Осиное гнездо

1

Инструктор Н-ского обкома партии Дискалюк, как только закончилось бюро, на котором первый секретарь обкома Бандровский огласил, что в Москве произошел переворот, КПСС распущена и наверняка будет запрещена, и вполне возможно, коммунистов начнут отлавливать и сажать за решетку, схватился за голову, запустив жирные пальцы в жидкие волосы и чтоб унять душевную боль, вырвал несколько пепельных волосинок. Поняв, что хуже уж и быть не может, он решительно поднялся, зажал свой дипломат под мышку и бросился к закрытой двери. У двери стоял милиционер по стойке смирно, но Дискалюк, не обращая на него внимание, как и раньше, рванул дверь на себя и очутился лицом к лицу еще с одним стражем порядка в гражданском костюме.

— Уже?! — воскликнул он, поднимая руки кверху. — За что? я только исполнитель воли партии, сам я зла никому не делал. Тогда уж всех разом.

Но работник КГБ сам испугался и сделал шаг в сторону.

— Проходите, пожалуйста, — сказал он, — прикладывая руку к пустой голове.

— Ну, слава Ленину, вернее слава Богу, — произнес Дискалюк, вобрав голову в плечи.

Спускаясь вниз через ступеньку по боковой лестнице, он выскочил на улицу и направился к своей машине, в которой сидел обнаглевший шофер с папиросой в зубах. Сейчас он тянул дешевую сигарету «Дымок» и загадочно улыбался.

— Ну, что, Дмитрий Алексеевич, дела не важны, да? Видимо, нам с вами придется искать работу в скором времени, не так ли? — ехидно спросил водитель, услышавший ошеломляющую новость по радио «Свобода».

— Открой боковое стекло, навонял тут, дышать нечем.

— Это можно, — сказал водитель и открыл обе двери машины «Волга». — Куда теперь поедем?

— Ко мне домой, срочно! Закрывай двери, заводи машину, дорога каждая минута. — Дискалюк достал платок из кармана брюк, приподнял шляпу и вытер лысый потный лоб. Он, как и раньше, сел на заднее сиденье, хорошо зная, что не только местные вожди, но и вожди более высокого ранга садятся за спиной своего шофера во избежание всяких непредвиденных случайностей и неожиданностей.

Водитель завел машину, но не тронулся с места, давая мотору прогреться. Сидя в развалку за рулем, он неторопливо повернул голову к своему шефу, чтобы посмотреть на его бледное лицо, шмыгающий нос и дрожащую нижнюю губу, и хитро улыбнулся.

— Не томи, времени мало, — буркнул шеф.

— Куда едем-то? в тартарары?

— Ко мне домой, а затем в Бычково.

— Я отвезу вас домой, а потом… мне бы где перекусить не мешало. Уже три часа дня, а я не завтракал.

— Согласен. Пятнадцать минут тебе хватит? В Бычкове в шесть часов вечера совещание председателей колхозов Раховского района, на котором я делаю доклад. Не опаздывай.

— Пять минут прибавьте, — нагло потребовал шофер.

— Пять, но не больше, — сдался шеф.

— Заводи мотор.

Как только шеф вышел из автомобиля и поплелся к своему подъезду, водитель захлопнул дверцу, нажал на газ до упора, и машина рванула с места, словно была изготовлена в стране загнивающего капитализма.

В четырех этажном доме, где жили и другие работники обкома партии, не было лифта, поэтому Митер (так звала жена Дмитрия Алексеевича) вынужден был подниматься по ступенькам лестницы вверх на третий этаж, хотя всякий раз он утешал себя, что поднимается к вершинам коммунизма. И теперь, по старой привычке, несмотря на то, что коммунизм, кажется, рухнул, он утешал себя той же мыслью. На лестничной площадке третьего этажа отдышался, а потом дважды нажал на кнопку звонка квартиры номер тридцать. Массивная дверь была оббита розовым дерматином под кожу. Другие двери на этом этаже выглядели гораздо скромнее, чем на квартире Митрия благодаря супруге Марии Петровны, прозванной обитателями дома Марунькой за ее писклявый голос и худосочность.

Дверь тридцатой квартиры тут же открылась и на пороге показалась маленькая худая женщина, мать троих детей, с заплаканными глазами и тут же повисла на шее мужа.

— Митрику, шо с нами будеть, я усьо по радиво слышала, какая беда случилася, упаси Бог! — щебетала она, скрестив руки у него на затылке и встала на свои худые ножки только тогда, когда муж внес ее в прихожую и захлопнул за собой входную дверь.

— Да, ситуация необычная. Нам только что на бюро объявили о самороспуске областного комитета партии, — сказал Митрик, тяжело вздыхая. — И главное, не сказали, куда нам деваться: в подполье уходить, али оружие брать в руки и штурмом идти на мировую демократию. Так, распустили нас, и мы теперь, как овцы без пастуха. Что дальше делать — ничего не ясно, никто ничего не знает. Я теперь похож на трехлетнего ребенка, брошенного родителями на безлюдном пустыре. Чтобы у меня не случился инфаркт — будь ты пока моим руководителем, давай мне указания, и я буду добросовестно все исполнять. Сможешь или нет? Будь моим лидером! Скажи, что мне сейчас делать?

— У нас есть монастырь, может, тебе туда податься?

— Да ты что, я ни одной молитвы не знаю. Да и анкета у меня какая, ты подумала об этом?

— Митрику, там анкеты никакой не надоть, не беспокойся, там только послушание. Переход из одной религии в другую на тебе не сильно скажется, заверяю тебя, а потом, глядишь, и я к тебе присоединюсь. Не упрямься. Ежели ты вручаешь мне командование над собой, то исполняй и никаких разговоров. Я скажу детям, что ты уехал на заработки в Швейцарию.

2

Дискалюк тяжело вздохнул, достал партийный билет из внутреннего кармана пиджака, развернул его, посмотрел на последний месяц уплаты членских взносов, захлопнул и поцеловал в голый лоб Ильича на обложке.

— Прощай, отец родной, — произнес он трагическим голосом, а затем обратился к жене: — Выброси этого коротышку в пылающий огонь, он теперь может принести нашей семье одни несчастья. Чего-то не хватало в фундаменте, который он заложил, и возведенное им гигантское здание рухнуло, кажись, на вечные времена.

— Что ж! вечная ему память, как говорится, — сказала Марунька, намереваясь бросить партийный билет с изображением Ильича в пылающий огонь.

— Давай, повременим с этим, а вдруг еще пригодится. А пока, какие будут указания, ибо время дорого? — спросил Митрий, доставая сигарету «БТ» болгарского производства. — Машина вот-вот должна подойти.

— Кажись до Мукачева всего сорок километров, попытай счастье, а вечерком позвони мне и скажи: говорит Митрополит ужгородский и мукачевский, я буду знать, что это ты. Давай я тебе соберу на дорожку сальца с чесноком, поешь вволю, потому как в монастыре сплошные посты: ни сала, ни мяса не дают, и я боюсь, что ты станешь худенький, как я. Ты чичас чижелый такой, как навалишься, я задыхаюсь под тобой…

— Не болтай глупости, не до этого теперь. Тут надо жисть спасать, а она в глупые ситуации углубляется, — сказал он ерзая в кресле и все же выдавливая скупую улыбку на жирном лице. — Я пока думаю укрыться в Бычкове у своих родителей. А если не у них, то на Дилку есть деревянный особнячок с рестораном на первом этаже, а наверху я комнатенку себе оттяпаю и там пересижу, а дальше видно будет. Будет день — будет пища, как говорится.

— Нет, нет, я не согласна. Знаем, чем все это кончится. Какая-нибудь сучка к тебе привяжется и будете вы там вдвоем поганиться ночи напролет. Я уже через два дня примчусь. Знаю я этот Дилок. Не один раз ты там пропадал. Ишь, куда потянуло! Лучше монастыря быть не может. Я очень ревнивая, учти. А ревность моя от любви. Не знаю, за что я тебя такого брюхатого люблю? Похудел бы в монастыре, был бы намного лучше и моложе бы выглядел. Послухайся меня — лучше будет, ей-богу лучше. Хошь, я тобе еще десяток яиц сварю и последнюю банку икры отдам, только иди в монастырь, — уговаривала Марунька своего знаменитого мужа и на последних словах веки у нее покраснели и увлажнились.

Она сидела на стуле напротив мужа и глядела ему в мигающие глаза, зная, что они не к добру у него мигают. Еще кажись Сталин не любил тех, у кого глаза бегали. И она, Марунька, это страх, как не любила.

— Да, я вижу: у тебя глаза бегают, значит, ты говоришь совсем не то, что думаешь. Ты говоришь одно, а думаешь другое, и мысли твои в Бычкове, на Дилку и ты уже видишь себя в обчестве какой-нибудь крали, ну скажи, что я не права? — прибавила она, положив свою худую руку ему на колено.

— Брысь, козявка! — не выдержал Дискалюк. — Тут дела мировой значимости, а она своим скудным умишком в болото мещанского быта погружается, да религиозный дурман мне пытается внушить. Да плевал я на твой монастырь. Там одни старухи болтаются и потом от них несет на три километра. А я… я еще за себя постою, я еще докажу, на что я способен, ты не думай. «Мы смело в бой пойдем, за власть советов», — запел он и тут же вскочил на ноги.

— Звиняй, Митрику, звиняй, я малость переборщила, больше такого не повторится. Оно, конечно, если разобраться… то тебя понять можно. И песню хорошую ты всегда поешь. Да, действительно бой лучше монастыря, это несомненно так, — лепетала Марунька, делая рот до ушей.

— К тому же в Мукачеве только женский монастырь, — сказал Митрий, — тебе бы туда не мешало, да дети еще не подросли. Поцелуй их за меня, скажи, папа вскоре объявится.

— Када ж ты появишься, дорогой?

— Это будет зависеть от обстановки. Не будет погони за коммунистами, значит, ждите меня. Я возвернусь и заявлю новым властям, что из членов партии вышел на добровольной основе, по велению сердца так сказать. А теперь давай чмокнемся напоследок. Извини, если тебя обижал. Пора мне, машина чай во дворе уже стоит меня дожидается.

— Уууу! родненький, прощевай, не забывай свою клушу Маруньку, потому как она никогда тебя не позабудет и всегда тебя, слепого, хромого, глухого, беззубого, в свои объятия примет и приголубит, да еще накормит, напоит и всем преданным телом прижмется.

3

Дмитрий Алексеевич спустился на первый этаж и к удивлению обнаружил, что машины нет. А должна была быть. Прошло уже около часа, а не пятнадцать минут, как он велел. Что-то случилось из ряда вон выходящее. Он хорошо знал своего водителя. Пусть он был с небольшими странностями, улыбался ни к селу ни к городу, но аккуратности ему не занимать. Он никогда не опаздывал раньше. Возможно машину арестовали. Дискалюк надел шляпу задом наперед, неестественно заломил ее, расстегнул рубашку от ворота до пупка и отпустил нижнюю челюсть, выдвинув немного язык. Хоть зеркала нигде поблизости и не было, но он был абсолютно уверен, что в таком виде его никто не узнает, ведь теперь он имел вид уличного забияки. Через каких-то сто метров автовокзал, еще времени достаточно, чтобы успеть на автобус следующий до Рахова.

Он не успел добежать до кассы и взять билет, как это делали все советские люди, а прямо ринулся на штурм автобуса, держа десятку в кулаке. Водитель стал грудью, но Дискалюк прошипел:

— Сдачи не надо. — И прошел вглубь автобуса, чтобы занять последнее место.

Никто его не узнал: ни водитель, ни пассажиры. И погони за ним не было. Убедившись в полной безопасности, он принял обычный вид и постепенно стал напускать на себя важность, предаваясь различным мыслям. «Гм, а водитель прикарманивает, билет мне не дал. Если бы я так сел еще неделю тому назад, ему бы туго пришлось этому водителю. Я бы дал команду и на него могли бы завести уголовное дело, или уволить с работы. Он ведь зарплату получает. Автобус-то государственный. Негоже обманывать государство. Но теперь-то все по-другому. Теперь все развалится и на развале этого мира нам снова придется все восстанавливать, как после семнадцатого года. Давайте, давайте, голубчики. А пока надо спасать шкуру, уйти в глубокое подполье. Дура моя Марунька. В такой трудный час своей ревностью меня мучить. И как я на ней женился, ума не приложу? Она, как женщина, уже давно ничего не стоит. Ну, какой мужик устоит от соблазна в этих условиях? Разве что импотент какой-нибудь. Мы с Борисовым давали жару. Интересно, где сейчас Валерка, что с ним? Небось в норке какой-нибудь сидит, а любовница ему толстолобиков жареных носит. Я в Бычкове все узнаю. Надо с ним повидаться, пообщаться, вчерашний день вспомнить. А банька какая была… всего две недели назад и девочки-мадьярочки. Эх, жизнь! Какие сюрпризы ты нам иногда преподносишь!» Мысли текли, как горный ручей после обильного дождя. И вот уже Мукачево — маленький прелестный городишко, знаменитый не только своими средневековыми замками, но и тем, что немного восточнее, на возвышенности, стоит многоэтажное белое здание, которое могло бы приносить ежегодные доходы, исчисляемые в миллионах долларов, если бы местные мукачевские варвары не разрушили, а затем не растащили внутреннюю начинку. Чем они руководствовались, — свободолюбивым духом, часто лишенным здравого смысла, или желанием доказать, что они свободные воинственные славяне, а не какие-нибудь кельты или аборигены Австралии?

Это радиолокационная станция слежения, сокращенно РЛС. Советский союз угрохал миллиарды рублей на ее строительство. Ни в одной стране Европы не было и нет такого сооружения. Советский союз так страстно мечтающий освободить народы Европы от капитализма силой оружия, возводил сооружение, глаза которого способны были увидеть даже муху, поднимающуюся в воздух над территорией Германии, Франции, Англии, не то что самолет.

И вот какая-то свободолюбивая медицинская сестра взбудоражила жителей Мукачева экологической катастрофой, грозящей бедой, которую несет эта РЛС, организовала массовые демонстрации в защиту чистого воздуха, зародила в них ненависть к гигантскому сооружению, как к инородному телу, и введение в строй гигантской дорогостоящей станции притормози лось.

«Вот оно это здание, с разбитыми окнами, растащенным оборудованием, стоит, как укор нашей безалаберности, безмозглости, — думал Дмитрий Алексеевич, — и депутаты от нашей области поддались общему разрушительному настроению, мучили Горбачева разными вопросами по поводу этой РЛС, не соображая, какие деньги мы бы сейчас гребли, обслуживая аэродромы всей Европы. Украина хочет стать независимой. Уже декларацию приняли депутаты — вчерашние коммунисты. Что это за коммунисты? Три славянские народы, близкие по духу и языку, должны жить вместе».

Автобус уже миновал зону видимости разрушенной РЛС, а он все поворачивал голову, как бы прощаясь с ней. Еще бы! Во время митингов перед зданием он и сам присутствовал среди митингующих и пытался уговорить, но не тут-то было. Его чуть не отколошматили бабы. «И во всем телевидение виновато. Это оно демонстрировало всякие митинги из Вильнюса, Баку, Тбилиси и Нагорного Карабаха. Закарпатцы — дисциплинированный народ, к этому их приучили венгры, австрийцы. Сами не додумались бы до такого. Но дурной пример — заразительный. Если была бы возможность снова пробраться к пульту управления, если не областью, то хотя бы районом, можно было бы жить припеваючи. С таким народом не пропадешь».

4

Уже было совершенно темно, когда автобус остановился на станции в Бычково. Дискалюк вышел и направился в зал ожидания на всякий случай посмотреть расписание автобусов в сторону Рахова. Это был его первый автобусный маршрут после долгих лет езды на служебной машине. От общественного транспорта он настолько отвык, что для него автобус существовал только на бумаге, а механизм движения, тем более расписание движения автобусов, вообще для него — темный лес.

В зале ожидания он с удовольствием прочитал плакат: «Наша цель — коммунизм» и стал разглядывать расписание, в котором он никак не мог разобраться.

— Извините, — обратился он к незнакомому человеку, довольно интеллигентному на вид, с короткими усами, — я вот тут никак не разберусь в этой глупой схеме движения автобусов. Если сесть на этой остановке, то куда я могу попасть: в Ужгород или в Рахов?

— Смотря, куда вам надо?

— Это философский ответ, молодой человек, а я хотел бы получить конкретный ответ. Я старше вас, поэтому извольте отвечать с комсомольским огоньком, — рубанул Дискалюк, совершенно забыв, что он уже не инструктор обкома партии.

— Я тебе так скажу, господин…

— Я не господин, я — товарищ, — захлопал глазами Дмитрий Алексеевич.

— Кончилась ваша эта лафа, товарищ. Знаем мы вас, болтунов неугомонных. А чего ты вдруг расписанием стал интересоваться «товарищ», га-га-га! Отобрали «Волгу», да? Давно пора. Фу, какая жирная бульдожья морда, даже смотреть противно: вырвать может.

Дискалюк покраснел от обиды и страха. Так с ним никто не разговаривал вот уже двадцать лет. «Значит дела плохи, — подумал он, — надо удирать. С расписанием потом разберусь. Как он мог меня узнать? Значит, надо удирать».

— Закурите, — сказал он примирительно, — очевидно, вы меня за кого-то принимаете, а я вовсе не тот.

— Тот, тот. Съездить бы тебе по жирной физиономии, сразу признался бы, что ты сын кухарки, которую твой Бог Ленин советовал ставить во главе государства. Коммуняки кровавые, наконец-то, вам пришел конец. Как я рад, ты представить себе не можешь. А теперь чеши отсюда, гадина жирная. Впрочем, мы еще встретимся.

Дискалюк вышел в темноту, осторожно оглядываясь во все стороны и побрел по направлению к дому, где у него жила мать Авдотья Семеновна, щупленькая старушка с вставленными зубами, которые она на ночь снимала и ставила в чашку с подсоленной водой.

В небольшом, но добротном деревянном доме, сработанном строителями еще пять лет тому, когда он, инструктор обкома партии скромно намекнул первому секретарю Раховского райкома партии Габору, что неплохо было бы помочь его старенькой матери капитально отремонтировать ветхий домик по адресу Ленинский тупик, 28. Первый секретарь Габор, хоть формально и не зависел от Дискалюка, но был сообразительный мужик, и зная, что мнение о его работе формируют именно такие, как Дискалюк, не стал ссылаться на занятость и трудности со стройматериалами и финансированием. Он сделал капитальный ремонт по-королевски.

Старый деревянный домик был снесен, или, выражаясь словами партийного гимна, разрушен до основания, а затем… отстроен новый симпатичный домик из дерева хвойного пород, оштукатурен внутри, со светлым паркетом из ясеня. Словом получился сказочный домик. Габор вскоре сбежал к себе на свою родную Тячевщину, но Дискалюк при каждой встречи старался крепко жать ему руку в знак благодарности.

Сейчас только ода лампочка тускло горела над столом, непокрытым скатертью. Он прислонился к окну и увидел мать стоящую на коленях с молитвенником в руках. Он был несколько приятно удивлен, так как не видел матери с молитвенником в руках лет двадцать, если не больше. Выждав, пока мать не закроет молитвенник, он тихонько, чтоб не испугать ее, поелозил пальцами по стеклу. Авдотья Семеновна уже была туговата на оба уха и не среагировала, тогда он согнутым пальцем правой руки постучал по раме.

— Кто там? — всполошилась старуха, не ожидая гостей. — Его нет дома. Иде он, я не знаю и знать не могу. Оставьте меня в покое, пожалуйста. Я Богомольная старуха и за взгляды и коммунихтическую принадлежность сына ответственности не несу.

Тогда сын приложил свою жирную физиономию к стеклу и постучал еще раз.

— О Господи, лышенько мое! Так это ты самый, рассамый и есть, — перекрестилась старуха. — Чичас, одну минутку.

Она открыла входную дверь и точно так же, как жена, Марунька повисла на шее сына.

— Я молюсь за тебя денно и нощно. Да хранит тебя Бог от этих дерьмократов, будь они неладны. Тут какие-то фулиганы все приходят, спрашивают, иде тебя отыскать можно. Очевидно норовят свести с тобой какие-то счеты. А ты что, один? а где жена, детишки? Если они в Ужгороде, то лучше им тама и оставаться, пока не наступит спокойствие.

— А что, у нас неспокойно? коммунистов никто не преследует? Поесть чего-нибудь приготовь: весь день куска хлеба во рту не имел, — сказал сын, бросая шляпу на знакомую полочку над вешалкой.

— Есть сало, чеснок, тушенка в литровых банках, выбирай. Мне для тебя ничего не жалко. А ты переночуй, а завтрова чуть свет переберись к моей внучке Абии, что живет возле дубовой рощи недалеко от Дилка. Тама полнейшая безопасность. А я тут буду всем объяснять так: никого не видела, ничего не знаю. Али скажу так: в Китай сбежал. Поезжайте в эту Китаю, тама его и найдете, — тараторила матушка, танцуя у плиты.

— Умная ты мать, ничего не скажешь. С тобой не пропадешь. Если бы у меня жена такая была.

— Консипирация, сынок, консипирация, а что поделаш?

— Да, конспирация — мудрое ленинское изобретение, — подтвердил сын. Он гордился тем, что мать, неграмотная женщина, по всем параметрам соответствует кухарке, политически подкована и в этом исключительно его заслуга.

— А ты в Бога веришь, мама? Я раньше не видел, чтоб ты молилась.

— Зачем спрашивать? у каждого из нас — свой Бог. У тебя — свой, у мене — свой, но так как твой Бог низложен, забудь его и переходи в нормальную веру. Ежели бы ты так поступил, я была бы очень рада. Этот Бог — вечный, сынок.

— У тебя самогон есть? — спросил сын.

— Нет, но для тебя найдется. Прими для успокоения, сон лучше будет.

Дмитрий Алексеевич снял пиджак, а в ванной и рубашку, и охладился до пояса чистой, как слеза, водою. Черная, с белыми пятнами кошка, настороженно дежурила у входа в комнату. Она была уверенна, что к ней в дом, где она полная хозяйка, пришел не званный гость и ждала, чтобы он убрался восвояси. Дмитрий Алексеевич возвращаясь из ванной, наступил ей на лапку. Кошка заверещала и тараща ненавидящие глаза, поплелась в угол.

5

Между тем события развивались настолько благоприятно, бархатная революция была настолько бархатной, настолько нежной, не характерной для России, что она свободно может быть внесена в книгу рекордов Гиннеса.

Вчерашний коммунист Ельцин, вышедший из партии еще до низложения режима, стал руководителем русского демократического государства, а в Киеве коммунист Кравчук взял бразды правления независимой Украиной. Поэтому никакой команды о разгоне коммунистов на местах не поступало и не могло поступить. Работники райкомов партии просто перестали уплачивать членские взносы, поменяли вывески на зданиях и в качестве демократов, остались руководить массами.

Дискалюк чуть было не поплатился за свою чрезмерную осторожность. Если бы не друзья в обкоме, ходить бы ему в дураках и выпрашивать какую-нибудь малозначащую, низкооплачиваемую должность.

Первым, кто забил тревогу об исчезновении Дискалюка, был его коллега, тоже бывший инструктор обкома некий Устич. Он все время посылал посыльного в надежде, что Дмитрий Алексеевич, отсидевшись в берлоге, вдруг выплывет. Марунька вначале вообще ни с кем не хотела разговаривать, а если и вступала в беседу с послами, то говорила, что Дмитрий Алексеевич удрал в Америку, а когда вернется, у нее нет сведений. Но когда пожаловал сам Устич, она обрадовалась, переменилась и дала слово разыскать, откопать своего мужа, где бы он ни находился, — в Вашингтоне или Пекине и используя галстук в качестве поводка, доставить его, Митрика, в Ужгород, в областную народную раду для крещения в новую веру.

— Только голубушка срочно, дорога каждая минута, — сказал Устич, обнимая Маруньку и покрывая ее товарищеским поцелуем. — Есть такая пословица: куй железо, пока горячо. Если мы сейчас с вами прошляпим, опоздаем, так сказать на поезд, отправляющийся в светлое будущее, вернее, в новую демократическую жизнь, то догнать его потом будет весьма проблематично, если не невозможно, — вы понимаете это, жена добросовестного слуги народа?

— Как же не понимать, дорогой Устичко, любезный друг нашей семьи! Да я, аки птица, раздвину крылья и полечу над полями и лесами нашего свободолюбивого края и приземлюсь в пещере, где прячется мой муж, великий человек, боясь несправедливого возмездия дерьмокрахтических фулиганов. Лишь бы в Румынии не очутиться, потому как нас по-прежнему разделяет колючая проволока. Свисток в зубы, метелку в руки — и фиить! Не успеет солнце на небе на километр продвинуться, как я уже буду в нашем родном селе Бычкове, известном на всю область своим революционным прошлым. Где зарождались первые ячейки коммунизма? в Бычкове. Где проводились митинги протеста и устраивались демонстрации в поддержку внешней политике партии и правительства? в Бычкове. Где самая высокая производительность труда? опять же в Бычкове. Да и мы с Митрием уроженцы Бычкова. Детишек только не на кого оставить. Водитель его куда-то подевался и машину видать прикарманил. Идти лучше, чем сидеть, ехать лучше, чем идти, ну а лететь — известное дело. Подсобите, дорогой Устичко, родина вас не забудет, как говорится. Надоть извлечь этого пройдоху Коцура, пока он не разобрал машину по частям и не распродал ее агрегаты из-под полы. Риньтесь в бой, дорогой Устичко и пущай это будеть не последний бой с мировой буржуазией, а теперь уже с дерьмократией.

— Хорошо. Если вы не сумеете его найти, я подключусь и мы разыщем этого прохвоста, где бы он ни находился. Мы его из-под земли достанем, это я вам обещаю. А пока я вам выделяю машину. Я вам уже обещал ее на днях, но она неожиданно вышла из строя и требовала ремонта. Машина будет у вашего подъезда завтра в десять утра. Вы ринетесь на поиски своего пропавшего мужа самостоятельно, а я пока займусь неотложными делами. Надо должность ему подобрать, пока не расхватали, перекрасившиеся в демократов коммунисты. Выборы срочно надо проводить. Вы ему так и скажите — выборы! иначе конец его карьере. Как только разыщете его — на поводок и сюда в Ужгород, немедленно. Любое промедление смерти подобно.

— Надо его президентом исделать, как Горбачева.

— Это понятно, но где? У нас уже есть один в Киеве.

— Зачем Киев? это далеко. Пущай в родном Бычкове будеть президентом, я не озражаю. Это наши родные места.

Устич рассмеялся, дружески похлопал Маруньку по плечу и сказал:

— До чего симпатичные жены партийных чиновников. В них преданность своим мужьям до мозга костей. Вы, Мария Петровна, истинное дитя природы… начала цивилизации.

— Я, Устичко, боевая революсионная подруга своему драгоценному мужу вот уже на протяжении двадцати лет. Ах ты, Боже ты мой, — забеспокоилась вдруг Марунька.

— Что такое, Мария Петровна?

— Да как бы он в монастыре не очутился.

— Не беспокойтесь, Мария Петровна. У нас, в нашем крае, нет мужского монастыря. Есть женский в Мукачево, — сказал Устич.

— Женский вы говорите!? Машину, немедленно!

— Не волнуйтесь: ваш муж стойкий коммунист. У него с религией нелады. Вы сперва поезжайте в Бычково. Если его нет дома, если он не у матери, тогда прямиком в колыбу на Дилок. Он наверняка там. Он любит это место. Там, кажись и бункер есть.

— Ой, страшно как!

— Будьте мужественны, Мария Петровна. Всего вам хорошего, мне пора бежать.

— Хорошо. Идите должность ему выбивайте. Если не получится президентом в Бычкове, то пущай здесь, в Ужгороде, будеть вашем первым заместителем.

6

На следующий день машина действительно стояла у подъезда в десять утра, но Марунька собралась гораздо раньше: детишек накормила и отправила в школу, с соседкой договорилась, чтобы детей к себе после обеда забрала, так как она, жена слуги народа, распираемого демократическими взглядами, и поэтому востребованного новой демократической властью. Она немедленно едет за Митрием в далекий путь, чтоб извлечь его из ликующей толпы и доставить в самый Ужгород, где ждет его высокая должность.

Повесив на себя две сумки крест-на-крест и взяв по корзине в обе руки, где было полное изобилие, поскольку семья Дискалюка уже давно жила при коммунизме, — она спустилась на площадку, подошла к задней дверце машины и командирским голосом приказала:

— Открой!

Водитель Коцур вышел из машины с двумя светящимися фонарями под левым и правым глазом и открыл дверцу, давая возможность оккупировать заднее сиденье.

— Дуй в Бычково, милок. А кто это тебе так добросовестно фонарей наставил под оба глаза, — ты хоть дорогу-то хорошо просматриваешь? ну-кось раздвинь свои зенки-баньки пошире и посмотри мне в лицо! Сколько морщинок ты у меня насчитаешь?

Водитель заморгал налитыми кровью глазами и опустил голову.

— Стесняюсь, пани… товарищ Марунька. А фонарей мне наставили демократы. Они требовали, чтоб я выдал вашего мужа, но я готов был жизнь за него отдать и потому стоял насмерть. Честное партийное. Чтоб мне в эту машину не сесть, если я вру… что касается езды, то я до Бычкова могу повести машину с закрытыми глазами: я дорогу хорошо знаю. Хотите — продемонстрирую.

— А черт, — воскликнула Марунька, подбирая раздавленное яйцо со дна машины, что выкатилось из корзины, когда она садилась на заднее сиденье. — Ты завтракал? Возьми, перекуси.

— Благодарствую, мне бы фляшку для сугреву. И без закуски. Как говорил этот, ну как его… Шолохович, кажись: я после первой не закусываю.

— Да? первый раз слышу. А этот Шолохович, он Тячевский?

— Да нет. Он Ростовский махинатор.

— Ну, вот что! поскольку ты и водитель и телохранитель моего мужа, а сейчас и мой телосохранител ь, то вот тебе бутылка пива и яйцо на закуску. Уплетай скорее, а то нам ехать далеко.

Водитель кивнул головой в знак согласия, принял бутылку, открыл металлическую пробку зубами, и жидкость начала булькать, протекая в невидимые дебри воспаленных внутренностей. Марунька на заднем сиденье беспокойно поворачивала голову то влево, то вправо, лихорадочно соображая, чтобы сделать еще, дабы обезопасить очень важное путешествие, длиной более ста восьмидесяти километров.

— Флажок! — воскликнула она и захлопала в ладоши. — Флажок, вот что нам нужно! У тебя есть флажок?

— Какой флажок, зачем флажок? — удивился водитель.

— На машину флажок! Я видела по телевизеру, как всякие послы ездють. У их черные машины с флажками. Прет такая машина на красный свет, а милиционер в струнку вытягивается, пальчики к козырьку фуражки прикладывает, а я сидю, глядю, и меня возле пупка щекотка разбирает. Давай флажок! Теперь все можно.

— Нет у меня флажка и никогда не было, — сказал водитель уплетая яйцо всмятку.

— А какой чичас флаг — белый или красный? — спросила Марунька, вылезая из машины.

— Никакого указания относительно флага сверху пока не поступало, видать они там, в Киеве то есть, решают, а значит до поступления новой команды флаг остается красным.

— Да будет он красным во все времена, и Господу и Ленину — слава! — пропищала Марунька, доставая ключ из-за пазухи. — Я чичас возвернусь, подожди маненько.

Она быстро вернулась с красной тряпкой, прикрепленной к палочке, с тремя дырками посредине.

— Испохабили мои дорогие оглоеды, но ничего страшного и так сойдет. Давай приколачивай к правому борту машины, и поедем, как белые люди.

— А не поколотят нас за красный флаг? Не подумают, что коммунисты едут в Рахов власть возвращать?

— Точно. А шо делать, а?

Водитель пожал плечами, Марунька в таких случаях всегда чесала свой худой зад.

— А, нашла выход, — обрадовалась она. — У меня есть белое вафельное полотенце. Давай прикрепим и его на палку и приколотим к левому борту. Пущай будеть два флага — красный и белый.

— И нашим и вашим?

— А что делать, коль такое смутное время. Полотенце тоже за флаг сойдет. И получится: и нашим и вашим. Кто в таком разе может подозрением заболеть? Коммунисты увидят — на красный флаг наткнутся, дерьмократы встретят— на белый флаг наткнутся, и все будут довольны.

Черная «Волга» украшенная двумя флагами действительно проезжала все селения на длинном пути беспрепятственно, правда работников милиции, регулирующих дорожное движение, нигде не было, они как бы в воду канули. Только мужики и бабы ахали и охали при виде необычного транспорта. Некоторые крестились, зная, что теперь не запрещено, некоторые хлопали в ладоши, а некоторые даже крутили пальцем у виска. Но ни Маруньку, ни водителя это нисколько не беспокоило. У них была цель, а цель должна быть достигнута.

7

На дорогу до Бычкова потратили четыре часа. Уже в Малом Бычкове машина замедлила ход под восторженные рукоплескания местных жителей. Кто-то пустил пушку, что сам президент США Рейган пожаловал к жителям свободного края, поскольку Украина уже приняла декларацию о независимости и скоро будет совсем свободной.

Школьники впервые вышли без пионерских галстуков, а жители без красных флагов. Полевые цветы летели на поврежденный во многих местах асфальт и застревали в глубоких дурно пахнущих лужах, и машина ползла с черепашьей скоростью. Коммунизм прокладывал дорогу к светлому будущему, а о наземных дорогах совершенно не заботился, некогда было.

Марунька не знала, какой флаг убирать, а какой оставлять, металась из стороны в сторону, но в конце концов оставила и тот и другой. Она передвинулась к левой стороне, приспустила окно, высунула руку и стала щедро помахивать восторженным гражданам.

— Это жена президента Рейгана Нэнси! — крикнула одна работница химзавода, расположенного левее центральной дороги.

— Ура! Добро пожаловать президенту американского империализма! Коммунизм уже приказал долго жить, поработи нас Нэнси и возьми под свое крылышко!

— Хотим лицезреть Рейгана! — ревела мужская половина.

— Рейгана закрыли телохранители, — сказал один активист, опираясь на костыль. — Вишь, сопровождения нет. А у его в Америке уже однажды стреляли. И здесь, ежели коммунисты появятся, может трагедь произойтить!

— Бей коммунистов!!! — раздался душераздирающий крик.

— Четвертую передачу включай и нажимай на газ, олух несусветный! — приказала Марунька. — На нас готовится покушение. Ах, ты Боже мой! Я и свово Митрика не увижу! Гони, тебе сказано!

Водитель действительно нажал на педаль, мотор заревел, толпа ахнула, убегая от брызг из луж и машина скрылась за поворотом в мгновение ока. Куда она дальше девалась, никто не знал. Расстроенные жители Бычкова, пришли к выводу, что на гостей готовилось покушение, и спешно стали сочинять телеграмму Леониду Кравчуку в Киев.

В одном из грязных переулков Великого Бычкова машина остановилась, въехав в подворье симпатичного домика, сработанного из брусьев хвойных пород.

— Надобно открыть гараж и спрятать машину, — сказал Коцур, — мы тут долго пробудем. Эта машина привыкла находиться в гараже. Металл, покрытый черной краской, портится на солнце.

— Сначала я узнаю, где мой Митрик, — сказала Марунька, выползая из машины.

На крыльце уже стояла Авдотья Семеновна, радостно улыбаясь.

— Невестушка, как я рада тебя видеть! Дай, я помогу тебе поднять сумки! Какие тяжелые! Ты шо, гвозди привезла на этот раз? Ну, давай сперва обнимемся и облобызаемся. Я теперь навозом не пахну ни свинским, ни коровьим. С тех самых пор, как ты мне вдолбила в башку, что мать, такого великого человека, может обойтись без коров и свиней, потому как имеет озможность перейти к принсипу: от каждого по способности — кожному по потребности, — я отказалась от всякой домашней живности. Так что я теперь не воняю.

— Митрий, Митрик где? Где он мой родненький? Спит, али Ленина читает?

— Тсс! — Авдотья Семеновна приложила палец к губам. — Митрик в дыре, в яме. Дерьмократы на него наседают. Тут один все ходит, спрашивает. Будто Митрик у его, когда-то три тышши рубликов занял и не отдал до сих пор. Ну, идем в хату, кофием напою.

— Покажите мне эту дыру, я хочу видеть и дыру и яму, — потребовала Марунька, садясь к столу. — Может, у этой дыре, ишшо какая дырка у ево есть. Он ить красивый мужчина: любая баба готова яво захомутать.

— Шо, шо, шо? — удивилась свекровь.

— Да я образно выражаюсь, не обращайте внимание.

— Как вы добирались, не было ли на вас покушения? Водитель, может, проголодался, покормить надо было бы яво.

— Добирались хорошо, потому как на машине были флажки. Нас принимали за иностранную делегацию, цветы под колеса бросали и ура выкрикивали, а я за какую-то Нэнси сошла. Что касаемо водителя, то у меня колбаса есть по два двадцать за килограмм. Мы еще спец магазином пользуемся. Там я и отоварилась. Отрежьте ему полбатона и отнесите в машину, он выйти стесняется: ему в бою за дерьмократию фонарей понаставили.

Авдотья Сеновна выпотрошила все сумки, забила два холодильника до отказа, а потом достала кухонный нож и отрезала тонкий просвечивающийся кружок вареной колбасы, завернула в газету и собралась отнести водителю.

— В мисочку, в мисочку, шоб культура выпирала. Этот Коцур— капризный водитель. И кафа ему налейте… маленькую чашку, но шоб не жидко.

Однако водитель посмотрел на обилие этого добра, покрутил головой и извлек из кармана десятку с изображением Ильича, сунул старухе в руку и сказал:

— Вы знаете, где тут магазин, сделайте доброе дело, возьмите два кило колбасы, бутылку водки, три кило картошки и приготовьте настоящий ужин с социалистическим размахом, — что вы тащите муху слону?

Старуха взяла деньги, сунула их в карман и вернулась на кухню.

— Ён два кило колбасы требует и торбу картошки, да еще бутыль в придачу. С каких пор он так много есть стал? Ужасть! Да это же разорение одно! Мой сын Митрий совсем другой человек. У него конструкция другая. От небольшого количества пищи добреет. В объеме он за троих, а ест мало.

— Покажите мне его! Где эта берлога? Бедненький, родненький, каково ему там без меня? Все вопросы потом, после того, как я с ним увижусь. Я сама скажу шоферу об этом. Давайте вернем ему его десятку, на кой она нам: у нас пока еще коммунизьма, не так ли?

— Хорошо. Я только резиновые сапоги одену: тама — болото, так не пробраться.

— А как же я у тухлях? Может босиком, а?

8

Сказав это, Марунька тут же спохватилась, нашла еще одни резиновые сапоги с надорванной подошвой на левом, завернула в газету и, взяв свекровь под руку, двинулась к выходу.

— Любезный Генрих Иосифович, — обратилась она к водителю, приоткрыв дверцу машины. — Неожиданно возникла революсионная ситуация. До ужина мы должны разыскать нашего дорогого благодетеля. Как только мы это сделаем все втроем, мы тут же возернемся сюда и устроим королевский — коммунистический ужин не на десять рублей, как вы предлагаете, а на сто. Каждому. А пока заводите мотор и на Дилок. А вы, Авдотья Семеновна, садитесь рядом с водителем и показывайте дорогу. Я этот Дилок очень смутно помню. Помню что на горке, а как там могут быть норы, лужи, всякие ямы, где прячется, вынужденно прячется Митрий Алексеевич, никак не соображу. Давайте! Вперед, только вперед! Хорошо бы розыскную собаку прихватить. Тут пограничники, кажись, были, может, заглянем к ним?

— Я катехгорически озражаю против такого приема разыскать моего сына. Он не преступник, не нарушитель осударственной границы, шоб яво собаками травить. Вы шо, Мария Петровна, не любите своего мужа? Как можно собаками угрожать? Али я неправду говорю? Да мой Митрий Лексеевич и сам может отыскаться, если понадобиться. Я категорически против такого метода. И вот, в знак протеста, я выхожу из машины, я отказываюсь ехать. Ищите сами. Все, бывайте, как говорится. Гусь свинье не товарищ. Покедова и ишшо адью, как говорят французские евреи.

— Мамочка, мамусенька, дорогая! Вы не так меня поняли! Я всей душой и сердцем прилипла к вашему сыну, я уже его отняла у вас и он ко мне присосался, к моей груди прилип, — как я могу замышлять что-то против него, ну как, скажите, мамочка? Если бы вы были на моем месте и держали бы под пятой, то есть, я не так сказала, если бы вы имели некоторое влияние на такого известного не костлявого мужа, — чтобы вы сделали? Вы бы его денно и нощно в своих мечтах, аки на парусах лелеяли, на морских волнах качали, на горных ветрах убаюкивали. Нет больше в целом свете такой Маруньки, которая бы все-все отдавала, ничего не требуя взамен. Уймите свой гнев, и поедем, нас ждут великие дела. Сам Устичко ко мне много раз приходил, на колени становился, упрашивал разыскать Митрия Лексеевича, потому как без него новая власть не знает с чего начинать. Видимо, и сам Кравчук Левонид Макарович им интересуется. Зачем нам тут недоразумения разбирать в такой час? Родина требует, чтобы мы были едины. Заводи мотор!

Евдокия Семеновна, тронутая речью невестки, в особенности тем, что ее впервые назвали мамочкой, сникла, сильно опустив голову и согнув спину и так застыла в виде вопросительного знака.

— Прошшаваю тебя, поехали, — произнесла она слабым голосом.

Дилок это приземистый горный хребет, разделяющий два села — Бычково и Апшу. Здесь красивая дубовая роща, что украшает макушку горы, через которую петляет в виде многократно изогнутой змеи автомобильная дорога кое-где посыпанная крупно молотым гравием и просто камнем. На машине ехать одна мука: здесь трясет точно так же, как на камне дробилке. На самой макушке Дилка массивное, грубо сработанное здание из кругляка, нечто в виде длинной русской избы. Эта достопримечательность — наследие социализма. Но жители Бычкова и Апши, не испорченные видами дворцов загнивающего капитализма, и этому были рады. Здесь можно напиться до свинского состояния и поесть шашлыка, приготовленного неделю тому назад, а потом вновь разогретого на плите.

Это на первом этаже, где стояли столы, сбитые из грубых не строганых досок хвойных пород, а выше— что-то, в виде яруса, как в театре. Этот ярус, перегороженный тоже досками, куда были внедрены железные кровати, поставлены маленькие столики с ночниками-лампочками, — эдакое своеобразное место интимного уголка эпохи перестройки и ускорения темпов экономического развития. Здесь, руководствуясь социалистическим принципом распределения: за довольно значительную сумму путем опустошения кошелька, можно было уединиться с подругой и встретить зарю вдвоем на соломенном матрасе.

Как только черная «Волга» подкатила к зданию и из нее вышли Марунька и Авдотья; метрдотель Тафий выскочил им навстречу и расплываясь в улыбке, произнес:

— Приветствуем дорогих гостей! Добро пожаловать, как говорится.

— Иде наш дорогой Митрий Лексеевич? — вместо ответного приветствия спросила Марунька. — Показывайте! Все показывайте. Я должна его разыскать, он нужен не только мне, но и Родине. Иде эта яма и эта дырка, я должна во всем разобраться.

— Если вы хотите немедленно его увидеть, то я сейчас распоряжусь. Вам резиновые сапоги нужны, какой у вас размер?

— У нас есть сапоги. Вы что не видите, что мы в сапогах? Давайте нам провожатого, — сказали обе женщины одновременно.

— Ждите здесь! Водитель пусть остается на месте, покемарит маненько в машине, а я тем временем приготовлю поужинать, помня, что соловья баснями не кормят. Эй, Соломко! проводи дам к могиле, извиняюсь, к шалашу, как у Ленина, где обитает наш дорогой Дмитрий Алексеевич.

При этих словах Марунька схватилась за голову и завопила:

— Так он что, пал смертью храбрых? Ой лышенько мое! Митрик мой, Митрик, на кого ты нас покинул, сирот несчастных? Ой ты Боже мой Боже! Лучше бы мне помереть по дороге сюда, чем услышать эти слова.

— Да жив он и здоров, я оговорился. А разве других слов вы не слыхали?

— Ты сказал: к могиле. Это меня и тряхануло, мозга туманом заволоклась. Так жив говоришь, курилка?

— Так точно, жив!

— Ура! Слава Ленину, вернее, слава Богу. Соломко, подь сюда, я тебя обыму и расцелую. Показывай потайную тропинку.

Соломко улыбнулся и направился в кусты. Женщины последовали за ним. Он водил их два часа вокруг да около и в конце концов, сжалившись над измученными женщинами, привел их на то же место уже в вечерних сумерках, откуда они двинулись на поиски Дмитрия Алексеевича. Марунька схватилась, было за голову, но тут произошло чудо: ее дорогой муж Дмитрий Алексеевич, стоял на ступеньках собственной персоной и призывал свою любовницу спуститься с этажа в столовую поужинать.

— Эй, дорогуша! кушать подано, — сказал он, как всегда коротко и сердечно.

Марунька думая, что эти слова относятся к ее персоне, бросилась обнимать колени мужа.

— Митинька-а-а! Ты? Христос воскресе! Я уже уверена была, что ты пал смертью храбрых! — и она встала, повисла у него на шее.

Дмитрий Алексеевич моргнул Григорию Ивановичу, и тот сам взялся проводить подругу великого человека на ужин. Всякий раз, в трудную минуту, Дмитрий Алексеевич уединялся здесь с какой-нибудь молодой особой. И в этот раз он не мог отказаться от подобной услуги. Неожиданное появление Маруньки вместе с матерью не привело его в замешательство. Он знал: друзья всегда выручат.

Марунька, его законная жена и мать троих детей, сделала все что было в ее силах, чтобы отыскать мужа, она готова была рисковать жизнью ради его спасения, руководствуясь единственной целью: уберечь его от неприятности. И только от неприятности. Если бы кто подумал, что она преследует корыстные цели, бережет его для своего тела, гонимая ревностью, тот впал бы в глубокое заблуждение, ибо жена прожившая бок о бок с мужем в течение двадцати с лишним лет, как бы срастается с ним подобно привитой ветке, что дает еще лучше плоды, чем старое дерево.

Дискалюк понял это и ему стало стыдно за свой поступок, за то, что он уже вторые сутки не мог выпутаться из объятий современной рыжей одно ночки, которая пропила с ним так много денег, что их хватило бы на ремонт моста через речку Шопурку. Она не только нанесла ему экономический, но и моральный ущерб, назвав его слюнявым, жирным вепрем, не способным к настоящей, современной телесной любви.

«Если бы Марунька потребовала пасть перед ней на колени, я бы это сделал, не задумываясь, — размышлял он в туалете, куда он направился умывать руки, очищая свою совесть, разъедаемую мирскими соблазнами. — Нет, надо успокоиться. Это не дело. Что толку от той рыжей дурнушки? Минутное наслаждение сменяется многочасовым угрызением совести. Для Маруньки я всяк хорош. Годный, не годный к утехе, все равно свой, родной, а эти коротко юбочные, их и услаждай, и деньги выкладывай, да еще и недовольство проявляют. В этом плане лучше быть каким-нибудь начальником, иметь свой кабинет, прихожую, а в прихожей молоденькую секретаршу. Та никогда перечить, или высказывать недовольство не станет: она зависима от тебя. Вон Валерка четверых детей нашлепал, а какая у него секретарша, пальчики оближешь. Угу! Надо перестраиваться. В ускоренном темпе. Молодец Устич, вспомнил про меня, а то бы я так и остался на бобах. Что будет дальше, посмотрим».

— Мы уже забеспокоились, — сказал Тафий, входя в туалетную комнату. — Идемте, все ждут. Вашу кралю я накормил и отправил домой отсыпаться, у нее глаза слипаются.

9

Когда все сидели за столом и Тафий наполнил бокалы шампанским, Марунька произнесла тост.

— За тебя, мой дорогой, — сказала она, — за твое драгоценное здоровье. Я мчалась аки птица, гонимая попутным ветром. И нашла своего соколика. Сам Устичко забеспокоился, приходил трижды к нашему дому и трижды я его принимала в прихожий, жалею, что ни разу чаем не напоила. Так вот, значит, дорогой, Родина тебя требует, Устич тебя призывает, президентом будешь здесь в Бычкове. Я сама выпросила тебе эту должность. Если же эта должность окажется захваченной Раховцами, тады останемся в Ужгороде, а ты будешь ходить в замах президента Ужгорода. Кажись, Устич и стремится эту должность занять.

— Никого не арестовали в Ужгороде, ты не слышала? — спросил Дискалюк.

— Кажись нет. Весь обком чичас занят распределением должностей. Я так поняла с разговора с нашим другом Устичем.

— Это хорошая новость, — сказал Дмитрий Алексеевич.

— Я предлагаю немедленно расправиться со всеми блюдами, проверить состояние шофера, сесть в машину и мчаться на захват, вернее на освобождение Ужгорода от дерьмократов, — не унималась Марунька.

— А где мой водитель, гад этот, предатель?

— Никакой он не преседатель-датель, он весь покусанный, поколоченный, в кровоподтеках, — сказала Марунька.

— Так ему и надо псу эдакому. Удрал с машиной, а мне пришлось самому добираться автобусами. Это же надо?

— Митрику, да водитель ентот за тебя пострадал, яво дерьмократы так отколотили — страх Божий. Они яво видать приняли за тебя и не пощадили, поганцы.

— А вы как добирались, никто на вас не нападал в дороге?

— Мы с флагами ехали как дупломаты. У нас по правому борту телепался красный коммунихтический флаг, а по левому белый дерьмократичесий флаг. Получилось: и нашим и вашим.

— Молодец невестушка, хвалю, — сказала мать Дискалюка.

— Придется и обратно с флагами возвращаться, — рассмеялся Дискалюк.

— Конечно, конечно, а то как же, — обрадовалась Марунька. — Нам при въезде в Бычково такое уважение жители выказали, я даже испужалась. Меня за Нэнси Рейган приняли. Даже плакаты такие были. Нэнси — жена мериканского президента, представляешь? Так что я еще ого-го и за Марийку Тэтчер могу сойтить.

Ужин кончился, Дискалюк с Маунькой сели в машину и под покровом ночи, умчались в областной центр брать власть.

На следующий день Дмитрий Алексеевич с трудом разыскал Устича, страшно обрадовался и начал клясться в своей верности и преданности своему другу.

Устич долго морщился, роясь в бумагах и наконец поднял голову и произнес:

— Я направляю тебя в Рахов, ты будешь там самым главным, остальные районы уже укомплектованы. Главные должности захватили бывшие секретари райкомов партии. Надо торопиться, чтоб не проморгать.

— Но, каким образом, ты ведь никто, или как поют в гимне — ничто. От чьего имени ты дашь команду? Пока что первым лицом в области был и остается первый секретарь обкома Бандровский. Только он может дать такую команду. И никто больше. Я конечно, очень тебе благодарен за заботу обо мне, но… не получится ли так, что вместо должности на меня наденут наручники?

— Бандровского теперь нет. Он из подвала не вылезает. Жена туда ему кашу носит. Хочешь, я с тобой поеду в этот Рахов, и от имени новой администрации области порекомендую тебя председателем исполкома, а это теперь будет главное лицо в районе. Первого секретаря партии мы прогоним: партии капут. Кто у вас там, Борисов? Я его знаю. Он известный трус. Впрочем можно и его принять в депутаты. Но все мы должны сделать так, чтоб за нас скорее проголосовали, иначе будут голосовать за других, понял? Сейчас любой может выдвинуться и послушные народные массы единогласно проголосуют «за». К этому их приучили коммунисты.

— Так мы с тобой их и приучали к послушанию и уважению к представителям народной власти, или, как было принято говорить к слугам народа, — сказал Дискалюк, обнажая неполное количество зубов во рту.

— Вот, вот, ты, я вижу, в ситуации разбираешься и должен понимать: промедление — смерти подобно. Помнишь, как Ленин торопился захватить власть и выиграл?

— Помню, как же не помнить: я партийную школу окончил и не где-нибудь, а в Москве. Я курсовую работу писал по этой теме. Только она назвалась так: «Угнетенные массы приветствуют вождя мировой революции в Петрограде».

— Ты и умрешь коммунистом, а я вот нет, — сказал Устич настолько смело и открыто, что Дискалюк заморгал глазами.

— Я хоть и предал партийный билет огню, но Ленинские идеи у меня здесь, — сказал Дискалюк показывая на сердце.

— Ладно, ленинец, садимся в машину и едем в Рахов брать власть, ибо в других районах области она уже захвачена. Еще немного и ты останешься на бобах.

— У меня есть предложение, — сказал Дискалюк.

— Давай выкладывай.

— Необходимо взять с собой двух милиционеров в качестве личной охраны. Это для веса, для солидности. У тебя есть такие полномочия?

— Гм, это идея. У меня есть деньги. Я возьму две милицейские машины. Одна будет впереди с мигалками, а вторая сзади, замыкающей. Весь Рахов будет стоять на ушах, вот увидишь. Этот Борисов в штаны напустит, ручаюсь, — расхохотался Иван Борисович. — А что касается полномочий, то я только борюсь за первое место. Надо организовать выборы. Как только я стану депутатом Верховного совета Украины, власть в области будет в моих руках.

— За наше удачное мероприятие, — предложил тост Дмитрий Алексеевич.

— Выезжаем завтра на рассвете.

— Я тоже так думаю. Часам к десяти будем на месте.

10

Жители Рахова были взбудоражены ревом трех машин стремительно въехавших в город, первая из которых ослепляла пешеходов не только мигалками, но и передними фарами, включенными на всю мощность. Как и положено, велосипедисты останавливались, замирали на месте, а пешеходы, их в городе всегда было большинство, рассыпались в разные стороны и одна единственная машина, двигавшаяся с минимальной скоростью по причине ветхости, при виде мигалок остановилась почти на середине пути. Водитель сидевший за рулем со всей силой жал на тормоз, забыв выключить сцепление, до тех пор, пока машина сотрясаясь не замерла, выпустив несколько порций черного дыма из выхлопной трубы.

— О, какой дым, весь город заполонил, и запах у него ядреный, должно большой начальник за рулем сидит, — сказала одна старуха с клюкой своей подруге, которая хромала на левую ногу, но опираться на палку решительно отказалась.

— А чо рев такой вдали? — спросила та, останавливаясь, — могет страшный суд близится?

Работники райкома партии, самого высокого здания в четыре этажа в городе, прилипли к окнам на всех этажах и замерли в ожидании Ноева потопа. Бывшее Первое лицо на третьем этаже стало искать норку, как мышка при виде голодного кота. Валерий Иванович сперва полез под стол, но секретарша вошла, чтобы доложить, что едут и обнаружила его.

— Валерий Иванович! вы тут как на ладони. Если хотите укрыться — полезайте в платяной шкаф, он в прихожей, а я скажу, что вы заболели. На двери шкапа два замка, а ключи у меня, я закрою вас на два оборота. Почивайте там, пока опасность не минует, — пропищала она и повернулась, чтобы уйти.

— Подожди! Ты сможешь укрыть меня в шкафу?

— Смогу. Вылезайте оттуда и срочно полезайте в шкап: дорога каждая минута, — сказал она подавая руку своему могущественному начальнику.

Тем временем эскорт машин замедлил ход и у здания Всенародной любви, которое народ в скором времени переименует в Осиное гнездо, свернул направо, оккупировав небольшой дворик. Милиционеры вышли первыми и бросились открывать двери черной «Волги», откуда бодро вышли два человека, оглянулись по сторонам, а Устич, глянув на шпиль все еще заколоченной церквушки, перекрестился левой рукой. Какой именно рукой он крестился, никто не запомнил, а вот то, что он перекрестился, все обратили внимание. И, сначала ахнули, а потом облегченно вздохнули.

— Товарищи! — призвал бывший заведующий идеологическим отделом Герич. — Раз крестится, значит, головы сечь не будет: Божеский человек. А нам самый раз отречься от земного бога, Ильича−палача. Давайте превратим его в дьявола.

— Ура! — произнесла Дурнишак и тоже перекрестилась.

В это время внизу, перед входом, Дискалюк сжал кулак и тоже начал креститься.

— Во, мусульманин пожаловал, — сказала уборщица с третьего этажа, — кулаком крестится. Он не наш человек.

— Наш, наш, — поправил ее Ганич, зам председателя исполкома. — Это обкомовский хамелеон, а вот второго я вижу впервые.

В это время на площадку второго этажа ступила нога милиционера, а дальше четкие солдатские шаги направились к кабинету председателя Тернущака. Ганич тут же поспешил в кабинет, который он теперь временно занимал, поскольку председатель Тернущак слег в больницу с очередным сердечным приступом по той причине, что чувствовал: скоро его лишат должности.

— Андрей Федорович! — обратился Устич к Ганичу. Ганич поднял руки вверх и мужественно произнес:

— Сдаюсь, можете приступить к допросу. Я ни в чем не виноват. Я выполнял указание партии. Это вы Борисова спрашивайте, он за все несет ответственность. Это он приказал закрыть последнюю церквушку и устроить там склад тухлых яиц. Прошу учесть, что я всего лишь заместитель председателя, а председатель на почве идейных шатаний повредил сердце, да и с мозгами у него проблемы, поэтому как только стало известно, что строительство коммунизма прекращено, слег в больницу. Он и сейчас там пребывает. Намедни он мне сказал по телефону: первый раз в жизни отдыхаю. А когда лишат должности, сообщи, я приму меры.

— А где этот выродок Борисов, главный партийный босс?

— Этажом выше, этажом выше, Дмитрий Алексеевич знают, я его не так давно видел. У него что-то левый глаз дергается.

— Пойди, притащи его за шиворот, — сказал Устич Дискалюку. — А ты, Андрей Федорович, срочно собирай депутатов и всех работников исполкома и райкома партии. Посади их в актовый зал и поставь охрану у дверей.

— Это указание сверху? — поинтересовался Ганич.

— Да. Давай действуй.

— Меня — того? — Ганич провел ребром ладони ниже подбородка.

— Посмотрим на твое поведение.

Андрей Федорович пулей выскочил из кабинета, направился к замам, а замы направились к зав. отделами, зав отделами направились к своим помощникам, помощники к заместителям помощников, а заместители к простым работникам, именуемым слугами народа. Нижние чины слуг народа бросились извещать депутатов, а также оккупировали третий этаж, где находились великие люди района и все так же сновали с кожаными папками по коридору, заглядывая то в один, то в другой кабинет, чтобы приобщить и их экстренному собранию.

Третий этаж всегда смахивал на пчелиный улей, правда с той разницей, что пчелы снуют туда сюда по делу, а слуги партии и народа, от безделья вынуждены делать вид, что заняты делом. Как поэтично это хождение по коридорам! Это целая политическая поэма, достойная экранизации. Увидев такую картину, миллионы зрителей хватались бы за животы. А смех так полезен в век непрерывных стрессов!

Не надо думать, что это хождение имело место только в Раховском райкоме партии, нет! такое хождение шло сверху донизу или снизу до верху, если принять во внимание, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. Да и все последующие события в Осином гнезде происходили точно так же, по той же схеме, в любом районе Киева, Одессы, Харькова, Мурманска, Екаринбурга. Советская модель была одинакова во всех уголках земли советской, она такой и осталась во всех республиках, получивших независимость, только цвет поменялся.

11

Дискалюк, посланный Устичем на третий этаж найти Борисова и притащить его за шиворот, обшарил весь третий этаж, заглянул во все кабинеты, но Первого секретаря райкома партии нигде не было. Он превратился в мышь, быстро нашел норку, а секретарь Суколенко закрыла его на два оборота ключом из нержавеющей стали. Пришлось вернуться на второй этаж ни с чем. Войдя в кабинет Ганича на втором этаже, Дискалюк развел руками.

— Нет этого ублюдка нигде. Я даже под столы заглядывал. Секретарь говорит: с сердцем плохо. У всех у них теперь сердце барахлит. Нет чутья меняющейся ситуации, нет диалектики. Плохо изучали ленинские талмуды, сразу видно, — доложил Дискалюк, усаживаясь в кресло. Устич при этих словах поморщился, но ничего не сказал.

— Что будет с партией? Какие есть указания? — поинтересовался Ганич.

— Партия свою роль сыграла, — сказал Дискалюк, — и она это сделала неплохо. Не знаю, как мы теперь будем справляться.

— Ты Чехова читал? — спросил Устич Дискалюка.

— Не приходилось. Я все силы отдавал народу, а это не позволяло выкраивать время на чтение брошюр.

— Жаль. У Чехова есть замечательный герой — Хамелеон. Ты на него так похож, как две капли воды, — улыбнулся Устич.

— Правда, что ли? А где достать этого Чухова? Он немец? — заинтересовался Дискалюк.

Но тут ввалились три человека одновременно и хором доложили, что слуги народа собрались в актовом зале. Народные депутаты уже перекрасились, работники исполкома смывают красный цвет, а обитатели третьего этажа никак не могут убрать красные звезды, выжженные временем на лбу. Какой-то самый стойкий по имени Мавзолей заявил, что он не собирается перекрашивать себя в другой цвет и если ему не дадут должность в том виде, в котором он сейчас находится, он оставляет за собой право уйти в оппозицию.

— Ладно, фиг с ним, — сказал Устич. — Давайте выйдем к народу. Все должно быть на демократических началах.

Актовый зал, заполненный до отказа, загремел стульями и ладонями, а бывший второй секретарь партии Мавзолей громко произнес «ура».

— Товарищи! Вернее, господа…

При этих словах Мавзолей запустил пальцы в шевелюру и громко зарыдал.

— Успокойтесь, — спокойно произнес Устич, — это с непривычки. Какая разница: товарищи, или господа? лишь бы дело шло. Большая половина человечества так и обращается — господа. Есть, правда, еще сэр, мистер, мсье, пан, сеньор, а в Африке — бао-бао. И никто от этого не в убытке. Мы приехали сюда не для сведения счетов, а чтобы покончить с коммунизмом, так как он изжил себя, направить ваш Раховский район в правильное русло истинно народной демократии на пользу вильной Украины, возглавляемой великим сыном украинского народа Кравчуком. Вся полнота власти отныне переходит в руки народа, как обещал жид Ленин. Райком партии и райком коцомола упраздняются полностью и окончательно на вечные времена, и вся полнота власти сосредотачивается в исполкоме, и совете народных депутатов. В ближайшее время будут проведены выборы на альтернативной основе. Если раньше на один мандат выдвигалась одна кандидатура, то теперь надо выдвигать несколько. Народ должен иметь право выбора. В этом отличие народной демократии от коммунистической, где народные избранники не выбирались, а назначались партией. Народ принимал формальное участие в голосовании.

— Я готов признать эту новую формулировку, — громко произнес, ввалившийся первый секретарь райкома партии Борисов, прижимая правую руку к левому боку, где у него колотилось ленинское сердце. — Я частично хочу разоружиться, дабы получить право войти в правительство новой независимой Украины и обещаю весь свой организаторский талант отдать на служение народу.

— Браво! Уря-а-а! — прокукарекала Дурнишак.

— Тише, господа! Господа, тише!

Раздались аплодисменты теперь уже в адрес новой формы обращения. Убедившись, насколько может быть гибким человеческий мозг, Устич продолжил:

— Господин Борисов! Если вы сейчас достанете свой партийный билет и в нашем присутствии изорвете его на мелкие кусочки, бросите на пол и будете топтать его сапогами, так чтоб все видели, тогда мы поверим, что вы разоружились. В этом случае, мы можем выставить вашу кандидатуру на всенародные выборы. Выберут вас — милости просим. Должность вам будет. Правда, этот вопрос уже буду решать не я, а господин Дискалюк, которого я рекомендую уважаемому собранию избрать его председателем районного совета народных депутатов открытым голосованием. Многие из вас его знают. Он бывший работник обкома комсомола и в течение последних пятнадцати лет работал инструктором обкома партии. Родом из Бычкова, можно сказать ваш земляк. Добрый, чувствительный человек. Имеет особое чутье к нуждам народа. Будут ли вопросы к господину Дискалюку?

— Какие могут быть вопросы, если представитель Ужгородской администрации рекомендует? А потом, это же наш человек! Вы бы, товарищ, извиняюсь, господин Устич ввели всех трех секретарей райкома партии в полном составе в новую администрацию. У нас есть опыт работы, — сказал Мавзолей Ревдитович, что стоял за спиной Борисова.

— Кто вы будете, представьтесь!

— Я второй секретарь райкома партии Мавзолей Ревдитович Пиявко. Я тоже готов разоружиться. Позвольте мне выбросить свой партийный билет в пылающий огонь буржуйки в доказательство искренности своего решения.

— Пожалуйста. Но прежде мы ждем, что скажет Борисов.

Борисов уже рвал книжечку с изображением Ильича на мелкие кусочки, а потом подошел к печке в самом конце актового зала и бросил изорванный билет в огонь. Мавзолей сделал тоже самое.

— Позвольте и нам последовать примеру наших руководителей! — завопил весь зал.

— Пожалуйста, — согласился Устич. — Объявляется перерыв на час двадцать. В течение этого времени все ваши партийные билеты могут сгореть. За час двадцать вы все очиститесь и тогда путь для занятия должностей в новом демократическом государстве для вас открыт.

В зале раздались не только вздохи облегчения, но последовало и шипение. В основном шипели представители старшего поколения.

Однако перерыв затянулся до двух часов. Пришлось открывать и окна актового зала, потому что печка-буржуйка не только дымила, но оттуда шла страшная вонь. Запах издавали обложки партийных билетов с изображением Ильича−палача.

Когда все собрались, Устич с Дискалюком снова заняли места в президиуме.

— Кто за то, чтобы господина Дискалюка избрать председателем районного совета народных депутатов, прошу поднять руку! — сказал Устич.

— Кто против?

— Кто воздержался?

— Принято единогласно! Поздравляю вас, господин Дискалюк. Теперь вы— полный хозяин этого здания и всего района. Свою администрацию вы можете формировать из работников, сидящих здесь в этом зале. Я думаю, это хорошие кадры, не так ли, господа? Раз так добросовестно все разоружились, последовали примеру первого секретаря, то на таких сотрудников можно положиться.

Снова раздались долго несмолкающие аплодисменты и крики ура. Когда все стихло, к микрофону подошел Дискалюк.

— Господа, — сказал он, высоко задрав голову, — благодарю за доверие. Я постараюсь его оправдать. Не пожалею для этого сил и здоровья. Если есть ко мне вопросы я готов их выслушать. Если не смогу ответить сейчас же, немедленно, то ответ получите потом в письменном виде.

— Как на счет поговорки: новая метла по-новому метет? — спросила одна дама, не называя своей фамилии.

— Да. Любая поговорка это народная мудрость. Как говорят: из песни слов не выкинешь. Мне придется хоть несколько человек взять своих, этого я не скрываю, я весь перед вами почти в раздетом виде. Не обижайтесь, если кому-то из вас придется искать работу.

Дамы переглянулись, услышав слова «в раздетом виде», но тут же опустили головы, а одна самая смелая, подняла руку.

— Прошу, — сказал Дискалюк.

— Что-то я не вижу вас раздетого. Сделайте это ради слабого пола, дюже вас прошу.

— Я хочу поздравить вас всех, — продолжил Дискалюк, не обращая внимание на каверзный вопрос дамы, — ибо сегодня произошло великое историческое событие в жизни нашего района. Сегодня вся полнота власти перешла в руки народа. Мы с вами теперь настоящие слуги народа. О том, как мы будем работать, я расскажу на планерке в ближайший четверг. Раньше по четвергам заседало бюро райкома партии, а отныне будут совещания, но более краткие, потому как многие функции управления мы передадим на места. Мы не будем больше разбирать всякие семейные дрязги, утверждать характеристики за границу, выносить выговора, исключать из партии, как это было раньше. Мы будем работать свободно, независимо от высоких начальников. Я от имени народа, то есть от вашего имени, намерен заверить вас в том, шо усе будет впорядке, при условии, что вы мои дорогие проявите максимум терпения.

— Какой он умный, какой умный, — произнесла та дама, которая хотела видеть его раздетым.

— А как вы разоружились, господин Дискалюк? — кто-то громко произнес в зале.

— Я? Так же, как и вы: предал свой партийный билет огню. Знаете, огонь — символ марксизма. Сам Фридрих Энгельс завещал сжечь его труп после смерти, а пепел развеять над морем. Надеюсь, и в Москве придут тоже к определенным выводам, и сожгут труп Ильича, а то он, бедный, часто плавает в соляном растворе, чтоб сильно не издавать ароматы на весь Кремль… Я всем предлагаю разоружиться.

— Мы уже давно разоружились, — заревел зал.

12

Новоявленный слуга народа так разговорился, что Устич уже стал дергать его за рукав и что-то шептать на ухо, но Дискалюк только махнул рукой. Он уже был кто-то, а Устич еще никто. Устич понял это и в отместку крепко надавил ему на больной палец ноги носком сапога.

— Ты что делаешь, бля…? — окрысился Дискалюк.

— Закругляйся, давай. До Ужгорода двести километров, или ты хочешь здесь остаться?

— Я немного поговорю со своим народом и приду. Подожди меня в кабинете Ганича.

— Идет.

— Кто хочет — может идти, — сказал Дискалюк. Загрохотали кресла, зал поднялся, и слуги народа начали расходиться по домам. Только одна долговязая дама не покидала своего кресла, пока все не ушли. А потом поднялась, раскрыла широкий рот, обнажая почерневшие зубы, требующие ремонта.

— Пан Диськолюко! Я есть Абия Дурнишак, ваша родственница в четвертом или в пятом колене, но можно, если вы озражать не будете и в третьем: ваша мать и подруга детства моего дедушки родные сестры. Мой дедушка тоже Дурнишак с особой нежностью вспоминает свою подругу и вашу матушку тоже. И ваша покойная матушка…

— Еще не покойная, — сказал Дискалюк, — давайте короче, времени не хватает.

— Звиняйте, тысячу раз прошу пердону, пан Даксоляк. Ваша, здравствующая матушка, дай ей Бог здоровья на многие годы и долгих-предолгих лет жизни, чтоб она здравствовала и вами гордилась, поскольку, значит, таким сыном можно гордиться и я бы гордилась, если бы у меня был такой сын, — так вот и ваша матушка, дай ей Бог здоровье, ему, моему дедушке то есть, тоже нравилась. Вы представляете? Я тут сижу и думаю: а не стоит ли нам сойтись поближе? Вы только к себе меня придвиньте, а я, в знак благодарности, всякую информацию буду для вас добывать, по родственному так сказать.

— Я подумаю над вашим предложением, только больше не искажайте мою фамилию.

— Я выучу ее наизусть, клянусь. Сегодня же перед сном. Я перед сном все запоминаю, стоит мне повторить всего несколько раз.

— Ваша фамилия Дундушак? Дайте, я запишу.

— Дурнишак, Дурнишак, пан Диск…

— …калюко!

— Дурнишак, пан Калюк.

— О Боже! прошу извинить. Меня уже ждут, я не могу больше задерживаться ни минуты.

В кабинете Ганича за главным столом сидел Устич, а поодаль, наклонив головы и став на колени, как верующие перед распятием Христа, плакали три секретаря райкома партии — Борисов, Мавзолей и Антонина Недосягайко.

— Господин Устич! не оставьте бедную женщину в подвешенном состоянии. У меня трехлетняя дочка, а муж удрал в Румынию, как только началась перестройка и ни слуху ни духу. Мои внешние достоинства вы видите и можете оценить, не отходя так сказать от кассы, то есть, не отводя от меня, то бишь, от моей красоты взгляда, а душевные качества… о них могут сказать вам мои коллеги. Я не гордая, трудолюбивая, коммуникабельная и все такое прочее, — сладко запела Недосягайко. — И ублажить могу, и кафу подать, и спичку у сигары зажечь.

— Послушай, Дмитрий Алексеевич, возьми эту кошку к себе, она ласковая, — шепнул Устич Дискалюку.

— Личным секретарем, или помощником, — спросил Дискалюк. — Короче, я подумаю над этим.

— Я полностью разоружился. К черту эту Каписе. Вот мой партийный билет, я его чичас в грубку, она кажись горит. Вот, лысиной вперед… — с гордостью произнес Мавзолей.

Мавзолей Ревдитович всегда был очень осторожным, предусмотрительным человеком и если рубил с плеча, то только так для видимости.

— Иуда, — шепнул Борисов.

— Молчи, крыса, ты уже не первый секретарь, и тоже Иуда. С тебя все началось, — ответил Мавзолей Борисову.

— Ребята, не гоните лошадей. Тише едешь — дальше будешь. Скоро выборы. Изберут вас — пожалуйста. Я ничего против вас не имею, — миролюбиво сказал Дискалюк.

— Мы не привыкли к таким выборам, мы против анархии, — сказал Борисов. — Давайте оставим старый принцип: на один депутатский мандат — один кандидат. Лучше назначать депутатов, как это было в советское время, а избирать для видимости, для Запада, так сказать. Все равно избиратели будут так голосовать, как мы им скажем. Поэтому никаких двух кандидатов на один депутатский мандат. Только один и никаких гвоздей.

— А это не хочешь? — скрутил дулю Устич. — Словом, вы все втроем уходите, отправляйтесь домой, полностью разоружитесь, устройте панихиду по своему прошлому могуществу и приходите к Дмитрию Алексеевичу.

— Я уже безоружная, господин Дискалюк, — сказала Недосягайко ласково глядя на своего, как ей казалось, будущего шефа.

Ганич в это время звонил в ресторан «Говерла», заказывал скромный ужин для знаменитых гостей. Впервые на ужин не были званы секретари райкома. Это ли не служило доказательством того, что власть в Раховском районе перешла в руки народа полностью и окончательно?

Новые демократические слуги пили за народ чаще и щедрее, несмотря на то, что у них пока были тощие карманы. А тощие карманы возбуждают аппетит, который, как известно, приходит во время еды.

13

Оказалось не так-то просто управлять Осиным гнездом, потерявшим красный цвет. Дискалюку пришлось преодолевать трудности, а это требовало и сил и времени. Дело в том, что сотрудники Осиного гнезда, используя современные средства связи, очень быстро узнали, что в Киеве образовалось несколько десятков партий, в том числе и коммунистическая, не ушла в подполье. Вооружившись такими познаниями, многие пытались и у себя создать нечто подобное. Это-то и пугало Дискалюка, как нового хозяина кабинета, и мешало заняться нуждами района. Вся его коммунистическая энергия, особенно в первые годы уходила на борьбу с теми, кто от имени народа претендовал на власть. Известно, что все подпаски ориентируются на главного пастуха. А главный пастух, кажись Леонид Макарович, сидел в Киеве и только хлопал глазами. Так и Дискалюк. Он не мог сидеть спокойно, но и не решался воздействовать силовыми методами на инакомыслящих, зная, что в Киеве уже действует свыше ста двадцати партий и все энергично рвутся к главному столу.

Представители этих партий устраивают драки в парламенте и в своем яростном стремлении захватить власть, совершенно забывают о том, что они становятся невольными шутами перед телекамерами и, что в других странах, над ними от души смеются. И каждая партия выступает от имени народа.

На фоне драк в парламенте возникли многочисленные группировки — сосуны, тянувшие сок из организма государства. Правительственные чиновники снизу до верху не остались в стороне. Можно сказать, что они были в первых рядах, так сказать, явились запевалами разорительного процесса, за которым следовало обнищание народа. Пройдет несколько лет, и сам премьер, Павел Лазаренко, украдет из казны государства ни много, ни мало — восемьсот миллионов долларов. И судить его будут не на Украине, а в США.

Но для того, чтобы довести государство до ручки, понадобилось целых десять лет. Через десять лет Украина станет самой нищий страной в мире. На радость коммунистам, конечно, и благодаря им же.

На пост советском пространстве, только страны Прибалтики достойно стали приобщаться к мировой цивилизации, потому что они более решительно и не на словах отказались от коммунистической идеи.

А пока Дискалюк вынужден был мириться с тем, что в его ведомстве нет такого единства, какое было при коммунистах.

Мавзолей организовал и собрал из обломков старой коммунистической партии новую коммунистическую партию. Борисов и Антонина Недосягайко держались пока в стороне, так как им были обещаны должности, а Мавзолей, чтобы набить себе цену и подороже продать себя вместе со своим прошлым, начал борьбу.

Перед входом в Осиное гнездо собрались до тридцати коммунистов с Мавзолеем во главе. Это были в основном представители старшего поколения. Появилось и красное знамя, а также несколько плакатов, типа: «Партия и рабочий класс — едины», «Не дадим остановить фабрики и заводы», «Больше хлеба», «Мы против антирусских инсинуаций».

Поборники коммунизма построились и под военную команду «шагом марш» строевым шагом во главе с Мавзолеем двинулись по главной улице Рахова — улице Ленина. Вскоре Мавзолей запел партийный гимн, но не все демонстранты поддержали его: не все знали слова коммунистической заповеди. После краткого митинга у подножья памятника вождю мировой революции, награждая оратора Мавзолея бурными аплодисментами, коммунисты дружно разошлись.

Как только выпустила пар эта демонстрация, на главной улице города появились «Раховцы», аж семь человек во главе с пани Дурнишак. Они тоже несли плакаты типа: «Вон русских!», «За Вильну Украину», «Москали, убирайтесь домой!» Целых три плаката на семь человек во всю ширину улицы. Это значило, что по два Раховца несли один плакат и все шесть «Раховцев» были заняты. Только пани Дурнишак шла впереди с маленьким изображением Степана Бандеры. У всех были луженые глотки и все дружно кричали: москали, убирайтесь домой!

— Шо вы орете? — возмутилась одна старушка — пенсионерка, видать бывшая учительница. — У нас русских-то и нет. Здесь живут украинцы, венгры, словаки и кажись два немца, на закуску так сказать.

— Все ривно вон! — крикнула пани Дурнишак.

Раховцы доковыляли до бывшей католической церквушки и там устроили маленький митинг. Пани Дурнишак извлекла бумажку из-за пазухи, поправила очки на переносице и стала читать. Зачитав программу самой могущественной партии на Украине, во главе с Черновилом и убрав драгоценную бумажку за пазуху, она далее сказала:

— Надо бороться с русскими. Это они оккупировали нашу ридну Украину и сделали ее сырьевым придатком, претендуя на мировое господство. Русские это наши враги. Даже если их здесь и нет, за что мы должны благодарить Господа Бога, все равно надо бороться. В борьбе окрепнет наша нация и сплотится вокруг нашего лидера Чорновила, царствие ему небесное, простите, вечное ему царствие на земле, шоб он жил, пока в Украине останется последний русский.

— Дык их ужо нетути здеся, — произнесла одна беззубая бабка, которая вернулась год тому из Сибирьской ссылки за национализм. — Кажись, нет ни одного москаля.

— Если их нет, то могут появиться. Смотрите, все вывески на русском языке. А кто тут живет — русские? и даже мы с вами умудряемся употреблять чуждые нам слова. Кто из вас произносит: карбованец? каждый, в том числе и я, ваша покорная слуга, выговаривала: рубль. А вот после того, как я побывала недавно в Ивано-Франковске и там, на рынке сказала продавцу: разменяйте мне рубль, ко мне тут же подошло несколько молодых людей, окружили меня и давай бить по морде. «Почто ты говоришь „рубль“ москалька паршивая, ежели там написано „карбованец“? Убирайся в свою Московию и шоб твоего духу не было на вильной Украине!» Но я показала изображение Степана Бандеры и прокукарекала: я же своя, кто бьет своих? смилуйтесь, хлопцы! Тады один из них говорит: ладно, на первый раз прощаем тебя, но помни: ни одного русского слова не произноси. Русский язык не наш язык, это реакционный язык, поганый язык, он для поганых москалей, и мы призываем с ними бороться и даже уничтожать их. Кто разрушил наши церкви? москали. Кто выселил около миллиона человек в Сибирь из Прикарпатья? москали. Знай это, бабулька. Еще Шевченко писал: кохайтеся чорнобрыви та не з москалямы, бо москали чужи люды роблять лыхо з вамы. Читала? Так иди, прочи и другим расскажи.

На пламенную речь пани Дурнишак сошлись уличные зеваки, но аплодисментов не было. Наоборот, кто-то стал крутить пальцем у виска. Многие парни, уроженцы Рахова, служили в России и помнили доброе отношение русских к своим младшим братьям. И те немногочисленные русские, что жили в Рахове до недавнего времени, были хорошими людьми. Похоже Раховцы в Раховском районе, как и в других местах области не пользовались популярностью и у них, как у партии, не было будущего.

Дискалюка больше беспокоили другие партии — коммунисты, социал-демократы, либеральные демократы.

14

«С коммунистами я договорюсь, — размышлял Дмитрий Алексеевич, — я ведь и сам вчерашний коммунист. Это будет нетрудно. Подберу что-нибудь для этого Мавзолея, будь он неладен. Я призову их сплотиться… вокруг меня, как руководителя новой общественной формации. А что тут такого? Пусть это будет своеобразным коммунистическим подпольем, а когда народные массы возмутятся — мы их снова возглавим. Можно ведь за посаженым деревцом ухаживать, но так, чтоб оно никогда не выросло, чтоб корни подгнили».

Этими мыслями Дискалюк поделился с Устичем, и Иван Борисович одобрил его действия полностью.

— Сделаем так, — сказал Устич, — собирай весь аппарат бывшего райкома партии на закрытое совещание, договорись о единстве и сплоченности, а потом приступай к выдвижению кандидатов в депутаты районного, областного совета. Меня выдвини в Верховный совет Украины, себя — в областной совет, а этих двух дебилов Борисова и Мавзолея — в районный совет.

— А Буркелу?

— А кто такой Буркела?

— Он бывший зав идеологическим отделом райкома партии. Молчаливый, скромный, дисциплинированный, все время головой кивает, когда смотрит на вышестоящего начальника. В знак согласия. Мне уже доложили, что Буркела в райкоме прозвали Кивалкиным, потому что он все время кивает головой, со всеми соглашается. Партийных взысканий не имеет, женат, предан делу Ленина и мировой революции. Мне нужен такой человек. Для души. Когда ты несешь чушь, а такое ведь бывает в нашей работе и кто-то глядя на тебя, кивает головой в знак согласия, тебе кажется, что ты говоришь дельные вещи, и это придает уверенность. Ты согласен, Иван Борисович? — Дискалюк ухватился за пуговицу пиджака собеседника и крутил ее до тех пор, пока Иван Борисович не сказал:

— Выдвигай, кого хочешь, теперь ты хозяин в районе.

— А нельзя ли избрать на открытом собрании всех депутатов? Меньше возни. Скажем: мы так решили, значит, так тому и быть. Демократия все же, а? Раньше почти так и было, кого начальство выдвинуло, того и избрали.

— Не получится. После выдвижения и регистрации кандидатур, мы должны идти в народ, надо показаться народу и агитировать его, пообещать всякие там блага, которые конечно же никогда не будут выполнены, потому что обещанного три года ждут.

— А зачем это нужно?

— Дело в том, и это в Киеве придумали, что у каждого кандидата отныне будет соперник. Выборы должны проводиться на альтернативной основе.

— Артирнативной? Фу, какая мерзость. Это пахнет капитализмом. А если мы своих соперников — чик-чик?

— Нельзя этого делать, нас могут разоблачить. Надо искать какой-то другой способ, — загадочно промолвил Устич. — Все отныне придется делать так, чтоб комар носа не подточил. Вчерашние наши враги, капиталисты, которые вдруг стали друзьями, собираются прислать представителей на выборы, чтоб открыто шпионить, представляешь? Потом надо уяснить себе, что мы тоже капитализм строим. Давай, привыкай к этому.

— Мы построим дикий капитализм, он нам больше всего подходит. А относительно результатов голосования смухлевать все равно можно. У меня есть хороший опыт в этом деле.

— Я догадываюсь: коммунисты всегда проводили выборы с результатом 99 и 9 десятых процента голосов за кандидата, который ими же был выдвинут. Но сейчас обстановка другая. Сейчас гораздо сложнее. Если у тебя есть что-то оригинальное, поделись со мной, мне интересно.

Дискалюк почесал лысую макушку, перешел на область затылка, он всегда сильно массировал эту часть головы перед тем как обрушить что-то очень важное на собеседника, обезоружить его, поразить, заставить кивать головой, а то и, если собеседник находился на самом низу, складывать ручки, как перед изображением Христа.

— На избирательных участках должны быть наши люди перед подсчетом голосов с дубликатами избирательных бюллетеней, которые легко можно заменить во время подсчета этих голосов. Этому должны способствовать председатели сельских советов, имеющие влияние на председателей избирательных комиссий. Здесь неплохо было бы подбросить немного деньжат, организовать бесплатный буфет с водочкой, закусочкой. Пришел мужик на избирательный участок, тут ему и коммунизм на блюдечке с голубой каемочкой.

— Но это уже своеобразная агитация в день выборов, а она запрещена, — рубанул Устич.

— Тогда надо за три дня до выборов, а то и за неделю, — нашелся Дискалюк. — Далее. Нашими соперниками должны быть никому неизвестные серые личности. Например, какая-нибудь доярка, колхозный тракторист, который пьет без просыпу. Как это было в недавнем прошлом. Какая-нибудь ткачиха там или швея-мотористка сидит, бывало в Кремле рядом с секретарем обкома и задницу скребет не стрижеными ногтями. Она уже коллег по работе забыла, хоть и зарплату исправно получает, но зато резонанс какой! ткачиха в Верховном совете заседает! А теперь, когда два кандидата на одно место, за ткачиху никто никогда не проголосует. Нас выберут, потому что мы известные люди в районе и области.

— Это подходит. Мне нравится, как ты мыслишь. А пока иди, собирай коммунистов, вернее бывших коммунистов и добейся их сплочения. Проведи ротацию кадров. Нам на выборы нужны деньги и немалые.

— Сколько? — спросил Дискалюк.

— Сто тысяч долларов, не меньше.

— У меня есть десять, — сказал Дискалюк.

— И у меня столько же, — сообщил Устич.

— Значит всего восемьдесят тысяч, получается, не хватает.

— Если будет больше, не помешает.

— Время покажет.

15

На этом друзья расстались. Опытный аппаратчик Дискалюк на первом же закрытом совещании, где были исключительно работники бывшего райкома партии, добился единства путем сплочения рядов вокруг самого себя. Другим отщепенцам — Раховцам, социал-демократам, либеральным демократам разрешено было идейно разоружиться и тогда у них могла появиться надежда войти в состав правительства Раховского района. Это монолитное сплочение вокруг Дискалюка существовало долгие годы и стало незыблемым, как гранитный монолит под скульптурой Ильича. Даже когда в столице государства количество партий зашкалило за сто, а в Верховной раде систематически устраивались кулачные бои, в районной раде и администрации Дискалюка царил порядок.

Если в Киеве выдающиеся сыны и дочери украинского народа — Павел Лазаренко, Виктор Жардицкий, благодаря своей находчивости, изворотливости, заботе об интересах народа, малость обокрали свой народ путем вывоза миллиардов долларов за границу и об этом стало известно, благодаря прессе, то в ведомстве Дискалюка ничего этого не было и не могло быть. Здесь воровство, взяточничество и грабеж национальных богатств в рамках района были не столь масштабными, как в Киеве, и пресса об этом не трубила, и телевидение ничего такого не показывало. Главное, надо уметь работать. Зачем столько партий? Это сплошные крикуны. Все на словах заботятся о благе народа, а на деле рвутся к власти, потому что власть дает зеленую улицу коррупции и воровству.

— Никаких партий, никакого инакомыслия в своем районе я не потерплю. Смотрите, что творится в Киеве? Это же бордель. Кравчук — не президент. Это настоящая ленинская кухарка. Бывший секретарь ЦК. Он слабовольный, недалекого ума человек, националист до мозга костей, — разве ему быть президентом? Да ему достаточно должности заведующего птицефермой, — наставлял Дискалюк Мавзолея, с которым он накоротко сошелся.

Мавзолей только сопел при этом: он был совершенно другого мнения, хоть и злился на Кравчука, предавшего интересы партии. Но теперь он молчал, мучительно соображая, как бы подкрепить дружбу с Дискалюком, войти к нему в полное доверие и, наконец, когда вариант был найден, он принес шефу пузатый пакет, положил на стол и сказал:

— Дмитрий Алексеевич! здесь мои соображения относительно административного деления нашего района и выборов председателей сельских советов, которые могли бы быть полезны для нашей районной казны. Ознакомьтесь, а я пойду, не буду вам мешать. Я только относительно Кравчука не согласен… благодаря ему, Кравчуку, Украина прикарманила Крым, а там синатории, курорты. Еще отдыхать туда поедем. А с письмом познакомьтесь. Там, правда, целый трахтат…

Дискалюк равнодушно разорвал заклеенный конверт и ахнул от удивления: там лежали, плотно прижавшись друг к другу, зеленые бумажки. Он даже вскочил и закрыл дверь кабинета. Надо было пересчитать. Они так приятно шелестели! Они привели его в неописуемый восторг. Этих бумажек было сто, каждая по сто долларов. Десять тысяч. У него аж голова закружилась. Что делать с этими деньгами: спрятать, или бросить на выборную компанию? Это же дар Божий! Раньше если он и брал, то тысячу не больше. Никто не давал больше. Но чтобы десять? Откуда такие деньги? Где он их берет?

Дмитрий Алексеевич закрыл конверт в сейф и нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь дергала дверь, но не могла войти: дверь оказалась закрытой изнутри. Он просто забыл ее открыть. Дрожащими руками он схватился за ключ, торчащий в замочной скважине и открыл дверь.

— Леся, дочка! Извлеки мне этого Мавзолея, достань его хоть из-под земли. Он мне нужен, ты понимаешь? он мне нужен, срочно!

— Так он здесь, — сказал секретарша, — сидит, в зубах ковыряется, кроссворд в журнале «Крокодил» разгадывает. Мавзолей Ревдитович, а Мавзолей Ревдитович, вы слышите? Вас просят Дмитрий Алексеевич к себе, вы нужны! Пройдите, пожалуйста.

— Что, что, что? Я нужен? Я всегда нужен, я всем нужен… кроме вас, Лесичка.

— Да ну вас, — сказала она и покраснела.

Она широко распахнула дверь в кабинет начальника и озарив свое личико приятной улыбкой, не предназначавшейся однако Мавзолею Ревдитовичу, пропустила его в кабинет. Мавзолей Ревдитович с напускным видом гордости и некоего величия, будучи абсолютно уверен, что его «доклад» понравился хозяину кабинета, плюхнулся в кресло, не ожидая приглашения и уставился на Дискалюка мутными немигающими, как у ящура, глазами.

— Накурено у тебя тут. Дышать этим дымом вредно для здоровья. Это выстрел с абсолютно точным попаданием в сердце. Я, Дмитрий Алексеевич, могу быть абсолютно преданным человеком, я не Валера. Валера карьерист, а мне и должности первого зама хватит. Я люблю быть в тени, за спиной так сказать. Но за спиной можно быть и тем гранитом, вернее той гранитной глыбой, на которую эта спина всегда сможет опереться. Еще я человек прямой, всегда говорю то, что думаю. А думаю я сейчас вот о чем. Нам надо начать ротацию кадров. Будем считать, что она уже началась с меня. Надеюсь я прошел, так?

Дискалюк кивнул головой в знак согласия, но молчал как партизан, ожидая, что будет дальше.

— Если бросить беглый взгляд на Запад, то мы увидим, что там кандидаты от партии выбрасывают значительные суммы на избирательную кампанию. И в этом помогают кандидатам рядовые члены партии. А раз мы сменили красный на разноцветный флаг, то мы тоже должны стать какой-то партией, и помогать нашим кандидатам на выборах. Пусть ротация идет через меня. Я сам буду собирать и сдавать вам, так как вы главный кассир.

Дискалюк отрицательно покрутил головой. Он понял, что если Мавзолей будет проводить предварительное собеседование и брать взятки, то, постепенно он станет настолько авторитетным, что не сможет вмещаться в кресле заместителя.

— Ну хорошо. Тогда я буду просто вести психологическую обработку кандидатур. А ты открой ящик стола. Он у тебя всегда должен быть открытым. У нас народ еще стесняется и от этого никуда не денешься. Раньше мы за это наказывали. Были секретари, которые сами не брали, но и другим не давали. Был такой Ротозейко, ты помнишь его. В старом потертом пальто ходил, как Михаил Суслов. На день рождения ему можно было только цветочек преподнести, как девице, а больше ничего. Трудный был человек и к тому же зануда. А вот Габор… тот всегда выдвигал ящик стола. Положи мол, поделись, отстегни маненько, не жмись. Жаться будешь проблемы начнут возникать. Бывало и уголовников из беды выручал, а что было делать, если в это время уже все брали? Жизнь, брат, сложная штука. А теперь? Да теперь сам Бог велел, иначе всего нас могут лишить, в любой цвет перекрасить. А вот отнять у нас благодарность не сможет никто, никогда. Можно подумать, что в этой хваленой Америке нет взяток. Есть, а как же! И там не такие суммы как у нас бедных, но сплоченных. Там эти суммы исчисляются в миллионах долларов. Я думаю, после ротации, мы расширим поле получения благодарности. Начнут возникать новые украинцы. Доберемся и до их кошельков. Конечно и нам придется отстегивать Ужгороду, потому что Ужгород будет отстегивать Киеву. Киев это кладовая, сосредоточение национальных богатств. Тебе бы тоже хорошо наладить связи напрямую, тогда меньше зависел бы от капризов областных божков. Но это потом. Всему свое время.

— Ну и аферист же ты, Мавзолей, — одобрительно сказал Дискалюк.

— От афериста слышу, — парировал Мавзолей.

— Почему против меня демонстрацию устраивал?

— Я хотел напомнить о себе. Так, сидя, не шевелясь, я мог остаться незаметным и лишиться должности.

— Где твой партийный билет?

— В надежном месте.

— И я свой убрал. Так надежно, что никогда его теперь не смогу найти. Теперь можно сказать: мы родственные души. Ты только больше бунт не поднимай. Если такое время наступит, что коммунистов народ призовет — выйдем оба, а сейчас ты мне нужен. Я не забочусь о личном благополучии, меня беспокоит судьба нашего дела. Выборы на носу, а на выборы нужны деньги. И твои пожертвования пригодятся. И с людьми будешь беседовать, внушай им, что это пожертвование, не более того. Не ляпни там чего лишнего. Ты хороший болтун, как всякий партийный работник и в этом твоя ценность.

16

В это время в кабинет ворвалась Недосягайко. Мавзолей захлопал глазами, приложив палец к губам. Недосягайко не произнесла ни одной фразы. Она переводила взгляд с Мавзолея на Дискалюка и обратно.

— Вот что, госпожа Недосягайко, — сказал Мавзолей, подойдите к моему кабинету, подождите меня и там обсудим ситуацию.

Недосягайко быстро вышла из кабинета Дискалюка.

— Дмитрий Алексеевич, ключи! Пожалуйте ключи от двери Первого зама, — вежливо но настойчиво потребовал Мавзолей, вытаскивая пузатый конверт из кармана пиджака и засовывая его под папку, лежавшую на столе Дискалюка.

— Но… стоит ли?

— Выдвиньте один из ящиков стола и оставьте открытым. Может кто-то еще принесет свои соображения в конверте… И когда ваш взгляд будет направлен в будущее, проситель может положить конверт с соображениями в ящик, как-нибудь так незаметно.

— Соображаешь, черт побери. Гм, черт, ты мне, Мавзолей Ревдитович, все больше и больше нравишься.

Он открыл ящик стола, достал ключ от кабинета Первого зама и торжественно вручил его Мавзолею.

— Держи там порядок и бабы чтоб у тебя не задерживались более десяти минут, понял? — смеясь приказал Дискалюк своему Первому заместителю. — Пусть Недосягайко зайдет ко мне еще раз.

— Она сейчас вернется, — сказал Мавзолей Ревдитович, показывая на дверь.

Но Недосягайко не вернулась. У нее не было таких капиталов. Она с трудом наскребла пять тысяч долларов, а десятки, ну никак не получалось. Да и психологически она сейчас не была готова к этому.

— Мавзолей Ревдитович! помилуйте, спасите. Что мне делать? У меня только пятерка, а десятка, ну никак не выходит. Одолжите до завтрова.

— Я предлагаю другой выход. Ты сходи, переоденься, чтоб как в театре: плечи были обнажены, юбка разрезана гораздо выше колен, сделай короткую прическу и с сигаретой во рту войди в кабинет господина Дискалюка. Пусти слезу, скажи: муж сгреб все денежки и укатил в Румынию. А пять тысяч это все, что у меня осталось. Пообещай, что если поправишь свое материальное положение, пятерку еще внесешь в фонд избирательной компании постфактум. Садись поближе, нога на ногу, тяни дым в себя, а потом медленно выпускай ему в лицо. Это будет по достоинству оценено. Он романтическая личность, ты убедишься в этом, — наставлял ее Мавзолей в своем кабинете.

Антонина Ивановна так и сделала. Только ушло на всю эту процедуру не менее шести часов. Дискалюк уже собирался уходить домой, ему без конца названивала Марунька, с водоснабжением что-то случилось, и жена умоляла его принять срочные меры. Но госпожа Недосягайко ворвалась в кабинет так стремительно, танцующий походкой, что хозяин кабинета немного удивился и возможно испугался, потому что поправив очки и еще не пригласив даму сесть, спросил:

— Вы кто такая будете?

— Как кто? — испугалась Недосягайко. — Вы что уже забыли меня? Я перед самым обедом была у вас. И утром была. Кроме того, вы знаете, что я — бывший третий секлетарь райкома, вы мне утром, кажется еще подмаргивали и я, окрыленная таким вниманием, решила посетить парихмахерскую, переодеться по современному, по модному. А вдруг вы, увидев такую красавицу, начнете не одним, а двумя глазами моргать и челюсть у вас опуститься.

— Пупок у вас очень соблазнительный, это вы специально так?…

— Нет, не специально, это новая мода. Вы были когда-нибудь в Америке?

— Нет, а вы?

— Была… вернее они, эти американцы у меня дома, — я каждый вечер с ними общаюсь.

— Каким образом? — спросил Дискалюк.

— Они выступают по телевизору, а я сижу перед телевизором. Вот так и происходит общение. Там женщины почти голые ходят. Если я у вас буду работать, я тоже полуобнаженной могу ходить.

— Знаете, это не совсем подходит. Я предпочел бы такой наряд не на работе, а где-нибудь в другом месте, скажем у вас дома, если ваш муж действительно удрал в Румынию.

— Сегодня же я вас жду у себя дома… в костюме Евы. Только приходите.

— У меня жена очень ревнивая.

— Жена не стенка, можно подвинуть, — произнесла Недосягайко, покручивая бедрами.

— Тогда можете возвращаться домой. Вашу должность мы обсудим сегодня вечером в более тесном кругу. Я сам сяду за руль своей машины и примчусь, только вы оставьте адрес.

— У меня тут пять кусков на развитие района, могу я их у вас оставить?

— Нет, это лишнее. Ваш пупок тянет на все десять, а пять это мелочь.

Ошарашена этими словами Тоня бросилась на Дискалюка, как пантера и пиявкой впилась ему в жирные губы.

— Жду. Сегодня вечером… я вся горю огнем, синем пламенем, как говорится… положи мне руку на грудь. Ох, вот-вот, так, какая прелесть! Какая мягкая кожа на руках. До вечера, дорогой.

— Так вот уже вечер у порога. Иди, я тебя догоню.

— Ты на колесах?

— Да, а что?

— Ну, может того, вместе, а?

— Нет, я люблю трудности. Я сброшу очки, и буду тебя искать. Рахов не Лондон, постараюсь найти.

— Не попутай мой адрес со своим домом.

— Постараюсь.

В фонде избирательной кампании вскоре оказалось свыше ста тысяч долларов. А это были десятки миллионов новой украинской валюты — купонов. Такая сумма в руках Дискалюка невидимым прессом давила на его психику. Никогда он не был таким богатым, никогда раньше он чувствовал себя таким независимым и в то же время он чувствовал, что не вмещается в собственной шкуре. То, что он берет взятки, знали не только его сотрудники, но и их семьи, а члены семей не могли не поделиться со своими знакомыми, а знакомые в свою очередь со своими знакомыми и так без конца.

Ему достали дипломат со специальным кодовым замком, да что толку. Никто не станет открывать дипломат, чтобы убедиться, что же там находится. Дипломат заберут, потом вскроют его топором и достанут денежки. В кабинете хранить такую сумму явно нельзя: вдруг проверка. У себя дома хранить не будешь: бандиты нагрянут, дипломат отберут и лишат жизни. У соседей спрятать? Но он уже однажды хранил дорогостоящую аппаратуру у своего лучшего друга, когда уезжал в отпуск, а тот продал все и прогулял с бабами. Конечно никому верить нельзя. Деньги могут породить зло.

Сначала он хранил дипломат с деньгами под полом в гараже, но вскоре понял, что это ненадежный способ хранения. Проснется, бывало ночью, сходит в одно место, а потом тихонько откроет балконную дверь, и долго смотрит на крышу гаража. Цела ли?

После нескольких бессонных ночей он отсчитал двадцать тысяч и поехал в Ужгород к Устичу.

— Собрал вот два десятка, хватит ли? — сказал он, протягивая пачку с деньгами.

— Если мне удастся приобщить еще хотя бы два района, то вполне может хватить. Ты первый, молодец, хвалю. Думаю, через полгодика ты снова явишься ко мне с дипломатом, только он уже будет весить гораздо больше.

— Надеюсь увеличить сумму по крайней мере в два раза, — улыбнулся Дискалюк.

— Теперь можно отправляться на встречу с избирателями. Эти деньги мы пустим на…

— Водку, — подсказал Дискалюк. — Водка самый лучший наш помощник. Надо чтоб наши избиратели находились под мухой и под мухой нас лицезрели. Нам достаточно только показаться перед ними и сказать: дорогие наши избиратели, запомните нас! Если вы за нас проголосуете, мы систематически будем выделять вам эту благородную жидкость.

— Надо закупить цистерну спирта, развести водой. Это дешевле, — предложил Устич.

— У меня в Бычкове есть Скачев, он разводит спирт, правда плохого качества, и расфасовывает в бутылки. В народе эта водка называется «Скачевка». Я пошлю к нему санитарных врачей, пожарников, работников милиции, они доведут его до предынфарктного состояния, и тут-то я с ним побеседую. Он выделит своей «Скачевки» две-три тысячи литров и тогда мы простим его. Так что эти денежки, что я вам принес, не тратьте на пустяки, они вам пригодятся. И транспорт я обеспечу и топливо за мной.

— Через неделю начинается предвыборная гонка, смотри не подкачай. Мы должны быть избраны. Провал смерти подобен. У меня довольно сильный соперник. Это бывший секретарь обкома партии Щипалко. Он заговорит, кого хочешь. Он и сейчас на цитатах выезжает. Послушаешь его — слюнки текут. Опасный тип.

— Сейчас в болтовню никто не верит, — успокаивал его Дискалюк.

— Я иногда начинаю дрейфить. Еще ни разу не было таких выборов. Раньше бывало, если ты внесен в список для тайного голосования, считай ты избран, а сейчас все может быть.

— Поживем — увидим.

В один из праздничных дней возле сельского клуба села Апша стояла цистерна с известной в округе «Скачевкой» совершенно дерьмовой водкой, которую все ругали на чем свет стоит, но тем не менее брали, так как из всех водочных марок, она оказалась самой дешевой. В соседнем селе, Средней Апше, было отравление, правда обошлось только промыванием желудков, без так сказать смертельного исхода. Но это происшествие постепенно улетучилось из памяти местных любителей спиртного, а вслед за ними и все граждане начисто забыли об этом. «Скачевка» по-прежнему пользовалась спросом. Ее можно было приобрести в рассрочку. Сам Скачев получал древесный спирт в обмен на дерево из бука, который его работники пилили в ничейном лесу. Так что спирт доставался даром и бизнес шел полным ходом.

Впервые Скачев подвергся демократическому геноциду с месяц тому назад. Нагрянули санитарные врачи, стали брать спирт на анализ. Анализ стоил две тысячи долларов. Только ушли врачи, грянула налоговая инспекция: где разрешение? Ну-ка подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Скачев положил в конверт три тысячи долларов. Работники налоговой инспекции козырнули и ушли. Потом явилась милиция. Это были более скромные товарищи: им хватило всего тысячи долларов.

Скачев тяжело вздохнул, как лодочник после тайфуна, но этим дело не кончилось. В пятницу его вызвали на ковер к самому Дискалюку.

— Ну что, прихвостень империализма, жиреешь и не делишься с бедной демократической властью? Как так, а?

— Да я, значит, планировал, меня уже ободрали как липку. И врачи, и милиция, и налоговая и я теперича почти пролетарий, господин Дискалюко.

— Научись правильно выговаривать фамилию того, к кому ты пришел на прием. Это во-первых, а во-вторых, в это воскресение товарищи из Ужгорода начинают предвыборный марафон. Тебе предоставляется честь в каждом селе выставить по цистерне своей поганой «Скачевки». Наши избиратели должны быть вусмерть разогреты.

— Дык у мене нет стольких цистерн, пан Дископадлюко! — выпалил Скачев.

Дискалюк нахмурил брови, стукнул кулаком по столу, так что графин подпрыгнул на стеклянной подставке, а Скачев вскочил, опустил голову, скрючился.

— Тады, пан… Ди… график буду составлять. По три часа систерна с бензином, простите, с водкой, будет торчать в Апше, три часа в Апшице, три часа в Средней Апше. За три часа можно нализаться вдоволь, я так разумею. Все апшаны любят эту жидкость. Их хлебом не корми, лишь бы выпить было что.

— Пока иди. Мы еще встретимся, — пробурчал Дискалюк.

17

Около двенадцати часов дня, когда многие люди собирались в церковь, колхозный тракторист Осташ в засаленной сумке тащил набор ключей от трактора, чтобы кому-то продать и на вырученные деньги опохмелиться. Увидев цистерну со «Скачевкой», он бросился и прилип к ней как в далеком детстве к материнской сиське.

— Налей хучь маленький стаканчик, — с мольбой в глазах говорил он девушке в белом переднике, стоявшей у краника рядом со столиком, накрытым клеенкой. — Я тебе, дочка, новейший инструмент от трахтора принес. Отдай отцу, пригодится в хозяйстве. Еще благодарить меня будешь.

— Не надо мне ничего. Это благотворительная водка. Пейте, сколько хотите. Только после первого стакана пойдете по селу и будете призывать отдать свои голоса на выборах за товарищей Дисколюка и Устича, а всех остальных вычеркивать, понятно?

— О, это с превеликим удовольствием. Повтори еще раз фамилии, а то не запомнить.

Девушка повторила.

— Ну теперь запомнил, наливай, а то все у нутре горит, сил никаких нет.

Но девушка налила ему только двести грамм: таков был приказ начальства. Остальные надо было заработать.

Осташ бросил сумку с инструментом под колеса цистерны, отыскал консервную банку, взял камушек и пошел по селу выстукивать. Консервная банка не гильза и звук от нее приглушенный, но все же люди открывали окна, выглядывали, а некоторые и выходили на улицу.

— Громадяны вильной Украины! Отдайте свои голоса за Дископадлюку и Устинова или Устича, чьи патреты красуются на ваших заборах. Дископадлюка наш земляк, ён родом из Бычкова, заботится о благе народа своего района. Чичас ён прислал на свою скромную зарплату целую систерну с отменной водкой, которая отпускается бесплатно. Можете идти попробовать, шоб не говорили, шо трахторист Осташ врака номер один. Сука буду, я говорю правду. Идите все, кому не лень, обымите систерну и оттуда потекет живительная жидкость.

— запел Осташ песенку, которую он сочинил на ходу. У него были склонности к сочинительству со школьной скамьи, но так как он после семи классов пошел учиться на тракториста и стал управлять трактором, то несознательный трактор окончательно заглушил его музу. В стадии средней степени опьянения он иногда мог сочинить куплет о председателе колхоза.

Информация о том, что будут раздавать водку бесплатно, распространилась по селу с быстротой молнии. К сожалению, почти половина села — члены всевозможных религиозных сект, которым запрещено не только употреблять спиртное, но и голосовать за кого бы то ни было. И, несмотря на это, очередь у цистерны образовалась огромная. Здесь были в основном лица мужского пола, в том числе и подростки.

В добрые старые времена в селе Апша пьяного бывало днем с огнем не сыщешь, а если кто и мелькал, то только по большим праздникам, а теперь пьянство, которому коммунисты неоднократно объявляли бой, стало нормой. За мужчинами, по-прежнему удерживающими первое место, стали потихоньку приобщаться и женщины. Надо же было доказать равноправие. Компанию, кто больше употребит, замыкали подростки. Росла, так сказать, смена алкоголиков. Позже общество в Апше перейдет к наркотикам и проституции. Но это уже следующая ступенька деградации.

К цистерне прибежала и поддатая уже Мария Курганова с бадей для молока. Ей, как и всем налили двести грамм, но она требовала налить и про запас в бадеечку.

— У мене взрослые мужики дома дрыхнут. Проснутся и начнут: Мария, давай опохмелиться, а иде я возьму, если у мене ни копья за душой и шестеро детей от разных отцов в мокрых штанишках по полу ползают? Ну, скажите, иде? Помощи никакой не стало, а раньше я к награждению орденом за материнство готовилась и тут енти коммуняки сбежали. Где теперь правды искать, а? Налейте полную бадейку в качестве компенсации за то, что я нарожала детей — будущих защитников Родины.

— Так они у тебя все дебильные, — отрубила одна собутыльница, у которой не было бадейки с собой и поэтому она чувствовала себя страшно обиженной.

— Каких мне нашлепали, таких и нарожала, тебе-то какое дело, вонючка? Счас как задвину — ногами накроешься. Гадюка однозубая, смотри, у тебя кукурузная каша на подбородке, вытри харю, а потом суйся.

Но тут подъехал целый эскорт машин. Будущих слуг народа встретили аплодисментами и криками «ура». Мария подскочила к самому важному, самому упитанному и потому, очевидно, самому главному, Дискалюку, и запричитала:

— Паночку хороший, товарищу любимый, красное солнышко без волос на макушке! Распорядись, будь ласка, пущай мне наполнят енту бадейку бормотухой, поскольку муж мой грозится задушить, ежели не принесу ему опохмелиться. Я отработаю, честное слово. Прясть, ткать, стирать и ублажать умею. Только позови— все и сделаю по высшему разряду.

— Налейте ей, — буркнул Дискалюк и прошел к трибуне.

Собрание трудящихся началось с биографии кандидатов в депутаты. Биографию Дискалюка распевал Мавзолей Ревдитович.

— Дмитрий Алексеевич родился 28 марта 19… года в бедной крестьянской семье. Его отец был железнодорожником. И у его жены отец тоже железнодорожник. В детстве господин Дискалюк был пастухом, пас овец, а когда подрос, переключился на людей, чтобы их пасти, проявлять о них заботу. За свои выдающиеся качества, его избрали в комсомольские вожаки, а потом перевели в партию и поселили в центре Ужгорода. Господин Дискалюк исколесил все дороги края в поисках счастья для народа. Он способствовал развитию и процветанию вашего орденоносного колхоза под руководством вашего односельчанина Халусуки. И сейчас, когда подняла хвост демократия, господин Дискалюк в первых рядах бойцов за счастье народа. Отдадим свои голоса за достойного кандидата! У него природный талант перевоплощаться. Все ругают Чеховского героя Хамелеона, а я нет. Товарищ Дискалюк — хамелеон нашего времени. Это хамелеон вильной Украины. И мы этим должны гордиться. Не только у русских, наших старших братьев, от которых мы добровольно отделились теперь есть хамелеон, но и у нас. Ура, товарищи!

— Уря-аа! Отдадим голоса, а как же, свой человек! И за тово отдадим, нам не жалко, поднимись, чтоб мы тебя лицезрели и сообчи свою фамилию.

— Устич Иван Борисович. Легко запомнить, — сказал Устич, вставая и широко улыбаясь. — Если мы победим на выборах, я обещаю отремонтировать вам дорогу, ибо состояние дороги никуда не годится. Нас так протрясло, внутри болит, представляете?

— Банку прими, все пройдет, — сказал кто-то из толпы.

— Не пьющий я, товарищи. Пьянство и забота о народе не сочетаются, это золотое правило, которого я придерживаюсь. Может, у кого вопросы есть, пожалуйста задавайте.

— Землю, захваченную коммунистами, возвращать будут?

— После выборов обещаю вам разобраться со всеми наболевшими вопросами.

— Наши сбережения в банках заморозили, — сказал одна бабушка, вставая. — У меня там сто рубликов на сберегательной книжке, на похороны всю жисть копила, а теперь, как? помирать боюсь, кто задаром хоронить станет? муж погиб, детев нет, одна-одинешенька век доживаю.

— Не кручинься бабушка: помрешь — похороним. Народная власть об этом позаботится.

— Ну, спасибо, голубок.

— Я раньше работал на арматурном заводе в Кобелецкой поляне, — сказал один мужик, вставая, — теперича мне говорят: не приходи, ты нам не нужен — завод доживает последние дни. Что делать будем?

— Это москали виноваты, — сказал Устич. — Как только мы объявили о своей независимости, а наш великий Кравчук подписал меморандум о распаде союза с Ельциным и Шушкевичем, Россия отказалась снабжать наш завод металлом и выделять дотации, поскольку завод считался убыточным. Старшие братья считают, что транспортные расходы дороже наших изделий. Везти нашу арматуру за восемь тысяч километров, аж за Урал, невыгодно. После выборов, мы начнем разбираться и доложим вам о принятом решении.

— А куда увозят-то?

— В Тюмень и дальше на нефтяные скважины.

— А это за Раховым?

— Дальше, гораздо дальше.

— Дурной ты, это севернее Австралии, — сказал сосед Нодик, который задавал интересующий его вопрос.

— Почему магазины опустели?

— После, после. Разберемся, не переживайте, — ответил Устич.

— И все же почему?

— Спрос превышает предложения, вот почему.

— Как теперь попасть в Россию на заработки?

— После, после…

— Почему растаскивают колхозные фермы, вырезают скот?

— После, после…

— Какую партию вы представляете?

— После-е…

— Будет ли запрещена коммунистическая партия?

— Будет ли суд над кровавой партией большевиков?

— Будет ли восстановлен разрушенный церковный храм в Апшице?

— После, после… вы поймите, товарищи-господа, нас ждут и в других местах. Мы не можем обижать других избирателей, правда? Как только кончатся выборы и мы, на законных основаниях приедем к вам и проведем четырехчасовую встречу, выслушаем и запишем все ваши наболевшие вопросы, изучим и вынесем справедливые, в духе демократии и прогресса, решение. Я от имени ужгородских кандидатов благодарю вас за то, что вы не пожалели свое драгоценное время и пришли, чтоб встретиться и побеседовать с нами.

— Прикажи налить еще по рюмахе, на прощанье так сказать, — громко произнес Осташ, у которого хмель уже начал проходить.

— Пусть нальют, — дал добро Устич.

18

Село Кобелецкая Поляна, как и остальные села горной Раховщины, расположено на узкой полоске равнины, зажатой с востока и запада грядой гор, на которых в весеннюю пору дольше держится снег; буковые леса позже остальных растений одеваются в роскошную зелень, потом зеленью покрывается дуб, а речка Шопурка угрожающе шумит во время таяния снегов и весенних дождей. Когда-то, в древние времена, здесь построили два деревянных моста через речку, но эта своенравная речка Шопурка, во время затяжных осенних дождей, безжалостно вымывала грунт из-под опор, и любой из двух мостов, один в начале села, другой в конце, не только оседали, но и разрушались. Приходиломь жителям поднимать юбки и штаны и переходить вброд, либо по длинному толстому бревну перекинутому с одного берега на другой.

Советская власть, установленная здесь с 1944 года, запланировала построить железобетонный мост, но этот план так долго осуществлялся, откладывался на следующую пятилетку, пока не был предан забвению. Правда, после трех пятилеток, мост на въезде в село все же был построен.

Жители Поляны не очень-то обижались на это. У них был электрический свет. И не только свет, но и литейный завод. Завод издавна специализировался на выпуске бытового оборудования, необходимого для любого сельского труженика. Это чугунные плиты для домашних печек, что топились дровами и углем, утюги, духовки, лемеха, скобы, ручные кофемолки, сковородки, чугунные горшки, камины, решетки для заборов и многое другое.

Завод четко разделил обитателей села на два сословия — рабочих и крестьян. Это было великое маленькое благо: рабочие питались продуктами местного производства, а крестьяне постоянно выручали деньги за молоко, мясо, картофель, овощи и фрукты. И тем и другим было хорошо.

На заводе трудились венгры, заехавшие сюда несколько веков назад, это была элита села, а возделыванием земли, разведением скотоводства — местные украинцы. Бытовые условия жизни были лучше у рабочих и они считались как бы интеллигенцией. Венгры свысока смотрели на крестьян и не только по профессиональному признаку: недалеко была их историческая родина «великая» десятимиллионная Венгрия, которая послала сюда их прапрадедов трудиться на заводе в далекую горную местность. Причины отселения части венгров, неизвестны. Местные же украинцы… они когда-то, лет шестьсот тому, были брошены своими восточными братьями на произвол судьбы. Теперь эта историческая несправедливость была ликвидирована.

Местные украинцы, да и восточные тоже, надо отдать им должное, не стали выказывать свое превосходство над венграми, мстить за прошлые обиды, а продолжали работать бок о бок с венграми дружно, радуясь успехам и переживая во время неудач, стихийных бедствий и других потрясений.

Советская власть внесла коррективы только в том плане, что отобрала землю у крестьян, навсегда подрезав им жилы, и теперь крестьяне гурьбой ринулись на завод.

Завод расширил выпуск продукции, а позже был значительно расширин и преобразован в Арматурный завод.

Как и прежде рабочие не пострадали: вместо не шибко разнообразной продукции, вырабатываемой местными рабочими, теперь хлынули все виды съестной продукции и промышленных товаров с востока. И не только это. С востока стали прибывать и специалисты — инженеры, техники, врачи, учителя. Средний уровень жизни сохранялся. Все сравнялось, не было ни шибко зажиточных, ни шибко нищих.

Исчезла зависть — ржа, парализующая мозг человека.

Только однажды венгры обиделись на советскую власть. Это был 1956 год, когда Хрущев послал танки в Будапешт и задушил Венгерскую революцию. Но время шло, обида забывалась.

Советская власть сделала и немало добра завод чанам. Когда стало ясно, что заводу нужна поддержка государства, что нет самоокупаемости, что завод на реализации собственной продукции не продержится и двух недель, — такая дотация выделялась ежегодно в миллионах советских рублей. Надо же было поддержать хвастовство, что в советском союзе нет безработицы.

А так, завод все годы сидел на шее государства.

И в самом деле, чугун везли товарными вагонами из Кривого Рога за тысячу с лишним километров, разгружали в Бычкове, а оттуда грузили на машины вручную и вези в Поляну. На заводе отливали и доводили до ума задвижки для Тюменских скважин и везли их через всю страну, преодолевая расстояние чуть ли не десять тысяч километров. Если подсчитать, то с экономической точки зрения одна задвижка весом в пять килограммов стоила столько же, сколько стоило пять килограммов золота. Такая экономика, поставленная с ног на голову, могла процветать только в советском союзе, где любая чугунная болванка была не просто болванкой, — она была ленинской болванкой.

Теперь, с распадом коммунистической империи, уже в конце 1991 года, после эйфории свободы и независимости, не только венгры, но и украинцы почувствовали что-то недоброе. Какой-то гигантский невидимый монстр навис над их заводом и следовательно над их относительно беззаботной жизнью.

19

Отгрузка готовой продукции производилась все реже и реже, склады наполнялись от пола до потолка, чугун для переплавки поступал нерегулярно, деньги обесценились, заводской счет в банке с каждым днем таял, зарплата рабочим стала задерживаться.

В этих условиях полянцы с нетерпением ждали встречи с кандидатами в депутаты Дискалюком и Устичем. А вдруг дяди придут, пообещают, как это было раньше и кое-что из обещанного, все же исполнят. Дотацию заводу выделят. Это точно. Остальное как-нибудь образуется, как это было раньше.

Но ко всем бедам прибавились и другие более мелкие, которым, не окажись завод в катастрофическом положении, можно было бы и терпеть, но в сложившейся ситуации и эти мелочи были не чем иным, как солью на свежие раны.

Начались перебои с подачей электроэнергии, нерегулярно подвозилась почта, оборвалась линия единственного телефонного аппарата, установленного в кабинете председателя сельского совета. Череду бед, обрушившихся на село, завершила непредсказуемая речка Шопурка. Прошли, казалось, небольшие проливные дожди, как на выезде из Поляны подмыло одну сторону моста, в результате чего он покосился, как ветряная мельница на разрушенном фундаменте, приказала дого жить и теперь уже силами самих полянцев невозможно было починить ни мост, ни мельницу. Поляна стала замирать, а проще вымирать. И это в самом сердце Европы, в центре цивилизованного мира! Если бы не было мудрого выражения: «и на солнце бывают пятна», то никто никогда бы не поверил, что в конце второго тысячелетия, когда, проигравшие последнюю войну немцы, лежа на пляже или принимая ванную у себя дома, разговаривают со своей возлюбленной, пользуясь беспроволочной связью, а в Поляне, врач не может вызвать скорую помощь. Хлеб, единственный теперь источник существования, подвозился с перебоями. Пекарня в Великом Бычкове тоже зашаталась от всяких неурядиц: то воды нет, то муки, то соли не хватает, то рабочие за обесцененные деньги не желают трудиться.

Дискалюк с Устичем боялись встречи с избирателями Поляны, как рэкетиров на большой дороге.

— А нельзя ли нам обойти этот гадюшник? — спросил Дискалюк Устича.

— Нельзя. Надо встретиться с людьми, выяснить, чем они недовольны. Но до встречи с людьми ты подготовь хорошую речь. Обещай им побольше, не скупись на обещания, помня, что обещанного три года ждут. Ты же коммунист, а всякий коммунист— болтун, его хлебом не корми, но поболтать дай. Ты помнишь, как много Ленин обещал? И землю крестьянам, и мир народам, и заводы рабочим, а потом что получилось? А получилось настоящее рабство. Вместо свободы — концлагеря, вместо земли крестьянам — крепостное право в виде колхозов, вместо мира народам — кровавая гражданская война и последующая война с собственным народом.

— О чем вы говорите, Иван Борисович? Вы ли это говорите? Вы — бывший член обкома партии? — почти шепотом спросил Дискалюк. — Да за такие вещи — Колыма в лучшем случае, в худшем — расстрел.

— Голубчик, я преподавал историю в университете и знаю немного больше, чем любая партийная крыса и ты в том числе. Так что, как говорят: помолчи лучше.

— Да я, я ничего… Просто слышать мне такое непривычно как-то. Впрочем, извини, Иван Борисович. Речь я конечно подготовлю, мне это проще пареной репы, только добраться в эту Поляну не просто: дорогу подмыло. Может, придется топать пешком в эту Тмутаракань, будь она неладна.

— Назначь им день встречи, а дорогу они починят сами, — сказал Устич, улыбаясь, — кирки, да лопаты у них наверняка еще остались, пусть поработают.

— Хорошо. Я пошлю гонца с сообщением, что мы прибудем в субботу к двенадцати часам дня.

— Давай действуй.

Дорога действительно была подправлена, и эскорт машин, в которых сидели будущие слуги народа новой формации еще никак, правда, не сумевшие или не желающие освободиться от прошлых привычек и взглядов на жизнь, беспрепятственно миновал опасный участок и вскоре приблизился к заводскому клубу. В заводском сквере, возле памятника Ленину с протянутой рукой, люди стояли с плакатами: «Требуем хлеба», «Мы против остановки завода», «Возродим наше село», «Мы против распада союза». Самый последний плакат держала маленькая девочка в дрожащих руках. Он гласил: «Я хоцу кушать».

Не было аплодисментов. Гостей встречали хмурыми взглядами, молчаливо, а порой и недружелюбным шепотом, а кто-то даже бросил тухлое яйцо под ноги великим людям и когда это случилось, толпа замерла и ахнула, а Дискалюк набросил пиджак на лысину, при этом шляпа слетела и покатилась прямо в сторону недружелюбной толпы.

Толпу сдерживал директор завода Патрон Тимченко, иначе бы она вышла из-под контроля.

То, что так случилось, вовсе не были виноваты жители Поляны: они раньше и вообразить не могли, что такое возможно. Это в эпоху Горбачева они насмотрелись всяких передач по телевизору. Это жители Вильнюса, Тбилиси и Баку дурной, разлагающий пример подавали.

Дискалюк так обиделся на полянцев, что искал любой предлог, чтоб повернуть оглобли и драпануть в мирно настроенный Рахов, или по крайней мере, в дремлющую Апшу, но Устич всякий раз отклонял его намерение.

— И хорошо, что так встречают, значит народ просыпается от вековой спячки. Не обижаться — радоваться надо, а то все говорят про нас хохлов, что мы послушные рабы. Видишь, как народ робко сбрасывает оковы рабства, — шептал Иван Борисович и улыбаясь высоко поднял руку, помахивая ладонью. И к удивлению обеих, толпа замерла, а кто-то в глубине произнес: «наши». Тут же женщина вышла из толпы подобрала остатки тухлого яйца, схватилась правой рукой за подол юбки и сделала реверанс.

— Добро пожаловать, коль вы наши защитники! и не болтуны.

Раздались аплодисменты, но плакаты никто не убирал.

— Прошу вас, дорогие завод чане в клуб на беседу с нашими слугами, нашими будущими депутатами, которые костьми лягут, но завод наш будет работать, — агитировал Патрон Тимченко. Устич при этом улыбался, а Дискалюк нахлобучивал слегка помятую шляпу на лысину. Шляпу ему подала та самая девочка, что держала плакат с надписью «Я хоцу кушать». Поодаль плелась старуха с протянутой рукой, но никто не положил в ее морщинистую руку ни копейки: все находились в крайней нужде и гордом молчании.

20

К столу президиума подошли четыре человека — Устич, Дискалюк, Борисов и директор почти замершего завода Тимченко. Актовый зал не мог вместить всех будущих избирателей, многие сидели попарно на одном стуле и проход между рядами был заполнен, а выход заблокирован. Благо пожарника здесь не было и санитарного врача, а то оба выразили бы протест.

— Дорогие граждане! — произнес Устич. — То, что вы нас не очень дружелюбно встретили, не должно нас обижать, а наоборот радовать. Вы сбрасываете цепи рабства, просыпаетесь от векового сна, ибо никогда раньше вы не могли себе позволить подобного, не так ли? Каждый человек подобен птице, чья душа, как птица, может парить свободно, не будучи зависимой от чьих-то амбиций. Мы люди такие же как и вы. В Америке, которую мы раньше всегда ругали, тухлые яйца могут лететь и в президента, не только в депутатов, и что же, — разве от этого всему обществу хуже? И мы, получив свободу, должны стать так же богаты, как эти американцы, немцы, которых мы победили на поле брани, а они нас потом победили экономически. Сейчас Дмитрий Алексеевич расскажет вам, что мы намерены сделать, чтобы ваше село стало цветущим, стало богатым и чтобы вы начали жить по-новому. Пожалуйста, Дмитрий Алексеевич, вам слово.

Дискалюк вышел к трибуне, развернул толстую папку, поправил сползшие очки и уткнулся в текст. Но тут в него полетели тухлые яйца. Два яйца пролетели мимо, задели скулы Устича, но устич только раскланивался, размазывая желток по бороде.

— Товарищи члены партии, простите, просто товарищи, а если принять во внимание сегодняшнее состояние нашей экономики, простите, нашей политической ситувации, то следует сказать: здравствуйте господа заводчане. Вот именно, господа, или по- местному, пановы. Продукция вашего завода — ваша, делайти с ней что хотите.

— Гы-гы-гы! Купи ее нас. Одну чугунную сковороску за один батон хлеба.

— Так, значит, партия и правительство… что такое? А, я перепутал доклад, извините, пожалуйста. Если тот, демократический доклад у меня в портфеле — значит все в порядке, если нет — я пропал, господа заводчики, пропал и все тут. Я счас проверю.

Докладчик бросился к портфелю, лихорадочно перекидывая бумажки и о счастье: достал свой демократический доклад. Устич уже готовился сделать устный доклад на предмет демократических преобразований в селе, выручить из беды товарища, но в этом отпала надобность: Дискалюк, с сияющей улыбкой на лице, шел к трибуне с целой кипой бумаг.

— Господа, товарищи, друзья! Зная, что ваше село постигла беда и не одна, мы с боевыми друзьями, с которыми бок о бок прошли трудные дороги войны, защищая всех вас — русских, украинцев и венгров от немецкого порабощения, решили баллотироваться в депутаты новой независимой Украины, чтобы оказывать вам систематическую помощь. Ваш славный завод должен заработать на полную мощность, а зарплата рабочим и служащим увеличиться в два, два с половиной раза. Вы только проголосуйте за нас с господином Устичем, но не за каких-то там Раховцев — Вошко-Укуско, Дырко Дайко, да Бенедикта Фротмана. Они планируют уничтожить другие нации, чтоб оставить на территории Украины только одних украинцев, а русских выгнать к чертовой матери, не говоря уже о венграх, немцах, цыганах и прочей сволочи, как они говорят. Вы только за нас отдавайте свои голоса. Запомните наши фамилии. Моя фамилия Дис-ка-люк, некоторые искажают мою фамилию и неправильно произносят ее, например Дископадлюка или Дасколюка-сука, не верьте этому господа. Даже если в избирательном бюллетене будет такое реакционное искажение — не верьте. Моя фамилия еще раз повторяю Дискалюк, что значит диск положенный в люк. А мой товарищ — это господин Устич, профессор ужгородского университета, кандидат всех наук Англии, Франции и островов Борнео. Его фамилия меньше подвержена искажению, чем моя. Только жена Ивана Борисовича Ангелина Филимоновна, называема в народе Армагедониха, в нежные минуты своего настроения изволит называть его Устичко, Уздечко, Узко Проходко. Третий мой товарищ, господин Барбарисов, простите Борисов, которого вы знаете, как великого сына Раховчан и всего района, шагавшего в первых рядах строительства коммунизма. Это он завел коммунизм в тупик и свалил его в яму, чтоб мы могли обрести вечную свободу.

Мы все трое обещаем:

1. Проложить бетонную дорогу Великий Бычков — Кобелецкая Поляна.

2. Построить три моста из железобетона с алюминиевыми перилами по бокам.

3. Заставить этих поганцев из Кривого Рога возобновить поставку чугуна и прием заводской продукции.

4. Построить две станции беспроволочной связи Киев — Кобелецкая Поляна с продлением до Парижа и Лондона.

5. Построить башню «Независимости» в центре вашего села, к которой стекались бы туристы со всей Европы.

6. Соорудить три ветряные мельницы и устроить с ними войну, как в романе Сервантеса.

Чтоб вы убедились, насколько мы близки к народу, мы втроем сейчас споем вам украинскую народную песню «Реве та стогне Днепр широкий», а вы можете подпевать и пусть нам будет хуже.

— Хуже уже быть не может, — сказала нормировщица Ибоя.

— Хуже только больничная койка, где нет ни кормежки, ни простыней, ни одеял. Как в нашей больнице.

Дискалюк запел, но его не поддержали коллеги. Устич сидел, улыбался, а Борисов готовился оккупировать трибуну. Он так давно не выступал перед аудиторией, что язык у него чесался, как круп у свиноматки. Едва приведя свой конспект в порядок, бросился к трибуне, локтем оттолкнул Дискалюка, положил пожелтевшие бумажки на парапет трибуны, потер ладони и кашлянул, чтоб прочистить горло.

— Товарищи! — начал он. — Партия и правительство проявляют неустанную заботу о благе народа. Вам не надо беспокоиться о завтрашнем дне, потому что коммунизм не за горами. Социализм есть первая фаза коммунизма, а мы уже переходим ко второй завершающий фазе. Капитализм мы уже догнали, а теперь начинаем его перегонять.

В зале стали плеваться семечками, переговариваться, а потом послышался хохот.

— Что такое? — удивился оратор. Я что-нибудь не так сказал?

— Господин Борисов! вы не тот конспект взяли, — сказал Устич под общий хохот. — Вернитесь к своему портфелю, покопайтесь в нем, у вас должен быть конспект вашего выступления перед избирателями в свете других, демократических ценностей. Вы простите его, труженики завода. Господин Борисов вчерашний секретарь райкома, он пропитан идеями марксизма от макушки до пяток, хотя, судя по его утверждению начал пересматривать свои незыблемые ценности.

— Знаем эту сволочь, — сказал кто-то из толпы. — Неужели ты перекрасился, или пытаешься перекраситься, да плохо получается?

— Простите меня, — взмолился Борисов, — я думаю как и вы, я люблю вас, я только конспект перепутал: волновался чересчур, а когда волнуешься, любую ошибку допустить можешь. Хотите, я так скажу, что я думаю как кандидат в депутаты. Без бумажки.

— Говори.

— Так вот, партия, значит… простите, новая демократическая власть отобрала нас, как самых лучших кандидатов, договорилась с нами, чтоб мы служили народу и мы, посоветовавшись, решили согласиться. Вы только проголосуйте за нас, а мы вам — дороги, машины и по куску ливерной колбасы, — ешьте, наполняйте свои бездонные желудки, дорогие избиратели. Я кончил, значит. Вопросы прошу задавать в письменном виде с точным указанием фамилии, имени и отчества, года рождения, домашнего адреса и номера паспорта. Учтите, нам все известно, поэтому кривить душой не рекомендую. Да здравствует мраксизм-люнинизм!

Устич почесал висок, потом указательным пальцем стал вращать выше уха. Зал второй раз грохнул, однако нормировщица Ибоя, что сидела в первых рядах, решительно встала, повернулась лицом к залу и громко заявила:

— Нечего смеяться: это первый секретарь райкома партии и я буду за него голосовать. Когда была коммунистическая партия у власти, наш завод спокойно работал, выполнял и перевыполнял планы, а мы, хоть и трудились спустя рукава, и даже пьянствовали в рабочее время, а зарплату получали два раза в месяц. И никогда сбоев не было. Возвращайтесь обратно дорогой наш секретарь, берите власть в свои надежные руки, а то развелись тут болтуны, о независимости Украины нам талдычат, а нам нужен хлеб — вот наша независимость. Хлеба — хлеба — хлеба!

И странно зал стал поддерживать нормировщицу, и высокие лозунги сменились простыми словами, понятными любому ребенку.

21

Дискалюк тоже стал рыться в портфеле, чтоб найти конспект не столь давних коммунистических речей и поддержать бывшего первого секретаря райкома, но Устич погрозил ему пальцем, а потом и кулаком.

— Давайте новый переворот произведем, — предложил Дискалюк Устичу. — А что тут плохого? Я вернусь инструктором обкома, а ты станешь секретарем обкома, мы вернем себе удивительно мягкие, несравнимо теплые кресла. Отвечать за всех и конкретно ни за кого, отвечать за все и конкретно ни за что, — что может быть лучше. А эта думократия, да провались она в тартарары. Будучи инструктором обкома партии, я разъезжал по предприятиям, произносил одни и те же речи во славу КПСС, срывал бурные аплодисменты и принимал угощения, так называемую любовь народную. А тут что? Тухлые яйца в морду летят — вот все прелести демократии.

— Не будь дураком. Партия неустойчивых не любит. Надо было с самого начала твердо стоять на ногах, а не шататься, как ты, — сказал Устич.

— Я просто обшибся. Не ошибается тот, кто ничего не делает, — лепетал Дискалюк.

— Такая ошибка тебе могла стоить жизни.

Страсти в зале немного улеглись и это позволило Устичу выйти на трибуну.

— Уважаемые заводчане! Выходит так, что все три кандидата вами будут поддержаны. Мне кажется, по всей Украине точно такая же ситуация, а раз так, пусть народ решает. Если большинство голосов наберут коммунисты, значит они и вернут себе власть. Тогда товарищ Борисов снова станет первым секретарем райкома.

— А сажать будут? — кто-то задал вопрос из зала.

— Почитайте Ленина, тогда сами сможете ответить на этот вопрос, — уверенно проговорил Борисов.

— Товарищ Борисов, не лезьте! — призвал Устич.

— Мы хотели бы, — продолжил Иван Борисович, — чтоб никого не сажали за неосторожно сказанное слово и чтобы ваш завод работал, а Украина процветала. Мы будем за это бороться. Давайте бороться вместе!

— Вместе! вместе! — загремел зал.

22

На этом встреча с кандидатами в депутаты была окончена. Рабочие тонущего завода остались с неясными мыслями. Ушли демократы и коммунисты со своими обещаниями, а рабочие остались с нерешенными проблемами. В четверг прибыла последняя машина с чугуном из Кривого Рога и один из представителей поставщиков заявил, что привозить больше металл не будут, да и в готовой продукции острой нужды не испытывают.

— Давайте погасим взаимные долги путем списания, — заявил представитель одного из металлургических заводов юга свободной страны. — Сейчас, в связи с тем, что открылся железный занавес, наши взоры повернуты в сторону Турции и других стран свободного мира. Турция за металл платит валюту, а вы чем, — чугунными утюгами, что разогреваются на плите? Сейчас утюги электрические. Вся продукция, которую вы выпускаете, устарела. Это прошлый век. А мы из-за рубежа такое получаем… раньше во сне не могло присниться. Похоже, мы отстали от цивилизации на все пятьсот лет. Вам лучше закрыть свой завод, либо продать его туркам. Турки из него конфетку сделают, а вы ничего не сделаете.

— Тогда мы за компартию будем голосовать, — сказала нормировщица Ибоя, — и снова начнем выпускать первоклассную продукцию. Я грамоту собираюсь получить: я предложу новые нормы выработки. Это будут нормы светлого будущего.

— Мне жаль вас, дамочка. Такие как вы останутся в одиночестве. Вы дальше своего носа не видите, да и не хотите видеть.

Представители Кривого Рога уехали и ничего из заводской продукции с собой не взяли. Даже арматуру. А ведь могли бы ее продать туркам или китайцам. Они по пути закупили молодых коров по очень дешевой цене на колхозных фермах, поскольку и этот товар ценился в Турции на вес золота. И турки платили валютой довольно неплохо.

Руководство завода в Кобелецкой Поляне тоже начало искать выход. А самый лучший выход состоял в том, что продукцию, которой были заполнены все склады от пола до потолка, можно было попытаться реализовать среди местного населения, у кого, правда, не было долларов, но были купоны, а купоны ведь тоже деньги. Во всяком случае это лучше чем ничего.

Патрон Тимченко приказал загрузить машину утюгами и чугунными горшками, вручил все это добро своей жене Наталье Семеновне и напутствовал ее словами:

— Попробуй реализовать все это барахло на рынке в Бычкове, а может что получится. Ты знаешь, у нас никаких запасов нет, этот кризис и нас коснется. Давай, голубушка, выручай. Если дело пойдет на лад, я и рабочих пошлю торговать деталями, пусть зарабатывают, им жить на что-то надо.

Наталья Семеновна была женщиной покладистой и расчетливой. Она не стала отнекиваться, а тут же надела телогрейку и теплую обувь, села в кабину грузовика и поехала в Бычково на рынок. Рынок в Бычково увеличился в два раза и всякие заграничные товары появились в неограниченном количестве, только кошелек вытряхивай. Но у Натальи Семеновны был тощий кошелек несмотря на то, что она была женой директора завода. Ей пришлось попотеть, прежде чем выручила несколько десятков тысяч купонов за чугунные сковородки и кастрюли, и только потом сумела купить массажную щетку, в которую были вставлены маленькие батарейки, и она от этого вибрировала при нажатии соответствующей кнопки.

— Ваш муж лысая? — спросила румынка, торгующая массажными расческами.

Наталья Семеновна кивнула головой в знак согласия.

— Через месяц от лысины ничего не останется, — уверяла румынка. — Где сейчас лысина, там хвост вырастет, черный как смоль, бери, дешево продаю.

— А чье это производство? Кто выпускает эти массажные расчески?

— Китайское, — ответила продавщица. — На Китай производится много продукция и самая дешевая продукция на весь мир. Пять тысяч купонов выкладывай и чудесный, волшебный прибор — твоя. У меня на сумка несколько штук осталось, бери, а то опоздаешь. Моя муж тоже лысая была, я ему подарила этот массажный щетка, и теперь односельчане его не могут узнать, так она изменилась. Но плохо то, то молодой сучка к нему тали лепиться и тащить на сеновал. Отберу я у него этот массажный расческа.

Наталья Семеновна не пожалела денег и купила волшебную расческу. Разочарование наступило на следующий день, когда расческа полностью развалилась. Молодцы китайцы: производят товары, которые служат лишь несколько часов, в лучшем случае несколько дней, а затем надо покупать новые. Китайцы умный народ — знают что производить и как производить. Надо, как-то увеличивать количество рабочих мест для миллиардного населения. Чем быстрее, выпущенная продукция будет выходить из строя, тем интенсивнее надо трудиться, чтоб взамен пришедшего в негодность товара, поставить новый.

Патрон Тимченко, надо отдать ему должное, совместно с профсоюзной организацией распределил остатки продукции между рабочими. Только с оборудованием не знали, что делать. А когда дошло, что все-таки нужно делать, было несколько поздновато: рабочие втихую, как правило по ночам, сами начали растаскивать оборудование.

Когда от завода остались рожки да ножки, профсоюз решил провести прощальное собрание рабочих. В заводском клубе всех было не уместить, поэтому решили собраться в скверике у памятника вождю мирового пролетариата с протянутой рукой.

На трибуну вышел Иосиф Шмидт. Он не мог говорить, потому, что его душили слезы.

— Двести лет этот завод работал бесперебойно, — выдавил он из себя и снова заплакал, — а теперь мы его хороним. Мы хороним то, что не должно умирать. Это люди умирают, а завод, как и нация живет тысячелетиями. Он может только развиваться. Когда умирает завод — это ужасно, это непривычно. Или наша продукция никому не нужна? Для нас это катастрофа сродни Чернобыля. Там люди умирают от немыслимой дозы радиации, а нам придется от голода. Из этой ситуации я вижу только один выход: нам, венграм, надо драпать на свою историческую родину Венгрию. Только примет ли она нас? Наших предков когда-то сюда забросили, так мы тут и остались. Если мы теснили и обижали местное украинское население, то теперь мы говорим: простите нас наши двуногие братья, ибо все люди — братья независимо от национальной принадлежности. Я предлагаю всем рабочим венгерской национальности на коленях просить прощения у наших украинцев — собратьев за причиненные им когда-то нашими предками обиды. Простите и низкий венгерским поклон вам и не только от нас маленькой горстки венгров, обитающих здесь на этой узкой полоске земли, откуда только небо видно, но и от имени нашей великой родины Венгрии. Спасибо вам, что вы нас теперь не обижаете, когда вас большинство, а мы в меньшинстве, жалком меньшинстве. Этот завод был нашим общим домом. Здесь мы страдали, радовались, любили и ненавидели друг друга. Но я думаю, было больше любви, чем ненависти.

Многие старики и старухи стали на колени, только молодежь недоверчиво глядела на своих отцов и подозрительно озиралась. Но потом, спустя некоторое время, последовали их примеру.

— Не надо, не надо! — кричали украинцы. — Мы вас прощаем. Что было, то прошло, а кто старое вспомнит, тому глаз вон.

Венгры все встали и бросились обнимать и целовать своих добрых соседей-односельчан, с которыми им предстояло еще более тяжкое испытание нищетой.

— В знак протеста, — продолжил Шмидт, — против разрушения экономических связей великой империи, я предлагаю сжечь чучела Ельцина, Кравчука и Шушкевича.

Раздался гром аплодисментов и возгласы:

— Сжечь, сжечь!

23

После краха коммунистической империи, на пост советском пространстве, в том числе и в Раховском районе, стали разрушаться колхозы, уже давно страдающие неизлечимой болезнью.

Раньше колхозы держались на двух китах — на постоянной дотации государства и на дармовом труде крестьянина, которому даже во сне не снилась настоящая плата за нелегкий труд с утра до вечера, без права на отдых в субботние и воскресные дни. Отсюда и отношение к труду, оно не выдерживало никакой критики.

Выйдет, бывало, бригада в поле, бабы затянут грустную заунывную песню, достанут чекушку самогона из торбы, потянут, закусят хлебушком с луком, подремлют и разбегутся, кто куда. Когда урожай все же созреет, вот тут-то, во время уборки, заготовки хлебов, в самый раз позаботиться о том, чтобы хватило пшенички, картошечки на зиму. Всякий раз после работы, набивали карманы пшеницей, мешки — картошкой и волокли в погреба, чтобы не помереть зимой с голоду. Само собой выходило так, что на копейку наработал, на рубль украл. Это был неписаный закон каждого колхозника. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, понимая, что крепостным тоже корм нужен.

Это при Иосифе Кровавом давали срок за украденный колосок, хотя это трудно было назвать воровством, поскольку грешно называть вором голодного крестьянина, который трудится на земле и стремится поддержать свои силы для того, чтобы завтра снова выйти в поле и трудиться, как на каторге.

Колхоз Первое мая в Апше был уникальным при председателе Халусуке. Он был богаче других колхозов, благодаря эффективной эксплуатации рабочей силы многих слоев населения — рабочих, учителей, детей школьного возраста, единоличников и кучки колхозников. Халусука давал возможность своим крепостным уехать на заработки в Россию, лишь бы они вернулись к сезону уборки и заготовки сена, картофеля.

Выходил терпимый баланс.

Теперь же последним председателем колхоза стал молодой ветеринар Юра Тернущак. Ему досталось солидное богатство — около тысячи коров, пять тысяч овец и шесть тысяч гектаров земли.

Как только строительство эфемерного светлого будущего провалилось в тартарары, Юрий Николаевич, как председатель, лишился экономической поддержки со стороны государства. Это было страшным ударом. Но, как говорится, беда не приходит одна. Люди стали напирать со всех сторон. Если они раньше просили хлеба, то теперь стали требовать землю. Просто обнаглели. Они словно вспомнили и по-новому поняли ленинские слова: земля — крестьянам.

К тому же осталось несколько стариков, у которых коммунисты, руководствуясь мудрым наставлением вождя, в 1950 году насильственно отобрали землю, — теперь стали требовать возвращение, отобранной земельной собственности. В этом вопросе не последнюю роль сыграли слухи, что в Прибалтике, где коммуняки, выполняя заветы вождя, сначала отрезали землю по углы, а потом, выполняя заветы Ильича-палача, стали давать землю крестьянам в цветочных горшках, сейчас возвращают ее бывшим владельцам. И еще с более сильным напором ринулись разорять колхозную собственность.

Бедный Юрий Николаевич через день таскал овечий сыр в Рахов, угощал каждую крысу Осиного гнезда и дошел до самого, теперь уже законно избранного народом могущественного господина Дискалюка.

Огромная «голова» свежего овечьего сыра в полотняной торбе стала выделять сыворотку, образуя заметный ручеек на паркетном полу в кабинете председателя.

— Что у тебя там? — подозрительно спросил Дискалюк и брезгливо поморщился.

— Овечий сыр, Дмитрий Алексеевич. Свежатина. Подсушить, перемолоть в мясорубке, посолить — и в банку. Отличная брынза. Пальчики оближешь. После нескольких приемов вовнутрь, мужская сила фонтаном прет. Три бабы обработать можно. Верьте мне: на себе испытал.

Юрий Николаевич так хорошо сказал, что сам обрадовался своему красноречию и словесной находчивости.

— Вот только колхоз разрушается, — продолжил он, не дожидаясь реакции представителя президента. — Завтра я молодого бычка зарежу и пришлю вам свежатины. Я хочу принять вас, вернее поставить вас на довольствие в наш колхоз, а вы будете нашем шефом. Мы, как никогда раньше, нуждаемся в помощи и моральной поддержке. Наша задолженность растет, дотации государство не выделяет, люди насильственно захватывают землю, без разрешения строят дома на земельных участках, принадлежащих колхозу, грабят колхозные фермы. Даже есть случаи поджога. Я, как молодой председатель, не знаю, что делать, не сплю ночами, днем хожу, как будто у меня сухожилья подрезали. Жена ругается, говорит: уходи ты, Юра, бросай этот колхоз к чертовой матери. Мне нужен ты, а не твоя должность. Вы, Дмитрий Алексеевич, мудрый человек, наставьте ее на путь истины, я в долгу не останусь, даю слово. Сейчас демократия, стесняться нечего, и потом, я никогда не продам. Вот те крест, — и Юрий Николаевич перекрестился, да еще наклонил голову, будто перед изображением Иисуса.

Это тронуло сердце Дискалюка, и он потеплел.

— Ты мог уже сегодня позеленить ручку, а ты мне какой-то сыр предлагаешь. Да у меня этого сыра завались, я им свиней кормлю, — добродушно сказал Дискалюк.

— Свиней?! Да как это можно! простите! Свиней… а я до этого не додумался. И жирные свиньи? Они наверное даже хрюкать не в силах. Ах, если бы не падеж овец в нашем колхозе, я бы эту методу внедрил в собственном, то есть, я хотел сказать, в общественном хозяйстве. Ну вы меня удивили, недаром у вас голова лысая, ни волоска на макушке, как у юноши на колене. Недаром говорят: лысая голова — умная голова. Я-то про кормежку свиней овечьим сыром слышу впервые. Я, хоть и ветеринар, но до такого самостоятельно не мог бы дойти. А что касается этих зеленых бумажек, то этот вопрос мы решим положительно. Нам продать тридцать — сорок коров ничего не стоит. А зачем их держать, кому они нужны? Да и кормить их нечем. Колхозники разбежались, землю растаскивают, а мы катимся ко дну. Ах ты Боже мой, до чего мы дожили! Да еще попрекают: помещик, говорят. Да какой я помещик, вы сами подумайте?

24

Тут раздался звонок по прямому проводу. Дмитрий Алексеевич схватил трубку, произнес: одну минутку, и зажав микрофон могучей ладонью, поднял стеклянные глаза на посетителя и прорычал:

— В следующий четверг в три часа дня я встречусь с вами на Дилку в ресторане. Там обсудим все волнующие вас проблемы. Обзвони всех председателей и посоветуй им продать по десять — двадцать коров. Катастрофически не хватает денег. А свой сыр забирай, он нехорошо пахнет.

Юрий Николаевич схватил торбу и пулей выскочил из кабинета, слегка зацепив правой ногой за порожек.

«Черт меня дернул такому большому человеку какой-то сыр предлагать. Надо было пачку зеленых принести. Они лучше всякого сыра. За сотню зеленый полтонны сыра — бери не хочу. Сыр ерунда, у него этого сыра — куры не клюют. Наверное, председатель колхоза Чаус из Косовской поляны ему сыр поставляет. Опередил меня этот горбатый еврей. Ну и хитер же он, каналья. А мне придется коров продавать. Но ничего, и вам голубчики придется делать то же самое».

Веревки, крест-накрест, опоясывающие торбу с сыром, резали пальцы. Юрий Николаевич ничего более умного не придумал, как взвалить торбу на плечи. Результат не заставил себя долго ждать. Вдруг он почувствовал, что пиджак промок и струйка влаги течет вдоль спины. Это сыворотка, чтоб ей плохо. Он тут же сбросил груз на подоконник и стал принюхиваться: действительно от его сыра шел нехороший запах, да и подоконник тут же увлажнился. Что делать, как быть?

И тут, к его счастью, в коридоре появился Мавзолей.

— Ты что нам полы портишь? У тебя из торбы капает жидкость, овечьем сыром пахнет. Ты что — сыр продаешь?

— Овечий сыр. Хотите?

— Конечно хочу, а как же! А ты еще спрашиваешь. Тащи сюда. Свежий? В носу щекочет от запаха.

— Вчерашний, — обрадовался Юрий Николаевич. Он вытащил сыр из торбы и положил на подоконник. Мавзолей понюхал, чихнул от приятного, щекочущего в носу запаха. Он наклонился к глыбе сыра, поводил по нему кончиком носа и снова чихнул, да не один раз.

— Вот это да! Такого ядреного запаха давно не слышал. Послушай, сколько с меня? Говори, не стесняйся. — И Мавзолей стал копаться в карманах, извлекать мелочь. — Вот тебе сто купонов. Хватит? Или это дороже стоит, говори не стесняйся. Я как-то в ценах не ориентируюсь, этим жена занимается. Дай я ей позвоню, узнаю, погодь маненько. С меня обычно деньги не берут…

— Да и я с вас ничего не возьму, Мавзолей Ревдитович, дорогой! Это так, маленький презентик. Я готов вам еще и свою мелочь отдать за то что вы согласились принять подарок, потому как Дмитрий Алексеевич отказались. Ему кажись сам Кучма звонил в тот самый час, када я у него имел честь сидеть в мягком кресле. А вот накапало у него на ковер, я до сих пор не знаю. О Боже, как бы это узнать, а то я ночи спать не смогу, все буду каяться в страхе. Слава Богу, что вы не отказались, а то уж было думал: от моего сыра исходит дурной запах и раздражающе действует на великих людей Раховского района. Как вы Музолей Пердитович? Вы много раз чихнули. А что касается сто купонов, то это огромные деньги. Коробок спичек стоит триста купонов, а вы предлагаете сто. Лучше чихните еще!

— Я могу еще и перднуть, но для этого мне ужно съесть кусочек сыра.

— Съешьте, еще принесу, а потом буду ждать, когда вы изволите открыть стрельбу. Великие люди не так стреляют, как простые.

— Хвалю, хвалю. Но я, пожалуй откажусь, — сказал Мавзолей.

Юрий Николаевич уже раскрыл торбу, чтобы вернуть сыр на место, но Мавзолей остановил его реакционное намерение поднятием пальца левой руки. Правой он набирал номер телефона жены.

— Послушай Феклуша! Тут один товарищ продает большую головку свежего овечьего сыра. Сколько килограммов? Примерно десять, а может и все пятнадцать. Я звоню тебе, чтоб спросить, сколько это может стоить. Что— что? Пятнадцать миллионов купонов! Не может быть! Ты что-то путаешь. Точно? А сыр мне очень и очень нравится, такой запах, такой запах, я восемь раз чихнул. Но у меня нет таких денег. Что — что? Тогда я возьму в кредит. Спасибо, Феклуша. Он у меня в кабинете сидит, тебе привет передает.

Юрий Николаевич во избежание дальнейших осложнений и непредвиденного поворота событий уже закрывал дверь с обратной стороны. Благо, его никто не останавливал. Спускаясь по лестнице на первый этаж, он облегченно вздохнул и про себя произнес: Слава тебе Господи.

Юрию Николаевичу казалось совершенно естественным, набравшим силу в последние годы, еще на закате светлого будущего, положение: ты мне — я тебе и потому всякий начальник, отказываясь от подарка, наносил обиду, если не оскорбление тому, от кого не принимал. Либо это означало, что ты мало принес, либо, что презент надо подносить не в натуре, а деньгами и не купонами, а в долларах. Боже сохрани купоны совать: они с каждым днем обесцениваются. Их уже стали печатать подпольные цеха. Да и вообще это не деньги.

Юрий Николаевич сел в машину и как инспектор отправился по колхозам района, чтобы обговорить с председателями организацию встречи с могущественным Дискалюком в ближайший четверг. Решено было собрать сто пятьдесят тысяч долларов на хозяйственные нужды Осиного гнезда и вручить их господину Дискалюку. Если разделить эту сумму на пятнадцать колхозов, то выходит не так уж и много — по десятке с рыла.

Все согласились с такой суммой, только председатель колхоза «Тупик Ильича» беспомощно развел руками. У него остались всего две коровы, родившие недавно двух телок, а вся остальная живность передохла по причине тренировок на испытание голодом.

— Братцы, помилуйте, — сложил ладошки вместе и преподнес их к самому носу председатель Бородавко, — я гол как сокол. Я уже штаны на заднице протер, вот посмотрите. Стыдно показывать, но я все-таки покажу, шоб не думали: скупердяй нашелся, десятку жалко. Да я почти мульён доллалов задолжал осударству, ежели пересчитать на калькуляторе. — И Бородавко встал, повернулся спиной к своим коллегам и сделал попытку достать пола. Действительно, штаны, которые он не менял вот уже пять лет ни в праздники, ни в будни, так прохудились на пятой точке, что образовались два больших глаза, в середине которых сверкали два кружочка черных, не стиранных с прошлого года, трусов.

— Да, черная у тебя задница, — сказал председатель колхоза имени Инессы Арманд из Косовской Поляны Чаус. — Ладно, тебя надо помиловать. Я побогаче остальных и беру обязательство внести и за тебя десятку. Только при одном условии: ты будешь выступать на этом форуме в роли шута. Мы должны не только экономически поддержать нашего представителя президента в районе, но и развлекать его. Кроме этого, у тебя в Кобелецкой поляне есть симпатичные мадьярки. Пригласи на вечер. Сколько сможешь. Только таких, которые не жмутся. Они должны уметь не только одеваться, но и раздеваться. Сможешь ли ты обеспечить хотя бы десяток? Чтоб живота не было, чтоб грудь была, как у коровы вымя, чтоб попка сверкала, как два медных шара на солнце.

— Придется отдать им последних коров и телят. Чичас с продухтами туго, арматурный завод дышит на ладан: ни денег, ни продухтов нет. Мясом в селе давно и не пахнет. Я думаю: они, бедные, согласятся. В глазах у них тоска не по мужскому телу, а по хлебу, маслу, молоку и конечно же натуральному мясу, — сказал Бородавко. — Только шутить я не очень-то умею. А что если у нашего Дискалюка мои штаны вызовут только слезы на глазах, как тогда быть?

— И хорошо, — сказал Юрий Николаевич, — твои долги спишут. А я рваную рубашку надену. Пусть видит Дискалюк — мы нищие. Нам нужна защита по двум направлениям. Нам надо списать долги, чтоб мы ни копейки не были должны государству и нас надо защитить от населения. Не знаю, как у вас, братцы, но у меня — сплошной само захват колхозный земли. Если будет так продолжаться — в колхозе скоро ничего не останется и мы, председатели, вынуждены будем стоять с протянутой рукой.

— Как Владимир Ильич, — ехидно заметил Чаус.

— Оставим шутки на потом, — с обидой в голосе произнес Юрий Николаевич. — Речь идет о жизни и смерти светлого будущего. Если Ленин приказал долго жить, а проще подох, то и светлое будущее подохнет. Демократическая власть — это временное явление. Я уверен, что через год вернутся коммунисты к власти. И что они найдут? полное разорение сельского хозяйства. На восстановление колхозов уйдут годы, понимаете вы это?

— Не кукарекай, — возразил Чаус. — Лучше давайте обсудим организацию встречи, а митинговать будем перед ужином на Дилку. Ты, Бородавко, отдай только коров, а телят нам нужно на шашлык. И я двух молодых бычков зарежу, да еще килограммов двадцать форели отловлю. Коньяки, шампанское и прочие закуски за работниками ресторана. Но это далеко не все. На ужине должна быть музыка, цыганские пляски, девки мадьярки. Хорошо бы портрет господина Дискалюка вывесить, а внизу написать крупным шрифтом: Верховный главнокомандующий Раховского района. Каждый из нас должен привести с собой работника милиции. Ресторан на Дилку необходимо оцепить двойным кольцом дружинников. На втором этаже надо проверить спальные помещения, сменить белье, поставить вазы с цветочками, обеспечить все помещения зелеными абажурами. Свет должен быть мягким, ласкающим, способствующим интимному взаимопониманию.

— Я, зная вкус своего земляка, поддерживаю комплекс мероприятий, предложенный товарищем Чаусом, — сказал председатель колхоза Великого Бычкова Божко. — Наш земляк Дискалюк обладает утонченным вкусом. Он на вид грубоватый мужик, но душа у него нежная, как у покойного Брежнева. Но, мне кажется, он привержен больше гуцулкам, вскормленным на овечьем сыре и молоке, а что мадьярки? худосочные, воздушные, от ветра шатаются, а наш Дискалюк чем-то схож с Петром Первым, он — грубый мужик. Я помню, когда мы были еще молоды и дружили, так он к одной молодке в кровать прямо в постолах прыгнул, не раздеваясь. Ни одна чопорная мадьярка, которая требует всякой там предварительной подготовки в виде поглаживания, поцелуев и нежных восторженных слов, для нашего великого Дискалюка не годится, уверяю вас. Девок пусть лучше товарищ Пенек доставит из Ясиня. У него девки — кровь с молоком. Такая если обымет, так … сами понимаете, один кайф получится.

— Я про запас могу Марию Курганову доставить. Может коллективный секс получится, а она для этого просто незаменима, — сказал Юрий Николаевич: троих мужиков может обслужить одновременно.

25

На этом предварительная встреча председателей колхозов была завершена.

Юрию Николаевичу удалось всех сагитировать собраться на Дилку в назначенное время и позаботиться о небольшом первоначальном взносе в размере десяти тысяч долларов на нужды района с каждого председателя колхоза, пусть уже бывшего, но все еще владеющего огромным имуществом, благодаря дедушки Ленину, который ограбил крестьян, буквально раздел их до нитки. Пролетариатом легче было управлять, легче было отправлять на перевоспитание в Сибирьские лагеря. Каждый понимал и радовался, что этот первый, как и последующие взносы, осядут в кармане представителя президента господина Дискалюка, а он не забывает благодарности. Он продлит их пребывание в прежней должности советского помещика на целый год, а то и дольше.

До четверга оставалось еще пять дней. Хотя эта встреча на Дилку оставалась тайной, все же, принимая во внимание, что все тайное становится явным, многие жители Апши узнали, докопались, что предстоит какое-то каверзное совещание и решили еще до него сделать очередное наступление на проклятый колхоз. Они сами стали отмерять по пятнадцать соток земли под строительство домов, а когда Юрий Николаевич примчался в сопровождении участкового с погонами на плечах, чуть не поколотили его вместе с участковым. В ту же ночь была разграблена, а потом сожжена одна колхозная ферма на перевале. Юрий Николаевич присовокупил это к докладу, надеясь убедить Дискалюка распорядиться о том, чтобы правоохранительные органы завели уголовное дело по этому поводу.

Наконец, настал долгожданный четверг. В три часа дня к Дилку стали прибывать джипы советского образца, в которых сидели председатели пятнадцати колхозов района.

Охрана, состоящая из работников милиции и дружинников, уже была выставлена у входа в ресторан. А оцепление… получилось тройным кольцом вокруг знаменитого ресторана под названием «Разбегай-Забегаловка».

До прибытия «Верховного главнокомандующего» председатели разместились на ближайшей лужайке и еще раз обсудили церемонию встречи.

Само здание ресторана, построенное из толстых хвойных бревен, находилось в дубовой роще, на небольшой зеленой лужайке, правее грунтовой дороги, соединяющий Апшу с Бычковом. Апша — большое, длинное как кишка село с двумя церковными храмами и многочисленными приютами разнообразных религиозных сект и одной библиотекой, куда никто не заходит. И если посмотреть читательский формуляр, то он в единственном экземпляре. Жители села книг не читают, а если кто читает, то только библию, да евангелие. И то хорошо. Скажем на востоке Украины есть села, где никто вообще ничего не читает, ни библию, ни художественную литературу, поскольку в изобилии лакают водку.

Но мы отвлеклись. Итак, к зданию ресторана, так похожего на сарай, был прикреплен новый украинский флаг над входной дверью, державшуюся на верхней петле. Ниже висел плакат: «Привет труженикам села!»

Председателя колхоза Бородавко послали сторожить эскорт машин «Главнокомандующего».

Прошло всего двадцать минут, как Бородавко закричал, что есть мочи:

— Едут! Слава Дисалюку!

— Едут! — повторил почти каждый председатель, облегченно вздыхая.

Председатели колхозов выстроились в одну шеренгу перед входом в ресторан для встречи с великим человеком. Бородавко держал плакат следующего содержание: «От всего сердца благодарим тебя, отец всех обездоленных дебиторов, и просим списать наши долги перед осударством».

Машина Дискалюка, а это уже была машина шведского производства с причудливым названием «Вольво», плавно остановилась перед самым входом, водитель выскочил, открыл заднюю дверь и Дискалюк, сверкая лысиной, тяжело вылупился на свет Божий. После нескольких глубоких затяжек свежего воздуха, он наклонил голову, приветствуя всех одновременно и прошел в открытую дверь со скромно приподнятой головой.

Председатели проследовали за ним и расселись на скамейки в предбаннике, потому что дальше, в зале ресторана шла напряженная подготовка не то к обеду, не то к ужину.

Дмитрий Алексеевич уселся на председательское место, куда пристроился еще один человек. Дмитрий Алексеевич кивнул головой, незнакомый человек поднялся и сверкая налитыми кровью щеками, начал:

— Товарищи, или по-новому, господа! Разрешите представиться. Я есть Буркела Семен Семенович, преседатель райсовета, а товарищ Дискалюк отныне есть представитель президента Украины в Раховском районе. Давайте поприветствуем Господина Дискалюка и поздравим его с новым высоким назначением!

Раздались дружные аплодисменты.

— Представитель президента свободной Украины в Рахове это большая честь для всех жителей района, — продолжил Буркела. — Если вы помните, в недавнем прошлом, у нас верховным главнокомандующим был первый секретарь райкома партии, но не было представителя Генерального секретаря. Так что демократическая власть — это следующая ступень в развитии нашего общества. Пожелаем же нашему дорогому Дмитрию Алексеевичу крепкого здоровья на благо всех жителей нашего горного района. Пусть текут наши реки сверху вниз, как и прежде, пусть дуют ветры с востока на запад, предвещая хорошую погоду, а мы должны работать так, чтоб не расстраивать нашего представителя президента. Пусть развивается бизнес и процветают колхозы! Да уживаются разные формы собственности в нашем свободном государстве и да живут колхозники с бизнесменами бок о бок, соревнуясь в производстве материальных благ так необходимых нашему молодому государству. По — моему, Ленин был не против разных форм собственности. Это Сталин малость подпортил гениальный ленинский план. Я так думаю, что без Ленина мы никто, ничто, как бы там и что бы там ни говорили. Разве Ленин был против свободы или против собственности? Это Сталин исказил это понятие и признавал только социалистическую форму собственности. Да здравствует Советский союз и его вооруженные силы! Простите, товарищи, я хотел сказать: да здравствует независимая Украина!

26

Буркела добровольно покинул трибуну и самостоятельно занял сидячее место, долго сморкался и почувствовав усталость после содержательной речи, попробовал опустить веки.

Дискалюк сидел, обхватив голову руками. Участники совещания замерли в сидячей позе, ожидая, что же скажет представитель президента, подтвердит ли он мнение Буркелы относительно ленинских установок «земля крестьянам в цветочных горшках», или у него свое собственное мнение? Но Дискалюк не стал выкладывать свое отношение к колхозно-кооперативной форме собственности. Он лишь оглядел всех недобрым взглядом, сказал:

— Ну, давайте докладайте. Какая задолженность, какие формы партийно-политической работы каждый из вас применяет, чтобы вывести колхоз из долговой ямы? Ну, кто смелый, вперед!

Первым на добровольных началах встал Чаус.

— Позволю себе заметить, — начал он, — что партия потерпела крах, поэтому никакой партийной работы мы проводить больше не горим желанием. И хорошо, потому что эти секретари партийных организаций колхозов нам председателям, только мешали. Это были настоящие бездельники и болтуны. И то, что их не стало, только польза, потому что от них не было никакой пользы.

Но я хочу сказать о другом. Я пятнадцать лет руковожу колхозом, и у меня всего двадцать пять коров, и одна пара лошадей. А колхоз, как вы знаете, у меня — миллионер. Во всяком случае он всегда им был. У меня самые высокие надои молока по стране. Почему? да потому, что я коров хлебом кормил. Я отправлял бук, а то и паркет в Винницкую, Житомирскую, Николаевскую области, а мне взамен присылали десятки тонн первосортной пшеницы. И это был своего рода бизнес. Я, из ничего, умел делать конфетку. Лес я брал даром и на этой, так сказать дармовщине, делал дело. Черт с ним с колхозом, я готов его переименовать, вы у меня только лес не отбирайте. Теперь, когда наступила свобода, я могу этот лес и за границу отправлять. А там валюта. Там куб нашего дерева стоит тысячу долларов. Вы представляете себе, Дмитрий Алексеевич, что это такое? Да мы с вами станем богаче всяких там американских Рокфеллеров!

Представитель президента дрожащий рукой извлек ручку, достал блокнот и стал конспектировать речь ушлого председателя колхоза. У него тут же по ходу речи оратора стал складываться план захвата лесных угодий и переправка за границу самих ценных пород дерева. Если не захвата, то наложение лапы с целью получения высоких процентов с таких, как Чаус, которые будут продавать лес англичанам.

— Молодец, — сказал он, когда Чаус закончил свою речь, — хвалю. Так и надо хозяйствовать в новых условиях. Учитесь, господа — товарищи. А то все жалуются и просят: помоги, да поддержи! А сами-то для чего? Где инициатива, где логическое мышление, где способность приобщиться к новым условиям жизни? Наконец, где лозунг: ты мне— я тебе? Кто следующий?

— Так мы господа или товарищи? — не унимался Чаус.

— Как вашей душе угодно, — сказал Дискалюк. — Сейчас в переходный период можно и так и эдак. Так давайте, кто следующий? На добровольных началах.

— Я. Прошу слова, — сказал Юрий Николаевич. — Позвольте воспользоваться свободой.

— Никаких возражений, товарищ… господин Тернущак.

— Господин, господин! Это звучит лучше и солиднее как-то, — почти в один голос сказали председатели колхозов.

— Товарищ зам президента! Э, нет, господин зам президента! — Юрий Николаевич почесал затылок и виновато улыбнулся.

— Ну ты, хонурик, не оговаривайся.

— Прошу не перебивать, господа, вчерашние товарищи. Я скажу так: напирают, душат со всех сторон. Налоговая душит, милиция душит, прокуратура душит, администрация… простите, нет, администрация не душит, но слабо помогает.

— Как это вас душат, господин…? — набычился Дискалюк.

— Налогами душат. Каждому дай. Кому барана, кому теленка… Да и народ наступает. Житья от него, от этого народа нет. Намедни мне чуть глаз не выбили. Уже треть колхозных угодий захватили, и я ничего не могу поделать: демократия, будь она неладна. Нужна нам эта думократия?! Это не демократия, это бардак. Каждый делает то, что хочет. Нас лучше было держать в ежовых рукавицах, как раньше при Ленине, Сталине, Хрущеве. Нашему народу нельзя давать свободу, народ не знает, что с ней делать. Мы, как телята, которых держали в темноте на запоре четыре месяца, а потом вдруг выпустили. Что делают эти телята? Они одурев от радости с разбегу головами об углы и подыхают на месте. Нельзя ли вернуть то, к чему мы уже привыкли? Нас это устраивало, понимаете?

— Я тоже не прочь бы вернуть все на круги своя, но … мне нужно указание сверху, — сказал Дискалюк.

— Тогда я одно хочу у вас спросить, — поднял руку председатель Дворняжка, — будут ли списаны нам долги перед государством, будем ли мы получать дотации, и когда прекратится этот произвол с захватом земель и поджогами ферм? Почему работники милиции пожимают плечами?

— Вы были на курсах повышения квалификации? — спросил вдруг Буркела.

— Был. Ну и что? там сплошной ленинизм. Талмуды изучали и больше ничего. А они, как известно, всегда были далеки от реальной жизни. Ваш Ленин был психически нездоровым человеком и все, что он сочинил — сплошной бред больного и лживого человека. Кто обещал землю крестьянам? фабрики рабочим, мир народам? У крестьян землю отобрали, потом сослали всех в Сибирь, Ленин как только захватил власть преступным путем, тут же послал армию в Польшу и если бы поляки не накостыляли нашим, агрессивные войска двинулись бы на Германию, Францию и другие страны.

— Не своевольничайте. Нельзя так отзываться о наших святынях, — насупился Буркела. — Если бы вы несли нам такую ересь раньше, мы бы вас тут же сняли с работы и передали в руки другим лицам для перевоспитания.

— А сейчас вот вам — кукиш, — скрутив комбинацию из трех пальцев, сказал Дворняжка. — Теперь свобода: говорю то, что на ум взбредет и баста. Никакая сволочь не может меня взять за шиворот и сказать: пройдемте со мной, товарищ.

— Кто еще желает? — спросил Дискалюк. — Председатель Бородавко, прошу!

— Я еще не кончил, — озлился Юрий Николаевич. — Слава Богу я ленинские талмуды никогда не читал, я в этом ни бум-бум, но скажу так: мы жили неплохо.

— Кончай Дерьмощак, — потребовал Дискалюк.

— Не Дерьмощак я, а Тернущак.

— Хорошо. Слово имеет председатель Бородавко. Прошу.

— Я и хочу рассказать об этой самой свободе, чтоб ей несдобровать, — начал Бородавко, лениво поднимаясь с места. — Свобода, она, к сожалению, касается всех: и жуликов, и лодырей и пройдох, и взяточников. Как только объявили свободу, мои крепостные…

— А почему вы говорите крепостные, товарищ Бородавко? — удивился Буркела. — Это же колхозники — цвет сельских тружеников в недавнем прошлом…

— Свобода, товарищ Бубуркела: что хочу, то и говорю, — смело заявил оратор. — А кто они были раньше, как не крепостные, если они у нас работали бесплатно, не зная выходных?

Дискалюк схватил ручку и что-то быстро записал в блокноте. Это значило, что ему либо слишком понравилось, либо слишком не понравилось начало выступления Бородавко. Скорее ему не понравилось слово «взяточник», потому что он уже собрался произнести слово «заканчивайте», или «давайте по существу», но Бородавко заговорил, как ученый человек.

— Как только коммунизм приказал долго жить, царствие ему небесное, наши крепостные отказались выходить на работу. Да и раньше было не лучше. Стоило мне отлучиться на денек по делам, они тут же узнавали, что я отсутствую или нахожусь под мухой, и тогда тайком проникали на фермы доить коров. Придет, бывало, машина, чтоб молоко для народа увезти, в детские садики там доставить, или работникам исполкома, а у меня — шаром покати: никакого молока нет. Если ведро наберется — хорошо. Приходилось это молоко водой разбавлять, честно признаюсь: ведро на ведро, но этого было мало, а когда два ведра воды бухал, вы товарищ Бурбуркела ругались на меня, помните: что у тебя такое молоко синее и выхлопной трубой пахнет? — спрашивали вы, — так или нет, товарищ Бурбуркела?

— Потому что ты — прохвост, — сказал Буркела.

— Так вот, мало того, что молоко стали похищать из вымени коров, — продолжил Бородавко, не обращая внимания на реплику Буркелы, — так крепостные настолько осмелели, что и на живность стали претендовать. Короче, до недавнего времени, до того, как мне сказали, что состоится важная встреча с товарищем Дископадлюкой, у меня оставались две коровы в наличии и две телки шестинедельного возраста. Коровы я продал, телок задавил на сегодняшний шашлык, так что, как говорится, сам гол как сокол. А тут жена почувствовала недомогание, решила к врачу обратиться, а врач говорит: платите. «За что?» — спрашивает жена. «За осмотр. За то, что вы у меня драгоценное время отнимаете. Смотрите, какая в коридоре очередь. Вы что — того?» Я вспылил, нет, я позеленел от злости — и к вам на прием, Дископадлюка. Так милиционер, что стоит внизу протягивает лапу и говорит: десять долларов за вход, иначе не пропущу. Что это такое? Вы можете мне ответить? Да и сегодняшняя встреча не дешево обойдется, как мне сказали коллеги.

— Заканчивайте, товарищ Бородавка! — потребовал Дискалюк. — И не искажайте мою фамилию Это хулиганство. Это оскорбление моего достоинства и чести.

— А вы мне рот не затыкайте, товарищ зам президента. Или вы забыли, что у нас свобода? К тому же я не Бородавка, а Бородавко. И вам не мешало бы правильно произносить фамилии своих подчиненных. Так вот, я хочу продолжить…

— Уже пять часов, господа… или мы будем до двенадцати часов ночи переливать из пустого в порожнее? — спросил Дискалюк.

— Заканчивай, господин!

— Заканчивай, мурло!

— Все равно толку не будет, — требовали коллеги.

27

Бородавко сел, насупился. Последняя реплика охладила его пыл. Действительно, все совещания, семинары, встречи, пленумы никаких результатов не давали. Переливание из пустого в порожнее — вот что характерно для всякого совещания. Не слишком ли он вольно вел себя сейчас? Этот Дископадлюка злопамятный товарищ, наверняка начнет мстить.

Но Дискалюк уже подходил к трибуне с блокнотом и огрызком карандаша, чтоб подвести итоги.

— Товарищи, господа! До чего непривычно это слово! Так вот, на последнем съезде нашей партии, простите… согласно последних установок правительства и указов президента мы… должны удержаться на плаву хотя бы временно. У нас нет частной собственности на землю, но и ничего не сказано относительно захвата заложников, простите, захвата земли. Нельзя ограничивать свободу крестьянина, который годами стоял в очереди, чтобы получить свои законные пятнадцать соток на строительство дома. Тут мы, как говорится: руки вверх. Нет никаких указаний относительно дотации колхозам. Очевидно нет денег. Я понимаю, что без дотации вам не выжить и следовательно, вы начнете потихоньку вымирать. Хотя и нет указаний, чтобы вас душить. Сами умрете. Это ленинская идея не выдерживает испытание временем. Теперь главным на селе становится председатель сельского совета. На протяжении семидесяти лет советской власти сельские советы по существу ничего не значили, никакой власти не имели. Это было отступление от ленинских норм. Теперь, значится, есть указание, вернуть им всю полноту власти. Отныне не колхозные мерщики, как это было раньше, а землемеры сельских советов будут наделять крестьян земельными участками, вас от этой обязанности избавляют.

— Безобразие! — загудели председатели колхозов.

— Не гудите, товарищи — господа! это указание сверху.

— Мы просто возмущены. Ведь это нашу колхозную землю начнут раздавать.

— Не потерпим! — произнес Чаус.

— Не допустим! — громче всех кричал Божко.

— Я солидарен с вами, господа председатели и от вашего имени собираюсь поехать в Киев на прием к президенту, но не с пустыми руками… сами понимаете, — сказал Дискалюк с тонким намеком на толстое обстоятельство.

— В ваших карманах должна быть зелень! — сказал Юрий Николаевич.

— В карманах не поместится. Озеленять Президента опасно и стыдно, а вот тех, кто его окружает — надо, иначе будешь три года ждать очереди. Теперь по медицинскому обслуживанию. У государства нет денег на содержание медицинских учреждений, они на самоокупаемости, вот почему им теперь надо платить. Короче: каждый живет как может. Надо к этому привыкать. У меня все, — заключил Дискалюк.

— Так вы же ничего не сказали, Дмитрий Алексеевич! — поднялся Чаус. — Как нам быть дальше? Что делать? куда девать технику, оборудование? Как быть с жалкими остатками колхозников? Да и мы скоро будем бояться выйти на улицу.

— А у меня большой обслуживающий персонал, на пять человек больше колхозников, — сказал Юрий Николаевич, — они тоже люди и жить хотят.

— На все эти вопросы я смогу вам ответить после того, как вернусь из Киева, — сказал Дискалюк.

— Пора заканчивать: ужин готов, — сказал кто-то, и это магически подействовало на всех участников совещания. Все засуетились, после чего раздался гром аплодисментов, и Дискалюк, вытер пот со лба, удалился на второй этаж с пустым портфелем.

— Пора, товарищи, — сказал Юрий Николаевич. — Я пойду первым. Хоть он нам и ничего конкретно не сказал, но все равно мы к нему еще не один раз придем просить помощи. Надо подмазать. Если телегу не смажешь, она скрипит. Эти деньги вернутся с лихвой каждому из нас.

Юрий Николаевич стал подниматься по ступенькам наверх, прижимая левой рукой сто долларовые бумажки, хранящиеся во внутреннем кармане пиджака. Таких бумажек там было сто и они только слегка, едва заметно, оттопыривали карман.

Дискалюк сидел в отдельном номере на диване и рассматривал журнал «Крокодил». На стук в дверь он, не поворачивая головы, сказал:

— Войдите, пожалуйста, — зная, что это «пожалуйста» стоит десять тысяч долларов.

Юрий Николаевич тихонько вошел и бесшумно ступая по ворсистому ковру, вынул конверт и бесшумно положил на край стола.

— Благодарю вас. Пусть заходит следующий.

— Все стоят под дверью, может всех сразу примете? — спросил Юрий Николаевич.

— Построй их в очередь перед моим кабинетом, надо ускорить этот мучительный процесс. Чему быть — того не миновать. Раз уж это затеяли, надо провести в ударном темпе. Я отработаю потом. Только пусть по одному, иначе выйдет путаница. Я отработаю, скажи это всем, чтоб мне не повторять десять раз.

— Я верю вам, Дмитрий Алексеевич. И все верят вам. Об этом не может быть и речи. У вас ведь будут огромные расходы в Киеве. Хватило бы.

— Не хватит — продам часы, — грустно сказал Дискалюк.

— Тут у этого Бородавко нет ни копейки, как прикажете быть? — поинтересовался Юрий Николаевич.

— Повесьте его за яйца, — рассмеялся Дискалюк. — Хотя я знаю, что дома у него полные сундуки. Я пошлю к нему работников ОБХСС. Скажите ему об этом.

— Слушаюсь, — сказал Юрий Николаевич, закрывая за собой дверь.

Бородавко перепугался.

— Ребята, у меня штаны мокрые, помогите, сбросьтесь. Кто сколько может, — упрашивал он коллег.

— Ладно, — сказал Чаус, — я тебе обещал, что с тобой поделаешь. Ты мне компенсируешь техникой. А я ее реализую.

Таким образом, поговорка: «с мира по нитке — голому рубаха», был выполнен на сто процентов.

Только после всех этих мучительных процедур, участники форума сели за столы, полные всякого добра. Только Буркела куда-то исчез. Сразу же после заключительной речи Дискалюка. Дискалюк отправил его в Рахов составлять план мероприятий ко дню проведения выборов председателей сельских советов района.

— Боже, как я устал, — пожаловался Чаус, — а ведь могли же мы, сразу, как только прибыли сюда, сесть за столы и в интимной обстановке обсудить все, интересующие нас проблемы, правда Дмитрий Алексеевич?

— Ваше замечание мы учтем, — сказал Дискалюк под аплодисменты. — На Западе так и поступают. Прямо садятся к столам к кофе и без речей, приступают к интересующим их проблемам. Мы все еще живем по старинке, как было раньше при коммунистах. Да мы еще и сами коммунисты, хоть и не выплачиваем членские взносы.

— Непорядок это, надо возобновить, — хором произнесли председатели колхозов.

— Не все старое было плохо, — согласился Дискалюк. — Личной инициативы было меньше, а так…

— За нашего дорогого Дмитрия Алексеевича! — крикнул кто-то и все вскочили с мест.

Дмитрий Алексеевич стоял, немного наклонив голову, как юбиляр, которого все от души поздравляют с семидесяти пятилетием. Он вылил в себя стакан коньяка и бросил пустой бокал на пол. Его примеру последовали и остальные.

28

После отделения Украины от России, на ее территории повсеместно остановились заводы и фабрики. Люди просто обезумели от свободы, а некоторые особенно жители западных регионов, от так называемой, незалежности. Все были настолько поглощены свободой, просто растерялись — никто не хотел работать, почти ежедневно проводились митинги и эти митинги были повсеместны: в них принимали участие от мала до велика. А известно, что государство и народ в целом становится зажиточным, если все трудятся, иногда в поте лица.

Но была и еще одна веская причина — порванные экономические связи.

Первый лидер вильной Украины на дрожжах национализма, делал все возможное и невозможное, чтобы украинская чугунная сковородка не попала в Россию и наоборот, русский молот не очутился на украинской наковальне, потому что это будет русификация, вмешательство во внутренние дела свободного, незалежного государства. И в этом, надо отдать ему должное, преуспел, как ни один из бывших коммунистических ортодоксов.

Перекрасившиеся вчерашние коммунисты, начиная от президентской администрации и кончая Верховной Радой радовались не свободе вообще, которую получили все республики СССР, после падения коммунистического режима, но больше восторгались чисто украинской свободой, независимостью от России. Они свободно и бесконтрольно набивали себе карманы долларами, а когда эти карманы трещали от переполнения, стали открывать счета в иностранных банках, грабя собственный народ. А как это сказывалось на жизни простых людей, им было до лампочки.

Коммунистический садизм сменился националистическим садизмом. Надеясь, что историки более точно и обширно опишут этот драматический процесс развода двух братских народов, не будем углубляться в дебри националистической бациллы.

Не только обитатели Раховщины, но и миллионы людей лишились работы на всей территории вчерашней советской империи. Украина не была и не могла быть исключением.

Западным украинцам решили оказать помощь братья славяне. Первыми были чехи. Они разослали своих эмиссаров в города и села Западной Украины с благим намерением — предоставить людям работу. Граждане Чехии сами уезжали на заработки в Германию, где были наиболее высокие заработки в Европе, а свои рабочие места, такие как производство кирпича, рытье канав, заготовка леса, прокладка канализационных систем и вывоз мусора, оставили своим, попавшим в беду братьям украинцам.

В Бычков прибыл представитель ассоциации труда Чехии Карел Пачек для встречи с профсоюзным лидером химзавода, который теперь перестал выпускать продукцию, Поповичем.

Беседа проходила тет-а-тет, за обеденным столом в единственном ресторане в центре села. Пачек рассказывал об условиях и оплаты труда в Чехии, предложил интересную схему заключения контракта. Попович был на седьмом небе от счастья и на последние денежки заказал еще водки, шампанское и самой дорогой закуски. Тостам за дружбу не было конца. Никто из односельчан Поповича не посмел подсесть к ним, никто не решился помешать важной беседе.

Вдруг, откуда-то возник Иван Пицца, внук старого Пиццы, уехавшего еще в 1946 году в Грозненскую область. Тогда его сын с подбитым глазом, Василек, в самый последний момент перед отходом поезда сбежал под предлогом, что ему срочно необходимо облегчиться, покинул вагон и в поисках укромного места сознательно заблудился и таким образом вернулся в опустевший дом, спешно женился на соседке Ляне Конючке. Как муж он тяжело входил в свою ипостась, а обиженная жена, как только подоспел повод, взяла корову на веревочку и повела к быку осеменять. Бык осеменил корову, а хозяин осеменил Ляну, и девять месяцев спустя родился сын, названный Иваном в честь дедушки, уехавшего в Чечню.

Иван рос трудным мальчиком: он, как и его отец, в детстве любил гадить. Подбросит, бывало, куриный помет отцу в миску с супом и хохочет до упаду. Ему часто доставалось за это. И тем не менее, время шло своим чередом, Иванко рос, женился на цыганке Азе в Бычкове и переехал к ней жить в маленькую хибарку. Уже через три года у них родилось двое детей.

Любовь к чужому добру помогала им выжить в трудных условиях. Как-то Иван, работая на мусоропроводе, подарил украденную бутылку водки Поповичу в тот момент, когда у того страшно першило в горле и время было позднее: все магазины, торгующие водкой, уже были закрыты.

— Ты где работаешь, паренек? — спросил Попович у Пиццы.

— У вас на заводе, и я вас хорошо знаю. Мне всегда нравятся ваши выступления. Я вам еще сделаю подарок… от имени рабочих.

— Какой?

— Мы выкуем в кузнечном цеху серп и молот, я уже подал такую идею одному своему корешу кузнецу, и он ее одобрил.

— Ах ты, поганец, подлизываешься? Ну, приходи как-нибудь ко мне, переговорим, — сказал Попович.

Пицца пришел на следующий же день и снова принес бутылку водки. Эту бутылку он стащил в заводском буфете, когда помогал продавщице разгружать ящики.

— Я премию получил, — солгал Пицца, — и решил вам презентик маленький преподнести, гы-гы-гы! Каб чаще премии присуждали, я бы чаще приносил и не только водку, но и куньяк.

— Не куньяк, а коньяк, грамотей. Ты сколько классов окончил?

— В третий ходил два года, а потомычки отец сказал: хватит баклуши бить, иди работать. Тады я и женился на Азе…

— Она у тебя цыганка?

— Да…

— О, так я ее знаю.

— Ее все в Бычкове знают, — гордо заявил Пицца.

— Потому что она давалкина, — засмеялся Попович.

— Вы ее не того?..

— Да ты что? Я с цыганками никогда ничего не имел.

— Я ей уже говорил, что знаком с вами.

— Ну и как?

— Она в восторге.

С тех пор между профсоюзным лидером и молодым рабочим по вывозу мусора установились хорошие отношения.

29

… И вот теперь подкараулив Поповича в обществе чужого, хорошо одетого человека, мусорщик Пицца запросто подсел к ним, не спрашивая разрешения. Пачек поморщился, измерил непрошеного гостя недобрым взглядом, но Попович, будучи навеселе, сказал:

— Это наш человек.

Когда Пицца понял, о чем идет речь и что договор о поставке рабочих в Чехию еще не подписан, он заметно оживился, и на ходу стал сочинять всякие басни о том, что его дед Иван поставлял рабочих в Чехословакию, и как эти рабочие добросовестно трудились. Они построили целые кварталы в Праге и других городах перевыполняя нормы выработки в два-три раза.

Чех проявил интерес к басням, которые на ходу сочинял молодой Пицца с таким увлечением и такой прытью, извлек из кармана визитку, даже не подозревая, что эта визитка круто изменит судьбу молодого человека, у которого только-только стали пробиваться усы.

— О, благодарю вас! — нараспев произнес Пицца, принимая визитку и разглядывая ее со всех сторон. Он трижды поцеловал маленький квадратик и засунул его за пазуху. — Мои родители — выходцы из Италии, они тоже работали в Чехии и эта страна так им понравилась, что они решили прожить там целых 25 лет.

Попович проникся чувством ревности и гнева, но удалять Пиццу уже было поздно, момент был упущен. Расстроившись, Попович стал потягивать водочку, в знак протеста, как в детстве материнскую грудь, Пицца тут же заметил, что в бутылке осталось лишь на донышке, извинился перед чехом и бросился к официантке, умоляя ее принести еще две бутылки в кредит, а он завтра же рассчитается, принесет ей деньги утром прямо домой.

— Я не знал, что встречу таких гостей здесь и заглянул совершенно случайно. Дома у меня есть деньги, клянусь. Анечка, дорогая, поверь в последний раз.

— Ты мне уже задолжал за две бутылки, и я тебе ничего не дам, не надейся, — сказала Аня и отправилась в приемную директора, куда ее вызывали. Пицца остался с носом. Но нос у него обладал прекрасным нюхом. Он заметил в буфете целую гору бутылок с волшебной жидкостью, вернулся к столику, за которым сидел Пачек, схватил две пустые бутылки, вернулся к буфету и молниеносно обменял их на полные. Никто не обратил на это внимание. Даже официантка, когда вернулась не заметила подмену.

Пицца наполнил стакан Поповича до верха, а свой и Пачека лишь наполовину, и произнес тост за вечную дружбу между чешским и украинским народами. Попович опустошил стакан и поцеловал в донышко.

— Выпейте еще за вечную дружбу, Ван Ванович, гость вас об этом просит, — предложил Пицца, в очередной раз наполняя стакан.

— За мир, за дружбу, наливай, где наше не пропадало! — заплетающимся языком произнес профсоюзный лидер.

— Он любит буль — буль? — спросил чех.

— Он — алкаш, — шепнул Пицца, — от него толку не будет. Вы со мной договаривайтесь по поводу поставки рабочих.

— О, да, но это уже не очень удобно, мы уж с ним, как это у вас говорят: вась — вась, — сказал чех не очень уверенно.

— Ерунда все это. А если он вам все завалит? Да он еще и все ссуды ваши за водку спустит, я его хорошо знаю. Одним словом, он алкоголик. Ему нельзя доверять. Вот, глядите: я ему еще налью, и он осушит бокал до дна, — убедительно доказывал Пицца.

— Ты дерьмо, — с трудом выдавил из себя Попович. — Гадина, пригрел тебя, мужа цыганки.

— Выпейте еще, Ван Ваныч, дорогой. За вечную дружбу между нашими народами, — лепетал Пицца, наливая в очередной раз полный граненый стакан. — Он еще и вор. Не так давно украл у меня хорошую тачку чешского производства, я ее хранил как память о дедушке, который и привез эту тачку, как подарок из Чехии.

Говоря эти лживые слова, Пицца преданно смотрел на профсоюзного лидера, держа в руке бутылку с жидкостью почти до горлышка. Иван Иванович подозрительно глядел на водку и как бы почувствовал в ней врага, которого необходимо уничтожить. А уничтожить, значит испить ее всю проклятую.

— И выпью, но не за тебя, змея подколодная, — сказал профсоюзный босс.

— Так много водка на организм, можно гореть вся ночь. Гореть все внутренности — жжж, сгорел, это не есть на здравичко, это есть пшик. Ты Иван… давай с тобой заключать дружба на контракт. У тебя паспорт на заграница есть?

— Почти есть, но еще не готов, завтра я поеду в Рахов и получу, а Рахов сто километров от нас, — не моргнув глазом соврал Пицца. — Точно на днях съезжу в Рахов и получу, мне уже звонили, говорили: Иван, приезжай за пачпортом.

— Врешь сука паршивая, — сказал Иван Иванович и опорожнил очередной стакан.

— На здравичко, — поднял почти пустую рюмку чех. — Я тебе, итальянец Пицца оставлял адрес. Адрес писать на блокнот: Прага, улица Фучика,5. Ты паспорт в руки и к нам на заключение договора. Это короший предложений, торопись. Я ждет два неделя.

— По рукам, — воскликнул Пицца и на радостях обнял Пачека.

Чех уехал на следующий день за рулем «Ауди», а Пицца бросился в атаку на паспортный стол. Но получить заграничный паспорт оказалось намного сложнее, чем раньше, при советской власти. В паспортном столе районной милиции ежедневно стояла длиннющая очередь.

Начальник паспортного отдела Мария Михайловна, дородная женщина ласково говорила любому посетителю, если тот, будучи недогадлив, сразу не позолотил ручку: справка с места жительства небрежно заполнена, а вот тут запятая неправильно поставлена. Они там неграмотные что ли? Соберите заново все справки, захватите цветную фотографию и к нам на прием… недельки через три. Пицца услышал ту же фразу.

— Но я не успею, у меня все пропадет, — с ужасом промолвил Пицца.

— Ничем помочь не могу, — развела руками Мария Михайловна, глядя на его засаленный воротник потертой рубахи и полу — оторванный карман на старом пиджаке.

— Я… смогу отблагодарить… не гоните меня, я потеряю тысячи доллалов. Я дом продам, лишь бы побыстрее паспорт получить, — лепетал Пицца, становясь на колени перед дамой.

— Смените сначала пиджак и рубашку, — сказал она снисходительно, — а то в таком виде вас не выпустят за границу.

— Я…

Но к Марии Михайловне уже рвались посетители. Наконец вошел без стука майор милиции с кипой документов, бросил на стол перед Марией Михайловной и коротко сказал:

— Через три дня паспорта должны быть готовы.

Мария Михайловна недовольно кивнула головой, но не отрицательно, а в знак согласия, слегка наклонив туловище. Пицца заметил, что среди документов, только что брошенных майором на стол, такие же справки, заполнены еще более небрежно, чем у него, встал как ужаленный и бросился догонять майора. Майор уже поднимался по ступенькам на второй этаж, и Пицца только по шагам ориентируясь, почти бежал следом за ним.

— Товарищ майор! Срочное дело! Товарищ майор, одну минутку! Речь идет о жизни и смерти, — кричал Пицца на весь коридор.

Заслышав эти слова, майор притормозил и сделав квадратные глаза, спросил:

— Что, Марию Михайловну убивают? на нее покушение? — говорите быстрее.

— Да не, это имею в виду себя. Если я не получу загранпачпорт, я погибну. Как пить дать погибну. Я сведу счеты с жизнью, клянусь моими детьми.

— У вас есть судимость? А впрочем погибайте, черт с вами. Сейчас свобода: можете прыгнуть с пятого этажа, можете повеситься. Одним ртом меньше. — И майор попытался двинуться дальше. Но Пицца уже схватил его за китель.

— Не пущу. Или пачпорт, или я сейчас здесь глотаю яд и кончаюсь на месте, — лепетал Пицца со слезами на глазах и копошась в кармане брюк.

— Сто пятьдесят долларов есть?

— Найду, найду. Только к какому сроку?

— В течение двух недель. Ровно столько нужно, чтоб получить паспорт.

— Позвольте мне завтра с вами увидеться, я и задаток принесу. Дома у меня пятьдесят долларов в тряпочку завернутые лежат.

— Хорошо, — сказал майор, — приходи завтра с трех до шести, пятый кабинет на втором этаже.

30

Пицца выскочил на улицу, глубоко вдыхая свежий воздух через расширенные ноздри грушевидного носа с двумя перезревшими прыщиками по обеим сторонам ноздрей и стал напряженно соображать, как быть дальше.

«Фигушки тебе сто пятьдесят долларов: пачпорт наверняка столько не стоит. Подожду-ка я даму, что сидит на этих пачпортах, она наверняка берет дешевле. Майор сам хочет заработать, в этом не может быть сомнения. Перед этой дамой я стану на колени еще раз и скажу, что у меня только сто долларов. Если согласится — значит по рукам. Кто знает, как в этой Чехии пойдут дела, может эти сто долларов вылетят в трубу».

Он пробрался через толпу очередников и прочитал, что сегодня, в понедельник, прием граждан — до четырех дня. Ждать еще ровно три часа. Это не так уж и много.

За углом — небольшой рынок, где продают всякие съестные деликатесы. Народу на рынке много, зеваки снуют туда — сюда, но никто не обладает такой ловкостью рук как он. И точно. Через каких-то десять минут Пицца стал обладателем двух пирожных и куска селедки весом в четыреста грамм. Он даже не знал, что селедка с пирожным никак не сочетается и умял все это за милую душу. Побродив вдоль Тисы и совершив стрельбу вдоль разрушенного забора, после горохового супа, он вернулся к зданию рай отдела милиции, где без труда отыскал паспортный стол. Как раз Мария Михайловна поворачивала ключ в замочной скважине, собираясь уходить. Повезло ему: он пришел вовремя. Не дожидаясь, когда Мария Михайловна повернется, опустился на колени и сложил руки, как перед изображением девы Марии.

— Ой, что это? Так вы уже, кажись, приходили. Ну и напугал меня, каналья. Встаньте, пожалуйста и говорите, что вам нужно, — сказала Мария Михайловна.

— Я не канава, я Пицца итальянского происхождения и могу дать только сто долларов за пачпорт, а с меня требуют сто пятьдесят, хотят на мне заработать, а я знаю, что он стоит дешевле. Не откажите, прошу вас.

— Где ваши сто долларов? — улыбнулась Мария Михайловна.

— Мне их надо собрать. Пятьдесят уже есть, лежат дома, завернутые в тряпочку, — сказал Пицца, выпрямляясь.

— Давайте сюда ваши документы.

— Сколько мне ждать?

— Неделю, но от силы полторы. Только не подводите. Фотографии есть?

— Все там, — сказал Пицца, подавая документы.

— Подойдете через неделю в понедельник к пяти часам. К пяти, понятно?

— Так точно, понятно, есть понятно, — завопил Пицца, подпрыгивая.

— Чудак! — сказала Мария Михайловна, укладывая документы в сумку.

Мария Михайловна твердо стояла на ногах, как никогда. Если бы она не делилась с начальником рай отдела милиции Ватраленко, то она бы зарабатывала по пятьсот долларов ежедневно, но Юрий Андреевич забирал у нее ровно пятьдесят процентов выручки. И тем не менее, восемь-десять тысяч долларов в месяц совсем неплохие деньги, такой доход разве что у Дискалюка, или какого-нибудь банкира. Районное управление милиции тайно вело соревнование с работниками Осиного гнезда на предмет взяток и обогащения.

К милиции мы еще вернемся. А теперь бегом за Пиццей.

Пицца уже в Праге подписал договор на поставку рабочей силы. С ним заключают договор, как с работорговцем. На его имя открыт счет в Пражском банке, куда будут поступать деньги согласно количества рабочих и количества отработанных часов каждым рабочим в день. А платить каждому рабочему за его труд будет он сам. Он еще не знал, что это такое, но получив мизерный аванс в размере три тысячи долларов на расходы, связанные с привозом рабочих, воспарил духом и бросился в обратный путь. Таких денег у него отродясь не было. Он дал себе слово, что купит жене платье и одежку детишкам, но по дороге раздумал, отложил покупки на другой еще более благоприятный день.

Пицца стал осознавать, что ему везет, но он не знал, что фортуна повернулась к нему лицом и раскрыла перед ним свои объятия.

Довольно часто бывает, что хороший, справедливый человек всю свою жизнь терпит неудачи и ему ни в чем не везет, и оттого он вынужден влачить жалкое существование, а рядом, какое-нибудь нравственное ничтожество процветает, словно на него льется манна небесная. Счастье, как бы само ползет к нему мимо его воли, а он делается еще сквернее и гаже. И проведение не оставляет его. Таких людей в народе называют везунчиками. О том, что он везунчик, Пицца понял гораздо позже.

Вернувшись в Бычково, он быстро собрал первую бригаду в количестве ста человек, посадил на транспорт и без документов увез в Прагу. Здесь ему выделили казармы для размещения рабочих, откуда не так давно ушли советские войска, поддерживавшие режим великого сына Чехословацкого народа Густава Гусака.

В эти казармы он и поселил своих рабочих, и процесс прибыли за счет чужого труда пошел, как по маслу.

31

Пицца заставил работать всех по двенадцать часов в сутки и с каждого рабочего присваивал себе шестьдесят процентов, заработанных денег, а им выдавал только сорок. Спустя четыре месяца он привез своей супруге Азе полный портфель долларов, прикрытых дешевым халатом. Аза так обрадовалась, что у нее слезы потекли из глаз. То были слезы радости. Она схватила сто долларовую бумажку, побежала на рынок и сгибаясь под двумя торбами, полными всякого добра, вернулась домой.

— Ну, Ванька Васильевич, ты есть настоящий мужик. Никогда не думала, что ты такой умный. Ты только не показывай портфель с деньгами чешкам, а то отнимут тебя, оторвут от семьи, знаешь, какие они сучки? мне тут рассказывали, что они в бар нашего мужика тащат, поят, а потом и по карманам — все вычистят. Так что, Ванечка, гляди в оба. Нет бабы более страстной и горячей, чем цыганка. Хошь докажу?

— Да перестань ты, я с дороги. Еще от страха не освободился, а ты уже финти — винти предлагаешь. Знаешь, как чижело везти деньги? Хуже глыбы камня. Глыбу камня никто не отберет, а деньги отберут, да еще жизнь в придачу прихватят. Надо что-то думать. Надо в Праге свой отдельный счет открыть в банке.

— Не открывай, Иванку, омманут. Чехи ненадежный народ. Помнишь москали танками на них пошли? а почему? да потому, что хотели дулю показать. Ненадежные, словом. Вези эти бунажки потихоньку домой, мы их будем в ящик складывать, — щебетала Аза, накрывая на стол.

— Надо дом построить. Новый, шикарный, трехэтажный по чешскому образцу, — предложил Иван.

— А кто нам разрешит в Бычкове строить дом? Здесь земелька в дефиците, кожный квадратный метр стоит одну зеленую бунажку, — высказала предположение Аза.

— Этих бумажек у нас теперь будет столько, сколько нужно. Я сегодня же пойду к председателю сельсовета с тугим кошельком, — сказал Иван.

И действительно, перекусив, Иван отправился в сельский совет. Он все еще выглядел босяком, был плохо одет. Ему некогда было посмотреть на себя в зеркало, да и Аза, на радостях, не обращала на босяцкий наряд своего мужа внимания и когда он пришел в сельсовет его просто не стали пускать к председателю.

— У него сегодня не приемный день, — сказала секретарь. — Приходите в четверг после обеда.

Иван выслушал, но стал на колени, как недавно перед начальником паспортного стола, вынул двадцати долларовую бумажку, и сунув ей в руку, сказал:

— Это вам на конфеты.

Секретарь заморгала глазами, покраснела до ушей и произнесла короткое: одну минуту. Такого презента она еще никогда не получала. Раньше, при коммунистах, это были в основном цветы и в редких случаях коробка недорогих конфет, а двадцать долларов… Были советские рубли, на которых красовалась бородка Ильича, требовавшего за взятку давать десять лет тюрьмы и еще десять лет принудительных поселений. Это гораздо позже наследники Ленина молчаливо отказались от такого милосердия своего учителя и взятка начала входить в моду, но все равно не в таких масштабах, и все равно из-под полы. Поэтому секретарша была неискушенной, вернее еще не избалованной и соблюдала осторожность.

Председатель сельсовета Шкурко потягивал дым, периодически стряхивая пепел с болгарской сигареты и не отвечал на телефонные звонки.

— Чем обязан цыганскому зятю? — спросил он ехидно сверкая глазами.

— Дом решил строить, — просто ответил Иван. — Что для этого нужно?

— Дом? — удивился председатель. — А на какие шиши? Твоя жена гадает на картах? Она много денег заработала?

— Я сам заработал. Я бузосмен, — скороговоркой проговорил Иван.

— Ты — бизнесмен? Не может быть! Покажи кошелек!

Иван вытащил пачку сто долларовых бумажек и бросил на стол. Председатель поперхнулся и закашлялся.

— Убери, а то кто-то может войти и подумать, что я взяточник. Мы взяток не берем. У меня все еще партбилет в ящике стола лежит, а там Ильич, он был против взяток. Так что тебе надо: участок, план, согласованный со всеми службами, разрешение на строительство, что? Земли у нас, правда катастрофически не хватает. Все это очень трудно. Я подумаю, как решить эту проблему. Ты приходи в другой раз. Здесь нужно решение не только мое, но и целого коллектива.

Иван полез в карман, извлек пачку с деньгами, разделил ее пополам и не пересчитывая, бросил в ящик стола председателя.

— Это первый взнос.

Председатель дрожащий рукой задвинул ящик, подозрительно посмотрел на Пиццу, оценивая его с ног до головы и чтобы тот не думал, что заплатил слишком дорого, произнес:

— Эта услуга стоит, может, и больше, но я добрый человек, знаю, что ты мучаешься с этой цыганкой и у тебя двое детей, и живете вы все в избушке на курьих ножках. Давай, стройся. Участок тебе будет выделен возле Тисы 0,20 соток. С другими службами будешь рассчитываться сам, я этим не занимаюсь.

— Все расходы я беру на себя, — уверенно сказал Иван. — Я увез сто человек в Чехию, собираюсь увезти еще столько же, так что я отныне полезный человек для села: снимаю напряженность, порожденную безработицей.

— Знаешь что, возьми с собой этого профсоюзного вожака Поповича, он тут, в селе, воду мутит. Завод собирается громить. Злой дюже.

— Он пьяница, я не могу его взять с собой, — твердо заявил Иван, поднимаясь со стула.

32

Строительство трехэтажного особняка началось летом. Один этаж углубили в землю, так что особняк получился как бы четырехэтажным. Руководить строительством взялась Аза. Она выказала в этом деле недюжинные способности: нанимала подсобных рабочих, готовила им скромный обед, производила с ними расчет, не разрешала принимать вовнутрь горячительного в рабочее время, а к главным специалистам, привезенным Иваном из Чехии относилась уважительно и даже заигрывала с некоторыми. Она заметно поправилась и естественно похорошела, а цыганская кровь украшала лицо румянцем. Чехи глядели на нее, как голодные коты на сало.

Строительство дома длилось восемь месяцев, а потом Пиццы начали строить второй дом в современном европейском стиле со стандартной европейской отделкой. Если на первый дом Пицца ухлопал сто двадцать тысяч долларов, то уже на второй шестьсот пятьдесят тысяч.

Жители Бычкова стали с уважением относиться не только к Ивану, но и к Азе. Аза подобрела, стала одеваться в лучшие платья, принимать душ ежедневно и пользоваться духами. Из грязной, часто немытой цыганки, она превратилась в даму с солидным весом не только в Бычкове, но и во всем районе.

Свидетельством тому может служить такой факт: сама Мария Михайловна, начальник паспортного стола, лично приехала в Бычково, чтобы вручить Азе заграничный паспорт. Аза приняла ее как равную. Напоила кофе, предложила коньяк с шампанским, потом небрежно бросила пять тысяч долларов Марии Михайловне на мелкие расходы.

Да и сам Пицца был вскоре вызван в Рахов для деловой встречи с господином Дискалюком. На всякий случай Иван прихватил двадцать пять тысяч долларов в качестве подарка, но Дискалюк только поморщился.

— Послушай, Иван…

— Васильевич, — добавил Пицца.

— Так вот, Иван Васильевич, другие бизнесмены более щедрые, чем ты: они несут сороковку… раз в месяц. Мы тут собрались строить дом культуры нового типа, в котором вместо голяков — революционеров с автоматами в руках, будут красоваться ангелы и прочие пророки. Так что надо жертвовать. Русские меценаты всегда жертвовали. Это благотворительная деятельность. Мы потом соберем вас всех и наградим грамотами. От имени народа. Попутно и я хотел бы дом построить… в Бычкове, потому как я уроженец Бычкова. Что ты на это скажешь?

— М-м-м.

— Не мычи, а говори конкретно. Не каждого бизнесмена я беру под свое покровительство. У тебя будут привилегии.

— Какие?

— Ты будешь находиться под моим покровительством. Мои службы, будь они неладны, стараются любого клиента ободрать как липку и при этом не соблюдают меры. Это с голодухи и от жадности. Зная, что им тоже жить как-то надо, мне приходится закрывать на это глаза. Зарплата маленькая, коту под хвост. Вот у тебя, к примеру, две три тысячи в месяц выходит, — выходит? признавайся. А то и больше, верно, а я, представитель президента свободной Украины, чуть больше семидесяти долларов в месяц получаю. Каково, а? Где же справедливость? Какой-то цыган… ты — цыган? Ах да, у тебя жена цыганка. Ты только наполовину цыган. Я слышал, что твой отец с подбитым глазом лакает водку вместо чая и как мужчина ничего не может, поэтому твоя мать царствие ей небесное, — она давно умерла? нет? Так вот она бедная повела корову на осеменение к какому-то румыну, а румыны как тебе известно все цыгане, — и в то время, когда бык осеменял корову, румын осеменял твою покойную мать. После этого акта вылупился ты. Следовательно, ты есть цыган. У меня разведка хорошо работает. Так вот, какой-то цыган, я не тебя лично имею в виду, ты не обижайся, пожалуйста, — так вот какой-то цыган, или там голодранец, тысячи получает, а я, представитель президента на мели сижу. Поневоле приходится принимать пожертвования от добрых людей. Тем более, что и там, — он поднял указательный палец кверху, — тоже не брезгуют пожертвованиями. Когда-то Ленин, царствие ему небесное, двадцать лет каторги давал тому, кто принимал такие пожертвования, называемые в народе взяткой. Это была его непростительная ошибка. Она оказалась безжизненной и недолговечной. Ну как, я убедил тебя или нет?

— Вы такой олатор, — сказал Пицца, весь дрожа на табуретке, — даже мою жену Азу вы могли бы убедить в этом. Она у меня чересчур расчетливая и не всегда я могу доказать ей, что белое может почернеть, а черное посветлеть и стать белым. А что касаемо моей биографии, то оно, может и так получиться, что вам ваши шпики, внедренные в гущу новых бузосменов, могут дать и неверные, лишь предполагаемые сведения. К примеру, моя мать жива и корову она водила не к румыну, а к одному просвещенному человеку, который был в нее дюже влюблен, долго за ней ухаживал и она его полюбила… Так что я получился из благородных кровей, вы не думайте…

— Если ты со своей цыганкой Азой мучаешься, давай уберем ее, — сказал Дискалюк, будто шла речь о курице, которой надо отрубить голову для супа. −А кто ты, цыган, или еврей, меня мало интересует. Меня интересуют твои пожертвования. А Азу давай уберем к чертовой матери, от нее такой дурной запах распространяется на весь район, что даже я здесь в Рахове его иногда слышу.

— Нет, нет, не надо, прошу вас. У меня двое детишек и третий намечается, о них надо заботиться. Я все время в бегах… А пожертвования я увеличу до пятидесяти тышш.

— Да я пошутил. Ты не понимаешь шуток. Короче, ты пойдешь к председателю сельсовета в Бычкове и попросишь, чтоб он тебе показал участок под строительство дома… для меня и моей матери.

— Во сколько обойдется его строительство? А план есть?

— А как же. Вот он. — И Дискалюк достал солидную папку с проектом на строительство трехэтажного особняка. — Здесь примечательно то, что в этом маленьком особнячке сорок два окна. Ни на одном доме в Бычкове нет и не будет столько окон, сколько у меня.

Пицца подсчитал, что на доме Дискалюка сорок два окна, смутился.

— У меня в моем доме запланировано сорок окон, — выпалил Пицца.

— Ну вот и хорошо. Молодец, что на большее не замахнулся, а то был бы моим врагом. Впрочем, архитектурный отдел нашего исполкома не пропустил бы больше: я как-то намекнул им на это. Все хотят посмотреть на этот особнячок и будут ждать завершения строительства с нетерпением. Я думаю, месяца три — четыре на это уйдет, так?

— Было бы хорошо, чтоб сначала я свой дом отстроил, а потом можно было бы мастеров перебросить на ваш дом. Мастера у меня очень хорошие, из Чехии. Каждый обходится полторы тысячи долларов в месяц.

— Ты сними половину, и пусть идет строительство параллельно. Специалистов разбавь простым рабочим людом.

— Я подумаю над вашим советом, Дмитрий Алексеевич, — произнес Пицца более уверенно глядя на великого человека.

— Ты поменьше думай, а побольше делай, — и Дискалюк милостиво протянул Пицце руку.

В коридоре толпились люди. Судя по их одежде, это были крутые парни, которым способствовала удача, как и ему Ивану Пицце.

— Ну что, здорово дерет? — спросил его один, очевидно новичок.

— Да как сказать. Голодный пес ест много и без разбору, — сказал Иван.

Во дворе его уже ждала собственная машина с шофером, на которой он ездил в Чехию.

В Чехию стало проще добираться, но тяжелее ездить. Часто на дорогах их останавливали и обыскивали карманы. Это были парни из Рахова, Тячева и Мукачева. Их как и в России звали рэкэтерами. Самая сильная бандитская группировка была Мукачевская. Теперь сложнее стало привозить доллары.

А сейчас Иван сел на заднее сиденье, тяжело вздохнул и когда водитель спросил куда ехать, ответил:

— Куда глаза глядят.

Водитель вывернул руль иномарки, и машина плавно двинулась вдоль полуразрушенного забора из колючей проволоки, мимо которого теперь не шастали ни пограничники с автоматами в сопровождении собак, ни зайцы не перебегали из Румынии на территорию вильной Украины с явно провокационными целями.

33

Игорь Ясенев до недавнего времени работавший электриком на арматурном заводе, наряду со всеми очутился на улице, а точнее потерял работу.

Город с населением свыше трехсот тысяч хорош тем, что если ты потерял работу на одном заводе, можно устроиться в другом по своей специальности. Но в провинции, где на пять тысяч населения всего один завод, на котором работает от пятисот до восьмисот человек потерять работу — значит потерять многое, если не все.

И Игорь потерял все. Во всяком случае, он в этом был убежден. Он не так давно женился на красивой венгерке Лилике и, как это у всех молодых пар, сжигающих себя в первые месяцы в котле ненасытной любви, они ожидали прибавления. У Лилики начал округляться животик, и она хоть и не так легко переносила период беременности, не переставала смотреть на мужа влюбленными глазами, как бы спрашивая: а что будет дальше? И это «что будет дальше» касалось денег.

Игорь не мог выносить ее взгляда, всякий раз отводил глаза, а потом бросал одну и ту же фразу, которую он повторял всякий раз, когда его об этом спрашивали:

— Что-нибудь придумаем. Потерпи немного, не переживай, это очень вредно. Ты же прекрасно знаешь, что я не оставлю семью без копейки денег не брошу ее на произвол судьбы.

— Спасибо, дорогой. Я, когда мы начали встречаться, не только влюбилась в тебя по уши, но и верила, что ты стена, за которой я могу спрятаться в любую ненастную погоду. Обними меня и поцелуй в подтверждении того, что это так и есть.

Но ничего на ум не шло на ум Игорю. Не каждый способен быстро сориентироваться в такой сложной обстановке, в которой хаос сплошной пеленой тумана преграждает путь лучам солнца. Игорь плохо спал ночами под бочком у своей супруги, которая проваливалась в неизвестность, едва приложив кудрявую головку к подушке.

Но вот, однажды утром, когда Лилика отправилась на консультацию к местному врачу, Игорь сидел в кресле полу развалившись и курил дешевый табак. Откуда-то взявшаяся жирная муха села ему на щеку и нагло впилась в кожу. Он разозлился, шлепнул ладонью по щеке, муха улетела и нашла пристанище на стене, где висела политическая карта СССР. Игорь схватил мухобойку размахнулся, но хитрая муха улепетнула. Игорь застыл перед картой, думая в какую точку земли податься, чтоб заработать много денег, спрятать их в женский чулок, повязав им талию, и вернуться домой, чтобы его молодая жена ни в чем не нуждалась. Он уже давно думал об этом и сейчас как будто созрел. Его взор остановился на Москве. А что если туда махнуть? Ведь из других сел люди, особенно румыны, ездят в Москву не только руководствуясь правилом: купи-продай, но и на заработки. Новые русские, конечно же строят особняки и электрики везде нужны.

Игорь так загорелся идеей поездки в Москву и баснословных заработков, что, когда Лиля вернулась от врача, он уже был собран.

— Ты куда, милый? — спросила Лиля, изображая улыбку на страдальческом лице. — Помоги мне снять сапожки: не могу наклоняться, сразу голова начинает кружиться. Ты что задумал, хочешь убежать от своей Лилики? Смазываешь пятки салом, — признавайся. — Она села в кресло в, котором он сидел недавно, выставила одну ножку, потом другую, а когда он снял сапожки, попросила: — Подай мне руку, я хочу встать и прилечь на диван. Расклеилась что-то я. Ну, вот так, а теперь давай рассказывай: куда собрался и зачем?

— Я сидел вот в этом кресле, и пока ты отсутствовала, размышлял о сложившейся ситуации. Вдруг мой взор упал на карту, в этом виновата муха, и пришел к выводу, что мне хорошо бы податься в Москву на заработки. Вот она Москва, на карте нарисована. Там много бизнесменов. Они строят дома. На каждом строительстве нужен электрик. Вот я и решил попытать счастья…

— А как же я? Как я одна останусь?

— Как-нибудь, ласточка. В трудную минуту мать не откажется помочь и тетки у тебя есть. Ну вообрази, что у тебя нет мужа, что он убит в схватке с бандитами, или в Чечне, или его другая сманила, — вообрази это все и тебе легче станет. Я тебе платьев накуплю, коляску для ребенка привезу, ты непромокаемый плащ мечтала приобрести. Так вот я тебе его привезу, клянусь. Но даже не это главное. Главное то, что у нас скоро кушать нечего. Ты понимаешь меня, пышечка моя?

— Да, — вздохнула она, — я все время думала об этом, но не говорила тебе. И когда же ты собираешься вернуться?

— Как только подзаработаю немного деньжат, — ласково сказал Игорь.

— Никогда не думала, что нам с тобой когда-нибудь придется разлучаться, — вздохнула Лилика.

— Это ненадолго, месяца на два, на три, не больше, я и сам не знаю, как выдержать разлуку.

Красивые глазки Лили наполнились слезами. Она крепко, сколько было сил, сжала пухлыми пальчиками крепкую руку мужа и сказала:

— Ты сейчас уйти не можешь. Я немного передохну, потом соберу тебе поесть и что-то в дорогу и тогда… Бог с тобой: поезжай, что делать? Похоже жизнь к нам повернулась спиной и это в молодые годы, мне очень жаль. Может, нам не стоило заводить детей, — зачем производить на свет еще одно существо, чтоб оно корчилось в муках, как мы с тобой? Жизнь так коротка и то она не может пройти в нормальных условиях. Эта вечная погоня за куском хлеба, да за тряпкой, чтоб на себя напялить, — как это все скучно!

— Что ты, что ты, — зачем такие мысли, выкинь все это из головы! Все будет в порядке, уверяю тебя, — тараторил Игорь, целуя ее в глаза, подбородок и в губки.

34

Игорь с легкой сумкой, в которой преимущественно была рабочая одежда, и несколько кулечков с продуктами, около одиннадцати часов ночи стоял на станции в Рахове в ожидании поезда до Львова. В третьем часу ночи Игорь сел на поезд местного значения; ему достался общий вагон гадюшник, где даже туалетные двери не закрывались. Он приютился рядом со старухой, свалившийся на него и захрапевший на весь вагон; ему было очень неудобно, но тепло и вскоре он сам погрузился в сон в сидячем положении, упираясь подбородком в плечо старухи. В девять часов утра поезд — драндулет прибыл на станцию Львов.

Игорь побежал в кассу доплачивать на московский поезд пришлось за плацкарту, так как тут общих вагонов не было. В вагоне московского поезда было много лиц мужского пола, а в Тернополе прибавилось еще больше. И все собирались на заработки в Россию, считавшуюся иностранным государством. Благо сохранялся безвизовый режим. Правда, на станции «Конотоп» появились украинские пограничники, которые с величайшей тщательностью проверяли паспорта и спрашивали, куда, зачем, с какой целью такой-то раб Божий отправляется за рубеж. Был третий час ночи. Проводник предварительно всех поднял, включив свет в вагоне и потребовал немедленно приготовить паспорта.

Игорю никогда раньше не приходилось пересекать границу Советского союза, поэтому он удивился и обрадовался одновременно. «Так вот, что значит пересекать границу, — подумал он. — Интересно, оружие при них есть? А если, например, спрятаться в туалете, можно избежать проверки?»

Он тут же попытался проникнуть в эту, всегда дурно пахнущее помещение, но оно оказалось закрытым. «Хитрые канальи, так просто не пройдешь и от пограничников не скроешься: контроль». Он смиренно уселся на свое место и когда пограничники только подошли к его купе, протянул паспорт.

Молодой парень в форме небрежно взял паспорт, внимательно всмотрелся в лицо владельца, сверил с фотографией и сказал:

— У вас завтра истекает срок годности вашего паспорта, — куда вы едете?

— На заработки в Москву.

— Мы вас пропустить не можем: вам надо сменить паспорт. Кроме того, это старый паспорт, а вам нужно новый украинский.

— Но я не могу вернуться домой, я должен заработать хоть немного денег: у меня жена в положении…

— Ничем помочь не могу, — сказал пограничник и спрятал паспорт в карман. — Собирайте свои вещи и выходите из поезда.

Уличив нарушителя государственной границы, солдат достал отвертку, вывинтил шурупы, крепящие плафон в потолке, встал ногами на нижние сиденья и все просмотрел, ощупал, не спрятана ли там бомба, или какая деталь от украинского танка.

Украинские пограничники слышали о дотошности польских пограничников и непременно хотели быть лучше поляков.

Покончив с этой процедурой, которая ничего не дала, они покинули купе и подошли к другим пассажирам. Игорь так перепугался, что у него начали дрожать руки и ноги одновременно.

— Ну что делать, что мне делать? — спрашивал он всех и каждого, кто находился с ним рядом.

— У тебя зеленые есть? — спросил один пассажир.

— Немного есть, а что? — спросил Игорь.

— Пойди, догони его этого пограничника, сунь ему двадцатник, и паспорт у тебя в кармане, езжай, куда хочешь. Ты что первый раз?

— Признаться, да, — сказал Игорь.

— Сейчас через границу танк можно перевезти, были бы деньги. Эти пограничники мать с отцом продадут за двадцать долларов. Для паспорта это такса. Если будешь везти какой-нибудь агрегат, заплатишь побольше, но уже не пограничникам, а таможенникам. Вон в следующем вагоне везут сигареты контрабандой, полвагона. Обошлось им это в двести долларов, всего лишь. Иди, парень, а то они уйдут, унесут твой паспорт, тогда ищи — свищи.

Игорь помчался по вагону, но уже без сумки, подошел к пограничнику, сунул ему в руку хрустящую бумажку. Тог глянул краем глаза и его глаз как раз уловил цифру двадцать, вынул паспорт и отдал его владельцу.

— Паспорт вам все равно придется менять.

— Конечно, — обрадовался Игорь, что страшная беда его миновала.

Часа через два русские пограничники в Брянске тоже стали проверять паспорта.

«Еще двадцать долларов придется выложить» — подумал он и уже достал бумажку, чтоб вложить ее в паспорт. Но пограничник формально оглядел паспорт вернул его Игорю вместе с долларами и улыбнулся при этом.

«Эти не берут. Странно, а почему». Ему так хотелось это выяснить, что он чуть было не побежал за пограничником вдогонку.

Поезд прибывал в Москву утром.

Киевский вокзал столицы это огромный человеческий муравейник, где человек значит ровно столько, сколько стоит букашка, притащенная муравьем в муравейник. Все куда-то спешат, как пчелы к своим ячейкам, и никому, решительно никому до тебя нет дела. Напрасно вы будете спрашивать, как добраться в Кузьминки или в Беляево, также как напрасно будете ждать, что вам объяснят толково. Каждый пожмет плечами, окинет вас недружелюбным взглядом и побежит дальше, как заяц от погони. Это вам не Петербург, где вам не только подробно расскажет какая-нибудь добрая старушка, но еще и проведет до какого-нибудь угла и скажет, куда повернуть, налево или направо.

Игорь был шокирован равнодушием москвичей, хотя это были вовсе не москвичи, а приезжие, как и он, но уже опытные, просто воображалы, и решил, что его друзья, кто бы мог ему помочь — проводники поезда. Потому он и вскочил в вагон, когда поезд уже отправлялся в депо. Проводница захлопала глазами, увидев его, она думала, что это грабитель и вооружилась дрючком.

— Не подходи — милицию вызову. Ты кто такой? Поезд направляется в депо. В депо, понимаешь?

— Извините меня и не бойтесь меня, я не грабитель и не вор, я честный, порядочный человек. Я приехал в Москву на заработки, у меня дома жена с пузом осталась. Завод закрылся, он прекратил свое существование, мы все лишились работы. Я решил копейку заработать честным трудом, помогите мне, прошу вас.

— Больно ты мне нужен, — все еще в сердцах сказала проводница.

— Я вам десять долларов подарю, только помогите, хотя бы где найти ночлег. Все, к кому я обращался, только отворачивались, даже слова от них не добьешься. Не гостеприимные москвичи, я вам скажу.

— Не нужны мне твои доллары. Мы взяток не берем, а тем более от нищих, таких как ты. Покажи свой паспорт. Ты из Хохляндии? Так вы от нас отделились, зачем сюда лезете?

— Это не мы отделились, это наши правители отделились, а народ здесь ни причем. Правительство и народ никогда не были едины, знайте это, — заявил Игорь уверенно.

— Ну что ж, младший брат, чем смогу — помогу. Так и быть. Может, кто-то из русских к вам попадет и ему тоже окажут посильную помощь в трудную минуту. Только учти, я могу немного. Я тебя сдам одной старухе, ты у нее будешь ночевать где-то в сарае за мизерную плату, а днем садись на электричку и езжай в Подмосковье. Где увидишь стройку — слазь и иди, просись на работу. Тебя возьмут в бригаду, там, у них заработаешь и довольно неплохо, — сказала Галя.

— Огромное вам спасибо. Как только я получу первую получку, я принесу бутылку шампанского, коробку конфет и огромный букет цветов, — где вас разыскать?

— Не надо меня искать, ты уже нашел, был бы один, может, я дала бы тебе адрес, а так какой смысл? — улыбнулась проводница. — У нас жизнь тоже не сладкая, не думай. Сама я живу недалеко от Можайска, это довольно далеко отсюда. Здесь у меня тоже угла нет. Как только поезд остановится в депо, выходи на платформу и справа увидишь домик с черной крышей, иди, найди бабку Фросю и скажи: проводница Галя прислала.

35

Игорь без особого труда нашел бабу Фросю. Низкорослая, полная, почти квадратная, с сигаретой во рту, она просматривала лежа на диване в прихожей, газету «Спид Инфо».

— Галя говоришь, тебя направила? — спросила бабка Фрося. — Откель сам-то?

— С Украины.

— А, дык у мене украинцев уже трое. Ты будешь четвертый. За три ночи будешь платить один доллар. Это так дешево потому как у меня удобств нету.

— Какие еще удобства? Мне бы голову преклонить, отоспаться, а завтра ехать за город, искать новостройки. Посоветуйте, куда можно поехать, чтоб эти новостройки были, одна другой побольше?

— По Белорусской дороге поезжай, там новостроек много. Это с Белорусского вокзала.

— Спасибо. А теперь я кушать хочу: умираю, есть, хочу. Хоть кусочек хлеба с теплой водой и то бы сошло. Где тут купить можно?

— У меня, сынок, ничего нет. Я кушаю раз в сутки. А так сигарету сосу весь день, а то и всю ночь. Этот никотин проклятый, видать, тоже калориями обладает. А ты садись на любой транспорт, отъедь две-три остановки и тебе булочная, тама увидишь, — она громко чихнула в ладошку и засмеялась.

— Вам что-нибудь купить?

— Мине? Да купи… дырку от бублика, если ты такой щедрый, — произнесла она и про себя засмеялась.

Игорь нашел магазин без труда, но вернулся домой только через два часа.

В магазине — супермаркете можно купить все, как на западе, кроме дедушки и бабушки. Бери, что хочешь и сколько хочешь, только все складывай в корзину — тележку и не рассовывай по карманам, потому что по углам могут быть глаза в виде видеокамер, а на выходе, кассир, пробьет через кассу, да еще чек в руки подаст. Игорь напихал полную тележку, подкатил к кассиру и когда увидел чек, — ахнул: у него таких денег просто не было.

— Я все искал дырку от бублика, — оправдывался Игорь перед кассиром, — и не мог найти. Оттого я и накидал сюда больше, чем положено.

Кассирша измерила его подозрительным взглядом, но, к всеобщему удивлению, приятно улыбнулась и сказала:

— Возвращайтесь обратно и разложите все по полкам. Возьмите себе столько, сколько сможете оплатить. А насчет дырки от бублика, это над вами просто посмеялись, понятно? Кто вам давал такое задание? — допытывалась кассирша.

— Бабушка Фрося, у которой я снимаю квартиру, — ответил Игорь.

— Скажите ей, что дырки от бубликов будут только сегодня после двадцати четырех.

— Так точно, спасибо, — согласился Игорь.

Он вернулся к старухе, но решил не заострять внимание на дырке от бублика, разделся, прилег на топчан и крепко заснул.

За это время вернулись те трое жильцов, что жили у Фроси, увидели новенького, страшно обрадовались и профессионально выпотрошили карманы Игоря. Он не слышал, потому что они ловко работали, а когда проснулся, они уже, сидя у столика на трех ножках, распивали бутылку.

— Иди, угощайся, браток, — пригласил один с усиками. — Ты откуда будешь-то?

— С далекого запада, — ответил Игорь.

— Бандер, значит. А мы из Луганска, слыхал такой город на ридной матушке Украине?

— Как не слыхать? Я-то сам русский. Фамилия моя Ясенев. Отец в свое время, будучи военным, женился на западе. Так что я и русский, и украинец одновременно.

— Хорошо. Тогда дуй за бутылкой. Вот тебе пятьдесят рублей, все закупи. Надо же познакомиться, правда? Где три хохла там и четвертый пригодится, правда господин Шкиль?

Господин Шкиль, как старший группы карманщиков, кисло улыбнулся, но кивнул головой в знак согласия.

Наивный Игорь отказался от пятидесяти рублей под предлогом, что у него деньги водятся и тут же бросился в магазин тем же троллейбусом и только около кассы обнаружил, что у него в кошельке нет ни гроша. Он взял две бутылки водки, пива и только здесь, у кассы открыл кошелек. Кошелек был пуст. Игорь захлопал лазами, стал извиняться, благо он попал не к той кассирше, что была утром и посмеялась над его дыркой от бублика.

— Извините, ради Бога. Дома не посмотрел свой кошелек. Это моя вина, я больше так не буду, я здесь новенький, а в этом городе свои порядки, не то, что у нас на далеком западе.

— Клавдия Ивановна! — сказала кассир. — Увезите тележку и разложите продукты и напитки, тут чудак какой-то попался. Возможно он не жулик, а просто рохля, или после вчерашней попойки. А вы, гражданин отойдите от кассы. Ну, живо, кому сказано?

В надежде, что деньги каким-то чудом могли выпасть из кошелька и валяются на полу или под подушкой на топчане, где он почивал, он выскочил из магазина и на ходу прыгнул в троллейбус.

Но дома никого не оказалось. Земляков и след простыл. А бабка Фрося дремала у себя в комнатенке. На столике валялись остатки пищи, на полу две пустые бутылки, а на топчане, где он недавно так сладко спал, — записка. Он схватил, развернул и бегло прочел: «Покедова, бандер».

Это они! жулики. Это их работа. Они обчистили мои карманы. Как они здесь оказались? Он бросился к бабке Фросе.

— Да что ты, милок? Такого быть не может! Ах, стервецы. Беги в милицию, пусть их пымают.

— Куда я не пойду? Кто меня слушать станет? Я не москвич, у меня нет московской прописки, я совершенно бесправный человек. Мне надо возвращаться домой. Только у меня нет ни копейки на дорогу. Как быть?

— Я тебе пятьдесят рубликов дам. Это все, что у меня есть. А там разбирайся сам. Договорись с проводником. Я созвонюсь с Галей, она тебя возьмет, если сможет. Али, может, ты поездил бы по элестричкам, попытал бы счастья, а?

— У меня нет денег даже на метро. В магазин и из магазина я проехал зайцем. Хорошо, что контролер не попался, а то меня задержали бы, а возможно и в милицию сдали бы, — логически рассуждал Игорь.

— Кажись, ты прав, сынок. Возвращайся-ка ты домой. Вишь, какая у меня хибарка, но я здесь чуйствую себя комфортно, потому как я здесь хозяйка. Нет ничего дороже своего угла.

— Вы абсолютно правы. Спасибо вам огромное. И простите, что я вам доставил столько хлопот!

Игорь схватил рюкзачок и отправился на Киевский вокзал. Гали не было ни в одном вагоне. Пришлось пойти на хитрость. Он зашел в вагон в качестве провожатого, а потом все время прятался, пока не устроился на верхней полке в одном из плацкартных вагонов. Так он и доехал до дома, не солоно хлебавши.

Лиля продала дорогую шубу по заниженной цене, чтоб отдалить приближающийся голод. Теперь надо было экономить на всем, даже на электричестве. Игорь вспомнил разговор с киевлянином в поезде, когда возвращался домой.

Киевлянин поделился секретом, как сделать так, чтоб свет в доме горел, а диск счетчика не вращался, не накручивал киловатты. Он рассказал о двух, как оказалось потом, примитивных способах стопора диска. Во — первых, просунуть тоненькую пленку между корпусом и стеклом счетчика так, чтоб застопорить диск и во — вторых, можно просверлить отверстие в пластмассовой коробке и застопорить диск счетчика спичкой.

Игорь попробовал первый вариант, и диск перестал вращаться. Экономия не ахти, какая, но все же на безрыбье и рак рыба, или голодному и крохи годятся.

36

Игорь терпеливо ждал чего-то, как ждет человек, у которого нет никаких перспектив, возлагая надежду на Бога. И Бог дал ему шанс устроиться на работу по специальности. Случилось так, что в селе не оказалось электрика. Электрик сбежал на заработки в Чехию. Игорь побежал в Рахов, в РЭС, где его встретили с распростертыми объятиями.

— Ставка электрика небольшая и на нее не проживешь, но у вас будут побочные доходы. Что-то вам будет перепадать, только не следует забываться, как некоторые, — сказал ему начальник районного управления, контора которого находилась в отдельном здании, довольно далеко от Осиного гнезда. — Будьте скромны, не зазнавайтесь и не жадничайте. У нас проблемы с уплатой за электроэнергию. И не только в Поляне, а повсюду. Прямо не знаем, что делать, как с этим бороться? Раньше такого не было. Это просто беда. Люди в Украине с ума сошли: налоги не платят, за электроэнергию не платят, работать не хотят, воровать — пожалуйста, грабить — пожалуйста, да еще торговлей занимаются охотно. Все, желаю вам успехов.

Игорь вернулся в родную Поляну радостный и приступил к ревизии законности расходования электроэнергии. Оказалось, что в селе, где электроэнергию отключают по два — три раза в день, так много всяких подпольных станков, токарных и слесарных, да мини пекарен, котлов и просто обогревателей, — голова кругом. И все работают подпольно, мимо счетчика. Удивительно как быстро научились воровать электроэнергию. Во многих домах самодельные обогреватели и отопительные системы, энергия к которым также поступает мимо счетчика.

Неудивительно, что население оплачивает только какую-то часть затраченной энергии.

На большой приватизированной пилораме в конце села энергия подавалась так же напрямую, мимо счетчика. Владелец пилорамы Шори встретил Игоря весьма недружелюбно, все ссылался на связи с Раховской администрацией, точнее с Осиным гнездом, но, в конце — концов, проявил склонность к мирным переговорам.

— Достань мне счетчик на 380 киловатт, сделай подводку, как полагается, чтобы эти дояры — пожарники ко мне больше не приставали, не грозились всевозможными штрафами — и триста долларов у тебя в кармане. А дальше, чтоб счетчик не наматывал умопомрачительное количество киловатт — договоримся.

— Я подумаю, — сказал Игорь.

Триста долларов для него и для его семьи это были большие деньги. Игорь долго думал, стоит ли идти на сделку с совестью ради трехсот долларов, или отказаться. Может, с женой посоветоваться? Но он заранее знал, каков будет совет жены, и решил промолчать. А пока, совершенно не думая, хорошо это или плохо, достал списанный, но еще вполне приличный электросчетчик за бутылку водки у любителя спиртного, что работает в Рахове кладовщиком, и приступил к подводке линии. Не особенно напрягаясь, он потратил четыре часа на монтаж и установку счетчика.

— Молодец, — сказал владелец пилорамы. — Мне нравится, как ты работаешь. Теперь, если ты парень покладистый и с тобой можно договориться, я тебе буду отстегивать пятьдесят долларов ежемесячно. Это больше твоей зарплаты, как электрика примерно в три раза. Решайся. А вот тебе триста баксов за работу.

— Насчет подачи электроэнергии напрямую вам надо было бы договориться с моим начальством, — сказал Игорь, пряча триста долларов в карман. — Я не могу на это решиться.

— О, нет проблем. Я позвоню этому Батренко. Бывай, честный человек. Если я разбогатею, я возьму тебя к себе на работу: мне такие люди нужны.

Не прошло и трех дней, как примчался заместитель начальника электросети Батренко на пилораму, осмотрел счетчик и пришел в восторг от работы электрика.

— Ты молодец, Игорек, сделал работу на отлично, — сказал Батренко, ударяя его по плечу. — Тут, знаешь, такое дело… сам начальник РЭСа распорядился на взаимовыгодных условиях, в порядке исключения, руководствуясь интересами нашего предприятия, временно, до особого распоряжения…

— Подавать электроэнергию на пилораму мимо счетчика, — досказал Игорь.

— Да, да, совершенно верно. Ты ловишь чужие мысли прямо на ходу, ты, парень, далеко пойдешь, если конечно, научишься держать язык за зубами, — нежно произнес Батренко.

— Я знаю. Язык мой — враг мой.

— Да, да вот именно. Тем более сейчас, когда все мы находимся в положении само выживания.

Батренко получил за три месяца вперед и уехал.

— Вот видишь. Ты добровольно отказался от пятидесяти долларов в месяц, — укорял его Шори, — а мог бы на эти деньги семью кормить.

— Да, — согласился Игорь. — Но что было, то прошло. Кроме того, я человек маленький, на меня тот же Батренко в любое время может наехать, ревизию произвести, обнаружить вопиющее нарушение и тогда позор на весь Раховский район. С ним ваш договор надежнее, чем со мной.

— Сейчас что-то прикарманить или, как у нас любят выражаться: украсть совершенно не стыдно. Теперь воруют все от рядового до министра. Украина уже занимает первое место в мире по воровству и последнее по уровню жизни. Сейчас стыдно не воровать. Ты, я вижу, наивный парень, но ничего, скоро привыкнешь.

— Для меня все это удивительно. Неужели и там, наверху ворюги.

— Точнее мздоимцы. Ты не поверишь, но я плачу ежемесячно Дискалюку пятьсот долларов и двести долларов начальнику налоговой инспекции Шушняку. Еще начальнику милиции Ватраленко придется сотню отстегивать. После всех местных божков, у меня практически мало что остается. Так, семью прокормить.

— Но, говорят, к вам какой-то швед приезжал лес закупать, — сказал Игорь.

— Если швед не сбежит — мы начнем лес за границу гнать. На это у меня вся надежда. Так куб нашего леса около тысячи долларов. Что-нибудь и нам перепадет. Но это так: пока вилами по воде писано. Ну, все будь здоров, а то я что-то разболтался, слишком много наговорил. Смотри, выброси все из головы, потому что много знать опасно.

37

Игорь направился домой проведать жену, потому что ей в любое время мог понадобиться врач. Он шел с легким сердцем. Тяжкий груз, мучивший его, где взять что-то подешевле, как пережить зиму, что будет, когда появится маленькое существо, беспомощно кричащее на злой неустроенный мир, теперь был если не сброшен, то отодвинут на неопределенное время.

— Ты, милый, премию получил, признавайся! У меня много заказов — раскошеливайся. Я уже не говорю, что хотела бы выкупить свою шубу, но есть расходы, мимо которых не пройти. Надо груду пеленок, детскую коляску, одежку. Я думаю, у нас будет мальчик. Садись, я приготовила вкусный обед. Я буду все делать, лишь бы ты нас обеспечивал, а когда малыш подрастет, ты обучишь его мастерству электрика, и вы станете трудиться на пару, хорошо, милый? — И она поцеловала его в губы, но не так страстно, как восемь месяцев тому. Сейчас в ее припухших губах, набрякших щеках была какая-то волевая страдальческая улыбка, а прежний голодный блеск глаз, который так манил в сказочный мир, едва искрился, как зимнее солнце в пору самого короткого дня.

Игорь и такую «некрасивую» ее любил, зная, что все это скоро кончится, и Лилика станет прежней, горячей и жаркой как огонь, поскольку в ее жилах все же течет венгерская кровь, а в венгерской есть частица цыганской крови.

— Садись и ты поешь со мной, а то одному скучно, — сказал Игорь, когда горячий обед дымился на столе.

— Да, с удовольствием, я все время есть хочу. Боюсь, что ты не прокормишь меня. Я такая стала толстая — просто стыдно. Ты скоро, должно быть, разлюбишь меня, что мне тогда делать?

— Не надейся. Ты этого от меня не дождешься.

— Я так счастлива, — всплакнула вдруг Лиля, — а вот старшая сестра так мучается с этим алкоголиком — ужас. Ушла бы от него — было бы лучше. Я говорила ей неоднократно: брось его, все равно толку не будет. А ты у меня не запьешь, а? У нас в селе никто не хочет платить за свет. Ты-то по квартирам ходишь с проверкой? Угощают тебя женщины, признавайся! Узнаю — глаза выцарапаю, учти! Ты не знаешь, какие венгерки ревнивые.

— Я толком еще не делал обход по домам, — сказал Игорь, доволен, что его ревнуют, — но надо начинать.

— Когда?

— Да хоть завтра.

— Ой, ой, пойду, прилягу, помоги мне подняться!

Игорь подал ей руку, она встала со стула, подошла к кровати, но вдруг раздумала укладываться и вернулась к столу. Они вдвоем съели весь обед, хотя можно было назвать его и ужином.

Пообедав, Игорь снова вышел на линию, чтоб посмотреть состояние столбов, установленных еще сорок лет назад, сразу же после войны. У самого входа в Поляну два столба подгнили у основания так, что кому-то пришлось крепить провода на стоящее рядом дерево, что категорически запрещалось по технике безопасности. Столбы из дерева хвойных пород превращались в труху внутри, оставляя верхний кружочек, что создавало впечатление здоровой годной опоры. Линия тянулась вдоль речки, а затем уже ответвлялась к домам. Такое состояние электропроводки приводило к постоянным проблемам с освещением села. Стоило дунуть горному ветерку с востока на запад, или, наоборот, с запада на восток, как провисшие провода на гнилых столбах, соединялись между собой и от этого соединения, которое смело можно было бы назвать поцелуем, летели искры, происходило замыкание, и лампочки в домах гасли.

— Менять давно пора, — сказал мимо проходивший Коля, односельчанин Игоря. — Мы давно говорим начальству, но толку мало. Средств нет, отвечают, а чаще отделываются бесполезными обещаниями.

— Я обязательно поставлю вопрос о замене столбов, — сказал Игорь. — Я добьюсь этого, во что бы то ни стало.

— Ничего у тебя не получится. Сейчас каждый занят одним: как бы набить потуже карманы.

Внимание собеседников привлек дым и слабые вспышки пламени в одном из домов. Оба бросились тушить возникший пожар. Пожар был быстро локализован, и тут же выяснилось, что пожар возник в результате замыкания электропроводки в прихожей деревянного дома. Хозяйка включила самодельный обогреватель на двадцать киловатт в час, а сама занималась стиркой белья на кухне. Какой-то умелец забросил концы проводов прямо на линию, и энергия поступала мимо счетчика.

— Почему не пользуетесь счетчиком? — спросил Игорь хозяйку Роузику.

— А черт их разберет, где счетчик, куда идут провода. Мне подключили мальчишки, сказали: так лучше будет, больше тепла в дом поступит, вот я и включила. Если бы мой дом сгорел, я бы с вами электриками судилась.

— За что?

— За то, что у вас ток такой ядреный: не успеешь в розетку воткнуть — уже дом горит.

— Очень хорошо. Но коль ваш дом не сгорел, и вы не пострадали, я составлю на вас акт, и вас немного оштрафуют, — пригрозил Игорь.

— За что? — удивилась Роузика.

— За то, что вы подключаетесь мимо счетчика и за неоплату в течение последних четырех месяцев.

— Штрафуйте, у меня все равно денег нет. Платить штрафы нечем. У меня на хлеб денег нет. А потом, сейчас свобода: хочу плачу, не хочу не плачу. Что вы мне сделаете? Дом конфискуете?

— Я отключу вам свет.

— Не имеете права. Вы новенький и потому ничего не знаете, а я знаю. До вас уже пробовали со мной такую шутку проделать, да ничего не вышло. И у вас ничего не выйдет. Я мать — одиночка. У меня шестеро детей. И еще троих я планирую сбацать. Ежели бы не эти проклятые аборты, план был бы выполнен на сто процентов. У меня дети то, что надо, можете сами убедиться.

— От разных отцов, — уточнил Игорь.

— А если и так, то что — у вас свербит? Я и с вами могу лечь, седьмого сбацать. Хи-хи!

Игорю пришлось уйти ни с чем. Вскоре он выяснил, что действительно свет отключать никто не имеет права, а электрик — контролер тем более.

38

Районный инспектор энергосети Зозуля Петр Семенович занимал небольшую угловую комнатенку в Осином гнезде. Хотя электрическая лампочка достигла самых глухих уголков в приделах района в чем, безусловно, заслуга прежней советской власти, состояние этой системы было на грани катастрофы.

Электропровода крепились к деревянным столбам, которым теперь уже было лет пятьдесят, и по известному закону, ничего вечного нет, основательно подгнили и валились от ветра, в результате чего происходило замыкание и жители многих сел лишались света в самый неподходящий момент.

К тому же потребители энергосети, обнищавшие граждане вильной Украины, отказывались платить за свет, а опыт киевлян с блокированием счетчиков распространился на всю страну. А граждане Раховщины пошли еще дальше. Почти в каждом втором доме появились мощные моторы для помола зерна, коте льни, обогреватели, сварочные аппараты — и все это питалось напрямую мимо счетчика. В этих условиях невозможно было свести концы с концами.

Свет приходилось отключать согласно графику во всех селах ежедневно, чтобы хоть как-то сократить разрыв между оплатой и количеством израсходованных киловатт.

Сидя за маленьким столиком с папиросой в зубах, Петр Семенович думал, как бы улучшить положение и пришел к выводу — разумному и очень своевременному, что деревянные столбы требуют замены на железо — бетонные, как в загнивающих странах. Он так обрадовался этой мысли, что даже подпрыгнул от радости. Надо бежать к шефу, решил он и тут же бросился атаковать кабинет Дискалюка. Но шеф оказался занят. Расстроенный Петр Семенович вернулся в свою каморку.

«Где взять эти бетонные столбы, — размышлял он. — В замену деревянных столбов на железо — бетонные надо вложить деньги и немалые. А денег нет. А если они и есть, то любой руководитель снизу доверху и сверху донизу, так же как и я, думает, как бы эти деньги очутились у него в кармане. И это естественно, потому что если нельзя их положить в свой карман, то какая же это свобода и независимость? За что Кравчук боролся, для чего принимали декларацию независимости? Но деньги пока ко мне не идут. Ниоткуда. На электроэнергию района похоже махнули рукой».

С этим можно было мириться, но Петр Семенович стал ощущать, что он в последнее время находится в подвешенном состоянии, и сильно переживал. Почти все сотрудники Осиного гнезда ходят с высоко поднятой головой, каждый день меня наряд, раскланиваются налево и направо, жмут руки друг другу и даже целуются, хотя непонятно откуда такая мода взялась, с дикого запада что ли? а он, инспектор Зозуля, совершенно серая, незаметная личность в Осином гнезде. С ним не здороваются, не чмокают в щеку, а некоторые при виде его норовят шмыгнуть в кабинет, вместо того, чтобы спросить: ну как здоровьице, Петр Семенович? Видать, в этих оттопыренных карманах что-то есть, в то время, как в его карманах ветер гуляет. Боже! какая несправедливость и какая трагедия. Разве не обидно, что все сотрудники Осиного гнезда живут припеваючи, а он все еще плетется в хвосте. Даже Дискалюк стал на него косо поглядывать, как бы спрашивая: что ж ты, падло, не делишься?

Его самолюбие было задето настолько, что он, улучив минуту, снова бросился в кабинет Дискалюка и на этот раз довольно удачно.

— Я преданный и верный, как пес, а тружусь, как вол, — говорил он быстро и как-то бессвязно. — Хотел бы делиться, да нечем. В моем ведомстве сплошной завал. Помогите, а то и перебросьте в более теплое местечко. Вам это ничего не стоит. Все равно, как один чих: чихнули и я в другом кресле, а из этого кресла денежки потекут и в ваш карман, и даже в первую очередь, поскольку ваш карман, это не то, что мой, это наш карман. А наш карман дожжен быть полным… в любое время года.

— Не надо икру метать прежде времени, — сказал Дискалюк миролюбиво. — Сходите, посмотрите свое ведомство, узнаете, что там и как. На собрании у них побывайте. Изучите, чем они дышат, и на месте определитесь. Если этот Влагалищенко ни рыба, ни мясо, я продам его должность другому. Охотников как собак нерезаных. Я подумаю и продам всю систему иностранцам, они бетонные столбы поставят, и пусть их эксплуатируют, лишь бы свет везде был. Наша первейшая обязанность забота о благе народа. Идите, трудитесь на благо нашей вильной Украины. Промойте им мозги, как следует. Не может быть, чтоб они на одну зарплату жили. Пристроитесь, а потом… они начнут к вам пристраиваться. Я понимаю, что на одну зарплату не прожить.

— Да, да, это совершенно невозможно, уважаемый Дмитрий Алексеевич, — залепетал Зозуля. — Я это ощущаю на своей собственной шкуре. Моей зарплаты хватает только на щи без мяса, а если мужик не ест мясо он не мужик. От такого мужика… жена в сторону смотрит. Ожидается ли повышение зарплаты в ближайшие пять лет?

— Поезжай в РЭС. Ты хоть знаешь, где это находится, ты был там? — спросил Дискалюк.

— М-м-м… приблизительно, кажись, не доезжая перевала, — мялся Петр Семенович.

— Как же ты осуществляешь руководство энергосистемой, если не знаешь, где находится их контора? Чтоб сегодня же узнал и к вечеру доложил, понял?

— Так точно: понял. Хоть я, как все. Никто, кроме вас, не знает, где, к примеру, и на каком расстоянии от Рахова расположено село Апшица, или, скажем Апша. Вот спросите — сами убедитесь в этом.

— Ты уверен в этом?

— На все сто.

— Мы сейчас проверим, — сказал Дискалюк и нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь тут же вошла.

— Всех замов ко мне, срочно.

Не прошло и двадцать минут, как все замы и помощники были в кабинете своего шефа, молча расселись за большой стол, стоявший в стороне и опустили головы, зная, что им будут читать мораль.

— Ну что, господа хорошие, сейчас я проведу небольшой опрос. Только предупреждаю: не врать. Итак, где находится маслозавод?

Все опустили головы еще ниже, а глаза направили на свои ногти.

— Кто знает, где находится маслозавод? господин Ганич!

Ганич вскочил, руки по швам и скороговоркой сообщил:

— Маслозавод либо в Румынии, либо в Венгрии, а может ив Москве, я спрошу сегодня у знающих людей.

— Полковник Ватраленко! Где находится маслозавод.

— Здравия желаем, господин Дискалюк. Я много раз был на этом маслозаводе. Это между Средней и Верхней Апшей.

— Господин Мавзолей…

— Я пока воздержусь, — чистосердечно признался Мавзолей. — Вы знаете, столько работы, столько совещаний, так что, если этот маслозавод и удерживала какая-нибудь мозговая извилина, то по прошествии времени это понятие там и растворилось.

— Позор! Да вот же он под боком. Масло все жрут, а где оно вырабатывается — никто не знает.

— Я знала, — произнесла госпожа Дурнишак.

— А почему не подняла руку?

— Вы меня не спрашивали, — ответила Абия Дмитриевна.

— Ну хорошо, а где банк?

Поднялся лес рук, затем все начали вскакивать и докладывать без спроса, да так громко и так четко, что у представителя президента заболели уши.

— Все свободны! Освободите мой кабинет, мне работать надо. А вы… идите в свой банк, набивайте свои пузатые кошельки еще плотнее.

Петр Семенович, не заходя к себе в свою конуру, спустился на первый этаж и выбежал на улицу. Он схватил за руку первого попавшегося милиционера и начал лепетать:

— Я голубчик из этого дома.

— Из Осиного гнезда, то бишь, из дома правительства?

— Так точно.

— Ну и чего тебе — туалет ищешь? В Рахове нет туалетов: санэпидемстанция запретила строительство туалетов в городе. Ежели по маленькому, то заверни за угол дома и поливай: фундамент из камня, не размокнет, — сказал милиционер, поворачиваясь чтобы уйти.

— Да нет, голубчик, мне контора электриков нужна, кажись, она именуется так — РЭС.

— А РЭС, ты бы так и сказал. Это на выезде из Рахова по течению Тисы, не доходя до бензозаправки.

— Рази? — удивился инспектор, — а мне говорили: в сторону перевала, то есть, в противоположную сторону.

— Какой дурак тебе это сказал?

— Этот человек вовсе не дурак, — с обидой произнес инспектор. — Это сказал умный, уважаемый, преданный марксизму-ленинизму, ой, прости парень, я хотел сказать: преданный новой демократической власти человек. Он вовсе не дурак. Не надо так рассуждать. А вот, где твоя контора находится, я хорошо знаю.

В это время раздался милицейский свисток. Бездомная собака переходила Ленинский проспект города Рахова на красный свет светофора.

Петр Семенович решил, что все вопросы к милиционеру исчерпаны, двинулся вдоль мокрой от моросящего дождя скользкой брусчатки в сторону бензозаправки.

39

В районной энергосети в это время готовились к собранию, или инструктивному совещанию, на котором накачка являлась тем стержнем, на котором держалось все собрание. Начальник РЭС Генрих Ананасович носился, как угорелый: микрофон в небольшом зале на тридцать посадочных мест, не работал, а Генрих Ананасович предпочитал микрофон: и громко и внушительно, и голосовые связки не рвутся. К тому же его доклад, к которому не было времени основательно подготовиться, состоял, в основном из отрывочных ленинских цитат об электроэнергии при коммунизме и размещался на клочках бумаги. Оттого, что на этот раз никто из электриков не принес пакета, в котором обычно находились зеленые бумажки, на худой конец гривны, просто выводило из себя Генриха Ананасовича. Он распорядился немедленно извлечь все жалобы граждан на неправомочные действия электриков. Жалоб набралось так много, что жалкие бумажки в виде докладных потеряли смысл и затерялись в общем ворохе бумаг, как пылинки на дороге. Наконец заместитель Генриха Ананасовича Батренко Иван Иванович, доложил:

— Все в сборе, Генрих Ананасович, можно начинать. Там, в самом конце актового зала, сидит Зозуля из Осиного гнезда с развернутым блокнотом на коленях. Что делать?

— Да? А как он сюда попал, что ему надо? Срочно объяви положение номер один, но только так, шоб никто не слышал и не дай Бог эта Зозуля-козуля ничего не поняла.

Иван Иванович бросился исполнять приказание. Для него самого эта новость прозвучала, как гром среди ясного неба. Никогда раньше этот Зозуля не приходил в РЭС, он даже не знал, где этот РЭС находится и всякий раз, когда Генрих Ананасович приходил в Осиное гнездо с отчетом, спрашивал:

— А иде же вы находитесь?

И вот теперь, сам приковылял, каналья. Что ему надо? Никак он подбирается к черной кассе и хочет, чтоб с ним делились?

— Что делать? поздно уже решать, что делать. Теперь: была, не была — вперед! — сам себе сказал храбрый первый заместитель Генриха Ананасовича. — Жребий брошен!

Но затея Батренко не удалась: электрики прочно разместились в креслах, а Зозуля, как согнутый бетонный столб сидел позади всех с блокнотом в руках, зажав массивную ручку пухлыми пальцами правой руки.

— Ничего нельзя сделать Генрих Ананасович. Лучше набраться мужества и сейчас же вдвоем войти в зал заседаний с гордо поднятыми головами и, не замечая Зозулю, будь она проклята эта Зозуля, объявить о том, что инструктивно-методическое совещание открыто.

Генрих Ананасович прослезился от расстройства, но мужественно поднялся с кресла и сказал:

— Пошли, черт побери. Мы уже опаздываем на полчаса.

Но когда они вошли в зал, где полу развалившись, сидели электрики всего района, и Генрих Ананасович увидел Петра Семеновича Зозулю, у него язык прилип к небу: ни одного слова произнести не произнести. Да это же сам… сама Зозуля, или на языке москалей Кукушка.

— Уважаемый Петр Семенович! Прошу вас занять почетное место за столом президиума! Как мы рады! — выдавил из себя Генрих Ананасович и захлопал в ладоши. Сидящие в зале нехотя поднялись и тоже стали аплодировать. Но даже жидкие хлопки понравились Зозуле. Он, как всякий земной человек, независимо от многих других достоинств, имел способность впитывать малейшие признаки общественного восторга его персоной, как губка влагу. С высоко поднятой головой, блокнотом в левой, а ручкой в правой руке прошагал через весь зал, ни на кого не глядя под несмолкающие, жидкие хлопки. Больше и дольше всех хлопали Влагалищенко и Батренко.

Зозуля уселся, наклонился к уху Генриха Ананасовича и тихо произнес:

— Можно начинать.

Генрих Ананасович подошел к трибуне тяжелой походкой, но с пустой головой, в которой бушевали бури, смешивая прошлое с настоящим. А была, не была!

— Товарищи! Руководствуясь решениями двадцать восьмого съезда КПСС, труженики энергосистемы Раховского района добились значительного прогресса в продвижении электрических столбов во все уголки самых глухих деревень, в которых уже зажглась лампочка Ильича.

В зале начался, было, легкий гул, но потом он смолк; представитель Осиного гнезда собрался постучать карандашом по графину, чтоб привлечь внимание докладчика и объяснить ему, что КПСС скончалась, но не похоронена, как докладчик, будто очнулся, перешел к конкретным вопросам.

— Но, несмотря на имеющиеся крупные успехи у нас еще есть мелкие недостатки и даже отступления от инструкций, которые смело можно, с разрешения Петра Семеновича, назвать нарушениями. Далеко ходить не надо, как говорится. Вот лишь один пример. У меня в руках жалоба на десяти страницах из Апшицы. Пишет старенькая женщина, у которой есть дети, но они разбрелись по всему свету и она, бедная, осталась одна. Младший сын засел в Ужгороде в прокуратуре, в прокуратуре, вы представляете? впрочем, это говорит о наших достижениях в области не только образования, но и занимаемых должностей. Когда-то маленький мальчик, шлепал в школу босым, а теперь стал чуть ли не прокурором области, шутка ли сказать! Так вот его мать — старушка пишет:

Дочитав жалобу, Влагалищенко оглядел всех недобрым взглядом и остановился на электрике Слепанчуке уже стоявшим навытяжку — руки по швам.

— Что вы на это скажите, Слепанчук?

— А что я могу сказать? Бабка, она уже старая, если не сказать древняя, под девяносто: что ей соседи напоют, то она и напишет. Свинью она мне продала за пятьдесят баксов и теперь я жалею, что связался с ней. А счетчик ей действительно надо менять. Там стекло выбито и, видать, кто-то уже туда лазил.

— Садитесь. Будете лишены премии полностью за второй квартал.

— Подумаешь, премии лишат. Да она у вас десять гривен эта премия, а это около пяти долларов, — сказал Слепанчук и сел на место.

— В той же Апшице неуплата за электроэнергию составляет девяносто процентов. Какие меры вы принимаете, товарищ Слепанчук?

— Отопительные котлы, да пилорамы все сжирают, — ответил Слепанчук. — Я подхожу к владельцам, спрашиваю, почему не платите, а они меня на три буквы посылают.

— Мы с ними разберемся, — сказал Влагалищенко, — мы наведем порядок, можете не волноваться. Это уж слишком.

40

Петр Семенович сразу, как кот, по нюху определил, что здесь кроется некая тайна и если ее разгадать, раскрыть, то оттуда посыплются денежки в виде зеленых хрустящих бумажек. На собрании электриков он сидел впервые. И не зря. Здесь материала хоть отбавляй. Он сразу усек, где собака зарыта. Хоть самому становись начальником этого РЭС! Тут целина. Если толково все выстроить — денежки рекой потекут. Надо как-то пристроиться. Ага, вот оно, эврика!

— Ты, Генрих Ананасович, — потребовал инспектор Осиного гнезда, с трудом дождавшись перерыва, — впредь будешь присылать акты штрафов на злостных неплательщиков ко мне в кабинет. Мы с нарушителями будем разбираться более детально.

— А мы для чего? У нас создана специальная штрафная комиссия из семи человек. Это позволяет нам избегать субъективности, и никто не жалуется, — огрызнулся Влагалищенко.

— Ты не кипятись, а то тот, — подняв палец в небо, сказал Зозуля, имею в виду Дискалюка, — на тебя точит зуб и уже давно. Я тебя постоянно защищаю, но с каждым разом мне становится все трудней и трудней. Смотри, не вляпайся.

— Так что нам эту комиссию распустить? Вы единолично будете налагать штрафы на нарушителей?

— Вы накладывайте, накладывайте. Я же буду немного корректировать… в сторону увеличения, разумеется. Мы-то выше стоящая инстанция, не так ли? После вашего разбора и наложения штрафа, мы будем заниматься с нарушителями. А знаешь, Генрих Ананасович, Дмитрий Алексеевич собирается продать энергосистему немцам или французам. Кто купит, тому и продаст. На востоке уже такой опыт есть. Мы можем выручить несколько миллионов долларов, а деньги распределить…

— Не надо этого делать, прошу вас, — взмолился Влагалищенко, — мы все можем потерять работу.

— Будешь приносить пятьсот долларов ежемесячно — можешь спать спокойно.

— Буду, буду, только не продавайте нас иностранцам, они нас выкинут и наберут новых. Я точно начальником не буду. Я на все согласен. Пятьсот буду приносить ежемесячно и акты на штрафы дважды в неделю.

— Пятьсот маловато. Столько же надо будет отдавать ему, нашему уважаемому Дмитрию Алексеевичу, — нежно говорил Зозуля.

— Я могу это не выдержать: я столько не наберу, кроме меня еще — во сколько ртов! Им тоже, как говорится, жить надо. Электрики, правда, тоже потихоньку приносят, но это мизер.

Зозуля видел, что цыпленок врет, изворачивается, но молчал.

— Подумай хорошенько, — произнес Зозуля, как приговор.

— Буду думать, а куда деваться. Но ведь еще и Ужгород надо подкармливать, там тоже инспекторов до чертиков.

— Увеличь сумму взносов.

— Нам надо свести задолженность до минимума, иначе Ужгород даст команду отключать энергию.

— В этом направлении тоже работайте как следует.

Тут прогремел звонок и совещание возобновило свою работу. Когда электриков снова стали чистить за плохую работу с населением, потому что перерасход исчисляется в тысячах киловатт, электрики кричали, не вставая с мест:

— А в правительстве разве не воруют? Там счет идет на миллионы долларов. Несопоставимо! Нечего сравнивать муху со слоном. Подумаешь, бабка задолжала копейки?! Это для государства — тьфу! Стыдно даже говорить об этом.

— Почему у Пиццы целый цех работает на ворованном токе? — спрашивал электрик из Бычкова. — Кому он платит? Кто эти денежки кладет в карман? Рыба гниет с головы. Так-то. Сначала сами очиститесь, а потом с нас спрашивайте.

— Вы не очень-то выступайте, — пригрозил начальник энергии Влагалищенко. — Мы у себя разберемся. С незаконным прикарманиванием денег будет покончено. У нас, к сожалению, есть вопиющие случаи. О них подробно будет рассказано на специальном совещании, которое состоится в ближайшие два — три месяца.

Закрыв совещание, которое никакой пользы не принесло, Влагалищенко вернулся к себе в кабинет в сопровождении Зозули.

— Давай все акты! — потребовал Зозуля.

— Вот тут их сорок. Комиссия уже заседала, люди присутствовали, плакались, обещали и мы многим сбросили по сотне — другой.

— А мы увеличим, — сказал Зозуля.

Вернувшись к себе в Осиное гнездо, он тут же выписал вызовы штрафникам на четверг и стал подсчитывать, сколько денег он положит в карман. Надо будет и с Ужгородом поделиться. Дело в том, что в целях предупреждения мздоимства, штрафные акты составлялись в трех экземплярах, один из которых посылали в Ужгород. Можно и без Ужгорода обойтись: теперь все решается на местах, да и вряд ли ужгородские инспектора будут проверять уплату каждого штрафа, скорее их там просто складывают в общую кучу, а потом, через некоторое время, сжигают. И все же это немного рискованно, надо будет договориться.

«Завтра же договорюсь, надо только встать пораньше. Завтра сам Дмитрий Алексеевич собирается в Ужгород. Попрошу его, может, возьмет. Часы ему подарю, из которых птичка выскакивает».

Дискалюк часы не взял, но то, что инспектор забросил первый камушек в благодатную почву, заставило Дмитрия Алексеевича потеплеть.

— Садись к водителю на переднее сиденье, а я позади вас: уже привык. С давних времен на заднем сиденье люблю ездить. Спокойнее как-то. Эх, не успели мы в свое время, починить дороги. Ты, Грицко, потише на колдобинах, да на поворотах, — произнес Дискалюк, и погрузился в свои мысли, связанные с возрастанием личного капитала.

У областного дома правительства Зозуля вышел и направился в областное управление энергосети к Выпендренко выяснить насчет изъятия третьего экземпляра актов на оштрафованных, что приходят из Рахова.

— Сто гривен с каждого акта и дело в шляпе, — согласился Выпедренко. — Эти акты подшиваются, хранятся двадцать пять лет, как документы строгой отчетности.

— Лучше сразу обращать их в наличные, — осторожно произнес Зозуля. — Там, наверху, тоже не теряются и миллионами ворочают, под себя гребут, а мы что — рыжие? Нам тоже жить надо.

— Гм, наш председатель правительства, господин Лазаренко Павел… огого!

— Что, что, Лазаренко? Того?

— Тут дело пахнет миллиардами. Возможно, его командируют за границу, и он там и останется, — сказал Выпендренко. — Эх, мне бы хоть миллион чик хапнуть!

— Так давайте объединим усилия. Мы с мест начнем вам помогать. Увеличим количество этих актов, наберем темпы и по сотенке с каждого в вашем кармане. В области тринадцать районов. В каждом районе можно составить до тридцати актов в месяц. Это выходит,…позвольте поработать на вашем калькуляторе.

Зозуля быстро умножил 30×100×13, получилось 39 тысяч гривен или 19 тысяч 500 долларов ежемесячно.

— Как видите, не плохо получается, а? Мне бы так, — почесал затылок Зозуля.

— Довольно солидная прибавка к зарплате, я согласен, но у нас принято делиться. Я не имею морального права забывать свое начальство, так же как и мое начальство не может не поделиться с выше стоящим начальством. И когда все это суммируешь, у тебя остаются рожки да ножки.

— Вы человек высоких моральных качеств, это сразу видно. Я тоже так. Я тоже буду делиться. И мой начальник Дмитрий Алексеевич делится. Вот и сейчас он с тяжелым портфелем к товарищу Устичу пошел. Мы с ним вместе из самого Рахова ехали. Отличный человек я те скажу. Сидит на заднем сиденье, что свидетельствует о его нечеловеческой скромности и скромно так, прикрывая рот ладошкой, делает: апчхи! Машина подпрыгивает на колдобинах, а они опять: апчхи! Мудрость тут скрывается, ты понимаешь? Я сижу рядом с шофером, вращаю головой налево направо, гляжу во все стороны, переживаю страшно: а вдруг бандиты на дороге появятся, зажмут с двух сторон, наставят на нас дула пистолетов и скажут: отдавай портфель. Было же у нас в Раховском районе такое. Ехал кассир с портфелем, вернее с таким мешком, специально сшитым для перевозки денег, только выехал из Рахова, как его два милиционера за поворотом останавливают, пистолет к виску прикладывают. Что делать? жить всякому хочется. Кассир отдал мешок, а там полно денег. Вы, наверное, слышало эту историю. Мне кажется, это мое мнение, что сама милиция и подстроила. Это работа начальника Ватраленко, он тогда еще замом был, но я это боюсь вслух высказывать. Для этого надо веские аргументы иметь, а так нельзя честного человека обвинять. Поклеп получается. Эх, заболтался я. Значит, мы договорились. Давайте так: я звоню из Рахова и говорю: куку — вы уже знаете, кто это говорит «куку» и держите карандаш над листом блокнота. Я называю только цифры, то есть номера актов. Вы эти акты в печку. И я свои акты в печку. Остается только один акт у нарушителя на руках. Уплатив штраф, любой нарушитель выбросит его в мусорное ведро. Зачем он ему? Таким образом — никаких следов, или как говорится: комар носа не подточит. Ну, все, бывай мой дорогой! Приятно с такими людьми иметь дело. Меня, правда, беспокоит одна проблема в нашем вопросе.

— Какая? — удивился Выпендренко.

— Как бы господин Устич не продал всю энергосистему области иностранцам.

— Тут я чем-то помочь, просто бессилен, — развел руками Выпендренко.

— Я постараюсь увеличить количество актов по Раховскому району, я дам команду. Куй железо, пока горячо, говорит народная мудрость. И вам следует дать накачку по остальным районам области.

— Я подумаю: это хорошая мысль.

41

Великий человек района, его совесть и его нравственная кладовая, освободился только к пяти часам после обеда и направился к своей машине, ожидавший его на том же самом месте, где и много лет назад, за зданием обкома партии. Теперь это здание называлось гос. администрацией, хотя по-прежнему стояло за спиной Ильича с протянутой рукой. Зозуля уже расхаживал около машины и поглядывал на чучело с протянутой рукой. Ненеожиданно, из-за спины появился Дискалюк.

— Здравия желаю, товарищ секретарь…

— Я не секретарь, — ты что, выпил? Я представитель президента, — понимаешь?

— Я от радости, от большой радости, господин президент города Рахова и всего района. Как вы хорошо выглядите и этот веночек седеющих волос, расположенный выше висков и ниже макушки, вам к лицу. Он делает вас умным, похожим на римских цезарей. Точно вам говорю. Садитесь, дорогой Дмитрий Алексеевич. — Зозуля открыл заднюю дверь машины. — Сегодня удачный день, для меня, по крайней мере. Мне удалось согласовать один важный вопрос и, надеюсь, в скором времени и я смогу вносить в общую копилку что-то, а то как-то чувствуешь себя неполноценным человеком. Я знаю, что все вносят, а когда все вносят, а ты не вносишь — душе нет покоя, совесть мучает, Дмитрий Алексеевич, верите ли? Проснешься ночью и готов выть как волк. А теперь — гора с плеч. Наверно так чувствует человек после того, как с него невинного вдруг кандалы сняли, бутерброд с икрой предложили вместе с коньячком, понимаете?

— А ты не выпил случайно, что у тебя такой эластичный язык сделался? Обычно ты молчалив и скромен, а тут…

— Никак нет, никак нет, господин президент района. Это от радости. Слова сами с языка слетают, аки горошины с ладони.

Дискалюк не стал вникать в суть достигнутых договоренностей своего подчиненного с областным начальством энергосети, его это совершенно не волновало, но чтобы не омрачить радостное настроение человека, он же не скотина, ласково спросил:

— Сколько же ты собираешься жертвовать в общую копилку?

— Три тысячи…

— Долларов?

— Так точно. Больше не выходит, клянусь. Честное партийное, больше не получается. Не все могут уплатить штраф в размере пятьсот гривен. Многие жмутся и даже плачут, а одна свободная гражданка детей с собой привела, говорит: всех четверых у вас в кабинете оставлю, кормите их сами. Муж в Россию уехал и ни письма, ни телеграммы, то есть ни ответа, ни привета. Так она Ельцину в Москву написала.

— Ну и ты пожалел ее?

— Черта с два, а нас с вами кто пожалеет? Я вот догадался, что вы все пожертвования, в Ужгород отнесли, небось, этот Устичко потребовал. Бедный вы мой президент, вам, я чуйствую, приходится жить на одну зарплату, а это почти нищета. Не носите им больше.

— Если я им не отнесу, они меня вынесут, понимаешь? Лозунг: ты — мне, я — тебе в нашем демократичном обществе заработал на полную мощность. Это уже вошло в привычку. Когда мы, коммунисты, были у власти, мы считали, что взятка это порочное явление в нашей жизни и вели посильную борьбу с этим злом, а теперь мы смотрим совершенно другими глазами, как свободные личности. Пока земля, полезные ископаемые, а также фабрики и заводы ничейны, пока не появилась частная собственность, долг каждого гражданина вильной Украины о себе позаботиться. И все так и делают, начиная от президента и кончая рядовым служащим. Я вот думаю за председателей сельских советов взяться. У них прекрасные возможности.

— Какие, господин президент?

— Пусть землю продают крестьянам. По сто долларов за сотку.

— Правильно! Переведите меня в земельный отдел, я озолочу вас.

— На этой должности уже сидит Мешок, бывший председатель колхоза в Апше.

— А этот Мешок, он — пустой?

— На самом деле он не Мешок, а Мешко с ударением на первом слоге.

— А этот гнилозубый, знаю, знаю. Только честный ли он человек, не хапуга ли, не взяточник, не мздоимец ли?

— Я буду иметь дело напрямую с председателями сельских советов, а этот Мешок… в его задачу будет входить одно: давить, давить и еще раз давить.

— Ну, вы просто гениальный человек. Такой умницы я еще отродясь не встречал. У вас такой волевой подбородок, глаза с красными прожилками так искрятся, в них столько огня — весь Рахов поджечь можно, — лепетал Зозуля.

— Ты очень грубо льстишь, — недовольно произнес Дискалюк. — У меня красные глаза от недосыпу. Я плохо спать стал. Лягу, посплю часик, просыпаюсь и о благе народа думаю… до самого утра.

— И я, и я, точно так и со мной происходит. Я проснусь и думаю о тех наших новых бизнесменах, которые привезли из Чехии отопительные котлы и подключают их напрямую, чтоб не платить за электроэнергию. Всякие подпольные цеха, столярные мастерские, сварочные работы, мельницы и даже пилорамы — все это работает при подаче энергии, что идет мимо счетчика. Это огромные потери для государства и в первую очередь для нас с вами. Я так прикинул: имеются договоренности с электриками на местах, с руководством энергосистемы района всех незаконных пользователей и денежки плывут мимо нашего кармана.

— Не тараторь, я это и без тебя знаю. Наводи лучше порядок. Выезжай на места, бери с собой этого Влагалищенко и тычь ему в морду незаконно подключенным проводом, а потом тащи ко мне.

— Вы знаете, он недавно согласился отдавать в общую копилку пятьсот долларов ежемесячно, может, не станем его обижать пока, как вы думаете?

— Хорошо, сам разберись. А потом доложишь.

Машина катилась плавно в наступивших ночных сумерках. Раховские горы были еще довольно далеко. Президент района начал клевать носом, его примеру последовал и Зозуля, как верный подчиненный, который во всем старался походить на своего начальника, планируя в будущем побрить макушку головы, дабы у него прическа была точно такой же, как у президента. Единственно, что удерживало его от этого шага, это возникшее сомнение, понравится ли такое подражание президенту района: не все ведь положительно относятся к своим двойникам.

Дмитрий Алексеевич дремал на заднем сиденье, да так основательно, что погрузился в кратковременный сон дововльно яркий и счастливый. Он увидел золотую реку, в которую он тут же погрузился. Но вода хоть и теплая и чрезвычайно приятная до пояса нежно щекотала в лодыжки, но была проточной, как приходила, так уходила, а та, что он старался зачерпнуть ладонями, просачивалась сквозь пальцы и с шумом убегала дальше. Он ринулся, было на берег, чтоб достать ведро или хотя бы кастрюлю, но ноги увязли в иле или золотом песке, он и сам не мог разобрать, но выйти на берег ему так и не удавалось. Мало того, он погружался все глубже и глубже, и когда золотая река дошла до подбородка, со всей силой закричал:

— Помогите!

— Что вы, что вы, господин президент? — забеспокоился Петр Семенович. — Вы что-то увидели? Ну, конечно, слева пруды, они блестят, освещенные огнями. Но как вы молодецки кричали, я и испугался и обрадовался одновременно. Такой голос, такой голос, такой писк, аки у весенней птички — ласточки!

— Не тараторь, жополиз! — отрубил Дискалюк и снова закрыл глаза.

42

В приемной Дискалюка томился начальник Раховской милиции Юрий Ватраленко, еще довольно молодой, круглолицый с немного выпученными глазами, мужчина среднего роста, не слишком худой, не слишком упитанный с видом милицейского служаки, в чьих руках сосредоточена огромная власть. Если в некоторых других районах страны к начальнику милиции можно было отнестись с неким высокомерием, то в Раховском районе начальник милиции это величина, которую можно лицезреть только с обожанием и только снизу вверх.

Юрий Андреевич освоил это уже давно, еще, будучи участковым уполномоченным и делал все, чтобы занять это почетное кресло. Путь к креслу начальника милиции был долгим и трудным, но он из кожи вон лез, чтобы преодолеть этот путь. Он четко определил, что финишная прямая к креслу начальника милиции состоит из двух путей.

Первый путь — длинный и нудный: это подсиживание своего начальника, перед которым он всегда ходил на цыпочках с восторженной улыбкой на лице, хвалил его, угождал, преподносил подарки, и в то же самое время капал, капал, капал на него куда следует. Как крохотный жучок, медленно, но верно просверливает деревянный брус, из которого состоит дом, доводя его до полного разрушения, так и Юрий Андреевич, медленно, но верно подтачивал авторитет своего предшественника Ивана Васильевича, человека доброго, доверчивого и нетипично либерального в мире легавых.

Второй путь, выводящий на финишную прямую — доллары. Пятьдесят тысяч долларов — и ты начальник Раховской милиции.

Долгие годы Ватраленко был начальником ОБХСС, и это позволило накопить некоторую сумму, однако явно недостаточную для покупки такой должности.

Баксы пришли после падения коммунизма и обретения Украиной независимости. Они прямо полились рекой.

Как это ни странно, Юрий Андреевич родился и вырос в довольно приличной семье. Его родители претерпели немало издевательств со стороны поборников светлого будущего, проявили необычайное терпение и сохранили свое достоинство. По логике вещей сын таких родителей должен быть порядочным человеком, но не тут-то было. Это контрастное различие между отцом и сыном, между матерью и сыном можно объяснить, сославшись на известное выражение: в семье не без урода.

Ватраленко, однако, не думал об этом. И хорошо, потому что моральные принципы, усвоенные им в советской школе, сводились к одному: для достижения цели все средства хороши. Этот принцип и позволил Юрию Андреевичу выпихнуть своего начальника из доходного милицейского кресла и занять его место именно в то время, когда его молодая жена умирала в больнице от рака легких. Было ли это наказанием Господним за подлость по отношению к своему ближнему, который его пригрел и продвигал по службе, либо это козни судьбы, подарившей ему это кресло взамен жены, — никто не знает.

Жен много, а такая теплая и главное доходная должность в Раховском районе одна, очевидно думал Юрий Андреевич. Он так захлебнулся этой радостью, что даже сейчас, спустя две недели, стоя в приемной в течение тридцати минут, прибывал в прекрасном настроении, шутил с секретаршей Дискалюка, осыпая ее всяческими комплиментами и восторгаясь хорошей погодой, радующий его через зашторенное окно.

— Я вижу, вы покрасили волосы в рыжий цвет. Вам идет рыжий цвет, он ближе к огню, а огонь хоть и поджаривает некоторых, но он и притягивает. Каждый мужчина видимо тянется к вам, хоть и боится обжечься, не так ли?

— На что вы намекаете, Юрий Андреевич? Недавно жену похоронили, а уже глазки строите, нехорошо. Кроме того, у вас уши оттопырены, как у поросенка, хи-хи-хи!

— Вот ваш огонь уже обжигает меня, жаль, что я не пожарник…, — сказал Ватраленко.

— Пожарник, милиционер, какая разница, все одно легавый, — отрезала секретарша.

— Ну, Ле́сичка, вы уже начинаете жалить…

— Как змея, — добавила Леся. — Всякая женщина немного змея. Она такой и должна быть.

— Для чего?

— Чтоб парализовать волю мужчины. Наша сила в нашей слабости только потому, что она делает и мужчину слабым. Мужчина должен ползать на коленях перед женщиной и в этом его величие, потому что страсть к женщине должна быть выше любой другой страсти. Но вы этого не поймете: вы служака, милиционер, одним словом, и этим все сказано. О чем нам говорить? И стоит ли?

— Это как сказать…

43

В это время огромная дверь бесшумно открылась, и из кабинета вышел самодовольный торговец сигарет, на которого Юрий Андреевич давно точил зуб и искал повод, как бы схватить его за жабры, потому что сигаретный магнат не желал делиться с ним баснословной прибылью.

— Ну, что, плутковник — торчишь? — спросил он и не дожидаясь ответа, покинул приемную.

— Погоди, сволочь, — не владея собой, произнес Ватраленко едва слышно, — я еще до тебя доберусь, ты у меня запоешь. Налоги государству не платишь, обогащаешься, подрезаешь жилочки на ногах державы, на которых она едва стоит.

В это время Леся уже возвращалась из кабинета Дискалюка и несколько пренебрежительно бросила через плечо:

— Проходите.

Дрожащий рукой начальник милиции открыл массивную дверь и строевым шагом приблизился к креслу Дискалюка. Путь от порога до кресла показался трудным и нескончаемо длинным. Юрий Андреевич был в гражданском костюме, но все равно держался как солдат — грудь колесом, шаг строевой, голова высоко задрана вверх, ладони по швам, немигающий взгляд, напряженный слух и готовность в любую секунду произнести: так точно, слушаюсь, ваш бродь. И сейчас он приложил руку к виску, как только открыл дверь и опустил ее только тогда, когда Дискалюк иронически улыбаясь, сказал:

— К пустой голове руку не прикладывают. Я служил в армии: знаю. Садись, докладывай, как у тебя дела. Что-то много бездельников у тебя развелось. В стране этих мильтонов пятьсот тысяч, в то время, как солдат в армии только триста, где логика, а?

— Не могу знать, Дмитрий Алексеевич, не могу знать; я маленький человек, у меня всего лишь район. Надо было бы к начальнику, министру МВД обратиться с подобным вопросом, это в его компетенции, но никак не в моей. Повторяю: я человек маленький.

— Да садись ты, чего стоишь, как перед генералом милицейским?

— Вы и есть мой генерал. Если бы не ваше согласие при утверждении моей кандидатуры, я бы сейчас не стоял перед вами в этой должности.

— Но это тебе стоило десять тысяч баксов, всего лишь, а сколько туда отдал?

— В Ужгород?

— А куда же еще?

— Сорок тышш, Дмитрий Алексеевич, сорок тышш, — трагически произнес Ватраленко.

— Ого, цена довольно кусачая. И где же ты взял такую сумму? — задал прямой вопрос Дискалюк и уставился на Ватрленко рыбьими немигающими глазами.

— Родители помогли. Пришлось их заставить вытрясти свои кошельки. Корову продали, свинью… курей… да и сами у соседей назанимали, все село помогало.

— Врешь ты все. За все хозяйство твоих родителей вместе с потрохами, можно от силы пять тысяч выручить, но никак не пятьдесят. Ну, в селе можно тысчонку собрать, но никак не пятьдесят тысяч. Это все народные денежки, а также деньги налогоплательщиков. Зря я с тебя только десятку взял, надо было еще столько же. Ты ушлый парень, я знаю. Как уж ползешь, извиваешься, но если уцепишься, оторваться не сможешь. Смотри мне, не слишком набивай карманы — лопнуть могут.

— Я, Дмитрий Алексеевич, человек маленький и скромный…

— Мы тебя, маленького и скромного, будем рекомендовать на высокую общественную должность — председателем бюджетной комиссии, — сказал Дискалюк, как бы не слыша, что говорит Ватраленко, как кот не слышит, как у него в зубах пищит, пойманная мышь. — Сейчас много умников и горлопанов развелось, а там нужен надежный человек, можно сказать свой человек. Надеюсь, ты меня понимаешь. Я когда давал согласие на твое назначение, как раз думал о том, что ты можешь быть преданным и в то же время со всей строгостью следить за тем, чтоб деньги из бюджета налево не уходили. А то этот Павлюк… он слишком мягкотелый, не знаю, как он столько лет в кресле начальника милиции продержался.

— Я… я … продержусь еще дольше, вот увидите, уважаемый Дмитрий Алексеевич. Только вы меня не увольняйте в связи с высоким назначением на общественный пост.

— Не переживай, ты останешься в милицейском кресле, а высокую должность будешь занимать на общественных началах, как при коммунистах.

— Тогда я благодарю вас и постараюсь не поколебать ваше доверие ко мне, оправдать его, вернее оправдывать его на каждом шагу моем, каждый день, каждый час. Вот те крест, как говорит мой отец. Я и своему предшественнику долгое время был предан, хотя многое в нем мне не нравилось и не могло нравиться…

— А давно ты стал доносить на него?

— Как только начали вместе работать. Но, сперва, очень осторожно, намеками, полунамеками, как бы невзначай, приводя высказывания других особ о моем начальнике и только потом уж, когда начали кивать головами в знак одобрения моей полезной информации, тогда я усилил поток информации. Только в последнее время Иван Васильевич стал догадываться и коситься на меня, но уже было поздно. Параллельно с его информацией об обстановке в районе и я давал свою информацию, и этой моей информации больше верили. И только тогда он понял, что находится в положении английской королевы, но заявление подавать не собирался, от дел постепенно отошел и водочку потягивал, видимо от переживания. Мне оставалось только ждать, что я и делал, — я ждал.

— И дождался.

— Так точно: с Божьей и вашей помощью.

— Прекрасно. А теперь скажи, зачем ко мне пришел.

— Да так, одно дельце тут всплыло случайно. Поддержка нужна…

Дискалюк выдвинул ящик стола, встал с кресла и пошел к входной двери секретарской, чтоб убедиться, что там никого нет. В это время Ватраленко вынул пузатый конверт из внутреннего кармана пиджака, который заметно оттопыривал, это еще Леся заметила в приемной, поднес к губам, поцеловал и нежно как мать маленького ребенка, опустил в открытый ящик, не задвигая его. Дискалюк вернулся и небрежно спросил:

— Сколько там?

— Десять зеленых.

— Десять тысяч?

— Так точно.

— Ну, это уже что-то. Докладывай, давай.

— В Средней Апше девушку поцеловали, ей пятнадцать с половиной лет. Родители утверждают, что ее изнасиловал бизнесмен, который живет по соседству. Фамилия его Поп Нуцу. Мы вынуждены были его задержать. Но вы знаете: мы более трех суток держать в КПЗ, не имеем права. Дальше дело прокуратуры. Прокурор Гамеза намерен возбудить уголовное дело, а я придерживаюсь другого мнения. Там темная история. Родители девушки преследуют корыстные цели. Они хотят получить с него кругленькую сумму.

— Акт об изнасиловании составлен?

— Так точно. Но, похоже, главврач может переделать этот акт, это я беру на себя.

— Что от меня требуется?

— Вы могли бы позвонить этому Гамезе и с высоты своего кресла цыкнуть на него. Уж больно он распоясался, блюститель закона. Несговорчивый он прокурор, трудно вам должно быть с ним, а?

Дискалюк налился краской на почве задетого самолюбия и снял трубку.

— Послушай, ты! Ты мне весь район пересажаешь, а может тебя самого надо посадить, как ты думаешь, бабник? Какой вопрос меня интересует? Меня интересует, почему ты так упорно настаиваешь на возбуждении уголовного дела в отношении нашего бизнесмена, который только — только начал становиться на ноги и давать району валюту? Ну, почему, что тобой движет? Он совершил преступление? Ну знаешь, это еще надо доказать. Сейчас к изнасилованию другой подход. Знаешь анекдот? Девушку спрашивают, как вас изнасиловали, а она, подняв палец кверху, отвечает:

— Во изнасиловали!

Так что давай перестраивайся. Найди общий язык с начальником милиции нашего района Ватраленко. И работайте вместе, дружно работайте. Не надо склоняться к индивидуализму. Это нехорошая твоя черта. Это я тебе говорю уже не впервые, мог бы намотать на ус.

Не выслушав прокурора, он бросил трубку, а когда Леся вошла сказать, что прокурор звонит, просит соединить его, бросил:

— Скажи, что я уже ушел. Беда мне с этим прокурором. Я поменяю его, мне не нужны такие работники. И райком партии с ним воевал, воспитывал, воспитывал, но видать горбатого могила выправит. Ты иди и распорядись выпустить этого любителя молоденьких девушек. Отрежь ему яйца, я разрешаю, — и Дискалюк протянул начальнику милиции руку.

«Ну, Юрка, ты далеко пойдешь, — шептал себе Ватраленко, спускаясь по лестнице. — Если так и дальше пойдут дела, то я быстро верну свои деньги, уплаченные мной при покупке должности. Вон, простые участковые милиционеры дворцы себе настроили, а начальник милиции в коммуналке живет, разве это порядок? Подождите, я и до вас доберусь, до каждого из вас, не зря же я в ОБХСС работал. Вы у меня не только должности будете покупать, но и звания, и дань ежемесячно платить станете. Делиться надо, делиться, голубчики. Такой свободы на Украине никогда не было. Было бы величайшей глупостью не воспользоваться этой свободой. Кто откажется поднять то, что на дороге валяется?»

44

Внизу на площадке его уже ждал брат насильника Георгий Поп.

— Ну, как твоя сходила на президент? Когда Нуцу выпустишь на свобода, мы так все переживаем, голова на подушка заснуть не может уже третий сутка, мы деьнга теряем один тысяча доллар на день. Помоги, дорогой Юркович Андриевич!

— Надо еще пятерку подбросить, и я выпущу твоего брата на свободу, но ты ему яйца отрежь, чтоб к молоденьким девушкам не приставал.

— Да моя ему не толко яйка на сковороска поджарит, но и сучок отрежет, чтоб никогда на баб не посматривал, а толко бизнесом занимался!

Правее здания Осиного гнезда, почти рядом с памятником Борканюку, стоял подержанный «Мерседес», в котором находился водитель и еще один человек. Юрию Андреевичу не понравилась такая обстановка. Третий — лишний, а лишних не должно быть. Даже шофер и тот лишний, а тут еще какой-то человек в темных очках. Мотор уже плавно зашуршал, как положено западному мотору, и машина с вмятинами на правой стороне готова была тронуться с места, но Юрий Андреевич сказал:

— Я к вам не сяду. Примерно через полчаса ты придешь ко мне в кабинет. На первом этаже скажи дежурному, что приехал коллега из Молдавии, и тебя пропустят.

Жорж уже отдал двадцать тысяч долларов, десять из них Юрий Андреевич отнес Дискалюку, а десять оставил у себя в сейфе.

— Еще десятка прибавилась, это совсем неплохо, — сказал он себе, поднимаясь на второй этаж в свой кабинет.

В ящике его небольшого стола лежал акт задержания вместе с заявлением потерпевшей, заполненный участковым Цеберко. В нем было так много грамматических, синтаксических и даже стилистических ошибок, что даже не шибко образованный Ватраленко, читая, хохотал до упаду. «Она насильно обнажилась и говорила Нуцу: ты только не бойся, это есть не так страшно, как черти малюют». Или: «Нуцу хороший малчик, он пил не водка, а накурился анаша, и этот анаша во всем виноват, а Нуцу не виноват вовсе». Читая он улыбался, подчеркивал явно не удачные выражения красным карандашом и так увлекся, что не стал отвечать на звонки даже по прямому проводу. Это привело к неожиданным последствиям. В его кабинет ворвался представитель Дискалюка Дундуков и еще не закрыв за собой дверь, прорычал:

— Почто ты трубку не сымаешь, полковник милицейский? Сам Димитрий Алексеевич тебе названивает, а ты сидишь, штаны протираешь, хоть бы трубку поднял.

— Товарищ Дундуков! Никаких звонков не было, клянусь милицейским мундиром. Я еще не глухой, не слепой, все слышу, все вижу и к тому же я всегда рад пообщаться с уважаемым, нет с дорогим, нет, с любимым нашим представителем президента господином Дискалюком. Давайте ему сейчас прямо и позвоним, и я объяснюсь!

— Я сам наберу номер, который вам знать не положено. Только я во всем Раховском государстве знаю этот номер, больше никто, потому как это тайна — военная, государственная и нашего Белого дома.

— Осиного гнезда.

— Пущай будет так.

Диалог был внезапно прерван звеневшим телефонным аппаратом. Юрий Андреевич схватил трубку обеими руками.

— Я весь — вынимание. Да какое там вынимание? Внимание, одним словом. А, Дмитрий Алексеевич? Очень рад, очень рад. Душевно рад. Не хватает одного рубля с тремя нулями? О, это сущие пустяки. Это мы поправим. Я возможно ошибся. Благодарю вас, вы меня крепко выручили. Товарищ Дундуков? Он у меня. Сейчас.

Юрий Андреевич передал гостю трубку. Тот выслушал, опустил трубку на рычаг и умчался, не сказав хозяину кабинета: бывай.

Тем временем Жорж уже тихонько как лиса протискивался в дверь и направился к выдвинутому ящику стола, за которым сидел начальник милиции. Юрий Андреевич поднялся, как это делал Дискалюк, и поковылял в прихожую к холодильнику, чтобы извлечь бутылку с водкой, а Жорж в это время плавно опустил пузатый конверт в ящик, не решаясь задвинуть его. Вернувшись с бутылкой и стаканами в руках, Юрий Андреевич положил все это добро перед дорогим гостем на стол, а сам схватил конверт, разорвал его, убедился, что там зеленые хрустящие бумажки, быстро спрятал их в сейф. Нажав на кнопку звонка, он устремил свой взор на запертую дверь. Вскоре она отворилась: вошел заместитель.

— Андрей Филиппович! — обратился к нему Ватраленко. — Мне только что звонили из Ужгорода. Надо отпустить этого бизнесмена. Задержание не обосновано. У нас нет никаких доказательств, что он изнасиловал девушку. Наоборот, как пишет в протоколе участковый Цеберко, она насильно обнажилась и говорит Нуцу: «ты только не бойся, это не так страшно». Так что, кто кого насиловал, еще вопрос. Идите, отпустите его, пусть идет парень на все четыре стороны во избежание неприятности.

— Слушаюсь ЮрАндреич! — козырнул заместитель и пошел выполнять приказание.

— Какой у тебя дициплин на помошник! — произнес Жорж. — Ну, моя пошагала, надо видеть радость на лице брата. А яйка мы ему отрезать не будем, а шнурком перевяжем пока не женится.

— Ты этому Цеберко что-нибудь давал?

— Только один тысяча доллар, чтоб правильный, нужный нам акт составил. Мы думал: акт поможет, но акт помог как мертвому припарок.

— Ну, иди.

Когда Жорж закрыл дверь кабинета так, что она захлопнулась, Юрий Андреевич облегченно вздохнул, извлек ключ из внутреннего кармана пиджака, срочно открыл сейф и стал пересчитывать хрустящие сто долларовые бумажки. Какое-то неясное чувство страха смешанное с бурной радостью делало его уверенным в себе, цементировало его волю, поднимало в собственных глазах на некую гранитную скалу, откуда практически невозможно свалиться, но если свалишься, то это ничтожный процент того, что выживешь. Десять тысяч, что он только что положил, были на месте, тогда он открыл ящик стола, достал еще пять тысяч и положил в сейф. Так много тысяч за какие-то два часа, это ли не заработок?

«О, слава тебе Господи! Прости мя грешного, ибо раб твой должен быть, как и все рабы твои — грешным, грешным, грешным. А что делать, куда деваться? Эти бумажки… они сильнее любого наркотика. Попробуй от них отказаться? Врут американцы, что у них нет взяток. Взятка это международная субстанция, она не зависит от национальности, от культуры народа, от языка. А разве наши русские братья брезгуют тем, что само в руки лезет? Да даже коммунисты брали взятки. Самые высокие чины. Под пол прятали деньги. Вон следователь Гдлян что натворил. Мы все увидели, чем руководство занимается. Там на миллиарды счет шел, а у нас здесь в нижнем звене на тысячи. Сколько хлопот, чтоб сколотить себе небольшой капиталец на черный день — ужас. Врагу не пожелаю этим заниматься».

45

Совершенно расстроившись и налившись злостью, он связался с дежурным и приказал ему разыскать участкового Цеберко.

Цеберко стал ногтями скрести оббитую дерматином дверь уже через пять минут, а когда Юрий Андреевич открыл ее, Цеберко чуть не повалился ему на грудь.

— Ты что бля… делаешь, грудь протаранить мне собрался?

— Никак нет, товарищ плоковник! — заревел Цеберко.

— Не плоковник, а полковник, грамотей.

— Так точно, плутковник!

— Двойка тебе.

— За что, товарищ плутковник?

— За знание языка.

— Так точно товарищ клоповник!

— Ну, хорошо, — сдался Юрий Андреевич, — садись, пиши объяснение.

— Какое, для чего? А может лапорт? Я давно хожу в капитанах, а хотелось бы походить в майорах, как мой однокашник Сойма Юрка.

— Тебе майора не видать, как свинье своих ушей, понял?

— Это невозможно понять, товарищ плутковник.

— Если я тебя выпорю хорошенько, ты все сразу поймешь, не так ли? — Юрий Андреевич нахмурил брови. Цеберко уже знал, что если его начальник хмурит брови — добра не жди. Он покорно наклонился над бумагой и накарябал заголовок:

«Облыснительная» и поднял голову, ожидая команды.

— Пиши. Я такой-то получил взятку в размере одной тысячи долларов за составление протокола в пользу нарушителя…

— Я ничего не брал, он мне сам дал, сунул в карман и убежал, а потом прислал совершенно незнакомого человека за протоколом. Не мог же я отдать тысячу долларов незнакомому человеку, правда?

— Почему ты в таком случае, как честный сотрудник правоохранительных органов, не приехал к нам в Рахов и не сдал эти денежки по акту?

— Я приходил, но вас не было на месте, вы были у президента района товарища Пискуляка. Я не виноват, что вы там так долго сидели, а я тут страдал в ожидании вас. Вы знаете, как меня совесть мучила? Это невозможно передать словами. Я просто похудел на целых пятьсот грамм, что составляет одну вторую килограмма, а вы от мене облыснительную требуете. Да заберите вы эти деньги и пошлите в фонд Чернобыля. Там детишки мрут от болезней и систематического недоедания, а мы… мы… обойдемся. Мы если бы не Тиса, вернее, если бы румыны всякую гадость в Тису не сбрасывали, могли бы жить припеваючи. Давайте я так и напишу в облыснительной: тышшу долларов, что вручил мне насильно румын — бизнесмен в качестве благодарности, мы посылаем детям Чернобыля.

— Ладно, давай сюда эту тысячу, я сам пошлю. А писать ничего не надо. Так и быть, я тебя пожалею. Все же у тебя недавно жена родила. К тому же ты не умеешь излагать свои мысли на бумаге, — сказал начальник милиции.

— Вот это мне подходит, так бы сразу и сказали. Разрешите удалиться, товарищ клоповник! А жена у меня двойню родила — сросшуюся, топырь, их будут разрезать пополам, а на это нужны доллары.

— Удаляйся и держи язык за зубами.

Цеберко вышел из кабинета задом, держа руку у виска, а когда очутился на улице, обида охватила его с такой силой, что слезы сами потекли из его больших, не лишенных прелести, черных глаз. Он шагал по улице, устланной булыжниками и со злости сшибал их носками кирзовых сапог, посылая проклятия своему начальнику клоповнику, которого он считал натуральным клопом, впивающимся в тело таких честных людей, как он, Цеберко, дослужившийся до капитана и получивший первую крупную взятку, и то по нужде.

А Юрий Андреевич, когда ушел подчиненный, заговорил сам с собою вслух: «Вот дурак-то, он думает, что тысяча долларов спасет больных и голодных детей Чернобыля. Да там нужны миллионы, а что одна тысяча? Одна тысяча это все равно, что песчинка в море. Тут нужна государственная программа. Но даже государство боится выделять, потому что все разворуют и до детей решительно ничего не дойдет. Я лучше эту тысячу присовокуплю к этим пятнадцати и начну дом строить… для своих детей. Я когда-то же уйду, а дом останется, не возьму же я его с собой на тот свет. Пусть и Дискалюк строит свои дома, они тоже останутся. А какая разница кто строит, государство или отдельный человек. Раньше рэкетом занималось государство, а теперь дали возможность людям. Что тут плохого? Я например ни у кого не требую, сами приносят, да еще сгибаются в три погибели: бери, дорогой! А почему бы собственно не взять? Все берут, и я беру. Сейчас может удержаться только тот, кто берет. Я беру, я же и отдаю Дискалюку, и еще в Ужгород надо будет своему непосредственному начальству относить. Дискалюк тоже в Ужгород относит, а Ужгород уж в сам Киев переправляет. Туда стекаются все капиталы. Там более масштабные сосуны. Если люди на местах не будут о себе заботиться, то, пожалуй, останутся в трусах. Нет, я этого в отношении себя не допущу. Фиг ушки вам, киевские сосуны».

Тут брякнул телефон. Звонил прокурор.

— Ну что тебе? — спросил Юрий Андреевич.

— Что ж ты мне все время ножку подставляешь, скажи! — спросил прокурор.

— Я согласен сотрудничать с прокурором, но хотел бы, чтобы прокурор иногда и советовался со мной. Ты более подкован в юридических вопросах, я это признаю, но это не значит, что я, начальник милиции у тебя на побегушках. Этот бизнесмен нужен району: без него и экономика района не будет развиваться, — зачем же его сажать, скажи. Ну, подумаешь, поцеловал какую-то девчонку, ну и что же? Она, небось, рада до смерти. Это все козни родителей. Я бы, наоборот, их привлек к ответственности за плохое воспитание. Почему эта сопл юшка вечером по улице шатается? Я еще участковому Цеберко вмажу: он тоже должен следить за порядком. Что, что? Неприкосновенные личности? В наше время? Да это смешно. Только депутаты Верховной рады неприкосновенны. Ну, не знаю, не знаю.

На том конце провода раздались гудки, значит, там повесили трубку… без разрешения, вернее без завершения разговора. Значит, противостояние продолжается. Тоже мне прокурор! Ну и живи на свою маленькую зарплату. Мы сделаем так, что ты в районе ничего не будешь значить. Я сделаю тебя английской королевой, вот увидишь, клялся самому себе Ватраленко.

Сам он не требовал взяток, люди несли. А если не несли, он делал все наоборот. Потом уже, гораздо позже все усовершенствовалось. Само собой так получилось. Для того, чтобы посидеть у него в кабинете пять минут, надо было положить в ящик стола пятьдесят долларов. Это только за беседу. А за услугу отдельно.

Вот и сейчас у дежурного внизу торчит начальник Ясинского лесокомбината Бойко. Что ему надо? Ах, ему срочно? Тогда пусть помучается немного. Юрий Андреевич нарочно спустился на первый этаж и не глядя на начальника лесокомбината, прошел мимо. Тот за ним вдогонку.

— Юрий Андреевич, дорогой! Времени в обрез, не могу ждать, там на перевале машина с буковым лесом, ваш работник, Цап, ни за что не хочет пропустить. Уж совали ему сто гривен — не помогло, сделай что-нибудь, Юрий Андреевич!

— Подожди, я сейчас вернусь. У меня неотложное дело…

И Юрий Андреевич завернул за угол, зашел в кафе и сел у окна с опущенной занавеской. Откуда-то возник владелец кафе, раскланялся и тут же сам стал ухаживать за могущественным посетителем.

Юрий Андреевич не торопливо перекусил жареную картошку с жареной бараниной и жареным луком, принял вовнутрь всего лишь сто грамм, вытер губы рукавом, потому что салфетки кончились, блаженно потянулся, подошел к кассиру и сделал движение достать кошелек. Опять возник владелец кафе.

— Нет, нет, что вы! Наоборот, мы вам еще должны. Для вас обед в нашем кафе всегда бесплатно, запомните это уважаемый Юрий Андреевич. Нет, нет, не может быть и речи. Не обижайте, прошу вас.

— Мои работники часто мучают тебя?

— Случается, случается, не без этого, но я, как видите, не жалуюсь.

— Позвони мне, если почувствуешь, что к тебе придираются.

Неторопливой походкой Юрий Андреевич вернулся в свое заведение, а у дежурного на первом этаже нервничал Бойко. Он расхаживал из угла в угол с папиросой в зубах, а когда увидел начальника милиции, обрадовался как девушки, опоздавший на свидание.

— Думал: не дождусь, ну, слава Богу.

— Заходите, — разрешил Юрий Андреевич, поднимаясь на второй этаж.

— Что у вас там?

— Машину с лесом не пропускают. Это я для друзей в Ивано-Франковск отправляю. Немного.

— Сколько?

— Двадцать кубов.

— Хорошо, я разберусь, — глядя в записную книжку, сказал Юрий Андреевич.

— Но машина не может там стоять весь день, пока вы тут будете разбираться. Я пойду, принесу бутылку шампанского, мы по стакану и по рукам.

— Я не пью, извините, у меня больше нет времени. Меня ждут на заседании бюджетной комиссии. Будьте здоровы, желаю успехов, — тараторил начальник, идя грудью на посетителя и выталкивая его за дверь. — Ну и дурак же ты, — сказал он сам себе. — Нужна мне твоя водка и твое шампанское. Мне доллары нужны, но видать, кишка у тебя тонка, а раз так, то нечего по пустяковым вопросам к начальнику милиции лезть. Правильно сделал этот Цап, что не пропустил машину за территорию области. Так держать, молодец.

46

Обитатели Раховщины, у которых еще совсем недавно были чистые, как слеза помыслы и достойные подражания нравы, неожиданно совершили прыжок из эпохи Средневековья в конец двадцатого века с космической скоростью. Они как бы проснулись в новом цивилизованном мире. Еще совсем недавно можно было лечь спать, не закрывая входной двери, или уйти всей семьей на весь день из дома, не запирая его на все запоры; еще совсем недавно приличия требовали, и они неукоснительно соблюдались, что можно лишиться девственности только после бракосочетания в церкви; еще совсем недавно сестра не предавала брата, друг не предавал друга, а воровство считалось постыдным, переходящим из рода в род.

Обитатели гор тяжело трудились на своей земле, признавали только Бога и руководствовались гуманистической Христианской философией.

В конце первой половины двадцатого века на них грянула, как с неба свалилась, азиатская человеконенавистническая культура, окрашенная в красный цвет, которая быстро развратила их, довела до полной деградации. Подобно ржавчине, разрушающий металл, идеи марксизма — ленинизма впивались в души молодых людей, выхолащивая из них понятия чести, достоинства, человеколюбия и мира.

Подсиживание, доносы, предательство и воровство, нравственная распущенность, пьянство, проституция вошли в норму, стали потребностью как в воде и пище. Осталось последнее, что могло способствовать окончательному растлению личности — наркомания. О, это может подарить и запад. Или, к примеру, Турция. О, Турция щедрая страна! Потом, когда-то давным-давно турки здесь уже были.

Нравственное перерождение и падение шло как бы параллельно во всех звеньях человеческой жизни, оно охватило все слои населения, именующегося славянами. Даже религия не осталась в стороне: католики начали обвинять православных во всех смертных грехах, доказывая, что только они, христиане — католики истинные наследники веры Христовой, а христиане — православные отступники, продались сатане.

На фоне углубления этих противоречий и даже рукопашных схваток (католики Западной Украины вернули храмы, отобранные у них советской властью в конце сороковых годов), появилось много сект, типа адвентистов седьмого дня, свидетелей Иеговы, которые, опираясь на ту же Библию, то же Евангелие. Они на всех перекрестках кричали, что только их вера есть вера Божия. Даже в их рядах, в рядах свидетелей Иеговы, вскоре произошел раскол.

Мир как бы рехнулся, как бы стал готовиться к чему-то страшному, — к тому, что так выпячивают представители разных религиозных сект в своих проповедях.

47

Гражданин вильной Украины, уроженец и житель Верхней Апши Галущак Павел Михайлович вырос в семье колхозного бригадира, известного, как и все бригадиры своим плутовством и жестокостью. К моменту ликвидации крепостного права большевиков, Павлик достиг совершеннолетия и не знал, чем занять свою буйную натуру. Он был единственным сыном в семье, ему когда-то было все позволено, и у мальчика с каждым годом развивались аппетиты, появилась потребность в разнообразных формах наслаждения. Еще при советской власти ему пришлось сидеть в кутузке за то что, в порыве гнева, нарочно, совершил наезд мотоциклом на родного отца. У папочки были сломаны два ребра, и сильно пострадала голова, за что некоторое время спустя, уже после относительного выздоровления и возвращения на свою прежнюю должность, получил прозвище контуженного.

На глазах контуженного разваливался колхоз, он сильно переживал, что ускорило его кончину.

Мать Павлика Мафа Петровна стала теперь возлагать все надежды на сына. Сына забрали в армию, где он совершил изнасилование с отягчающими обстоятельствами, и был судим. Отсидев около десяти лет, вернулся в родные края, но ненадолго. Его манила Чехия. В Чехии он стал членом одной из банд вильной Украины. Пошли грабежи, пьянки, гулянки, наркотики. Однажды на них налетела другая бандитская группировка, это были русские ребята, где Павлику накостыляли так, что он чудом остался в живых. И то его чешская полиция обнаружила на второй день в полусознательном состоянии под мостом, в дурно пахнущей луже. Чехи не стали сажать свободного украинца, довезли его до границы, дали несколько пинков в то место, откуда растут ноги и выпихнули за шлагбаум. Впереди была нищая родина, куда он так не хотел возвращаться.

Вернувшись домой, он сгреб у матери последние денежки и побежал к начальнику паспортного стола. Паспортный стол стал теперь важным звеном в системе правоохранительных органов под руководством Ватраленко. Это было самое доходное место. Мария Михайловна, сверкая бриллиантами, сразу спросила, есть ли у Павлика сто долларов. Павлик кивнул головой и приятно улыбнулся. Он обладал не только фигурой спортсмена и жеребца, но и приятной улыбкой. Мария Михайловна даже икнула, глядя на это хищное мужское лицо.

— Хорошо, — произнесла она, гордо задрав голову, — для вас мы сделаем исключение. Паспорт вы получите в течение недели. Расходы я возьму на себя, а вы… пригласите наш отдел в кафе. Наш дружный отдел любит коллективные походы.

— А как насчет коллективного секса? — поинтересовался Павлик.

— Фу, какой нахал, — фыркнула Мария Михайловна. Она покраснела, достала какую-то папку, быстро раскрыла ее, впилась в нее голубыми глазами и совершенно успокоилась. — Ну и молодежь пошла нынче, — добавила она.

Несколько дней спустя новый заграничный паспорт был готов. В кафе пришла только Мария Михайловна, пила только шампанское, уплетала сладости, а потом увела Павлика к себе домой.

Павлик вспоминал это приключение с неким омерзением, но теперь путь в Турцию был открыт. Поездка была удачной: он вернулся не с пустыми руками. В руках у него был мешочек с анашой.

Юноши и девушки из интеллигентных семей Верхней Апши видели много американских фильмов, где одним из ритуалов молодежных встреч было курение этой самой анаши.

Галущак продавал самокрутки из анаши довольно недорого — по три доллара за одну папиросу. Затянулись — понравилось. Сначала юноши, ученики десятого класса, а потом и девушки. Кайф необыкновенный. У школьников есть только те деньги, которые дают им родители. Родители всегда бережливее своих любимых чад. Когда стали пропадать из дома вещи, в основном изделия из серебра и золота, родители забили тревогу. Да и любимые чада начали приходить под мухой и рассказывать небылицы обалдевшем предкам.

Предки ринулись в опорный пункт милиции. Здесь с распростертыми объятиями их встретил участковый Жора Соймик.

— Ну, этого нам еще не хватало. В довершении ко всему. Да вы знаете, Ван Ванович, что ваша дочь Надежда, задрав юбку, голая по селу бегает? После восьми часов вечера. Вы-то куда смотрите? У вас единственная дочь. А она, уже того… сучка. Даже в публичный дом ее не берут, потому что в нашем миниатюрном публичном доме тишина и порядок. Там раздеваются только перед клиентом. Я должен протокол на вас составить, оштрафовать за плохое воспитание дочери.

— Да, — опустил голову Иван Иванович, — молодежь такая пошла, тошно от них. Мы с Маней ничего с ней не можем сделать. К тому же ее подруга в Испанию убежала в публичный дом устроилась и оттуда по пятьсот долларов матери присылает, представляете?

— Жорик, капитан Жора, — крестясь, как на икону, заговорила Маня, — спасите мою единственную дочку Светика. Одна она у меня и незнамо в кого пошла, я никада не гуляла ни с кем, покамест замуж не позвали, а позвали, я после свадьбы дрожала как осиновый лист, — у кого наша дочка пошла? Срам какой — на все село! К тому же они наркотики курят, дуреют, видать. Оштрахуйте по полной программе этого продавца наркотиков, погубит он наших детей, как пить дать погубит. Разве это законно. Бабки сказывают: вы им потворствуете, может такое быть?

— Нет, не может, — ответил капитан.

— И я так говорю: не может. Посадите этого Галущака лет на пятьдесят, — предложила Маня.

— С этим Галущаком мы разберемся, — сказал участковый, — а вот вы со своей дочерью Светланой… сделайте с ней что-нибудь. Заставьте ее посещать школу, книжку пущай прочитает, там про жизнь написано.

— Да что вы?! Никаких книг! В книгах ересь одна! Это от книг и пошло. Учителя начитались, детям передали. Боже сохрани читать книжки. Только вангелие, ежели б достать где. Вон дочь завуча школы все книжки читала, да свихнулась. Теперь, даже дома не живет, сбежала в Чехию лексии читать в Юнирситете, замест того, чтобы дома сидеть, жениха дожидаться. Вон оно до чего книги доводят. Вы голубчик никому таких советов не давайте. Если моя дочь и курит эту, как сказать, анашу, то она в родном селе гуляет, около дома больше крутится, а не по Чехиям разгуливает со своими лексиями. С ума сойти. Говорят, талмуды Ленина можно читать и никакого вреда, потому как там так написано, что сам черт не разберет. Во умный мужик: пускал сплошной туман в мозги людям, а они глупые яму и поверили. А када он стал всех сажать и расстреливать, еще больше яго полюбили.

— Вы очень умно говорите. Вы, должно быть юнирситет кончали, но все одно надо того Галущака за хобот брать, — сказал Иван Иванович. — Что он за одну самокрутку почти три доллара берет, дешевле надо давать, а то ишь разгулялся — четырнадцать гривен за маленькую сигаретку. Я, может быть, тоже купил бы покайфовать как дочь Светлана. Она говорит: папа ты не представляешь, как мне хорошо после выкуренной сигареты, я просто в облаках витаю.

— Сдурел ты, черт кривоногий. Наша Светка уже все, что могла из дому утащила, чтоб на базаре продать деньгу выручить и эту сигарету купить. До чего уже дошло: на двоих одну сигаретку покупают, курят по очереди, а потом еще и дерутся из-за того, что одна больше затяжек сделала, чем другая. Словом, я тоже прошу: к ногтю этого дельца.

48

На участок пришли и другие родители. Они более решительно требовали принять меры к наркодельцу. Участковый обещал, клялся, что не только намылит шею этому Галущаку, но посадит его на пять суток в Раховскую КПЗ.

Все родители с энтузиазмом взялись за воспитание своих детей, но похоже, момент был упущен. Не помогло и то, что священник во время своей проповеди призывал не срамить веру Христову своим поведением.

Самая эффективная мера воздействия на своих чад, как полагали родители, состояла в том, чтобы их не пускать в школу: школа оказалась рассадником наркотиков. Именно в школе, особенно во время перерыва, да и после занятий, ученики старших классов собираются во дворе и курят эту проклятую анашу. Выкуривают одну самокрутку пять — шесть учеников. Те, кто беднее и не может купить папиросу целиком, слезно просит хоть одну затяжку у других.

Вторая мера, менее эффективная — это крещение в новую веру: свидетелей Иеговы, или в адвентисты седьмого дня.

Что касается чтения книг, то тут воевать с детьми, чтоб не сидели за чтивом, не тратили попусту времени, не было необходимости. Книг никто не читал. Ни дети, ни взрослые.

Из семи тысяч населения Верхней Апши, в читателях, судя по формулярам сельской библиотеки, замечены… два человека. Это Вита Майдыч и ее мать, преподаватель литературы. А больше никто к этой ереси не притрагивался. Такие имена как Пушкин, Лермонтов, или Достоевский казались им жителями соседнего села Средней Апши, либо Великого Бычкова, торгующими пивом в Бычкове.

Физически обитатели Апши находились накануне двадцать первого века, а духовно где-то обитали где-то до новой эры. Подавляющее число граждан порвало с христианской верой, приняло крещение в другие веры, а там, кроме Библии, никакая мирская литература по их глубокому убеждению недостойна внимания. Там сплошная ересь.

Христиане же, оставшись в меньшинстве, смотрели американские боевики по телевидению, и ни к какой литературе, в том числе и христианской, не прикасались. Нищие духом, довольствовались чужими, дешевыми поделками, где культ насилия и убийства возводился в эстетическую норму.

Духовное падение и моральное разложение началось давно, лет пятьдесят тому и к двухтысячному году достигло апогея.

Участковому все же пришлось вызвать к себе Павла Галущака на беседу. Павел откликнулся только на третий вызов.

— Ты что бля… беспокоишь людей, делать тебе не х…, — заявил Павел, садясь прямо на стол участкового, так что Юра встал во весь рост, дабы не смотреть на посетителя снизу вверх. — Что тебе от меня надо, падло? Денег? Пожалуйста!

Павлик вытащил из сумки груду скомканных, небрежно сложенных долларовых бумажек разного достоинства и с ненавистью бросил на стол.

— Мало? Вот тебе еще, — сказал Павлик и достал столько, сколько мог захватить пальцами.

У участкового разбежались глаза. Такое количество денег он еще не видел. Это были не просто деньги. Это были куски магнита огромных размеров, а он участковый вдруг превратился в глыбу железа. Он упирался, моргал глазами, злился на самого себя и в то же время наклонялся всем корпусом, чтобы накрыть собой эту кучу магнита. Он упал на деньги туловищем и заплакал от жалости к себе. Ему стало жалко себя, что он такой несчастный, что у него нет силы воли, противостоять соблазну, который все-таки оказался гораздо сильнее и могущественнее женского соблазна, с которым он мог бы сладить, если бы собрал в кулак всю свою волю.

— Изыдь, сатана, — закричал он, так что даже Павлик испугался. — Через десять минут зайдешь, и я тебе дам инструктаж, либо верну тебе эту… мину замедленного действия.

— Пожалуйста, пожалуйста, я против ничего не имею, — сказал Павлик смеясь. — Хорошо, что ты в штаны не наложил, а остальное обойдется, — и он поспешно вышел в прихожую. Там толпились люди. Какой-то мужик в нетрезвом виде пальцы на руке отрубил собственной жене.

— Нельзя туда, — сказал Павлик, стоя у входной двери.

— Почему нейзя?

— Человеку плохо, — сказал Павлик и зареготал.

Через десять минут он вернулся в кабинет, захлопнув дверь на замок.

— Ну что ты — переродился или нет? Я, брат, давно в другом измерении живу. Каждый человек это животное, а животному положено дохнуть. Но не всякому животному, а только такому от которого нет никакой пользы. Что пользы от нынешней молодежи? Работать не хотят, все ждут что им все блага преподнесут на блюдечке с голубой каемочкой. Пить, гулять, заниматься распутством начинают уже с четырнадцати лет. Так пусть всего попробуют. Наркотики это высший кайф, это то, что им нужно для того, чтобы быть хоть как-то похожими на западную молодежь. Я предоставляю им такую возможность. Что тут такого, скажи?

— Но ведь это… уголовщина. Меня за это тоже могут посадить, пронимаешь? — осмелел участковый.

— Я возьму тебя под свою защиту, не переживай.

— Но есть выше меня. Мой начальник, есть прокурор, есть наконец, сам Дисколюк, хозяин Белого дома.

— Осиного гнезда, — поправил его Павлик. — Но я всех куплю, ты не думай.

— Даже самого Дискалюка?

— Его в первую очередь. Он у меня почти уже в руках, — сказал Павлик.

— Меня начальник с работы выгонит, — расхныкался Жора Соймик.

— Вот тебе пять тысяч долларов. Скажи ему, что это подарок ко дню милиции и посмотришь, как он будет реагировать. Если будет крутить носом, скажи мне — я на него надавлю.

— Люди, родители требуют привлечь тебя… вас за распространение наркотиков, разлагающих молодежь.

— Дурак ты, я вижу, и боюсь, что с тобой кашу не сваришь. Хочешь, я тебя заменю другим? — засмеялся Павлик.

— Как?

— Я тебя уволю, а на твое место поставят другого.

— Это может сделать только начальник Раховской милиции полковник Ватраленко.

— Вот, вот именно, это он и сделает.

— Ты ему прикажешь?

— Ему прикажут другие, только мне надо будет больше денег выложить.

— Да, твои доводы логичны, — согласился участковый.

— Ты слушайся меня, и все будет в порядке. Ты сейчас делай вид, что работаешь в этом направлении. Через некоторое время родители сами к тебе будут приходить, просить, чтоб ты меня разыскал и послал в Турцию за наркотиками.

— Разве такое возможно?

— Еще как возможно. Почему наркоман может убить человека ради сигареты, анаши? Да потому, что если привык, без этого обойтись невозможно. Без пищи можно, без воды можно, а без анаши невозможно. Кстати анаша самый дешевый вид наркотиков. Я планирую завозить героин. От него кайф гораздо выше, чем от анаши. Угостить тебя сигареткой, а?

— Что ты, Боже сохрани! Если и я еще начну — что тогда? Надо, чтобы все село заразилось, тогда уж и я в последнюю очередь.

— К этому все и идет, голубчик, дай только срок. Ну, все, будь здоров, некогда мне разговоры разговаривать. Родина зовет.

— Захлопни дверь и скажи эти скотам, что приема сегодня не будет, — сказал Юра.

49

Убедившись, что дверь крепко заперта, а посетители, охая, разошлись, он открыл ящик стола и стал считать деньги уже в третий раз, и пересчитывал и всякий раз, когда сумма не сходилась. Сначала выходило тысяча восемьсот девяносто семь долларов, а при повторном пересчете — тысяча восемьсот девяносто два доллара. Это, не считая тех пяти тысяч, что лежали в пачке, предназначенные для начальника милиции.

Куда же девались пять долларов? Смухлевали, обманули? Кто это мог сделать? Убью, зарежу при всем честном народе. Хотя в конце концов, что такое пять долларов по сравнению с тысяча восемьсот? Черт с ними. (Эта пятерка оказалась в кармане брюк, так что радость не была омрачена ничем). Юра посчитал, что такую сумму он мог бы заработать за два с половиной года, а тут, вот тебе, без подоходного налога, без алиментов, которые его мучили вот уже тринадцать лет. Ну, кто может устоять, кто может отказаться от такого блага?

«Да сам президент, если он платит алименты на двоих детей, не откажется. А я, простой милиционер с погонами капитана, откажусь? Да ни за что в жизни. Если бы я отказался, меня бы засмеяли. Сейчас все берут. В Киеве гребут миллионами, в Ужгороде сотнями тысяч, в районе тысячами, а мы, бедные на местах… нам достаются крохи. Если бы государство сделало ставку пятьсот долларов в месяц, я бы взяток не брал. В результате государство еще и выиграло бы, а так. С меня спрос небольшой, я человек маленький. Всего лишь капитан, а не мешало бы получить и майора. Пожалуй, эти пять тысяч я использую и для получения очередной звездочки».

Недолго думая, капитан отправился в Рахов на прием к начальнику. У начальника было чаепитие с коньяком. У него сидел директор Ясинского лесокомбината Бойко вместе с представителями из Житомирской области. Речь шла о перевозке грузов через перевал. Там работники милиции свирепствовали, требуя большие суммы в качестве гонорара за то что опустят веки, когда груженые машины двинутся с места.

Бойко предлагал снять милицейский пост вообще, а Ватраленко не соглашался. Тогда представитель из Житомира предложил подходящий вариант: пост остается, а машины с литером «Ж» проходят беспрепятственно. Размер месячного гонорара будет составлять пять тысяч зеленых и ни цента меньше.

— Это, пожалуй, подойдет, — согласился Ватраленко. В это время кто-то усиленно стал скрести дверь.

— Не входить! — приказал начальник милиции.

Участковый из Верхний Апши терпеливо ждал, когда начальник освободится. Наконец, дождался: Юрий Андреевич пошел провожать гостей. Участковый вытянулся в струнку, но начальник махнул на него рукой и сказал: подожди. И Жора ждал. Прошло около полутора часов, после чего дорогой начальник вернулся.

— Заходи, чего тебе.

— Да я, мне бы… я уже давно служу, в капитанах хожу, а мне хотелось бы в майорах, нельзя ли рассмотреть этот вопрос, ускорить процедуру присвоения очередного звания. Вы счастливчик, вы уже полковника имеете, хоть мы и разом начинали, а я вот остался, меня обошли вниманием.

— Так я сколько денежек на это положил. У меня почти каждая звездочка по десятке стоит, — сказал начальник.

— Я тоже принес, тут пять штук накропал. За все так сказать годы моей добросовестной службы.

— Хорошо. А кто тебе дал такую крупную взятку? Ведь это же пять тысяч долларов.

— Это не взятка, это маленький презент от Павла Галущака.

— А, знаю. Передай ему привет. Как он там, не слишком ли свирепствует? А то я ему накручу хвоста. Ты присматривай за ним, чтоб никаких наркотиков. Боже упаси. А что касается тебя — будем собирать документы. Это хлопотливое дело, учти.

— Да я знаю.

— С тебя еще, кроме всего прочего хороший сабантуй полагается.

— О чем разговор? Все будет сделано на высшем уровне. Позвольте откланяться.

— Что ж, будь здоров.

50

Работники Осиного гнезда решили называть свое здание, в котором они работали, Белым домом, хотя не так давно Белый дом, находящийся по ту сторону океана, его склоняли по всем падежам на всей территории Советского союза. Но теперь обстановка изменилась. Американскому Белому дому, как и Америке, и американцам вообще стали завидовать, а это привело к тому, что всякий князек хоть в чем-то старался походить на американца. Но, разумеется, прежде всего, хотел разбогатеть, дотянуться хотя бы до среднего янки.

Дом правительства в Москве тоже стал называться Белым домом.

— А почему бы и нам не назвать наше здание Белым домом? — спросил однажды Дискалюк на очередном совещании работников Осиного гнезда.

— Может быть, именовать наше здание Серым домом, — осмелился сказать заместитель Дискалюка Мавзолей. — Поскольку оно действительно серое. Или Коричневым домом, ежели перекрасить его заново.

— Покрасить в белый цвет и баста, — сказал Дискалюк.

— В белый, в белый! — захлопала в ладоши Дурнишак. — Мне белый цвет больше нравится. Тогда мы смело можем переименовать наш дом из Осиного гнезда в Белый дом, а я пошлю приглашение Мадлен Олбрайт. А сама я отныне буду носить только белое платье, буду всегда нарядная, как невеста. Все это может привести к тому, что американцы пригласят нас в свое лоно, обогреют, накормят и оденут каждого как короля.

— Для чего вы пошлете приглашение доярке Мадлен Олбрайт? — спросил Мавзолей.

— Она вовсе не доярка, — обиделась Дурнишак, — и даже не кладовщица, она второе лицо в Америке, поэтому я хочу с ней подружиться. А дружба — великая вещь. Мы от этой дружбы получим помощь, ну, миллионов сто не меньше.

— Я одобряю такую дружбу, — поддержал помощник Дискалюка Дундуков.

— Но мы должны получить разрешение нашего президента Кучмы, — сказал Мавзолей. — Без такого разрешения мы не можем принимать столь высоких гостей.

— Я сама к Кучуме поеду, — радостно сказала Дурнишак, — лишь бы господин Дускалюк благословил. Я пешком до Киева дойду. Киев от Рахова не так далеко, каких-то восемьсот километров. За двадцать дней одолею. А Куче, простите, Кучуме я свяжу шерстяные носки, он уже немолодой и каждый раз когда я смотрю его по телевизору, я думаю, что у него ноги мерзнут. Ежится он как-то. Благословите мою идею, господин Доскалюка.

— Не утруждайте себя, госпожа Дундушак, — иронически произнес Дискалюк.

— Да никакая я не Дундушак, а Дурнишак, Дур-ни-шак, Митрий Алексеевич! Называйте меня правильно, не то все сотрудники нашего Белого дома подумают, что это приказ и впредь начнут меня так называть, а я все же не супруга вашего помощника Дундукова, царствие ему… ох, простите меня, господин Дундуков! До чего вы симпатичный мужик — передать невозможно. Была бы я моложе, я бы согласилась, и с превеликим удовольствием, называться мадам Дэндишак или на украинский манер Дундушенко, а так как у меня нет никаких шансов, то я остаюсь просто Дурнишак Абия. А куда деваться? Если только белое платье сможет меня омолодить.

— Согласен, — сказал Дискалюк, — но тогда и вы не искажайте мою фамилию и фамилию президента. Я вам не Дускалюк, а Дискалюк, запомните. И фамилию президента не искажайте. Не Куча и не Кучума, а Кучма. Кучма! понимаете? Оскорблять президента таким недобросовестным путем — есть нарушение конституции.

— Простите, мне грешной, аки Господа Бога прошу! Отныне запомню. Навсегда запомню и вовек не забуду, — запела Дурнишак.

Она была нарядна, напудрена, надушена. Жидкие пепельные волосы разделялась на макушке, блестел светлый пробор. Клок волос с правой стороны касался белоснежной кофточки, под которой скрывались худосочные плечи, а левая прядь покрывала только мочку левого уха. Виновником этой диспропорции был женский парикмахер мужского пола, который в погоне за модой, немного перестарался, а когда госпожа Дурнишак стала недоумевать, он ее успокоил:

— Это новая мода. Сама госпожа Мадлен Олбрайт носит такую прическу.

Сейчас здесь, сидя в кресле и с трудом взгромоздив ногу на ногу, госпожа Дурнишак, неестественно улыбалась, чтобы привлечь внимание не только к своей прическе а-ля Мадлен Олбрайт, но и к модному, сильно укороченному платью, едва прикрывающему бедра. Но сильные мира сего долго не обращали на нее никакого внимания: их умы сейчас были заняты идеей покраски Осиного гнезда, которое впредь должно именоваться Белым домом. И только помощник Дундуков, когда госпожа Дурнишак так патетически стала произносить его фамилию, делая тонкие намеки на толстое обстоятельство, обратил не нее внимание.

— Кто вас так изуродовал, Абия Дмитриевна? Что у вас за прическа? И потом, эти длинные кривые ноги! Да у вас трусы видны! Уберите это. Вы вовсе не соблазнительны, вам не семнадцать лет.

— Пятьдесят девять! — поспешил сообщить Буркела. — Уж четыре года пенсионный возраст.

— Что — о? — как бы проснулся Дискалюк. — Ну-ка поднимитесь, госпожа…

— Дурнишак, — подсказал Буркела.

— Дэндишак. Встаньте-ка, покажитесь во всей буржуазной красе.

— У меня сегодня день рождения, — жалобно пропищала госпожа Дурнишак, — я не для себя, для вас старалась. Я хотела всем напомнить, что в мире, кроме долларов, этого всемирного зла, ради которого совершаются всякие преступления и сеется ненависть между людьми, есть что-то другое…

— Что другое?

— Что?

— Что? — посыпалось со всех сторон.

— Женская красота, например. Я так старалась, но, может, не получилось, — произнесла она жалобно и заплакала.

Мужики заморгали глазами, а женщины вначале прыснули, но потом все погрузились в раздумье, способствуя установившейся мертвой тишине. Даже Дискалюк снял очки и глубоко вздохнул.

— Я предлагаю в качестве компенсации за моральное унижение и психологическое расстройство, — поднялся с места Буркела, — собраться всем в колидоре и проздравить Абию Димитриевну с днем рождения. Все же она наш боевой товарищ, бывший активный боец партии.

— Я поддерживаю. Расходитесь все по своим рабочим кабинетам, потому как там образовались огромные очереди, быстро примите население и примерно через часик все и соберемся здесь на втором этаже, — дал команду Дискалюк.

— Какой добрый, какой милый человек этот господин Дискалюк, — радостно сказала Дурнишак, направляясь к себе на четвертый этаж. — Вовсе он не Доска-люк, куда мусор сбрасывают, а Дискалюк, Диск — музыкальный диск, вот, кто он такой. Тра-та-та, тра-та-та. Мы смело с бой пойдем за власть советом и ни один не умрем в борьбе за это!

— Распелась выдра, — сказал кто-то из сотрудников Осиного гнезда, шествующий по коридору.

— Ой, вы очи, очи дивочи, — скрипела госпожа Дурнишак ни на кого, ни что не обращая внимания.

51

Если вы родились под счастливой звездой, то это непременно на Раховщине, а раз вы здесь родились, то вам не один раз придется оббивать пороги Осиного гнезда. И каждый раз вы будете удивляться, откуда столько народу у кабинетов чиновников, зачем посетители тащат с собой сумки, набитые всяким добром? И это бедный люд. А кто побогаче, те конечно же — кошельки, набитые долларами.

Действительно, Осиное гнездо напоминает кишащий муравейник. Здесь одних сотрудников больше трех сотен, а посетителей свыше тысячи и так каждый день, кроме субботы и воскресения. На некоторых этажах люди задолго записываются в очередь, а производящий запись в эту очередь протягивает ладошку в виде лодочки и эта лодочка закрывается лишь тогда, когда вы вложите туда хрустящую бумажку с изображением Джорджа Вашингтона. И люди не очень-то возмущаются.

Недавно стало известно, что некий гражданин Украины, житель Раховщины, отправился в Киев, чтобы получить визу в Австрию. Оказалось, что надо записаться в очередь на запись в следующую очередь, когда в той второй очереди, можно будет терпеливо выстаивать в течение недели, чтобы попасть на прием к тому лицу, которое занимается вопросами драгоценных виз. Запись на предварительную очередь стоит сто долларов. Сколько платить при получении визы еще никто не знает.

А здесь, на Раховщине, всего десять долларов, а то и пятерка сойдет. Особенно у госпожи Дурнишак, потому что к ней на прием идут в основном работники народного образования и медики. И те и другие — нищие. Это при Николае втором учитель зарабатывал двести рублей в месяц, а буханка хлеба стоила две копейки, килограмм мяса — двенадцать копеек. Но недовольное учительство, как и вся интеллигенция, пошло за картавым маленьким жиденком, который обещал землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим, а когда очутился у власти, тогда, в знак благодарности, установил такой скудный заработок, что советский учитель никогда не мог прокормить себя. И это не самое главное. Самое главное то, что он построил концлагеря, окутал страну колючей проволокой, изгнал интеллигенцию и за свое короткое правление уничтожил тринадцать миллионов граждан своей страны.

А нынешним демократам так легко, можно сказать без единой капли крови, досталась власть, ничего не изменили в вопросе нормальной оплаты за тяжелый учительский труд. И сама госпожа Дурнишак страдала от этого не меньше учителей. Ей в основном приносили сушеные грибы. Директор школы давал задание классным руководителям, классные руководители обязывали учеников насушить по килограмму грибов каждому, и только так директор мог попасть на прием к госпоже Дурнишак, когда он не находил понимания у заведующего РОНО Буркелы Ивана, родного старшего брата, занимавшего должность председателя районного совета.

Сотрудники четвертого этажа уже привыкли к специфическому запаху сушеных грибов, который проникал даже в замочные скважины: все знали, что к госпоже Дурнишак посетителей больше чем достаточно. Правда, Абия Дмитриевна, набрав мешок сушеных белых грибов, делилась и с сотрудниками четвертого этажа.

И сейчас в очереди стояло свыше двадцати человек. Абия Дмитриевна, ступив на площадку четвертого этажа, окинула наметанным глазом не посетителей, а их сумки. Она пришла к выводу, что они не пусты, в них ветер не гуляет и потому она, по русскому обычаю, сделала наклон головы, сказала: «здравствуйте, мои дорогие», широко раскрыла рот в ослепительной улыбке вставленных пожелтевших зубов, прошла в свой кабинет, открыв его ключом.

Вскоре появилась ее помощница, она тоже поздоровалась со всеми и сказала, захлебываясь от восторга:

— У нашей дорогой Абии Дмитриевны сегодня день рождения! Сегодня у нее круглая дата — пятьдесят лет. Было бы неплохо, если бы помимо этих дурно пахнущих грибов в ваших сумках оказались хотя бы бутылки с шампанским, а в руках цветы. Ну, директора самых лучших школ в нашем крае, раскошеливайтесь. Прием начнется через тридцать минут. Мы вам даем возможность посетить магазины, да и рынок отсюда недалеко.

С этим она скрылась за дверью кабинета госпожи Дурнишак, а очередь мгновенно разлетелась. Только один из директоров вспомнил, что и в прошлом году у госпожи Дурнишак была круглая дата — пятидесятилетие со дня рождения. Но в прошлый раз по магазинам никого не посылали.

— Это не просто Дурнишак, а настоящая Мария Терезия, — сказал директор школы Йосипчук, историк по образованию. — А Мария Терезия любила красивых лошадей. Давайте, господа директора школ вильной Украины, раскошелимся и купим госпоже Дурнишак лошадь. Глядя на ее ноги, сразу можно догадаться, что она когда-то служила в кавалерии армии Буденного. Раньше мы этих ног не видели, ибо она скрывала их под длинной юбкой, а сегодня, в этот торжественный день, обнажила с явным намеком.

— Если мы все положим месячную зарплату на алтарь отечества, то мы сможем купить только изношенное копыто от лошади, — иронически произнес директор Раховской средней школы Афанасий Плиска.

— Давайте возьмем ее в рассрочку, — предложил историк Йосипчук.

— Э, сейчас никто в рассрочку ничего не даст: у нас начинается загнивающий капитализм, где человек человеку — волк. Давайте лучше накупим ей заколок волосы прикалывать, а то они у нее — во все стороны, — предложил Плиска.

— Я постараюсь достать изображение Марии Терезии, — не унимался Йосипчук.

Директора разбрелись по великому городу Рахову в поисках заколок, но так как в магазинах не было не только заколок, но и портреты Ленина исчезли с прилавков магазинов, директора так растерялись, что никто не осмелился вернуться с пустыми руками к госпоже Дурнишак. Только Йосипчуку повезло: он нашел мемуары Екатерины Второй, но так как ему не хватало одной гривны, заложил старую шляпу. Другие директора сбросились и купили своему кумиру бутылку красного вина под названием «Кизмариули».

52

Дискалюк изредка выходил в коридор, иногда поднимался на третий этаж, а на четвертый заглядывал очень редко, раз в полгода, и, видя такое обилие посетителей практически у каждого кабинета, наполнялся чувством гордости и удовлетворения. Ну, кто еще пользуется такой популярностью у народа, как исполком? Если раньше три организации — райком партии, исполком, райком комсомола — выполняли одну и ту же функцию, то теперь только один орган — администрация района во главе с ним Дискалюком — главой этой администрации.

— Что так пахнет грибами? — спросил он у своего помощника, следовавшего за ним по пятам. — У нас, что, на четвертом этаже грибы сушат?

— Это бедные учителя у кабинета Дурнишак толпятся, от них грибами воняет.

— Они что, не получили зарплату за прошлый месяц?

— За прошлые три месяца, Дмитрий Алексеевич.

— А почему? — зевнул Дискалюк. — Кстати, причем здесь грибы? Какое отношение имеют грибы к зарплате?

— Это презенты, благодарность, так сказать, выраженная в грибах, — ответил помощник. — Знаете, какой это труд? Грибы надо найти, а чтоб найти надо ждать сырой погоды, мокнуть, портить обувь, тратить время, а потом сушить, сушить и еще раз сушить. Потом, грибы хорошо пахнут. От них благородный запах. Дышишь и уже польза. Мое такое мнение, что надо бы помочь этим нищим… учителям получить зарплату. Они потому и грибы несут госпоже Дурнишак, что надеются, а вдруг она поможет. Вмешайтесь вы в это благородное дело.

— Сегодня мы этим заниматься не будем: сегодня праздник. У нашей сотрудницы, хоть она и не самая передовая — юбилейная дата. Надо оказать внимание человеку. Давай зови всех, а когда соберутся — доложи.

Сам он спустился на второй этаж. В приемной сидел Пицца, он тут же вскочил и начал прикладывать руку к пустой голове. Голова у него в последнее время так расширилась в результате разросшийся шевелюры, подбородок так отяжелел, что в свои двадцать восемь лет он походил на сорокалетнего генерала в отставке.

— Ну и жирный же ты стал, как откормленный вепрь, — сказал Дискалюк. — Почему без звонка пришел?

— Я… тут, значит, срочное — пре срочное дело появилось, я и пришел, а куда деваться? Вы уж разрешите, по знакомству, так сказать, в ваш кабинет ворваться.

Дискалюк понял, что его подопечный не только пополнел, но и обнаглел, как ленинская кухарка у руля государства, сморщился, и ничего не говоря, направился в свой кабинет.

— У меня дела, дорог кожен день, я не могу ждать и потому пардонюсь, — лепетал Пицца, наступая на пятки самому великому человеку Раховщины. — Вы уж, пожалуйста, не того, не злитесь, а спардоньте меня, поскольку я не последний человек в районе. Я уже оказываю благотворительную помош бедным…

— Кому?

— Вчерась отдал двадцать доллалов племяннице моей супруги Азы. Я подчеркиваю: не занял с процентами, а так отдал… в вечное пользование, — произнес Пицца и плюхнулся в кресло, да так близко от кресла Дискалюка, что тот счел наиболее разумным немного отодвинуться.

— От тебя несет чесноком и тухлым салом, — сказал он, простирая руку с растопыренными пальцами, как знак того, что он запрещает посетителю напирать.

— Я завсегда по утрам ем много сала с чесноком, — с гордостью ответил Пицца, — и вы знаете, никакая зараза не пристает. А то придет кто-нибудь, сядет рядом, вот так, как я возле вас, как чихнет на тебя, весь бациллами покроешься.

— Ладно. Не рассказывай мне басни. Доложи лучше, как идет строительство дома?

— Вот, вот в этом все и дело. Лес мне не дают, цемент надо покупать за свои денежки, раб силу нанимать, да еще какой-то там сосед Светличный у моего отца земельку отымает. Вернулся и Питера, где прожил двадцать лет, а теперь на землю своего отца претендует. Дай срочное — пре срочное указание в Апшицу преседателю сельсовета Лимону, чтоб мово отца не обижали.

— У тебя отец работает?

— Никада не работал. И пензию не получает.

— А как же он живет?

— На домашнем хозяйстве промышляет. Раньше у мово деда земельки совсем не было, дед все распродал и с бабами прогулял, а как только грянула совецка власть, в Грозненскую область укатил. А мой папа остался и правильно сделал, что остался. Он хорошего сына произвел — бузосмена. И этот бузосмен перед вами. Имею честь, так сказать и пардонюсь.

Пицца дважды чихнул, сплюнул на пол и растер сапогом. Маленькие, заплывшие жиром глаза, смотрели на великого человека с ноткой превосходства.

— Дык, значит, указание надо отдать, а я пойду цемент покупать, фундамент заливать зачнем.

— Когда?

— Месяца через два…, через шесть недель, как только указание будет этому Лимону спасти моего отца, так сразу цементный раствор потечет в вырытые траншеи вашего будущего дома.

На медвежьей лапе, покрытой рыжими волосами, нестрижеными ногтями, красовались золотые часы, а на пальце правой руки сверкал перстень с бриллиантом. Пицца сжал руку в кулак, вдавив длинные грязные ногти в ладонь, и громко чихнул в лицо Дискалюку.

— Ну и свинья же ты, — осерчал хозяин кабинета. — Сейчас прикажу, и тебя вышвырнуть к такой-то матери из моего кабинета.

— Не вышвырнешь! — нагло заявил Пицца, хватаясь за замочек пузатого портмоне. — В этом месяце я хорошо заработал и решил десятку пожертвовать… Если ты меня вышвырнешь, я пожалуй, раздумаю участвовать в благотворительности.

Дискалюк срочно стал открывать выдвижной ящик стола.

— Сюда! А потом уходи. Ты слишком долго у меня сидишь, а там под дверью люди дожидаются.

— Видать, такие же бузосмены, как и я, но знай: нет щедрее Ивана Пиццы. Я отправляюсь заливать фундамент с куриными яйцами. Я тышшу яичных желтков пожертвую, прикажу смешать с раствором и ентот цементный раствор тышшу лет служить будеть; ты только убери мне этого Светличного, он надоел моему отцу. Надо у этого наглого соседа все отобрать, нанять коммунистов — авантюристов, они умеют проводить национализацию.

Пицца поднялся, подошел к выдвижному ящику, бросил циллофановый пакет с долларами, и задом стал удаляться из кабинета.

— Ну и мерзкий же боров этот Пицца. Я уже жалею, что с ним связался, — сказал Дискалюк, как бы обращаясь к президенту Кучме, чей портрет висел у него над головой. — Ну что, Леонид Данилович, плохи наши дела, не так ли? Слаб ты, братец. Даже слабее кухарки, а правишь государством. Заведующим баней — вот твой потолок, а выше — ни, ни. Мне просто жаль тебя: крутят тобой как волчком, а ты ведешь себя как школьник, не выучивший урока. Вот мне сесть бы в твое кресло. Это просто рок какой-то. Я человек волевой, энергичный, целеустремленный, властный, сижу в этой дыре, набиваю свои карманы ненужными бумажками, а толку-то что? Кому нужны эти деньги? Да они не прибавляют счастья ни на один грамм. Деньги что вода — приходят и тут же уходят как струйка в песочных часах. А ты на престоле с великим трудом сидишь и впечатление такое, что у тебя с устатку глаза закрываются. Скучно, видать тебе. Давай поменяемся. Я Симоненко сделаю премьер-министром, начнем сажать, сажать и глядишь, дело сдвинется с мертвой точки. Нельзя нам, славянам, давать волю, мы к ней непривычны. Вон какие безобразия творятся. Даже я, раб Божий, не удержался и малость начал грешить. А куда деваться? Если обстановка требует, чтобы эти бизнесмены платили дань, пусть платят. Вон Пицца. Да с него надо три шкуры драть. Это не человек, а двуногое животное, к тому же очень скверное животное.

53

Раздался звонок в аппарате прямого провода, правительственной вертушке. Дискалюк поднял трубку.

— Это Марунька твоя золотая. Приспичило, дай, думаю, брякну разок. И брякнула. Что скажешь, мой лысый котик? Када появишься? Я тебе супчику с фрикадельками приготовила, раковину вымыла, ванную отдраила, на рынке побывала. Нет тама ничего окромя сосисок. Деньги есть, но толку мало. Давай в Ужгород вернемся, чего в этой дыре сидеть? Отсюда только в небо видно.

— Марунька, не болтай, не трещи как сорока, у меня мероприятие намечено, потом я отправляюсь в горы определить строительство ветряной электростанции, буду поздно. Суп ешь сама, и за детьми смотри, пока.

— Митрику, не торопись, мне еще надо тебе сообчить приятную…

Но тут вошел Дундуков и сказал, что на втором этаже все уже собрались.

— Идем, — сказал Дискалюк, вешая трубку.

В фойе второго этажа народу — не продохнуть. На постаменте, где когда-то возвышался Ильич, стояла госпожа Дурнишак, виновница торжества. Она сжала худые кривые ножки, насколько ей хватило сил, скрестив руки на груди. Она ждала речей, речей и подарков.

Торжественное собрание открыл председатель районного совета Семен Буркела.

— Товарищи коммунисты, простите, уважаемые господа!

— А дамы? — возмутилась именинница.

— Уважаемые господа и госпожи! — поправился Буркела, доставая бумажку из внутреннего кармана пиджака. — Сегодня мы празднуем юбилейную дату пяти… шести… — летие госпожи Дундушак.

— Сорока, — возмутилась Дурнишак.

— Я по паспорту, по паспорту, госпожа Дундушак. Прошу извинить. Я знаю: в паспортном столе допустили ошибку, негодники. Прошу, господин Ватраленко взять это на заметку. Так вот наша госпожа Дундушак, как птица, сбросившая свое перьевое одеяние, сбросила свои одежды и взгромоздилась на этот исторический постамент, от которого все еще Владимиром Ильичом пахнет. Сегодня, в этот торжественный день, она имеет на это полное право. Судя по ее немного изогнутым ногам, я смело могу сказать, что когда мы строили светлое будущее, Абия Дмитриевна служила в кавалерии Буденного. Есть ли у вас, Абия Дмитриевна, грамота?

— Нет, я не служила, не служила я, — запротестовала Абия Дмитриевна.

— Почему? — позвольте спросить.

— Не прошла по конкурсу. Там ноги нужны — колесом, а у меня лишь чуть-чуть изогнуты. Но, Семен Семенович, не пора ли перейти к делу? Хотя бы мою биографию рассказал.

— Госпожа Дундушак родилась в тысячу восемьсот… простите, девятьсот двадцатом году. Участник гражданской войны, боевая коцомолка, активный член…

— Хи — хи! — прыснула Дурнишак.

— Я повторяю: активный член…

— Да нет у меня члена,…и никогда не было, — вздохнула Дурнишак. — А без его я страдаю, как всякая женщина.

— Я повторяю: активный член «руха», но симпатизирует правительственной программе представителя президента господина Дискалюка. Давайте поприветствуем господина Дискалюка. Спуститесь, Абия Дурнишак, и протяните руку господину Дискалюку, может он…, потому что он не только выдающийся государственный деятель, но и рыцарь из романа Сервантеса: он поцелует даме руку. Ура, товарищи!

Дурнишак спрыгнула как опытная коза, бросилась на Дискалюка и вместо руки, подставила ему щеку. Щека после поцелуя так разрумянилась, что вдоль виска потекла струйка горячей влаги.

— Благодарю вас, рыцарь двадцатого века, — сказала Дурнишак и приготовилась выслушать ответное слово.

— Ну что я скажу, дорогие мои? Госпожа Дурнишак женщина — во! Любая могла бы ей позавидовать. Я бы, будь я на месте Буденного, сразу бы зачислил ее в кавалерийский полк. Ноги у нее длинные и я надеюсь гибкие, так что уже через месяц, они были бы у нее быть, как у настоящего кавалериста с десятилетним стажем. Ну а если говорить серьезно, то госпожа Дурнишак великая труженица. Она работает много, а зарплата у нее скромная. Наши бедные директора школ только грибы ей приносят, а на больше она даже не рассчитывает. Но не хлебом единым жив человек. Еще раз поздравляю вас, Абия Дмитриевна со славным юбилеем — семидесятилетием со дня рождения и дай вам Бог, как говорится, крепкого здоровья, — закончил свое поздравление Дискалюк.

54

Тут Дундуков подбежал, наклонился к уху своего шефа и что-то шепнул.

— Я извиняюсь, или как говорит мой помощник, пардонюсь. Не семидесятилетие мы сегодня справляем, а пятидесятилетие госпожи Дурнишак. Я все путаю с Октябрьской революцией, — добавил Дискалюк.

— Господа и госпожи! — сказал полковник милиции Ватраленко, выступая вперед и выпячивая грудь так что одна пуговица оторвалась на застегнутом мундире. — От имени стражей порядка, я проздравляю Абию Димитриевну с семидесяти, простите, пятидесятилетием и желаю ей не только богатырского здоровья, но и умения переходить наш главный прошпект на зеленый сигнал светофора. Бывает такая ситувация, когда лучше переходить этот прошпект на красный сигнал светфора, че на зеленый. Сын уважаемого нашего президента Икки люит переезжать перекресток на красный сигнал, а на зеленый стоит и все тут. Это надо знать.

— Так он у вас неисправный, — возмутилась Дурнишак.

— Прошу не перебивать, хоть вы и именинница, — не сдавался Ватраленко. — Я хотел сказать, что под руководством Дмитрия Алексеевича Абия Дмитриевна если и изменилась, то только в лучшую сторону. Работоспособность, аккуратность, подтянутость, стремление навести порядок, ее четкий строевой шаг по коридорам и даже на улице — основные, характерные черты нашей сегодняшней изменницы. Я уже заготовил приказ о зачислении вас, Абия Дмитриевна в райотдел милиции на капитанскую должность на общественных началах. Лет двадцать прослужите, пущай на общественных началах, мы вам присобачим восемь звездочек, по четыре на каждое плечо. Вот так. Такой приказ я заготовлю уже завтра и положу его пока в архив, упакую в силофановый пакет, шоб не пилился.

— Хи-хи-хи! — задрала голову Дурнишак. — А форму мне выдадут?

— В любое время, Абия Дмитриевна.

— Кто еще хочет приветствовать Абию Дмитриевну? — спросил Дискалюк.

— Позвольте от имени бедных директоров и нищих учителей сказать доброе слово в адрес госпожи Дурнишак, нашей благодетельницы, великой труженицы, нашей матери, которую мы считаем вторым человеком в районе, разумеется, после вас, господин Дискалюко-суко, как вас в народе прозвали за доброту и внимательность к людям, — сказал директор школы села Апшица Йосипчук. Он выступил вперед и подобно Ватраленко, сделал грудь колесом.

— Чеши, — вздохнул Дискалюк. Он знал, что этот директор, историк по образованию, может говорить бесконечно долго, но бестолково. Ни один мудрый человек не в состоянии понять что — либо из его речи, которую он тянет, как шелковую нить из длинного чулка, не думая о том, слушает ли его собеседник.

— Мы, значит, бедные, можно сказать, нищие директора, не получающие по полгода зарплаты и тем не менее добросовестно работающие на ниве народного образования, и воспитания в духе патриотизма, и любви к нашему президенту, который сидит в Киеве и к тому, что изволит стоять здесь среди нас, — к господину Дискалюку. Так вот, значит, мы бедные, нищие директора собирались подарить Абии Дмитриевне лошадь, поскольку, значит, мы ее все время потчуем сушеными грибами, так что от нее уже немного и попахивает этими самыми сушеными грибами, и она уже выказала свое неудовольствие по этому поводу. Руководствуясь этим, мы вынесли решение: подарить Абии Дмитриевне лошадь, потому как лошадей любила Мария Терезия, а история свидетельствует о том, что Мария Терезия любила лошадей, в особенности мужеского пола, то есть жеребцов. А у Абии Дмитриевны такие длинные и немного изогнутые ноги, прямо верхом на жеребце и ездить, как это делала Мария Терезия.

Раздался хохот, а за ним последовали аплодисменты.

— Что вы смеетесь, я серьезно, — пытался успокоить всех Йосипчук, но его никто не слышал. Тогда Дискалюк поднял палец кверху, и все замолкли.

— И почему же вы не подарили жеребца нашей имениннице? — спросил Дискалюк.

— Денег у нас не хватило. Мы думали, что можно взять в кредит, а в кредит, как оказалось никто ничто не дает. Хоть вы бы, господин Дискалюко-суко отдали такой приказ, чтоб отпускали в кредит лошадей, как это было во времена Марии Терезии. Но… мы все равно вышли из положения. Примите, Абия Дмитриевна от нас, нищих директоров символический подарок — мемуары русской императрицы Екатерины Второй. Она тоже великая женщина. Ваши судьбы в чем-то схожи. Она была, как и вы, госпожа Абия, одинока, хоть и очень популярна. Она тоже любила жеребцов.

— На что вы намекаете? — возмутилась Абия Дмитриевна.

— Простите, пардон, экскьюз ми, — лепетал Йосипчук, пятясь назад и растворяясь в толпе.

После несмолкающих аплодисментов, помощник Дискалюка Дундуков принес красную папку, бережно развернул ее и поднес к самому носу Дискалюка, поскольку тот был без очков.

— Позвольте вручить грамоту за трудовые успехи госпоже Дурнишак. Мы надеемся, что под ее руководством, в недалеком будущем, все учителя нашей маленькой империи, будут получать зарплату, как это было при советской власти.

В это время на лестничной площадке раздались аплодисменты, и даже крики «ура». Это учителя аплодировали от радости, услышав такой прогноз из уст великого человека.

— Я знаю, что госпожа Дурнишак готовит докладную министру народного образования вильной Украины господину Раззевайко по поводу бедственного положения учителей. Над этой докладной госпожа Дурнишак работает уже два года. Я думаю, месяцев через шесть, если к этому времени докладная поступит мне на стол в готовом виде, мы рассмотрим ее и утвердим на бюро, простите, на сессии районного совета. Господин Буркела, возьмите себе это на заметку.

В ответном слове госпожа Дурнишак благодарила всех, кто пришел ее поздравить и тех, кто принес ей сушеные грибы, а далее рассказала о том как она трудится над докладной министру Раззевайко.

— Я все изложила, а вот пункт: стоит ли держать учителям свиней, разводить курей и гусей, а некоторые позволяют себе содержать даже корову, — этот пункт спорный. Тут мнения ученых разделились. Одни допускают, что в условиях отсутствия средств в государстве на оплату труда учителей, им, учителям, можно содержать кроликов, кошек, курей и гусей, но ни в коем случае не откармливать свиней. Другие учены вообще категорически против того, чтобы от учителя несло гусями, курами, свиньями, коровой и прочей живностью. Учителя — это интеллигенция. Раньше, когда действовало указание Ленина, что интеллигенция это говно, можно было содержать все что угодно и пахнуть чем угодно, и как угодно, любым навозом или куриным пометом, а теперь-то времена резко изменились. И я так считаю. Что это за учитель, если он войдет в класс, а ученики чихать начинают и говорят: Мария Ивановна, у вас юбка в свином навозе. Учитель должен быть чист, отмыт, отглажен, и от него должно нести дорогими духами. Я когда работала учительницей при советской власти, я пятьдесят процентов получки тратила на духи. От меня так пахло, что бывший секретарь Борисов пригласил меня на работу в райком партии народное образование курировать. Я так и доложу министру. От него, небось куриным пометом не пахнет, если только водкой. Наши министры теперь капиталисты, они далеки от нужд наших учителей, в особенности от тех, кто вынужден пахнуть коровьим навозом. Эту докладную я закончу не раньше чем через восемь месяцев. Даже если и короткая докладная, то над ней надо работать по слогам, по буквам, вырывать каждый знак с кровью, переносить на бумагу, а из этих знаков лепится слово — весомое, убедительное, хватающее за сердце и берущее душу как бы в клещи. Посмотрим, сумеет ли наш министр Раззевайко вырваться из этих клещей народного гнева, которые я запечатаю в конверт с разрешения господина Дискалюка, а то и сама лично поеду в Киев.

Раздались дружные аплодисменты. После окончания торжественной части, длившейся семнадцать, простите, тридцать семь минут, Дискалюк ушел к себе в кабинет, потому что его охватила страшная скука, а работники Осиного гнезда вернулись в свои ячейки и продолжили прием граждан, которые томились у дверей многочисленных отделов. Подарков было принято много, обещаний дано тоже много, но не все. Потому что следующий раз тоже надо было что-то обещать.

55

Больше всех была расстроена госпожа Дурнишак. Свернув грамоту в трубочку, а мемуары Екатерины Второй положив под мышку вместе с двумя заколками, она с опущенной головой, шаркая кривыми ножками по паркетному полу, поднялась на четвертый этаж, сунула ключ в замочную скважину и робко вошла в кабинет.

— Сюда не заходите, — сказала она своему заму, — рабочий день окончен, я вас отпускаю на волю. Завтра, как обычно, в девять ноль-ноль быть на месте.

— А люди? Там их человек двадцать, — разве вы их не примете?

— Плевать мне на … людей. Все равно от них толку нет. Никакого. Грибами я уже сыта по горло, провонялась вся. Поди скажи, что сегодня приема не будет. В следующий четверг с трех до шести. Иди, передай мой приказ! Что уставилась на меня как на скульптуру?

— Но…

— Никаких «но», я женщина решительная, ты меня плохо знаешь. Чтоб мы сработались — ты мне никогда не возражай.

— Я и не намерена озражать, уважаемая Абия Димитриевна, просто тама дилехтор про какую-то Марию Терезию слухи распространяет, и вы представьте себе, его слушают, уши развесив. Как бы чего не вышло. Вот почему я хотела, чтоб вы всех приняли. Можно всех скопом, одновременно. Скажите всем одну фразу: помочь пока ничем не можем, обходитесь своими силами. Вот и вся музыка, что вам стоит это сделать? Право же, Абия Димитриевна, сжальтесь над этими рабами… Божьими, как говорится.

— Я уже слышала про эту Марию Терезию, будь она неладна. И все слышали. В зале хохот стоял, а мне реветь, как белуге хотелось.

— Я тоже слышала, но что делать?

— Ладно, тащи их всех сюда. Только организованно. А тот, кто про Марийку Терезию болтает, пущай замыкающим войдет.

Зина, помощница Дурнишак, распахнула дверь и громко произнесла:

— Заходите все! Наша многоуважаемая госпожа Абия Димитриевна, царствие ей…, простите, ныне и вовеки здравствующая Абия Дмитриевна, осуществляет сегодня коллефтивный прием. Вам не придется стоять в очереди и мусолить свои потные носовые платки. Вы войдете все разом, поскольку у вас у всех одна и та же проблема и получите квалифицированный ответ. Так делали все вожди, Ленин, Сталин и прочие демократы. Только погодите! Кто тут про какую-то Марию Терезию вредные слухи распускает? Шаг вперед! Ах, это вы, господин Йосипчук? Тогда будете замыкающим.

Директора вошли и стали полукругом у стола госпожи Дурнишак. Никто не решался присесть, хотя вдоль стены, напротив стола Абии Дмитриевны были поставлены деревянные стулья с поломанными спинками и уцелевшими ножками. Такого разрешения не было, а раз госпожа Дурнишак не сочла нужным проявить такую любезность, будучи явно не в настроении сегодня, в свой день рождения, то и никто не решился на такую дерзость. Директора народ вежливый, несмотря на то, что их портфели навсегда пропахли сушеными грибами, а в в карманах ежедневно гулял ветер.

— Ну что? — произнесла Дурнишак, поднимая голову. — Зачем вы весь день торчите у двери моего кабинета? Работать ведь надо. Порядок наводить у себя в школе, к началу занятий готовиться, а вы по коридорам нашего славного Белого дома болтаетесь. Где ваша гражданская совесть? Ну, можно ли так поступать? Какие у вас могут быть просьбы? я вам уже не раз говорила: наша страна бедная, ее разграбили москали. Они все от нас вывезли, — чем мы вам можем помочь? Надо рассчитывать на свои мускулы, на свои силы. Внушайте населению через детей, что в свободных странах обучение платное, пущай раскошеливаются, а то зажрались. Советская власть избаловала народ. Тогда каждому манна небесная падала с неба, только рот подставляй. Не уберегли, не пестовали, хищнически все ее блага использовали и вот тебе на!

— Да мы… — в один голос произнесли директора школ.

— Да, мы хотели, как лучше, — выступил неугомонный Йосипчук. — Когда правила Мария Терезия, порядок был лучше. В учебниках советского периода этот вопрос вообще опущен. Вот у меня историческая брошюра, тут все сказано, я могу подарить, если хотите. Я так старался достать для вам портрет Марии Терезии, да нигде не нашел, пришлось воспоминание Екатерины брать… в кредит, конечно. С зарплатой у нас нелады…

— Это москали виноваты, — сказал директор Плиска.

— В этом вы абсолютно правы, — сказала Дурнишак. — Я, как член, активный член руха, подтверждаю это. И даю вам задание. Проведите агитацию среди учеников и особенно среди родителей, что только партия руха способна вывести нашу вильну Украину из ямы, в которую нас москали вогнали. Пущай на следующих выборах в Верховную Раду все отдают свои голоса представителям нашего славного руха. А пока будьте все здоровы, я очень устала, мне как и любому гражданину свободной страны положено отдохнуть, набраться сил и с удвоенной энергией приступить к работе на благо народа. Каждый из нас должен сделать все, чтобы нас приняли в сообщество западных стран.

— Совершенно верно, мне Мария Терезия по душе, — радостно пропел Йосипчук как ни в чем, ни бывало. — Только, Абия Дмитриевна, непонятно: вы за коммунистов или против. Раховцы злейшие враги коммунистов, а вы позволяете себе хвалить прежний режим. Мария Терезия не одобрила бы такую позицию. Желаем вам успехов на благородном поприще. А мемуары Екатерины можете выбросить, потому, как она Украину притесняла. Она даже ездила на Украину и мальчика Разумовского выкрала. Нехорошая она баба.

— Зачем тогда ее мумуары мне подсунул, забери их и приколоти гвоздем в туалете: пригодится, — сказала Дурнишак, доставая новенькую книжечку в мягком переплете.

Но директор школы, историк по образованию не сдавался. Он славился словесным поносом. Обычно, делая доклад на педсоветах у себя в школе, он отвлекался на какое-то историческое событие, и уже не мог остановиться. Его доклад, таким образом, продолжался целых четыре часа. И тут, в кабинете Дурнишак, он не ударил лицом в грязь. Он стал освещать интимные вопросы Марии Терезии, полные всякими слухами и вымыслами, и это было интересно для других директоров, кроме Дурнишак. Она, как будто слушала и даже кивала головой, давая понять, что ей этот материал тоже интересен, но после сорока минут доклада, она побледнела вся и ножки стали подводить ее, ей надо было опуститься в кресло, но получилось мимо кресла и она, глава всех дтректоров района, грохнулась на пол.

Все испугались, а Йосипчук захлопал в ладоши от восторга и только потом до него дошло, что он атворил.

— Матушка Терезия Мария, я вас переутомил, не обижайтесь. Я больше не буду, бдокончим в следующий раз, когда увилимся.

Но Абии Дмитриевне уже принесли нашатырный спирт и мокрую тряпку приложили ко лбу. Она пришла в себя и напрягая все силы, скомандовала:

— Вон! Все вон!

56

Она совсем успокоилась, когда директора покинули ее кабинет и начали громыхать сапогами, спускаясь по лестнице.

«Несчастный народ, — сказала она себе, — сколько унижений, сколько труда за нищенскую зарплату, которую они получают раз в полугодие. Конечно москали здесь ни причем, это я так, пою под дудку Черновола, сама не знаю почему. Они эти москали сами страдают не меньше нас. — Она подошла к зеркалу, нашла, что недурно выглядит. Особенно прическа в современном стиле ей пришлась по душе. Жидковаты волосы, правда, но это вина не парикмахера: жидкие волосы у нее с детства, и это уже стало привычным. — Да толку-то что? Зря старалась. Зачем мне эта грамота? Неужели нельзя было что-то посущественнее? Наш Дмитрий Алексеевич скупой, это у него с коммунистических времен. Грамота для него — все! А сам гребет, дай Боже. Эх, гребет. Карманы трещат, мешки надо готовить, доллары укладывать. Зачем столько денег человеку? Хоть бы поделился. Как бы очаровать его? Я должна сделать это, иначе я буду не я, и пущай меня госпожой никто не именует. Пусть хотя бы в общий отдел переведет, там что-то урвать можно. Работники других отделов живут припеваючи, а я мучаюсь, на хлебе да воде сижу. Что это за зарплата: два, три раза на рынок сходить — и карманы пусты. Я думаю, президент Кучма, зная, что во всей вильной Украине служащие дремать не будут, специально установил мизерные оклады своим подчиненным. Ищите, мол, источники существования сами, но и меня не обвиняйте в добывании источников для жизни… президента. А их полно этих источников. Только в этом проклятом народном образовании ничего нет. Народное образование всегда было нищим на Руси. В особенности после семнадцатого года. Ленин всеми фибрами души ненавидел интеллигенцию и решил сделать ее нищей, вечно зависимой от власти. Чтоб не вякали. Какая ошибка, Боже какую ошибку я совершила, когда решилась получить педагогическое образование. Никому не пожелаю такой судьбы, даже своему врагу. Учитель…, какой он жалкий, неприкаянный и покорный. Нет, я должна что-то сделать, на что-то решиться. Пойду к этому бирюку и скажу ему: мы работаем под одной крышей, почему между нами такая разница. Вы процветаете, а мне на одеколон не хватает, я не могу купить себе длинную юбку. Помогите, либо я выйду с плакатом, на котором будет написано: „Требую равноправия“. Скупердяй, чтоб тебе зенки повылазили».

От жалости к себе она так расстроилась, что у нее покраснели глаза, и какой-то комок застрял в горле. И в самом деле, работники других отделов Осиного гнезда носили самые модные одежды, а зав отделами давно приобрели иномарки и только она, Дурнишак, влачила жалкое существование.

За окном шумела Тиса. Над ней сейчас стелился туман, такой полезный для кожи лица, но вредный для здоровья и падал мелкий дождь, как бы паря в воздухе в виде конденсирующего пара. Такая сырая промозглая погода стояла уже неделю, способствуя меланхолическому настроению госпожи Дурнишак. Центральная дорога, покрытая брусчаткой, отшлифованная подошвами ног многих поколений, канувших в вечность, была гладкой, скользкой и опасной, а грунтовые дороги размокли: в туфельках не пройдешь. А идти далеко, в самый конец великого города Рахова. Там на небольшой возвышенности, у самой Тисы, стоит ее домик почти на курьих ножках из деревянного кругляка, построенного еще в прошлом веке ее дедом. Никого там нет, ничего там нет. Собака была, и та подохла, а кошка сбежала, растворилась в неизвестности.

Абия была одна у родителей. В 1950 году отца забрали работники НКВД, а мать изводилась в ожидании писем, но ни одного письма отец так и не написал, отчего можно было сделать вывод, что с ним покончено, как с врагом народа. Мать не вынесла такой счастливой жизни и спустя два года после ареста мужа, тяжело заболела и умерла: горе раскаленным утюгом прошлось по семье Дурнишак. Ей в это время было тринадцать лет. С трудом окончив среднюю школу, Абия повесила массивный замок на деревянную дверь, а сама уехала во Львов с аттестатом на руках. Здесь ее приняли в пединститут, как бандерку, хотя члены приемной комиссии и словом не обмолвились об этом, зная, что любой вуз в восточной части Украины не принял бы дочь врага народа на обучение, даже если бы она сдала все экзамены на круглые пятерки. Уже на третьем курсе Абия поняла, что Украина разделена коммунистами на две части — восточную и западную и это разделение было довольно эффективным: восточные украинцы без зазрения совести презрительно называли западных украинцев бандерами, подразумевая под этим словом что-то второсортное, неполноценное и, главное, враждебное. Абия сочетала обучение в институте с должностью дворника: надо было как-то выжить. Она добросовестно подметала улицы и орудовала тряпкой на лестничных площадках многоэтажного дома. Все шло хорошо. За исключением одного: внешность бедной студентки — горянки не заставляла трепетать мужские сердца. Это было так жалко и так обидно до тех пор, пока обида не перешла в гордость. Гордость превратилась в некий щит, им стало удобно прикрывать уязвленное самолюбие. Абия стала недоступной, как отвесная скала. Студент Карась, широкоплечий, но низкого росту, у которого всегда дурно пахло изо рта, пытался, было ухаживать за Абией, но она в довольно грубой форме дала ему от ворот поворот, и крышка ее судьбы захлопнулась.

Она и сейчас вспомнила этого студента, спустя почти тридцать лет.

57

Сейчас она почти бежала по обочине дороги, чтобы не околеть от сырости и холода, излучаемого Тисой, и думала о том, что если бы она тогда не была такой дикаркой, может, ее судьба сложилась бы иначе. Кто знает, на что был способен этот коротышка Карась? Мужчины низкого роста, испытывая некий груз неполноценности, поневоле вырабатывают в себе доминанту компенсации и достигают вершин на общественном поприще. Взять хотя бы Наполеона и Сталина. Коротышки оба, а какие великие.

Дождик так же моросил, а на выходе из великого микро городка стоял деревянный покосившийся столб, увенчанный ночным фонарем с едва мерцающей лампочкой. А дальше тьма, как в строительстве светлого будущего. Страх обуял госпожу Дурнишак и она ступала, погружаясь в жижу ни жива, ни мертва. Ее слегка покосившийся домик был уже недалеко и ждал свою хозяйку в любое время дня и ночи. Как только она открыла калитку — страх как рукой сняло, и теперь чувство оцепенения сменилось чувством голода. Слава Богу, в холодильнике осталась отварная картошка еще с утра и две котлеты. Как только она вошла, домик ожил, засиял электрическим светом, а вскоре из дымохода стал выползать дым, разносимый во все стороны ветром. Чугунная плита быстро наполнила дом теплом и создала уют. Разогрев картошку и две обугленные котлеты, госпожа Дурнишак хорошо покушала и запила ужин чаем. Уже собиралась лечь в постель, как на шоссе раздался грохот, а затем непрерывный гул автомобиля.

«Это авария, — решила Дурнишак, — пойду, посмотрю, а вдруг человек умирает, помощь ему требуется». Она быстро оделась, выскочила на улицу с фонариком в руках и быстро спустилась к дороге. О Боже! Да это же машина самого Дмитрия Алексеевича. «Ауди» пепельного цвета. Ни у кого такой машины нет. Мотор все еще работал, хоть передок, уткнувшись в отвисшую каменную скалу, казалось, смят в гармошку. На руле повис сам Дискалюк. Струйка крови катилась по правому виску.

— Что с вами, мой дорогой? — Дурнишак ухватилась за ручку двери и изо всей силы потянула на себя. Дверь с трудом открылась, Абия обняла и стала ощупывать своего знаменитого начальника.

— Иде я? Кто здеся шелупонит? Уйдите к ядреней Фене! Это ты, Оксанко? Все из-за тебя, предательница, — лепетал раненый и попытался достать платок, чтоб вытереть струйки крови, катившиеся вдоль висков.

— Не двигайтесь! Почему работает мотор? Выключите мотор, не то мы очутимся в Тисе, а там вода холодная, сожмет и парализует мышцы, а это каюк, понимаете?

— Кто ты есть, признайся, — спросил Дискалюк, поворачивая ключ влево в системе зажигания.

— Я Абия, ваша рабыня.

— А, Дундушак! понятно. Тогда дай мне руку. Мне нужна скорая помощь.

— Я сама вам ее окажу, не волнуйтесь. Пойдемте, я здесь живу рядом, два шага и мы в тепле. Я уступлю вам свою кроватку, отлежитесь: завтра все равно выходной. А с машиной что-нибудь придумаем.

— К черту машину! Мне ее надо столкнуть в реку и баста, — сказал он, пытаясь выбраться из машины.

— Как можно? Такой машины ни у кого нет, — щебетала Абия.

— У меня два «Мерседеса» в загашнике. Это престижные машины, а эта — говно. Давай, помоги мне столкнуть ее в Тису, пущай плывет. Может, румыны ее отловят, починят, спасибо скажут.

— Ой, жалко-то как, — сказала Абия, помогая сдвинуть машину с места. Машина начала ускорять свой бег в сторону отвесной скалы, а потом загремела, загрохотала, замерла на какое-то время, и поплыла. Видать, была полная луна и через слой туч рассеивала мягкий свет, потому что Дискалюк и Абия видели, как машина удалялась от них.

— А теперь пойдем, дорогой Дмитрий Алексеевич, — вздохнула Дурнишак.

Дома она быстро нагрела воду, достала тазик, кусок мыла и свежее полотенце.

— Умойте лицо! Я солью вам.

Дискалюк умылся, вытерся, оглядел комнату, поморщился и спросил:

— Как ты живешь в такой нищете? Тебе что зарплаты не хватает?

— Невезучая я, вот в чем все дело.

— Почему невезучая?

— Вы не замечаете моих достоинств, а то могли бы перевести в другой более престижный отдел. А зарплата, что зарплата: на ней далеко не уедешь. Мне вас даже угостить нечем, если только… как женщина, и то страх меня берет всякий раз, когда об этом подумаю.

Дискалюк вытащил несколько сто долларовых бумажек, небрежно швырнул на стол и сказал:

— Сбегай, принеси коньяк, шампанское и всякую закусь. В ресторан «Говерла» сходи, скажи: первый велел собрать все, что есть на ужин. Сдачу заберешь себе.

Абия сунула худые ножки в кеды и, легкая, как перышко, стрелой помчалась в «Говерлу» за продуктами и напитками. Получилась увесистая сумка, она ее с трудом тащила, и все это добро обошлось в девяносто пять долларов, а четыреста остались. Что с ними делать? Это же целое состояние! «Изнасилую я его нынче, — решила она и прибавила ходу, — а там будь что будет». Но к ее ужасу Дискалюк уже храпел. Не помогло даже то, что она уселась, а потом, потушив свет, и улеглась рядом. Она страшно нервничала: ненавидела и тянулась к нему. От него так несло винным перегаром, что ей пришлось затыкать нос ватой.

«Ценный мужик, а пустой, ничего ему от бабы не нужно. Видать, та, к которой он ездил, прогнала его. Интересно, задавил бы он меня своим животом или нет?» Она набралась храбрости и запустила руку под воротник рубашки, погладила волосатую грудь. Он перестал храпеть, стал поворачиваться на бок, кровать заскрипела и готова была развалиться. Они бы вмести грохнули на пол, но к счастью все обошлось. Ровно через минуту храп повторился с еще большей силой, и Абия потеряла всякую надежду на успех. Она, как мышка поднялась, взобралась на печь и, положив кулак под голову, заснула крепким сном. А когда проснулась, глянула на часы, стрелки показывали восемь утра. Кровать была чиста, и даже покрывало накинуто: гость испарился. Она подумала, что вся эта необычная история ей только приснилась, но сумка с продуктами была нетронута, она, как свидетельство подлинного события, торчала под столом, а на столе валялись сто долларовые бумажки. Четыре штуки. Чудеса, да и только.

58

Вскоре госпожа Дурнишак убедилась в известной истине, что ничего не проходит даром, или все, что ни делается, делается к лучшему. Уже на следующей неделе, в среду, указом представителя президента, она была назначена заведующий общим отделом Осиного гнезда, а здесь совершенно естественно посыпались подарки в виде сто долларовых бумажек. Душа запела у госпожи Дурнишак. Она так часто и широко улыбалась, что к вечеру у нее челюсти болели, и уголки широкого рта ныли от чрезмерного растяжения мышц.

Первые пять тысяч долларов, которые у нее оказались всего за одну неделю, она отнесла Дискалюку и попыталась внедрить конверт в приоткрытый ящик стола, но он посмотрел на нее и ласково сказал:

— Спасибо, я пока не нуждаюсь. Надо и своим сотрудникам дать пожить. Первые три месяца, пока ты не окрепнешь, не ходи ко мне с конвертами. Надо будет, я сам тебя вызову.

— А что взамен? Как я могу доказать вам свою преданность, дорогой Дмитрий Алексеевич?

— Ты должна порвать со своими Раховцами, отказаться от их бредовых идей о каком-то особом предназначении Украины после отделения ее от России. Ты же вчерашний коммунист, а коммунисты национальный вопрос правильно трактовали, учти.

— Я немедленно это сделаю, я могу выступить с заявлением в прессе. Есть же у нас газета «Зоря Раховщины», вот я там и опубликую свое заявление, ну их к лешему этих Раховцев. Они мне надоели хуже горькой редьки, честное слово! Мало того, я заявлю о роспуске нашей организации, лидером которой я являюсь. Разрешите действовать!

— Действуйте!

Вскоре госпожа Дурнишак купила ветхий домик в центре «великого» города, а рабочие, нанятые ею, разрушили эту халупку и стали возводить двухэтажный особняк в европейском стиле. Здесь практическую помощь оказал Пицца. Он доставил из Чехии совершенно новый кровельный материал, которого еще не было в великом городе. Даже у шефа эта крыша вызвала легкую зависть, а что говорить о рядовых гражданах?

Только сейчас Абия Дурнишак поняла, какие великие блага дает человеку власть. Ничто другое не может сравниться с чувством превосходства над другими двуногими животными в особенности, когда это превосходство позволяет обогащаться, накапливать, накапливать, учреждать, подсчитывать доходы и высоко нести голову, иногда награждая едва заметным кивком восторженных прохожих, не говоря уже о посетителях, которые без конца что-то просят. О, будь благословенно время демократических преобразований, когда можно делать все, не боясь хулы, или даже вызова к следователю. Слава этой Кучуме, то есть Кучме, а также Верховной Раде: они сами неплохо живут, но и другим дают. Поистине мы живем на вильной Украине!

Абия Дмитриевна довольно скоро рассталась со своей худобой, щеки ее налились, бедра увеличились, на голове появилась копна волос, хоть и искусственных, но все же совершенно изменивших ее прежний более чем скромный облик. Она превратилась в светскую даму в масштабе великого города Рахова, в котором проживало уже более семи тысяч человек.

Новый особняк в восемнадцать комнат с тремя туалетами и двумя ванными комнатами, начиненный импортной мебелью, был сдан в эксплуатацию через восемь месяцев. Абия Дмитриевна уже в качестве заведующей общим отделом Осиного гнезда торжественно въехала в новый особняк в сопровождение многочисленных гостей, притащивших вазы с позолотой, разное заграничное белье, видеомагнитофоны, три компьютера, столовые сервизы. Только грибов сушеных не было. Нищих директоров средних школ даже на порог не пустили.

Дискалюк пожаловал одним из последних. Он принес кубик Рубика, самый дешевый и самый дорогой подарок. Именно этот кубик в течение многих лет скрашивал одиночество богатой дамы. Она так полюбила этот кубик в одно время, что в конце рабочего дня направлялась прямо домой, ни в один магазин не заглядывая и только потом, заметив, что убавляет в весе, бросила его под ванную на первом этаже. А для улучшения питания и ликвидации одиночества наняла экономку, определив ей роль служанки.

А сегодня, в день новоселья, она совершенно не пила, в этом не было необходимости: она была пьяна от счастья. Когда гости ушли, свет продолжал гореть во всех комнатах, квадратные глаза особняка сияли ярче всех в городе как звезды в поднебесье, а Абия Дмитриевна совершала обход всех комнат. Спальни на первом и на втором этажах отличались друг от друга, но были одинаково хороши, куда можно было прилечь как на водяную подушку с подогретой водой, раскинуть руки и ноги в стороны, закрыть глаза и лениво думать: как хороша жизнь.

Но среди этой новорожденной роскоши западноевропейской цивилизации, от которой у любого жителя Украины могла разболеться голова, не было, с точки зрения Абии Дмитриевны, сущего пустяка, живого человека; а он встречался ей на каждом шагу: стоило ей одарить его улыбкой или случайно произнести «а», как этот «пустячок» тут же появился бы у нее на пороге в виде бездомной дворняжки, в глазах которого можно было бы прочесть только одно: пусти.

Но как это сделать? В Осином гнезде все давно женаты и каждый вдобавок имеет кучу любовниц, молоденьких, вертлявых, способных слона расшевелить, а ей уже за пятьдесят. Хотя и говорят: бабке сорок пять — бабка ягодка опять, но… когда это было? Положить глаз на простого мужика? О нет, ни за что! от него дурно пахнет. Если он уже не пьяница, то станет им, непременно, ибо младший брат хоть и поругивает старшего брата и даже готов с ним вступить в кулачный бой, всегда следует его примеру и даже старается перещеголять его во всем, в том числе и в количестве употребления спиртного.

«Прочь всякие дурные мысли, — убеждала себя Дурнишак, — я счастлива, совершенно счастлива. У моих далеких предков никогда не было такого жилища. Я могу влюбляться в каждую из восемнадцати комнат, я уже влюблена во все одновременно. Сердце мое не выдерживает — так много любви в нем поселилось. Слава этой Кучуме, и нашему Дискалюку слава. Жизнь дается один раз и надо жить так, чтоб всегда только радоваться и грустить по уходящим годам, помня, что такое больше никогда не повторится, ни в каких других мирах. А что будет после нас — наплевать. Тот, кто придет после нас, пусть думает, как ему жить». Она бросилась на роскошную двуспальную кровать на втором этаже, утонула в ней, как медный пестик в свежем тесте и увидела себя в большом зеркале во всю стену с противоположной стороны.

— Да я еще совсем недурна, — произнесла она громко, и ее голос зазвенел в прихожей. Вспомнив, что входная дверь не закрыта, она вскочила, спустилась вниз, дважды повернула массивный ключ в замочной скважине, выключила лампочки во всех комнатах, на всех этажах и пошла, принимать душ.

Утро наступило так быстро, время бежало с удвоенной скоростью, она, даже не завтракая, отправилась на работу, где ждало ее много интересного. В десять часов — встреча с бизнесменами Раховщины, в двенадцать она должна была принять бизнесмена из Швеции, который зондировал возможность закупки леса, а в три часа дня — поездка в далекую Апшицу, где передовой председатель сельского совета Лимон устраивал грандиозную бутафорию — День села.

59

Еще совсем недавно сотрудники Осиного гнезда мало обращали внимания на госпожу Дурнишак, а сейчас каждый предпочитал встретить ее дружеской улыбкой и спросить, хорошо ли у нее на душе, как она спала, как чувствует себя на новом месте. И вместе с тем, всяк стремился выказать похвалу ее утонченному вкусу, проявившемуся при строительстве «скромного» особняка и, конечно же, его внутренней начинки.

— Благодарю вас… Это у меня от отца. Отец у меня был с художественным вкусом.

— Он, говорят, пострадал…

— Да, да, в борьбе с мировым коммунизмом. Это, благодаря ему, Украина стала свободным государством, — изрекала Дурнишак.

— Надо памятник ему поставить в центре Рахова на том самом месте, где стоит памятник Борканюку. Я поговорю об этом с господином Дискалюком.

— Спасибо вам, господин Мавзолей, я сама об этом думала, но ставить такой деликатный вопрос перед Дмитрием Алексеевичем скромность не позволяет: я не так воспитана.

— Э, плевать на скромность. Надо брать от жизни все возможное и невозможное, — с тревогой в голосе произнес Мавзолей.

Бизнесмены уже толпились у ее кабинета. Абия Дмитриевна достала ключ еще на лестничной клетке. Ей на встречу бросился Пицца с креслом — качалкой в руках.

— Вам, Абия Дмитриевна, маленькая презентуха от фирмы которую я возглавляю. Она в собранном виде. Я чичас ее распакую, и тоглда позвольте вас усадить в это кресло прямо здесь в колидоре, а мой человек вас сфоткает, если не озражаете. Эй, Миша Кривой Глаз, подь сюда!

— Я вам не фото модель и качалка мне пока не нужна. Лет через двадцать могла бы пригодиться, а сейчас увольте. Заходите все: у меня мало времени. Весь день забит до отказа, как мешок крупой. Так что уберите это, господин Пицца… Вы — итальянец? У вас фамилия чудная.

— Это мое прозвище, а настоящее мое фамилие Пицур. Я в детстве коз пас. Мой дед когда в Уталию ездил и там его так талианцы называли, с тех пор и пошло. Мине наравится мое прозвище, это не то что… Дундишак — Простушак, как вас называют в народе.

— Господин Пицца! тугой кошелек — это еще не индульгенция от хамства, — сказала Дурнишак, усаживаясь в кресло.

— Дульгенция … что это такое, бис его знает, — пробормотал себе под нос Пицца, играя массивным ключом на брелоке не то от гаража, не то от колымаги, которая стояла у него во дворе.

— Подходите к столу, — сказала Дурнишак, выдвигая ящик, а сама отвернулась к большой карте, висевший у нее за спиной, где была изображена не только Украина, но и вся Европа и стала рассматривать что-то в виде сапога. — Вот она Италия, а не Уталия, господин Пицца. У вас-то, какое образование?

— У меня образование в кармане, — ответил Пицца, опуская пачку долларов в выдвинутый ящик стола. Он был последним из одиннадцати бизнесменов. Дурнишак повернулась, задвинула ящик и сказала:

— На этом совещание объявляю закрытым. Вы свободны, господа.

60

Довольно эксцентричная гражданка Украины, каких развелось довольно много, в том числе и на территории Раховщины, решительно поднялась по ступенькам, открыла входную дверь Осиного гнезда на первом этаже. В глубине, перед мраморной лестницей стояли дежурные в милицейской форме навытяжку, но Мария тут же развернула плакат, написанный красным фломастером «Мать — одна ночка» и потребовала, чтобы ее пропустили к самому Диско-падлюке.

— У меня девять детей, мал мала-мал. Совецка власть поощряла матерей одно ночек, выплачивала пособия в таких размерах, шо я никада не работала, а теперь шо? Дулю? Й… вашу мать! Я чичас с ентим плакатом по всему городу пройдусь. Помош мне выделяйте и все тут, с-суки жирные!

Оба дежурные просто растерялись: все у них было, но чтобы такое? даже в книжке такой смелости не найдешь.

— Так вы — мать одиночка? И у вас нет мужа? Или был, да сбежал?

— Был один харек, да я его на веревку подвесила, но он сорвался потом и сбежал. Он мне двойню сбацал.

— А больше не было?

— Точно так. И никада не было! И никада не будеть! Сука буду. Только жеребцы, посланцы партии и народа. Они имели задание: как можно больше нашлепать детей, чтоб увеличилось население великого Советского союза, с которым можно ослобонить весь мир от игы, как ее… гы-гы-гы! забыла уж, да х. с ним, мне-то все до п., мне помош нужна, и все тут. Выделяйте помош, иначе вам не миновать неприятности.

— Мне кажется: вы пьяны, я не могу вас пропустить к господину Дискалюку, сегодня не приемный день, — несколько робко говорил дежурный.

— Я, малость, употребила, так что — у тебя между ног засвербело? Хошь, оторву?

Она тут же свернула плакат в трубочку, сделала грудь колесом и подняла одну ногу на ступеньку лестницы, ведущий наверх.

Только сейчас дежурный заметил, что у нее кеды разного цвета и разного размера на ногах, а юбка во многих местах требует штопки. Он в ужасе отвернулся, а его коллега бросился в будку и начал хвататься за телефон. Другой дежурный в это время проверял документы начальника налоговой инспекции Шушняка. Мария воспользовалась замешательством дежурных, проскользнула вперед Шушняка и очутилась высоко на лестнице, ведущей на этажи, и таким образом была в зоне недосягаемости дежурных.

— Срочное сообщение! — заревел дежурный не своим голосом. — На второй этаж прорвалась женщина с плакатом. Это террористка. Есть ли у нее бомба? Я не знаю, но думаю, что нет! Во всяком случае, примите меры безопасности. Я ничего не мог сделать клянусь, господин Мавзолей! Она на меня грудью, знаете, такой мощной, я думал: задушит!

Тем временем в коридоре второго этажа страшная женщина уже стояла с развернутым плакатом. Мавзолей, не успев надеть бронежилет, выскочил из кабинета, демонстрируя свою широкую грудь и со сжатыми за спиной мощными кулаками, ринулся на воображаемую террористку. Он готов был на риск ради своего любимого шефа, и уже успел предупредить его об опасности.

Дискалюк вооружился двумя пистолетами, и так же надел бронежилет. Он вышел через потайную дверь и обошел террористку с противоположной стороны, остановился за ее спиной. Мария стояла с развернутым плакатом «Мать — одна ночка» в центре фойе и опершись на колонну, тихонько напевала «Вставай проклятьем заклейменный…». Дискалюк первый определил, что эта скверная баба никакой опасности не представляет и судя по плакату, написанному не ею, кстати безграмотно, стоят некие другие силы, с которыми, очевидно, придется считаться и поэтому он, увидев Мавзолея, шепнул одно короткое слово: отбой, и Мавзолей тут же озарился улыбкой.

— Ну что, девушка? плакатик-то у вас написан неправильно, — кто вам его сочинял?

— А тебе-то какое дело, жирный поросенок? — окрысилась Мария.

— Хорошо, давайте не будем, — примирительно сказал Дискалюк. — Сверните свой плакат, пройдемте ко мне в кабинет, где вы можете изложить все свои требования.

— Без очереди, между прочим, в не приемный день, — добавил Мавзолей.

— А мне один хрен, что в приемный день, что не в приемный день, — сказала Мария. — А вы и есть этот … Диско-падлюка?

— Дискалюк, гражданочка, Дискалюк, выражайтесь грамотно… в наше время нельзя допускать такие оплошности, — лепетал Мавзолей.

— Я юнирситетов не оканчивала, я защитников родины на свет производила, в муках их рожала, чижело воспитывала, а теперь нам на хлеб не хватает, как это так? Вон вы оба, как откормленные хряки, а видели бы вы моих детей! Да они от ветра шатаются, все ребра сосчитать можно, — наступала Мария по пути в кабинет великого человека.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо предложил Дисклюк, — расскажите о себе, о своих проблемах. Если сможем, окажем единовременную помощь, не стоять же вам с протянутой рукой.

— Как Ленин. Гы-гы-гы! — Мария впервые улыбнулась, обнажая неестественно удлиненные зубы, так как пародонтоз укоротил ее десна. — Дай курнуть, а?

Не дожидаясь разрешения, Мария схватила пачку со стола, вытащила сигарету и, сверкая плутовскими глазами, сунула ее в некрашеные, потрескавшиеся губы.

— Зажигалку-то дай, чо жмешься, как целочка?

— Да поймите же, наконец, симпатичная гражданочка… — начал, было, Мавзолей, но Мария перебила его.

— Я тебе понравилась? Гы-гы-гы! Мы могли бы поладить.

— Ближе к делу! — сказал Дискалюк. — Ваша фамилия, где живете, кто у вас председатель сельского совета, сколько у вас земли, какая живность, чем занимаетесь и т. д. — Все расскажите!

— Фамилия моя Курганова Мария, урожденная Задоцелла. Девять живых детей от разных подонков — вот моя живность. Я никому не отказываю. Совецка власть меня за это щедро вознаграждала, а теперь хоть помирай, — что же вы, думократы хреновы, на таких, как я, рукой махнули? Да знаете ли вы, сколько нас таких, как я, развелось? Каждая третья баба — мать одно ночка. Земли у меня нет, да и не нужна она мне: на земле трудиться надо в поте лица. А я мать — одно ночка. Мне положено трудиться в постели.

— Одиночка, — поправил Мавзолей.

— Вы у нас первая, больше к нам пока никто не обращался, — сказал Дискалюк. — Новая власть испытывает трудности,…Налоги никто не платит, откуда же взять деньги на пособие матерям — одиночкам?

— От верблюда! — подсказала Мария. — Вон наш председатель Лимон по кусочку земли продает. Крестьянскую же землю крестьянам и продает. Сперва большевики ее просто так отобрали, а теперь, когда большевики ушли, демократы распродают отобранную у крестьян землю за денежки. Вот из этих награбленных денег и помогайте таким, как я.

— Позвольте, а откуда вы знаете, что председатель сельского совета за выделенные участки берет деньги?

— Как же! Всю землю моей матери он продал Пицце за триста долларов. Пицца сам сказал мне об этом.

— И вы не возражали?

— А что толку возражать? Если бы я могла выложить пятьсот долларов — тогда и возражать можно было бы, а так, чего зря глотку драть? И потом, Пицца принес мне пять бутылок «Скачевки», я назюзюкалась вусмерть, расплакалась, и на том дело кончилось. Только желудок у меня после этой «Скачевки» болит. Запрети ему производить эту гадость, а то мои дети подрастут — отравятся.

— Вызови этого Скача на беседу еще раз, — сказал Дискалюк Мавзолею. — Надо прекратить это безобразие. Ведь было же массовое отравление в районе. К черту его подачки.

— Я к нему Шушняка пошлю, он начальник налоговой инспекции, пусть разбирается с ним, — сказал Мавзолей.

— Ты что — не знаешь Шушняка — мздоимца? Брось ты это.

— Как учено вы говорите! гы-гы-гы! — не удержалась Мария.

— Вот что, гражданочка Курганова, мы окажем вам единовременное пособие из фонда помощи остро нуждающимся, ну, скажем в размере ста гривен, а вы потом обратитесь в комитет по безработице в Бычково, есть у нас такой, и будете получать пособие по безработице, — вы ведь не работаете, правда? Может, оказать вам помощь по трудоустройству?

— В этом нет нужды. Я работаю этим местом, откуда растут ноги, гы-гы-гы! — изрекла Мария, доставая еще одну сигарету из пачки Дискалюка, а потом взялась задирать юбку. Мине мать−героиню подавай, я еще лет двадцать поработаю в постели и нарожаю защитников родины, а ты предлагаешь мине трудоустройство. На кой хрен это мине нужно? Хошь, поработаем вдвоем?

— Гражданочка, держите себя в руках, вернее опустите руки. Заголять юбку будете в другом месте, — тараторил Мавзолей, делая квадратные глаза.

Дискалюк нажал на кнопку пульта.

— Слушаю вас, Дмитрий Алексеевич, — пропищала госпожа Дурнишак, — я собиралась зайти к вам, если вы можете мне уделить минутку внимания.

— Заходите.

61

Абия Дмитриевна вошла кавалерийской походкой в темной юбке ниже колен и модной обуви. Пышные темные волосы (искусственные) украшали ее голову, щеки вздулись, лоснились, второй подбородок немного отвис, бедра раздались, как после родов, лицо озарялось жизнерадостной улыбкой.

— Абия Дмитриевна, — обратился к ней Дискалюк, — сделайте так, чтоб эта женщина, мать одиночка, у которой целое отделение будущих защитников нашей великой и не залежной Украины от разных отцов, получила сегодня же, без каких-либо проволочек, единовременное пособие в размере ста гривен. Об исполнении прошу доложить мне лично. Есть ли еще вопросы, гражданка Курганова? вы слышали, что я сказал только что: есть ли какие сомнения у вас?

— Какие могут сумления? это же в ваших интересах: бросить мне кроху, как собаке, шоб я от вас отвязалась, а самим потом творить всякие темные делишки в виде продажи земельки. Только сто гривен это оченно мало. Подбрось-ка ишшо столько же! — Мария опять схватилась за пачку, но Мавзолей схватил ее за руку, как вора, пойманного с поличным.

— Ну, знаете? всему есть предел. Не кажется ли вам…

— Х. тебе в рот! — загрохотала Мария и ткнула ему скрученную дулю прямо в нос.

— Надо милицию вызвать, — предложила Дурнишак, — это хамство чистой воды.

— Давайте проявим выдержку, — спокойно сказал Дискалюк, — в конце-концов, это издержки демократии. Я думаю, что не только мы, но и в самом Киеве с подобным сталкиваются.

— Я видела по телевизеру, как депутаты дубасят друг друга, а почему мы, маленькие люди, должны сидеть, в рот воды набрав? Вот я чичас как двину этой упитанной индюшке между глаз, так она ногами накроется, — произнесла Мария, приподнимаясь. Госпожа Дурнишак отодвинулась вместе со стулом и втянула голову в плечи.

— Дмитрий Алексеевич! да я с места не двинусь вместе с этой ведьмой, — решительно заявила Дурнишак. — Что она себе позволяет в Белом доме? Да я пожалуюсь Мадлен Олбрайт, и немедленно. Позвольте мне уйти. Но без нее, одной.

— Ну, вот что, — так же спокойно сказал Дискалюк и выдвинул ящик стола, — вот вам сто гривен, только, пожалуйста, уходите, у нас много работы: заседания, совещания, комиссии, в том числе и по таким вопросам, как вы только что перед нами поставили.

— Гы-гы-гы! — Мария взяла пять бумажек по двадцать гривен, скомкала их и уставилась на Мавзолея. — И ты давай! Ну? Раскошеливайся, пока не поздно.

Мавзолей вынул сто гривен и положил перед просительницей.

— А ты, жирная крыса? — Мария перевела взгляд на госпожу Дурнишак. — Я отселева не выйду, пока не отдашь… ну хошь пятьдесят гривен, черт с тобой, поскольку ты баба.

Дурнишак уставилась на своего кумира Дискалюка, тот слегка наклонил голову в знак согласия. Дурнишак извлекла пятьдесят гривен из кошелька.

— Ну, спасибо, миленькие, а теперь покедова. Я вернусь через месячишко. Я вам могу оставить свой плакат… в знак благодарности.

Мария ушла. Она оставила десять гривен дежурному милиционеру на первом этаже, моргнула ему и направилась в винно-водочный магазин через дорогу.

Тут же она купила бутылку водки, прошла в самый дальний угол, отвернула пробку и начала сосать приятно обжигающую внутренности жидкость. Когда бутылка оказалась пустой и легкой, Мария поставила ее в угол, вытерла губы рукавом и улыбаясь во весь рот, вышла из магазина. Мир снова показался ей пригодным для жизни, в которой не только одни огорчения, но и радости.

«Вот сейчас пойду, накуплю не только картошки, но даже возьму бутылку подсолнечного масла и два батона хлеба, устрою пир этой ораве. Хоть бы кто из них умер, так нет, все живы. Все! Это какой-то ужас. Стоит только один раз лечь под мужика, и даже удовольствие от него не получишь, а глядишь, через некоторое время брюхо начинает увеличиваться, — где же справедливость? Есть ли Бог на небе?»

По всему ее грешному телу стало разливаться тепло, появилась необыкновенная легкость в ногах и светлые мысли в мозгах, как бы застилающие все плохое в мире и вызывающие только положительные эмоции на все, что ее окружало. Она села в скверике на единственную скамейку, с одной поперечной дощечкой за спиной, рядом с памятником Борканюку, глянула на свои ноги, обутые в разные кеды, один из которых был длиннее другого, и раскатисто захохотала. Правая ее рука, в которой она зажала более двухсот гривен, была вся в ссадинах и царапинах, полученных в недавней драке с соседкой Марией Плантычихой, у которой она вытащила из тайника целых сто долларов, когда та валялась пьяная вусмерть и ни о чем не ведала. Драка произошла позже, когда Плантычиха очнулась и полностью пришла в себя. Обнаружив пропажу, организовала трех взрослых сыновей и с этой командой бросилась на штурм дома Марии. Сто долларов пришлось вернуть.

«Ну ничего, я компенсирую эту потерю» решила Мария и как собачка начала зализывать царапины языком.

62

В Рахове теперь два миниатюрных рынка. Здесь можно было обменять гривны на доллары и доллары на гривны, купить натуральное мясо, молоко, сметану и заграничные тряпки, которые, казалось, выглядели красивее отечественных изделий.

Мария быстро вспомнила, что есть такие блага и ринулась за покупками.

Купив кроссовки за шестьдесят пять гривен, Мария села на берегу Тисы, сняла свои страшные, позорные кеды, швырнула их в реку и надела модную обувь. «А что если взять джинсы? Да это же получится кайф. Ни одна сучка не будет так хорошо выглядеть как я. Интересно сколько они стоят? Если сто шестьдесят — беру. Тут еще останется на обратную дорогу и на две буханки хлеба. На один ужин этой ораве. Черт с ними, пусть подыхают, коль государство не хочет проявлять о них заботу».

— Мне джинсы и подешевле, — сказала она продавцу, — а то малость поиздержалась, с денежками туговато стало. Кавалеры знают одно: дай и все тут. А отдачи никакой. Разве что пузо после них начинает пухнуть, как хлеб на дрожжах.

— Какой суммой вы располагаете? — спросила продавщица. — Фирменные — одна цена, польские — другая, сами понимаете, Польша есть Польша. Вот они польские сто пятьдесят пять.

— А на них что, написано, что они польские?

— Бирку можете оторвать, и сойдут за американские. Только старайтесь не стирать: побелеют, стирки не любят.

— Годится, — сказала Мария. Она рассчиталась, схватила джинсы под мышку и побежала в заросли на берегу Тисы, облачилась в новенькие джинсы и почувствовала себя королевой.

На автобусной станции решила прокатиться на халяву, как мать одиночка и как ни странно это ей блестяще удалось. Мария обладала удивительным свойством наступать, давить и мало кто выдерживал ее напора, даже замки погребов соседей не выдерживали ее умения и мастерства.

В Бычкове она была в сумерках. Оставалось каких-то пятнадцать километров, чтоб добраться до своей берлоги, но это ведь сущие пустяки. Правда, никакого транспорта уже не было. Что делать? Опохмелиться что ли? Вот магазинчик открыт, а там, на витрине, через стекло светятся бутылки с прозрачной волшебной жидкостью. А была, ни была.

— Одну бутылку и пирожок какой-нибудь! — приказала она продавцу. — Стакан есть?

— А то, как же?

Первый двухсотграммовый стакан она выпила, поцеловала в донышко, к изумлению продавца и водителя такси, который зашел выпить минеральной воды в ожидании пассажиров. Второй стакан пошел с причмокиванием, блаженно срыгнула и закусила пирожком.

— Эй ты, не хочешь пирожка? — обратилась она к таксисту.

— Спасибо, я могу взять, вот он на полке.

— Да не тот пирожок я имею в виду, олух ты несусветный. У тебя машина? Тогда поехали. Тут каких-то пять километров, не более того. Ну, решайся, пока не передумала. Пирожок весь горит, понимаешь? Ему нужен массаж.

Водитель покраснел, что-то промычал про себя и поднялся со стула.

— Но ты не бойся меня, я не заразная, просто сегодня у меня удачный день, да и ты мне понравился, давай поладим, а?

— Куда вам ехать?

— В Апшицу… пять километров всего лишь.

— Не пять, а пятнадцать, — сказал водитель. — А деньги у вас есть?

— Сколько?

— Пятнадцать гривен.

— А чего так дорого? Давай за десятку.

— Ладно, — согласился таксист.

63

Мария села рядом с водителем, мотор заревел, машина двинулась с места. На выезде из Бычкова свернула направо и, петляя по серпантинной дороге, стала подниматься на вершину небольшой возвышенности под названием Дилок. Мария, стараясь не упустить момент, осторожно положила ладонь левой руки на колено водителя и стала слегка сдавливать его. Водитель ничего не сказал, а только подался немного вперед. Мария только этого и ждала. Она тут же нагнулась и правой рукой расстегнула молнию на брюках, а левой ухватилась за ствол.

— О, какая прелесть! — воскликнула она. — Да ты гигант. Давай тормози.

— Там, там, на горке, — задыхаясь, ответил водитель. Он нажимал на педаль со всей силой, мотор ревел, как дикий зверь.

Невозможно было думать о последствиях этого шага, так же как невозможно было отказаться от сладкого мига, который бывает не так уж часто и только с женщиной, и то далеко не каждой.

У таксиста была жена. Но жена позволяла ему прикоснуться к ней только при выключенном свете после двенадцати ночи, когда, по ее мнению, дети уже спят, и никогда не прикасалась руками к его чувствительным местам. А когда он входил в раж, жаловалась на усталость и произносила одну и ту же фразу: давай спать, завтра рано вставать. А тут не баба, а огонь. Да эта мертвого поднимет. Водителя что-то несло мимо воли к этой чужой, опасной, но такой желанной бабе…

Уже полчаса спустя он сожалел о своем поступке, когда возвращался обратно, но, как говорится, после боя кулаками не машут. Он не взял с Маши ни копейки за дорогу и даже не просил ничего, а наоборот, она потребовала десятку за оказанную услугу, и он не отказал: смущенно достал десятку, сунул ей в подол и произнес: бывай. А когда она вышла, безумно развернул своего «Жигуленка», умчался с бешеной скоростью в сторону дома.

Мария поднялась на гору, где в деревянном доме, построенном ее братом десять лет назад и уехавшем затем в Карелию, копошились ее дети. Старшая дочка Светлана, которой уже минуло тринадцать лет, лежала на полу в объятиях своего кавалера, а маленькая Юлия варила в кастрюльке на плите яйца. Эти яйца она похитила у соседей из курятника да так удачно, что никто не догадался и не заподозрил ее в этой шалости.

— Мама, сучка! курва, чо принесла? — спросил дебильный Иванко. — Тут жрать все хотят, в животе лягушки прячутся и сосут. Мочи нет. Дай один хлеб, я его смолочу, даже корки не останется.

— Света, ты что сдурела? а если брюхо начнет пухнуть, что мы делать будем? Такая сопля, а уже распутничаешь, как тебе не стыдно!

— Мама, иди на х. бля…!

— Что-о?

— То, что слышала.

— Да я сейчас кочергой твоего кавалера сопливого как огрею по хребту, так у него все сразу крючком станет, а ну, выметайся отсюда!

Мария выскочила и вскоре вернулась с кочергой в руках, но Светин жених знал, что матери надо. Именно она его обучала искусству любви в постели, едва ему исполнилось двенадцать лет. Он встал и поглаживая свое оружие, ринулся на тещу, проталкивая ее грудью в другую комнату.

— Ну что ты, что ты, милок? — лепетала она, хватаясь за пуговицу и стаскивая с него штанишки. Света тут же спохватилась, достала деревянную палку— мешалку, которой они помешивали бурду в горшках и ринулась в комнату, где поганилась мать с ее мальчиком. Но к двери был придвинут старый массивный шкаф и открыть ее не представлялось возможным.

— Убью, сука щербатая! Мало ей групповухи, так еще и этого отымает у меня. А может он мне по нутру, не только для сердца, но и для души. Васька, брось ее, она заразная.

— Ты не жадничай, проститутка маленькая, еще, небось, мхом не обросло у тебя там, а ты уже поганишься на глазах у маленьких братьев и сестричек, — ну какой ты пример показываешь, скажи?

— Я тебе сейчас устрою баню, — сказала Света и выбежала из дома. Она направилась к матери Василька, подняла ее пьяную с полу и потащила к себе домой с целью вырвать возлюбленного из материнских ласк.

Когда они вернулись, Мария, мать Светы, уже сидела у стола, а Василек разливал самогон в алюминиевые кружки.

— Присоединяйтесь к нам, — сказал он без тени смущения, когда те вошли.

Плантишиха села рядом с сыном, погладила его по рыжим волосам и сказала:

— Мужик уже, верно? Он будет весь в меня. — Алюминиевую кружку она опорожнила до конца, сладко чмокнула и закусила ломтиком хлеба, посыпав его предварительно солью. — Тьфу! — сплюнула она на земляной пол, — я в такой переплет сегодня попала, в жись не забуду. Утром проснулась, умылась, решила дочку навестить: дома жрать совершенно ничего нет, а у дочки корова с молоком, пойду, думаю молочка похлебаю все же лучше, чем ничего. Идти далеко — на ноги напялить нечего, пришлось босиком топать аж в Пицул на самую гору. Иду я, значит, птички поют, роса на траве блестит, еще не просохла, потому как солнце только что взошло, подхожу ближе к дому дочери, слышу писк со звоном стекла смешался, гляжу голова дочки в окно высовывается. Батюшки, да это она, сиротинка, кровинка моя, в окно это лезет, жись свою спасает, а ее муж, пьяный в дым, с топором за ней торчит и кричит: убью, стерва проклятая.

Я, значит, бегом, схватила двух рожковые виллы и в атаку.

— Ну-кось, брось топор, гад ползучий, кричу, не то кишки выпущу. Ну, кому сказано? считаю до трех! Раз, два! Смотрю глазами начал моргать, а потом и вовсе топор бросил.

— Ты мне, мать, бутылку поставь и я успокоюсь, а то эта курва зажимает. Наварили ведь недавно десять литров, чего жалеть-то? Тогда я и говорю дочке: Аня, неси флягу, не жмись, мы с зятьком тяпнем, что тут такого? Не жадничай.

— Ему, мама, нельзя пить, у него белая горячка после выпивона начинается. Дите-то одно он уже загубил. Вы хотите, чтоб и мне конец пришел?

— Дочка, ты неси, а его я беру под свое наблюдение. Ну короче мы с им вдвоем тянули-тянули, я не знаю, что с им было, а вот я-то на следующий день в канаве валялась и грозовой дождь на меня всю ночь лил. На мне даже сухой ниточки не было. Даже мою блевотину начисто с груди смыло.

— Гы-гы-гы! — закатилась Мария. — Пирожок тоже, небось промок. А зятек тебя не мусолил, как ты думаешь, гы-гы-гы! Ну, чтоб не последняя. А за Василька тебе спасибо. Он хоть и мал еще, но уже вынослив. Ух ты бычок некастрированный. Годика через два-три, ты будешь незаменим.

Света подошла, взяла за руку смущенного Василька и сказала:

— Пойдем, ты мне и такой нравишься. Не ходи больше к этой кобыле, ей жеребец нужен, а не такой как ты.

Василек покорно поднялся, обхватил Свету за талию, и они ушли на сеновал и больше не возвращались.

Вскоре ушла и мать Василька, а Мария стала готовиться ко сну, но вдруг набежали мальчишки — Ваня, Женя, Андрюша. У каждого была бутылка под мышкой. А Ваня принес две. Они весь день работали, чтобы добыть такое богатство.

— Ну, мальчики мои дорогие, спасибо, что не забываете, Я уже скучала без вас.

— А пирожок будет? — нагло спросил самый старший Иванко, которому через четыре месяца должно было исполниться восемнадцать лет. А то Андрюша еще не пробовал, угости его первого.

Мария приспустила новенькие джинсы, сверкнула рыжими завитушками, прятавшимися между жирных ляжек, подошла к Андрюше вплотную и сказала:

— Хошь, потрогай! Ты такое еще в жизни не видел, правда?

Андрюша засмущался и отрицательно покрутил головой. Чувство брезгливости, смешанное с желанием познать женщину боролось в нем не на жизнь, а на смерть.

— Мне лучше уйти, — сказал он, облизывая высохшие губы.

— Иди, тебя никто не держит, — Мария застегнула джинсы и подошла к столу. — Зеленый он еще и видать, палка у него еще гнется, как сырая сарделька, рано вы его привели. Пусть подождет годик, лет-то сколько ему?

— Он старше меня на год, — сказал Женя.

— Неужели? Ну-ка, Андрюха, подойди ко мне.

Андрей сидел на месте, не шевелясь.

— Подойди, подойди! — кричали его дружки. Мальчик встал, подошел к столу.

— Ты только стой, не шевелись, понятно? и глаза закрой, — сказала Мария. Она медленно расстегивала штанишки, не торопясь, извлекала возбужденную плоть. У мальчика потемнело в глазах. Он уже не понимал, что с ним происходит и тихо стонал, то открывая, то закрывая глаза. Ему казалось, что из него вытягивают жилы и высасывают кровь, но это ощущение было таким парализующее приятным и томительно сладким, что он боялся пошевелиться, опасался, чтобы это не прервалось. Надвигался паралич не только всего тела, но и мозга, всей души, всего его сознания. Он никогда не думал, что это так сладко и вместе с тем так гадко. Он наблюдал раньше собак во время случки и даже бил кобеля палкой по хребту, но кобель не уходил, терпел побои.

Мария глотала сосиску, слегка покусывая ее. Когда было все кончено, мальчик свалился на кровать, где спало четверо детей валетом.

Мария выпила стакан водки, постелила дерюгу на полу, сняла с себя одежду, и в чем мать родила, легла, скрестив руки на затылке.

— Ну, кто первый, налетай! Остальные становитесь в очередь.

Первым был Иванко, самый старший из этой компании.

— Ребята, не очень надирайтесь, а то от вас толку не будет. Я-то могу, мне все равно, а вот вам, мужикам, вредно. «Ой вы очи, очи дивочи»… да не туда, дурак. Не снайпер ты, Ваня. Эх, ма! Женька, давай ты!

Но Ваня быстро реабилитировал себя, и Мария затихла. Она даже впилась ему в губы.

Блуд продолжался до рассвета, пока не проснулись голодные дети и не начали ползать по обнаженной распутной матери, с которой сползла дерюга. Юные кавалеры исчезли, оставив на столе пустые бутылки, и унесли пустые души, и пустые развратные сердца.

64

У Марии еще жива была мать Аксинья, ее головная боль. Она лежала в другой комнатенке, где стояла плита с одной конфоркой, в которой практически не теплился огонь ни зимой, ни летом по причине отсутствия дров и еще потому что печка катастрофически дымила. Мария отселила мать еще в прошлом году, выделив ей сетку от старой металлической кровати с поломанными спинками, постелив на сетку соломенный тюфяк и выдав старую ватную подушку под голову и пропитанную детской мочой дерюгу в качестве одеяла. Причина такого нежного отношения к матери проста: Мария не желала иметь лишнего свидетеля своих ночных оргий и удовлетворения животных инстинктов, перед которыми она, как и ее мать когда-то, была просто бессильна. И не только поэтому. От матери в последнее время стал исходить сильный дурной запах и однажды, когда она увидев на матрасе свежие круги от мочи, пришла в ужас и стала дергать мать за плечо:

— Ты что, корова, под себя мочишься? Лень на двор выйти? Ну-ка вставай, живо! Я не потерплю этого, слышишь? Вставай, хватит дрыхнуть, кочерга старая.

— Я, дочка, не сплю, — ответила мать, открывая глаза. — И уже давно. И то, что я сходила по маленькому под себя, видать произошло во сне и теперь я сама переживаю. Ты не серчай.

— Но почему такая вонь? Даже от дохлой лошади так не пахнет, как от тебя, — сказала Мария, сознательно преувеличивая и сгущая краски, чтобы в очередной раз подчеркнуть свое превосходство. Благо, теперь можно было унижать матушку сколько угодно, поскольку она стала беспомощной не только духовно, но и физически.

— Ну что я могу с собой поделать? — выдавила из себя Аксинья. — Это, видать, болесть, дочка. Гляди, и с тобой может случиться такое же, когда будешь старухой. Эти мужики, в особенности, когда их много, к добру не приводят. Еще хорошо, что я не больна сифилисом, а так всяких женских болячек хоть отбавляй.

— Не надо было вести сучий образ жизни, мама, — сплеча рубила дочка. — С кем только ты ни спала. Ты почти два села обслуживала. Девять детей нашлепала от разных алкашей. Вот я, например и не знаю, кто мой отец, да и ты сама не знаешь, верно я говорю?

— Почти верно, дочка, — согласилась мать. — Только ты, я вижу, кое в чем уже перещеголяла меня. У меня, когда я лежала в чем мать родила, молодые пацаны в очереди не стояли, чтоб насладиться моим телом. И я так много не пила, как ты, дочка. И еще: я не достигла такого совершенства в воровстве. Воистину, дети идут дальше своих родителей. В этом ты достаточно преуспела. Впрочем, чего тут переливать из пустого в порожнее. Ты лучше мне кашку свари, али картошечки поджарь. Печет у меня внутри что-то.

— Еще чего? Буду я с тобой возиться! У меня вон сколько щенков по полу ползают, кушать просят, — бурчала Мария с укором, будто ее мать виновата, что у нее так много деток и тоже от разных отцов, уже и не упомнить от кого. — Впрочем, я буду тебя потихоньку подкармливать, только ты с сегодняшнего дня переселишься в холодную комнату. Там я тебе жбан поставлю, мочись туда: я буду выносить. А тут, ну терпеть невозможно, сама понимаешь.

— Ладно, дочка, спасибо за заботу, — сдалась мать, вытирая шершавой ладонью морщинистое лицо, по которому катилась старческая слеза.

В тот же день она обрела новое место ночлега в углу за холодной печкой.

На дворе стоял сентябрь, золотая пора, когда уже не так жарко и еще совершенно не холодно даже ночью, хотя в горах ночью всегда свежо. На первое время ей здесь показалось даже хорошо. По ней не ползали внучата, не писали ей на живот, не царапали и не плевали в лицо, она не слышала обидных слов типа: замолчи, старая кляча. К запаху собственной мочи она как будто привыкла; хуже было, когда она раз в неделю вынуждена была выползать на четвереньках на улицу по большой нужде. Ползти надо было гораздо дальше с конца длинного коридора туда и обратно. Мария все чаще забывала приносить кашу или вареную, ничем не заправленную картошку, да кусочек черствого хлеба. И внучата к ней не заходили. Иногда она их звала, манила пальцем, но двенадцатилетний дебильный Иванко отрицательно крутил головой и говорил: от тебя несет, а это у меня вызывает чих и хохоча, и куда-то убегал.

В комнату через одиночные стекольные рамы в достаточном количестве проникал свет и в результате плохого соединения рам, в щели дул ветер, нес с собой влагу, а позже и холод. Да и стены, особенно по углам, цвели от конденсации влаги.

Напротив ее сетки, где она лежала и днем и ночью, стоял шкаф без одной створки, забитый всяким барахлом, в том числе и деталями от трактора. Это еще сын Митя оставил. Он сейчас в Коми со всей семьей, приезжал года три тому, когда Аксинья еще уверенно ходила собственными ногами и могла сидя за столом выпить не одну рюмку водки. Боже! да это же было почти три дня тому. Как это так быстро могла нагрянуть беда — страшная, непоправимая, неотступная и немилосердная. Сердце у Аксиньи замирало от страха перед будущим, особенно, когда наступали сумерки, и гасла единственная лампочка, висевшая под потолком без абажура. Но, пока стояли теплые ночи, она накрывалась дерюгой до подбородка, долго смотрела в потолок и засыпала, куда-то проваливалась в сны. Но сны были не такие как молодости, полные романтики и всевозможных приключений, а тяжелые, безысходные, связанные с потерями и крушением надежд. Обычно она бродила по подземным переходам, спускалась по горным тропам, отставала от транспорта, тонула в воде, непременно в каком-нибудь болоте, звала на помощь, кричала, сколько было сил, и просыпалась, реально сознавая, что она в очередной раз помочилась во сне.

Как-то в теплый солнечный день в начале октября, она с трудом выползла на улицу и опираясь на палку, присела на деревянную лавочку у стены с южной стороны дома. Солнце грело, но не пекло. Дочь Мария находилась в загуле и уже третий день не являлась домой. Внучата, кто был постарше разбрелись по соседям, а трое самых маленьких пищали голодные с самого утра, а потом и заснули, кто где.

Аксинья сидела на лавочке, купаясь в теплых лучах осеннего солнца, подтянув юбку до колен, чтоб грелась левая нога с посиневшей кожей у щиколотки. Покой на душе и сердце как бы отогнал, вернее отодвинул физические недуги и Аксинья, как и всякий человек, у которого ничего больше нет, кроме воспоминаний о прошлой жизни, погрузилась в яркие картины прошлого, недавнего прошлого, которые воспроизводились в ее мозгу, как кинолента воспроизводит события на экране.

65

С молодых лет она страдала страшным недугом — бешенством матки. Она и сама не знала об этом, потому что ни разу не показывалась врачу и ни с кем не советовалась. Еще в шестнадцатилетнем возрасте она затащила соседского мальчика в кровать, сняла с него штанишки, с любопытством рассматривала то, что в ее воображении рисовалось, чем-то другим, более масштабным, более красивым по форме и более требовательным по содержанию. Но несмотря на некоторое разочарование, ей захотелось ввести это в себя, в свое огненное место, с позывом которого она просто не могла справиться. И она почти заставила мальчика сделать попытку стать настоящим мужчиной. Но мальчишка не оправдал ее надежд: ему едва исполнилось двенадцать лет.

— Э, нет, мне нужен ровесник, а то и постарше, и я найду его, разобьюсь, но найду, — сказала она себе. И действительно вскоре нашла. Высокая, стройная, с длинными красивыми ногами, широким бюстом и узкой талией, хоть и не красавица лицом, она возбуждала в мужчинах страсть, притягивала к себе словно магнитом и если закидывала удочку, то на нее попадался всякий, кто ходил в штанах. Ее первый мужчина, которого она покорила, а затем и поработила в постели, жил в другом селе, в двадцати километрах от дома ее родителей. Он готов был жениться на ней, несмотря на протест своих родителей и даже какое-то время оставался ночевать, следовательно, не разлучался с невестой ни днем, ни ночью. Конечно, молодые в доме родителей Аксиньи съедали все, что было, да еще баловались спиртным и больше ничего не делали, кроме наслаждения друг другом. Тут возмутилась мать Аксиньи и однажды, в пылу гнева, выставила зятя за порог. Жених подождал, думая, что Аксинья выйдет вслед за ним, но она почему-то медлила, и возлюбленный ушел. Аксинья думала, что он завтра, в крайнем случае, после завтра вернется, а если и не вернется, то он не последний. Мужчина, если любит — разобьется ради того, чтобы женщина принадлежала ему навеки.

Но жених не возвращался. Мало того, его вскоре женили в родном селе на какой-то мымре. У Аксиньи начал увеличиваться животик, а через девять месяцев родился сын, которого она назвала Иваном в честь отца. В те времена в деревне, где все друг друга знают с детства, если у девушки родился внебрачный ребенок, шансы на замужество практически были равны нулю. Аксинья знала это и не пыталась тащить кого-то под венец. Она бескорыстно отдавала свое горячее тело мужчинам, как правило женатым, даже уводила их из семьи, надолго привязывала их к себе, предпочитая гражданский брак законному. Она не постыдилась и не побрезговала мужем двоюродной сестры и родила от него двух детей. Советская власть поощряла одиноких матерей, стимулировала рождаемость внебрачных детей, будущих воинов Советской Армии, которой предстояло силой оружия освободить все народа мира от загнивающего капитализма.

«Одну ошибку я допустила в жизни, Бог не простит, — думала она, глядя на голодную кошку с мышкой в зубах. — Гм, сытая, не играется, сразу хрумкает, проклятая. Так и я, как эта мышь, поймалась. И теперь мне конец. Это уж точно. … Сашка Курганов повесился. И в этом я виноватая. Я соблазнила его, когда дочки дома не было. Хорош был парень, настоящий мужик. И я ему понравилась. А Мария — что? соплюшка: ложилась под мужчину бревном, глаза закрывала, а я-то опытная была. Вот Сашка и потерял голову, не знал, что делать. Прилип ко мне, как банный лист, зятек, не отдерешь. Ну, а ко мне уже Павлик захаживал, золотые горы сулил. Сердце мое ему раскрылось, да и дочку было жалко. Кляла меня, стерва при людно, сукой обзывала, забыла, что я ей — мать родная. Эх, дети! Знала бы, в купели утопила бы. Вышло так, что я Сашку оттолкнула, а Мария в качестве мести с другими мужиками у своего муженька на глазах поганилась, да еще требовала, чтобы они лупили его. Ну, он возьми да и налижись бормотухи. А затем пошли слезы. Дальше — больше. Рубаху на себе разорвал, волосы рвал, а Мария, глядя на него, хохотала. Он отыскал веревку, так чтоб никто не заметил, вышел в сад, накинул веревку на шею — повис на яблоне. Мы эту яблоню потом спилили. Да толку-то что. Его смерть на моей совести. Господи прости, если можешь. Отпусти мне грехи мои. Если эти муки за мою неправедную жизнь на этой земле, то поделом, так мне значит и надо».

Аксинья вытерла слезы грязным рукавом, посмотрела вдаль и увидела, что коза на привязи обмоталась вокруг куста и вот-вот задохнется.

— Иванко! Мария! Где вас лихая носит? Идите козу распутайте, подохнет ведь, жалко.

Но никто не откликался. Тогда она решила подняться, опереться на палку, но голова закружилась. Правая нога совсем перестала повиноваться. Она почувствовала, что даже на четвереньках не доползет, и отказалась от своего замысла.

Мимо нее, тропинкой, семенила ее двоюродная сестра Лена и увидев Аксинью, вздрогнула и отвернулась.

— Сестричка, помоги, прошу, нет, умоляю тебя. Я не дойду одна. И коза у меня погибает, спаси хоть ее: мы молока тебе дадим. Козье молоко — лекарство, сама знаешь, — с трудом говорила Аксинья и даже руку протянула в сторону сестры.

— Ты меня просишь помочь тебе, сука старая? А помнишь, сколько раз я просила тебя кровавыми слезами: оставь моего мужа в покое. Сколько лет ты с ним поганилась, сколько ночей я одна оставалась в кровати и не могла заснуть, а под утро муж возвращался и колотил меня до потери сознания. Это тебе расплата за грехи твои. Бог высоко — видит далеко. Я тебе не помощница. Даже если увижу, что тонешь — руки не подам, так и знай. И на похороны к тебе не приду. Не сестра ты мне. Не произноси это слово никогда, слышишь?

66

Лена пошла дальше, не оглядываясь. Аксинья выслушала без должной реакции, она уже привыкла к укорам. Не одну женщину она наказала, может быть, сама того не желая. Чувство гордости и превосходства над соседками помноженное на неугасимую страсть до сорока пятилетнего возраста мешало ей проявить каплю жалости к другой бабе, у которой она воровала мужа. Ах, как много было этих чужих мужей. Хорошо, что дети разбрелись по миру и свили себе гнезда, кто на севере, кто на юге великой страны и не видели бесстыдного и неуемного блуда матери, а затем и своей дочери Марии. Никого нет, только Мария осталась. Мать обижала дочку, безобразничала на ее глазах, приучила ее к ведению распутного образа жизни. И дочка оказалась достойной ученицей.

«Вот она идет, пьяная. Боже, что сейчас будет. Коза-то уже подохла» — с ужасом подумала Аксинья, шаря глазами, где бы спрятаться.

— Ты что, кочерга старая, как барыня какая расселась тут на солнышке? Ну-ка марш в дом! Хоть бы в печку дров подложила! Иде Сашко? Почему Иванко в собачьей будке разлегся? Ты что — не можешь посмотреть за детьми, пока я домой не вернусь?

— Мария… коза, кажись, приказала долго жить, — выдавила из себя Аксинья и пуще втянула голову в плечи.

— А почему не подняла задницу, почему не распутала? Я как задвину тебе — ногами укроешься. Как ты мне надоела, кто бы знал! И почему это хорошие люди мрут, а всякая шушера остается воздух портить? — наступала Мария на мать, как на врага народа.

— Ну, убей меня, если я тебе мешаю, — начала огрызаться Аксинья. Она стала наливаться злостью, и это придавало ей силы. Она встала и опираясь на палку медленно побрела, держась левой рукой за стену в свою комнату. Мария схватила нож, чтоб перерезать горло дохлой козе.

Кровь слабой струйкой все же стекла, и мясо козы годилось к употреблению. Тут и младшая дочка обрадовала.

— Мама, я три яйца принесла, — заявила Юля, которой едва исполнилось шесть лет.

— Молодец, дочка. Как тебе это удалось, скажи! — Мария погладила Юлю по головке.

— Ты иссо далеко была, мама, а я усла, легла на меже и как только у дяди курочка раскудахталась, я тут же в курятник, цап — царап яичко и бегом к руцейку. Тамычки и залегла. Опять куроцка кудах-кудах, я опять побезала и так до трех раз. Давай сварим, мама, я кусать хоцу.

— Молодец, дочка. Если бы ты была постарше, я бы тебя сегодня вечером в поход взяла, а так, придется потерпеть тебе немножко.

— Возьми, мамочка, я справлюсь с любым заданием. Мне так нравится, мамочка.

— Хорошо, я подумаю.

Пока что Мария брала в ночные рейды старшую дочку Светлану и дебильного Иванко, а Юля еще не подросла. Мать боялась брать ее в ночной поход. Ребенок все же. А вдруг случится что-то непредвиденное, скажем, их засекут и начнется погоня, — что тогда? Шестилетний ребенок не убежит от взрослого человека, хотя Юля однажды доказала на что она способна.

Сосед Светличный застукал ее, поймал что называется с поличным, но Юля стрелой умчалась к дому, даже забор ей не помешал. Яйца она зажала в подоле и так с ними и залезла под кровать.

Она, Мария, свела тогда это к совершенному пустяку. Разъяренный сосед, прибежал, запыхавшись, рванул дверь, просунул голову и спросил:

— Что это такое, как ты своих детей воспитываешь?

— Да что вы, как вам не стыдно? Из-за каких-то двух или трех яиц так бежать, так нервничать, да эти яйца не стоят того, клянусь честью. У нас кончились яйца недавно совсем, а Юля, этот избалованный ребенок, так любит эти яйца, страх Божий. Она их употребляет прямо в сыром виде, она растет от этого. У вас же тоже дети, знаете, как это тяжело, когда ребенок просит, а ты ему дать не можешь. Вы уж нас извините, мы придем, отработаем. Я приду полоть картошку, свеклу, я это хорошо умею делать.

— Мне не жалко этих яиц: меня возмущает сам факт. И делается это не в первый раз, — уже добродушно сказал сосед.

— А вы видели? Почему вы так говорите? Это оскорбление, за это можно и в суд подать. Не думайте, что меня можно обижать, я в обиду себя не дам, я постою за себя, за свою честь и за честь моих детей. Мои дети в муках и в одиночестве рождены, не то что ваши дебилы. — Мария все больше наступала, а во время наступления становилась агрессивной, даже кулаками размахивала, сжимала их и готова была принять рукопашный бой с любым мужиком.

Валерий Иванович, сосед Марии, набрался храбрости и сказал:

— Тогда верни мне яйца, если ты такая хитрая!

— Яйца? А это не хочешь? — спросила соседка и сунула ему дулю между глаз. — Юля, где яйца?

— Одно у меня внутри, а другое разбилось по дороге, — пропищал ребенок под кроватью.

— Куркули, буржуи, все вам не хватает, а я бедная, несчастная мучаюсь тут с целой оравой и помощи никакой от новых властей не получаю. Я жаловаться буду в Европейский союз, пусть эту Кучуму пристыдят. Я мать одна ночка, или мать одиночка, мне льготы положены, я и так могу взять, если соседи такие бессовестные: сами все имеют, а мне скупятся молоко приносить, яйца занимать для ребенка. Все зовут отрабатывать, а х. вам всем в рот. Я и так тружусь не уставая.

— В основном ночью, не так ли, сосед ушко?

— А тебе какое дело, а? Ну какое твое дело, я тебя спрашиваю. Завидно, да? Я и тебя взяла бы, да только ты не годишься. Уж больно ты тонкокожий.

В это время сын Валерия Ивановича, десятилетний мальчик Миша принес банку с молоком и солидный кусок копченого сала.

— Это вам мама прислала, — сказал мальчик. — Для бабы Аксиньи. Куда поставить?

— Поставь на стол, а за банкой придешь завтра, если ее мои волчата не разобьют, — сказала Мария с некоторой гордостью.

Как только мальчик с Валерием Ивановичем ушли, Мария тут же выхватила добро у матери и проглотила в течение минуты.

— А ты обойдешься, кочерга старая, — сказала она матери.

Но завтрак у Марии только начинался, не хватало только молока и хлеба. За хлебом она отправилась к другой соседке, сердобольной Лене.

— Привет дорогим соседям, — сказала она, расплываясь в улыбке, — как у вас пахнет хлебом. Небось, только что из печи вытащила, покажи, какой получился? А чем ты мажешь, маслом, чтоб корочка была мягкая? Гм, а я этого не знала. Учту, учту. Я собиралась печь, кинулась печь разжигать, да спички куда-то запропастились, представляешь? Дай попробовать, а? Не жадничай. Ты извини, что я тебя на днях сукой обозвала, я была так расстроена, у меня сердце на куски разрывалось, представляешь? Приезжаю в этот Рахов, чтоб он в тар-тара-ры провалился, стучу кулаком по столу у п редставителя президента, требуя помощи матерям — одно ночкам, а он руки передо мной заламывает, звинения просит, нет мол, осударство пока не в силах выделить средства, тады я грю: бля…, дай хучь на карманные расходы. Тут он вынимает сто гривен и грит: берите, мать одна ночка, я знаю как вам трудно, а через три года приходите снова, может наше осударство разбогатеет и вам пособие выделит. Тут и другие его замы приходют по сотни гривен вытаскивают. Я себе обувку купила и джинсы отхватила, гы-гы-гы! Ты не серчай на меня, дуру, а? Дай один каравай хлеба, а? А не мешало бы два, мне с этой оравой не хватить одной булки, дай еще одну, а? Я тебе завтра же все верну, точно такой же каравай тебе принесу. Да не один и не два, а три, клянусь матерью старой хрычовкой, шоб она поскорее отправилась, куда ей положено. Сколько же можно воздух портить? А ты, Митя, не смотри на меня косо. Помнишь, я тебе не отказывала, как-то лет пяток тому, гы-гы-гы!

Митя покраснел, а Лена взяла каравай свежего хлеба, сунула Марии в руки и сказала:

— Иди домой, а то я, пожалуй, вместо хлеба, кирпичом угощу, я тебе не Светличная.

— Эх ты, шуток не понимаешь, гы-гы-гы! Я, впрочем, отработаю тебе, не переживай. За этот каравай хлеба целых сорок минут буду трудиться на прополке картофеля, гы-гы-гы!

— Ты мне всякий раз обещаешь, но еще ни разу не пришла помочь хоть на десять минут, — сказала Лена.

— Все некогда. А ты не вспоминай, кто старое вспомнит, тому глаз вон, гы-гы-гы!

67

Мария вернулась домой и стала готовиться к ночному рейду. Днем она несколько раз прошла мимо погреба соседа и убедилась, что на входной двери, оббитой железным листом из нержавеющей стали, висит тот же массивный замок, ключ от которого у нее в кармане. Два года тому назад она этот ключ украла: зашла как-то в гости заговорить зубы хозяйке и увидев ключ, повешенный на гвоздике в прихожей, незаметно сняла его, раскланялась по всем правилам местного этикета и только после этого ушла домой.

«Нужен напарник. Это должен быть мужик. Мало ли что, — соображала Мария. — А, вот молодой Ясинский, он в прошлом году украл три курицы и пять баранов, у него есть достаточный опыт, надо сходить, предложить, должен обрадоваться. А в качестве награды я его обыму и конечно придется поделиться добычей!»

Мария бросилась к Ясинскому и застала его дома. Он еще валялся в кровати.

— Подвинься, — сказала она, заголяя юбку. — Знаешь, если ты хорошо сейчас поработаешь, я возьму тебя сегодня в ночной рейд. Там, в погребе соседа, двадцати литровая фляга с водкой, на целый месяц хватит. Гы-гы-гы! Ну, как?

— А нас не застукают?

— Не переживай. Операцией буду руководить я, а я еще ни разу не попалась, понял? Ну, давай за дело, какой ты ленивый! Да сыми свои порты.

Василь хорошо поработал, сделал две ходки, затем предложил ей остатки бормотухи, издающий нехороший запах, но Мария опрокинула за милую душу и раскашлялась.

— Ну и вонючий у тебя самогон.

— За то крепкий, пятьдесят градусов, и главное дешевый. Буш ишшо?

— Наливай, а потом ишшо ходку сделай. Моя подружка не накушалась. Дай, я его отрежу, внедрю туды и тамычкы оставлю.

— Иди на Х.

— А ты иди в п…

— Я так и сделаю, сымай с себя все.

Вечером, когда, по их мнению, хозяева пребывали уже в глубоком сне, спустились с горки, Марии достала маску, обыкновенный женский чулок с прорезями для глаз и носа, чтоб можно было дышать и кухонный нож. На чулок можно набросить шляпу или кепку и в таком виде в ночное время любой гражданин становился неузнаваем и если он вдобавок прорычал что-то в роде «мггг» уже становился страшно.

Надев маски и нахлобучив кепки, они спокойно, не обращая внимания на лай цепной соб аки, подошли к погребу, сняли замок и стали дергать за ручку двери. Дверь от влаги раздалась, как бы вросла в пазы и не поддавалась.

— Подсоби, что стоишь смотришь, тоже мне мужик! — укоряла Мария.

Ясинский ухватился за плечи Марии, Мария за ручку и на третий раз дверь подалась, Ясинский накрылся ногами, а Мария проехалась толстым задом по худому бледному от страха лицу напарника. Несмотря на профессионализм, у сообщников дрожали колени: они знали, что у хозяина погреба имеется охотничье ружье и если что, им несдобровать.

Первой в погреб вошла Мария, она сразу обхватила корчагу с самогоном. Корчага была полня, тяжелая. Рядом стоял бочонок с вином.

— Ты берешь вино, а я корчагу с водкой, больше нам ничего не надо, этого добра хватит на полгода. Давай, не тяни резину.

Она закинула корчагу на горб и зашаталась. Собаки рвали цепи во всей округе. Их чуткий нюх реагировал на малейшее движение, происходившее в радиусе километра, а то и больше. Стоило одной цепной собаке тявкнуть, ее тут же начинали поддерживать остальные. Трудно было разобрать, на кого собака тявкает: то ли двуногое животное бродит где-то рядом, то ли четвероногое, бездомное, не на привязи.

— Ну, слава Богу, — сказала Мария, запирая двери своего дома. — Никаких следов не должно остаться. Надо все это добро перелить, корчагу наполнить водой и вернуть на место, а погреб закрыть на тот же висячий, массивный замок. Хозяин не догадается, пока не попробует. И то может подумать, что пробка в корчаге была пригнана неплотно, водка выветрилась, вино в бочонке прокисло и превратилось в болото, а кто виноват? хозяин виноват: недосмотрел.

Мария сделала все четко и аккуратно. Только на этот раз Бог наказал ее. Во время дикого беспробудного запоя почти каждый вечер мальчишки, выстраиваясь в очередь, топтали ее пьяную, но по-прежнему горячую, страстную и в результате этой коллективной любви появились признаки будущего коллективного ребенка, а он был лишним ртом в доме где, кроме распутства, ну решительно ничего не было. Но дело не только в этом. Мальчики отвернулись от нее, — кто станет смотреть на пузатую бабу, у которой уже не все зубы на месте?

Мальчики знали, что каждый из них как бы стал отцом, но никто не верил, что это именно его ребенок. Вдобавок ко всему этому восстали родители.

— Хватит развращать наших детей! Раньше проституток закидывали камнями, а теперь ты творишь безобразия и даже не краснеешь, — корила ее мать Иванка, крепкого семнадцатилетнего парня. — Не для тебя, сука, я растила единственного сына, погань ты эдакая. Да тебе головню туда засунуть надо и тогда ты успокоишься. Раньше такого не было. Я когда была девушкой, я даже не слышала о таких проститутках как ты. Мы жили бедно но скромно. И я родила ребенка, но от мужа, а не от кобеля первого встречного — поперечного. Кто из твоих волчат знает своего отца, скажи? выдра гнилозубая.

— Вот тебе, — задирая юбку и сверкая голым задом, отбивалась Мария, — хочешь, полижи языком. Твой Ваня — импотент, он ничего не может, он только слюнявит. Спасибо сказала бы, что он у меня курс общения с прекрасным полом проходит. Да он даже и не выпьет как следует. И не мужик он вообще, а так, сопля. Хошь — сама проверь.

Мария обычно рвалась в рукопашный бой, но, когда другие матери подключались и дружно заступались за своих развращаемых чад, она, согнув голову и прижав хвост, уходила, закрывала дв ерь на цыпочку изнутри, раскидывала своих волчат, свернувшихся в клубочек, замертво падала на кровать и ревела, как ранена волчица в берлоге. Это был прекрасный момент очищения, но очищения не наступало, не хватало прозрения: Бог решил наказать ее и лишил ее разума. Никто не знает, кроме Господа Бога, почему так происходит. Умные люди выдвинули версию, что каждому человеку в момент его рождения определена судьба. Эта судьба в виде крохотной ячейки, которая хранится в иных мирах. Это как бы код его судьбы. В этой маленькой кладовой — вся твоя будущая жизнь, везение, невезение, нищета и богатство, душевные муки или невиданная радость жизни. Там твои года, их количество, там твоя легкая или мучительная смерть, ибо никто не знает как мучительно умирать, как обреченный на смерть, просит Бога ускорить этот час, чтобы избавиться от бесполезных мук. В этом миниатюрном ящичке судьбы, который рассекретить невозможно, ответ на вечную загадку, почему совершенно никчемный человек вдруг становится сказочно богатым и счастливым, а порядочный, образованный, необыкновенно талантливый всю жизнь вынужден влачить жалкое существование и ничто ему помочь не может.

Возможно, и Мария в прошлой жизни была скупой и злой королевой, которая соблазняла, а соблазнив, казнила мужчин. В той жизни ее не наказывали, — пусть человек обнажит все свои нехорошие инстинкты. В эту версию можно было бы легко поверить, если не миллиарды двуногих существ на земном шаре, где каждое существо не больше пылинки, и каждый со своей судьбой, так непохожей на судьбу другого человека.

Хоронили Аксинью в жаркие дни июля. Впервые, после долгих лет отсутствия собрались дети, но не все. Никто слез не лил. Мария пыталась выть, но ничего из этого не вышло.

Обычно в сельской местности все соседи, и мал и велик, приходят провожать в последний путь, а тут пришли не все: был жаркий день, работы много. Те, кто остались страдать и радоваться дальше, не думали, что придет и их черед. Либо покойная раба Божия Аксинья так насолила всем окружающим.

Есть мудрые строки, что живут тысячелетиями в силу мудрости своей — простите и проститься вам. Жалко, что батюшка, справляя отходную, не произнес эти слова.

Мария, похоронив мать, стала полноправной хозяйкой дома терпимости. Она стала получать пособие на детей. Это был источник не только существования, но и источник принятия вовнутрь горячительного, потому что это горячительное туманит мозг и создается иллюзия счастья и благополучия. Возрадуйтесь, нищие духом!

68

Наконец Дискалюк взял отпуск и отправился вместе с Недосягайко в Мисхор на целых двадцать четыре дня, а у руля района остался первый заместитель Мавзолей Ревдитович Пиявко.

Антонина Недосягайко так выросла в толщину за последние два года, что в ней трудно было узнать ту, прежнюю, худую пигалицу, вес которой не превышал пятидесяти пяти килограмм при росте метр семьдесят. И вот теперь на дрожжах демократии и при поддержке Дмитрия Алексеевича, она подобрела, невольно прихватив лишних двадцать килограмм.

Дмитрий Алексеевич весил гораздо больше, и теперь его душа стала тосковать по более стройным представительницам прекрасного пола. Он искал, но не находил причин отказаться от совместной поездки на берег моря, но он уже дал обещание, а слово не воробей — вылетит, не поймаешь.

Как только «влюбленная» парочка отбыла на юг сроком на двадцать четыре дня, Мавзолей стал прикладывать максимум усилий, чтобы поднять престиж района до международного уровня.

Во-первых, он активно провел переговоры с румынской делегацией о совместном использовании рыбных ресурсов Тисы, что позволило румынам в будущем вылить в Тису десятки тонн отравляющих веществ и укоротить жизнь тысячам граждан, живущих на правом, равно как и на левом берегу капризной реки.

Только ушли румыны из кабинета Мавзолея, как в Рахове, впервые за многие годы появился настоящий иностранец с темным капиталистическим прошлым, гражданин Швеции Йоргансон.

— Ми покупай у вас пиль-пиль материал на зеленый бумажка. Ми доставляйт техника, техника чик — чик и конец. Ми паковайт на целофан и за граница тук-тук — тук.

— Нам не нужны деньги, я тебе одно дерево и так дам, у нас лесов много, — сказал Мавзолей. — А ты что, баньку собираешься строить или как?

Швед достал из портмоне небольшой ящик, нажал на кнопку, загорелась красная лампочка, и понеслась чисто русская речь — полный перевод со шведского языка.

— Ух, ядрена вошь, — сказал Мавзолей.

— Фюить-фюить-фюить, — затрясся аппарат так и не сумевший перевести.

Йогансон улыбнулся и произнес через свой аппарат:

— Говорите, пожалуйста, на литературном языке, эта машина про вошь никогда не слыхала. Вошь это есть русский таракан? Это от коммунизм — социализм?

— Да нет, это я так, выразил свой восторг этой чудо — машине. Сколько миллионов долларов она стоит?

— Всего лишь несколько тысяч. Если мы заключим контракт — я вам ее подарю. С этой штукой в Швеции вы будете себя чувствовать, как у себя на родине.

— А если я задумаю в Америку отправиться, то как?

— Нужна новая машина с новой программой.

— Продайте эту, я дам вам один бук высотой в двадцать метров. На одну стену дома хватит, — предложил Мавзолей шведу.

— Я хотел бы посмотреть ваш лес. Мне нужно много, мне нужны тысячи кубометров леса. Я буду платить доллары и продавать за доллары.

— Сколько вы платите за куб леса?

— Сто шестьдесят долларов.

— Что — что — что? Откуда у вас столько денег, господин Йоргансон? У нас куб леса стоит… впрочем, это надо еще уточнить.

— В западной Европе куб бука, ясеня, черешни, дуба, ореха стоит приблизительно двести долларов, — покривил душой господин Йоргансон.

— Так много? Ну и дела…, — сказал Мавзолей. — Мы могли бы вам продавать …

— Я был бы очень доволен, если бы заключили договор на сто тысяч кубов.

— Вообще-то я здесь не главный. Главный здесь Дискалюк, простите, господин Дискалюк, с ним вы должны согласовать все вопросы военной стратегии по переброске нашего дерева в загнивающие страны.

— Процветающие страны, господин… как вас?

— Мавзолей.

— Мавзолей? Как так? В мавзолее тот, как его чик-чик-чик, стрелять, стрелять и еще раз стрелять, он что у вас в животе? О Иезус Мария! — Йоргансон вытащил мобильный телефон и стал названивать в Филадельфию. — Моя находится в Украина, и передо мной сидит Мавзолей. О Боже! Ленин? Не вижу. Может, он в животе. Надо вспороть живот? Я попробую, — и повесил трубку.

Мавзолей вытаращил глаза. Его рука скользнула под крышку стола, где он долго щупал кнопку звонка, а когда нащупал, стал жать с такой силой, не отрывая пальца, что замы и помы примчались немедленно с вытаращенными глазами.

— В чем дело? — испугался швед. — Меня пришли арестовать? Я протестую, я есть гражданин свободной страны, — и он снова взялся за мобильный телефон.

— Не переживайте, господин Йоргансон, мы ничего такого, что не вписывалось бы в международное право, делать не собираемся. Внезапный налет моих коллег означает лишь то, что мы придерживаемся коллективного руководства. Садитесь господа.

Начальники отделов, особо доверенные лица вытащили свои планшеты и боевые оружия с заряженными чернилами и уселись за длинный стол — стол переговоров.

— Выставить караул у двери, — шепнула Дурнишак.

Мавзолей обвел всех радостным взглядом:

— Международные переговоры по поводу посадки лесов на месте вырубленных начинаются. Журналисты здесь?

— Я здесь, — сказал главный редактор газеты «Зоря Раховщины» Иваненко.

— Хорошо. Переговоры начинаются. Кто будет делать доклад? Госпожа Дурнишак, сделайте краткий доклад минут на пятьдесят.

Дурнишак затряслась вся от ужаса, но мужественно поднялась и с укором глянула на Мавзолея.

— Начинайте, — сказал Мавзолей.

— Значит так. Дружба между нашими народами началась сразу же после Полтавской битвы, когда войска Петра Первого…

— Зачем вспоминать это, это же были русские войска, — упрекнул ее Мавзолей.

— Тогда… Швеция, как социалистическая страна, находится от нас недалеко и визит господина Йоргансона в нашу страну, в нашу вильну Украину, говорит о многом. Ну, в частности, мы могли бы заключать браки между жителями наших двух дружественных стран. Наши девушки упитанны, черноглазы, длинноволосы с хороший стройной фигурой.

— Я приехал сюда лес смотреть, а не сводничать, — не выдержал швед. — Сначал лес, как это? бук…, сначала бук, а потом жених. Я — смотреть лес… темный, буковый. Деревья прямые как свечи в небо глядят.

— Небо Украины, — подсказала Дурнишак.

— Чтоб от один бук до другой бук можно было, как это? а рукой достать. Ви такой лес мне показайт.

— О, пожалуйста, в чем дело, я покажу вам лес, — сказала Дурнишак. — Я заведу вас в такую глушь, что вы один не выберетесь.

— У него мобильный телефон, он может вызвать вертолет, — сказал Мавзолей.

— Я согласен в лес, где много бука, ясеня, там птичка поет, дерево гладкое, прямое как свеча, высокие как телеграфные столбы в Швеции, кроны вверху друг за друга держатся и в небо видно только чуть — чуть, — повторился Йоргансон.

— Господин швед! а что у вас за ящик, который говорит на русском, не сидит ли там черт? — спросила помощник Дурнишак Лисичко.

— Это есть мой переводчик. А разве вы не видели такой аппарат?

— Давайте подведем итоги переговоров, — предложил Мавзолей. — Какие будут вопросы у сторон?

— Все ясно, — сказала Дурнишак. — Не ясно только одно: кто будет сопровождать господина Йоргансона по нашим лесам. Я предлагаю себя. Я почти выросла в лесу. Я хорошо знаю повадки леса: как войти и как выбраться из него.

69

Наступила гробовая тишина. Швед не поднимал руки, боялся испортить возможность посмотреть лес, коллеги Дурнишак не желали портить с ней отношения и только Мавзолей, который исполнял обязанности представителя президента, а значит, был хозяином района в самую критическую минуту, поднял палец кверху. Участники переговоров с обеих сторон облегченно вздохнули.

— Все мы будем сопровождать господина Йоргансона, это государственное дело, понимаешь. Я сейчас пошлю телеграмму в Мисхор нашему уважаемому представителю президента Дмитрию Алексеевичу и сообщу что государственные переговоры между делегацией дружественной нам страны Швеции и администрацией Раховского района проходят успешно. На месте каждого срубленного дерева будет посажено новое шведской породы, которое в будущем даст прибыль в десятикратном размере. А пока, госпожа Дурнишак сообщите в ресторан «Говерла», что мы придем обедать.

— Я за всех платить, — сказал швед улыбаясь.

— В этом нет необходимости, господин Йоргансон. У нас капиталистический ресторан, который эксплуатирует посетителей, а налоги платить не хочет. Мы там бесплатно обедаем, и директор всегда встречает нас с распростертыми объятиями. Какие там новости, госпожа Дурнишак, — вы уже туда звонили?

— Звонила, звонила, Мавзолей Ревдитович. Директора ресторана нет на месте, говорят, он в налоговой у Шушняка на ковре стоит, объясняется. Но у них все готово: они ведь на три дня вперед готовят.

— Соедините меня с этим Шушняком, срочно, я ему уши намылю, что это еще за самоуправство. Почему он позволяет себе трогать нашего человека? А, господин Шушняк, это вы? Так вот что я вам скажу, господин Шушняк. Готовьте обстоятельный отчет в администрацию представителя президента о деятельности налоговой инспекции за прошедшие полгода. Будьте максимально самокритичны, потому что речь может возникнуть о смещении вас с этой ответственной должности. Почему так мало поступает налогов в казну государства, что случилось, кто скрывается от уплаты налогов, нет ли сращивания ваших сотрудников с враждебными элементами, которые живут припеваючи и забыли, что такое налоги? Как мы армию будем содержать, откуда учителям платить, работникам милиции, суда и прокуратуры, откуда, скажите мне на милость?! Я не принимаю никаких объяснений по телефону. А вот еще что. Там у вас гражданин Шнурок. Отпустите его немедленно, и больше к нему не приставайте. Этот ресторан на спец обслуживании. Нашли, кого на ковер вызывать. Все, до четверга. На заседании правительства района отчитаетесь.

Работники Осиного гнезда, кто сейчас сидел в кабинете Мавзолея, с восторгом смотрели на своего начальника. Многие из них даже пытались законспектировать его четкую звонкую речь. «Вот это да!» — произнес кто-то шепотом, но Мавзолей услышал и гордо задрал голову.

— С ними только так и надо, — сказал он. — Подобно тому как жуки сверлят сухое дерево в стене дома до полного его разрушения, точно так же и они подтачивают основы рыночной экономики. Я буду давить этих жуков безжалостно и беспощадно. Наша администрация во главе с господином Дискалюком не пожалеет сил и времени, чтобы искоренить этих жуков.

— Долой всяких жуков! — воскликнула Дурнишак.

— Долой Шушняка! — поддержали другие члены международных переговоров.

Здесь переводчик шведа снова зашипел, а господин Йоргансон, который проявил такой интерес к беседе, что стал конспектировать ее, спросил:

— Что значит «долой», это значит — чик — чик на Колыма?

— Приблизительно, — ответил Мавзолей.

— О, это есть мраксизм — ленинизм, а ваш страна желает на Европейский союз, — сказал Йоргансон. — Без демократия туда вас никто не пустит. За что судить человек?

— Не совсем так. Раньше судили за идею, а теперь мы должны наказывать за отсутствие идей. А это, сами понимает, разные вещи. Но это уже вопросы политики, а мы люди деловые, мы вне политики. Я предлагаю дружно всем встать, спуститься вниз и взять курс на ресторан «Говерла», где нас уже ждут.

Действительно в ресторане «Говерла» все даже скамейки и столы пришли в движение. Официанты вытирали пыль со столиков рукавами своих белых, еще в прошлом году стираных халатов, повара разжигали плиту, чтобы разогреть блюда, приготовленные вчера и позавчера. Уборщица вылила два ведра воды на деревянный пол и шваброй стала растирать грязь. Директор ресторана Шнурок в галстуке, съехавшем к правому плечу, бегал туда — сюда, хватаясь за голову в поисках заграничной колбасы «солями», но в кладовой обнаружил только обертку от нее в виде шелухи.

— Ну, теперь нам всем конец, — говорил он вслух. — Где эта Швеция, будь она неладна, в Азии или в Америке? Черт его принес этого шведа, не мог дома сидеть жену ублажать, что ему делать в этом забытым Богом Рахове?

— Чего вы переживаете? — выручил шеф — повар по фамилии Мокренко. — У нас есть борщ украинский, всего лишь два дня, как приготовленный. Это на первое блюдо, а на второе — говядина по-охотничьи с тушеным картофелем; ее можно подать в холодном виде.

— Когда эта говядина готовилась? — спросил Шнурок.

— Три дня тому назад.

— А мы их не отравим?

— Наших-то нет. А иностранца, …а черт его знает. Надо спиртного побольше, да еще перца не жалеть — все внутри выжжет. А в самом крайнем случае этому шведу можно приготовить отдельное блюдо, например, вареники с вишнями, оно готовится быстро, а получается сытно и вкусно.

— Ну, дорогой, спасибо тебе. И что бы я без тебя делал? Если пройдет все успешно — я тебе дам три дня отгула.

— Мне лучше баранью ножку, но так чтоб официально, в качестве премии, а то повара на меня косятся уже. Всякий раз, когда я ухожу домой, они подозрительно на мою сумку поглядывают, хотя сами понимаете, в сумке у меня только книги по кулинарии.

— Хорошо, я издам приказ. Мы тебе выдадим из запасника на случай войны.

70

Между тем новенький джип «Паджеро», в котором, кроме шведа сидели Мавзолей, Дурнишак, и примазавшийся к ним Борисов, занимавший теперь должность начальника Раховской таможни, а также председатель районного совета Буркела, остановился у входа в ресторан «Говерла» и сделал несколько коротких сигналов. Директор ресторана Шнурок выбежал на ступеньки с поднятыми кверху руками.

— Добро пожаловать, господа, — сказал он, не опуская рук. — Работники нашего ресторана досрочно выполнили свои обязательства и готовы с честью встретить высоких гостей. У нас, правда, только один небольшой зал, но как говорится: в тесноте, да не в обиде, так что заходите, господа и госпожи тоже. Сколько вас, пять человек? Ну, мы сдвинем два стола и все будет хорошо.

— Опусти руки, — сказал Мавзолей, — а то гостя испугаешь. Нас не пять, а двадцать пять. Двадцать человек плетутся сзади пешком, они вот-вот подойдут.

— Вы разорите этот ресторан, о Боже мой, что ж мне делать? — воскликнул Шнурок, снова поднимая руки кверху.

— Потом, все потом, — бросил Мавзолей на ходу, видя что без него никто не решается войти в зал. В зале еще не закончили громыхать железными стульями; все еще сдвигали столы на металлических ножках, покрытые новинкой цивилизации — светлым пластиком. Мавзолей грохнулся первым. Стул зашатался, издал дикий звук, но не развалился. Сели и остальные. Только швед медлил. Он схватился пальчиками за влажную спинку стула, выдвинул его и посмотрел на то место, куда предстояло сесть, извлек розовую салфетку, развернул ее, как простынь в гостинице и закрыл сиденье стула.

— Правильно, правильно, так мягче, — заметила госпожа Дурнишак.

— О, ес.

— Он уже просит кушать, — сказал Борисов, доставая блокнот.

Госпожа Дурнишак в белоснежном платье оперлась локтями о крышку стола и вдруг почувствовала, что по спине, там, где оканчивается вырез платя, что-то ползет. Она попробовала потереть спину о деревянную спинку стула, но это не принесло облегчения. Тогда она схватила алюминиевую ложку со стола и со всего размаху ударила себя по спине.

— Та — ра-ка… н! — произнес швед и сделал страдальческое выражение лица. — Ви этот ресторан клоссет, хлоп, хлоп, закрыть. Это есть, как это… сарай или лючше сказат швайн, свиняшник. Я хочу на туальетт. Мне может рват, из горло пис-пис.

Мавзолей в испуге вскочил, бережно схватил гостя за руку и повел в туалет.

— Закрой глаза и если сможешь, нос закрой, — предложил он гостю.

— Для чего? я не хочу закривайт нос и глаз, я есть свободный гражданин, свободной страны, не буду закрывать глаз и все тут, — говорил Йоргансон. Ему тяжело было объясняться на русском языке, а машина — переводчик не работала: питание кончилось.

— Пойми, это в твоих интересах, закрой все, я тебе говорю. Я твой друг, понимаешь, камр ад, делай, что тебе говорят! Ну, хоть нос закрой, если уж глаза тебе не хочется.

— О, майн Готт! Да это же… ап-чхи-иии! Моя хочет домой на Швеция свободная страна, — плакался Йоргансон.

— Потерпи дружок, — сказал Мавзолей, зажав его под мышку, — поставь туда рот и сделай «оу», и тебе полегчает.

— Я умоляйт вас, на люфт, на люфт, как по-русски…

— На воздух, я тебя понял. — Он вытащил шведа на улицу, тот ухватился за дерево, прижался головой к стволу как к любимой женщине, глубоко втянул в себя воздух и к удивлению Мавзолея, пришел в себя. Выдув мокроту в белоснежный платок, как-то по-буржуазному засмеялся, повернулся к входу в ресторан и сказал:

— Пойдем. Я хотел водка.

— О, водки у нас, сколько хочешь, здесь полный коммунизм. И в этом ты сейчас сможешь убедиться, выродок капитализма.

Когда они вернулись, стол уже был накрыт. Швед с тоской посмотрел на алюминиевую вилку и ложку и на тарелку борща. Прежде, чем макнуть ложку в миску с борщом, он понюхал, поморщился и откинулся назад.

Мавзолей уже разливал водку в граненые стаканы и моргнул Борисову, чтобы тот приготовился произнести тост. Борисов достал блокнот, составил план своей речухи, встал и сказал:

— Дорогие друзья! Кто не знает украинского гостеприимства, тот не знает Украины. Мы с открытой душой и распахнутым сердцем принимаем нашего дорого гостя, славного сына шведского народа и надеемся, что господин Йоргансон сделает и нам приглашение посетить их великую страну, ближайшего соседа наших русских братьев. У нас первый тост пьют стоя и до дна. Да здравствует дружба между нашими народами!

Все встали и поднесли бокалы ко рту. Йоргансону ничего не оставалось делать, как последовать примеру хозяев. Но перед тем, как выпить, он достал мобильный телефон, позвонил жене в Швецию, чтобы сообщить ей свои координаты, если с ним случится какая беда. Он позже всех выпил свой бокал до дна под бурные аплодисменты всего зала. Когда аплодисменты кончились, швед встал и сказал:

— Нох айнмаль— еще!

— Ура, наш человек! — полетело со всех сторон.

— Теперь он не отравится, — сказал Мавзолей. — Эй, официант! Неси ему говядину по-охотничьи, если она не покрылась плесенью, конечно.

Официант тут же принес две порции иностранцу.

— Кушай дорогой! — предложил Мавзолей. — А зубы у него белые, как у африканца, которого мы видели по телевизору. Ну-ка покажь нам свои зубки! го-го-го, они у него вставлены.

— Красиво, однако ж! — сказала госпожа Дурнишак.

Видя, что гость малость осоловел, Мавзолей взял его алюминиевую вилку, проткнул кусок мяса похожего больше на куски резины и вставил гостю в правую руку.

— Хавай, дружище!

Белые зубы не справились с куском резины, и швед выплюнул его в миску.

— Эй, официант! Придумай что-нибудь другое: у нашего гостя челюсть вставлена, он может ее сломать о твою говядину, а это может быть за ваш счет. С иностранцами шутки плохи, учти это. Официант быстро сориентировался и через сорок минут принес вареники с вишнями, а также винегрет с грибами. Запахло свежим и вкусным. Швед схватил ложку и умял эту в долю секунды.

— Нох айнмаль, повторить, — сказал он, с сияющей улыбкой на лице. — И еще шнапс.

— О, ты, брат, далеко пойдешь, — сказал Борисов.

— Иностранцы, говорят, у нас всегда надирались крепко. Мне кто-то рассказывал, что финны в животах водку домой уносят, потому как у них там сухой закон, — говорил Мавзолей.

Откуда-то появилась гармошка, а Дурнишак взялась танцевать украинского гопака. Йоргансон, перед глазами которого мелькало белое платье тоже пустился в пляс, но зашатался и повис на плече у госпожи Дурнишак.

— Какой он легкий как перышка, — восторженно заявила Абия Дмитриевна. — Да таким мужчиной накрываться можно, аки одеялом. Господин Йоргансон, как вы думаете, можно мужчину использовать как одеяло, или это не по-Божески?

— Я понимайт нул — нул.

Абия Дмитриевна взяла под руку отвела на место и усадила рядом с собой.

— У тебя жена есть?

— Жэ, жэ, жо, жо…

— …па, — добавил кто-то из хулиганских побуждений.

— Да, да жо-па, я не знайт, что такое жопа.

— Ну, это бим-бим, — сказала Дурнишак. — Ты хочешь бим-бим?

— Я хотель толко шнапс, то есть водка.

— Пьяница, — сказала Дурнишак, — вы мужики все одинаковы. Вам, кроме шнапса ничего не надо.

71

Швед еще долго клевал носом, а когда это ему страшно надоело, достал из сумки, какие обычно носят корреспонденты газет, миниатюрный пластмассовый бочонок, потряс им несколько раз, открыл, достал щепотку мелко изрезанной зеленой массы, положил в рот и вскоре стал свеженький как огурчик. Это произвело впечатление за столом и вскоре распространилось по всему залу. Авторитет иностранца поднялся на недосягаемую высоту. Дам просто распирало от любопытства узнать, что это за трава такая, от которой человек сразу становится бодрым, даже если он выпьет бутылку залпом. На стол, за которым сидел швед, стали поступать записки с просьбой рассказать, что это за волшебная трава, сколько гривен она стоит и где ее можно приобрести.

Швед очень удивился, долго не мог понять, что от него хотят, а когда понял, радостно улыбнулся, достал флакончик и громко прочитал:

— Green magic!

— Грин, грин! Магик, магик! Где его добывают? В Австралии?

— В Бердичеве, в Бердичеве, — сказала Лисичко, что недавно пересекала этот город на автотранспорте. — Я там видела, только в больших бутылях.

— Это краска, — сказал начальник таможни. — А вот такие флакончики нашу границу не пересекали. По нашей таможни они не значатся, честное партийное, уважаемые дамы и господа.

— А ты возьми себе на заметку, — посоветовал ему помощник Дискалюка Дундуков.

Валерий Иванович достал блокнот и записал: «грюн могикан из Бердичева».

— Дай переписать… для контроля, — сказал Дундуков.

— Мне два флакончика, — сделала заявку Дурнишак, — я дама все же. Уважение к даме — это есть свидетельство культуры нашего народа. Вспомните Средние века, сколько было рыцарей, какие были рыцари, у меня и сейчас голова кружится. А сейчас что? Музыка играет, а я сижу, никто даже не подойдет, не поклонится в пояс, чтоб на танец пригласить, пока сама не подойдешь, не потащишь какого-нибудь мужика, у которого ноги переплетаются. O, tempera, o, mores!

— О темпера, о темпера, в темпе, в темпе, — поддержали дамы госпожу Дурнишак.

— О комора, о комора[1], — добавили, те, кто запомнил вторую часть знаменитого изречения.

Йоргансон был приятно поражен тем, что общество, в котором он имеет честь находиться, столь образовано, и при желании, в критическую минуту, может перейти на латинский язык и тогда он вынужден будет признать свое полное интеллектуальное поражение. В знак протеста против такой малоприятной перспективы, он начал клевать носом, в результате чего Мавзолей объявил готовность номер один. Зашевелились, засобирались дамы, пришел в движении мужской пол, знаменитый ресторан стал выплевывать не менее знаменитых гостей. От украинского немного прокисшего борща ничего не осталось, а вот от мясных блюд — только кости, а тара из-под водки звенела пустотой.

Господин Йоргансон в сопровождении Мавзолея свернул за угол, чтобы справить малую нужду, но не мог справиться с молнией на брюках. Пришлось вмешаться Мавзолею.

Уже была глубокая ночь и обитатели Рахова, открыв форточки своих жилищ, погрузились в глубокий сладкий сон и не ведали, что правительство, принимая высокого гостя, гражданина великой державы, разгуливает по главному проспекту, распевает частушки, а Йоргансон подпевает и получается кордебалет, как в жизни и экономике.

— Виходила на берег Катьюшя, — запевал швед.

— На высокий, на берег крутой! — добавляли члены Осин ого гнезда.

— Я думаль: вы все бум — бум, а вы есть короший мужик и недурной баб, как у нас в Швеции.

— Все люди одинаковы, — философски заявил Дундуков. — Как только мы получим спутниковый телефон и такой джип, да еще эту штучку, что переводит с одного языка на другой, то мы ничем не будем отличаться от вас шведов, ведь Петр Великий побил вас на поле брани, а мы вас побьем в соревновании на лучшую жизнь.

— Дай-то Бог, — сказала Дурнишак.

Йоргансон ничего не понял из речи Дундукова, но не растерялся.

— Победит дрюжба! — громко выпалил он.

Магическое слово «дружба», из уст иностранца привело в восторг и трепет замкнутые души обитателей Осиного гнезда, и все они во главе с Мавзолеем, стоя на берегу прохладной вечно неугомонной Тисы, начали скандировать:

— Дружба!

— Дружба!

Это продолжалось до тех пор, пока единственный петух в великом городе Рахове, не возмутился и не затянул свою первую длинную предрассветную арию. Даже Йооргансон вздрогнул, а остальные просто оцепенели.

— Наши головы просятся к подушкам, а глаза хотят погрузить нас во тьму. Администрация Белого дома рекомендует вам, дамы и господа, разойтись по своим берлогам и принять горизонтальное положение, поскольку завтра напряженный трудовой день. Мы должны трудиться в поте лица, чтоб внедрить рыночную экономику в сознание наших граждан, заставить их добросовестно уплачивать налоги, дабы учителя не падали в обморок в классах от недоедания.

— Ура товарищу Мавзолею, — сказала Дурнишак.

— О, петух пропел во второй раз, спокойной ночи, граждане Белого дома, — сказал Мавзолей. — По случаю успешного проведения международных переговоров с делегацией дружественной нам страны Швеции, разрешаю находиться в горизонтальном положении до половины двенадцатого, а в двенадцать ноль-ноль всем быть на рабочих местах.

— Я пойду спать на свой джип, — сказал швед. — Завтра мы идем смотреть лес, господин Музолей.

— Мавзолей, — поправил его Мавзолей Ревдитович. — Ты будешь спать у меня. Я уступаю тебе свою спальню. У нас у русских есть такая поговорка: гости в доме, хозяева на крылечке, ты меня понял.

— Не усе понял, но все равно: дрюжьба!

В три часа дня Мавзолей, Дундуков и начальник таможни Борисов отправились осматривать леса — красу и гордость Карпат. Швед вначале восторгался молча, а потом не выдержал и стал много говорить на своем языке с великим воодушевлением. Мавзолей, Дундуков и Борисов видели только лес и больше ничего. Перед ними стояли высоченные гладкоствольные буки, которые касались друг друга кронами, хранили влагу и тишину, обильно выделяли кислород и сдерживали оползни почвы на крутых склонах. Дерево есть дерево, чего им восторгаться. Оно предназначено для того, чтобы его спиливать.

Они воодушевились только тогда, когда швед стал произносить слово «бизнес». У Борисова потекли слюнки, как у голодной собаки, когда она чувствует запах свежатины.

— Нам что-то тоже перепадет, — заявил Дундуков, — не может так быть, чтобы ветер разгоняя золотую пыль над нашими головами, что-то не упало и не украсило наши волосы.

— Они у тебя и так посыпаны пеплом.

— Мне пепельный цвет не дюже нравится, — сказал Дундуков.

— Подождите, ребята. Не торопитесь делить шкуру не убитого медведя. Договор может быть заключен только нашим шефом, господином Дискалюком. Тебе, господин Дундуков, придется отправиться в командировку в Мисхор и начать психологическую обработку своего шефа. По возможности надо сделать так, чтобы он прервал свой отпуск и вернулся досрочно для подписания договора. Этот договор имеет международное значение.

— Я завтра же могу отправиться в этот Мисхор, будь он неладен, — сказал Дундуков.

Швед уехал и обещал быть через две недели.

72

Неоценимый подарок сделал Хрущев Киеву к трехсотлетию воссоединения Украины с Россией. Он без задней мысли передал курортную жемчужину России — Крым Украинской ССР, не предполагая, что несколько десятилетий спустя, Украина отойдет от России, станет отдельным государством, и многие ее усатые мужи начнут не только косо поглядывать на свою старшую сестру, Россию, но и активно зудеть по всякому поводу и без повода. Как говорится: в семье не без урода. А подарок? Подарок есть подарок и возврату он не подлежит, разве что получатель, сильно обидевшись на что-то, сам его возвращает с эдаким пренебрежением, дабы подчеркнуть свою гордость и независимость.

Дискалюк приехал отдыхать на русскую землю, что находилась теперь на украинской территории. Дай Бог, чтобы этот вопрос не стал яблоком раздора двух ветвей одного дерева на утеху другим народам, которые будут сочувствовать и даже пытаться мирить стороны и в то же время незаметно потирать руки от удовольствия.

Южный берег Крыма это жемчужина некогда великой страны. Наряду с партийными боссами здесь могли отдыхать и простые люди, не колхозники конечно и не рабочие с двухнедельным отпуском, и не учителя, и не врачи, а некий средний класс советского общества.

Десять лет тому назад здесь отдыхал и Дискалюк тогдашний инструктор обкома партии. Тогда пляжи Ялты, Алушты, Алупки, Мисхора кишели бронзовыми телами немыслимых Афродит — россиянок, украинок, молдаванок, казашек. Всякий приезжий сюда мужчина был непременно холостым, а всякая представительница прекрасного пола, начиная от пятнадцати до пятидесяти, лет слыла незамужней, разведенной одинокой женщиной и жаждала романтической любви. Сам воздух был напоен любовью, и никто этому не сопротивлялся.

Каждый нормальный человек слаб, только слабость его проявляется в определенном месте, при определенных обстоятельствах, при определенных условиях.

Здесь работали кафе и рестораны, гремела музыка. Со всех громкоговорителей звучал душещипательный голос Софии Ротару, а по вечерам происходили пьянки — гулянки, объяснения в любви и процесс растворения, соединения в оболочке любви.

Сам Дмитрий Алексеевич, в то время сорока пятилетний мужчина испытал небольшое волнение от присутствия одной дамы в очках, которая не расставалась с трудом Энгельса, где доказывалось, что человек произошел от обезьяны. Она выучила труд почти наизусть и страстно доказывала, в том числе и ему, Дискалюку, что он по внешнему облику похож на обезьяну и сама она тоже. Об этом свидетельствовали отвисшие уши у обоих.

Однажды, они в его номере глядели на себя в зеркало, она худая как щепка прилипла к его массивному животу, и пришли к выводу, что Капа в чем-то права.

— Дима, ты только посмотри на себя, у тебя уши точно, как у хряка, а нос, как у обезьяны, — говорила Капа вполне серьезно.

— А у тебя?

— У меня тоже. И что тут такого? Мы даже можем это делать, как обезьяны.

— Давай попробуем.

— Мы? Я с тобой? ни за что в жизни, — твердо заявила Капа, водя пальчиком по его пузу.

Но за день до отъезда Капа сдалась. После многих тягостных дней обещаний, намеков и многочисленных отказов, это был незабываемый день — день полного блаженства, когда ему казалось, что он сбросил с себя все лишнее, накопившееся в нем, что не давало ему нормально засыпать и быть в состоянии бодрости весь следующий день. Эта худосочная обезьяна проявила чудеса нежности и ненасытности на запретном ложе любви.

Дмитрий Алексеевич и сейчас, спустя десять лет помнил об этом.

Сейчас они, сидя в купейном вагоне, подъезжали к Симферополю. Музыка не лилась как раньше, в тот, прошлый приезд. В вагоне, а затем и на вокзале царила скука. Такси не ходили, пришлось садиться на троллейбус, курсирующий до Ялты. В троллейбусе много свободных мест, он идет почти, не останавливаясь.

«Куда же подевались отдыхающие, почему их нет? — смутно тревожился Дискалюк. — Как бы нам, это, одним не отдыхать? Вот черт. Где же новые русские, украинцы, где они отдыхают, — неужели в Турции? А чем Турция лучше? Поезжай в Азербайджан, вот тебе турки».

— Чем мой пупсик обеспокоен? — повернула голову Недосягайко. — Что у тебя такой скучный вид, будто у тебя в животе урчит. Я тебе скучать не дам, не надейся. У нас отдельный номер? О, там я тебя разложу на лопатки, и ты будешь работать, милок, как полагается мужчине.

73

Дмитрий Алексеевич ничего не сказал: он думал о судьбах страны.

Только в Ялте выяснилось, что многие санатории на побережье Крыма пустуют, или работают не на полную мощность. Украина за семь лет независимости вышла на одно из первых мест в мире, по уровню бедности, если не сказать нищеты. Россия тоже не может блеснуть богатством. А те новые русские, их гораздо, гораздо больше, чем на Украине, предпочитают отдыхать на курортах Греции, Кипра, Италии, Испании и даже Мадагаскара. Куда там курорты обнищавшего Крыма? Здесь отдыхают только облезлые бизнесмены.

«Но ведь у меня денег не меньше, чем у Бориса Березовского, — что меня сюда занесло? Так и помру на мешках с долларами, а света не увижу. Эх, голова два уха! Плешь давно пробилась, а ума не прибавилось».

— Чем мой пупсик обеспокоен? — повторила свой неуместный вопрос подруга Недосягайко.

— Перестань называть меня пупсиком. Я думаю о бренности мира и о том, почему мы все такие дураки?

— Где тут автобус на Мисхор? — спросила вдруг Недосягайко одну женщину — курортницу.

— Он теперича редко ходит, — нехотя ответила та.

— Мы возьмем такси, — сказал Дискалюк. — К черту этот общественный транспорт.

— Так это же дорого, мой пупсик! Незачем кормить этих лодырей — таксистов.

— Хорошо, ты иди пешком, а я возьму такси.

— А кукиш не хочешь, мой пупсик? Знай: где ты, там и я, твоя верная подруга.

Она побежала следом за ним с сумкой через плечо и двумя чемоданами в руках, а Дмитрий Алексеевич уже открывал дверь машины. Он сел рядом с водителем и коротко приказал:

— В Мисхор, санаторий «Большевик».

— Такого уже нет санатория, его переименовали вчера. Теперь называется «Умри надежда», — сказал водитель.

— Вы шутите, товарищ, а я не люблю плоских шуток.

— Хорошо, вы в этом убедитесь сами. Я могу зайти через недельку и вы мне скажете. Посмотрим, что вы мне скажете.

Машина двигалась по хорошей гладкой дороге, как на загнивающем западе, вдоль моря и через двадцать минут влюбленная пара высадилась на площадке перед роскошным санаторием. Но это был санаторий не «Умри надежда», а «Большевик».

Дмитрий Алексеевич расплатился с водителем и направился к входной двери санатория «Большевик». Дверь оказалась закрытой на замок.

— Вот те на! — возмутился отдыхающий. — Что будем делать?

— Эх, если бы у нас была палатка, — посетовала Недосягайко, — мы бы такой шалаш устроили, ведь с милым рай и в шалаше, правда, дорогой?

— Не знаю, никогда в шалаше не ночевал.

Они присели на единственную скамейку в надежде, что кто-то все же появится, не может так быть, чтобы «Большевик» пустовал.

Вскоре появилась регистратор с ключами, посмотрела на путевку, убедилась, что эта путевка действительно принадлежит владельцу, отобрала паспорта и сказала:

— Следуйте за мной. Хотите в трехместный номер? — спросила она, заглядывая в регистрационную книгу.

— Если никого к нам не поселите — пожалуйста, — сказал Дискалюк.

— Да что вы? у нас на этаже всего две парочки, — сказала дежурная. — Если раньше мы внимательно смотрели паспорта и могли поселить вместе в один номер только мужа с женой, то теперь нам абсолютно все равно, кто с кем поселяется. Вы видите: я в ваши паспорта даже не заглядываю.

— Но паспорта у вас в руках, — сказала Антонина Недосягайко.

— Я смотрю только данные, а там, где должен стоять штамп о женитьбе и замужестве, короче, о семейном положении, меня, как видите, не интересует, я туда не заглядываю.

Наконец, влюбленная пара, поселилась на третьем этаже в трехместном номере. Антонина распаковала чемоданы, набросила на себя халат и пошла принимать душ. Оказалось: воды горячей нет, а холодная идет мелкой струйкой, чуть толще нитки.

Дмитрий Алексеевич вытащил продукты из сумки. Хлеб зачерствел и в отдельных местах покрылся плесенью, вареная колбаса стала липкой, но запаха еще не издавала. Только бутылка кефира не вызывала опасения и подозрения, что ею можно отравиться.

Дискалюк почувствовал усталость, после дороги и невероятную лень. За последнее время он совершенно отвык от самообслуживания, за ним все и везде ухаживали, а здесь, в обществе этой Недосягайко, ему следовало из провинциального увальня превратиться в рыцаря и проявить заботу о даме, которая, похоже, только этого и ждала.

— Пупсик, воды нет, сделай что-нибудь! Я вся в мыле, а вода ледяная, уф!

— А что я сделаю?

— Ну придумай что-нибудь, ты же начальник и к тому не маленький. Весь Раховский район тебе подчиняется, а Раховский район, я думаю, не меньше Крыма, не так ли?

— Да, в нем чуть больше населения, чем могло бы вместиться в этом здании, — сказал Дискалюк казенным голосом.

— Ну, тогда иди, разотри мне спину, я вся дрожу. Да еще форточка открыта, о, мама мия!

Дискалюк с трудом поднялся и ленивой походкой направился в душевую, взялся за ручку двери, дернул на себя, но дверь осталась закрытой, а ручка осталась в руках.

— Ну, ты, бык закарпатский? У тебя силы как у бугая. Погоди, я выпутаюсь из этого ледника, я тебя ухайдакаю. Подожди, не уходи.

74

Тоня открыла дверь изнутри и впервые предстала перед ним, в чем мать родила. Они и до того много раз обнимались, принадлежали друг другу, как любовники, но все это происходило в ночное время при вырубленном свете и под ватным одеялом. А чтобы так, показаться, вызвать мужскую ярость — ни у кого даже мысли не возникало. И вот теперь он, хотя и страшно смущаясь, видел ее обнаженную и впервые обнаружил ее непропорциональные формы. Живот выпирал, как на пятом месяце беременности, две складки у подбородка отчетливо выделялись, под коленями и выше пульсировали толстые синие вены, а ноги выше колен, походили на два соединенных между собой пивных бочонка.

— Фу! — вырвалось у него невольно.

— Что «фу», я тебе не нравлюсь? А ты посмотри на себя. Форменный урод — вот кто ты. Можешь раздеться, стать рядом. Посмотрим, кто займет первое место по уродству, с того и причитается. А пока бери мочалку и три… очень активно. Неплохо было бы, если бы ты… разогрел меня. Вдобавок, я бы выпила грамм четыреста коньяка и, возможно, избежала бы простуды.

Дмитрий Алексеевич покорился, взял мочалку, натер ей спину до красноты и вышел за бутылкой коньяка. Вскоре показалась и Антонина, завернутая в большое полотенце, похожее на простынь.

— На, выпей, — предложил кавалер.

— Я хочу сначала туда, — она показала на кровать.

— Я что-то устал, не склонен к этому, ты уж меня извини.

— Гм, быки тоже устают…, — сказала она принимаясь за стакан, наполненный коньяком. — А закуска где? Или ничего нет?

— Есть колбаса, но я боюсь…

— Не надо бояться, нарезай, — приказала она. — Если помру — похоронишь меня вон у той скалы. Я люблю шум моря.

— Не говори глупости.

— Налей еще!

Он налил второй бокал, Тоня выпила его залпом и принялась уничтожать колбасу. После первой отрыжки остановилась, уставилась на своего любовника и, показывая хищные зубы, повисла у него на шее, прилипла губами, пахнущими коньяком, а потом лихорадочно ухватилась за брюшной ремень. Дмитрий Алексеевич понимал, что сопротивляться бесполезно, решил ничего не предпринимать.

— Ах ты, лентяй, — сказала она недовольно и отвернулась к стенке.

Эту ночь он плохо спал. Тоня, правда, хоть и ворочалась, но смачно посапывала, а иногда и произносила нечленораздельные звуки.

Утром, как только начали гаснуть звезды над Черным морем, и забрезжил свет, Дмитрий Алексеевич спустился к песчаному берегу и стал бродить по пустынному пляжу. Какие-то дурные, навевающие грусть и жалось к себе мысли, появились в его умной голове. Не надо думать, что такие люди, как Дискалюк, у которых все есть, не подвержены страданиям. Страдают даже короли, президенты, а ему-то, расстроившемуся еще вчера, глядя на свою возлюбленную, страдать сам Бог велел. Как теперь быть дальше, что делать? Ведь так и помрешь рядом с этой уродиной. Он бродил так долго, что уже опоздал на завтрак, а время бежало, как земля вокруг своей оси.

Во второй половине сентября, в Крыму воздух становится слегка прохладным, а точнее свежем, и выйти на прогулку по утру, или в вечернее время можно не только в рубашке-безрукавке, но и в какой-нибудь накидке, у самого берега ощущается свой микроклимат: море отдает теплом, накопив шемся и за все лето. Красота морской глади непередаваема, она соединена с вечностью и не предназначена для грубых натур. Дискалюк равнодушно прислушивался к шуму прибоя. Скорее он переживал, что так неразумно вляпался, пригласив с собой эту пузатую дуру Недосягайко.

Если в Рахове у него, как у мужчины, еще были позывы к тому чтобы обнять ее и прижаться к ее телу, то здесь все это окончательно улетучилось. Морской воздух подействовал на него успокаивающее, его как бы все время тянуло ко сну, а она, наоборот, как кошка во время половой охоты, увивалась возле него, мурлыкала, а то и прямо, потеряв всякий стыд и гордость, принималась стаскивать с него одежду. Это какой-то ужас. Любое «нет» высказанное или молчаливое, воспринималось ею, как игнорирование, измена и это часто приводило ее в состоянии истерики.

Он не мог и не умел объяснить, что с ним происходит, почему она ему, как женщина, совершенно не нужна и от этого сам мучился.

Он спустился по камням к самому берегу, когда время уже близилось к обеду, и там за выступом скал, увидел обнаженную фигуру молодой женщины лет тридцати. Он кашлянул, чтобы не возвращаться назад, дама открыла один глаз, лениво взялась за край белого мохнатого полотенца и накрыла свое таинственное место. Ее стройные длинные ноги, как у греческих богинь, были слегка раздвинуты, а два шара все еще упругой груди, соблазнительно торчали сосками в небо. Копна светлых волос, раскиданных на коричневой подстилке, оттеняла высокий лоб с черной точкой посредине, как у индианки.

Дмитрий Алексеевич ускорил шаги и уже миновал, было одинокую Афродиту, как она приподняла голову и спросила:

— Извините, скажите, который час, а то я опоздаю на обед.

— Еще полчаса до обеда. А вы… не боитесь… в таком виде одна на безлюдном пляже?

— А чего, кого бояться? Бояться некого. Молодежи нет, охотников побаловаться — тоже. Одни старики да старухи, — сказала она, озаряясь сказочной улыбкой.

— Ну, глядя на вас, можно из старика превратиться в молодого, — уверенно сказал Дискалюк.

— Именно это с вами сейчас и происходит? — рассмеялась она. — Тогда садитесь. Впрочем, отвернитесь, я облачусь в мини-костюм. Но сначала нырну в воду.

И она голенькая, в чем мать родила, стрелой вонзилась в морскую гладь, исчезла под водой, а выплыла в пятидесяти метрах от берега. — Раздевайтесь и сюда, вода — прелесть!

75

Дискалюк стоял на берегу, хлопал глазами. Ему хотелось очутиться рядом с этой морской царевной, которая его все больше порабощала, но он не умел плавать и боялся воды как огня.

— Я тут… посторожу ваши вещи.

— Вещи никуда не денутся, раздевайтесь.

Слово «раздевайтесь» привело его в неописуемый трепет. Потеряв разум, он начал стаскивать с себя тонкий пуловер, расстегнул рубашку, снял туфли. Едкий пот не стираных носков шибанул в нос. Он схватил носки и зарыл их в песок. Сняв брюки, он с ужасом обнаружил, что на нем черные сатиновые трусы огромных размеров и снова подтянул брюки.

— Снимайте с себя все. Здесь никого нет. Знаете, что сказал один философ?

— Никогда не слыхал философов, — пробормотал он. — А… что они говорили, эти негодники?

— Что естественно, то не безобразно.

— Как это понять?

— Так как я, вы видите, что на мне ничего нет? А все что на мне, когда я лежу на песке, называется мини бикини.

— Вижу. А что дальше?

— Следуйте моему примеру.

— Я не так красив, чтобы показывать свое тело. Я могу показать… только кошелек.

— Он у вас пузатый?

— Да. Как я, — сказал Дискалюк.

— О, это меняет дело. Вы с женой?

— Почти, — признался он.

— С любовницей?

— Да.

— Увольте ее.

— Ради вас я готов пойти на казнь. Считайте, что она уже уволена.

— Тогда застегните ремень на брюках, наденьте рубашку, и на обед. После обеда я вас жду вон у той лестницы. Мы отправимся на рынок, и я куплю для вас всю экипировку, а то у вас, я вижу, нет элементарного. А теперь отвернитесь и перестаньте облизывать губы. Я выхожу из воды.

Она вышла, вытерла тело полотенцем и надела пляжный костюм, распространяя вокруг себя неведомый аромат духов.

Дмитрий Алексеевич пошарил по карманам, извлек двести долларов, отдал незнакомке и сказал:

— Сходите одна. Берите самые большие размеры, какие там есть, а я за это время отправлю свою знакомую в другой синаторий.

— Санаторий, грамотей. А в какой?

— Тут есть один для престарелых, «Пик коммунизма» кажется; можно достать ей путевку.

Дмитрий Алексеевич тут же бросился в санаторий для престарелых, и купил Тоне Недосяягайко одноместный номер сроком на 24 дня. С этой путевкой он примчался к обеду, где за столом уже сидела его «возлюбленная» и все время посматривала на себя в зеркало, любуясь своей хаотической прической.

— Положение номер один, — сказал Дискалюк, присаживаясь и громко дыша, будто он бежал целых десять километров, преследуемый кредиторами.

— И у меня положение номер один, — с тревогой в голосе произнесла она, — у меня месячные. Отныне спать нам в одной кровати нельзя. Если только до и после посещать душевую и тщательно намываться.

Дискалюк поморщился и скривился: что-то брезгливое полоснуло его сердце, которое теперь принадлежало той, морской фее, которой он с такой радостью только что отдал двести долларов на покупку плавок.

— У меня хуже. Я только что звонил домой жене и узнал, что у нее уже билет в кармане.

— Какой билет? — удивилась Тоня. — Она что в Венгрию едет?

— Нет, у нее билет до Симферополя. Через два дня она здесь. Нам срочно нужно разбежаться в разные стороны. Но не переживай. Из всякого безвыходного положения есть как минимум два выхода. Ты только… что ты накуксилась? у тебя, я вижу, уже глаза на мокром месте. Ну, к чему это, скажи? Я купил тебе путевку в самый престижный санаторий на побережье Крыма.

— Какой еще синаторий? к черту эти синатории! Не нервируй меня, у меня чичас женская болезнь, меня нельзя расстраивать.

— Да ты что? Ты знаешь, как этот санаторий называется? нет, не знаешь. Да это же «Пик коммунизма», где ты такой санаторий найдешь?

— И далеко этот синаторий?

— Совсем рядом. Километров двадцать. Там у тебя одноместный номер. Если мне удастся выпроводить свою клушу Маруньку, я к тебе тут же примчусь, и тогда мы дадим жару. Давай перекусим и надо собираться, дорога каждая минута.

— Я не буду обедать, я отказываюсь от приема пищи… в знак протеста. Я пошла собираться, мне два часа нужно на сборы. Пока соберешь этот чумайдан — голова закружится.

Тоня решительно поднялась и с гордо поднятой головой направилась упаковывать чемодан. Дмитрий Алексеевич перекусил наспех и побежал следом за ней, ведь на дне его массивного чемодана, в тайничке, лежали деньги. Десять тысяч долларов.

Убедившись, что его чемодан стоит на месте, и Тоня не покушалась на его «трудовые» доходы, он облегченно вздохнул, присел у окна и стал наблюдать, как Тоня бе режно заворачивает вату в полотенце, собирает всякие флакончики в сумочку, и не отдавая себе отчета, в какой ситуации они оба находятся, брякнул:

— Пошевеливайся, давай, машина внизу ждет.

— Да? Ты просто хочешь от меня избавиться, я это сразу поняла. А я вот сяду и никуда не поеду. Назло тебе и твоей Маруньке. Мужлан паршивый. Ты вовсе не рыцарь. Рыцари так не поступают с дамами. Стоило мне заболеть, как ты тут же Маруньку свою вызвал.

— Тонечка, радость моя, — правдиво стал врать Дима, — не психуй, все можешь испортить. Потерпи немного. Недельку потерпи хотя бы.

— Да? А может все четыре? Какого черта тащил меня в такую даль, зачем, что я тебе плохого сделала? Если б я хоть ветреная была, было бы легче. Я бы там, в этом «Пике коммунизма» подцепила себе какого-нибудь эдакого, с волосатой грудью в темных очках с крутой шевелюрой, и моя душа успокоилась бы, а так… но, как только месячные кончатся, ждать у моря погоды не стану, так и знай, мой лысый тюлень.

— Не сметь! Только попробуй, убью! Ты меня еще не знаешь. Все вы, бабы такие: не успеешь отвернуться, как вы уже в объятиях другого кобеля, эх вы, сучки. А я-то надеялся…, только попробуй, — распалялся Дима, видя, как у Тони начинают блестеть глаза.

Эти слова, сказанные в грубой форме, были бальзамом на душу Недосягайко. Она быстро принялась собирать вещи и уже через пятьдесят пять минут была готова.

— Идем, — сказала она гордо. — Ты прав, нечего расстраиваться. Мне в парикмахерскую сегодня надо. Одолжи мне пятьдесят долларов, будь добрый.

Дима вытащил сто долларов и сунул ей в руку.

— Бери. Я тебе еще подброшу.

Она совсем смягчилась. Когда машина доставила их к санаторию «Пик коммунизма», у Тони снова увлажнились глаза.

— Ты не думай, я шуры — муры заводить не собираюсь. Я люблю тебя такой бескорыстной любовью, такой сильной любовью, что если бы ты мне приказал голенькой перед тобой плясать, я бы, пожалуй это сделала. А другой мне просто не нужен. Я, миленький, буду тебе писять.

— Писять? Да ты что?

— Как только начнет меня мучить тоска, я вооружусь бумагой и ручкой и начну строчить. Знаешь, есть такой роман «Страдание юного Вертера», слыхал?

— Никогда не слышал. Я книги не люблю, ты сама знаешь. Пробовал когда-то Ленина читать. Ни один его роман мне не понравился: туман сплошной. С тех самых пор я ни одной книги в руках не держал. Так что, этот юноша взятки брал? Молодец.

— Чудак. Юный Вертер страдал от неразделенной любви. И я тоже буду страдать. Мои письма к тебе ты сможешь объединить в одно общее название «Страдание юной Недосягайко». Прощай возлюбленный мой! Да хранит тебя Посейдон.

— Это твой шпик?

Тоня в ответ не то расхохоталась, не то расплакалась и как девушка в двадцать девять лет, прыгая через ступеньку, поднялась на третий этаж в 36 номер, где было все так хорошо, свежо, так убрано, расстелено, где было абсолютно все, кроме одного, — счастья.

— О, молодежь к нам пожаловала, — заскрипел один старый ветеран, которого поддерживали два санитара в коридоре на третьем этаже.

76

«Дурная баба, — думал Дискалюк, возвращаясь к машине, которая его ждала на обочине шоссе у самого берега моря, — у нее точно не все дома. Какие-то Сейдоны у нее в голове, да юношеские страдания ее мучают, а виски-то у самой посерели, пора бы и за ум взяться. Куда бы от нее смыться совсем? Если эта пловчиха, что может голенькой в воду прыгнуть, согласиться, я возьму палатку — и в горы, так чтоб никто нас не видел, никто не слышал, и никакой другой мужчина в глазах не мелькал, комплиментами не соблазнял, а только один я умные речи произносил. Гм, а как же ее зовут? Не спросил, вот дурак-то. А вдруг она сбежит с моими долларами? Ведь там двести долларов, сумма немалая. На эти деньги можно такой номер снять — голова закружится. Как это я так?»

— Гони, — сказал он водителю, — меня там ждут, дорога каждая минута. Я могу слишком много потерять. Вот вам десять долларов, только побыстрее.

— Сколько бы вы ни потеряли, это будет дешевле, чем ваша жизнь, — ответил водитель, не прибавляя скорости.

Наконец, когда колымага очутилась у санатория, он выскочил, как из душегубки и стал шарить глазами в поисках таинственной незнакомки; но ее нигде не было. Тут он вспомнил, что вообще не было уговора, где они должны встретиться. Он потерял себя.

Это был уже не могущественный царь Раховского района, где даже кошки перед ним замедляли ход, а обычный самец, сгорающий от страсти. А может, в нем просыпался человек со всеми слабостями, величием и пороками? Он чувствовал, что не ходит, а летает. Он бросился к дежурному и спросил, не видел ли тот самой красивой женщины, которая бы входила или выходила из санатория?

Дежурный пожал плечами, но, заметив, как человек волнуется, спросил, как фамилия, в каком номере живет и тогда можно проверить, есть ли ключ на вахте, и если ключа нет — значит, в номере сидит, вас дожидается. Однако ключ висел на гвоздике.

— Ушла, значит.

— Как ушла? я даже фамилии ее не знаю, откуда вам известно, в каком она номере?

— Нам все известно, — сказал дежурный.

— А! — махнул рукой Дмитрий Алексеевич, — с вами кашу не сваришь. — И он пулей выскочил из здания и ускоренным шагом направился в сторону пустынных пляжей.

Солнце уже заняло почти половину неба, казалось, оно отдавало все свое тепло морской глади, ровной, но не совсем спокойной, — море дышало как человек, волны одна за другой бежали к берегам, разбивались, растворялись, образуя монотонный говор, непонятный человеку, но убаюкивающий, успокаивающий бушующие нервы. Море вечно, красота вечна и если человеку хоть единожды посчастливилось приобщиться к этой красоте и понять ее душой и сердцем, он уже не может быть животным на двух ногах.

Пляжи не совсем пустовали. На горячем песке лежали пары, в основном это были люди, которым за сорок; и ни одной Афродиты.

Дискалюк почти бежал, а когда потерял надежду и собрался уже возвращаться обратно, увидел на дальней косе одинокую женщину. Возможно это она. Но почему забралась так далеко? Что это значит? Как бы там ни было, надо прибавить шагу.

Да это та самая. Лежит на спине и мечтательно смотрит в небо. Рядом полиэтиленовый пакет с покупками. Дмитрий Алексеевич просто упал в двух шагах и не мог отдышаться. Пот струился ручьем, рубашка хоть выжимай.

— Я уже потерял всякую надежду, — сказал он, сплевывая. — А как вас зовут? Ваша фамилия, имя, отчество? Состав семьи?..

— Что — о?

— Простите, я так на всякий случай, вдруг мы снова потеряемся, а я не знаю ни где вы живете, ни как вас звать, ни вашу фамилию. Это непорядок, согласитесь.

— Боже, как красиво, — сказала она, не отрывая глаз от бездонного неба, — неужели там пустота? Море, небо… какая гармония! Почему мы тогда так несчастны под этим сказочно красивым небом?

— Я… я хотел бы знать… вы здесь по путевке? Как вам понравился рынок? Дорого ли все здесь? Что вы купили на деньги, где меняли доллары? А что касаемо неба, то… что там может быть красивого? Небо как небо…

— В пакете все покупки и сдача там же, — сказала она со вздохом. — Я пойду купаться, а вы можете переодеться, чтоб быть похожим на отдыхающего. Вы здесь первый раз?

И не дожидаясь ответа, она как рыба нырнула в воду.

Дмитрий Алексеевич схватил пакет, достал мужской купальник, пляжные тапочки, модную кепку, затемненные модные очки и сто восемьдесят долларов сдачи.

— Честная она девушка, ничего не скажешь. Все это барахло столько и стоит. Видать, она не бедная. Надо ее поблагодарить. Она не мымра. Тоня все бы сграбастала, да еще сказала бы, что не хватило.

Он поднял голову, чтобы увидеть ее, но море было гладко, пловчиха претворилась в морскую царевну. Она не возвращалась. Дима страшно перепугался.

— Ау! — кричал он что было сил. — Люди, помогите! Человек утонул! Ау!

Он бегал вдоль моря по берегу, как цыпленок за курочкой, но курочка исчезла, перепрыгнула через глухой забор. Берег был пустынный, никто не отзывался, не откликался, не спешил на помощь.

— Неужели она утонула? — в ужасе спрашивал он у самого себя. — И почему я не умею плавать, я ведь мог бы спасти ее и начать с ней новую жизнь. Милиция!!! Ну, хоть кто-нибудь отзовитесь! Не видите, в каком я положении? Мавзолей, а Мавзолей! Ну, почему тебя нет рядом со мной?