Она (Новая японская проза)

Банана Ёсимото Кухня

Пожалуй, в целом сеете любимейшее мое место — кухня. Какая, где — не важно. Просто мне легко там, где готовят еду. Конечно, хорошо, если кухня обустроена: свежие хрустящие полотенца, белоснежный кафель, в котором отражается луч солнца. Но милы мне и самые запущенные кухни. Даже если пол покрыт слоем овощных очистков, пачкающим подошвы домашних тапок.

Предпочитаю просторные кухни. Можно прислониться к серебристой дверце высоченного холодильника с запасом продуктов на всю долгую зиму; оторвешь взгляд от замызганной газовой плиты и ржавого ножа — а в окне одиноко сияет звезда.

Нас двое — я и кухня. Все-таки это чуть лучше, чем одиночество.

От усталости я иной раз впадаю в полную прострацию. Когда придет время умирать, хорошо бы это случилось на кухне. Какой бы она ни была — сиротски холодной или согретой чьим-то теплом, — уж там я не сробею. Мелькнет мысль: «Лучше на кухне, чем где-то еще».

Пока меня не отыскали Танабэ, я и спала на кухне.

Со сном у меня вообще неважно: однажды на рассвете я выползла из своей комнаты, отчаявшись уснуть, и, ища, где бы голову преклонить, устроилась на кухне. С тех пор спокойнее всего мне спится под боком у холодильника.

Зовут меня Сакураи Микагэ, родители мои умерли совсем молодыми. Росла я у деда с бабкой. Дед скончался, когда я еще в школе училась. Остались мы с бабушкой.

А недавно умерла и она. Я была совершенно убита.

Год за годом семья таяла, и вот со всей очевидностью наступило полное одиночество; все остальное не имело никакого значения. Время а моем родном доме продолжало течь как ни в чем ни бывало, и это изумляло меня до крайности.

Просто какая-то НФ — научная фантастика. Космический мрак.

Три дня после похорон я была не в себе. Мое горе было столь велико, что даже слезы лились с трудом. Словно в полудреме я расстелила свой матрасик футон на полу в сверкающем безмолвии кухни. И уснула, закутавшись в одеяло. Гудел холодильник, рассеивая мое одиночество. Долгая ночь прошла спокойно, наступило утро.

Конечно, лучше спать под звездным небом.

Лучше быть разбуженной первым лучом зари.

Лучше — но не для меня в моем горе.

И все-таки просто прозябать невозможно. Жизнь понуждает действовать. Бабушка оставила мне достаточно денег, но нынешняя квартира мне не по карману, да и великовата для одного человека; нужно переезжать. Купила бюллетень о найме и продаже жилья, но едва глянула на однообразные ряды бесконечных объявлений, как в глазах потемнело. Переезд требовал времени и сил.

А сил-то и не было. Лежание ночью и днем на кухонном полу отозвалось ноющими болями в суставах. Я понимала, чего мне будет стоить переезд: хождение по объявлениям, потом морока с перевозом вещей, потом переустановка телефона.

От одной мысли о предстоящих тяготах я впадала в отчаяние и днями напролет валялась в постели. Потому-то этот послеполуденный приход и запомнился мне как чудо небесное.

Вдруг мелодично прозвенел дверной звонок.

Вторая половина дня. весна, легкая облачность. Вполглаза, равнодушно я проглядывала квартирные объявления, почему-то озабоченная увязыванием в пачки старых журналов и трудностями будущего переезда. Точно со сна бросаюсь к дверям и бездумно поворачиваю ключ в замке. Мне повезло: на пороге стоял не грабитель, а Юити Танабэ.

— Спасибо за помощь, — сказала я.

Хороший парень, годом моложе меня, он здорово помог во время похорон. Краем уха я слышала, что он учится в одном со мной университете. Впрочем, сейчас-то я в академическом отпуске.

— Уже решила, где будешь жить? — спросил он.

— Да нет еще, — улыбнулась я.

— Понятно.

— Проходи, выпьем чаю.

— Не могу, спешу по делу, — ответил он с улыбкой. — У меня предложение. Мы тут с мамой подумали — почему бы тебе у нас не пожить?

— Что-что?!

— Ладно, ты просто заходи сегодня вечером, часов в семь, я нарисовал, как пройти.

— Спасибо, — рассеянно я взяла листок с планом.

— Значит, договорились. Мы с мамой будем рады, Микагэ-сан.

Он улыбнулся, Улыбка у него была необыкновенно открытой. Пока он стоял на пороге, я увидала его глаза и не могла отвести от них взгляда. Да еще и его голос, назвавший мое имя.

— Хорошо, я приду.

Меня словно бес попутал. Но он держался с таким спокойствием, что ему наверняка можно было довериться. Перед глазами вдруг сгустилась тьма — ну точно, бесовские проделки! — сквозь которую светилась единственная дорога, и вела она напрямик к нему. От него исходило белое сияние, и устоять было невозможно.

Он сказал:

— Ладно, еще увидимся, — и ушел улыбаясь.

До смерти бабушки я совсем его не знала. Когда Юити Танабэ неожиданно появился в самый день похорон, я, по правде сказать, заподозрила в нем бабушкиного обожателя. Дрожащими руками он возжигал курения, глаза его опухли от слез, а увидав на алтаре бабушкин портрет, он не смог сдержать рыданий. Я даже устыдилась бедности собственных чувств в сравнении с такими переживаниями. Очень уж он был удручен. Утирая слезы, он сказал:

— Позволь предложить тебе помощь.

И в самом деле сделал для меня очень многое.

Танабэ Юити… Стыдно сказать, как долго пришлось вспоминать, когда я впервые услыхала от бабушки это имя.

Он работал неполный день в той цветочной лавке, куда она так любила заглядывать. Помнится, несколько раз она даже говорила нечто вроде: «Какой он милый, этот мальчик Танабэ» или: «Вот и сегодня он…». Бабушка обожала букеты. Никогда не доводила до того, чтобы цветы осыпались, а потому ходила в цветочный магазинчик по нескольку раз в неделю.

Как сейчас вижу: он вышагивает следом за бабушкой, неся купленные ею цветы. Симпатичный парень, высокий, стройный. Больше я ничего о нем не знала, разве что видела, как он усердно трудится в лавке. Познакомившись с ним поближе, ощутила какой-то холод, которым веяло от него. Он казался совершенно одиноким; впрочем, и говорил, и держался с достоинством. Словом, мы были едва знакомы. И он оставался для меня чужим.

Вечер выдался дождливым. Сквозь весенний сумрак под моросящим теплым дождиком я шла, время от времени сверяясь с планом. Дом Танабэ находился по другую сторону Центрального парка. Аромат влажной зелени затруднял дыхание, под ногами хлюпала вода, мокрые дорожки радужно мерцали.

Честно сказать, я шла, потому что меня позвали. Ни о чем другом я и не помышляла. Глянув на высоченный дом, я подумала, что из квартиры Танабэ на десятом этаже наверное открывается чудесная панорама ночного города.

Выйдя из лифта, я испугалась звука собственных шагов в гулком коридоре. Только позвонила, как дверь распахнулась.

— Заходи! — сказал он.

Я извинилась за беспокойство и вошла. Странная это была квартира. Первым делом я, конечно, огляделась в поисках кухни, взгляд мой уперся в широченный диван в гостиной. А уже дальше виднелись на кухонной стене шкафчики для посуды. Ни обеденного стола, ни ковра. Крытый бежевой тканью диван словно сошел с рекламной картинки. На нем перед телевизором небось могла вся семья уместиться. Великолепный диван, он пришелся бы впору гигантской собаке, из тех, что не принято держать у нас в Японии.

Перед выходящим на террасу окном выстроились в ряд горшки, вазочки, плошки с цветами и растениями; их ветви причудливо переплетались, образуя густые заросли. Оглядевшись, я поняла, что цветы здесь повсюду. В полном соответствии с временем года в красивых вазах стояли изящно составленные букеты.

— Скоро мама придет, обещала на минутку вырваться из своего бара. А пока осмотрись, если хочешь. Могу квартиру показать. Посмотрим, что тебе здесь приглянется. Определим, что ты за человек, — говорил он, заваривая чай.

— Как это? — спросила я и уселась на диван.

— Ну, знаешь, по дому узнают вкусы людей… Говорят, многое, к примеру, можно понять по уборной, — сказал он с мягкой улыбкой. Держался он весьма непринужденно.

— Кухня… — сказала я.

— Да вот она. Вообще, все осмотри, — повторил он.

Он готовил чай, а я отправилась разглядывать кухню. По виду вполне добротная циновка на деревянном полу, шлепанцы Юити превосходного качества, из кухонной утвари — только самое необходимое и в полном порядке. Сковородка фирмы «Сильвер-стоун», немецкая машинка для чистки овощей — даже моя бабушка, хозяйка из самых ленивых, с удовольствием пользовалась такой же.

Под крохотным галогеновым светильником выстроились по ранжиру тарелки, чашки, сверкающие стаканы. С первого взгляда было ясно; покупали от случая к случаю, но — самого лучшего качества. Что приятно, попадались и редкости: фарфоровые миски домбури, специальные сковородки для запеканок, огромные блюда, пивные кружки с крышками. Я даже в маленький холодильник заглянула, раз уж Юити разрешил. Тоже полный порядок.

Я осматривалась и кивала с одобрением. Замечательная кухня. Я сразу в нее влюбилась.

Вернулась в гостиную и уселась на замечательный диван; появился горячий чай. Оказавшись впервые в чужом доме, с едва знакомым человеком, я вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой в этом необъятном мире.

Я видела свое отражение в большом оконном стекле, за которым тьма укутала пронизанный дождем пейзаж.

Ни с кем в мире меня не связывало кровное родство, я могла куда угодно пойти, что угодно сделать, И это было прекрасно.

Вот так, в единый миг, понять, что мир безграничен, что тьма поистине темна. Как это интересно и как одиноко; впервые за последнее время я действительно смотрела на мир во все глаза и ощущала его — еще недавно я была словно полуслепая.

— Почему вы позвали меня?

— Подумали, что тебе приходится нелегко, — сказал Юити, ласково глядя на меня. — Твоя бабушка всегда была приветлива со мной… Слушай, здесь полно места, перебирайся к нам, а? С той квартиры наверняка съезжать придется.

— Пока домовладелец дал мне небольшую отсрочку.

— Ну вот и переезжай. — повторил он, словно это было самое обыкновенное дело.

Он выбрал нужный тон — не жаркие уговоры и не холодное предложение. — его голос согревал меня. Защемило сердце, да так, что я чуть не разревелась. Тут распахнулась дверь, и в квартиру влетела женщина необыкновенной красоты.

От удивления я уставилась на нее во все глаза. Не слишком молода, но по-настоящему привлекательна. Яркий макияж, нарядное платье явно свидетельствовали, что она служит в ночном заведении.

— Это Микагэ Сакураи, — представил меня Юити.

— Приятно познакомиться, — голос чуть хрипловатый, задыхающийся, лицо светится улыбкой. — Я — мать Юити. меня зовут Эрико.

Его мать? Безмерно потрясенная, я глаз от нее отвести не могла. Мягко ниспадающие на плечи волосы, удлиненные глаза с глубоким блеском, хорошей формы губы, прямой высокий нос, — от нее исходил внутренний свет, он прямо-таки пульсировал, насыщенный необычайной, почти божественной жизненной силой.

Мой взгляд становился бесцеремонным.

— И мне приятно познакомиться, — наконец-то выговорила я и улыбнулась в ответ,

— Теперь мы будем часто видеться, — сказала она приветливо и повернулась к Юити:

— Прости, но нынче мне не удастся улизнуть. Вот выскочила на минутку: мол, в уборную. Утром буду посвободнее. Надеюсь, Микагэ переночует у нас, — торопливо говорила она на бегу, ее красное платье мелькало в прихожей.

— Давай я тебя отвезу, — предложил Юити.

— Простите, из-за меня столько хлопот, — сказала я.

— Вовсе нет! Кто мог знать, что в нашем заведении сегодня столпотворение случится. Это мне следует извиняться. Ну, до завтра.

И она исчезла на своих высоченных каблуках, а Юити, крикнув: «Дождись меня, посмотри телевизор!», бросился следом, оставив меня с широко разинутым от удивления ртом.

Наверняка, приглядевшись, кое-какие приметы возраста непременно обнаружишь: морщинки, зубы с изъяном — все, чего с годами никто избежать не может. Но все-таки она невероятна. Что-то она со мной сотворила, что мне уже снова хотелось ее увидеть. Какой-то отсвет в сердце, отпечаток ее облика грел душу; я вдруг осознала: она живое воплощение того, что зовется словом «обаяние». Не так ли слепоглухонемая Хелен Келлер, только дотронувшись до воды, поняла, что это такое. И я вовсе не преувеличиваю: встреча эта меня и в самом деле буквально пронзила.

Вернулся Юити, позвякивая ключами от машины.

— Не могла уйти больше чем на десять минут, позвонила бы, и все, — сказал он, скидывая в прихожей ботинки.

Продолжая сидеть на диване, я сказала:

— Да.

— Похоже, тебя моя мама поразила, — заметил он.

— Она невероятно хороша! — честно призналась я.

— Разумеется, но… — Юити, улыбаясь, устроился передо мной на полу, — но… она ведь пластическую операцию сделала.

— Ах вот как, — заметила я с напускным равнодушием, — то-то мне показалось, что вы с ней совсем не похожи.

— И это еще не все, — продолжал он. сдерживая распиравшее его веселье. — Ты не поняла — она мужчина.

Ну, это уж чересчур. Онемев, я глядела на него во все глаза. Словно ждала: сейчас он улыбнется и скажет: «Шучу!». Эти тонкие пальцы, жесты, манера держаться… У меня дух захватывало, когда я вспоминала ее прекрасный облик, а Юити глядел на меня и потешался.

— Да, но… — я приоткрыла рот, — разве ты не говорил ей только что «мама то, мама се»?

— А как бы ты звала того, кто так выглядит, — «папа», что ли? — спросил он спокойно.

И то правда. Отличный ответ.

— Ну, а имя?

— Придумала. По-настоящему его Юдзи звали.

Почудилось, что глаза заволакивает белая пелена. Когда, спустя какое-то время, я готова была выслушать его рассказ, то первым делом поинтересовалась:

— Хорошо, а кто же тебя родил?

— Давно, в свою бытность мужчиной, совсем молодым, он женился. Его жена и есть моя мать.

— Даже представить себе ее не могу!

— Я и сам ее не помню. Она давным-давно умерла, мне и лет-то тогда всего ничего было. Осталась фотография. Показать?

— Да, — я кивнула, а он, не поднимаясь с пола, дотянулся до своей сумки, с шумом придвинул ее поближе, достал из бумажника старую фотографию и протянул мне. Женщина как женщина, ничего не говорящее лицо. Короткие волосы, маленькие глаза и нос. Что называется, без возраста. Я молчала.

Он сказал:

— Странная, правда?

Я улыбнулась в замешательстве.

— В детстве Эрико взяли в дом моей будущей матери, ну, вот этой, с фотографии. Не знаю почему, но росли они вместе. Мужчина он был хоть куда, пользовался успехом у женщин. Чего это он на девушке с таким лицом женился? — Юити с улыбкой разглядывал фото. — Но, видно, сильно к ней был привязан, даже долг свой перед приемными родителями презрел — они ведь убежали из дому.

Я кивнула.

— Когда моя настоящая мать умерла, Эрико работу бросил, я — совсем кроха — остался у него на руках. Тогда он и принял решение стать женщиной: уверен был, что никого больше в жизни не полюбит. Да и от застенчивости здорово страдал. Но делать все привык основательно, потому и операцию выбрал самую радикальную — и лицо изменил, и все остальное. На оставшиеся деньги был куплен бар, да и на мое воспитание хватило. Вот тебе и одинокая женщина!

Он улыбнулся.

— Какая поразительная жизнь прожита! — воскликнула я.

— Почему же «прожита», она еще продолжается, — усмехнулся Юити.

Можно ли ему верить, или он голову мне дурит?

Чем больше я узнавала об этих людях, тем меньше их понимала.

Но вот их кухне точно можно было верить. Пусть мать с сыном внешне и не похожи, но именно в кухне воплотилось их внутреннее сходство. И еще: когда они улыбались, их лица сияли, словно лик Будды. Куда уж лучше!

— Завтра с утра мне надо уйти, ты бери все, что понадобится.

Сонный Юити принес мне пижаму и одеяло, объяснил, как пользоваться душем и где полотенце. Потрясенная услышанным, соображала я туго. Мы смотрели видео, вспоминали то цветочную лавку, то мою бабушку. Время пролетело незаметно, уже пробило час ночи, Зато диван навевал умиротворение. Широкий и мягкий, он прямо-таки встать не давал.

— Небось твоя матушка едва присела на него в мебельном магазине, так сразу и решила его купить — и купила.

— Точно! — сказал он. — Если уж что вобьет себе в голову, обязательно сделает. Меня просто потрясает ее воля: захотела — значит, ни за что не отступится.

— Да, здорово! — согласилась я.

— И диван этот временно твой, твоя постель то есть, — сказал он. — Правда мы нашли ему хорошее применение?

— Я?! — меня одолевали сомнения. — Я смогу здесь спать?

— Ну конечно! — он не колебался ни секунды,

— …Весьма благодарна… — промямлила я.

Он дал мне еще какие-то наставления и ушел к себе в комнату.

Спать хотелось ужасно.

Пока я, размышляя о том, что же со мной происходит, принимала в чужом доме душ, струи горячей воды смыли накопившуюся усталость.

Облачившись в чужую пижаму, стараясь не шуметь, босиком, я отправилась еще раз взглянуть на кухню. Да, это была хорошая кухня. Наконец я добралась до ставшего на эту ночь моей постелью дивана и погасила свет.

Цветы словно плыли в призрачном отсвете, обрамляя мерцающую картину ночи, распахнувшуюся с десятого этажа. Дождь кончился, и напоенный влагой ночной воздух ослепительно искрился. Я закуталась в одеяло и улыбнулась — так близко от кухни мне выпало сегодня спать. И не в полном одиночестве. Наверное, именно этого я и ждала. Наверное, единственной моей надеждой и была постель, в которой, хотя бы на время, можно забыть о прошлом и не думать о будущем. Когда ты печальна, лучше спать одной, иначе грусть совсем одолеет. Тем более рядом кухня, цветы и человек, ночующий с тобой под одной крышей. И тишина. Чего же боле?

Умиротворенная, я уснула.

…Разбудило меня журчание льющейся воды.

Ослепительно сияло утро. В задумчивости я приподнялась на постели. В кухне спиной ко мне стояла Эрико, одетая далеко не так шикарно, как вчера.

— С добрым утром! — она обернулась. До того эффектная, что сон мой точно рукой сняло.

— Доброе утро! — ответила я. Сконфуженная, она застыла перед открытым холодильником. Потом глянула на меня:

— Обычно в это время я еще сплю, но сегодня что-то есть захотелось. А дома хоть шаром покати. Придется в лавке заказать. Тебе чего хочется?

Я привстала:

— Может, мне самой что-нибудь сготовить?

— Тебе? — переспросила она. — А с ножом-то, полусонная, управишься?

— Ну конечно!

Комната, пронизанная солнечным светом, напоминала солярий. Насколько хватало глаз, приторно синело слепящее небо.

Я наслаждалась чудесной кухней. Сна как не бывало. И тут вдруг припомнила, что хозяйка — мужчина.

Ничего путного в голову не приходило. Меня Просто заливал поток воспоминаний, казалось, что все это уже происходило со мной когда-то. И свет был такой же слепящий… Родной до невозможности показалась она мне, когда, бросив подушку на пыльный, пахнущий деревом пол, устроилась на ней перед телевизором.

…Она с радостью уплетала приготовленные мной салат из огурцов и рисовую кашу с яйцом.

Стоял полдень. Из дворика по соседству доносились голоса детей, резвившихся на весеннем солнце. Комнатные растения на окне тянулись к свету; их зелень казалась особенно яркой. Высоко в бледно-голубом небе неспешно плыли прозрачные облачка.

Стоял ленивый теплый полдень.

Еще вчера утром мне такое и в голову прийти не могло: куда как странно — поздний завтрак с едва знакомым человеком.

Стола не было. Еду мы расставили прямо на полу, и солнечные лучи пронизывали чашки, в которых мерцал прохладный зеленый чай.

— Юити как-то сказал, что вы напоминаете ему нашу собачку Нонтян. И правда похоже.

— Это ее так звали — Нонтян?

— Или Гавчик.

— Вот как.

— Глаза похожи, волосы… Вчера увидала тебя — и едва не расхохоталась, до того похожа.

— Да… — меня не сходство с собакой огорчило, а мысль о том, что этот их Гавчик вполне мог быть сенбернаром. Кошмар!

— Когда Нонтян умер, в Юити буквально ни рисинки впихнуть было невозможно. Значит, ты ему нравишься. А может, это и вовсе — любовь? Тут зарекаться нельзя, — она захихикала.

— Спасибо на добром слове!

— Твоя бабушка с нежностью относилась к Юити.

— Да, она его очень любила.

— Знаешь, я не могла посвящать моему мальчику достаточно времени, когда он рос. Возможно что-то и упустила в его воспитании.

— Упустили? — я улыбнулась.

— Да, — сказала она с материнской нежностью, — он эмоционально неустойчив, странно холоден к людям. Видно, многое я сделала не так, хотя и старалась вырастить из него хорошего человека. Отчаянно старалась, изо всех сил. Но он добрый мальчик.

— Я понимаю вас.

— И ты — добрая.

Она улыбнулась, и он, как бы скрытый в ней, улыбнулся тоже. Ее лицо с мягкой улыбкой напомнило мне изнеженные лица нью-йоркских геев, которых часто показывают по телевизору. Нет, какое может быть сравнение?! — в ней ощущалась необыкновенная сила. И глубочайшее очарование, которое, видимо, и предопределило все, что с ней произошло. Уверена: ни покойная жена, ни сын, ни сам он, прежний, не сумели бы помешать превращению мужчины в обворожительную женщину. Таков был изначальный характер Эрико, и так судила судьба.

Похрустывая огурцом, она сказала:

— Многие говорят одно, а думают другое. Я говорю только то, что мне нравится. Уверена, ты чудесная девушка, и мы тебе действительно рады. Понимаю, как горько, когда некуда идти и когда в сердце рана. Может, поживешь с нами? Здесь ведь спокойно.

Она словно бы подчеркивала сказанное, пристально глядя мне в глаза.

— Я стану платить… ну, свою долю за жилье… — слова ее бесконечно тронули меня, грудь сжималась от волнения, — пока что-нибудь себе не подыщу, спасибо, и за ночлег тоже.

— Ни о чем, пожалуйста, не беспокойся, живи, и все. А чем деньги платить, готовь-ка нам рисовую кашу, у тебя гораздо лучше выходит, чем у Юити, — сказала она с улыбкой.

Жить вдвоем с пожилым человеком ужасно неспокойно. И чем он крепче здоровьем, тем больше беспокойства. Пока мы жили с бабушкой, я об этом не задумывалась, просто радовалась, что нам хорошо вместе. Теперь, когда смотрю назад, все выглядит иначе.

Я жила в постоянном страхе, что бабуля умрет.

Бывало, возвращаюсь домой, и она выходит встретить меня из устроенной на японский лад гостиной, где смотрела телевизор. Если я задерживалась допоздна, то обязательно приносила ей пирожные. Она великодушно относилась к моим приходам-уходам и никогда не сердилась, если я оставалась у кого-нибудь ночевать; нужно было только предупредить ее. Перед сном мы пили чай или кофе, смотрели телевизор, лакомились пирожными. В бабушкиной комнате, в убранстве которой ничего не менялось с самого моего детства, мы болтали о разных пустяках, обсуждали артистов или дневные происшествия. Кажется, тогда я и услыхала от нее о Юити.

Была ли я влюблена, перебрала ли сакэ — в глубине души жило постоянное беспокойство: как там бабушка, единственный родной мне человек. И с раннего детства сам собой поселился во мне ужас перед тишиной, что таилась по квартирным углам, наползала, приводила в содрогание; это была пропасть между старостью и детством, и устранить ее не могли никакие радости жизни вдвоем.

Кажется, Юити испытывает нечто похожее.

Не знаю, когда я осознала, что никто, кроме меня самой, не осилит пустынную темную дорогу в горах, не поднимется на их сияющие вершины. Воспитанная в любви и тепле, я всегда жила рука об руку с грустью.

В один прекрасный день — ничуть не сомневаюсь — все мы исчезнем бесследно в глубинах времени.

Именно потому, что это знание буквально пропитало мое естество, Юити так чутко понял мои чувства.

…и потому я с такой легкостью погрузилась в жизнь приживалки.

Пообещав себе, что до мая буду вести рассеянное существование, день за днем, словно в раю обреталась.

Правда, продолжала аккуратно посещать временную службу, но дома занималась уборкой, смотрела телевизор, пекла пирожные — ну чисто домохозяйка.

Понемногу душа моя переполнялась воздухом и светом, возвращалась радость жизни.

Юити учился и работал, Эрико бывала занята по ночам, так что мы почти не встречались.

Первое время мне с непривычки неудобно было спать у всех на виду в гостиной; утомляли и ежедневные хождения на старую квартиру, сборы и перенос вещей в дом Танабэ; но помаленьку я освоилась.

Диван полюбился мне не меньше кухни. Поистине он предназначен был для глубокого сна. Дышали растения на окне, за занавесками простирался ночной город — и я мгновенно засыпала.

Я была беззаботна и счастлива и ничего в мире не хотела сверх этого.

Со мной всегда так. Не доводите меня до крайности — я и с места не сдвинусь. Оставалось только богов благодарить — существуют они или нет — за эту теплую постель, посланную мне как раз тогда, когда я и в самом деле дошла до крайности.

В один прекрасный день я заглянула в свою прежнюю квартиру, чтобы разобраться с оставшимися вещами.

Открыла дверь — и содрогнулась: дом уже сделался совершенно чужим.

Безмолвный, бездыханный, темный. Даже хорошо знакомые вещи словно отворачивались от меня. Приходилось красться на цыпочках, извиняясь за беспокойство, а не приветствовать старых знакомых.

Бабушка умерла, и умерло время в этом доме.

Так, во всяком случае, казалось мне. И ничего невозможно было поделать. Разве что повернуться и уйти навсегда. Но, всему вопреки, я, замурлыкав себе под нос что-то про древние дедовы ходики, принялась отдраивать холодильник.

И тут зазвонил телефон.

Уже поднимая трубку, я знала, кто это. Сотаро, ной прежний… бойфренд. Мы расстались, когда обострилась бабушкина болезнь.

— Алло, Микагэ? — голос показался таким родным, что впору разрыдаться.

— Ой, как давно тебя не было слышно! — воскликнула я с напускной веселостью — не в моем характере давать волю чувствам.

— Но ты же на занятия не приходила, я удивлялся, всех расспрашивал. Сказали, у тебя бабушка умерла, Я прямо потрясен был. Ужасно!

— Так что, видишь, я немного занята была.

— А сейчас? Мы сможем увидеться?

— Да.

Мы говорили, а я смотрела в окно на тускло-серое небо. Ветер со страшной быстротой мчал в поднебесье клубы облаков. В этом мире не было места для грусти. Не было. Никакого.

Сотаро обожал парки.

Нравились ему и загородные поля, зелень, бесконечные дали; даже в университете, на перемене, он всегда устраивался на укромных скамейках во внутреннем дворике или у спортивной площадки. Все знали, что вернее всего отыскать его именно там. В будущем он собирался заняться выращиванием растений.

Почему-то меня всегда тянуло к парням, которые любили растения.

В счастливую нашу пору мы являли собой идеальную, будто сошедшую со студенческого плаката пару. Он был добродушен, ярок.

По его настоянию мы всегда, даже в разгар зимы, встречались под открытым небом, но я так часто опаздывала, что пришлось выбрать местом для встреч большущее кафе на краю парка.

И сегодня Сотаро сидел в нашем просторном кафе за столиком, ближайшим к окну в парк, и смотрел вдаль. В огромном окне на фоне затянутого туманной пеленой неба виднелись деревья, гнущиеся под ветром. Я шла к нему, лавируя между столиками и снующими взад-вперед официантками; он заметил меня и улыбнулся.

Подсев к столику, я сказала:

— Похоже, дождь собирается.

— Что ты, наоборот, посмотри: вот-вот прояснеет, — сказал Сотаро. — Так давно не виделись, а говорим о погоде.

Его улыбка успокаивала меня. «Как же хорошо, — подумалось мне, — в полдень пить чай с другом, с которым тебе и вправду хорошо!». Я знала, что во сне он ужасно разбрасывается, помногу добавляет в кофе сахара и молока, с невероятной серьезностью уставившись в зеркало, укладывает феном непокорные вихры. И еще я знала, что, если бы наша близость продолжалась, разговаривать было бы не о чем, а я непременно переживала бы за свой маникюр, испорченный при чистке холодильника.

Мы болтали о том о сем, когда Сотаро, словно вдруг о чем-то вспомнив, сказал:

— Говорят, ты с этим парнем живешь, с Танабэ.

Меня как ушибло чем-то.

Потрясенная, я даже чашку не удержала, и чай расплескался на блюдце.

— В университете только и разговоров, а ты, значит, ни о чем не подозреваешь?! — он был смущен, но продолжал улыбаться,

— Понятия не имела! И что ты об этом знаешь, не думала. А в чем, собственно, дело?

— Девушка этого Танабэ — или уже бывшая девушка? — дала ему пощечину в университетской столовой.

— Из-за меня?!

— Похоже на то. Но вы оба, как я слышал, прекрасно себя чувствуете.

— Я и не знала ни о чем таком.

— Но вы ведь живете вместе?

— С нами его мать живет, — слегка слукавила я.

— Ты все врешь! — выкрикнул Сотаро.

Когда-то мне нравились его живость и мальчишеская непосредственность, но сейчас он вел себя преотвратно, за него было попросту стыдно.

— Этот Танабэ… он странный тип, — сказал он.

— Мы едва знакомы, редко видимся и еще реже разговариваем. Они меня, как собачку, подобрали. Не то чтобы как-то особенно любили. Л о нем мне мало что известно. Как и об этой нелепой ссоре.

— Тебя всегда было трудно понять: кто тебе нравится, кого ты любишь, — сказал Сотаро, — но, похоже, сейчас все хорошо. Сколько думаешь у них прожить?

— Не знаю.

— Ну уж реши как-нибудь, — сказал он со смехом.

— Да уж решу, — отозвалась я.

Возвращались мы напрямую через парк. Сквозь деревья отчетливо виднелся дом Танабэ. Я протянула руку:

— Вон там они живут.

— Здорово, рядом с парком. Живи я здесь, обязательно вставал бы в пять утра и гулял.

Сотаро улыбнулся. Такой высокий, мне всегда приходилось смотреть на него снизу вверх. Вглядываясь в его профиль, я подумала, что, будь мы вместе, он ни за что не оставил бы меня без попечения: новую квартиру помог бы снять, в университет бы силком вернул.

Прежде меня привлекала эта здоровая цельность его натуры, но и тогда забота его была мне поперек горла, я сама себя за это постоянно поедом ела. А теперь и вовсе все в прошлом.

Старший сын в большой многодетной семье, он, сам того не зная, хранил в душе какой-то неугасимый внутренний огонь, верно доставшийся ему в наследство от предков. Меня это согревало.

Но сейчас меня почему-то привлекал странный свет, исходящий от семейства Танабэ, их спокойствие. Мне даже взбрело в голову что-то такое объяснить Сотаро. Зря, конечно. Он остался таким, каким был в пору нашего романа. И я не изменилась, осталась сама собой. Это навевало грусть.

— Что ж, ладно…

Горячим комом сжалось сердце, в глазах стоял невысказанный вопрос: «Пока не поздно, скажи — ты чувствуешь ко мне хоть что-то?».

— Ну, держись! — он улыбнулся. В его узких глазах с легкостью читался прямой и ясный ответ.

— Постараюсь! — улыбнулась я, и, махнув ему на прощание рукой, двинулось прочь.

Мое чувство ушло куда-то далеко и исчезло.

В тот вечер я смотрела видео, когда открылась дверь и вошел Юити с большущей коробкой в руках.

— A-а, привет!

— Вот, купил компьютер! — радостно объявил он.

Только теперь я поняла, что обитатели этого дома до болезненности любили делать покупки — крупные вещи, в основном электронику.

— Ой, здорово!

— Хочешь попробовать?

— Еще бы! — я подумала, может, мы напечатаем слова какой-нибудь песенки.

Но он спросил:

— Послушай, ты разве не собираешься рассылать извещения о своем переезде?

— Что-что?

— Так и будешь жить в огромном городе без адреса и телефона?

— Ну чего зря суетиться, вот сниму квартиру, тогда и сообщу, — сказала я,

— Так, значит, — протянул он разочарованно, а потом выпалил: — Очень тебя прошу!

В памяти всплыл недавний разговор с Сотаро.

— Разве я вам еще не надоела? Похоже, от меня одни неприятности, а?

— Что-о-о?

Кажется, он и вправду удивился. Виду него был довольно-таки глуповатый. Будь он моим бойфрендом — как пить дать схлопотал бы оплеуху. На минуту даже позабылось собственное положение приживалки. Я поняла, что ненавижу его. Настолько ничего не чувствовать! И это он! Он!

Юити набрал этот текст и размножил — мне следовало бы догадаться, что в таком доме где-то обязательно притаился копировальный аппарат. Я принялась надписывать конверты. Юити взялся мне помогать. Похоже, нынче вечером у него полно свободного времени. Собственно, как я поняла, свободное время он как раз ненавидит.

Под шорох наших перьев медленно, капля за каплей, безмолвно утекало прозрачное время. Со свистом дул теплый весенний ветер, настоящий ураган, и, казалось, от его порывов вздрагивает, мерцая за Окном, ночной город.

С серьезным видом я выводила имена друзей. Машинально отбросила в сторону визитки Сотаро, а потом, спохватившись, похвалила сама себя.

За наглухо затворенными окнами все сильнее задувал ветер. Мне представилось, как скрипят, клонясь, деревья, как тонко поют провода. Закрыв глаза и опершись о маленький складной столик, я уносилась в мечтах к безмолвным городским кварталам. Откуда в этой квартире такой столик? Ах да, видать, очередной каприз хозяйки, которая нынешним вечером снова на работе в этом своем клубе…

— Не спи, — сказал Юити.

— А я и не сплю, — отозвалась я. — Мне правда нравится такие письма надписывать.

— И мне. Вообще обожаю переезжать и открытки из путешествий рассылать люблю.

— Да, кстати… — я решила зайти с другого конца, — на эти письма ведь может быть разная реакция. Не боишься снова пощечину в университетской столовой схлопотать?

— Ах, вот ты о чем! — Юити невесело усмехнулся, явно огорченный моей бесцеремонностью.

— Лучше бы рассказал все по-честному! Хватит и того, что вы меня у себя поселили.

— Глупости! Думаешь, мы с тобой в открытки играем?

— Как это — «играть в открытки»?

— Сам не знаю…

Мы оба расхохотались. Разговор ушел в сторону. До меня все медленно доходит, но тут уж и я заметила, как неестественно держится Юити. Внимательно поглядела ему в глаза и поняла: он ужасно страдает.

В прошлый раз Сотаро рассказывал, что с девушкой этой Юити целый год встречался, но она ни чуточки его не понимала и в конце концов вовсе в нем разочаровалась: ему, мол, без разницы — что подружка, что любимая авторучка.

Я не влюблена в Юити, оттого и понимаю, что да как. Для него авторучка — совсем не то же, что для этой девицы. Может, вообще есть люди, для которых их авторучки дороже всего на свете. И это очень грустно. Но если ты не влюблена в такого, до тебя это легче доходит.

— Ничего не поделаешь, — Юити беспокоило мое молчание, и он буркнул, не поднимая головы: — Ты-то здесь вовсе ни при чем.

— Вот спасибо, — почему-то я решила поблагодарить его.

— Не за что, — улыбнулся он.

Мне показалось, что я впервые прикоснулась к его душе. Месяц прожила с ним в одной квартире, а поняла его только сейчас. Когда-нибудь я, возможно, и полюблю его. Когда-нибудь. Раньше я влюблялась стремительно — и так же быстро остывала: теперь все может быть иначе. Нынешний наш разговор — словно звезда, внезапно завидневшаяся сквозь пелену туч: глядишь, и до любви доведет.

И все же… Рука моя продолжала писать, но мысли не останавливались. И все же… Отсюда надо съезжать. Ведь очевидно, что с девушкой у них разладилось из-за меня. Не знаю, хватит ли у меня сил вернуться в свое одиночество. Но съезжать надо. И поскорее, Все это приходило мне в голову, пока я надписывала конверты, то есть делала нечто прямо противоречащее своим намерениям.

Отсюда надо съезжать.

Со стуком распахнулась дверь, и на пороге возникла Эрико с большим бумажным пакетом в руках. Удивительно, что вошла она именно сейчас.

— Что случилось? Неприятности в баре? — спросил Юити.

— Нет-нет, я убегаю, Понимаете, купила соковыжималку, — радостно тараторила Эрико, доставая из пакета большущую коробку, — решила ее домой занести. Так что давайте пользуйтесь!

— Позвонила бы, я бы подъехал и забрал, — заметил Юити, разрезая ножницами бечевку.

— Да ладно, сама управилась.

Быстро-быстро вскрыли коробку и извлекли превосходную соковыжималку.

— Свежий сок улучшает кожу! — заявила веселая и довольная Эрико.

— В твоем возрасте сок уже не поможет, — отозвался Юити, просматривая инструкцию.

На моих глазах они общались легко и просто, как всамделишные мать с сыном, а у меня голова шла кругом. Похоже на героев сериала «Хозяйка-ведьма» — те тоже и в самых диких ситуациях сохраняют полное спокойствие.

— A-а, Микагэ уведомления пишет, — Эрико заглянула мне через плечо, — молодец! А у меня как раз и подарок на новоселье припасен!

Она достала еще один бумажный сверток, перевязанный бечевкой. Там оказался чудесный стаканчик с изображением бананов.

— Вот, как раз будешь сок пить, — сказала Эрико.

— Но только банановый, — заметил Юити совершенно серьезно.

— Ой, с удовольствием! — я едва сдерживала слезы.

«Буду съезжать отсюда — обязательно заберу стаканчик с собой, а к вам стану приходить часто-часто и готовить рисовую кашу», — так я думала, но сказать вслух не решилась.

Как же он дорог мне, этот стаканчик!

На следующий день нужно было освобождать мою прежнюю квартиру. Кажется, все уже улажено и ничем больше не хочется заниматься. День выдался ясный, на небе ни облачка, ветер стих, золотистый солнечный свет заливал опустевшее пространство, еще недавно служившее мне отчим домом.

Чтобы извиниться за задержку с переездом, я навестила нашего домовладельца. Мы поболтали за чаем, который старик хозяин приготовил в своей конторе. Совсем как в былые времена. Он очень постарел. Это впечатление пронзило мне душу. А моей бабушки больше нет. Когда-то она сиживала на этом самом стульчике, так же, как я сегодня, пила чай, беседовала о погоде, обсуждала соседей. До чего же странно все это!

Недавнее прошлое стремительно промчалось передо мной. Оставшись в одиночестве, я могла только вяло реагировать на события — не больше. Я не звала эти бесконечно печальные воспоминания, но и не гнала их от себя.

В атмосфере моей опустевшей квартиры еще продолжали жить приметы прошлого, ощущался запах обжитого дома.

Кухонное окно. Улыбки друзей; профиль Сотаро на фоне зелени университетского сада; голос бабушки в телефоне, когда я звоню ей поздно ночью; тепло постели холодным утром; шарканье бабушкиных тапочек в коридоре; цвет штор… циновки… стенные часы.

Теперь все. Ничего этого уже нет.

Когда я вышла на улицу, смеркалось.

Угасал неяркий заказ. Поднимающийся ветер чуть холодил кожу. Пришлось ждать автобуса, полы моего тонкого пальто трепетали на ветру. Окна высоченного здания напротив остановки словно плыли в небе, отсвечивая голубизной. За оконными стеклами сновали люди, безмолвно светясь, двигались вверх-вниз лифты. Сумерки сгущались. У ног моих — сумки с последним домашним скарбом. Мысль о том, что теперь-то я осталась совсем одна, свербит душу, но рождается и надежда на новую жизнь. Всплакнуть, что ли? Или не стоит?

Из-за угла появился автобус. Он словно проплыл передо мной, и стоявшие в затылок друг другу люди двинулись на посадку.

В битком набитом автобусе я ухватилась за поручень и смотрела в окно: далеко-далеко, над крышами небоскребов догорал последний закатный свет. Тонкий молодой месяц висел в небе прямо передо мной и, казалось, намеревался украдкой переместиться куда-то по небосводу. Автобус тронулся.

Меня ужасно раздражали постоянные рывки и торможения, я чувствовала, что безумно утомлена. Автобус часто останавливался. Глянув в окно, я заметила далеко в небе дирижабль.

С грузной медлительностью он плыл в темноте навстречу ветру.

И тут я развеселилась. Дирижабль со своими мерцающими огнями показался мне размытым-растянутым лунным диском.

Сидевшая впереди меня престарелая дама с девочкой прошептала:

— Смотри, Юки, дирижабль! Правда, красивый?!

Девочка, очень похожая на нее, явно внучка, от частых остановок и духоты совсем раскапризничалась и сердито пискнула:

— Знать ничего не хочу! Вовсе это не дирижабль!

— Да-да, наверное. — сказала бабушка миролюбиво.

— Ну когда мы приедем? Хочу спать! — занудила девочка.

«Вот бес! — подумала я со злостью, понимая, что злюсь и обзываюсь от усталости. — Когда-нибудь пожалеешь, что так с бабушкой разговаривала».

— Уже скоро. Вон, посмотри, мама уснула. Хочешь к ней?

— Ой, взаправду спит!

Увидав мать спящей, девочка успокоилась и даже заулыбалась.

«Так-то лучше!» — подумала я.

Мне даже завидно стало, как мгновенно преобразилось детское личико от ласковых бабушкиных слов. «А я свою никогда больше не увижу…».

Мне это «никогда больше» отвратительно и своей сентиментальностью, и полной тупиковой безнадежностью. Но в тот момент нельзя было точнее выразить охватившие меня чувства.

Надо бы поразмыслить обо всем легко и спокойно, ну словно витая в облаках. С божьей, как говорится, помощью. Автобус убаюкал меня, а я продолжала до последнего следить за крохой дирижаблем, пока он совсем не растаял далеко в небесах.

Тут я заметила, что плачу — слезы прямо ручьями текли. Ну и дела! Неужто совсем собой не владею?! Слезы лились помимо воли, точно у пьяной. Я буквально вспыхнула от стыда. Не помня себя, выскочила на первой же остановке. Проводила взглядом уходящий автобус и, сама не зная зачем, ринулась в полуосвещенный проулок. Крепко прижимая свои пожитки, притаилась в темноте и дала волю слезам. Так я плакала впервые в жизни. Слезы лились неостановимо, и мне пришло в голову, что бабушкину смерть я еще как следует и не оплакала. Впрочем, кажется, пришло время оплакать разом нее, что накопилось.

Неподалеку ярко светилось в темноте окно. Оттуда время от времени выплывали и таяли облачка пара, доносились голоса, слышался стук ножей, шкворчала еда на плите…

Да это же кухня!

Удивительно, до чего же быстро я утешилась! Мне даже самой смешно стало. Встала, оправила юбку и потопала, как и собиралась, прямиком к Танабэ.

Дозвольте пожить, о боги!

«Ужасно хочу спать!» — сообщила я Юити и сразу завалилась в постель. До чего же утомительный был день! Но я выплакалась, в душе царила необыкновенная легкость. Сон пришел глубокий, умиротворяющий. Сквозь дрему донесся голос Юити: «Уже спишь?!» — это он шел на кухню выпить чаю.

Мне снился сон.

Я чистила раковину на своей старой кухне, Какой-то изжелта-зеленый пол… прежде меня этот цвет ужасно раздражал, а теперь сердце сжимается. Нужно съезжать, и я его нежно люблю, этот изжелта-зеленый пол…

Со всех полок, со столика на колесиках исчезла утварь, ее, по правде сказать, давным-давно убрали, готовясь к переезду.

Позади меня Юити драит тряпкой пол. На душе полегчало.

— Передохни. Давай чаю попьем, — предложила я, и голос мой отозвался эхом, как в храме. Какое обширное пустое пространство вокруг!

— Давай, — Юити глянул на меня снизу вверх. Наверное, это вполне в его духе — надрываться, убирая чужой дом, откуда к тому же съезжают.

— Так вот она какая, твоя кухня, — сказал Юити, сидя на брошенной на пол подушке и попивая чай из кружки — чашки уже увезли. — Замечательная кухня!

— Была, — отозвалась я.

Кружку приходилось держать двумя руками, как на чайной церемонии.

Тишина стояла, словно под стеклянным колпаком. Даже от часов остался только след на стене.

— Который час?

— Полночь, наверное, — сказал Юити.

— Откуда ты знаешь?

— На улице темно и тихо.

— Ага, а я исчезаю в ночи.

— Продолжим разговор, — предложил Юити. — Собираешься и от нас съехать? Да?

С удивлением я смотрела на Юити. не помня никакого прерванного разговора.

— Думаешь, я живу как Эрико, минутному порыву подчиняясь? Но я, прежде чем тебя к нам пожить пригласить, все обдумал, принял решение. Твоя бабушка всегда о тебе заботилась, и может, я лучше других тебя поддержу. Придешь в себя, перестанешь хандрить и уедешь, когда и куда захочешь. Я же знаю: такую, как ты, не удержать. А пока рано. Да, рано! Близких-то никого не осталось; только я могу тебя предостеречь. Лишние деньги, которые мама в баре зарабатывает, — они как раз для таких случаев и предназначены. Не все ж соковыжималки покупать! — он рассмеялся. — Короче, живи у нас и не суетись.

Он так искренне уговаривал, так пристально глядел в глаза, словно убеждал убийцу сдаться полиции.

Я кивнула.

— Вот только пол доведу до блеска, — сказал он.

Я поднялась, чтобы вымыть посуду.

Пока мыла чашки, услыхала, как Юити напевает себе под нос. Голос его сплетался с шумом льющейся воды:

— A-а, эту песню я знаю! Мне она нравится. Кто ее поет?

— Кикути Момоко. Запоминающийся мотив! — он улыбнулся.

— Да, очень.

Пока я оттирала раковину, а Юити драил пол, мы вдвоем пели эту песню, Приятно, когда глубокой ночью в кухонной тишине звучат в унисон два голоса.

— Мне особенно вот это место нравится, — и я пропела второй куплет:

С воодушевлением, по-детски резвясь, мы еще раз пропели эти слова:

Вдруг я спохватилась:

— Что-то мы распелись, того гляди бабушку разбудим. Если уже не разбудили.

Кажется, Юити подумал о том же самом. Его рука с тряпкой замерла. Обеспокоенный, он глянул на меня.

Я улыбнулась, чтобы скрыть смущение.

Сын, так нежно воспитанный Эрико, вдруг показался мне настоящим принцем.

А он сказал:

— Давай, когда закончим уборку, заглянем по дороге домой в ночную харчевню и поедим лапши.

Внезапно я проснулась.

Стояла глубокая ночь. Все тот же диван Танабэ… Не привыкла рано ложиться, вот и привиделся странный сон. Странный сон… С этой мыслью я пошла на кухню попить воды. В сердце засел какой-то холодок. Эрико еще не возвращалась. Два часа ночи.

Сон продолжал жить во мне. Слушая, как льется вода в стальную раковину, я рассеянно размышляла, не стоит ли и ее прямо сейчас начистить до блеска.

Казалось, в глухом ночном безмолвии во мне отзывается далекий ход светил по небосводу. Вода оросила мое иссушенное сердце. Холодно что-то, даже ноги стынут в тапочках.

— Добрый вечер! — за моей спиной возник Юити, здорово меня напугав.

— А?! Что?! — всполошилась я.

— Вот проснулся и умираю с голоду. Может, лапшу сварить…

Живой Юити вовсе не походил на того, из сна, — весь какой-то помятый. Впрочем, и у меня лицо опухло от слез.

— Ладно уж, посиди на моем диване, я приготовлю.

— Ага, понял — на твоем диване… — пошатываясь, он двинулся в гостиную и плюхнулся на мою постель.

Темно. Крохотная лампочка освещает только небольшое пространство. Я открыла холодильник. Нарезала овощи. Кухня, самое любимое место! Вдруг я вспомнила: сон, лапша — вот так совпадение! Не оборачиваясь, я лукаво заметила:

— Кажется, ты уже хотел лапши.

Молчание. Думая, что Юити уснул, я заглянула в гостиную, но он не спал, а глядел на меня широко раскрытыми глазами.

— Что это с тобой? — выговорила я через силу.

— На старой твоей кухне пол — такой желто-зеленый, да? — пробормотал он, — Я серьезно спрашиваю.

— Спасибо, что так здорово его выскоблил.

Женщины в таких ситуациях всегда быстрее соображают.

— Я проснулся, — сказал он, сердясь на себя за недогадливость, и добавил с улыбкой: — Хорошо бы ты чай приготовила, только не в кружке.

— Сам приготовь!

— Так, значит… Ладно, тогда лучше сок. Будешь?

— Угу.

Юити достал из холодильника грейпфруты и принялся готовить сок на двоих. Под немилосердный вой соковыжималки на полночной кухне я опустила лапшу в кипящую воду.

Конечно, что-то во всем этом было странное, но и вполне привычное, обыденное. Чудесное и естественное разом.

Как бы то ни было, мои ощущения невозможно облечь в слова, и я затаю их в глубине сердца. Впереди еще так много времени. Сегодняшний вечер — один в бесконечной череде таких же вечеров, ночей, утр — вполне может оказаться сном.

— Трудно быть женщиной, — неожиданно заявила Эрико однажды вечером.

Я глянула на нее поверх журнала, который просматривала, и переспросила:

— Разве?

Красавица Эрико, перед тем как отправиться в свой бар, поливала растения на окне.

— Знаешь, у тебя все впереди, и мне хочется кое-что тебе сказать. Пока растила Юити, поняла, как много в жизни разных горестей и тягот. Если женщина хочет твердо стоять на ногах, она должна кого-нибудь вырастить. Ребенка, растение, на худой конец. Только это дает ей ощущение собственных возможностей. В этом — начало всего.

Она излагала свою жизненную философию, словно напевала любимую мелодию.

— Да, со многим в жизни трудно справиться, — сказала я, тронутая ее откровенностью.

— Но тот, кто не впадал в отчаяние, кто через трудности не познал в себе самом нечто такое, от чего ни при каких обстоятельствах нельзя отступиться, тот не ведает подлинного счастья. Вот я счастлива!

Дрогнули волосы, рассыпавшиеся по ее плечам.

— День за днем тебя гложет мысль: напастей в этом мире — что воды в океане, а путь наверх неимоверно крут и опасен; даже любовь не всегда выручит.

В зыбком свете закатного солнца ее тонкие изящные руки продолжали поливать цветы на окне, и прозрачные струи воды расцветали крохотными радугами.

— Думаю, я понимаю вас.

— Ты честная девочка, Микагэ, и мне это по душе. Уверена, что бабушка, которая тебя воспитала, тоже была замечательным человеком.

— Бабушкой я горжусь! — улыбнулась я.

— Тебе повезло, — она смеялась, стоя за моей спиной.

«Когда-нибудь отсюда придется съехать», — подумала я, снова принявшись за журнал. Думать об этом было так тяжко, что на душе тошно делалось, но иного выхода нет.

Когда-нибудь, живя порознь, будем ли мы по-доброму вспоминать этот дом? А может, мне доведется стоять на этой самой кухне? Но пока я здесь, и здесь женщина, сильная духом, и ее сын с мягкой улыбкой, Вот все, что имеет смысл.

Еще много чего случится, покуда я повзрослею, не раз придется мне тонуть, погружаться почти до дна, и выплывать, и терзаться. Но меня не победить и не сломить.

Мне опять снится кухня.

Их будет много в моей жизни — реальных и воображаемых кухонь. Повсюду — дома или в путешествиях — их будет много; окажусь ли я где-нибудь с компанией, одна или вдвоем — они обязательно будут со мной, мои кухни. Я знаю.

Kitchen by Banana Yoshimoto

Copyright © 1998 by Banana Yoshimoto

© E. Дьяконова, перевод на русский язык, 2001