Омлет по-византийски (сборник)

Чай

Джеймс Кьюшет-Принкли держался твердого убеждения, что когда-нибудь он женится, однако до тридцати четырех лет не предпринял ничего, чтобы оправдать это убеждение. Ему нравились многие женщины одновременно, он бесстрастно восхищался ими, не давая, впрочем, ни одной из них повода к брачному союзу. Точно так же восхищаются Альпами, не ощущая желания заполучить какую-нибудь одну вершину в личную собственность. Недостаток предприимчивости в этом вопросе возбудил некоторое нетерпение в кругу его домашних, особенно родственников по женской линии. Матушка, сестры, проживавшая с ними тетушка и две или три почтенные дамы из числа близких знакомых смотрели на его медлительный подход к женитьбе с неодобрением, далеко не всегда молчаливым. Самые невинные его ухаживания они воспринимали с тем напряженным вниманием, с каким группа необученных терьеров следит за малейшими движениями человека, от которого вправе ожидать, что он выведет их на прогулку. Ни один смертный с добропорядочной душой не устоит долго перед несколькими парами собачьих глаз, молящих о прогулке. Джеймс Кьюшет-Принкли не был упрям или равнодушен к влиянию домашних настолько, чтобы пренебречь открыто выраженным желанием семейства, состоящим в том, чтобы он полюбил какую-нибудь приятную девушку на выданье. И когда его дядя Жюль покинул сей мир и завещал ему вполне приличное наследство, казалось, самое разумное – это отправиться на поиски кого-нибудь, с кем это наследство можно было разделить. Процесс поисков осуществлялся скорее под воздействием советов и под давлением общественного мнения, нежели вследствие его собственного желания. Явно превосходящее большинство его родственниц и вышеупомянутых дам из числа знакомых остановились на Джоан Себастейбл как на наиболее подходящей молодой женщине, которой он мог бы предложить выйти за него, и Джеймс постепенно свыкся с мыслью, что ему с Джоан придется пройти через предписанные стадии поздравлений, обмена подарками, норвежских или средиземноморских гостиниц с последующим превращением в домоседов. Нужно, однако, было спросить эту даму, что она думает по этому поводу. До сих пор члены семьи умело и осторожно руководили им в процессе ухаживания, но вот чтобы сделать само предложение, тут нужны индивидуальные усилия.

Кьюшет-Принкли шел через Гайд-парк к дому Себастейблов в умеренно спокойном расположении духа. Раз уж это надо сделать, он с радостью в этот же день уладит дело и избавится от мыслей о нем. Предложить руку даже такой приятной девушке, как Джоан, – предприятие весьма непростое, но без предварительных переговоров нечего было и мечтать о медовом месяце на Менорке и последующей семейной жизни. Интересно, что это за место такое – Менорка, подумал он. Ему казалось, что на этом острове вечно царит что-то вроде траура и повсюду бегают черные или белые курицы меноркской породы. Наверное, он окажется вовсе не таким, когда туда приедешь. Те, кто бывал в России, рассказывали ему, что не помнят, чтобы видели там уток московской породы, поэтому возможно, что и на этом острове нет дичи, которая обитает только здесь.

Его средиземноморские размышления прервал бой часов, отбивающих полчаса. Половина пятого. Он недовольно нахмурился. В особняк Себастейблов он явится как раз к чаю. Джоан будет сидеть за низким столиком, уставленным множеством серебряных чайников, кувшинчиков для сливок и хрупких фарфоровых чашек. Голос ее будет приятно журчать, она будет задавать ему всевозможные ничего не значащие любезные вопросы насчет того, слабый или крепкий чай он предпочитает, сколько добавить сахару, молока, сливок и добавить ли вообще чего-нибудь и все такое. «Вам один кусочек сахару? Я не расслышала. Молока добавить? Не налить ли еще горячей воды, а то, может, чай крепкий?»

О том, что его ждет, Кьюшет-Принкли читал в десятках романов и сотни раз убеждался на собственном опыте, что все это близко к действительности. Тысячи женщин сидят в этот торжественный послеполуденный час за изысканным фарфором и серебряными принадлежностями. Голоса их приятно журчат, ниспадая каскадами незамысловатых предупредительных вопросов. Кьюшет-Принкли терпеть не мог всю эту процедуру послеполуденного чаепития. Согласно его представлениям о жизни женщина должна возлежать на софе или козетке, мило беседуя или выражая взглядом невыразимые мысли, а то и просто молчать, будучи объектом любования, а маленький паж-нубиец меж тем молча вносит из-за шелковой портьеры поднос с чашками и лакомствами, что воспринимается как само собой разумеющееся, без всяких там глупых вопросов насчет сливок, сахара и горячей воды. Когда твоя душа порабощена и ты готов пасть к ногам любимой, разве можно говорить о том, крепок или некрепок чай? Кьюшет-Принкли никогда не излагал свои взгляды по этому поводу матери. Та привыкла всю жизнь премило беседовать во время чаепития за изысканным фарфором и серебром, и заговори он с ней о диванах и пажах-нубийцах, она бы настояла на том, чтобы он провел недельку на морском берегу. Теперь, когда он шел через лабиринт переулков, которые вели его извилистым путем к выстроившимся в изящную линию домикам в Мейфере,[84] его охватывал ужас при мысли о том, что он застанет Джоан Себастейбл за чайным столом.

Избавление пришло неожиданно. В шумном конце Эскимолт-стрит жила Рода Эллам, приходившаяся ему чем-то вроде дальней родственницы. Она занимала этаж узкого маленького домика и зарабатывала себе на жизнь тем, что делала шляпы из дорогих материалов. Казалось, шляпы и вправду привозили из Парижа, да вот беда – суммы, которые она за них получала, не были похожи на те, что отсылают в Париж. Рода, впрочем, находила жизнь прекрасной и не без удовольствия проводила время, невзирая на стесненные обстоятельства. Кьюшет-Принкли решил подняться к ней на этаж и отложить на полчасика предстоящее важное дело. Затянув визит, он сможет явиться в особняк Себастейблов после того, как будут убраны последние остатки изысканного фарфора.

Рода провела его в комнату, которая служила ей мастерской, гостиной и кухней одновременно и была в то же время на удивление чистой и уютной.

– Я закусываю по-походному, – объявила она. – В банке прямо перед тобой – икра. Намазывай хлеб маслом, пока я нарежу еще. Возьми себе чашку, чайник сзади тебя. А теперь рассказывай.

Больше она к теме еды не возвращалась, а весело болтала и делала так, чтобы и гость весело болтал. Одновременно она ловко намазывала хлеб маслом, предлагала красный перец, нарезала лимон, тогда как другие женщины принялись бы выискивать причины и выражать сожаления, почему у них нет ни того ни другого. Кьюшет-Принкли пришел к выводу, что он прекрасно проводит время и при этом ему не нужно отвечать на многочисленные вопросы, которые звучали бы столь же нелепо, как если бы их задавали министру сельского хозяйства во время вспышки чумы крупного рогатого скота.

– А теперь скажи, зачем ты пришел ко мне? – неожиданно спросила Рода. – Ты возбуждаешь не только мое любопытство, но и деловые интересы. Ты, наверное, явился насчет шляп. Я слышала, ты на днях получил наследство, и мне, конечно же, пришло в голову, что для тебя было бы желательно отметить это событие, купив дорогие шляпы для всех своих сестер. Они, наверное, и словом об этом не обмолвились, но я уверена, и им то же самое пришло в голову. Конечно, в связи с приближающимися праздниками я сейчас довольно перегружена работой, но я к этому привыкла. Мы ведь все время чем-нибудь перегружены, как Моисей во младенчестве.

– Я не насчет шляп пришел, – сказал ее гость. – По правде, мне кажется, я вообще пришел без повода. Проходил мимо и подумал, а не навестить ли тебя. Однако пока я сидел и разговаривал с тобой, весьма важная мысль пришла мне в голову. Если ты на минутку забудешь о предстоящих праздниках и выслушаешь меня, я скажу тебе, в чем дело.

Минут через сорок Джеймс Кьюшет-Принкли возвратился в лоно семьи, принеся важные новости.

– Я собрался жениться, – объявил он.

Раздались восторженные возгласы поздравлений и самовосхваления.

– Ага, так мы и знали! Уж нам-то было ясно, что этот день близится! Мы предсказывали его еще несколько недель назад!

– Бьюсь об заклад, что это не так, – сказал Кьюшет-Принкли. – Если бы кто-нибудь сегодня за ланчем сказал мне, что я буду просить Роду Эллам выйти за меня и что она примет мое предложение, я бы посмеялся над одной этой мыслью.

Романтическая непредвиденность случившегося в какой-то мере возместила родственницам Джеймса то, что им пришлось без сожаления забыть о своих многотрудных усилиях и искусной дипломатии. Было весьма нелегко тотчас же перекинуть свой энтузиазм с Джоан Себастейбл на Роду Эллам, но ведь речь шла о жене Джеймса, а с его вкусами приходилось считаться.

Как-то сентябрьским днем, после того как медовый месяц на Менорке закончился, Кьюшет-Принкли вошел в гостиную своего нового дома на Грэнчестер-сквер. Рода сидела за низким столиком, сервированным изысканным фарфором и сверкающим серебром. В ее голосе послышались ласковые нотки, когда она подавала чашку.

– Ты ведь не любишь такой крепкий? Добавить кипятку? Не надо?

Исчезновение Криспины Амберли

Поезд мчался по венгерской равнине в сторону Балканского полуострова. В купе вагона первого класса сидели два англичанина и вели дружескую, время от времени угасающую беседу. Они впервые встретились в холодных серых предрассветных сумерках на границе, где у надзирающего за происходящим орла вырастает еще одна голова, а тевтонские земли переходят от Гогенцоллернов во владение Габсбургов и где чиновники время от времени испытывают надобность в том, чтобы предупредительно и, быть может, поверхностно порыться в багаже пассажиров. У последних, впрочем, это неизменно вызывает раздражение. После остановки на целый день в Вене путешественники еще раз встретились в поезде и поздравили друг друга с тем, что вновь оказались в одном купе. Наружность и манеры старшего изобличали в нем дипломата. В действительности же он имел родственные связи в виноторговле. Другой явно был журналистом. Ни один не отличался разговорчивостью, и каждый был благодарен другому за то, что и тот молчалив. Поэтому они лишь изредка перебрасывались фразами.

Естественно, одна тема занимала их больше всего. Накануне в Вене они узнали о загадочном исчезновении из Лувра всемирно известной картины.

– Это печальное происшествие приведет к множеству подражаний, – сказал журналист.

– По правде, этого уже давно ждали, – ответил виноторговец.

– О да, разумеется, в Лувре и раньше происходили кражи.

– А я сейчас как раз думал о похищении людей, а не картин. В частности, я вспомнил случай с моей тетушкой, Криспиной Амберли.

– Помню, я что-то слышал об этом деле, – сказал журналист, – но в то время меня не было в Англии. Я так и не узнал, что же на самом деле произошло.

– Я вам расскажу, что случилось в действительности, если это останется между нами, – продолжал виноторговец. – Прежде всего должен сказать, что исчезновение миссис Амберли в семье не сочли такой уж большой утратой. Мой дядюшка, Эдвард Амберли, был человеком отнюдь не малодушным. Скажем, в политических кругах с ним считались как с более или менее сильной личностью, но он находился в полном подчинении у Криспины. Признаться, я никогда не встречал человека, который вследствие продолжительного общения с моей тетушкой не попадал бы к ней в зависимость. Некоторые люди рождаются затем, чтобы властвовать. Криспина, миссис Амберли, родилась, чтобы осуществлять законодательную власть, указывать, разрешать, запрещать, приводить свои решения в исполнение и быть всему судьей. Если она и не родилась с такой судьбой, то с раннего возраста действовала сообразно избранной ею участи. Все в доме подпадали под ее деспотическое влияние и уступали ему с обреченностью моллюсков, застигнутых резким похолоданием. Будучи ее племянником, я лишь изредка посещал их дом, и она относилась ко мне как к некой болезни, которая неприятна, покуда длится, но не может же она длиться вечно. А вот собственные сыновья и дочери боялись ее смертельно; их занятия, привязанности, питание, развлечения, соблюдение ими религиозных обрядов и манера причесываться – все регулировалось и предписывалось этой августейшей особой в зависимости от ее воли и прихоти. Это должно помочь вам понять, с каким изумлением восприняли в семье ее неожиданное и необъяснимое исчезновение. Это все равно что ночью исчез бы собор Святого Петра или гостиница «Пиккадилли» и там, где они находились, появилось бы пустое место. Насколько было известно, ничто ее не тревожило; напротив, все говорило за то, что уж она-то особенно должна была наслаждаться жизнью. Младший из мальчиков пришел из школы с неудовлетворительной отметкой, и она должна была судить его в тот день, когда исчезла; если бы поспешно исчез он, то этому еще можно было бы найти объяснение. К тому же она переписывалась через газету с благочинным, обвиняя его в ереси, непоследовательности и недостойном уклонении от прямых ответов посредством софизмов, и при обычном ходе вещей ничто бы не заставило ее прекратить этот спор. Дело, разумеется, было передано в руки полиции, но постарались сделать так, чтобы оно не попало в газеты, а то, что она не появляется более в обществе, объясняли обыкновенно тем, что она находится в частном санатории.

– А какова была реакция на случившееся домашних? – спросил журналист.

– Все барышни обзавелись велосипедами. Мода на велосипеды по-прежнему была распространена среди женщин, а Криспина наложила суровое вето на это увлечение среди всех членов семьи. Младший из мальчиков в следующем семестре зашел так далеко, что семестр стал для него последним в этом учебном заведении. Старшие мальчики высказали предположение, что их мать путешествует где-то за границей, и принялись прилежно ее разыскивать, главным образом, надобно признаться, в районе Монмартра, где ее ну никак нельзя было найти.

– И за все это время ваш дядюшка так и не смог ничего разузнать?

– По правде говоря, он имел кое-какие сведения, хотя я, разумеется, тогда об этом не знал. Однажды он получил послание, в котором сообщалось, что его жена похищена и вывезена из страны. Говорилось, что она спрятана на одном из островов недалеко, кажется, от побережья Норвегии и за ней там ухаживают и обеспечивают всем необходимым. А вместе с этим сообщением потребовали денег: ее похитителям нужно было передать кругленькую сумму, а в дальнейшем ежегодно выплачивать по две тысячи фунтов. Если это не будет сделано, то ее немедленно возвратят в семью.

Журналист с минуту молчал, а потом тихо рассмеялся.

– Весьма необычный способ требовать выкуп, – сказал он.

– Если бы вы знали мою тетушку, – заметил виноторговец, – вы бы удивились тому, что они не запросили еще больше.

– Понимаю, соблазн велик. И ваш дядюшка поддался ему?

– Видите ли, он не только о себе должен был думать, но и о других. Возвратиться назад в рабство Криспины после того, как познаны все прелести свободы, было бы для семьи трагедией, однако в расчет нужно было принимать и другие соображения. Со времени ее потери он сделался человеком гораздо более смелым и предприимчивым, и соответственно возросли его популярность и влияние. Если раньше в политических кругах он считался сильной личностью, то теперь о нем отзывались как о единственной сильной личности. Он знал, что всем этим рискует, если снова займет общественное положение мужа миссис Амберли. Он был состоятельным человеком, и две тысячи фунтов в год – хотя и не скажешь, что это комариный укус, – не казались ему чрезмерной суммой, чтобы оплачивать проживание Криспины на стороне. Конечно же, он испытывал страшные угрызения совести по поводу подобного соглашения. Позднее, посвятив меня в это дело, он сказал, что, выплачивая выкуп, – я бы назвал это платой за молчание, – он исходил из опасения, что если откажется отсылать деньги, то похитители могут сорвать свою ярость и разочарование на пленнице. Он говорил, что лучше уж знать, что за ней хорошо ухаживают на одном из Лофотенских островов, почитая ее за дорогого гостя, который платит за себя сам, чем позволить ей вести дома жалкую борьбу за существование в убогих и стесненных условиях. Как бы там ни было, он отсылал ежегодную дань так же пунктуально, как оплачивают страховку на случай пожара, и с той же аккуратностью приходило подтверждение получения денег с кратким извещением на тот счет, что Криспина пребывает в добром здравии и бодром расположении духа. В одном сообщении даже упоминалось о том, что она занята подготовкой проекта предполагаемой реформы управления церковью, который намеревалась представить на рассмотрение местным пасторам. В другом говорилось, что с ней приключился приступ ревматизма и она предприняла путешествие на материк с целью излечения, и на этот случай были востребованы и получены дополнительно восемьдесят фунтов. Разумеется, в интересах похитителей было делать так, чтобы их подопечная пребывала в добром здравии, но тайна, в которую они умудрились облечь соглашение, обнаруживала поистине замечательную организацию дела. Если мой дядюшка и платил довольно высокую цену, он мог, во всяком случае, утешаться тем, что отсылал деньги мастерам своего дела.

– А что же полиция, отказалась ли она от всех попыток найти пропавшую женщину? – спросил журналист.

– Не совсем так. Время от времени полицейские приходили к моему дядюшке, чтобы сообщить, какие, по их мнению, сведения могли бы пролить свет на ее судьбу или местонахождение, однако я думаю, что у них были свои подозрения на тот счет, будто он обладает большей информацией, чем предоставляет в их распоряжение. И вот после почти восьмилетнего отсутствия Криспина с драматической неожиданностью возвратилась в дом, который столь загадочно покинула.

– Улизнула от своих похитителей?

– А ее и не похищали. Ее отлучка объяснялась внезапной и полной потерей памяти. Обыкновенно она одевалась так, будто была главной домашней работницей, и не так уж удивительно, что она вообразила, будто таковой и является, и вовсе неудивительно, что люди поверили ее заявлению и помогли ей найти работу. Добралась аж до Бирмингема и приискала там довольно хорошее место, притом ее энергия и энтузиазм в деле наведения порядка в комнатах компенсировали ее упрямство и властность. Для нее явилось шоком, когда викарий отечески обратился к ней со словами «милашка моя» – в ту минуту они спорили насчет того, где должна быть поставлена печь в приходском концертном зале, и память неожиданно к ней вернулась. «Мне кажется, вы забываете, с кем разговариваете», – сокрушительно заметила она, а это уже чересчур, если иметь в виду, что она и сама об этом только что вспомнила.

– А как же, – воскликнул журналист, – люди с Лофотенских островов? Кого же они у себя держали?

– Чисто мифического пленника. Кто-то из тех, кто кое-что знал об обстановке в доме. Скорее всего, это был уволенный слуга, который предпринял попытку обманным путем вытянуть из Эдварда Амберли кругленькую сумму, прежде чем исчезнувшая женщина объявится. Последующие ежегодные выплаты явились нежданной прибавкой к первоначальной добыче.

Криспина обнаружила, что вследствие ее восьмилетнего отсутствия влияние на теперь уже взрослых отпрысков существенно уменьшилось. Муж после ее возвращения так и не достиг сколько-нибудь значительных высот в политике. Все его душевные силы были употреблены на то, чтобы более или менее толково объяснить, на что ушли тысяча шестьсот фунтов, тратившихся с неизвестными целями в продолжение восьми лет. Но вот и Белград и еще одна таможня.

Канун Рождества

Был канун Рождества, и семейство Люка Стеффинка, эсквайра, источало подобающее случаю дружелюбие и безудержное веселье. Позади был долгий сытный ужин, в доме побывали христославы – пропели гимны, собравшиеся попотчевали себя и своим собственным пением, и теперь стоял шум, который даже у проповедника на его кафедре не вызывал бы раздражения. Но в пылу всеобщего энтузиазма тлел-таки один уголек.

Берти Стеффинк, племянник вышеупомянутого Люка, уже в ранней молодости приобрел репутацию «пустого места»; отец его пользовался примерно такой же славой. В возрасте восемнадцати лет Берти принялся объезжать наши колониальные владения с той настойчивостью, какая приличествует наследному принцу, но в коей обнаруживается неискренность намерений молодого человека из среднего класса. На Цейлоне он наблюдал за тем, как растет чай, в Британской Колумбии – как произрастают фруктовые деревья, а в Австралии помогал овцам отращивать шерсть. В двадцать лет он побывал с аналогичной миссией в Канаде. Люк Стеффинк, исполнявший беспокойную роль опекуна Берти и заместителя его родителей, скорбел по поводу нелепой привычки племянника непременно отыскивать дорогу домой, а высказанные им ранее в тот же день слова благодарности за то, что семья вновь собралась вместе, не имели к возвратившемуся Берти абсолютно никакого отношения.

Были сделаны все необходимые приготовления для того, чтобы отправить юношу в один из отдаленных районов Родезии, возвращение откуда – дело нелегкое. Путешествие в этот безрадостный уголок было неизбежным; более предусмотрительный и дальновидный путешественник уже давно стал бы подумывать о том, что пора упаковывать вещи. Оттого-то Берти и не склонен был принимать участия в веселье, царившем вокруг, а чувство обиды разгоралось в нем все сильнее по мере того, как собравшиеся, не обращая на него никакого внимания, обсуждали свои планы на будущее.

Примерно с полчаса прошло, как пробило одиннадцать, и старший Стеффинк стал намекать, что надо, мол, укладываться спать.

– Тедди, тебе пора в кроватку, – сказал Люк Стеффинк своему тринадцатилетнему сыну.

– Нам всем туда пора, – прибавила миссис Стеффинк.

– Все мы в ней не поместимся, – произнес Берти.

Замечание было сочтено возмутительным, и все принялись есть изюм и миндаль с той поспешностью, с какой овцы щиплют траву в предчувствии непогоды.

– Я где-то читал, – сказал Гораций Борденби, гостивший в доме по случаю Рождества, – что в России крестьяне верят: если в полночь на Рождество зайти в коровник или в конюшню, то можно услышать, как разговаривают животные. Похоже, дар речи они обретают только в этот час, и притом раз в году.

– Так пойдемте же в коровник и послушаем, о чем они говорят! – воскликнула Берил, которую интересовало все, что совершается коллективно.

Миссис Стеффинк, рассмеявшись, попыталась было возразить, но на самом-то деле приняла это предложение, сказав: «Нужно всем потеплее одеться». Затея показалась ей легкомысленной, едва ли не языческой, но зато молодые люди могли бы «побыть вместе», а это она всячески приветствовала. Мистер Гораций Борденби был человеком, что называется, перспективным; на местном благотворительном балу он танцевал с Берил достаточное количество раз, давая соседям повод поинтересоваться: «А нет ли в этом чего-нибудь?» Хотя миссис Стеффинк и не могла выразить это словами, но все же верила, как и русские крестьяне, в то, что хотя бы одно животное в такую ночь может заговорить.

Коровник стоял на границе сада с огороженным пастбищем, в том уединенном месте, где когда-то находилась небольшая ферма. Люк Стеффинк втайне гордился своим коровником и двумя коровами; он чувствовал, что, имея такое хозяйство, становишься как бы более солидным, особенно в сравнении с теми, кто держит большое число кур орпингтонской породы. Едва ли он выбрал бы декабрьскую ночь для того, чтобы показать коровник гостям, однако погода была замечательная, да и молодым людям не сиделось на месте, поэтому Люк согласился возглавить экспедицию. Слуги уже давно отправились спать, поэтому дом оставили под присмотром Берти, который отказался покидать его, – он не пожелал слушать, о чем беседуют коровы.

– Двигайтесь тише, – сказал Люк, возглавлявший процессию хихикающих молодых людей, которую замыкала кутавшаяся в шаль миссис Стеффинк. – Я всегда заботился о том, чтобы здесь было тихо и чисто.

До полуночи оставалось несколько минут, когда эта группа приблизилась к коровнику. Люк зажег фонарь. С минуту было тихо, и всех охватило такое чувство, будто они в церкви.

– Дейзи – вон та, что лежит, – от шортгорнского быка и гернзейской коровы, – объявил Люк приглушенным голосом, каким обыкновенно и говорят в храме.

– Вот как? – произнес Борденби; он, похоже, ожидал услышать, что эта корова – произведение Рембрандта.

– Мертл…

Но родословная Мертл осталась тайной, ибо последние слова Люка утонули в женском крике.

Дверь коровника бесшумно закрылась, и в замке со скрежетом повернулся ключ; вслед за тем послышался голос Берти, который ласково пожелал всем спокойной ночи, а потом – и звук его удаляющихся шагов.

Люк Стеффинк решительным шагом подошел к окну, небольшому квадратному отверстию на манер тех, что делали в старину: железные прутья решетки были вмурованы в каменную кладку.

– Сейчас же открой дверь, – закричал он с такой примерно угрозой в голосе, какую могла бы изобразить курица, если бы она кричала из клетки на сову, занимающуюся разбоем. В ответ на его клич Берти демонстративно хлопнул входной дверью.

Где-то неподалеку часы пробили полночь. Даже если коровы и обрели в эту минуту дар речи, их бы никто не услышал. Семь или восемь других голосов на все лады расписывали поведение Берти в данных обстоятельствах и его манеру вести себя вообще, при этом возмущению и недовольству не было предела.

В продолжение получаса или что-то около того все, что можно было высказать о Берти, было высказано не менее дюжины раз, и мало-помалу стали возникать другие темы – поговорили о необычайной затхлости помещения, о возможности возникновения пожара и о вероятности того, что здесь во всякую минуту могут собраться все окрестные крысы. О том же, как вырваться на свободу, собравшиеся на это всенощное бдение не упомянули ни разу.

Около часу ночи сначала где-то вдалеке, а потом все ближе и ближе послышалось веселое и нестройное пение. Поющие неожиданно остановились, по-видимому, около калитки. Юные денди, а их был полный автомобиль, пребывая в развеселом расположении духа, сделали кратковременную остановку, причиной которой была небольшая поломка. Они, однако, не услышали обращенных к ним голосов, не увидели устремленных на них глаз и продолжали весело распевать свою песню.

На шум вышел Берти, но и он проигнорировал бледные сердитые лица, что торчали в окне коровника. Берти сосредоточил свое внимание на гуляках, находившихся по ту сторону забора.

– С Рождеством, ребята! – крикнул он.

– С Рождеством, парень! – прокричали они в ответ. – Мы бы выпили за твое здоровье, только нам нечего выпить.

– А вы заходите в дом, – гостеприимно ответил Берти. – Я один, а выпивки много.

Они его совсем не знали, но его доброта тронула их. В ту же минуту по саду разнеслась, отзываясь эхом, новая версия все той же песни; двое бражников принялись вальсировать на ступеньках того, что Люк Стеффинк называл садом с декоративными каменными горками. Когда танцующие были вызваны на бис в третий раз, камни оставались на месте.

Входная дверь с грохотом захлопнулась за гостями Берти, и те, кто находился в другом конце сада, могли теперь слышать лишь отголоски веселья, да и то несколько приглушенные. Скоро, однако, они отчетливо услышали два хлопка, последовавших один за другим.

– Они добрались до шампанского! – воскликнула миссис Стеффинк.

– Наверное, это искристое мозельское, – печально проговорил Люк.

Послышались еще три или четыре хлопка.

– А это уже и шампанское, и искристое мозельское, – сказала миссис Стеффинк.

Люк произнес словечко, которое, подобно бренди в доме трезвенников, употреблялось только в самых редких случаях. Мистер Гораций Борденби подобные словечки отпускал себе под нос уже в течение довольно продолжительного времени. Эксперимент, целью которого было дать возможность молодым людям «побыть вместе», перешел ту черту, за которой вряд ли можно рассчитывать хоть на какой-то романтический результат.

Спустя минут сорок дверь в доме растворилась, исторгнув развеселую компанию. Пение теперь сопровождалось инструментальной музыкой: рождественская елка в доме наряжалась для детей садовника и других слуг, с нее сняли богатый урожай труб, трещоток и барабанов. О песне, распевавшейся до этого, гуляки забыли, что и отметил с благодарностью Люк, однако окоченевшим узникам было чрезвычайно неприятно слышать слова о том, что «в городе сегодня жарко», равно как не интересовала их пусть и точная, но совершенно не нужная им информация о неизбежности наступления рождественского утра.

Гуляки отыскали свой автомобиль и, что еще примечательнее, умудрились завести его, а на прощание посигналили вволю.

– Берти! – послышались сердитые, умоляющие крики из окна коровника.

– А? – отозвался тот, кому это имя принадлежало. – Так вы еще там? Должно быть, уже наслушались коров. Если еще нет, то не стоит ждать. В конце концов, это всего лишь русская сказка, а до русской елки еще неделя. Выходите-ка лучше оттуда.

После пары неудачных попыток он умудрился-таки просунуть в окно ключ от коровника, а затем затянул песню и, подыгрывая себе на барабане, направился к дому.

Это был лучший канун Рождества в его жизни. А вот само Рождество, говоря его собственными словами, он провел отвратительно.

Посторонние

Однажды зимней ночью в густом лесу, где-то на восточных отрогах Карпат, стоял человек. Он вглядывался в даль и к чему-то прислушивался, словно ожидая, что кто-то из лесных обитателей появится в поле его зрения, а потом и в пределах досягаемости его ружья. Между тем тот, кого он искал столь пытливым взором, не упоминается в календаре охотника как объект травли, которого законом разрешено преследовать. Ульрих фон Градвиц бродил по темному лесу в поисках врага в обличье человека.

Лесные владения Градвица были обширны и населены большим числом зверей. Узкая полоска поросших лесом обрывистых скал, тянувшихся на окраине его земель, была примечательна не обитавшим там зверьем и не возможностями для охоты, но из всех территорий их владельца эта часть наиболее ревностно охранялась. В результате знаменитого судебного процесса, проходившего еще во времена его дедушки, этот кусок был вырван из незаконной собственности проживавшего по соседству семейства мелких землевладельцев. Сторона, лишенная права владения, так и не согласилась с решением суда, и в продолжение трех поколений отношения между семействами омрачались браконьерством и тому подобными бесчинствами. С того времени как Ульрих стал главой семьи, наследственная вражда между соседями переросла в личную. Если на свете и был человек, которого он ненавидел и которому желал зла, то это был Георг Знаем, наследник раздора, неутомимый похититель дичи и любитель вторгаться в оспариваемый участок леса. Наследственная вражда, быть может, забылась бы или была бы улажена посредством компромисса, если бы тому не препятствовала личная неприязнь двух мужчин. Мальчиками они жаждали крови друг друга, повзрослев, молили о том, чтобы на соперника свалилось несчастье. И в эту терзаемую ветрами зимнюю ночь Ульрих собрал своих лесников не для того, чтобы преследовать в темном лесу четвероногих, но чтобы выследить рыскающих там грабителей, которые, по его подозрениям, двигались в лес со стороны границы. Косули-самцы, обычно прятавшиеся в укрытиях в сильный ветер, в эту ночь метались точно кем-то гонимые, а животные, имевшие обыкновение спать в темные часы, сновали повсюду и выказывали беспокойство. Что-то их определенно тревожило.

Он отдалился от наблюдателей, оставив их в засаде на гребне холма, и побрел вдаль по крутым склонам, пробираясь сквозь чащу мелколесья, выглядывая из-за деревьев и прислушиваясь к завываниям ветра, в надежде разглядеть злоумышленников. Если бы только в эту глухую ночь в этом темном, уединенном месте он мог сойтись один на один с Георгом Знаемом без свидетелей – вот какое желание занимало все его помыслы. И, выйдя из-за огромного бука, он сошелся лицом к лицу с человеком, которого искал.

Противники долгую минуту молча смотрели друг на друга. У каждого в руке было ружье, ненависть – в сердце и желание убить – в мыслях. Явился случай до конца выплеснуть страсти, владевшие ими в продолжение всей жизни. Но человеку, воспитанному под сдерживающим влияние цивилизации, нелегко решиться на то, чтобы хладнокровно, не произнося ни слова, застрелить своего соседа, если только речь не идет о преступлении против семьи и чести. И прежде чем минутное колебание уступило место действию, сама Природа обрушилась на них со всей своей яростью. Над их головами раздался треск, жутким воем откликнулся ветер, и, прежде чем они сумели отскочить в сторону, буковое дерево всей своей громадой с грохотом повалилось на них. Ульрих фон Градвиц растянулся на земле, при этом одну руку он прижал собственным телом, и та тотчас онемела, а другой, почти столь же безжизненной, ухватился за раскидистую ветвь, тогда как его ноги оказались под рухнувшим стволом. Тяжелые охотничьи сапоги уберегли его ноги от переломов, но если травмы оказались не такими серьезными, как могли бы быть, то было очевидно, что ему не выбраться из положения, в котором он очутился, без посторонней помощи. При падении дерева ветви содрали ему кожу на лице, и, прежде чем он смог оглядеться и увидеть результаты бедствия, ему пришлось моргнуть несколько раз, чтобы стряхнуть кровь с ресниц. Рядом с ним лежал Георг Знаем, притом так близко, что при иных обстоятельствах он мог бы дотронуться до него. Он был жив и тоже пытался высвободиться, но был явно столь же беспомощен. Вокруг них горой лежали расщепленные ветви и сломанные сучья.

Ощутив облегчение от сознания того, что он жив, и придя в ярость вследствие своего плененного состояния, Ульрих вперемежку забормотал слова благодарственной молитвы и гневных проклятий. Георг, по лицу которого текла кровь, заливавшая ему глаза, прекратил на минуту попытки высвободиться, прислушался, а потом коротко рассмеялся ядовитым смехом.

– Значит, ты не убит, как это должно было случиться, но тоже влип! – воскликнул он. – Крепко влип. Ха-ха, какая ирония – Ульрих фон Градвиц попал в западню в украденном им лесу! Поделом тебе!

И он снова дико, с издевкой, рассмеялся.

– Это мой лес, – возразил Ульрих. – Когда явятся мои люди, чтобы освободить нас, ты, наверное, пожелаешь лучшей участи, чем быть пойманным на земле соседа, где бесстыдно занимаешься браконьерством.

Георг помолчал с минуту. Потом тихо ответил:

– Ты уверен, что твоим людям будет кого освобождать? Со мной сегодня тоже мои люди в лесу, они идут за мной следом, и они первыми придут сюда, чтобы освободить меня. Когда меня вытащат из-под этих чертовых веток, они не сочтут за лишнее усилие передвинуть этот ствол и положить его на тебя. Твои люди найдут тебя мертвым под упавшим буковым деревом. Приличия ради я пришлю мои соболезнования твоей семье.

– Мне ясны твои намерения, – со страстью откликнулся Ульрих. – Моим людям приказано явиться через десять минут, и семь из них уже, должно быть, прошли, и когда меня вызволят, я вспомню о том, что ты задумал. Но раз уж ты встретил смерть, браконьерствуя на моих землях, то не думаю, что с моей стороны будет уместно выражать твоей семье соболезнования.

– Вот и отлично, – огрызнулся Георг, – отлично. Ты, я и наши лесники будем ссориться до смерти, без посторонних. Смерть тебе, Ульрих фон Градвиц.

– Того же желаю тебе, Георг Знаем, вор и браконьер.

Предчувствуя возможное поражение, каждый говорил горячо, ибо знал, что пройдет, наверное, еще много времени, прежде чем именно его люди найдут хозяина. Какая группа явится первой, было лишь делом случая.

Оба к тому времени отказались от бессмысленных попыток выбраться из-под дерева, прижимавшего их к земле. Ульрих ограничился тем, что с усилием выпростал свою частично свободную руку настолько, чтобы достать из кармана фляжку с вином. Прежде чем он сумел отвернуть пробку и вылить себе в горло немного жидкости, прошло довольно много времени. Но каким благословенным показался ему этот глоток! Было начало зимы, снега выпало еще мало, поэтому пленники не так страдали от холода, как могли бы в это время года. Тем не менее вино согрело раненого и восстановило силы, и он с чем-то вроде трепетного сожаления посмотрел в сторону, где лежал его враг, который изнемогая от боли пытался сдержать стоны, кусая губы.

– Дотянешься до фляжки, если я брошу ее тебе? – неожиданно спросил Ульрих. – В ней доброе вино, оно поможет тебе хоть немного скрасить время. Будем пить, даже если сегодня один из нас умрет.

– Нет, я почти ничего не вижу. Кровь запеклась у меня на глазах, – ответил Георг. – И потом, я не пью вина с врагом.

Ульрих молчал несколько минут, прислушиваясь к заунывному завыванию ветра. Ему в голову пришла мысль, становившаяся все более настойчивой по мере того, как он бросал взгляды на человека, который столь решительно пытался противостоять боли и страданиям. Ульриху, испытывавшему такую же боль и слабость, показалось даже, что ненависть, которую он только что испытывал, покидает его.

– Сосед, – спустя какое-то время произнес он, – если твои люди придут первыми, поступай как знаешь. Но что до меня, я передумал. Если первыми придут мои люди, сначала они помогут тебе, как если бы ты был моим гостем. Мы всю жизнь как черти спорили из-за этого несчастного кусочка леса, где деревья не могут выдержать даже дуновения ветерка. Лежа здесь, я поразмышлял и пришел к заключению: какими же мы были глупцами! В жизни есть более интересные вещи, чем попытки одержать верх в пограничном споре. Сосед, если ты поможешь мне похоронить старую ссору, я… я попрошу тебя быть моим другом.

Георг Знаем молчал так долго, что Ульрих подумал было, уж не потерял ли тот сознание от полученных ран. Но вскоре Георг заговорил медленно и отрывисто.

– Как бы все в округе смотрели на нас, сколько было бы разговоров, если бы мы вместе въехали на базарную площадь. Ни одна живая душа не припомнит случая, когда кто-нибудь из Знаемов или фон Градвицев дружески разговаривал друг с другом. А как обрадовались бы лесники, если бы мы сегодня положили конец нашей вражде! И если уж мы решили принести мир людям, никто не должен в это вмешиваться, никаких посторонних… Ты придешь ко мне и проведешь день святого Сильвестра[85]у меня под крышей, а я приду к тебе и отпраздную какой-нибудь праздник в твоем замке… Я никогда не сделаю выстрела на твоей земле, если только ты не пригласишь меня в качестве гостя. А ты должен приехать ко мне, и мы поохотимся за дичью на болоте. Во всей округе нет никого, кто помешал бы нам заключить мир. Никогда не думал, что захочу чего-то другого, чем ненавидеть тебя всю жизнь, но мне кажется, я многое передумал в эти полчаса. И ты предложил мне свою фляжку с вином… Ульрих фон Градвиц, я буду твоим другом.

Какое-то время они молчали, думая о том, какие прекрасные перемены сулит это драматическое перемирие. Они лежали в холодном, мрачном лесу и ожидали помощи, которая принесет освобождение и мир обеим сторонам, а порывистый ветер носился среди голых ветвей и свистел меж деревьев. И каждый про себя молился, чтобы сначала пришли его люди, чтобы первым выказать почетное внимание врагу, который стал другом.

Скоро, когда ветер стих ненадолго, Ульрих нарушил молчание.

– Давай крикнем на помощь, – сказал он. – В этой тишине наши голоса могут услышать далеко.

– Их никто не услышит в таком лесу, – отвечал Георг, – но мы попробуем. Итак, давай вместе.

Они издали протяжный крик, как это умеют делать охотники.

– Еще раз, – спустя несколько минут проговорил Ульрих, тщетно вслушиваясь в эхо.

– Мне кажется, на этот раз я что-то услышал, – произнес Ульрих.

– А я слышу лишь проклятый ветер, – глухо проговорил Георг.

Они молчали еще несколько минут, и затем Ульрих радостно вскрикнул:

– Вижу фигуры людей, идущих через лес! Они идут той же дорогой, по которой я спускался сюда.

Они закричали что было сил.

– Они услышали нас! Остановились. Теперь они видят нас. Спускаются к нам! – вскричал Ульрих.

– Сколько их? – спросил Георг.

– Точно не могу разглядеть, – ответил Ульрих. – Человек девять-десять.

– Значит, это твои люди, – сказал Георг. – Со мной было только семеро.

– Спешат изо всех сил. Молодцы! – радостно произнес Ульрих.

– Это твои люди? – спросил Георг. – Это твои люди? – нетерпеливо повторил он, ибо Ульрих не отвечал.

– Нет, – глупо рассмеявшись дрожащим смехом человека, которого отпустил жуткий страх, сказал Ульрих.

– Да кто же это? – быстро проговорил Георг, стараясь разглядеть то, что другой был совсем не рад видеть.

– Волки.

Наймит

Реджи Братл сам придумал, как ему лучше извлечь выгоду из того, что угрожало стать обременительной обузой. Осуществив свою идею, он мог бы с большими удобствами катить по ухабистой дороге материального благополучия. «Липы», доставшиеся ему в наследство без каких-либо особых условий по содержанию, были одним из тех претенциозных, не приспособленных для житья особняков, в которых может себе позволить поселиться только состоятельный человек и на которых ни один состоятельный человек не остановит свой выбор – останавливать выбор тут не на чем. С годами дом заметно бы упал в цене, украсился бы табличками, извещающими о его продаже, но в глазах многих по-прежнему казался бы чрезвычайно желанным местом для обитания.

Замысел Реджи, состоял в том, чтобы превратить дом в место съезда гостей, с продолжительными сессиями с октября по конец марта. В работе съезда должны были принимать участие молодые и моложавые люди обоего пола, слишком бедные, чтобы охотиться по большому счету, но страстно желающие вволю поиграть в гольф, в бридж, потанцевать и посетить какое-нибудь представление.

Никто из гостей не платил бы за свое пребывание, но всякий должен был чувствовать себя хозяином, который платит за все. За снабжением и расходами будет следить комитет, а создаваемый на общественных началах подкомитет брал на себя развлекательную часть проекта.

Поскольку это был всего лишь эксперимент, то все участвующие в нем сошлись на том, что нужно проявлять снисходительность и по возможности помогать друг другу. Одна или две замужние пары составили многообещающее ядро и, собравшись вместе, решили, что дело, кажется, сдвинулось.

– При хорошем ведении дел и незаметной, но кропотливой работе затея, думаю, увенчается успехом, – сказал Реджи, а он был из тех, кто сначала обнаруживает усердие, а потом – оптимизм.

– Есть одно препятствие, с которым вы непременно столкнетесь, как бы мудро ни вели дела, – бодро заявил майор Дэгберри. – Женщины станут ссориться. Поймите меня правильно, – продолжал этот предсказатель несчастья, – я не хочу сказать, что кое-кто из мужчин тоже не будет ссориться. Скорее всего, ссориться будут и они, но женщины без этого вообще не могут. Ничего не поделаешь – такова их природа. Рука, раскачивающая люльку, раскачивает весь мир, и притом весьма энергично. Женщина стерпит неудобства, она способна на жертвы и героически обойдется без чего бы то ни было, но единственная роскошь, без которой она никак не может, – это ссора. Неважно, где она находится и сколь продолжительно ее пребывание в том или ином месте, она обязательно затеет вражду – это так же верно, как и то, что француз непременно сварит себе суп даже в просторах Арктики. В самом начале морского путешествия, прежде чем путешественник-мужчина успеет как следует разглядеть своих попутчиков, женщина уже заведет себе пару неприятельниц и запасется компрометирующим материалом еще на одного-двух человек – при условии, конечно, что на борту достаточно женщин, чтобы позволить себе поссориться сразу со многими. Если других женщин нет, она поссорится с горничной. Этот ваш эксперимент продлится полгода. Не пройдет и пяти недель, как разразится война на ножах в полудюжине направлений.

– Полноте, у нас всего-то восемь женщин. Не начнут же они ссориться друг с другом так быстро, – возразил Реджи.

– Возможно, ссору будет затевать не каждая, – согласился майор, – но кто-то из них встанет на чью-то сторону, наступят времена холодной, непримиримой вражды, и Этна изредка станет исторгать пламя. Это верно так же, как и то, что Рождество несет нам мир и душевный покой. Тут ничего не поделаешь, старина. Однако потом не говорите, что я вас не предупреждал.

Первые пять недель предприятия опровергли предсказания майора Дэгберри и подкрепили оптимизм Реджи. Изредка, правда, имели место небольшие перебранки. Повседневное общение помогло выявить наличие некоторой недоверчивости, но в целом женщины замечательно ладили между собой. Было, впрочем, и примечательное исключение. Миссис Пентерби и пяти недель не понадобилось, чтобы искренне восстановить против себя представительниц своего пола, – ей вполне хватило и пяти дней. Большинство женщин заявили, что возненавидели ее с той минуты, как впервые увидели, но скорее всего это пришло им в голову позднее.

С мужчинами у нее складывались довольно хорошие отношения, притом что она была не из тех женщин, которые наслаждаются только мужским обществом. Нельзя также сказать, чтобы ей недоставало каких-то качеств, которые делают человека полезным и желанным членом собрания. Не пыталась она и «обскакать» коллег-хозяев, добиваясь каких-либо выгод путем уклонения от обязательных взносов. Рассказывая о себе, не грешила занудством или снобизмом. Довольно прилично играла в бридж, а ее манера поведения за карточным столом была безукоризненна. Но стоило ей войти в контакт с представительницей своего пола, как в атмосфере тотчас возникало предчувствие грозы. Она обладала поистине уникальным талантом возбуждать вражду.

Неважно, был ли объект ее внимания человеком толстокожим или чувствительным, вспыльчивым или уравновешенным, миссис Пентерби умудрялась добиваться своего. Она не прощала слабости, старалась как можно больнее уязвить, гасила восторги, в споре бывала обыкновенно права, а если и не права, то каким-то образом ухитрялась сделать так, чтобы выставить своего оппонента человеком глупым и самоуверенным. Она делала (и говорила) ужасные вещи с самым невинным видом и говорила (и делала) невинные вещи так, что это было ужасно. Коротко говоря, все женщины единодушно сходились в том, что она является лицом нежелательным.

Не было и речи о том, чтобы кто-то принял чью-то сторону, как предсказывал майор. Напротив, неприязнь к миссис Пентерби сплотила остальных женщин, и не раз готовая было начаться ссора быстро гасла ввиду того, что она слишком явно и злонамеренно пыталась разжечь ее. Больше всего ее соперниц раздражало то, что она вполне успешно принимает вид безмятежного спокойствия, когда им уже трудно сдерживаться. Свои самые язвительные замечания она произносила тоном, каким в метро объявляют, что следующая остановка – Бромптон-роуд: ровным, безучастным тоном человека, который знает, что прав, но совершенно равнодушен к тому, что он провозглашает. Как-то миссис Вэл Гвептон, которую Бог не наградил смиренным нравом, вышла из себя и довольно коротко, но выразительна высказала ей все, что о ней думает. Объект этого долго готовившегося нападения терпеливо выждал, покуда стихнет буря и улягутся страсти, а потом тихо заметил вышедшей из себя женщине:

– А теперь, моя дорогая миссис Гвептон, позвольте мне сказать вам то, что я хотела сказать в последние две-три минуты, только вы не давали мне возможности сделать это. У вас слева выпала шпилька. Вам, женщинам с редкими волосами, трудно удержать шпильки в прическе.

– Ну что с ней поделаешь? – говорила впоследствии миссис Вэл Гвептон, обращаясь к сочувствующей аудитории.

Реджи, разумеется, неоднократно намекали на то, сколь непопулярна эта вызывающая всеобщее раздражение личность. Невестка открыто пыталась убедить его в том, что это просто чудовищный человек. Реджи слушал ее с легким сожалением, с каким воспринимают известие о землетрясении в Боливии или неурожае в Восточном Туркестане: события эти происходят так далеко, что можно запросто убедить себя в том, будто они и вовсе не происходили.

– Эта женщина имеет над ним какую-то власть, – мрачно высказала свое мнение его невестка. – Либо она помогает финансировать этот спектакль и злоупотребляет этим обстоятельством, либо, да простит его Всевышний, он испытывает к ней какую-то безрассудную страсть. С мужчинами такое бывает.

События меж тем разворачивались таким образом, что о наступлении кризиса говорить не приходилось. Миссис Пентерби, как источник всеобщего недовольства, распространила свое влияние на столь большой территории, что ни одна из женщин не осмеливалась встать и объявить о своем решительном отказе жить с ней в одном доме еще неделю. Всеобщая трагедия – не трагедия одного человека. Какое-то утешение женщины находили лишь в том, что сравнивали, кому какая нанесена обида. У невестки Реджи был еще и дополнительный интерес, состоявший в том, что она пыталась выявить природу этой связи, препятствовавшей ему высказать свое суровое суждение относительно длинного списка черных дел миссис Пентерби. Из того, как он вел себя по отношению к ней на людях, мало что можно было заключить, но он упорно оставался невозмутим, когда что-то говорили про нее за глаза.

За единственным исключением – миссис Пентерби, оказавшейся фигурой непопулярной, первая попытка претворить в жизнь замысел увенчалась успехом и не возникло трудностей по поводу того, чтобы вновь постараться осуществить его на тех же принципах и провести зимнюю сессию. Вышло так, что в этот раз не смогла прибыть большая часть женщин и двое-трое мужчин, но Реджи далеко рассчитал вперед и пригласил новых людей в качестве «свежей крови». Следующий съезд по количеству гостей должен был превзойти первый.

– Мне так жаль, что я не смогу приехать зимой, – сказала Реджи его невестка. – Надо ведь побывать у наших родственников в Ирландии; мы так часто им отказывали. Просто стыдно! В следующий раз у тебя никого не будет из этих женщин?

– Никого, кроме миссис Пентерби, – скромно заметил Реджи.

– Миссис Пентерби! Но, Реджи, ты же не настолько глуп, чтобы снова приглашать эту женщину! Как и в этот раз, она восстановит против себя всех женщин. Что это за тайные узы, которыми она держит тебя?

– Она незаменима, – ответил Реджи. – И служит центром всеобщего притяжения.

– Она… как ты сказал? – открыла от изумления рот его невестка.

– Я специально внедрил ее среди гостей, чтобы она принимала все попытки затеять ссору, которые в противном случае распространились бы среди женщин во всех направлениях. Мне не нужны были советы и предупреждения многочисленных друзей, я и сам предвидел, что мы не сможем и полгода поддерживать тесные дружеские отношения без того, чтобы кто-то с кем-то не повздорил. Вот я и решил, что лучше будет ограничить распространение этого процесса и не дать ему развиваться. Я, разумеется, рассказал ей обо всем. О вас она не имела ни малейшего представления, и, поскольку вам даже неизвестно ее настоящее имя, она вовсе не возражала, чтобы ее для пользы дела возненавидели.

– То есть ты хочешь сказать, что она все это время была в курсе происходящего?

– Конечно. Знали о том, что происходит, еще двое мужчин, и поэтому, совершив нечто особенно возмутительное, она могла вместе с нами посмеяться за кулисами. И она действительно хорошо провела время. Видишь ли, она некоторым образом связана родственными узами с довольно беспокойным семейством, и в жизни ей часто приходилось примирять других. Можешь представить, как она была рада тому обстоятельству, что теперь может отвести душу и наговорить живущим под одной крышей женщинам кучу дерзостей – и все это во имя мира.

– Ты, наверное, самый ужасный человек на свете, – сказала Реджи его невестка.

У нее были весомые причины так говорить, ибо она больше всех ненавидела миссис Пентерби. Невозможно подсчитать, сколько раз эта женщина вызывала ее на ссору.

Марк

Огастес Мелловкент был романистом с будущим. Иными словами, ограниченное, но все возрастающее число людей читало его книги, и вполне можно было рассчитывать на то, что, если он настойчиво продолжит выдавать романы год за годом, постепенно расширяющийся круг читателей привыкнет к Мелловкенту и будет требовать его произведения в библиотеках и книжных магазинах. По наущению своего издателя он отбросил имя Огастес, данное ему при крещении, и взял имя Марк.

«Женщинам нравится имя, за которым, как им представляется, скрывается некто сильный, не разбрасывающийся словами, способный отвечать на вопросы, но не желающий этого делать. Имя Огастес предполагает лишь праздность, характеризующую его обладателя, тогда как такое сочетание, как Марк Мелловкент, помимо того, что и имя, и фамилия начинаются на одну букву, что сообщает особую выразительность, вызывает еще и представление о человеке сильном, прекрасном и добром, некоем Джордже Карпентере и преподобном… – как там его? – в одном лице».

Как-то декабрьским утром Огастес сидел в кабинете и работал над третьей главой своего восьмого романа. Он довольно подробно – для тех, кто не мог себе этого сам представить, – описал, как выглядит в июле сад приходского священника. Теперь он был занят тем, что с большими подробностями описывал чувства молодой девушки, наследницы длинной родословной приходских священников и архидиаконов, когда она впервые обнаружила, что почтальон вполне симпатичный.

«Глаза их на короткое мгновение встретились, когда он протягивал ей два письма и толстую пачку завернутых в бумагу номеров "Ист Эссекс ньюс". Глаза их на какую-то долю секунды встретились, и как прежде уже быть не могло. Она почувствовала – чего бы это ей ни стоило, надо заговорить, нарушить это тягостное, неестественное молчание, которое обступило их. "Как ревматизм вашей матушки?" – спросила она».

Писательский труд был прерван неожиданным вторжением служанки.

– К вам какой-то господин, сэр, – сказала она, протягивая ему карточку, на которой было начертано имя Каиафас Двелф. – Говорит, явился по важному делу.

Мелловкент поколебался и уступил. Важность миссии посетителя была, вероятно, надуманной, но прежде ему никогда не приходилось встречать человека по имени Каиафас. Что ж, это может быть интересно.

Мистер Двелф оказался человеком неопределенного возраста. Его невысокий лоб, холодные серые глаза и решительная манера поведения изобличали в нем человека, имевшего твердые намерения. Под мышкой он держал большую книгу, и вполне могло статься, что кипу таких же книг он оставил в передней. Он уселся прежде, чем ему предложили это сделать, положил книгу на стол и обратился к Мелловкенту, словно принялся читать «открытое письмо».

– Вы литератор, автор нескольких известных книг…

– В настоящий момент я работаю над новой книгой и довольно занят этой работой, – наставительно произнес Мелловкент.

– Понимаю, – сказал посетитель, – время для вас имеет особое значение. Дорога каждая минута.

– Именно так, – согласился Мелловкент, посмотрев на часы.

– Потому, – сказал Каиафас, – книга, которую я предлагаю вашему вниманию, – именно та вещь, без которой вам не обойтись. «Все обо всем» незаменима для пишущего человека. Это не простая энциклопедия, иначе я не беспокоил бы вас. Это неистощимый рудник краткой информации…

– У меня на полке под боком, – прервал его писатель, – стоит ряд справочников, из которых я черпаю нужную мне информацию.

– А здесь, – настаивал мечтающий сбыть свою книгу торговец, – все умещено в одном плотном томе. Неважно, по какой теме вы хотите навести справки или какой факт желаете проверить. «Все обо всем» даст вам то, что нужно, в самом кратком и исчерпывающем виде. К примеру, вам понадобились сведения из истории. Скажем, вас интересует жизненный путь Джона Хасса. Вот что мы имеем: «Хасс, Джон, видный религиозный реформатор. Родился в тысяча триста шестьдесят девятом, сожжен в тысяча четыреста пятнадцатом. По всеобщему мнению, в его смерти виновен император Сигизмунд».

– Если бы его сожгли в наши дни, все подозревали бы суфражисток, – заметил Мелловкент.

– А возьмем птицеводство, – продолжал Каиафас. – Эта тема может возникнуть в романе из жизни английской деревни. На этот счет у нас тут есть все: «Леггорны являются яйцепроизводителями. Миноркам недостает материнского инстинкта. Зевота у цыплят, ее причины и лечение. Как откармливать утят и своевременно поставлять их на рынок». Видите, тут все есть, ничто не упущено.

– Разве что то, что вряд ли можно миноркам привить материнский инстинкт.

– Спортивные рекорды – это тоже важно. Сколько людей, даже среди знатоков спорта, могли бы, не задумываясь, сказать, какая лошадь выиграла на скачках в таком-то году? Но и это еще не все…

– Мой дорогой сэр, – прервал его Мелловкент, – в моем клубе есть по меньшей мере четыре человека, которые не только могут сказать, какая лошадь выиграла в таком-то году, но и какая лошадь должна была выиграть и почему она не выиграла. Если бы в вашей книге можно было найти совет, как защититься от информации подобного рода, от нее было бы больше проку, чем от всего того, что вы до сих пор говорили.

– География, – невозмутимо продолжал Каиафас, – это тот предмет, в котором занятой человек, пишущий изо всех сил, может запросто сделать оплошность. Буквально на днях один известный писатель заставил Волгу впадать в Черное море, а не в Каспийское. Имея же такую книгу…

– На полированном столике розового дерева, что позади вас, лежит достоверный современный атлас, – сказал Мелловкент. – А теперь я действительно должен просить вас удалиться.

– Атлас, – заметил Каиафас, – дает лишь направление реки и указывает основные города, через которые она протекает. Между тем «Все обо всем» поведает вам о пейзаже, судоходстве, стоимости паромных переправ, преобладающих видах рыб, жаргоне лодочников и часах отплытия главных речных пароходов. Она поведает вам…

Мелловкент смотрел на решительно настроенного, безжалостного торговца с грубыми чертами лица, упорно не желающего подниматься со стула, на который он самочинно уселся, и настойчиво превозносившего достоинства своего ненужного товара. Писателем овладел дух мрачного соперничества. Почему бы ему не оправдать строгое холодное имя, которое он принял? Почему он должен беспомощно сидеть и слушать эту утомительную, неубедительную тираду? Почему он на короткое время не может проявить себя как Марк Мелловкент и поговорить с этим человеком на равных?

Внезапно на него сошло вдохновение.

– Вы читали мою последнюю книгу «Бесклеточная коноплянка»? – спросил он.

– Я не читаю романов, – коротко ответил Каиафас.

– О, этот вы обязаны прочитать, его все обязаны прочитать, – пояснил Мелловкент, вылавливая книгу с полки. – Это издание стоит шесть шиллингов, но вы можете взять его за четыре шиллинга шесть пенсов. В пятой главе есть место, которое, я уверен, вам понравится, где Эмма в березовой роще дожидается Гарольда Гантингдона, человека, за которого ее хотят выдать замуж. Она и сама не прочь выйти за него, но не обнаруживает этого до пятнадцатой главы. Вот послушайте: «Насколько хватало глаз, перекатывались розовато-лиловые и пурпурные валы вереска, освещенного то тут, то там желтеющим утесником и ракитником и окаймленного хрупкими серыми, серебристыми и зелеными молодыми березками. Крошечные голубые и коричневые бабочки порхали над ветками вереска, наслаждаясь солнцем, и высоко в небе пели жаворонки, как только жаворонки и умеют петь. Был такой день, когда вся Природа…»

– Во «Всем обо всем» вы найдете полную информацию об изучении природы, – прервал писателя книготорговец, при этом в голосе его впервые прозвучали нотки усталости. – Лесоводство, жизнь насекомых, миграция птиц, освоение невозделанных земель. Как я уже говорил, человек, которому приходится иметь дело с разнообразными темами, не может обойтись без…

– Тогда, может, вас заинтересует одна из моих ранних книг, «Нежелание леди Калламптон», – сказал Мелловкент, снова рыская глазами по полке. – Некоторые считают ее моим лучшим романом. Ага, вот она. Я вижу на обложке два пятнышка, поэтому не спрошу больше трех шиллингов девяти пенсов. Позвольте мне прочитать вам начало: «Леди Беатрис Калламптон вошла в длинную, тускло освещенную гостиную. Глаза ее светились надеждой, казавшейся ей беспочвенной, губы дрожали от страха, который она не могла скрыть. В руке она держала небольшой веер, хрупкую игрушку из атласного дерева с тесьмой. Что-то хрустнуло, когда она вошла в комнату. Это она раздавила веер на мелкие кусочки». Неплохое начало, как вы полагаете? Сразу ясно – что-то затевается.

– Я не читаю романов, – мрачно проговорил Каиафас.

– Но вы только подумайте, как они могут быть незаменимы, – воскликнул писатель, – например, в долгие зимние вечера! Или, скажем…

Каиафас не стал дожидаться, покуда его станут искушать отрывками из этого захватывающего романа. Пробормотав что-то насчет того, что у него нет времени на пустопорожние разговоры, он подхватил свой никудышный том и удалился. Не слышно было, что он ответил, когда Мелловкент радостно с ним распрощался, но последнему показалось, что в холодных серых глазах торговца мелькнул огонек почтительной ненависти.

Шоковая терапия

Поздним весенним вечером Элла Маккарти сидела на выкрашенной в зеленый цвет скамье в Кенсингтон-гарденз, равнодушно взирая на скучный уголок парка, который неожиданно расцвел в тропическом великолепии. Неожиданно неподалеку показалась долгожданная фигура.

– Привет, Берти! – спокойно произнесла Элла, когда фигура приблизилась к выкрашенной скамье и уселась несколько нетерпеливо, но с должным вниманием к стрелкам своих брюк. – Не правда ли, прекрасный весенний вечер?

Что до чувств, которые владели Эллой, замечание было заведомой неправдой. До того как явился Берти, вечер был каким угодно, но только не прекрасным.

Берти ответил подобающим образом. Он собрался было задать вопрос, но Элла не дала ему этого сделать.

– Большое тебе спасибо за чудесные носовые платки, – сказала она, опередив его. – Это именно то, что я хотела. Одно только отравило мне радость, когда я получила твой подарок, – прибавила она, надув губки.

– Что такое? – с тревогой спросил Берти, со страхом подумав о том, уж не выбрал ли он платки того размера, которые не приличествует дарить женщинами.

– Как только я их получила, я хотела написать тебе и поблагодарить за них, – сказала Элла, и на душе Берти сделалось еще более тревожно.

– Ты же знаешь мою мать, – возразил он. – Она вскрывает все мои письма, и, если узнает, что я кому-то делаю подарки, разговоров будет недели на две.

– В двадцать лет пора бы уж… – начала было Элла.

– Двадцать мне будет только в сентябре, – перебил ее Берти.

– В возрасте девятнадцати лет и восьми месяцев, – продолжала Элла, – пора бы уж стать самостоятельным настолько, чтобы тебе позволяли распоряжаться собственной корреспонденцией.

– Так должно быть, но так не всегда бывает. Мать вскрывает каждое письмо, которое приходит в дом, кому бы оно ни было адресовано. Мы с сестрами этим не раз возмущались, но она продолжает поступать по-своему.

– Будь я на твоем месте, я бы что-нибудь придумала, чтобы она прекратила это делать, – храбро заявила Элла, и Берти почувствовал, что радость, которую должен был доставить ей заботливо отобранный подарок, поугасла вследствие неприятного обстоятельства, сопутствовавшего его получению.

– Что-то случилось? – спросил у Берти его приятель Кловис, когда они встретились в тот же вечер в плавательном бассейне.

– Почему ты спрашиваешь? – сказал Берти.

– Когда в бассейне видишь кого-то с трагическим выражением лица, – сказал Кловис, – это особенно бросается в глаза, потому что на человеке мало чего есть еще. Ей не понравились платки?

Берти рассказал о том, что его волновало.

– Понимаешь, довольно скверно получается, – прибавил он, – когда девушке есть о чем тебе написать, а она может послать тебе письмо только каким-то окольным, скрытым путем.

– Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – сказал Кловис. – Что ж, придется и мне пустить в ход всю свою изобретательность, придумывая объяснения, почему я не пишу письма.

– Мне не до шуток, – обиженно проговорил Берти. – Тебе было бы не смешно, если бы твоя мать вскрывала все твои письма.

– Не понимаю, почему ты позволяешь ей так поступать.

– Ничего не могу поделать. Я пытался ей доказать, что…

– Наверное, ты приводил не те доводы. Вот если бы всякий раз, когда вскрывается твое письмо, ты во время обеда падал навзничь на стол и устраивал истерику или будил среди ночи всю семью, чтобы они послушали, как ты декламируешь одну из «Поэм невинности» Блейка, то в дальнейшем твои доводы выслушивали бы с гораздо большим уважением. Для многих испорченный обед или разбитый сон значат гораздо больше, чем чье-то разбитое сердце.

– Лучше бы ты помолчал, – сердито проговорил Берти, обрызгав Кловиса с ног до головы, после чего тот скрылся под водой.

Дня через два после этого разговора в бассейне в почтовый ящик проскользнуло письмо, адресованное Берти Хизанту, а далее – в руки его матери. Миссис Хизант была из числа тех пустоголовых особ, которых вечно занимают чужие дела, и чем интимнее эти дела, тем интереснее. Она в любом случае вскрыла бы и это письмо, но то обстоятельство, что на нем было написано «лично», да еще то, что оно источало нежный, но сильный аромат, лишь заставило ее вскрыть его скорее со стремительной поспешностью, нежели с само собой разумеющейся осмотрительностью. Собранный ею сенсационный урожай превзошел все ожидания.

Миссис Хизант давно уже усердно просматривала письма Берти в поисках следов его возможного беспутства или юношеских увлечений, и наконец-то великолепный улов оправдал подозрения, стимулировавшие ее исследовательское рвение. То, что некто, называющий себя экзотическим именем Клотильда, пишет Берти и при этом использует изобличающую приписку «вечно», будоражило само по себе, не говоря уже об ошеломляющем упоминании о драгоценностях. Миссис Хизант вспомнила, что в некоторых романах и пьесах драгоценности играли главную и волнующую роль, а здесь, под крышей ее собственного дома, у нее, так сказать, прямо на глазах, ее собственный сын разыгрывает интригу, в которой драгоценности – всего лишь любопытные «частности». Берти должен был явиться через час, но дома были его сестры, на которых любительница поскандалить незамедлительно отвела душу.

– Берти попал в сети авантюристки! – кричала она. – Ее зовут Клотильда, – прибавила она, полагая, что они с самого начала должны знать худшее.

Бывают случаи, когда замалчивание темных сторон действительности идет молодым девушкам скорее во вред, нежели во благо.

К тому времени, когда Берти вернулся, мать высказала все возможные и невозможные предположения касательно его позорной тайны. Девушки ограничились высказыванием того мнения, что их брат скорее слабоволен, чем порочен.

– Кто такая Клотильда? – такому вопросу был подвергнут Берти, когда он едва переступил порог дома.

Его отказ признаться в знакомстве с названным лицом был встречен приступом презрительного смеха.

– Хорошо же ты выучил урок! – воскликнула миссис Хизант.

Однако когда она поняла, что Берти не собирается проливать свет на сделанное ею открытие, ирония уступила место яростному негодованию.

– Обеда не получишь, пока во всем не сознаешься! – бушевала она.

В ответ Берти устроил импровизированный банкет, принеся все необходимое из кладовки и запершись в спальне. Его мать то и дело подходила к запертой двери и, громко крича, учиняла допрос с настойчивостью человека, который полагает, что если все время задавать один и тот же вопрос, то в конце концов на него последует и ответ. Берти не сделал ничего, чтобы это предположение подтвердилось. Миновал час безрезультатных односторонних переговоров, когда в почтовом ящике появилось еще одно письмо, адресованное Берти и помеченное словечком «лично». Миссис Хизант налетела на него, точно кошка, которая только что упустила мышку, но неожиданно удостоилась второй. Если она собралась сделать очередные открытия, то, без сомнения, не была разочарована.

Все, что миссис Хизант дотоле производила в смысле извлечения из груди воплей, было без труда превзойдено, когда она взбежала наверх и принялась яростно колотить в дверь комнаты сына.

– Мерзкий мальчишка, что ты сделал с Дагмар?

– Ну вот, теперь еще и какая-то Дагмар, – огрызнулся он. – Следующей будет Джеральдина.

– И это после всех моих усилий удерживать тебя по вечерам дома, – всхлипывала миссис Хизант. – Бесполезно пытаться что-то скрыть от меня – письмо Клотильды говорит обо всем.

– Оно говорит о том, кто она такая? – спросил Берти. – Я так много слышал о ней, что хотел бы хоть что-то узнать про нее. Я серьезно говорю – если ты будешь продолжать в том же духе, я вызову врача. Мне все время читают морали неизвестно из-за чего, но о гареме разговора еще не было.

– А эти письма тоже воображаемые? – вскричала миссис Хизант. – Что ты скажешь насчет драгоценностей, Дагмар и предполагаемого самоубийства?

Из-за дверей спальни не последовало ответа на эти сложные вопросы, но вечерняя почта принесла еще одно письмо для Берти, и его содержание раскрыло миссис Хизант глаза на то, о чем уже догадывался ее сын.

Миссис Хизант была немного знакома с Кловисом и несколько побаивалась его. Прочитать то, что было написано между строк удавшегося ему розыгрыша, было нетрудно. Присмирев, она снова постучала в дверь комнаты Берти.

– Тебе письмо от мистера Сангрейла. Все это было глупым розыгрышем. Это он написал те письма. Но куда же ты?

Берти стоял у открытой двери. Он был в пальто и в шляпе.

– Иду за врачом, пусть посмотрит, не случилось ли с тобой чего. Конечно же, это был розыгрыш, но ни один человек в здравом уме не поверил бы во всю эту чепуху насчет убийства, самоубийства и драгоценностей. За последние пару часов ты столько шуму наделала, что удивительно, как только дом не рухнул.

– Но что мне было думать по поводу этих писем? – жалобно простонала миссис Хизант.

– Я бы сказал тебе, что о них думать, – произнес Берти. – Если ты предпочитаешь будоражить себя из-за чужих писем, то винить за это ты должна только себя. Как бы там ни было, я иду за врачом.

Для Берти это был великий шанс, и он знал об этом. Его мать понимала, что будет выглядеть довольно смешно, если история получит огласку. Она готова была дать взятку за молчание.

– Я больше никогда не буду вскрывать твои письма, – пообещала она.

А у Кловиса теперь нет более преданного слуги, чем Берти Хизант.

Семь кувшинчиков для сливок

– Полагаю, теперь, после того как Уилфрид Пиджинкоут унаследовал титул баронета и кучу денег, у себя мы его уже не увидим, – с сожалением заметила мужу миссис Питер Пиджинкоут.

– Да, вряд ли стоит его ждать, – отвечал тот, – притом что мы всегда находили причины, чтобы не приглашать его, когда он подавал надежды, но был никем. Думаю, последний раз я видел его двенадцатилетним мальчиком.

– А ведь была и еще причина, чтобы не поддерживать с ним знакомство, – сказала миссис Питер. – С этой его печально известной слабостью он был не тем человеком, которого хочется приглашать к себе в дом.

– Наверное, эта слабость никуда не делась, – сказал ее муж. – Или ты считаешь, что высокое положение влечет за собой перемену характера?

– О, разумеется, его порок по-прежнему с ним, – согласилась жена, – но все-таки хотелось бы познакомиться с будущим главой семейства, хотя бы из простого любопытства. И кроме того, если говорить серьезно, то, что он стал богатым, заставит людей иначе смотреть на его слабость. Если человек очень состоятелен, а не просто с деньгами, всякое подозрение на тот счет, что им движут низкие мотивы, естественным образом исчезает. Его слабость становится малозаметным изъяном.

Уилфрид Пиджинкоут неожиданно стал наследником своего дяди, сэра Уилфрида Пиджинкоута, после смерти племянника, майора Уилфрида Пиджинкоута, умершего в результате несчастного случая, который произошел во время игры в поло. (Некто Уилфрид Пиджинкоут покрыл себя славой в ходе кампаний Марлборо, и с того времени имя Уилфрид сделалось в семье крестинной слабостью.) С новым наследником титула и состояния, молодым человеком лет двадцати пяти, широкий круг родственников был знаком скорее заочно, чем лично. А репутацией он пользовался нехорошей. Все прочие Уилфриды в семье, а их было множество, отличались один от другого главным образом тем, что к их имени добавлялось название их поместий или рода занятий, как, например, Уилфрид из Хабблдауна или молодой Уилфрид Канонир. Этот же наследник был известен под позорной и выразительной кличкой Уилфрид Воришка. Со времени последних лет обучения в школе и в последующие годы им настойчиво владела клептомания в острой форме. У него был неуемный инстинкт собирателя без присущей таковому разборчивости. Все, что по размерам было меньше буфета и умещалось в кармане, а также превышало по стоимости сумму в девять пенсов, обладало для него неодолимой притягательностью, с одним непременным условием – предмет должен был кому-то принадлежать. В тех редких случаях, когда его включали в списки людей, приглашенных погостить в загородном доме, хозяин или кто-то из членов его семейства почти обязательно дружески осматривал его багаж накануне отъезда, дабы убедиться, не уложил ли он в него «по ошибке» чью-нибудь собственность. Осмотр обычно давал большой и разнообразный улов.

– Забавно, – спустя полчаса после разговора сказал Питер Пиджинкоут своей жене. – Пришла телеграмма от Уилфрида, в которой сообщается, что он скоро будет проезжать мимо нас в своем автомобиле и хотел бы остановиться и засвидетельствовать нам свое почтение. Мог бы остаться на ночь, если нас это не обременит. Подпись – «Уилфрид Пиджинкоут». Должно быть, это Воришка, ни у кого другого автомобиля нет. Я полагаю, он везет нам подарок к серебряной свадьбе.

– Боже правый! – воскликнула миссис Питер, пораженная пришедшей ей в голову мыслью. – Довольно неудачное время, чтобы приглашать в дом человека с такой слабостью. В гостиной выставлены подарки к нашей серебряной свадьбе, другие продолжают приходить почтой. Я даже не знаю, что у нас уже есть и что еще должно прийти. Не можем же мы все запереть в шкафу. Наверняка он захочет посмотреть на подарки.

– Нужен глаз да глаз, вот и все, – ободряюще произнес Питер.

– Эти бывалые клептоманы такие изворотливые, – предчувствуя недоброе, сказала его жена. – К тому же будет неловко, если он поймет, что мы наблюдаем за ним.

Неловкость и вправду царила в тот вечер, когда в доме принимали проезжего путешественника. Разговор нервно и торопливо перескакивал с одной безликой темы на другую. Вид у гостя, вопреки ожиданиям родственников, был не вороватый и не извиняющийся. Он был вежлив, держался уверенно, хотя его, пожалуй, немного заносило. Хозяева, напротив, чувствовали себя неловко, что должно было служить признаком того, что они предчувствуют неладное. После обеда, в гостиной, нервозности и неловкости поприбавилось.

– Ах да, мы ведь забыли показать вам подарки, которые нам подарили на нашу серебряную свадьбу, – неожиданно произнесла миссис Питер, словно ей пришла в голову блестящая мысль, как развлечь гостя. – Вот они, все здесь. Некоторые, конечно, повторяют друг друга.

– Например, семь кувшинчиков для сливок, – вставил Питер.

– Да-да, ну не обидно ли? – продолжала миссис Питер. – Целых семь. Придется нам сидеть на одних сливках до конца жизни. Некоторые из них, впрочем, можно на что-нибудь обменять.

Уилфрид занялся осмотром главным образом тех подарков, которые показались ему интереснее других. Он подносил вещицы поближе к лампе, чтобы получше разглядеть прикрепленные к ним ярлычки. Тревога хозяев в эти минуты напоминала озабоченность кошки, только что родившихся котят которой передают по кругу для рассмотрения.

– Простите, вы вернули мне горчичницу? Ее место вот здесь, – тонким голосом произнесла миссис Питер.

– Извините. Я поставил ее рядом с кувшином для вина, – отвечал Уилфрид, увлекшийся изучением другого предмета.

– Дайте-ка мне еще раз это сито для сахарного песка, – говорила миссис Питер, при этом сквозь нервозность проглядывала твердая решимость. – Я помечу себе, кто его подарил, пока не забыла.

Бдительность хозяев не вполне увенчалась чувством одержанной победы. После того как они пожелали гостю спокойной ночи, миссис Питер выразила убеждение, что он что-то взял.

– По тому, как он держался, мне показалось, что тут что-то не так, – согласился с ней муж. – Чего-то не хватает?

Миссис Питер быстро пересчитала все подарки.

– У меня получается только тридцать четыре, а по-моему, должно быть тридцать пять, – объявила она. – Не помню, входит ли в число тридцати пяти архидиаконова подставка под графинчик для уксуса, которая еще не дошла.

– Как, черт побери, мы можем об этом знать? – сказал Питер. – Этот мерзавец не принес нам подарка, и будь я проклят, если подарю что-нибудь ему.

– Завтра, когда он будет принимать ванну, – возбужденно проговорила миссис Питер, – наверняка оставит где-нибудь свои ключи, и мы сможем заглянуть в его чемодан. Это единственное, что мы можем сделать.

На следующий день заговорщики принялись вести бдительное наблюдение за Уилфридом из-за полуприкрытых дверей, и когда тот, облачившись в роскошный халат, прошествовал в ванную, двое взволнованных субъектов быстро и незаметно ринулись в комнату для особо важных гостей. Миссис Питер осталась сторожить снаружи, в то время как ее муж торопливо и небезуспешно подобрал ключи, после чего залез в чемодан с видом недоброжелательно настроенного таможенного чиновника. Поиски были непродолжительными: кувшинчик для сливок был уложен в складки тонкой рубашки.

– Каков плут, – произнесла миссис Питер. – Прихватил кувшинчик для сливок. Их, видимо, и так много. Решил, что уж одного-то не хватятся. Быстро поставь его на место среди остальных вещей.

Уилфрид опоздал к завтраку, и весь его вид явственно говорил о том, что что-то произошло.

– Мне неприятно об этом говорить, – спустя какое-то время выдавил он из себя, – но боюсь, среди ваших слуг есть воришка. Кое-что пропало у меня из чемодана. Это небольшой подарок от нас с матерью на вашу серебряную свадьбу. Я должен был бы вручить вам его вчера после ужина, только вышло так, что это кувшинчик для сливок, а мне показалось, что вы недовольны тем, что их у вас и так много, поэтому мне было весьма неловко дарить вам еще один. Я решил, что обменяю его на что-нибудь, и вот он пропал.

– Подарок от вас с матерью? – почти в унисон переспросили мистер и миссис Питер. Воришка все эти долгие годы был сиротой.

– Да, моя мать сейчас в Каире. Она написала мне в Дрезден, чтобы я подыскал для вас что-нибудь оригинальное и симпатичное из серебра, и я остановился на этом кувшинчике для сливок.

Оба Пиджинкоута смертельно побледнели. Упоминание о Дрездене неожиданно пролило свет на ситуацию. Это был Уилфрид Атташе, молодой человек, занимавший очень высокое положение, который редко появлялся на их жизненном горизонте и которого они, сами того не ведая, приняли за Уилфрида Воришку и в таковом качестве развлекали в своем доме. Леди Эрнестина, его мать, вращалась в кругах, которые находились за пределами их возможностей и устремлений, а ее сын, скорее всего, в один прекрасный день станет послом. И они залезли к нему в чемодан и ограбили его! Муж и жена в отчаянии смотрели друг на друга. Миссис Питер первой пришла в голову вдохновенная мысль.

– Даже подумать страшно о том, что в доме завелись воры! На ночь мы, разумеется, запираем гостиную, но пока завтракаем, вынести можно все что угодно.

Она поднялась и поспешно вышла, будто затем, чтобы убедиться, что гостиная не лишилась расставленного в ней серебра, и возвратилась минуту спустя с кувшинчиком для сливок в руках.

– Теперь у нас восемь кувшинчиков вместо семи! – воскликнула она. – Вот этого раньше не было. Удивительный провал памяти, мистер Уилфрид! Должно быть, вы спустились с ним вчера вечером и поставили сюда, прежде чем мы заперли дверь, а утром начисто позабыли об этом.

– С головой часто происходит что-нибудь этакое, – произнес мистер Питер с отчаянной задушевностью. – Тут как-то на днях я ездил в город, чтобы оплатить счета, и напрочь забыл, что…

– Привез я вам, несомненно, именно этот кувшинчик, – сказал Уилфрид, пристально его разглядывая. – Он был в моем чемодане, когда сегодня утром я доставал халат, чтобы идти в ванную, но его там уже не было, когда я возвратился в комнату и снова открыл чемодан. Кто-то взял его, пока меня не было в комнате.

Пиджинкоуты побледнели еще больше. Миссис Питер пришла в голову последняя вдохновенная мысль.

– Принеси-ка мне нюхательную соль, дорогой, – сказала она своему мужу. – Мне кажется, она в моей комнате.

Питер бросился вон из гостиной с чувством радостного облегчения. Последние несколько минут он прожил так долго, что золотая свадьба казалась ему не за горами.

Миссис Питер обернулась к своему гостю и произнесла с доверительной застенчивостью:

– Настоящий дипломат, вроде вас, знает, как выйти из подобного затруднения. У Питера маленькая слабость, она есть и еще кое у кого в семье.

– Боже праведный! Не хотите ли вы сказать, что он клептоман, вроде брата Воришки?

– О, не совсем так, – ответила миссис Питер, стремясь выставить своего мужа не в таком мрачном свете, в каком уже изобразила. – Он ни за что не притронется к тому, что просто плохо лежит, но не может сдержаться, чтобы не совершить набег на то, что заперто. Врачи это как-то называют. Должно быть, он набросился на ваш чемодан в ту минуту, когда вы отправились в ванную, и схватил первую же попавшуюся под руку вещь. Разумеется, у него не было причин брать кувшинчик для сливок, вы же знаете, их у нас уже семь, но все равно мы, конечно, не можем не ценить подарка от вас и вашей матушки… Тише, Питер идет.

Миссис Питер умолкла в некотором смущении и танцующей походкой вышла из комнаты навстречу мужу.

– Все в порядке, – шепотом сообщила она ему. – Я все ему объяснила. Больше об этом ни слова.

– Храбрая женщина, – произнес Питер с чувством облегчения. – Я бы из этого положения ни за что не выкрутился.

Дипломатическая сдержанность не обязательно распространяется на семейные дела. Питер Пиджинкоут так и не смог понять, почему миссис Консуэло ван Бульон, гостившая у них весной, весьма нарочито таскала с собой в ванную две шкатулки для драгоценностей, объясняя всякому, кто ей встречался в коридоре, что это ее косметический набор.

Гиацинт

– Мне по душе эта новая мода брать с собой на выборы детей кандидатов, – сказала миссис Пэнстреппон. – Это несколько смягчает жесткость межпартийной борьбы, да и детям будет что вспомнить спустя годы. И все же, послушай мой совет, Матильда, не бери с собой Гиацинта в Лафбридж.

– Не брать с собой Гиацинта! – воскликнула его мать. – Но почему? Джаттерли привезет с собой троих детей. Они собираются кататься по всему городу в коляске, запряженной парой нубийских осликов, чтобы было видно, что их отец – министр по делам колоний. В своей программе мы делаем ставку на сильный военно-морской флот, и будет весьма кстати, если Гиацинт появится в матросском костюмчике. Он будет смотреться в нем божественно.

– Дело не в том, как он будет смотреться, а как он будет себя вести. Разумеется, это чудесный ребенок, однако в нем есть какая-то необузданная дерзость. Это просто пугает. Ты, наверное, забыла историю с маленькими Гаффинами. А вот я – нет.

– Я тогда была в Индии и смутно помню, что произошло. Знаю только, что он вел себя несносно.

– Он сидел в повозке, в которую запрягли козла, и полным ходом погнал ее на коляску с малышами. Коляска перевернулась, маленького Джеки Гаффина придавило обломками, и, пока няня разбиралась с козлом, Гиацинт яростно хлестал ремнем по ногам Джеки.

– Я его не защищаю, – сказала Матильда, – но они, наверное, сделали что-то такое, что вывело его из себя.

– Ничего подобного, но кто-то, к несчастью, сказал ему, что они наполовину французы – как ты знаешь, фамилия их матери Дюбок, – а у него в то утро был урок истории. Он как раз узнал о поражении англичан при Кале, и его это разозлило. Он сказал, что покажет этим маленьким жабам, как захватывать наши города, но тогда мы и не догадывались, что он имеет в виду Гаффинов. Потом я говорила ему, что между двумя странами давно не существует вражды, да и вообще малыши Гаффины – лишь наполовину французы. На что он сказал, что метил только во французскую половину Джеки, английская же была погребена под обломками. Если уж поражение при Кале возбудило в нем такую ярость, то я с содроганием думаю о том, что может повлечь за собой неудача на выборах.

– Все это случилось, когда ему было восемь лет. Теперь он повзрослел и лучше знает, как себя вести.

– Дети с характером Гиацинта не знают, как лучше вести себя, просто с годами они больше узнают.

– Ерунда. Ему понравится на выборах. В любом случае к тому времени, когда объявят их результаты, он утомится, а новый матросский костюмчик, что я для него сшила, именно того голубого цвета, который мы используем в предвыборной кампании, и прекрасно сочетается с его голубыми глазами. Он будет совершенно замечательно выглядеть в голубом.

– Ради внешнего эффекта ты готова пожертвовать здравым смыслом, – сказала миссис Пэнстреппон. – Если, впрочем, в Лафбридже случится что-то неприятное, не говори потом, что этого не предвидел ни один из членов семейства.

Выборы проходили в остром соперничестве, но вполне благопристойно. Только что назначенный министр по делам колоний пользовался популярностью, тогда как правительство, которое он представлял, явно было непопулярно, и многие ожидали, что большинство в четыреста голосов, полученное им на прошлых выборах, будет сведено на нет. Маленькие Джаттерли торжественно разъезжали взад-вперед на упитанных осликах по главной улице, выставив плакаты, призывавшие голосовать за их отца на том лишь основании, что он их отец, а что касается Гиацинта, то это был ангел, случайно оказавшийся на выборах. Он по собственному почину подошел к маленьким Джаттерли и под восторженными взглядами полудюжины фоторепортеров преподнес детям пакетик ирисок. «Мы не должны быть врагами только потому, что наши отцы принадлежат к разным партиям», – дружелюбно произнес он, и сидевшие в коляске, запряженной осликами, приняли его подношение с торжественной серьезностью. Взрослые представители обоих политических лагерей выразили удовольствие по поводу этого происшествия – за исключением миссис Пэнстреппон, которая содрогнулась.

«Никогда поцелуй Клитемнестры не был слаще, чем в ту ночь, когда она собралась убить меня», – процитировала она, но цитату произнесла про себя.

Последний час голосования был очень напряженным для обеих сторон. По общим оценкам, кандидатов разделяло не более дюжины голосов, и ими прилагались всяческие усилия, чтобы привлечь на свою сторону упорно колебавшихся избирателей. Когда пробил час завершения выборов, все облегченно вздохнули. Раздались восторженные крики, и из бутылок полетели пробки.

«Что ж, если мы и не победили, то сделали все, что смогли». – «Борьба была честная, справедливая, и никакой вражды». – «Дети были просто украшением выборов, разве не так?»

Дети? Неожиданно все обратили внимание на то, что детей в последний час никто не видел. Куда подевались трое маленьких Джаттерли и их коляска, запряженная осликами, и, кстати, куда подевался Гиацинт? Между соответствующими партийными штабами и залами заседаний комитетов торопливо забегали озабоченные посланцы, но где искать детей, никто не знал. Все были слишком заняты в последние минуты, чтобы хотя бы вспомнить о них. И тут в зале заседаний женского комитета профсоюзов раздался телефонный звонок и послышался голос Гиацинта, осведомившегося, когда объявят результаты голосования.

– Откуда ты говоришь и где все Джаттерли? – спросила его мать.

– Из кондитерской. Я только что плотно поужинал, – был ответ, – и мне позволили позвонить. Я съел яйцо всмятку, булочку с колбасой и четыре меренги.

– Тебе будет плохо. Маленькие Джаттерли с тобой?

– Не совсем. Они в свинарнике.

– В свинарнике? Почему? В каком свинарнике?

– Недалеко от Кроли-роуд. Я встретил их, когда они ехали по проселочной дороге. Я сказал, что они должны выпить со мной чаю, и загнал их ослов в знакомый двор. Потом повел их смотреть свинью, которая родила десять поросят. Я выманил свинью из загона, предложив ей несколько кусочков хлеба, а Джаттерли в это время зашли туда, чтобы посмотреть на поросят, тогда я запер дверь и оставил их там.

– Негодный мальчишка, не хочешь ли ты сказать, что оставил бедных детей одних в свинарнике?

– Они не одни, с ними десять поросят. Они окружены целой толпой животных. Они очень разозлились, когда я их запер, но не так, как свинья, которую отлучили от маленьких. Если она вернется к ним, пока они там, то сделает из них фарш. Я могу их вызволить, если спущу лестницу через верхнее окно, и именно это я собираюсь сделать, если мы победим. Если пройдет их противный папаша, то просто открою дверь и позволю свинье сделать все, что она захочет. Вот почему я желаю знать, когда объявят результаты выборов.

И с этими словами он повесил трубку. Тотчас началось безумное движение; были посланы гонцы. Почти все те, кто помогал кандидатам, исчезли в различных клубных помещениях и питейных заведениях, дожидаясь объявления результатов голосования. Однако удалось добыть достаточно информации из местных источников, чтобы установить место подвига Гиацинта. У мистера Джона Болла был конюшенный двор недалеко от Кроли-роуд, если ехать короткой дорогой, и было известно, что его свинья дала десять поросят в одном помете. Туда поспешно отправились оба кандидата, мать Гиацинта, его тетушка (миссис Пэнстреппон) и двое-трое оказавшихся под рукой друзей. Когда они вбежали во двор, взорам их предстали два нубийских ослика, умиротворенно пережевывавших пучки сена. Хриплое яростное хрюканье взбешенного животного и пронзительный визг тринадцати молодых голосов, из которых три были человеческими, привели их к свинарнику, во дворе которого огромная, свирепого вида свинья йоркширской породы несла неустанный патруль перед запертой дверью. На широком подоконнике, откуда можно было дотянуться до засова и открыть дверь, развалившись, лежал Гиацинт. Его голубой матросский костюмчик несколько поистрепался, а ангельская улыбка уступила место выражению дьявольской решимости.

– Если кто-то сделает еще хоть один шаг, – вскричал он, – свинья мигом будет внутри!

Со стороны сбитой с толку спасательной партии последовала волна угроз, увещеваний, страстных просьб, но на Гиацинта все это произвело не большее впечатление, чем визги, бушевавшие в свинарнике.

– Если Джаттерли победят, то я впущу свинью. Я покажу этим наглецам, как побеждать нас на выборах.

– Он это серьезно, – сказала миссис Пэнстреппон. – Я ожидала худшего с того момента, когда произошел этот инцидент с ирисками.

– Все в порядке, мой мальчик, – сказал Джаттерли, прибегнув к лицемерию, до которого даже министр по делам колоний может иногда снисходить. – Избран твой отец с подавляющим большинством голосов.

– Лжец! – резко прореагировал Гиацинт с прямотой, которая не только простительна, но почти обязательна среди тех, кто профессионально занимается политикой. – Голоса еще не подсчитаны. Да и с результатами выборов вы меня не обманете. Один мой приятель выстрелит из ружья, когда объявят результаты голосования: два выстрела – если мы победили, один – если нет.

Положение становилось критическим.

– Надо усыпить свинью, – прошептал отец Гиацинта.

Кто-то отправился в автомобиле в ближайшую аптеку и скоро возвратился с двумя большими кусками хлеба, щедро начиненными наркотиком. Хлеб ловко и незаметно подбросили в свинарник, но Гиацинт проследил за этим маневром. Он пронзительно взвизгнул, как, наверное, визжит поросенок, попавший в ад, и разъяренная свинья заметалась по двору. Куски хлеба были втоптаны в грязь.

С минуты на минуту могли объявить результаты голосования. Джаттерли полетел обратно в городскую ратушу, где уже заканчивался подсчет голосов. Там его встретили с обнадеживающей улыбкой.

– Вы впереди на одиннадцать голосов, осталось проверить что-то около восьмидесяти бюллетеней. Считайте, что победа за вами.

– Я не должен быть избран, – прохрипел Джаттерли. – Опротестуйте все бюллетени, вызывающие хоть малейшее сомнение. У меня не должно быть большинства голосов.

Именно тогда впервые увидели, как представители своей же партии отбирали бюллетени с придирчивостью, на которую не отважились бы даже их противники. Один или два бюллетеня, которые наверняка прошли бы при обычных обстоятельствах, были отвергнуты, но у Джаттерли было на шесть голосов больше, а осталось подсчитать тридцать.

Для наблюдателей у свинарника минуты тянулись невыносимо медленно. Наконец решились на последнее средство – послали за ружьем, из которого задумали убить свинью, хотя Гиацинт, скорее всего, отодвинет засов в ту минуту, когда это оружие принесут во двор. Из-за выборов почти никого из мужчин не оказалось дома, и посланник, видимо, зашел далеко в своих поисках. До объявления результатов голосования оставались считаные минуты.

Со стороны городской ратуши неожиданно послышались восторженные крики. Отец Гиацинта схватил вилы и приготовился ринуться в свинарник, питая слабую надежду успеть что-то сделать.

В вечернем воздухе грянул выстрел. Гиацинт свесился с подоконника и положил руку на засов. Свинья в ярости навалилась на дверь.

– Бах! – раздался еще один выстрел.

Гиацинт ползком пробрался назад и спустил короткую лестницу в окно свинарника.

– Можете выходить, вы, неумытые неряхи, – пропел он. – Победил мой отец, а не ваш. Поторапливайтесь, я больше не могу заставлять свинью ждать. И никогда больше не суйтесь на выборы, когда я ими занимаюсь.

В первое время после освобождения недавние противоборствующие кандидаты, их жены и помощники позволили себе обменяться горячими взаимными упреками. Потребовали было пересчета голосов, но не удалось найти подтверждения тому факту, что министр по делам колоний получил большинство. В целом выборы у всех, за исключением Гиацинта, оставили тяжкое впечатление.

– Больше я его с собой никогда не возьму, – решительно заявила мать.

– Думаю, ты впадаешь в крайность, – сказала миссис Пэнстреппон. – Если всеобщие выборы будут проводиться, скажем, в Мексике, то туда, полагаю, ты можешь спокойно его отпустить, но я сомневаюсь, чтобы ангельского ребенка, предпочитающего игру не по правилам, устроила английская избирательная система.