Операция «Фараон», или Тайна египетской статуэтки

13 В тени пирамиды

29 ноября, день открытия гробницы Тутанхамона, приближался. И если был на земле человек, чей характер изменило археологическое открытие, то это был Говард Картер. Некогда столь застенчивый, закрытый и высмеиваемый всеми, археолог теперь, когда на него были устремлены глаза всего человечества, словно преобразился. Он отмахивался от репортеров и постоянно задававших вопросы зевак, как от назойливых мух. Даже лорд Карнарвон, привыкший обращаться с ним, как с голодным бедняком, внезапно оказался лицом к лицу с ученым, наслаждавшимся лучами поздней славы.

Хотя никто кроме четырех человек, проникших в первую камеру гробницы, не знал, что ожидало человечество, среди журналистов и любопытных бездельников, наводнивших в то время Луксор, ходили слухи, а в особо хорошо информированных кругах с уверенностью говорили о сокровищах стоимостью в миллион фунтов стерлингов, находившихся в гробнице. В этой обстановке не могло удивлять то обстоятельство, что Картер и шага не мог сделать, чтобы за ним не следовали или тайно не наблюдали.

План леди Доусон и Интеллидженс-сервис осуществлялся, как и было задумано.

Можно было подумать, что Луксор стал центром мира, по крайней мере для искателей приключений и ученых. Он затмил собой пирамиды Гизы, не говоря уже о Саккаре.

Сначала леди Доусон планировала спуститься по Нилу на «Изисе» и бросить якорь в паре километров от Саккары. Но затем Джерри Пинкок предположил, что отплытие лодки именно в этот момент может вызвать подозрение. Было решено отправиться на поезде в Хелуан, остановиться в обычном отеле и оттуда координировать действия на восточном берегу Нила.

Из Лондона Джеффри Доддс прислал команду археологов, дюжину компетентных исследователей, просвещенных касательно мероприятия. Они должны были остановиться в отеле в деревне Митрахин, в миле к востоку от Саккары.

Руководитель команды, англичанин польского происхождения по имени Джон Камински, как и французы, выразил предположение, что Огюст Мариет, знавший местность как свои пять пальцев, мог уже однажды обнаружить гробницу Имхотепа, но промолчал и засыпал ее по каким-то причинам. Изучив все имевшиеся документы, он составил план раскопок, начатых Мариетом, даже если они были остановлены достаточно быстро, и предложил Интеллидженс-сервис провести повторные раскопки, рассчитывая таким образом напасть на новый след. Тот факт, что вся общественность переместилась в Луксор, где должно было состояться открытие гробницы Тутанхамона, был очень на руку британцам, желавшим остаться незамеченными.

Шанс продвинуться в расследовании таким способом был достаточно мал. Но если до сих пор масштабные поиски не привели ни к чему, то имело смысл использовать любую возможность, а это была одна из немногих.

Доддс тем временем почувствовал необходимость добиться успеха. Расследование его длилось уже несколько лет. Затраты на него были немалые. Военный министр же, заинтересовавшийся и увлеченный делом более, нежели того желали руководители секретной службы, периодически требовал отчетов и демонстрировал свое разочарование. Несколько самодовольно он имел обыкновение замечать, что секретной службе его Величества проще обнаружить дезертира в восточноазиатских джунглях, чем мумию, не способную более перемешаться, на кладбище площадью с лондонский Гайд-парк. Доддс передал это — по его словам — оскорбление леди Доусон, и с тех пор отношения между Лондоном и Луксором стали напряженными.

В отличие от французов, пользовавшихся помощью местных жителей, Камински отказался от использования посторонней рабочей силы. С одной стороны, он стремился по возможности сильно сузить круг посвященных, с другой — считал, что главное не перекопать как можно больше земли, а делать это в соответствии с целью. Некоторые объекты, например лабиринт быков Аписов, к которому Камински проявил особый интерес, должны быть обследованы ночью, чтобы избежать лишних соглядатаев, а также необходимости запрашивать разрешения в официальных инстанциях. Среди экипировки команды археологов были палатки и тенты для защиты от солнца и ветра, какие во множестве используются при раскопках. Таким образом, они могли разбить лагерь вдалеке от города, укрывшись от любопытных взглядов. Англичане прикладывали максимум усилий, чтобы вызвать как можно меньше подозрений.

Расчет леди Доусон оправдался. В день открытия гробницы Тутанхамона поле раскопок в Саккаре будто вымерло. Объявление об археологической сенсации привлекло всех туристов и исследователей в одно место. Несмотря на то что участвовать непосредственно в церемонии были приглашены лишь немногие, все хотели по крайней мере быть поближе к происходящему.

Картер оказался прекрасным организатором. В Долину Царей допускались лишь приглашенные гости, единственным журналистом среди них был Артур Мертон, корреспондент лондонской «Таймс». Его описание первой камеры, которую Картер видел прежде, так что мог себе позволить войти в нее с полным спокойствием, встретило восхищение мировой общественности, а первые фотографии содержимого гробницы — ваз, ларцов, тронов и других подношений из алебастра и слоновой кости — взволновали людей, как ничто другое. Луксор и Долина Царей были у всех на языке. Саккара была забыта, так что англичане могли спокойно работать.

Сначала Камински решил обследовать вход в лабиринт, надеясь на повторную случайность. Быть может, как и в случае Картера, при сооружении лабиринта был завален вход в гробницу Но удача не приходит дважды в одной форме.

Второе подозрение внушала неукрепленная дорога, тянувшаяся через всю Саккару. Камински и его люди прорыли ее в нескольких местах, но на глубине двух метров начинался рыхлый слой земли. После четырнадцати бесплодных попыток рвы вновь были засыпаны.

Вечером члены команды собрались в круглой военной палатке, которую англичане установили к северо-востоку от ступенчатой пирамиды, в стороне от дороги на Дахшур. Все были раздражены. Камински считал, что секретная служба его величества — организация достойная, но к данному делу привлечена ошибочно. Они влезли в историю, выдуманную кем-то на набережной Виктории, — невозможно найти нечто, чего даже не существует.

Джоан Доусон напомнила, что поиски до сих пор проводились в местах, выбранных самим профессором. А где, как не в Саккаре, мог быть похоронен Имхотеп? После короткой перепалки образовалось два лагеря: первый, во главе с Камински, требовал остановки работ, второй, во главе с леди Доусон, настаивал на их продолжении.

Внезапно раздался выстрел, прервавший дискуссию. Неподалеку от палатки пронеслись всадники, преследуемые толпой людей. Когда англичане выбежали из палатки, чтобы посмотреть, что происходит, они увидели вспышки ружейных выстрелов менее чем в миле от их лагеря. Происходящее казалось обманом зрения, и всадники исчезли так же быстро, как появились, в направлении на север, к Абу Гурабу.

Мертвая тишина, наступившая вслед за выстрелами, была нарушена предсмертным лошадиным ржанием. Ужасный звук проникал в душу и не кончался, напротив, становясь все сильнее. Тогда Пинкок, достав револьвер, приказал остальным мужчинам следовать за ним.

С факелами и ружьями на изготовку Пинкок и шестеро археологов пошли на крик. Уже издалека стали видны конвульсии бившегося на земле животного. Подойдя ближе, они увидели вторую лошадь. Она была мертва. Возле нее лежали двое мужчин. Пинкок поднял ружье, направил его в голову ревевшему животному и выстрелил. Последний вздох, конвульсии задних ног, затем тишина.

Тела мужчин лежали на земле, они были пробиты пулями. Ни один не подавал признаков жизни. Пинкок предложил сложить палатку и отправиться в Митрахин, но Камински и остальные ученые возразили, что так они наверняка вызовут подозрения. Тела были перенесены к палатке.

В животе одного из них, седого мужчины среднего возраста с угловатыми чертами лица и маленькими глазками, пуля пробила огромную дыру. Второй, темнокожий, более молодой, с острой бородкой, имел множество ранений в грудь, одна из пуль задела сонную артерию.

Леди Доусон отвернулась. Камински прикрыл рот рукой. Остальные стояли вокруг, растерянные и не знающие, что предпринять. Единственным человеком, сохранившим способность соображать в этой ситуации, был Пинкок.

— Что это может значить? — спросил он, спокойно, почти безучастно осмотрев карманы старшего и найдя пачку темных банкнот общей стоимостью не менее пяти тысяч фунтов. Карманы второго, также одетого по-европейски, были пусты. Вокруг его пояса был застегнут кожаный патронташ искусной работы.

Когда Пинкок расстегнул один из ремней, которыми закрывались отделения, он тихо присвистнул. Достав белый мешочек, он развязал его, облизнул палец, опустил его в содержимое и попробовал.

— Кокаин, — сказал он, взглянув на остальных. Затем подвинул труп и расстегнул ремень. Открыв остальные отделения, Пинкок обнаружил множество пакетиков с порошком. — Ужасно неприятная ситуация!

— Не сказал бы, — отозвался Камински. — По крайней мере ясно, что нападение нас не касалось. Вероятно, здесь в окрестностях обитает множество бандитов, связанных с наркотиками. Мне их не жалко.

Пинкок возразил:

— Но полиция непременно появится здесь. Не вижу в этом ничего хорошего.

— Мы не сделали ничего незаконного! — ответил Камински. — Не понимаю, чего нам бояться.

Леди Доусон подошла к профессору, глаза ее сверкали:

— Я скажу вам, сэр. Мы вызываем подозрения одним нашим присутствием. Или вы серьезно собираетесь настаивать на том, что дюжина британских археологов и сотрудников секретной службы приехала в Саккару провести отпуск? Вам не следует забывать одного: египтяне, как и мы, уже несколько лет занимаются поисками Имхотепа. И я не хочу, чтобы наша операция провалилась из-за какой-то глупой случайности!

— Что вы собираетесь делать? — неуверенно спросил Джон Камински.

— Мы, — ответила леди, вставляя черную сигарету в мундштук, — отнесем трупы туда, где они были найдены, этой же ночью сложим палатку и до наступления утра уничтожим все следы нашего присутствия.

Несмотря на то что леди Доусон ни у кого не спрашивала согласия с планом, началась дискуссия. В какой-то момент Джерри Пинкок поднял патронташ и между делом заметил:

— Его звали Хафиз эль-Гафар. Здесь так написано.

Леди Доусон пожала плечами. Имя не было известно британской разведке.

Когда восемь часов спустя над Саккарой вставало солнце, от пребывания англичан не осталось и следа, а сами они вернулись в Митрахин. Через некоторое время в полицейский участок эль-Бедрашена поступил анонимный звонок. В пустыне севернее Саккары произошло столкновение банд наркодельцов. Возле дороги на Абу Рош лежат два трупа.

Причиной того, что Густав-Георг барон фон Ностиц-Вальнитц, человек, привыкший жонглировать миллионами и принимать судьбоносные решения, два дня взволнованно кружил по комнате, повторяя: «Он сам дьявол, действительно, дьявол!», было пришедшее из Египта написанное от руки письмо с приложенным к нему помятым листком бумаги, на котором отпечатались странные значки.

Омару потребовалось двое суток, чтобы достичь Александрии и поселиться вдали от центра, в отеле «Аль-Саламек», откуда он послал барону телеграмму, в которой сообщал, что нашел Хартфилда, еще важнее — последний фрагмент плиты, отпечаток уже отослан им в Берлин, он же ожидает дальнейших указаний.

Нагиб эк-Касар теперь трудился над значками, а барон, в чьем городском дворце происходила работа, не спускал глаз с письменного стола, заваленного книгами, папками и документами.

С помощью химического карандаша проявив надписи, частично стертые и местами вовсе не различимые, Нагиб пытался перенести их на бумагу. Сомнения, возникшие по поводу того, действительно ли речь идет о фрагменте базальтовой плиты из Рашида — а Нагиб долго не хотел верить в успех Омара, — развеялись, как только были расшифрованы первые две строки, а в третьей Нагиб заметил имя Имхотепа.

После отъезда Омара Нагиб не терял времени. Работая в архиве музея, он сделал два немаловажных открытия.

Во-первых, он обнаружил переписку парижского Лувра с Берлинским Музеем, в которой речь также шла о плите. В процессе переписки произошел обмен фрагментами, так что в берлинском архиве теперь был текст с левого нижнего края плиты.

Во-вторых, в одной из специальных британских газет он нашел статью под заголовком «Некоторые неопубликованные текстовые фрагменты, найденные в Рашиде», подписанную неким Кристофером Шелли.

Один из фрагментов, который обычно не вызывал интереса из-за небольшого размера, показался Нагибу похожим на текст все с той же плиты. Он начинался типичной для Древнего Египта формой приветствия «О, Вы» и напомнил Нагибу начало фрагмента Мустафы Ага Айата, продолжавшегося словами «высокие боги». Не нужно было обладать особыми способностями, чтобы сопоставить два фрагмента, составив единый текст: «О, Вы, высокие боги, полные ликования и полные счастья, в вечности пребывающие».

Особенно ценных сведений текст не содержал, по крайней мере указания на местоположение гробницы Имхотепа и ее таинственное содержимое отсутствовали.

Фон Ностиц выкуривал одну сигару за другой и постоянно снабжал Нагиба кофе и коньяком.

— Я вас отсюда не выпущу, пока текст не будет переведен! — заметил он, стукнув кулаком по столу.

Нагиб пробормотал нечто, так что могло показаться — избыток алкоголя поколебал чистоту его сознания. Но, напротив, Нагиб был трезв как стеклышко, он чувствовал близость к открытию, и никакой силой его было не оттащить от стола.

Поздно ночью — облака дыма заполнили комнату, а бутылка опустела — Нагиб положил на стол карандаш, значительно откашлялся, будто собираясь сделать ясным голосом какое-то важное заявление, и сказал: «Готово!»

Фон Ностиц, некоторое время назад опустившийся в кресло и поломавший дрожащими пальцами уже некоторое количество сигар, вскочил и поспешил, насколько это позволяла его поврежденная левая нога, к столу, на котором были разложены пять листков.

— Ну, читайте же, Нагиб! Читайте!

Тот наслаждался моментом триумфа с видимым безразличием посвященного. Но спокойствие это было наигранным. На самом деле кровь прилила ему к голове, и ему огромных усилий стоило заставить свои руки не дрожать.

— Умоляю, говорите же, наконец! — повторил барон, и голос его действительно приобрел оттенок мольбы, чего с этим человеком еще не случалось. — Я не останусь в долгу, — продолжал он. — Если нас ожидает успех, вы будете иметь право на исполнение одного желания, Нагиб. Я привык держать слово!

Обещание, произнесенное бароном, не было пустыми словами. Не было сомнений в том, что фон Ностиц исполнит обещание, а также в том, что он не станет ограничивать объем и масштаб желаемого. На мгновение Нагиба увлекла эта мысль, затем же он вновь обратился к письменам, лежащим перед ним. Он сдвинул их вместе, как головоломку, так что образовался квадрат, и начал медленно читать, указывая пальцем на каждое читаемое слово:

На некоторое время воцарилась тишина, оба находились под впечатлением текста тысячелетней давности. Первым заговорил Нагиб:

— Барон, думаю, вы заметили…

— Что?

— Текст плиты до сих пор неполон. — Он указал на правый нижний угол. — Здесь, в этом месте, не хватает трех строк. Будто колдовство какое-то, но мне кажется, что именно они содержат важнейшее указание.

— Хорошо, хорошо, начнем с положительного. Допустим, плита настоящая и мы не попались на удочку каких-нибудь мошенников.

— Об этом мы уже говорили достаточно, — прервал барона Нагиб. — Фрагменты исследовали величайшие археологи, так что если вы не доверяете моему мнению, то уж в их компетентности можете не сомневаться, господин барон.

— Я не хотел обидеть вас, Нагиб, я только высказываю свои мысли. Из текста следует, если я его правильно понял, что существует гробница Имхотепа и в ней сосредоточены, по свидетельству людей, видевших ее три тысячи лет назад, сокровища и знания, утерянные уже в момент ее повторного открытия и, по мнению священнослужителей, настолько важные, что с их помощью можно править миром. Бог мой! — Фон Ностиц глубоко вздохнул.

— Вы совершенно правы, — ответил Нагиб. — И даже этой информации хватит для того, чтобы лишить человека дара речи. Но быть так близко к цели и не иметь последнего фрагмента, к тому же самого важного! От этого можно сойти с ума!

Фон Ностиц посмотрел на пустое место в правом нижнем углу, сравнил его с фрагментом, присланным Омаром, покачал головой и произнес:

— Эти три строчки могут быть частью как берлинского фрагмента, так и фрагмента Хартфилда…

— И вам кажется случайностью, что именно эти, важнейшие строки отсутствуют? — горько усмехнулся Нагиб. Фон Ностиц пожал плечами. — Ни в коем случае! — воскликнул Нагиб. Глаза его зло сверкали. — Я скажу вам, что я об этом думаю: тот, кому известно местоположение гробницы, отломил маленькую, но важную часть плиты! В Берлине никто не знал о фрагменте Хартфилда, а только при наличии его части текст вообще приобретает какой-либо смысл. Однако можно исходить из того, что Хартфилд, признанный египтолог, знал о существовании берлинского фрагмента, так что мог, составив полный текст, прочесть о месте захоронения Имхотепа. Но Хартфилд — человек осторожный. Он отколол угол плиты, содержавший важнейшее указание и, таким образом, стал единственным обладателем знания. Если только не…

— Не что?

— Можно было бы сделать и другое предположение: Омар с Хартфилдом заодно, они сообщники и ведут двойную игру.

— Вы считаете, Омар способен на это?

Нагиб сжал губы и скривился в улыбке.

— Ваши отношения, конечно, с некоторых пор испортились, — заметил фон Ностиц.

— Можно и так сказать. Но я не хочу ничего утверждать.

— Не могу себе этого представить. Если бы вы были правы, Омар послал бы телеграмму с текстом вроде: «Мне очень жаль, Хартфилда найти невозможно». По крайней мере, он не послал бы нам эту часть текста. Нет, вы на ложном пути, и вам не следует вести игру, основываясь на личной антипатии.

— Это было просто предположение, — оправдываясь, произнес Нагиб.

Барон задумался.

— Омар знает, где находится Хартфилд. Так чего же мы ждем? Надо найти Хартфилда!

Нагиб хотел возмутиться, сказать, что никогда в жизни больше не поедет в Египет, потому что боится за свою жизнь. Но не успел. Слуга сообщил о визите дамы, и не успел он попросить ее войти, как в дверях появилась Халима. Ее лицо было в слезах, тело сотрясалось от рыданий.

С тех пор как она переехала к Никишу, Нагиб не видел Халиму. И он так и не простил ей этого, прежде всего потому, что сам в свое время положил на нее глаз. Но теперь, когда она стояла перед ним, беспомощная и несчастная, он подошел, обнял ее и спросил о причине слез.

Молча Халима достала из сумочки свернутую газету и показала на статью на первой странице. Рыдая, она воскликнула: «А я его так любила!» — и бессильно опустилась на пол.

Фон Ностиц звонком вызвал слугу и попросил позвать кого-нибудь из женской прислуги и врача, и они перенесли Халиму на цветастый диван салона. Служанка принесла влажные полотенца и положила их на лоб находившейся без сознания Халимы. Через некоторое время она вновь пришла в себя. Она начала извиняться, но барон попросил ее поберечь себя и помолчать. Лишь теперь он и Нагиб обратились к статье:

Нагиб уронил газету. Он посмотрел на фон Ностица, взглянуть в глаза Халиме он не решался.

— Я так любила его, — всхлипывала она, и не оставалось сомнений, что она имела в виду не аль-Хуссейна, а Омара, чей фальшивый паспорт был оформлен на имя Хафиза эль-Гафара.

— Завтра мы едем в Египет, — сказал фон Ностиц и вызвал Калафке, приказав позаботиться обо всем необходимом.

Халима поднялась:

— Я еду с вами!

В Каире они первым делом отправились в Караколь, расположенный недалеко от центра, где надеялись узнать подробности происшествия. Было раннее лето, и люди, несмотря на сильный ветер, толпами бродили по улицам. В городе царило приподнятое настроение, столь противоположное их собственному.

Халима попрощалась с Никишем, поцеловав его и извинившись. Но сказала она ему и горькую правду: между ними все кончено, и все это было ошибкой, ошибкой ее чувств, какая случается хоть раз в жизни с любой женщиной. Никиш все понял и пожелал ей всяческого счастья, подарив на прощание медальон, который носил с четырнадцати лет.

Они не плакали, а слова звучали лишь добрые, потому что за эти несколько недель, которые они провели счастливыми, словно дети, оба поняли, что хотя Восток и Запад могут взаимодействовать физически, привлекает их друг в друге взаимная непохожесть и души их никогда не сблизятся.

Нагиб старался, как мог, утешить Халиму, и в этот период они сошлись, как никогда. Горе раскрывает сердца, и кто знает, чем бы все закончилось, если бы они не отправились в Караколь, где соответствующий чиновник за соответствующий бакшиш не ответил с удовольствием на все их вопросы, ничего — а этого вполне можно было ожидать — не спросив о причинах их настойчивой заинтересованности в происшедшем.

Таким образом они узнали, что тело аль-Хуссейна было опознано Лейлой, его второй женой, и выдано ей для совершения обряда захоронения. Неженатый же Хафиз эль-Гафар был опознан матерью, которая вызвалась оказать ему последние почести.

Упоминание о матери эль-Гафара смутило Халиму, Нагиба и барона, ведь они знали, что у Омара не было ни отца, ни матери, и поэтому засомневались, был ли этот Хафиз Омаром.

— Как вообще ему пришло в голову это имя? — спросил Нагиб барона.

— Он назвал его так спонтанно, и адрес тоже. У меня не было причин спрашивать, — ответил фон Ностиц. — Оформить паспорт, не важно, на какое имя и на какой адрес, — это всего лишь вопрос денег.

Все трое отправились в одну из приятных кофеен на набережной Нила, чтобы обсудить, что теперь делать. Беспомощность вселяла такую неуверенность, что Халима даже предположила, что это все может быть махинацией одной из секретных служб, целью которой было завлечь их в ловушку. Но вдруг Нагибу в голову пришла мысль обратиться за помощью к Хасану, инвалиду, чистившему обувь перед отелем «Мена Хаус» в Гизе. Если кто-то и мог помочь им, то только он.

Фон Ностиц, заметив, что начинается песчаная буря, затмевающая небо, предпочел остаться в отеле «Семирамис», а Халима и Нагиб отправились в Гизу.

Хасан со своим ящиком прятался в одной из ниш стены перед входом в отель. Несмотря на то что тучи песка застилали видимость, носясь по улицам и вокруг отеля, Хасан сразу узнал Нагиба.

— Где мой друг Омар? — спросил он, пока Нагиб представлял ему Халиму. Он даже представить себе не мог, какие чувства будит в них своим вопросом.

Не ответив на вопрос, Нагиб осведомился, слышал ли микасса что-нибудь о перестрелке в Саккаре.

Хасан посмотрел на Халиму и кивнул ей, будто желая выразить соболезнование, но вместо этого произнес:

— Ты, наверное, рада, что избавилась от этого аль-Хуссейна. Омар мне много рассказывал о тебе.

— А этот эль-Гафар? — нетерпеливо спросил Нагиб.

— Такой же разбойник, как и его господин. Официально он смотрел за одним из сдаваемых домов аль-Хуссейна, на самом же деле был его верным сообщником, совершая любые мошенничества. Аллах наказывает всех, кто того заслуживает.

У Нагиба будто пелена с глаз упала. Он знал, что уже где-то слышал это имя. Теперь он понял, почему Омар выбрал именно его. Хафиз эль-Гафар смотрел за тем домом, где они с Омаром несколько лет назад снимали квартиру.

Поняв все, Халима бросилась на шею Нагибу, заплакала от счастья и закричала сквозь бурю, что она любит Омара и никого другого.

Но где же Омар был сейчас?

С облегчением барон фон Ностиц-Вальнитц узнал новости. Звонок в отель «Аль-Саламек» в Александрии прояснил ситуацию. Там сообщили, что некий Хафиз эль-Гафар действительно все еще проживает в этом отеле, но в данный момент отсутствует, и спросили, что ему следует передать.

В тот же день барон, Халима и Нагиб отправились в Александрию. Вечером они уже выходили из такси возле означенного отеля, маленького и не слишком роскошного, но достаточно неброского, чтобы быть подходящим местом для лиц, не желавших бросаться в глаза.

Эль-Гафар, как им доложили, находился в ресторане. Портье послал за ним слугу.

Халима дрожала. Она кусала кулачки, ходя взад-вперед по холлу отеля. Она не решится взглянуть ему в глаза. Но, быть может, думала Халима, Омар и не удостоит ее взглядом, назовет ее хурият и отвернется от нее. Она бы не смогла упрекнуть его в этом случае.

Сквозь отделанную белым орнаментом стеклянную дверь было видно идущего Омара. Без сомнения, это был именно он. Халима хотела броситься к нему, упасть в его объятия, но стояла, будто окаменев. Ноги, которые должны были нести ее к нему, не слушались. Халима боялась.

Не говоря ни слова, Омар подошел к ней и кивнул, будто говоря: «Я знал, что ты вернешься». Но он ничего не сказал и обнял Халиму. Промолчал он и тогда, когда она прошептала:

— Прости меня. Я люблю тебя.

Некоторое время барон и Нагиб не вмешивались, затем же они обрушили на Омара поток вопросов. Полночи он рассказывал им, как добирался из Дисука в Сиди Салим и обнаружил там Хартфилда и безумных монахов. О том, как нашел обломок плиты в архиве и о странном поведении Хартфилда, периодически впадавшего в безумие, становясь похожим на безжизненную статую. Барон казался опьяненным, не раз в течение ночи он повторял, что это счастливейший день в его жизни, при этом его лицо сияло.

От Нагиба Омар узнал перевод фрагмента, а также и то, что важнейшая часть отсутствует, что наводит на мысль о том, что Хартфилд сломал плиту, чтобы скрыть истину. Наконец, они решили на следующий день отправиться в Рашид и оттуда дальше в Фуву. Там они собирались найти мулов и отправиться в Сиди Салим. Целью предприятия было освобождение профессора Хартфилда.

Опасения Омара, что дорога может быть слишком утомительной для барона, тот отверг. Он не даст отстранить себя от плодов своих трудов. Если понадобится, он в одиночку вызволит Хартфилда из подземелья.

На следующий день они арендовали автомобиль и достигли Фувы. Барон демонстрировал стойкость и выносливость в условиях июньской жары. У одного из кузнецов Рашида они купили оружие, назир продал им старую армейскую палатку. Для людей и всего снаряжения, включавшего недельный запас воды, фон Ностиц купил пять мулов, которых торговец обещал взять обратно за умеренную плату в том случае, если окажется, что они не соответствуют требованиям покупателя. Итак, Омар, Нагиб и барон отправились в путь. Халима осталась в отеле.

В отличие от своего первого путешествия в Сиди Салим, когда Омар слепо доверился погонщику, теперь в его распоряжении была превосходная карта. Вверх по Нилу от Рашида в сторону Фувы вела широкая дорога. Через два часа пути они достигли развилки, от которой на восток вела тропа, проложенная караванами. Сначала она поворачивала на юг мимо озера и через болотистую местность, затем же постоянно шла на восток. У маленькой речушки, текущей с юга на север, тропа сворачивала направо и шла прямо в сторону Сиди Салима.

Фон Ностиц, никогда в жизни не сидевший даже на лошади, что уж говорить о муле, с достоинством и спокойствием переносил путешествие. Он приобрел шляпу от солнца и форму хаки, какую носили все англичане, приезжая в Египет, и видел свою основную задачу в том, чтобы осматривать горизонт в полевой бинокль, дабы избежать нежелательных встреч с монахами Сиди Салима.

Омар разработал следующий план: в трех часах пути от Сиди Салима они должны были разбить лагерь, отдохнуть и дождаться темноты. Затем, оставив все снаряжение, пробраться к монастырю под покровом ночи. Самого выносливого мула они собирались взять с собой — трудно предсказать, в каком состоянии будет Хартфилд.

Они молча проверили оружие. Омар и Нагиб научились обращаться с оружием еще во времена сооружения железной дороги через Синайскую пустыню. У Нагиба было крупнокалиберное арабское ружье, старомодное, но — по его мнению — бьющее точно в цель, легкое и простое в обращении. Омар был вооружен наганом калибра 7.62. В кобуре барона покоился маузер, однако тот достаточно недоверчиво относился к собственному оружию, так как из-за поврежденной ноги не принимал участия в войне и утверждал, что прибегать к его использованию будет лишь в крайнем случае.

Их единственная возможность выйти победителями против превышающих их числом монахов, также имевших оружие, состояла в использовании эффекта неожиданности. Они должны были незамеченными проникнуть в лабиринт, освободить профессора и так же быстро, как пришли, исчезнуть. Сидя в палатке, они пытались проработать все возможные варианты осуществления плана. Омар чертил палкой на земле примерные очертания монастыря, как он его запомнил, и тот путь, которым они должны были воспользоваться, чтобы попасть в помещение, где обитал профессор. Омар упоминал все детали, которые ему удалось вспомнить.

— Есть еще одна важная проблема, — добавил Омар, закончив рассказ. — Что мы будем делать, если профессор откажется пойти с нами?

Барон удивленно посмотрел на Омара:

— Почему он должен отказаться? Монахи же держат его насильно!

— Конечно. Но когда я его спросил, почему он не идет со мной, Хартфилд сказал, что не покинет монастырь без жены, которую тоже держат взаперти.

— Но ведь миссис Хартфилд умерла! — воскликнул фон Ностиц.

— Именно так. Но профессор может пережить сильное потрясение, если узнает об этом.

— Тогда мы уговорим Хартфилда покинуть монастырь под предлогом проводить его к супруге! — прервал собеседников Нагиб. — Это, конечно, несколько подло, но в данном случае, очевидно, единственная возможность заставить его последовать за нами.

Вечером они отправились в путь — Омар, Нагиб, фон Ностиц и мул, которого они нарекли Зулейкой. Перед ними выросла цепь холмов, в которых находился монастырь. Слева, по обе стороны ручейка, росли кусты и низкие деревца. Несмотря на то, что стареющая луна была скрыта низкими облаками глаза быстро привыкли к темноте, так что ориентироваться было несложно.

— Смотрите! — Омар указал на запад.

— Бог мой! — фон Ностиц замер. — Руины церкви посреди пустыни.

На фоне темного неба возвышались развалины. Невероятная картина, завораживающая, как декорации в опере. Хотя Омар и рассказал им о Сиди Салиме достаточно подробно, оба его спутника были удивлены, даже поражены увиденным, потому что иначе представляли себе то, что их ожидало. Ночное видение посреди нетронутой человеком природы было скорее романтично, нежели подавляюще. И было трудно сосредоточиться на том, что происходило где-то под землей.

Омар прислушался:

— Слышите пение?

Нагиб и барон затаили дыхание.

— Похоже на отдаленные крики в лесу и одновременно на визг побитой собаки, — тихо сказал фон Ностиц.

— Это литания монахов. Сейчас у нас есть хорошая возможность. Пока они заняты пением, нам нечего бояться. Потому что брат Менас присматривает за ними.

Далее все шло точно согласно плану Омара. Барон занял позицию в углу здания, из которого лестница вела вниз, в лабиринт, с маузером на изготовку. Омар встал на парящую плиту, будто по мановению руки открылся проход, Нагиб и Омар исчезли в нем.

Несмотря на то, что барон знал о вооружении монахов и что Омар предупреждал об их непредсказуемости и опасности, фон Ностиц не чувствовал ни малейшего страха. Мужество внушало это новое чувство — впервые в жизни он совершал нечто смелое, дерзкое, отчаянное и безрассудное, далекое от его расписанной по часам жизни. Чтобы ощутить это, ему понадобилось ждать до старости. И уже не впервые в душу ему закралась мысль, что он неправильно прожил жизнь.

В первой камере с кувшинами для хранения воды Омару потребовалось немало усилий, чтобы уговорить Нагиба пойти с ним дальше. Пение становилось все громче, и Нагиб снял ружье с предохранителя.

— Знаешь, чего я не понимаю? — прошептал он. — Почему тут не выставлена стража?

— Единственный человек, не теряющий здесь разума, а значит, способный выполнить подобное задание, — Менас. А он прежде всего занят тем, чтобы следить за монахами, чтобы они не перебили друг друга. Они набросятся друг на друга, как дикие звери, если он хоть на мгновение отвлечется. А кроме того, сюда забредают лишь ненормальные вроде нас.

Омар остановил Нагиба движением руки. В конце коридора сиял яркий свет. Пение стало громче. Омар и Нагиб крались, осторожно переставляя ноги. Дойдя до конца, Омар, прислонившись к стене, выглянул из-за угла. Затем предложил другу взглянуть на поющих.

Бросив короткий взгляд на монахов, Нагиб отвернулся. Вид этого убожества вызывал в нем отвращение. Искаженные лица, странное поведение престарелых мужчин, годами не видящих солнца, ужасали. В чем же крылась причина всего этого? Нагиб не понимал. Омар повлек его дальше. Они вернулись, поднялись по крутой лестнице на следующий этаж и, наконец, достигли — Нагиб давно потерял ориентацию — комнаты профессора.

Омар осторожно отодвинул занавес, закрывавший вход. Хартфилд сидел на полу все в том же положении со скрещенными ногами, как и во время первой их встречи. Несмотря на то что взгляд его был устремлен прямо на занавес, гостей он явно не заметил.

— Пойдем! — Омар сделал Нагибу знак, и они вошли в ярко освещенную комнату. Они молча опустились на колени перед лишенным разума профессором, и Омар тихо заговорил:

— Ка Эдварда Хартфилда, ты слышишь мой голос?

Бледный мужчина задвигался механически, будто марионетка, голос его прозвучал ненатурально:

— Я Ка Эдварда Хартфилда, кто меня зовет?

— Ка Эдварда Хартфилда, мы пришли, чтобы забрать тебя отсюда. Мы отведем тебя в безопасное место, где тебе не придется бояться власти монахов.

— Я не хочу никуда уходить, — ответил Хартфилд бесцветным голосом. — Здесь мой дом, это моя жизнь. Убирайтесь отсюда, иначе они поймают и вас.

— Ка Эдварда Хартфилда, — вновь начал Омар, но теперь слова его были более настойчивы, — мы пришли, чтобы отвести тебя к твоей жене Мэри…

— Я Ка Эдварда Хартфилда, — монотонно повторил профессор, — я не знаю, о чем вы говорите, я Ка Эдварда Хартфилда.

Омар и Нагиб переглянулись. Что им было делать? Единственное, что могло им помочь, — это ожидание. Нужно было ждать, пока безумие не покинет профессора. Но до тех пор монахи закончат петь, а как будет реагировать Хартфилд, если попытаться вывести его силой, сказать было невозможно.

— Где Мэри? — внезапно спросил Хартфилд. — Где Мэри?

Нагиб сразу ответил:

— Ваша жена в Александрии. Мы пришли, чтобы отвести вас к ней. Не препятствуйте и идите с нами!

— Где Мэри? — повторял профессор, и теперь его голос звучал настойчиво и угрожающе.

— Если вы пойдете с нами, мы отведем вас к ней, — повторил Нагиб.

Затем воцарилась тишина. Профессор молчал, и взгляд его был настолько непроницаем, что невозможно было сказать, что происходит у него в душе. И тут случилось нечто неожиданное: Хартфилд поднялся, взглянул на дверь и неуверенно, словно сомнамбула, пошел к коридору, вниз по узкой лестнице, мимо коридора, ведшего к поющим монахам, к входной камере. Омар и Нагиб следовали за ним. Они были так поражены неожиданным поворотом событий, что не проронили ни слова за все время пути.

Таким они не представляли себе освобождение профессора. Они думали, что если не силой, то, поддерживая, повлекут Хартфилда по коридорам. Теперь же он уверенно выступал перед ними.

Перед узкой лестницей, ведшей наружу, Хартфилд остановился. Он смотрел на ступени, и казалось, предоставлял одному из них идти первым, потому что, хотя и не впервые видел дверь, не был знаком с ее механизмом. Омар поднялся по лестнице, поднял плиту, и один за другим они выбрались на свободу.

Фон Ностиц держал маузер на изготовку и, увидев троих мужчин, поднимавшихся на поверхность, издал возглас удивления. На всю операцию потребовалось не более получаса, все случилось намного быстрее, чем они предполагали. В духоте ночи, мгновенно окутавшей его, профессор зашатался. Бог знает, когда в последний раз он вдыхал свежий воздух. Омар и Нагиб поддержали его. Теперь нельзя было терять ни минуты. Хотя Омар был уверен, что, не найдя Хартфилда в его комнате, монахи сначала обыщут монастырь, что займет немало времени, нельзя было забывать, что затем они наверняка отправятся в погоню.

С трудом им удалось посадить профессора на мула. Профессор не сопротивлялся. Направляясь на север вдоль заросшей речки, они молчали. Омар, Нагиб и барон были погружены в раздумья, и каждый из них искал свой путь к гробнице Имхотепа.

Самая сложная задача, вставшая теперь перед ними, была заставить профессора говорить. Они почти не сомневались, что Хартфилд знал, где находится гробница. Можно было даже предположить, что он входил в нее, сам или под давлением монахов. Но как им выведать его секрет?

Еще не взошло солнце, когда они достигли лагеря и оставленных мулов. Предложение Омара, не задерживаясь, отправиться дальше встретило протест Нагиба, но поддержку барона, все это время демонстрировавшего невероятную выносливость. Немного передохнув, они сложили палатку и пустились в путь.

Хартфилд не сопротивлялся, позволяя делать с собой все, что угодно, ел и пил все, что ему давали, и молча ехал на муле. В первых лучах солнца перед ними возникли дома Рашида. И уже под вечер того же дня Омар, Нагиб, фон Ностиц и Хартфилд на арендованном автомобиле прибыли в отель «Аль-Саламек» в Александрию, где их ждала Халима.

Халима сообщила, что все эти дни ей казалось, что за ней наблюдают. Человек европейской внешности, по крайней мере точно не египтянин, следовал за ней по пятам и исчез лишь с их появлением. Фон Ностиц в связи с этим объявил о немедленном отъезде в Каир, заказав на следующий день автомобиль.

В течение нескольких полных суеты дней Хартфилд все чаще приходил в сознание. Он часто правильно отвечал на вопросы, ни одного, в то же время, не задавая, и слушался, как привык это делать у монахов.

Омар предложил остановиться в «Мена Хаус», где, по его мнению, иностранцы менее всего бросались в глаза. До Саккары же можно было добраться по дороге через пустыню.

— А это кто? — спросил микасса, указывая взглядом на фон Ностица и Хартфилда.

Омар ответил, и тот выразил удивление, со сколь почитаемыми людьми общается его друг.

— Слышал о лорде Карнарвоне? — спросил Хасан.

— О Карнарвоне? А что с ним?

— Он умер.

— Карнарвон умер?

— Два дня назад. Вот через эту дверь его вынесли.

— Как же это случилось? Он же был в самом расцвете лет!

— Очень странная история, — кивнул микасса. — Картер и Карнарвон открыли в Луксоре усыпальницу фараона. Они достали мумию, а через пару дней Карнарвон почувствовал слабость. Вновь придя в себя, он погрузился в фантазии, говорил о большой черной птице, а когда он умер, в два часа ночи, во всем Каире погас свет. Никто не знает, почему. Но теперь все говорят о проклятии фараона. Будь осторожнее!

— Во-первых, — ответил Омар, — Имхотеп не был фараоном. А во-вторых, я несуеверен. Что с Картером?

— Ничего. Он занимается тем, что достает сокровища из гробницы.

— Вот видишь, он в эти бредни не поверил.

Микасса, человек по природе робкий, пожал плечами, будто желая сказать: «Что может знать такой человек, как я!»

Барон фон Ностиц-Вальнитц добровольно согласился взять на себя обязанность сообщить Хартфилду о смерти его жены. Он дождался одного из моментов просветления профессора, наступавших все чаще, и с чувством, которое трудно было ожидать от столь хладнокровного человека, рассказал ему, где и как было найдено тело Мэри Хартфилд, и о том что предположительно, ее убили безумные монахи.

Хартфилд, чья комната находилась между комнатами барона и Нагиба и была под постоянным наблюдением, принял печальное известие сдержанно, будто давно предполагая такую возможность.

— Вы поняли меня? — настойчиво спросил барон.

И профессор ответил:

— Да, я понял вас, моя жена мертва.

— Мне очень жаль, — извинился барон, — что Омар и Нагиб уговорили вас покинуть монастырь под предлогом, что хотят отвести вас к супруге. Но это казалось единственной возможностью в той ситуации. Простите.

Профессор кивнул. В этот момент Омар, Нагиб и Халима вошли в комнату. Некоторое время все сидели молча. Затем Хартфилд задал вопрос — впервые с момента освобождения:

— Почему вы пришли за мной туда?

— Вам срочно необходимо обследование врача, — поспешно ответил Омар. — Мы отвезем вас в британский госпиталь.

— Это очень мило с вашей стороны, — ответил Хартфилд, — но ради этого вы не стали бы рисковать жизнью. Не будем обманывать друг друга. Я знаю, чего вы от меня хотите, но от меня вы ничего не узнаете, ничего!

— Профессор, — начал Нагиб, — мы знаем об Имхотепе больше, чем вы думаете. Нам известно не только все то, что известно британской, французской и немецкой секретным службам…

— Секретным службам?

— Вы не знали о том, что это дело давно расследуется всеми секретными службами?

— Нет, этого я не знал. И к какой же относитесь вы?

— Мы не имеем к ним никакого отношения. Мы ищем Имхотепа, потому что не хотим, чтобы успех достался какой-либо из секретных служб.

— Успех? — Хартфилд покачал головой. — Не знаю, можно ли назвать успехом нахождение гробницы Имхотепа.

— Мы располагаем не только информацией секретных служб, — продолжил Нагиб, — но у нас есть и ваш фрагмент из Рашида. — Он достал листок, на который был перенесен полный текст.

Хартфилд медлил. Казалось, он был удивлен. Барон, опасаясь, что они требуют от него слишком многого, сделал предупреждающий жест. Но Хартфилд торопливо просматривал текст и, закончив, едва заметно улыбнулся и вернул его.

— Если позволите дать вам совет…

Больше он ничего не сказал. Было ли это последствием перенапряжения или его ужасной болезни, но Хартфилд без сил повалился на пол и тяжело задышал. Его уложили на постель, и Халима осталась присмотреть за ним.

Омар, Нагиб и барон отправились на ужин в изящно оформленный ресторан отеля, из которого видны пирамиды Гизы. Вечером, когда их силуэты становятся фиолетовыми на фоне более светлого неба, они кажутся непреодолимыми горами и почти что внушают страх.

Все трое нехотя ковыряли вилками в тарелках. Не потому, что им не по душе пришлась европейская кухня, превалировавшая здесь из-за обилия иностранцев. Готовили здесь превосходно. Но потому, что каждый из них размышлял о том, как им подступиться к достойному жалости профессору. Фон Ностиц прежде всего раздумывал о причинах молчания Хартфилда. Профессор не был похож на человека, замалчивающего информацию ради собственной выгоды. А в то, что он заодно с умалишенными монахами, поверить было и вовсе невозможно.

Внезапно появилась Халима.

— У него бред, — тихо сказала она и оглянулась, проверяя, не подслушивают ли их. — Он говорит об Имхотепе. Больше я ничего не понимаю. Он говорит по-английски.

Омар поднялся, сделал остальным знак оставаться на месте и последовал за Халимой в комнату профессора. Хартфилд теперь дышал коротко и неровно. Он ворочался, говоря нечто невнятное о тени фараона, о сияющих руках Ра и запретной двери.

— Ты что-нибудь понимаешь? — взволнованно спросила Халима.

Омар склонился совсем близко к лицу профессора, пытаясь расслышать каждое его слово.

— Нет, — наконец ответил он, — я только понимаю, что его волнует то же, что и нас. Он говорит о плите, на которой описана гробница Имхотепа. Его слова не складываются в связные мысли, по отдельности же они вполне понятны. — Затем Омар начал записывать обрывки фраз, произносимых профессором. — Быть может, позже можно будет выявить их смысл.

Халима села возле Омара. Она положила руку на его плечо и молча следила за тем, что он записывает. Близость к тайне возбуждала ее, но еще больше ее возбуждала близость Омара. Она была счастлива, что вновь обрела его. И, если он и демонстрировал некоторую сдержанность по отношению к ней, упрекнуть его в этом она не могла.

Внезапно Омар отдернул руку. Хартфилд заговорил на арабском, который знал в совершенстве. Но эта перемена в состоянии бреда показалась ему странной. В монастыре Сиди Салим, будучи Ка Эдварда Хартфилда, он говорил по-арабски. Казалось, в душе Хартфилда боролись два существа, обладавшие разными характерами.

— Тысяча — шагов — от гроба — царя — дверь к познанию — вода — Имхотеп.

Будто совершив огромное усилие, Хартфилд уронил голову на подушку. Дыхание его стало ровным и спокойным. Он заснул.

— Думаю, — заметил Омар, глядя на свои записи, — Хартфилд рассказал нам больше, чем хотел.

Он сбежал в холл отеля, нашел Нагиба и барона сидящими у стойки бара и, не говоря ни слова, положил листок с записями перед ними.

— Что это значит? — осведомился фон Ностиц.

— Я записывал все, что говорил Хартфилд в бреду. Вот здесь самое любопытное. Почему-то он произнес это по-арабски.

— В тысяче шагов от гроба царя? — Барон задумался.

— Тысяча шагов в каком направлении? На юг, на север, на восток, на запад? — вставил Нагиб.

Все трое переглянулись.

— По крайней мере, — ответил барон, — мы теперь знаем, что гробница Имхотепа находится в тысяче шагов от пирамиды Джосера. Если бы мы знали длину шага, то могли бы очертить окружность, на которой следует искать вход.

— Сообщение расстояния в шагах соответствует точной мере египтян, — ответил Нагиб. — Один шаг равняется двум длинам ступни, то есть 66 сантиметрам. Если считать от центра пирамиды, радиус окружности составляет 660 метров.

— Фантастика! — Глаза барона загорелись, как это происходило каждый раз, лишь только речь заходила об Имхотепе. Фон Ностиц был убежден, что он подобрался близко к цели. Для него все предприятие только что вступило в новую фазу, и ни предупреждения, ни угрозы, и уж никак не неуверенность в том, что их ожидало, не могли заставить его отказаться от задуманного. Это была тоска по необычному — иначе нельзя было определить его настрой, — которая нападает на каждого человека хотя бы раз в жизни, выступая в разных формах и которую большинство вытесняет в подсознание.

Таким образом, становится понятно, почему уже на следующий день барон уговорил Омара и Нагиба отправиться в Саккару. Халима осталась с профессором.

То, что поначалу казалось точным с точки зрения географии указанием, на местности оказалось расплывчатым намеком. Окружность была длиной в несколько километров, а измерить что — либо было невероятно трудно по причине холмистой местности. Они пользовались стометровой веревкой, которую натягивали шесть с половиной раз, начав с западного направления, где находился наименее исследованный регион. Они не взяли с собой никаких специальных инструментов, надеясь обнаружить каменный вал, упоминаемый на плите из Рашида и через несколько часов работы под палящим солнцем все были абсолютно вымотаны. При этом они не исследовали и тридцатой части окружности. Омар и Нагиб были разочарованы, и лишь фон Ностиц работал с упорством помешанного.

В отеле «Мена Хаус» тем временем Халима пыталась снизить жар профессора, прикладывая к его лбу и груди мокрые полотенца. Судороги были настолько сильны, что она боялась, что Хартфилд может не вынести одной из них. Она была близка к тому, чтобы, несмотря на указания барона, вызвать врача.

Когда около полудня Хартфилд ненадолго пришел в себя, он потребовал холодной воды с уксусом, которую использовали монахи Сиди Салима, чтобы облегчить приступы. После этого он стал спокойнее.

— Ты добра ко мне, — сказал Хартфилд, — как тебя зовут?

— Халима.

— Как я могу отблагодарить тебя?

— Не стоит, — ответила она, погладив руку профессора.

— Где остальные? Где остальные? — повторил Хартфилд, заметив, что Халима не хочет отвечать.

Ей не хотелось излишне беспокоить его своим ответом. Но, заметив его настойчивость, правдиво ответила:

— Они поехали в Саккару.

— Как можно быть такими глупцами. Они никогда не найдут Имхотепа…

— Во время бреда вы говорили…

Хартфилд приподнялся.

— Бог мой, — пробормотал он по-английски, затем продолжил по-арабски: «Что я говорил?»

— Вы сказали, что Имхотеп находится в тысяче шагов от ступенчатой пирамиды, не дальше. Теперь они там все измеряют, надеясь так найти его гробницу.

— Этого нельзя делать! — воскликнул Хартфилд возбужденно. — Ты должна остановить их!

— Я не могу сделать этого. Фон Ностиц будто одержим, никто не в силах сдержать его. А Омар и Нагиб подчиняются его приказам.

— Хочешь, чтобы с ними произошло то же, что и со мной, Халима?

Халима вопросительно посмотрела на профессора. Что он мог иметь в виду?

— Моя жизнь потрачена зря, — начал Хартфилд. — Все впустую, потому что я слишком многого захотел.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, профессор.

— Слушай, до сих пор науку сдерживают границы знания, перешагнуть которые не дает вера. Я хочу сказать, что есть вещи, которые человек в силах узнать, и все же это неразумно. Потому что они превосходят рамки его разума. Человек, верящий в Бога, постарается уменьшить риск Но высокомерие — одна из древнейших черт человеческого характера. Уже в Ветхом Завете повествовалось о том, как люди пытались сравняться с Богом. Но Бог наказал их. Имхотеп был таким человеком. Способности, которыми его одарили боги, позволяли ему вершить то, что не дано простому человеку. Имхотеп попытался осуществить то, о чем сотни лет мечтали древние египтяне — научиться сохранять не человеческую душу, а Ка, жизненную силу, в теле. Выражаясь яснее, он искал некую форму бессмертия, вечной жизни. Он открыл тайное средство — бактерию, вирус, можно называть это как угодно. Знания древних египтян в этой области были более обширными, чем это предполагается сейчас…

— Лорд Карнарвон! — воскликнула Халима.

— Карнарвон?

— Он присутствовал при открытии Картером гробницы Тутанхамона. Нетронутой гробницы, — добавила она. — И теперь он мертв.

— Проклятие фараона, — сказал Хартфилд, — может принимать разные формы. Когда Имхотепу удалось вселить Ка в человеческую плоть, чтобы сделать человека бессмертным, он не подумал о том, что человек не в силах вести подобное существование в здравом рассудке. И теперь каждый, побывавший в тени Имхотепа, периодически, и все чаще и чаще, подвергается приступам безумия, уничтожающим в нем собственно то, что делает его человеком. — Хартфилд горько засмеялся. — Что за конец Имхотепа! Быть почитаемым как божество, обреченным на жизнь и опустившимся до уровня животного — как коптские монахи, которые открыли мне тайну, и как я, когда моей силы воли не хватает на то, чтобы покончить с этим.

— Думаю, я понимаю, о чем вы говорите.

— Имхотеп, — продолжал Хартфилд, — был близок к бессмертию, достичь его он так и не смог. Он совершил самоубийство, будучи в замутненном сознании. И его современники захоронили его со всем его наследием и с почестями, достойными фараона, снабдив золотом и драгоценностями. А его познания они замуровали в стены, чтобы познания гения не были утеряны.

Помедлив, Халима предположила:

— Вы видели гробницу, профессор?

Воцарилось долгое молчание. Затем он ответил:

— Посмотри на меня. Три двери ведут к склепу. Первая называется «Воротами мира», вторая — «Воротами тоски», а третья несет имя «Ворот безумия». Тот, кто переступит последний порог, подвергнется действию «тени смерти» — тех раздражителей, что веками множились в гробнице. И ни у кого нет шанса выйти оттуда в здравии. Я был первым переступившим порог тайны и вскоре почувствовал это. Затем монахи Сиди Салима вынудили меня открыть им место, где находится вход. Несмотря на предостережения, они все вошли. Теперь в монастыре царит безумие. Теперь они готовы перегрызть друг другу горло.

— Во имя Аллаха Всемилостивого! — в ужасе вскричала Халима. — Нельзя, чтобы они нашли гробницу.

Хартфилд взглянул на нее и кивнул.

— Поэтому я и рассказал тебе все.

В голове Халимы роились ужасные образы. Казалось, она видит Омара, проходящего через первые, вторые, третьи ворота. Она закричала так, будто ее саму настигла «тень смерти», и выбежала из комнаты, оставив профессора лежать на кровати. Миновав холл отеля, она прыгнула в одно из ожидавших у порога такси и крикнула: «В Саккару. Как можно быстрее!»

Хасан, от чьего внимания не ускользало ни одно событие, происходившее в отеле «Мена Хаус», наблюдал за описанной сценой издалека. Однако ничего не мог понять.

— Не могли бы вы ехать побыстрее? — постоянно спрашивала Халима у водителя.

Тот вел свой старый «форд» на предельной скорости, однако со спокойствием погонщика верблюдов заметил:

— Аллах создал время, о спешке речи не было.

Она уже дважды теряла Омара, третьего раза она не перенесла бы. Этого просто не могло произойти. Омар не имел права входить в гробницу. Халима внезапно поймала себя на том, что она молится, призывает Аллаха, просит его не позволить свершиться несправедливости. Мстит ли ей сейчас Аллах за то, что она покинула аль-Хуссейна, которому поклялась в вечной верности? Она была готова искупить свою вину, заплатить любую цену, только не такую непомерно высокую, только бы не безумие Омара было расплатой!

Автомобиль поднимал тучи пыли, и видно его было издалека. Фон Ностиц сделал остальным знак прекратить работу. На полпути Халима выскочила из такси и побежала по песку к троим мужчинам, лишь теперь узнавшим ее.

— Что случилось? — издалека закричал Омар.

— Вы нашли Имхотепа? — взволнованно спросила Халима.

Фон Ностиц отмахнулся, так что сразу стало понятно, что их поиски оказались безуспешны.

Тогда Халима бросилась на шею Омару. Она покрывала его лицо поцелуями и радостно повторяла: «Аллах так пожелал. На то воля Аллаха!»

Сначала никто, и меньше всех Омар, не понимал, что происходит. Лишь когда Халима успокоилась и рассказала о предупреждении Хартфилда, лица мужчин изменились. Барон выразил сомнение и предположил, что история была лишь уловкой профессора, желавшего заставить их отказаться от дальнейших поисков. Однако Омар и Нагиб напомнили барону о его состоянии. В таком состоянии, как профессор, люди обычно не способны на хитрости. В любом случае они были едины в том, что в данный момент следует вернуться в Гизу и поговорить с Хартфилдом.

Перед «Мена Хаус» их ждал микасса. Казалось, он был взволнован.

— Здесь был этот Карлайль, — сообщил он Омару.

— Карлайль? — Омар был настолько удивлен, что не нашелся, что сказать.

— Он второпях покидал отель. Но что значительно интереснее, я не видел, как он входил. А я, как ты знаешь, не пропускаю ничего. — Микасса пожал плечами.

Омар не успел найти подходящее объяснение визиту Карлайля, как Нагиб схватил его за руку:

— Бежим!

Они взбежали по широкой каменной лестнице на первый этаж к комнате профессора.

Хартфилд лежал на кровати с широко раскрытыми глазами. Ноги его были перекрещены. Правая рука лежала на груди, сжатая в кулак, левая свисала с кровати. У кровати лежала веревка с двойными узлами на концах, какие используют погонщики верблюдов, чтобы бить животных. Хартфилд был мертв. Задушен.

Фон Ностиц и Халима вошли в комнату. Никто не сказал ни слова. В душе Омара боролись грусть и ярость. Ярость объяснялась тем, что он прекрасно знал, кто убийца. Но все убийцы ошибаются, и в данном случае он не принял во внимание чистильщика обуви перед входом в отель.

— Нужно уведомить полицию, — сказал Омар.

Фон Ностиц кивнул.

Омар подошел к кровати и попытался выпрямить ноги и руки покойного. Кулак на груди был сжат с такой силой, что Омару потребовались все его силы, чтобы разогнуть ее. Казалось, в руке Хартфилд сжимал какой-то медальон. Однако когда Омар разжал кулак, он обнаружил лишь осколок, маленький, темный и почти квадратный. Можно было подумать, главным в момент смерти для Хартфилда было сохранить эту вещицу.

Нагиб долго смотрел на него. Фон Ностиц сразу понял, о чем идет речь: письмена были поразительно похожи на надписи на прочих фрагментах плиты из Рашида. Затем же произошло то, чего в сложившейся ситуации никто не ожидал: Нагиб засмеялся. Возле тела профессора его безудержный сардонический смех вселял ужас. Омару хотелось ударить его по лицу. Но Нагиб сам заметил неуместность своего поведения и мгновенно умолк.

— Три слова, — сказал он серьезно, — вся тайна заключалась в трех словах. Невероятно.

Барон достал лист с переводом текста плиты из Рашида, который он постоянно носил с собой. Он протянул его Нагибу, но тот отвернулся. Он знал содержимое наизусть.

— Три слова! — повторил Нагиб, указывая на три строчки.

— Последнее предложение текста с плиты из Рашида гласит: «Поэтому мы, священнослужители Мемфиса, на том месте камни сложили, где светящиеся руки Ра оканчиваются, когда день и ночь сравняются на закате на западном горизонте, чтобы ворота к богу закрыты навеки остались».

Фон Ностиц был поражен неожиданным открытием. Как долго бродили они в темноте, а решение оказалось таким простым. Во времена Имхотепа существовало лишь одно строение, которое могло отбрасывать тень. И на закате тень падала на восток То есть вход в гробницу находился восточнее пирамиды, точнее, в том самом месте, где тень заканчивалась в день равноденствия, 21 мая или 23 сентября. Но которую из дат имели в виду священники? Весеннее или осеннее равноденствие?

— Какое сегодня число? — спросил барон, взглянув на остальных.

Нагиб кивнул, Омар и Халима не реагировали. От дня осеннего равноденствия их отделяли трое суток. Но кого это теперь волновало? Всем им стало ясно, что в природе существуют загадки, не требующие разгадок, и вопросы, не нуждающиеся в ответах, загадки и вопросы, обращенные в вечность.

Омар заявил об убийстве в Караколе в Гизе. Он также сообщил о темных делишках Вильяма Карлайля и племянницы Хартфилда Амалии Дунс и о том, что Карлайля видели непосредственно после убийства, когда он в спешке покидал отель. Розыски полиции быстро дали результат: Карлайль был задержан в отеле «Ориент», приличном месте, в котором останавливались преимущественно англичане. Омар опознал Карлайля как находившуюся в розыске личность, микасса же подтвердил, что видел, как тот покидал отель «Мена Хаус».

Когда Омар в ярости бросил Карлайлю в лицо обвинение в том, что тот убил Хартфилда, чтобы вступить совместно с его племянницей во владение имуществом убитого, Карлайль, чьи нервы были на пределе, сломался и признался в том, что миссис Дунс уговорила его совершить преступление, пригрозив бросить его. Но это бы означало для Карлайля конец его жизни, потому что он был в нее влюблен.

Две вещи занимали мысли Омара, когда он на такси возвращался в «Мена Хаус»: во-первых, как мужчина может влюбиться в суфражистку вроде Амалии Дунс. Но жизнь научила его тому, что предсказать можно лишь путь звезд, все человеческое же своеобразно и непредсказуемо. Второй заботой было объяснить барону, что Омар больше не хочет иметь ничего общего с тем делом, для которого тот его нанял. Он хотел начать с Халимой новую жизнь, причем где-нибудь подальше от Саккары.

Во время ужина в «Мена Хаус», который всегда проходил в общем составе, барон фон Ностиц отсутствовал. Происшествия последних дней так потрясли их, что ни Халима, ни Омар, ни Нагиб не придали этому особого значения. Когда они перешли к десерту — сладкому блюду из риса и коричневого сахара, — барон же все еще отсутствовал, Омар поднялся в его комнату и обнаружил ее пустой.

— Он уехал, — сообщил Омар, вернувшись за стол.

Все трое переглянулись — и все подумали об одном и том же. Фон Ностиц был не тем человеком, кто сдается на полпути, и уж точно не перед самой целью. Он вбил себе в голову, что должен совершить нечто значительное, чтобы имя его осталось в памяти потомков. Он сделал это — по крайней мере, по его мнению.

Но о том, кого помнить, решают сами потомки. На следующее утро Густав-Георг барон фон Ностиц-Вальнитц был найден мертвым в 660 метрах на восток от ступенчатой пирамиды в Саккаре. Он застрелился из собственного маузера. Тело барона находилось в нескольких метрах от замурованной цистерны, запечатанной поколения назад и служившей до сих пор мусорной кучей для бедняков.

Несколько дней спустя туристы обнаружили неподалеку нацарапанную на земле надпись: «Вечное непостижимо».