Орден Креста

3

Толи слабость в неспособности принять недостатки, толи сила в способности с ними бороться, безостановочно ведет некоторых людей по мукам к величию, однако не все его достигают. Иногда этот путь полный терзаний становится непреодолимым, а внутренние стремления, образуя паталогические формы, подобно камням ложатся на их плечи, заставляя склоняться к земле. Если суть развития в вечной борьбе, то можно ли выдержать такую вечность? В таких условиях придется столкнуться с невыносимостью и неизбежностью нового боя. Этот бесконечный гнет внутреннего суда и воли, порождает за рядом переживаний ряды образов, нередко именуемых мечтами, но иногда эти мечты не все могут себе позволить и тогда они просто выражаются снами.

Теперь уже Стен не мог позволить себе мечтать, не желая причинять себе боль наивными надеждами. Его разум всегда был занят работой. Его тело всегда находилось в движении. Он был занят реальностью настолько, что мечтать было уже просто некогда. Он не позволял себе ни одной лишней мысли. Вот только его неспокойной натуре нужно было что-то для выражения себя. Она нашла выход — сны. Но и их хозяин этого горячего нрава не мог себе позволить. Сны были источником его несчастья. Обращаясь в недосягаемый идеал, они были тем и страшны, что были нереальны. То облегчение, что испытываешь, проснувшись от кошмара и осознания, что это только сон — ничто рядом с тем ужасом, что обуревает нас от осознания, что весь этот рай только сон, а сам ты все еще часть бесконечного кошмара.

Каждое подобное утро — настоящая пытка, со сложной внутренней бурей. Благо и от снов есть лекарство — работа ума. Когда ваш разум бесконечно занят, когда он снова и снова ищет решения для разного рода задач, когда он в поиске и метании, то даже во сне он продолжает мыслить о своих делах, а если сил нет, то и на сны сил у него уже не будет. Подобным образом Стен изгонял из своей жизни яркие живые образы, заполняя разум серыми занудными картинками. Он считал, что так будет лучше, но как бы он не контролировал себя и в какие бы рамки не загонял, собственную натуру он был не в силах переделать. Внутреннее буйство духа должно было превращаться во что-то, и этим чем-то стала его самоотверженность с которой он сражался. Та ярость, которую он направлял на Тьму, была его нестерпимой болью от вечного контроля. Именно от этого он поражал других своей мощью и "героизмом", как нередко казалось с первого взгляда. Но как глава экзархата он все реже и реже отправлялся на задания, практически не обнажая меч, он сдерживал все больше внутреннего огня и разрушаемый им самим, не замечал, как сильно меняется и как опасен становится.

Той ночью крепость его самоконтроля пала, но открыла она не того добряка, которого знали его дети, ни чуткую полного печали, но добрую душу, а монстра полного ненависти и злобы. Его истинное лицо, такое же настоящее, как все остальные, было ликом монстра.

Получив свободу на целую ночь, этот монстр успел отвести душу, а к утру уже мирно спал, рухнув в гостиной дома на небольшой топчан.

Стен забыл про все, про Лейна, про службу, про свою боль. Он просто спал, словно механическая игрушка, у которой кончился завод — упал и отключился.

Его свободный разум не рисовал ему картины личного рая, не обещал ему ничего хорошего, и не уносил его в мир грез. Вместо всего этого, он даровал ему прекрасную пустоту, в которой ничто его не терзало и не тревожило.

Даже удивительно во что может обратиться не принятое человеческое тепло, непризнанная любовь. Разве может исчезнуть бесследно чувство брошенного или отвергнутого человека? Если один человек действительно любил и всем своим сердцем хотел дарить эту любовь и греть ею, если он горел теплыми светлыми чувствами и мечтал их отдать своей второй половинке, могло ли это все просто исчезнуть?

Любое чувство, подобно энергии должно куда-то уходить, должно во что-то обращаться. Поэты обращают их в стихи. Художники — в картины. Кто-то направляет все чувства в работу, а кто-то медленно захлебывается потоком никому не нужных чувств. Все светлое, чем является это чувство в своей сути, просто исчезает, накапливая совсем другое. Так даже святая любовь может породить монстра.

Однако теперь в свете начинающегося дня этот монстр спал, позабыв и о своей любви и той горечи, с которой она дерет его душу.

Из этого забытья, словно из мрака к жизни стали выводить прикосновения чего-то холодного. Неопределенное мокрое нечто, касалось его разодранной в драке щеки.

Он невольно оскалился, резко приходя в движение. Он был готов броситься на то, что его тревожило, ни как воин, которого внезапно разбудили, ни как тренированный человек с отточенными рефлексами, а как раненый зверь, в которого ткнули палкой.

Он возможно и мнил себя этим зверем, коль попытался рукой, словно когтистой лапой избавиться от обидчика.

Большие карие глаза с яркими зелеными прожилками отразили на миг ужас. Артэм словно кожей ощутил этот гнев и, увидев глаза того, кто намеревался его ударить, не узнал отца.

Однако сам Стен узнал ребенка, даже сквозь гневную пелену собственного отчаянья.

Один взгляд детских глаз, так похожих на глаза проклятой бестии, сводящей с ума, и разум Стена прояснился.

Он обнял сына, в ужасе понимая, что мог навредить ему.

— У тебя кровь, — пробормотал Артэм, уже и позабыв минутный ужас.

Его отец снова был собой, а энергичный мальчик хотел обработать его раны, как тот это делал для Артэма. Все же этот малыш любил Стена и видел в нем одном родное существо. Лейн будучи много старше теперь совсем казался Артэму чужим, а Стен практически всегда был рядом, всегда показывал ему что-то новое и чему-то учил. Именно поэтому Артэм и знал, как и зачем надо промывать раны, понимая, что ссадина на щеке практически то же самое, что сбитая коленка.

Однако при всей пытливости ума, все же добившись своего и вытирая кровь с лица отца, он даже отдаленно не мог его понять.

Теперь Стен уже не чувствовал боли прикосновения, зато до его ума медленно но верно добирались муки совести.

Есть у забытья блаженное послевкусие, именуемое неведеньем, когда ты совсем не помнишь, что именно произошло и, слушая рассказы, недоуменно восклицает: "не может быть!". Прекрасное чувство неосознанности, а вместе с ним и крайне отдаленное восприятие собственной вины, ведь нельзя мучаться тем, чего ты даже не помнишь. Тогда любые рассказы кажутся скорее забавными, словно приключения кого-то другого, а обвинения скорее смешными. Беспамятство отличное спасение от всего. Не помнить это всегда прекрасно, это всегда облегчение, это способ избавиться от груза. Просто не помнить, или просто забыть. Люди совестливые не могут себе подобного позволить, но алкоголь делает это за них. Стен был бы большим счастливцем, если б за него это сделал дурман выпитого этой ночью, но нет, от него лишь гудело в ушах и давило на виски. К собственному ужасу он все помнил.

И теперь эти воспоминания медленно прокрадывались в его разум, заполняя его сознание. Он помнил все, что натворил этой ночью, помнил бессмысленность драки и вопли. И совершенно, не зная узнал ли его хоть кто-нибудь, теперь чувствовал стыд.

А стыд — это высшая из форм самопорицания. Это не гнев, когда ты ругаешь себя, стремясь заставить себя все исправить. Это не чувство вины, когда ты считаешь, себя виновным и готов на все, чтобы эту вину загладить. Это не сожаление и даже не сомнение. Стыд по сути своей один из вариантов презрения — презрения к самому себе, когда не хочешь быть собой, не испытываешь ни гнева ни злобы ни желания что-либо исправить. Вместо всего этого, одно только бесконечное желание исчезнуть, дабы не порочить мир своим существованием.

Стен хотел просто раствориться в воздухе, ощущая всю глубину собственного позора, помня весь тот гнев, что управлял им последних несколько часов, и, ужасаясь тому, что едва не ударил маленького сына, самого важного из людей на этой земле…

Благо Артэм лишь протирал рану и весело улыбался, называя боевой раной следы от пьяной драки.

Для людей мыслящих подобное всегда становится уроком. Им не нужно повторять дважды и они не стремятся к закреплению урока, тутже делая вывод и стремясь его никогда не забыть.

Стен свой вывод сделал мгновенно. Благо, что ничего этой ночью не случилось, никто не погиб в этой драке и по настоящему его не узнал, однако его лицо говорило само за себя, вот по городу и пошли слухи о буйстве главы экзархата, но в то же время его не стремились осуждать. Город полный слухов как губка впитывал все, передавая любое событие от одного угла к другому. Быстро все узнали, что Лейн ушел из дома, и что один из служителей святого Креста призывал тьму в личных целях. К счастью для самого себя в глазах народа Стен был жертвой интриг и непонимания, героем спасшим город от изменника и поплатившийся за это сыном. Молва, любившая его простила ему один дебош, и тот не доказанный. Если это и был он, то, что уж поделать — не выдержал, такое бывает. А в городе Стена и правда любили, за то, что был из простых, за то, что народ понимал и что простым людом не брезговал, к тому же он сам лично не раз помогал тем или иным жителям местной округи, чем конечно тоже заработал славу. Для народа он оставался героем, благо только сам Стен об этом не знал. Он не смог бы вынести жалости простого народа, народа необразованного и не способного его понять. Но порицания из чужих уст тоже бы давили на его, а так ему досталась тишина.

Он вернулся к делам, вновь стараясь как можно больше времени уделять воспитанию и развитию сына, однако все чаще вечерами он выпивал, то совсем немного, то больше, а то и до заметного опьянения. Только теперь пуская в свое сознание дурман, он не позволял никакой части себя вырваться на волю, оставляя грань дурмана, которая приносила мимолетное облегчение.

В судьбу же Лейна он решил не вмешиваться, давая сыну право решать все самому. Он, конечно, знал, что Лейн сначала жил у одного из своих товарищей, а после поселился в комнате при храме, что его зачислили в послушники и по возможности узнавал все про успехи сына, стараясь при этом самому Лейну на глаза не показываться. Он был угнетен чувством вины и стыдом за то, что не справился. Откровенно говоря, Стен считал, что упустил уже ту возможность, что у него была, дабы объясниться с сыном, теперь он мог лишь ждать, когда его своенравное дитя даст ему еще одну возможность.

В целом Стен остался в гнетущем покое, чуть притупленном алкоголем и заполненным ожиданием.

Зато покоя не было Лейну. Пока его отец был героем, он для молвы стал эгоистом. Даже его товарищи, поначалу отвернувшиеся от Лейна как от предателя, теперь с большим уважением говорили о Стене, ведь теперь они знали за что в действительности был арестован их наставник, теперь они понимали, что глава экзархата был прав, и что с ними поступили вполне справедливо в условиях той ситуации в коей они оказались. Сначала Лейн был виновен в том, что являлся сыном Стената, потом в том, что отвернулся от родного отца.

Пока никто не смел тревожить самообладание отца, народный укор надавил на сына. Как же часто люди, в действительности совершенно безразличные к нашей участи, вмешиваются в наши судьбы, стремятся нас судить и направлять. Видимо это одно из развлечений человеческой породы, вторгаться в чужие жизни, только чтобы отвлечься от своей. Ведь как это легко и просто судить и понукать другого, когда вся его жизнь идет где-то далеко от тебя и как при этом страшно вмешиваться в судьбу родного человека. Простой народ, вечно занимающийся подобным, концентрируя на этом свое внимание, всюду совал свой нос, пуская при этом свою жизнь на самотек. Впрочем, этим страдают не только мещане, образованные люди тоже спешат спрятать свои огрехи участием в чужой судьбе или громким порицанием, ведь кто первым крикнет, тот и будет лучше всех услышан. Наверно от этого средь рокота лживых воплей так сложно расслышать искренний шепот.

Так и Лейну было крайне сложно средь бесконечных пересудов заметить молчаливое ожидание отца, он то и дело узнавал, что тот тихо и безмолвно интересуется его судьбой, но при этом совсем не ищет встречи.

Поначалу все это только сильнее злило Лейна. Он злился от того, что отец ничего ему не объяснил, не учитывая, что сам он едва ли был настроен кого-то слушать. Он злился от того, что за ним великодушно приглядывали, при этом брезгуя даже взглядом. Лейну было невдомек, что в действительности его просто ждали и о нем просто беспокоились. Ему напротив казалось, что его испытывают, таким странным образом преподносят ему урок. Впрочем, это и было уроком, который теперь с болью усваивался сознанием юного бунтаря. Только все это было следствием пути самого Лейна, отражением его мыслей и чувств, а не действий его отца. Вся боль которую переживал сейчас Лейн была итогом его эгоистичных требований, его гордыни и его мнимого первенства. Путем сложных внутренних предпочтений и иллюзий он загнал себя в моральный тупик, выход из которого должен был его многому научить.

Он был достаточно горд, чтобы не позволять себе сидеть на чужой шее. Он был достаточно избалован, чтобы попробовать выживать на жалкое жалование послушника и жить в небольшой каморке при храме. Он был достаточно уязвлен собственными предрассудками, чтобы вернуться домой. Несмотря на то, что его никто не выгонял, а он сам, хлопнув дверью, покинул отеческий дом, ему казалось, что то пренебрежение, с которым его встретил отец, было желанием его никогда не видеть. Однако время сделало свое, и гордый Лейн принял возможность неверного истолкования действий отца.

Так через несколько месяцев своего отсутствия он вновь оказался на пороге отцовского дома. Было уже поздно, и Лейн внутренне пристыженный всей этой ситуацией постучал в родную дверь, не посмев зайти так просто, хотя и видел свет в окне гостиной и понимал, что дом еще наверняка не заперт.

На стук его никто не отозвался и не ответил.

Поначалу Лейн был готов повторить свой подвиг, но поднеся руку к двери, ощутил себя ненужным. Словно его вновь бросили, только теперь не мать, а отец. Его бросил даже отец…

От подобного внутреннего ощущения, вызванного далекими детскими переживаниями, он счел унизительным, что бы то ни было теперь выпрашивать.

Поэтому, полный отчаянной горечи, он захотел уйти. Но как только он отступил, дверь отворилась.

На пороге стоял Стен. Он был пьян, однако недостаточно чтобы быть невменяемым. Он всегда боялся потерять самообладание поэтому нередко пил так, чтобы только почувствовать подобие облегчения. Зато регулярное употребление алкоголя притупляло саму суть его чувствительности. Его эмоциональность погасла. Та зияющая пустота, что осталась от потерянной любви и заполнилась гневом, теперь вновь казалась пустотой, притупленной неопознанной массой. Монстр крепко спал под этой бесконечной анестезией, а хозяин тела незаметно и медленно терял способность к здравомыслию, живя словно в легком тумане, пусть и при сохранении самоконтроля. С годами это убивает, но пока прошло слишком мало времени, и Стенет замечал только то, что ему намного легче жить именно так.

Вечерами же он пил немного больше, чтобы было легче спать, оттого можно было заметить его опьянение.

Таким его и застал Лейн.

— Заходи, — вот и все, что он услышал от отца после долгого отсутствия.

Стен был просто жалок.

То был тот самый период времени, когда Лейн был достаточно взрослым чтобы видеть, делать выводы и как следствие — судить, но еще совсем не опытен, чтобы понимать.

Тот осадок, что остался у него, выработал яркую склонность осуждать отца, он видел в нем человека падшего и лживого, человека слабого, который только притворяется на людях. Для этого вывода ему хватило одного лишь взгляда. Стен был ничтожен, а значит, по мнению Лейна, не достоин внимания и веры народа. То, что он так долго слушал от других, сыграло с ним злую шутку. Его отец был умным достойным человеком полным смелости и отваги? Да, конечно! Перед собой прямо сейчас Лейн видел слабое создание, начинавшее свою дорогу в бездну. И из-за этого «человеческого куска мяса» столько толков и шума, столько людей считало своим долгом попрекнуть Лейна. Это только смешило юнца, вызывая в нем презрение.

И ничто не могло сгладить этого глубокого впечатления, вызванного множеством несоответствий, даже долгий разговор, состоявшийся в тот вечер, в котором Стен от сына спешил узнать все то, что и так давно выяснил о его успехах.

Лейн вернулся домой, он сделал этот шаг в качестве решения сложной задачки, но он уже не был частью семьи. В Артэме он видел любимчика отца, в отце лицемера. И стоило хоть кому-то произнести доброе слово в адрес Стена, как Лейн смеялся, говоря, что его отца просто плохо знают.

Конечно, подобное не могло быть не замечено самим Стеном, однако его способность принимать волевые решения ослабевала с каждым днем и каждым глотком.

Зато росло смирение и чувство безразличия. Притупленные чувства все переживали много легче. Он смирился с потерей сына, оставшись мягким только с одним лишь Артэмом, все чаще на людях одевая маску безразличия.

Воля Стена медленно слабла. Однако при всех изменениях его внешнего поведения, он все еще как мог, судил себя и, как ему казалось, был далек от падения.

Переломным моментом его осознания стал вызов в столицу. Старый глава ордена хотел видеть его. По слухам, неуверенно бродящим в ордене, старик был при смерти. Впрочем, ему было уже девяносто три года, обычно епископы столько не живут, принимая на себя самые сильные удары. Он же дожил до этих почтенных седин, оставив себе право на спокойную старческую смерть, которая для борцов с Тьмой с древности была практически не досягаема. В этом наверно часть человеческого парадокса, обыватели, живущие в рутине, надеяться на разнообразие жизни и мнят себе смерть героическую, герои же были бы рады тихо уснуть в своей постели и больше не проснуться, в мире и покое. Однако для героев это часто лишь мечта.

Епископ действительно угасал, и возможно именно оттого и желал видеть Стенета, что не пожелал прибыть ни на одно торжество со дня своего назначения и предпочел избежать участия в суде над своим товарищем. Теперь же епископ звал его лично, прикрепляя к вызову письмо в котором на правах старого друга желал бы видеть молодого экзорциста (да для епископа Стен все еще оставался юношей). На подобное Стен не мог отказать и, отправив ответ о своем приезде в назначенный день, стал собираться.

Несмотря на легкую неофициальность, или напротив смотря именно на нее, другие экзорцисты стали посматривать на Стена косо. А не готовят ли его в приемники? Впрочем, местечковым служакам это был лишь повод для пересудов, в столице же это поднимало настоящее волнение, ведь было достаточно желающих занять место главы, вот только сам глава предпочитал их всех не видеть.

Стен же не задумывался над подобным и не понимал, что ему есть чего опасаться. В своей прямоте и бесхитростности, с притупленным разумом он был наивен и с этим ничего не поделаешь.

Однако в столицу он все же поехал. Лейн брезгливо поморщился в ответ на предложение отправиться с отцом, сославшись на службу, впрочем, он и правда, теперь довольно часто отправлялся на задания экзархата. Зато маленький Артэм с большой охотой отправился с отцом. Ему было уже шесть, и он учился в школе при храме. Это делало его еще живее и любопытней, чем больше он узнавал, тем больше хотел узнать и, как следствие, все больше спрашивал и вместе с тем приближался к отцу. Для него эта поездка была большим приключениям, вроде тех, что бывают у него в праздники, когда отец водил его куда-нибудь что бы что-либо рассказать или показать. Теперь же это была столица со всеми ее видами, храмами, библиотеками и музеями. Одна мысль о том, что там можно увидеть и узнать много больше, чем все то, что он уже знает, приводило его в восторг, поэтому он шумно рассуждал, спрашивал, оживленно бегая вокруг отца. И это было спасением Стена, он улыбался, обо всем забывая, живя одним лишь общением с собственным ребенком.

В таком настроении он и направился в столицу с бодрой усмешкой на губах. По дороге Стен рассказывал сыну о разных местностях, припоминая старые легенды, которые слышал от местных жителей. А наряду с ними и факты официальной истории и летописи ордена, ведь мальчик уже сейчас утверждал, что пойдет по стопам отца. Стен же хоть и понимал, что этот ребенок может еще не раз передумать, в душе радовался такому стремлению, ведь Артэм искренне хотел быть похожим на него, используя за основу образ живущий в своем сознании и крепко связанный с реальным человеком рядом. Впрочем, внутренняя спокойность Артэма никогда бы не позволила ему стать таким как отец, в полной мере, но сила духа и живость ума позволяла в будущем его превзойти.

Пока же он просто впитывал знания, энергично изучая все вокруг себя, не испытывая ни малейшей ущемленности или потерянности.

Эта дорога была его радостью, а для Стена путь имел и обратную сторону — он все время был с сыном и это порою начинало утомлять. Да он не притворялся перед ним, но отсутствие, какого либо полноценного дела и невозможность его найти делало разум свободным, а значит доступным для разного рода мыслей и сомнений. К тому же при сыне он не мог позволить себе пить и лишь на небольших остановках он украдкой делал несколько глотков, но это было ничто после долгого стабильного потребления алкоголя. Его разум настойчиво прояснялся, его мысли вновь и вновь ходили по кругу, а на лицо его ложилась серая маска болезненных мук. Он не мог спокойно есть и спать, а от мысли, что ему придется быть в местах, связанных с ней, не хотелось и жить. Иногда он ловил себя на том, что сам изводит и мучает себя подобного рода мыслями и гнал их прочь, однако вскоре они снова возвращались.

Наверное у дурмана самое страшное свойство в том, что он проходит, а притупленные чувства возвращаются с новой силой. Так получалось нынче со Стеном. Его зверь до этого спавший теперь пробуждался, и каждое его движение выворачивало наизнанку. За время притупленных чувств он во многом даже позабыл, что такое настоящие внутренние страсти, он с ужасом теперь чувствовал скрежет прежних чувств. Когда-то давно он легко мог выдержать это, принимая подобное с явным смирением, теперь же, ослабленная воля не могла стойко держать удар, а каждая эмоция обращалась в пытку. Выбирая туман разума, он не был готов к тому, что с сознанием и чувствами будут ослабевать и его силы, но при этом чувства вернуться много быстрее.

Три дня пути, стали показывать ему собственное лицо. Чем меньше он пил, тем хуже ему становилось, и тем сильнее он ощущал свою беспомощность. Если бы теперь Лейн озвучил все, что думал про отца, Стен бы согласился с самым жестоким его обвинением. Так кроме боли и гнетущих мыслей на него наваливалось отчаянье и чувство собственной ничтожности. Словно загнанный зверь его нутро рвалось наружу, словно стремясь проломить ему грудь. Внутреннее метание разрывало его на части, а странные ощущения лишали разума. Он уже ничего не понимал. Только остро ощущал свою беспомощность. Если бы не Артэм он наверно просто остановил все это, наложив на себя руки, ибо его затуманенный разум не мог воспринять уже ничего кроме этой боли. Однако, не имея сил понять, он очень хотел все это закончить. Словно неизвестная сила разрывала его на части, а он мог лишь уничтожить ее вместе с собой. Однако в этой буре разнообразных ощущений, прояснялся и разум. Строгость к самому себе никуда не исчезла, и лишь была нарушена искаженным сознанием. Он не понимал, что же он сделал не так, не знал, что катится в бездну, хотя никто не отменял вечной истины о вреде алкоголя. Тогда он просто не замечал этого, зато теперь он видел себя едва ли человеком, скорее ничтожеством.

Чем ближе они были к столице, тем меньше он улыбался ради сына и все чаще его рука, тянулась к фляге и, открывая ее, тут же закрывала вновь. Казалось, что за эти дни неведомая болезнь разбила его, превратив в серую тень самого себя.

В столицу он прибыл, постарев лет на десять, но там началась другая пытка, еще страшнее мук его внутреннего суда и движений внутреннего монстра. Столица была местом его прежней жизни. Уехав отсюда шесть лет назад, он четко разделил свою жизнь на до и после. Так уж нередко бывает с любовью, сначала встретив особого человека и переоценивая всю свою жизнь, а порою ее и меняя мы делим свое существование на до встречи с ним и после, но потеряв этого человека, вновь рвем свою реальность на до и после, и если первое деление подобно границе меж одной ступенью и другой, то второе скорее явный разрыв внутреннего мира.

Земля ушла из-под ног Стена шесть лет назад. Его вера, его надежда весь его мир и все его убеждения были разрушены одним поступком человека, которого он любил. Он верил ей, он любил ее, он чувствовал ее любовь. Только все эти чувства были не просто перечеркнуты или выброшены, словно ненужная вещь, они были вырваны из его сердца из его мыслей из его реальности. Он сам принял это решение, спеша отвергнуть эту часть самого себя, желая все забыть. Теперь же было очевидно, что он только спрятал эту правду и эту свою историю в глубины сознания, чтобы жить, словно этого и не было, но теперь она возвращалась и не сном, ни мечтой, ни потоком мыслей, а настоящим безумным видением. Он видел ее всюду. Мало того, что все вокруг напоминало о ней, возвращая в памяти разные мелкие истории их совместного счастливого прошлого, так она ему виделась в каждой рыжей девушке, в случайных женщинах и совершенно не похожих в действительности особах. При каждом мимолетном взгляде он вздрагивал, словно видел ее, а присмотревшись, понимал, что ее там нет. Быть может в своем стремлении ее не видеть, не помнить и не знать, в действительности он просто очень сильно скучал, ведь несмотря ни на что, он все еще любил ее. Теперь он понимал это слишком остро. Ослабленная воля, практически павший внутренний самоконтроль, но при этом бурные живые эмоции, доходящие до него в полной мере.

И каждый раз, когда он думал, что видит ее и быстро отводил взгляд, он ощущал то нелепое мощное внутреннее возбуждение, что наваливается на влюбленных юнцов, полное и страсти и неловкости. То самое внутреннее возбуждение от которого влюбленные так часто глупо и нелепо себя ведут, так же как он, увидев ее впервые во дворе храма.

Эта одухотворенная дрожь падала на него, и тут же сменялась гневом, от осознания смысла этого чувства и воспоминания о причинах его недопустимости. Мгновенная смена внутренней любви на ненависть, вызывала приступ тошноты, но он все равно смотрел туда, где видел ее, зная, что ее нет, только чтобы прогнать этот призрак.

Но это случалось снова и снова. И от каждого такого внутреннего удара на его черной голове появлялся белый волос.

Потеряв вид здорового человека в пути, он теперь белел головой, окончательно старея.

Остановиться в положенном месте он не смог, только приблизившись к родному зданию, он почувствовал, как сердце беспомощно сжимается от этой безостановочной пытки, а руки холодеют.

— Здесь я жил когда-то и тут ты родился, — сообщил он Артэму, стараясь все также говорить сыну о разных местах, даже если каждое слово равнозначно удару в кровоточащую рану.

Он обещал Артэму, а значит, он должен был это сделать, благо только они прибыли в город поздним вечером, а значит, у него была ночь, для того, что бы привести себя в чувство.

Остановился он в одном из небольших постоялых дворов, где его никто не знает, просто отчитавшись, что прибыл в главном храме, собираясь встретиться с епископом вечером следующего дня.

Артэм немного беспокоился за отца, что выглядел совсем не здоровым, и очень часто вздрагивал, становясь то горячим, то холодным. Оттого ребенок старался его лишний раз не тревожить, порой даже умалчивая о вопросах в своей голове, считая их не особо интересными.

Но дорога и блуждания по городу сделали свое. Мальчишка быстро уснул, избавив отца от необходимости сдерживать проявления собственных чувств.

Однако одиночество за мимолетным облегчением приносило новые терзания.

Оставшись один, он был избавлен от обязательств перед сыном, но зато ничто больше не могло спасти его от собственных чувств. Единственное создание, которое еще могло его спасти, теперь мирно спало в своей постели, как спят маленькие дети, набегавшись за день.

Все же в Артэме сохранялась детская непосредственность, здоровый дух познания и любви к жизни и ее движению. Эта жизнь и была той особой силой, что подобно прохладной воде омывала раны Стена. И потому он так тянулся к этой невинной жизни.

И в темноте ночи, как только одиночество упало на его душу, а алкоголь стал противен от первого глотка, подобно тому, как он бывает мерзок, если пробуешь его впервые, он пошел к сыну, не имея сил мерять комнату шагами.

— Что же мне делать? — спросил он, садясь на пол у постели мальчика.

Подобный вопрос ждал ответа только от него самого, но он его не знал.

Маленькая ручонка поймала его руку и, притянув к щеке, опять застыла. Артэм что-то пробормотал, видимо услышав что-то сквозь сон, а после опять уснул.

Стен смотрел на это светлое создание и улыбался. Его искренне радовала детская невинность, с которой этот малыш прижимал его грубую руку к своей щеке. Этот ребенок доверял ему, и больше всего Стен боялся не оправдать этого доверия. Все остальное было не так уж и важно, лишь бы только Артэм рос здоровым ребенком, как телом, так и духом. И хотя этот мальчик совсем не был на него похож и с каждым годом в его внешности появлялись совершенно незнакомые черты — не было для Стена существа роднее. Ребенок рождение, которого лишило его прежнего смысла жизни, стал новым смыслом и новым светом.

Теперь эта рука грела его душу и возвращала временный покой. Его истерзанный дух постепенно успокаивался и Стен, положив голову на край подушки, закрыл глаза. Вскоре его сознание захватил сон.

Странным образом его разум, видимо окончательно измучавшись терзаниями, на время успокоился и позволил его телу немного отдохнуть. Но снился ему не рай. Снились ему битвы и задания, где инквизиторы гибли один за одним в сражении против неизвестного одержимого прямо в этом здании, лица которого они даже не могли разглядеть. Его товарищи были отчего-то безлики, словно поверх каждого лица были одеты маски, и когда они умирали, эти маски трескались, открывая черные гнилые массы из которых выбирались черви. Вот только там Стена это совсем не удивляло, он просто наблюдал это и злился, что погибают люди, но с каждой смертью он старел, а мундир на нем получал звание. Так, оставшись единственным живым в этом доме, он был сухим стариком, облаченным в одеяние епископа, но, невзирая на старость, меч в своих руках он держал крепко. Теперь он был единственным, кто сможет остановить эту очень сильную Тьму, выросшую в человеке. Он один должен был это сделать, и только это его заботило, когда он бродил по коридорам, переступая через тела и наступая босыми ногами на ползущих по полу червей. Так он только ходил по зданию, выискивая врага, пока, наконец, не увидел его силуэт, на фоне яркого света, которым средь ночи стал вспыхнувший камин.

Одержимый медленно отступал к огню, словно заманивая Стена, при этом ему интуитивно казалось, что одержимый улыбается и уже смакует свою победу.

Это сделало опытного воина осторожней. Не спуская глаз с врага, он неспешно приближался к нему, следя за каждым уголочком пространства. Вот только ничего не происходило, словно одержимый собирался сдаться и именно это и принесет ему победу. Подобные мысли, прокрадываясь в его разум, казались ему средь сна вполне естественными, при всей их нелогичности. Он будто чувствовал этого одержимого. Ему казалось, что когда тот улыбается, что-то внутри Стена тоже улыбается. Когда одержимый что-то думал, его мысли отражались в разуме Стена.

И вот они оказались в одной комнате. Одержимый, высокий и статный, стоял спокойно и величаво, глядя в огонь.

— Вот и твоя смерть пришла, — проговорил он очень знакомым голосом и медленно обернулся.

Стен невольно отшатнулся, ведь перед ним стоял он сам, вот только совсем молодой и сильный, только вместо синих глаз был глянец Тьмы в котором отражалось пламя.

Стен и верил и не верил. Всеми силами он старался относиться к этому, как к иллюзии, коей одержимый влияет на его сознание. Он даже был готов допустить, что в нем самом была некая Тьма, что резонировала с этой мощью, делая его жертвой подобного.

Одержимый улыбался.

— Нет, старик, это не иллюзия.

И через миг статный молодой экзорцист с черными глазами, оперся на двуручный освещенный меч, а на его плечо легла женская рука. Молодая Анне, такая нежная, но чужая, целовала этого юнца, а он, истинный Стен, старый ослабленный и безоружный, медленно сползал на колени, чувствуя, как сердце, словно сжатое в тисках бешено колотиться, начинает уставать и замедляться. Холод касается его пальцев.

— Я создал тебя, — говорит ему юнец, отталкивая рыжую бестию и наслаждаясь муками старца.

Он присел на корточки и заглянул в глаза умирающего.

— Я и есть твоя сила экзорциста. Все что в тебе есть настоящего — это я…

И он смеялся.

А Стен задыхаясь, уже видел желания этого создания и то зло, что он готов породить в мире смертных, окончательно уничтожив орден Креста, разбив его изнутри.

Грянул гром…

Тяжело дыша Стен, открыл глаза, задыхаясь. Его сердце сильно болело, и, жадно хватая воздух, он понимал, что лежит на полу, покрытый холодным потом, а прямо перед ним, пылает камин. Он даже не заметил, что снилась ему именно эта комната.

За окном вновь громыхнуло. И казалось, вздрогнуло все здание.

Ужас Стена взял над ним самим верх. Дрожа от страха, он схватил бутылку и почти тут же ее опустошил.

Однако боль в груди не унималась, а руки продолжали дрожать.

Он задыхался, словно только что умер, но по воле дьявола был выброшен обратно в жизнь.

В дверь постучали. И этот стук стал для Стена вестником беды.

Он отшатнулся от двери, готовый защищаться от любых врагов.

— Ваша светлость, епископ хочет видеть вас прямо сейчас…

Реальность окончательно прорвалась в разум Стена.

Как нередко бывает с людьми, испытывающими сразу слишком много эмоций, к тому же довольно длительный период, в один прекрасный момент они совсем перестают чувствовать. Что является основой подобного явления сложно сказать, но именно так внезапно боль уходит за пределы нашего понимания, исчезая из нашей жизни, при этом оставаясь частью нас. Все останется по старому, но чувствовать это мы уже не сможем. Так было и со Стеном, в его разум пришла ясность, а внутри появился полный покой. Сердце, правда, немного болело, но ритм его начинал приходить в норму. Внутренняя буря исчезла. Руки уже не дрожали, а отзвуки кошмара покинули его разум, даже дурманящий дух алкоголя словно исчез. Теперь здесь был просто Стенет Аврелар, приехавший с сыном в столицу по просьбе епископа.

В одно мгновение, после одной фразы, он снова вернулся к жизни.

Совершенно спокойно он взял мундир, и, накидывая его на ходу на плечи, вышел.

За ним пришел молодой послушник, явно выбившийся их сил.

— Его преосвященство дома, — сообщил он взволнованно, а после тихо добавил: — Кажется, он умирает…

— Веди, — только и ответил Стен, с хладнокровной серьезностью.

Теперь он просто делал то, что счел бы правильным, попросив лишь прислать кого-нибудь из послушниц к его ребенку, ведь теперь он не знал когда сможет вернуться, коль так остро его желали видеть.