Осень Овидия Назона

ПУТЕШЕСТВИЕ ОВИДИЯ НАЗОНА В СТРАНУ СКИФОВ

Очутившись на корабле, нищий, оборванный и одинокий Назон не скоро пришел в себя. Первые несколько дней он был в какой-то горячке, в забытьи. Ему казалось, что смерть рядом и он все равно не доберется до тех дальних берегов, где ему предстоит доживать свои дни. Он ждал своего конца. Ведь это был лучший исход в его трагической судьбе. Он не прикасался к еде, которую ему приносили. Он не различал дня и ночи. Однако смерть не шла к бедному поэту.

А с кораблем творилось что-то немыслимое. Его швыряло подобно ореховой скорлупе. Гребцы напрасно изнывали в тяжких усилиях увести судно вперед. То и дело их прибивало к берегам Италии. Когда об этом узнал Назон, он воспринял эту весть как предзнаменование. Добрый Посейдон не хочет отпустить корабль с тем, кто так поэтично воспел могущество морского бога. «Лучше разбиться о скалы родных берегов, чем целехоньким добраться до диких берегов Понта», — думал Овидий. Впрочем, умереть лучше на берегу. Так страшно оказаться на дне этой пучины, среди хищных рыб.

Но настал день, когда они добрались до Коринфа. Он пересел на другой корабль. Теперь они плыли вдоль берегов Малой Азии. «Знакомые места», — вспоминал Овидий. Всего несколько лет назад он, в компании со своим другом Макром, отправился к местам, где совершались события Илиады. Тогда он посетил Грецию и Малую Азию. Счастливые дни! Как печальны сейчас эти воспоминания.

«О если бы корабль затонул! Зачем мне такая жизнь? Я обречен на одиночество вдали от любимой отчизны». И все же. В эти страшные дни с ним случилось неожиданное. Во время бури в Ионийском море, когда кораблю грозила гибель, он поймал себя на том, что в голове его складываются стихи. Он мысленно переносится в свой прекрасный Рим, он видит дорогих ему людей и вспоминает счастливые дни. Их было много в его жизни, и воспоминания эти ранят ему душу. За что он обречен на страшную ссылку? Зачем не умер на пороге своего дома? Как он будет жить вдали от Рима? Нет, нет, он не будет жить в Томах. Он умрет в пути. Ему не нужна эта жалкая жизнь.

Но как странно. Он думает о смерти, а в голове складываются стихи. Строки теснятся, просятся на волю. Он еще способен сочинять! Возможно ли это? Разве мертвец может сочинять стихи? Но если он сочиняет, значит, он еще жив. А если жив, то он должен питать надежду на избавление. Да, да, он избавится от этого несчастья. Август одумается и вернет его. Нет, он не вернет его домой, но позволит поселиться в одном из небольших городов Италии. Он будет жить вдали от любимого Рима, но на земле своих предков. Ведь Фабия обещала пойти к Августу. Слезами и мольбой она вымолит прощение. Разгневанный Август вспомнит, как много прекрасных строк посвятил поэт цезарям — усыновленным внукам Гаю и Луцию, пасынку Тиберию. Он вспомнит, как любил слушать Овидия и как часто приглашал его во дворец. Разве можно все забыть?

Третий корабль доставил Назона во фракийскую гавань Темпиру. Теперь ему предстоит сухим путем пересечь Фракию до берегов Понта Евксинского. Там найдется корабль, который доставит его в Томы. Поистине злосчастное место. Много месяцев добирается корабль туда, где не был ни один порядочный римлянин. «О, Юпитер, внемли моим мольбам. Пусть помилование Цезаря догонит меня в пути».

Сомнения терзают его. Он хочет надеяться и не может. Скорбные строки просятся на пергамент.

Воображение рисовало ему дикий край, неуютный, холодный, но не такой страшный, каким он оказался. Он прибыл в Томы поздней осенью, когда реки были уже скованы льдом и лучники враждебного племени по льду добирались до города, где можно было грабить, уводить скот. Отравленные стрелы настигали людей у порога своего дома. Овидий в первый же день узнал, что надо остерегаться, иначе погибнешь. Геты и сарматы, живущие в этом городе, а с ними и греки, давно принявшие обычаи, одежду и порядки здешних мест, — никто не появлялся на улице без лука с заправленной стрелой.

записал Овидий в первый же день пребывания в Томах.—

В жалкой хижине, где наготове лежит лук, Назон дописывает свою двенадцатую элегию и с тем же кораблем, который доставил его к ужасному берегу, посылает в Рим первые книги своих «Скорбных элегий».

Он послал свои первые письма жене и друзьям. В них он рассказал о том, что оказалось страшнее всего — постоянное ожидание войны. «Здесь мертвая земля, — писал он. — Голые равнины. И гуляет по ним холодный ветер. Вздумает пахарь возделать землю, а тут невидимый враг посылает свою отравленную стрелу. И вот уже нет^- пахаря. Он убит, а оставшиеся в живых не решаются выйти в поле. Здесь голо и пустынно. Люди грубы и жестоки. Нет, счастливый сюда не забредет человек!»

Как жить? Только воспоминаниями. Сейчас в Риме прекрасная осень. Как красив в эти дни его любимый сад над Тибром, где он писал свои «Метаморфозы». Как старателен был Дорион, его переписчик. Этот молодой вольноотпущенник в тысячу раз счастливей его, Назона. Он в Риме, а Назона нет. Нет уже и «Метаморфоз». Они превращены в пепел и никогда уже не станут достоянием его поклонников в Риме. Скоро наступят декабрьские календы, а там и Сатурналии — самые веселые праздники урожая.

Он закрывает глаза, и перед ним возникает знакомая картина.

В эти дни уже готовятся к карнавальному шествию, римляне покупают подарки. Как хорош был последний праздник, когда веселая толпа подвыпивших молодых людей ворвалась в их дом и с криками: «Ио Сатурналия!» — разбудила его. Помнится, он одарил их шутливыми стихами и велел поставить гостям целую амфору доброго вина. Фабия подарила ему золотую пряжку с изображением фавнов, а он преподнес ей прелестную статуэтку наяды, выточенную из слоновой кости.

Вспоминая этот веселый праздник, Овидий настолько перенесся в свой дом в Риме, что, когда очнулся, был потрясен убожеством своего жилища. Сумерки сгустились. Не было огня. Его ждала темная холодная ночь на краю земли.

«Император Август не решился призвать меня в дни Сатурналий», — подумал Овидий. Он помнил, что в дни великого праздника люди прощают друг другу обиды. В такие дни исчезает вражда, приостанавливаются суды и исполнение приговоров над осужденными.

В эту ночь Овидий не сомкнул глаз. Он строил планы своего спасения. Он мысленно сочинял письма всем своим друзьям. Он искал слова для письма императору Августу, чтобы смягчить его сердце и заставить устыдиться своего злодейства. Он вспоминал случаи, когда даже провинившимся удавалось вымолить пощаду. Но он ведь не провинился. Может быть, потому так трудно убедить императора в том, что нужно пощадить прославленного поэта? Увы, на этот раз слава не стала его защитницей, а может быть, она стала виновницей его несчастий? Кто даст ответ? Если бы он обратился к оракулу Дельфийскому. Если бы он узнал причину своих несчастий…

Он уснул и видел во сне храм Аполлона в Дельфах. Он стоял у алтаря в ожидании своей очереди, когда жрец призовет его с вопросами к оракулу.

Настал второй день его пребывания в Томах. Проснувшись, он прежде всего подумал, что могут еще вернуться счастливые дни, если Фабия сумеет вымолить прощение. Она обещала. Она это сделает. А если не сможет, то бедному поэту поможет Котта Максим. «Бесценный друг», — подумал о нем Овидий.

А пока надо жить в этой холодной грязной хижине. Чтобы согреться, надо пойти за хворостом. Он видел, как женщины собирали хворост за оврагом. Неужто он будет сам заниматься сбором хвороста, приготовлением пищи? Из чего готовить эту пищу? Здесь даже негде купить лепешку и горсть маслин. Как жить в этом уединении, где нет человека, знающего латынь? Как спастись от холода? Если даже придет желанное прощение Августа, его ведь надо дождаться. Целый день он терзался размышлениями о будущем.

В сумерках, когда Овидий, продрогший и голодный, лежал на деревянной скамье, завернувшись в свой плащ, дверь его хижины распахнулась, и вошла женщина в одежде из грубой серой шерсти с глиняным светильником в руках. Ее длинные до плеч черные волосы были заплетены в тонкие косички. Она поставила светильник на сколоченный из неструганых бревен стол и молча вышла. Вскоре она вернулась с глиняным горшком, наполненным мясной похлебкой. Из горшка валил пар и пахло вареным мясом. Овидий, помня, что здесь издавна живут греки, обратился к ней на греческом языке, спросил, кто она. К его удивлению, женщина ответила ему на ломаном греческом, объяснила, что ее прислал муж, что живут они рядом и подумали, что приезжий человек голоден, ведь дом этот давно покинут старым греком, который уехал в прошлом году.

Овидий с благодарностью съел варево и подумал, что оно показалось ему вкуснее куропаток на вертеле, искусно приготовленных его старым поваром. Женщина не уходила, и Овидий понял, что ей нужно унести горшок. И еще подумал, что может просить ее взять на себя хозяйство одинокого затворника. Плохо, что нет денег. Все, что было с ним, потрачено в пути. В горестном прощании он ничего не взял с собой. Чем бы вознаградить ее? У него был с собой старинный золотой перстень с печаткой из сердолика, подаренный ему отцом в день совершеннолетия. Он был ему дорог, как талисман. «Я с ним никогда не расставался, а теперь расстанусь, — подумал Овидий и снял с пальца перстень. — Я ни во что больше не верю».

Подавая перстень женщине, Овидий сказал ей, что просит приносить хворост и что-либо поесть.

— Это большая ценность, — сказал он ей. — Такой перстень дорого стоит.

Женщина схватила перстень, поднесла его к светильнику и, увидев, что он золотой, радостно рассмеялась. Сверкнули ослепительно белые зубы, и раскосые ее глаза засветились веселыми огоньками. Она взяла свой глиняный горшок и скрылась за ветхой дверью.

«У диких народов есть и благородные черты, — подумал Овидий. — Вот накормила неизвестного путника женщина сарматского племени. Зажгла светильник. Но как свирепы лица этих людей, когда встречаешь их на улице. Лук наготове, вставлены стрелы, они постоянно на страже и в каждом незнакомце видят врага».

Овидий вытащил из привезенного с собой небольшого узелка кусочек пергамента и, бережно расправив его, сел к бревенчатому столу. Пока горит светильник, он должен написать хоть несколько строк. Пусть в Риме узнают его мысли, его чувства, его переживания. Он вспомнил римский Форум. Вспомнил его храмы, его портики, мраморные статуи. Как красив храм Юпитера на Капитолийском холме! Помнится, у колоннады храма он встретил стареющего Вергилия. Какие прекрасные слова сказал ему знаменитый поэт. Он признался, что в его время мифология поизносилась, а вот молодой Овидий Назон обновил ее в своих дивных творениях. Он возвратил ее римлянам в таком виде, что все, кто читал его стихи, удивлялись той новой прелести, какую он сумел придать этим старым рассказам.

Вспоминая сейчас эту встречу, Овидий подумал, что добрые слова Вергилия вдохновили его на лучшее его творение — «Метаморфозы», которому он отдал последние годы своей жизни. Благодаря тем удивительным превращениям, которыми он наделил страницы своего любимого творения, он долгое время пребывал среди чудесных мифов Древней Греции, столь дорогих его сердцу. Напрасно он сжег свой труд, самый совершенный из всего им написанного. Зачем он бросил в огонь столько светлых мыслей и столько звонких строк? Теперь уже никогда не восстановить потерянного! Никогда уже душа его не засветится этим чистым пламенем. Его удел — скорбь. Ему вспомнилась печальная эпиграмма Посидиппа:

Никогда прежде он не мыслил так. Восторженная молодежь внимала его стихам только потому, что они были полны света и радости. Сколько раз он бывал в роли триумфатора, в лавровом венке, провожаемый восторженными криками. Сколько раз он возвращался по зеленым дорожкам Марсова поля осыпаемый розами.

«Я могу только плакать», — пишет Овидий. Гаснет светильник. Приснится ли ему дом и Фабия?