань-шигуань оглянулся на арбалетчиков. Их командир, императорский холуй в статусе темника, стоял спиной к наместнику и мирно беседовал с воинами, одетыми в железные доспехи.

Ладно, раз ты так… Джуань-шигуань приблизил взглядом своего личного охранника, шепнул:

— Кони готовы скакать?

— Готовы и повозки…

— Повозки распряги. Коней — оседлай. Станем уходить без дороги.

У личного охранника сузились глаза. Не от страха. От боязни того, что,

доскакав до города, ему уже охранником не служить. Не при ком будет служить… Придется выполнить «последнюю команду Императора» — засунуть в мертвый рот наместника мертвого бойцовского сверчка.

За спиной джуань-шигуаня посыпались мелкие камни. Он оглянулся. На него, мимо него, уже шли арбалетчики Императора.

Старый Ну-ни-цзы в красной попоне неожиданного громко захлопал в ладоши, крикнул что-то командиру арбалетчиков на своем птичьем языке.

— Хо! — рявкнул в ответ темник.

Колонелло, заметил князь Гарусов, теперь не прятался от боя. Лицо бывшего ученого посланника побледнело, длинный нос заострился клювом. Он перебегал с одного края сопки на другой, беспрестанно глядел в свое трубчатое стекло.

Князь с сожалением посмотрел на китайских солдат, отбежавших за пределы пушечного боя и теперь под палками десятских строящихся в новую нападающую линию. Саженях в двухстах от сопок рваной, ломкой полосой лежали побитые лучники и копейщики китайцев. Каменный удар пушек, да, пользу принес. Но на батарее князя у одной из пушек уже отлетело крепежное утолщение ствола, и та пушка более трех выстрелов не выдержит. Со злостью, вызванной нетерпением, князь из- под руки глянул на поле. Где же те хваленые арбалетчики, о коих так страховидно поведал есаул Олейников? Ежели китайский мандарин снова бросит в атаку лучников и копейщиков, отбиться можно. Но сил на арбалетчиков уже не станет. Ни сил, ни припасов огненного боя. Вон, солдаты, вместо отдыха, бегают по склонам — собирают мелкие камни. Многие уже без рубах бегают, ушли рубахи на самодельную картечь.

В это время ко князю подскочил ученый посланник, прямо так и всунул зрительную трубу под глаз князя:

— Арбалетчики!

Артем Владимирыч перехватил бронзовый прибор, глянул в малое стеклышко. Арбалетчики спускались с сопки тремя линиями. Стрелы, посаженные в пазы напряженных арбалетов, тускло отсвечивали. Металл, что ли?

— Арбалеты — толедской работы, дальнего боя, — быстро, но тихо заговорил под ухом князя Колонелло, — и откуда только здесь взялись? Да, а стрелы у них железные, каленые… Дальность убоя — четыре сотни шагов. Хоть в линию, хоть по дуге, сверху. По дуге еще опасней — укрытия для нас от такого боя нет…

Артем Владимирыч оглянулся. Его солдаты с любопытством смотрели на невиданное диво — людей в железах, да при странных луках.

На соседней сопке Левка Трифонов выпрямился в рост, но смотрел не на мерно шагающих китайцев. А на князя… Левка, понял Артем Владимирыч, смертную угрозу ощутил. Верной команды ждет…

— А ничком падешь — арбалетная стрела сверху спину прошьет, — торопливо наставлял князя Колонелло, — от такого навесного убоя надобно каменное укрытие, вроде крепости…

Арбалетчки меж тем остановились, не дойдя двух десятков шагов до передовой линии — лучников и копейщиков. Среди них зло закричали десятники на разные голоса. Тотчас лучники пошли во вторую атаку. Помедлив, за ними тронулись и копейщики. Арбалетчики же стояли, где встали. Теперь тактическая задумка китайцев, простая, но верная, стала князю ясна. Лучников и копейщиков он, положим, побьет. Но при том стратит и заряды. Нечем станет отогнать свору арбалетных бойцов. И тогда те ураганным посылом каленых стрел просто побьют насмерть всю малую рать русских.

— Сколько при каждом стрел? Тех, железных? — не поворачивая головы, спросил князь у Колонелло. Тот ответил, не помедлив:

— По десятку в саадаке каждого, да вон, на малых тележках, везут за собой еще по стольку. Европейскому бою обучены…

Последние слова и решили задумку Артема Владимирыча.

Он вскочил на пушку, подождал, пока лучники подбегут для выстрела, крикнул, чтобы услышали и на второй сопке:

— Слушай мою команду! Три пушечных удара по лучникам! Потом — в атаку! Я вас поведу! Готовсь!

Колонелло схватил за плечо князя. Тот дернулся, обматерил хватальщика, вытянул саблю и побежал по склону сопки вниз. Сверху, над головой, ударили залпом пушки. Чутка помедлив, дали залп и пушки Левки Трифонова. Потом еще два пушечных удара сбили в кучу обе передние линии китайцев, а князь уже подбегал к корчащимся в крови китайским лучникам… Сзади него, то было слышно отчетливо, Егер часто выхаркивал, когда бил кистенем по головам орущих в ужасе кривоногих людей, прикрытых деревяшками.

Солдаты, отмуштрованные Егером, разбежались на три отряда и пошли работать штыками… Огненным зарядам в той бойне время не хватало. Китайские копьеносцы пытались защититься, выставив копья длиной в сажень. Куда там! Ударив дулом ружья по древку копья сверху вниз, вятский Ванятка тут же целил штыком в брюхо визжащему пехотинцу… «Прости Господи его некрещеную рожу, растудыть твою в некрещеную родню и всех присных хунхулого бога твово!..»

Артем Владимирыч, рубанув по древку копья саблей, левой рукой подхватил падающий конец копья, повернул его наконечником вперед и всадил в брюхо китайцу. Тот, на удивление, не упал, а острым обрубком все пытался достать князя. Артем Владимирыч от такой подлой вражьей живучести чуть не пропал, да тут поспел Колонелло. Он отбросил свою тонкую шпажонку и весьма уверенно работал драгунским палашом. Снес башку китайцу, чуть не загубившему князя, и вертко пошел в кучу копейщиков, садя за один удар по доброму надрезу головы ли, рук ли… Князь вдруг с ужасом обернулся. Русский отряд в бешеном наступлении прорвался сквозь лучников — и про лучников забыл! Резали теперь копейщиков…

Вовремя обернулся. Лучники, покидав луки, схватились за ножи и стали сзади повисать на русских солдатах! Князь почуял пот под мышками… Он, затеяв эту сечу, думал прежде всего той свалкой обезопасить солдат от первого удара арбалетчиков. Те должны были стрелять по пушкарям, но пушкари, поди, отсидятся… Так, как думал Артем Владимирыч, не вышло. Не отсиделись пушкари… Арбалетчики пустили по две стрелы, и рой каленых железных спиц пал на обе сопки. Только там никого и не было.

Увидев, что беспамятные китайские лучники просветлели и могут простыми ножами перерезать русскую пехоту, Левка Трифонов самолично погнал пушкарей со склонов сопок. Те, вооруженные тесаками, банниками, да чем попало, числом пятьдесят человек, с диким татарским ором влетели в гущу лучников и стали резаться на помутнении сознания…

Артем Владимирыч, охватив битву одним взглядом, отскочил в промежуток между двумя свалками. Копейщики, вот еще чуть — и побегут… А вот лучники что-то слишком уж привычны были к резне и начали всерьез теснить пушкарскую обслугу. Колонелло ранили в руку, он тоже покинул свалку орущих и подскочил ко князю.

— Ну! Что бы сейчас решил европейский командир? — крикнул Колонелло Артем Владимирыч.

— Отступать и бить до последнего ядра по арбалетчикам!

— Ученые в Европах командиры! — согласился Артем Владимирыч, нашел на поле высокую фигуру Егера и крикнул команду:

— Егер! Отходим! Первыми бегут пушкари. Пушкари, говорю! В кровь твоего последа, пушкари бегут первыми!

Скомандовал князь вовремя. Арбалетчики, повинуясь опытному командиру, стали класть залпы, не разбирая своих и русских. Первая их линия сошла со склона сопки и равномерно выбивала с поля бесполезный теперь к бою узкоглазый человечий хлам.

Видя, что израненные и целые пушкари карабкаются на свои сопки, второй ряд арбалетчиков ударил по ним. Десяток русских солдат баданами скатились к подошве сопок.

— Егер! — снова заорал князь. — Хоть бы и умри, но дай мне немедля пушечный удар!

Левка Трифонов, крепко раненный, — его волокли к сопке два пушкаря, — прохрипел:

— Наводка на пушках стоит прямая… заряды вбиты… любой — выстрелит… проори о сем, князь… — голова Левки упала, его поволокли дальше.

Егер же там, наверху, и без подсказки все понял. На обоих русских сопках не в лад рявкнули пушки. Камни да ядра брызнули куда ни попади и сбили с ног два десятка из арбалетной гвардии. Ядра заскакали меж вторым и третьим рядом воинов особой гвардии, одно задело линейного командира. С того слетел металлический шлем, тело переломилось пополам. Второй залп был уже поровней — половина пушкарей сумела подняться на сопки и стала управляться с пушками.

— Егер! — опять заорал князь. — Лупи беззалпово, как можешь! И без камней! Лупи в полтора заряда, и по десять ядер на ствол страть!

Сам же Артем Владимирыч подскочил к ближней пушке, толкнул ее в окоп, ствол упер рылом на толпу лучников и копейщиков, начавшую уже приходить в себя и строиться на боевой лад. Русские солдаты, уже не делясь на пушкарей и пехоту, задвигали четыре других пушки. Егер на той сопке успел провернуться быстрее. Его артиллерия забухала, розно осыпая ядрами тот конец поля, где было стали группироваться арбалетчики. От сильного порохового заряда ядра летели прямо, не по дуге и, попав в камень или человека, дробили все попавшее в куски. Гранитные осколки от пятифунтовых ядер, попавших в подножие китайской сопки, ранили не хуже картечи.

На то и был расчет Артема Владимирыча. Пушки с его сопки били поверх бывшего строя лучников и копейщиков. Но китайцы уже поняли силу огненного боя и вместо лицевого строя показали спины — побежали с поля в сторону Кяхты.

Арбалетчики тоже торопились отступить. Но строя не теряли. Они по косой оббежали свою сопку и укрылись за ней.

Бухнула последняя пушка со стороны Егера, и встала тишина.

Глава 39

Китайцы отошли за сопки, но и простым глазом было заметно, что война для них не кончилась. Скакали конники, бегали кривоногие воины… Между сопками, в широкой лощине, где недавно дрались, слышались то крики, то стоны раненых и умирающих. Обычная история — никто первым не желал идти на поле обиходить своих раненых и упокоить погибших. Не остыли еще от драки ни на той, ни на этой стороне…

Егер бегал, бросив кистень, голыми кулаками молотил по солдатским рожам — те изнамерились лупить десяток сторожей, оставленных князем возле лошадей и обоза. Мол — от боя отлынили… Делать было нечего — князь крикнул по-немецки Егеру:

— Водку людям раздай, по мере в чару, да и сам охолонись, мать твою!

Услышав про водку, солдаты сбежались на сопку, где командовал князь.

Колонелло сам пошел вниз, к вагенбургам, принес стеклянную четверть темного вина, наполовину пустую. За ним тащился Гербергов. Александр Александрович совсем занемог на походе, от жестокости битв, на постной и пресной еде. У него постоянно болела голова и ослабели ноги. Суставы иной раз не слушались, тогда тайный советник и особый посланник Императрицы поднимался с помощью сучковатой клюки, вырезанной понимающим Баальником. С ней и ходил.

— А где Гуря? — спросил князь у Колонелло, подставляя свою латунную кружку под пенную струю вина, — не прорвался с нами, что ли?

— Гуря — где? — крикнул теперь Колонелло в лицо Гербергова, внезапно обеспокоенный отсутствием слишком много знающего человека.

Александр Александрович дрожащей рукою принял от Колонелло кружку с вином, проливая вино на подбородок, залпом выпил, выдохнул воздух. Мрачно ответил:

— Там… остался… В Доме.

Князь Артем с укором посмотрел на Колонелло. Ведь предупреждал же его италийскую рожу, что рано или поздно иудей сворует — либо сбежит, либо…

— Но сказал, что вернется… Да вон он идет, — продолжил речь Гербертов, одновременно подставляя свою кружку под бутыль.

Через лощину, увертываясь от раненых, к сопкам, занятым русскими, шла процессия католических монахов. Среди четырех коричневых балахонов ярко выделялся высокий, худой человек, то ли в красном халате, то ли в красной хламиде и в красной же шапочке. Впереди же монахов шел Гуря, махал белым полотном.

— Стой, зараза! — заорал вдруг Артем Владимирыч. — Стой!

Процессия встала, но, переклонившись друг к другу, монахи двинулись снова.

— Стой, Гуря! Тебе ору! — опять крикнул Артем Владимирыч. — Беги тотчас назад — говори узкоглазым, что мы сейчас начнем своих воев с поля забирать… Если кто с той стороны на поле выскочит — выжгу к ляду всех!

Гуря осознал. Передал белое полотно человеку в красном и повернул назад, побежал, высоко поднимая ноги.

Монахи подошли к самому краю сопки.

— Поднимайтесь, — велел Артем Владимирыч, — но в обиду себе не примите, если китайцы наших скорбников на поле тронут стрелой или бранным словом. На вас отпляшу, как на заложниках. Поднимайтесь…

Бегущего назад, на китайскую сторону, Гурю встретил всадник. Вытянул Гурю по спине плеткой, погнал в китайскую сторону.

— Эх, обалдуи! — прошипел сзади хриплый голос есаула Олейникова. — Давай, князь, я поеду, разъясню горемычным наш обычай…

— Саблю оставь, — велел Артем Владимирыч, — и это, там… язык малость придержи. Сил пока нет твои загибы… на пушечный бой переводить.

Монахи уже поднялись на сопку, подошли, слушали разговор.

Внизу китайский всадник вяло погонял плеткой совсем запыхавшегося Гурю.

— Эх, рябина, красна ягода, — нянча левую раненую руку, начал заводиться Олейников, пока молодший казак снимал с него перевязь клинка, — эх, кровина ты, да больно красная!

Он вскочил в седло, по косой слетел с холма на поле и помчался в след китайскому всаднику. В здоровой руке его вертелась плетка.

— Вина ваша, — сухо сказал Артем Владимирыч, — повернувшись к монахам, — сразу не догадались, что надо войскам дать время убрать павших… Вина теперь ваша…

Нунций Валентиций не понял, что говорит ему этот заросший бородой разбойник в красной рубахе. Опустил голову к сидевшему на седле, брошенном на землю, Колонелло. Тот махнул рукой и залпом выпил кружку вина.

С поля донеслась ядреная тюркская матерность. Есаул Олейников, прокричав супротивному всаднику, что было надобно — про раненых и павших, вдруг завалился на правый бок своего коня и достал плеткой в промежность коня китайского. Тот конь присел, потом встал на дыбки, крутанулся вокруг себя. Китаец взмахнул руками, опрокинулся на спину, потерял стремена и шлепнулся оземь.

Олейников здоровой рукой бросил перед собой, поперек коня, Гурю и, низко пригнувшись, пошел наметом на русские сопки. Две вялые китайские стрелы пробовали его догнать, да не догнали.

Князь Артем махнул Егеру. Тот тихо сказал ближнему солдату, и тут же безоружные люди потянулись вниз — прибираться на месте побоища.

— Ну, с чем пришли? — спросил монахов Артем Владимирыч, указывая, куда им сесть.

Монахи на землю сесть отказались. Залопотали на латыни. Потом неспешно, даже гордо забренчал словами монах в красном одеянии. Колонелло молчал. Переводить взялся запыхавшийся Гуря:

— Говорит, что вы, Ваше сиятельство, делаете ошибку, разбойничая в китайских пределах. Армия наместника Императора огромна. И не сегодня, так завтра все равно вас побьет. Лучше — откупитесь… Ведь есть чем… Что вам деньги, коли жизни не станет?

— Нас побьет, а тебя — нет? — спросил Гурю князь.

Не отвечая на вопрос, Гуря толмачил надменный говор папского нунция:

— Пришел ты сюда воровским способом, князь Гарусов. Даже имея на то полномочий российской императрицы, прийти сюда, битву здесь начинать не следовало.

— Не у тебя мне, посол неправедной веры, спрашивать — когда битву начинать, где ее заканчивать… Дело говори, зачем сюда поднялся? Ищешь способ наше золото прибрать?

Порскнув глазами на отстраненного от разговора Колонелло, папский нунций еще выше задрал голову:

— Нами и китайским Императором решено — то золото и те богатства, что добыты вами из-под земли, вам принадлежат лишь в части, касающейся награды за найденное. Согласно обычаям просвещенных стран Европы, вам надлежит оставить себе только десятую часть найденного, а остальное выдать людям Императора этой земли, на то уполномоченным…

— То бишь — отдать вам, — рассмеялся в лицо краснохалатного Артем Владимирыч. — Так тому — не бывать.

Нунций Валентиций отступил в сторону от князя. На его место встал старший католической миссии в провинции Куонг-Дао, брат Вальери.

— Ваше сиятельство! — обратился он ко князю на немецком языке, чем Артема Владимирыча удивил. — Не копи бранных слов на особого посланника Его Святейшества, наместника Всевышнего на земле. Он в этих землях всего неделю и в наш спор вник случаем… Видевши второго дня назад бумагу с полномочиями твоей Императрицы, мы той бумаге поверили… Да вот беда — китайцы таких грамот, даже с сурской звездой, не признают… Все бы можно было уладить, не в спешном порядке… без кровопролития. Так ведь ты решился на сие неразумное действо — поставил противу государственной армии отряд разбойников…

— Мои разбойники — здесь, а где же ваша армия? — не выдержал Артем Владимирыч. — По густым кустам жидкую нужду правит?

Брат Вальери отмахнулся от дерзких словес упрямого русского князя. Молодой еще князь, вот на этом недостатке он сейчас сам себе и накинет на бородатую харю ярмо…

— Для начала сообщу тебе, Ваше сиятельство, где императорская армия. Правый ее корпус стоит вдоль по Селенге на двадцать миль. Не даст тебе уйти обратным походом по Оби. Левый же корпус делает крюк и отсекает остатки твоего отряда от единственного прохода на Байкал. А конница Императора… конница — она вон там. Ждет барабанов…

Князь оглянулся — не сдержал себя. И точно, на прежних позициях уже не торкались слепыми мухами китайские деревянные солдаты. На позициях, в полторы версты от занятых русскими сопок, развертывалась конная ала примерно в три тысячи сабель. Солнце уже клонилось к закату, и на всадниках отчетливо отсверкивала то кольчуга, то железные пластины, нашитые чешуей на кошмяные рубахи. Сила, и правда, суровая.

Папский нунций Валентиций, кашлянув, вступил в разговор:

— Полагаю, — мирно начал он, — что князю Гарусову по молодости лет охота выставить себя героем перед Императрицей Московитского государства. Это похвально…

Гуря с охотой перевел латинские словеса нунция.

Нунций же, вдруг повернувшись к сидевшему на седле Колонелло, резко бросил две фразы на грубой латинице.

Колонелло медленно поднялся, не глядя на нунция, — сообщил Артему Владимирычу:

— Велит мне вернуть карту… ту, что я получил от их человека… от их человека в Тобольске. Карта укрыта в тайник вагенбурга. Одному не изъять…

Князь сухо и жестко ответил Колонелло, не отводя глаз от краснохалатного человека:

— Крикни Егера, он поможет…

Внутри же себя князь возликовал. Ибо понял намерение Колонелло сунуть в тубус не подлинную карту, полученную от иезуитов, а ту копию, что сотворили вышивальщицы старовера Хлынова. Значит, у Колонелло есть нечто в голове — как избегнуть крушения похода и не попасть под явное и полное уничтожение китайской императорской армией. Князь глубоко выдохнул из-под сердца:

— Слушаю тебя, Валентиций, говори далее.

— Героем быть — сие похвально, — повторил нунций, — однако в делах государевых героев нет. Есть только добрые и честные исполнители Государевой воли. Вот тебе рескрипт первого министра твоей Императрицы. Чти и думай!

Валентиций достал из-за обшлага красной мантии плотный кусок кожи, сшитый вроде прямого кармана. Развел кожу пополам, внутри лежал полулист датской бумаги. Князь взял бумагу и тотчас узнал почерк графа Панина.

Из тылов на сопку поднялся Колонелло. В руке он нес тубус с картой. Подошел к нунцию с правой руки, стянул у тубуса тугую крышку. На землю полилось прогорклое баранье сало. Колонелло на треть дал вылезти из воняющего пространства второму — малому — тубусу, якобы с картой. Нунций Валентиций отвернул лицо от поганого запаха. Тогда Колонелло возвернул малый тубус внутрь большого, набил обратно крышку и с поклоном передал Валентицию:

— Не пригодилась по нашим делам сия карта… Его сиятельство князь Гарусов шел по своей карте…

Нунций кивнул младшему монаху. Тот подбежал, принял обеими руками воняющий предмет и вернулся на место.

— Вот, — сказал Колонелло Артем Владимирыч, — посланник папы передал мне письмо от первого министра нашего двора. От графа Панина. Велит мне отдать тебя и все наше добро под руку сего посланника… Подпись графа Панина меня смущает. И дата. Но, ежели сие письменное распоряжение я получу в собственные руки, для последующего следствия, что обязательно затеет Императрица, то мне придется оказать согласие нунцию на твое возвращение, Колонелло, под руку иезуитов…

Артем Владимирыч зло и расчетливо сказал «иезуитов», хотя в этой формуле надо было говорить — «под руку святой католической Церкви».

— На переговорах третьего дня, — резко заговорил Колонелло на русском языке, — речи о письме от графа Панина не велось. Как и о передаче меня в распоряжение католической миссии… Переговоры меж нами шли лишь о передаче золота, якобы у нас присущего… Так что я склонен считать сие письмо поддельным…

Гуря, облизывая губы, перевел русские слова нунцию Валентицию.

Тот молча отмахнулся от письма графа Панина, что протягивал ему князь Гарусов. Артем Владимирыч сунул письмо в карман мундира.

Артем Владимирыч уже сообразил, что у проклятого паписта есть в рукаве еще не один козырь. И козырь, крепко отдающий кровью… Надо было оттянуть время.

— Ваше преосвященство, — низко поклоняясь красному одеянию, — умиряя голос, сказал Артем Владимирыч, — по обычаю вашей Церкви, точно так же, как и по обычаю Церкви нашей, все большие деяния следует совершать после того, как будут упокоены души павших… В неправой, как вами здесь сказано, битве. Те души — безгрешные в нашем деле, шли сюда по приказу… Дайте нам время до утра свершить обряд погребения, провести совет, пройти исповедь… по христианскому обычаю… А уж потом вновь соберемся и примем верное решение…

Нунций Валентиций, выпрямив спину, расчетливо молчал.

Князь тогда рявкнул:

— Егер!

Егер немедля выскочил из-за ближней пушки.

— Немедля ученого посланника в цепи! Да прикуй его к пушке накрепко. Головой ответишь, ежели что!

Егер тут же заломал руки Колонелло и поволок его к пушке.

— Всеми расчетными делами по этому походу у нас ведал Гуря, вот он. Его отдаю вам, Ваше преосвященство, со всеми расчетными бумагами, в заложники. Ежели чего из добытого я сворую, то ходы в Петербурге вы, как я понял, знаете. По тем бумагам и меня возьмете в железы. Верно?

Из-за пушки раздался утробный вой Колонелло и звонкий стук железа о железо.

Папский нунций помолчал нужное время и безмятежным голосом сказал:

— Sit ut est, aut non sit.

— Да будет так, как есть, или да не будет, — перевел, осклабясь, Гуря и пошел следом за монахами спускаться с сопки.

Артем Владимирыч следил, как они спускаются на поле, оживленно переговариваясь, как Гуря то и дело забегал вперед папского нунция и размахивал руками… Вот монахи остановились…

Сзади над плечом князя прогудел голос инока Олексы:

— Всех наших павших подобрали, княже… Пять на десять да два — наших павших. Да раненых — четверо. Что мне творить? Неужли снова — огневание?

— Сначала добеги вон к той пушке, скажи Колонелло, чтобы орать перестал — ушли монахи… Пусть покамест укроется в своем вагенбурге и носа до ночи не кажет. Егеру вели солдат направить — копать одну на всех павших могилу. Да поглубже. И крест рубить… Имена всех павших списочно — мне… И найди есаула Олейникова. Пусть шилом — ко мне!

Олекса перекрестился, отошел ликом и затопал с сопки.

Между тем князь увидел внизу, на поле, несуразицу. Папский нунций и два монаха последовали далее, к сопкам, где развертывалось китайское войско. Гуря же и брат Вальери отчего-то повернули снова на русскую сторону. Князь ждал, когда они поднимутся, следя за маневрами китайской конницы. Маневры делались явно на показ силы. И еще что-то делали китайцы вокруг столба, вынесенного ко краю главной сопки. Далеко делали — не разглядеть.

— Что там творят воины… Императора Поднебесной? — спросил Артем Владимирыч, когда, сопя, Гуря и брат Вальери забрались на сопку. С языка чуть не сорвалось обидное прозвание узкоглазых бестий, да пока рано…

— То, князь, казнят наместника этой провинции, — небрежно ответил Гуря, — говорят, казнят за то, что заморил боевых сверчков — личный подарок Императора. Сейчас поднимут на древо, чтобы вам было видно, и опутают сеткой из металла.

— Нам не до того…

— А под сеткой будут голодные крысы…

— Вот оно как! — удивился князь. — Красиво придумано! Тогда и мы полюбуемся! С чем вернулись?

Со стороны китайцев донесся истошный вой толстого человека, любящего жизнь.

— А с тем пришли, — сообщил Гуря, — что мне, князь, удалось уговорить Его преосвященство дать вашему воинству не сутки, а трои суток… для устройства дел… по-христиански, чтобы…

— А тебе с того — какой профит? — удивился Артем Владимирыч.

— Гешефт… гешефт особенный — мне… Да этот, брат Вальери, он по- русски — ни бум-бум… Не бойся говорить, князь… Так вот. Обретаясь для наших общих нужд среди монахов да среди местных китайцев, услышал я, что, если выйти из этого места на север…

Брат Вальери что-то забормотал по-латыни.

Князь обернулся. К ним подходил, нянча нагайку, есаул Олейников.

Артем Владимирыч махнул рукой, чтобы есаул подходил, а Гуре распорядился:

— Говори!

— Так вот… На север отсель есть одно место в предгорье. Называют его в здешних краях Бор Нор… И ходить туда всем заказано. Как бы — нечистое место. Да ведь тебе, князь, не привыкать по нечистым местам хаживать… и нас по ним водить. Один курган Нигерек чего стоит. Люди из этих земель теперь на сто верст к нему не подходят… А там, в Бор Нор, есть пещера, в которой нам можно укрыться… с припасами, хоть на год. Пещера огромная, вода там есть… Его преосвященство…

— Да, меня очень интересует, отчего же Его преосвященство дает нам такую возможность спасти свои жизни. Я был до сих пор уверен, что ему наши смерти нужны…

— Дипломатик! — не сказал, выкрикнул брат Вальери.

— Да, да, дипломатия это, князь, — совсем заторопился языком Гуря. — Католической Европе нет резона искать ссоры с Россией… И наши жизни станут залогом дружбы…

— А что насчет ученого посланника и наших, нами добытых богатств сказал тебе папский посол?

— Ничего не сказал, — преданно глядя в глаза князя, — отозвался Гуря, — так ведь все разом не делается. Укроемся в пещере…

— Так и ты с нами пойдешь? — удивился Артем Владимирыч.

— А как же? Как же? С вами я пришел, с вами и пребуду! Ночью я приду… уточню на карте это место, Бор Нор, и приду. Проводником… А пока — нам бежать надо. Ждите меня!

Гуря и брат Вальери скатились с сопки и бегом побежали в китайские пределы.

Есаул Олейников сказал сзади:

— Сволота иудейская обманет тебя, княже…

— Чем махнет, тем и получит, — отозвался князь. — Я тебя затем призвал, Олейников, что служба твоя у меня кончилась…

— Ты, князь, лучше прикажи нас отправить в общую могилу, чем такие речи слышать…

— Послушаешь, казак, послушаешь… тебе я сейчас жизнь нашу доверяю, а ты… мне барышней истерику кажешь… Слышал сейчас про Бор Нор? Про пещеру, что отсюда на север?

— Сейчас слышал. Раньше — нет.

— Ну, пошли к повозкам. Там расскажу далее.

У повозок народу не было. Солдаты старательно рыли длинный ров под братскую могилу. Инок Олекса затесывал бревна для огромного креста.

Ко князю с Олейниковым тотчас придвинулись двое оставшихся в живых забайкальцев.

— Писарь добрый у вас в станице есть? — спросил князь.

— Есть, как же, — Ефремка Голин. Пишет, будто его рукой Бог водит!

Артем Владимирыч достал из-за подклада мундира предпоследний Белый лист.

— Вот здесь пусть напишет, что вам, казакам, потребно. Земли, угодий или чего еще… Только — по мере, казаки. По мере… Все будет тут же утверждено. В том клятву даю… А вот вам за службу тысяча рублей серебром. Поделите на себя и на семьи тех, что пали… за Императрицу нашу.

— Любо! — ответили хором казаки и сняли папахи.

— А теперь — дело главное, — князь Артем помедлил, но все же сказал: — В Иркутске-городе явитесь к губернатору Соймонову. Он там должен быть… по нашему уговору… Этот Белый лист с ним оговорите, на всякий случай. И спросите у него — был в его пределах человек именем Вещун? Наш Вещун…

— Его, что ли, искать? Главное дело — его искать? — спросил Олейников.

— Да, его. И обязательно скажите ему, что мы в том месте, что называется Бор Нор. Он знает.

— Проводить его сюда? — опять встрял Олейников.

— Нет. По коням, казаки! Вам надобно успеть догнать обоз, что сбросил нам тюки с чаем и сейчас тянется по тракту на Иркутск. Иначе троих людей, да в этих местах и волки загрызут! Ты понял, Олейников? Понял, что я тебе свою жизнь доверил и остатные наши жизни. Так как, казаки, По коням?

— По коням, — согласился Олейников, и казаки пошли к своим коням. Через малое время, уже подойдя к большой могиле, куда с бережением солдаты укладывали павших товарищей, князь услышал дробный перестук копыт в направлении реки Селенги… Казаки уходили домой…

Олекса, увидев князя, чуть поднял голову, но продолжал читать наизусть отходную. Те солдаты, что бросали лопатами землю в ров, плакали. Вятский Ванятка крепился. Он улыбнулся князю, обдал его перегаром водки и сказал:

— Чую, что так более нам не повоевать, князь…

— Ты это про что, балда лыковая?

— Про то, что следующий раз — все поляжем, но… кутак им в рыло…

Князь зажал ручищей рот Ванятке, загнул руки и поволок подальше от могилы. Сквозь пальцы князя еще промычало… «всех порешу!» И полились у вятского слезы…

Наутро после похорон и водружения на братской могиле огромного креста о восьми концах отряд уже был готов выступить. Солдаты ходили снурые, даже вятский Ванятка клонил голову долу. Князю пришлось отдать Егеру распоряжение насчет водки. Он и сам выпил с удовольствием. И поднес вина Колонелло, который ругался черным италийским матом, что его, перед приходом Гури, сновц зажали в железы. Правда, некрепко, но обидно.

Гуря пришел в отряд не один. С ним пришли два старых китайца в подранных дабах, с палками в руках. Не говоря ни слова, китайцы встали впереди обоза и пошли. Князь украдкой глянул на чудный компас, оставленный ему Вещуном.

Верное дело, — проводники шли на Север.

И к концу дня, пройдя десять верст, не менее, от плато Ук-Сак, отряд очутился среди оплывших каменных гор, густо поросших сосной. Китайские проводники встали, одновременно указали в проход меж двумя горами и молча повернули назад.

Шагах в двухстах впереди, в мощной гранитной скале темнело отверстие пещеры.

Из двух сотен лошадей отряда князь не оставил даже пяти, оставшихся от тяглового состава вагенбургов ученого посланника. Их, как и остатных коней, солдаты живо пораспрягали и турнули бежать в распадок позади пещеры.

Возы толкали в каменную дыру руками. Благо, внутрь пещеры земля шла малость в наклон.

Верстах в пяти со стороны Кяхты по раннему утру отчетливо слышался гомон китайского воинства.

На этот гомон постоянно оглядывался папский нунций:

— Давай, давай! — подгонял он людей князя по-русски, но пришепетывая.

Артем Владимирыч вошел в пещеру последним. Но остановился у самого края дыры под землю. Отчего-то в горле появилась сладость. И тревога мешалась с любопытством — как же станут маскировать дыру в каменной осыпи единоверцы Колонелло? Колонелло, это князь заметил еще ранее, затаился в темном углу среди кавардака из телег.

Нунций поднял руку. К нему подбежали трое его людей в черных балахонах, повязанных тонкими белыми веревочными поясами.

Не так как-то все складывалось. Не так! Где же Гуря? Уговаривал идти сюда, а сам — не пришел!

Артем Владимирыч сделал два шага наружу, глянул вверх по косогору. Оттуда спускались китайцы в крестьянской одежде. Но китайцы сытые, рослые. И рядом с ними шагал — Гуря!

Сзади прошелестел матерок Егера.

— Гуря! — заорал неожиданно громко князь. — Ты почто не торопишься! Живо беги в пещеру!

— Мне незачем, — торопливо отозвался Гуря, — меня не тронут. Я же исповедую католическую веру! Меня еще в Варшаве на то подвигнул епископ Варшавский и Виленский! Подтвердите, Ваше преподобие! — крикнул он папскому нунцию.

— Оно так, — кивнул головой красношапочный урод, — ждать уже не можно. Закрываем лавочку!

Егер сзади рявкнул мат противу всех иудеев и католиков. С пологого склона горы сотня, если не более, китайских, сытых как бы крестьян, но обутых в солдатские сандалии, катила огромное каменное колесо!

То колесо имело чуть не полтора аршина ширины и в высоту — две сажени! Да и шло как по накатанной колее. Князь, пред тем как Егер успел его втянуть в зев пещеры, успел прямо под ногами заметить выбитую в старину колею, равную шириною ширине колеса.

Заскрежетало камнем по камню. Свет померк, когда огромное каменное колесо закатило вход.

За колесом раздались радостные крики, отчетливо слышные внутри, ибо камень посередке имел дыру — человеку пролезть.

В эту дыру одна за одной внутрь полетели железные стрелы. Арбалетчики били быстро и расчетливо, во все стороны пещерной темени. В темноте запричитали, помянул мать китайскую.

— Затворили сволочи, — громко сказал князь, чтобы все люди слышали. — Затворили… Эх, дурак же я был…

В темноте Колонелло подошел ко князю и встал рядом, не скрипя оружием. Голос его звучал сухо и ровно.

— Иезуиты продали, князь. Тебя, меня. Иезуиты… Дурак здесь — я. Надо было мне тебя слушать… Катили бы сейчас к Байкалу…

Он снова отошел в темноту. Озверелые солдаты подкатили к отверстию пушку, стоящую на телеге, и бузнули наружу ядром да с каменной россыпью. Теперь заорали снаружи и пускать стрелы прекратили. Люди князя в темноте, с шепотками молитвы или матерщины, растаскивали повозки, грузили на них пушечные лафеты, винтили к лафетам стволы.

Глаза мало, но попривыкли к темени. Серый лик Егера подсунулся к уху Артема Владимирыча.

— Масло есть, тряпье есть. Разреши, барин, готовить факелы и пройти в глубь темницы?

— Один не ходи, — только и сказал князь, усаживаясь спиной к стене возле клятого колеса, — принеси мне водки. Если осталось… Да и Колонелло принеси… благословенной… Его последнюю винную бутыль разбили каленой стрелой… Садись, Колонелло… Отдохнем…

Глава 40

На утреннем малом приеме у Императрицы статских вертелось мало. Да и дамский с цех не порхал под высокими потолками. В углах терялись только шепотки старых фрейлин, сидевших на приеме по обычаю.

По правую руку Екатерины стоял граф Румянцев. Он держал в правой руке кипу бумаг, левой передавая верхний лист Императрице. Эти листы Екатерина подписывала с раннего утра в большой спешке. В такой, что даже граф Панин не был допущен во внутренние покои. Сейчас граф Панин топтался слева от Императрицы, гадая, что же будет написано, а главное — подписано Катькой на самом последнем листе. На графа Панина тишком смотрело множество глаз, он те вопрошающие взгляды не ловил. Скользил глазами по потолку.

— Графа Шувалова — произвести в генерал-аншефы от артиллерии… — скоро читала Екатерина и передавала лист далее. Лист из рук личного адъютанта Екатерины, полковника Потемкина, переходил в руки графа Шувалова. Тот лист брал, кланял голову строгим военным кивком и тут же покидал приемную залу.

Граф Панин бесился. Накануне из-под Белгорода прискакал на закладных лошадях командующий русской армией в украинских пределах граф Румянцев, вломился на куртаг, спешно вызвал Катьку и заперся с ней в кабинете. Вышел оттуда скоро — через четверть часа, кивнул озабоченному Панину и умчался в свою дачную резиденцию… Никак война? Зачем? Зачем спешка? Катька даже вон листы с назначениями раздает не по ревиру, а как попало… Граф Шувалов попадает в одну очередь с каким-то безродным мальцом Суворовым…

— Князь Оболенский назначен в чин полковника… Получите, князь, Ингерманландский полк и с Богом!.. Полковник Суворов назначен генерал-майором! Примите, господин Суворов, Нижегородский полк и немедля выступайте, согласно диспозиции фельдмаршала Румянцева! Князь Гарусов, генерал от артиллерии, вызывается из отставки и назначается под руку графа Шувалова для команды над его, графа, пятью батареями секретных мортир!..

Вместо князя Гарусова к Императрице подошел рослый, выше двух аршин, молодец в мундире поручика. Мельком присел на одно колено перед Императрицей, сказал природно-грубым голосом:

— Князь изволит немного болеть, Ваше Величество! Мне, его адъютанту, велено передать, что назначение князем принимается с благодарностию, и через неделю князь будет арбайтен нах Тулаверкен — принимать объявленные вами мортиры…

Екатерина протянула лист назначения лично ей непонятному здесь, на малом, высочайшем приеме, поручику. Тот козырнул и легко вышел из залы, не строя надлежащего шага…

Панина передернуло. Вот оно что! Императрица сейчас убивала как бы двух зайцев! Сотне военных дарила радость повышения в чинах. А ему, Панину, прилюдно демонстрировала свое знание подлого покушения на дочку князя Трубецкого… О том шепчутся на всех углах Петербурга! Ну, это — пусть! Мелочь… А вот то хорошо, что проговорилась Катька! О том проговорилась, что генерал-полковник Румянцев со вчерашнего вечера — уже фельдмаршал! Стало быть — война! С турками, мать твою императорскую! Дура! Ведьма, скотина, прости Господи! За турками же стоят англы, а их, англов, лично граф Панин все обнадеживал, что Россия к войне не готова! И как теперь ему быть? Новый переворот затевать — новую Императрицу садить? Да где ж ее взять? Эту-то кое-как нашли… В гроб ее с присвистом!

Граф Панин в бешенстве уперся взглядом в руки Екатерины, один за другим передававшие листы с назначениями подбегающим военным.

Тут граф Панин наконец услышал главное:

— Полковник Потемкин назначается штаб-офицером Ставки Верховного Главнокомандующего Дунайской армией графа Румянцева! Прошу, полковник!

Значит — все же война с турками! Год, более, бился граф Панин, чтобы остановить сию глупость… убивающую его личный авантаж в череде европейских дворов! Сегодня же вечером посланник аглицкий, чего очень может с него статься, даже не поздоровается с первым министром российского Двора! Етит твою мать!

Мановением руки Императрица Екатерина распустила малый прием. Люди заговорили в голос. Некоторые дамы заплакали. Екатерина сдирала белые шелковые перчатки, доходившие ей выше локтя. Морщилась. Выходя во внутренние покои, махнула графу Панину перчатками — чтобы шел за ней.

В кабинет граф вошел один. Императрицу девки из комнатных избавляли в туалетной комнате от кокона парадного платья. Екатерина явно материлась, умягчая русские выверты немецким добавком.

Наконец Императрица вошла в кабинет. На ней был надет толстый халат из стеганой тафты, прошитый золотом. Туфли остались бальные.

— Я желал бы… — начал приуготовленную речь граф Панин.

— Граф, — тихим от бешенства голосом оборвала его Императрица, — граф, я вами зело недовольна! На сегодняшний день турки прирастили в пять раз численность армии на границах с Бессарабией и угрожают нашим городкам по Дону, Днестру и окрест города Азова… И это — в тот момент, когда Польша должна вот-вот перейти в наше пользование! Вы знали об этом, граф? Нет? Отчего тогда у меня такой первый министр?

Екатерина села в кресло, оставив графа стоять. Такой злой Панин не видел Катьку с того дня, когда Гришка Орлов набил ей фонарь под глазом. В опочивальне. Ночью…

— … Австрийцы подошли к балканским пределам, но фронт поворачивают не противу турок, а противу предполагаемого противника… противу нас! Это — как надо понять? — зло шептала Екатерина.

— А так понять, Ваше Величество, — заорал вдруг неожиданно для самого себя Панин, — что глупостью вы творите с этим… плосколобым Румянцевым! Нашли — кого слушать! Россия к войне такого масштаба не готова! Не го-то-ва! Нет обученных войск, нет потребного числа ружей, порохового припаса, ядер тоже нет! Мундиров — и тех нет! Прикажете солдатам в армяках воевать?

— В армяках?.. Что же — пусть и в армяках… Это что — вид одежды, граф?

Граф Панин вытер рукавом камзола, ставшего ему в пять тысяч рублей, пот со лба и самочинно сел напротив Катьки. Чем же ее огорошить? Огорошить, чтобы потом, уже на следующий день, приостановить движение войск к пределам границ, означенных еще договорами Петра Первого. И надобно вдолбить скверной девке, что договора Петра — вечные! Хрен бы с ними, с Южными морями! Северного моря хватит! Вишь, что удумала, — слово самого Петра перешибить!

— Ваше Величество! — строго произнес граф Панин, — а ведь вы забыли об одной сущей безделице, заводя этот кавардак! Денег в казне российской — нет! Для мирских дел нет, а уж для войны — тем паче! Вы даете себе отчет — во сколько рублей обойдется ваша война?

— Моя война? Ах это — моя война? Ну что же, дорогой граф, моя война обойдется мне в тридцать миллионов рублей.

Граф опешил. Не от точности названной цифири, а от суммы. Тридцать миллионов серебром, это есть без малого подушевой сбор за три года! А вперед подушный сбор никогда не собирался. И вряд ли когда будет собран… Тут, да, надо подумать… Может, и правда, разрешить Катьке повоевать малость. Народ русский подумает, подумает, да озвереет, пойдет волна ненависти… найдется в Польше али в той же Турции русский рожей человек, объявит себя Стенькой Разиным, али тем же Дмитрием… или, того лучше — Петром Третьим… И пошла Русь гилевать! Хорош вариант… Надо немедля совет держать. С тем же князем Долгоруким… Да вот беда — он в опале, в своих имениях, до коих и за три дня не доскачешь… С аглицким послом тайно встретиться?

— Тридцать миллионов? — тем временем, между своих мыслей, удивился граф Панин. — Помилуй Бог, матушка Императрица… Где же те деньги взять?

— Уже взяты, граф, — коротко ответствовала Императрица. — И, кстати, нечего притворяться низким званием и кликать меня «матушкой». Извольте звать меня по обиходу, принятому при Дворе моем…

Так. Уже и деньги взяты. Тридцать миллионов — взяты? Интересно — где? У кого? Блефует… матушка, блефует. В России ни с кого таких денег не спросить! Иудей Бронштейн — тот бы нашел, да сгнобила матушка… добродушного иудея. Купцы русские таких денег имать не могут по причине отсутствия приличного торга… Что так им и надо! Не хрен лезть поперек англов да голландцев! Чего захотели! Так вся Россия в торги ударится… А кто же пахать станет? Кто станет его, графа, содержать на пансионный заграничный кошт? Конечно, Строгановы, да Демидовы по-крупному торгуют… Так ведь, по-крупному и кормят кого следует от щедрот своих… Черт, может, пришли какие вести от экспедиции молодого Гарусова по Сибири? Так его загнобить должны… пора бы. Уже ноябрь месяц на дворе, пора бы… Особый отряд в двести рейтаров уже дошел до Иркутска, Соймонов донес о том особо. Ждет отряд… добра молодца… А корабли аглицкие уже ждут тот рейтарский отряд, да не столько отряд, сколько сопровождаемые им богатства… Ладно, матушка, здесь по-русски: кто — кого обскачет…

— Имея в виду, что вы, граф, являетесь первым министром моего Двора, я не намерена скрыть от вас необычный приход денег в казну. Демидов еще в мае сего года прислал на мое имя секретное донесение…

Граф Панин вскочил с кресла, обежал по периметру императрицин кабинет. Снова сел. Кровь загуляла в его голове, будто квас на выстойке. Демидов! Подлый вор! В том же мае месяце прислал графу молодой Демидов с Алтая, вроде как на пробу, треть пуда золота да пуд серебра. И вот сквалыга — писал, что более этого, присланного, на Алтае вроде как бы нет. Ни золота нет, ни серебра…

Екатерина не стала ждать, пока граф угомонится в беготне по кабинету, продолжила:

— … А к тому донесению прислал образцы сибирской меди. Медь больно хороша. Татищев, мною тайно вызванный на предмет определения качества сего металла, велел, чтобы Демидов из пуда той меди чеканил восемнадцать рублей! Мы здесь, в России, из уральской меди чеканим всего четырнадцать рублев! Каков приварок, а? В четыре рубля! В алтайской меди серебра очень много… Я немедля велела там же, на месте, ставить завод и монетный двор. Монетный двор уже колотит деньги в… Сузуне. Да, в Сузуне. Оттуда в наши, российские, пределы

Демидовым поставлены уже шесть тысяч пудов той меди в слитках, да на пятьсот тысяч рублей — монетами. До конца года, как раз в пору начала боевых действий, государство мое будет иметь медной деньги на пять миллионов рублей. А уж на год следующий — война сама себя кормить станет. Ну и я воинов своих не забуду… Сибирь, есть моя в том уверенность, одарит нас еще и золотом, и серебром. О том уже получила я уведомление от губернатора Соймонова. Так что мужика российского да купцовское дело я не затрону чрезвычайными поборами… Садитесь, граф, садитесь… Долго не задержу, хотя дело к вам у меня чрезвычайное. Сегодня же вечером будьте любезны составить ноту относительно тайных действий аглицких кораблей военного флота у берегов наших… в устье реки Амур…

Вот те раз! Сколь мелка была сеть графа Панина насчет гонцов из Сибири, помимо его личных, а все же кто-то проскочил. Да с такой шебутной вестью проскочил, что как бы самому в той сети не пришлось побарахтаться…

— Ваше Величество, а что изволите отразить в той ноте английскому послу? Дипломатия требует предельной точности и фактов и ссылок на личности… А я про таковое аглицкое безобразие — не ведаю…

— А тут и ведать нечего. Отойдя от американских берегов, при снятии блокады с Америки, англичане, видимо, решили пошалить у наших берегов. Благо, что берега наши, от Тихого океана, оказались заселены людом суровым и крепким. Сотня промышленников да двадцать казаков из Николаевского острога месяц, как тому назад, сожгли, два аглицких фрегата да три шхуны. Те англичане, без совести и чести, стали было пушечным боем громить без наглядного повода тот острог… Невесть зачем… Донесение о том есть, опять же — от губернатора Соймонова. Вчерась получено спешной гоньбой… Извольте в архиве полюбопытствовать о том донесении, граф. Засим я вас отпускаю. Надобно мне сейчас немешкотно принять военных… С сей минуты на вас, граф, я возлагаю лишь дела мирные — для России первостатейные — мирить губернаторов с короной да следить строго за хлебопашцами… хлеб ведь всей войне голова. Так?

Граф поклонился и вышел. Пока шел до парадного да длинными коридорами, в голове его билась черная кровь, и голова нестерпимо болела.

Князь Гарусов, после первой быстрой разведки Егером пещеры Бор Нор, сам пошел в путь. Напросился в поход с князем и Колонелло. Тому, видимо, претило подстанывание Гербергова, похудевшего, обросшего, страшного в близкой смерти. Напроситься-то бывший ученый посланник — напросился, да кто же в положении князя пойдет с ним вдвоем? Артем Владимирыч вздохнул — нет уже преданного есаула Олейникова. Готового рубить, потом думать. Нет с князем и молодого востроглазого джунгарина именем Байгал… с пророческим, надо думать, именем… Инока Олексу взять? Нет, ему с Егером надобно солдат попридержать… А то ведь хуже нет людям, когда сидишь без дела, да еще как бы в тюрьме. Из которой то ли есть выход, то ли — нет.

— Возьми меня, княже, — раздалось сзади.

Артем Владимирыч медленно повернулся. Конечно! Как он забыл в суете про старика Баальника? Тот, по уходу от них Вещуна, как-то притихло себя держал, вперед уже не совался, советов не давал. Однако старый сиделец и каторжанин в этом каменном мешке может быть зело полезен.

— Ты о таких пещерах слышал, старик? — спросил Баальника кое- что сообразивший Колонелло.

— А как же, Ваше ученое степенство. Не токмо что слышал, даже видел… В них, было, и живал… в ножных браслетиках. Со времен Сотворения мира для людей таковые норы строили, ведь люд всегда и везде разный… На Нерчинских клятых рудниках такие норы есть… Об этом я слыхал. На Алтае же, при старом Баба Демиде, отце нынешнего… добывалы, в такую нору я попал и три года кайлал породу. Кабы не смерть старого Демида, верно, что оттель бы и не выполз. По смерти старика молодой барин сначала велел всех смертников выпустить… Так через год опять же ввел старые порядки. Снова велел всех нерекрутных, безбумажных каторжан загнать в норы… Да я к тому времени уже с Алтая удрал и гулял с ватагой по Руси Великой… А в той ватаге мужик был, прозванием Колесо… Так вот он гилевал много ранее с донцами-казаками и бывал в туретчине…

Колонелло озадаченно глянул на князя.

— Ну, в туретчине-то, значит, по-вашему — в Великой Порте.

— Да, да, в Порте! — отчего-то хихикнул старый гилеван. — Вот тот мужик нам баял, что по всей туретчине, под всей ее Землей такие огромные норы нарыты, что в одну нору зараз можно посадить… триста тысяч человецев! И кабы там одна такая нора была! Говорил тот вор, что подо всей… как это? Да, подо всей Портой таковых нор не счесть.

Тамошние люди, нехристи, этот случай старательно прячут от иноземцев, а норы, мол, постарались завалить камнем…

— Был я в Великой Порте, — снова недоуменно посмотрел на князя Колонелло, — ездил от города Константина до гор Загроса, но только нор, про какие врет старик, не видал и про них не слыхал! Народ там, правда, лживый да вшивый, за монету собственную дочь продаст, но про подземные города никто не спешил мне даже прошептать…

— Прошепчи тебе, — неожиданно зло сказал старик, — через неделю половина туретчины окажется под землей!

Колонелло растерялся. Поправил на голове берет, охлопал полу уже вполне затасканного мундира венецианских войск.

— Ладно тебе, Баальник, людей пугать! — рассмеялся Артем Владимирыч, — лучше померекай — все ли припасы мы взяли али чего еще надобно?

— Вервие надобно, шагов на сотню длиной, так я его взял. Сухари, там, сало… Водки бы… Вот водки — надо!

— Взял я водку, — шепнул князь, — пошли, что ли?

— Пошли, кошли, поехали, — перекрестился старым уставом старик, — а пистоль свой взял, княже? Мало ли что?

— Взял, — отозвался князь.

— А теперя — главное, — не унимался Баальник. — Молодого парня с собой надобно взять.

— Это — зачем? — спросил Колонелло.

Князь поджал живот. Эк сейчас получит авантюрист урок русской походной жизни.

Баальник уставился мутноватым взглядом прямо в темные глаза Колонелло, ответил, важно растягивая словеса:

— У молодого… оно, мясо нежнее… быстро готовится… в случае чего, понял?

Колонелло прижал ладонью рот.

— Эка хватил, Баальник, ну почто так шутить перед иноземцем? — притворно возмутился князь.

— Какие тут шутки, княже? В неизвестность идем, завсегда живой припас с собой брать надобно. Таково правило походной жизни. Коровы же у нас нет? Да и что бы нам тащить с собой корову?

Князь отмахнулся от привязчивого старика. Хотя про молодого парня Баальник прав. Мало ли что? Куда пролезть, что нескладное потрогать… Шагах в десяти от князя стоял вятский Ванятка. В глазах его было столько мольбы, что князь ему только кивнул и первым шагнул во тьму, в длинный туннель, в который не попадал огонь костров, разведенных солдатами.

Пока шли по туннелю, явно опускавшемуся вниз, князь все думал: а куда это дым от костров уходит? Вроде бы никаких отверстий в каменном потолке нет, ни приметных щелей, а дым от костров будто впитывался в гранитный купол подземной залы и исчезал… Здесь же по наклонному туннелю дым от факелов, что нес сам князь, а позади всех — Ванятка, — не уходил в стены, а утекал вверх, туда, откуда они шли. По правую сторону тоннеля, шириной сажени в три, как раз четырем телегам разъехаться, иногда встречались огромные каменные колеса, с дырой посередине. Навроде того колеса, что перекрыл им выход их пещеры Бор Нор.

Колонелло было подсунулся к дыре одного колеса с факелом — полюбопытствовать. И ничего не увидел. Колесо прикрывало, видимо, такой же огромный каменный зал, в котором сейчас сидели шесть десятков русских…

— Надо быстрей до озера дойти, — турнул князь Колонелло от очередного колеса с дырой, — потом много интереснее будет.

Дошли наконец до озера. Отсюда Егер велел солдатам натаскать воды ведрами. Воду натаскали, попробовали — пить можно. Только вот озеро то преграждало дорогу дальше. Было оно шириной аршин пятнадцать, до пола туннеля вода не доставала всего на ладонь, но никак ту воду не миновать. А миновать бы хотелось, ибо на той стороне озера в свете факелов снова проглядывал тоннель… А может, тот тоннель приведет их к выходу?

— Миновать, стало быть, придется это озеро… Как мыслите, соратники? — весело скаля зубы, вопросил князь.

Колонелло наклонился, попробовал воду.

— Лед, а не вода, — сказал он, — не переплыть…

— Ладно. Тогда так… — Артем Владимирыч отстегнул от пояса гирьку в три фунта, что тащил с собой. — Размотай вервие, старик.

Гирьку привязали к веревке, стали медленно опускать свинцовую болванку в воду. Почти пятьдесят аршин веревки стравил вниз Артем Владимирыч, пока гирька на что-то встала. Артем Владимирыч гирьку приподнял, уронил. Явно учуял, что гирька бьется не о камень, а об нечто поддающееся, рассыпающееся при ударе. Но не о гальку или, положим, песок.

— Ванятка, — отчего-то шепотом позвал парня Артем Владимирыч, — попробуй ты… Что это под гирькой?

Ванятка три раза, не равной мерой приподнял на длину своей руки веревку, опустил.

— Не понимаю, — виновато сообщил вятский, — но токмо не песок, не камень. Может — дерево?

И Колонелло попробовал вслепую прощупать гирькой то, что на дне, и Баальник.

Сошлись на одном: вернее всего — дерево.

Артем Владимирыч огляделся. Шагах в десяти позади них смутно зиял отверстием огромный каменный круг, прикрывавший нечто темное, но пока не страшное.

— Ванятка! — скомандовал князь. — Беги что есть силы назад. Тащи сюда два лома, еще одну веревку, топор да зубило…

— Стой! — ввязался Колонелло. — Принеси еще эти… как их по-русски… щипцы? Да, щипцы, что были у кузнеца. Самые большие, понял?

Вятский затопал сапожищами в темноту, не забыв прихватить новый факел.

Князь нагнулся, пощупал каменный пол. Пол был ледяной.

— Стой! — вдруг заорал вслед Ванятке Артем Владимирыч.

— Стой! — заорал и Колонелло.

— Стою! — гулко донеслось из темноты тоннеля.

— Скажи Егеру, чтобы дал тебе мой компас — шар, понял?

— Скажи еще Егеру, — надрывая голос, проорал и Баальник, — чтобы водки еще дал. И сала топленого. Много.

— Водки много? Или сала? — донеслось из темноты.

— Всего неси много, дурак! — отозвался Баальник.

— Вот тебе и я — предводитель войска, — сокрушился меж тем Артем Владимирыч, — пошли как будто в баню… А тебе, Колонелло, кузнечные щипцы — зачем?

Иноземец, изобразив на лице брезгливость, сообщил:

— Когда станем из Ванятки мясо варить, я теми щипцами ему ноги откушу… Больно воняют… Нет аппетита.

И первый же расхохотался.

Глава 41

Когда Ванятка, нагруженный железом и прочим нужным князю скарбом, убежал из вынужденного табора назад в тоннель, снаружи каменного колеса послышалась возня. Егер велел еще прошлым днем поставить перед дырой на попа шесть телег с навьюченным шабольем. Так что китайцы перестали тратить стрелы. Стрелы бились в дерево телег и теперь позволяли упрятанным в нору русским ходить по той норе свободно.

— Какого блуда там ковыряешься? — подойдя близко к загородке из телег, вопросил на уличное шебуршание Егер.

— Не бойся, Егер, это я, Гуря, — тихо проговорил знакомый голос, — позови князя. Дело к нему есть!

— Спит князь! — злобно ответил Егер иудею. — А дело можешь и мне сказать. Я передам.

— Разбуди! Разбуди князя, Егер, пока возле меня никого нет, дело важное вам передам!

Рядом с Егером оказался инок Олекса. Он услышал призывную просьбу иудея и покачал головой. Шепнул: «Единожды предавший Меня, продаст и дважды и трижды…» Инок отошел по своим делам — к раненым.

— Говори мне! — решительно заявил Егер.

Иудей за каменным колесом помолчал. Пошелестел вроде бумагой.

— Еды у вас осталось, — заговорил, наконец, Гуря, — на два месяца… если пояса затянуть до позвонков… Крыс да червей вы же жрать не станете, русские… гурманы…

— В рот тебе оглоблю, продажная тварь, не матерись при переговорах, а не то…

Гуря рассмеялся: Егер за матерность принял латиницу — «гурман». Дурак!

Тут Егер вдруг стал громко говорить, почти орать. Это инок Олекса, ворочаясь по-медвежьи, растаскивал повозки, укрывающие пещеру от стрел в дыру. За повозками, заметил Егер, тускло отсвечивало жерло пушки, стоящей лафетом на телеге.

— Ой, матушка! — орал Егер, — ой, батюшка! Помрем мы здеся поганой смертию!

— Чего орешь? — серьезно спросил Гуря. — Какая тебе матушка, какой батюшка? У меня же вот написано — ты сирота…

— Ладно, ладно, — проорал Егер, видя, что пушку осталось только воткнуть дулом в дыру каменного колеса, прикрывающего вход, — сейчас один из нас выйдет. В смысле — вылезет через дыру.

— Кто таков?

— Друг твой лепший — Гербергов.

— Этого давай, — согласился Гуря, — он в чинах, да и доля его в золоте отмеряна нами достаточная… Хорошо.

Егер отпрянул от дыры. Олекса же осторожно поднял страдающего в беспамятстве Гербергова и ногами вперед стал совать его наружу.

— Эй! Эй! Головой вперед суй! Видеть должны — кого суешь! — крикнул снаружи Гуря.

Солдаты, что были ближе к дыре, про пушку поняли и тотчас очистили пространство, надобное для отката пушки после пальбы.

Тело Гербергова Егер перевернул головой вперед, стал толкать. Почуял, что тело подхватили, махнул Олексе. Тот махнул солдатам. Жерло пушки уперлось как раз в ноги умирающего.

Тело Гербергова там, снаружи, видимо, помогли Гуре удержать и положить. Гуря снова подсунул лицо в дыру, расшеперил глаза… Верткости подлый человек был необычайной. Крикнув зачем-то: «И-и-е-е!», дернулся лицом вниз.

Пушечный удар — пороховой заряд был полуторный, на ядре лежали камни — разнес в клочки троих китайских лучников. Ядро же, мельком заметил Егер, прежде чем его оттолкнули от дыры, снесло кусок дальней скалы. Огромный камень рухнул на кучу китайцев, сидевших у большого котла.

Пушка, поставленная на телегу, резво откатилась шагов на двадцать, пока ее сумели удержать. Перед дырой в камне вновь стала заплота из возов, поставленных на попа.

— Гуря! Сволочь клятая! — заорал Егер. — А ну — подь сюды, обрезанец куев! Продолжим!

В доски возов стали с визгом втыкаться стрелы… Ответа голосом не последовало.

Колонелло, найдя трещины в камне пола, через них загнул длинные концы рукоятей кузнечных клещей, обрезал кусок веревки в аршин длиной, ловко привязал вервие к загнутым концам захватного инструмента.

Продемонстрировал, что получилось: опустил клещи до пола над камнем с кулак величиной. Когда натяжная сила вервия опала, рабочие губы клещей раскрылись прямо на камне. Колонелло медленно потянул веревку вверх. Сдвигаясь, рукояти двинули и рабочие губы клещей. Те плотно захватили камень и подняли его над землей.

— Ловко! — обрадовался Артем Владимирыч. — Век живи, век учись… Ванятка! Давай, вяжи канат, где италийский мастер прикажет! Станем это подлое озеро опрастывать!

Колонелло взялся сам вязать канат к свой приспособе. Выверил, что привязано ровно посередке веревки, соединяющей рукояти клещей, и скомандовал:

— Давай, Ванятка!

— Слышь, дядя, — помедлив, обиженно сказал тонкому иноземцу тумбоподобный вятский, — меня Ваней кличут…

— Ну, тогда — давай, Ваня! — развеселился Колонелло.

Кузнечные клещи пошли вниз, в темные ледяные воды. Тут далеко

сзади исследователей грохнул пушечный выстрел. Гора, в которой находились плененные, ощутимо скрипнула.

— Егер опять балует, — спокойным голосом сообщил князь. Баальник двоеперстно перекрестился и пошел зачем-то к колесу с дырой, прочно стоящему в каменном пазе и закрывающему боковую пещеру. Потрогал рукой то колесо, пытался шатнуть. Колесо сидело мертво.

Меж тем захват, сооруженный Колонелло, достиг того, что было на дне озера. Колонелло перехватил веревку у Ванятки, напряженно стал то поднимать, то опускать клещи в подводной бездне.

— Есть! — просипел он наконец, и потянул веревку вверх.

Вверх захват пошел, это заметили все — с натугой.

Артем Владимирыч перестал дышать. Подняв нечто темное почти до поверхности воды, Колонелло вдруг сделал рывок рукой. Клещи вылетели из озера с захваченным предметом и с глухим звоном шлепнулись на пол позади людей.

Князь Гарусов первым подскочил с факелом к несуразному комку, захваченному клещами.

— Обожди, княже! — крикнул Баальник, самодельным ножом развертывая комок.

Клещи захватили в озере, на глубине примерно двадцати сажен, обрубок человеческого плеча с головой и рукой. На руке болтался конец кандальной цепи тонкой, но прочной работы, доселе невиданной никем из стоящих на берегу озера.

Князь долго кашлял, отвернувшись.

— Да, хороша водица, что мы пьем, — сказал он наконец.

Кожа с головы порубленного свисала лохмами, да и плоть провисала, обнажая кость. Баальник умело покрутил обруч кандалов, стянул их вместе с куском плоти. Поднес тонкий обруч с куском цепи к огню факела. Повертел и так и этак.

— Ни клейма, княже, ни зарубинки. Кто там, в той глыби, утоплен, когда? Зачем?.. Не скажу. Вода, одначе, ледяная… Плоть может так храниться веками… То я знаю… видал уже, в сибирских горах, подо льдами…

Повертел кольцо с цепью и Колонелло.

Отвязал от поясного ремня свою зрительную трубу, свинтил большой окуляр и в ту лупу стал глядеть на кольцо изнутри. Кольцо вовсе не пострадало от воды, даже тускло блестело. Тут и князь немедля подсел к Колонелло со своим факелом, не обращая внимания на оклик Баальника, рукой расправил лохмотья кожи на голове и на плече.

— Черная кожа, — тихо сказал князь, — черная… как у эфиопов…

— Вот, погляди… еще… — Колонелло протянул князю лупу, — ты же все время этим бахвалишься…

Под сильной обовыпуклой стеклярной лупой на внутренней стороне обруча ручных кандалов Артем Владимирыч увидел малый, с пшеничное зерно, но очень четкий оттиск знака нетеру-надсмотрщиков. Зрак с крыльями.

— Боже мой… Боже мой… — сказал князь и, сунув лупу Колонелло, подошел к огромному каменному кругу с дырой, что перекрывал вход в боковую пещеру. Не раздумывая, кинул внутрь факел. — Ванятка! Ноги поддержи! Толкай!

Ванятка утолкал князя в дыру на всю ширину каменного круга. Сапоги только торчали наружу.

— Тяни! — донесся глухой голос князя. Ванятка вытащил князя назад. Пока Артем Владимирыч отряхивался, все молчали. Артем Владимирыч наконец поднял голову:

— Кости там… человеческие. Огромная пещера, и одни кости на полу…

— Ладно! — завелся вдруг Колонелло. — Успеешь еще налюбоваться трудами своих предков, князь. Рабов они имели, однако, — не счесть! Завидно… Но раз ныне — решили идти до конца — так пойдем!

Он крепко привязал стальной ломик серединой за веревку, толкнул его в дыру камня. Потом веревку натянул, лом там, внутри пещеры с костями, уперся в края дыры, и получилось прочное крепление.

— Ваня! Тебе — плыть на ту сторону! — скомандовал Колонелло. — Обмотайся веревкой и плыви. Да разденься ты, орясина!

Вятский Ванятка, совершенно окостеневший от увиденного, мелко задрожал. Тут очухался и Баальник. Он содрал с Ванятки верхнюю одежу, оставив на нем лишь исподники. Обернул чресла Ванятки веревкой, но не в тягость, взял верьвиев оборот в два узла. Колонелло, не оборачиваясь на князя, подпалил еще три факела и перебросил их на ту сторону.

— Пошел, Ваня! — толкнул парня в темную воду Колонелло. — На той стороне золотом получишь за геройскую переправу!

Артем Владимирыч очухался от мешанины мыслей и стука крови лишь тогда, когда вятский проорал с той стороны:

— Одежу давай, Баальник, давай быстрее — в мороженого гуся обертаюсь!

На той стороне озера туннель подымался уже чутка вверх. Там же, недалеко от воды, стояла каменная колонна, то ли исчерканная как попало людьми, то ли холодным воздухом. За ту колонну вятский и привязал второй конец веревки. По натянутому вервию переправиться через озеро было легко даже старому Баальнику.

Осмотрели начало коридора, но далее не пошли. Решили дать обсохнуть вятскому Ванятке, честно награжденному Колонелло золотым цехином. А заодно требовалось и поесть. В пещере холод пробирался сквозь кожу и мясо, брал за кости. Выпили одну из двух прихваченных князем оловянных баклаг с водкой. Полегчало насчет холода.

— Колонелло, — неожиданно спросил Артем Владимирыч, а ты карту… ну, ту, настоящую, случаем с собой не прихватил?

— Не будь я таким запасливым, — к чему-то ответил Колонелло, — меня бы давно уже и на свете не было… Прихватил я карту. Конечно…

Он ногтем надорвал подклад своего уже пообносившегося черного камзола и вытащил трубкой свернутую карту. Развернул и протянул князю. Артем Владимирыч велел Баальнику поднести факел поближе. Сощурил глаза. Тотчас и Колонелло подал Артему Владимирычу линзу от зрительной трубы.

Князь шарил лупой по карте недолго — он знал ее наизусть. Пещера Бор Нор на той карте была. Отчетливо проявился в свете факела круг с отверстием. Под лупой прорезался и как бы план пещеры, все ее ходы и казематные тупики, невидимые с земли.

— Есть! — придушенно воскликнул Артем Владимирыч. — Есть выход! Верст полста еще идти строго на север, и будет выход!

Он ткнул черным от копоти пальцем в зеленую краску на карте, означавшую лес. По тому лесу, так было нарисовано, текла река, прорезавшая себе русло в камне старых гор. В долину той реки как раз и выводил туннель, по которому они собирались идти. Правда, там тоже был нарисован круг с дырой. Но главное было — туда дойти… Довести людей и драгоценный груз. Круг можно будет и продолбить. Хоть руками…

— А ведь китаезы могут про тот выход и знать, — прогундел в темени Баальник. — Сначала надо бы отчетливо разведать место… А, княже?

Князь рассмеялся довольным смехом. В этот момент далеко позади снова ударила пушка. Через мгновение выстрел повторился. Потом еще раз ухнуло. Стены тоннеля завибрировали…

Китайцы ни с того ни с сего стали вдруг бить в дыру арбалетными стрелами с горящей на них паклей. Стальным каленым стрелам загородь мешала, а вот огню — нет. Китайцы пропитали паклю хорошим маслом — оно горело прилипчиво и быстро. Вот уже и дерево телег схватилось огнем!

Олекса, не спросясь Егера, подсунулся под огонь с ведром воды, но ведра никак не хватило.

— Сбивайте огонь шабольем, — тихо сказал Олексе Егер.

А на улице, под дырой, страшно завизжал Гуря:

— Князь! Князь! Подай голос, князь!

— Кой хучь тебе от князя голос? — наконец рявкнул в дыру злой Егер. Обожрались они водки с ученым посланником… Дрыхнут, как… пороси…

Гуря не унимался:

— Тогда слушай меня, Егер! Слушай! Карту они, подлые предатели, подменили! Карту подменили! А та карта — принадлежит Святому престолу! Понял меня? Святая то карта. Папа Римский за ту карту соберет всех государей и с имя вырежет всю Московию! Так мне велено вам передать!

Егер обернул внутрь пещеры бешеное лицо. Враз протрезвевшие солдаты, погрузив на три телеги пушки на низких лафетах и обвалив пушки мешками с пшеном — от железных горящих стрел, роями летящих в пещеру, притолкали орудия на два шага до дыры. Канониры запалили затравные трости.

— Ладно! — заорал в ответ Егер. — Московию твой папа вырежет. А Сибирь — как?

— Егер! — снова завизжал Гуря. — Отдай немедля карту! Отдай!

— Добро, отдам! — крикнул Егер, сунув руку в жерло ближайшей пушки. Пальцы коснулись тряпья с каменьями. Вполголоса весело матюгнувшись пушкарям, Егер крикнул в последний раз: — Скажи только своим… узкоглазым, чтобы не стреляли… Как я тебе карту отдам?

Только каленые стрелы перестали жужжать в пещере, в дыру вдвинулась первая пушка. Грохнула. На улице дико заорали. Вдвинулась в дыру вторая пушка… ударила…

После третьего пушечного выстрела Егер велел людям подождать. Первую пушку, уже вновь заряженную, оставили стволом в дыре. Двое слухачей и канонир прислушивались к каждому шороху на воле. Но там никто больше не кричал и не топтался на камнях.

Под видом орловского купца средней руки в Санкт-Петербург приехал из-под Трубежа князь Трубецкой с паспортиной на имя Ивана Подольского. Дело сталось на первые числа ноября. Князя сопровождали шестеро молодцов, видом — ушкуйники с-под Великого Новгорода. Явно молодцы оружие при себе не держали, но по рожам видать было: таковое — есть.

Купец Иван Подольский снял для временной конторы половину дома князя Гарусова, что было нормой в перенаселенном народами граде Петра.

Отговорясь женской болезнию, фрейлина Императрицы Лиза Трубецкая попросилась у гроссфроляйн два дня поболеть в доме князя Гарусова.

Гроссфроляйн сузила глаза и велела ждать — даст ли на то разрешение Ее Императорское Величество.

Лиза Трубецкая вернулась из малой передней в дортуар, присела на свою кровать и стала кусать губы. Губы покраснели. Потом Лиза решительно достала из-под кровати ночную мису и прошла с нею в рукомойню. Получив в мису желтую жидкость, Лиза, как учила покойная бабушка по материнской линии — из рода Свенельдов, намочила желтой жидкостью грубую тряпку и с силой втерла мочу в кожу лица. Лицо сильно покраснело, от щек ударил в нос едкий запах.

Лиза вернулась на свою кровать, и тут же за ней пришла гроссфроляйн — вести заболевшую к Императрице.

Екатерина приняла ее в дортуаре, хотя была одета для кабинетной работы.

Лиза Трубецкая совершила реверанс, потом быстро присела к ногам Императрицы.

Екатерина откинула голову чуть ли не до стены — так пахнуло от девицы.

— Зачем беспокоить старого генерала Гарусова? — с трудом спросила Екатерина. — Мой лекарь с удовольствием тебя попользует, девочка…

— Ваше Величество, — тихо заплакала Лизавета, — у князя Гарусова в обслуге есть бабка, которая выходила от плохой болезни маленького его сына — Артема. И меня выходит…

Екатерина встала, отошла к окну, дабы избыться от плохого запаха от сей девицы.

— Ежели за неделю не выходит тебя та бабка, изволь вернуться во дворец и пойти к моему лекарю, — молвила наконец Императрица. — Гроссфроляйн! Дайте ей отпускной лист на шесть ден. Далее — знаете сами…

Елизавета Трубецкая еще раз сотворила реверанс, как учили, и вышла из дортуара Императрицы. За ней вышла и гроссфроляйн.

Екатерина тут же позвонила в колоколец. Просунувшемуся в дверь почтенному гардеробщику она велела:

— Людям второй моей свиты… особой… велеть, дабы денно и нощно смотрели за домом князя Гарусова. Кто прибыл, кто убыл…

Гардеробщик кивнул и прикрыл дверь.

Побывав в мыльне дома князя Гарусова, Лиза Трубецкая переоделась в чистое платье и прошла в залу, где ее дожидался отец. Владимир Анастасиевич Гарусов хлопотал возле стола, куда молодцы князя Трубецкого таскали из кухни разные блюда. Притащили напоследок ананасы из петергофской оранжереи и притворили снаружи тяжкие двери.

Князь Трубецкой подошел к дочери, придержал ее — та хотела пасть на колени перед отцом, — душевно сказал:

— Лизавета! Все происшедшее тебя в моих глазах и в глазах моего старинного друга Владимира Анастасиевича никак не чернит!

Князь Гарусов, блестя повлажневшими глазами, молча поклонился.

— Сядем, — сказал князь Трубецкой, — в ногах правды нет.

Когда все трое сели, Трубецкой, не держа паузы, сказал:

— Лизавета! Сегодня в ночь, как тебе и было передано, приедет твоя бабка по линии твоей покойной матушки… Приедет с товарками… Знающими дело… Им я доверил провести над тобой обряд валькирий…

У Лизы зашумело в голове, она руки по локти положила на стол.

Владимир Анастасиевич поднес ей к губам серебряный потир древней работы, с вином. Почти насильно влил половину.

Князь Трубецкой продолжил так же ровно:

— Ежели ты, Лизавета, от того обряда отказ нам дашь, обиды на тебя иметь никто не станет…

Лиза отчаянно замотала головой, шепнула:

— Не имею отказа…

Иван Трубецкой поднял бокал фряжской работы, стукнулся им с таким же бокалом, что держал в руках Владимир Анастасиевич:

— Тогда скажи нам любую просьбу, и мы ее после сего обряда выполним. Окромя одной…

Тут князь Трубецкой, из древнего рода володетелей русских земель от Испаньи до Итиля, вдруг смутился, отвел глаза на князя Гарусова. Тот понял, что надо говорить ему.

— Повелеть сыну моему сохранить в душе твоей, Лизавета, прежние чувства, я не могу. Насильно не милуют… Тут дело станет меж вами. И вам обоим его решать. Но без нас… Ты согласная на то… доченька?

Лизавета заплакала обидными слезами…

Иван Трубецкой сурово крякнул, налил вина и выпил:

— Это — потом. Сейчас — что нам повелишь сделать, дабы душу твою от слез осушить… хоть на время?

— Ах, батюшка, — сквозь слезы проговорила Лизавета Трубецкая, — делайте что знаете. Все приму и пойму…

На этих словах дело стало окончательно решенным. Ночью соглядатаи Екатерины заметили, как подъехал к дому князя Гарусова на Фонтанной перспективе иногородний «берлин», из него вышли пять старух-богомолок. Старательно крестясь — вот дуры! — на шпиль Адмиралтейства, прошли в ограду дома. Возничий «берлина» за три алтына рассказал соглядатаям, что был нанят инокинями монастыря Успения Богородицы для моления над молодой девицей, живущей в сем доме.

Соглядатаи — двое — переглянулись. Про такой женский монастырь они не слыхивали. Но вот клятое дело — выходило им из-за бабских молений зря колядовать ночь повдоль теплых домов, да по морозной улице. Сунув еще алтын вознице, велели ему ехать пять кварталов по Фонтанной, до офицерского кабака.

Возница повернул к седокам широченную спину, турнул коней и поехал.

Ни того возницы, ни тех соглядатаев более никто не видел.

Лизавета, а ей бабки старые насчитали два месяца насилованному плоду во чреве, трое суток проходила обряд валькирий. Почти сутки лежала в мыльне. Было — кричала страшно. На крик всегда прибегал князь Владимир Анастасиевич — князю Трубецкому бегать было невместно, — но старого князя Гарусова старухи гнали от мыльни черными словесами. Оба князя тогда молча пили вино, и пили его много.

На четвертый день Лизавета бессильно уснула, и пять монахинь предстали перед Иваном Трубецким. Старшая без поклона сухо сообщила:

— Сыне! Дщерь твоя здорова и годна для святого дела продолжения чистого рода. Изволь не тревожить ея сутки, а потом, — глаза старухи сверкнули, — подай ейного добра молодца. Всю черноту мы у ней забрали на себя, она отныне — безгрешна…

Князь Владимир Анастасиевич прослезился. Иван же Трубецкой как стоял прямым истуканом, так и продолжал стоять. Старухи по очереди подошли к его руке и тотчас убрались из дома по первому снегопаду…

В дверь залы, пропустив старух, вошли три вар-йага. Встали перед Трубецким на одно колено.

— Ван дер Вален? — глухо спросил средний.

— Я решений не меняю! — строго ответил князь Трубецкой.

Вар-йаги вышли.

Через две недели, как здоровая, счастливая и озорная Лизавета Трубецкая вертелась возле Екатерины, возясь со шпильками императорской прически, бойко перекидываясь с Императрицей фразами на беспутном вестфальском наречии, в уборную, не постучав, вошел пунцовый гардеробщик.

Он выразительно посмотрел на Императрицу. Потом на Лизавету.

— Зааг’те, Зааг’те! — по инерции игры с фрейлиной пустила вестфальскую ломку языка Екатерина.

— Ван дер Вален, Вами, Ваше Императорское Величество, днями произведенный в бароны, вчерась был убит на дуэли…

— Ах, — воскликнула Лизавета Трубецкая и осела на пол. В обмороке. Императрица перешагнула через нее, вытолкала гардеробщика за дверь и зло прошипела ему в рожу:

— Зачинщиков дуэли — не искать! Убитого — похоронить без воинских почестей. Распустить слух, что убитый был причастен к заговору. Каковой сейчас активно расследуется. Пошел!

Вернувшись в уборную, Екатерина застала юную фрейлину пришедшей в себя. И даже не плачущей.

— Милая моя Лизхен! — прочувственно сказала Екатерина, — наше время таково, что во всякий день можно негаданно лишиться избранника. Главное, что плод его любви цел…

— Матушка Императрица, — так же искренне отозвалась Лизавета, — ведь плода любви сей иноземец мне не оставил… Злая поспешность его темного дела, видать, на сей конфуз сыграла…

— Цваай’те глюклихсц тоох’тер, — зло коверкая вестфальский выговор, пробурчала Императрица.

— Даан’ ке шёён’цес! — подыграла Императрице российской ее фрейлина.

А еще через неделю, по особому письму князя Трубецкого, заверенному подписью графа Панина, Лизавету от Двора отстранили и отпустили к отцу — в далекую Трубежь. С собой Лизавета увозила личное письмо графа Панина к сибирскому губернатору Соймонову, каковое первый министр сунул ей тайком.

Да и как было не сунуть тайком то письмо? Ведь его лично попросил о такой малой безделице старый Горемякин, палач и кат Петра Великого, чтоб ему в каменном гробу тесно пришлось!

Глава 42

В конце ноября, уже два месяца пребывая в Иркутске, сибирский губернатор Федор Иванович Соймонов захандрил нешутейно. Отказывался пить водку и ходить в баню. Ближний его — Сенька Губан — часто заставал барина на коленях перед огромным домашним киотом. Что выпрашивал Федор Иванович у Бога, Сенька спросить боялся, но тайком однажды подслушал, что Соймонов просил — покоя.

Поначалу Сенька думал, что барин напуган негаданно свалившимся в губернию полком иноземных рейтаров. Пришли те в Сибирь в месяце июне, по приказу графа Панина, но не сказывались — по какому. Соймонов тогда дал иркутским плотникам наряд — построить для солдат казармы, но за городской чертой. И водку им выдавать с кружального двора строго по пять ведер на неделю. Иноземные солдаты, конечно, когда освоились, начали мародерничать насчет баб. От этого их мигом отучили городские казаки забайкальского приписного войска, стоявшие в другом конце города и получавшие пропитание от городской казны. Казакам, что греха таить, помогли и бессемейные мужики да парни. Двоих рейтар убили, шестерых покалечили.

Мародерство затихло само собой, иноземный капитан даже принес Соймонову извинительную. Но Сенька Губан точно видел, с каким стылым лицом принимал ту извинительную барин. Так он в тайге, бывало, на волков смотрел… Тогда, в тайге, барин, несмотря на возраст под шестьдесят лет, гляделся молодцом. А теперь вот — опал, как гриб перезрелый…

Сенька совсем извелся, гадаючи — с чего бы это барин так пал? Дела же катились гладко! Вот, по началу осени, в сентябре месяце прибыли чайные купцы из Кяхты, с денежным письмом от князя Гарусова. Огромные деньги, семнадцать тысяч рублей, Соймонов купцам выдал тотчас, спросил только — по здорову ли князь? Узнавши, что князь здоров, но ввязался в драку с китайцами, Соймонов велел тогда купцов проводить с чином, а сам посерел щеками и первый раз один и надолго заперся в молельне огромного, пустого и хламного Губернаторова дома. Но от моления его отвлек давний знакомец Сеньки, забайкальский есаул Олейников. Он тоже, оказалось, прибыл из-под Кяхты, с купецким обозом, и требовал немедля губернатора. Сенька, по старой памяти, запросил с казака, как бы шутейно, рубль на водку. Есаул посмотрел на него мутным глазом, тряхнуд совсем поседевшим чубом, павшим на серое лицо, и Сенька быстро, поперед казака, заспешил в молельню. Совещался Соймонов с есаулом мало. Вышел из молельни губернатор вроде веселый, обнял казака, и Сенька уже напряг ноги — бежать на ледник, за водкой, да водки Федор Иванович не стребовал. Проводил есаула на сухую и снова затворился среди икон.

И так, в молениях Соймонова и терзаниях Сеньки, прошло еще месяца полтора. Была середина ноября, вечер, когда губернатор еще молился, а Сенька облизывал губы и приглядывался к новой кухарке, нанятой им же, как в двери постучали будто дрыном. Кухарка, судя по всему, согласной блудить никак не была и стуку больно обрадовалась.

— И-эх! — ругнулся Сенька и помчался из кухонного подвала наверх, гадая — отчего казаки конвоя не отогнали стучальца. Отринул полосу стального запора.

В двери шагнул старец в надвинутом на лоб черном клобуке и властно отодвинул пятипудового Сеньку Губана, перекрывшего лестницу наверх — в покои губернатора.

Казаки губернаторского конвоя стояли без шапок, лохматые шапки держали в руках и молчали. Сенька опомнился и полетел прямо в молельню. В злости распахнул дверь.

В глаза его уперся бешеный взгляд с иконы «Спас Нерукотворный», а губернатора и его опасного визитера Сенька по сумраку и не заметил.

Федор Иванович Соймонов стоял в углу, под единственной свечкой на шандале, свечка та освещала только опавший лик губернатора, да сухие, старческие руки пришлеца. Тот говорил:

— Есаул Олейников тебе велел срочным гоном отправить Императрице донесение князя, что добра он добыл на тридцать миллионов рублей?.. С гаком… Сделано?

— Все сделано… старче. Еще в сентябре… Императрица уже, чай, получила сей доклад…

— Получила — хорошо. Дело осталось за малым — вытащить князя с его людьми и поклажей из каземата Бор Нор…

— Да я бы готов туда и сам выступить! — шептал Соймонов, — да должность не позволяет!

— Тебе идти туда не должность претит, а здоровье, Федор Иваныч! — не согласился пришедший. — Шесть сотен верст в снегах и без дороги загонят в могилу молодца лихого, не то, что старого…

— Так подскажи — что делать-то?

В вопросе своего барина, Федора Ивановича, Сенька Губан почуял такую муку, что далеко высунулся в молельную подклеть. И тотчас получил удар концом посоха в пузо:

— Изыди! — приказал старец.

— Иди, Сеня, иди отсель, — не поворачивая головы, проговорил и Федор Иванович, — здесь дело государственного размаха… Иди, что ли, приготовь на ужин… на двоих. Мне подморозь водочки. А гостю — вина подогрей. Из монастырских подношений…

О чем далее сговорились таинственный монах и губернатор Федор Иванович, Сенька тогда так и не дознался. Правда, проезжавшие вскоре через Иркутск камчатские промышленники, гнавшие в Россию обозы с мягкой рухлядью да китовым усом, пируя у губернатора, что-то интересное гутарили про два сожженных ими повелением самой Императрицы боевых корабля, вроде — английских, но Сеньку снова вытолкали из залы, он и не дослышал про корабли… Но гуляли камчатские промышленники в Иркутске неделю и платили за гульбу золотой монетой с изображением Круля аглицкого Георга. Что подтвердил сам губернатор Соймонов. Иначе бы тех денег иркутские целовальники — в расчет не брали.

Сенька после того случая решил обидеться. Два раза вовремя не прибегал на баринов крик, однажды принес холодную грелку в постель… получил, правда, за то псалтырем по загорбку, но дознаться ничего не дознался… Было — запил. И пил неделю, пока в городе не по времени вдруг объявились купцы из российских пределов. Были это все сытые, плотные, громкоголосые ухари, двадцать человек. Да с ними прислуги и возчиков — сотни две. Трое старших купцов проследовали к губернатору, потом похмельный Сенька бегал самолично вызывать на губернаторов двор иноземного капитана рейтаров…

Капитан потом вышел из кабинета губернатора и долго ругался квакающим лаем. Оказалось, что купцами ему была доставлена бумага от Императрицы лично, да еще за подписью самого главнокомандующего российской армией графа Румянцева, чтобы идти тому рейтарскому полку вон из Иркутска, на город Читу и ставить там, на границе с Китаем, военный городок. На что к письму прилагались деньги и планты будущего городка.

В опустевшие мигом казармы как раз и поселились русские купцы со товарищи. Было то ноября месяца двадцать пятого дня, а двадцать шестого, на следующий день Федор Иванович вдруг с утра проорал обыкновенным ором из кабинета:

— Сенька! Варнак! Тазик, бритву и зерцало!

Тогда Сенька почуял в груди счастье и, даже получив от кухарки половником в ухо, захохотал.

Кромсая ножницами, а потом и брея седую бороду Федора Ивановича, отпущенную тем за два месяца неизбывной тоски, Сенька узнал от барина, что счастие ему можно будет увидать токмо чрез долгий поход сквозь тайгу и такое же долгое возвратное движение назад, в Иркутск.

Для того дела барин, Федор Иванович, составил на Сеньку две бумаги. Первой бумагой он давал Сеньке вольную, а второй бумагой был паспорт на имя Семена Губанова, уроженца Новгородской губернии, бессемейного, ростом два аршина один вершок, волосья светлые, глаза голубые, мещанского сословия. Обе бумаги Федор Иванович Сеньке показал, затем велел снесть в собор, к дьяку Варлааму, на долгое сохранение. А самому готовиться в путь.

— Сам отец Ассурий тебя выбрал на то дело, — темной скороговоркой сообщил барин Федор Иванович. И — по губернскому закону я его должон был тогда хватать — и в острог. А вот по истине Божьей, — тебя ему от сердца отпускаю. Ибо есть он человек святой и совершает великое дело — изволяет князя Гарусова из узилища тайного и страшного… Благословляю тебя, Семен, на то дело. И дьяку Варлааму на твое имя положу толику денег, дабы, что со мною случись в этой жизненной битве, ты бы сиротой не остался. Иди, немедля седлай двух коней в мои же розвальни. Там тебе съестной припас на дорогу, две пищали с порохом и свинцом… Да не реви ты белугой, хрен тебе очищенный… в задницу! Ведь и я зареву! Беги в сарай! И чтобы сегодня же был в станице Шелеховской! Сбор людей там. Спросишь же… Вот память стала! Да, спросишь там старика Вещуна. Он тебя узнает. Иди, Семен… иди… Собаку свою с собой забери, а то извоется без тебя, а мне бы покою надобно…

Сенька тогда хватанул в своей подклети полуштоф водки и долго разговаривал с собакой — русским спаниелем Альмой, которой уже шел десятый год. Сенька то смеялся, то ворчал. Собака виляла хвостом. Но команды хозяина понимала плохо. Стара была собака… Но нюх все равно имела отменный. Пьяного Сеньку облаяла, когда он полез обниматься, и убежала спать в сени. Это Сеньке была — большая обида…

Отряд, ведомый Вещуном, в котором Семен узнал жестокого старца Ассурия, но о том молчал, на двух сотнях малогруженых розвальней, при трех заводных конях на каждую подводу, скорым ходом — по пятьдесят верст за гон — прошел по берегу Байкала до рыбачьего поселка Танхой. Отсюда двести малоразговорчивых людей повернули разом в снега, в непролазные таежные чащи. Шли на юг, на речку Темник. Сенька на своих крепких дубовых розвальнях, сработанных еще в России, по три раза на сутки тропил колею в глубоких снегах и потом, отпахав свою долю глубокого снега, падал, чего-то горячего откушав. Не его делом было кормить своих лошадей, перепрягать их, ходить в караулы и баграть костровища. На его розвальнях ехал сам Вещун, указывавший направление. А за Вещуном уход держали пять молодых кержаков, способных кочергу завязать узлом…

Для скорости хода путь пробивали двойней — коренником и пристяжной. Лошади приставали через три версты хода. Тогда их меняли. Снег доставал Сеньке до пояса. И однажды, выскочив при перепряге лошадей справить малую нужду, Сенька спросил Вещуна:

— Князь Гарусов что — в полоне?

— В тюрьме. Каменной, — с неохотой отозвался Вещун, и более Сенька уже вопросов не задавал. На него и так безлично косились здоровенные русские парни, в домошейных полушубках, в унтах волчьего меха и при рогатинах горячей ковки. Такая махом проткнет медведя, до рожна, не то что человека. Парни при начале любого дела крестились двоеперстно.

На восьмой день непрерывного тяжкого гона только и вспомнил Сенька, что при частных походах барина Соймонова в тайгу, когда тот еще не губернаторствовал, первый раз увидал кержаков. Староверы тогда, десять лет тому назад, поскольку их поселок обнаружил дворянский сын Хвостов, того дворянина забили вместе с десятком иноземных рейтаров. Малый отряд Соймонова случаем попал в кержацкий затулинный поселок, когда тела розыскников — иноземной сволочи — еще не прибрали. Зарезали бы и Соймонова с его пятью людьми, не будь среди стариков староверов Соймоновского хорошего знакомца.

— Куда едешь, Федька? — спросил Соймонова безмятежный кержак с бородой до пояса.

— Да вот, Елисей Палыч, ищу — где бы переночевать, — ответил, не растерявшись, Соймонов. — Говорят, верстах в сорока отсель деревня есть.

Хотя встретились именно посередке деревни и лошади отряда пристали смертно, так положено было, видно, говорить.

— Есть, правильно, есть там деревня, — охотно сообщил Елисей Палыч. — Русские там живут, троеперстцы. А ты, Федька, часом не видал рейтар иноземных по дороге? С дворянским сыном во главе?

Хоть и лежал прямо перед мордой Соймоновского коня тот самый дворянский сын и те десять рейтар лежали — тоже мертвые, Соймонов, блазнясь, отвечал:

— Никак нет, Елисей Палыч, не довелось встретить. Да ведь, кабы их встретил, тотчас о них вам бы и сообщил. А кому другому — нет. Язык-то у меня один. И на одну голову…

— Ну, тогда проезжай с Богом, Федька, — сказал кержак, — пропустите доброго человека, мужики!

Так, бескровно и ушли от неминучей было гибели. А из той деревни потом, стороной узнал Сенька, староверы немедля съехали… Да им долго ли? Избу раскатал, кинул бревна на розвальни — и «ищи баскак город Тропчев»!

Когда прорвались сквозь тяжелые снега на реку Темник, а потом прошли по ней на восток сотню верст, ежели не более, Вещун по одному ему известным приметам скомандовал табориться.

Люди повалились прямо в снег, успев только избавить лошадей от упряжи.

Тут Вещун попросил Сеньку все же спроворить костерок на самом бережку да сварить сурпы из свежеубоинной лосихи.

Пока варилось мясо, кержачья двусотня растянулась по краю берега реки. От правого берега той реки круто поднимался горный кряж с каменной осыпью. Поднимался и шел в сторону китайских пределов. Старый был кряж, порос лесом, так что вроде и горой его не назовешь. Так, горушка покатая. Под той горушкой в снегу нарыли себе кержаки пещер, из снега же понастроили затинников для крепких сибирских лошаденек. Особливую пещеру спроворили для Вещуна.

Сеньке странно было чуять, что эти лешачьи люди в тайге ведут себя смирно, лишний раз не стукнут, не брякнут. Дрова для костров и те тихохонько доставали из-под снега, хотя вокруг трещали от мороза сотни сухостойных елей.

Сенькины розвальни загнали в огромную снежную пещеру Вещуна и стали оне как бы и кровать и стол. Вот на том столе после горячего хлебова Вещун и разложил дивную карту всех стран. Про карты Сенька не токмо что знал — сам их чертил, когда ходил с Федором Иванычем Соймоновым по Сибири. А тут — не ручной работы лежала карта — нет, не ручной. Но непонятно — какой. В пещеру ввалились два промышленника из кержаков. Про них краем уха слышал Сенька, что ходили они за красным зверем и в Китай, и даже далее… Ну, далее тайги за зверем не ходят. Понятно, что промышляли в закитайских горах саженного роста промысловики. Золото, али — лалы.

— Далеко ли отсель город Кяхта? — перво-наперво спросил кержаков Вещун.

— Сто верст… ежели прямым ходом наладиться…

Вещун подумал. Опять спросил:

— Ежели мы стоим здесь, — показал, где стоял отряд, ткнув тонкой веточкой на парсуну, — то озеро Бор Нор будет здесь?

Охотники испугались.

— Нет тут, батюшка, такого озера! Отродясь не бывало! Другое озеро — оно есть. Гусиное озеро — таким названием! По левую руку отсель станет Гусиное озеро!

Вещун отер руки о бороду.

— Какие байки ходят про то озеро в ваших местах?

Кержаки пожали плечами.

— Гуси идут сюда летовать, охота здесь дивная!

— Рыбы вдосталь, хоть ведром черпай, — оживился второй охотник.

— Не то! — строго сказал мужикам Вещун. — Я молву ищу такую… вроде сказочную…

— Так сказок про то озеро — пожалуйста! Мы наговорим! — обрадовались кержаки.

Но, пообещавши наговорить, так ничего и не сказали, кроме что древней тувинской сказки, будто от озера Гусиного шел раньше тоннель до озера Байкал. Этот тоннель, значит, имел ворота. Когда отец-батюшка Байкал шибко волновался и ходили по нем волны высотой с дом, то тот тоннель открывали и вода из Байкала переливалась в Гусиное озеро. Тогда успокаивался Байкал…

— Во! Так Байкалу-озеру кровя пущали! — встрял Сенька и пожалел.

На него так глянули — будто угли в глаза сыпнули! Сенька отошел к костру, принялся поправлять помороженные сучья.

Другой промышленник напрягся и тоже вспомнил. Вспомнил, как один раз ходил здесь с людьми от рода юкагиров. Те, наоборот, толковали, что пробит не туннель, а пещера. И с Байкалом та пещера не соединяется, а глухая она.

И в той пещере живет зверь Дагон, которому со всей тайги собирают дань людьми. И он, тот Дагон, тех людей жрет.

Тайком подсматривая за разговаривающими, Сенька приметил, что Вещун вполуха слушает таежные басни. Таких басен и Сенька слышал на своем веку — мешок.

Вещун поднял руку, остановил говорливца:

— Этот увал, возле которого мы встали, идет ли он прямо к озеру Бор Нор? То бишь — к Гусиному озеру?

— Нет такого знания — ответили кержаки, разом стали и вышли. Вещун крякнул и веселым голосом велел Сеньке подавать сурпу. Накидал в лудяную мису крепких сухарей, залил их жирным варевом и стал смачно хлебать сурпу легкой блестящей ложкой белого металла. Сенька осмелел и сел рядом со стариком, осторожно орудуя в своей деревянной мисе деревянной же ложкой.

— А что, — спросил Сенька, — князь Гарусов навстречу нам должен идти? Токо — зачем ему горой карабкаться? Шел бы по распадку, так и неприметней, и удобней…

Вещун поднял глаза от своей мисы, подумал и ответил:

— Князь не горой идет, а под горой. Понял? Ешь и помалкивай!

Команда Артема Владимирыча, пройдя от озера по тоннелю еще верст сорок, встала. Путь перегородил крупный завал из тяжелых, неподъемных глыб. Побегали вокруг тех глыб с факелами, а толку было — фиг да кукиш. Нашли только ручеек, который пробивался низом завала, и вода в нем отдавала лесной прелью, но была для пития годна.

С той стороны, откуда они ушли, все еще раздавались гулкие пушечные удары.

Князь Гарусов присел на камень возле завала. У него кружилась голова — сутки уже не ели. Нечего было есть. Шли быстро, без припасов. Что-то весьма правильное пыталось промучиться сквозь затырканный мозг, но не промучивалось. Кости, казалось, трескались от холода равнодушного камня.

— Время терять не станем, — наконец очнулся князь. — Ваня! Слышь, Ваня, давай не спи! Еще отоспишься! Беги как можно скорей назад, к нашим. Вели немедля прекратить пушечный бой, а собирать обоз, ладить мост через озеро и всем гамазом валить за озеро. Мост потом порушить, пушки поставить сразу за озером, из повозок сложить крепкие редуты. Мы еще побьемся… Возьми вот, на дорожку… последний глоток…

Князь протянул Ванятке луженую фляжку из-под водки…

— Выберемся, я тебе бочку поставлю… нет, три бочки! Только бы выбраться…

Вятский с готовностью опрокинул фляжку в разинутый рот, но ни капли туда не попало. Пустой была фляжка.

— Эх! — сказал Ванятка, — а пять бочек поставишь, князь?

— Не могу, Ваня, — совершенно серьезно ответил Артем Владимирыч, — с пяти бочек ты, брат, в усмерть сопьешься.

И первый же захохотал…

Вятский Ванятка добрался до входа в пещеру, где кучковался основной отряд, только через день. К ночи.

Передав Егеру приказ князя, Ванятка набил сидор пшеном и салом, покидал туда миски и ложки, зачерпнул полгорсти соли, ссыпал ее в пустой кисет.

— Князь обещал, — собравшись с духом, сообщил Егеру вятский, — что поставит мне три бочки водки… Поставит — не обманет?

— Выберемся отсель, — мечтательно ответил Егер, — в той водке купаться будем!

Меж ними вдруг просвистели две каленые арбалетные стрелы. Ванятка сиганул в туннель, а Егер, поминутно поминая, почему у китайского Императора халат застегивается противу солнца и от этого детей у того нет, все дети — от его министров выблядки, стал громко звать к дыре Гурю.

Гуря подкрался снизу дыры.

— Созрел, Егер? — ласково спросил Гуря.

— Что же ты, прохвост, — понесло Егера, — что же ты не предупредил, что там, в туннеле — озеро? Утонул наш князюшка в том озере… И Колонелло с ним утонул… И Баальник… упокой Господи их души. Вон, Ванятка пришел с той вестию. В беспамятстве лежит — тоже помре… скоро… Смерть их на твоей душе запеклась, Гуря! — расходился Егер. — Придут оне за тобой темной ноченькой, погоди, придут!.. Сердце у тебя вырежут!

— Выпил, так чего фантазии разводишь? — холодно ответил на причитания Егера иудей Гуря, — докажи, что утоп князь… Чем докажешь?

Егеру слышно было, как за толстенным каменным колесом посыпались камешки — кто-то подобрался к Гуре — подслушать разговор.

Олекса, по собственной инициативе, уже собрал сбоку дыры пятерых раненых. Сунул каждому по кружке водки и по сухарю. Те охотно завели, прерываясь, впрочем, для глотка зелья, поминальный плач:

— Ий-эх! Да на ково ты нас покинул, князюшка? Ведь кафтан у тебя серебряный, а шапка та у тебя лисья!..

Солдаты между тем откатывали повозки с добром в темноту туннеля. На пустые повозки грузили отдельно лафеты, отдельно — пушки. Ту суетню могли услышать — мало ли дыр и щелей в горах? Егер подманил к себе инока Олексу. Шепнул зло:

— Клянись этому паскуде, что князь утоп! И ты при том был!.. Ори громче!

Олекса послушно подсунулся под дыру.

— Гуря, — печально прогудел бас Олексы, — ты же в Православной вере состоял? Состоял… И знаешь, что обмана православные не допустят…

Егер, таскавший к воротному камню промасленные шелковые картузы с порохом, услыхав, что мелет Олекса, даже приостановился, открыл рот…

—… Хотели мы по канату на тую сторону подземного озера переползти, да оборвался канат. И князь, и немчин тот, италийский, и старик Баальник пали в воду. Вода студеная — до жути. Я как раз тот канат держал… Бросил его, подбежал на бережок… А люди уже все… почили в бозе. От хлада той проклятой воды. Даже никого вытянуть наземь не успел. Камнями… просто камнями пошли люди на дно…

Олекса заплакал…

— Сейчас посоветуюсь, — сказал Гуря с-под низу запорного колеса.

— Советуйся, советуйся, 1уря, — подскочил к дыре Егер, — хошь сколько надобно — советуйся… Без князя, головы нашей, — нам каюк. Да и я, грешный, сдуру расстрелял весь запас пороху… Так что без оружия мы. И я решил, что все теперя едино… Сдаваться нам надобно… Сидеть в осаде — без толку…

Раненые, хлебнувшие, видать, лишку, пели в своем углу совсем уже похабное:

— … аракажем каяна, по деревне шактана!

Егер погрозил им кулаком. Во тьме раненые русские воины кулака не заметили и продолжали орать:

— … китаезов мы поймаем, им все яйца…

В углу пискнуло. Это Олекса шибанул пьяных лбами и поволок в глубь пещеры.

Пока на воле советовались, прошло два часа. Половина из ста сорока телег с курганным добром, с пушками, с ядрами и огненным припасом были уже утянуты к озеру. Пока сорок солдат под командой Егера вручную катали телеги с добром — благо, тоннель шел к озеру под уклон, возле озера уже вовсю вертелись два десятка артиллеристов Левки Трифонова. Ломали вагенбурги Колонелло, ломали лишние телеги, спешно крутили из веревок канаты — готовили навесной мост.

— Егер! — внезапно заорал снаружи, из-под низу каменного колеса Гуря. — Прежде чем начать переговоры, надобно бы нам убедиться, что ты не врешь!

Холодея оттого, что его обман раскрыт, Егер заорал:

— Хотите колесо откатить? Так катите!

— Нет, Егер, — слащаво отозвался Гуря, — нам надобно, чтобы ты все десять пушек вытолкал сюда, наружу. И ружья…

— Тогда и ты, Гуря, прикажи китаезам отвести на тысячу шагов свою армию… — тянул время Егер, — пусть отойдут и положат свои арбалеты наземь…

— Это — запросто! — обрадовался Гуря и заорал что-то по-латыни. Потом послышалась китайская лающая речь, и Егер в дыру увидал, как китайцы строем отходят по дороге к плато Уч-Сок, отходят ровно на тысячу шагов и кладут на землю арбалеты…

Перед левым пазом воротного колеса лежала уже куча пороховых картузов — зарядов на сто. Теперь солдаты таскали на кучу пороха обломки досок от телег, лишние ружья, тряпье. Повозок тридцать с добром еще стояли в начале черноты туннеля. Время торопило. Егер шепотом велел Олексе запрягаться всему народу и — хоть умри — уволочь подалее от колеса эти тридцать телег. Колеса телег затрещали, солдаты шепотом матерились, но повозки одна за другой покинули опасное место — ушли в туннель.

Егер да инок Олекса остались возле дыры в каменном колесе.

— Хороший ты человек, Гуря! — с чувством сказал в дыру Егер, — теперь дело за малым… Чем ты дашь гарант и как, что мы получим свою долю золота и останемся живы?

— Сколько вас человек? — осведомился иудей.

— Тридцать три, — наобум ответил Егер. — Из них — пять раненых.

— Надо посоветоваться, — опять крикнул Гуря и, не таясь, побежал вбок горы.

— Мост готов? — спросил Егер у вятского Ванятки, внезапно появившегося перед каменным колесом.

— Скоро, — ответил вятский. — Князь сам там руководит, велел тебе как можно дольше держать этих обалдуев… И того… про Гурю — помнить.

— Давайте, давайте там! — разозлился Егер, — поспешайте. У этих прохиндеев народу не меряно. Башками готовы пробить камень. Чую, готовят нам… мудрость великую… Что я у князя просил — принес?

Вятский сунул Егеру тяжелый предмет с острыми углами и скрылся в темноте тоннеля. Егер почесал голову. Олекса при виде золота покачал головой, разметывая своей огромной ладонью, как лопатой, соленое масло из последней бочки по куче хлама, завалившего порох.

— Не убудет, — грубо сказал Олексе Егер, положил золотую пирамидку на край дыры в каменном колесе. Сунул руку под мех тулупа, почуял тепло крепкого дерева пистольной рукояти и снова повеселел. Зажег от кресала факел, левой рукой стал держать его так, чтобы Гуря мог видеть его лицо.

Тут же снаружи перед дырой появилось лицо Гури. Оно не улыбалось и было злым.

— Велено тебе, Егер, — стал слишком громко говорить Гуря, чтобы рядом с ним стоящие слышали, — велено тебе, чтобы ты забыл, как торговаться чужим золотом. Определено раз и навсегда, что богатства сии принадлежат великому повелителю Поднебесной империи, а он свои богатства воровать не даст.

— Как не даст, как это — не даст, когда уже дал? — Забормотал Егер. — Что-то не такое ты мне молотишь, Гуря… Неправды я не иму!

— Ты правды хочешь, — отчего-то змеиным шипом отозвался Гуря, — так сейчас правду от меня получишь. Перекрестись токмо…

Егер перекрестился, держа факел так, чтобы Гуря в дыру увидел крестное знамение:

— Говори!

— Так вот, Егер, надобно тебе знать, что Сиберии у России вскорости не станет… Да… Не станет. Отойдет Сиберия под наше управление…

— Это подо чье же? — Искренене поразился Егерь, — под жидовское управление что ли!

— А ты, холуй, как хошь называй, токмо не будет у Сибири русского управления. Мой отец в Тобольске, коего вы подло зовете толоконником, уже скупил весь город на корню. А евонные товарищи да братья — купили и Томск-город, и Барнаул, и много чего еще купили…

Егер чуть не писнул в штаны от душившего смеха, и сдержался и даже выразил голосом испуг:

— Как же так — купили, Гуря! Как купили? Это же денег надобно… поболее, чем у нас в обозе!

— Есть у нас такие деньги, Егер. Есть… и давно есть. Если мой народ смог купить Англию да Испанию, то уж Сибирь купить — доверено менялам средней руки… Моему отцу, например, да мне… Ничего она не стоит, твоя Сибирь…

— А тогда причем здесь подлые католики? В твоем деле?

Гурю, видать по молодости лет и запальчивости, понесло:

— А при том… Они идут как бы первым эшелоном… Вроде — для законности… А потом идем мы. Закон у католиков, а деньги — у нас…

— А у китайцев — оружейная сила? — догадался Егер, — так?

— Больно ты догадлив, — прошипел Гуря, — так и есть. Одначе — правят те, у кого деньги, а не пушки, понял?

— Понял, — выдохнул воздух в дыру Егер, — понял, что мне надобно тебе в ноги поклоны класть…

— Да не надо мне твои поклоны! — нетерпеливо заорал Гуря.

— Я понял, уныло сообщил в дыру Егер, — у кого деньги — у того закон. А у католиков будет вроде только подзакония, а китайцы за вас станут животы класть… Вот бы им твою мыслю рассказать…

— Да хоть и расскажешь, — засуетился в дыре Гуря, — тебе не поверят… О нашем племени столько всего рассказывают — ужас… А никто не верит….

— Тем вы и живете, — уточнил Егер.

— Да, тем и живем! — Донеслось в дыру торжественное утверждение раскукарекавшегося иудея.

Егер глянул назад. Сзади него махал рукой Олекса. Показывал Егеру, что последние возы отошли на нужное расстояние от входа, закатанного каменным колесом. Егер состроил уморительную рожу Олексе и последний раз подсунулся к дыре:

— А вот скажи мне, Гуря, — когда вы Сибирь возьмете под свою длань? Я до тех лет доживу, нет?

— Не доживешь, — подпустив соболезнования в голосе, сообщил в дыру Гуря, — наша власть прочно станет в Сибири аккурат тогда, когда католики здесь станут праздновать две тысячи лет от Рождества Христова.

— А вы, бедняги, вы что станете праздновать? Субботу?

Гуря вдруг подлым своим нутром понял, что Егер его заводит. Либо хуже — время тянет.

— Все, скот рабский, я с тобой больше не говорю. И не говорил! Мало ли что я наболтал…

— Что же — мне здесь помирать? — вскричал Егер. — За то, что я от тебя услышал?

— Выходит, что так! — громко проорал Гуря, а шепотом вдруг сказал иное: — Готовь мне подарок да подарок тысяцкому китайских арбалетчиков. По сто золотых пирамидок. Солдатам своим скажи — мол, выкуп… за ваши все жизни… А ночью я вытащу тебя, Егер… Одного. Понял?

— Как не понять… Гуря. Эх, жить-то как охота! А скажи, что, переданный вам днями господин Гербергов — жив?

— Помер. Третьего дня еще. Закатан под камни.

— А что с моими людьми сделают? Тут по этим пещерам долго бегать можно…

— Пустят крыс… больных черной болестью… — нетерпеливо ответил Гуря, — тако что людишки твои повымрут… через неделю. Давай соглашайся…

— Крыс, говоришь, болящих пустите? — протянул Егер. — Да… от такой смерти не уйдешь. Ни от какой смерти — не уйдешь. Бери пока… как залог.

Егер двинул рукой по дыре в сторону Гури ярко блеснувшую в свете факела золотую пирамидку. Гуря тут же отпрянул в сторону, за камень. Все же был у этого человека инстинкт зверя. Егер раздосадовался. Но лицо Гури вновь появилось в дыре. И его рука. В руке он держал кривую палку, которой подхватил и поволок к себе золото.

— Крысам привет передай, — ласково сказал вслед золотой пирамидке Егер, просунул в дыру двуствольный пистоль и нажал разом оба курка. Голову Гури выстрел разлохматил в красные ошметья.

За камнем начался сполох, но это Егера уже не смутило. Олекса разорвал картуз с порохом и насыпал дорожку длиной шагов десять внутрь тоннеля. Колесо начало дергаться — видимо, его пытались откатить снаружи.

Егер и Олекса одновременно сунули свои факелы в пороховую дорожку. Разом пыхнул огонь и быстро побежал к самодельной бомбе, сооруженной у колеса. На бегу Егер оглянулся. В глаза ударил огонь, потом ухнул невыносимый грохот, тоннель закачался. Воздушным ударом и Егера, и Олексу сбило с ног.

Пока они подымались, отряхивались, Егер вдруг спросил Олексу:

— А как же так, святой ты инок, ты мне говорил, что врать православные не могут, а сам Гуре врал… как по-писаному. И мне велел — врать… Как сие понять?

Огромный парень в совершенно изодранной черной рясе изумился:

— Окстись, Егер! Ты же сам Гуре сказал, что князь помре! И люди его! А раз князь жив, выходит, что ты врал, а не я! Я токмо то вранье передавал! Почто на меня свой грех вешаешь? Наложу сейчас епитимью! На пять сот поклонов! А? Как — выдюжишь?

После оба обнялись, захохотали, пошли, покачиваясь, в темень тоннеля — на звук работ у озера…

Темник китайских арбалетчиков, не меняя лица, глядел, как медленно отпало от пещеры огромное каменное колесо, на него осел огромный скальный обломок гранита, потом другой. Русские пошли на последнюю меру неразумных людей — подорвали вход.

«Два дня, — решил про себя темник, — два дня понадобится, чтобы освободить вход в пещеру. О том Императору знать не надо. Глупые русские люди, возможно, дошли до озера и даже переправились через него. Ну и пусть. Разведка темника давно ранее обшарила эту древнюю тюрьму и обнаружила то, чего русские и не знают. Трясение земли, видать, тоже древнее и сильное, сместило целые пласты гранитных пород и навсегда закупорило второй, тайный выход из каменной тюрьмы!»

Тут сотник первой сотни поднес темнику удивительное изделие из золота — пирамидку в четыре равные грани величиной с кулак ребенка. Эту пирамидку сотник нашел в руке убитого русскими нахального человека с длинными черными волосами, всегда сальными…

Не два, а три дня ушло у китайцев на то, чтобы разобрать завал в пещеру. Опытный и хитрый темник послал идти вперед по туннелю лучников и копейщиков, по десятку в ряд. Всего полусотню.

Ту полусотню и снесло первым же залпом пушечной батареи, устроенной русскими на том берегу озера. Батарея, как донесли темнику, имела в ряду пять пушек, а для пушек устроены гнезда из мешков, камней да досок — до потолка. Тогда арбалетчикам было приказано намочить в жире паклю, навертеть на стальные стрелы и поджечь русскую самодельную крепость. Приказ выполнили. Но горящие стрелы втыкались, видать, в мокрые мешки, шипели и гасли.

Темник велел расставить караулы, чтобы стреляли по всему, что движется на той стороне озера, а сам вышел из проклятого ледяного тоннеля на морозный и ветреный воздух. Снег заметал окрестности, и для темника арбалетчиков уже поставили монгольскую белую юрту с жаровней.

В юрту темник кликнул писца. Пришлось писать Императору, что дело затягивается. Не напишешь сам — напишет кто-нибудь из ближних. Пришлет тогда ему Император мертвых боевых сверчков, и заскользит по шее тонкая и скользкая веревка.

Написать удалось только приветствие. В юрту вошли, пытаясь скрыть дрожь, чужие монахи. Тот, что был в красном халате, заговорил быстро и яростно. Можно было разобрать, что они требуют теплый дом, четыре теплых халата и вдоволь вина и еды.

Темник, задумавшийся над письмом Императору, согласно кивнул головой. Тотчас нукеры охраны подхватили чужих монахов под руки и унесли в обоз, что уже уходил с ранеными воинами в столицу провинции Куанг-Дао.

Темник повернул сухое бешеное лицо к писцу:

— Тысячу тысяч лет жизни Императору великой Поднебесной империи! Написал? Это — написал?

Глава 43

Вещун догадался, что дело плохо, когда по его команде кержаки неспешно, но чисто сняли снег с предгорья — примерно с полуверсты. По древней карте выходило, что где-то тут, на расчищенном месте, должен быть второй, затаенный вход в пещеру Бор Нор.

Входа не нашли.

Исходив с утра до вечера весь склон горы, Вещун понял, что вина ложится на трясение земли. Древняя божественная карта не врала, врала сама местность, изломанная в глыбы страшной силой подземных ударов.

Вечером, хлебая жирный шулюм, наваренный Сенькой Губаном, старик часто останавливал ложку у рта и долго держал. Сенька сначала испугался — может, сильно жирное варево он спроворил? Потом понял: старик думает.

Сенька уже сообразил, что где-то там, под землей, спрятался со своими людьми князь Гарусов. На то намекал и барин его — Федор Иванович Соймонов. Точно, спрятался князь от китайцев, недаром обо всем китайском весь день шептались кержаки, чистя скалы. Да и других дурных народов, способных лезть в драку с русскими, за Байкалом не водилось. Одначе что-то стряслось. То ли с князем, то ли с умом старика. Забыл, видать, старый, где пещерный лаз. Оно бы Сеньке надо — лезть под кержачью, староверскую руку, можно и цепями загреметь, ежелив кто увидит Сеньку в непотребной православию компании… Но Сенька думал о себе, а это значит — о своем барине. Хоть и дал он Сеньке вольную, да и денег обещал, а что Сенька будет один? Репу сеять, огород городить? Прошли те года. Ему теперь без барина никак! А барин — стоит за этого старика. Значит, и Сенька — за старика! И на том — шабаш!

— Слышь, отец, — отужинавши первым, сказал тогда Сенька, — разреши, я по раннему утречку с собакой пробегусь. Мяса надобно поболее вкушать в энтакую стынь.

Старик согласно мотнул головой. Сенька вышел на улицу, свистнул свою сучку — Альму. Та собака была бело-черного окраса, говорили — пошла из рода аглицких сеттеров. Да откуда в Сибири аглицкие собаки? Тут своих собак — табуны! И все оне слух имеют нешутейный, а более того — нешутейный нюх!

Собака радостно прибежала на свист, заластилась, поняла, что ее ведут в тепло — кормить, чтобы завтра работать. Работать Альма любила.

Солнце только взошло, когда Сенька Губан ушел с очищенной кержаками местности и стал лыжами, подбитыми лисьим мехом, тропить снег прямо на юг. Там, под косыми лучами утреннего солнца, верстах в пяти, виднелся распадок меж двух горных кряжей. Как-то не так стояли эти горушки, не так. Двадцать лет ходил по Сибири Сенька, ходил как бы личный адъютант Соймонова и много от барина нахватался — мог воду найти в сухом месте и мог найти, что поесть от земли, да и горы научился рассматривать как надобно, а не как они видятся. Вот те, дальние горные кряжи, что образовывали длинный, но узкий распадок, стояли явно не так, как горам стоять надобно. Правда, что это — горы, говорить бы ненадобно. Так, горушки, молоденькие горушки, саженей по сто в высоту. Такие горушки по-стариковски, внаклон, не стоят. А эти — стояли внаклон. Сенька взял левее, так, чтобы себя проверить, подняться повыше, чтобы попасть глазами точно по центру далекого распадка. Поднялся. Попал по центру. И точно, — горы стояли внаклон!

Сеньке от лыжной работы стало жарко. Он оглянулся. И замер. Вот оно что! Вот и верь после этого картам! Долина реки Темник, что шла к Утиному озеру, как-то сильно круто поворачивала на том месте, где бесполезно крутились кержаки во главе с Вещуном. Реки так не поворачивают… Если их ложе не подняла гитская сила природы и не оттащила куда той силе охота. Если же правы те, кто рассказывает страхи про трясение земли, то — вот оно. Часть долины реки Темник трясение земли просто подняло и перенесло на полверсты в сторону. И уложило сикось-накось… Но — там и надобно искать пещеру! Ту, что ищет этот старик по своей сказочной карте!

Была, не была! Сенька свистнул Альму и пошел торить лыжный след сначала на легкий подъем. А потом и по спуску в распадок… Отчего-то торопился…

— Егер! — проорал Артем Владимирыч уже в который раз. — Давай света!

Егер замешкался не оттого, что света давать не схотел. А просто — коровье соленое масло, которым мазали старые тележные доски, кончалось. А тележные доски, пропитанные дегтем, горели слабо, гасли.

Прошел месяц с того момента, как Егер подорвал вход в пещеру — каменную тюрьму. Китайцы вяло пытались прорваться через озеро, русские отбивались пушками, тратя последний порох. Если дорогу вверх не найти, то придется поступить, как требовали древние предки. О том замысле князя знали только Егер да инок Олекса — подорвать нависшие над тоннелем глыбы изувеченного трясением земли туннеля, похоронив под огромной массой каменной породы добытые богатства и самих себя. Правда, для отчета об этом в живых должен был остаться верный человек, который пройдет сквозь китайцев и доберется до Императрицы. Таким человеком Артем Владимирыч выбрал вятского Ванятку. Парень злой и себя щадит в последнюю очередь…

Князь уже рассчитал — куда положить последние пороховые запасы, чтобы взрывом стронуть гранит…

Наконец сладив два факела, Егер снова полез вверх по откосу, наваленному из гранитных глыб. Там примостился князь и пытался расширить чудным ножом, подаренным ему Вещуном, щель, по которой в пещеру стекала вода.

До сего момента солдаты, еще веселые тем, что обвели китайцев, таскали из завала камни. Но один оттащат — два на его место катятся. Солдаты приуныли. И все чаще тайком бегали исповедоваться к иноку Олексе, сидевшему у озера, при пушках.

Тогда князь, вспомнив про свой обет, данный на окончание пути — поставить каменный крест, велел солдатам откатить один круглый камень, что закрывал вход в огромную пещеру — камеру с костями, и на том камне выбить осьмиконечную звезду. А потом и словеса Сибирского наказа. Солдатам — оно что? Лишь бы дело!

Солдаты откатили круглое колесо. Пещера, что оно закрывало, оказалась, к удовольствию князя, пустой, без костей, и давай стараться. Благо, среди кузнечных припасов колывана Корнея имелось достаточно острых зубил и разных молотов.

Инок Олекса, правда, нудил князю, что бить надобно православный крест, как князем было обещано при начале похода, а не звезду с восемью концами. Артем Владимирыч, похудевший, с плохо стриженой бородой, ругаться не стал.

— Православный крест, как положено обрядом, ставится на возвышенности, — терпеливо пояснил князь Олексе. — А мы сидим в норе. И, может статься, из этой норы не выйдем… Однако обет я должен соблюсти?

— Должен, — смутился инок.

— Нарисуй мне, Олекса, православный крест, — попросил Артем Владимирыч.

Олекса привычно прочертил на камне острым зубилом вертикальную линию. Потом, сверху провел короткую линию в перпендикуляр главной. Потом еще одну линию в перпендикуляр, теперь в три раза длиннее. Так прочитался знак креста. А уж под той, второй, линией креста провел линию наискось.

Олекса завершил рисунок и перекрестился. Но замер, ожидая от князя каверзы. К ним подошел и присел на корточки перед рисунком православного креста Колонелло. Он тоже малость сдал: пищу в отряде давали теперь два раза в день — пустую ячневую кашу.

— Оно так, — произнес, думая о своем, Колонелло. — Войну дураки, бывает, затевают из-за малой разницы…

Колонелло взял из рук Олексы зубило и рядом с его рисунком двумя махами начертил крест католический — две пересекающиеся черты.

— Но образ православного креста… — начал было Олекса и осекся…

— Ну, — объясни нам образ православного креста, — подзудил его князь.

— Сие тайна великая есть, — ответил Олекса, — я до той тайны еще не допущен.

— Так я тебе сию тайну открою, — повеселел Артем Владимирыч. — Посчитай мне, Олекса, сколь концов у православного креста?

— Восемь, — ответил Олекса, ни миг не задумавшись.

— А сколь концов у звезды, что я тебе велел выбить на камне? А сколь концов у русских звездных орденов? А на звездах наших, солдатских киверов?

— Восемь… — прошептал Олекса.

Колонелло очень внимательно слушал спор князя с иноком. Что-то порывался сказать.

— Вот! — решительно сказал Артем Владимирыч. — Кто над этим задумался? Кто вопросил — а почему так?

— Я вопрошаю — почему? — встрял Колонелло, видя муки инока Олексы.

— Да потому, что с древних времен это вымеряно и выстроено! — поднял голос князь. — Земля наша, то что планета, считается восьмой планетой от края солнечной обители. От бездны космоса. И те, кто вершил свои божественные дела на Земле, раздали всем народам знаки их власти… В виде звездных знаков. Сурам — русам досталась вся Земля в охрану и подчинение…

— Погоди, князь, — возбудился вдруг Колонелло, — а что тогда значит крест с четырьмя концами? Католический то есть? То есть — звезда с четырьмя лучами?

— Четвертая планета от края космоса — есть планета Уран. Древние называли ее «Ану»…

Колонелло обиделся…

— А Землю как называли древние? — спросил он.

— Ки, — не смущаясь, ответил Артем Владимирыч. — Но ты зря обиделся, друг мой Колонелло. Ану — так звали главного Бога древних.

— А разве его звали не Ягве? — удивился Колобнелло.

Князь промолчал. Потом спросил у Олексы:

— Понял, почему надо бить осьмиконечную звезду? Понял древнее наше право?

Олекса кивнул и убежал.

Князь повернулся к Колонелло и теперь ответил на его вопрос:

— Ягве — так назвали бога люди, из чьего племени был Гуря…

— Больше вопросов не будет! — заверил князя Колонелло, смачно сплюнул и пошел к своей работе — помогать Егеру делать факелы из прогорклого масла, обваленного в порохе…

За неделю солдаты играючи сбили лишний гранит на двухсаженном колесе, и получилось так, как хотел князь: на круглом основании ясно читалась правильная восьмиконечная звезда.

Солдаты, что были не при дежурстве, собрались у камня. Звезда их не поразила — такую видели часто. Поразило то, что князь требовал от каждого: какой наказ выбить словесами на твердом граните?

— Кому наказ? — поинтересовался наконец вятский Ванятка.

— И своим, и чужим, — быстро ответил князь.

— От это — по-нашему! — развеселился Ванятка. — Пиши, Олекса: «Свой — поклонись, чужой — уронись!»

— Нет, — подсунулся сбоку князя Левка Трифонов. — Сибирский наказ такой: «Мы с ножом сюда пришли — за нож и держимся».

— Ты еще вспомни князя Александра Невского, — прошептал Левке Артем Владимирыч: «Кто с мечом к нам пришел…», балда!

Далеко сзади, у озера, забухали пушки — китайцы снова пробовали идти на прорыв. Никто и не оглянулся — пушки били расчетно и обычно.

Князь все же решился.

— По местам — работать! Я сам дам Олексе нужные слова!

Артем Владимирыч обдуманно важным движением вынул их кармана полутулупа лист бумаги с крупными буквами.

— Приступай, Олекса! Высекай ровно, по всему окружию звезды!

Три дня Олекса один, как самый грамотный, выбивал буквы. Эти три дня князь возился у гранитного потолка, расширяя ножом Вещуна гранитную щель. Нож резал за раз по одной линии — десятую часть вершка, но резал. Вода, уже ранее определил Артем Владимирыч, что текла сверху в туннель из расщелины между сдвинутыми плитами камня, текла с поверхности земли. Это грело душу. Оттуда же, сверху, шел и воздух. Значит, возможность проделать меж плитами дыру — есть. Только найти ту, единственную щель, которая укажет явно, что поверхность земли — близко.

Егер поднялся к карнизу с двумя чадящими факелами. Темный дым от факелов сразу потянуло в тонкие трещины.

— Поковыряй-ка эту щель, — передал Егеру нож князь. — Я факела подержу, руки устали…

Егер начал бесполезное, по его мнению, ковыряние. Подсунулся к щели ближе — посмотреть: широко ли стало. Подсунулся и услышал вверху собачий лай!

— Собака брешет, — недоуменно сообщил он князю.

Артем Владимирыч подскочил, резнулся башкой о гранитный карниз, припал ухом ко щели. Точно — яростно лаяла собака. Да что там — собака. Отчего-то вроде знакомый голос орал: «Князь! Князь! Если слышишь, стукни как следует!»

Князь отшатнулся, увидел подбегающих к завалу солдат, которым что-то орал Егер. Спихнул орущего Егера вниз, достал двуствольный пистоль, вложил дуло в щель. Пальнул один раз, потом другой. Чихая от едкого пороха, снова приложился ухом к щели. Сверху донесся тугой удар ружейного боя по скале.

Потом тот же голос заорал:

— Князь! Это я — Сенька Губан! Дворовый человек губернатора Соймонова. Мы вас выручать пришли! Половину дня жди, я за людьми побег! Если понял — стрельни еще раз!

— Ружье мне! — крикнул солдатам Артем Владимирыч.

Сразу пятеро солдат стали карабкаться на завал, протягивая ружья. Артем Владимирыч, как и просил Сенька Губан оттуда, сверху, выстрелил в щель только один раз… Мало ли что. Просят один раз — так выполняй! Один раз выполняй…

Темник китайских арбалетчиков вдруг услышал сквозь дрему в юрте, что из пещеры доносится разноударный пушечный бой. Наскоро накинув на голову дорогую шапку, тысяцкий выскочил наружу. К нему уже бежал писарь:

— Русские решились идти на прорыв!

Это был для русских единственный выход. Если говорить прямо, и если говорить высоким образным слогом, положенным при докладе Императору.

Когда темник вбежал в пещеру, к озеру, на его глазах стволы пушек один за другим стали падать в бездонную воду. Десять упавших пушечных стволов насчитал темник. Стволов, навсегда потерянных для армии империи! Там, за мешками, на русской стороне, слышно было, как весело, но уже далеко перекликаются люди. Весело? Отчего — весело? Так в плен не сдаются! Потом пыхнул пороховой заряд, и вся оборонительная русская стена занялась огнем.

Темник потерял лицо. Он самолично толкал солдат в ледяную воду — плыть на тот берег, хватать русских. Солдаты тотчас тонули. Потом темник три часа метался, пока строился наплавной мост. Потом первым бросился в длинный темный туннель, который вел, как ему докладывали, в тупик.

Бежали долго. Да — не успели. Тысячи за три шагов вперед услышал темник, как грохнул взрыв. Потом затряслись камни. И все. Китайские факелы из земляного масла осветили только поломанные русские телеги, обрывки одежды, пустые бочки. И все это было перемешано со свежими ломаными гранитными камнями.

Темник постоял спиной к своим солдатам. Потом повернул к ним лицо.

— Трясение земли поглотило русских разбойников, — сообщил солдатам темник. — Чтобы разобрать этот завал, солдаты не нужны! Император прикажет послать сюда крестьян. Мы возвращаемся в нашу столицу!

В это время десяток арбалетчиков, что копались среди камней у стены тоннеля, разом закричали. Разбежались.

Повдоль стены, хрустя давленым камнем, двинулось колесо с дырой посередине. Остановилось, стукнув о специальный упор. Темник что-то неладное увидел на этом колесе.

— Огня! — крикнул он.

Подбежали два факельщика. По окружности огромного гранитного запора древней тюрьмы, увидел темник, были выбиты треугольные углубления. Выбиты так, что выпуклой на камне осталась восьмиконечная звезда во весь камень. По окружности звезды шли русские письмена.

У темника, прошедшего с войнами от Пекина до Кавказа, было знание, что означает та звезда о восьми концах…

Ничего хорошего.

— Толмача мне! — крикнул темник во тьму, где дышали сотни его солдат.

Из темноты под свет факелов вытолкнули толстого лысого человека.

Человек поводил глазами по окружности, изучая русские письмена, потом, спотыкаясь, перевел надпись, глубоко вырезанную в камне:

«Мы здесь были от начала веков и пребудем до скончания веков».

— Дайте мне круг! — в полной тишине заорал вдруг темник. — Дайте мне круг!

Арбалетчики не стали ждать, пока их проигравший в первый раз командир совершит обряд взрезания брюха. Они молча, построившись по пять, пошли к выходу из темного, чужого и страшного тоннеля…

Глава 44

До Байкала ехали в сибирском возке губернатора Соймонова. За возчика сидел парень из кержаков. А князь Гарусов, Вещун, Колонелло да Сенька Губан пригрелись под медвежьей полостью. Возок имел крышу из оленьей шкуры да бока из железных прутов, простеганных толстой кошмой. В возке держалось тепло, и князь все время дремал.

Возок находился посреди длинного обоза, в четыре сотни саней. Возвращались в Иркутск по пробитому месяц назад санному пути, потому шли ходко. По тридцать верст за день.

На пятый день езды Сеньке, отличившемуся в поисках князя, молчать и есть — надоело. Вот он и заговорил, уже не вникая — слушают его али — нет.

СКАЗ СЕНЬКИ ГУБАНА ПРО СЧАСТЛИВОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ КНЯЗЯ ГАРУСОВА СО ТОВАРИЩИ ИЗ ПОДЗЕМНОЙ ТЮРЬМЫ

— А оно как было? — заговорил вдруг Сенька, отеревши рот рукавом полушубка после чарки водки да куска вяленой белорыбицы. — Когда услыхали, что Ваше сиятельство внизу изволит пребывать, в полном уме и здравии, старец Вещун велел нам пилить деревья… И пилить — аж двести стволов! Ну, мы напилили. И стали из тех дерев раскладывать огромный костер. Над тем местом, где голос Вашего сиятельства услышан был… Двое суток жгли на граните костер! А опосля — враз растащили его… Даже уголья смели с того места. Вещун… старец… велел всем отойтить подалее от кострового круга… мы отошли… А тут камень гранит к-а-а-к треснет! Будто вся твердь земная лопнула…

— Прием не новый, — зевнув, проговорил Колонелло. — Его применял еще Ганнибал, когда шел воевать Рим. Камень нагреть, потом резко охладить… Не выдерживает камень…

Сенька постеснялся ученого посланника толкнуть локтем. Он же вел рассказ! Сенька! Но голос возвысил:

— Да, Ганнибал… Но у нас вышло лучше! От того треска вдруг образовался большущий провал в землю! Лопнула гранитная горушка! А в том провале — смотрю: стоит Их сиятельство и улыбается… Правда, поначалу я его не узнал — больно бородат был князь… А ведь все до того — как было? Есть у меня собака… Альмой кличут… старая уже, а нюх имеет — необычайный… унюхала, что под землей… под камнем! — людским живым духом пахнет! И мне кричит: «Хозяин! Подь сюды! Не тех ли человецев ты ищешь?» Ну, я, конечно, подхожу к щели в земле, тоже нюхаю и говорю Альме: мол — тех ищу…

В возке засмеялись. Даже Вещун улыбнулся.

В ногах Сеньки, прикрытых медвежьей полостью, показалась собачья морда с необычайно печальными глазами. Услыхала — свое имя…

Артем Владимирыч шевельнулся, подсунул собаке руку. Альма облизнула пальцы князя, зевнула и опять скрылась под полостью…

— Я в тот провал как покатился, — продолжал Сенька, — думал без ребер останусь! Но — ничего! Народ намерился было орать мне приветствие, да Их сиятельство изволило народу кулак показать. И правильно! Там китаезы в десяти верстах бегают, а мы тут «Ура» кричать станем? Нельзя так, нельзя…

Артем Владимирыч заворочался — устал лежать. Сел. Ухмыльнулся словам Сеньки. Когда у них над головой со страшным грохотом разошлась гранитная плита, солдаты попадали ниц. Да и сам князь, чего греха таить, вдруг подумал, что все же — грешен и за ним уже пришли — в рай, не рай, но — забирать… В пролом хлынул поток свежего морозного воздуха, и солдаты пробовали кричать. Не получилось — кричать. Последнюю неделю ели только по горсти каши в день… А хороша собака у Сеньки Губана. Ох, хороша!

— Выпить, что ли? — вслух спросил князь. — Ты что будешь, Колонелло? Винца тебе припасли…

— Водки буду, — Колонелло приподнялся и сел. — Привык уже…

— Благословляю, — довольным и мягким голосом поощрил страждущих Вещун.

Сенька Губан зазвенел склянкой с водкой.

— Что же вы так, по-мужицки? — укорил седоков Вещун. — Кучер! Труби привал!

Кержак-возничий вдруг засвистел на всю степную прибайкальскую полосу страшным посвистом. Обоз немедля стал замедлять движение…

Встали.

— Сенька, — попросил Вещун, — добеги до повозки с Егером. Пусть сюда прибивается… со всей повозкой…

Князь пристально посмотрел на старца, но промолчал. Колонелло забеспокоился.

— На следующем привале, утром, — начал старик без предисловий, — вас встренет отряд воинской команды, присланный сюда лично Императрицей… Они возьмутся сопровождать обоз до самого Иркутска, а мои люди… они уйдут влево, по Забайкалью… Так надобно, княже.

— Понимаю, — ответил князь. — В руке его была зажата латунная, оловом облитая солдатская кружка с водкой. Артем Владимирыч смотрел на водку. Колонелло смотрел в щель меж пластов кошмы, что образовалась, когда туда вылез Сенька.

— Меж тобой и этим господином — Колонелло — я не судия, — продолжил тихим голосом Вещун. — Но если есть меж вами разногласия, то я готов именем Божиим да по обычаям православным, по наказам древним — их разрешить.

— Тут у нас, — князь кашлянул, — образовался спор: есть ли право у Колонелло на часть сокровищ? Ибо выдай я ему его спорную часть — как же буду я чувствовать себя перед очами моей Императрицы? Ибо ее повелением только она и станет распорядителем нами найденного…

— Я претендую, — быстро сказал Колонелло, — на часть того клада, что был найден лично мною у озера Алтынколь. Сие было сделано по моему знанию тайны…

— Велика ли та часть золота? — спросил Вещун.

— А сколько не жаль будет вашей милости! — зло отозвался Колонелло.

Рядом с Соймоновским возком завизжали полозья крытой повозки Егера. Егер просунулся в щель меж кошмами.

— Звал, барин? — спросил Егер, сияя красной рожей.

— Я звал тебя, — ответил Вещун.

Рожа Егера побледнела.

— Подай мне суму с бумагами князя, — велел Вещун, — да подай тот кожаный мешок… Ну, ты знаешь…

Егер, шепотком матерясь, вернулся к своему возку. Через короткое время просунулся снова — с просимым.

— Иди, отдохни теперь с Сенькой, — распорядился князь, — нас пока не тревожь…

Шаги Егера заскрипели, потом повозка его продвинулась вперед и стала в снежной целине.

— Вот этот кожаный мешок с драгоценностями кургана Нигирек, пропавший было в замятие боя с кощиями, и тобою, Колонелло, или Герберговым спрятанный в тайник вагенбурга, был найден моими солдатами, когда у холодного озера в пещере мы ломали тот вагенбург, — пояснил Вещуну князь.

— Я помню сию неказистую историю с убийством под этот случай покражи двух русских солдат, — сказал Вещун.

Колонелло внезапно поднес ко рту кружку водки и выпил ее залпом. Занюхал выпитое русским способом — об рукав тулупа.

— Все имеет цену в этом мире, — сказал Колонелло, переведя водкой взбодренный дух. — Но вы — у себя в стране. Грабьте меня.

— Солдаты Веня Коновал да Сидор Бесштанный, — холодно изрек Артем Владимирыч, — все равно должны были быть казнены. За нарушение правил похода. Ты, Колонелло, лишь продлил им жизнь, да потом сам исполнил палаческую обязанность.

— Таким образом, — вступил в жесткую беседу Вещун, — зло воровской покражи драгоценностей с тебя, иноземец, снято… Дабы долго не морозить лошадей, закончим наш спор сейчас… Тебе, Колонелло, на свою родину вернуться никак нельзя…

Колонелло кивнул.

— А у нас остаться — тоже жить придется с опаской…

— Это — не жизнь, — ввернул хрипло Колонелло.

— Не жизнь. Посему предлагаю честный расчет. — Вещун остро глянул в чумные глаза иноземца. — Мешок с драгоценностями кургана Нигирек никак не может принадлежать Императрице российской. Мое слово таково: это наследство рода князя Трубецкого да рода князя Гарусова. Ибо их пращур лежит в том кургане и его золото лежало с ним… Понял? Посему — мешок сей с добром из кургана князь Гарусов передает тебе, как дар за находку Божьего золота на озере Алтынколь. Тем паче, ты сам признал, что тайну сего клада тебе открыл русский купец. Не твоя заслуга в его обнаружении.

— Я же мог прийти за тем золотом тайно… или — с армией, — попробовал возмутиться Колонелло.

— Колыван Корней Иваныч, — встрял тут Артем Владимирыч, — пред смертию поведал мне, что ты, Колонелло, изволил взять его в свои соглядатаи… Это — ладно… Другое, главное, что он мне поведал, так это — что он там, внутри, нечаянно нарушил механизм открытия клада. Хотя я ему не верю… В том смысле, что — нечаянно он нарушил… Он, подлец, пытался сотворить так, чтобы окромя его никто туда попасть не мог… Теперь да — никто и не попадет…

— Но ты же, князь, туда попасть попытаешься? — со смешком спросил Колонелло.

— Может, и попытаюсь… — смутно ответил князь.

Со стороны обозных начался посвист — лошади на морозе застоялись. Пора было двигать.

— Подай мне, княже, Белый лист, — попросил Вещун.

Артем Владймирыч достал из своего кошля последний Белый лист, подписанный губернатором Соймоновым. Лист был уже заполнен. Поверху его крупными буквами было написано: «Паспорт».

— Вот тебе, Колонелло, право на жизнь, — без улыбки сказал Артем Владимирыч, — паспорт, выданный на русское имя, на лицо купеческого сословия. Денег в редких изделиях я тебе дал достаточно, паспорт ты имеешь…

Возы обоза, послышалось, тронулись.

— Сейчас прошу вас, молодшие — пожать руки друг другу и выпить, ежели желаете, — совершенно серьезно сказал Вещун.

Артем Владимирыч наполнил водкой кружки. Помедлив, Колонелло стукнул своей кружкой о кружку князя.

Выпили.

Вещун отодвинул кошму, крикнул возчику из кержаков:

— Иван! Иди проводи купца Степана Вагенбургова в повозку вашего старшого — Федота Ильина. Со следующей стоянки он с нами поедет! С князем ему — не по пути!

Растерянный Колонелло, подхватив тяжеленный кожаный кошель, сунул паспорт за пазуху и выкарабкался из возка. Лошадь уже потащила возок, даже без кучера — так привыкла к обозному ходу.

— Чего ждешь, купчина? — спросил Иван, здоровенный кучер Соймоновского возка. — Двигаем пёхом на кержачьи подводы…

Колонелло вдруг оттолкнул руку кучера Ивана, догнал возок и просунул в щель малый тубус с редкой и древней картой.

В ответ из возка вылетел и воткнулся торчком в снег длинный стилет невиданной работы. За ним вылетел круглый шар — компас невиданной и точной работы. Колонелло подхватил стилет, сунул его за пройму тулупа, компас же бережно прижал ко груди и побежал к дальним — кержачьим — возкам…

Обоз князя Гарусова в полторы сотни телег остался в ночь при пяти десятках его солдат.

Ранешним утром у самой западной оконечности Байкала князя разбудил громкий, привыкший командовать голос:

— Извольте указать возок князя Гарусова!

Князь, недовольно хмыкая, продрал глаза. Рядом с ним храпел Сенька Губан. Колонелло ушел день назад и уже едет далеко — повдоль Байкала… Вещуна нет!.. Ах да, Вещун тоже повернул вправо на последней стоянке. Уехал от греха со староверами… так счастливо спасшими все дело князя, определенное Императрицей Екатериной…

Артем Владимирыч вылез из возка. Обоз стоял. Солнце только-только оторвалось от горизонта, и было сумрачно смотреть на мир при белом снеге и черном небе. Ко князю, в сопровождении четырех факельщиков шел высокий военный. Сзади них угадывались в утренних сумерках солдаты в новеньком военном обмундировании, при ружьях. Сотни две солдат растягивались повдоль возов князя. Это были те люди, кои ранешней осенью выгнали из Иркутска рейтаров, посланных графом Паниным, и долго притворялись купцами и купеческой челядью…

— Я — князь Гарусов! — представился военному Артем Владимирыч.

— Ваше сиятельство! Позвольте представиться, — полковник Московского полка — Пестель! Прошу предъявить мне ваши полномочия, выданные вам известным лицом как полномочия особые!

Артем Владимирыч, кажется, все понял. Он махом рассупонил петли на тулупе, залез под рубаху и снял через голову кожаный кошель с Благословением Императрицы. Вынул из кошля требуемое. В свете факелов тускло блеснуло красное золото сурской печати.

Полковник Пестель взял бумагу, тяжелую от печати, дернулся лицом, перекрестился. Прочел указующие строки Императрицы и спрятал бумагу в карман своего мундира.

Из другого кармана полковник вынул засургученное письмо и протянул его князю. Артем Владимирыч сорвал сургуч. Развернул послание Императрицы:

— Господин Пестель, — вдруг поднял глаза князь на молодого военного, — извольте вернуть мне то, чего не было при особом письме Императрицы… Печать красного… металла на снурке.

Пестель вынул из кармана письмо, внимательно оглядел осьмиконечный золотой знак.

— Сие потребно мне было в переговорах с иноверцами этих земель, — пояснил Пестелю князь, — слово чести, что Императрица мне сию печать не пересылала…

Молодой полковник поклонился князю, но сухо отказал, приложив руку к киверу:

— Не могу, Ваше сиятельство! Велено доставить все должное — как оно мною принято. Исполняю долг, Ваше сиятельство… Могу спортить оружием! — И до половины вытащил из ножен саблю.

Князь в досаде хлопнул себя по полам полушубка. Молча поклонился верному офицеру и вернулся к чтению послания Императрицы:

Артем Владимирыч заметил странный взгляд полковника Пестеля — тот смотрел на его горло. На золотую сарскую гривну. Князь наглухо запахнул полутулуп у горла, протянул молодому офицеру письмо Императрицы, сипло сказал:

— Ставьте здесь своеручную подпись, полковник…

Через два часа, когда еще кержаками накрепко зашпиленные смоляными веревками возы были пропечатаны сургучом и тронулись от Байкала влево — на лед реки Тибельти и далее — на Красный Яр, на московский тракт, Артем Владимирыч, злой и до черноты лица бешеный, сел в Соймоновский возок и сказал Егеру:

— Видать, Егер, велено нам до скончания живота пропадать в Сибири…

— Пропадать, барин, можно двояко, — отозвался похмельный Егер, — можно весело, а можно и смертно. Как велите нам пропадать?

Князь внезапно вспомнил изумленный взгляд полковника Пестеля — тот увидел золотую, с леопардами гривну на шее князя.

— Велю — пропадать весело! Пошли, ребята! На Иркутск!

Пятнадцать возков, что остались от длинного обоза князя Гарусова, ходко пошли прямо — на бурятское зимовье Култук и далее — на город Ер Кут. До нового, 1764 года оставалось десять ден. Хорошо бы успеть…

Федор Иванович Соймонов, получивший от Императрицы именное повеление не допускать отъезда князя Гарусова в российские пределы, а наградить его от имени Императрицы посланным с оказией орденом Святаго Владимира; выдать за поход пять тысяч рублей в серебряной деньге да подыскать ему в Иркутске чин — хошь бы «Его Императорского Величества исследователя Сибири», забывшись, стал орать:

— Сенька! Сенька!

Сенька, конечно, не откликнулся.

Соймонов, пробегая по зале в свой кабинет, глянул на численник. Под тезоименитством кого-то из Романовых стояло число — 25 декабря 1763 года.

— Рождество же седьни, батюшки! — ругнул себя Федор Иванович, нашаривая в буфете скляный штоф… Штоф был пустой… На улице заржали лошади, у ворот загоготали казаки Соймоновского конвоя. Соймонов подсунулся к окну. За воротами на улице, перед домом губернского присутствия, вились лошади, тройками запряженные в зимние крытые возки иноземной работы. Десяток неизвестных молодцов поскидали тулупы, засупонивали рукава.

Федор Иванович, как был в обрезках валенок, в ночной рубахе, только что накинув на плечи шубу, побежал вниз, к воротам.

Увидев губернатора, казаки было стали надавливать на злых мужиков иноземного конвоя. В это время из второго возка вышла барышня в собольей шубе до земли, поклонилась Соймонову:

— Федор Иванович! Мой батюшка, князь Трубецкой, да князь Владимир Анастасиевич Гарусов вам велели кланяться. Нет ли здесь сына Владимира Анастасиевича? Мне желательно с ним свидеться…

Федор Иванович сел прямо на обрезь валенок, мыча, стал рукой отгонять от ворот казаков…

А ввечеру, когда в доме губернатора уже угомонились и княгиня Лизавета Трубецкая отошла с комнатными девками почивать, в приемной зале остались допивать привезенное из-за Урала зелье губернатор Соймонов и десяток вар-йагов, посланных князем Трубецким в охрану дочери.

Старший из широкоплечих парней говорил чисто, по-русски, так что Федор Иванович его иногда не понимал. Вар-йаг пил мало, зато много ел.

— Велено мне моим хозяином совершенно тайно передать тебе, губернатор, что Императрица на следующий год изволит заменить тебя на этом посту. Кандидатуру для того она подобрала — князя Гагарина…

— Нехай! — мотнул головой Соймонов. — Устал я, парень. В тайгу охота… Без головной боли от всех дел и напастей. Лучше с медведем встречу поиметь, чем хоть с одной Государевой бумагой… Веришь?..

Конвой казаков, ради праздника пивший в нижнем полуэтаже, снова выскочил на улицу — орать. Пальнули два выстрела. Кто-то дико вскрикнул.

Соймонов попробовал подняться.

— Сиди, Ваше превосходительство, — попросил вар-йаг, — есть кому кулаки почесать…

Остальные вар-йаги начали неспешно подыматься с лавки…

— Барин! Барин! — закричал вдруг с улицы родной губернатору Сенькин голос. — Барин! Мы — вернулись! Наливай водки! Тазика в два! Охота!

Соймонов перекрестился на красный угол и вдруг заорал в ответ так, что вар-йаги разом вынули из-под длинных азямов короткие мечи:

— Сенька! Родной! — орал Соймонов. — Хрен тебе — а не вольная! Без тебя жизни мне нет! Штофы пустуют!

На женской половине затопали каблуки — там тоже проснулись.

В малом тронном зале по левую руку от Императрицы стояли тринадцать человек из особого посольства от Великой Порты. Особинный посланник Ясир-паша, рыжебородый и надменный, сидел в кресле, в пяти шагах от трона Императрицы, не снявши чалмы. Привилегия перед бывшими данниками…

По правую руку Императрицы стояли, выдерживая ранжир и степенство, русские военные.

Ясир-паша только что зачитал злую грамоту от своего султана и передал фирман Екатерине. Императрица до пергамента, увешанного разноцветными печатями, не дотронулась — кивнула на него Панину. Тот принял фирман, скрутил его в свиток и сунул, не глядя, за спину — своему секретарю.

Екатерина молчала, обмысливала жестокие слова, кои обрушил на нее турецкий султан. Развернула веер, прикрыла лик, шепнула:

— Гонца от Пестеля нет?

— Нету, — шепнул в ответ из-за спинки трона секретарь Гаврилка Державин.

Екатерина ругнулась немецким выговором самой себе. Можно было выдержать особое турецкое посольство на гостевом дворе до прибытия гонца, да военные сего действа ей не позволили. Войска уже начали движение по расписанным диспозициям. Их остановить — можно нонешную кампанию прекращать… И утираться от плевков из Европы, да от смеха своих же «доброжелателей». А таких много…

Екатерина резко свернула веер и ткнула им в сторону стоящего первым от трона графа Румянцева. Тот понял. Выступил на шаг вперед, стал говорить:

— Ссылка вашего султана, уважаемый Ясир-паша, на то, что мы уже год как нарушили условия мира, подписанного еще при Великом Императоре нашем Петре Алексеевиче, я согласен — верна. Города — Азоф, Таганрог, Ростау май Дон — мы до земли не сровняли… Было… Да как же их ровнять с землей? Когда там люди живут? Поселенцы да пахари? Мы же не людоеды?!

— Людоеды! — взревел криком Ясир-паша, хорошо понимающий русскую речь. — Людоеды, ибо готовите ноне резать, жечь и бить народ Великой Порты…

Граф Разумовский взбесился немедля:

— А ты Крым нам отдай и отойди за Чермное море — никого не тронем!

— А почто я должен вам свои земли отдавать?

Начавшуюся перебранку прорезал зауженный до металла голос генерала Владимира Анастасиевича Гарусова, шагнувшего вперед без знака Императрицы. Он понял предмет заминки в переговорах, посему решил ту заминку совсем вызверить:

— Ты, паша Йер-сиров, свою землю ищи в песках пустыни Сахари. Оттуда твой — род, клятые лулубеи хабиру, вышел босым да голым! Туда и загоним… ежели станешь кричать при лике нашей Императрицы… Повторяю — пойдешь в Сахару — голым да босым! Хабиру куттак ши! Дагон ва ар!

Ясир-паша захлебнулся воздухом. Откуда этот русский прознал про позорное, разбойное прошлое его, паши, предков? А откуда прознал подлую ругань надсмотрщиков, топивших его, пятибунчужнога паши, предков в страшных и гибельных рвах Бога Дагона?

Позади трона дрожащим голосом Гаврилка Державин шепнул Императрице:

— Гонец! Вот бумаги от Пестеля.

Императрица развернула пакет. Первым в ее руку попала обезь ее же письма ко князю Гарусову с отдачей тому всех прав на охоту за клятым иноземцем Колонелло.

Императрица нечаянно громко выдохнула воздух. Вот оно! К обрези ейного письма была припечатана осьмиконечная звезда из красного золота. Тяжелая звезда, с крылатым знаком неведомого ей значения…

Ясир-паша увидел красную печать, вдруг закашлялся, отступился и тяжело осел на кресло.

Императрица вдруг вспомнила бороду отца Ассурия. Длинную, исключительной белизны бороду.

Екатерина глянула на людей в зале и отчего-то быстро перекрестилась. Поднялась на троне, накинула петлю печати на снурок, свисающий с балдахина. Села опять на мягкие подушки. Печать красного золота повисла, даже не качнувшись, ровно над головой русской Императрицы.

Екатерина вздохнула с великим облегчением, взяла в руки верхний лист донесения Пестеля, схватила глазами основной смысл писанного Пестелем краткого отчета из Сибири.

Снова поднялась на троне.

В малой зале приемов стало тихо.

— Граф Румянцев! — строго произнесла Екатерина, — что я услышала сейчас в вашей речи? Что города, заложенные предком нашим, Петром Алексеевичем, до сих пор не восстановлены? К весне городам тем быть!

Главнокомандующий русской армией граф Румянцев поразился блеску глаз императрицы. Значит — вот оно как! Вот оно как можно говорить теперь с турками… Без сумлений, значит?

Екатерина кивнула Румянцеву едва — едва. Продолжила:

— Деньги на строительные нужды получите немедля! А все запросы от армейских канцелярий по денежным счетам Южной действующей армии будут мною удовлетворены до конца нонешнего дня! Господа генералы! Извольте отбыть по назначению!

В малой зале слитно и резко лязгнули две сотни шпор. Военные покинули залу.

Екатерина осталась глаза в глаза с посланником Великой Порты. Ясир-паша медленно поднялся из кресла, дабы иметь голову повыше. В глаза ему била красным, кровавым отсверком бешеная сурская печать.

«Пропало дело… — бились словеса в голове посланника Порты. — Суры суры клятые возродились в этой стране… Пропало дело…

— Давай, давай, — рассмеялась Екатерина, — ты еще, хабирское отродье, с ногами на кресло влезь… Ишь, чего выдумал — быть выше русской Императрицы!

— Значит — война? — проскрипел Ясир — паша, не внимая прямым себе оскорблениям, — да ты же, владычица руссов провоюешь токмо три дня! У тебя денег нет, чтобы один парадный полк содержать, а тут — война… Да еще и с нами? Хорошо, мы с султаном посмеемся… когда подступим к Москов-граду…

Ясир-паша махнул своим людям — покинуть залу. Сам шел последним.

В спину Ясир-паше Екатерина сказала, поднявшись с трона и держась рукой за обрезь письма с печатью красного золота:

— Одна токмо Сибирь выдала на мою с вами, нехристями, войну тридцать миллионов рублей в золоте… на ваше серебро это станет, дражайший посланник, — двести миллионов динар… Что есть… Что есть…

— Пятилетний особый сбор податей с туркского народа, — густым басом вдруг поддержал Императрицу секретарь Гаврилка Державин.

— Так что — собирайте со своим султаном милостыню! — утвердила слова своего секретаря Екатерина. — Пока не поздно! Эй! Кто там на выходе из дворца! Посольские из Турции нашу страну покидают! Немедля!

Ясир-паша, услышав сказанное, споткнулся о порог залы и чуть не упал…

Споткнуться о порог, согласно обычаям всех времен и народов, значило — проиграть… Судьбу, жизнь, государство…

Глава 45

Князь Артем Гарусов и княгиня Елизавета Трубецкая сыграли свадьбу как раз на Новый, 1764 год. Перед венчанием Лизавета все порывалась рассказать князю свою исповедь, да только Артем Владимирыч, имевший представление, что значит по зиме проехать к нему восемь тысяч сибирских верст, от слов исповеди невесты благополучно отмахивался.

Молодые купили дом в двадцать окон на берегу реки Ангары, завели три конных выезда и зажили по обычаям Иркутского общества.

Егер, гарусовский адъютант, тоже не был обойден вниманием. По личному решкрипту Императрицы Екатерины Второй ему был жалован паспорт на имя Александра Владимировича Стрельцова. А по именному императорскому решкрипту — звание поручика русского артиллерийского полка. Правда, тот решкрипт строкою ниже выводил Егера в отставку от воинских дел, но велел пристать к делам гражданским — стать личным помощником «Сибирского исследователя Гарусова». Во всех сих бумагах явно виднелась рука не Владимира Анастасиевича Гарусова, бери выше — князя Трубецкого!

Егер, получивши русское прозвание, утвержденное бумагой, немедля женился на самой именитой в крае купецкой дочери Варваре Ворониной. Варвара была у купчины Воронина, имавшего рыбные, омулевые тони по всему восточному берегу Байкала, единственной дочерью, сиречь — единой наследницей. От сватовства безродного поручика купец Воронин было занемог. Отказался от любимого блюда — свежей лососинной строганины под солью — и начал призывать смерть.

Смерть к нему не помедлила явиться. В лице трех бородатых забайкальских староблюстителей православной веры. После получаса беседы с купчиной тот слез со смертного одра и как был, в одной рубахе ночного кроя, благословил и Егера и дочь свою — на продолжение рода.

К зиме 1764 года у Егера родилась двойня.

По ранней весне же года 1765-го, когда Федора Ивановича Соймонова сменил на Государевом посту новый губернатор, а Лизавета ходила уже вторым разом на четвертом месяце, Артем Владимирыч, согласно письменному указу Императрицы об исполнении им должности «Государственного исследователя Сибири», выехал с малым обозом вдоль северного берега Байкала. По особому знаку.

Возле прибайкальского острога Еланцы, на байкальском берегу, его встретил высокий длиннобородый старец.

Соймонов, радостно сопровождавший молодого князя, с удивлением увидел отца Ассурия. Но тот лишь издаля кивнул Соймонову и сказал князю нечто краткое. Опосля передал тому свиток бумаги и сел в лодку. Хлопнул косой парус, и лодка пошла на пересек широченного озера.

— Чего он так озаботился? — спросил князя Федор Иванович. — Никак, опять надо староверов прикрыть от воинских команд?

— Не то! — рассмеялся Артем Владимирыч. — Предлагает мне помогу в новой должности… Дабы перед Императрицей не упасть, а более — перед ее прихвостнями…

Федор Иванович поскреб бакенбарды:

— Ну, брат, для того надобно снова золото добывать! Много!

— А уже — добыто! — поразил бывшего губернатора князь Гарусов. — Подалее города Читы, по рекам, что текут на севера, золота столько, что веками разгребать придется!

— Иди ты! — поразился Соймонов. — И за что тебе от сего старца такой подарок?

Артем Владимирыч развернул бумагу, что дал ему отец Ассурий, знаемый им более как Вещун. То была хорошая копия нерченского участка древней карты иезуитов, напрасно данной ими Колонелло:

— Вот здесь — считается, что лежит втуне сорок тысяч пудов золотого песка и самородков… Хватит пока государству Российскому? Хватит. А подарок, Федор Иванович, старец сделал не мне. Подарок моему будущему сыну… Таков обряд наших родов древних…

Сына, что родился в октябре того же года, князь на радостях хотел назвать в честь деда — Ульваром, да Соймонов отговорил. Назвали — Иваном.

Лизавета Гарусова после рождения первенца не располнела, а все была такая же изящная и тонкая. Пока снова не изготовилась стать матерью…

Екатерина получила доклад князя Гарусова о читинском золоте и положила его в секретный ящик кабинетного бюро.

— Ишь, разогнался! — сказала Императрица в пустоту обтянутых шелком стен кабинета. — Так, пожалуй, всю Сибирь приобретет… в личную собственность…

Но тут Екатерина вновь отомкнула ключиком потайбюро и позвонила в колоколец. Просунувшемуся в дверь секретарю приказала:

— Позови-ка, милейший друг, ко мне графа Панина. Давно мы с ним не обсуждали вопросы…

Какие вопросы, Императрица так и не договороила секретарю…

Граф Панин неделю уже сказывается больным и из дома не выходит. А ведь Императрице по весне выезжать в Польшу — садить на престол Понятовского. И заодно самой избыть из столицы на время смуты, что спробует поднять поручик Миронович, сумасшедший патриот, возжелавший освободить Императора Иоанна Шестого… Вот при этом «освобождении» пусть присутствует граф Панин… Еще один крючочек воткнем в его мундир…

ИЗ МЕМУАРОВ ОТСТАВНОГО ПОЛКОВНИКА ЗАПАДНОЙ РУССКОЙ АРМИИ ГОСПОДИНА МАРИНА

«… Уместно здесь будет и дорассказать историю, затеянную агентом иезуитов подлым иудейским бароном Бронштейном.

Он, как и было велено Императрицей, женился на русской дворянке, каковая под конец супружеской жизни выдрала барону последние волосья, а похоронить велела подло — за кладбищенской оградой. Впрочем, у барона остался сын, каковой, будучи 17 лет от роду, сумел-таки вырваться от бешеной русской матушки и скрыться в саксонских землях у единоплеменников. Русскую фамилию тот сынок Бронштейна сумел паспортизировать за весомую взятку на фамилию Симисон. И занялся обычным подлым гешефтом — стал менялой.

Да вот такова, видать, была судьба мужской линии барона Бронштейна, что когда сынок евонный — Симпсон — стал наваривать в день по половине талера дохода, Император Франции Наполеон вдруг затеял противу России экономический минный подкоп. Наполеон Первый стал в огромных количествах и тайно печатать русские ассигнации. И до того те русские ассигнации не уважал, что велел своим агентам по всей Европе менять одну ассигнацию в пять рублей на один рубль серебром.

Такой гешефт первым делом привлек польских да немецких иудеев. Бывало в 1807 году, за пять годков до Бородинской битвы, что 120 000 русских серебряных рублей еженедельно перебивались на тайных саксонских заводах во вполне платежные немецкие серебряные талеры…

Симпсон внезапно рабогател. Ездил по Саксонии четверкой лошадей и встречных немецких бауэров самолично бил кнутом повдоль да пониже спины.

Но ездил клятый сын клятого Бронштейна четверней недолго. Мне, тогда флигель-адъютанту Западной армии, было поручено с толковыми офицерами штаба сорвать подлые планы иудеев. “Ты, Марин, говорит мне тайком начальник нашего штаба, племянник самого князя Трубецкого, особливо о людских душах не промышляй. Ты подай мне бумаги касательно этого неприятного для нашего Государя дела, а люди… что ж, война, братец… скоро война”.

Я, конечно, начальника штаба — понял правильно. Как не понять — про людей? Или про безлюдье?

Вместе с Симпсоном, прямо под боком саксонского курфюрста, мы тогда арестовали иудеев Розенфельда и Зоселовича. Потом жиды, торопясь, болтали на всех углах, будто Симпсон успел уничтожить все бумаги, касающиеся этого фальшивомонетного дела, и вышел сухим из воды. А вот я, полковник от инфантерии Марин, утверждаю: «Случайно, во время позднего ночного допроса жидовствующих подлецов опрокинулась на пол, устланный соломой, плошка с маслом. Солома пыхнула… Я с поручиком Бельским успел выскочить в дверь, да заплутал в сенных потемках и случаем опрокинул на дверь в избу заплот. Заперла дверь накрепко тех, кто в избе остался… Изба та вместе с пойманными обидчиками государства Российского сгорела дотла. Выгорел и весь хутор, в котором насчитывалось четыре двора. Немецкие талеры, бывшие некогда русскими рублями, в количестве трехсот тысяч денежных единиц, мы, армейские, спасли. Фальшивые же русские ассигнации, количеством до полумиллиона рублей, да три виновных в фальшивом монетном деле жида — сгорели. Сей факт могут подтвердить следующие свидетели: (далее идут более сотни подписей граждан, с указанием церковного прихода и владетельного ценза)”.

Можно было бы в сем месте перекреститься, да не тот люд подло сгорел в деревеньке под саксонским городом Маклебургом… За тот подлый люд христиане — не кладут креста…»

Колонелло, под паспортом иркутского гражданина Степана Вагенбургова, сына шведского полонянина Севана, что составил ему на Белом листе Артем Владимирыч, с кораблями сибирского купца Белоборова ушел из острога Петра и Павла на форт Росс, что в Америке, на побережье Калифорнии. При нем была зрительная труба, коя ушла кормчему шхуны — за провоз пассажира, да три огромных тяжелых тюка. Колонелло сказал кормчему, что там, в тюках, мамонтов бивень, и даже один клык показал… За что над ним сибирские сурожане — тоже пассажиры — потихоньку посмеивались. Этого Мамонтова зуба в Америке не покупали… Сурожане везли за океан шкурки русских соболей, шкурки колонка и песца. Этот товар американские новожилы охотно меняли на калифорнийское золото.

Только вот никто из соплавателей истинного Колонелло не знал и не ведал, что сокрыто в его тюках среди дешевого шаболья.

А через год Колонелло объявился уже в городе Нью-Йорке, купил дом на острове Манхеттен и явился к местным скоробогатеям как владелец самой крупной в Америке коллекции скифского золота, добытой им в самой Сиберии! В полицейском управлении города Нью-Йорка Колонелло был уже зарегистрирован как гражданин Америки мистер Свен Ван Бург. Мистер Свен Ван Бург заложил скифские сокровища на хранение в Первый национальный банк Америки, получил под них кредит и купил корабль. Матросов на корабль набирала корабельная компания. Когда там узнали, что корабль пойдет через мыс Горн и Тихий океан к берегам Сиберии, матросы бросились в страховое общество Ллойда, и цена страховки матросской жизни мигом поднялась со ста долларов до тысячи. Но Колонелло страховкой не озаботился. Он верил в свою судьбу…

В последний раз корабль «Звезда Надежды» видели норманнские китобои среди айсбергов Южного полюса, когда он тонул во время жестокого шторма.

Коммодор ордена Святой Церкви (иезуитов) Лоренцо Риччи, после провала масштабной операции по «вхождению католической веры в Россию с заднего двора», был Папой Римским отлучен от католической Церкви и немедля «пребыл в забвение». Орден иезуитов был немедля запрещен Его святейшеством, но в европейских государствах, кроме России, никаких праведных гонений на орден не произошло.

Он существует до сих пор. В той или иной ипостаси.

Бугрует помаленьку.