СТРОКИ «МЕТАМОРФОЗ»

Расставшись с переписчиком, Фабия долго сидела в задумчивости. Горе сломило ее, горе показало ей изнанку жизни, над которой она никогда не задумывалась да и не знала, какова она. У нее словно перевернулись все понятия: о чести, о достоинстве, о справедливости и преданности. Все, что прежде казалось обычным, знакомым, выглядело сейчас пустым и ненужным. А то, что стало главным с того момента, как Овидий покинул свой дом, было загадочно и непонятно. Как жить теперь в этом пустом доме, где все напоминает о прежней счастливой жизни? Ведь случилось непоправимое. Любимая Фабия, украшение дома Назона и желанная гостья при дворце Цезаря, — никому не нужна, всеми покинута. Фабия обездолена. Фабия вдова при живом муже. Как перенести это горе?

Фабия держала в руках серебряное зеркало и время от времени заглядывала в него. Иной раз ей казалось, что в серебряном овале чужое лицо. Растрепанная, уже не молодая женщина с распухшими глазами была ей незнакома. Глядя в зеркало, она думала о том, что эту женщину не примут во дворце и Ливия ее просто не узнает. Но пойти ведь надо. Для этого потребуется громадное усилие. Она, Фабия, должна заняться своей внешностью, позаботиться о новой одежде, чтобы ничем не унизить себя перед Августом, у которого сердце в рубцах от великого злодейства. И чтобы умилостивить Ливию и просить ее заступиться за опального поэта, надо прийти к ней, как и прежде, в блеске красоты, в каком-то новом платье, которое еще не сшито и о котором вовсе нет сил заботиться.

— Соберись с силами, Фабия, — сказала она печальной женщине с распухшими от слез глазами. — Кто защитит тебя от зла и коварства? Твой господин и покровитель, Овидий Назон, далеко и сам нуждается в защите.

Фабия швырнула зеркало так, что оно зазвенело на мраморном полу, поднялась и позвала старшую из рабынь, Лампито. Она приказала готовить умащение и усадить за работу рабынь. Ей не терпелось получить новое платье. Его начали шить еще при Овидии Назоне. Тогда Фабия собиралась вместе с мужем побывать на пиршестве в царском дворце. Несчастье остановило всю жизнь в доме. Никто ничего не делал, потому что никто не приказывал.

Рабыни слонялись без дела и, собираясь по углам, вспоминали во всех подробностях тот страшный час, когда господин покинул свой дом, оплакиваемый всей челядью и несчастной госпожой.

Распоряжения госпожи удивили женщин. Они были уверены, что Фабия будет долго оплакивать господина и, погрузившись в траур, будет молиться у домашних ларов. Откуда им было знать, что именно горе заставило Фабию готовиться к посещению императрицы. На этот раз посещение дворца требовало совершенно особенной подготовки. Надо было выглядеть по-прежнему привлекательной, а еще надо было найти самые нужные и разумные слова, которые бы помогли. И все надо делать самой.

В то время, когда Фабия готовилась к посещению императрицы Ливии, Дорион поспешил к дому Котты Максима, чтобы передать ему просьбу Фабии.

Котта Максим уже вернулся в Рим с острова Эльбы, где так недавно принимал дорогого друга. Перед его глазами был потрясенный несчастьем Назон, окруженный императорской стражей. Таким он запомнился Котте Максиму, и этот образ обреченного Назона заслонил в памяти образ счастливого, веселого и прославленного поэта, знакомого ему с детства. Котта Максим покинул Эльбу в тот же день. Он вернулся в Рим, чтобы узнать подробности свидания с императором. Прибытие гонца в его дом на Эльбе насторожило Котту. Он с тревогой ждал неприятных вестей. Но то, что случилось с Назоном, было так неожиданно, так ужасно и непоправимо, что воспринималось подобно гибели друга. И разве ссылка в дикие степи, на край земли не была гибелью для поэта?

Котта Максим был один из немногих друзей, кто до последней минуты не покидал Назона. Он был рядом с бедным Овидием, но ничем не помог, словно несчастье лишило его разума и воли. Теперь он с ужасом и отчаянием вспоминал, как все это было и как он, Котта, словно парализованный и лишенный речи, молча стоял в углу просторного мраморного зала и взирал на мятущегося Назона. Теперь ему было стыдно за себя. Стыдно за то, что он не нашел слов утешения, а только повторял: «Не может быть! Не может быть! Это недоразумение».

А Овидий, всклокоченный, залитый слезами, все повторял: «Неужто нет спасения? Юпитер, внемли моим мольбам, избавь меня от страданий…»

Когда Дорион протянул Котте Максиму письмо Фабии, Котта подумал, что хоть чем-нибудь поможет другу. Он тут же при Дорионе стал вытаскивать из ящиков списки стихов, когда-то подаренных ему Назоном, и среди них стал искать отрывки «Метаморфоз», но он их не нашел, они остались в доме на Эльбе. Тогда он сказал Дориону:

— Садись, пиши то, что мне запомнилось в последнюю мою встречу. Это были прекрасные строки, сейчас они звучат пророчески. «Вот я и труд завершил, его ни гневный Юпитер, ни железо, ни огнь, ни давность изгладить не могут…»

— Прости меня, господин, Котта Максим, — воскликнул Дорион, — эти строки записаны у меня! Это последнее, что мы писали перед его отъездом на Эльбу. Помнится, я сказал тогда Овидию Назону, что в них печаль, словно прощание, а он ответил мне: «Не удивляйся этим строкам. Печальные мысли так естественны… Ведь жизнь наша вдоволь разбавлена печалями».

— О, нет! Такой беды он не предвидел. Он был в обиде на императора. Он не мог понять, чем вызвано равнодушие. Холодность Августа его коробила. Он так привык к славе и признанию. Судьба была милостива к нашему поэту, самому прекрасному из всех мне известных…

Котта Максим вдруг остановился и подумал, что слишком откровенен с переписчиком, что говорить с ним как с равным по меньшей мере странно. «Впрочем, — мелькнула мысль, — ему доверял свои творения сам Овидий, не значит ли это, что переписчик достоин доверия?»

— Передай мой низкий поклон Фабии, — сказал он Дориону, — скажи, что ее желание собрать воедино сожженные «Метаморфозы» — прекрасно. Все мы, друзья Овидия Назона, примем участие в этом святом деле. На днях я поеду на Эльбу, чтобы доставить сюда все сохранившиеся у меня свитки. Я встречусь с Руфином, с Грецином, с Секстом Помпеем, я сам запишу все, что они запомнили, мы сообща восстановим утерянное сокровище. А ты, Дорион, усердно все перепишешь, точно так, как делал это при господине.

«Пожалуй, впервые этот господин говорил со мной как с равным, — подумал Дорион, покидая дом Котты Максима. — Это из уважения к другу. Но еще дороже мне его горячее желание помочь другу. «Метаморфозы» — это целый мир. Строки «Метаморфоз» дышат красотой и величием. Было бы ужасно, если бы они исчезли и никогда не смогли бы порадовать благородного римлянина».

Размышляя о встрече с Коттой Максимом, Дорион вдруг почувствовал слезы на глазах. Они полились словно соленый ручей. Он вдруг впервые осознал случившееся. Он понял трагедию господина и трагедию потери его великого создания. Он вспомнил, как много дней сидели они в перистиле, записывая строки столь яркие и прекрасные, что Дорион словно видел всех живых персонажей произведения. В те часы он жил вместе с ними и восторгался мудростью поэта, его умению любить целый мир. Мысль о том, что Овидий Назон обладал этим удивительным умением — любить человека, любить богов, любить красоту, любить цветы и умудренных жизненным опытом стариков, — поразила его. Вот чем был примечателен его господин, величайший из поэтов, Овидий Назон. Вот кому он обязан своим прозрением. Десять лет работы рядом с этим гениальным поэтом принесли свою пользу. Они открыли ему глаза на всю мудрость человеческую. Не от него ли пошло желание собирать мудрые мысли великих греков и римлян? Возможно, что все его, Дориона, знания, все его добрые помыслы рождены под влиянием человека, который увековечил себя стихами, мудрыми и красивыми. Как прекрасны эти бесконечные превращения в «Метаморфозах»! Как живо изображены герои мифов. И название удивительно точно передает содержание этого сочинения.

Дорион подымался к Палатину, когда навстречу ему показался небрежно одетый человек. На левой щеке его алел шрам. Его глубоко сидящие глаза словно просверлили Дориона. Встречный остановился и шепеляво пробормотал: «Без тебя обошлось, болван!». Неизвестный поспешил дальше, а изумленный Дорион остановился и, глядя вслед уходящему, стал вспоминать, где он видел это отвратительное лицо. Он вспомнил: это был тот самый негодяй, который предлагал ему за деньги оклеветать господина Овидия Назона.

«Не мог же ты быть посланцем императора, негодная тварь, — подумал Дорион. — Кто-то из близких ко двору императора поручил тебе прибавить масла в огонь, соорудить клевету, которая опорочила бы прекрасное имя. И все это было задумано против прекрасного человека и поэта».

— Где же истина? Где правда? Где благородство? — воскликнул Дорион. — Кто защитит справедливость и накажет порок? Сколько великих умов задумывались над этим. И как случилось, что никто не нашел ответа? Как случилось, что порок торжествует?

Целый год Дорион переписывал строки «Метаморфоз». Целый год он наслаждался дивной поэзией Назона. Переписчик, давно знакомый с творчеством своего господина, словно прозрел и заново увидел красоту и музыку стихов.

Как хороша эта восточная легенда о Пираме и Тисбе, погибших во имя любви и преданности. Они увидели друг друга в щелке высокой стены, отделяющей соседние дома. Они шептали друг другу слова любви и были несчастны оттого, что родители препятствовали их браку. И вот они решились встретиться темной ночью у древней гробницы. Как прекрасно все удалось! Красавица Тисба первая пришла к шелковичному дереву и вдруг увидела разъяренную львицу, обрызганную свежей кровью быка. Львица насытилась и устремилась к ручью, бегущему у подножия шелковицы. Бедная Тисба в страхе побежала к ближайшей пещере и по дороге уронила свое покрывало. Львица вцепилась в покрывало, изорвала его, измазала бычьей кровью и убежала. А тем временем появился Пирам. Увидев обагренное кровью покрывало, он в отчаянии решается пронзить себя кинжалом. Мысленно попрощавшись с Тисбой, виня себя в ее гибели, Пирам упал замертво. Белоснежные ягоды шелковицы окрасились в пурпурный цвет.

Когда Тисба вышла из пещеры, чтобы встретиться с Пирамом, она не узнала того дерева, под которым прежде стояла. Она искала Пирама и вдруг увидела его распростертое тело, а рядом разорванное покрывало. Девушка поняла причину несчастья и решила пронзить себя тем же кинжалом, потому что жизнь без возлюбленного была бессмысленна. В память об этой бессмертной любви ягоды шелковицы приобрели черный цвет, в знак печали.

«Вместе накройте землею, единым накройте курганом

Тех, кто был связан любовью и жизни последним мгновеньем»[9]

— писал поэт. А Дорион, переписывая эти строки, плакал.

*

Целый год Фабия и Дорион посвятили поискам утерянных страниц «Метаморфоз». Долго дожидались они вестей от Овидия Назона, и неизвестно было, добрался он до диких берегов Понта или погиб в пути. За это время Фабия не раз посещала императрицу Ливию во дворце теперь ненавистного Августа. Но все ее попытки получить прощение ни к чему не привели. Ливия умело отодвигала неприятный ей разговор, а Фабия терпеливо ждала лучшего случая, когда подруга будет благосклонней и внимательно выслушает ее. Ливия никогда, ни разу не спросила Фабию, есть ли вести от Овидия Назона, и это невнимание о многом говорило бедной Фабии. Ей стоило больших трудов заставить себя приходить во дворец с прежней уверенностью, с прежним изяществом, в роскошных одеждах. Она не знала, о чем говорить. Теперь она была далека от дворцовых интриг, она видела в каждом взоре осуждение. За что? Разве эти люди не понимают, что дворец ей нужен не для развлечения, а для спасения мужа? Впрочем, о чем она думает? Если ее осуждают, то только за то, что проклят Августом Овидий Назон. Но вряд ли здесь найдется человек, который осудит ее за то, что она пришла в дом врага, а делает вид, будто приходит в дом друзей, чтобы спасти своего мужа.

Загрузка...