Осиное гнездо

1

Село Водица, расположено выше Апши в сторону полонин в виде двухрожковой вилы в самом конце. Один рожок уходит резко вправо, а другой левее. Оба конца упираются в подножья гор и там же заканчиваются. Полоска низины довольно узкая, пересекается одной речушкой, где практически полностью высыхает вода в засушливое лето и в то же время может вызвать наводнение в сезон дождей. Апша вдвое больше по количеству населения на широкой равнине с более полноводной рекой и более гордыми обитателями, смотрят свысока на водичан и всегда пытаются их поучать.

В Водице всего одна православная церковь, один сельский клуб, одна библиотека. А в Апше две церкви, два клуба и много всяких забегаловок. Если посмотреть количество читателей по формулярам в Апше, то выходит, что на пять тысяч обитателей всего один читатель. Это сама заведующая библиотекой. Следовательно, апшаны книг не читают, кроме библии, ничего не признают и не понимают для существует библиотека. Они необыкновенно разрозненны. Какой только веры нет в Апше! Даже трудно перечислить. Священники страдают. По большим религиозным праздникам прихожан нет, зато секты каждое воскресение собирают целые толпы верующих.

Апшаны не считают воскресение праздником, не отпевают умерших, да и хоронят их на каком-то отдельном кладбище. И это в то время, как в Водице ничего подобного нет и быть не может. Апшаны держатся особняком, не выдают своих дочерей замуж в Водицу, так же как жители Бычкова, высоко несут головы по отношению к апшанам.

Эти маленькие различия сразу же определил Лорикэрик Семенович Лимон, когда стал председателем сельского совета в Водице. При коммунистах, когда крестьяне владели землей только в цветочных горшках, должность председателя сельского совета значила чуть больше должности сторожа в городской бане. Председателю платили мало, ругали много, а презентов ему никто не подносил по той простой причине, что он не обладал реальной властью на селе. Он практически ничего не решал. Все взоры селян были обращены в сторону помещика советского образца — председателя колхоза, от которого они абсолютно зависели во всем.

А теперь все изменилось: с ног на голову. Как по мановению волшебной палочки. Хотя, формально, колхозы продолжали все еще существовать потому, что селяне просто не знали, что делать с матушкой землей, их уже отучили работать на земле, в особенности, если не поступало команды. А новое поколение, достигшее сорокалетнего возраста, считало, что колхозы это такие организации, без коих и жить невозможно. Однако пожилые люди горной Раховщины все еще помнили, что до 46 года их отцы владели землей, имели свои наделы, и не в цветочных горшках, как им подарил Ленин. На этой земле они трудились, как муравьи, хорошо зная, что если к матушке−земле относиться с любовью, то она обязательно вознаградит любого труженика урожаем, пусть скудным, но урожаем. Если в горной местности плохо растет картошка и совсем не растет пшеница, то яблоки, сливы, груши, многие сорта винограда, грецкие орехи, отава и сено, а, следовательно, и рогатый скот водится в хозяйстве, — все это может быть в изобилии, если приложить минимум трудового энтузиазма. Вот, где настоящий, а не эфемерный коммунизм.

Теперь главным арбитром в распределении земельных участков стал председатель сельского совета, а председатель колхоза утратил эти полномочия. Да и колхозы как таковые стали рассыпаться, как деревянный бочонок съеденный молью. Таким образом, должность председателя сельского совета, стала престижной и кроме зарплаты приносила баснословный ежедневный доход.

До избрания на высокий пост, Лорикэрик Семенович был известен не только в родном селе, но и на Раховщине. Еще в 1980 году он благодаря своему необычному имени, победил на конкурсе революционных имен и получил большой приз. И все это было отражено в местной печати, районной газете. Никто не мог расшифровать его имя, и ему пришлось сделать это самому. (Лорикэрик — это Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм.) Это марксистское имя он получил благодаря отцу, работавшему в России и снимавшему комнату у одной, помешанной на революции и марксизме семье. В этой семье все дети носили необычные имена, такие как: Медиана, Радиана, Гипотенуза, Дизель, Комбайн, Лориэкс, Ремизан. Отец выбрал самое сложное имя Лорикэрик и, помня, что его жена вот-вот должна разрешиться, специально уехал раньше времени и окрестил мальчика под этим именем. Даже священник не знал, что значит Лорикэрик. В селе это вызвало насмешки, но потом люди привыкли. Когда Лорикэрик подрос, отец рассекретил его имя и сказал:

— Гордись! Такого имени ни у кого нет. Даже у Ленина его нет. Подумаешь Володя? Да их так много, хоть пруд пруди. А Лорикерик один.

Когда отец отошел в мир иной, Лорикэрик работал в школе преподавателем физкультуры. На этом поприще он достиг выдающихся успехов: по физкультуре у него была самая высокая успеваемость в районе. Только одному мальчику, который игнорировал его уроки, и в течение учебного года был на уроке физкультуры всего два раза, Лорикэрик Семенович поставил четверку, а все остальные всегда имели пятерки. И руководители школы, и те, что заседали в Осином гнезде и отвечали за народное образование, были довольны. И не только они. Родители души в нем не чаяли. Если не отцы, то матери приходили к директору школы и возмущались:

— У моего ребенка по физкультуре и по труду отличные оценки, а по математике двойки. Почему? Что математика, на ней свет клином сошелся что ли? Замените этого учителя и поставьте Лорикэрика Семеновича, у него успеваемость сразу поднимется на недосягаемую высоту.

— Лорикэрик Семенович в математике ни бум — бум, как говорится, как же он может преподавать этот предмет? — оборонялся директор.

— До ста считать научит, а больше и не нужно: все учеными не станут. Это коммунисты выдвинули лозунг — всем высшее образование и вот вам результат — все хотят получить образование, а работать никто не желает. Отсюда и все беды на Украине. Ох, бедная ты матушка Украина! Как только стала вильной — так сразу и обнищала: дальше некуда. Это образование виновато. Надо ликвидировать его, аки врагов народа при коммунистах.

Как ни защищал директор идею независимости Украины и знание основ математики, на которой базируется физика и другие точные науки, капризные мамаши не меняли своей точки зрения. Они уходили, осуждая позицию руководства школы и положительно отзываясь об учителе физкультуры. Даже жалобы полетели в Осиное гнездо. В Осином гнезде взяли на заметку Лимона, как будущего депутата районного совета, либо как кандидата на сотрудника в самом Осином гнезде. Раз жалуются на человека, значит он не рядовой член вильной Украины, не ее серая личность, каких тысячи других.

Таким образом, авторитет Лорикэрика Семеновича рос не по дням, а по часам. Этот авторитет пригодился, когда в селе за всю его историю, были назначены выборы председателя сельского совета.

Председатель сельского совета не Бог знает, какая должность. Но сейчас, в эпоху неразберихи, когда земля уже, как будто, не общая, в виде колхозной собственности, но пока что и не крестьянская, более высокие начальники лихорадочно набивают карманы долларами и их не интересует, что творится на местах, — почему бы-не занять кресло председателя сельского совета?

Не каждый мог унюхать это, потому что далеко не каждый обладал таким чутким нюхом и даром предвидения, и ориентацией на дальнюю перспективу, как Лорикерик Семенович.

Предыдущий сельский голова Кузьмук Иосиф Петрович, никогда не избираемый, а назначаемый при прежнем режиме так дурно погорел на мелочи, что все село смеялось в течение полугода. Какое-то «загнивающее» государство запада, то ли Австрия, то ли Люксембург прислало несколько тонн тушенки в качестве благотворительной помощи «процветающему» Закарпатью, подвергшемуся наводнению в конце второго тысячелетия. Пока из Ужгорода вагон с тушенкой дошел до Рахова, а из Рахова до Апшицы, количество банок тушенки уменьшилось до… трех штук. Председатель сельсовета Кузьмук получил на село всего три банки тушенки. Распределять между гражданами эту помощь председатель не решился, он пришел к выводу, что лучше будет, если эти банки останутся у него. Он так и поступил. Оставил их у себя, а потом принес домой и сказал жене: американская тушенка, прибереги ее на Рождество, устроим праздник.

2

Через два месяца наступило Рождество, всенародный праздник. Иосиф Петрович, сидя за столом в кругу семьи, после нескольких рюмок крепака, набросился на тушенку, как голодный зверь на добычу и уже под утро понял, что надо вызывать скорую помощь для промывания желудка и возможно длительного лечения на больничной койке. Жена Одарка Пирамидоновна так перепугалась и главное возмутилась тем, что капиталисты, которые по-прежнему относятся к нам враждебно, прислали испорченную тушенку в качестве благотворительной помощи. Буквально через три часа, а может быть и меньше, все село уже знало, что их председатель присвоил тушенку, предназначенную для всего населения. Срочно была направлена петиция в Осиное гнездо, а работники Осиного гнезда возмутились еще больше: как это так, почему не доложил. Это он полтонны тушенки прикарманил! И не поделился, жмотина. Ату его! Чтоб остальным неповадно.

Короче, председатель Кузьмук был дискредитирован, и не мог быть серьезным соперником Лимону на выборах, что проводились впервые. Кузьмук с треском провалился, а Лимон с треском победил. Село приобрело нового председателя, маленького, тщедушного, в метр сорок ростом, худосочного, с немного вдавленным левым глазом. Такого председателя можно передвигать туда-сюда, как пешку на шахматной доске, думали и даже утверждали избиратели села. Такой нам и нужен. Именно такой и никакой другой — в этом все были убеждены от мала до велика. Все годы всякие, понимаешь, председатели крутили, вертели нами, как им вздумается, а теперь пора и нам крутить вертеть председателем, куда нам вздумается.

— Он будет у нас настоящий народный слуга! — утверждали не только его многочисленные родственники, но и остальные граждане села.

Эта наивность и слепота впоследствии каждому жителю обошлась в копеечку. Каждый потом покупал по кусочку земли под строительство дома у маленького, тщедушного, косоглазого председателя за доллары, да еще низко кланялся и благодарил при этом, а Лимон величественно улыбался и говорил при этом: только для вас я могу это сделать.

Не только один человек может быть столь доверчивым и наивным, но и целое село, а, возможно, и весь район, область, государство.

Как иначе объяснить поведение русской интеллигенции, которая не только ратовала, но и раскрыла объятия коммунистам, рвущимся к власти в 1917 году? А потом была уничтожена в знак благодарности и не только она, но и миллионы наивных граждан. А маленькому селу, где проживают чуть больше трех тысяч человек, сам Бог велел быть наивными и доверчивыми.

Очень скоро выяснилось, что коротышка Лимон крепкий орешек. Он тщательно стал приглядываться к сотрудникам, работавшим с прежним председателем, и постепенно всех заменил своими родственниками, а в депутаты протащил друзей, у которых, как и у него были отличные оценки по физкультуре и труду.

Следующим шагом, предпринятым Лимоном, был четкий график работы всей администрации села. Сам он работал два дня в неделю по понедельникам и средам, вел прием населения, а все его подчиненные — каждый день с девяти до пяти. Правда, это не значило, что председатель только эти два дня работал, а другие дни валялся дома на кровати под бочком у жены. Один день он заседал в Рахове, один день тратил на поездку в Ужгород, а по пятницам обходил крестьянские дворы.

— Какие просьбы у вас к местной власти? — спрашивал он обычно хозяина дома.

— У нас у всех одна просьба: земельку бы нам вернуть, ту, что принадлежала деду, а потом ее национализировали коммунисты.

— Ну да, земля — крестьянам, как обещал Ильич, когда хотел захватить власть, — учено отвечал Лимон.

— Да, конечно, но только в цветочных горшках. Столько земли нам оставили, а больше — ни — ни! Но все было в колхозе. В последнее время можно было украсть, а то и с бригадиром договориться. Дашь бутылку — тебе стог сена взамен, дашь еще — два мешка картошки тебе, взваливай на плечи в вечерних сумерках и тащи домой. Даже теленка можно было заполучить за корчагу самогона. Времена-то были не такие уж и плохие. А теперь работать надо на этой земле, будь она неладна, — говорила Серафима Анатольевна, бывшая передовая доярка.

— Много проблем с этой землей: народу много, а земли… земля большой дефицит. У нас две третьи площадей покрыто лесами.

— Ну, как-нибудь, Лорикэрик Семенович. Я в долгу не останусь, даю слово.

— Дадите заработать?

— Дам.

— Знаете, зарплата у нас, председателей, маленькая, а расходы большие. Я, когда работал учителем физкультуры, получал больше, чем сейчас, а работы было в три раза меньше. Я отвечал только за учеников, а теперь приходится отвечать за взрослых. Но взрослые тоже бывают, как дети, а иногда и хуже детей. Ты ему доказываешь, что белое это белое, а он наоборот, что белое вовсе не белое, а черное.

— У меня сто долларов, — сказала Серафима Анатольевна.

— Сто долларов за одну сотку?

— Да вы что? У меня пятнадцать с колхозных времен осталось, прибавьте еще хоть десять соток, — просила Серафима Анатольевна.

— Маловато. Пять соток могу прибавить. И то с разрешения Рахова. Там, знаете, тоже не лыком шиты, знают, что к чему. Им тоже надо, что-то дать. Если вы сами с ними разберетесь, то сто дорлларов я у вас возьму… в долг. Вы, пожалуйста, не думайте, что я беру взятки, Боже сохрани! будем считать, что я у вас одалживаю и при первой же возможности постараюсь вернуть вам ваши сто долларов с процентами. Может, у меня премия, какая будет? Я не хочу, чтоб вы подумали, что я беру взятки, Боже сохрани! Никогда ни я, ни мой отец, ни моя мать взяток не брали. Мать всегда говорила: это грех большой. Когда она работала уборщицей в школе, всякое бывало: то ученик, знаете, у малышей в голове ветер гуляет: то сумку с книгами забудет, а в сумке десятка валяется, то просто бутерброд, в газету завернутый, на дне сумки валяется, — мать никогда не присваивала. А лакомилась, губы облизывала, плохо засыпала ночью и все такое прочее. Так что, видите, школа моего воспитания еще та — не найдешь теперь во всей округе.

— Да что вы, Лорикэрик Семенович, Бог с вами. Я одалживаю вам сто долларов, вот и все. Только процентов мне не нужно. Вместо процентов, сделайте мне десять соток и немного земли под сенокос, коровку хотела бы завести, а то в селе как жить без коровы, не на рынке же молоко покупать, правда?

— Истинно так, — согласился Лимон. — Я пришлю вам землемера. Только вы его тоже не обижайте. В карман ему двадцатку как-нибудь незаметно постарайтесь сунуть.

— А он мне сунет? Я изголодалась уж вся, молодая еще. Ворочаюсь в кровати и локти кусаю. Вам это неведомо, должно быть.

— Вы баба — кровь с молоком. Землемер своего не упустит, можете не волноваться. Он будет завтра. Никуда из дому не уходите.

3

В назначенный срок землемер не пришел. Чтобы обезопасить себя от всяких неожиданностей, Лимон позвонил в Осиное гнездо заведующему земельным отделом Сосуну с просьбой прислать представителя, либо самому приехать для надела земли крестьянам и не в цветочных горшках, как раньше.

— Ты без мине никого землей не награждай, понял? Я пришлю тебе представителя. Это будет госпожа Кобылко Памила Варламовна, моя помощница и моя симпатия, признаюсь честно; ты ее хорошо знаешь. Она у нас здесь работает с тех самых пор, как русский престол занял мудрый Леонид Ильич, понял? Так-то. Смотри, чтоб был порядок, — изрек Сосун. — Молодец, что позвонил. Так держать, Лимончик.

И повесил трубку.

Землемер Поп, которого также прозвали попа, был вызван к Лимону и получил необходимые инструкции относительно надела земли Серафиме Анатольевне и Валерию Ивановичу, у которого недавно занял триста долларов без обязательства вернуть в ближайшие пятьдесят лет.

Помощник Сосуна, госпожа Кобылко, в понедельник утром села в машину, принадлежащую народу, но числящуюся за Осиным гнездом и помчалась в глухой уголок за пятьдесят километров делить землю крестьянам.

— Теперь нечего держать землю в горшках, как было при советской власти, иди, работай, пользуйся, получай урожаи, строй дома для своих детей и внуков. Во! благодать-то какая, а? Только нас благодарить будут? А то народ неблагодарный, я знаю наш народ. Раньше, при коммунистах, за земельный надел, превышающий пятнадцать соток, готовы были все отдать, а теперь коробки конфет жалко, — жаловалась Памила Варлаамовна.

— Да, да, я полностью с вами согласен, — кивал головой землемер Поп. — Но, посмотрим. Не все одинаковы. И потом, есть люди, у которых гроша за душой нет.

— Пусть отрабатывают. У вас вон как речка петляет, наверняка надо дамбы строить, чтоб во время половодья никакой беды не было, — с ученым видом сказала Памила Варлаамовна.

— Я подскажу нашему Лимону, это его прерогатива.

— Ого, как вы учено говорите. А что такое «прерогатива?»

— А шут ее знает? Так, слыхал, понравилось, и стал употреблять, но я больше не буду, честное комсомольское.

— Комсомола уже нет, не забывайте об этом.

В это время они уже были у дома Серафимы Анатольевны. Серафима вышла растерянная, расстроенная домашними неурядицами и попыталась наброситься на землемера:

— Почему так долго вас не было? Заявка неделю тому назад подана, а вы, что, отсыпаетесь там?

— Уважаемая госпожа вильной Украины, не нервничайте, берегите свои нервы для великих свершений нашего народа. Я есть инспектор по земельной реформе из Рахова, из Белого дома, — слыхали про него? Так вот, гражданочка, госпожа, простите, сел у нас много, а я одна. Без меня землемер не имеет право отводить вам землю, поскольку я должна занести все это в реестр Белого дома или Осиного гнезда, как вы его изволите называть, — пела Памила Варлаамовна.

— Ах ты, Боже мой! А дальше что? Сунуть−то он имеет право? Я ему суну в карман, а он мне сунет…, короче мы так с председателем договорились. Ну, что лыбешься, аки вьюноша семнадцатилетний? Ну, ладно, отложим все эти тити−мити до следующего раза. Но вот беда: мне в реестр не нужно, мне и здесь хорошо. Как вы думаете, товарищ Попа, может мне отказаться от этих десяти соток, а? Боюсь я чего-то, — жаловалась Серафима Анатольевна.

— Да ничего страшного. Только за этот реестр надо платить.

— Сколько?

— Сто долларов, — сказал Поп.

— А это не взятка?

— Какая взятка, что вы? Я квитанцию вам выпишу, — сказала Памила.

— Пишите.

— У тебя есть хоть какой пустой бланк? — спросила Памила землемера.

— Кажись, есть, — ответил Поп, — а, точно есть. Квитанция об уплате за электроэнергию.

— Сойдет, — сказала Памила.

Она выписала квитанцию, а деньги спрятала в сумку, и все втроем отправились измерять земельный участок.

— Вы сюда, сюда поближе, у меня тут сосед захватил. Это земля моего отца.

Поп показал на пальцах, что нужно позолотить ручку.

— Сколько? — шепотом спросила Серафима Анатольевна.

— Дашь двадцать долларов, и хватит с тебя, ты, я вижу, не шибко богата.

— Нет денег больше у меня.

— Ничего, я подожду.

— Муж вернется с заработков, тогда отдам.

Все сложности были позади, и Серафима Анатольевна первая в Апшице получила два гектара под сенокос в аренду сроком на двадцать пять лет. Еще не было закона о передаче земли крестьянам в вечное пользование ни на Украине, ни в России. Именно в этих двух странах остались самые большие коммунистические партии, имеющие влияние в парламентах обеих стран. А коммунисты стояли на смерть: оставить землю крестьянам в цветочных горшках и все тут. Всегда тупые и на тупости закомплексованные, они держались за основной рычаг коммунистического крепостного права: землю крестьянам — в цветочных горшках и ни шагу в строну.

— А теперь куда? — спросила Памила землемера.

— Тут есть один зажиточный человек, к нему и пойдем, — сказал Поп.

4

Валерий Иванович встретил великих людей с видеокамерой в руках. Поп шел впереди, волочил за собой мерительную ленту, а госпожа Памила шествовала поодаль, в соломенной шляпе с большими полями, что крепилась к подбородку шнурками.

— Приветствуем дачников! — торжественно заявил Поп.

— К столу, сперва, к столу! — звал Валерий Иванович. Памила несколько надвинула шляпу на лоб, что придавало ей таинственный вид, небрежно бросила:

— Я сыта, как откормленная бульдожка. Если только кафа и то не сладкая.

— Кофе? Сейчас заварю. Но к кофе полагается рюмка коньяка, не возражаете?

— Женщина всегда озражает и, тем не менее, всегда соглашается, — сказала она и засмеялась. — Женщина, как сказал Карл Марл, существо слабое и в этом ее сила, представляете? Особенно по отношению к мужчине. Если я однажды проявлю такую слабость по отношению к мужчине, он опосля этого у моих ног будет валяться.

— Не мешало бы проявить ее по отношению к нашему сельскому землемеру, кажись он парень то, что надо, — сказал хозяин дома.

— Мы с им только сегодня встретились, а что будет дальше посмотрим.

— Вы пришли делить землю?

— Да.

— Теперь то, что у меня в цветочных горшках, я могу выбросить?

— Можете. Мы вам дадим землю в аренду.

— Землю моего отца мне в аренду, хорошо. А на какой срок?

— Можем на пять лет, а можно и на двадцать пять, — сказала Памила Варлаамовна. — В зависимости от необходимости, исходя из взаимных интересов, интересов государства и прочих интересов. Сами понимаете, сейчас такое время. Мы, служащие, сидим на маленькой зарплате, да и Белый дом требует ремонта…

— Сколько?

— Ну, нельзя же так сразу, Валерий…

— Иванович, — подсказал землемер.

— Так вот, Валерий Иванович, мы… никакие мы не взяточники, мы служащие, представители новой демократической власти. Ехать сюда долго, тяжело, я вот последние копейки на бензин отдала, можете спросить у водителя.

— Памила Варлаамовна сильно пострадала по пути к вам, Валерий Иванович.

— Что же могло случиться с уважаемой Памилой Варлаамовной?

— У нее босоножек на левой ноге приказал долго жить, — трагически произнес землемер.

— Ах ты, Господи, Боже ты мой! А ножку вы не подвернули?

— К великому счастью, все обошлось.

— Больше ни за что не поеду в такую даль, — чуть не плача, произнесла Памила Варлаамовна.

— Надо раскошелиться, — шепнул землемер. — Это все окупится, уверяю вас.

— Но это же земля моего отца. До освобождения края войсками НКВД, простите, советскими войсками, эта земля принадлежала отцу на правах частной собственности. Почему бы теперь, после падения коммунизма, не восстановить справедливость?

— Он еще упирается? Пошли. Пицце отдадим, вон его заявка у меня в сумке лежит, — угрожающе сказала Памила Варлаамовна.

— Нет, нет, что вы?! Если этого требуют взаимные интересы, а также интересы вильной Украины, что ж! Я готов. Двести пятьдесят долларов хватит?

— Что с вами сделаешь? — вздохнула Памила Варлаамовна. — Пусть двести пятьдесят и по чашке кафа. А мы пошли отмерять. 0, 8 гектара мы вам приватизируем, а полтора гектара отдаем в аренду сроком на двадцать пять лет. Вы, судя по вашему возрасту, столько не проживете.

— Нет, что вы? Мне бы лет десять протянуть…

— Есть ли у вас резиновая обувь? У Памилы Варлаамовны и второй босоножек на правой ноге может выйти из строя. Не носить же мне ее на руках.

— Такую тушу, — подсказал Валерий Иванович. — У меня кирзовые сапоги остались. Им сорок лет. Я в армии в них служил. Можно считать, что это еще Сталинские сапоги. Берите, мне не жалко.

— О, музейная редкость, хи — хи — хи, с удовольствием одену.

Слуги народа ушли отмерять земельный участок, а Валерий Иванович затопил плиту, чтоб заварить кафу. Нашлась коробка конфет, торт, бутылка шампанского, бутылка коньяка, масло и пахучий свежеиспеченный хлеб. Все это было собрано на стол под навесом на фоне роскошной зелени.

Все шло хорошо. И вдруг, как гром среди ясного неба, разразился скандал.

Пожилой Пицца с женой Ляной вышли с палками, чтобы прогнать нахалов — землемеров.

— Это наша земня, мы тут работали, у колхоз косили, унаваживали, Ляна все время не только писать, но и какать сюда ходила, а потом и я следом за ней. Земня сразу стала давть высокие урожаи на радость нам и нашим детям, что проживают в разных других селах. Наш Иван, младший сын — бузосмен, ен у Бычкове завод содержит. А вы, на кой вы нам сдалися? Уходите отсюда, нехристи поганые. Ой-ой-ой, Боже мой! Убивают, спасите, люди добрые, — орала Ляна, сотрясая воздух. — Милиция, амуниция, иде вы?!

— Я тут, значится, косил двадцать лет подряд, здесь мне и глаз повредило оттого, что отец этого Валеры сад не прочищал, и ветки до самой земли висели. Я одним глазом совсем не вижу. Вы должны пожалеть меня.

Тут возникла другая соседка и набросилась на Пиццу:

— Ты и у меня отнял землю, нахал. Не давайте ему ничего этому Пицце, не слушайте его. Две коровы держишь и овец громада, а раньше у вас была только одна коза, наглецы!

— У меня вены на ногах вздуваются! — подтягивая юбку, орала Ляна, жена Пиццы.

— Я предлагаю решить этот вопрос у председателя сельсовета, — сказал Поп. — Пожалуйста, в дни приема к нему. Я ему доложу об этом споре. А пока мы будем действовать по плану.

5

Пицца с женой ушли, голося и причитая, но все-таки ушли, дав возможность землемерам выполнить свой профессиональный долг. Позже Валерий Иванович получил Государственный акт на право частной собственности на землю за номером 11–ЗК 007934, подписанный председателем сельсовета Лимоном с планом внешних границ земельного участка.

Неожиданно, спустя месяц с лишним, Пицца самовольно перекроил, приватизированный участок и поставил забор там, отхватив почти половину участка, уже купленного Валерием Ивановичем за четыреста пятьдесят долларов.

Валерий Иванович долго ломал голову, но никак не мог определить, откуда ветер дует, хотя, как говорится: а ларчик просто открывался.

В прошлую среду к сельсовету подъехал на джипе младший Пицца. Лимон почувствовал запах солярки и выглянул в окно. «Бизнесмен прибыл, это хорошо, — подумал он и принял более осанистый вид. — Но я дешево не продамся. Ни за что. Я знаю, этот работорговец — ходячий денежный мешок. Только, что ему нужно? Все время по Белому дому шляется. И только к Дискалюку заходит, даже на Мавзолея внимания не обращает. Чего он пожаловал, может подвох, какой?»

В это время у него сидела старуха, просила разрешить спилить одно дерево в лесу: топить нечем.

— Хорошо, Марфа Петровна, идите, пилите. А сейчас освободите кабинет, ко мне важный человек направляется.

Но Марфа Петровна пока собралась, по старости, да еще клюку забыла, пришлось возвращаться от порога, Пицца широко открыл дверь, сделал два широких шага в направление к столу председателя, плюхнулся в кресло и сплюнул на пол.

— А здоров, преседатель! — сказал он и протянул пальцы с не стрижеными ногтями.

— Ты что, милок, как дикарь ведешь себя? — насупилась старуха, уже хватаясь за ручку двери. — Давно ли ты босиком ходил, а из рваных штанишек обе ягодицы светились? Нейзя забываться, сынок! Али ты из грязи да в князи, а совесть осталась в грязи? Нехорошо, я те скажу.

Пицца покраснел. Он механически сунул руку в карман и вытащил пятьдесят долларов.

— Берите, Марфа Петровна, это вам на чай. И знайте: Иван Пицца — большой человек. И другим это передайте.

— Я взяток не беру, я не продаюсь, на кой мне твои деньги? Они добыты нечестным трудом. У тебя отец нечестный, фальшивый человек. И дед твой был точно такой же. Так что убери свои деньги, а я пошла. Нечего мне тут делать.

— Дура старая, — сказал Пицца, когда ушла старуха. — Деньги, они есть деньги. Они не пахнут. Кажется, это Ленин говорил. Ну, так вот значит, у меня тут пятьсот долларов на мелкие расходы. Я хоть и общаюсь только с Дмитрием Алексеевичем и все фунансовые вопросы решаю только с ним, но здесь, в этом селе, я родился и вырос и здесь, мои родители тут живут.

— Как они живут, в чем нуждаются? Я немедленно навещу их. Завтра же, в первой половине дня.

Председатель выдвинул ящичек из-под крышки стола, и как это делали другие руководители, повернулся к окну.

— Да чего там отворачиваться? Это мелочи. Я от души. На ремонт здания. Как живут мои родители, вы спрашиваете? Да не совсем важно. У них десять соток земли оттяпали ваши землемеры. Нехорошо.

— В чью пользу? — удивился председатель.

— Да там, Валерий Иванович.

— Это опасный человек, — сказал испуганно председатель. — Я с ним веду осторожную политику.

— Я жертвую на нужды сельсовета еще двести долларов. Ты должен унять аппетиты этого Валерия Ивановича. А я подсоблю. Господин Дискалюк на моей стороне.

— Если сам господин Дискалюк на вашей стороне, тогда дело в шляпе. Идите к отцу, и скажите, пусть поставит забор там, где ему нравится. В конце концов, сейчас свобода, а свобода касается всех, в том числе и нас, служащих. У нас тоже есть свои права, верно?

— Верно, верно. Это слова из уст настоящего преседателя. Это не то, что был ваш предшественник. Я ему толкую свое, а он мне: закон! закон я не могу переступить. Каналья! Я тоже вложил свою лепту в то, чтоб его досрочно сняли. Нечего таким людям в преседателях ходить. А забор там уже поставлен.

— Мой предшественник — представитель старого поколения. Тогда было так: боссы наверху воровали, сколько душе угодно, а вот внизу соблюдалась дисциплина. Взятки брали сверху и до секретаря райкома, а дальше, то есть ниже секретаря, кто брал, страшно наказывали. В этом была несправедливость прошлого режима. Теперь, слава Богу, свобода. Если берет господин Дискалюк, то такое же право распространяется и на меня, председателя, маленького человека. Я чувствую, что мне тоже придется отстегивать. Брать взятки, давать взятки, красть — это наша национальная черта. Кстати, в Древнем Риме тоже существовали взятки наравне с воровством.

— Что за Рим на дереве? Где он находится? Дальше Киева или ближе Киева?

— У вас, сколько классов? — спросил Лимон.

— Десять, — ответил Пицца. — Но я уже все позабывал. Я даже читать разучился. Одно твердо соблюдаю и не забываю — ставить свою подпись на денежных документах.

— Вы же школу бросили, не окончив третий класс.

— Ну и что же? Я купил свидетельство за десятый класс, а теперь думаю взять диплом об окончании юнирситета. Пятьсот долларов и диплом в кармане, — сказал Пицца.

— У вас получится высшее образование без среднего, — произнес Лимон и улыбнулся, глядя в лицо собеседнику. А как же капитал считаете, у вас же огромные прибыли?

— А у мене калькулятор есть, даже два, хотите, вам один подарю? Там любые суммы выскакивают, только кнопки нажимай. А потом у меня меженмент есть.

— Менеджер?

— Так точно, меженмент, а я бузосмен, гы-гы-гы!

— Вы талантливый и очень образованный человек. Я, безусловно, рад, душевно рад встречи с вами.

— Уф, я уже опаздываю, — произнес Пицца и начал собираться.

— Благодарю вас за поддержку, — сказал Лимон, вставая и хватая грязные пальцы Пиццы обеими руками.

— Ну что ты! Для меня это сущие пустяки. Господин Дискалюк в десять раз дороже обходится и то ничего. Я вот дом для него строю. Уже восемьдесят тысяч долларов угрохал…

— Тогда позвольте выразить уверенность, уважаемый Иван Васильевич, что ваш скромный вклад в копилку нашего сельсовета, всего лишь первоначальный взнос.

— Если ты организуешь кампанию против этого Валерия Ивановича, считай, что это лишь первый скромный взнос. Но если нет — пеняй на себя.

— Да я сгною его. Я всю землю от него отберу. Ишь какой! Всю жизнь жил в России, которая нас оккупировала, а теперь приехал и тут права качает. А может, его выгнали оттуда? Кому он там нужен? Но, если тебя выгнали и тебе деваться некуда, что ж ты, падло, у нас тут права качаешь, — наступал Лимон на противника, который находился далеко и не ведал, что против него замышляется.

— Вот это мне нравится, — сказал Пицца. — За инициативу я жертвую на развитие сельского совета, на территории которого проживают мои родители, а они скромнейшие, честнейшие люди, еще сто долларов.

— Ах ты мой дорогой! — чмокнул его в щеку Лимон. — Извини, что назвал тебя на «ты». Это от любви и большого уважения, которое возникло в процессе нашего общения.

— Ничего. Бывай!

6

Пицца выскочил из кабинета, сел за руль, нажал на газ до упора и умчался в Бычково, где у него строился уже третий дом для третьего младшего сына Ромки. Как и предыдущие два дома, этот дом строился так же бестолково и смахивал на моду восемнадцатого века. Строители ничего не могли сделать, потому что Пицца сам составлял чертежи и в этих чертежах сам с трудом разбирался. Часто выходило так, что крыша нависала со стороны фронтона на два метра, а двери и окна получались косо.

— Только так строить вашу мать, — командовал Пицца. — Это мода двадцать первого века, вы ничего не понимаете.

А тем временем Лимон продолжал прием населения. Это был везучий день: одни бизнесмены стояли у него под дверью. Каждый бизнесмен покупал у председателя землю. Постепенно сама собой выработалась такса. За одну сотку земли сто долларов.

Бизнесмен Марущак строил два дома — один в Апшице (Водице — новое название), другой в Апше. В Апше председатель отдал землю под строительство бара за бутылку водки, а Лимон потребовал полторы тысячи долларов.

— Почему так много? В Апше Иван Иванович взял только два доллара, я ему бутылку водки принес, а вы…

— Мы находимся в другой экологической зоне. Нам гораздо больше нужно для развития села, чем, скажем в Апше. Вы можете взять там еще один участок, в чем дело. Вольному — воля, как говорится.

— Это мне не подходит. Дело в том, что в одном и в другом селе я хочу организовать магазин. А в Апше еще и дом отдыха, или по-американски бордель. У нас полно молоденьких девочек и деваться им некуда. Куда девать красоту? Они даром отдаются парням, где-то у забора, а тут будут кровати, музыка, вино, все такое… словом современная культура.

— Тогда выкладывай денежки.

— Придется, что с вами сделаешь?

— Просто надо делиться. А бордель и у нас будет или только в Апше?

— Пока только в Апше.

— Жаль, — сказал председатель.

— Почему?

— Ты ущемляешь престиж нашего села.

— Я посмотрю, как там пойдут дела, тогда и будем решать этот вопрос.

— Ты с господином Дискалюком согласовал этот вопрос?

— Я даже не думал об этом. Пока этот замысел должен храниться в тайне.

— Нет такой тайны, которая со временем не стала бы явной, — авторитетно заявил председатель.

— Но ты же меня не продашь, правда?

— Тысячу долларов на стол. Тебе будет выделено десять соток под строительство особняка.

Марущак отсчитал кругленькую сумму, Лимон выдвинул ящик стола. В этом ящике скопилось уже довольно много денег. Лорикэрик Семенович только сейчас подумал, что на ящике нет замка, и это привело его в замешательство. Надо же? такой пустяк, как замочек с маленьким ключиком, он не смог предусмотреть. Надо что-то делать. Может, прием прекратить? «Сейчас выйду, посмотрю, кто там околачивается», решил он и направился к двери. За дверью толпились простые люди.

— Граждане вильной Украины! по состоянию здоровья я вынужден прекратить прием на сегодняшний день. Я дико извиняюсь, но такова ситуация.

— Надо по́моч ему оказать, — предложил кто-то из ожидающих. — Бедный человек, он так старается.

— Он только для нас и живеть, даже семью забросил, сказывают.

— Надо раньше приходить сюда очередь занимать.

— Это бузосмены виноваты, они как свиньи, без очереди прут.

— Надо, чтоб наш уважаемый преседатель отдельную очередь для простых людей организовал, тады и промблем не будет.

— Перестаньте бабы! преседатель знает, что надо делать, на то он и преседатель, — сказала самая авторитетная старуха Ивонкова, прикрывая рот платком. − Таких председателев как наш ни в одном селе нет, сука буду. Сказывают он, бедненький, дом в Апше замыслил строить. Дык по ночам с лопатой расхаживает, фундаме́нт размечает и хучь бы кто помочь взялся, усе мимо, да мимо идут.

7

Дмитрий Алексеевич так расстроился исчезновением морской царевны, что у него сердце начало побаливать, и непонятный страх невесть откуда взялся и стал привязываться. Жизненный опыт подсказывал, что в этих случаях надо принять горизонтальное положение, сосредоточиться, на чем-нибудь хорошем, крепко закрыть глаза, чтоб никого и ничего не видеть и можно успокоиться. Он так и сделал, но для очистки совести, решил собрать все вещи незнакомки и положить под голову. Мало ли, что с ними может случиться?

Всякий раз, когда Дмитрий Алексеевич расстраивался, его клонило ко сну, и это было великое благо для его здоровья. Его психика в возрасте сорока восьми лет напоминала психику бегемота. Стоило ему положить кулак под голову, как он погружался в сон, и храпел, как слон. И сейчас он, куда-то провалился.

Кто-то стал вытаскивать из-под его головы пакет с тряпками, а когда голова ударилась о камень, у него открылись глаза.

— Караул! Убивают! Спасите! Мавзолей Ревдитович!

— Бог с вами! Никто вас убивать не собирается. Никому вы, такой бирюк, не нужны, а мне тем более, — сказала «утопленница» и расхохоталась.

Дима вскочил на ноги, вылупил глаза и дико заорал:

— Вы?! Откуда вы взялись, с того света что ли? Дык вы же утопли. Господи спаси и помилуй! А я весь извелся, сердце у меня стало колотиться, чуть не умер от стресса.

— Я вижу. Так расстроился, что лег спать и захрапел, как слон, — сказала незнакомка.

— Ладно, шутки в сторону. Давайте, наконец, познакомимся и подружимся. Вы больше не оставляйте меня одного на берегу, мало ли, что со мной может случиться, я человек государственный и представляю собой некоторую ценность. Я звучу гордо, как говаривал Горько-пешко.

— Я Зоя Соколова из Красной Пресни, а ты… давай я тебя буду звать медведь лопоухий. Не будешь обижаться?

— Вообще-то я Дмитрий Алексеевич Дискалюк, что значит диск, положенный в люк. Прошу любить и жаловать, госпожа Соколова из Красной песни.

— Пресни. Вы глухой?

— А где эта Красная Пресня, далеко от Киева, или она здесь в Крыму?

— Это в Москве, в малом кольце. Вы никогда в Москве не были?

— Не приходилось. Теперь, ежели вы пригласите меня в гости, я сяду на транспорт, и поеду. Долго ехать-то?

— Если автобусом — недельки две, не меньше.

— Ого! Лучше дома сидеть.

— Ну, я пошла.

— Куда?

— Куда мне надо, туда и пошла.

— А как же я?

— Никак.

Зоя надела на себя легкое платьице, набросила соломенную шляпку на золотистые волосы и сделала движение, чтобы уйти. Дискалюк нахмурился, сжал кулаки на обеих руках и, грядя прямо в лицо Зое, такое насмешливое и такое прекрасное, что у него в глазах стало мутиться, все же набрался храбрости и твердым тоном сказал:

— Я как представитель президента в Раховском районе повелеваю вам оставаться на месте до тех пор, пока вам не разрешат двигаться в каком — либо направлении.

— Ха-ха-ха-ха! Вот это да! Это мне уже нравится. В вас просыпается мужчина. Оказывается и медведь может рычать. Это интересно, весьма интересно.

— Так вот, я как представитель президента…, — Дискалюк так разволновался, что начал заикаться. — Я приказыва-а-ю, н-нет, ппро-шшу о-отоо-бедать со мммной в ре-есторане се-егодня веч-чером.

— Хорошо, только упокойся, представитель президента, а то совсем съедешь, и дома не узнают тебя. В семь часов вечера встречаемся у входа в ресторан «Ласточкино гнездо». Только брюки отгладь и туфли поменяй, — наставляла Зоя.

— В нашем синатории нет утюга, — уже членораздельно сказал Дискалюк.

— Ох, и беда мне с такими кавалерами. Показывай, где живешь, я сама приведу тебя в порядок.

— А где ты возьмешь утюг.

— Я тобой буду гладить. Ты сам как утюг, — сказала Зоя и снова рассмеялась. Дмитрий Алексеевич не обижался, потому что голос у Зои был нежнее звоночка на шее овец, пасущихся на полонинах Раховщины.

«Эх, если бы Зою сманить туда на эти полонины, повести ее на самую вершину и попросить, чтоб она там захихикала, вот был бы резонанс. А я надел бы кожушок и суконную шляпу, стал бы рядом, высоко поднял голову, так чтоб глаза в небо. А художник наш Сисько внизу патрет бы рисовал: я и Зоя. После нас осталась бы картина — выдающееся произведение искусства… всех времен и народов».

— Госпожа Зоя! поедем со мной на Раховщину. У меня там полонины в моем распоряжении, я прикажу художнику, и он патрет твой нарисует, и этот патрет мы во Францию пошлем… на Лондонскую выставку.

— Лондон в Англии, грамотей.

— Какая разница, где, был бы патрет.

8

Зоя пошла к кавалеру в номер, вычистила и отгладила костюм, даже пуговицу перешила на пиджаке, потому что на животе не застегивалась. А туфли он сам натирал носовым платком до блеска.

В ресторане «Ласточкино гнездо» они были ровно в семь часов вечера. Дмитрий Алексеевич предоставил право Зое заказать все блюда, какие только были в знаменитом ресторане. Официанту пришлось приставлять еще один столик, чтобы вместить весь заказ на двух особ.

Когда заиграла музыка, Зоя пригласила кавалера на танец. То ли от полноты, то ли от природной неуклюжести он танцевал, как не тренированный слон и когда она его все же раскрутила, грохнулся на пол. Два стула сразу превратились в труху, а столик, за которым сидела одинокая дама, опрокинулся ножками кверху.

— О, Боже мой, это наверняка, преисподняя, — умирающим голосом произнес кавалер. — Бросьте мне веревку, чтоб я мог зацепиться.

Зоя попыталась его поднять, но великан даже не пошевелился.

— Помогите, что вы сидите, — сказала одинокая дама, потому что Зоя, мучимая стыдом, не могла произнести ни слова. От последнего столика поднялись три моряка, подошли к лежащему танцору, взяли его за руки, и поставили в вертикальное положение.

— Благодарю вас, джентльмены, — сказал Дискалюк, открывая глаза. — Зоя, достаньте мой кошелек из внутреннего кармана пинжака, извлеките три бунажки по сто долларов и отблагодарите этих вивчарей. (пастухи овец).

Зоя покраснела до ушей. Слово «пинжак» так резануло ухо, что она готова была расплакаться. Однако она ловко просунула ручку во внутренний карман пиджака, извлекла целую пачку долларов, отстегнула каждому по сотне и вдобавок кивнула головой в знак благодарности.

— Спасибо дитя мое, — выдавил из себя Дискалюк.

Моряки переглянулись, а один самый высокий и симпатичный, улучив момент, тихо спросил у Зои:

— Это ваш дедушка?

Зоя посмотрела на него уничтожающе, фыркнула, моряки от скромности тут же испарились.

— Положи мне руку на плечи, увалень несусветный и пойдем к своему столику.

Кавалер попытался встать и в это время страшно заохал. Подбежали два официанта, взяли его под руки, и все втроем направились к столику.

— Налей мне бокал коньяку, — сказал он Зое. — Копчик болит, повредил, видать. Надо залить эту боль.

Зоя налила: пей, Димочка.

— Ишшо один.

— Так много? А кто тебя домой потащит, у тебя вес больше тонны, — испугалась Зоя.

— Я сам потопаю своими ножками… после третьего бокала. Ты не знаешь, как пьют горцы, так вот, гляди! Я еще и песню тебе спою, хочешь? Так вот слушай:

— Кудри, что ли?

— Да, кудри.

— Так ты же лысый. А что значит «в вечери?»

— Вечером, темнота, — сказал Дмитрий Алексеевич с обидой в голосе. — Сегодня, как только вернемся из ресторана, ты возьмешь расческу, и будешь мне расчесывать мою шевелюру, а потом я твою.

— Какую?

— Ту, что внизу и наверху, по очереди.

— Фи, ты наверняка, импотент. Такие жирные бирюки, как ты ни на что не способны. Так что не говори гоп, пока не перескочишь.

— Посмотрим.

9

Зоя вызвала такси, погрузила своего кавалера и увезла в санаторий. Она раздела его до пляжного костюма и выключила свет. Полная луна, что плыла над тихим, ласковым морем, заглядывала в большое квадратное окно трехместного номера, освещая лежащего Дмитрия Алексеевича и сидевшую в конце кровати Зою. Она не боялась его, хотя он периодически открывал пьяные глаза и пожирал ее слегка помутневшим взглядом, очевидно, ожидая, что и она захочет предстать перед ним в купальном костюме. Но все, на что решилась Зоя, и это было верхом блаженства, она положила тоненькую ладошку, увенчанную длинными розовыми пальчиками, на его огромный живот выше пупка, едва заметно помассировала и тихо произнесла «нет». Он не предал значения этому слову, произнесенному едва слышно, но, как оказалось, оно было решающим. Зоя с грустью посмотрела на его лицо, сморщилась, потому что он обдавал ее винными парами и показывал хищные металлические зубы. «Нет» — повторила она и начала собираться.

— Я на радостях, ты, ангелочек, звиняй меня, — промолвил он и вдруг живо принял сидячую позу. — Не уходи, побудь со мной, я не трону тебя.

— Ах, папаша, папаша, зачем было так надуваться? Мы, бабы, не любим пьяных мужиков. Эти запахи от внутреннего перегара… фи! Как это дурно.

— Я чичас… туда, в ванную, там диколон, глотну маненько, и все исчезнет, — лепетал кавалер, но не двигался.

— Мне нравится только то, что вы здесь ведете себя достойно и не пытаетесь…, не даете волю рукам.

— Возьми у меня тышшу долларов…

— Я не продаюсь, — сказала Зоя.

— Я тебя не покупаю, так возьми, это подарок тебе, ты — свет в моей дурной жизни.

— Почему дурной? Вы что — в мафии состоите? убиваете людей?

— Я представитель президента в крае, я тебе уже говорил. Я получил доступ к деньгам, и деньги… деньги — зло. Они не дают человеку покоя, они делают его зависимым, превращают в раба…

— Откажитесь от них, чего проще?

— Это невозможно… это уже поздно.

— Да, поздно. Я ухожу. Мне надо быть в номере до двенадцати ночи, иначе беда.

— Я не то имел в виду, — сказал Дискалюк, жалея, что она его не так поняла. — Я провожу.

— Нет, не стоит, у тебя ноги не в порядке. Лежи, я завтра приду, к десяти утра, если будет все так, как я планирую.

Зоя ушла. Дмитрий Алексеевич крепко заснул. Он проспал завтрак, а когда поднялся, ему дежурная по этажу принесла записку от Зои.

— А разве есть такой район в городе Бердичеве? — спрашивал он дежурную по этажу.

— Никогда не слыхала, — ответила дежурная. — У меня муж из Бердичева, но он что-то про такой район ни разу не упоминал. Тебя, милок, просто надули и все тут. Наверное, ты занял крупную сумму денег, не так ли?

— Негодяи, — сказал Дискалюк и пошел давать телеграмму в Рахов, чтобы его через два дня встречали.

«Жаль, что ты не родилась в Рахове, — думал он дорогой, — была бы ты Раховчанкой, ты вела бы себя по-другому. Ишь, мадонна бердичевская, а может и московская, кто знает? Я пошлю своему коллеге в Бердичев запрос и если она там — дело в шляпе. Ее извлекут, посадят на поезд и в Рахов, а в Рахове она станет директором ресторана, куда я буду заходить обедать. Но если эта Красная Пресня в Москве — беда, я даже не знаю, кто там губернатор».

На почте толпились отдыхающие, и Дмитрию Алексеевичу пришлось стать в очередь. Всю свою сознательную жизнь, которую он посвятил народу, ему нигде ни разу не приходилось стоять в очереди, а здесь она была длинной, и подвигалась черепашьим шагом. Заведующая почтовым отделением отправилась на совещание, а рядовые работники разбежались по своим делам и не спешили возвращаться: им платили мизерную зарплату и потому, естественно, никто не дорожил своим рабочим местом, как, скажем, в загнивающих странах. Только одна сгорбленная старушка с разбитыми очками на носу, медленно принимала тексты телеграмм, проявляя олимпийское спокойствие, несмотря на все более усиливающийся гул, толпившихся у единственого рабочего окошка людей.

Дмитрий Алексеевич так расстроился, что уже стал спрашивать у отдыхающей, есть ли где поблизости другое почтовое отделение, как в это время его схватили за руку и поднесли к губам для поцелуя. Кто это? Ба, да это сама Тоня Недосягайко.

— Я, дорогой Димчик, так заскучала, так заскучала, что вся какими-то пятнами покрылась. Дважды приезжала к тебе в синаторию, но дверь была на запоре, а один мужик сказал, что ты уехал в Англию. Какое счастье, что я тебя здесь встретила. Давай вернемся к прежней жизни, если твоя любезная Марунька не приехала. Где она, кстати?

— Она не смогла приехать, сорвалось у нее, но зато я уезжаю. Там дел скопилось — уйма. Я чувствую, что без меня этот Рахов провалится в тартарары. Надо срочно возвращаться, спасать положение. Речка может выйти из берегов, беды натворить.

— Но там же Мавзолей, он, что — не справится? Я, если б ты меня взял в замы, справилась бы на все сто, а то… ты сделал меня подстилкой и относишься ко мне как подстилке, а между тем я талантливый организатор. Я могу произносить речи с трибуны, с любой трибуны, я никогда не растеряюсь. Хошь, вернемся к тебе в номер, и я там произнесу речь?

— Речь — о чем?

— О женской верности и о мужском коварстве. Я все эти дни напряженно думала об этом и сочиняла текст. Он у меня в голове.

— Перенеси его на бумагу и вручи мне. Я с ним познакомлюсь на досуге. Ты, Тонечка, не обижайся. И с великими людьми происходят всякие причуды. Так, мне показалось, что ты, такая активная и ненасытная, выжмешь из меня все соки, и я не смогу по-государственному мыслить. Тут и случилось так, что жена позвонила и попросила разрешения приехать, на несколько дней. А когда ты ушла, я понял, что мне чего-то не хватает.

— Так давай, исправим это недоразумение прямо сейчас же. Я — бегом за чумайданом и к тебе. Мы можем спать валетом на одной кровати, или по одиночке на разных кроватях.

— А ты прием ванн закончила?

— От чего?

— От радикулита.

— Осталась последняя. Я ее должна принять завтра в 11–40.

— Тогда я за тобой приеду завтра, хорошо?

— Я буду ждать, миленький.

10

Дмитрий Алексеевич находился в нерешительности. С одной стороны эта проклятая очередь, в которой надо стоять как минимум до вечера, с другой стороны, преданная Тоня, могла бы сгладить его стрессовое состояние, вызванное поведением Зои, этой гордячки из Красной Пресни, что в Бердичеве, или в самой Москве. А может, и она сама объявится. Это не исключено. Поведение женщин непредсказуемо. Взять хотя бы поведение Маруньки, собственной жены. Раньше она следила за каждым его шагом, даже свои шестерки у нее были, а в последнее время, как только они переехали в Рахов, ее словно вывернули наизнанку, она забыла, что такое ревность и стала относиться к своему прежнему поведению с юмором.

— Мой Митрик, ты для меня теперича, как мужик, все одно что холодильник, никаких чуйств во мне не возбуждаешь, а посему может принадлежать кому-то, какой-то молодой сучке, у которой огонь унутри, но только временно и только временно, а вот мне — постоянно. Я опосля климакса в мужиках не нуждаюся, — произносила она утешительные для себя слова вслух, но так чтоб муж не слышал.

Сейчас Дмитрий Алексеевич, находясь в очереди, боролся со всякого рода мыслями до тех пор, пока единственное окошко, где принимались телеграммы, не закрылось неожиданно; очередь ахнула и он ахнул, чего с ним раньше не было. Люди стали покидать окошко и он решил… побороть неудачу.

— Что ни делается — делается к лучшему, как сказал бы Карл Марл, — произнес Дискалюк и направился в свой санаторий. Там его уже ждала Тоня Недосягайко.

— Я решила пожертвовать ванной ради нашей любви, мой дорогой. Так что принимай меня снова в свои объятия.

Все шло к тому, что между двумя великими людьми, бывшем третьим секретарем райкома партии Недосягайко и бывшим инструктором обкома Дискалюком должны восстановиться нормальные отношения по принципу: я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Но тут произошло одно совершенно непредвиденное событие, круто изменившее жизнь и того и другого.

В санаторий «Большевик» неожиданно приехал помощник Дискалюка Дундуков Ревдит Цасович (Ревдит — Революционное дитя; Цас— центральный аптечный склад). Он шел с плакатом «Ищу господина Дискалюка». Обидно, что никто не обращал на него внимание. Скорее этот плакат вызывал улыбку у отдыхающих, а некоторые принимали его за шута горохового, некоторые же проходили мимо, заняты своими мыслями и разного рода проблемами.

Плакат заметила Недосягайко, когда вышла на балкон развешивать белье только что отстиранное в ванной холодной водопроводной водой.

— Дима! погляди: плакаты с твоим именем. Наверное, президент тебя разыскивает. А может, работники КГБ, ить они здесь все еще существуют, не так ли? Полезай в ванную, а я тебя залью водой.

— Холодной? Ты что — сдурела?

Дмитрий Алексеевич выскочил в трусах на балкон, узнал своего помощника, обрадовался и перепугался одновременно. А что могло случиться, не зря человек в такую даль отправился. Не провалился ли Рахов в тартарары?

Не помня себя не то от страха, не то от восторга, он бросился на первый этаж, и выскочил на площадь, на ходу надевая брюки. Тут и произошла знаменитая встреча с помощником Дундуковым.

— Что случилось, милый, докладай живо! Рахов на месте?

— На месте, — вздохнул Ревдит Цасович, прижимаясь к голопузуму шефу.

— Тогда что за оказия произошла? Господин Мавзолей Ревдитович не застрелился?

— Такой попытки ни у кого не обнаружилось, Дмитрий Алексеевич. Тут другая оказия произошла. В Рахове иностранец появился. Я уж всю историю Рахова перечитал и не нашел, чтобы в этом прекрасном городе хоть один иностранец обнаружился. Спокон века такого не наблюдалось.

— Шпион что ли? Его поймали, посадили? −Дискалюк почесал лысину, нахмурил брови, бросил гневный взгляд на Дундукова и прибавил: — Что же ты чушь выдаешь, Цасович? в Рахове много иностранцев живет — венгры, румыны, цыгане и даже русские.

— Но это те, которые имели счастье родиться в Рахове, и прописаны в нашем великом городе, а это иностранец, с чужим паспортом, некий, как он сам признался, свободный гражданин свободной страны, дружественной нам страны Швеции, Йоргансон. Он приехал официально по поручению своего правительства, с открытой душой. Это по его утверждению. А можно ли ему верить, никто в Рахове не знает и никто не верит. К тому же, у него такой аппарат, такой аппарат — просто ужас!

— Какой аппарат? стреляет?

— Да нет, переводит. Вы можете с господином Йоргансоном говорить на любом языке, а этот чудо аппарат, переводит ваши слова на шведский язык и даже не шамкает, как переводчик, когда затрудняется перевести слово. Ему, этому шведу, нужен лес. Он хорошо будет платить. По сто долларов за куб, а может и гораздо больше. Мы вам посылали телеграмму, просили совета, но так как вы не изволили откликнуться, я решил командировать самого себя в места вашего пребывания. Мы не можем это пустить на самотек, так же, как не имеем права выпустить такого выгодного клиента. У нас теперь два пути: либо мы едем вместе, либо даете согласие на заключение договора со шведом на вырубку леса по сто долларов за куб.

— Поднимемся ко мне в номер и более детально обсудим этот вопрос, — сказал Дискалюк, беря под руку своего помощника. — У меня в гостях госпожа Недосягайко. Она словно чувствовала, что кто-то приедет из Рахова, и подошла сегодня, чтобы приготовить закуску.

— Я никого не видел, ничего не слышал, Дмитрий Алексеевич, можете быть абсолютно спокойны. Я ведь тоже человек и ничто человеческое мне не чуждо. Я тоже не прочь был бы покорить здесь кого-нибудь.

Смущенная Антонина Недосягайко накрывала на стол, выгребла все из холодильника и, сделав абсолютно все, не торопилась уходить.

— Антонина Ивановна, спасибо вам за труд, вы можете быть свободны, ведь у вас, наверняка, какие-нибудь процедуры сегодня, а ваш санаторий «Пик коммунизма» довольно далеко, поэтому возьмите двадцать долларов на такси. Когда мы освободимся, я позвоню вам, — произнес Дмитрий Алексеевич, садясь к столу.

Тоня ничего не сказала. Она молча собрала свою маленькую сумку и как мышка юркнула в приоткрытую дверь.

— Какой лес собирается покупать у нас этот швед, хвойный?

— Кажется, бук, ясень. Оказывается, это у них не растет. Да и вообще бук с ясенем нигде не растет. Я проехал через всю страну и бука нигде не видел. Может, здесь, в Крыму, бук растет. И вообще, вся Украина голая, нигде леса нет, вырубили что ли, али пожар всемирный случился?

— Растет, только довольно хилый. Бизнес на нем не сделаешь, — сказал Дискалюк.

— Вот видите, значит, интересы государства, то бишь, нашего района, требуют, чтобы вы прервали свой отпуск и срочно вернулись в Рахов для заключения договора. Надо сделать район процветающим. Люди спасибо скажут, ведь у них и работа появится, не так ли?

— Я думаю, нам не надо много говорить о появлении новых рабочих мест и о том, на сколько район разбогатеет в результате этого экономического сотрудничества, поскольку ничего еще неизвестно. И потом, нельзя забывать и личную заинтересованность. Дело в том, что Ужгород тоже не останется в стороне от этого дела, а затем и Киев подключится. Чем больше корова дает молока, тем больше охотников, а вернее потребителей находится. Мы не одни, это надо учитывать.

11

Дискалюк готов был привести еще целую серию аргументов по поводу деления шкуры пока еще не убитого медведя, но Дундуков сказал:

— Это не мое дело, Дмитрий Алексеевич, да и все ваши замы не способны так глобально мыслить, как вы, поэтому я и приехал сюда, чтобы в этом деле никто не мог натворить непоправимых ошибок. Ведь кроме нас есть еще и работники прокуратуры, да и возможно всякие другие шестерки, — кто кроме вас будет с ними разбираться? У вас авторитет… весом в десять тонн, вам с ними и разбираться. Надавите на них один раз, и все языки прикусят.

— А кто мог бы возникать, как ты думаешь? — спросил Дискалюк.

— Да много прихлебателей.

— А конкретно?

— Начальник таможни Борисов, начальник милиции Ватраленко, начальник налоговой инспекции Шишвак, и, конечно же, прокурор Гамезов. Я их определяю по глазам, я их чувствую на расстоянии, — Дундуков налил себе стакан водки, он предпочитал только водку и продолжил: — Все эти люди, когда приезжал этот Йоргансон, пожирали его глазами, крутились возле него и господина Мавзолея, как птенцы вокруг наседки. И тогда я понял: нет главного, некого стесняться, поэтому они ведут себя так беспардонно, если не сказать нагло. Тогда я сидел и думал, насколько тяжело вам, как руководителю района. Даже в отпуск съездить нельзя и отдохнуть нормально. Вот и теперь чаша весов склоняется к тому, что вам надо прерывать отпуск, иначе порядка в районе не будет. Вы, я думаю, и есть та наседка, без которой жизнь птенцов становится мукой. Мы, все жители Раховщины, и есть эти птенцы, слабые, растерянные, потерявшие ориентацию. Возвращайся наседка к своим птенцам как можно скорее. Я первоначально такой плакат собирался написать, но меня остановило то, что никто бы меня не понял, и я никогда бы вас не отыскал.

— Ты просто молодец. Фамилия у тебя, правда, неблагозвучная. И имя тоже. Если будешь и дальше так стараться, мы изменим ее, и ты можешь стать не Дундуков, а Дундук или Дундо — Кашко. А имя? Я даже не знаю, что оно значит.

— Спасибо, вы очень добры. Я, конечно, постараюсь, все силы приложу, а что касается фамилии, то мне больше нравится Дон — Таков. Есть такая речка Дон у Шолоховича. А Ревдит — значит революционное дитя, а Цас — центральный аптечный склад.

— Ну и имена, уродство какое-то. Я тоже грешен, не так своих детей поименовал и думаю о том, что надо бы поменять их имена. А что касается речки Дон, я знаю, это в республике Коми. Но лучше будет Донтаков. Это одно слово. В России все фамилии состоят из одного слова, а вот почему Дундуков ты вышел, я право не знаю.

— Мой дед был революционером и носил фамилию Доншмович. Реакционеры капиталисты прозвали его Дундуковым, так он и остался. А мой отец… он носил имя Цас, а фамилию хотел изменить на Сталинков, но ему не разрешили. Так он и остался Цас Дундуков, а меня назвал Ревдитом. Знаете: привычка — большое дело.

— Хорошо, я подумаю над этим вопросом. А теперь отправляйся на вокзал в Симферополь и доставай билеты на поезд или на самолет до Львова. Мы должны выехать сегодня же.

— У меня в кошельке ветер гуляет, — пожаловался Дундуков.

— Ах, да. Что ж ты не сказал раньше? Вот тебе денежки, разменяешь там, в обменном пункте.

Помощник принялся уничтожать закуску на столе до отрыжки и только потом, задом протаранил дверь и направился в кассу заказывать билеты.

«Пойду, прогуляюсь, — подумал Дискалюк, — может, не придется больше побывать в этих местах. Кроме того, я, наверняка, смогу запеленговать эту Зою. Я подойду и скажу так: прощай госпожа из Красной Пресни! Больше ты меня никогда не увидишь. Я желал тебе только добра. Жаль, что ты не поняла меня, я могу быть очень щедрым человеком. Ежели ты была бы более покладистой, я подарил бы тебе сто тысяч долларов. Они у меня есть, и я не знаю, что с ними делать. На кой ляд мне такая сумма, она мне только голову морочит. Счастья деньги не приносят человеку и никогда не приносили».

Вредные мысли тревожили его мозг, заставляли испытывать к себе чувство жалости, приводили в нервозное состояние. Он шел вдоль берега моря, невольно вглядываясь в тела отдыхающих, но загадочной девушки Зои нигде не было.

На том месте, где они встречались всего два дня назад, расположилась веселая компания и среди них была точно такая же, во всяком случае, так казалось издали, девушка, с такими же волосами и с такой же прической, как у Зои. Сердце у него защемило, дыхание перехватило, он ускорил шаги, чтобы быстрее приблизиться, удостовериться, но ожидания обманули его.

На одной из каменных глыб, подмытой вековыми ударами волн и выступающий над краем моря, он присел, обхватил голову руками и впервые в жизни подумал, что незаслуженно потерпел поражение. Это был незначительный проигрыш, но он присосался к сердцу, забился где-то в уголок и начал тревожить, погруженные в сон струны. Это было что-то новое, неведомое, сладко щемящее.

— Надо уезжать отсюда, — сказал он себе, — здесь дурной воздух, он может отравить меня, а мне нужно вернуться в Рахов. Как же Рахов будет без меня, пропадут без меня мои цыплята. Они такие преданные, такие послушные. Об этом можно было бы книгу сочинить, а потом фильм снять. Честное слово.

12

В городе Рахове, левее Тисы, в тридцати метрах от берега, расположен железнодорожный вокзал с одной колеей, откуда поезд, состоящий из нескольких вагонов и паровозика, пыхтя и громыхая, отправляется до Львова один раз в сутки и возвращается обратно тоже один раз в сутки. Этот крохотный поезд замечательный тем, что здесь, в общих вагонах, всегда зловонно, грязно, несмотря на то, что ветер дует во все щели дореволюционного, проржавленного насквозь вагона. Полки изрезаны ножами, исписаны карандашами, типа «Ваня плюс Маня равно любовь». Все стекла практически перебиты, в трещинах, а проводники, чтоб не простужаться, забивают свое единственное окно в маленьком купе, где они пребывают, фанерным листом и одеялами.

В конце второго тысячелетия этот поезд вполне можно назвать гадюшником в надежде, что министерство путей сообщения не обидится, а если и обидится, то не сможет доказать, что в его адрес раздаются несправедливые упреки, принижающие честь мундира.

Этим-то поездом и должен был прибыть губернатор Раховщины, а точнее представитель президента, господин Дискалюк из города Львова вместе со своим помощником Дундуковым Ревдитом Цасовичем.

На площади, перед вокзалом, расположился духовой оркестр в составе трех человек. Это были Радий, Ванадий и Вольфрам — жалкий остаток духового оркестра из Великого Бычкова, где, когда-то, функционировал химический завод.

Встречать своего губернатора приехали все председатели сельских советов, а также работники Осиного гнезда, милиции, суда и прокуратуры. И только священников не оказалось: их никто не смог убедить, что губернатор района, если и не Иисус Христос, то уж апостол Павел точно.

Солнце давно село за высокую гору, сумерки начали сгущаться. Толпа ожидающих переминалась с ноги на ногу и, сколько было сил, вытягивала шею и напрягала слух, чтобы если не увидеть, то услышать гудок паровоза, который должен притащить бесценный груз.

Начальник железнодорожной станции Главсп (Главспирт) в новенькой форме железнодорожника, с начищенными до блеска пуговицами и отглаженными брюками, так что о кант могла разбиться летящая муха, нервно расхаживал вдоль единственной колеи с блокнотом и карандашом в руках. Глядя на крохотное помещение с единственной дверью, сколоченной из досок и наспех, он определял наметанным глазом, скоро ли оно освободиться и как только оно освобождалось, бегал, чтобы справить маленькую нужду. С ним, как и с любым человеком, случались частые позывы, когда приходилось нервничать. Сейчас больше всего его беспокоил Мавзолей Ревдитович, второй человек в маленьком государстве Раховщина.

— Почему поезда до сих пор нет? Согласно расписанию, он должен прибыть уже тридцать минут тому назад. Наверное, рельсы раздвинулись и произошла вынужденная остановка поездка, которым едет великий человек. А за железную колею вы отвечаете… головой. Я думаю: вам уже сейчас следует искать новое место работы.

— А куда я пойду, Мавзолей Ревдитович, голубчик вы мой. Мне еще три года до пензии, кто меня возьмет на новую работу. Смилуйтесь, Мавзолит Ревдитович, миленький вы мой. Как только этот проклятый, простите, как только этот мудрый поезд с великим человеком прибудет в Рахов, я сам отправлюсь на проверку железнодорожной колеи.

Главсп Теодор Ленинович, засунув блокнот с карандашом во внутренний карман кителя, сложил руки ладошками вместе под носом, ходил за Мавзолеем Ревдитовичем, как птенец за кукушкой.

— Ладно, смилостивился Мавзолей Ревдитович, — позвоните в Ясиня, узнайте, отошел ли поезд оттуда, или все еще туда не прибыл. И самое главное, нет ли вынужденной остановки в результате поломки или расхождения рельс.

— Нет связи Мавзолей Ревдитович, — беспомощно разводил руками Главсп Ленинович.

— Тогда по рации свяжитесь! А если авария в пути, а если диверсия какая? Вы понимаете? Вы мне за Дмитрия Алексеевича отвечаете головой. Вы видите, народ стоит, волнуется?

— Мавзолей Ревдитович, дорогой! Я сам больше всех волнуюсь. Я уже раз двадцать в нулевое помещение сбегал. Это от волнения. Я знаю, что Дмитрий Алексеевич, выдающийся человек. Это по его распоряжению недалеко от вокзала соорудили нужник. Раньше, так вообще малую нужду справляли несознательные пассажиры, где угодно, чуть ли не у касс, а потому раздавались такие ароматы, не пройдешь, чтоб не чихнуть раз десять. Я боюсь, что мне понадобиться скорая помощь. О, слышите: свистит. Ну, слава Богу. Бог не забыл старого начальника станции Главспа.

Действительно, раздался жалкий свисток паровоза, который тут же был встречен аплодисментами. Поезд, его можно назвать правительственным, прибыл, заскрипел тормозами и, сотрясаясь, остановился. Из второго вагона вылупился Дискалюк. У него был вид, как у ощипанного петуха.

— Ура! — воскликнул Мавзолей Ревдитович с букетом цветов в руках.

— По-олк, си-иррна! — скомандовал начальник милиции Ватраленко. — Равнение на перед президента!

Дискалюк вылупил усталые глаза и опустил руки по швам.

— Вольно! — с трудом выдавил он из себя. — Где моя машина?

— Может, вы пешком пройдетесь, это полезно, — посоветовала главврач Жозефина Энгелиусовна. — Тиса всегда несет свежие пахучие воды.

— После Черного моря я не могу смотреть на эту Тису, — сердито буркнул Дискалюк.

— Это только первое время, уважаемый Дмитрий Алексеевич. Вы так похорошели, так похорошели, я просто любуюсь на вас, — лепетала Жозефина.

«Ах, если бы здесь, на месте этой Жозефины была Зоя, — подумал Дискалюк, направляясь к машине. — Зачем они все пришли сюда смотреть на мою усталую рожу? Я не брился уже три дня. Поездка была мучительной, я больше никуда ни за что не поеду. Лучше Рахова, нет ничего на свете».

Машина заревела и тронулась с места. От вокзала до Белого дома было сто шагов не больше.

Председатели сельских советов, измученные ожиданием своего кумира, были вознаграждены мимолетным взглядом усталых глаз, кислым, небритым выражением лица и в великой радости, что все кончилось, бросились к единственному автобусу с выбитыми стеклами, который направлялся в сторону Бычкова. Доехав до Бычкова многие председатели сельских советов, которые добирались до Рахова четыре часа, а встреча с главой длилась всего три минуты, вынуждены были возвращаться в свои села на своих двоих.

Лорикэрику с Бычкова предстояло топать пешком порядка пятнадцати километров. В тот день автобус Рахов — Водица не значился в расписании.

«У меня будет машина, — злился Лорикэрик, — я буду не я, если у меня машины не будет. Я продам несколько гектаров земли и куплю иномарку за двадцать тысяч долларов, если не будет прижимать этот Дискалюк. А то он косо что-то на меня посматривает в последнее время. Чтобы это могло значить? Неужели эта Памила Варлаамовна работает на два фронта: у нас пасется и Сасонию Самсоновичу докладывает, а тот — прямо Дискалюку. Я выясню этот вопрос».

На следующий день Рахов проснулся с великим человеком во главе. Магазины открылись вовремя, Тиса шумела равномерно и однообразно, бизнесмены считали прибыли, а те, кому положено, стояли в приемной председателя с тугими кошельками.

Только Дмитрий Алексеевич был не в настроении. Несмотря на свежий букет цветов на столе, кабинет показался ему неуютным и холодным. Да и окна покрылись серым налетом пыли, а мусорное ведро под столом, за которым он сидел, никто не убрал. Мусор остался еще с прошлого месяца. Кипа бумаг, которую он пытался разобрать и расписать по замам, была неутешительной. Среди бумаг были даже штрафные санкции из Ужгорода и других областей.

Некоторые бумаги намекали на односторонний отказ от сотрудничества. А вот штраф на пять тысяч гривен из брестской таможни, просто вывел его из себя.

Пицца, самый смелый из взяткодателей, нагло ворвался в кабинет и произнес:

— Клиенты грозятся покинуть Белый дом, уважаемый Лексеевич. Не лучше ли принять всех сразу. Откройте этот ящик, а сами отвернитесь к окну, мы сделаем почетный круг — и по своим делам. Вам останется только задвинуть ящик, а потом приступить к исполнению государственных дел. Ну, как?

— Добро, — сказал Дискалюк, чтобы пройти в потайную дверь, где он мог в любое время освежиться чашечкой кофе.

Когда в кабинете наступила мертвая тишина, он вернулся, выгреб все из ящика, пересчитал и сморщился. Всего двадцать тысяч долларов, разве это деньги?

Вдруг вошла перепуганная секретарша:

— Там, звонят! Берите трубку, скорее! — сказала она.

— Пошли их подальше и не мешай мне работать, я занят.

— Из Швеции звонят. По заключению договора: Йоргансон.

— Но я же по-шведски ни бум — бум, — сказал Дмитрий Алексеевич.

— И не надо, он чешет по-русски, у него прибор есть.

— А черт! Скажи, пущай приезжает. Я не хочу с ним говорить по телефону, а вдруг провокация какая, сама понимаешь, Лесичка.

Леся вернулась в секретарскую, взяла трубку и сказала Йоргонсону:

— Приезжайте, как можно раньше, вас встретят, подпишут договор на выгодных условиях.

13

Дискалюк расхаживал по кабинету, садился в кресло, никого не желал видеть, пытаясь прийти в себя после Крыма, трудной дороги и в особенности после этого гадюшника — драндулета, на котором он ехал из Львова до Рахова. Да и почта его расстроила. И не только почта. Жена Марунька скандал устроила. Сегодня в шесть утра. Не погладил ее, рука не поднялась. Что-то произошло с ним. Видимо, все началось с этой, как ее? — бердичевской москальки Зои Соколовой, девушки из другой неземной цивилизации.

Первым, кто ему испортил настроение окончательно и бесповоротно с самого утра, была его, теперь уже нелюбимая жена Марунька.

— Ты чтой-то совсем скурвился, Митрий Лексеевич, — сказала она, лежа на кровати, выставив одну ногу из-под одеяла и невыгодно сверкая, отвисшей грудью в разрезе ночной рубашки. — Уехал и ни одного письма. Ни слуху, ни духу. С кем ты ездил, скажи? Эта толстуха Неприсягайко тоже с тобой, сказывают, ездила. Ездила, али не ездила? Я все темные крашеные волосы ей вырву. Останутся только три волосинки, вот увидишь. Весь Рахов будет за животы хвататься. Я такая, я ни перед чем не остановлюсь.

— Ты никого не слушай, у меня врагов полно, еще не такое могут выдумать, — сказал муж.

— Я мало кого слушаю, я чуйствую, что ты, батюшка, грешен. Даже руку мне на плечо не положил этой ночью, хотя и весь месяц отсутствовал. Но, видать, там, с этой мымрой расходовал свою мужскую силу, и я тебе, как гвоздь в печенке: не нужна и все тут. А про остальное чего балакать.

— Ты старая уже, неужели тебе чего-то еще хочется?

— Я — старая? как бы ни так. Я не старее тебя, батюшка. Вот пойду в парихмарскую, сделаю модную прическу, надену лучшее платье и куда-нибудь уеду в синаторию. Тогда ты поймешь, что твоя Марунька не самая последняя старуха.

Это заставило Дмитрия Алексеевича пристально посмотреть в сторону Маруньки, лежавший, в ожидании, на кровати, такой некрасивой, растрепанной и злой.

— Ты что бормочешь, ты в своем уме? Да, эта Недосягайко, в Крыму, я ее даже один раз видел там, ну и что из этого? Кто она мне такая, кто я ей такой? Ты думаешь, что я ездил туда шашни заводить, мозги крутить кому-то? Как бы ни так! У таких людей, как я, голова другим забита, а не глупостями. Это ты тут сидишь и от скуки, возможно о кавалерах думаешь, а мне не до того.

— Тогда почему ты так холоден со мной? Ты приехал и после такого длительного перерыва, даже не посмотрел в мою сторону. Как это оправдать, чем это объяснить?

— Объяснить можно только одним: мы с тобой уже не молоды…

— Я старухой себя не почитаю. А ты… ты омманываешь меня, я чуйствую. Меня вокруг пальца не обведешь, не из таких. Хорошо, я тоже подумаю, как вести себя, только ты не обижайся, если тебе, председателю, хозяину района, рога наставят. Так-то.

— Не болтай глупости. Лучше погладь мне рубашку и брюки.

— Сам гладь, — сказала Марунька. — У нас равноправие. И завтрак сам приготовь. Как ты обо мне заботишься, так я и о тебе буду заботиться.

— Ну что тебе от меня надо? — выпучив глаза, спросил Дмитрий Алексеевич. — Ты извела меня своей ревностью. Надоело, не могу больше.

— И я не могу! Надоела, так скажи! Я хоть знать буду, а то в неведении, ночами не сплю, думаю, подушка от слез мокрая. Ты, вон бирюк какой упитанный, а я как щепка сухая, и ты в этом виноват.

— Ну, ладно, не злись, — сказал знаменитый муж и погладил ее ручищей по голове.

— Счас иду, усе хорошо! — растаяла Марунька. — Ты кафа будешь? С гренками или без гренков? Может бутерброд?

Дмитрий Алексеевич, сидя в кресле, в своем кабинете, вспомнил этот разговор и поморщился. Хоть Марунька так быстро переменилась, будто все быстро забыла, но ясно одно: она начнет кусаться при малейшей подозрительности, «а я исчерпал свои ресурсы по отношению к ней. Мне надо, что-то другое. Вот, говорят, у Мао, были шестнадцатилетние в то время, когда он уже едва на собственных ногах стоял. Что-то в этом есть, какая-то энергия передается, кровь начинает по-другому играть. Леся? Э, нет. Леси надо замуж. И потом, тут, в этой дыре, завтра же все будут все знать, а им только повод дай — сутками косточки перемалывать, соревноваться начнут, кто больше из пальца высосет. И чем грязней, тем лучше. В этом отношении город другое дело. Там до тебя никому нет дела. И в Крыму то же самое. Зоя была и ушла. Кто знает об этом, кроме меня? Никто, ни одна душа. Эх, Зоя, взбаламутила ты меня. Теперя не будет моей седой голове покоя. В Москву, что ли написать, этому Ейцину? Пусть разыщет ее и в знак дружбы с великой Украиной пошлет мне ее в подарок. А я, в знак благодарности, этому Кучме мозги вправлю. Что это он, обещал нам дружбу и сближение с Россией перед избранием на высокий пост, а теперь, став Президентом, следом за своим предшественником Кравчуком топает. А Кравчук, махровый националист. Народы Европы скоро объединятся, а он приложил немало усилий, чтобы поссорить два великих народа — братья. Но не вышло».

Он уже взялся, было за ручку, с намерением сочинить послание Ельцину, как мужик мужику, как вдруг, ни с того, ни с сего, его прервала… Тоня Недосягайко. Она возникла в проеме двери, как нехорошее сонное видение и, выпячивая грудь вперед, втягивая живот вовнутрь, как гора во время оползня, стала двигаться на него, беззащитного человека. Напрасно он нажимал на кнопку звонка под крышкой стола: секретарь не входила, она, видать, отправилась по нужде, а этим и воспользовалась непрошеная гостья.

— Я..я… у меня насморк! — сказал Дискалюк, закрывая лицо тыльной стороной ладони. — Не подходите, это опасно, это передается.

Недосягайко обнажила металлические зубы, втянула воздух в ноздри так, что верхняя губа перекосилась и шагнула на паркетный пол. Новенькие туфельки на тонкой кожаной подошве, скользили по паркетному полу, как коньки по льду, но Антонина Ивановна, будучи в приподнятом настроении и не отдавая себе отчета, что такая мелочь, как скольжение по паркету может принести ей неприятность, стала вилять задом как в молодости.

— От меня не сбежишь, — сказала она, гордо закинув голову назад, и в это время со всего своего роста грохнула на пол.

Дмитрий Алексеевич не успел заметить, как это произошло. А потом его охватил страх. Дело в том, что голова Недосягайко дважды отскочила от пола, как футбольный мяч. И только потом несчастная закрыла глаза и пустила слюну изо — рта.

Вместо того, чтобы встать и броситься поднимать даму весом в сто килограммов, Дмитрий Алексеевич усиленно нажимал на кнопку звонка. Наконец, вбежала секретарь.

— Воды! Срочно! Поскользнулась она! Где ты была, почему пропустила?

— Я чай заваривала! Я не виновата. Простите меня! Я первый раз вижу эту даму сегодня. Ей что — конец?

— Неси графин с водой тебе сказано!

— Так вот же графин у вас на столе. Он перед вами (перед вашим носом).

— Это не тот, вода не та, свежая вода нужна, ну быстро, кому сказано?

— Я ведро принесу.

— Неси!

Леся принесла ведро с водой, но неполное и тонкой струйкой стала лить ниже подбородка распростертой Недосягайко. Когда вода попала в ноздри, Недосягайко открыла рот и закашлялась.

— Жива! — обрадовалась Леся. — Надо вызвать скорую помощь.

— Не нужно, я оживаю. Вы, все лишние, уйдите…

Леся повернулась с ведром в руках к двери. Дмитрий Алексеевич встал с кресла и тоже намеривался уйти, но Недосягайко крепко схватила его за ногу, и прошипела:

— Ни шагу вперед!

— Никого ко мне не пускать! — приказал Дискалюк секретарю и вернулся на свое место.

Госпожа Недосягайко постепенно пришла в себя, ухватилась руками за кресло и подняла собственный груз. Ее длинная плиссированная юбка была в пятнах от луж на полу и немного разодран чулок ниже правого колена. Больше всего пострадала прическа, и помада на жирных губах размазалась по подбородку. Шляпка на голове немного сдвинулась с места, лишь перо, куда-то подевалось.

Она уставилась на своего, растерянного кавалера, и выпучила глаза.

— Сейчас буду бить! Даже если меня посадят за это. Любовь, как известно, требует жертв. И неважно, что ты испытываешь ко мне любовь или ненависть, ты должен пострадать, потому что я страдаю, — говорила Тоня, все ближе придвигаясь к столу, чтобы схватить чернильный прибор.

14

Дмитрий Алексеевич все ниже опускался, отодвигая кресло назад, пока не получил возможность залезть под стол. Он не нажимал на кнопку звонка, еще больше опасаясь дурной славы, которая немедленно же распространиться на весь Раховский район. Именно эта слава могла бы принести ему невыносимые нравственные страдания на много лет вперед, а может быть и до самой смерти, поскольку эту должность он намеревался занимать до конца славных дней своих. А так пострадает только спина и возможно то место, которое соприкасается с мягким креслом.

Так оно и вышло. Госпожа Недосягайко заметила длинную указку на столе, схватила ее и в сердцах начала колошматить по спине, а потом и по мягкому месту своего изменника и предателя.

— Эт-то тебе за то, что выселил меня из своего номера и поселил в синаторий «Пик коммунизма». Это тебе за то, что ты мне лгал и путался с какой-то девчонкой, которая от тебя сбежала. А это тебе за то, что сам от меня сбежал к своей клуше Маруньке.

— Ау! — завопил изменник. — Больно же! Не стегай по шарикам, садистка.

— Голову извлекай, по голове получишь, умнее станешь. Ты что думаешь: я — дура? Я секретарем райкома была, и методы воздействия хорошо усвоила. Помнишь наше кредо: не знаешь — научим, не хочешь — заставим?

— Помню, а как же! Только ты поимей совесть! Нельзя же прибегать к рукоприкладству. Ты лучше агитацию запусти. Словом тоже можно ударить очень больно. Можешь подойти к трибуне и читать лекцию на тему: «Моральный кодекс строителя коммунизма», там все сказано.

— Ладно, вставай! Становись на колени и слушай мою агитацию, черт лысый.

Дмитрий Алексеевич стал на колени, обхватив голову руками.

— Уши не закрывай! Вот так! Карл Маркс и Фридрих Энгельс в своих великих произведениях уравняли мужчину и женщину в правах юридических и экономических, а Владимир Ильич Ленин на практике доказал, что мужчина может иметь жену и подругу жизни, и относиться к этой подруге лучше, чем к собственной жене. У него, кроме Надежды Константиновны, была Инесса Арманд, которой потом памятник поставили. А ты что сделал для меня? Ты предал меня! Хоть бы одну улицу моим именем в Рахове назвали. Есть же у нас Ленинский тупик и переулок Инессы Арманд. Или ты этого не знаешь? Мои физические и душевные достоинства ничуть не хуже, а даже лучше, чем были у этой Инессы. Только никто не знает об этом. А ведь до того, как эта Арманд встретилась с Ильичом, о ней тоже никто не знал, но Ильич сделал так, чтоб весь мир о ней узнал и почитал ее. А ты… что ты сделал, чтобы я, госпожа Недосягайко, до которой никто никогда не мог дотянуться, пользовалась, ну хотя бы маленькой популярностью в Рахове? Ну, если не памятник, то хоть фотографию приказал бы вывесить на доске почета. Али я не права?

— Права, конечно, только сейчас другие приоритеты. Ты рассуждаешь так, будто мы находимся в светлом будущем. Но мы же теперь… короче, я сделаю соответствующие выводы,… я подарю тебе должность. Повторяю: подарю, а не продам. Ты будешь занята, и сможешь успокоиться. Дело в том, что я выдохся и женщин тяжело переношу, ты уж извини. Я подберу тебе хорошую должность со стабильным доходом.

— Должность это хорошее дело, — неожиданно заявила Недосягайко. — Только учти. Если я замечу или услышу, что ты кроме своей жены Маруньки, разводишь шашни с кем-то еще и пойму, что ты омманываешь меня, я тебе все оторву и выброшу…, пущай собаки кормятся.

— Не имеешь права. Это посягательство на мое здоровье и на мужское достоинство.

— Вас надо приучать к порядку. Знаешь, кто такая Медея?

— В нашем районе нет такого имени, это я знаю точно.

— Темнота, а еще представитель президента. Я этой Куче напишу, что ты из себя представляешь.

— Не Куче, а Кучме. Это оскорбление. За это могут… короче за это по головке не погладят.

— А мне наплевать. Чичас свобода. Каждый мыслит, как хочет. Это тебе не то, что было раньше. Раньше умные люди во главе с Лениным, заставляли русских дураков мыслить правильно, и все мы мыслили так, как надо. Мы уже, к этому времени могли освободить народы от неправильного мышления, да беда такая случилась, всякие Горбачевы, да Кравчуки появились, изменники и предатели. И ты точно такой же.

— Не пищи, не трещи. Хватит политики. Давай договоримся так: ты мне ничего не отрываешь, а я никуда не сообщаю, как ты отозвалась о нашем дорогом, бывшем дорогом Кравчуке.

— Я об этом подумаю, прощай!

Недосягайко резко развернулась на сто восемьдесят, пхнула ногой дверь и выскочила в приемную.

— Ну что, все обошлось? — спросила секретарь Дискалюка, закрывая дверь.

— Леся! Об этом, о том, что эта женщина здесь была и тем более поскользнулась и упала, никому ни слова, хорошо? Ты поняла меня?

— Разумеется. А как же! Хорошо, что Мавзолей Ревдитович не заходил.

15

Второе крупное поражение потерпел Дмитрий Алексеевич, и это было настолько несправедливо и так незаслуженно, что просто трудно объяснить, как так, такой великий человек может попасть в нежелательную ситуацию, из которой он не сможет выбраться даже с помощью милиции. И сейчас спина у него ныла, и сидеть было больно. А что он мог сделать, как защититься? Да эта Недосягайко могла поднять хай на всю округу, а потом попробуй, отмойся от грязи, которой тебя все время поливают.

Он насупился, сжал кулаки, а потом со всей силой навалился на кнопку вызова. Вбежала перепуганная секретарша.

— Всех замов ко мне, срочно!

— Слушаюсь!

Через пять минут кабинет «президента» наполнился народом. Дмитрий Алексеевич никому не улыбнулся, никому не пожал руку и не спешил предложить своим замам и помощникам занять кресла. Какой-то тревожный холодок пробежал по спине каждого, а госпожа Дурнишак дважды чихнула в платок, и тут же была измерена уничтожающим взглядом.

— Простите, — попросила она тихо, продолжая стоять.

— Давайте, начнем работать, — холодно сказал Дискалюк, — садитесь, в ногах правды нет.

Загремели стулья по обеим сторонам длинного стола, участники совещания стали доставать блокноты и карандаши, но повернули головы к шефу. Добрые, преданные, полные восторга глаза светились то радостью, то тревогой, а когда шеф поднял голову, у всех веки опустились, в глазах потемнело, а у госпожи Дурнишак искры посыпались, и она вторично поневоле чихнула.

— Я..я не на совещание наше чихаю, — испуганно произнесла она. — Я, кажись, простыла немного. Вас, Дмитрий Алексеевич, так долго не было, я переживала, какое-то безразличие к себе выработалось в ваше отсутствие. Но теперь, слава Богу, вы вернулись целым и невредимым… теперь душа на месте. К завтраму и чих мой пропадет, потому что уже, я чувствую, энергия появляется.

Едва заметная улыбка скользнула по насупленному лицу Дискалюка, и он начал свою краткую речь так:

— Я не отдохнул, как следует в Крыму. Налаживал связи с руководством Крыма и директором санатория «Большевик», доказывая им, что этот санаторий надо переименовать и впредь именовать его «Вильна Украина». Крымский парламент обещал рассмотреть этот вопрос на очередной сессии в октябре месяце. Возможно, они нам сообщат результат этого решения. Но, не это главное. Главное то, что каждый день думал, а как здесь дела. Каким-то шестым чувством я определял, что здесь не все благополучно.

— Позвольте мне позволить себе, — начал, было, Мавзолей Ревдитович, но Дискалюк перебил его.

— Не лезьте перед батьки в пекло, я знаю, что вы хотите сказать. Вы лучше доложите, почему вы тут два дня пьянствовали с иностранцем, которого в первый раз видели. Неужели вы не могли определить, что так называемая машина — переводчик есть не что иное, как шпионская рация для сбора информации? Что теперь делать будем? Что скажет начальник службы безопасности Комбайн?

Комбайн Харитонович встал, руки по швам:

— Я, я даже не был на этой вечеринке, меня не пригласили.

— Не пригласили? А знаете ли вы, что ваша служба есть тень нашей демократической власти? Вы — наша тень. Вы можете не быть там, но ваш дух должен там находиться. Что скажет Мавзолей Ревдитович?

— Я могу сказать только то, что все мы крепко назюзюкались, и господин Йоргансон тоже. Потом, знайте, Дмитрий Алексеевич, мы тоже не лыком шиты. Вот у меня здесь маленький диктофон, видите? так вот на этой штуке все записано, слово в слово. Хотите: врублю. Речь каждого здесь на этой маленькой кассете. Наши тосты на уровне мировых стандартов. Только Абия Дмитриевна малость подкачала: вместо слов «народная демократия» она трижды произнесла «народная дерьмократия», а речи остальных товарищей — это образец мудрости и гордости за нашу страну. Пожалуй, еще начальник налоговой, господин Шишвак излишне много намекал на налогообложение древесины, если она будет вывозиться за рубеж. Его речь могла стать серьезным препятствием на пути к соглашению. Но тут я вмешался. Я сказал, что все вопросы надо решать непосредственно с представителем президента господином Дискалюком, который теперь находится в Турции в составе правительственной делегации. Господин Йоргансон внимательно выслушал, извлек белоснежный платок и основательно высморкался и при этом сказал «ес».

— Садитесь, Мавзолей Ревдитович, ваши действия я одобряю. А вот вы, господин Шишвак, что вы имели в виду, когда несколько раз подряд произнесли фразу о налогообложении?

— Наши интересы, только наши, но и свои тоже, простите нашего отдела, налоговой инспекции. А как же? Мы же государственная организация. Государство и мы — одно и то же. Мы и государство — одно и то же.

— Ответ ваш правильный, только эти слова мне следует произносить, а не вам, не замахивайтесь на чужое.

— Слушаюсь Лексеевич!

— Балда, — сквозь зубы процедила Дурнишак. — Дмитрий Алексеевич, а не Лексеевич.

— Госпожа Дурнишак, как общий отдел, почему он в подвешенном состоянии?

— Ап-ап-чхи-и!

— Госпожа Дурнишак! Завтра доложите персонально, а то у вас грипп, всех можете заразить, в том числе и меня.

— Ап-чхи!

— Госпожа Дурнишак, почему вы не берете больничный? — спросил шеф.

— Как я могу взять больничный накануне вашего приезда, уважаемый Дмитрий Алексеевич? А вдруг вы бы подумали, что я симулирую? Тем более, что я имею влияние на этот райздрав. Ап-чхи!

— Господа, достаньте носовые платки и замаскируйте свои носовые отверстия, дабы бациллы от госпожи Дурнишак не попали к вам в благоприятную среду.

— Я предлагаю единственно правильный выход, — сказал Мавзолей Ревдитович.

— Какой?

— Надо основательно проспиртовать горло каждому из нас. И вам тоже, Дмитрий Алексеевич.

— Я, как бывшая медсестра, целиком и полностью поддерживаю это предложение, — сказала сотрудница отдела по аграрным вопросам Памила Варлаамовна. — Спирт убивает болезнетворные микробы, особенно в начальный период. Врачи предательски молчат об этом, но сами… короче, это у них на первом месте. Даже с перцем.

— И я поддерживаю, — сказал помощник Дундуков, облизывая губы.

— Позвольте связаться с директором ресторана «Говерла», — сказал Мавзолей.

— Позвольте, — сказал Борисов.

Хотя Дмитрий Алексеевич смотрел на всех враждебно, но предложение провести предварительную профилактику против распространения гриппа, ему начало нравиться. Тем более, что он был страшно расстроен поведением Недосягайко. А если она узнает и примчится, что тогда?

— Ладно, я согласен, но с одним условием.

— С каким?

— С каким условием, Дмитрий Алексеевич, голубчик, солнышко? — спросила одна сотрудница хозяйственного отдела Ясда (Я сделаю аборт).

— Шоб ни одна гнида, кроме нас, туда не пробралась, — сказал Дискалюк и стукнул кулаком по столу.

— Я выставлю караул, не беспокойтеся, — заверил начальник милиции Ватраленко.

— Тогда идем лечиться.

16

Дмитрий Алексеевич не предполагал, что заключение договора на вырубку леса и вывоз его за границу расширит его связи не только с начальниками, что сидят в мягких креслах в Ужгороде, но и в самом Киеве, столицы независимой Украины.

Не прошло и двух месяцев после первого визита шведа Йоргансона, как из столицы Украины в столицу Раховщины прибыло доверенное лицо премьер-министра Павла Лазаренко. Это был некий Виктор Жардицкий.

Удивительно то, что Виктор Дрезинович, будущий владелец «Градобанка» приехал на Раховщину не за деньгами, а сам принес деньги. Много пачек по десять тысяч долларов каждая. Ему надо было баллотироваться в Верховную Раду по Раховскому избирательному округу. Но он об этом пока молчал. А ничтожно малую сумму по его понятиям, в размере пятидесяти тысяч долларов, которую он привез с собой, разумеется, инкогнито, он выложил на стол перед Дискалюком и сказал:

— Часть из этих денег может быть потрачена на нужды района, а остальные распределите по своему усмотрению. Я должен посмотреть ваш лес.

— Так много денег я не могу у вас взять, — растерялся Дмитрий Алексеевич.

— Считайте, что их вам одолжил. Кроме того, вам передает привет сам премьер Лазаренко. Он высказал пожелание расширить продажу леса за границу, поскольку нам больше продавать нечего. Ценные породы дерева, такие как бук, дуб, ясень, черешня, грецкий орех, пользуются большим спросом. Конкурентом в этом вопросе может выступить Грузия, так что нельзя терять времени ни минуты. Я от имени господина Лазаренко буду присылать к вам иностранных бизнесменов, желающих заключить с вами договор, а вы уж тут подписывайте без лишних вопросов. Ваши интересы будут учтены, можете не волноваться. Есть ли у вас какие предложения, замечания, просьбы, пожелания?

— Мне даже не верится, что сам Павел Лазаренко, этот великий сын Украины, знает мою фамилию и что я, такой маленький человек где-то существую и являюсь главным в горном районе. Это для меня большая честь, поверьте. А что касается леса то, чем больше в лес, тем больше дров или рубите лес и продавайте англичанам. И в самом деле, англичане будут?

— Англичане, не знаю, а вот испанцы рвутся, французы тоже не прочь, немцы ждут, не дождутся. Если так дело пойдет и дальше, то от всех этих лесов и следа не останется, — патетически заявил Виктор Дрезинович.

— Правильно. Зачем нам эти леса? Морока с ними одна. В любое время в лесу сыро, в рубашке — безрукавке не пойдешь, а пойдешь — сразу насморк схватишь. Я вот недавно вернулся из Крыма, так там горы лысые и что бы вы думали? там гораздо теплее, да и видно во все стороны с любой горки. А у нас что? Нет, присылайте хоть китайцев, пускай вырубают и увозят, лишь бы денежки платили. Надо освободить горы от леса, пусть они покурываются зеленой травой, больше разведем пчел, медом начнем торговать.

— Кто у вас в районе является хозяином леса? — спросил Виктор Дрезинович.

— Леспром и леспромхоз, да небольшая часть лесных угодий относится к сельским советам. Они по кубометру, по два отдают населению для обогрева домов в зимний период, — ответил Дискалюк.

— А никто за границу не вывозит лес, или, скажем в другие области Украины? нет таких умников?

— Не могу точно ответить на этот вопрос, — Дискалюк почесал затылок, — наверное, пилят и увозят.

— Так вы возьмите этот вопрос под свой контроль, сделайте так, чтоб мимо вас ни одна хворостина не ушла за межи области. Это же деньги, даже больше чем деньги, это доллары. Вы со временем станете богатым человеком. У вас в Киеве появятся связи, а имея такие связи, вы станете неуязвимым, — вы понимаете это?

— До чего же вы талантливый человек! Мне бы такого. Хоть на три месяца. А то мои замы, ну никуда не годятся. Кроме ресторана и баб их ничего не интересует. Денежки им текут в карманы почти каждый день, вот и бесятся от жиру. А вы…, впрочем, знаете что? заберите свои двадцать тысяч долларов. Я свои отдам. Я не такой бедный человек, как вы думаете. Я могу дать даже больше. Вы их уже заработали, честным трудом, клянусь, я не вру. Это так и есть. Любой бы на моем месте сказал то же самое. Знаете, бывает слово дороже золота, а совет… так его вообще оценить трудно. Ну, скажите, кто бы мне дал такие советы, как вы? А потом, эта коммерческая услуга. Эти рекомендации! Да за одного испанца я отвалю вам двадцать тысяч, дорогой Дрезинович, Виктор Дрезинович. А господину Лазаренко, я только по телевизору его вижу, передайте мой низкий поклон и самый сердечный привет. Если он проявит интерес к нашим дровам, которые мы будем гнать за границу, я буду только счастлив. Я готов и сады вырубить и продать. У нас, когда-то при старом режиме, был такой председатель колхоза, так он все сады приказал вырубить. Вырубили люди. И что вы думаете? новые сады выросли. А лес тем более вырастет. Деревья надо не только рубить, но и пни выкорчевывать, только в таком случае будет польза. Вы знаете, Дрезинович, я уже почти влюблен в вас. Позвольте, я вас обыму.

— Вы знаете, у меня свой банк, «Градобанк» называется. Шестьдесят процентов причитающихся денег иностранцы будут оплачивать через мой банк, часть будут платить наличными, вы эти наличные денежки в мешок и под пятую точку, как говорится, а основные суммы будут лежать в банке. Постепенно, когда скопятся миллионы долларов, да, да, миллионы, вы не удивляйтесь, я найду способ переправить их за границу, и у вас будет счет в Швейцарском банке. Вы знаете, что такое Швейцарский банк?

— Первый раз слышу.

— Эх, темнота! Швейцаский банк это — во! Сам господин Лазаренко отправляет туда миллионы на свой счет, открытый уже давно.

— Сам Лазаренко?! Ну, тогда и я не против, — обрадовался Дискалюк.

— У вас дети есть?

— Трое.

— О, тогда о, кей! Вы своих детей можете отправить на учебу за границу, в Лондон или в Париж, а то и в Америку. А хотите, в Гвинею −Бисау. Там они получат настоящее образование, а когда вырастут, смогут стать дипломатами, — пел Жардицкий.

— Бесагу? А Павел Лазаренко уже отправил своих?

— А как же!

— Ну, тогда и я согласен.

— Вы сговорчивый человек, вы далеко пойдете, — в качестве комплемента скаазал Жардицкий.

— А вот с продажей этого леса не будет проблем? Вдруг Ужгород захочет на все это лапу наложить, как быть тогда? — украдкой спросил Дискалюк, боясь как бы ни навредить своим вопросом.

— С Ужгородом мы разберемся. Ужгородом займется сам Лазаренко, а ваш район мы сделаем свободной экономической зоной, у вас будет бесконечно много прав. Конечно, и Ужгороду что-то достанется, не без этого, но при этом, основные средства будут оседать здесь, в Рахове, то есть я имею в виду, в Киевском б анке вы будете иметь свой счет. А там и до заграницы дойдет, — сказал Виктор Дрезинович.

— Вы говорите: у нас будет много прав, а обязанностей? — честно спросил Дмитрий Алексеевич.

— Вы будете обязаны продавать лес, подписывать договоры, считать прибыль.

— О, это приятные обязанности. Дайте, я вас расцелую!

17

Скоропалительные друзья обнялись и расцеловались. Дмитрий Алексеевич попытался, в знак особой благодарности, сделать более затяжной поцелуй, но тот почувствовал, что его слюнявят и усмотрел в этом некий недобрый знак, будто перед ним был не обыкновенный продавец леса, а случайный голубчик, точнее голубой и резко отскочил в сторону.

— Вы знаете, я мужские поцелуи не воспринимаю. Я попал однажды в ситуацию, будучи за границей. Это был ужас. Как вспомню — так вздрогну.

— Ну что вы? я не голубой, — испугался Дискалюк, — это я так, от избытка большой любви. А так, поцелуи как таковые меня перестали волновать лет двадцать назад. Жена давно на меня фыркает, а я ничего не могу с собой поделать. Я, правда, недавно вернулся из Крыма, так там… были одни губки, к которым я готов был прилипнуть, но дама унесла их, короче, она от меня сбежала. А теперь я думаю так: все что ни делается, делается к лучшему. Ибо, ежели бы, к примеру, она, эта женщина, не сбежала, мы бы с вами сейчас здесь не разговаривали и большое государственное дело, которое может принять международный размах, не смогло бы совершиться. Правильно я рассуждаю или неправильно? Если неправильно, вы меня поправьте.

— Вы рассуждаете логично, но в принципе неправильно.

— Да? тогда я исправлюсь, даю слово. Вы только скажите.

— Каждого мужчину можно, нет, следует разделить, нет, разрубить пополам…

— Разрубить?!

— Вы слушайте, не перебивайте. Так вот, каждого мужчину надо оценивать по двум позициям. Это как он ведет дела, сколько у него денег на счетах в банке и в иностранных банках, — это во — первых, а во — вторых, насколько быстро он покоряет женщин. И какое количество женщин он может покорить и обработать. Допустим, у вас миллион долларов в кармане, но ни одна женщина, не захочет, чтобы вы ее подержали за ручку, поцеловали в щечку, взяли на руки, как маленького ребенка и отнесли в укромное место, где она вместе с вами могла бы испытать блаженство. Зачем тогда этот миллион нужен, зачем вы тогда по этой грешной земле ходите и воздух … портите? Простите за грубое последнее слово.

— Да, да! С вами нельзя не согласиться. Доказательством тому является поведение Недосягайко. Она чуть не убила меня. И это было буквально на днях.

— Вот, вот, значит, вы что-то еще значите. Когда она смотрит на вас, она видит не только денежный мешок, но и что-то другое, правда? И вот это-то, другое вы берегите, цените его, с врачами связь поддерживайте. А то придет такое время, когда никто не поможет, никакой врач, даже домкрат, понимаете?

— Ах ты, Боже мой! Оказывается, надо спешить жить, потому что жись так коротка. Вы меня расстроили. Пойдем лучше перекусим, в ресторане «Говерла» должно быть все уже готово.

В приемной толпились замы. Дурнишак в черном платье и черной суконной шляпе с цветочками на боку расхаживала, не отрывая взгляда от двери кабинета, и когда дверь открылась, она на радостях бросилась в раскрытую дверь, и столкнулась с Жардицким, стукнув его лбом в подбородок.

— Ой, Боже мой, что я наделала! прошу пердон! Звиняйте, тысячу звинений и столько же пардонов, — лепетала она.

— Вы так хорошо знаете французский язык, просто поразительно, — сказал Жардицкий, массируя подбородок.

— Так я же институт закончила, у меня диплом есть.

— Можете выбросить его в мусорное ведро.

— Как вы непочтительны, молодой человек. Сразу видно: киевлянин, столичный житель, — упрекала Дурнишак, но Дискалюк посмотрел на нее осуждающе и не отводил взгляда до тех пор, пока она не втянула голову в плечи. Потом он приложил палец к губам, и все поняли, что надо держать язык за зубами. Мавзолей достал платок и стал выдувать нос, помощник Дундуков уткнулся в бумаги.

— Леся, скажи, если будут звонить из Ужгорода, что я уехал на перевал уточнять границу с коллегами из соседней области, — сказал Дискалюк секретарю.

— Вы будете еще сегодня, или вас не ждать?

— Обстоятельства покажут, — неопределенно ответил Дискалюк.

У входа в Белый дом толпились посетители. Никого не пускали, как раньше. Проводился эксперимент. Все вопросы должны решаться на местах, а посетители осаждали кабинеты многочисленных отделов, стучали в дверь, мешали сотрудникам обмениваться последними новостями, вести споры о будущем. Часть сотрудников Осиного гнезда придерживалась мнения, что Украине не следовало отделяться от России своей старшей сестры, другая часть утверждала, что так и надо делать. Где вы видели, чтобы родные сестры, выйдя замуж, жили в одном доме, вели совместное хозяйство? Они могут дружить, ходить друг к другу в гости, но жить должны врозь, чем дальше, тем роднее. И вокруг этого разгорались споры чаще всего и жарче всего. А посетители, отягченные своими проблемами, отвлекали, мешали, а иногда и требовали удовлетворить просьбу, не выказывая при этом даже попытки благодарности. Эта благодарность, требующая раскошеливаться, постепенно смещалась вправо, то есть переходила на места и оседала в карманах председателей сельских советов.

Какой смысл выслушивать просителей, особенно типа Марии Кургановой, которая может потребовать невозможного, да еще вооружившись плакатом — «мать одно ночка?» Кроме того, существует и письменная форма обращения граждан. Вы пишете жалобу, выражаете свою просьбу и даже требования, мы получаем вашу бумагу, читаем, регистрируем, посылаем на место, а там товарищи на месте решат, как быть, что делать. Нечего оббивать пороги Белого дома по пустякам.

— Почему так много народу? — спросил Жардицкий. — Разве сегодня приема нет?

— Прием есть, но мои сотрудники решили провести эксперимент. Белый дом будет принимать только тех, кого сочтет нужным, особенно тех, кто свой вопрос не сможет решить на месте, по месту жительства. Потом, многие ходят, чтобы решить один и тот же вопрос. Заявляют: повысьте мне пенсию, выделите мне помощь, привезите дрова на зиму, помогите отремонтировать дом. И все такое, как было при социализме.

— Да, народ отучился от самостоятельности, это жалко. А прошло всего лишь сорок лет так называемой самостоятельности в этих краях. Социализм развратил всех донельзя. Ни у кого никакой самостоятельности. На востоке Украины еще хуже. Никто не берется обрабатывать землю, никому это не нужно. А вот продавцов всяких тряпок, всевозможной мелкоты, начиная от иголки и заканчивая домашней посудой, на каждом шагу. Иностранного товара у нас полно, а вот своего ничего нет.

18

В ресторане «Говерла» посетителей не было. Небольшой зал на первом этаже пустовал. Две официантки сидели у столика, накрытого белой скатертью, обсуждали клиентов вчерашнего вечера, а когда увидели хозяина района с незнакомым им человеком, переполошились и побежали докладывать начальству. Остатки, приготовленной еще вчера пищи готовы были к употреблению, но директор ресторана заметив незнакомого человека с Дискалюком, приказал приготовить блюда из свежих продуктов. И это было разумное решение, потому что в будущем знаменитый банкир сумел обвести вокруг пальцев бизнесменов процветающей Германии, а такой пустяк, как определить, какие блюда подаются на стол, для него было проще пареной репы.

Он определил, что официантки ходят в не стиранных и не глаженых фартучках, что на столах не шибко чисто и даже хлеб небрежно нарезан. Словом, морока одна с этим иностранным гостем.

Вскоре появился Ревдит Цасович Дундуков вместе с Жардицким и объявил, что у входа в ресторан стоят испанцы с готовым предложением подписать договор на миллионы кубов леса. Дмитрий Алексеевич стал усиленно чесать затылок, но Жардицкий, после некоторого раздумья, сказал:

— Пусть этот швед подождет. Шведы воевали с нами, а испанцы никогда не воевали, их в первую очередь надо пропустить. Это денежные люди. Они покупают лес для своей страны, а этот швед, кажется Йоргансон для продажи в других странах. Это можно расценить, как спекуляцию нашим лесом.

— Все, Ревдит Цасович. Ты слышал, что сказал великий человек из Киева? Сначала мы принимаем испанцев, а потом его, шведа.

Тут Йоргансон включил свою страшную машину, которая автоматически переводила с любого языка на шведский, но к счастью для Дискалюка и испанцев тоже, основной момент был упущен.

— Приступим к составлению договора? — выдала машина Йогансона. Дискалюк с Жардицким вздрогнули — оба одновременно.

— Что будем делать? — спросил Дискалюк у Жардицкого.

— Что будем делать? — спросил Жардицкий Дискалюка.

Оба пожали плечами. Одновременно. Оба умолкли.

— Вы в замешательстве? — выдала машина — переводчик.

Жардицкий поднял указательный палец кверху, Дискалюк попробовал сделать то же самое, но Жардицкий поднял вторую руку и, наконец, вышел из положения:

— Делегация Испании уже представила нам проект договора, который мы обсудили и со многими пунктами этого договора согласились. А теперь осталось только подписать, поэтому у нас родилось предложение к представителю великой Швеции пересесть в другой зал вместе с нашим представителем Ревдитом Цасовичем для составления проекта договора, а мы подпишем договор с испанцами. Леса у нас много, на всю Европу хватит.

— Ну и прохвосты вы, — выдала машина — переводчик.

Йогансон поднялся и сопровождаемы Ревдитом Цасовичем, отправился вдругой зал.

— Если честно, то я не думал, что выйду на международную арену, — сказал Дискалюк, наполняя обе рюмки коньяком.

— О, это только начало. Может, мы еще вмести поедем в Испанию, на какой-нибудь курорт. А, знаете, какие там испанки? В их жилах кровь не циркулирует вяло, как у наших, а кипит. А вы посмотрите на этих официанток! Манюни, одним словом, вот, кто они такие есть.

Дмитрий Алексеевич обратил внимание, что перед окном мелькают знакомые фигуры. «Ба, да это же мои сотрудники! — подумал он. — Что им надо? Что они от меня хотят? Пообедать спокойно не дадут».

— Подойдите! — сказал он директору ресторана, который систематически выглядывал из-за занавески. — Выйдите, узнайте, что они хотят?

— Как что? Они обедать пришли. Только…

— Что только? говори! не стесняйся, здесь все свои.

— Никто не платит за обеды и за спиртное, мы на грани банкротства. Да еще и налоговая служба мучает. Сотрудники налоговой тоже питаются, а платить никто не собирается. А скажешь чего — заклюют. Милиция от них не отстает. Мы не знаем, что делать. Надо дотации выделять, Дмитрий Алексеевич.

Гость из Киева вытащил две бумажки по сто долларов каждая и сказал:

— Я плачу сегодня за всех. А в скором времени работники исполкома начнут получать большие суммы каждый месяц, и тогда они будут обязаны платить за каждый обед. Дмитрий Алексеевич, проследи за этим!

— Слушаюсь, — сказал Дискалюк. — А что нам повысят зарплату? Это указание Павла Лазаренко?

— Павел Лазаренко сам себе повышает зарплату, и ты будешь следовать его примеру. Деньги любят движение. А если их держать в чулке тебе одному, потеряешь покой. Я вот тоже стал нервный. Денег так много, что не знаешь, куда их девать. А душа еще просит. Ты думаешь, я зря сюда приехал? Мне нужны деньги, много денег. Я дам тебе заработать, но сам в накладе не останусь. И Павел Лазаренко не останется и ваш Устичко обижен не будет.

Директор ресторана Шнурок выбежал на крыльцо и громко объявил:

— Все сотрудники Осиного гнезда, заходите! Сегодня товарищ из Киева всех угощает. Он выделил на это двести долларов.

— Это благодаря мне, — заявила госпожа Дурнишак. — Я ему понравилась. Не зря я оделась во все свежее, отглаженное. Прошу освидетельствовать, Мавзолей Ревдитович.

— Да, да, Абия Дмитриевна, я тоже так думаю. А теперь — грудь колесом, а то у вас горб выпирает, нехорошо.

— Язва сибирская, вот кто вы есть, Мавзолей Ревдитович. Кстати, Редискович или Родитович? Что значит ваше отчество, никак не могу сообразить?

— Ревдитович — значит революционное дитя, запомните, Абилия Думитровна!

— Уже обиделся, как мальчишка, а еще первый зам. Хи — хи — хи!

Служащие Осиного гнезда дружно вошли в зал и заняли все столы и все стулья. Их было так много, что Шнурок про себя подсчитывал, хватит ли двести долларов им всем на обед.

«А я подам им пищу, приготовленную вчера, и это как раз потянет на двести долларов».

— Благодарим вас, — кричали все громко, — приходите еще к нам. Будем рады встречи с вами.

— Особенно я, — громче всех произнесла Дурнишак.

— Что это за кикимора? — спросил Жардицкий Дискалюка. — Это та, что стукнула меня лбом в подбородок?

— Она самая. Это заведующая общим отделом Дурнишак Абия.

— Дундушак? Фи! Какое дурацкое имя, вернее фамилия. И много у вас таких? А что значит Мавзолей?

— О, это все революционные имена. Они в третьем поколении, но все еще звучат необычно, вы согласны?

— В Киеве такого не встретишь, там засмеют.

— Ну, это в Киеве, на то он и Киев. Зато там жулья полно. Я однажды в Киеве на вокзале пострадал: мальчики десяти — двенадцати лет за какую-то долю секунды мои карманы вычистили, ни одной гривны не осталось.

— В городе всякого люда полно. Тут удивляться нечего. Я вот хотел бы проехать с вами, если это возможно по тем участкам, где будут рубить ваш раскрасавиц лес. Говорят, у вас буки прямые и гладкие как свечи, даже жалко спиливать их.

— А мне ничего не жалко. На то они и растут, чтоб их пилить и делать из них мебель, — сказал Дискалюк. — Я представляю, наше дерево сверкает, где-нибудь в Испании в виде паркета на полу, и какая-нибудь донья босыми ножками ступает по паркету из этого дерева, а тут оно, ну что хорошего? Дожди льют, громы громыхают, зимой морозы пекут. Не выдерживает дерево такого испытания и во время грозы, при сильном ветре ломается, сохнет, гниет. Да и нам невыгодно. Дерево должно приносить доход.

— А ваши граждане не будут протестовать?

— Наши? Да что вы! Они даже не понимают, какие беды приносит им лес. Здесь пастбищ не хватает, сенокоса нет, скот кормить нечем. Чем больше мы вырубим леса, тем лучше. На месте вырубки в течение первых двух лет земляника растет. Я сам помню, собирал в детстве землянику на месте вырубленных лесов. Только, гдеже испанцы? Мавзолей, позови этих испанце, а то швед сбежит к чертовой матери.

Испанцы в количестве трех человек тут же появились, но они потребовали сначала осмотреть лес, и только после этогозаключать договор.

— О, кей, — произнес Дискалюк иностранное слово, которое испанцы поняли без перевода и радостно заулыбались.

— Сит даун, плиз, — произнес Жардицкий, и испанцы тут же присели.

Тут и Дондуков появился с Йоргансоном. Дондуков держал проект договора в руках, а швед включенный прибор для перевода. Надо было проявить максимум осторожности. И Дискалюк решился.

— Мы этот проект рассмотрим в течение недели. А пока, если желаете, мой помочник Дондуков повезет вас в Тевшаг показывать лес. Я же отлучусь в… Мадрид на три дня. Этого требуют испанцы. Печать при мне, ручка тоже: подпишу, шлепну печать на договор и обратно в Рахов, — и протянул руку шведу.

— Твоя врет, — выдал переводчик, — взападных странах на договоры печать не требуется, достаточно подписи, — и швед тоже протянул руку на прощание.

19

Дискалюк завел джип, и они уехали в Кобелецкую поляну, где раскинулись великолепные лесные массивы, в основном ясеня и гладкоствольного бука.

— Дорогу надо будет починить, — заметил Виктор Дрезинович. — Впрочем, господа иностранцы сами починят. Мы им должны сделать небольшую скидку на каждый куб дерева.

— А сколько может стоить один куб гладкоствольного бука, как вы думаете?

— За границей, обработанный, упакованный в целлофан он может стоить тысяча долларов за куб.

— Ого! Так можно озолотиться.

— Но не забывайте, что здесь, как говорится один с сошкой, а семеро с ложкой.

— Как это понять?

— А очень просто. Павел Лазаренко должен заработать? должен. Я должен, что-то иметь? Должен, иначе меня бы здесь не было. Ваш Устичко должен карманы набить? А ты? А сами иностранцы? А налоговая служба, а служба безопасности, а милиция, а работники ГАИ? А работники КПП на границе?

— Еще сан эпидем надзор забыли. А еще мои работники, такие как Мавзолей и Дурнишак. Да они меня съедят, если я им ничего не дам, вы же понимаете. Выходит, что овчинка выделки не стоит. Может, повернем обратно, а? Если я буду иметь всего один доллар из одного кубометра бука, то… ну его к ядреней Фене. Я уж расстроился, а мне волноваться вредно. Я поворачиваю обратно.

— Подожди. Притормози вот на этой полянке, поговорим.

Дмитрий Алексеевич нажал на тормоз, машина остановилась.

— Нет, я не согласен, — твердо заявил он. — Мне нужно хоть сотню долларов с одного куба, иначе все идите к черту.

— Ты что, Павел Лазаренко? Сто долларов будет получать он. Я — тридцать. А тебе хватит десять, ну пятнадцать от силы. Если иностранцы вывезут один миллион кубов в течение года, то у тебя десять миллионов в кармане, у меня двадцать, у Павла Лазаренко сто миллионов. Что нам еще нужно, скажи? Да ты должен молчать, в рот воды набрав. Ни одна душа, даже твоя жена не должна знать об этом — никогда, ни при каких обстоятельствах.

— Ну, десять мульонов это не маленькая сумма, — согласился Дискалюк.

— Если так, тогда я завожу мотор, и айда в лес. Бес с ним с лесом. Леса полно, а денег мало. Надо детей отправить в Лондон или в Джакарту. Пусть учатся, а то я окончил восемь классов, а не могу извлечь квадратный корень из трехзначного числа. Знаю только, что Ленин был корифеем всех наук. Это я твердо усвоил.

— Брось ты, Ленин был малограмотным коварным жиденком.

— Да что вы, что вы? Не так громко! Услышат ведь. И у деревьев есть уши, знайте это, товарищ представитель Павла Лазаренко.

Джип углубился в лесной массив на пять километров, а дальше дороги не было никакой. Дмитрий Алексеевич выключил зажигание, и они оба вышли и стали разглядывать окружающую их красоту.

— Какая тишина, в ушах звенит! Голова болеть будет, — сказал Жардицкий. — Я даже не представляю, что здесь будет, когда сюда придет техника и начнет гусеницами топтать эту красоту, а деревья в предсмертном крике начнут разрезать эту тишину. Это варварство, самое настоящее варварство. Вы не боитесь греха?

— Какой еще грех? Давайте рубить лес и продавать испанцам!

— И англичанам.

— Да хоть китайцам, я уже говорил об этом. Лишь бы денежки шли на наши счета.

Наверху пролетела птица, Она села на самое высокое дерево и стала кричать: кар — кар — кар, вар — вар — вар!

— Это она нас зовет.

— Как? — удивился Дискалюк.

— Она нас зовет варвары, знаешь такие племена?

— Знаю, — ответил Дискалюк. — Это капиталисты всех мастей. Нас этому в партийной школе учили.

— Чудак.

— Почему? Не придумывайте мне новую кличку, я этого не люблю, — с обидой произнес Дискалюк.

— Ничего, с чудаками проще работать.

— А вы — чудак?

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Виктор Дрезинович.

— У вас отчество смешное, — примирительно сказал Дискалюк.

— Это от отца. Но я его поменяю. Я скоро стану Дмитриевичем.

— Давайте я вас так начну называть первым, хорошо?

— Я не возражаю.

— Итак, Виктор Дмитриевич, нам пора. Вон тучка с запада плывет, а она может разрастись так, что станет темно.

И тут же загрохотал гром, и через некоторое время они заметили молнию. Пора было возвращаться в Рахов.

20

Пребывание Жардицкого, как представителя премьер-министра Украины в Рахове в какой-то степени парализовало работу Осиного гнезда. Этот паралич исходил от первого лица на Раховщине Дискалюка. Он не мог сосредоточиться на нуждах района, потому что Виктор Дрезинович был слишком важной фигурой. А другие работники, ниже и выше этажами, торчали у открытых окон, высовывали головы, чтобы увидеть, а возможно и услышать представителя столицы независимого государства. Как правило, это не помогало. Тогда начиналось хождение по коридорам, толкание у приемной Дискалюка, с целью получения хоть какой-то информации, пусть самой маленькой и ничтожной. Даже если представитель Павла Лазаренко выходил по малой нужде в конец коридора, это уже было большое событие: одежда, походка, посадка головы изучались досконально и обсуждались весьма тщательно.

«Стоит только задобрить этого Жардицкого, — думал Дискалюк, проснувшись в четыре часа утра под бочком у жены. Мысли роились в его голове, как пчелы в улье, и не давали возможности насладиться утренним сном, — наладить с ним связь и потом уж, при его активной помощи, въехать прямо в Киев — столицу независимого государства. Неважно, какая там зарплата, важен престиж. Ведь до сих пор никого из Рахова в Киеве нет. А это несправедливо. Рахов городок хоть и маленький, да удаленький. Если он породил его, Дискалюка, такого талантливого, такого умного, а возможно и выдающегося человека, то почему бы, ему не пробраться в Киев и не организовать там более совершенную форму сбора налогов для всего руководящего состава? Не только он один разбогател бы, но и целая группа людей. Так на Украине появился бы целый класс имущих, как когда-то в России появились рябушинские, теретьяковы, морозовы и многие другие. А Рахов я сделал бы городом для туристов, — размышлял Дискалюк. — Это были бы ворота в Западную Европу. Если расчистить площадку ниже Рахова, там, где сейчас заправка, то вертолеты вполне могли бы садиться и подниматься с пассажирами и увозить их в Будапешт, Прагу и Вену. Со временем, когда вырубят леса, необходимо выкорчевать пни, разбросать селитру, как удобрение и эти горы покроются буйными травами. На каждой горе я построю замок. В том числе и самой высокой горе, кажись, „Поп Иван“ возведем замок для президента. Осталось только одно: пробраться в Киев. А пока, надо заняться продажей леса. Врешь, брат, не десять долларов с каждого куба я буду себе оставлять, а больше, гораздо больше. Ишь, присосался. Ты, Дрезинович, никогда не узнаешь, сколько кубов я отправлю за границу. Так-то, голубок».

Марунька бесшумно поднялась в семь часов утра, ушла на кухню готовить завтрак, а он, лежа, все думал, пока не перешел в дремотное состояние.

— Миленький, вставай, завтрак готов, — сказала Марунька, стоя возле его кровати в белом фартучке.

— Не буду завтракать, спасибо. Не мешай мне: у меня сейчас течение государственных мыслей, а такое бывает не часто.

Марунька покорно отошла, скрылась на кухне, включила радиоприемник. Ужгород передавал последние известия. «В Раховском районе проводятся повторные выборы депутата Верховной Рады Украины взамен досрочно выбывшего. Представитель президента Украины на Раховщине господин Дискалюк уже встречался с кандидатами в депутаты по Раховскому избирательному округу». Марунька захлопала в ладоши от счастья и избытка чувств. Она все бросила и побежала в спальню к мужу.

— Ты только послушай, что о тебе говорят по радиво!

— Кто говорит, что говорят?

— Радиво говорит, что ты встречался с будущими депутатами. Тетя так и сказала: Дискалюк!

— Какое радио — ужгородское или киевское?

— Кажется из Парижа или Лондона, но не из Ужгорода. А с какими депутатами ты уже встречался? Они что хотят тебя забрать в Киев в президенты? Не отпущу! Ты мне и такой нравишься. А то в Киев уедешь — совсем пропадешь: ищи свищи тебя потом. Я знаю, как это делается.

— Приготовь мне кофе, я спешу, — многозначительно сказал знаменитый муж. Марунька согнула спину, опустила голову и покорно пошла на кухню. Она уже привыкла к тому, что муж — все, а она так себе, на задворках. Ее некоторое неравенство, если не сказать, унизительное положение в семье, компенсировалось тем, что жены других работников Осиного гнезда всегда раскланивались перед ней, спрашивали, как здоровье, хвалили ее наряды и передавали самые теплые, и горячие приветы ее знаменитому мужу. Муж отличается не только сильной волей и твердым характером, но и умом. Такого ума не только в Рахове, но и в Ужгороде не найти.

Если эти комплименты сыпались на бедную голову Маруньки хотя бы раз в неделю, то этого ей хватало на целых две недели. А так как жены сотрудников набирались мудрости звонить почти каждый день, а через день, обязательно кто-нибудь встречал Маруньку на улице, то она постоянно находилась в состоянии возвышенных чувств и пребывала в состоянии непонятной гордости.

И сейчас, когда ее Митрик пил кофе, сладко причмокивая, она любовалась тремя волосинками на его коричневой макушке и думала, что такие могли быть только у Ленина. Негодники — парикмахеры сбрили их, видимо, у вождя мировой революции.

— Ты не вздумай сбрить свои волосинки на макушке, — сказала вдруг она, и глаза ее налились радостью. — Я еще не видела, чтобы у мужчины на совершенно гладкой коричневой макушке были три черные волосинки. Возможно, только у Ильича это могло быть.

Митрик улыбнулся. Лесть была хоть и не профессиональная, но приятная.

— Еще чашку, — потребовал он. В это время раздался звонок на входной двери. — Пойди, посмотри, кто там, кто смеет трезвонить в такую рань.

Марунька побежала, как угорелая, а вернулась с признаками разочарования на лице.

— Жаржицкий какой-то стоит на ступеньках. Я сказала, что ты в ванной, не скоро ослобонишься.

— Да что ты наделала, а? Ох, ты Боже ты мой! — завопил Митрий так что Марунька начала дрожать, и уже собралась, было, вернуться к непрошеному гостю, но Дискалюк, как был с чашкой в руке, так и бросился к выходу.

— Тысячу извинений Виктор Дрезинович…

— Дмитриевич, мы уже обсудили этот вопрос, — сказал Жардицкий.

— Тысячу извинений, Виктор Дмитриевич, произошло недоразумение, не обессудьте. Заходите, мой дорогой. У нас легкий завтрак. Перекусим и займемся делами, а то и у меня можем обсудить глобальные вопросы.

— Не мешало бы.

21

Марунька извинялась перед дорогим гостем за то, что в прихожей недостаточно тепло, что нет больше мужских тапочек и гостью придется в носках топать по ворсистому ковру, за то, что переполненный шкап и пальто придется повесить на гвоздик и за многое многое другое, пока тот не стал морщиться и изображать трагическую мину на лице.

— Перестань, не мешай нам, — сказал, наконец, Митрий, и только после этого Марунька отправилась в спальню убирать кровать.

Жардицкий снял пальто и обувь, а потом прошел на кухню. Дискалюк испытующе смотрел на него. Тот скалил зубы, хитро улыбался и выжидал.

— Почему не сказал, с какой миссией пожаловал от имени Павла Лазаренко? Мы же, сколько вместе провели? целых три дня.

— Я хотел, чтоб ты услышал по радио. А оно уже передает со вчерашнего вечера. Это голос Киева, это тебе не бабьи сплетни. Радио передало, что…

— Да мы уже слышали. Но что можно сказать? тут и ложь, и правда одновременно. Но лжи больше. Действительно, я с вами уже встречался, но не как с кандидатом в депутаты, а как с бизнесменом, банкиром, представителем премьер министра.

— Я любитель неожиданных решений, иногда даже шокирующих решений. Скажи, ты обрадовался, когда услышал сообщение по радио, что мы уже встречались с тобой? Это сообщение ведь прозвучало на всю страну, не так ли? У тебя теперь, если я одержу победу на выборах, а ты должен сделать все, возможное и невозможное, чтобы я победил, будет свой человек в Верховной Раде. Разве это не радостная новость?

— Да, действительно, Ревдитович, извиняюсь, Дмитриевич, вы правы, от черт, вот что значит столичный прохвост. Это не то, что мы тут серые медведи. Но нужна ваша биография, — сказал Дискалюк. — И соперник вам тоже нужен. Выборы должны пройти на альтернативной основе. А соперника я вам найду. Им, пожалуй, станет единственный еврей из Бычкова, сапожник по профессии Мосиондз. Он хромает на левую ногу и шепелявит. Уже пять лет носит одни и те же брюки. Они-то и создают вокруг него специфический запах. Он для вас слабый конкурент.

— Гениально… мудро, — залепетал Жардицкий. — А вы, я вижу, не такой простой, как кажетесь на первый взгляд. В этой лысой тыкве есть, что-то такое, чему можно позавидовать. Гм, просто превосходно. Исход выборов можно предугадать, не так ли? А мне это как раз и нужно. Я должен вернуться в Киев депутатом, во что бы то ни стало.

— Вы уже депутат. Я могу пожать вам руку и поздравить с победой.

— Мне кажется, этот вариант при коммунистах годился, а теперь надо хоть видимость выборов создать, иначе могут быть неприятности. А мне это не нужно. Это же Киев, понимаете? У нас, в Киеве, и сейчас коммунисты заседают в парламенте и это самая большая по количеству фракция. Они хоть и дундуки все до единого, но кричат больше всех и громче всех. А когда это не действует, они берутся за руки и поют: вставай проклятьем заклейменный… Им только дай, хоть малейший повод. Драку устроят.

— Что ж! коммунисты всегда дрались и…, — сказал Дискалюк и осекся, — всегда выигрывали. А выборы мы сделаем не только для видимости, а настоящие. Только накарябайте свою автобиографию хотя бы в общих чертах. Я отдам в редакцию газеты «Зоря Раховщины» там ее доведут до ума и распечатают. — Дискалюк тут же снял трубку и… — Семен Семенович! срочно образуй исберком. Внедри туда Кобылко Селивана, Спринчака Федота, Соломко Ярослава. Кобылко председателем сделай. Нам надо запустить компанию по выборам в Верховную Раду товарища Жардицкого Виктора и сапожника Мосиондза Рувима Янкелевича. Давай, действуй. А, подожди! Встречу надо назначить с кандидатами в депутаты… к концу недели. Все. Я скоро буду.

— Благодарю, — сказал Жардицкий. — Я съезжу в Киев на три дня, потом вернусь, чтоб выступить перед избирателями.

— Надо сфотографироваться, оставить нам свою фотографию, мы ее расклеим на всех площадях, улицах, на телеграфных столбах, в учреждениях и даже батюшкам передадим, чтоб молились за вас, а возможно и в церкви объявили.

— Что бы я без вас делал, прямо не знаю? Я, если, стану депутатом, в долгу не останусь. Я уже в ближайшее время направлю к вам покупателей леса. У них все бумаги будут заготовлены заранее. Вам останется только подмахнуть, ну и свою печать пришлепнуть.

— А если их печати не будет, что тогда?

— Знаете, пусть вас это особенно не беспокоит. У них подписи достаточно и мы обязаны уважать их традиции. Тут все дело в том, что часто наши бумаги с печатями никуда не годятся, а у них достаточно подписи и никаких проблем никогда не бывает. Мы можем поставить печать и не выполнить условия договора, а они подпись ставят, и четко выполняют.

— А почему так?

— Потому что они раньше загнивали, а мы процветали. Пора и нам загнивать, — сказал Жардицкий.

— Вы едете в Киев, а когда вернетесь на встречу с избирателями?

— Когда надо, тогда и вернусь.

— Ну, давайте недельки через две, а мы за это время поработаем, подготовим почву, — пообещал Дискалюк.

22

Лучшие фотографы Рахова, самые талантливые корреспонденты газеты «Зоря Раховщины», в лице Чернописьки и Рыжебородки, трудились в поте лица над созданием наиболее подходящий фотографии и сочинением биографии будущего депутата украинского парламента, господина Жардицкого, одного из лучших банкиров страны.

Фотографы мучили кандидата в первой половине дня и во второй половине дня, снимая его анфас и профиль, в положении сидя и стоя и даже, когда он произносит речь перед избирателями, а корреспонденты газеты «Зоря Раховщины» выпитывали у него мельчайшие подробности биографии.

После двухнедельных мучений, кандидат в депутаты, сидя в кругу своих мучителей за роскошным столом в ресторане «Говерла» многозначительно произнес: сдаюсь!

— Еще один вопрос позвольте выяснить, господин кандидат, — почти опустив голову на грудь и прикрыв ладонью макушку, спросил корреспондент Червонописька.

— Задавайте!

— Если вы помните себя в возрасте пяти лет, — скажите, проявлялись ли у вас склонности к лидерству среди мальчишек вашего возраста? Может, вы их лупили нещадно и заставляли приносить мелочь, чтоб скопить значительную сумму денег для организации банка, когда Украина обретет полную независимость?

Тут раздались бурные аплодисменты окружающих господина Жардицкого господ. Будущий член парламента улыбнулся и коротко произнес:

— Я всех объединил и мы в Бердичеве, а затем и в Киеве на железнодорожном вокзале потрошили карманы зевакам пассажирам. А остальное… дорисуйте сами, на то вы и журналисты. У вас фантазия развита лучше, чем у кого бы то ни было другого.

— Мы постараемся, — сказал один очкарик.

— Мы проведем конкурс на лучшую биографическую справку, — объявила главный редактор газеты Дырочка.

— Благодарю вас, — сказал Жардицкий. — Теперь я могу поехать в Киев, у меня там дел невпроворот.

Виктор Дрезинович тут же выполнил свое обещание и вскоре осчастливил Киев своим возвращением, а журналисты, получив лишь общие сведения его биографии, принялись сочинять что-то такое значительное, внушающее, вызывающее уважение, а для некоторых читателей и зависть. Получилось пять вариантов биографии великого человека. Но комиссия, куда входил и Дискалюк, отобрала самый скромный текст в количестве сто шестьдесят пять страниц, составленный журналистом Кивалкиным, в котором сплошная ложь была наиболее близкая к тому, что такое возможно в жизни. Сокращенный текст биографии кандидата в депутаты, который потом развесили на столбах, звучал так:

Альтернативным кандидатом в депутаты Верховной Рады был простой сапожник из Бычкова Мосиондз Рувим. Никто его не фотографировал, не сочинял биографию, он только значился в списках, поскольку так было положено.

Сжатый текст биографии Жардицкого висел на столбах, а с полным текстом можно ознакомиться и сегодня в городской библиотеке Рахова, имея на руках разрешение господина Дискалюка.

Через две недели в доме культуры состоялась встреча избирателей со своими кандидатами.

Актовый зал, забитый доотказа, бурными, долго несмолкающими аплодисментами, переходящими в овацию, встречал выдающегося сына украинского народа Виктора Жардицкого.

В президиуме от администрации был только один человек — Дискалюк. Даже Буркелу, председателя районного совета, за стол не посадили. Минут через пять приковылял и второй кандидат Рувим Мосиондз. Он был небрит, без галстука, в засаленном свитере с длинными рукавами, а на его кривых ногах, красовались кирзовые сапоги, по которым никогда не елозила сапожная щетка.

— Кто это?

— Кто это? — не унимался зал.

— Товарищи, господа! Это второй кандидат в депутаты из Бычкова, так сказать альтернативная фигура, прошу любить и жаловать. Господа и госпожи! Жардицкий есть друг премьер — министра Павла Лазаренко. Господин Лазаренко послал его к нам дать согласие баллотироваться в депутаты Верховной Рады. Вы видите, какая честь оказана нам, вернее нашему району под моим руководством. Мы будем иметь не простого депутата, не какого-нибудь сапожника из Великого Бычкова, а самого Жардицкого, посланца Киева, выдающегося сына украинского народа. Это вам не шутки. Господин Жардицкий родом из Бердичева, однако, не в Бердичев его командируют занять депутатскую должность, а к нам в Раховский район. Это ведь что-то да значит, как вы думаете? Вполне возможно, что господин Жардицкий станет главой украинского парламента, а потом, на следующие выборы его изберут президентом страны и тогда он, как истинный сын Бердичева, перенесет столицу государства из Киева в Бердичев, а Бердичев, как вы сами понимаете, намного ближе к нам, чем Киев. Это был бы справедливый акт. Уж слишком высоко задирают нос киевляне, как жители столицы, которые глядят на своих старших братьев москвичей с великой злостью, считают их виноватыми во всех своих бедах и неудачах, и в этом вопросе следуют брать с их пример.

— Я предлагаю, дамы и господа, увековечить память господина Жардицкого и еще при жизни поставить ему бюст в центре Рахова, — сказала госпожа Дурнишак. — Мы все его видели в «Говерле». Правда, у него вид не как у всех? Что-то лермонтовское есть в его взгляде.

— Ура! — воскликнул Сасоний Самсонович по прозвищу Сосун.

— Давайте назовем одну из школ его именем, — предложил Буркела родной брат Николая Николаевича, который сейчас заведовал народным образованием.

— Не торопитесь, господа. Жардицкого надо сначала избрать, то есть проголосовать за него, затем командировать его в Киев, посмотреть, какую пользу он принесет нашему району и каждому из нас, а уж потом ставить вопрос о возведении ему памятников там, или бюстов. А пока, давайте примем обязательство приложить все силы для успешного проведения выборов в нашем районе. Надо сделать так, чтоб мы заняли первое место по явке на выборы не только в области, но на Украине.

— Дороги давайте отремонтируем, здесь у нас работы непочатый край, — предложила Памила Варлаамовна.

— Хорошо, а деньги где взять на ремонт дороги? — нахмурился Дискалюк.

— Я помогу, — сказал Жардицкий под аплодисменты.

— Давайте примем повышенные социалистические обязательства, — предложила Лисичко, помощница госпожи Дурнишак.

— Коммунизьма кончилась, что это вы? — сказал Буркела, председатель совета народных депутатов.

— А мы давайте возобновим ее, ведь мы же хазява в своем районе, — не сдавалась Лисичко.

Дурнишак посмотрела не нее с благодарностью, приподняла сжатый кулак и едва слышно промолвила: так держать, товарищ Лисичко.

— Не шутите, милые мои помощники. У нас президент, он законно избранный товарищ. Так вот президент, которого мы не так давно избирали, является гарантом конституции и независимости Украины от России. Давайте, изберем господина Жардицкого депутатом, и он станет гарантом независимости Рахова, — закончил Дискалюк под аплодисменты подчиненных.

— У нас половина Раховчан уехали в Россию на заработки, это безобразие. Надо послать России протест. Что мы слуги что ли? — возмущалась Дурнишак. — Когда-то Петр Первый, которого по ошибке называют Великим, а для меня он просто Петр, руками украинских рабочих отстроил дворцы в Петербурге, а теперь мэр Москвы Лужман расстраивает город при помощи нашей раб силы. Я предлагаю послать протест не только Ельцину, но и Лужману.

— Где наш Борисов, пусть нам объяснит поведение старшего брата по отношении к младшему, он же носит русскую фамилию, — потребовал Мавзолей.

Борисов, как бывший секретарь райкома всегда говорил много и хорошо. И сейчас он выступил и держал длинную речь, которая иногда прерывалась аплодисментами. Когда ему показалось, что он убедил слушателей в том, что Россия молодец, раз предоставляет рабочие места Раховчанам, он завершил речь такими словами:

— Да здравствует марксизм — ленинизм, вечно живое учение, а простите, перепутал. Я хотел сказать: да здравствует вильна Украина, а получилась опять то же самое. Прошу меня спердонить, или извинить, как говорится.

— Давайте подведем итоги, — сказал Дискалюк. — Исходя из того, что здесь говорилось, вытекает только одно. За работу, товарищи и господа. Ах, чуть не забыл. Слово господину Жардицкому.

Жардицкий говорил пятнадцать минут. Он все обещал. У избирателей улыбка до ушей. И дороги начнут ремонтировать, и свет отключать перестанут, и работа появится, и пенсии начнут повышать. Словом, наступит изобилие всего, как в загнивающих странах.

Рувим тоже пытался получить слово, но ему не дали.

— Нет, — предложила Дурнишак, — сперва его надо постричь, побрить, отвести в баню, повязать на нем галстук, а потом отвести в фотоателье. Будем делать все по закону. А то из Киева могут прислать наблюдателей, и мы можем опростоволоситься.

— Есть! — радостно воскликнул Буркела, председатель районного совета. — Мы приведем его в порядок.

Дискалюк удивился, как хорошо прошло собрание актива. Все великое просто. Прямо как Ленин в заливе. Молодцы. С таким народом работать одно удовольствие.

Дискалюк расхаживал по своему просторному кабинету и думал, размышлял.

«Туда надо прорваться, наверх, там, должно быть, другая обстановка. Вот этот Лазаренко и в Америку, и в Париж, и в Лондон, куда хочешь. А я сижу тут, в этом Рахове и только небо вижу, ни парижев, ни лондонов тут нет, одна Тиса шумит однообразно, тоску навевает. Даже денежки с трудом заработанные и то девать некуда. Хоть бы кралю, какую найти. Так нет. Ни одной нет. Была бы эта Зоя Соколова, я бы ей … золотые туфельки достал, памятник бы ей поставил. А тут … посмотреть не на кого. Гм, испортила меня эта Зоя, будь она неладна. Закончу эти выборы, надо куда-то поехать, посмотреть, как люди живут. В Турцию, например, либо и Индонезию, либо в Полинезию. Нет, в Австралию. Там не так сыро».

23

Компания по выборам нового депутата в Верховную Раду была организована на уровне мировых стандартов. В одно из воскресений открылись избирательные участки, и счастливые избиратели толпились у урн с утра, чтоб отдать свои голоса за Жардицкого или Мосиондза.

Сам Жардицкий сидел с руководством района в ресторане «Говерла», потягивал коньяк с шампанским, будучи абсолютно уверен, что сегодня, после двенадцати ночи он уже депутат Верховной Рады. Он все время посматривал на свои кулаки и пришел к выводу, что надо заниматься боксом, потому что в Верховной Раде систематически происходят, кулачные бои, или как их называют в народе драки и поэтому к тяжелой миссии депутата надо основательно подготовиться.

Дискалюк уже так наклюкался, что не мог стоять на своих двоих, но не переставал восклицать:

— Витюша, мы тебя президентом сделаем, клянусь, сука буду, если я вру. Ты знаешь, наш Раховский район… он славится волками. Так я на эту Верховную Раду волков натравлю. Ты меня только забери в Киев, а волков я доставлю в клетках. А потом их выпущу, все депутаты облегчатся прямо в штаны, вот увидишь. Клянусь, что это так и будет. А мы с тобой захватим верховную власть. Меня исделай спикером Верховной Рады, а сам садись в кресло президента. Кучма, он уже старик, маленький такой, плюгавенький, пусть отправляется на Днепр удить рыбку или сочиняет мумуары.

— Мемуары, — поправил депутата.

— Нет, мумуары, — сказал мумуары, значит мумуары и ты не п−зди, народный депутат, а то дам команду, и все твои голоса отправятся к едреней Фене. Понял?

— Ты хочешь в Киев? — спокойно спросил Жардицкий.

— Хочу, а то, как же, звиняй, братец. Мы, горцы, гордый народ и если нам, что не так, голову сложим, но будет по-нашему.

— Я все понял. Но давай, кделу. Сначала продадим лес, откроем счета в банках Швейцарии, а потом с переездом в Киев на вечные времена. Ты думаешь, что мне этот депутатский мандат нужен? Как бы ни так! Мне неприкосновенность нужна. Ты знаешь, что такое неприкосновенность? Нет, ты не знаешь, что это такое. Я сейчас миллионы получу из Германии. На компенсацию пострадавшим от фашизма во Второй мировой войне. Но это их не спасет. Кроме того, полученные даром деньги пойдут на водку. Голь начнет пить, а потом буянить. Зачем это надо, кому это надо, скажи? А я, я пущу эти денежки в оборот, а затем загоню их, куда-нибудь в банк в Новую Зеландию, скажем, или в Сингапур. Потом мы с тобой поедем туда отдыхать. Так что никто не увидит эту компенсацию, кроме меня, понял? Я покажу всем, кто такой Жардицкий! В Верховной Раде одни выскочки засели. В том числе и в совете министров, и в президентской администрации. Мне бы только депутатский мандат получить, и я всех пошлю на три буквы, понял?

— И меня тоже? — спросил Дискалюк.

— И тебя тоже, а ты кто такой есть, скажи?!

Словесная перепалка кончилась тем, что оба обнялись, начали слюнявить друг друга, а затем свалились на пол.

— Ты уже депутат, — сказал Дискалюк, вставая и отряхиваясь. — Вон, смотри, скоро двенадцать ночи, а в двенадцать выборы заканчиваются. Дай, я позвоню этому Кобылко, пусть он даст мне отчет. Я же его исделал председателем исберкома — я, а не кто-то другой. Иде тут телефон? Я счас позвоню и все тебе скажу. А ты готовь бутылку, понял?

— Да я хоть десять бутылок, мне ничего не стоит, но сначала созвонимся с исберкомом, все узнаем, а вдруг что? Я этого не вынесу! Мне неприкосновенность нужна! В Киеве кое-кто на меня уже начинает косо посматривать. Думают, что я жулик. Как бы ни так. Я вот вам мандат в нос: смотрите, кто я такой есть! Я Жардицкий, а не х. собачий, ты меня понял?

— Иде этот Шнурок? Подать сюда Шнурка! Я его должности лишу, Шнурок! А Шнурок!

Директор ресторана выскочил весь в поту. Он вытирал лицо салфеткой.

— Я здесь, господин президент!

— Ха — ха — ха! Ты уже президент! Ты скоро меня перещеголяешь. Тьфу! — стал плеваться Жардицкий.

— Подожди, не мешай. У себя в Рахове я президент, а может быть и выше. Цыц ты, козявка. А то распоряжусь — и не видать тебе депутатского мандата.

— Я… я ничего! Это только товарищеская шутка, шутка, ты понимаешь? Я даже могу отойти. Куда тут, по малой нужде, отправиться, а? Звоните, звоните, узнавайте, что же вы?!

Директор ресторана Шнурок взял Дискалюка под руку и потащил его в свой кабинет, где стоял телефонный аппарат.

— Звоните, милости просим, — сказал он.

Не совсем трезвый и не настолько пьяный, чтобы не стоять на собственных ногах вполне устойчиво, и уверенно, местный президент схватил трубку телефонного аппарата и начал вращать диск.

— Это исберком? Девушка, позовите мне эту лошадь, ну, как его? А, Кобылко. Подать сюда Тяпкина — Ляпкина, то бишь, Кобылко! Что — что? Это роддом? Какой еще роддом? Никакого роддома я не знаю, я там никогда не был! Что — что? Была ли жена? Нет, она тоже не была. Мне исберком нужен. Так, так, так. Так вы и есть … какой роддом? Вы что глухая что ли? Я ей кричу исберком, а она мне отвечает: роддом. Вы видели таких? Товарищ Шнурок! объясни ей ты.

— Положите трубку, — спокойно сказал Шнурок. — Положили? А теперь снимите и наберите — 33–000.

— Эй ты, Кобыла, Конь, то бишь Кобылко Селиван Петрович! На проводе президент… куда ты подевался? Небось, в штаны наложил? Да не всеукраинский я президент, а Раховский. Раховский, понимаешь? Диска — люк я. Диск, положенный в люк. Ты отвечай на мой прямой вопрос: господин Жардицкий уже депутат? Можем мы его уже проздравить или нам еще ждать? Да ты говори, что ты жмешься, как целочка? Если есть сомнение — выборы по Раховскому избирательному округу надо признать недействительными. Я больше на избирательную компанию не выделю ни копейки, понял? Новые выборы по избранию господина Жардицкого будете проводить за свой счет, вы поняли меня? Товарищ Жардицкий должен быть избран депутатом, во что бы то ни стало. Такова воля партии… социалистической. Ну, сомнений нет? Вы еще не посчитали? Так считайте, а я буду ждать, я на проводе. Я должен сказать вам, господин Кобылко, что вы плохо работаете. Шевелитесь, шевелитесь, родина вас не забудет. Да и господин Жардицкий отблагодарит. Он друг премьера Лазаренко. Они вместе вас отблагодарят. Давайте, действуйте. Два часа вам на обработку данных. Данные должны быть положительны, понятно? А я не давлю. Разве я давлю? Я что, держу тебя за шею, сжимаю пальцы и тебе дышать нечем? Я потом тебя начну душить. И сам президент тебе не поможет. Все, жду два часа.

Дискалюк положил трубку на рычаг и придавил со всей силой.

— Фу, замучили меня! Покоя от них нет. Никакого. Эй ты, депутат, поднимай свой круп. Я так ничего и не добился. Скрипят. Надо подмазать. Никуда от них не денешься. Что морщишься, банкир? Ты же из Германии миллионы марок получишь, чего жаться? Брось им в зубы десятку и гуляй по Деребасовской… с мандатом в руках.

— Взяточники, хабальщики, хонурики, клопы ненасытные. Ну, сколько вам на лапу? Может, я рискну. В последний раз. Сколько?

— Десятку им хватит.

— Десять тысяч?

— Да.

— Марок?

— Нет.

— Гривен?

— Ха — ха — ха! Нашел дураков.

— Долларов?

— Зелененьких.

— А чтоб вам глаза на лоб, или по-украински — повылазило. Давай звони!

— Алло! Конь, Кобыла или Кобылко, все равно. Ты? слушай, бля… этот чудак дает десять кусков, нет, не десять, а девять (должно же мне что-то отломиться). Зеленые, вся зелень. По-моему, следует согласиться. Все, оформляйте протокол — и сюда. Немедленно. Надо ковать железо, пока оно горячо. Подожди. — Дискалюк повернулся к Жардицкому: — Ты наличными расплатишься? — он прикрыл ладонью микрофон. — Говори, чего молчишь, не играй в молчанку — волчанку. — Да, да наличными. Вот он дает слово. Протоколы — сюда. А там сосчитаете, подобьете, чтоб все сходилось. Вот так, молодец. Так держать Кобылко — Коняко!

24

Господин Жардицкий вернулся в Киев депутатом Верховной Рады, а в Рахов один за другим стали наезжать бизнесмены из разных стран Европы, чтобы вложить в мертвую Раховскую экономику доллары, дабы в лесах, как когда-то, зазвенели пилы, загудели тракторы, ревели падающие деревья. Если где-то далеко за Уралом добывают золото, а на юге, точнее, в Азербайджане — нефть, то в Раховском районе золото — на поверхности, оно в ценных породах дерева, которое редко, где можно встретить. А если и встретите в Европе, то это дерево под такой охраной, как на Украине первое лицо самой большой фракции в парламенте — секретаря компартии. Голодные жители Раховщины, прослышав, что будут рубить лес и продавать его не только англичанам, но и шведам, немцам и даже испанцам, страшно обрадовались: будет хоть какая-то работа, а то ведь нет ничего. Все заводы и фабрики замерли, оборудование растащено, в каждом селе открываются все новые и новые кафе, магазины и бордели, а вот копейку заработать негде. Хоть застрелись.

В Чехию с трудом берут нашего брата. Им не нравится, как люди трудятся, а еще больше не нравится, когда они, получив жалкие грошики за свой труд, идут в бары, спускают там все до копейки и устраивают потасовки между собой, да такие, что стражам порядка и медицинским работникам нелегко с ними справиться.

Москва выручает, но там тоже не сладко. Регистрация нужна, а регистрация требует денежек. С карманами, в которых ветер гуляет, в милицию и ходить нечего. Идешь по городу, как и тысячи москвичей, ни на кого не смотришь, ни к кому не обращаешься и вдруг милиционер, как из-под земли выплывает и именно к тебе подходит, и вежливо просит предъявить паспорт. Почему ни у кого другого не спрашивает, а именно у тебя? У тебя что, на лице написано, что ли? Это все Кравчуко−Муко виноват. Это его работа, гусь проклятый. Нечего было разъезжаться.

А тут, у себя хоть нагишом ходи, песни пой. Не обязательно в стакан наливать, можно и с горлышка дуть. На всю зарплату, на весь аванс, а то еще и в кредит дадут.

Но первый же иностранец, чтоб у него всегда в брюхе урчало, страшно разочаровал мужское безработное население не только Рахова, но и всего района. Он привез с собой чудо — технику, которая проникала в самые глухие и недоступные места, обнимала стройное высокое дерево, быстро спиливала его, снимала с него кору, заворачивала в целлофан и в таком виде это дерево уплывало за границу. Но чаще в виде квадратного бруса. И всю эту технику обслуживали всего несколько человек.

Такой чудо — техники не было на Раховщине со времен царя Соломона. Проклятые капиталисты. Вот почему у них безработица. Там все за людей делает техника. Ты только стой и любуйся, а иногда нажимай на кнопки. Как раз такую чудо — технику и обещали коммунисты. Не зря мы их так кляли и стремились освободить от собственного ига.

А тут, эти загнивающие капиталисты, демонстрируют эту самую чудо — технику. Выходит, что наши руки, наши мозолистые ладони, наше умение спать под открытым небом и питаться корками черствого хлеба, наше умение выпить и рукавом закусить, — все это не нужно. Какой ужас. Катитесь вы колбасой, иностранцы, раз вы такие индивидуалисты.

Однако первый иностранец, а это был швед Йоргансон, отремонтировал дорогу, единственную дорогу, сквозящую через два села, совершенно бесплатно. А дорога не ремонтировалась уже последние двадцать лет, да и отремонтировать ее теперь не было ни малейшей надежды. Ни у кого. Даже у такого могущественного и богатого человека, как Дискалюк. Не из своего же кармана расходовать денежки на ремонт дороги? А государство не выделяет. У государства нет денег. Все деньги оседают в карманах чиновников, начиная от президента и заканчивая заведующем баней. Кто виноват? А никто. Стремление нажить миллионы путем комбинаций тянется еще со времен Римской империи. Разве римские сенаторы не наживались? А Украина что, лыком шита? Для чего тогда ей эта независимость? Да и кому нужна эта независимость, простому народу, тем, кто в Москве дрожит, чтоб у него не потребовали паспорт? Едва ли. Ведь раньше можно было не только по Москве разгуливать, но и по Кремлю расхаживать, да на Мавзолей любоваться, а то и на лысину дохлого вождя посмотреть. А теперь все это под большим, большим вопросом. О, темпера, о мора!

25

Швед Йоргансон занял лесной массив за Кобелецкой Поляной, расположенный слева и справа речки Шопурки. Огромные площади лесных массивов вдоль и поперек тянутся на десятки километров. Шведу здесь работы в течение несколько десятков лет. Сотни миллионов кубов леса он сможет отправить за границу и стать одним из богатейших людей Европы. Один куб буцка ему, это, правда, коммерческая тайна, а мы можем только предполагать, но, если выстроить всех взяточников в одну шеренгу, а он обязан каждого из них накормить досыта, то, вероятно, этот куб леса обходится ему в пятьсот долларов не меньше. А берут у него за тысячу, ну пусть за девятьсот долларов. Четыреста долларов прибыли на каждом кубе леса. Миллион кубов даст четыреста миллионов прибыли. Да такой роскоши не найти даже в низовьях Амазонки. А говорят: Украина нищая страна, она стоит на последнем месте в мире по жизненному уровню. Какая ложь! Это простой народ, люмпен на последнем месте. Это все те, кто вчера еще строил светлое будущее и жил будущим, а средства к существованию добывал незаконным путем, а попросту занимался воровством. Колхозный сторож, к примеру, за бутылку водки, отдаст вам несколько мешков картошки или полтонны пшеницы. Это, наконец, те, кто голосует, но не те, за кого голосуют и не те, кого назначают и даже не те, кто украл и продал и не те, кто купил подешевле, а продал подороже. Если все это суммировать, то к нищим можно отнести далеко не всю Украину, вернее не всех украинцев, равно, как и не всех россиян в России.

Йоргансон валил, обрабатывал лес днем, а увозил под покровом ночи. Огромные грузовики со шведскими номерами, которые запросто грузили до тридцати кубов ценных пород дерева, обработанного на пилораме и упакованного в целлофан, под покровом ночи, приближались к украинско — венгерской и украинско-словацкой границе уже на рассвете и после небольшой проверки, да получения чаевых, двигались дальше, вглубь Западной Европы.

Дискалюк получил первую мизерную зарплату в размере трехсот тысяч долларов за первые три месяца, после подписания договора. Можно было и больше выжать из этого скупердяя Йоргансона, но пороги Осиного гнезда стал оббивать некий Хулио де Варгас из Барселоны. Это Испания, сказочная страна. Мы ведь помогали испанцам в 1936 году. Почему бы нам теперь не продать им 700–800 миллионов кубов бука? Ведь он у них наверняка не растет. А если и растет, они леса не вырубают, они его покупают. Живет же Америка, да и Европа на чужих ресурсах: россияне вытягивают кровушку из земли, совершенно не думают о будущем. Что станет с землей матушкой, когда из ее недр выкачают всю нефть, весь газ, не станет ли она легкой как перышко и не полетит ли в другие миры, объята пламенем, как соломенный домик? Возможно, у испанцев растут только апельсины, да бананы, а бука днем с огнем не сыщешь. А мебель нужна.

— Мебел нужен, очен нужен, — пел Хулио в кабинете Дискалюка. Это все, что он выучил, а дальше в дело вступила переводчица. Это была испанка Джульетта, высокая, стройная, смуглая, с черными, как смоль вьющимися волосами на голове. Они ниспадали на ее покатые плечи подобно Ниагарскому водопаду. Когда она резко поворачивала голову, густые волосы посылали ароматный ветерок в сторону собеседника, издавая умопомрачительную щекотку в области души и сердца. Джульетта напоминала, отдаленно, правда, Зою Соколову из Красной Пресни Дискалюку уже разросшемуся вширь и считающему, что ему в этой жизни все доступно и все позволено. А, черт! До чего же бывают женщины похожи одна на другую, пусть не лицом, а чем-то другим, чего никак не объяснить. Зоя продолжала его волновать, она ему даже стала сниться по ночам, причем ни разу в обнаженном виде; и Джульетта, похоже, будет его волновать. Вот в этом и схожесть двух Марусь — Зои и Джульетты.

— Дон Хулио де Варгас говорит, что он может взять в Испанию ваших девушек на работу, — сказала Джульетта, обнажая белые как мрамор зубы. — Но их надо подготовить: отмыть, причесать, одеть, научить искусству обращения с мужчинами, — добавила переводчица.

— Очень интересно, очень интересно, — затараторил Дискалюк, глядя на Джульетту восторженными глазами и не гася улыбки во весь рот, откуда чернели не совсем здоровые зубы.

— Такая девушка, если она проявит усердие и сможет быть со всеми ласковой, заработает в Испании триста долларов в месяц. Ее будут кормить, одевать, дарить подарки, оплачивать расходы на новые наряды, она эта девушка, сможет высылать родителям по сто долларов в месяц, а может и двести. Кроме того, господин Хулио де Варгас говорит, что он постарается устроить покупку детей бедных родителей или круглых сирот. А здесь счет идет на тысячи.

— Давайте пока приступим к вырубке леса, а потом примемся за девушек и детей. Со мной так легко и просто заключить договор, потому что я единственный на Закарпатье глава районной администрации, кторый понимает, что на месте вырубленного леса растет другой, молодой и красивый лес, а в старом водятся волки. Кроме того, я должен получить консультацию в Ужгороде, а то и в Киеве на предмет, есть ли в Украине статья, не запрещающая работорговлю, то есть продажу детей и девушек для использования их в качестве проституток?

— О, нет, у нас таких девушек называют синьоринами… но давайте в лес углубимся. Чем больше в лес, тем больше…

— Дров, — подсказал Дискалюк, пытаясь дотронуться до сверкающего бриллианта на пальчике прекрасной синьорины. — А нельзя узнать, как вас зовут, прелестная переводчица?

— Джульетта Габриэла Гонсалес, — она протянула руку — тонкие длинные пальцы, обнажая ровные, белые зубы.

— Господин Хулио де Варгас! Если можно, давайте произведем обмен: я вам двух девушек, а вы мне Джульетту, — прохрипел Дискалюк, будучи уверен, что Хулио согласится, а переводчица возражать не станет. — Если у вас наших девушек будут называть сеньорами, то Джульетта у нас будет тоже сеньорой. Она будет первой… после меня и может получить доступ к моим капиталам.

Джульетта расхохоталась и закрыла прелестное личико прелестными ладошками.

— Я вас обижать не буду, не беспокойтесь, — сказал Дискалюк.

— Вы, как это? русский медведь. У вас такие лапы, что мои косточки — хрусь, хрусь. О, мадонна! Когда вы будете у нас в Испании, я отведу вас в такой дом, где много испанок. Вы заплатите 500 долларов и…

— У меня нет опыта, и если бы вы у нас побыли немного, и мы бы с вами стали заниматься теорией и практикой, то… я плачу, кстати, не пятьсот, а тышшу долларов. Ну, как, по рукам?

— Хулио, скажи этому русскому медведю, что деловые испанки согласны только на деловые контакты и что он меня принимает не за ту, кто я есть на самом деле, — сказала Джульетта своему шефу.

Хулио поднял палец правой руки кверху и произнес понятное слово «момент».

— Если вы будете соблюдать условия нашего договора по всем параметрам, я привезу вам из Испании двух сеньор на два месяца. Это будет стоить десять тысяч долларов. Только в договор мы это записывать не будем.

— Две много, — сказал Дискалюк. — Мне нужна одна. Мне нравится Джульетта.

— Ну, хватит шутить, — сказала Джульетта. — Как это в России говорят: шутки — в сторону.

— Прошу не путать, мы не в России, а на Украине, а Украина теперь независимое государство и у нас таких поговорок нет, — с какой-то злобой произнес Дискалюк.

— Мы должны подписать договор, — сказал испанец. — Вот вам аванс пятнадцать тысяч долларов, а вы каждый месяц будете получать сто тысяч долларов в течение двух лет.

— И Джульетта останется у нас, — с улыбкой произнес Дискалюк.

— Когда увезем последнее буковое дерево в Испанию, тогда и поговорим, можетбыть, я дам согласие остаться на какое-то время. А пока, шутки в сторону. Подписывайте договор, я тороплюсь. Уже через три дня я должна быть на Гавайях.

— Гавайи не волк, в лес не убегут, — засмеялся Дискалюк.

— Там у нас контракт.

— Я возмещу все ваши убытки по этому контракту.

— Будет вам шутить, — со злостью произнесла Джульетта.

— Так грубо, не правда ли? — сказал Дискалюк.

— Немножко, правда.

— Я не смог бы вас оставить здесь, даже если бы вы и согласились. Весь Раховский район стоял бы на ушах от такой новости, и на вас стали бы показывать пальцем.

— Вы женаты?

— Да. У меня жена Марунька.

— Она старая, морщинистая?

— Да. И страшно храпит по ночам. Я спать не могу.

— Тогда мне вас жаль, — сказала Джульетта. — Вы можете взять путевку и приехать в Испанию летом этого года.

— И я вас там увижу?

— Я буду вас встречать, и отведу вас туда, где много девушек.

— И там будет бим — бим?

— Ну, да.

— Мне этого не надо.

— А что вам надо?

— Мне бы так, для души.

— У вас русская душа?

— Славянская.

— О, это очень сложно. Мы знаем, у нас популярен Достоевский. Он много пишет о русской душе. Это все не так как у нас.

— Кто такой Достоевский? Никогда не слышал о Достоевском, — сказал Дискалюк и пожалел, что так, не думая, выпалил такую глупость.

— Достоевский это русский писатель.

— Я писателей не люблю. Впрочем, ладно, вы меня уморили, давайте подпишем договор, а там будет день — будет пища.

26

Хулио де Варгас понял, что дело в шляпе, извлек причудливую авторучку из портмоне и начал подписывать каждый экземпляр договора. Дискалюк не возражал, проявляя полное безразличие по той причине, что взгляд его был прикован к облику мадонны Джульетты.

— И вы поставьте свою подпись, — сказал Дискалюк Джульетте.

— Мне не положено. Мое имя там не значится, — произнесла Джкльетта.

— А я требую. Переведите это своему боссу, а если он возражает, то моей подписи не дождетесь, — пригрозил владелец огромных лесных плантаций.

— Хорошо, — согласился босс. — Пусть будет по-твоя.

Когда все подписи были поставлены, Дискалюк извлек печать из сейфа и припечатал на последнюю страницу каждого из пяти экзепляров.

— А теперь надо обмыть это дело.

Джульетта не поняла и уставилась на хозяина.

— Да вы не волнуйтесь. Обмыть, значит опорожнить несколько бутылок коньяка, шампанского и по бутылке водки на каждого. Поедем в ресторан «Беркут».

Наконец Джульетта поняла и перевела покупателю. Он улыбнулся и спросил:

— А это далеко?

— Тридцать километров отсюда. Это на вершине Яблоницкого перевала, — сказал Дискалюк.

Вошла секретарь.

— Там в приемной сидит некий Дудзиак, он очень торопится, что ему сказать?

— Скажи, что у меня король Испании Гонсалес.

Испанцы засмеялись, а Дискалюк предложил им по чашке кофе.

Согласно договору, испанцы получали участок в Тевшаге, где лесные массивы не так велики, но буки были толще и более гладкоствольные, чем у шведа в Кобелецкой Поляне.

— Учтите, я вам даю более рентабельный участок, где лес безотходный. Это благодаря донне Джульетте.

Хулио де Варгас свесил голову, он не говорил ни да, ни нет, и они все втроем молча спустились на площадку, где их ждала машина Дискалюка, которую он всегда именовал танком. Хулио посадили рядом с шофером, а Дискалюк сел с Джульеттой на заднее сиденье и, вдыхая аромат духов, неведомых ему дотоле, краешком глаза посматривал на донью Джульетту. Джульетта все время улыбалась, создавая впечатление, что проявляет интерес к хозяину лесов.

— Скажите, а вы согласились бы, если бы вы действительно влюбились по уши в такую девушку, как я, поехать следом за ней в другую страну? — спросила она, глядя на его массивный подбородок.

— Никогда не думал об этом. Не приходилось. Сначала я должен согласиться с тем, что испанки самые красивые девушки на свете, а потом… представить, чем бы это все могло кончиться и только тогда смогу дать ответ. Я здесь — все. Представляете? А там, кто? Никто. Даже улицы не возьмут подметать. Как говорят у нас, я сел бы бабе на шею и быстро надоел бы ей. Тогда бы она стала искать повод избавиться от меня. Ведь и вы бы так поступили, не правда ли?

— Но, если вы такой богатый человек, то вы могли бы перевести деньги за границу, купить там дом и жить на эти деньги. Не правда ли?

Джульетта коснулась его руки. Дискалюк вздрогнул и сделал полуоборота в ее сторону.

— Миллионов у меня еще нет, а тысячи переводить за границу просто стесняюсь. Кроме этого, здесь у меня все есть.

— А что у вас здесь есть?

— Лес и голодные крестьяне. Иногда я думаю, как бы их накормить, да все жадность не позволяет.

— А вы свой лес продаете, или он принадлежит государству?

— Он пока никому не принадлежит. Нам досталось коммунистическое общенародное богатство, и мы теперь распродаем его.

— Для чего?

— Чтоб избавиться от нищеты.

— И кому эти деньги идут?

— Они оседают в карманах чиновников, в том числе и моем. Мне было бы обидно, если бы деньги оседали в карманах чиновников Ужгорода, Киева, а нам, Раховчанам, не доставалось бы ни гроша. Я рассуждаю так. Если я разбогатею, и у меня будет много денег, я начну строить дома, один у меня уже построен, я, может, и какой заводик подниму, сейчас они развалены все, до одного, то все это я с собой не возьму на тот свет. Все здесь останется. Моим детям, а дети оставят своим детям и так далее. И у вас сразу не все стали богатыми. Общество постепенно богатеет. Сначала один становится богатым, потом другой, потом третий. А что было, когда все сосредотачивалось в руках государства? Что делало государство с этим богатством? Все ценности нации были брошены на гонку вооружений, чтоб освободить весь мир от ига капитализма. Я же ни копейки не дам на производство атомного оружия.

— Но нам тоже приходилось тратить на вооружение, — сказала Джульетта.

— Это мы вас вынуждали. Если бы вы сидели, сложа руки, мы бы вас освободили, — сказал Дискалюк.

— От чего?

— От ига капитализма, как от чего.

— Нас можно было освободить от нас самих только ценою нашей жизни.

— Мы это и собирались сделать.

— Выходит, вы очень воинственная нация, — сказала Джульетта.

— Да не совсем. Это французы партийный гимн сочинили, а нашему вождю Ленину он пришелся по душе. Немцы, Маркс и Энгельс, накормили нас бредовыми идеями о равенстве, братстве и всякой чепухе, а наш малограмотный мужик поверил веврейские талмуды. Эх, вырезал бы я их всех. Я, еще будучи партийным работником, думал об этом.

— Знаю, читала. Нашу Долорес Ибарури вы хорошо подкармливали. У меня знакомый был членом компартии Испании. Нигде не работал, но жил неплохо. Советский союз — великая страна…

— Мы содержали коммунистические партии в ста, а может и больше странах мира. Я это знаю: сам был на руководящей партийной работе.

— Вы все еще коммунист?

— В душе да. А так, ни в одной партийной организации не числюсь: должность не позволяет.

Господин Хулио де Варгас, сидя рядом с водителем, поворачивал голову налево и направо, приходил в неописуемый восторг от обилия лесных массивов. Если дело пойдет на лад, можно стать самым богатым человеком в Испании. Этих лесов хватит на двадцать лет. Если этот край превратится в пустыню, что ж! пусть об этом думают на Украине. Хулио был так занят своими мыслями, что ни разу не повернул голову назад и, он, казалось, и не слышал, о чем щебетала его советник по экономическим вопросам.

Между тем машина очутилась на перевале, сделала круг и остановилась на площадке. Отсюда вид на запад был величественный, божественный. Даже Джульетта, видавшая виды, долго стояла в застывшей позе, любуясь грядою гор, утопающих в сизой дымке и как бы уходящих, плавно вниз к закату солнца.

— Очень красиво! Даже у нас в Испании нет таких гор. Если вы продадите весь лес — вырастит другой, как вы думаете?

— Я не задумывался над этим. Мне скорее все равно. Когда этого леса не станет и меня уже не будет. Как говорят: после меня хоть потоп, — признался Дискалюк. — Впрочем, и раньше рубили лес. Рубили, и сажали новый. Но на месте вырубленного бука сажали хвойный лес. Так что бук все равно постепенно сойдет нанет.

— И вам не жалко такой красоты?

— Нисколько. Когда вырубят эти леса и не на что будет больше смотреть, я устремлю свой взор на небо. Небо тоже красиво. Смотришь, и мечтать можно.

27

Ресторан «Беркут», отстроенный еще во времена советской власти, не отличался удобствами, как и любое творение социалистического зодчества. Здесь было много барельефов на революционную тему, а также медной чеканки о взятии Зимнего, об установлении советской власти на Западе Украины, где изображались гуцулы-революционеры, которых никогда не существовало в действительности, а вот удобства явно отсутствовали.

В туалете ни один рукомойник не работал, а дверь, куда можно было бы зайти по нужде, вообще была закрыта на замок. Однако, оттуда доносились такие ароматы, что приходилось крепко зажимать ноздри пальцами и дышать ртом, чтобы не упасть в обморок.

В зале над одним из столов стоял вентилятор старой конструкции и то в нерабочем состоянии. Массивные деревянные столы исписаны карандашом и ручкой типа «Ваня + Маня = любовь» заставлены деревянными стульями с изрезанной спинкой и сиденьями. Посетители не то гвоздями, не то булавками, не то алюминиевыми вилками царапали деревянные поверхности, оставляя на них художества, глядя на которые можно было только краснеть.

А такая роскошь, как живой цветок в обожженном глиняном горшке, здесь и не ночевала, хотя и обожженные глиняные горшки продавались на площадке перед рестораном, а полевые цветы в изобилии росли вокруг массивного здания — зодчества социалистической культуры. Здесь когда-то был оркестр, что играл вальсы и фокстроты, но с распадом социалистического государства и обретения Украиной независимости, музыканты разбежались. И радио не работало.

Можно долго рассказывать, чего здесь нет и совершенно нечего сказать, что здесь есть, однако все, и то и другое, можно заменить одной фразой: ресторан «Беркут» больше походил на сарай, чем на ресторан.

— Что у вас здесь, караульное помещение или конюшня? — спросила Джульетта Дискалюка.

— Да что вы, помилуйте! Это же ресторан. Сейчас я подойду к директору, и нам зарежут молодого, упитанного барана, сдерут с него шкуру, разрежут на куски и приготовят шашлык. У вас, в Испании, овец, наверняка, нет и что такое баранина, вы, конечно же, не знаете. Баран — это: бэ — э — э!

Джульетта посмотрела на него изумленными глазами, видимо, намереваясь разуверить его в таком явно предвзятом мнении, но Хулио де Варгас сказал ей что-то по-испански и зажал ноздри пальцами.

— Он просит открыть окна, здесь дурно пахнет.

В зале официантов не было, только одна девушка грязной тряпкой, намотанной на швабру, елозила по полу.

— Где ваш директор? — возмутился Дискалюк. — Почему никого нет?

— Мы уже три месяца зарплату не получаем, все разбежались. Остались два повара и я. И еще Женя официантка. Я ее сейчас позову.

Уборщица побежала, куда-то наверх и вернулась в сопровождении официантки Жени.

— Извините, — сказала Женя. — Я из кабинета директора названивала, чтоб нам мясо привезли. Баранины у нас давно не было.

— Вот — вот, нам баранина и нужна. Я заказываю целого барана, плачу доллары, только сделайте хороший шашлык, — радостно сказал Дискалюк. — Со мной иностранная делегация…

— Приезжайте через два дня. Раньше никак не получится. Мы принимаем предварительные заказы за неделю. А для вас, как для гостей, приехавших из другой страны, можно сделать исключение и сократить стол заказа до двух дней, — сказала официантка, вытаскивая руки из грязного халата.

— Со мной испанцы, не забывайте об этом, — сказал Дискалюк, надеясь усовестить официантку.

— Я этот вопрос решить не могу. Подождите до вечера, может директор появится. Часто он привозит баранину с собой на машине. Покупает у крестьян и привозит. Впрочем, и вы могли спуститься ниже и купить баранчика.

Джульетта прекрасно понимала, что у Дискалюка проблемы с шашлыком и пришла ему на выручку.

— Давайте вернемся в ваш Рахов, пообедаем у вас в вашей «Говерле». Там не так уж и плохо готовят. Мне нравится овечий сыр, запеченный в масле с кукурузной кашей.

Вы могли бы позвонить, заказать обед, нам ехать более часа. Как раз к нашему приезду повара могли бы приготовить ужин. А здесь обедать в этой конюшне… я просто не смогу.

— Точно, вы просто молодец, спасибо, — обрадовался Дискалюк, — вот что значит женщина! Довольно часто она бывает незаменима. Я сейчас, подождите здесь. Я поднимусь в кабинет директора и позвоню.

Джульетта с Хулио вышли из ресторана и стали наслаждаться чистым как слеза воздухом.

— Здесь, как у нас в Испании, — сказал Хулио.

— Лучше, у нас нет таких гор. Здесь более зелено и более прохладно, — сказала Джульетта, глядя вдаль.

— Мне нравятся эти леса. Здесь нам работы на тридцать лет. Тут мне придется проводить большую часть времени.

— Зачем, Хулио? Ты и так уже достаточно богат. И у тебя только один сын, не много ли одному столько миллионов долларов?

— Человек не может остановиться, ему всегда будет казаться мало. В этом, возможно, и прогресс капитализма. Русские, обобществив землю и ее недра, сделав фабрики и заводы ничейными, совершили глубокую историческую ошибку, за которую еще долгие годы будут жестоко расплачиваться. Вот и сейчас эти леса никому не принадлежат и они их не продают, а отдают практически даром. Мы были бы плохими капиталистами, если бы пренебрегли этим моментом и не воспользовались им. Вот, почему мы должны находиться здесь, несмотря на бытовые неудобства.

Джульетта грустно улыбнулась. То, что так волновало ее компаньона Хулио, мешало ей в осуществлении своих личных планов, и этот бизнес ей стоял поперек горла.

Вскоре вернулся Дискалюк. Вид у него был растерянный, как у человека, которого только что изобличили в мошенничестве.

— Не дозвонился я: связь не работает. Между нашими областями уже давно нет связи.

— Почему?

— Говорят: провода разворовали. Одни столбы остались.

28

Наконец, испанцы уехали. Но не очень далеко. Они обосновались в Апше, на территории бывшей молочной фермы, где последние годы, после развала коммунистической империи и падения колхозного крепостного строя, хозяйничал Халусука, пытаясь создать некое подобие подсобного хозяйства. Но ему удалось завести только одну лошадку и одну коровенку, а на больше, некогда могущественного председателя, просто не хватило. Теперь эту территорию за смехотворную цену приобрели испанцы через подставное лицо и развернули на ней грандиозную лесопилку, огородив территорию, по советскому образцу, высоким забором, увенчав его одной ниткой колючий проволоки.

Никто из обитателей Апши не знал, что здесь творится, сколько долларов перемалывается, какие несметные богатства уплывают за рубеж через эту маленькую, скрытую от посторонних глаз территорию, где некогда паслись коровы и катались мальчишки на велосипедах.

Дмитрий Алексеевич получил солидную взятку, как первоначальный взнос и по договоренности определенная сумма ему полагалась помесячно. Испанцы оказались довольно щедрыми и сговорчивыми. Они были лучше шведа Йоргансона. К тому же Джульетта… Она стоила больше трех миллионов долларов, которые Дмитрий Алексеевич успел накопить к этому времени. Хулио увез ее в Испанию, сказочную страну и хоть она оставила свой домашний телефон, но выйти на связь не удавалось. Она не брала трубку, да и никто не брал трубку. Возможно, его просто надули. Красивая испанка, ко всему прочему обладала некой невидимой силой, способной взбудоражить психику мужчины, подчинить его себе, управлять им, вести по неведомому ранее пути. Если представить себе, что Джульетта не женщина как таковая, а сплошной кусок магнита, прячущися под смуглой кожей, а мужчина это всего-навсего мешок железных опилок, то Дмитрий Алексеевич вдруг превратился в эти железные опилки и очень боялся прилипнуть к коленке красавицы. Но было что-то сильнее боязни: магнит действовал на расстоянии.

«Все брошу и уеду в Испанию, в эту сказочную страну, вооружусь пиштолетом и охотничьим ножом, дабы отражать всех претендентов на руку Джульетты, которые будут считаться моими соперниками, — думал Дискалюк, усиленно выковыривая мясо шашлыка, застрявшее между потемневших зубов. — Марунька поплачет немного и забудет обо мне. Я оставлю ей пятьсот тысяч долларов на содержание. А если будет ерепениться, приглашу в лес на охоту и пристрелю как дикую козу».

Два обильных источника, откуда поступали средства, как из рога изобилия, были сосредоточены в двух местах — в Кобелецкой Поляне, где хозяйничал швед Йоргансон, а в Апше — испанец Хулио де Варгас.

Доход от этих двух точек был колоссальный. Дискалюк не знал, куда девать деньги. Даже то, что он отдавал Устичко, главе области, почти двадцать процентов ежемесячно, а на счет Павла Лазаренко в «Градобанк» переводил тридцать, не сказывалось на его перспективе стать миллиардером.

В солидном, бетонированном колодце, что размещался под кроватью в спальне, уже накопилось три с половиной миллиона долларов. Это чистая прибыль, после всех налогов, которые он добросовестно платил не только Устичко в Ужгород, но и Лазаренко, Жардицкому, а впоследствии и администрации главы государства.

Нам, нищим, кто всю жизнь тяжко трудится, чтобы заработать на кусок хлеба, кто борется не только с нищетой, но и с недугами, телесными и душевными, может показаться, что эти миллионы долларов в загашнике и составляет земное счастье, которое нам и во сне не снилось.

Но Дмитрий Алексеевич не считал себя таковым. Такая масса денег, в которой не было особой необходимости, приносила ему, как это ни странно, одно беспокойство, перерастающее в страх. А вдруг придут убийцы глубокой ночью, достанут ножи с алмазными наконечниками, бесшумно вырежут стекла на окнах, проберутся в спальню, приставят нож к горлу и скажут: жизнь, или кошелек? И что тогда? Во всех случаях жизнь дороже. Придется отодвигать диван-кровать, скатывать ковер в рулон и лезвием ножа откупоривать несколько паркетин, чтоб показать тайник. Жалко не самих денег, как таковых, жалко то, что такие низкие люди так просто, практически ничем не рискуя, овладеют чужим добром.

Эти проклятые мысли лезли в его лысую голову, с веночком седых волос всякий раз, как только он опускал ее на белоснежную подушку. Марунька уже давно спала на другой кровати, подложив ладошку под щеку, и мирно посапывала.

«Куда мне столько денег и зачем они мне? Что я смогу на них приобрести? Если отстроить четырехэтажный дом и оснастить его импортной мебелью, — скажут: наворовал. Еще жалобы начнут на меня строчить. Нужно ли мне это? Пить — гулять я и так могу. Стоит мне только глазом моргнуть, как тут же в моем кабинете все будет— и водка, и коньяк и закуска, и девочки. Даже икра красная, черная и всякие другие деликатесы. В Москву поедут, привезут, если здесь нет. Надо завязывать с этими иностранцами. Жардицкий, правда, еще немцев мне сует. Мало ему что ли? Ну, прибавлю я ему десять тысяч в месяц. Таким образом, он будет получать от меня семьсот двадцать тысяч долларов в год. Разве мало? Завтра же позвоню ему и скажу об этом».

Дмитрий Алексеевич сильно сжал веки, так чтоб глубоко ушли глаза, и накрылся одеялом с головой. Но сон не шел к нему. Вдруг залаяла собака, загремела цепь, звуки прорезали двойные стекла и повергли в дрожь хозяина дома: все, идут, решил он и вскочил на ноги, чтоб на цыпочках подойти к окну и, не шевеля занавеской, посмотреть, что творится на улице. Но там снова воцарилась тишина.

Он снова бросился на кровать и окутался одеялом. Он только начал погружаться в сон, как Марунька, лежа на другом диване, стала ворочаться и мычать.

Словом, заснуть и то не крепким сном, удалось только после вторых петухов.

В восемь часов утра раздался звонок из Киева. На том конце был Жардицкий, теперь уже величина. Он вот-вот должен был сложить с себя депутатские полномочия, так как председатель совета министров Павел Лазаренко перетащил его к себе на должность первого зама.

— Звоню тебе прямо из дому. Сегодня, в крайнем случае, завтра, к тебе придут два немца. Не обижай их, это солидные люди. Ты уже один раз отказал им в приеме, зачем ты это сделал. Больше так не поступай без консультации со мной. Контракт с этими немцами заключишь на тех же условиях. Таким образом, у тебя будут представители трех стран. Будем расширяться или ограничимся на этом, покажет время. Стране нужны деньги и в больших количествах. Валюта нам нужна, валюта, ты понимаешь? Так что вот так. Будь здоров. Я потом позвоню тебе, и ты доложишь, чем закончились переговоры, хотя…

— Что, что «хотя», господин министр?

Но на том конце провода уже раздались гудки. Дискалюк не успел даже сказать: здравствуйте, Виктор Дрезинович, или же Дмитриевич.

«А, черт, теперь от них покоя не будет. Скорее бы эти леса вырубили к чертям собачьим. Может, на их месте, когда-нибудь найдутся умники и посадят сады. Во! сады были бы, а? Надо зафиксировать эту идею и подать в правительство Лазаренко. Но сперва я поделюсь с Устичко, он ведь хозяин области».

29

Немцы приехали в тот день, когда Дмитрий Алексеевич проводил совещание с руководящим составом Осиного гнезда.

— Пусть подождут немного, — сказал он секретарю Лесе. — Зайди в мой кабинет, там, в буфете, минеральная вода, угости их.

— Они просят пива. Немцы любят пиво.

— Пойди, возьми им бутылку дешевого пива в магазине, скажи, что я просил, — сказал Дмитрий Алексеевич.

Леся ушла, совещание продолжилось.

Все было хорошо, все кивали головами в знак согласия, за исключением прокурора Гамезы. Прокурор хитро улыбался, сверлил глазами шефа района и даже задал несколько вопросов по поводу вырубки лесов и вывоза его за границу. Дискалюк никак не реагировал на робкие попытки прокурора придать незначительным событиям солидную окраску, но выходка прокурора запомнилась ему без каких-либо усилий, а затем начала убеждать его в том, что лучше не иметь такого работника у себя под боком.

— На сегодня все, господа, — сказал он неожиданно. — Можете приступать к своим обязанностям на благо жителей нашего района и укрепление государства. В следующий четверг в это время, я буду принимать отчеты о проделанной вами работе.

Когда он открыл дверь секретарской, там уже сидели два упитанных человека. Они разом встали, одновременно кивнули головами и вместе произнесли:

— Guten tag, her Дискалюко — како!

— Приветствую вас на русской земле, вернее на украинской земле. Заходите, пожалуйста.

Он открыл свою дверь и зашел в кабинет первым, полагая, что это и есть высокий этикет: он показывает им дорогу.

Немцы поморщились, но последовали за ним в просторный кабинет, высоко задрав головы. Шли они медленно, чеканя шаг, как входят солдаты в кабинет генерала и остановились в конце длинного стола. Один из них держал бутылку с непочатым пивом, тем самым дешовым пивом, которое принесла секретарь по приказу своего шефа.

— Садитесь, в ногах правды нет, — сказал Дискалюк.

— Ми, у нас в ногах все есть, — сказал Ингольф, который раньше преподавал русский язык в школе. — Ми на Руков шнель — шнель, то есть бистро — бистро.

— Какая еще шинель? — удивился хозяин кабинета. — Садитесь и будьте как дома.

— Ми не так давно из дома, — любезно сказал Ингольф, — на Руков шнель — шнель, заклучат договор. Ми на Киеф шнель — шнель, на встреча с герр Жардуцский. Жардуцский телефон Дискалюко — како и фот ми здесь. Договор писать, лес продавать на Германия.

— Откуда вы так хорошо знает русский язык? — удивился Дискалюк. — Я по-немецки знаю только одно слово: шнапс.

— О, я! Шнапс! Зер гут!

Второй немец дважды чихнул, вытер нос платком, а затем достал второй платок, бережно развернул его, расстелил на сиденье стула и сел. Он абсолютно не понимал, о чем говорит его коллега Ингольф с хозяином кабинета.

— Да садитесь же! Что мы будем продолжать беседу, стоя? Как вас зовут?

— Ингольф Питцнер, а мой коллега Питер Дудзиак.

Ингольф, наконец, тоже сел рядом со своим шефом Питером.

— Ауфштыйн! — шепнул он Дудзиаку.

Дудзиак встал, выпрямил грудь вперед и слегка наклонил голову.

— Ап — чхи! — произнес он невольно и продолжал стоять.

— Ну вот, чихаем мы все одинаково, а отсюда можно сделать вывод, что все люди — братья. Садитесь же, господин Дудзиак, прошу вас.

Питер что-то сказал на своем языке, Ингольф произнес «гут», достал платок и точно так же разложил на сиденье стула и только потом занял его.

— Чай будете?

— О я! Чай, булка, масло, кольбаса, фиш, то есть рыба, ми очен давно кушаль, — сказал Ингольф, доставая папку с документами.

Дискалюк вызвал секретаря.

— Позвони в ресторан. Срочно пусть доставят обед на трех человек. Через десять минут все должно быть у меня на столе.

— Слушаюсь.

— Минутку! Зайди к Мавзолею и передай ему мои приказания.

— Как ви сказаль? к мавзолею? В мавзолее дрыхнет, нет, гниет, о нет, сохнет вошь мировой ревалюся Ленин. Мавзолей это есть на Москва, центр.

— У меня заместитель Мавзолей. Его так зовут, это его имя.

— Имя Музолей? О, майн Гот!

Ингольф сказал что-то Питеру на немецком.

— Ми хотель бы его видеть, — сказал Ингольф. — Мой шеф просит показайт Музолей.

— Увидите, скоро увидите. Эй, Леся, обед на четверых, — передал Дискалюк секретарю по спец связи.

— Слушаюсь.

— Нам нужно обговорить все вопросы по заключению договора еще до того, как принесут обед, — сказал Дискалюк немцам, когда все распоряжения относительно обеда были переданы.

Ингольф перевел слова шефу Дудзиаку.

— Господин Дудзиак хотель посмотреть лес и то место, где он растет. Ми должны знать, какой техника заказывать, что привозить с собой, сколько рабочих нанимать, есть ли туда бетонная дорога, — сказал Ингольф.

— Асфальтированная дорога? в лесу? Да вы что, с луны свалились? Да у нас в селах нет асфальтированных дорог, не то чтобы в лесу. Кто бы решился на такую глупость? В том лесу, где вы будете подпиливать деревья, нет даже пешеходной тропки. Вы будете поднимать целину, как Михаил Шолохович.

— Шолоховитш это есть ваш лесник?

— А бес его знает. Просто этот Шолохович написал когда-то рассказ про целину.

— Ах, зо! Так, так, я помню: нам в школе говорили. Но этот Шольохов крепко наврал в «Поднятой целине». Целина была — чик — чик по головам: туловище оставалось — голова летел вниз. Вот об этом и надо было написать, — говорил Ингольф.

— Я дам задание директору школы, а он поручит ученикам. Ученики напишут такую книгу.

— Коллектиф не напишет, это надо, чтобы один человек засел и написал.

Питер Дудзиак заерзал на стуле: так долго они разговаривали, а он не знал, о чем. Он набрался храбрости и постучал пальцем по столу.

— Момент! — произнес Ингольф и наклонился к Питеру.

— Господин Дудзиак предлагает поехать в лес посмотреть дрова, который ми покупай у вас на дойч марки, — перевел Ингольф.

— Передай своему шефу, что сначала надо телегу смазать, чтоб колеса не скрипели, — сказал Дискалюк.

— Я ничего не понимайт. Как это смазать, зачем мазать. Мазать бутер на брод, получается бутерброд. А другой мазать ми на Германия не знаем, — произнес Ингольф.

— Ну, тогда более конкретно, — начал сдаваться Дискалюк. — Видите, у нас, в нашем языке есть много иносказаний. Это для того, чтобы не называть вещи своими именами, не говорить открыто, поскольку это не всегда удобно. Например, если я соскучился по клубничке, то я не называю вещи своими именами: раздевайся и ложись, — я говорю: можно подержаться за ручку, она такая беленькая, такая пушистая, как тесто, из которого мать блины пекла. И если я вижу, что она не возражает, начинаю действовать.

— Ви сказаль: действовать? Ми в Германии точно так же… начинаем действовать. Мужчина так всегда должен поступать. И ми тепьерь так поступим. Ми ужинайт и в лес на осмотр деревьев, а потом заключать договор.

— Эх, вы, немцы, непонятливый вы народ. Ни шуток, ни намеков вы не понимаете, вы от этого страшно далеки. Вы не смогли понять нашей тактики во время войны. Мы отступали, а вы радовались. Вы и догадаться не могли, что мы вас заманиваем, чтоб окружать и уничтожать, — про себя бубнил Дискалюк.

— Что ви сказаль?

— Я сказал, что сперва нужен маленький аванс, а потом осмотр леса и подписание договора.

— Взьят-ка, — произнес Питер Дудзиак.

— Да, да, взятка, так это называется по-русски, а по-нашему — презент, — обрадовался Ингольф.

30

Питер поморщился. Он уже, было, приготовил длинное объяснение в защиту интересов своей фирмы с вескими аргументами против всякого рода взяток, но в это время дверь кабинета распахнулась, и на пороге показались три официанта с подносами, накрытыми белыми полотенцами, откуда неслись щекочущие ароматы только что приготовленных блюд.

Резкий запах приправ, прежде всего чеснока, ударил в ноздри голодных гостей, так что у них стали шевелиться губы, началась икота, а затем пошли в ход носовые платки.

— Во ист тойлет? — спросил Питер и сделал движение рук, как под струей воды из-под крана.

— У нас туалет закрыт на ремонт, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Пользуйтесь ложками и вилками, не касаясь пищи пальцами, если они у вас грязны.

— Ми побежаль на речка руки мыть, это будет шнель, значит бистро.

Оба немца пулей выскочили из кабинета, спустились с третьего этажа к Тисе, благо она текла под окнами Осиного гнезда.

Когда они вернулись в кабинет, за столом сидел Мавзолей.

— Ви и есть Музолей? — спросил Ингольф.

— Так точно, Мавзолей, а вам что, не нравится?

— О, зер гут! Ви есть великий шеловьек. Только Музолей — капут, — смеялся Ингольф.

Дудзиак тоже пытался выдавить улыбку, но у него это плохо получалось. Он тут же набросился на пищу, как голодный зверь на добычу.

Дискалюк разливал водку в двухсотграммовые стаканы и предложил тост за дружбу, но немцы только пригубили.

— За дружбу! — предложил Мавзолей Ревдитович второй раз, принимаясь за стакан и опустошая его.

— Фройндшафт! — повторил Питер и снова пригубил стакан.

— Послушай, Мавзолей, почему они не пьют? — удивился Дискалюк.

— Ми сначала кушать, много кушать и только потом пить, — объяснил Ингольф. — Это наш традиций, ничего не поделаешь.

— А у вас аппетит хороший, ничего не скажешь.

Действительно все блюда таяли с космической скоростью, а когда ничего не осталось, немцы стали облизывать губы и сгребать остатки пищи кусочками хлеба.

— Можно, я приглашу их к себе домой? — спросил Мавзолей Дискалюка. — Я их накормлю так, чтоб неделю кушать не хотелось.

— Я не возражаю, зови. Предупреди жену, что они порядочные обжоры. Пусть подготовится, как следует, — сказал Дискалюк.

— Я надеюсь, вы тоже придете.

— Придется.

— Дрюжба — фройндшафт! — произнес Питер, поднимая стакан с водкой. — Дискльюко… ви…

— Как, как? — произнес Мавзолей.

— О, я! Дискальюко — како, — обрадовался Дудзиак и захлопал в ладоши. — Дискальюко — како, дрюжьба фройндшафт. Тринкен аллес. Иберзетцен зи битте, Ингольф. Питер опустошил содержимое и на русский манер поцеловал стакан в донышко.

— Ишь ты! — изрек Мавзолей и тоже опустошил стакан. — Налейте еще, Дмитрий Алексеевич. Я покажу им, на что мы, русские, способны.

— Ти не есть русский, ти есть украиниш, — произнес Ингольф, прикладываясь к стакану.

— А все равно: мы братья и нас разъединить или поссорить не удастся, — сказал Мавзолй Ревдитович.

— Ми тоже так думает. Но теперь тост скажет мой шеф Питер Дудзиак.

Питер встал и говорил долго, но никто ничего не понял.

— Переводи, Ингольф!

— Мой шеф говорит: да здравствует свободный Украина, который должна жить в дружбе с Германия, потому что дружба с Германия не позволит оккупация России. Украина с Германия всегда будет свободна. А теперь я предложу тост за… дрова. Ми вам дойч марки, ви нам дрова. Много дрова. Большой фургон, грузить, рулить на Германия и даже на Португалия. Ваши дрова на Португалия под ковер и на шифоньер, где португалка прячет халат, чтоб сверкать смуглый кожа перед свой любовник, го — го — го. Дрюжба— фройндшафт.

— Ну и тост, такую твою мать. Жаль, цыган в Рахове нет, а то мы тебе цыганку выдали за португалку, она карманы бы тебе обчистила, — сказал Дискалюк и поднял бокал.

— Взья — тка! — произнес Питер на русском.

— Мы взятки не берем! — твердо произнес Мавзолей.

— Взья — тка, — повторил Питер. — Иберзетцен, битте! Ми сначала смотрим дрова, а потом даем небольшой взятка. Большой взятка ми не даем. Это запрещено на Германия.

— Тогда катитесь колбасой, — едва слышно произнес Дмитрий Алексеевич.

— А, кольбаса, это очень корошо, — произнес Ингольф, глядя на своего шефа, который кусочком хлеба на кончике вилки, сгребал остатки пиши со дна тарелки, можно сказать, вылизывал ее. — У нас в Германии тридцать сортов кольбаса, можно сказать: кольбаса наш национальный гордость. Ми без кольбаса страдаем. Если вы угостите кольбаса — мы будем вам очен благодарны, — и он повернулся к Питеру, перевел ему свою речь, а тот, выслушав, захлопал в ладоши.

Дискалюк схватился за трубку, чтоб связаться с рестораном «Говерла».

— Колбасу! Срочно! Нет? как это так? Послушай, Шнурок, ищи, где хочешь, но колбаса у меня должна быть немедленно. Это может вызвать международный скандал, ты понимаешь? У меня представительная делегация из ФРГ, они хотят попробовать нашу колбасу. Я ничего слышать не хочу. Обойди все рынки, но колбаса должна быть.

— О, ви есть настоящий чекист. Приказаль и все тут.

— У вас с колбасой тоже проблемы? — спросил Мавзолей.

— Нет, у нас кольбаса на каждый супермаркет… тридцать сортов, — гордо произнес Ингольф. — У нас и туалеты есть, там очень чисто. Но у вас тоже есть достижения: у вас шикарный лес. Ми закупим лес, заплатим валюта, а ви закупите кольбаса и построите туалеты. Ми даже можем произвести обмен: ви нам — лес, ми вам— кольбаса и тойлеты.

— У нас временные трудности, — сказал Дискалюк. — Колбасу пришлют нам через несколько дней из Венгрии, а к строительству туалетов мы приступим в следующем году. У нас за этот участок отвечает мой заместитель Мавзолей Ревдитович, что сидит с нами рядом.

— С таким именем можно не только туалет построить, но и кольбасу достать, — произнес Ингольф. — А что значит Ревдитович?

— У него отец был Ревдит, что значит революционное дитя, а Мавзолеем его назвали в честь Ленина, который после смерти был туда помещен.

— О да! — выдохнул Ингольф и пальцем почесал под носом. Он почувствовал запах колбасы. И действительно сам директор ресторана Шнурок, весь в поту, поднимался на третий этаж с сумкой, полной домашней колбасы, в которой было много чеснока и перца, дабы предупредить ее порчу.

— Кольбаса! — произнес Питер Дудзиак, дважды чихнув в носовой платок.

— Принес! — воскликнул Шнурок, вваливаясь в кабинет Дискалюка. — Целых шесть килограмм. Свиная, домашняя. К счастью, мои соседи три дня тому назад кабана закололи, уже дохлого, правда. Болел он у них, пробовали спасти — не удалось. Вы, Дмитрий Алексеевич, только попробуйте, снимите пробу, что ли, а так не объедайтесь. Мало ли что?

— Шнабс! — произнес Питер, уплетая кусок колбасы.

— Водка! — перевел Ингольф. — Шеф просит водка. У вас водка очень вкусный. Такой водки в Германии нет.

— Налейте им, пусть пьют, сколько хотят, — разрешил Дискалюк.

— Брот! — потребовал Питер, который уже совершенно не стеснялся.

— Мавзолей! иди принеси пять буханок хлеба. Пусть едят. Гостей нельзя держать голодными.

31

Мавзолей схватился за телефонную трубку, куда-то позвонил и пять буханок белого, как снег хлеба, тут же принесли, без какой — либо задержки.

— Ганц шварц брот! — произнес Питер.

— Совсем черный хлеб просит шеф, — перевел Ингольф.

— Принесите черный хлеб! — сказал Мавзолей продавцу в засаленном белом халате.

— Слушаюсь, — ответил продавец.

— Я вижу, у тебя свои связи и не такие уж плохие, — сказал Дискалюк, глядя в глаза своему заместителю. — Нам надо бы поделить сферы влияния, а если откровенно сказать, доения магазинов в городе. А то может получиться так, что я отовариваюсь в каком-то магазине, туда подключаешься ты, а вслед за тобой и другие замы, а за ними начальники отделов, за начальниками отделов их заместители, а потом инспектора… И в нас самих же может быть причина полного разорения магазина. Я думал: вы отовариваетесь в обычных магазинах, что обслуживают рядовых граждан…

— Мы стараемся не отставать от вас, Дмитрий Алексеевич. А кое — кто, видимо, поставил себе задачу более крупного масштаба — догнать и перегнать, или, выражаясь современным языком, перещеголять вас.

— Взья — тка! — произнес Дудзиак. — Кляйн взья — тка.

Ингольф ближе придвинулся к своему шефу, взял его за кисть левой руки, крепко сжал, а потом что-то шепнул на ухо. Питер после этого замолчал, но ненадолго.

— Яйко! — произнес он твердым голосом.

Мавзолей захохотал.

— Ненасытные какие, а? Интересно, если к ним попасть — голодного оставят, это уж точно. Немцы очень расчетливы. Это они на дармовщину так падки. Эй, господин Ингольф! Передай своему шефу, что скоро мы пойдем ужинать. Я приглашаю к себе домой. Моя супруга Мэлор Петровна уже готовит стол.

— Вас ист Мэлор? — спросил вдруг Питер.

— Что такое Мэлор? — перевел Ингольф.

— Мэлор— это Маркс, Энгельс, Ленин, октябрьская революция, — с гордостью расшифровал Мавзолей.

Ингольф с трудом перевел шефу, а тот так расхохотался, что подавился куском колбасы, встал и направился в коридор искать туалет.

— Отведи его на первый этаж, — с тревогой в голосе произнес Дискалюк, — там, кажется, работает этот проклятый туалет. Как только уедут немцы, надо собрать сессию райсовета и принять решение о немедленном ремонте всех туалетов, в том числе и строительство нового, хоть одного в городе. Чтоб как в Германии: идешь, напала нужда, и ты можешь свободно посетить это проклятое заведение. А чего тут стесняться? Мы раньше стеснялись, нам глобальные планы мешали, а теперь нечего жаться. Что естественно, то не безобразно, как сказал однажды еврей Мосиондз из Бычкова.

Дудзиак уже выскочил за дверь, Мавзолею пришлось догонять его, хватать за руку и вести на первый этаж.

Через некоторое время Ингольф тоже последовал за ними, но, думая, что они вышли на улицу, прошел мимо дежурного на первом этаже с гордо поднятой головой, завернул за угол здания и направился к реке.

Тиса была умеренно полноводная, но довольно быстрое течение, огибая огромные камни горных пород, не только шумела, но и несла прохладу, пробирающуюся до костей.

С самых древних времен о набережной никто не думал, поэтому подойти к реке на близкое расстояние, чтоб омочить пальцы рук, было такой же проблемой, как взобраться на тридцать первый этаж, когда не работает лифт. После захода солнца, поверхность реки покрывалась сумерками, а затем и вовсе погружалась во мрак.

Ингольф, ухватившись за единственное дерево, чтобы не скатиться в воду, пустил струю, надеясь достать поверхности воды. Он тут долго стоял, успел выкурить сигарету, но возвращаться не торопился. А зря. Питер, вернувшись на третий этаж в сопровождении Мавзолея, забеспокоился. Он говорил много и видимо бестолково, потому что никто его не понимал, пока он по слогам не стал произносить имя Ингольф.

— Ингольф? Так он сейчас вернется. Не мог человек далеко уйти, — уверял его Дискалюк.

— Пиф — паф Ин — го — о — льф! — с дрожью в голосе произнес Дудзиак.

Дискалюк снял трубку. На том конце провода голос начальника милиции был вкрадчивым, но четким:

— Ватраленко слушает вас, господин президент Раховского района и всей Европы.

— Поднять всех на ноги: немец пропал. Как бы его кто не взял в заложники? Этот проклятый смерд Чаушеску, которого давно расстреляли, аки собаку поганую, поскольку он заслужил такой награды, оставил после много всякой секурити, которые вооружились ножами и наганами, воруют людей, то есть берут их в заложники и требуют выкуп. Перекрыть въезд и выезд из Рахова! И доложить, немедленно доложить обстановку.

— О езус Мария, пан президент. Я только зайду в нулевое помещение, дабы избежать аварии, и вооруженный до зубов, приступаю к выполнению государственного задания.

Но Даскалюк уже давно повесил трубку. Только он положил трубку на рычаг, в кабинет ввалился Ингольф.

— Ты где был? я уже объявил всеукраинский розыск, — сказал Дискалюк.

— О, майн, камрад! — произнес Питер и бросился на шею Ингольфу.

— Отбой воздушной тревоге! — сказал Дискалюк.

— Пусть потренируются, — предложил Мавзолей. — Пойдем лучше ко мне. Стол уже накрыт.

32

Прокурор Раховщины Гамезов Анатолий Иванович занимал почетную должность свыше двадцати лет. При советской власти ему жилось как никому спокойно и хорошо: он без особого труда усвоил простую истину — прежде чем возбуждать уголовное дело в отношении, какого — либо лица или группы лиц, он должен получить благословение первого секретаря райкома партии. Особенно, если эти лица носили партийные билеты в кармане. Тогда можно было накручивать, сколько угодно статей, предлагать любой срок, требовать на суде вместо пяти лет целых десять лишения свободы. Если же он заходил слишком далеко, как бы стараясь выслужиться, его мог пожурить за излишнее усердие тот же секретарь и тогда Анатолий Иванович, опустив голову, коротко отвечал: слушаюсь.

Это продолжалось первые пять лет, а после пяти лет добросовестной службы, имея несколько наград и, пользуясь абсолютным доверием, Анатолий Иванович, однажды позволил себе маленькое отступление, чтобы заработать три тысячи рублей на капитальный ремонт и оснащение мебелью только что полученной квартиры в новом четырехэтажном доме недалеко от Осиного гнезда.

Он не спешил с этим рискованным делом и терпеливо выжидал. И такой случай представился. В далеком и глухом селе Апшица, над которым парили только голодные птицы, а больше никаких выдающихся событий никогда не происходило, некий скрипач Митрий Палкуш поколотил жену так, что она не сумела выжить и на следующий день, не приходя в сознание, отдала Богу душу. Впрочем, драка была обоюдной, да еще в нетрезвом виде. Просто муж оказался сильнее своей жены. Этот случай потряс все село, а Митрий в глазах односельчан стал героем. Женщины поняли, что с мужиками лучше не увязываться в драку, а мужики — что лучше бабу не колошматить: умереть может. Поскольку и в глухом далеком селе был участковый, то это происшествие не могло не дойти до суда и прокуратуры. Убийца был арестован и посажен в КПЗ.

Если бы у Митрия не было так много родственников, сидеть бы ему лет двадцать, где-нибудь в Сибири. Но родственники собрали значительную сумму — и к прокурору.

Человек десять стояли в приемной, а зашел только один. Он выложил из сумки все, что было, и сказал:

— Митрий Палкуш не виновен. Его жена Валя, царствие ей небесное, — алкоголичка. Она всегда, после приема вовнутрь, колотила мужа скалкой, как последнего негодяя. Но в этот раз он решил защищаться. И вышла обоюдная драка. В этой драке вопрос стоял так: или она его, или он ее. Его вина только в том, что он остался жив. Решайте сами, как быть: вы — прокурор. Вы великий прокурор. Выше вас в районе никого нет. При выборе решения, учтите, что остаются маленькие дети, целых пять штук. Они уже сироты, а если будет осужден и отец, они останутся круглыми сиротами. Будет ли от этого польза?

— Как относятся жители села к этому убийству, кого они обвиняют, на чьей они стороне? — спросил прокурор.

— Все на стороне Митрия, в особенности родственники, а нас, родственников полсела. Если вы проведете выездное заседание суда и вынесете справедливое решение, то и вторая половина села будет на стороне Митрия. Я уверен в этом на сто процентов.

— Но приговор выносит судья, а я в обвинительной речи требую назначить срок, как правило, на всю катушку. И где проводить заседания суда, на месте преступления, или же здесь в Рахове, опять же решает судья, — ласково сказал Анатолий Иванович, не прикасаясь к деньгам, но с интересом на них поглядывая.

— Вы считаете, что нам надо обратиться к судье?

— Не надо, я сам с ним поговорю.

— Ну, тогда разрешите идти?

— Идите.

Суд, а это был выездной суд, состоялся через две недели, и убийца остался на свободе к радости родственников и к изумлению всех граждан села.

Были и другие делишки у Анатолия Ивановича, но, в общем, он не злоупотреблял служебным положением, а если и злоупотреблял, то умеренно.

Теперь же, когда командная система рухнула, секретаря райкома партии не стало, Анатолий Иванович остался один на один с законом, а точнее сказать с беззаконием, потому что старые законы никто исполнять не хотел, а новые верховная власть в Киеве принимать не спешила. Депутаты Верховной Рады, хоть и кичились независимостью, но как бы тайно, поглядывали на Москву. А что там творится? А в Москве долгие годы верховодили коммунисты, которые руководствовались одним принципом — чем хуже, тем лучше.

Народные депутаты независимой Украины, возможно, начнут поворачиваться лицом к своему народу гораздо позже, когда этого от них потребуют другие европейские страны, выразившие согласие принять нищую страну в свои объятия, но после того, как она, хоть на бумаге, будет похожа на цивилизованное государство. Но это будет через… через сколько лет, никто не знает, а пока Анатолий Иванович четко для себя уяснил: беззаконие творят две категории граждан. Это власть имущие и те, кто по природе своей склонны к нарушению закона, независимо от того, при какой власти они живут.

В период царящего беззакония, в стране происходит сращивание преступного мира с властными структурами. И это самое страшное. Бороться с такой силой очень трудно, а точнее бесполезно.

«Но я поборюсь с этой мафией, — думал Гамезов. — Главный мафиози, конечно же, Дискалюк или Диско — подлюка, как его промеж себя зовут некоторые сотрудники Осиного гнезда. Он главный вор, расхититель национальных богатств. Любое преступление он старается прикрыть, если ему хорошо заплатят. Это с его ведома, начальник райотдела милиции Ватраленко переодел грабителей в милицейскую форму и послал их грабить банк перед выдачей зарплаты рабочим единственно действующего маслозавода. Это с его благословения, ограблен единственный в районе ювелирный магазин. Кто продает лес иностранцам? Куда деваются доллары, полученные за лес? Почему этот Пицца и ему подобные освобождены от налогов? И потом. Стоит произойти какому-нибудь преступлению, как совершившие это преступление, либо их родственники тут же бегут к Дискалюку, но не ко мне, прокурору. Зачем тогда прокурор? Для вида, для отчета, для того, чтобы удобнее пускать пыль в глаза, особенно иностранцам, которые так хотят, чтобы Украина повернулась лицом к западу, но Боже сохрани не к России? Раньше бывало, первый секретарь Шпатарюк, приглашал, жал руку, улыбался, спрашивал, как дела, в какой помощи я нуждаюсь, а теперь этот малограмотный увалень, старается не замечать, делает вид, что прокурора как бы и вовсе не существует. Как бы ни так. Я начну выпячивать когти».

Как раз в это время раздался звонок в аппарате прямого провода. О, легок на помине, подумал Гамезов, снимая трубку.

— Что ты, мать твою, делаешь, а? Почему ты беспокоишь людей, нужных району? Никого не спрашиваешь, ни с кем не советуешься, а так со своего кумпола выдавливаешь статью и пытаешься завести уголовное дело, — против кого, против Скача, нашего лучшего бизнесмена?

— Ваш Скач разводит спирт — денатурат водой, да не родниковой даже, а грязной, мутной из речки и продает во всех водочных магазинах района. Она дешевая, правда, но вредная, люди травятся. У меня тут заключение СЭС. Этой водкой только волков травить. Как же вы, представитель президента, можете стоять на позициях защиты нарушителей закона? Дмитрий Алексеевич, прилично ли… что — что? Мне срочно быть у вас? Хорошо, я сейчас буду.

Анатолий Иванович бросил трубку, вытер пот со лба, достал пачку сигарет «Президент», машинально распаковал ее, извлек сигарету и не тем концом сунул в рот.

«Надо идти. Готовиться? и не подумаю. У меня все в голове. Разбуди меня в двенадцать ночи — все выложу без запинки!»

Он достал папку с материалами относительно водки — «скачевки», а также заявления по поводу ограбления банка на сумму восемьдесят шесть тысяч гривен, постоял перед большим зеркалом, поправил галстук и спустился вниз. На той стороне главного проспекта, на котором с трудом могут разъехаться две легковые машины, потому здесь только одностороннее движение, величественно сверкает большими квадратными окнами Осиное гнездо. Года два тому его покрасили в белый цвет, и оно стало называться Белым домом. Рахов и не думал отставать от Америки.

33

Анатолий Иванович спокойно перешел на другую сторону улицы, там не было не только машин, но даже повозок и велосипедистов: город из одного конца в другой можно пройти пешком в течение пятнадцати минут, поэтому жители Рахова предпочитают пеший транспорт и с пренебрежением относятся к автомобилям. На ступеньках Осиного гнезда толпились посетители. Анатолий Иванович кому-то кивнул головой и пошел штурмом на дежурного милиционера с развернутым удостоверением прокурора района.

— Проходите, генерал — прокурор! — сказал дежурный, вытягиваясь в струнку и прикладывая руку к головному убору.

— Я вовсе не генерал, — нехотя сказал прокурор и стал подниматься по ступенькам на третий этаж, где теперь обитал Дискалюк.

Из кабинета Дискалюка только что выскочил владелец «Скачевки», красный как помидор, но с победной, сияющей улыбкой на лице.

— Ты что бля…, против ветра дуешь? — спросил он и, хохоча, пробежал мимо. Анатолий Иванович тоже покраснел. От обиды. В этом тупом и наглом выражении лица, в этом пренебрежительном отношении к личности прокурора района скрывалась та преступная команда, которую возглавлял представитель президента Дискалюк. Это он грубо попирает закон, это он открыто, совершает разного рода преступления и позволяет делать то же самое другим. За деньги, конечно. У двери стояли еще два молодца в очках с короткой стрижкой, звеня всякими металлическими украшениями на брюках и на рукавах рубашки.

Анатолий Иванович ухватился за ручку двери, но один из блатных оттолкнул его своим массивным крупом и твердо произнес:

— Не суйся, а то голову сверну.

— Как вы разговариваете со мной? я старше вас вдвое, к тому же я прокурор района.

— Нам плевать, кто ты есть. Соблюдай очередь и баста. Ты понял, гад?

Анатолий Иванович отвернулся. Он занял свободный стул в приемной, и когда пришла секретарь Леся, попросил у нее свежую газету «Зоря Раховщины». Но буквы сливались в сплошную тонкую линию, а из развернутых страниц всплывали нахальные рожи Скача и одного из тех дебилов, что стояли у дверей Дискалюка.

— Что с вами? на вас лица нет, — сказала секретарь, доставая маленькое зеркальце и осматривая свое довольно миловидное личико.

— Так, ничего особенного. Сердце немного пошаливает.

— Я сейчас пойду, доложу о вас. Дмитрий Алексеевич предупредил меня: как только вы появитесь, чтоб я зашла и сказала ему о том, что вы здесь.

— Я буду вам очень благодарен.

Леся зашла в кабинет и тут же вернулась.

— Дмитрий Алексеевич просил немного подождать, — сказала Леся прокурору, снова доставая зеркальце.

Вскоре из кабинета хозяина вышел Пицца в сопровождении Дмитрия Алексеевича.

— А, вы уже здесь? И давно вы тут торчите? Заходите, заходите, я сейчас вернусь, — сказал он тем двум дебилам, что стояли с массивной сумкой под дверью. Они с трудом приподняли сумку и вошли в кабинет. Дмитрий Алексеевич вернулся только через десять минут. Он глядел как бы мимо прокурора, старался не замечать его.

— Я жду уже сорок минут, — сказал Анатолий Иванович, не вставая и не здороваясь.

— Ничего: солдат спит — служба идет. Подожди еще минут десять — пятнадцать. Эти люди из соседней области. Они представляют для нашего района большой интерес.

Прошло еще с полчаса прежде, чем прокурор получил возможность войти в такой знакомый и ненавистный ему теперь кабинет.

— Ну, садись, рассказывай! — процедил хозяин кабинета.

— А что рассказывать?

— Есть о чем рассказать. Например, как ты дошел до того, что очутился в абсолютном одиночестве. Все сотрудники моей администрации солидарны друг с другом и, разумеется, со мной, как с председателем, и только ты один у нас тянешь воз не в ту сторону. В чем дело? Может, у тебя материальные трудности и ты не знаешь, как из них выйти. Пришел бы, посоветовался. Да и сам ты прекрасно знаешь, в какое время мы сейчас живем. Не зря народ принял на вооружение поговорку: не подмажешь — не поедешь. А что делать? как все, так и мы. Все начинается сверху. Рыба начинает гнить с головы. Или ты иначе мыслишь? У тебя есть, что-то свое, что-то оригинальное? Тогда поделись. Я, так и быть, выслушаю тебя.

— Скажите, Дмитрий Алексеевич, для чего вам нужен прокурор, для видимости, для отвода глаз? Для прикрытия тех правонарушений, которые совершаются ежедневно на территории района абсолютно всеми, в том числе и вами?

— О чем ты говоришь, опомнись!

— Простите меня, Дмитрий Алексеевич, но каждый ваш шаг, с моей точки зрения, как прокурора — преступен. Остановитесь, еще не поздно. Я готов помочь вам выбраться из поля нарушений закона.

Дмитрий Алексеевич расхохотался. Если бы его вели на казнь, он сделал бы то же самое. Такова реакция на нештатную ситуацию, на предельную откровенность со стороны человека, который все видит и все знает и терпеть больше не может.

— Факты! То лько факты! — закричал он и стукнул кулаком по столу.

— Вы не злитесь. Я хочу помочь вам, спасти вас. Вы забываете, что вы главное лицо в районе и что, глядя на вас, все подразделения, бесстыдно наполняют свои карманы, открыто требуют взятки. Знаете, сколько стоит отсрочка от призыва в армию или признание непригодности для службы в армии?

— Сколько?

— Пятьсот долларов. А сколько стоит загранпаспорт, — знаете?

— Сколько?

— Триста долларов?

— А прием в нашей районной больнице? Десять долларов. А земельный участок? Двести долларов. Председатели сельских советов продают землю крестьянам. Их же собственную землю, ту самую, которую лет сорок тому назад коммунисты отобрали у их отцов и дедов.

— Не трогайте коммунистов, Анатолий Иванович! Вы же в прошлом коммунист. Или вы только прикрывались партийным билетом, так же как и сейчас прикрываетесь удостоверением прокурора? А потом… сейчас такое время… все берут. Пример нам показывает Киев, оттуда все и начинается. Вон Павла Лазаренко сняли, и он уже умотал в Штаты к своим миллионам. А то, что делается у нас в районе — это капля в море по сравнению с Киевом. Мы должны пройти этот процесс. Мы хоть и берем, но наши взгляды обращены на Запад. Мы смотрим как там. Мы хотим быть богатыми, как на Западе. Наши дети уже не будут брать взяток, а если и будут, то уже не в таких масштабах. На Западе действует закон собственности, там уже давно все поделено. И у нас будет то же самое. Запад нам уже ставит условие, чтоб мы, если мы хотим войти в их объединение, привели свое законодательство под мировые стандарты. А вы, я вам скажу, мечите икру только потому, что вам никто ничего не дает. Вам неоткуда брать эти взятки? И если бы вы пришли раньше за советом, но не с целью разоблачения, я, может быть, помог бы вам вписаться в известный постулат: ты — мне, я — тебе. А теперь уже, пожалуй, поздно.

— Почему лес губите — красу Карпат? Ведь скоро не останется бука, а это ценная порода дерева. Он не везде растет. Что останется будущим поколениям? вы об этом не думаете, конечно.

— Дурак ты, Анатолий Иванович. Да после меня — хоть потоп. Всю жизнь я, будучи инструктором обкома партии, учил жить воображаемым будущим и сам в это верил, а теперь я хочу жить сегодняшним днем, наслаждаться жизнью, которая дается один раз, понял? Впрочем, у меня уже нет времени с тобой болтать, переливать из пустого в порожнее. Я все же продумаю, как тебя приобщить к кормушке, пока она совсем не опустела. Все, бывай.

Дискалюк даже руку не протянул своему прокурору, но тот был так возбужден, что не придал этому значения. Он ушел к себе на работу.

34

Возле его кабинета стояли два человека в модных кожаных куртках, с короткой прической, толстыми золотыми цепями на шее без креста. Каждый держал пузатое портмоне под мышкой. Один из них ковырялся в зубах, сверкая золотым перстнем на пальце.

— Приветствуем вас, дорогой Анатолий Иванович, мое фамилиё Вошко Давко, я есть крупный бузосмен, самый крупный опосля Пиццы и тут, значит, такое дело: едем мы на «Мерседесе» по прямой дороге и вдруг видим: на проезжую часть преть скот под руководством погонщика. Я слегка нажимаю на тормоза, тормоза визжат, да так крепко, как только иноссранные тормоза могут визжать. Две коровы прямо на наш «Мерс» пруть, ну, а «Мерс», значит, им ноги ломает. Обе коровы на брюхо падают, а одна, значит, на хребет опрокинулась. Тут хозява с вилами — топорами на нас вышли, мы еле удрали. Само собой разумеется: коровам ноги не приставишь, с ими пришлось кончать. Хозява требуют возмещения, — как тут быть? Вот вам три тышши баксов, разберитесь с ими сами. Это гораздо, гораздо больше, чем стоимость… двадцати двух коров. Это я говорю вам, как бузосмен Вошко Давко. Шоб у моего «Мерсика» шина лопнула, ежели я вру, али пытаюсь кривить душой.

— А почему бы вам ни отдать хозяевам эту сумму? Даже не все, даже если одну треть отдадите, и то хозяева будут вполне довольны, — сказал Анатолий Иванович, открывая дверь своего кабинета и заходя первым.

— Га, Анатолий Иванович! Как же вы не понимаете, вы же прекурор. А престиж? Мы хочем, чтоб вся округа знала: с бузосменами Вошко Давко и Червяком тягаться бесполезно. Мы сильные личности, мы образованные люди: каждый из нас на калькуляторе считать умеет, проценты выводить могет, — сказал Червяк и плюхнулся в кресло напротив прокурора.

— И сколько же классов вы окончили?

— Реально по шесть классов, но аттестаты за среднюю школу мы уже купили. Теперь думаем дипломы закупить, чтоб юниверситет оказался за плечами.

— А я ишшо куплю дохтора философических наук, — сказал Вошко Давко. — Деять тысяч баксов — и диплом дохтора философических наук у мене у кармане.

— А вы сообразительные парни, далеко пойдете, — сказал Анатолий Иванович. — Только вот с этими тремя тысячами сходите в другое место, там вас поймут, а я, пока, воздержусь от дружбы с вами.

— Ну, зря, прекурор, мы люди надежные и не бедные. Хотишь — набавим?

— Нет, спасибо. Уберите это, а то за попытку дать взятку, существует статья.

— Ну, это же коммунихтическая статья. Это старый кодекс, а власть поменялась. Теперь об этом надо забыть. Жить надо по-новому, прекурор.

— Вы где-то и правы, я это признаю, но мы не договоримся. Вы пришли не по адресу.

— Странно. Везде договариваемся, а тут нет. Что ж, бывай, прекурор.

Анатолий Иванович почесал затылок. «Да, действительно, прошло уже почти девять лет, а уголовный кодекс не изменился, да и остальные тоже. Депутаты в Верховной Раде не спешат принимать новое законодательство. Все выясняют отношения между собой и даже устраивают драки прямо перед телекамерами. Только коммунисты едины и дисциплинированы. Они дружно выступают против любых реформ. Успех страны для них — нож по горлу. Интересно, насколько часто наследник Ленина Симоненко общается с Зюгановым, вождем коммунистов России? Получает ли он от него инструкции, как противиться прогрессу? Наверное, да. Ведь без этого они жить не могут. А вот демократы, как наивные дети. Как легко обвести их вокруг пальца, а потом достаточно занести палку, и все покорно станут под знамя коммунизма.

Если только Европейские страны помогут стать на ноги. Европа уже однажды совершила ошибку, снабдив этого негодяя деньгами и дав ему возможность совершить переворот с кучкой головорезов в Петербурге. Все головорезы стали впоследствии великими сынами русского народа. Европа чуть не поплатилась за эту ошибку своей свободой и независимостью. Наследники Ленина никогда не отступали от бредовой идеи поработить весь мир. И теперь дай им только возможность, они дружно возьмутся за осуществление своей идеи. Мясорубка заработает четко и бесперебойно, и мясники будут трудиться день и ночь, не покладая рук».

Анатолий Иванович, как всякий прозревший коммунист, ни дня не обходился без политики. В этом плане он шел в ногу со всеми, поскольку такого политизированного общества, как на пост советском пространстве, невозможно найти на всем земном шаре. Если у бывшего советского человека отнять возможность заниматься политикой, лишить его телевизора, с которым он сросся, потому что там политики намного больше, чем развлекательных программ, то жизнь для него покажется пустой и скучной, а то и невозможной. Он будет искать пути к старым, дорогим сердцу апартаментам, подобно тому, как человек, просидевший лет пятнадцать за решеткой и выпущенный на свободу, ищет пути, как бы вернуться обратно, потому что жить на свободе он не умеет и не может.

35

В этот день к Анатолию Ивановичу пришла на прием женщина. У нее были заплаканные глаза.

— Палатку у меня разгромили. Я честно платила налоги и, хотя эти налоги были катастрофически разорительны, я как-то умудрялась держаться. Но, в последнее время, меня стал вытеснять Пицца. Начались предупреждения, последовали угрозы, а теперь вот… на месте моей палатки пепел, да несгоревшие битые стекла.

— Вы у начальника милиции были? — спросил прокурор.

— К нему так просто не попадешь: на первом этаже пропускное бюро. Прием у него один раз в неделю, но в день приема он уезжает. И потом Пицца с начальником милиции — друзья, не разлей вода. О вас добрая слава, Анатолий Иванович. Помогите. Вот мое заявление на пяти страницах.

— Хорошо, я постараюсь, что-то сделать. Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах, — пообещал прокурор, прекрасно зная, что ничего сделать не сможет, поскольку сегодня закон, что дышло — куда направил, туда и вышло.

Его приглашали один раз в месяц на областное совещание прокуроров. Там он общался с коллегами, и выходило, что он единственный в Раховском районе прокурор, как бы ни у дел. Самый лучший выход из этого положения, попросить перевод. Куда-нибудь. Куда угодно. Он уже собирался к прокурору области, поскольку решение этого вопроса зависело только от областного прокурора, но в этот раз попасть на прием не удалось. Областной прокурор был вызван к Устичко, главе администрации области.

Анатолий Иванович вернулся в свой Рахов, куда ему так не хотелось возвращаться, хотя в Рахове у него была неплохая двухкомнатная квартира, довольно прилично обставленная, и жена Элла ждала его всякий раз, откуда бы он ни возвращался, как поздно бы он ни приезжал.

— Ты знаешь, Толик, что-то с телефоном у нас случилось: у соседей работает, у нас — нет, — сказала Элла мужу, после того, как он разделся, принял душ и прилег на кушетку немного отдохнуть.

— Не работает, ну и черт с ним, меньше беспокоить будут. Может, этот Диско — подлюка дал команду, чтоб отрезали, — сказал он безразлично и попытался закрыть глаза.

— Сам Дмитрий Алексеевич? — испуганно спросила жена. — О Боже, еще этого нам не хватало. Ты в немилости? Почему, какая причина? Дмитрий Алексеевич… он великий человек,…во всяком случае, в нашем районе он самый главный, это надо признать и… покориться. И не только. Надо прийти, пасть на колени, сказать: повинуюсь, простите Бога ради и облобызать тухлю, как это делали наши предки. К чему эта, твоя гордость, — силы ведь все равно не равны. Где ты напортачил, признавайся! Я сама пойду к Дмитрию Алексеевичу, сама паду на колени перед ним и скажу: так, мол, и так, виноваты страшно, осознали, вернее муж осознал, помилуйте и простите. Я торт испеку и отнесу ему в подарок, я знаю: его жена Марунька любит сладкое. Либо я прямо к Маруньке домой прорвусь. Мы две бабы договоримся. Мы вас сведем — нос к носу: миритесь, скажем, не то вам плохо будет.

— Да ни в чем я не виноват, — сказал муж, вставая, потому что жена наступила на его больной мозоль, коснулась кровоточащий раны, — просто глава нашей администрации игнорирует элементарные правила законности. Он с законом обращается, как со своей секретаршей Лесей, а я периодически пытаюсь напомнить ему, что рядом с ним находится прокурор, а долг прокурора — стоять на страже закона. Вот на этой почве у нас и возник конфликт.

— А тебе больше всех надо, — сказала жена. — Да ты включи телевизор и послушай, что там говорят. Вся независимая Украина живет вне закона. Сейчас вор на воре сидит и вором погоняет. Это норма. Жаль, что ты этого не понимаешь, а мы могли бы жить получше и что-то на черный день припасти. У нас запасов никаких нет. Случить что — мы нищие. Хотя, как хочешь, ты не маленький, как говорится, поступай, как знаешь. Пойдем, мой котик, ужинать пора.

После ужина Анатолий Иванович включил телевизор: там все то, о чем говорила жена Элла. Смотреть не хотелось. Ночью он не мог заснуть. Ночь с пятницы на субботу была просто кошмарной. Прокурор заснул незадолго до рассвета. Утром Элла ушла на рынок, дважды повернув ключом в замочной скважине входной двери. Около восьми утра в квартиру позвонили, сначала робко, затем более настойчиво. Анатолий Иванович проснулся, подошел к двери, посмотрел в глазок. За дверью стоял человек с сумкой инструментов в руке.

— Что вам надо? — спросил Анатолий Иванович.

— У вас не работает телефон. Я из телефонной станции мастер, откройте на минуту, я устраню неисправность в аппарате.

— Сейчас, одну минуту, — сказал Анатолий Иванович и пошел надевать халат.

Но когда он открыл дверь, на площадке оказался еще один человек в кепке, немного сдвинутой на лоб, высокого роста, крепкого телосложения.

— Постой здесь, проверь линию от двери до коробки, — сказал мастер, входя в прихожую и не закрывая за собой дверь.

Анатолий Иванович ушел в столовую.

— Можно вас на минутку, — попросил мастер.

— Можно, отчего же нельзя, — ответил Анатолий Иванович.

— У вас тут жучок, подслушивающее устройство, вот посмотрите.

Анатолий Иванович нагнулся и в это время получил сильный удар пестиком по голове. У него тут же в глазах блеснули искры, а потом все стало темно, и уже он не чувствовал боли.

Убедившись, что прокурор мертв, бандиты — убийцы, оставив лужу крови на полу, спокойно вышли с втянутыми головами в плечи, закрыли дверь, спустились со второго этажа, вышли со двора, сели в машину и уехали в неизвестном направлении.

Когда Элла вернулась домой с полной сумкой всякого добра, муж уже был бездыханным.

После истерики, как всякая женщина, в самую трудную минуту, она взяла себя в руки, перестала кричать, надела черный платок на голову, закрыла дверь, дважды повернув ключ в замочной скважине, бросилась в Белый дом. Но там был один дежурный. Оказалось, что Дискалюк собрал всех, в том числе и начальника милиции и на машинах еще вчера уехали на Яблоницкий перевал, устроив себе двухдневный отдых.

Куда идти, к кому обращаться? Почта тоже оказалась закрытой. Работал только телеграф. Но куда звонить в таких случаях, Элла просто не знала. Она также не знала, куда обращаться по поводу приобретения похоронных принадлежностей, поскольку никто из них заранее к смерти не готовился. Она нечетко представляла, что делать с лежащим в крови трупом, который еще вчера был ее живым мужем.

После обильных слез и тяжких рыданий, она вспомнила, что у ее мужа есть помощник, секретарь, есть три судьи и к ним-то она и может обратиться в данную минуту. Она бросилась к телефонному аппарату и к ее удивлению, телефон заработал, она могла звонить и сообщить о своем горе. И она стала обзванивать всех, кто мог ей помочь.

36

Неисчислимые беды великому народу принес коммунистический постулат об общественной собственности на средства производства, в том числе и на землю. Собрались два немецких еврея, не проработавшие ни месяца на производстве, не вырастившие и килограмма картофеля на земле и решили, что земля — матушка должна принадлежать всем и никому конкретно. И пошла писанина. На нее мало кто обращал внимание, но тут появился Ульянов, дальний родственник по крови Маркса и Энгельса. Он слукавил, обещая землю крестьянам, но никто не знал, что только в цветочных горшках и не горсти больше. И люди поверили ему.

А ведь, если разобраться, то земля никому конкретно принадлежать не может. Это человек принадлежит земле. В землю же он и уходит. А так называемая частная собственность на землю это всего лишь право трудиться на этой земле, не более того. Это право достается детям по наследству, либо другим лицам по завещанию. Они тоже временные на земле. А когда земля принадлежит всем, то она не принадлежит никому конкретно. Тогда она, как показала практика, принадлежит вождю, а все, кто обитает на этой земле, становятся рабами и у них вырабатывается негативное отношение к земле.

А землю надо любить, бережно относиться к ней и вдобавок трудиться на ней в поте лица. Семьдесят лет коммунистического рабства полностью выхолостило любовь к земле.

Пройдут трудные годы, прежде, чем крестьяне повернутся лицом к кормилице — земле. А пока многие просто не знают, что с ней делать и по сей день.

Верховные советы России и Украины сделали все, чтобы крестьяне не получили землю в собственность. Это дало возможность не только им, но и другим властным структурам торговать землей, продавать ее крестьянам, а вырученные деньги прятать в чулок, либо в западные банки.

Председатель сельсовета Апшицы Лимон, ставший как бы полновластным хозяином ничейных земель, отобранных у крестьян сорок лет тому назад, понимал, что ему одному не справиться с таким количеством земли, занял выжидательную позицию.

После скромных наделов каждому крестьянскому двору, в его распоряжении остались целые массивы, предназначенные для застройки жилища. Состоятельные люди, которые росли теперь как грибы, на радостях, начали строить дома для маленьких детей и даже для будущих своих чад. Это движение приняло всенародный размах в селе. Каждый стремился занять участок под строительство, но такой участок можно было приобрести только у Лимона по цене сто долларов за одну сотую гектара.

У Марии Петровны Коржук четверо детей от первого мужа и двое от второго Василя, который после рождения дочери, запил, к большому удивлению жены Марии.

— Не везет мне в жизни, — жаловалась она соседке. — Первый муж пил без просыпу и, похоже, этот недалеко ушел от него. Не знаю, что делать.

Мать Марии отсидела десять лет сталинских лагерей, была реабилитирована и пользовалась определенными льготами. А какие льготы на селе? Лишний кусок земли — вот тебе и льготы. Лучше и быть не может. Но мать Марии Марфа обладала только отрицательными качествами. Во — первых, у нее не было долларов, чтобы отнести Лимону по сотне за каждую сотку гектара, во — вторых, она была глубоко верующей женщиной и всегда надеялась на справедливость. И в — третьих, она была слишком возбудима, с расшатанными нервами и могла сказать напрямую то, что думает и не в елейной форме. А кому, скажите, понравится это? В особенности такому высокому начальнику, как председатель сельсовета. В особенности Лимону. Надо иметь в виду, что Лимон был весьма невзрачным человечком, обладал невысоким ростом, ему приходилось смотреть на собеседника снизу вверх и оттого, обиженный природой, он был зол на всех и как бы мстил тем, кто выше и симпатичнее его. А что касается прямого, нелицеприятного разговора со стороны кого бы то ни было, тут он просто приходил в бешенство.

Марфа пришла на прием к Лимону в понедельник и ждала пять часов. К Лимону проходили местные бизнесмены без очереди, долго у него засиживались и выходили с красными самодовольными рожами.

— Я не могу так долго стоять в очереди, я все углы двери вашего кабинета вытерла, краски уже не осталось, — нельзя ли интенсивнее вести прием, — сказала она, просовывая голову в дверь кабинета.

— Закройте дверь с обратной стороны, госпожа Марта, — сказал Лимон, слегка вытаращив глаза.

— Да, госпожа, бывшая заключенная, — с каким-то укором произнесла Марта. — Вы еще пеленки пачкали, и возможно кал свой ели, когда меня конвойные по камерам водили.

— Я? Да как вы можете? как вам не стыдно? Короче, я сейчас занят: видите — у меня люди сидят?

— Мать, ретируйся отселева, — сказал бизнесмен Миша Чесоткин.

37

Прошел еще час, пока Марта сама не села на стул в кабинете председателя. Лимон снял телефонную трубку, звонил куда-то, возможно в Осиное гнездо, многозначительно говорил «да, нет», а когда положил трубку, враждебно уставился на Марту.

— Ну что там у вас? Опять, небось, пришла землю просить? Если землю, то бесполезно: у нас слишком много заявлений. Не получится ничего, это я говорю вам честно. Вы не должны обижаться.

— Коммунисты у меня отрезали землю по углы, нас с мужем отправили в Сибирь, он там умер, а я в 1958 году вернулась с четырьмя детьми. У младшей дочери Марии, с которой и я живу, шестеро детей и муж — пьяница. Нас всего девять человек. Корову содержать не можем, картошку посадить негде, а у нас с мужем была своя земля и не так уж и мало. Верните нам хотя бы часть из того, что у нас отобрали насильно.

— Я вам уже сказал: нет возможности.

— У меня долларов нет, а то я бы не пожалела, выкупила бы у вас, Бог с вами. Но нет ничего за душой, поверьте.

— Я взяток не беру, — заявил председатель. — То, что вы мне предлагаете, это просто оскорбительно для меня.

— Тогда на каком основании Пукман строит дом на нашей земле? Ведь у него уже два есть. И детей у него только двое и то один еще в пеленках. Я как-то спрашивала его, он, правда, был под мухой: есть ли у тебя душа? Почто лезешь на чужую землю? А он мне и говорит: я тысячу долларов отдал за эти десять соток. Так что, нечего обижаться. Выложи и ты кругленькую сумму и земелька тебе будет. Кому он мог отдать тысячу долларов, как вы думаете? Неужели вашему землемеру?

— Хорошо, мы разберемся, — сказал Лимон и немного покраснел.

— Так вот я думаю: если бы у меня или у моей дочери были такие деньги, мы бы тоже пожертвовали на обустройство сельсовета.

— Да, это не мешало бы. Ремонт нужен. Стекло вон треснуло, замок на сберкассе надо менять. За все я отвечаю. Случись, что — сразу за хобот возьмут. Отсюда, если какой зажиточный человек и выделит десять гривен на приобретение побелки, то, что тут такого?

— Десять гривен? — удивилась Марфа. — Я двадцать принесу. Как только получу пенсию. Только земельки нам выделите. Ну, хотя бы под сенокос. Даже если мы козу заведем, все равно ей сено нужно, — чем кормить скотину?

— Хорошо. Двадцать гривен мне не надо. Я так рассмотрю вашу просьбу и сообщу вам. Я приглашу вас, пошлю за вами посыльного.

— Сколько мне ждать?

— О, на этот вопрос я не могу дать ответа. Все будет зависеть от обстановки. Люди у нас пошли очень трудные. Всем угодить просто невозможно. Наверное, и сам Христос не мог угодить всем.

— Христос взяток не брал, — сказала Марфа, не отдавая себе отчета в том, что говорит.

— Трудный вы человек, Марфа Селивановна. Я даже не знаю, как убедить вас в этом? Зачем вы себе так вредите? С председателем и ласковее надо бы быть. Все же меня народ избрал, он мне доверил вершить людские судьбы, а вы так пренебрежительно относитесь к всенародному старосте. Ай — яй — яй, как нехорошо.

— Жись у меня трудная, милок. Оттого и я сама такая неприкаянная, и неласковая. Были бы у меня доллары, я бы повеселела, может быть, надел бы получила, а так, где правды искать? Придется самому Кучме писать, у него просить, авось, чего-нибудь да выйдет. Говорят, под лежачий камень вода не текет. Будь здоров, народный избранник. Будешь так и дальше вести, я за тебя голосовать не стану.

— Это ваше полное право. Могу только сказать, что ваш один голос ничего не решит.

Марфа Селивановна ушла, расстроенная. Дома она взяла школьную тетрадь и плохо заточенный карандаш и стала писать прямо президенту независимой Украины, не зная о том, насколько это трудное и, как правило, бесперспективное дело. Президент один, а народу — пятьдесят миллионов. Трудно предполагать, что президент прочитал хоть одну жалобу своих подданных. У него просто на это нет времени. Для разбора жалоб президент содержит целый отдел, это отдел писем и жалоб трудящихся, который берет свое начало еще от коммунистического режима. Целый штат сотрудников, как было раньше, так и теперь, разбирая письма, вероятно, успевают прочитывать только обратный адрес на конверте для того, чтобы послать в областной центр, а областной центр пересылает в районный центр, а районный центр — в сельский совет. Таким образом, жалоба, посланная президенту независимой Украины на председателя сельского совета, в конечном итоге попадает в руки тому, на кого жалуются.

Точно так же было и с Марфой Селивановной. Ровно через месяц Марфу вызвали в сельсовет к Лимону.

— Это ваш почерк? — спросил Лорикэрик, тыча в нос Марфе ее жалобу. — Ну вот, и чего же вы добились? Ведь сейчас все решается на местах, знайте это, несознательная госпожа Марфа. Если бы я был несознательным человеком, я мог привлечь вас к ответственности за клевету. Но я этого делать не буду. Я расквитаюсь с вами по-другому.

— Как? — с тревогой в голосе спросила Марфа.

— Больше ко мне не приходите, и ни по одному вопросу ко мне не обращайтесь. Земли у нас нет, и я ничего выделить вам не могу. Можете жаловаться, обращаться, куда угодно, хоть к Богу. Это вам маленькое наказание за сочинение кляузы. Вот вы здесь пишете: председатель продает землю по сто долларов за сотку. Он уже продал около сто гектаров и получил десять тысяч долларов. Откуда вы знаете все это? Вы видели, вы присутствовали при этом, у вас есть свидетели, что я продаю землю? Скажите, есть или нет, да или нет?

— Свидетелей у меня нет.

— Значит, клевета. Ну, хорошо же, я… у меня тоже есть самолюбие, я тоже слаб, как и любой смертный, хоть я и народный избранник. Вы у меня ни одной материальной помощи не получите. Раньше мы вам выделяли, что-то из фонда гуманитарной помощи. Эта помощь приходит к нам из других стран, но не в адрес таких, как вы. Вы — клеветник, вы сочиняете всякую грязь и выплескиваете на голову честного человека, народного избранника. Все. Марфа Селивановна. Распишитесь вот здесь. Это есть акт, составленный мною, в котором я фиксирую ваше намерение возводить на меня клевету в письменной форме, а также сегодняшнюю клевету, высказанную мне устно только что. У меня уши разгорелись, в психике трещина возникла, как я буду принимать граждан? А их вон сколько, весь коридор забит ими.

Марфа Селивановна приняла позу зэчки, гордо подняла голову и как во времена десятилетнего путешествия по ленинским местам за далеким Уралом, гордо произнесла: от подписи отказываюсь гражданин начальник.

— Я тут так и запишу: от подписи отказалась. Это еще хуже. Это так, будто вы говорите честному человеку: сволочь и тут же отказываетесь от этого слова и утверждаете, что сказали только что: хороший человек.

Это было так похоже на зэчную жизнь, что она, покорно наклонив голову и устремив взгляд на свои грязные башмаки, вполголоса спросила:

— Можно мне идти?

— Идите, и чтоб больше этого не было.

Марфа спустилась со второго этажа, вышла на пыльную улицу и побрела в сторону дома, испытывая облегчение оттого, что возвращается домой, а не в камеру. Тут она поняла, как мало человеку надо. А земля, да Бог с ней с этой землей. «Когда я умру, мне два квадратных метра выделят, куда денутся, а пока…».

38

Тем временем, закрыв дверь изнутри, дабы никто из посетителей не вошел, Лимон расхаживал по кабинету, довольно потирая руки. Он, как ему казалось, только что разделался с опасной кляузницей, и бросился к сейфу, вынул несколько упаковок сто долларовых бумажек, и в который раз стал пересчитывать. Таких бумажек со вчерашнего дня было сто пятьдесят штук, что составляло пятнадцать тысяч. «Пора к Диско — падлюке, а то он на меня уже давно косится, придирается по пустякам: то я не конспектирую его речь, то в отчетах не там ставлю запятые, то первым норовлю выскочить из душного зала, едва заканчивается совещание. Это тонкий намек на толстое обстоятельство. Придется ему отстегнуть пятерку. Десять останется. На машину, иномарку не хватит. Нет, пять тысяч это слишком много. Не он же меня избирал председателем, меня избирало село, жители села. Им бы по доллару надо выделить. Но, это потом. Я устрою праздник села, куплю на свои кровные денежки бочонок пива, может даже два. И угощайся, братва. Сколько будет стоить это пиво? Долларов пятьдесят? Многовато. Нет, я два ящика газированной воды поставлю. От пива в голове чертики прыгают, всякие дурные мысли возникают. Особенно у таких как Марта. Не исключено, что и сама марта может назюзюкаться этого пива и затем начнет нести околесицу про меня народного избранника. А от газированной воды только польза. Народ у меня скромный, неприхотливый, и за газированную воду благодарить будет».

Как только закончились мудрые мысли в его небольшой по объему голове, он тихонько повернул ключ в замочной скважине и не открывая двери, громко произнес:

— Входите!

Но никто не открывал дверь. Лимон насторожился, стал спиной к стене рядом с дверью и тихонько приоткрыл ее, чтобы если провокатор просунет голову, схватить его за грудки и повалить на пол. Тут послышались шаги, мягкие, осторожные по коридору. Дверь рванули на себя, и голова повисла между дверным полотном и наличником.

— Сдавайся, гад! — закричал Лимон, хватая секретаря за воротник пиджака.

— Лорикэрик Семенович, Господь с вами! Это же я Марта Иосифовна, секретарь сельсовета. Я не убийца. Я женщина.

— Марта Иосифовна! вы… того, могли бы и предупредить, а то вы идете так, крадучись, дверью дергаете. По инструкции это не положено. Ну, ладно, присаживайтесь. Я слушаю ваш отчет о проделанной работе.

— Какой отчет? — удивилась Марта Иосифовна.

— Как какой?! Сейчас уже три часа дня. Мы уже работаем шесть часов. Что вам за это время удалось сделать, докладывайте.

— Но раньше такого не было. Я привыкла сдавать отчеты в райисполком, а чтобы отчитываться перед председателем, я это впервые слышу.

— Будете, будете отчитываться, Марта Иосифовна. Знайте: новая метла по-новому метет. Итак, я вас слушаю.

— Ну, я заполняла журнал выделения земельных участков под строительство жилья, так называемое индивидуальное строительство.

— Вы ведете такой учет?

— Веду, а что?

— Мне интересно знать, кто вас уполномочивал заниматься этим? Вы что ведете досье на своего председателя?

— Боже сохрани!

— Тогда уничтожьте этот журнал. Выделением земельных участков занимаюсь я, и я же готовлю бумаги на утверждение, выделенных участков нашими депутатами. Я выделяю — депутаты утверждают. Так появляется ритм в работе.

Секретарь смотрела на Лимона, опершись на ладонь подбородком и ее серые добрые глаза саркастически улыбались и как бы говорили: ну и хитрец же ты.

— Что ж, — сказала она, — я пойду и займусь уничтожением журнала.

— Вот — вот, этим и надо заняться, а я пройдусь по центральной улице села. Там, в колидоре, нет больше просителей?

— Нет. Все, отчаявшись попасть к вам на прием, уши.

— Как?

— Вы слишком медленно ведете прием и ничего не решаете. Посетители жалуются.

— Не посетители, а просители, Марта … тогда я пошел.

— Пешком?

— Пока нет машины — пешком. Я должен посмотреть, кто, чем занимается, а заодно попытаюсь изучить психологию односельчан. Как они относятся к своему председателю, человеку, кому они вручили свою судьбу, кого избрали на этот высокий пост? Вы-то не слышали, что обо мне говорят?

— Слышала, а как же. Одни говорят, что вы взяточник и хапуга, другие — что вы не у каждого берете взятку, третьи говорят, что вы слишком дорого продаете землю.

— Не верьте, это клевета, вымысел чистой воды. Бывает там, что люди благодарят, но как от этого откажешься? Недавно побелку моего кабинета закончили. Откуда деньги на побелку и за работу, как вы думаете? Рахов нам ни копейки не дает. Один бизнесмен немного подбросил, а остальные денежки пришлось из собственного кармана выложить. Разве это дело?

— Я сочувствую вам, но ничем помочь не могу. Если только бросить клич: помогите председателю, у него дети с голыми попками по двору бегают, — еще шире улыбнулась Марта Иосифовна.

— Рано такой клич бросать. У меня родители есть, если что — помогут, не откажутся.

— Я согласна. Идите, утверждайте свой авторитет, изучайте, как к вам относятся люди, а я пойду журнал уничтожать.

Секретарь закрыла за собой дверь, а Лимон сугубо для себя произнес:

— Наглая какая, а? Да я тебя раздавлю, как слон муху. Ишь, журнал учета она ведет у меня за спиной. Кому я выделяю участки, это не ее собачье дело. И вообще никто не должен знать, сколько мне отдают за одну сотку. Даже Поп мой землемер.

Тут, легок на помине, вошел землемер в расстегнутой на три пуговицы рубахе, в кепке козырьком на затылок.

— Дорогой Лорикэрик! У мене чичас не жизнь, а малина. Не могу пройти мимо бара. Обязательно кто-нибудь затащит, и давай угощать… и сейчас я, малость того… тяпнул. Ты уж, Лорикэрик, прости мя грешного.

— Ты пьян! И в таком виде позволяешь себе войти в кабинет главы всего села избранного народом на высокий пост! Это хамство! Уволю! Иди, ты мне больше не нужен.

— Ну, Л — л — лорикэрик, не злись. Я сегодня не только выпил, но и заработал. Четыреста долларов у меня в кармане, по двести на рыло. На, возьми. Хошь, все отдам, только не ругайся и моей жене не звони: домой не пустит.

Он вытащил из внутреннего кармана куртки скомканные доллары и бросил на стол председателя.

— Ладно, иди, твоя доброта спасла тебя.

— Я надеюсь и на вашу доброту. У меня пацан учится в техникуме, я каждый месяц ему по сто долларов посылаю, — как бы протрезвев, сказал землемер.

— Пьяница несусветный, — сказал Лимон, когда землемер закрыл за собой дверь. — Собственно мне такой и нужен. Такого человека легко приручить, сделать его преданным как собачка.

Лимон уже взялся за ручку двери, чтоб выйти на главную улицу, разделяющую село зигзагообразным пунктиром на две части и пройти четким шагом по израненному асфальту, как в кабинет ворвались два бизнесмена.

— Ты куда, петушок? — спросил бизнесмен Марущак Семен.

— По службе. Государственные дела, неотложные дела.

— Не торопись, у нас тоже дело. Моему корешу Копчику Матвею захотелось построить усадьбу рядом с моей. Давай выделяй участок в пятнадцать соток. Полторы тысячи баксов он выкладывает без проблем. Сделай одолжение.

— Но Матвей уже построил три дома и только на одном есть номер. Два без номера.

— А х. с ним и третий пусть будет без номера, какая тебе разница?

— Дом без номера все равно, что номер без дома, — сказал Лимон. — Это своего рода укрывательство от налогов.

— Набавь ему еще полкуска, — предложил Марущак Копчику.

— О нет проблем. Вот они две тысячи баксов. Присылай землемера. Прямо сейчас.

39

Лимон заморгал глазами. Получить две тысячи долларов за такой короткий промежуток времени, не прилагая никаких усилий — это просто кайф.

— Землемер будет завтра, — сказал Лимон.

— Почему завтра?

— Он пьян.

— Хорошо, что председатель у нас не пьющий, — произнес Марущак.

— У меня возникла идея, — неожиданно заявил Лимон.

— Какая?

— У тебя три легковушки— подари одну мне, а то мне пешком приходится топать. Я председатель все же, а не х. собачий, правда?

— Истинно так. Я дарю тебе «Жигуленка» первой модели, итальянская сборка, правда, номеров тоже нет.

— Она что — ворованная?

— Почти. Только ты не переживай. Мы ее прихватили в Чехии: на дороге валялась, можно сказать на свалке… с ключом в замке зажигания. Я сел — машина завелась, и мы — к границе. Там двести баксов взяли и пропустили. Здесь по селу кататься можно. А если подружишься с работниками ГАИ Раховщины, можешь и в Рахов ездить.

— Давай вези ее к сельсовету.

— Иди сам бери. Вот сейчас втроем пойдем ко мне, и я тебе ее дарю при свидетелях.

— Идет, — обрадовался Лимон.

Наконец он сел за руль «Жигулей» желтого цвета и нажимая не только на газ, но и на сигнал, прокатился несколько раз по селу туда и обратно. Люди открывали окна, глядели на непонятный движущийся предмет, крутили пальцем у виска, не зная, что за рулем сидит сам председатель, великий человек. Совершив третий круг, он сбавил скорость в надежде, что кто-то выйдет навстречу ему, начнет кланяться, либо махать рукой.

«Когда президент приезжает куда-нибудь, его встречают с цветами в руках. Школьники и взрослые. Цветы бросают под колеса машины, кричат „ура“ и произносят всякие другие лозунги. Я ведь тоже президент села, почему же они, свиньи эдакие, не выходят приветствовать меня? Неблагодарные у нас люди. Мужик он такой: ты в него хлебом, а он в тебя— камнем. Да у меня такие планы относительно реконструкции села, каких ни у кого не было. Я превращу эту долину, зажатую с востока и запада горами, в сплошной бетон. У меня дом в дом будет стоять. Это будет не село, или как сказали бы в России деревня, а маленький городок. Я все забетонирую, заасфальтирую, словом я сделаю так, что когда-нибудь жители села Апшицы мне памятник поставят. А что? Разве председатель не может удостоиться такой чести? Вон Ильич! Его подсадили на броневик, он каркнул, как воробей два слова, кажется: „Да здгаствует социалистическая гэволюция!“ и ему тут же памятник сбацали. За что, за какие заслуги? Эх, судьба, до чего же ты капризная и своенравная!»

Он свернул налево, остановился у самого входа, торжественно вышел из машины и величественно захлопнул дверцу. Здесь, у входа встречал его единственный человек в широкополой суконной шляпе и майке вместо рубашки с искривленным беззубым ртом Иван Заплесневелый, уже второй год занимавший должность посыльного, что на языке местных обитателей означало «бохтыр».

— Едут! — закричал Иван, вытаращив глаза, так что белки засверкали.

— Кто едет?

— Сам!

— Кто сам?

— Презентуха Диско — подлюка. Только что звонили. Надо выставлять караул.

— Почетный караул, — сказал Лимон и побледнел от такой новости. — Зови всех ко мне в кабинет. Срочно! Пусть все бросают и ко мне в приличном наряде.

Он поднялся на второй этаж, заскочил в свой кабинет и обнаружил, что над его головой нет портрета президента. Единственный телефонный аппарат сиротливо стоял на тумбочке, и тот оказался разбитым.

Когда все работники сельсовета уселись на табуретки, перед столом председателя, он встал и спросил:

— С чего начнем?

— Я считаю, — сказала Марта Иосифовна, — что надо начинать со столов. Надо выгребать весь мусор из ящиков. Я помню, еще когда-то давно, первый секретарь райкома Шпатарюк к нам приезжал. Так он ничего не спрашивал, ни на что не смотрел. Он только попросил: откройте ящик своего стола. Тогдашний председатель Кузьмук дрожащими руками выдвинул ящик, а там такое… в обморок упасть можно. «Все ясно» — сказал великий человек, развернулся, сел в машину и уехал. А потом такой был разгон! На всю Раховщину. Я тоже там сидела на этом совещании и плакала от стыда.

— Марта Иосифовна права, — трагическим голосом изрек Лимон. — Срочно доставайте мешки, и весь мусор из ящиков высыпайте в эти мешки и сносите в кладовую. Кладовую закрыть на замок, а ключ закопать в землю. Замок срежем потом.

Все сотрудники, а их было шесть человек, разбрелись по своим кабинетам и принялись выгребать мусор из ящиков. Только землемер присел к столу, с трудом взгромоздил локти на стол, уронил голову в раскрытые ладони и крепко задремал.

Лимон тем временем вытащил все ящики стола, и ненужные бумаги кидал в печку. Когда печка была переполнена, он достал зажигалку и поджег содержимое. Дым повалил в кабинет. Вдруг дверь открылась, и на пороге показался сам Дискалюк.

— У тебя что — пожар тут?

— Здравия желаем господин президент Раховского края! Ваши подданные, жители села Апшицы в полном здравии, благодаря вашим заботам об их благополучии, пребывают в довольстве и сытости. Докладает народный избранник Лорикэрик, что значит Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм.

— Ну и имя у тебя. Хорошее имя. Только, может быть, тебя следовало бы заново крестить. Я бы тебя назвал Нук — независимая Украина. Кратко и современно. Но для этого надо очень стараться. А я приехал жалобы разбирать. Слишком много на тебя жалоб. Землю продаешь под застройку. По чем у тебя сотка? Только не ври. Я лгунов не люблю.

— По восемьдесят долларов, — соврал Лимон.

— Ты не ошибся? — Дискалюк сверлил его глазами, да так удачно, что у Лимона отвисла, а потом стала дрожать нижняя губа. Чтобы выйти из тупика, он бросился к сейфу, сгреб все, что у него было, и бросил на стол.

— Вот здесь все пожертвования. Теперь я — нищий. Пощадите, господин президент!

— Я сейчас посажу тебя. Ты — лгун. Я давно за тобой наблюдаю. Почему ты раньше ко мне не пришел? Почему ни разу не зашел ко мне в кабинет? Тоже мне Гобсек, все жмешься, а ведь надо делиться. Это диалектика.

— Гобсек! Гобсек! Давайте я буду Гобсек. Не Нук, а Гобсек. А кто такой Гобсек?

— Скупердяй из Ясиня. Теперь он уже не председатель. Сам господин Устичко ему такую кличку дал.

Лимону оставалось последнее средство — опуститься на колени, сложить руки как перед изображением Иисуса Христа.

— Не губите народного избранника, умоляю вас! Я молодой представитель народа, свежий избранник, у меня нет еще опыта общения с великими людьми. Ить не ошибается тот, кто ничего не делает, — лепетал Лимон, ползая на коленях, а потом обнимая и целуя колена господина Дискалюка.

— Ишь ты! не забыл марксистскую установку. Ну что ж! я тебе поверю. — Дискалюк повернулся к двери. Лимон в страхе преградил ему путь.

— Пока не возьмете эти бумажки — не выпущу, хоть судите меня народным судом и отправляйте на десять лет по ленинским местам.

— Ах ты, комар! Ну и хитер же ты! Купить хочешь? А я не продаюсь. У тебя тут забежать есть куда?

— Есть, есть, а то, как же! Спустимся вниз, я провожу вас.

Перед входом в здание сельсовета «президент» свернул направо и направился в нужник, а Лимон, набив сумку деньгами, подбежал к машине, рванул дверцу и бросил на заднее сиденье. Там были все деньги. Он постоял, почесал затылок, потом побежал посмотрел, идет ли «президент» и, убедившись, что он еще там, в нужнике, быстро вернулся к машине, запустил руку в сумку и вытащил много зеленых, которые тут же сунул во внутренний карман пиджака.

— Ну и нужник у тебя! Меня чуть не вырвало. А что— уборщицы у тебя нет?

— Штатной единицы нет, господин президент.

— Подай заявку, я тебе выделю, — сказал Дискалюк, садясь за руль своего «Мерседеса».

— А где ваш водитель?

— Эту машину я никому не доверяю.

Машина рванула с места точно ракета, а Лимон перекрестился, и поднялся к себе в кабинет подсчитывать, оставшийся у него капитал.

40

Лимон уже, слава богу, стал профессиональным взяточником. К этому времени он пошел хорошую школу получения мздоимства, и ни где-нибудь, а в самом граде Ужгороде, столице всех земель, расположенных как на равнине, так и в горной местности запада Украины. В городе Ужгороде хорошо уживаются русины с венграми, немцами, греками, румынами и еще бог знает какими национальностями, ах да еще с цыганами, ведущими кочевой образ жизни. Но не об этом сейчас речь. Речь об мздоимстве. Берут все, от уборщицы до директора. Даже банщики берут взятки. И все об этом знают, от писаря до президента и никто ничего сделать не может. То ли не может, то ли не хочет. Лимону об этом поведал сам Дискалюк.

— Ты говорил, что у тебя племянница Гафия учится в университете, так вот позаботься, чтоб она успевала, а заодно пройдешь хорошую школу взяточника, потом поделишься со мной. Мне интересно, что нового в этой области. Кто знает, может и мне пригодиться. А то я в Киев ношу мешками, а там некоторые чиновники носом крутят. Оказывается, я не так преподнес. Чтоб их черти на разные крючки вздернули. — Дискалюк сплюнул прямо на пол, а потом растер подошвой туфли, поскольку плевок показался неправильной формы. — Или ты считаешь, что кроме продажи земли крестьянам, ты ничем другим заниматься не будешь. Короче, как хочешь. Можешь отказаться, я пошлю другого председателя.

Лимон приложи ладошки к щекам, трижды выдал поклон и прерывистым голосом запричитал.

— Господин, нет, пан, нет, не пан, товарищ… и не товарищ, генерал Дискалюк. Я чрезвычайно благодарен за оказанное доверие, тем более, что племянница Гафия уже трижды приходила ко мне домой и это в воскресный день, когда я имею полное юридическое и морально право отдохнуть от недельных трудов на благо граждан моего села. И, знаете, слезы в три ручья. Все студенты-медики на первом курсе успевают на пятерки, а у нее сплошные двойки. «Почему? — спрашиваю. — Неужели ты такая тупая?» «Я стараюсь, — отвечает она, — только заступиться за меня некому, поддержать некому. Вон, Марко, руки в брюки, ни одного конспекта, раз в неделю появляется, а в отличниках ходит».

Дискалюк все понял. Он сунул указательный палец в правую ноздрю и от удовольствия стал наводить порядок. Несколько козявок упало на согнутые колени, а дальше, когда он вынул палец, ноготь оказался в крови.

— Ну, вот видишь, перед тобой сама дорожка стелется. Давай! я тебя отпускаю на две недели, — произнес Дискалюк, протягивая руку.

Лимон стрелой помчался в свое село и за шестьдесят минут добрался до своего кабинета. Открыв телефонный справочник, он быстро отыскал номер телефона декана медицинского факультета Ужгородского университета Дырко Затычко.

— Дырко слушает. Это родители звонят? Я вам рекомендую иметь дело с преподавателями непосредственно. Если ваш ребенок не успевает… купите новую сумку, наполните ее всяким добром и к нам. Карманы тоже должны быть…, словом в карманах у вас не должен гулять ветер. Все понятно? если понятно, будьте здоровы.

— Послушайте, мне нужны ваши преподаватели, два преподавателя, Свиноматка и Кочерыжка. Одна преподает химию, другая физику. Может, лучше вы мне дадите адрес, домашний, разумеется. А сумка у меня уже есть, 80 на 90 и карман не пуст, даже пинжак перекосился на одну сторону.

— Записывайте: университетский проезд, дом,7, квартира, 1.

Тут же послышались гудки. Декан не желал больше разговаривать. Лимон зажегся любовью не только к университету, но и к его преподавателям — Свиноматке и Кочерыжке. Он напихал сумку картофелем, огурцами, бутылкой самогона и… бутылкой коньяка, подаренного ему две недели тому бизнесменом Иваном Пиццей.

Сто восемьдесят километров пришлось преодолеть, чтобы увидеть племянницу Гафию. Она так обрадовалась, слезы сами потекли и если бы Лимон был человеком высокого роста, повисла бы у него на шее, а так только придавила его лысину своей пышной грудью.

— Садись, племяша рядом, показывай, идее живет эта проклятая, ненасытная Свиноматка, чтоб она никогда не опоросилась.

— Да вот тут рядом, рукой подать. Сейчас она точно дома. Поехали, дорогой дядюшка.

Машина остановилась у самой калитки высокого забора, поросшего роскошной зеленью.

— Калитка закрыта на замок, — разочаровано произнес Лимон. — Что будем делать?

— А вот кнопка, дядюшка. Нажмите на эту кнопку указательным пальчиком. А что у вас в этой тяжелой сумке? — спросила племянница Гафия.

— Домашняя картошка и помидоры, две бутылки спиртного и… одна головка чеснока. Я за эту сумку отдал бабушке Данчихе пять соток земли в горной местности, правда.

— Дядюшка, дай одну помидольку, уж два дня ничего во рту не держала. Все равно Ляна Свиноматка эту сумку не примет. Ей доллалы подавай, я точно знаю, — произнесла плаксивая Гафия, доставая платок для носа.

— Посмотрим, — произнес Лимон, нажимая на кнопку вызова.

На ступеньках тут же показалась крупная женщина в длинном засаленном халате, перевязанным белой веревкой ниже грудей и выше большого живота.

— А Гафия Смиричка, — произнесла она с издевкой, — ты тупая как сибирский валенок. Формул не знаешь, лабораторную работу ни одну решить не можешь. Зря ты к нам поступила.

Студентка Смиричка покраснела от обиды, но чувствуя за своей спиной поддержку в лице дяди с тяжелой сумкой и полными карманами долларов, решила защищаться.

— Неправда, я вам все формулы наизусть расскажу, у меня конспект по всем темам, все лабораторные работы решены, вернее сданы. Вы меня обижаете Ляна Выпендрыковна. Хотите послушать?

В это время Лимон стал приближаться с сумкой, загруженной всяким добром. Сумку он держал в левой руке, а правой полез во внутренний карман пиджака — нового, с иголочки.

Ляна Выпендрыковна расплылась в улыбке.

— Поставьте сумку на ступеньки, — сказала она, протягивая руку и зажимая в ладошке свернутые в трубку доллары. — Вы, знаете, как вас там зовут, папаша, ваша дочка очень старательная девочка, просто умница, она далеко пойдет, она находится в первой тройке лучших учеников. Студентка Смиричка, это какая-то ошибка, я тебя с кем-то спутала, честное слово спутала. Сама не знаю, как это получилось. Но теперь все стало ясно. Говорят, лучше позже, чем никогда. Так, что, милочка, завтра неси зачетку и если там что-то не то, я все исправлю. По химии у тебя будет отличная оценка. По знаниям и оценка, а как же моя, лапочка. Правда, во втором семестре ты папочку еще раз приведи, а то можешь и в конце этого семестра. Мы, преподаватели, народ небогатый, поневоле приходится прибегать к нетрадиционным методам добывать средства на житуху. Все, чао, бамбино.

— Простите, а где живет преподаватель анатомии человека? Как ее, бишь?

— А, Кочерыжка. Мы ее просто зовем — Кочерга. Ее следующий дом. У вас в машине, что-то еще осталось, или будете вытряхивать карманы?

— Еще одна сумка, только размером поменьше, — признался Лимон.

— Что ж! следующий дом. Уж так и быть отпущу вас, но в другой раз знайте: если я разрешила вам ко мне явиться, никаких Кочерыжек, ясно?

— Как Божий день. А пока прошу спардонить.

Лимон остановил машину у калитки следующего дома и так же нажал на кнопку звонка. И так же, как Свиноматка, показалась женщина, только худая, темноволосая, нестриженая, с красными злыми глазами.

— Оставьте за калиткой. У меня мало времени. А хрустящие зеленые дайте сюда и уходите. Ко мне вот приближаются следующие родители со своими чадами. Эта мамаша, что тащит за руку свою дочь, боже до чего же она тупая и ленивая, но мать хочет только пятерку и не меньше. Что с ними делать, ума ни приложу. Пожалуйста, уходите, сейчас начнется не только плач, но и крики. Эта мать…, еще и грозит мне, милиция, видите ли у нее своя. Да плевать я хотела на милицию. У милиции тоже есть дети и тоже тупые, как сибирские валенки. Вы слышали, что я вам сказала? ретируйтесь и как можно быстрее. Ты, кажется, Смиричка. Подойдешь завтра Смиричка с зачеткой.

Лимон разочаровано повернулся к машине. Те примеры взяточничества, которые только что прошли на его глазах, нисколько не взбудоражили его ум, работавший в одном направлении, как бы что, как бы где добыть, поделиться с Дискалюком, которого он любил пуще отца родного. А тут что? Эти дамы тупые как кроты. К тому же грубые и наглые. Берут взятки в открытую. Никакого тебе стеснения. А ему нужно что-то такое, особенное. Чтоб душу будоражило, чтоб поделиться можно было с кем.

— Дядюшка, соколик мой ясный, — запела Гафия, прижимаясь к его плечу. — Как я рада, что ты у меня есть, ибо не было бы тебя, и мне конец пришел бы. Только, мне кажется, ты чем-то озабоченный, взгляд у тебя такой, будто ты в чем-то разочаровался. Я психологию уже изучать начала, меня не омманешь. Признавайся, давай, а то мочку уха оторву и крысам выброшу.

— Эти две взяточницы ни на что не вдохновляют. Я не могу последовать их примеру. А Дискалюку что я скажу? Да он меня в парной бане так поджарит, что я оттуда не выйду на своих двоих.

— Я понимаю, — заговорила племянница Гафия. — И Кочерыжка и Свиноматка слишком грубые взяточницы, а тебе чего-то поинтереснее хочется. Будет тебе поинтереснее, не переживай. Вот, к примеру, преподаватель биологии Степан Степанович Завертайло Обертайло взяток со студентов не берет. Он верующий, член какой-то секты, кажись свидетелей Иеговы.

−А на что же он живет? Неужто на зарплату?

— Каждый студент первого курса обязан три раза в неделю являться к нему на консультацию, на его собственную квартиру. Консультация проходит не более трех минут. За три минуты он берет десять долларов. Ты думаешь, дядюшка, почему я такая худая. Все денежки что мне дают родители на питание на оплату общежития, я отдаю Степану Степановичу. Да и то я вся в долгах, как в шелках. Некоторые девчонки, более симпатичные, чем я расплачиваются и своим телом. Степан Степанович не брезгует, человек он не гордый. А я…, у него на меня нет спросу, я вынуждена расплачиваться наличкой. Забери меня отсюда, дядюшка. Матери бесполезно говорить, она свое талдычит.

— О, это уже более интересно, — сказал дядя Лимон. — Познакомь меня с ним. Может мы того, споемся. Я собственно затем сюда и ехал. Мне дали задание отыскать профессионального взяточника, набраться у него опыта и вернуться докладом.

— Так я тебя, как племянница не интересую?

— Не очень интересует, у меня сейчас более глобальные проблемы.

— Бу-у-у-у!

41

Отец Мэлора Цас долгое время работал сторожем на аптечном складе, терпеливо ожидая повышения по службе. Он аккуратно являлся на работу в трезвом виде, даже в дни революционных праздников не злоупотреблял спиртным. Во всяком случае, его никто ни разу не видел лежащем на полу, либо во дворе в позе ребенка, пребывающего во чреве матери.

В конце концов, начальство обратило на него внимание и не столько на него самого, сколько на его личные качества и служебное рвение: Цас был рекомендован в КПСС, а это автоматически означало повышение по службе.

Вскоре он стал заведующим аптечным складом, за что всю жизнь благодарил родную коммунистическую партию.

Вначале семидесятых годов двадцатого века, когда все советское человечество готовилось к столетию со дня рождения своего кумира, пионеры и комсомольцы выискивали тропинки, по которым, предположительно, могла ступать великая и мудрая нога гениального человека, и, мысленно представив стройную походку, приходили в неописуемый восторг. Такие данные поступали в прессу, сначала в газету «Правда», а потом в десятки тысяч других «правд», после чего ученые брались за перо, сочиняли диссертации и другие всевозможные научные труды.

В это самое время у Цаса Гавриленко родился сын. Кто дал ему такое счастье? Не Господь Бог, конечно. Но кто? Конечно, Ленин. Только Ленин мог так осчастливить человека. Наконец, Цас получил возможность сбросить тяжелый груз со своей коммунистической души. Всю жизнь он мучился, но никому в этом не признавался— почему он носит такое имя. Почему не революционное, или на худой конец, простое русское имя? А то Цас, что значит центральный аптечный склад. О, если бы знали сотрудники, если бы они догадались и расшифровали его имя! Ему, видимо, пришлось бы бежать. Хотя куда бежать, в какую страну, Цас так и не определился.

А вот сын будет носить имя Мэлор, что значит Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция. Ни в одной стране мира никто не решится, никто не осмелится, не догадается, не получит разрешения назвать своего сына Мэлор. Только в стране советов такое возможно. Жена сопротивлялась, но когда, после долгих раздумий, Цас все же расшифровал это мелодичное имя, она пришла в неописуемый восторг.

Шел год за годом, Мэлор подрастал, родители старели, а потом и вовсе отправились в коммунистический рай, туда, куда вождь показывал рукой. Он хоть и обещал рай на земле, хоть и подарил землю крестьянам в цветочных горшках, но его вытянутая рука показывала на небо. Просто люди не догадывались, вернее их ум не смог разгадать гениальные намерения мудрого вождя.

Итак, Мэлор окончил военное училище, потом военную академию и дослужился до полковника. Он не делал секрета из своего имени, как отец, а наоборот, часто козырял этим. Это способствовало его авторитету до тех пор, пока бородатые евреи были гордостью великой нации. А потом, когда надежды на светлое будущее окончательно рухнули и советские люди проснулись от долгой позорной спячки, это имя стало вредить авторитету полковника Гавриленко. Плюс, у него был необычно скверный характер. Все это и привело к тому, что полковника Гавриленко Мэлора Цасовича перевели на должность начальника Раховского райвоенкомата. Мэлор стал военкомом. Это было явное катастрофическое понижение в должности. Мэлор пил две недели подряд, и у него стало плохо с сердцем.

Зав рай здрав отдела, Богачек Том Иванович, лично примчался на скорой помощи и что называется, спас человека от преждевременной смерти.

— Ты что, Мэлор? ты не знаешь, какое ценное кресло ты занял. Да это же золотое дно!

— Не, не… не может быть, — как бы проснулся Гавриленко Мэлор, чувствуя легкость на душе и сердце. — Ты Том шутишь, должно быть.

— Гм, в каждой шутке есть доля правды, — сказал Том Иванович, весело улыбаясь. — Вспомни о молодом поколении. О юношах вспомни. Они досигают определенного возраста и подлежат призыву в армии.

— Ну и что? пусть служат, кто им мешает?

— В том-то и дело, что никто не мешает, но… какой отец хочет, чтоб его дитя служило в армии, где дедовщина и даже война, ты об этом подумал? Я, к примеру, уже посчитал: если каждый папаша отстегнет три тысячи долларов за свое дитя, то мы с тобой…

— А ты тут причем? — почти обнаглел больной.

— Как причем, а кто оформит справку, что призывник болеет, или еще круче — инвалид?

Полковник вскочил с больничной койки — болячки как не бывало.

Так началась дружба двух пока мало известных людей Раховского района, без которых в будущем — ни туды, ни сюды.

У того и другого были отдельные здания, так называемые удельные княжества, в которых они вскоре стали непререкаемыми князьями. Если бы они не были причислены к Осиному гнезду, если бы не зависели от каприза главы Раховской администрации Дискалюка, можно было бы смело сказать: у Гавриленко и Богачека не жизнь, а малина. Правда, княжества, были бедны. Если врачам взятки все же приносили, то военкома Мэлора Гавриленко никто не жаловал. Хоть бы кто свежих или сушеных грибов принес, а то совсем ничего. Хоть караул кричи. Да и в Осином гнезде к ним неоправданно холодное, даже пренебрежительное отношение. Если на форумах Дискалюк нахваливал начальника милиции Вадралу, а прокурора района Гамезова ругал до последнего дня его жизни, то о военкомате и рай здрав отделе упоминал вскользь, как о бедных родственниках, что сидят у него на шее.

Конечно, военкомат и медицина, как и учителя, армия, суды, тюрьмы, внутренние войска и самый большой по численности аппарат чиновников, сидят на шее государства, а правильнее сказать на шее народа. Почему же с таким пренебрежением господин Дискалюк относится именно к ним, двоим?

— Ни господин Богачек, ни господин Гавриленко Мэлор не научились зарабатывать денежки сами. Они все надеются на помощь районной администрации, все ходят, клянчат: дай, да дай! А где я вам возьму, скажите, пожалуйста?

Богачек схватил руку Мэлора и крепко до хруста сжал пальцы, так что тот поморщился, и кисло улыбнулся. Все это была товарищеская поддержка.

— Вот вам, — сказал он довольно громко и скрутил комбинацию из трех пальцев.

Они вдвоем, всегда вдвоем, в последних рядах партера и могли вполголоса переговариваться, не выводя из сонного состояния членов президиума и других членов Осиного гнезда, сидевших в первых рядах.

— Говнюки, шоб им повылазило, шоб у них прямая кишка скривилась, шоб у них головы задом наперед стали. Я — Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция не потерплю этого. Я поставляю самых лучших призывников в армию молодого независимого государства, а он, этот лысый бирюк, Диско — падлюка, позволяет себе непозволительное — измывается над нами. Сегодня же я пошлю ему уничтожающий рапорт. А копию этого рапорта могу отправить министру обороны Кузьмуку. Я уже послал ему несколько рапортов, кажется, двадцать или тридцать, в связи с моим незаконным увольнением из армии. В этих рапортах я решительно заявляю: «Вооруженные силы Украины понесли значительный урон, уволив такого талантливого офицера, как я, Гавриленко Мэлора Цасовича».

— Ну и какой результат?

— Ждем, ждем, — сказал Мэлор.

— Что вы там шушукаетесь, господа Мэлор и Богачек? — спросил Дискалюк, постучав карандашом по пустому графину.

— Никак нет, господин генерал — президент! — ответил Мэлор, принимая стойку смирно и прикладывая руку к голове. При этом он несколько раз, высоко поднимая колени, застучал подошвами новеньких сапог о деревянный пол зала заседаний.

— Садитесь, слушайте, не болтайте, набирайтесь опыта, — разрешил Дискалюк.

— Есть садиться, слушать, не болтать, набираться опыта, — громко ответил Мэлор.

42

В зале раздались аплодисменты, а члены президиума пришли в состоянии бодрости, окончательно освободившись от всесильной дремоты.

— Давай помолчим, — шепнул Богачек. — Знай: молчание — золото. После этого сборища, пойдем ко мне, у меня в сейфе две бутылки чистого медицинского спирта, разведем, выпьем и более подробно обсудим ситуацию.

— Ура-а! — непроизвольно вырвалось у Мэлора.

— Господин полковник! вы, где находитесь? — не выдержал Дискалюк.

— Виноват, господин генерал — президент! Прошу пердону. Экскьюз ми, вэри мач! Тысячу извинений и сто тысяч пробачень, генерал — президент. Даю слово я, Мэлор, что значит Маркс — Энгельс — Ленин — Октябрьская революция, которая могла бы победить во всем мире, если бы не Ельцин, Кравчук и Шушкевич.

Снова раздались аплодисменты, которые на этот раз поддержал и сам Дискалюк. Он как никогда широко улыбался, открывая рот так широко, как лягушка, когда хочет проглотить мотылька.

— Что ж! это здоровый смех, господа. Мы должны ходить не только с хмурым озабоченным видом, поскольку постоянно заботимся о благе народа, но и улыбаться и даже, в отдельных случаях смеяться, как это разрешалось и в недавнее советское время, земля ему будь пухом. А вы, полковник… ну что с вами сделаешь? Ваши остроты, особенно на политическую тему, могут иногда вызвать не только улыбку, но и добродушный, здоровый смех. Садитесь, — разрешил Дискалюк. Гавриленко топнул по два раза, сначала левой, а потом правой ногой и сел. Это была очередная порция крепкого кофе, которым, сам того не подозревая, Мэлор напоил весь зал, около триста пятьдесят человек, потому что все окончательно и бесповоротно проснулись и глядели во все восторженные глаза на членов президиума. А что касается Дискалюка, то он просто слепил глаза, как в июльский полдень красное солнышко.

— За работу, господа! — произнес Дискалюк и чихнул два раза.

— Пойдем ко мне, — вторично предложил Богачек своему другу — юмористу, взяв его под руку как даму сердца и нежно прижимаясь к его плечу, увенчанному полковничьим погоном. — Пойдем, дорогой. Тяпнем, закусим, обсудим, решим и вперед. Надо показать этим свиным рылам, что мы не лыком шиты и что-то можем сами, без какой — либо подсказки извне, сделать на благо народа. И народ нас за это возблагодарит. Ты — мне, я — тебе всегда было популярно на Руси, а мы все потомки единого государства — Древней Киевской Руси. Это политики нас разъединили. Это они внушают народу, что решение о разводе — мудрое решения, что Украина, став независимой, сделается сказочно богатой страной. Капиталисты втихую смеются над нами всеми, хоть и понимают, что развод двух сестер ослабевает и ту и другую. А если они вдруг снова объединяться — это большая сила, с которой не совладать ни Западу, ни Америке.

— Я полностью поддерживаю ваши взгляды, дорогой Том Иванович и да здравствует мировая революция, хоть она и отдалилась на некоторое количество веков, то есть, я хотел сказать лет, — сказал Мэлор Гавриленко.

Сразу за мостом через Тису, в ста метрах от Осиного гнезда крохотный рынок, где можно не только обменять доллары на гривны, но и приобрести закуску — кусок вареной колбасы, которая никогда не портится и кока — колу — лучший напиток независимых Раховчан.

Стоило Богачеку показать свой светлый лик, как заведующие торговыми палатками пришли в движение и тут же стали, что-то собирать и упаковывать в целлофановые пакетики.

— Милости просим! У нас никаких отклонений от санитарных норм. Вот только электричество работает с перебоями, а чаще и вовсе отключают эти взяточники электрики, в результате чего холодильники не работают и мясо приобретает специфический запах. Наверное, вы чувствуете, раз прикладываете платок к носовым отверстиям, — лепетала одна дама, преданно улыбаясь главному врачу района.

— Отравлений не было, не знаете? — как бы, между прочим, поинтересовался Богачек. — Хотя, чего я у вас спрашиваю? я посмотрю поступление больных за предыдущий месяц.

— Не стоит утруждать себя, милый Том Иванович. Вот еще ножка Буша, она только пахнет немного, но еще не воняет. Возьмите, крепко прожарьте и да Господь даст вам хорошего аппетита.

— Не бери, я кушать не буду, — шепнул Богачек.

— Я вижу, вы против нас, хорошеньких девочек, ай — яй — яй! А еще главврач.

— У вас на фуражке скоро оторвется кокарда. Оставьте мне фуражку, я пришью, а завтра заберете.

— У вас нет военных ниток, цвета хаки, а без них работать нельзя. Это будет цвет украинского флага. Вы вместо этой ножки Буша, от которой запах на всю округу, продайте нам кусочек копченой колбасы, салями там, либо домашней, а этот продухт отнесите пану Дискалюку, — сазал Мэлор.

— Ой, правда, как я не подумала раньше. Маня! извлекай свои запасы из тайника. Отдадим хорошим людям, пущай наслаждаются жизнью в свободной стране… только вы, пан Богачек порекомендуйте нашим гражданам эни ножки Буша, а то никто брать не желает, говорят: своих кур продавай.

— Как это я могу сделать? — спросил Богачек.

— Оченно просто. Напишити статью в районную газету о том, что ножки Буша продляют молодость и если они с запашком, то от их еще больше пользы. Это же заграничный товар, пан Богачек.

— Гм, — произнес Богачек, — ты подала интересную идею. Твоя идея может быть полезна нашим аптекам и в особенности королям, продающим лекарства, снабжающим наши аптеки целыми партиями. Ну, ты молодчина, — добавил он целуя продавщицу Гизуку в пухлую щечку.

Буквально в течение получаса в руках у Богачека оказалась довольно увесистая сумка с добротными продуктами, и оба дружка перешли дорогу и тут же стали подниматься на третий этаж в просторный кабинет Богачека.

— Меня здесь нет, — сказал Богачек своей секретарше.

43

В кабинете Богачека, над столом, за которым он сидел, под самым потолком висел портрет президента страны в цветном варианте. Мэлор стал перед портретом по стойке смирно и по-военному отдал честь.

— Господин президент независимой Украины! Разрешите доложить! Личный состав будущих воинов всегда будет стоять на страже независимости страны. Ни один турок не ступит на нашу землю без разрешения, ни один монгол не заявится, чтоб осквернить наши святыни, — произнес Мэлор и перекрестился.

Богачек тем временем извлек бутылку 96 процентного медицинского спирта, высыпал на стол содержимое сумки, достал граненые стаканы и сказал:

— Не знаю, как ты, а я так, не разводя эту прозрачную жидкость, приму стаканчик. Тем самым поставлю заслон всякой нечисти в организме, а все микробы, содержащиеся в закуске, погибнут, не дойдя до кишечника.

— Была, не была, — сказал полковник Гавриленко, выпячивая грудь колесом, — за Родину, за Сталина, вернее за Кучму— вперед!

Он опрокинул полстакана, вытаращил глаза, и, чувствуя огонь внутри, вовремя пропустил кока-колу в желудок, где стала происходить реакция.

— Ох, шшикотно как в пузе, мама мия! Го — го — го! Мы смело в бой пойдем за власть советов и как один… Не умрем в борьбе за это. Послушай, Том, пропиши ты этому Диско — падлюке что-нибудь такое, чтоб у него понос был в течение месяца. Ну что тебе стоит, скажи? Он ведь ходит к тебе на прием, правда?

— Как правило, нет, — ответил Богачек. — У этих главных районных крыс есть своя поликлиника, и даже больница в областном центре. Там новейшее зарубежное оборудование. В этой части, как было при коммунистах, так и осталось, без каких-либо изменений. Если что изменилось, так это то, что завезли из-за рубежа новую технику. Там сядешь в кресло и на дисплее монитора все твои внутренности, как на ладони: малейший рубчик виден. Диагноз всегда точен и безошибочен.

— Мне бы туда, — произнес Мэлор, затаив дыхание.

— Полтысячи долларов и ты у компьютера, — сказал Богачек.

— Я никогда не соберу такой суммы, — грустно произнес Мэлор.

— А знаешь ли ты, Карл — Марл — Энгельс — Ленин, что мы с тобой сидим на мешках с деньгами, и не проникли вовнутрь только потому, что не знаем, как их развязать.

— Как это на мешках с деньгами, как это? Помилуйте, Том Иванович! Что вы такое говорите? Вы просто шутите! Смеетесь над бедным военкомом. Вы хотите лишить меня сна, а я и так очень плохо засыпаю; а если и засыпаю, то мне снятся крысы, которые подбираются к моему мужскому достоинству, чтобы откусить. Чем я тогда буду пользоваться, если, скажем, на меня нападет нужда по маленькому. Да и жена скажет, что я настоящий потаскун. Увольте, Том Иванович! Ослобоните бедного полковника от стрессовой ситуации.

Том Иванович понял, что настал момент наполнить стакан до верха.

— Только не запивать водой: в организме происходит реакция и это очень вредно. Лучше разведи здесь до употребления вовнутрь. Это я говорю тебе как медик. Я тебе не враг, понял?

Мэлор налил полную кружку воды, развел спирт наполовину, выпил содержимое, и поцеловал граненый стакан в донышко.

— Вот это кайф! Как твой воображаемый мешок с деньгами, на котором ты сидишь, га — га — га!

— И ты сидишь тоже.

— И я?

— И ты!

— Го — го — го, шутник. Где этот мешок, покажь! А? Покажешь — я тебе свою долю отвалю. Без всяких предварительных условий. Могу дать гарантию… в письменном виде. Дай ручку и карандаш, я сяду сочинять рапорт. А рапорт — это документ, ядрена вошь. И потом, слово офицера. Но это еще не все. Слово Мэлора, что значит Маркс — Энгельс…

— И остальная сволочь, — добавил Том Иванович. — Можешь не продолжать. А теперь слушай внимательно. Тут одна женщина из далекого — далекого села Апшица, что ведет военный учет, как-то пришла ко мне и стала выяснять, в каких случаях ее сын мог бы быть признан негодным к службе в вооруженных силах. Она вытащила три сто долларовые бумажки и намекнула, что это только первый взнос, представляешь?

— Ну и что же? А причем тут денежные мешки, на которых мы якобы сидим? Ну и чудак ты, право же, Том Иванович, — произнес Мэлор разочарованно. Он потянулся за стаканом и, расстроившись, не собирался разбавлять спирт. Ноги не совсем слушались его, сделать грудь колесом не удавалось, перейти на строевой шаг было совершенно невозможно. И, тем не менее, Мэлор соображал.

— Дурак ты, Мэлор. Ты, кажется, совсем лишен сообразительности. Да у тебя около тысячу призывников в районе ежегодно. Пусть сто человек учатся, пусть сто хилые, ни на что не годные, кроме как сидеть на шее родителей, сто человек мы должны отправить, иначе могут взять за хобот, но семьсот у тебя в кармане, вернее, у нас в кармане. Это семьсот тысяч долларов. Чистые денежки, без налогов. К тому же сумму можно увеличить. Пусть платят не тысячу, а три, а кто победнее — две. Это полтора — два миллиона в год. Ты посмотришь, как начнет меняться по отношению к нам эта сука — Диско — падлюка.

— Ты — гений. Я должен это признать. Сам я бы в жизни не догадался. А, правда, это можно делать без какого — либо риска. А что? Мы мирная держава, мы отказались от атомного оружия, передали кое-что после распада в Россию, а сами содержим небольшую армию. Призывать можно и нужно всех, а отправлять к месту службы только тех, чьи родители перебиваются с хлеба на воду, с воды на хлеб.

— Вот — вот, сообразил. Молодец. Хвалю, — сказал Том Иванович, положив руку на плечо Мэлору. — Мы должны распределить обязанности. Я тебя назначаю кассиром. К тебе будут приходить люди, ты, договорившись с ними о цене, направляй ко мне на медицинский осмотр. Призывник у меня полежит с недельку в больнице на обследовании. За это время родители приносят тебе денежки, всю сумму, мы делим их поровну, и я выдаю медицинскую справку о непригодности к службе в наших славных вооруженных силах. На основании моей справки, ты выписываешь белый билет, и отравляешь призывника на все четыре стороны. Вот и вся музыка. Понял теперь, на каких денежных мешках мы сидим. Позже, когда об этом догадается этот лысый пес, эта Диско — падлюка, нам придется и с ним делиться. Говорят, он собирает дань со всех отделов. А теперь еще и лес гонит за границу.

— И зачем одному человеку столько денег? Если бы у меня было столько, я бы сошел с ума, не смог бы выдержать такой пытки, — признался полковник.

— А он и так уже не здоров, у него не все дома, как говорится. Ты наблюдал, как он, сидя в президиуме, оглядывается? Отчего, как ты думаешь?

— Ему все время кажется, что за ним идут с наручниками, — сказал Мэлор.

— Правильно. И ночами он не спит.

— Послушай, а с нами не может случиться то же самое?

— Как с тобой, я не знаю, а со мной ничего подобного не произойдет, — уверенно сказал Богачек. — Когда у меня будет много денег, я куплю себе какую-нибудь должность. Например, должность главы администрации района. Она стоит каких-нибудь двести тысяч долларов. Для состоятельных людей это мелочи. И буду как этот Дискалюко-суко. А эти двести тысяч быстро воз вернутся.

— И я сделаю то же самое.

44

В бутылке оставалось еще около двести грамм спирта. Прозрачная жидкость была не закупоренной, и спирт испарялся. Такой процесс мог наблюдать только Богачек. Он имел солидный опыт.

— Давай, оприходуем. Посуда любит чистоту. Остатки — сладки. Ты знаешь об этом?

— Я согласен, только внутри у меня пожар, — начал хныкать Мэлор.

— Так за наше предприятие, чтоб все шло как по маслу. А твои внутренности поменяем на бараний желудок. Знаешь, какой он у них крепкий? Они гвозди могут проглатывать.

Друзья еще выпили. Мэлор оказался более слабым и даже слезливым. Он сначала обнял Богачека, крепко прижав его к своей груди, и положил подбородок на плечо, стал жаловаться на судьбу:

— Дорогой Том! Я есть самый несчастный человек на свете. Представь себе: все документы оформлены, чтобы присвоить мне звание генерала и вдруг, вместо генеральских погон, меня досрочно увольняют из вооруженных сил. Я им, конечно, нервишки попортил всем задолго до моего увольнения, и я правильно сделал. Еще с комсомольского возраста я усвоил: бороться и еще раз бороться — до победного конца.

— Кто не борется — тот не побеждает, — сказал Богачек, пытаясь вырваться из объятий своего друга.

— Но тут силы оказались неравны. Они, суки, организовались и ополчились на меня, талантливого офицера и коммуниста. Я оказался фактически на улице, я — Мэлор, что значит Маркс — Энгельс — Ленин — Октябрьская революция. Как они смели? Ну, скажи, как они посмели, ведь у меня за плечами военное училище, академия в Москве, университет марксизма — ленинизма. И потом я Маркс, Энгельс, Ленин плюс еще Октябрьская революция. Меня нельзя трогать, нельзя обижать. Мне при жизни надо ставить памятник, а они с−суки, эх! Всех бы перестрелял. Где найти такого образованного офицера? Да его даже в самом Киеве нет. Ты понимаешь? — нет, не понимаешь! И никогда не будет. Ну что этот Кузьмук? Как это он допустил, что наша армия составляет всего триста тысяч человек, а милиционеров пятьсот тысяч? Ну, разве это разумно, скажи!

— Ты знаешь — отпусти меня, мне кое-куда надо, — взмолился Богачек. Но Мэлор еще крепче прижал его к себе.

— Потерпи.

— Тогда идем вместе.

— Куда, зачем?

— В нужник, — сказал Богачек.

— А, так бы и сказал. Пойдем.

Так они, обнявшись, протиснулись в дверь одновременно, благо секретарши уже не было, но Мэлор зацепился ногой за порожек, и они оба грохнули в коридоре.

— Ну, ты меня уважаешь, или не уважаешь? — зарычал Мэлор.

— Я тебя люблю, — сказал Богачек.

— Тогда поцелуй меня в ж…

— Нет, сперва ты.

— Куда?

— В анус.

— Обнажись.

— Отпусти мои руки.

— Я тебя люблю. Ты понимаешь?

— Отпусти, больно же.

— Ты меня уважаешь или не уважаешь? — в который раз спросил Мэлор.

— Уважаю, только отпусти.

Наконец, Мэлор разжал пальцы. Богачек попытался встать, но ему удалось встать только на корточки. Мэлор же повернулся и расплакался. Пьяные слезы обильно лились из пьяных глаз. То, о чем он теперь говорил, никто бы не мог разобрать. Богачек сделал последнее усилие, поднялся и, шатаясь, направился в туалетную комнату, обнажился до пояса, облился холодной водой. Ему пришлось совать и пальцы в рот.

После этих процедур он пришел в себя, вернулся к своему другу и нашел, что тот совсем плох. Как любой врач он, прежде всего, расстегнул воротник, освободил галстук, схватил за кисть левой руки и начал щупать пульс. Пульс был слабый и не совсем четкий.

— Э, братец, ты, я вижу, можешь окочуриться. Сейчас я попытаюсь привести тебя в чувство.

Вернувшись в кабинет, он извлек нашатырный спирт, влил несколько капель в бокал с холодной водой. Разжав зубы Мэлору, влил содержимое внутрь, а затем вернулся, чтобы приготовить чашку крепкого несладкого кофе. Кофе Мэлор пил уже самостоятельно и через некоторое время пришел в относительно нормальное состояние.

— А где мы? — спросил он, вытирая глаза рукавом.

— Мэлор Цасович, мы в раю. Ты только держись и помни о нашем уговоре: ты мне присылаешь кандидатов, я укладываю их в палату на больничную койку, нахожу, что они не годятся для службы в вооруженных силах, а ты ему выписываешь военный билет.

— А с этим Диско — падлюкой надо будет делиться?

— Время покажет.

— Иде у тебя зеркало?

— Пойдем ко мне в кабинет.

Полковник, с трудом передвигая ногами, поковылял к зеркалу.

— Фу, какая гадкая рожа. Жена точно не узнает. Что делать будем?

— Хочешь еще чашку кофе?

— А это поможет?

— Надеюсь.

— Тогда давай.

Было уже совсем темно. За открытым окном шумела Тиса и где-то далеко тявкала собака. Друзья стали собираться по домам. Им пришлось идти пешком, каждому в разные стороны. Ни у кого машины пока не было. В районной больнице числилась «скорая помощь», но она всегда была в ремонте, так что Богачеку нечем было воспользоваться. Всякий раз, когда он топал пешком, он наливался обидой. Почему у других иномарки, а у него, отвечающего за состояние здоровья целого района, только башмаки на ногах. Вместо автомобильных колес.

45

У полковника Гавриленко был небольшой, но уютный кабинет. На дощатом полу небольшой столик, за которым он восседал не то в кресле, не то на стуле, уже слегка поскрипывающем, одетым в коричневый дерматин, протертый на спинке и на сиденье. Вдоль стен справа и слева расставлены деревянные стулья для посетителей, а выше на уровне окон — портреты генералов и маршалов вооруженных сил. Оба окна на правой стене выходили на дворовую площадку. Любая машина, что здесь останавливалась, для Мэлора была как на ладони.

По всем данным бизнесмен среднего калибра господин Мешочек должен подъехать на своем «Фольксвагене» ровно к одиннадцати часам утра сегодня, тринадцатого мая.

Уже пять минут двенадцатого, а машины нет. Мэлор стал, было, расстраиваться, но тут в дверь кто-то постучал, и на пороге показался тот самый Мешочек с маленьким портмоне в правой руке.

— Приветствую вас, господин Мешок, — сказал Мэлор, протягивая руку посетителю.

— Позвольте доложить: моя фамилия не Мешок, а Мешочек. Есть большая разница между тем и другим. Можно сказать: мешок дерьма, но нельзя сказать: мешочек дерьма. Мне еще мать это втолковывала.

— Поверьте, это не столь важно. У вас фамилия не совсем обычная, а у меня имя. Вы даже догадаться не можете, что значит Мэлор.

— Почему? Неужели вы думаете, что я такой малограмотный человек? Я когда-то комсомольскую школу оканчивал и хорошо помню, что во Франции были, когда-то такие революционеры — милорды. Так что, господин Милорд, мы хоть и носим фамилию Мешочек, тем не менее, мы не лыком шиты. И, как говорится, разбираемся в колбасных обрезках не так уж и плохо. Однако, позвольте приступить к тому деликатному делу, ради которого я сюда примчался рейсовым автобусом.

— А почему рейсовым, у вас же машина, своя собственная.

— Колесо кто-то проткнул, хулиган какой-то нашелся, пакость такую сделал, пришлось отдать машину в ремонт. Уже три недели она у мастера, — жаловался Мешочек.

— Жаль, очень жаль, — произнес военком. Он принялся листать папку, делая вид, что очень занят, а беседа с посетителем его мало волнует. В то же время часто задирал голову, чтоб посмотреть на портрет министра обороны Кузьмука и даже стучал себя пальцами по лбу ниже козырька фуражки и во время этих процедур окидывал беглым взглядом посетителя, как студент во время экзамена, когда норовит заглянуть в шпаргалку.

— Так, значит, я приехал по такому щекотливому делу…

— Да, да, щекотливому, щекотливому. Мне уже сказали, когда вам давали рекомендацию, — пришел на помощь Мэлор робкому посетителю. — Но, видите ли в чем дело. Сумма в одну тысячу долларов, хоть на первый взгляд и кажется значительной, но если раскинуть ее, распределить, так сказать, между всеми участниками, то выходит так, что овчинка выделки не стоит. У вас три сына, так? Старший, Иванко, подлежит призыву на действительную военную службу. Ну, так что же? пусть послужит парень. Армия это хорошая школа. Вы сами убедитесь в этом.

— Но его берут в Москву на работу. Вернее в Подмосковье. Тамошние бизнесмены строят дворцы. Для себя. И потом, в армии — дедовщина. Мы с женой больше этого и боимся, — жалобно произнес Мешочек, доставая чистый платок, чтобы смахнуть слезу, готовую появиться. — Вы не представляете, как я люблю своего Ваньку. Каб можно было за его отслужить — сам пошел бы в армию. Я мог бы быть бессменным дежурным по кухне. Я, когда служил, а это было еще при Ильиче Леониде, — не вылезал из кухни. А мой Ванька, он такой худой, кожа да кости, и синий весь. Если он начнет мыть котел, большой и глубокий, головой вниз, так он, бедный, там и останется. Это, как пить дать. Мне уже сейчас дурно, — Мешочек смахнул слезу, скатившуюся с левого глаза вдоль левой щеки тыльной стороной ладони, а потом развернул платок и вытер правую щеку.

— Вы… того, уберите слезы, я это не люблю. Москва слезам не верит, солдат на слезы не обращает внимания. Я искренне хочу вам помочь. Но, сами понимаете, это очень рискованное дело и, несмотря на то, что риск — благородное дело, он должен быть оправдан. Короче, надо сделать так, чтоб было из-за чего рисковать. — Мэлор снял трубку с аппарата и, не поднося ее к уху, опустил на рычаг. — Гонорар, который вы выделяете, надо распределить, как минимум между десятью персонами, а вся ответственность, в случае чего, ляжет на меня одного. И вас, конечно, по головке не погладят. Могут привлечь к ответственности не только того, кто брал, но и того, кто давал. Понимаете вы это?

— То есть и меня? — страшно удивился Мешочек и страшно побледнел. — В таком случае, не будем подвергать опасности друг друга, прощайте, господин полковник. Ай — яй — яй! Вот так оказия! За что же привлекать честного человека? Что я такого сделал? Что плохого в том, что я хочу спасти свое дитя от дедовщины и от мытья котлов, головой вниз?

Мешочек вышел в коридор, не закрыв за собой дверь.

— Вот дурак, проморгал, — сказал себе Мэлор, — упустил, так сказать; а клиент, вроде бы ничего, податливый, хоть и трус порядочный.

Он так расстроился, что стал соображать быстро и четко, будто он вместе с полком должен ринуться в атаку. Надо вернуть этого негодяя, и объяснить, что если будет держать язык за зубами, то никто его трогать не станет. Он уже просунул руку под крышку стола, чтобы нажать на кнопку — вызов секретаря, как Мешочек просунул голову в дверь и застыл на месте.

— Входите же! Будьте смелее, вы же бывший солдат, котлы мыли головой вниз, — чего бояться? Я вовсе не стремлюсь подвести вас под статью. Мой долг просто предупредить, — говорил Мэлор, показывая рукой на стул с довольно сносной обшивкой.

— Я вот подумал, господин полковник: а что если мы вместе выработаем тактику поведения, при которой ни одна разведка мира не узнает, кто дал, а кто взял? ить тогда ничего не страшно. Сам Кучма нам ничего не сделает, верно? Позвольте присесть! Я долго стоять не могу: ноги отекают.

Мешочек присел на краешек стула, поставил локти на колени, а подбородок на ладони.

— Выпрямитесь, Мешочек, — сказал Мэлор, расхаживая по кабинету с руками за спиной, как великий человек когда-то в Кремле, — а то вы похожи на согнутую ливерную колбасу. Нам разговаривать будет трудно.

— Прошу меня извинить, — взмолился Мешочек, не меняя позы, — у меня от нервного расстройства началось расстройство желудка. И это уже не первый раз.

— Вас мучают газы?

— Приблизительно.

— Ну, если так, то я, в целях вашего облегчения и успешного заключения договора, могу выйти минут на десять, а вы тут…, но прежде я окно открою.

— Всю жизнь буду вам благодарен, — скребя зубами, процедил Мешочек.

46

Через десять минут Мэлор вернулся в свой кабинет с ваткой, вставленной в обе ноздри, но так как никаких посторонних ароматов в кабинете не было, ватку пришлось вынуть и выбросить в мусорное ведро. Мешочек повеселел и сидел теперь прямо. Впрочем, кто-то из великих философов сказал: что естественно, то не безобразно. Чехи, по утверждению многих, в таких случаях говорят: на здравичко! А у нас бы сказали менее вежливо — свинья.

Короче, два человека приступили к продолжению переговоров.

— Я буду молчать, в рот воды набрав. Как партизан. Даже если меня будут пытать. Я даже жене не скажу. Потому что, то, что знает жена — будет знать все село ровно через десять минут.

— Хорошо, этот вопрос снимается. Я вижу, вы человек толковый и сообразительный. Такой сложный вопрос, как хранение нашей рабочей тайны, вы определили безошибочно. Остается решить финансовую проблему. Давайте вносите предложения, а я скажу, годится это или нет.

Мэлор растопырил пальцы на левой руке и прижал ладонью папку, лежавшую на столе. Его глаза блуждали, где-то далеко, потом он уперся в лицо собеседника и, не мигая, смотрел на него в упор.

— Ну?

— Я готов удвоить сумму вознаграждения, — елейным голосом произнес Мешочек.

— Хорошо, я подумаю. Вполне возможно, что мы на этом поставим точку.

Мэлор раскрыл журнал учета призывников, поставил галочку напротив фамилии Вани.

— А теперь берите своего сына за руку и отведите его к главному врачу Том Ивановичу Богачеку, скажите, что вы у меня были. Он вашего сына положит на обследование, определит диагноз, напишет вам историю болезни, вы с этим придете ко мне и мы вашему сыну, на основании заключения врачей, выдадим военный билет.

— Благодарю вас, очень, очень благодарю. А этот, как его, взнос в копилку вооруженных сил, когда вносить, прямо сейчас, тут, на месте? Я это сделаю с превеликим моим удовольствием. Я сам в армии служил, все время помогал поварам и знаю, как нелегко приходится солдату оттого, что ему платят буквально гроши раз в месяц. Государство просто не в силах всех обеспечить, я это прекрасно понимаю. Ибо, если бы государство, наше государство, было таким богатым, как скажем, Гвинея Бисау или республика Конго, мы могли бы иметь наемную армию. Пусть мой маленький взнос пополнит копилку вооруженных сил. Я премного благодарен.

Мешочек достал мешочек, вернее кошелек, но полковник, движением руки остановил его.

— Я взяток не беру. Давайте так: вы сейчас отправляетесь к Богачеку. Он даст вам все инструкции. Мы с ним собираемся организовать помощь Югославии. Мы еще не решили, кто будет собирать деньги — он или я. Эти деньги будут направляться в фонд борьбы с албанскими террористами. Это я вам говорю по секрету. Том Ивановичу об этом ни слова, понятно?

— Все понятно, как Божий день — понятно. Как-то, что сегодня четверг — понятно. Разрешите удалиться. Внизу меня чадо ждет, да и жена там. Мухи к ней липнут, сахарная, видать, сладенькая, — га — га — га. А ваша супруга, небось, не хуже…

Мешочек удалялся.

Внизу страшно нервничая, сидела Муська, обмахиваясь листочком хрена от мух. Дорогой сыночек сбежал за мороженым и что-то долго не возвращался.

— Чтой ты так долго тама пребывал? — спросила Муська, фыркая. — Уж мы думали: заарестовали тебя тама. Наш Ванечка так расстроился, что уже три порции мороженого изнистожил. Ему страшно не хочется итить в армию. Чаво ему тама делать, скажи? Ну, ты хоть уладил, или не уладил это дело?

— Две тысячи долларов— и дело в шляпе, как говорится, — с улыбкой до ушей произнес Мешочек.

Вскоре появился и Ваня в полтора раза выше отца, широкоплечий, с густой черной шевелюрой, со слегка выпирающим животиком.

— Ну, что, пахан? Ты это дело устроил, или нет? Учти, я в армию не хочу и не пойду. Ни за что. Там, говорят, надо рано вставать, бежать несколько кругов вокруг казармы, а потом весь день маршировать, да еще и в карауле стоять. На х. мне это нужно. Может, ты вместо меня пойдешь, а я дома побуду. Дрова колоть буду, честное слово, ну, поверь мне, пахан.

— Пойдем, сынок к врачам, надо чтоб нашли у тебя болезнь, какую-нибудь, потом тебе дадут справку, что ты не годен к службе в армии. Жалуйся на что-нибудь, ну, скажем, на сердце. Наши врачи, как я думаю, в этом мало понимают. Скажи: боли, в левом боку, покалывает иногда, опосля пробежки, на горку подняться самостоятельно не можешь, — упрашивала мать.

— Да ты что, маманя, я здоров как бык. А если это станет известно нашим девочкам, что они обо мне подумают? Не, я не согласен, — заявил юный богатырь.

— Тогда травма головы, — сказала отец.

— Травма головы? А это не хочешь, пахан? — показав комбинацию из трех пальцев, сказало чадо.

— Как ты разговариваешь с отцом? — попробовал возмутиться Мешочек.

— Как надо, так и разговариваю.

— Не спорьте! — приказала Муська, и Мешочек втянул голову в плечи. — Веди, куда нам теперь идти.

— В райздрав, это два километра отсюда, — испуганно проговорил Мешочек.

— Так что — пешком? — спросил Ваня. — Не, пешком я не согласен. Хватит с меня автобуса. Мамуль, а мамуль, ну, скажи ему.

— Ты что — рехнулся? Издеваешься, да? Дитя тащить через весь город! Иди, ищи такси.

— Слушаюсь, — сказал Мешочек.

47

В приемной Богачека им пришлось ждать недолго. Том Иванович уже знал, что «больной» Мешочек направляется к нему за медицинской помощью и, оказание неотложной помощи, будет стоить не тысячу, а две тысячи долларов, и фондом помощи Югославии руководит он, Богачек.

Он проявил, не свойственную ему галантность, в особенности по отношению к даме, протянул ей руку первой и даже спросил, не обижают ли ее мужчины, поздоровался и с мальчиком отдельно, и только потом с самим Мешочком.

— А теперь прошу садиться. Мы постараемся помочь вашему сыну, подлечим его, так сказать по всем правилам современной медицины и в процессе лечения выяснится, годен он или не годен к несению воинской службы, — сказал Том Иванович.

— Не годен, — ляпнул Иван.

— Почему?

— Потому что я не хочу служить в этой дурацкой армии. Украина ни на кого не собирается нападать и на нее тоже никто когти не точит, — зачем нам армия?

— Так — так — так. А вы, молодой человек, в детстве на голову ни разу не падали? Это был бы самый лучший диагноз.

— Ты что, дядя, ты думаешь: я — того? — возмутился парень и покрутил пальцем у виска.

— Нет, я так не думаю, ты, я вижу, умница. Я просто говорю, что неплохо было бы, если бы ты в детстве упал на голову, и у тебя была бы скрытая форма черепно — мозговой травмы.

— Я роняла его на пол, когда он был совсем маленький, — сказала Муська, краснея от собственной лжи. Ей раньше приходилось лгать только мужу, а что касается начальства — ни — ни, Боже сохрани. И вот теперь деваться некуда.

— Как он учился в школе?

— Он всегда прыгал с тройки на двойку, с двойки на тройку, — сказал отец.

— Хорошо. Сколько будет три в кубе?

— Шесть.

— Назовите столицу Украины.

— Львов.

— О, с такими знаниями сразу в академию генерального штаба, — сказал Богачек.

— Это что — снова армия? — удивился Иван.

— Да.

— Э, нет, не выйдет, — заявил Мешочек младший.

— Ладно, пошутили, и хватит, — сказал Том Иванович. — Вы, мама, побудьте с сыном в приемной, а с…

— Василий Дмитриевич.

— …с Василием Дмитриевичем мы решим кое — какие вопросы.

— Пойдем, Ванечка, пойдем, мой котик пушистенький, пойдем, мое золотце.

— Ну, старики, вы меня уморите, — сказал Ваня, но повиновался и вышел из кабинета в сопровождении матери.

— Что ж, Василий Дмитриевич, я сделаю, что смогу. Правда, ваш сын, у него какой размер обуви?

— 44.

— Рост?

— 186 сантиметров.

— Ему служить в Морфлоте на атомной подводной лодке, но раз вы решили пополнить наш фонд…

— Кто мне окажет такую честь принять у меня деньги? Я их ношу с собой уже неделю, они уже давно не мои и чем раньше я от них избавлюсь, тем лучше: спать крепче буду.

— Кассой у нас ведает полковник Мэлор Цасович. Сейчас прямо от меня, отправляйтесь к нему, сына можете оставить здесь, я положу его в стационар на обследование на одну — две недельки, не больше. Все же судя по тому, как он учился — у него должна быть скрытая форма черепно — мозговой травмы.

— Да — да. Он мальчик талантливый, но к учебе интереса не проявил. Телевизор, видео, а теперь уже компьютер — все это мешает учебе. Они у меня втроем сидят, и спать не хотят ложиться. Я прямо замучился с ними.

— А у вас еще два сына?

— Да.

— Какого возраста?

— У них разница в два года. Так что я ваш постоянный клиент. Только что я буду делать, если в Югославии война кончится? Вы, наверняка, этот фонд ликвидируете?

— Э, нет, — заявил Богачек, — фонд по сбору средств, всегда будет существовать. В Югославии война кончится, в Ливане вспыхнет, или в Палестине, а то и в Приднестровье, а это — совсем рядом.

— А если и там и там закончится? Может же такое случиться?

— Тогда наш Раховский район с соседним Тячевским воевать начнет, — рассмеялся Богачек.

— Вы мудрый человек, вас не переспоришь, вернее, в угол вас не загонишь. Вы, наверно, когда-то партшколу заканчивали.

— Было дело, — ответил Богачек, улыбаясь.

— Ну, тогда все ясно. Я только один момент хотел выяснить.

— Выясняйте.

— Полковнику я отдам, обусловленную сумму, а вы что-нибудь у меня возьмете? Ну, уважьте, возьмите хоть двести долларов… на медикаменты. Что тут такого. Эта сумма, ни в каких отчетах фигурировать не будет, верно?

Богачек открыл ящик стола и показал глазами, куда можно положить. Это был излюбленный прием руководителей Раховщины, родоначальником которого был когда-то первый секретарь райкома Габор.

Как только три бумажки по сто долларов (Мешочек расщедрился) были опущены, ящик закрылся, хозяин кабинета благодарно улыбнулся, поднялся с места и пожал посетителю руку.

Пока Василий Дмитриевич отнес деньги в военкомат и вернулся обратно, его сынок Ваня проходил предварительный медицинский осмотр.

48

Врач — невропатолог и еще два врача других специальностей, пришли к выводу, по указанию Богачека, разумеется, что у молодого человека по фамилии Мешочек Иван черепно — мозговая травма закрытой формы. Две недели пребывания в стационаре состояние «больного» не улучшили, что и дало право врачам вынести заключение о непригодности к несению воинской повинности.

Иван Мешочек получил белый билет, а фонд помощи Югославии пополнился двумя тысячами долларов. Правда, этот фонд пока, временно, был распределен между Богачеком и Мэлором Гавриленко. Югославия, разумеется, от этого не обеднела и боеспособность не ухудшилась, численность украинской армии нисколько не сократилась, зато два руководителя двух ведомств получили гонорар, намного превышающий их двухлетнюю зарплату.

И дело не только в этом. Не в деньгах счастье. Счастье в том, что два подразделения Осиного гнезда начали подтягиваться, как бы работать в русле главного штаба, возглавляемого Дискалюком.

Дискалюк долго не догадывался, что военкомат и медицина стали работать в свете современных требований, простите, возможностей. Прозрение пришло гораздо позже. На совещаниях в Ужгороде Раховский район, как правило, ставили в пример остальным на предмет выполнения и перевыполнения количества призывников, поставляемых в вооруженные силы Украины, а с некоторых пор, стали ругать другие районы, не выполняющие план отправки призывников, а о Раховском никто не вспоминал.

«Что это значит? — подумал Дискалюк. — Неужели мои подчиненные мухлюют? Почему никто мне не докладывает?»

По возвращению домой он вызвал работника службы безопасности, сотрудника вчерашнего КГБ и дал ему боевое задание. Но встреча началась с промывания мозгов.

— Вы обязаны давать мне информацию о каждом, кто, чем дышит, а вы… чем вы занимаетесь? С бабами якшаетесь, пьянствуете? Не нравится вам работать в Раховском районе? Что ж, я не держу!

— Что вы, Дмитрий Алексеевич! как вы могли так подумать? Да я ночи не сплю, думаю, почему прихожане во дворе церкви убрали памятник Ильичу. Ведь это же огромная культурная ценность. Он позолоченный был и пальцем в небо показывал. Они сделали это ночью, когда я спал. Теперь кто нам будет показывать пальцем в небо?

— Проспал, значит.

— Точно так, виноват, Дмитрий Алексеевич.

— С памятником эпопея закончена. Тут другая беда.

— Какая?

— Я не знаю причин перевыполнения плана по отправки призывников в армию. Выясните этот вопрос. В ближайшее время и доложите.

— Через два дня разрешите подойти для доклада.

— Приходите.

Работник госбезопасности вскоре узнал, что в районе большое количество отказников и больных. О первых ему докладывать не хотелось. С отказчиками он должен был работать, а вот с больными пусть работают врачи. Так Дискалюк еще долгое время оставался в неведении.

Однако, вскоре распространился слух, что Богачек купил «Мерседес» и машина в отличном состоянии. Машину «Вольво» приобрел и Гавриленко. Откуда у них такие деньги? Не может быть, чтобы на одну зарплату человек мог купить иномарку. Велосипед — пожалуйста, ну еще старенький «Жигуленок» с изношенными шинами, куда ни шло, но чтоб иномарку, такого быть не может. Значит, здесь что-то нечисто.

Дискалюк распорядился вызвать на беседу каждого по очереди. Богачек держался, как опытный администратор. Он знал, что разработанная им система действует слаженно и четко. Мэлор продать не может, а клиенты не решаться, они не заинтересованы. Кто решиться выложить две, а затем и три тысячи долларов впустую, чтобы потом их ребенок все же был призван в армию.

— Я ничего такого сказать не могу. У меня трудятся честные, преданные своему делу люди, которые давали клятву Гиппократа, и они свято соблюдают эту клятву. Может, там, бутылку водки или коньяка кто-то и дарил, я точно не помню. Но давайте не будем сейчас ставить все точки над и. Лучше я еще раз посмотрю, разберусь, накажу и доложу вам на следующей неделе.

— Хорошо, идите.

Не таким стойким оказался полковник. Он ерзал в кресле, отводил глаза, не выдерживал взгляда хозяина кабинета, из чего Дискалюк заключил, что если поднажать, полковник расколется, и он все же, без помощи разведки, добьется своего.

— Ты, Мэлор, не темни! Что ты прячешь глаза? Лучше скажи, как есть, это будет лучше. В конце-концов, все мы люди, все мы человеки. И если вы будете отстегивать в фонд помощи бедным, что ж, работайте и дальше в таком же ритме.

— Меня не снимут с работы?

— Нет, что вы! Помилуйте. Признайтесь, так сказать приоткройте занавес, я загляну, посмеюсь, и на этом дело закончится.

— Что ж! я думаю, вы абсолютно правы. Тут, знаете. Бывает так, что призывник по состоянию здоровья и годится и не годится для прохождения службы в наших вооруженных силах. Об этом заключение дают врачи. Как в этих случаях поступить, скажите? Родители предлагают гонорар. Как тут откажешься? Зарплата маленькая, сами понимаете. Я уже давно говорил Богачеку: надо делиться. Что вам дает ваша должность? А ничего. Вы вынуждены принимать, и было бы неразумно проявлять скромность.

— Сколько вы берете с каждого призывника?

— Две тысячи долларов, а если удается, то и три. Бывает, бедная семья, это сразу видно, тогда взнос падает до тысячи.

— Хорошо. С вас первый взнос двадцать пять тысяч долларов. В будущем, в период призыва на действительную военную службу, будете платить по десять тысяч долларов в месяц.

— Я доложу председателю фонда Богачеку. Мы с ним обсудим эту проблему. Вам будет доложено в течение завтрашнего дня.

— Сегодня к вечеру с деньгами! Вам ясно?

— Ясно.

— Тогда можете идти.

— Слушаюсь.

49

Все что делает районная власть, постепенно становится известно областной. Областной начальник, отвечающий за призыв юношей на действительную военную службу полковник Курицын, сделал выговор Мэлору в очень мягкой форме и в то же время сказал ему нечто приятное, после чего тот полез в карман, вытащил пятьдесят бумажек по сто долларов каждая.

— Это маленький взнос. Извольте принять от всей души. Если не у вас, то у вашей жены, если не у вашей жены, то у вашей подруги близится день рождения и мне будет очень, очень приятно, если вы сделаете приятное тому человеку, который для вас дорог в такой же степени, как и вы для меня. И давайте будем дружить. Курочка нашла зернышко в таком месте, можно сказать, что это место целый погреб, откуда она может кормиться нескончаемо долго. В области тринадцать районов. Надо доить все районы. Берите с каждого призывника по пятьсот баксов, и вы вскоре станете миллионером.

— Гм, гм!

— Подыщите себе верного человека, а это может быть врач или инспектор, дайте ему по доллару с каждого призывника, он будет рад до потери пульса, а остальное берите на нужды военкомата или переводите в заграничный банк, а то и в кубышку можно складывать.

— Гм, гм.

— Жизнь дается один раз и надо прожить ее так, чтоб не было жалко умирать.

— Гм, гм, гм.

— Схема, которую я вам предлагаю — просто уникальна. Здесь нет никакого риска. Вам с клиентами непосредственно сталкиваться не придется, но денежки всегда будут оседать у вас в кармане.

— Гм, гм.

— Да здравствует дружба между начальниками и подчиненными!

— Гм, гм.

— Вы сделали сегодня очень правильный шаг в своей жизни: вы ругали меня так мягко, словно подушку к голове прикладывали, а я в знак благодарности, открыл перед вами золотую кладовую. Вы станете в тринадцать раз богаче меня.

— Гм, гм.

— Я всегда делал добро людям.

— Гм, гм.

— Мне хочется обнять и поцеловать вас.

— Гм, гм.

— Если в Киеве узнают, то вы…

— Гм, гм.

50

Лес рубили интенсивно, без выходных. Местные жители отнеслись к этому совершенно оригинально: раз рубят — значит, так и надо. Только ничтожная часть, это те, кто за копейки трудился в инофирмах, валил лес, были несказанно рады тому, что появилась возможность заработать. Огорчало одно: тех, кто после получки, ушел на несколько дней в пьяный загул, а также тех, кто работал в таком темпе, как при социализме, беспощадно увольняли — и никаких тебе профсоюзов, судьей, прокуроров. Люди чесали затылки и говорили:

— Да — а, порядок у их, работать надо и украсть ничего нельзя, канальи. При соцьялизьме было куда лучше: копейку заработаешь — на рубль украдешь. Вот это была житуха.

Самой нудной точностью и аккуратностью отличались немцы. За ними оставались только пни. Даже тоненькие ветки они заставляли собирать, рубить и сжигать, а из любого бревна, даже из кривой чурки делали чудеса. Складировали, упаковывали и увозили к себе на родину в длинных фургонах. И платили аккуратно. Сто долларов за кубометр на месте, пятьдесят долларов Дискалюку, десять долларов таможне, десять долларов на границе. Это за каждый куб. А кубов было сотни, тысячи.

В первый год Дискалюк заключил договор на триста тысяч кубов со шведами, немцами и испанцами и положил в карман пятнадцать миллионов долларов. Испанцев он попросил внести пять миллионов в один из Мадридских банков на его имя. Когда посадили Павла Лазаренко, а затем и Виктора Жардицкого, Дмитрий Алексеевич стал перезаключать договоры с иностранцами напрямую, а денежки в Киев отправлял только одному человеку, но кому — это большой секрет. Даже сам он часто забывал его фамилию нового благодетеля и если не периодические звонки из Киева, когда ему назначали дату и место встречи, он ни за что не тащил бы полные сумки денег в далекую столицу. Тут он, от своего благодетеля, узнал, что можно открыть счет в заграничном банке. А почему бы нет. Надо начать с испанцев.

И дело пошло. Когда значительная сумма была перечислена на его имя, он решил посетить Мадрид с целью не только проверки, действительно ли деньги лежат на его счету, но и для того, чтобы купить особняк в столице Испании. Этой мыслью он поделился с Джульеттой Гонсалес.

— Мой младший сынишка, который в прошлом году окончил среднюю школу, как-то сказал мне, что один очень богатый человек в Америке подарил своей возлюбленной Беренис дворец.

— О да, это герой трилогии Драйзера Каупервуд. Я читала эти романы. Он очень мил, этот Каупервуд.

— Я тоже хотел бы подарить вам дворец.

— У вас благородные намерения, но я далеко не Беренис. И у меня особняк уже есть, — ответила Джульетта.

— Вы совсем не знаете русского человека, не знаете его щедрости, глубины души, не знаете, на что он способен.

— Я не прочь бы узнать, это должно быть очень интересно.

— Будьте моей переводчицей, моим гидом в вашей стране и узнаете.

— Это надо согласовать с моим компаньоном, а так я согласна.

В свое время, будучи инструктором обкома парии, Дискалюк ездил не только в Киев, но и в Москву. Он и жил в одноместном номере гостиницы «Москва». Сколько стоит гостиничный номер, он никогда не интересовался, и поэтому ему казалось, что первоклассную гостиницу в Мадриде можно снять за один доллар в сутки.

Когда они приземлились в Мадриде, у Дискалюка в кармане было тысяча пятьсот долларов. По его просьбе они взяли такси, чтоб совершить небольшую экскурсию по городу, а потом отправились в самую лучшую гостиницу, но оказалось, что номер в сутки стоит тысячу долларов.

— Не может такого быть, — заявил Дмитрий Алексеевич Джульетте. — У нас, в Рахове, хоть и нет гостиницы, но любая хозяйка квартиры пустит постояльца за один доллар. Позовите мне директора.

Она спросила о чем-то у дежурной на испанском языке, та расхохоталась, а вслед за ней и Джульетта. Разговор двух женщин на чужом языке раздосадовал гостя, и он наполнился обидой на них и на самого себя.

— Вы что думаете: я такой жадный? Ошибаетесь. Да и не нищий я вовсе. Джульетта, пойдем со мной в банк, где тут мои пять миллионов долларов? Я сниму миллион, надеюсь, этого хватит не только на гостиницу, но и на ресторан. Пойдемте, я требую. Вы не можете мне отказать, — я гость вашей страны.

— Нам далеко ходить не надо. Если с вами банковская карточка, то мы снимем пятнадцать тысяч долларов, и живите в прекрасном номере пятнадцать дней. Это вовсе не дорого, уверяю вас. Где-то столько мы, вернее наша фирма, платит вам в день.

— О’кей! — произнес Дискалюк. — Я согласен.

Они сняли деньги, расплатились за проживание и сели на скоростной лифт. Лифт доставил их на двадцать первый этаж за считанные секунды. У номера уже ждала дежурная, она открыла дверь просторной спальни с видом на искусственное озеро, казавшееся небольшим пятнышком с двадцать первого этажа. Дежурная тут же сменила белье, принесла прибор со свежей минеральной водой, бутылкой русской водки, вина и обед в столовую номера, которую Джульетта называла кухней.

51

Джульетта присела к столу. Дмитрий Алексеевич принялся с жадностью уплетать бутерброд с ветчиной.

— А налить надо?

Он миновал тоненькую рюмку и налил почти половину бутылки в граненый бокал.

— За вас и за вашу страну! — произнес он, несколько потухшим голосом.

Джульетта отхлебнула немного вина и заявила, что ее ждут.

— А как же я?

— Мы встретимся завтра в десять утра. Не ночевать же нам в одном номере вдвоем?

— А почему бы нет? Я плачу… десять тысяч долларов, — сказал Дискалюк краснея. — Это не значит, что я буду к вам приставать или требовать, чтоб вы мне принадлежали, просто мне скучно одному. Я не знаю языка, не знаю города, я даже не смогу выйти прогуляться по вечернему Мадриду. Если вы согласны, я увеличу сумму гонорара вдвое.

— Я не смогу это сделать, даже если вы мне пообещаете двести тысяч долларов. Есть нечто дороже денег, — ответила Джульетта, глядя на него улыбающимися глазами.

— Дороже денег нет ничего в мире. Богатым людям все позволено, я все могу, я и вас куплю. Если я увеличу сумму гонорара до миллиона, — что вы тогда будете делать?

— Как и сейчас, я скажу: нет. Вам, видать не знакомо чувство чести и достоинства. А мы, испанки — гордые женщины. Я могу принадлежать мужчине просто так, без денег, но по любви.

— Мне кажется, что я вас иногда люблю. Ради вас я и приехал сюда в Испанию, — почему бы вам ни вознаградить меня за мой подвиг?

— Подвиг? В Испанию едут, чтобы отдохнуть, посмотреть, расширить свой кругозор. Сосредоточьтесь на этом. А если вам нужна женщина… это очень просто. Я сниму трубку, позвоню и девушка, моложе меня, в очень коротенькой юбке будет здесь в течение десяти минут. Она будет вашей. И платить-то нужно от трехсот до пятисот долларов.

— Она будет у меня всю ночь?

— Нет. Только один час.

— А я хочу на всю ночь.

— Экий мерзавец, — сказала она на испанском.

— Что вы сказали?

— Я сказала, что вы хороший парень.

— Тогда останьтесь вы.

Джульетта схватила телефонную трубку.

— Пришлите двух проституток на всю ночь в номер 2154. У меня тут один русский боров с бычьей шеей и огромным брюхом, но очень богатый. Можете и концертную группу? Три тысячи долларов? О, это пустяки.

— О чем вы говорили по телефону? Меня тут не убьют? Вы за меня отвечаете. Служба безопасности Рахова знает, где я. Я в ваших руках, учтите это.

— От поцелуев у вас даже не будет синяков. А вот, как мужчина вы должны выдержать, не ударить лицом в грязь. По вас будут судить и о других русских.

— Кто сюда придет? Целая группа? А я что буду делать?

— Увидите. Не бойтесь, ведь вы не трус, правда? Русские мужчины — храбры, не так ли? До завтра.

Джульетта схватила сумку, перекинула ее через плечо, и гордо ступая по мягкому ковру, скрылась за дверью.

— Надо бы ногти постричь, — произнес Дискалюк, глядя на черные полоски под ногтями на пальцах обеих рук. А где взять ножницы? Помню, в молодости, я откусывал зубами. Может, и сейчас так сделать?

Его стала мучить икота, потом наступила отрыжка, и он, было, уже собрался посетить туалет, как в его номер ворвалась группа музыкантов и две молодые симпатичные девушки в очень коротких юбках.

— Какие красивые! — воскликнул Дискалюк и захлопал глазами.

Девушки захлопали в ладоши от радости.

— Наш, русский! — произнесла одна. — Я на тебе всю ночь сидеть буду, как наседка на яйцах.

— А мне что — ничего не достанется? — спросила другая на певучем украинском языке.

— Вы звидкиля, красотки? — спросил, обалдевший Дискалюк.

— Я из Раховщины, — ответила одна.

— Я Бердичевская, — призналась другая.

— А я Раховский губернатор.

— Диско — падлюка?

— В народе меня так называют, что поделаешь?

— Тогда раздевайтесь, — сказала бердичевская Лушка.

— Да. И будем плясать под музыку, — сказала Оксана из Апши, что на Раховщине. — Там вы всех ухайдакали, а тут мы вас ухайдакаем. Хотите под музыку? Я буду щекотать вас в мошонку, а Лушка будет сверху, как на лошадке.

— Только сначала в душ, а то от него дурно пахнет, — сказала Лушка и принялась расстегивать у него брюшной ремень.

— Я не хочу, чтоб кто-то смотрел на нас. Отошлите этих противных музыкантов, прошу вас, дорогие землячки. Я первый раз в такой ситуации. И свет давайте выключим. Я плачу пять тысяч долларов за эту ночь.

— Шесть, — сказала Оксана.

— Пущай шесть. А вы никому не расскажете в Рахове, что мы тут виделись?

— Обычно мужики хвастаются своими победами над нами, слабыми существами, а мы нет, — заявила Оксана, а потом обратилась к музыкантам на ломаном испанском языке. Те потребовали по сто долларов за вызов. Дискалюк расплатился и они, напевая какую-то мелодию, удалились. Дискалюк облегченно вздохнул, стоя у окна, и глядя вниз с высоты птичьего полета. Девушки мгновенно обнажились и предстали перед ним в костюме Евы. Одна тут же принялась расстегивать брюшной ремень, а другая галстук и рубашку.

— В душ! — потребовала апшанка.

— Да, да, именно в душ, — согласилась бердичевская.

— Что вы делаете, красотки?

— Мы хотим на тебя посмотреть, коряга старая.

— В душ его! Ап — чхи! Ты когда мылся, в прошлом году? О, он уже на взводе, Оксана, смотри!

Лушка схватила ручку — указку и так стукнула по стволу интима, что тот сразу погрузился в спячку.

— Пока мы тебя не отдраим — никакой любви, понял?

52

Дмитрий Алексеевич отдался на милость слабого пола. Его удивлению не было конца. Чтобы землячки, такие стеснительные, такие скромные и недоступные у себя на родине, стали вдруг развязные, страшно бесстыдные и неописуемо сладкие.

В нем вдруг проснулся молодой мужчина двадцати восьми лет, у которого не иссякала энергия, где-то до вторых петухов. Ничего подобного с ним никогда не происходило. Он не верил, что такое возможно. Наверное, эта воображала Джульетта, ничего подобного не умеет, а еще выкаблучивается.

«Прощай Марунька, — думал он о жене, — я, после этих сучек, не смогу тебя обнять. Ты, обычно лежишь, как колода и ни одного вздоха из твоей груди я никогда не слышал, хоть и живем мы с тобой уж скоро тридцать лет. Тебя надо было хоть на месячишко отдать сюда, в Испанию, на стажировку. Если бы одна из этих сучек мне не изменяла, я бы развелся и женился по-новой. Все же великому человеку, такому, как я, нужна темпераментная женщина, ну хотя бы такая, как Лушка».

— О чем думает наш пупсик? — спросила Лушка, хватаясь за его достоинство. — Давай по последнему разу, а то скоро идти. Нас ниже этажом ждет один барон, дряхлый старик. Он после трех не спит. Мы должны его ублажить. И если получится — изнасиловать.

— А ты не ходи, Лушка, — сказал Дискалюк, — останься со мной. Ты девка — во!

— Я не могу: у меня работа, — ответила Лушка.

— Я возьму тебя на свое содержание, — сказал Дискалюк.

— Этот вопрос надо решить с моим шефом; у меня с ним— контракт.

— Я тебя выкуплю, только не ходи.

— Я оставлю тебе свой телефон, хочешь? — предложила Лушка. — А сейчас прощай.

Дискалюк сразу погрузился в сон и даже не ведал, что в десять утра Джульетта приходила, тормошила его, а затем ушла, накрыв его простыней, так как он был в неприличном виде.

Только в три часа дня он встал и сразу же начал названивать Хулио де Варгас. Хулио снял трубку, но объясниться они не смогли. Пришлось разыскивать Джульетту.

— Я уже была у вас в гостинице, но вы спали, как подстреленный ястреб.

— Передайте Хулио, что я хочу снять самый лучший ресторан в Мадриде. Пусть он пригласит своих друзей, а вы своих подружек, а я тех двух девушек, что были у меня в гостях.

— Вы хотите заказать два столика в ресторане «Континенталь»?

— Я хочу заказать все столики, — заявил Дискалюк бодрым голосом.

— О ля — ля! Это сто тысяч долларов за один вечер. Вы скоро станете нищим.

— Я хочу, чтоб мои деньги остались в Испании. Испания прекрасная страна. А зачем я повезу их в Рахов, в этот задрипанный городок, где даже отбивную как следует, приготовить не могут? Короче, заказывайте от моего имени. Все расходы беру на себя. Гулять, так гулять. Я человек не жадный.

— Подождите, я доложу Хулио, — сказала Джульетта, зажимая микрофон ладонью. — О да, Хулио согласен. Со мной будут три подружки — Долорес, Дульсинея и Кристина.

В вечерней газете «Спаньола» в тот же день было напечатано объявление о том, что русский магнат Дискалио— сукио дает обед в честь лесопромышленника Хулио де Варгас в лучшем ресторане Мадрида «Континенталь».

Это был по существу не обед, а ужин, потому что гости съехались к восьми вечера. Хулио тоже привел с собой двух человек, а с Дискалюком прибыли две проститутки — Луша и Оксана. Дмитрий Алексеевич знал, что многие высокопоставленные начальники в Киеве, когда бывали за границей, снимали ресторанные залы на двоих — на себя и свою подружку. Он мечтал об этом давно. И вот такой благоприятный случай представился. Деньги для него не имели никакого значения. Он испытывал даже некоторую радость, что избавляется от них. Ну, что такое семьдесят пять тысяч долларов за один ужин, если у него миллионы и девать их некуда. В Испании надо потратить миллиончика два, а три пусть остаются. Сыновья подрастут, пусть едут в Испанию на учебу. Правда, старший, Икки, не проявляет интереса к учебе. Два года тому в десятом классе, он не знал простой алгебраической формулы — квадрата суммы двух чисел. Учительница математики жаловалась, что Икки (Исполнительный комитет коммунистического интернационала) не знает, сколько будет три в кубе. Аттестат за среднюю школу он купил: учителя самый нищий народ в его богатой стране — рады были лишней копейке. Да что толку? В этой Испании не все купишь за деньги. Вон, Джульетта не продается. Гордая. Ну и пусть. Эти девочки не хуже ее, наверняка. У всех там одинаково. Вся разница в умении преподнести себя и быть ласковой. И не стесняться, не жаться, как Марунька. Надо бы и у себя в Рахове бордель завести.

— Оксана, ты не хотела бы вернуться домой и у нас, в Рахове, обслуживать клиентов?

— Я об этом не думала, — ответила Оксана.

— А ты подумай.

— А что думать? Все в Рахове меня быстро узнают, откуда я и кто я? А у нас, в Апше, девушек моей профессии не жалуют. Здесь в Мадриде меня никто не знает, да и клиенты здесь, не то, что в Рахове — дерьмо.

Тут подошла Джульетта и стала спрашивать, где остальные.

— Мы только втроем. Я, случайно здесь встретил землячек и пригласил их с собой и вас я вижу всего семь человек. Десять всего, а это уже компания.

— И вы сняли этот дорогой ресторан на десять человек? Да здесь можно поместить пятьсот, не меньше. Вы что — сдурели? А почему все столы накрывают? О, мама мия!

Джульетта побежала к своим, и долго что-то говорила, жестикулируя руками.

— Браво руссо! — закричали ее подруги и захлопали в ладоши. Хулио и его друзья отрицательно мотали головами, а затем начали спорить.

— Все эти столы накрывают для нас, — гордо заявил Дискалюк, приближаясь к испанцам. Слева и справа у него почти висели две проститутки, но косили глаза на друзей Хулио.

— Я не понимаю смысла вашей щедрости, — заявил Хулио. — Зачем накрывать все столы в пустом зале? Зачем швырять деньги таким образом? Вы могли бы у себя в Рахове поддержать бедных, сделать бесплатное питание для нищих, тех, что подобно вашему Ленину, стоят с протянутой рукой.

— Вы не знаете щедрости русской души! — гордо выпрямляя спину, заявил Дискалюк. Он освободил руки, на которых висели проститутки и, жестикулируя ими, как медведь лапами, продолжал: — У меня такая возможность впервые в жизни. Для меня это больше, чем все нищие в Украине вместе взятые. Я, когда вернусь домой, накормлю несколько нищих в нашем ресторане «Говерла». Спасибо за совет. А сейчас прошу к столам. Мы можем сесть все вместе, или каждый из нас может занять отдельный столик. Прошу, господа!

Джульетта позвала официантов, сказала им несколько слов, и те сдвинули три стола уже сервированные. Получился как бы один длинный стол, за который уселась вся компания. Проститутки сели на колени Дмитрию Алексеевичу, но он спихнул их, и они разместились рядом на свободных стульях.

— Мы сидим на стульях из вашего ясеня, — сказал Хулио.

— О, какая роскошь! — поддержала Долорес.

53

Официанты тут же окружили компанию и стали разливать спиртное — шампанское, коньяк, водку. Дмитрий Алексеевич покосился на миниатюрную рюмку, схватил бокал для минеральной воды и подставил под горлышко, которое официант наклонил над миниатюрной рюмкой. Официант заморгал глазами, приподнял бутылку в вертикальном положении, но Дискалюк произнес на чужом языке:

— Наливай, чего жмешься?

— О русс, звиняйт, — сказал официант и наполнил бокал до половины.

Джульета, сидевшая почти рядом, сказала что-то по-испански, и все, сидящие за двумя столами, захлопали в ладоши. Дискалюк поднялся, посмотрел на Джульетту, как бы давая ей задание, чтоб она переводила и начал:

— За дружбу между нашими народами, нашими компаниями. Мой отец воевал за свободу Испании в 1936 году, поэтому у меня, как у гражданина бывшего Советского союза особые чувства к Испании, как к стране, и ее народу. Если бы я был молодым и неженатым, я бы обязательно женился на испанке, и мы с ней весь лес перетащили бы сюда и делали из него великолепные стулья и столы для ресторанов.

— Браво руссо! — закричала Долорес после перевода и захлопала в ладоши. Она явно смотрела на него с благоговением.

— Эта сучка хочет тебя захомутать, — шепнула Луша на ухо Дискалюку. — Может, ты нас отпустишь? А то она нам морду разукрасит. Испанки очень ревнивые, а потому опасные женщины.

— Я предлагаю тост, — продолжал Дискалюк, — за подружек Джульетты и в частности за эту черноглазую, как ее?

— Долорес! — подсказала Джульетта.

— Долорес? Так я Долорес знаю. Значит Долорес Ебарури — ваша мать?

— Хи — хи! Ибарури, — поправила Луша. — Нас в школе учили: Ибарури — славная дочь испанского народа.

Джульетта перевела подруге, но Долорес заявила, что не знает такой и что у нее совершенно другая фамилия.

Между тем Дмитрий Алексеевич опустошил бокал и только потом принялся за закуску, а остальные только пригубили миниатюрные рюмки. Джульетта знала, что тут столкнулись две традиции: русская — сначала принимают вовнутрь спиртное, а потом закусывают, а испанцы — сначала закусывают, а потом, понемножку смакуя, тянут спиртное. Она старательно переводила своим, дабы те не охали, не ахали. Долорес кивала головой и периодически произносила:

— Браво руссо!

Вскоре заиграла музыка, и начались танцы. Дискалюк потянулся к Долорес. Он пригласил ее на медленное танго. Высокая, стройная как тополь, она прижалась к его выпирающему животу, так что ей пришлось согнуться и страстно шептала ему на ухо:

— Мио руссо, мио руссо! Чик — чик! Бим — бим!

Музыканты заиграли быстрее, Долорес разжала свои длинные тонкие руки, отскочила от партнера и начала отбивать национальную чечетку.

Компания аплодировала ей. Дмитрий Алексеевич долго стоял, ревниво смотрел, а потом решил станцевать украинского гопака. Он с удивлением обнаружил, что после первых па музыканты начали играть на русский манер, и вошел в раж. Танец, однако, у него вышел немного коряво, но, тем не менее, был воспринят с восторгом, хоть он и прыгал, как раненый козел, опрокинув несколько накрытых столиков со спиртным и закуской.

Затем вышли профессиональные танцоры испанцы. Они танцевали великолепно, а Дмитрий Алексеевич беспрерывно хлопал в ладоши.

Проститутки куда-то исчезли, и теперь рядом с ним сидела черноглазая, черноволосая, смуглая испанка Долорес. Он, уже, будучи основательно под градусом, попытался схватить ее за колено, но Долорес так его ущипнула, что он съежился.

— Руссо — дундуко, — произнесла она и рассмеялась. Дмитрий Алексеевич с расстройства пропустил еще один бокал водки, уже третий по счету. Он начал петь «Реве та стогне…», и песня получилась прекрасно.

— За дружбу! — кричал он, поднимая руку, но уже не поднимаясь. — Господин Хулио! Ты меня уважаешь или не уважаешь? Если уважаешь — пей до дна. Это наша традиция: пей до дна! Я н — ничег — го не знаю. До дна и все тут! Я приказываю!

Он снова налил бокал и попытался опрокинуть его, но Долорес не дала ему.

— Танцо! — сказала она, и потянула его за руку. Дискалюк, шатаясь, встал. Он как будто разошелся и попытался отплясывать. Но тут с ним произошло непредвиденный казус — непроизвольное мочеиспускание. Больше всего пострадала правая штанина, из которой стало капать на пол. Все кто это увидел, сделали вид, что ничего не произошло. Возможно, и с их мужчинами, когда-то происходило то же самое. Только Долорес не выдержала.

— Туалетто, — сказала она и стала тащить его за руку. Дмитрий Алексеевич начал упираться.

— Наводнение! Вы хотите утопить меня! — шумел он, сам не зная на кого.

— Туалетто! — повторила Долорес.

— Черт с тобой, идем. Если там наводнения нет, то я там и останусь. «По диким степям Забайкалья…! Мы смело в бой пойдем за власть советов…».

— О руссо, руссо! — стонала Долорес, когда он повис у нее на плече.

Что было дальше, Дмитрий Алексеевич не помнит. Он помнит только то, что ему на следующий день было очень плохо. А ближе к вечеру, когда он открыл с красными прожилками глаза, он, к своему ужасу, увидел, что находится в больнице, и врачи делают ему уколы, и ставят примочки.

— У вас нелады с сердцем, — сказала переводчица. — Нельзя так много пить. Вы отравились водкой. Так говорит врач.

— Разве водкой можно отравиться? — слабым голосом произнес он.

— Произошла интоксикация организма.

Вскоре явилась Джульетта в сопровождении Долорес с тремя гвоздиками в руках. Дискалюк очень обрадовался ей.

— Спасибо, — сказал он. — Когда я выздоровею, я хочу снять яхту и покататься по морю вместе с вами, Долорес. Согласитесь ли вы?

— О да! Только с Джульеттой. Мы с вами не сможем общаться, у нас языковый барьер, — сказала Долорес.

— Мы будем общаться на языке любви, — произнес Дмитрий Алексеевич. — Я только теперь понял, что влюблен в вас.

— Это очень хорошо. Люди всех наций должны любить друг друга, тогда не будет войны, не станет вражды.

— Я приглашаю вас в гости в Рахов. У нас хорошо, красиво. Пусть скажет Джульетта.

— Да, да, красиво, только у вас трудно. Ваши люди живут, как мы жили в тринадцатом веке, — сказала Джульетта.

— Потому что они не хотят работать. Тот, кто хочет работать — хорошо живет. Вот возьмите меня, — разве я так уж плохо живу? У меня есть возможность снять целый ресторан на двоих. Скажите Долорес, что я могу тот же ресторан снять по новой, и мы будем сидеть весь вечер только вдвоем и я больше так напиваться не буду, даю слово коммуниста.

— Разве вы все еще коммунист?

— Простите, я ошибся.

Дискалюк пробыл в больнице три дня и заплатил восемьсот долларов за обслуживание. А вообще поездка в Испанию обошлась ему недорого — всего в миллион долларов. Это с учетом особняка в три этажа, недалеко от центра, который он купил за четыреста тысяч.

Своих проституток он больше не видел и не общался с ними, а Долорес уехала, как объясняла Джульетта, куда-то по делам и вернется только к концу месяца.

С тяжелым и радостным чувством он возвращался к себе на Родину.

54

Перед отъездом из Мадрида Дискалюк позвонил в Киев своему «другу» сосуну, с которым он подружился с самого начала компании по продаже леса за границу, некому Тонконожко Савве Сатурновичу, который работал то в совете министров, то в президентской администрации. Это был человек Жардицкого, его правая рука. Даже когда Жардицкого посадили за мошенничество относительно немецких марок, Тонконожко оставался целым и невредимым. Павел Лазаренко загремел, а Савва Сатурнович продолжал брать взятки в огромных размерах. С кем он делился, не узнает ни одна разведка мира.

— Савва Сатурнович, дорогой, с трудом дозвонился до вас. Я завтра вылетаю в Киев, будут ли какие указания по поводу посадки леса? Что, что? Это говорит Дмитрий Алексеевич. Не узнали? О, буду богатым. Что я делаю в Мадриде? Да я решил посетить мебельные фабрики. Во что превращается наш лес, это уму непостижимо. Я хочу, чтобы нам поставляли мебель из нашего дерева. Да, хорошо, разумеется. Хоть пять гарнитуров. Что, что? вы меня будете встречать в аэропорту? О, это большая честь для меня. Я думаю, в двенадцать Киева приземлимся. Спасибо. До встречи. Всех благ, как говорится.

«Гм, черт меня дернул ляпнуть про эту мебельную фабрику. Да на кой ляд она мне нужна эта мебельная фабрика? А теперь доставай этому сосуну пять мебельных гарнитуров где хочешь, — чесал затылок Дмитрий Алексеевич. — Придется просить у компаньонов в счет взаимных расчетов. Эх, голова два уха».

Еще не приземлился самолет в Киеве, а Дмитрий Алексеевич, думал о делах, которые его ждут дома. «Не натворил ли что без меня этот Буркела? Он хороший парень. Никогда не лезет перед батьки в пекло, всегда лоялен, предупредителен, старается утвердить на сессии все вопросы, в том числе и такие щекотливые, как продажа леса за границу, расходования средств, вырученных за продажу, гасит любую попытку какого-нибудь депутата горлопана. Надо и его приобщить к сладкому пирогу. Я ему машину подарю».

Как только приземлился самолет, и пассажиры еще не успели расстегнуть ремни безопасности, к Дмитрию Алексеевичу подошла борт — проводница, вежливо раскланялась, и пригласила первого к выходу.

— Вас ждет важная особа, — сказала она многозначительно. — Пожалуйста, сюда. У вас никакого багажа нет? О, это очень хорошо.

Он первый стал спускаться по трапу самолета и увидел Савву Сатрновича, стоявшего в одиночестве и приветствовавшего его взмахом руки. Здесь никого из встречающих не было. Все встречающие там, за территорией, за забором, как и положено. У трапа самолета встречают только важных персон и только правительственные чиновники.

— Чем обязан такой высокой чести, Савва Сатурнович? — спросил Дискалюк в объятиях Тонконожко. — Меня встречают у трапа самолета, аки самого Леонида Даниловича или господина Ющенко.

— Друзья… — философски произнес Савва Сатурнович. — Друзья это тебе не х. собачий. Между прочим, ты у мене уже ходишь в должниках. Еще немного и я начну с тебя брать пени, го — го — го. Либо проценты (слово проценты он произнес с ударением на первом слоге), а эти проценты ой— ее — ой. Ты-то не голоден? Я накормлю тебя у нашей столовой, либо ты хотишь в ресторан? выбирай. Все равно за мой счет, так сказать. А как там испанки? Я тоже не прочь бы на их поглядеть. И на мебельную хвабрику поглядел бы. Но мине нельзя. Я человек осударственный. Ну, что ты такой кислый? у тебя живот болит? Дык к врачу пойдем, к нашему, а у нас медицинское обслуживание на мировом уровне, ты не думай. Ты должник. Девяносто тысяч пятьсот доллалов за тобой. У тебя в этом дупломате денежки водятся? Вытряхивай, давай.

— Дорогой Савва Сатурнович, нет у меня там ничего. Граница, таможня, вы ж понимаете. Не могу я вляпаться. Международный скандал.

— Шкандал? да? о, это правильно сказал. Значит, зря я сюда ехал. А меня мои боссы уже теребить начинают. Плохо работаешь, Савва Сатурнович, говорят. А я не хочу быть плохим работником. Плохой работничек сразу вылетает из такого теплого, я бы сказал пухового гнездышка, как у мене. Ты понял мене? Шо будем делать, а?

— Да не беспокойтесь. Я позвоню к себе домой, прикажу перечислить означенную вами сумму на ваш счет, вот и вся проблема, — сказал Дискалюк.

— Такой вариант не подходить. Я не хочу светиться. И потом, наличка нужна. Я люблю, чтоб хрустели, чтоб раками потрогать. Нам зелень нужна. Зелень радует глаз и не только мой. Мои патроны, ты ж понимаешь, кто они. Мы с тобой от их зависим. Хорошо было, когда был «Градо банк», Виктор Дрезинович был свой человек, а теперь…

Дмитрий Алексеевич помрачнел, опустил голову. Он чувствовал себя виноватым. Чтобы решить этот вопрос, погасить этот дурно пахнущий фонтан, прущий из уст могущественного покровителя, ему придется срочно ехать в Рахов, забираться в свой тайник, извлекать наличку и везти обратно в Киев. А он устал.

— Нельзя ли отложить этот вопрос на некоторое время?

— На какое время, почему? Говори, не стесняйся.

Савва Сатурнович сам сидел за рулем «мерседеса», они уже подъезжали к городу. На первом же перекрестке Савва Сатурнович переехал на красный свет, но работник службы дорожного движения только козырнул.

«Теперь и я буду переть на красный сигнал светофора», коротко подумал Дмитрий Алексеевич.

— Мне нужно недельки две, от силы месяц, — произнес он упавшим голосом. — Мне необходим краткий отдых. Я плохо переношу самолет. И поезд не люблю. Для того, чтобы погасить задолженность, я должен поехать в Рахов, найти наличные деньги и вернуться в Киев. Вы найдите какой-нибудь другой банк. Я буду переводить деньги ежемесячно на указанный счет.

— Это не подходить. А что касается отдыха, ты прав. Знаешь что? Давай я тебе устрою небольшой отдых.

— Мне бы домой уехать и как можно быстрее. Вы мне хотите выдать путевку на море?

— Нет, я тебе выпишу постоянный пропуск на заседание Верховной Рады. Побудешь несколько дней, послушаешь, какую ересь несут наши некоторые депутаты, посмотришь, как они дерутся. За живот будешь хвататься. Это большая психологическая разрядка. Я, когда, мне скучно и муторно на душе, бегу на заседания этих, избранных народом, шутов. Кайф, я те скажу, не передаваемый. Хошь, вдвоем сходим.

— Вдвоем согласен, а одному среди незнакомой публики, муторно как-то. А пока давайте притормозите, у какого-нибудь хорошего ресторана. Пообедаем, а заодно за столом обсудим ситуацию, — предложил Дмитрий Алексеевич.

— Поедем в центр в ресторан «Будапешт», там директор — наш человек.

Как только они остановились, директор ресторана выскочил им навстречу и даже попытался открыть заднюю дверцу машины, но Тонконожко сидел рулем.

— Обед на двоих, срочно, — скомандовал Тонконожко. — Этот товарищ из Греции, двоюродный племянник Папандопулуса, смотри, не ударьте лицом в грязь.

— Милости просим, дорогие гости, — произнес директор Гвоздь, расшаркиваясь и открывая перед ними входную дверь.

— Папанделла — мандела, сикуриоса, — произнес Тонконожко уже за столом, моргая Дискалюку.

— Откуда вы греческий знаете, Савва Сатурнович? С вами, пожалуй, не пропадешь.

— Я греческий знаю так же как и ты, — рассмеялся Тонконожко. — Надо же припугнуть этого болвана, чтоб его работники быстрее шевелились и не торчали потом с ручкой в руках, якобы для подсчета, сколько мы им должны. Ты что будешь, свинину в соусе, или крольчатину?

— Я как вы, — ответил Дискалюк, — только, правда, в двойном размере, мне всего по две порции. Я измучился в Испании. У них все так скромно. Водку пьют глотками, закусывают, черт знает чем… соломкой, да всякими соками запивают. По мне, так лучше всего на родине. Тут как опрокинешь стакан, как нарубаешься шашлыка, и жить хочется. Нет, нам процветания по-испански не нужно, точно вам говорю.

55

Депутаты Верховной Рады использовали телевизионный канал. Каждое выступление траслировалось на всю страну. Избиратели могли видеть и слышать своего избранника, как он защищает интересы избирателей в парламенте, какие блага требует, насколько выполняет свои предвыборные обещания.

Депутаты вообще-то так и делали, но они часто забывались, обменивались друг с другом крепкими словечками и даже устраивали кулачные бои. Были случаи всеобщей потасовки, когда бедный зритель сам хватался за голову и спрашивал соседа, либо самого себя: неужели такое может быть? А, возможно, это и вовсе не парламент, а какая-то пивная, где люди с перепою дубасят друг друга, не разбирая, кому надавать тумаков, лишь бы унять зуд в кулаках и высказать все, что иногда приходит в не слишком умную голову.

Самым интересным в Верховной Раде были взаимные оскорбления и кулачные бои, поэтому простые граждане, вчерашние избиратели, всякий раз прилипали к экранам телевизоров, как старухи, когда демонстрировался многосерийный мексиканский фильм «Санта Барбара». Депутаты, представители многочисленных партий, желая прославить свою партию и лично себя, рвались к микрофону с критическими замечаниями в адрес правительства и президента, даже если правительство выходило с предложением хоть чуть — чуть приподнять планку минимальной заработной платы работникам просвещения, медицины, или повысить пенсию нищим старикам.

Короче не было такого вопроса, который не подвергался бы яростным атакам народных избранников. Депутаты — коммунисты, тоскуя по вчерашнему дню, когда были вершителями судеб миллионов, все еще руководствовались установкой «чем хуже, тем лучше» всегда голосовали против любого проекта, направленного на улучшение жизни нищих граждан. Четкая организованность, безукоризненная дисциплина, единство взглядов и действий поневоле вызывали уважение, или, во всяком случае, мнение, что с коммунистами нельзя не считаться. Коммунисты мыслили трезво в одном вопросе: нельзя поддаваться националистическому угару, и обвинять во всех бедах Украины своего ближайшего соседа Россию.

Открытыми врагами коммунистов в Верховной Раде были Раховцы, они же отъявленные националисты, духовные внуки и правнуки Адольфа Гитлера, которые обвиняли своих стрших братьев россиян даже в том случае, если у них в брюхе урчало. Во всем москали виноваты, хотя они же ездили к москалям на заработки, потому что в своей стране работы не было.

Тонконожко вместе с Дискалюком вошли в зал заседаний Верховной Рады в десять часов утра, за несколько минут до начала заседания. Заняв места в ложе для гостей, откуда весь зал в стиле европейских парламентов был, как на ладони, и стали наблюдать за депутатами, которые входили в зал, не торопясь, оживленно беседуя друг с другом.

Но вдруг раздалась площадная брань на весь зал. Удивительно, но никто на это не обратил внимание. Соленые словечки здесь стали нормой, никто даже ухом не пошевелил.

— Что это? разве так можно? — спросил Дискалюк Тонконожко. — Кто это, вы не знаете?

— Это Чорновил обматерил Симоненко, — ответил Тонконожко. — Подожди, еще не то будет.

Вскоре вошел председатель Верховной Рады Иван Плющ. Депутаты не обратили на него никакого внимания и только, когда он рявкнул несколько раз в микрофон, призывая всх к порядку и к тому, чтобы все заняли свои кресла, стали лениво рссаживаться, зная, что скоро начнется брехаловка и можно будет покрасоваться перед телекамерой. И говорильня действительно началась.

— Долой коррупцию! Долой президента Кучму! К суду его и всю его команду! — выкрикнул депутат от компартии Колокольчик.

— Кого вы имеете в виду? — спросил спикер Плющ, хлопая глазами.

— Я уже сказал: правительство и президента, вы, очевидно, не расслышали, — не растерялся Колокольчик. — Надо восстановить советскую власть.

— Позвольте мне! — поднял руку депутат от фракции Вопиющенко.

— Нет, позвольте мне! — потребовал член фракции СПУ, которой руководил Мороз.

— Закрой поддувало! — произнес кто-то громко, и смех появился в зале.

— Господа депутаты, давайте по порядку, нельзя же так шуметь. Кто хочет сказать, поднимитесь, назовите свою фамилию, и мы вас выслушаем!

— Я, Петренко Василий Иванович, помощник Чорновола Вячеслава. Я скажу так. Долой коррупцию и коммунистов. Коммунисты это прошлое, а коррупционеры это сегодняшние коммунисты.

— Ты что мелешь, мурло, сверло? — залился краской Колокольчик.

— Иди ты к такой-то матери.

— Хошь в морду?

— Я тебя не боюсь.

Но Колокольчик уже бросился дубасить Петренко. У того полилась кровь из носа. Прибежали врачи. Их кто-то вызвал. Врачи пытались увести Петренко, но тот не пожелал покидать зал заседаний. Он только наклонился к спинке кресла, и ему влажной салфеткой вытерли лицо, и остановили кровотечение. И он правильно сделал. Вскоре началось обсуждение вопроса о ратификации договора с Россией.

Тут Петренко произнес длинную зажигательную речь.

— Никакого договора с Россией не может быть, — заявил Петренко с трибуны. — Сегодня договор о дружбе и сотрудничестве, а завтра о статусе русского языка. Россия постепенно запускает свои хищные когти в нежное тело матушки Украины. Вы только посмотрите! часть населения наших украинских городов балакает по-русски, газовая труба в Европу проходит по территории Украины. А москали при этом требуют с нас за газ денежки, обвиняют в воровстве. Ну, может, кто там и просверлил дырочку в трубе. Ну и что же? Труба на нашей земле, значит она наша. И газ наш. То, что не работают наши заводы и фабрики, кто в этом виноват, как вы думаете, господа депутаты? Конечно русские. Кто же еще?

— Врешь, пустомеля! — закричал кто-то в зале. — Счас как дам в рыло!

— Господа, прошу вас! — взмолился спикер.

— Пусть отчитается Медведченко, откуда у него столько денег, что он скупил многие заводы, фабрики и целые земельные угодья, — потребовал неизвестный депутат.

— А это какая партия? — спросил Дискалюк.

— Кажется, это партия Мороза, — сказал Тонконожко.

— У меня депутатский запрос! — раздался голос другого депутата.

— Какой у вас запрос? — спросил спикер.

— Я требую парламентского расследования деятельности депутата Неприживайко. Он демонтировал оборудование вертолетного завода в Калиничах. Люди лишились работы, завод прекратил свою деятельность еще в 1994 году, а господин Неприживайко построил около двадцати особняков не только своим детям, но и своим родственникам. Он купил около десяти квартир в Киеве. Два его сына учатся в Лондоне, а дочь в Испании. Откуда столько денег у народного избранника?

— Я в суд подам за оскорбление чести, — выпалил Неприживайко и ринулся с кулаками на обидчика, но друзья удержали его от такого шага.

— Савва Сатурнович, эдак и до нас доберутся, — с ужасом промолвил Дискалюк.

— Не переживай, до нас они не дотянутся: руки коротки, — успокоил его Тонконожко.

— Гм, а у меня депутаты ведут себя совсем по-другому, — шепотом произнес Дмитрий Алексеевич.

— Как же они себя ведут?

— Они обычно кивают головами. Правда, у меня спикер хороший человек. Я, когда летел сюда, думал, что и его неплохо было бы приобщить к продаже леса.

— Ты там сам разберись, меня не путай.

— Я как бы советуюсь, не больше. Конечно, мне самому решать такие вопросы.

— Сейчас объявят перерыв, и мы смываемся, — сказал Тонконожко. — Я думаю: тебе понравилось.

— О, конечно, у меня на многое просто открылись глаза.

56

Абия Дмитриевна собиралась на День села в Апшицу в первое воскресение октября. В субботу, накануне праздника, она посетила парикмахерскую, где ей сделали супер модную прическу, которой не суждено было сохраниться до воскресения из-за жидкости волос на голове и упругого ветра, предвещавшего изменение погоды.

В ее гардеробе висело много платьев, разноцветных, современных, модных и старого покроя, которые привлекали ее больше всего. Она крутилась перед зеркалом то в одном, то в другом платье, но что-то ни одно не нравилось: то слишком осело, и она не помещалась в нем, то длинноватое, то чересчур короткое, гораздо выше колен. Наконец она остановилась на платье черного цвета до пят, извлекла черные туфельки на высоком каблуке, несколько мятую дамскую шляпку, какие были модны еще в 30–е годы, и коричневую сумку. Ее можно было взять под мышку или повесить на плечо. За этим занятием ее застала Зина, помощница и, пожалуй, самая верная и преданная подруга.

— О, какой шик! — в восторге произнесла Зина. — Куда это вы готовитесь, дорогая? никак на свидание, а? Ну-ка признавайтесь, я ить все равно узнаю. Шила в мешке не утаишь.

— Сам Дмитрий Алексеевич посылают в одно из сел на праздник, в качестве представителя президента района. Мне и речь придется держать перед гражданами, я уже заготовила ее, всю неделю трудилась над текстом. Получилось целых тридцать страниц, увесистый сверток, а теперь не знаю, куда девать этот сверток.

— Сверните и положите за пазуху, — посоветовала Зина.

Дурнишак вняла совету Зины, но, поглядев в зеркало, пришла в ужас: сверток искажал ее фигуру.

— Положите в чумайдан и на замок. Так будет солиднее. Вы там — представитель Раховской администрации, а это вам не хухры — мухры.

— Придется. А хочешь, я и тебя с собой возьму. Разделим славу пополам.

— И подарки тоже?

— А как же, — согласилась Дурнишак.

— Тогда поедем. Только я должна быть более скромно одета. Мне бы хотелось надеть брючный костюм.

— Ты будешь в сапожках или в туфлях?

— В тухлях. В сапожках жарко.

— Зато удобно. А вдруг придется отплясывать? Народ станет просить, что мы тогда будем делать? Я, когда пляшу, начинаю задыхаться, — говорила Дурнишак с тревогой в голосе.

— Да не плясать мы туда поедем, а держать речи перед народом. Вы — на часок и я минут на сорок. Эта Апшица очень далеко от райцентра, народ там, должно быть не шибко грамотный, а проще сказать темный, никогда не слышал настоящих ораторов, ему ваша речь дороже танцулек, уверяю вас. У вас уже текст речухи написан, а я сегодня весь вечер, а если не успею, то и всю ночь, не спамши, буду трудиться над составлением завтрашнего выступления, чтоб просветить этот темный народ, — с энтузиазмом говорила Зина.

Она, бывшая комсомолка, могла рассказывать нескончаемо долго о том, как петух топтал курицу, не говоря уже, о великом сыне Раховского района Дискалюке, о котором она могла сочинить поэму в прозе.

— Пожалуй ты права, Зина. И мне придется изучать свою речь, может быть наизусть, так как сейчас некоторые молодчики позволяют себе непозволительное — говорить перед народом без бумажки.

— Пока, дорогая Абия Дмитриевна! Спокойной ночи и приятных снов, — говорила Зина, поглаживая пухлую руку, увенчанную серебряными браслетами, подаренную ей недавно госпожой Дурнишак.

— Какие там сны! Я сплю очень плохо. Судьба народа не дает мне покоя ни на одну минуту. Стоит мне только лечь, закрыть глаза, как я вижу вечных просителей, которые под час теряют всякий человеческий облик и твердят одно и то же: дайте, помогите, защитите. От кого? от нас, демократов? Я объясняю им до хрипоты, что мы такие же, как и они. Так же ходим на двух, а не на четырех ногах, как и они. Они несчастны оттого, что все время приходится просить, а мы несчастны оттого, что не можем дать.

— Ой, не говорите мне, а то и я плохо буду спать, я слишком впечатлительна и тоже могу заболеть заботой о трудящихся, а опыт показывает, что на Бога надейся, а сам не плошай. Позвольте мне удалиться для подготовки к завтрашнему мероприятию.

— Иди, дорогая.

— А, может, помочь чего, а?

— Да нет, спасибо, иди.

— Ах, у вас пыль на зеркале в прихожей. Пожалуйте тряпку.

— Я сама вытру, иди, — ласково сказала Дурнишак.

— Да нет уж, извольте удовлетворить мое желание. Накануне такого ответственного мероприятия… а, у вас трещина в потолке, в самом углу. Кто делал евроремонт? На исполком его! В ближайший четверг и никакого сентиментализма. Позвольте мне заняться этим вопросом.

— Зина, иди, готовь текст выступления.

— Он у меня уже готов.

— Разве?

— То, о чем я собираюсь говорить перед трудящимися, я хорошо знаю. Разбуди меня в двенадцать ночи, — расскажу, как «Отче наш».

— О чем же ты собираешься говорить?

— О вас, госпожа Дурнишак. О вашей скромности, доброте, отзывчивости. Вы печетесь о народе, днем и ночью, а после полуночи, ходите по пустым комнатам с фонариком в руках, в тоненьком халатике, застегнутом на одну пуговицу. О том, как вы думаете, чтобы такое сделать для своих дорогих граждан. Ну, разве я не права? Это ведь истина. Всяк человек, кто в одиночестве коротает свою жизнь, думает обо всем человечестве, потому что не о ком больше думать.

— Зина, не так подробно. Я свою биографию рассказывала, когда меня избирали депутатом.

— Но это было давно. Люди просто забыли, а потом выросло новое поколение, которому не на кого равняться. Впрочем, зря я вам выдала свой секрет. Короче, до завтра.

57

Сколько ни пытались дорожники сделать нормальную дорогу на Апшицу, ничего не получалось: и щебень сыпали в воронки, полные воды и асфальтировали заснеженное полотно дороги, и песок, смешанный пополам с глиной рассыпали по дорожному полотну, а дорога, как была лет двести тому, так и оставалась. Никакая иномарка, кроме джипа и лесовоза, ни за что не проедет.

При советской власти даже гравий привозили, насыпали небольшие горки по обочинам, но эти горки за ночь испарялись. Похоже, что местные жители этот гравий в авоськах растаскивали. Словом, при советской власти дорожники, по крайней мере, дважды в году, отчитывались, что дорога с твердым покрытием находится в удовлетворительном состоянии. А вот, почему дорога становилась мягкой и после нескольких рейсов грузовика, на ней появлялись воронки, в которых цвела вода, никого не интересовало.

Абия Дурнишак раньше никогда не была в Апшице и ей очень повезло, что, обожаемый ею Дискалюк, выделил ей машину «Нива» с ведущими четырьмя колесами и очень высоким дорожным просветом. Абия Дмитриевна сидела рядом с шофером, и ее не так подбрасывало, как Зину, голова которой все время стучала в потолок, поскольку она сидела на заднем сиденье.

— Ох, езус Мария! Ой, мама! Что ж ты, Василек, так жмешь на кселиратор? Машина опрокинется, Абия Димитровна пострадать может, — что тогда будет, скажи? — вопила Зина, не переставая.

— Ничего не будет, — ответил шофер через плечо, — Абия Дмитриевна из теста, что ли сделана? Али она есть глиняный горшок?

— Да какой горшок, она крпекая как мешок цемента, но даже цемент не выдержит. Абия Димитриевна есть нежная женщина, я бы сказала нежное сучество, а ты гонишь, будто корова рядом сидит. Эх ты, Василек−мусилек.

Наконец, граница села. Воронки стали чаще, глубже и машина пошла на первой скорости. Здесь по обеим сторонам дороги стояли дети, мальчики и девочки с цветами в руках.

— Притормози, — приказала Дурнишак. — Вы, детки, кого встречаете? Да какие вы все красивые. Вы все живете в этом селе?

— Какая-то кривая бабушка из Рахова должна приехать! — сказал мальчик, вытягиваясь в струнку.

— А она кто такая, как ее зовут?

— Дрянишак, — ответил мальчик.

— Дурнишак, Дур — ни — шак! Это я и есть. А разве я похожа на бабушку, да еще кривую? Гляди, а то я обижусь и поверну обратно.

— Да может ноги прямые, а вот нос кривой и пальцы на руках крючковаты. Выйдите из машины, станьте по стойке смирно, мы посмотрим, — тарарторил говорливый мальчишка.

Абия Дмитриевна вышла из машины, поправила шляпку на голове и приблизилась к мальчику на очень близкое расстояние.

— Ура — а — а! Отр — я — ад! В колону по четыре, становись! Запевай! — скомандовала завуч школы.

Ребятки выстроились полукругом, взялись за руки, как пионеры вокруг костра и под скрипку, на которой играла девочка, запели:

Дурнишак захлопала в ладоши, а Зина в открытую дверь крикнула «ура».

— Детки мои дорогие! Спасибо вам огромное! Раховское вам спасибо. От представителя президента спасибо. К сожалению, у меня нет ни печенья, ни леденцов, а очень жаль. Не думала я, что встречу вас здесь, в начале села. Я ожидала бабушек и дедушек в орденах, именно они должны были меня встречать, а послали вас. Ну, я пришлю вам посылку, а в посылке будут и конфеты и печенья. И вы разделите на всех.

— Нас много, — сказал мальчик. — Всех школьников обязали стоять вдоль дороги с букетами цветов и бросать под ноги, вернее под колеса машины, в которой вы сидите.

— Что я говорила, Абия Дмитриевна! У вас авторитет, какого не было у Мадлен Олбрайт и даже у Маргарет Тэтчер. Мне надо скорректировать свою речь. Я должна добавить эту мысль.

Водитель завел двигатель, машина двинулась с места и на второй передаче, громыхая по ухабам, направилась к сельскому совету.

Здесь был клуб, построенный еще при советской власти. Это каменное, приземистое здание с небольшими окнами, в котором остались еще старые коммунистические лозунги. Здесь было всегда темно и неуютно. На небольшой сцене, сколоченной из досок огромная трибуна и несколько сдвинутых столов, покрытых зеленым сукном. Вокруг клуба стояли около десятка автомобилей марки «Жигули», на которых можно было выехать из села на первой передаче. Вся эта чудо — техника принадлежала бизнесменам и работодателям в Чехии. Не так давно один Пицца набивал карманы, продавая рабочую силу в Чехии, а теперь таких работодателей развелось так много — пересчитать трудно.

Как только поступил сигнал, что машина с прикрепленным флагом Украины на борту, движется в сторону администрации села, раздались гудки всех автомобилей, а народ как повернул головы в сторону моста, на котором показались красные «жигули», так и замер без движения.

58

Машина остановилась у памятника погибшим воинам, и госпожа Дурнишак ступила на грешную землю Апшицы. Лимон низко наклонил голову, опустив пальцы правой руки до земли, а в левой держал поднос с хлебом и солью, при застывших, то ли от ужаса, то ли от радости граждан, приветствовал госпожу Дурнишак, заранее заготовленными словами, перенесенными сначала на бумагу, а затем выученными наизусть:

— Добро пожаловать, дорогая госпожа Дундишак. Подобно красному солнышку, а оно согревает нашу землю и дает нам скудные урожаи, вы явились к нам, чтоб согреть наши души и сердца в этот торжественный для нас день — День села. Под мудрым руководством выдающегося сына нашего края господина Дискалюка, мы догоним и перегоним не только Россию, но и передовые страны Европы, и с триумфом войдем в Евросоюз.

Абия Дмитриевна уже привыкла к тому, что ее фамилию постоянно искажают, и не сильно обиделась на председателя. А потом раздался гром аплодисментов и даже крики «ура». А пьяный инвалид войны (контуженный) Никорич Дима во всю луженую глотку заорал:

— Да здравствует Дурнишако-како! Да здравствует Дискалюко-суко!

— Уря-а-а-а!

Чтобы прекратить крики восторга, госпожа Дурнишак подошла к микрофону, который почему-то искажал ее речь, дважды кашлянула, и когда произошло полное замирание восторженной толпы, начала свою речь негромкими словами, в результате чего граждане даже перестали сопеть.

— Вы хорошо встречаете гостей, — сказала она. — Очень польщена, очень рада. Примите привет от нашего выдающегося представителя президента, друга, учителя и брата Дискалюка Дмитрия Алексеевича. Он, как и я, не мог заснуть в эту ночь, думая о судьбе каждого из вас. Он передает вам низкий поклон и массу наилучших пожеланий.

Кто-то с пионерским горном протрубил сигнал, и все ринулись в клуб. В дверях образовалась пробка, и эту пробку никто не мог протолкнуть. Какие-то два здоровых парня стали по бокам дверного проема и ни туда, ни сюда. Между ними стали еще двое, и тоже — ни назад, ни вперед.

— Мы тут не пройдем, — сказала Дурнишак.

— А кто бы сюда вас вел, Абия Дмитриевна? — сказал Лимон. — Мы пройдем через черный ход. Пусть они тут толкаются, а мы поднимемся в мой кабинет, где собирается президиум нашего праздника, и минут через сорок войдем в зал с черного хода.

— Со служебного входа, — поправила Зина. — А ваши овцы не разбредутся, всенародный пастух?

— Это быдло будет стоять здесь хоть до утра. Я предупредил всех, что будут высокие гости из Рахова, а Рахов — это столица нашего микро государства.

Они поднялись на второй этаж в кабинет Лимона, выбрали президиум, куда: супруга Лимона Ольга Васильевна, отец Лимона Семен Соломонович, двоюродные братья и сестры Лимона. Всего пятьдесят человек. Лишь некоторые сидели, большинство же стояло по причине отсутствия мест. На столе лежала кипа грамот с изображением президента и масса всяких безделушек, типа самодельных рукавичек и носовых платков, предназначенных для подарков выдающимся жителям села.

Дурнишак подошла к портрету президента Кучмы, подтянулась на цыпочках и поцеловала его в лоб.

— Живи сто лет, наш дорогой отец и покровитель бедных и богатых, ты всем нам даешь жить, — сказала она при всеобщем молчании членов президиума.

— Молодец наш президент, Павла Лазеренко отпустил в Америку, — сказал Лимон.

— Да, — добавила секретарь Марта Иосифовна, — Лазаренко отправил в Америку пятьсот двадцать миллионов долларов, почему бы ему там не жить? У него там дом в сорок пять комнат, а наши учителя месяцами зарплату не получают.

— Марта Иосифовна, вы всегда говорите то, что думаете, вернее, у вас, что на уме, то и на языке, а это не всегда поощряется, позвольте вам заметить это.

— Простите, уважаемый Лорикэрик Семенович, — покраснела Марта Иосифовна.

— Не в домах счастье, — многозначительно заметила знатная гостя. — Я тоже дом построила. В нем восемнадцать комнат. Ну и что? я как была Дурнишак, так и осталась ею. Гордости, зазнайства, у меня сроду не было. Я без всяких ужимок сюда приехала, хотя, прямо скажем, дорога у вас не из лучших в районе. Я думаю, мы эту проблему с Дмитрием Алексеевичем решим. Мы выделим вам средства на ремонт дороги.

— А что толку? — не выдержала Марта Иосифовна. — Материал привозят под вечер, а под утро его как ветром сдуло. Надо с хищениями борьбу вести. Надо было этого Павла Лазеренко дома судить, а не в Америке прятать.

— Марта Иосифовна! еще одно замечание и я вас выведу из состава членов президиума праздника. Впрочем, спуститесь вниз и посмотрите, не разбежались ли эти овцы.

— Строптивая у вас секретарь, — заметила Дурнишак и немного нахмурилась.

— Таких людей необходимо менять, — добавила Зина.

— Я бы давно это сделал, — признался Лимон, — но она жена моего брата. Родного брата, а брат…, говорить не хочется. За чуб может схватить, все село смечяться станет: два самых знаменитых человека села подрались. Раньше, при советской власти, родственников не разрешалось брать на работу, а теперь — свобода. Так-то. Но, давайте спустимся и начнем торжественную часть.

Тут вернулась Марта Иосифовна и сообщила, что массы скорбят и выражают беспокойство, что правая рука президента Раховщины, госпожа Дурнишак, видать, на что-то обиделась и покинула их. В зале господствует спор, который в любую минуту может перейти врукопашную. Одни утверждают, что Лорикэрик Семенович этого не допустит, а другие, наоборот, безосновательно заявляют: он сам ее увел в неизвестном направлении.

— Я убедительно прошу вас: немедленно занять места в президиуме. Там и свет загорелся, электрик только что починил. Даже микрофон установлен. Бабушки смотрят на этот микрофон и спрашивают, почему он молчит и при этом слезы вытирают, — Марта Иосифовна так разволновалась, что сама чуть не заплакала.

— Дорогая, мы уже собираемся, — сообщила Дурнишак. — Вот видите, я открываю дверь.

— Нет, позвольте мне, — сказал Лимон, хватаясь за ручку двери, на которой уже была рука Дурнишак.

— Шалун, — радостно пропищала Дурнишак.

59

Зал встретил выдающихся людей села и района вставанием, рукоплесканием, воплями радости и выпусканием надутых шариков, которые, ударяясь об острые предметы, лопались и производили выстрелы.

— Да здравствует выдающийся сын Раховщины Дискалюко-суко! — кричал пьяный сельский депутат Бычок, специально подготовленный к выражению бурной радости.

— Да здравствует представитель президента Раховщины госпожа Дурнишак Агафья Димитриевна! Ура! Ура! — завопила заведующая пивным баром села, кандидат в депутаты Пустоговорилко.

— К микрофону госпожу Дурнишак! Пущай работает!

— Лорикэрик первый пусть говорит — отец наш, а ты закрой свое рыло! — крикнул молодой Грядиль, да так громко, что весь зал оцепенел от страха.

После короткой немой паузы, зал поддержал последнего оратора и на трибуну вынужден был взойти Лорикэрик.

— Что ж, раз народ требует, то я здесь, я — ваш слуга. — Он развернул папку со своим массивным докладом и, как в старые коммунистические времена, приступил к чтению текста.

Через десять минут в зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая легким сопением, а депутат Бычок одарил всех громким храпом. Дурнишак не выдержала такой идиллии и подошла к оратору вплотную.

— Переходите на устное изложение доклада, — шепнула она Лимону.

— А если я допущу ошибку, вы об этом не доложите Дмитрию Алексеевич?

— Можете быть спокойны.

— Я бы хотел говорить спокойно, да не получается: волнуюсь. Но… попробую. Значит так, граждане села! Эй, проснитесь! Идем перемерять земельные участки.

— Идем! — воскликнул зал, и раздались аплодисменты.

— Садитесь: я еще не кончил. Значит, земля уже распределена и застроена. Больше строить негде. Каждый квадратный метр на небольшой полоске земли, зажатой с востока и с запада горами, застроен и забетонирован. Вы дорогие мои братья и сестры, страдаете оттого, что вам негде посадить и вырастить свой лук, чеснок или хотя бы один огурец на каждого члена семьи. Тут Валерий Иванович, наш земляк подсовывает идею строить дома по склонам гор, а низину оставить для возделывания урожая, но это для нас неприемлемо. Мы никак не можем дождаться, когда же нам построят нормальную дорогу, соединяющую село с основной трассой Рахов — областной центр, а что касается гор, то туда у нас только пешеходные тропинки или дороги для гужевого транспорта. Но… не для посторонних ушей будь сказано, а Абия Дмитриевна это наш родной человек и правильно меня поймет, — вы, дорогие мои цыплята, понастроили такие хоромы, в которых могут проживать по пять — шесть многодетных семей, хотя сами ютитесь в маленьких клетушках, так называемых летних кухнях.

— Это бузосмены! — проснулся Бычок.

— Да, да, бизнесмены, — согласился председатель, — и у нас их полсела. Наше село вообще стоит особняком в районе: посмотрите, сколько у нас выдающихся личностей! Начальник Раховской милиции — кто? наш земляк. Зам главного врача районной больницы — наш земляк. А в Белом доме аж три человека работают из нашего села. И я, ваш покорный слуга, тоже здесь родился и вырос. В нашем селе меньше, чем в других селах пьяниц, проституток, наркоманов и осужденных за убийства и грабежи. Мы занимаем первое место по раздаче земли крестьянам и уплаты за электроэнергию. Тридцать процентов наших граждан не имеют задолженности за электроэнергию. У нас меньше половины граждан, которые пользуются электроэнергией напрямую, то есть мимо счетчика. Мы занимаем первое место по выезду на заработки в другие страны Россию и Чехию. Это можно констатировать прямо сейчас, глядя в зал. Кто здесь сидит? Одни женщины. Кого здесь больше? Женщин, естественно. Где ваши мужчины? В России и Чехии. Кто оттуда возвращается с тугими кошельками, в которых хрустят зеленые бумажки? Наши мужчины. Чья в этом заслуга? Конечно, нашей сельской администрации. Ибо если бы мы вам не разрешили застроить всю земельку, — многие из вас сидели бы дома и занимались хозяйством, а так… наше село похоже на любое село запада: культура строительства оттуда к нам перешла. Ее привезли ваши мужья.

А теперь позвольте мне вручить грамоты уважаемым и почетным гражданам села. Позвольте наградить почетной грамотой моего отца Семена Соломоновича за выдающиеся заслуги по рождению и воспитанию шестерых сыновей, среди которых и я, ваш покорный слуга. Я не стесняюсь этого и говорю совершенно открыто. Один мой брат даже в России милиционером работает, другой в Стримбе священник, еще два торгуют сигаретами в Мукачеве, а младший учится в духовной семинарии.

На трибуну с трудом пробрался худенький, щупленький, низкого роста человечек, который так волновался, что у него не только руки тряслись, но и голова.

60

Члены президиума захлопали в ладоши. Эти аплодисменты поддержали только родственники Лимона, сидящие в зале. Но их было много — полсела. Создавалось впечатление, что все до единого одобряют благородный поступок великого сына села.

— Дорогой батьку! Спасибо, что ты меня родил и воспитал в духе марксизма и демократии, что позволило мне переориентироваться, порвать со старыми установками партии и примкнуть к демократическому строю, который в нашем районе осуществляет представитель президента Дискалюк. Я, когда был маленьким и сверкал голой попкой перед тобой, ты за любую провинность говорил: становись на колени. И лупил меня ремнем, так что я сутки сесть не мог. А теперь я добровольно становлюсь перед тобой на колени и склоняю голову свою перед твоей мудростью.

Зал разразился аплодисментами. Даже Дурнишак встала, показывая пример остальным.

Семен Соломонович прослезился от наплыва отцовских чувств, пробормотал что-то невразумительное и спустился в партер. Его жена заревела громко на весь зал и тоже заслужила несколько жидких хлопков. Затем началось награждение родственников Лимона, потом жен бизнесменов. Дождалась грамоты и госпожа Дурнишак. Оставив грамоту на столе, она извлекла сверток с докладом, и величественной походкой подошла к трибуне. Помня, что Лорикэрик чтением своей лекции погрузил весь зал в дремотное состояние, она почти не заглядывала в текст.

— Уважаемые дамы и господа! Мы живем в счастливое время! Наша Украина уже скоро десять лет живет в царстве независимости. Если бы этой независимости не было, разве мы могли бы иметь своего президента, своего премьер-министра? Да и дышать нам было бы трудно без незалежности. И я не могла бы к вам приехать.

— Павла Лазаренко у насбы не было, — подсказал кто-то в зале.

— Даже Павла Лазаренко, а что? Он ведь наш. Ну, ошибся товарищ. Прихватил там два миллиарда долларов, так он вернет их; не ошибается тот, кто ничего не делает.

— Эта ошибка обошлась в полмиллиарда долларов, — сказал Валерий Иванович.

— Экс — премьер в США, там разберутся.

— А Жардицкий восемьдесят шесть миллионов марок, выделенных Германией для пострадавших от фашизма во второй мировой войне— это тоже ошибка?

— Господин Жардицкий в Германии сидит бедный, — отбивалась Дурнишак.

— Почему продают лес иностранцам, куда деваются деньги?

— Господа! я приехала сюда не отчитываться перед вами, я не прокурор республики, я всего-на всего… вы понимаете меня. Позвольте мне продолжить выступление.

Когда я сюда ехала, то невольно любовалась красивыми особняками, если не сказать дворцами, которые подарила вам независимая Украина и ее руководители, прежде всего Президент Кучма, его представитель Дискалюк и ваш председатель Лимон. Немного огорчает отсутствие надлежащей дороги. Но не все сразу. Лет эдак через двадцать и у вас будет дорога, дорога европейского класса, потому что на Украину все чаще с открытыми глазами смотрит Европа; и не только Европа, но и Америка. Как вы, очевидно, знаете, много украинцев проживает в Америке. И наши земляки там кричат: помогите нашим братьям, толстопузые. У вас денег — куры не клюют, а в Украине народ нищенствует. И это правда, к сожалению. У нас есть даже нищие. Украина занимает предпоследнее место в мире по жизненному уровню. А почему? Да потому что у нее не было независимости. Скоро мы начнем выходить из кризиса. Вот распродадим фабрики и заводы иностранцам, и они начнут работать. Энергосистему областей мы уже распродали. Больше половины, во всяком случае. И район наш занимает первое место по вырубке леса и продажи его за рубеж. В нашем районе даже золотые запасы водятся, так что не переживайте товарищи, скоро мы начнем богатеть. Да и в вашем селе, вон, сколько богатых людей.

— Самый богатый Лимон!

— А Лимон чей, не ваш? Он тоже человек и меня только радует, что он богатый, значит, скоро разбогатеете и вы все. Все, я кончила. Да здравствует Дискалюк — ум, честь и совесть нашего района.

К микрофону прорывалась Зина. У нее вовсе не было бумажки. Это повергло в недоумение граждан и они притихли.

— Господа и госпожи! Я приехала к вам в составе Раховской делегации во главе с выдающейся дочерью Раховщины Абией Дурнишак. Если бы вы знали, как она беспокоится о вас. Уже в три часа ночи она не спит, все думает — думает о своем народе, а утром со своими, уже сформулированными мыслями идет на доклад к Дискалюку. Это по ее инициативе лес рубят, страна богатеет, рабочие места появляются. Это благодаря ей, господин Дискалюк ездил в Испанию с протянутой рукой и оттуда вскоре поступит гуманитарная помощь голодающим и бедным, а также пенсионерам и учителям, которые по три месяца сидят без пенсий и без зарплаты. Я имею счастье работать с Абией Дмитриевной. Когда кожа на лице у нее синеет от забот о народе, тогда я говорю ей: Абия Дмитриевна, спуститесь в столовую, покушайте, наверняка, не завтракали. И знаете, что она мне отвечает? Она отвечает так:

«Я сыта бедами народными. Пойду к Дмитрию Алексеевичу, пусть пригласит еще иностранцев рубить наши леса. На кой нам эти леса, если наш народ живет не в удовольствии?» Так что, граждане дорогие, нам всем повезло, что мы имеем таких руководителей. Я полностью поддерживаю ее награду. Она образец скромности и порядочности. Многие говорят, что Абия Дмитриевна еще девушка, значит она целомудренная и непорочная. Не краснейте, Абия Дмитриевна, это мои предположения.

— Я мог бы лишить ее девственности, — прорычал Бычок из зала.

Зина, хлопая в ладоши, подошла к своему месту и села.

— Праздник продолжается, — сказал Лимон, не подходя к трибуне. — Вам предлагается выступление коллектива художественной самодеятельности, а потом танцы.

— Уря — а — а! — заревел зал.

На этом торжественная часть была закончена, но члены президиума поднялись на второй этаж в кабинет Лимона, где были накрыты столы. Тут Дурнишак произнесла самый длинный наставительный тост. Ее машина внизу наполнялась продуктами — телятиной, свининой и неимоверным количеством обезглавленных уток. Родственники Лимона, которым он неизменно покровительствовал, получили задание резать живность, заворачивать в тряпки и нести к машине, сдавать шоферу.

— Хватит уже, рессоры прогнулись, — сказал шофер, закрывая машину на замок.

— Я внесу предложение господину Дискалюку признать вас и закрепить это документально, лучшим председателем сельского совета в районе. Надо вашу фотографию повесить на доску почета в Рахове. Такого праздника ни в одном селе не проводится. Вы, Лорикэрик, хорошо рассказали о достижениях села, выделили лучших граждан, в том числе и Марту Иосифовну не забыли…

— Как же, она жена моего брата, — сказал Лимон.

— Даже если вы в своей работе и на родственников опираетесь, я не вижу в этом ничего плохого.

— И я не вижу и я не вижу, — подтвердила Зина Лисичко.

На столе было так много бутылок, что если бы гости все выпили, их пришлось бы откачивать. Надо отдать должное: никто из членов президиума праздника не напился до скотского состояния. Только Дурнишак была навеселе. Что касается Лимона, то он вообще не пил: пригубит рюмку и кладет на стол. У него болела печень, и алкоголь в любом виде был для него вреден.

А вот остатки, около двадцати непочатых бутылок были упакованы в две сумки и во время сопровождения гостей к машине, доставлены и уложены в багажник.

— Рессоры не выдержат, — рассмеялся шофер.

— Будет тебе шутки шутить, Жора, — сказала Дурнишак, наслаждаясь свежим ночным воздухом.

Музыка неистово играла, молодежь плясала, ночные звезды в молчаливой тишине сверкали и, казалось, были совершенно равнодушны к тому, что творится на далекой маленькой планете земля.

61

Вначале ноября 1998 года зарядили дожди. Дожди льют, вода стекает с гор, речки наполняются, стекаются в одной единственной реке Тиса. Если дожди обильные, непрерывные и продолжительные, то Тиса не справляется, выходит из берегов и творит чудеса.

Валерий Иванович помчался в Рахов на своем джипе заверить справку у нотариуса. Нотариальная контора размещалась в Осином гнезде на первом этаже. Путь до Рахова длиной в пятьдесят километров он преодолел за два часа и тут же ринулся в атаку нотариальной конторы.

До обеденного перерыва оставалось еще два часа. Посетителей у двери конторы не было. Валерий Иванович постучал в полотно двери, но так как никто не ответил, взялся за ручку и вошел внутрь, как бы в прихожую. Там тоже дверь, а за той дверью мужчина сорока лет мило беседуют с дамой тридцати — тридцати пяти лет.

— Что надо? — недовольно спросил мужчина, очевидно заведующий.

— Мне бы справочку заверить…

— Побудьте в коридоре, мы вас вызовем, — сказала дама.

— Но у вас ведь никого нет. Заверьте мне, пожалуйста, я очень спешу, — робко сказал Валерий Иванович.

— Все спешат, — сказал мужчина, вставая.

— На дворе ливень. Тиса может выйти из берегов, залить шоссе. Мне придется ночевать здесь.

— Нас это не интересует, — сухо сказал мужчина.

— Вам звонил Иван Васильевич?

— Звонил, на и что? Кто такой Иван Васильевич? Он теперь — никто. Раньше он был начальником милиции, а теперь начальник милиции— Ватраленко. Вот если нам Ватраленко позвонит… мы, так и быть, заверим вам справку тут же.

— А почему не сейчас?

— Не положено так сразу… впрочем, если хотите, оставьте вашу справку вместе с паспортом и приезжайте через неделю, либо запишитесь в предварительную очередь. А сейчас освободите кабинет, вы и так уж чересчур много времени отняли у нас. У нас работы — во сколько!

— Ладно, сделаем ему сегодня, пусть постоит в коридоре. Оставьте, молодой человек свои документы, сбегайте пока по своим делам, вернетесь через час, все уже будет готово.

Валерий Иванович вышел на улицу. Ливень усилился. На центральной дороге образовались лужи. Их можно было перейти только в резиновых сапогах. Валерий Степанович направился в пенсионный фонд к своему другу Ивану Васильевичу, занимавшему теперь скромную должность начальника отдела.

— Я еще раз позвоню нотариусу, — сказал Иван Васильевич, — я его хорошо знаю. Тебе не придется стоять в очереди.

— Так я же плачу деньги, какая может быть очередь? — спросил Валерий Иванович.

— Я вижу, ты не понимаешь. Каждая канцелярская крыса в Рахове воображает, что она — пуп земли. Даже, если никого не будет у двери нотариуса, он придумает какую-нибудь причину, чтоб помучить тебя. Скажет, что справка будет заверена завтра или на неделе.

— Так оно и есть.

Иван Васильевич снял трубку.

— Ты что, хонурик, как ты обходишься с моими друзьями? Он сейчас к тебе придет, чтоб справка была заверена, — и положил трубку.

— Спасибо, — сказал Валерий Иванович и помчался к Белому дому.

— Вы почто врываетесь просто так? — спросил нотариус, прервав беседу со своей собеседницей.

— Вам только что звонили…

— Закрой дверь с обратной стороны. Постой тама, в колидоре. Я позову, када сочту нужным.

— Благодарю вас, господин… Шелупонько.

— Я тобе вовсе не шелупонько, я есть Нуцу Попу.

— Нуцу Жопу, это по-русски, — засмеялся Валерий Иванович.

— Выдь вон!

— Там холодно.

— Выйдите, пожалуйста, — сказала девушка, поглаживая Нуцу Попу по кудрявым волосам.

— А, у вас тут интим, — сказал Валерий Иванович и вышел в коридор.

«Почему тогда нотариус так обходится с рядовыми посетителями? В чем причина такого поведения? — думал Валерий Иванович, расхаживая по пустому коридору и выходя на площадку, чтобы убедиться, что дождь не унимается. — Ведь чем больше клиентов, тем больше денег в кармане нотариуса. Пойду еще раз, попытаюсь узнать, почему они не хотят заверять мою доверенность». Он и уже взялся за ручку двери. Но из кабинета выходила девушка. Она держала за руку своего начальника.

— Куда вы? — удивился Валерий Иванович.

— На второй этаж, там наша сотрудница справляет день рождения. Вы можете воспользоваться случаем, пристроиться к нам и попасть на торжественную часть. Увидите нашего Дмитрия Алексеевича, и пусть это будет событием в вашей жизни, — сказала она, сметая все на своем пути.

Тут Валерий Иванович сдался. Он вытащил пять долларов и сунул в руку девушке — юристу.

— Возьмите, мне очень нужна эта справка. Я не могу ждать. Видите: ливень, Тиса поднимается, дорогу размоет, не смогу проехать, а у меня дома никого нет. Скотина голодная, я нервничаю.

— Ладно. Что с вами, упрямцами, поделаешь, — сказала она и вернулась в кабинет, чтоб заверить справку.

62

Когда Валерий Иванович сел за руль и выехал за пределы Рахова, вода в Тисе поднялась до критической отметки, но еще не вышла из своих берегов. Как только спидометр начал показывал восемьдесят, водитель больше не выжимал, поскольку на поворотах машину могло занести. Очень опасный поворот был ниже Рахова, где река делает крутой поворот влево, образуя угол в восемьдесят градусов. Здесь дорожное полотно всегда вымывало и тогда сообщение прекращалось: Рахов становился отрезанным от западного мира.

Валерий Иванович миновал этот поворот благополучно, а вот какой-то лесовоз, два часа спустя, поплыл на этом месте, и водитель с сопровождающим груз погибли.

Началось наводнение. Тиса становилась все более непредсказуемой, страшной и выйдя из своих берегов, сметала все на своем пути — дома, сараи, людей, скот, деревья, мосты.

В Луге разрушило дом и бывшую колхозную ферму, где давно были похищены окна и двери и разобрана восточная часть черепичной крыши. Людей обуял страх: старухи крестились, а мужики от страха брались за стакан, успокаивали свои нервы, вытирали губы засаленными рукавами, и говорила: «Да — а, никогда такого не было. Скоро, видать, наступит новый Ноев потоп. Тиса ревет, как раненый зверь».

Но никто не подумал, что можно было бы сделать, чтобы в будущем избежать беды. Может посадить тополь, ель, бук, дуб, пихту, вербу вдоль Тисы, насыпь сделать.

— Ну, теперича осударство нам дамбы построить! Не могет быть такого, чтоб народ страдал. Наша Дискалюка-сука не один миллиончик получит на строительство дамб, шоб укротить эту реку. Ить раньше по Тисе лес сплавляли в Венгрию и Австрию, в особенности в сезон дождей, когда вода поднималась. Что ж это теперича так плохо орудуют наши дерьмократы?

— Воруют потому что. И наш Дискалюко в стороне не стоит. Уже второй особняк строит. Сказывают, в Гишпании был, в золотой реке купался.

— На то он и большой начальник — наш президент, положено ему так. Эй, Люська, ишшо бутылку, пока вода корчму не снесла.

— Завтрова дождь кончится, река быстро мельчать начнет: склон. Тама, к Тячеву и ниже будет большая беда. Люди не готовы к такой беде. Да и что делать, не знают, как и мы, грешные.

Дискалюк во время обильного ливня, быстрого подъема воды и дикого рева Тисы, стоял у окна своего кабинета и спокойно наблюдал, зная, чем все это кончится.

«Вот теперь денежки хлынут. Рекой. Савва Сатурнович поможет. Пущай выделяет хоть десять миллионов. Это наводнение на пользу. Еще один источник дохода, — думал он с улыбкой на лице. — После наводнения надо получить сведения о разрушениях и составить смету на ремонт разрушенных дорог, строительство дамб, на компенсации пострадавшим. Еще и гуманитарная помощь начнет поступать. Львиная доля всех этих благ достанется мне, представителю президента. Миллиона два долларов прибыли. Хорошо».

Дважды к нему заходила госпожа Дурнишак. Она просила обратить внимание на стихию и остановить ее. Дмитрий Алексеевич только улыбался, и только тогда, когда увидел, что к нему без разрешения, с озабоченными лицами вошли его замы, он направился к своему трону, порылся в бумагах и, подняв голову, сказал:

— Нет причин для беспокойства, господа, я держу эту непокорную реку под своим контролем.

— Она не контролируемая, господин президент! — заявил Мавзолей.

— Столице нашего района городу Рахову Тиса не угрожает, и никогда не угрожала. Кто-то когда-то прорыл здесь большой глубокий канал так, что она в районе города не сможет выйти из своих берегов. Спасибо тем безымянным людям.

— Но ниже Рахова вода уже вышла из своего русла и разлилась. Дорога на запад полностью затоплена, связь с миром прекращена. Как мы поедем в Ужгород? — сокрушалась Дурнишак.

— Ерунда. После завтра вода спадет. Назначается совещание председателей сельских советов на следующий вторник. Пусть они доложат, какие у них разрушения. А мы подадим заявку в Ужгород, и будем ждать компенсации.

Тут раздался звонок по прямому проводу. Звонил Устичко, областной губернатор.

— Иван Борисович! — произнес Дискалюк. — Это вы? Как я рад! Вы спрашиваете, как у нас дела? Не очень хороши. Мы тонем, мы гибнем. Есть ли смертельные случаи? Конечно, есть. Сколько? Много. Пока невозможно подсчитать. Мне завтра быть в Ужгороде? Это невозможно: дорогу снесло ниже Рахова. Если только вертолет пришлете. Рахов? Кажется, не пострадал. После разговора с вами иду осматривать. Обойду все улицы. Ну, объеду, да, машина на ходу. Так вертолет будет? Нет? Ну, хорошо, как только отремонтирую разрушенную дорогу, сажусь на «Мерс», и еду к вам. Я получу у вас индивидуальную консультацию. Что? Гуманитарная помощь? О, это хорошо. Наш район один из наиболее пострадавших. Точно. Благодарю. До встречи, дорогой президент.

Он повесил трубку и тяжелым взглядом обвел своих помощников и заместителей, которые, услышав о гуманитарной помощи, оживились, вытянули шеи и перестали моргать глазами.

— Нам обломится? — робко спросил заместитель Ганич.

— Хоть крохи, — сказал Мавзолей.

— Вот, по столечко, — пропел помощник Дундуков, показывая на конец ногтя.

— В первую очередь получит тот, кому это предназначено — народ, пострадавшие. Если что останется, я возражать не буду.

— Надо, чтоб осталось, — выразила волю всех госпожа Дурнишак.

— Надо, чтоб осталось, — присоединился Мавзолей.

— Успокойтесь, господа, — сказала Дурнишак. — Дмитрий Алексеевич не пойдет на то, чтобы в чем-то ущемить своих ближайших помощников и соратников в борьбе за всеобщее благо и счастье народа. Мы знаем его доброту и заботу о ближнем.

— Правильно сказала Абия Дмитриевна: я обижать никого не намерен. Но мне сперва надо собрать председателей сельских советов, получить от них информацию, в каком селе какие разрушения, потом составить донесение, отослать его в Ужгород. На основании этой бумаги нам и начнут выделять благотворительную помощь.

— Я думаю: у нас половина района пострадало, — заявил Мавзолей.

— А если приедут проверять? — спросил Ганич.

— Давайте, дискуссию разводить не будем. Обстановка покажет, как нам действовать. А сейчас я хочу поблагодарить всех за проявленную заботу и беспокойство за судьбу своего народа. Расходитесь по местам и приступайте к дальнейшей деятельности на благо наших граждан. Работайте так, чтоб наводнения больше не было.

Какое-то шестое чувство подсказывало каждому из них, что здесь можно не только осчастливить пострадавших, но и самим посчастливиться, а проще говоря, обогатиться.

63

Наводнение на западе Украины вызвало международный резонанс благодаря телевидению и другим средствам массовой информации. Россия, которую так охаивали Раховцы, одной из первых прислала груз с благотворительной помощью пострадавшему населению. Откликнулись и богатые страны Западной Европы. Сотни фур с одеждой, продовольствием и даже строительными материалами прибывали в областной центр, а оттуда их отправляли в наиболее пострадавшие районы.

Раховский район не остался в стороне: гуманитарная помощь поступала сюда обильно, как ни в какой другой район бедствия, вызванного наводнением. Однако чиновники всех уровней распоряжались этим добром по своему усмотрению, исходя из собственных возможностей и аппетита, который, как известно, приходит во время еды.

Семья Кошарко, выехавшая на заработки за Урал, еще в августе месяце, услышала нехорошую новость по телевизору и в ужасе, даже не получив полного расчета, на следующий же день, села на самолет, прилетела в Москву. А оттуда поездом, затем автобусом добралась до Бычкова. То, что они увидели, повергло их в состояние шока.

Вода намыла песок, смешанный с илом по верхние рамы окон. Пришлось идти через дорогу к соседям за лопатами, откапывать входную дверь. Песок и ил с трудом поддавались уборке, а в углублении тут же образовывалась воронка с водой. В доме по оконные рамы стояла вода, и нехорошо пахло. Когда к вечеру откачали, вернее вычерпали воду ведрами, стало ясно, что одежда в шкафах намокла, и кое-где покрылась плесенью. Сами шкафы из древесно-стружечной плиты (ДСП), покрытые тонкой декоративной пленкой пришли в негодность, книги не подлежали восстановлению. Только посуда и всякие кухонные приборы остались целы. Хозяйка дома схватилась за голову.

К двенадцати ночи входная дверь открывалась и закрывалась, но о том, чтобы ночевать в доме, не могло быть и речи. Лида пошла к соседям, проситься на ночлег. Там свет уже был потушен. Она постучала в окно. Никто не откликался. Тогда она постучала сильнее.

Кто-то там зашевелился, а потом снова все затихло. Лида постучала кулаком в раму, а затем прилипла к окну, приложив ладони обеих рук к вискам, она увидела, что хозяйка дома, босая, сонная подошла к окну незаметно, посмотрела посетительницу.

— Ну, кто там, что надо? — послышался сонный голос.

— Пустите переночевать. Это соседка Кошарко Лида.

— Никаких таких соседей я не знаю, уходите.

Лида повернулась к другому дому, огороженному высоким забором с калиткой на замке. Она постучала, собака бросилась преодолевать забор, зарычала, залаяла, а из дома никто не вышел.

«Дальше не пойду, — решила Лида, — пусть Марк идет». Она вернулась домой, рассказала мужу, но тот принял ее предложение без должного энтузиазма.

— Пойдем в сельский совет, там наверняка есть дежурный, попросим, и он разрешит нам перекантоваться на стульях. Будем считать, что мы на вокзале, — предложил он жене.

— Что ж, идем. Раз нет другого выхода, что делать.

Здание сельсовета оказалось закрытым, но замок на двери был старым и дверь шаталась. Марк нажал плечом, дверь хрустнула, и они очутились в коридоре, где было шесть откидных стульев слева и справа.

— Вот тут-то мы и переночуем, — сказал Марк.

— Теперь я еще больше ценю наш дом, даже такой, какой есть сейчас, непригодный для жилья.

Они немного сдвинули кресла, сели друг напротив друга, Лида положила голову на колени мужа и заснула. Эти неудобства никак не сказались на настроении супругов: они были закалены нелегкой жизнью. Стоило любому из них приложить голову к дорожному мешку или колонне на вокзале, как наступал сон, пусть кратковременный, а за ним следовал отдых, прибавлявший сил для новых испытаний жизни.

Как только начало сереть, Марк проснулся, пощекотал жену за ушком. И они оба вскочили на ноги и умчались домой. У дома с самого утра обнаружились новые беды. Не работал водопроводный кран, остатки угля, при помощи которого можно было бы растопить печь, намокли, плавали в воде. Приготовить завтрак оказалось невозможным. Лида побежала в магазин, купила хлеб и колбасу. Пришлось брать минеральную воду. Молоко продавалось только на рынке, а рыночный день завтра, в среду.

Кое — как перекусив, Лида направилась в сельсовет на прием к председателю. Председатель сельсовета Богун Петро принял ее не очень охотно и объяснил, что пока никаких указаний по поводу помощи пострадавшим от наводнения не поступало и он, рад бы, но решительно ничем помочь не может.

— Ждите, гражданка. Я вот запишу вашу фамилию, а когда команда поступит — мы вас вызовем. Ждать осталось недолго.

— Но нам с мужем даже ночевать пока негде, определите нас куда-нибудь.

— У нас в Бычкове гостиницы нет.

— Тогда хоть полтонны угля нам выделите, — просила Лида.

— Вы только что вернулись из России, небось, много денег заработали, купите уголь.

— Продайте.

— Я не магазин. Когда мы распределяли уголь, вас здесь не было. Мы раздали другим, — уверено сообщил Богун.

— Я сомневаюсь.

— Сомневайтесь, это ваше право. И прошу извинить: у меня нет больше времени на пустые разговоры.

— Я буду жаловаться, — сказала Лида.

— Жалуйтесь, это ваше право.

64

В тот же день Лида написала жалобу в областную Раду, председателю Иванчо. Иванчо пришел к Устичко, стукнул кулаком по столу и спросил:

— Сколько это безобразие будет продолжаться? Этот твой любимец Дискалюк замучил нас жалобами.

— Это не он, — поправил его Устичко, — это на него жалуются. Кто не работает — тот не ошибается, — ты что — забыл? Впрочем, я этому жирному вепрю намылю шею, прямо сейчас. По телефону, правда. Дай сюда эту жалобу.

Устичко тут же набрал телефон Дискалюка.

— Послушай, что у тебя творится? Женщина приходит на прием к председателю сельсовета, ее фамилия Кошмарко, а нет, Кошарко, просит у него ведро угля, чтоб стены высушить, дом просушить после наводнения, а он ей заявляет, что у него нет времени для пустой болтовни. Поезжай сейчас же в Бычково, изучи ситуацию и вечером доложишь. Что — нет дороги? Тогда топай пешком. Все, будь здоров.

Дискалюк знал, что его друг Устичко, отягощенный государственными делами, через пять минут забудет о разговоре с ним, а если и не забудет, то можно легко выкрутиться, сказав, что жалобщицы не оказалось дома, что она, возможно, на одном из рынков торгует семечками. Поэтому он и не спешил добираться в Бычково. Завтра, во вторник, все равно совещание и Кошарко будет здесь, вот он-то пусть и топает пешком.

Но никто из председателей сельских советов пешком не топал. Все благополучно доехали до Кевелева на своих машинах, а там перешли опасный участок, где не ходили машины, сели на специально выделенный автобус и поехали в исполком. Здесь же, в кабинете председателя Дискалюка, Кошарко получил словесный выговор, стоя навытяжку и ему даже не дали объясниться.

— Никаких оправданий я не принимаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Делайте так, чтоб не было жалоб. Вот председатель сельсовета Апшицы Лимон — яркий пример: на него не поступило ни одной жалобы, а проворачивает он дела — любой из вас позавидует. Умеет работать товарищ. А вы, с какой-то бабой связались. Ну, если видите, что человек дерьмо, ткните ему чем-то в нос.

— Кулаком, — хихикнул кто-то.

— Да хоть кулаком, лишь бы не гадил, то есть не жаловался. А вы господин Кошмарко, возьмите на заметку жалобщицу и сделайте так, чтоб она ни соломинки не получила. Только умно это надо делать. Вы должны действовать так, будто вы заботитесь о человеке, печетесь об его благополучии. Как мы делали раньше? Мы били по левой щеке и говорили: это в твоих интересах, и человек, не возражая, не возмущаясь, подставлял правую щеку для нашего удовольствия. Так надо действовать и теперь. Должен сказать вам, что это стихийное бедствие всколыхнула всю страну и не только нашу, оно вспугнуло и европейцев. Грузы с гуманитарной помощью направляются в Ужгород со всей Европы. В недостаточном количестве, конечно, и нам нужно составить разумную заявку. Пусть оказывают нам помощь господа. Я даю вам два часа на составление донесений. Если нет затоплений, то, может, есть оползни, есть трещины фундамента, возможно пробитые крыши: град мог быть во время дождя, понимаете. Пишите как можно больше. У нас, в Белом доме, целый отдел будет сидеть над обобщением ваших данных, и с этим обобщенным донесением я поеду в Ужгород. Чем толще будет папка с моим донесением, тем больше вагонов с гуманитарной помощью наш район получит. Ясно? Какие будут вопросы, господа?

Вопросов не последовало. Всех посадили в актовый зал сочинять бумаги, а Лимон попросил уединения. Дискалюк открыл ему кабинет заведующего земельными ресурсами, который находился в данное время в отпуске.

65

Хотя в Апшице решительно никаких разрушений не было, и никто не пострадал от наводнения, донесение Лимона едва уместилось на десяти страницах. В нем были перечислены фамилии якобы погибших граждан в результате наводнения, хотя, на самом деле эти люди умерли естественной смертью в прошлом и позапрошлом году. Естественные оползни в горной местности, что происходят ежегодно, независимо от погодных условий тоже были выданы за пострадавшие в результате наводнения. Лорикэрик был мастер на вымысел, он хорошо составлял бумаги, особенно фиктивные.

В результате оползней оказались разрушенными десятки домов, сто человек пришлось отселить в здание местной школы. Школа частично и сама пострадала: речка Апшица подмыла угловое здание, где находится спортзал. Комиссия сейчас определяет размер убытков, но по предварительным данным, убытки составляют на сумму около ста тысяч долларов США.

— Ты прекрасный сочинитель, — сказал Дискалюк Лимону, прочитав его докладную. — Если бы все такие! А, знаешь, пойди, помоги ребятам. Ведь есть такие олухи, у которых в голове много всяких идей, а на бумаге у него выходит не больше двух предложений. Это те, кто всегда в школе имел двойки по сочинению. Ты же был круглым отличником. Если тебя не выберут на второй срок, я тебя перетащу сюда, в Белый дом.

— Люди называют его Осиное гнездо.

— Наплевать мне на людей, как Ленину на Россию, нам нужно, чтоб мы твердо на ногах стояли, а там люди пусть называют нас как хотят.

— И еще я слышал, что вас называют Дискалюко-суко. Только не обижайтесь, пожалуйста.

— Мне нечего обижаться, я сам себе придумал это имя, — сказал Дискалюк. — Пусть потешаются эти овцы, думая, что я демократ. А тебе бы подошло прозвище сморчок. Ты маленький, худой, глаза прячешь все время, спину горбишь. Я вначале вообще считал тебя случайным человеком и думал, что ты не потянешь. Помнишь, как я к тебе относился. Ты — зачку. Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Так старые люди в этой местности называли маленький кисет, что выделывался из мошонки бычка.

— Оригинально, — согласился Лимон. — Но у меня уже есть кличка.

— Какая?

— Лимон. Это и есть кличка.

— А как твоя настоящая фамилия?

— Раскоряко.

— Да?

— Так точно.

— Фи, а я раньше не знал, — удивился Диска люк. — А ты у меня во всех бумагах значишься как Лимон. Надо все изменить.

— Нет, не стоит менять: все уже привыкли, что я — Лимон. Да и к тому же я в документах значусь, как Лимон. Мать, когда меня произвела на свет, на радостях все время закладывала и когда меня записывала, пожелала дать мне такое имя. Сами подумайте: Лимон гораздо лучше Раскоряки. Раскоряка… надо мной все время потешались бы, если бы я носил такую фамилию, а Лимон… он у всех пользуется спросом.

— Ну, хорошо, Раскоряка, скажи, что тебе в первую очередь послать, когда придет гуманитарная помощь?

— Мне нужен кирпич, цемент, известь, песок, кровельная жесть и хоть две фуры с первоклассной одеждой…, но желательно, чтоб хорошая одежда, а не ношеное барахло.

— Что ты с ним будешь делать?

— Пока не знаю, а если вы дадите добро, я могу организовать его реализацию на рынках через своих родственников. Прибыль пополам, — предложил Лимон, опустив глаза. — И еще. Если уж вы мне доверяете, я раскрою перед вами все карты. Пришлите мне хоть одну машину старых тряпок, я раздам своим избирателям бесплатно. Пусть знают, что гуманитарную помощь распределяли по закону. Ну, а хорошие товары в другом фургоне, я им распоряжусь по своему усмотрению… с вашего позволения, конечно. Вы так добры ко мне. Даже не знаю, чем я заслужил вашу доброту.

— Меня эта мелочевка не интересует. Ты реализуй, подкрепись, смотри только, чтоб жалоб не было. Строишься?

— Думаю построить дом: у меня двое детей. Сейчас пошла такая мода: только ребенок народился — ему уже дом строят. Скоро все участки земельки будут застроены, и мне негде будет дом построить. Деньжат у меня поднакопилось, а что с ними делать не знаю. Пусть дом стоит, может, понадобится когда. А вы, говорят, третий дом заканчиваете, у вас что— трое детей?

— Трое, — ответил Дискалюк. Я тут думаю маленький пантеон построить. Помру, тогда меня — туда, как Ленина. Как ты думаешь, стоит ли мне затевать это строительство, — я ведь тоже, как и ты, не знаю, куда девать деньги. Когда денег мало — плохо, а когда много — не лучше. Иногда я дурно сплю.

— Примите участие в благотворительной деятельности, или окажите пострадавшим гражданам помощь. Пусть телевидение об этом каждый день долдонит, газеты пишут о вас, портреты ваши печатают, вы станете истинно народным главой администрации. Я бы тоже гривен сто выделил. Мои капиталы не сравнить с вашими.

— Ни за что в жизни. Я этим скотам не отдам из своих трудовых сбережений ни одной копейки! — Дискалюк встал и начал расхаживать по кабинету. — Если бы я хоть раз сделал такую глупость, ее надо было бы делать каждый год, каждый месяц, а потом каждый день. Люди — это те же животные, только на двух ногах: как их приучишь, как их воспитаешь, такими они и будут. А потом, если бы я выделил, скажем, пятьдесят тысяч долларов на ремонт дороги или на строительство дома пострадавший семье, — что бы обо мне сказали остальные? Ворует, иначе, откуда у него лишние деньги. Бывший наш премьер Лазаренко около миллиарда имел, а вел скромный образ жизни, часто в потертом костюме ходил, чтоб не привлекать внимание, а я буду себе позволять какую-то благотворительную помощь. Да это же смешно.

— А как же вы… эту могилу будете себе строить? Ведь слух об этом по всему району разнесется, а то и по области, даже Киев может узнать. Не к добру это. И потом… рано вам думать о загробной жизни, надо эту, земную наладить. Подругу себе заведите, да такую, чтоб горела и вас зажигала. Женщина вашего возраста — это уже увядший цветок, а вы еще — ого — го! Ваша супруга… пусть душой молода, но телом уже, как роза, которую неделю не поливали, не так ли?

— Когда я отдыхал на море, мне встретилась девушка из Красной Пресни, москвичка, она была очень красивая, своеобразная, нравилась мне. Из-за нее я даже порвал с Недосягайко, но наш роман ничем не кончился. Это была Зоя Соколова. Я потерял ее и точного адреса не знаю. Знаю, что Красная Пресня, а больше… адрес, который она мне оставила — надуманный. Так, для отвода глаз.

Теперь мне нравится испанка Джульетта Гонсалес. Я знаю ее адрес, я ездил к ней в Испанию, но завоевать ее сердце не получается. Короче мне не везет. Оказывается, деньги еще не все. Вот почему я решил потратить их на загробную жизнь. А чтоб никто не мог догадаться, что я строю, я буду это делать под видом часовенки. Я в Испании видел усыпальницы знаменитых людей. А чем я хуже? Тем более, если у меня есть деньги. Она будет отделана мрамором. У нас в районе мрамор есть, да и золото тоже. До этого золота мне еще предстоит добраться, а то эти золотоискатели думают мимо меня свой бизнес разворачивать.

— Золото — это монополия государства. Вам не удастся приобщить их. А что касается прекрасного пола, то я подумаю. Если найдется что-то подходящее — покажу, а вы сами решите: подойдет или нет.

— Попытайся, а вдруг. Через недельку, я тебе перезвоню, сообщу по поводу твоей заявки. Думаю, все, что ты просишь, я сумею удовлетворить.

66

Несмотря на отдаленность Раховщины от центра мира, простите от областного центра, благодаря невиданным доселе скоростным средствам связи, люди в других странах уже на третий день узнали об экологической катастрофе в центре Европы и немедленно, не дожидаясь просьб, стали отправлять грузы с благотворительной помощью. Откликнулась и восточная часть Украины; прислала помощь и Россия, кстати, раньше всех. Все грузы, как это положено поступали в областной центр. Губернатор области Устичко, узнав, что из Винницы поступило триста тонн сахара в качестве благотворительной помощи пострадавшим, по ошибке (кто не работает, тот не ошибается) отдал распоряжение пустить этот сахар в реализацию по магазинам. А вырученные деньги использовал на нужды… на личные нужды, потому что он личное никогда не отделял личное от общественного еще с коммунистических времен, справедливо полагая, что если он лично обогатится, то тем самым автоматически обогатится и общество. Гораздо позже, когда губернатор области проворовался, чуть ли ни как Павел Лазаренко, киевские покровители все же решили расправиться с ним весьма оригинальным способом: Устичко был отправлен… послом в одну из стран, бывшего восточного блока, где у него началась тихая, уютная, можно сказать райская жизнь. Но это произойдет позже, а сейчас областные власти работали в поте лица. Грузы надо было принять, оприходовать, поблагодарить тех, кто этот груз прислал, разгрузить транспорт, но чаще направить по районам в адрес районных администраций. Хотя количество чиновников было в несколько раз больше, чем при коммунистическом режиме, и для того чтобы всех накормить до отвала, включая родственников, требовался не один фургон с ветчиной, крупой, сахаром, мукой, одеждой и так далее, но это никак не сказывалось на суммарном итоге гуманитарной помощи. Это можно было сравнить с глотком воды, выпитым из колодца. Грузов было так много, что горстка воров в количестве четыресто — пятьсот человек, не делала погоду в этом вопросе.

Настоящее, более масштабное растаскивание предметов гуманитарной помощи началось в районах. Здесь все сжигалось, сгорало, как в паровозной топке. Остатки грузов попадали непосредственно в села в руки воров — председателей сельских советов.

Лимон, как один из лучших председателей в районе, когда ему прислали целый фургон поношенных тряпок, этот груз прибыл из Чехии, созвал не только всех своих родственников, но и рядовых граждан села, и приказал выбрасывать содержимое фургона прямо на площадку.

— Кто, что хочет — берите, не стесняйтесь. Хоть никто из нас не пострадал, но благотворительную помощь и нам прислали. А коль прислали, мы отказываться не станем.

Когда водитель открыл фургон, два активиста взобрались наверх и стали выбрасывать поношенные ботинки, туфли, резиновые сапоги, брюки, свитера, рубашки, пальто и головные уборы. Мужики и бабы бросались на чужое добро, как голодные звери на добычу. Вскоре пошла ругань, а затем начались драки. Такие малосознательные граждане, как Мария Свестилко, хватали обеими руками все, что им попадалось, складывали в отдельное место, пока не получилась солидная горка, а когда активисты стали выкидывать женскую одежду — модные платья, чистые отглаженные, Мария стала прямо у двери фургона, растопырила руки и закричала:

— Не подходить! Вы пропьете эти платья, я знаю, а у меня куча детей. Я мать одна ночка или правильнее сказать мать одиночка, мне все положено в тройном размере.

В это время, пока она тут вела борьбу не на жизнь, а насмерть, кто−то похитил ее отложенную одежду. Обнаружив такую несправедливость, Мария попыталась, в знак протеста, закрыть дверь фургона, чтобы прекратить раздачу добра вообще. Никто не мог ей доказать, что это незаконно. Благотворительная помощь для всех жителей села и закрыть дверь фургона, а значит, и прекратить раздачу добра бедному населению, хотя оно на сей раз, и не пострадало, имеет право только избранный народом Лорикэрик Лимон, да еще представитель президента Дискалюк. А больше никто. Ну, никто не имеет такого права, хоть застрелись.

— А я имею, я мать одиночка. И пузо у меня снова растет.

— Верните ей ее одежду, кто в шутки играет? — сказал кто-то из активистов, очевидно сельский депутат. — Она известная сельская сука, алкоголичка, давалкина и воровка. И дети у нее воры. Пусть берет, сколько сможет понести на собственном горбу. Может, на время прекратит ночные рейды по крестьянским дворам. Все ее боятся, даже наш уважаемый председатель Лимон.

— Гы-гы-гы! — оскалила зубы Мария и гордо задрала голову. — Я такая, я никого не боюсь. Мне сам начальник милиции не страшен. Я как заголю юбку прямо в его кабинете, как начну массировать свой ежик прямо у него на глазах, так он забудет, что у него полковничьи погоны на плечах. Со мной лучше не связываться. Я самого Дискалюку — суку на место поставила. А вы рази не слыхали? Я как задвину ему между глаз, так он живо мне сотню из кармана вытащил и говорит: вот вам гражданочка Карапанова на содержание ребенка, — я тогда тоже с пузом ходила, — берите, не стесняйтесь, я как-нибудь перекантуюсь.

А там еще один сидел рядом с ним, я и к тому руку тяну: давай, говорю, не то тебе плохо будет. Еще там дама сидела, Дундушако, кажись, ну, говорю сука, раскошеливайся, дык она весь кошелек вытряхнула, гы-гы-гы!

— Берите, госпожа Карапанова, сколько хотите платьев и спешите домой, детишки вас ждут, аки птенчики в гнезде свою мать — кормилицу, — робко произнес депутат Бочкарюк.

— Ничего с ними не случиться. Они, когда голодные — свои какашки кушают и ничего, живут. А если кто подохнет, я следующего сбацаю. Я плодовитая баба, не то, что некоторые, скорлупа яичная.

67

Мария собрала большую часть платьев под охи и вздохи других баб. Она запихнула их в холщовый мешок, перевязав его шнурком из ботинка, а в другой мешок упаковала обувь, возвращенную ей, закинула на плечо и с песней, которую она всегда исполняла в минуту душевного полета, пошла вдоль села по направлению к дому. По пути оказалась открытая пивная. У Марии запершило в горле. Ноги сами понесли ее на порог, за которым — царство бутылок. А в бутылках волшебная жидкость, что можно сравнить с мужиком, когда он активно исполняет свои обязанности.

— Гы-гы-гы, сколько добра! Ослобони одну бутылку от пробки, я пососу горлышко, в нутрях, что-то печет, правду говорю, сука буду.

— Деньги на бочку, — сказала продавщица.

— Хошь, платье за бутылку отдам. Мне из Австрии прислали, как матери — одиночке, которая родила пятнадцать детей. За такое платье можно пять бутылок выручить, а я с тебя одну прошу. Какой у тебя размер, сорок восьмой? Я сразу вижу, я опытная баба.

Мария развязала мешок.

— Выбирай, какое хочешь, какое душечка твоя, увидев запоет.

Сделка состоялась очень быстро и Мария стала обладателем непочатой бутылки водки.

— Непочатая, гы-гы-гы! Я, когда-то, тоже была непочатая, до двенадцати лет. Как сейчас помню. Мальчишки моего возраста ничего со мной сделать не могли, тогда я одного взрослого мужика охмурила, это был Лесь Лепяк, низкого росту, кривоногий мужик, а член у него был до колен. Ну, кайф, я те скажу! Хошь разольем пополам: я человек добрый, ты не думай, а потом еще одну откупорим, где наше ни пропадало. Не буш? ну и не надо, сама справлюсь, не впервой.

Карапанова опустошила бутылку в мгновение ока и потянулась за другой.

— Мы так не договаривались, — запротестовала продавщица.

— Ты жмотина, скряга сморщенная, как старый ботинок. Тебе жалко одной бутылки для меня, Марии Кургановой? Да знаешь ли ты, что я самого Дискалюко-суко к стенке поставила. Запищал он у меня как петух в руках мясника, сто гривен выложил, и только опосля этого я его оставила: живи, сволочь прирожденная. А ты-то? что ты собой представляешь, шмонька гнилозубая? Ну, возьми еще одно, черт с тобой, вон мешок расстегнут, выбирай. Дочь-то у тебя есть? небось такая же как и ты, кривоногая с оттопыренным задом.

Мария получила — таки вторую бутылку, но выпила только половину, а остаток взяла с собой. Откупоренную бутылку несла ее в руке, а два связанных мешка через плечо. Песен не пела, шла медленно, немного наклонив голову. Ни с кем не здоровалась, никому не отвечала на поклон; порой тихо разговаривала сама с собой. Там, где начинался подъем в гору, сбросила мешки, легла на сырую землю, положив голову на мешок с платьями, потянула из горлышка до самого дна, швырнула пустую бутыль в каменистый ручеек, так, что стекло зазвенело, и крепко выругалась матом. Жалко стало самой себя. Не приведи Бог такой судьбы. Вон эта Дурнишако, в каком кресле сидела, да какая шляпка у нее на голове красовалась и улыбалась как! аж голова кружилась от зависти и злости. А я, бедная, несчастная, вечно побираюсь, детей наплодила, а мужика в доме нет. Эти сопляки — мелюзга задрипанная, толку от них как от козла молока. Придут, напьются, да еще закусить дай, топчут как петушки курицу и никто копейки в качестве гонорара не оставит. Эх, мать моя, ушедшая, сумасшедшая. И я такой буду. Нет, не такой, а еще хуже, на зло всем. Всех начну обворовывать. А то у кого-то есть все, а у кого-то — ничего. Так не положено. Ох, Боже мой, боже мой, какая я несчастная, невезучая.

С этой мыслью она поднялась, взвалила ношу на плечи и пошла в гору. Гора пологая, с небольшими полянками, да еще родниковая вода встречается во многих местах. Приложишь губы к прохладной поверхности, и охладишь воспаленные внутренности, — экая благодать.

68

У одного из таких родничков лежал Василь Ясинский, положив сложенные ладошки под правую щеку. Он так сладко спал, что ни один мускул не дернулся, когда Мария окликнула его, а затем ногой коснулась плеча.

— Посмотрим, что у тебя в карманах, — ветер гуляет, али завалялось что? Едва ли. Но попытка— не пытка.

Она отнесла свои мешки выше, вернулась к спящему, и стала ощупывать его карманы. В карманах брюк ничего не оказалось, кроме разломанной пополам расчески с несколькими зубьями, а вот в одном из карманов куртки, застегнутом на молнию было что-то, похожее на свернутый кусок газеты. Чтобы расстегнуть молнию и открыть карман, Марии пришлось перевернуть Василя на левый бок. Она села рядом, а затем и легла, притулилась к его худосочному телу и стала все интенсивнее прижиматься. Сонный Василий зарычал, но все же повернулся на левый бок. Дальше было все просто. Только в кармане оказалась не газета, как думала Мария, а десять купюр, достоинством в пять гривен каждая.

— Повезло, — шепнула Мария и сунула бумажки за пазуху.

Это обстоятельство как бы заставило ее протрезветь, прийти в себя и решить, что делать дальше. План вызревал само собой. Деньги есть, одежка есть. Осталось раздобыть продукты. Надо срочно домой, там малышня ждет.

«Какая бы я ни была плохая мать, а я все же мать и тут никуда не деться. У меня даже есть свои любимые дети. Сашок, к примеру. Хоть и говорят соседи, что он дебил, но я его все равно люблю настоящей материнской любовью. У него еще нет таких навыков, как у меня, но вот ключи у тети Лены он утянул. От всех запоров и так профессионально, что мне даже самой удивительно, — ведь она их на пояске таскала, даже я не сумела бы проделать такую операцию. Ты, Сашок, далеко пойдешь, я в этом нисколько не сомневаюсь. У нас ключи уже от трех соседских поместий, но мы на этом не остановимся. Надо еще хоть десять особняков обойти, а потом, через год, пускай через два, можно начинать действовать».

Когда она ввалилась в свою избу, дети пищали под железными кроватями, а Саша стоял посреди комнаты с длинной тонкой палкой и кричал:

— Только посмейте выставить свои тыквы, я вам их разукрашу так, что вы друг друга не узнаете.

— Сашок, дорогой, что ты стоишь, аки лыцарь без доспехов? Брось свою палку и сымай свои драные штанишки, я тебе новые принесла. И тухли тоже. Сымай все, ты у меня будешь выглядеть, как господин, — лепетала Мария, вываливая все из мешка.

— Ты, мать, где это добро украла? наверняка в Рахове, потому как в Ашице нет таких богатых людей, — сказал Саша, сбрасывая с себя одежду.

— Гы-гы-гы! Не туды ты гнешь. Мне осударство выделило все это, потому как я заслужила.

— Ты воевала с Диско — падлюкой, как в прошлый раз?

— Нет, мой фронт на ниве любви. От любви дети рождаются, а я вон, сколько вас наплодила — ужасть! Все вы, когда вырастите, пойдете служить в армию родину зачичать.

— Никто из нас не пойдет: люди говорят, что мы дебилы, а дебилов в армию не берут, — сказал Саша, облачаясь в новую одежду.

— Дебилы? Во им! Сами они все дебилы! Да и в Рахове одни дебилы. Все начальники сегодня дебилы. Ты не слушай никого.

— Ну, мне же отсрочку дали, разве ты не помнишь. А Иванко? Ему скоро шестнадцать лет, а росту он метр двадцать, кто такого в армию призовет?

— У него отец был маленького роста. Но, как мужчина он был — ого — го! Какой ты у меня красивый, сынок, гляжу я на тебя, и душа радуется. Сходи к Хромой, попроси у нее хлеба, а я к Валерию Ивановичу пойду, муки и мяса попрошу. Ну, иди, чего жмешься?

— Я хочу посмотреть на себя, как я выгляжу. Эта одежда так чудно пахнет. Эй, кто последнее зеркальце разбил, признавайся, шантрапа!

Маленькие дети, в том числе и Иванко, еще глубже попрятались под кроватями, а когда Саша ушел добывать хлеб, кинулись, как саранча на развязанный мешок. Детскому разочарованию не было конца, когда обнаружилось, что одежда, — рубашки, брюки, ботинки, — оказались на несколько размеров больше, чем положено и висели на их плечах, как на палках.

— Подрежь мне, мамко, длинно уж очень.

— Ушей мне, широко дюже.

— И так сойдет. Нечего выкозюливаться.

— Мама, ты горишь вся внутри, — сказал Иванко, — гарью пахнет.

— Воняет, — сказала Юля.

— Кыш, козявка.

— Мама, а Иванко мне юбку задирает, — пожаловалась Юля.

Вскоре вернулся Саша с хлебом.

— И вот, что я еще раздобыл, — сказал Саша, показывая украденный ключ.

— А ты не знаешь, от какого замка?

— От входной двери. Он и торчал там. Я его вытащил еще, когда входил в дом. Хромая туда — сюда бегала, но что ключа нет в замочной скважине, не заметила.

— Молодец, Сашенька, из тебя настоящий мужик получится. Посмотри за этой малышней, я скоро вернусь. Ты хлеб принес, а я принесу молоко и мясо и может, тоже что-то прихвачу, если получится.

Она отобрала самое лучшее платье, как ей казалось, и пошла к Валерию Ивановичу.

Валерий Иванович отсутствовал, а вот его супруга была дома.

— Здравствуй, Галя! Я купила в Рахове самое лучшее платье, оно новое, с иголочки, да вот беда, она оказалось не по моей фигуре. Возьми у меня, не за деньги, а так, я тебе дарю, как самой лучшей, самой симпатичной соседке. А ты мне дай немного молока и если у тебя найдется кусочек мяса. Моя орава голодная, сколько их не корми, всегда жрать просят.

— Платье я не возьму, у меня достаточно платьев, а молоко я тебе и так дам. А за мясом схожу в морозильник. Посиди, посмотри телевизор, а я сейчас вернусь.

Пока хозяйка ходила за мясом, глаз Марии задержался на связке ключей, висевший на гвоздике в прихожей. Секундное дело, и связка ключей в кармане. Когда Галя вернулась в дом, Мария сидела перед телевизором, не отрывая глаз от экрана. Никто не мог бы сказать, что ее глаза, глаза профессиональной воровки, задерживались на чем-то другом, кроме экрана.

— Спасибо, большое спасибо, ты мне так много всего надавала, что я не знаю, как отблагодарить тебя. Но не волнуйся, я летом отработаю. Я все равно всем должна и тебе буду. Другие ждут, и ты подождешь, ничего с тобой не случится, правда? Вон Хромая мне каждый день, что-то дает. Мы с ней не считаемся. Я и с вами так хочу. Чтоб мы не считались. Сколько раз я приду, ты меня одаривай, а летом я отработаю, с лихвой, ты еще меня благодарить будешь, я правду говорю, сука буду.

— Ты суку не тревожь, сука сама по себе, а ты женщина, хоть и говорят про тебя всякое, в том числе и то, что ты ведешь себя как сука в период случки.

— А ты слушай их, развесив уши. Нет, чтоб отвернуть свое рыло и пройти мимо, так ты еще, небось, поддакивать начинаешь.

— Откуда ты знаешь? А потом не рыло…

— Ну, уж разобиделась, цаца. Покедова, а то еще молоко отберешь. Видали мы таких. Интеллигенция, которую Ленин справедливо называл говном, — произнесла Мария, наливаясь злобой и ехидно улыбаясь.

Она сгребла, полученное добро, пощупала ключи только что украденные, убедилась, что они на месте и стремительно направилась домой, хлопнув дверью.

— Вот, Сашок, — сказала она старшему сыну, поджидавшему ее на ступеньках, — я собрала урожай не меньше, чем ты.

Она достала ключи из-за пазухи и потрясла ими перед глазами у любимого чада.

— Ну, мать, ты даешь! А когда пойдем на охоту?

— Не скоро, сынок, пусть они немного отвыкнут и потеряют бдительность. От каждого замка есть несколько ключей, у них есть про запас и у нас теперь будет. Все замки поменять невозможно. Пока, давай обед готовить.

— У нас дровишек нет, — сказал Саша.

— Надо, чтоб были.

— А как?

— Очень просто. Спустись ниже, вроде ты направляешься к тете Лене, они старики, все время дремлют у печи, а у самих, возле дороги напиленные, наколотые дрова. Охапку на руку — и дело в шляпе. Иди, Сашок, я и сама жрать хочу. Ах, Боже мой! еще бутылку раздобыть бы не мешало. У меня деньги появились. Эй, Иванку, сходи к тете Ане, купи у нее самогончику, пусть у нас будет праздник. Вот тебе пять гривен. У нее самогон — пятьдесят градусов. Это то, что надо.

— Будет тебе пьянствовать, мама, напьешься— опять начнешь волосы на себе рвать и вешаться, кому это нужно, — пробовал отговорить ее Иванко.

— Не твое дело, сопля. Ты лучше чапай, а я за это время такой обед вам приготовлю— пальчики оближите.

Иванко принес бутылку самогона еще теплого, свежего, ядреного без второй перегонки. Мать обняла бутылку, как когда-то голову Иванко, и поцеловала у горлышка. Пока на плите все жарилось, парилось, она сняла несколько раз пробу, запивая водкой, пока глаза не стали неподвижными, а ей самой все окружающее безразлично. Но она, молодец, все же догадалась и позвала Сашу.

— Сашок, а Сашок, посмотри за этой бурдой, чтоб не выкипела: у меня что-то голова кружится, я приложу ее к подушке минут на десять. Когда все сварится, разбуди — я распределю между этой голодной оравой.

Мария легла и провалилась. За ней стали гоняться змеи. Она так сильно и так далеко убегала, что сама не заметила, как очутилась в лесу, темном, густом. Под ногами нетвердая почва, ноги расходятся в разные стороны. Полил дождь, загремел гром, позади что-то затрещало, она оглянулась и — о, ужас! голодный волк с раскрытой пастью собирался ее проглотить.

— Ау! Спасите! — закричала она не своим голосом. Но никто не пришел на помощь. Волк схватил ее пастью и побежал к своим волчатам, чтоб разделить ее на куски.

— Спа — а — си — и — те! — жалобно пищала она, поворачиваясь с левого бока на правый и обратно. Наконец, она свалилась на пол, ударилась головой о лежавшее полено и проснулась.

В комнате никого не было. Дети разбрелись кто куда. Одни отправились в лес, надеясь найти хоть какие-нибудь грибы, в том числе и белянки, Юля легла на межу и высматривала соседских кур, когда они снесутся, а Саша отправился за перевал, чтоб украсть ягненка у вдовы Василины.

69

Вдруг открылась дверь, и на пороге показался Василий Ясинский. Вид у него был, как у рыцаря печально образа побитого камнями после освобождения узников, следующих на каторгу.

— Кума, а кума, у мене несчастье.

— Какое несчастье, кум? — удивилась Мария.

— Я пензию вчерась получил, выпил малость, но точно помню, что в кармане оставалось целохеньких семьдесят гривен. Пропил я только двадцать, а пятьдесят осталось. Дома, када протрезвел, обнаружилось, что ни копейки нет. Что теперь будет? Сын придет из Апши, бить начнет. Я его знаю. Он кожен раз, когда я получаю пензию, спрашивает, где деньги, отец? Ежели я отдаю ему все денежки, он благодарит: молодец, батяня. Но если у мене ничего не остается, как чичас, он лупит меня как сидорову козу. И что мне теперь делать — ума не приложу? Посоветуй, кума, дорогая. В милицию, может, обратиться, как ты думаешь?

— Обращайся, мне от этого ни холодно, ни жарко, — отрезала Мария.

— Ну, все же… кума, как — никак, выручить могла бы.

— Ой, кум до кумы залыцявся… — начала Мария, и ее плутовские глаза устремились ниже пояса кума. — Хочешь сальца? Или ты уже ни на что не годен. Эх ты, старый башмак!

— Я, кума, в таком состоянии, что мне ничего не требуется. Вот ежели бы ты пятьдесят гривен мне нашла и одолжила…

— Фи! я таких денег в жисть не видала. Я бедная, беззащитная мать — одно ночка. Я могу только обнять, поцеловать. Могу налить, еще на донышке осталось.

— Наливай, где наше ни пропадало! — согласился Василий, и глаза его потеплели.

— Уф, ядреная, — закашлялся Василий. — Где ты такую взяла?

— Это секрет. Хошь, я еще принесу. Только закуси никакой. Был вчера один хлеб, да разве на такую ораву напасешься?

— Я не люблю закусывать, — сказал Василий. — Умные люди говорят, что ежели часто пить, то кушать совсем не хочется, водка обладает сытостью. Иди, неси, я буду у тебя в долгу. Лишь бы мой сын не пришел сегодня вечером, боюсь я яво.

— А ты приведи его сюда, мы его с дочкой Светой ухайдакаем за ночь, да так, что он ногами переплетать начнет. Вот увидишь. Тогда он тебе — тьфу: не страшен.

Мария достала еще пятерку, Василий и догадаться не мог, что это его денежки. Она сбегала к соседке, принесла бутылку и только стала разливать в стаканы, как появился сын Василя, тоже Василь.

— О, легок на помине, — воскликнула Мария, — давай, присаживайся. Да сюда, ко мне поближе, не откушу, вернее, не укушу, чего ты переживаешь. Эй, Светик, иди и ты, садись с нами.

— Деньги принес? — спросил сын отца.

— Беда случилась со мной, сынку, ограбили меня старого, несчастного. Теперь на буханку хлеба не знаю, где взять. Помру я скоро, тогда никакой пензии не будет. Клянусь животом своим, помру.

И отец стал плакать.

— Прости меня, сынку, на этот раз, больше такое не повторится. Если повторится — можешь прикончить меня; даю согласие и даже прошу в присутствии свидетелей.

— Я тебе все равно накостыляю, — показал кулак сын.

— Брось ты, Ваську, ерундой заниматься, — сказала Мария, впиваясь молодому Василю в губы. — Ну, подумаешь деньги! Да на кой ляд они нужны тебе? Вот мы со Светой перед тобой — бесплатное удовольствие на всю ночь. Мы денег не берем, мы так даем. Оставь ты старика в покое, побойся Бога. Я свою матушку погубила, а теперь жалею. Сколько она, лежала голодная, немощная, под себя мочилась, а я ее в комнате закрывала на замок, даже била по голове пьяная, чтоб не кричала, а когда приносили соседи что-то съестное для нее, я тут же отбирала и сама набрасывалась, как голодная сука; а теперь жалею. И мне так Бог даст. Вот эта сучка уже выросла и начинает относиться ко мне так же, как я к своей матери относилась. Недаром говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Это истинная правда. Я не могу простить себе и теперь расплачиваюсь, раскаиваюсь, да толку нет никакого. Бу — у — у!

— Не плачь, сука старая, — сказала дочь, сверля глазами молодого Василя.

— Ид — ди ты на х.! Да я тебя еще за пояс заткну. Ты только начинаешь, а я уже прошла огни и воды, и медные трубы. Да знаешь ли ты, что если бы всех собрать, выстроить, кого я поимела, то отсюда до Москвы бы хватило. Сколько до Москвы километров, никто не знает?

— Как же не знать — знаю, сказал Василий младший, — я недаром в школе учился.

— Ну, скажи, сколько?

— Пятнадцать тысяч километров.

— Тысяча пятьсот, дурак. Вернее одна тысяча шестьсот, я точно знаю.

— Тогда выпьем за это, — предложил Василий — сын. — Я сегодня домой не вернусь.

— Пусть поплачут твои котята, — сколько их у тебя? — спросила Мария.

— Пять штук, — ответил Василий.

— А твоя кобыла двуногая сюда не заявиться в самый ответственный момент?

— Не — ет. Я далеко живу. В самом конце Апши. Она сюда никак попасть не сможет: не найдет.

— Бедная. Мне ее жалко, — сказала Мария.

— Отчего тебе ее жалеть, разве баба бабу жалеет?

— Жалко. Ты к ней, после нас со Светой целый месяц не подойдешь: не захочется. Гы-гы-гы! Давай укладываться. Ты с кем, со мной или со Светой?

— Пущай он с молоденькой со Светой, а я при тебе буду, — сказал Василий — отец.

— Ты со мной? Так ты уже развалина, какой от тебя толк? — нахмурилась Мария.

— Мама, ты его не знаешь, он мужик — любого за пояс заткнет, — торжественно объявила Света. — Он же жену в гроб загнал раньше времени. Ты его только попробуй.

— Черт с вами, пущай будет по-вашему. Но потом поменяемся. Я тебе старого, ты мне — молодого.

В доме горела одна электрическая лампочка, она издавала тусклый свет, что свидетельствовало о нехватке напряжения. Мария нажала на выключатель, но он не сработал.

— Я не стесняюсь, — сказала она и начала обнажаться. — Доченька, следуй примеру матери, сымай с себя все, увидишь, как эти Васили озвереют, и старый, и молодой.

Она пустилась в пляс, растопырив руки, и действительно казалась стройной и привлекательной. Молодой Василий не выдержал этой пытки, схватил пустую бутылку и с размаху стукнул по горевшей лампочке. Мелкие стекла зазвенели и песком рассыпались по полу.

— Что ты делаешь, дурак, я ноги пораню, — сказала Мария, застывая во мгле.

— А вот что, — произнес, задыхаясь Василий младший, грубо хватая ее за грудь и всем своим воспаленным корпусом толкая ее на железную с пружинами кровать.

— Гы-гы-гы! — обрадовалась Мария.

Света уселась на деревянную скамейку посреди комнаты и ждала. Василий — дед не подходил: боялся. Когда мать начала стонать от счастья и удовольствия, Света не выдержала и скромно произнесла:

— Давайте и мы попробуем, может, получится.

В это время кто-то тихо постучал в закрытую входную дверь.

— Никого дома нет! — заревела хмельная Мария. В дверь ударили ногой, она отворилась и грохнула об угол шкафа.

— Ах вы, кобели вонючие, ну-ка выматывайте отсюда! — скомандовал Иванко, сын Райны, что жила на другом конце поселка. Он осветил фонариком комнату и всех узнал.

— Ты кто такой будешь, сморчок? — спросил Василий младший.

Иванко повернулся, вышел за порог, свистнул, и тут же появилась толпа местных ребят. Пошли в ход не только кулаки, но и палки, пустые бутылки и другая посуда. Отец с сыном валялись на полу в крови в бессознательном состоянии. Их били ногами, куда попало.

— Не бейте старого, он может умереть, тогда милиции вам не миновать, — сказала Света. — Кроме того, он ни в чем не виноват: он ни к кому из нас не притронулся. Ему уже ничего не нужно.

— Суки вы!

— Им тоже не мешало бы всыпать, — сказал мальчик, которого Мария соблазнила в прошлом году.

— Что вы нас ревнуете, дурачки, — произнесла Мария, — становитесь в очередь. Света, не одевайся!

— Выбросите этот балласт, — потребовала Света, показывая на два полуживых трупа, поочередно издававших стоны на полу. — Я не могу, когда кто-то стонет.

— Ребята, Света права, — сказал Иванко, — давайте выкинем их отсюда, этих козлов.

— И одежду их надо выбросить, — предложил кто-то.

— Эй, подождите! Карманы у них надо почистить, — сказала Мария. — Пусть уйдут налегке, когда придут в себя, гы-гы-гы!

У Ясинского отца карманы были пусты, даже расческа исчезла, а вот у молодого Мария нашла пять гривен с копейками.

— Гы-гы-гы, на бутылку наскребла!

70

Последствия наводнения в Закарпатье были такими, что правительство области не могло на них не реагировать. Мирная жизнь воров в законе как бы прервалась. Все пришло в движение. И депутаты областного совета во главе с Иванчо стали более смело и более настойчиво подавать голоса. А партия «зеленых» проявила небывалую прыть. Она открыто заявила, что бесконтрольная вырубка лесов и продажа его за рубеж — одна из основных причин, вызвавших наводнение. Эта вредная партия проникла на телевидение, привлекла ученых, самых авторитетных, корпевших день и ночь над этой неразрешимой проблемой и, в конце концов, убедила многие слои населения в том, что благо для одних оборачивается несчастьем для других.

Ученые пришли к выводу, что надо не только оставить леса в покое, отказаться от их хищного уничтожения, поскольку это консерваторы влаги, но и строить дамбы на поворотах рек, а также водные отстойники. Иначе говоря, резервуары, которые бы заполнялись водой во время бурного таяния снегов, а также длительных, затяжных дождей, а затем постепенно сливались в Тису.

Собрался парламент области во главе с председателем Иванчо и после долгих и жарких дискуссий, но без потасовок, как в Верховной Раде в Киеве, вынес решение — прекратить хищническую вырубку лесов и вывоз их за рубеж. Простое население области отнеслось к решению своих депутатов без особого энтузиазма: это разумное решение оборачивалось для многих бедой. Сокращались рабочие места, да и государство, по мнению многих, лишалось прибыли.

Власти Киева никак не реагировали на это запрещение: они не оспаривали депутатский вердикт, но и не поддерживали его. А сие означало, что ученые, партия «зеленых», депутатский корпус пошумели, покрасовались перед экранами телевизоров, показались народу, возможно, стали более популярны — и будет с них. Ни на одном участке лесоповала работы не прекращались: наоборот, напуганные покупатели, представители иностранных фирм, удвоили закупку, а, следовательно, и вырубку лесов.

Единственный, кто «пострадал» так это губернатор области Устичко: его освободили от должности, уж слишком открыто он воровал и прославился в деле присвоения гуманитарной помощи, и «сослали» в Чехию… полно моченным послом Украины. Указ подписывал не дядя Ваня, а сам президент Украины Кучма. Нетрудно догадаться, что особое покровительство главы государства коррупционеру Устичко не могло быть бескорыстным. Возможно, президент не захотел быть белой вороной в государстве, где вор на воре сидит и вором погоняет.

Новым губернатором стал бывший продавец сигарет Берлога, финансировавший в приделах области, переизбрания президента Кучмы на второй срок.

С этим назначением нависла угроза над миллионером Дискалюком: Берлога уже заготовил приказ о смещении Дискалюка с поста представителя президента в Раховском районе.

Если бы господин Дискалюк вместе со своим семейством прожил еще две жизни, ему с лихвой хватило бы наворованных денег, чтобы купаться в анналах добра, как сыр в масле. Но Дмитрий Алексеевич пришел в состояние гнева. Дело не в деньгах: деньги как таковые его мало интересовали. Самолюбие было уязвлено. И потом, что делать? не ходить же по барам, да по ресторанам пьянствовать, да с проститутками отплясывать— возраст не тот. Он, как говорится, то зеленел, то серел, то становился черным, как баба, напялившая на голову траурный платок. Особенно Марунька это чувствовала. Прожили столько лет вместе, а, следовательно, смело можно утверждать, что муж и жена — одна сатана.

— Почто ты, Митрику, такой печальный, аки праздная баба, када ее муж енерал соблазнился молоденькой и навеки покинул ее? На тебе лица нет. Я ить все чуйствую, меня не омманешь.

— Не твое дело, какой я и что со мной, — буркнул он так, что Марунька задрожала. — И не Митрик я, а Дмитрий Алексеевич, запомни это.

— Ой, Боже мой! Да в чем же я так провинилась, что ты еще пуще разгневался и осерчал. Погляди в зеркало и увидишь, как нижняя губа дергается — ужасть! Я скоро заплачу. У нашей семье пошли одни нелады. Мне сегодня снова звонили из самого Львова и грят: воздействуйте на ваше чадо Икки (исполнительный комитет коммунистического интернационала), потому как ён, дескать, не только отвратительно учится, но и безобразничает: пьянствует, распутничает. Я уж говорю нашему Роблену: Роблен (родился быть ленинцем), пропиши своему братцу, что так не гоже вести себя, ты хоть и двоечник в одиннадцатом классе, но учителя не нарадуются на тебя: тихо сидишь, ни одного стекла в школе не выбил, молодчина ты мой.

Тут прибежала Реввола (революционная волна), младшая дочь Дискалюка и сказала:

— Папа, мама права. Ты слишком высоко голову задираешь, и невероятно далеко смотришь, оттого и не видишь нас, а мы с мамочкой, как две сиротки, не знаем, в какую сторону поворачиваться, что такое сделать, чтобы вам, мужикам, угодить, а тебе в особенности. Не хорошо это, папочка.

— Ладно, Реввола, иди, — сказал отец и указал пальцем на дверь. — Беда у меня Марунька.

— Какая, такая бяда, Митрику, мой хороший, мой золотой?

— Меня собираются лишить должности, а я не готов к этому.

— Да наплюй ты на эту должность, подумаш, бяда какая. Поедем в Гишпанию, у нас дом там. А я в Гишпании ни разу не была.

— А я была, — сказала Реввола, высовывая голову в дверной проем из другой комнаты.

— Кыш, козявка! нехорошо подслушивать, — озлилась мать.

— Никакая я не козявка, я взрослая уже, а потому имею право участвовать в вашем разговоре, — не уступала Реввола и села рядом с матерью. Дискалюк не то чтобы любил своих детей, но к Ревволе, единственной дочери, испытывал симпатию и не выставил ее за дверь, как выставил бы Икки, или Роблена.

— Не всю же жисть тебе вкалывать с утра до ночи. Ты не железный, Митрику, кормилец и поилец ты наш. Почто изводить себя постоянной заботой о других, а о себе совсем не думать? А люди, они неблагодарные твари, хучь бы памятник тебе в Рахове соорудили, улицу, какую назвали твоим именем в знак признательности за постоянную заботу о них. Так куда там! Выйдешь на улицу, так не все даже здороваются, а если кто и поздоровается, так голову, аки сокол вверх задирает, нет чтобы сказать: здравствуйте, как поживаете, Мария Петровна. А ведь все знают, что я твоя жена, жена главы всего района. Ишшо нас поносить будут, как поносят Сталина, Хрущева, Брежнева и даже Горбачева. По — моему умозаключению надо бросать этот пост и удирать в Гишпанию, там хоть апельсин вдоволь.

— Я хочу в Испанию, я хочу в Испанию, — захлопала в ладоши Реввола. — Папочка, поедем в Испанию, скучно здесь, в этом Рахове.

— Ну, хорошо, посмотрим, — сказал великий муж и отец. — Я съезжу в Киев на несколько дней, повидаюсь там с нужными людьми, посоветуюсь и вполне возможно, что махнем в эту Испанию, но не на совсем: у нас и здесь три дома, да и часовенку я начал сооружать.

— Ты, моя радость, поезжай в этот Киев, долго не задерживайся, а мы начнем потихоньку собирать вещички, — вилки, ложки, ножи, тарелки, — все серебро и одну чугунную кастрюлю: в этой Гишпании чугуна, небось, и в глаза не видели.

71

Дискалюк ничего не сказал на это. Только улыбнулся, затем пошел в потайное место, набил дипломат сто долларовыми купюрами, вызвал водителя и умчался во Львов, чтобы сесть на ближайший самолет до Киева.

Гостил он в столице слишком долго и к концу второй недели Марунька начала беспокоиться, что с ним такое, но питая тайную надежду, что муж хлопочет, чтобы ему и его семье разрешили выезд в Испанию, стала потихоньку упаковывать вещи; тщательно протирала мельхиоровые вилки и ложки, будучи убеждена, что это чистое серебро, складывала его в целлофановый мешочек, перевязывала тесемочкой, прикрепляла бирочки с надписью сколько чего, укладывала в полотняную сумку, вспоминая при этом, кто когда ей что дарил. Среди груды «серебра» попалась алюминиевая и одна деревянная ложки почти съеденные, доставшиеся по наследству еще от родителей.

— Вот с этой деревянной ложки моя матушка Ксения, царствие ей небесное, кормила меня кукурузной кашей на молоке и приговаривала: ешь, дочка, расти большая и крепкая, потому как человеку для того и дается сила, чтоб бороться с трудностями жизни. Трудно мы тогда жили; земельку и скот у нас отобрали, а отец, умница, сбежал далеко за Урал, чтоб его не арестовали, редко присылал весточку о себе, а иногда и денежные перевода, но потом замолчал, как в воду канул. Матушка убивалась по нему, всякие запросы всюду посылала и добилась таки своего: отец жив оказался, только другая, недобрая женщина сманила, полонила его, соблазнила своей нечистой юбкой, не зная того, как мы с матушкой страдаем без него в одиночестве. Никогда — никогда я чужого мужика сманивать не стану, одна буду сохнуть, как цветок подкошенный под солнечными лучами, не буду причинять горе другой бабе, у которой и без того горя хватает, не сделаю чужих детей сиротами неприкаянными. Вдвойне тяжелее сознавать, что отец жив и нет отца. Каково жене брошенной при детях, каково детям с матерью, потерявшей ориентацию в жизни? Будь благословенно имя матери, не бросившей своего ребенка! Как тяжело и как много она работала, чтоб я училась в школе, чтоб у меня было белое платье к выпускному балу, как она заботилась обо мне, пока не передала меня в крепкие руки моему дорогому Митрику. Где ты, мой Митрик, почему тебя нет уже четвертый день? Возвращайся в нежные объятия своей спутницы жизни Маруньки, которая в тебе души не чает. Если другая телом моложе, то я душой нежнее и чище, никогда тебя ни в чем не упрекала, ни в чем тебе не перечила, а всегда добра желала.

В доме никого не было: Реввола ушла в школу еще утром, а Роблен исчез, не сказав, куда.

Раздался звонок. У калитки стоял почтальон, нажимая на кнопку звонка. Марунька с сияющим от радости лицом, выбежала на крыльцо. Никак телеграмма от Митрика? едет, дорогой, наконец-то.

— С какой вестью — радостью к нам пожаловали?

— Телеграмма, срочная, — сказал почтальон, переминаясь с ноги на ногу.

— Чичас, тапки одену, я босая, — лепетала Марунька, исчезая в глубине прихожей.

— Распишитесь, вот здесь, не разворачивайте, прочтете потом, распишитесь сперва.

Марунька машинально поставила свою подпись, телеграмму положила в карман халата и вернулась в столовую, уселась на диван и чтобы удостовериться в хорошей новости, развернула текст.

«Ваш сын Дискалюк Икки Дмитриевич убит при невыясненных обстоятельствах в одной из бандитских группировок г. Львова 8 октября. Тело убитого находится в городском морге. Вам необходимо прибыть для опознания и транспортировки к месту погребения. Зам. прокурора города Иваненко».

— Не может быть! Этого не может быть! Экая шутка, злая, — закричала Марунька, швыряя текст телеграммы на пол, а затем снова хватая ее. Она еще раз пробежала текст и прочитала снова от начала до конца. В самом конце, на что она раньше не обратила внимания, были еще страшные слова: печать, подпись — верно.

У Маруньки помутилось в голове, пошли круги перед глазами, она опустила руки, выронив текст, и рухнулась на кровать.

— Митрику, иде ты?! О — оо! дитя мое дорогое, что с тобой случилося? Неправда, это неправда, такого не может быть! Икки был смирный, добрый мальчик, я знаю, я мать, а мать все знает. Само дитя не знает, а мать знает, на то она и мать. Земля у меня шатается под ногами, не устою, не пойду самостоятельно, помогите мне, сиротке, для мук рожденной.

В это время зазвенел телефон. Аппарат, что ревел сейчас, находился рядом, Мария Петровна протянула руку, поднесла трубку к уху.

— Примите мои соболезнования в связи с трагической гибелью сына. Это начальник почты Мария Ивановна.

— Это неправда, вы слышите? неправда это, мой сын не может умереть: я и отец, мы не позволим ему, зря вы соль на рану мне сыпите… зря… ох ты, мамочка моя, на кого ты меня оставила?

Вскоре прибежала дочь Реввола в слезах.

— Мама, беда! Почему нет отца? Их всех надо поймать, перестрелять — всех! Безжалостно! С ними надо поступить, как они поступили с Икки!

— Дочка, не надо: зло порождает зло, жестокость порождает жестокость. Пусть живут. Пусть Бог их накажет, пусть он дает им смерть, такую, какую они заслужили. Где Роблен? Что у вас за имена? Одна революция и Ленин. Это все отец. Помешался на вождях и мировой революции, а теперь все это коту под хвост. Отныне ты будешь Рая, Раиса, поняла?

— А братик Роблен?

— Пущай будет Роман.

— Правильно, мама, а то в школе смеются, меня Ревешкой называют, будто я все время реву.

— Ты останешься дома, а мы с Романом поедем во Львов на опознание. Где машина, где водитель?

— Он во дворе, ждет приказаний, я его позову.

72

Мария Петровна собрала документы, фотографии сына и как только появился Роман, младший брат Икки уже немного накачан наркотиками, с безразличным видом ко всему на свете, хоть он и слышал об убийстве брата, — взялась за ручку двери автомобиля и трагически произнесла:

— Садись Ромка, дорогой, поедем брата опознавать.

— Я не Ромка а Роблен, что значит родился быть ленинцем, хоть и нет уж этого палача в живых, но его имя все равно наводит ужас на молодежь и когда я расшифровываю свое имя, мои дружки пятятся от меня или говорят: давай закурим. А курим-то мы — анашу.

— Садись, Роблен, поедем, дорога каждая минута. Только отныне ты будешь Роман, а не Роблен. Таких имен никто нигде не носит, — сказала мать сыну.

— Нет, мать, я не поеду. Мне там нечего делать. Икки… он что искал, то и нашел. Я не раз говорил ему: не доверяй никому. А он доверился. Вот и получил… в затылок. Жалко, конечно, брата, но я не поеду, у меня тут дел полно. Здесь, у нас тоже жлобы есть, с которыми мне надо расквитаться. А что касаемо имени, то мне все равно. Только все мои друзья будут звать меня по-прежнему — Роблен.

— Да что ты говоришь, сыночек мой дорогой, кровинка моя единственная? Почто ты мать свою не жалеешь? Я у тебя тоже единственная. Ишшо неизвестно, где наш папа и что с ним, уже неделя прошла, а весточки от него никакой. Боже, как мы слабы перед тобой. Еще неделю тому мы, наша семья, были так сильны, так почитаемы, так могущественны, а теперь все разваливается на глазах, и мы втроем еще можем пойти по миру.

— Не переживай, мать: у отца много денег. Я знаю некоторые тайники, там — мешки с долларами. Вот я, как единственный мужчина, хочу остаться при доме, надо же добро беречь, а ты возьми с собой Ревволу.

— Не Реввола она теперь, а Рая. Рая, запомни! Рая, доченька, поезжай ты со мной, пущай Роман остается дома, он мужчина все же, а то оставлять дом и уезжать всем дюже опасно.

— Давай, дуй, Реввола, — широко улыбаясь, сказал Роман. — Купи мне курево во Львове, его на рынке продают. Вот тебе триста долларов, возьми обязательно.

— Пошел ты куда подальше, наркоман несчастный, — произнесла Рая, садясь в машину.

К вечеру Мария Петровна с дочкой Раисой подъехали к моргу. Там уже был и отец погибшего Икки, прибывший сюда два часа назад.

Он гостил у друзей в Киеве, водил их по ресторанам, парился с ними в бане и однажды, ради интереса, когда друзья стали подтрунивать над ним, говоря, что его кабинет в Рахове уже занят другим главой администрации, снял трубку и позвонил в Рахов своему помощнику Дундукову.

Дундуков сказал, что все ждут его, беспокоятся о нем, а госпожа Дурнишак в черном платке ходит, а о том, что кто-то сменил его на посту главы, даже не заикнулся. Значит, друзья просто решили подшутить, малость.

— Больше никаких новостей нет? — спросил он Дундукова.

— Есть, есть! С нее-то и надо было начинать. Печальная новость, к сожалению. Какая? Нет, ваш кабинет никто не занимал, мы вас все ждем, я уже говорил об этом. Но тут телеграмма пришла. С сыном вашем нелады во Львове. Вам туда нужно срочно выехать. Кажется, он в тяжелом состоянии. Бандиты на него напали, ранили. Поезжайте срочно. Обратитесь в городскую прокуратуру к заместителю Иваненко Роману Пинхасовичу, он вам все объяснит. Примите мои соболезнования, вернее, пожелания скорейшего выздоровления сына. Где ваша супруга? Она выехала сегодня утром с дочкой. Слушаюсь, так точно, желаю здравствовать.

Во Львов он примчался на вертолете.

Марунька, как только увидела мужа, бросилась ему на шею и по-бабьи зарыдала. Он отстранил ее от себя, как чужую, и направился на опознание. У сына маленькая дырочка в правом виске и многочисленные синяки у глаз и подбородке.

Теперь начались хлопоты, связанные с выдачей тела, приобретение цинкового гроба и транспортировкой на расстояние около трехсот километров. Дискалюк забыл заручиться поддержкой могущественных киевских воротил, и поэтому ему пришлось, как рядовому гражданину, а не как господину Дискалюку, бегать самому по инстанциям и даже выстаивать в некоторых метах в очереди.

Правда и тут его выручали деньги. А так, во многих вопросах он оказывался совершенно беспомощным и непрактичным человеком: вместо того, чтобы нанять специальную машину, перевозящую подобные грузы, он нанял каких-то сомнительных ребят, владельцев грузовика — драндулета за триста долларов, которые выжимали в дороге не более сорока километров в час. А его «Мерседес», на котором приехала Марунька, на такой скорости мог двигаться только на первой передаче.

Не закупил он и венки для похорон, не заказал надгробной плиты для сына. В дороге он злился не только на водителей драндулета, что телепался на черепашьей скорости сзади, но и на администрацию морга, а также других служб, проявивших к нему непростительное равнодушие. А этот зам прокурора Роман Пинхасович? Он же ничего конкретного не сообщил: кто убил, зачем надо было убивать такого хорошего мальчика. Ему еще и двадцати двух нет. Как это так? «Расследование продолжается, сейчас сообщить конкретно ничего не можем. Подождите с полгодика» — сказал зам прокурора. Каналья. Если бы у меня был такой работник, я бы его немедленно отправил в отставку. Грибы собирать. Львов — город преступников и бюрократов и, конечно же, взяточников. Вот если бы это случилось в Рахове, — вся милиция стояла бы навытяжку, а прокурор рвал бы на себе волосы.

73

Драндулет еле телепался сзади, а потом и вовсе остановился: колесо спустило, резина вся износилась. Водитель с напарником не знали, что делать: запасного колеса нет, инструмента нет, да и работы по замене никто из них ни разу в жизни не производил. Станция техобслуживания далеко, а до железнодорожного вокзала сто пятьдесят километров.

— Какая разница, где хоронить? — высказался напарник водителя. — Может тут и похороним, наверняка поблизости есть кладбище. При каждом селе кладбище, церковь и батюшка, мы пойдем поищем, он молебен отслужит, яму ребята быстро выроют, закопаем, помянем и по домам. Вы — на своем «Мерсе», а нас кто-нибудь возьмет на прицеп.

— Митрику, почто они издеваются над нами в такой час? — сквозь слезы спросила Марунька. — Да рази они не знают, какой ты великий человек, глава восьмидесяти тысяч человек? Поиграй пиштолетом у них перед глазами — увидишь как изменится у них выражение лица.

Рая молчала, периодически вытирала мокрые глаза и курила сигарету за сигаретой. Она, подобно матери, с презрением смотрела на халтурщиков, потом толкнула коленкой переднюю дверь «Мерседеса», выскочила из машины и лениво, вразвалку подошла к дельцам:

— Ну что, хряки недоношенные, испортили дело, за которые взялись? А теперь дуйте в город Яремче пешком, найдите другую грузовую машину и возвращайтесь сюда, иначе вам плохо будет. Вы, я вижу, не знаете, с кем имеете дело, оттого и ведете себя, как свиньи. Ну, давайте: одна нога здесь, а другая — там! Тогда получите обещанную сумму, а иначе — во! — Она скрутила дулю и сунула водителю между глаз.

— Д — дочка, пп — по спокойнее, пожалуйста, — испугался водитель и от этого стал заикаться. — Это н — не я, эт-то он предложил здесь захоронение вашего братца. Мы чичас, мы того. Жора, направим свои стопы у это Яремче, у мене там кореш есть, он подсобит, вероятно.

Водитель с напарником исчезли, но Дискалюк не верил им больше и решил действовать самостоятельно. Дело в том, что территория Яремче простирается до Яблоницкого перевала, а дальше — Раховский район. Дискалюк знал своего соседа Бойчука не только по бумагам, но и в лицо.

— Вы обе останетесь здесь, — приказал он жене и дочери. — Я скоро вернусь.

Действительно не прошло и полчаса, как он вернулся, а следом за ним подошла грузовая машина с водителем и двумя милиционерами на борту. Они живо перенесли цинковый гроб с одной машины на другую, а старший из них, приложив руку к головному убору, доложил, что все готово.

— Я поеду гораздо быстрее вас. Как только прибудете в Рахов — спрашивайте главу администрации Дискалюка, вам любой, даже маленький ребенок скажет, где я живу.

— Я не согласна! — решительно заявила Марунька. — Как я могу бросить его одного.

— Кого? — спросил муж.

— Сына, кого же еще?

— Тогда полезай в кузов грузовой машины, а мы с Ревволой поедем на «Мерседесе».

— Я уже не Реввола, папа. Наплевать мне на эту революционную волну. Я теперь просто Рая. Рая, ты понял меня? я тоже остаюсь. Я с мамой. Ты поезжай один.

Дискалюк нахмурился, как если бы его лишили должности, помолчал некоторое время, а потом сказал водителю: поехали.

«Мерседес» рванул с места и скрылся за поворотом. «Господи, как я устал! Ничего мне не нужно. Ни денег, ни должности, ни семьи. Сейчас, как только приеду в Рахов, начнутся эти никому не нужные соболезнования, начнут мелькать скорбные лица несостоявшихся актеров, которые в душе наверняка ликуют оттого, что и у меня горе, непоправимое, невозвратимое, не компенсируемое никакими благами мира. Икки… с детства жил своей жизнью, как и я, его отец, своей. Я не пускал его в свой мир, а он, когда подрос, сделал то же самое, вот и получился финал. Горе отцу, пережившему своего сына. Это противоестественно, так не должно быть. Если Бог есть, то я точно перед ним здорово провинился. Конечно, не один молитвенный храм пришлось снести, не одного служителя церкви отправить на Колыму, а затем в эпоху расцвета брежневской сосистической думократии — в психушку. Не знаю, как там, с Божеской точки зрения, а вот с моей, то было золотое время».

После села Ясиня дорога пошла исключительно плохая: машина ударялась днищем не только о камни, но и о полотно дороги, когда колеса попадали в выбоины.

«Дорожники за неимением возможности воровать деньги, воруют цемент, щебенку, асфальт, используют технику в своих корыстных целях. Где тут быть дороге нормальной? Да и не умеем мы строить дороги и средства жалеем, техники нет, хотя раньше, лет сто тому назад брусчатка была куда лучше нашего асфальта. Вон, в Рахове до сих пор стоит. Узенькая, правда, улочка была, но для повозки годилась.

— При въезде в город „Мерседес“ прошел только благодаря мастерству водителя. — Ну, дорожники, вы у меня получите под хвост!»

Машина с цинковым гробом двигалась так же медленно, особенно на ухабах. Мать с дочкой сидели по обе стороны Икки, и все время вытирали глаза: слезы сами катились вдоль опухших щек. Мария Петровна глядела в одну точку, она видела лицо сына сквозь крышку гроба и как бы от его имени прощалась с окружающей великолепной природой, с птицами, парящими в небе, с осенним ласковым солнцем, которое он больше никогда — никогда не увидит. Ветер колышет деревья, белые, разорванные тучки плывут высоко в небе, пастушок выгуливает корову на лугу, петух дерет горло, машины движутся на встречу, девушки кому-то ручками машут, — все живет, все радуется и страдает, только мой сыночек ничего не видит, никого не слышит. Боже! почему ты лишил его всего этого в таком молодом возрасте? Я ли согрешила перед тобой или в злую минуту родила это дитя? Смилуйтесь силы небесные, верните мне сыночка моего милого. Для того ли я ночей недосыпала, чтоб на тебя в расцвете сил, смотреть неподвижного, ко всему равнодушного? Поднимись, погляди, как красиво кругом, как великолепно небо и солнце и ради этого стоит жить, любоваться, а житейские заботы далеко позади себя оставить!

Как только машина очутилась в Рахове, по обеим сторонам дороги стояли граждане с опущенными головами, мужчины без головных уборов, а женщины в черных платках. Грузовик замедлил ход. Мария Петровна встала, заголосила жалобно и громко, заламывая руки, а жалость со стороны присутствующих, как бы на нее переключилась. И это правильно. Жалеть умершего бесполезно, надо жалеть живых, чье горе безмерно, но и радоваться за них, ибо у них осталось самое ценное в мире — жизнь.

74

— Ни в какую Гишпанию я ехать не согласна, — заявила Мария Петровна мужу, спустя сорок дней после похорон Икки. — Я, как и прежде, буду посещать могилу сына, я там сижу, разговариваю с ним, будто он живой. А ты, Митрику, если тебе так чижело на работе, или тебя теснят всякие там конкуренты, — уходи. Будешь собирать грибы по осени и по весне, я грибы страх как люблю. Мы договоримся так: ты собираешь, леса прочесываешь, а я сушу.

— Скоро лесов не станет, ходить некуда будет, — как-то машинально произнес Дискалюк и снова погрузился в свои думы. А думы у него были так далеко от Марунькиных проблем, что он даже не улыбнулся их наивности.

«Теперь я стою на ногах, как никогда крепко и нового губернатора могу послать на три буквы в любое время, а если получится, постараюсь подмочить его репутацию, пусть возвращается в свое лоно сигаретами торговать, это его стихия, но не областью править. Хороших, инициативных людей ценить надо, а не швыряться ими. Небось, на мое место какого-нибудь своего холуя планировал, может быть своего сторожа склада, где эти сигареты хранились. Экая фамилия Берлога, почти беда. Подожди, ты у меня ничего не получишь, никакой благодарности от меня не дождешься. Я тебя так прижму, что пищать будешь, сам придешь мне в ножки поклониться. Вот так-то, голубчик».

На очередной планерке со своим аппаратом он стукнул кулаком по столу так что госпожа Дурнишак подпрыгнула и увлажнила свои члены, а Мавзолей с Дундуковым попытались сунуть головы под крышку стола. Он стукнул еще раз, и когда все сложили головы на зеленое сукно, будто прибывали в глубоком сне, — сказал:

— Будем работать!

— Будем работать! — пропищала Дурнишак и захлопала в ладоши.

— Будем работать! — произнесли все хором, вставая и аплодируя так громко, что цветочки в вазе дрожали. После того, как все замолкли и опустили головы, Дискалюк сделал знак рукой, смысл которого сводился к тому, что можно садиться. Загремели стулья, заскрипели кресла, зашуршали вновь извлекаемые блокноты, вздыбились ручки и карандаши, готовые зафиксировать ценные мысли.

— Кое — кто из присутствующих, вместо добросовестной службы на благо отечества и народа, занялся распространением дурных, не имеющих под собой никакой реальной почвы, слухов о том, что, дескать, меня, Дмитрия Алексеевича, собираются отправить в отставку, а на мое место прислать другого человека. К сожалению, некоторые господа среди нашего коллектива слышали звон, да не знали, где он.

— Разрешите мне сказать пару слов, всего лишь несколько слов для прояснения ситувации, господин президент Раховщины, — дрожащим голосом произнесла госпожа Дурнишак.

— Говорите, Абия Дмитриевна, — разрешил Дискалюк.

— Я сегодня дурно спала, все обдумывала, как произнести свои мысли, кои не дают мне покоя с тех самых пор, как вы приехали вместе с сыном в цинковом гробу, — царствие ему небесное, красавчику нашему, любимчику нашему. И за одно: примите мои соболезнования, Дмитрий Алексеевич, мужественный вы человек, чье горе безмерно, аки длина нашей матушки Тисы…

— Конкретно!

— Так вот, значит, когда я шла на работу, а сегодня я не садилась за руль: всю неделю бензозаправка не работает, топлива, видать нет и в этом москали виноваты, плохо снабжают вильну Украину черным золотом, хотят удушить нас, но ничего у них не получится, и вот я шла и думала, почему всякие нехорошие слухи распространяются сами собой, как вибрион холеры? как сделать так, чтобы этого не было, может железный занавес возвести вдоль границы нашего района, перекинуть средства, выделяемые на ремонт дорог, которые, как ни ремонтируй, все равно никуда не годятся, на возведение такого занавеса и жить припеваючи.

— Короче, Абия Дмитриевна.

— Хорошая мысля короткой не бывает. Вы уж меня простите, Дмитрий Алексеевич. Коль я решилась держать слово, стоя перед вами, а дамы перед мужчинами не должны стоять, то позвольте мне сказать, что эти слухи — полная рунда. Они портили нам всем нервы, мешали работать. И никто из нас ничего не выдумывал: выдумывать было просто некогда. Тут, в ваше отсутствие, работы, заботы о благе народа стало гораздо больше, можно сказать в два раза больше. И за Тису мы переживали, а вдруг она начнет снова водой наполняться, с берегов выйдет и новой беды натворит? Ведь в отсутствие хозяина даже реки ведут себя, как им вздумается. Вы только вдумайтесь в эти слова!

— Абия Дмитриевна!

— Я перехожу к самому главному. Так вот, когда президент, царствие ему небесное, простите, я хотела сказать: дай ему Бог здоровье и возможность править страной до глубокой старости, как Английской королеве, которой вот-вот скоро сто лет исполнится, — меняет губернаторов в целях благосостояния народа, слух о смене районных губернаторов в воздухе носится. Потому как новая метла по-новому метет. И у нас в Белом доме и вокруг него воздух именно этим и был насыщен. А тут еще и вы изволили отсутствовать. Да так долго. Я уж извелась вся, — Дурнишак достала утирку и вытерла мокрые места на щеках, — траур по вас надела и даже спать в нем ложилась до тех самых пор, пока вы не вернулись вместе с сыном в цинковом гробу. Примите мои соболезнования, мужественный вы человек и наш дорогой президент! Меня люди спрашивают: кто у вас помер, Абия Митриевна? ведь у вас все, кажись, перемерли, одна вы осталась, может, кто обнаружился из ваших престарелых родственников? племянник какой в седьмом колене, али кума вашей покойной бабушки, царствие ей небесное. А я иду, молчу, как Зоя Космодемьянская на допросе и едва заметно головой киваю. «Да, бедняжка, — летит мне вслед. — Оттого и волосы у нее стали пепельные, и голову носит набок, как принцесса». Я же иду и думаю: лишь бы наш Дмитрий Алексеевич вернулся! Слепой, хромой, босой, немытый, нестриженый, с синими кругами вокруг глаз — в любом виде, лишь бы воз вернулся. И вот вы, солнышко, здесь, сияете и даже хмуритесь. Но даже в хмуром состоянии вы прекрасны.

— Спасибо, Абия Дмитриевна, я не забуду ваших слов и оценю вашу преданность. А сейчас все свободны. За работу, господа! Народ ждет наших действий, наших решений.

Желая этого или нет, но Абия Дмитриевна стала героем дня. Все поздравляли ее в коридоре, а Мавзолей с Дундуковым целовали в щеку по очереди.

— Вы, оказывается, талантливая женщина, — говорил ей при этом Мавзолей, — не каждая бы так смогла.

— Далеко не каждя, — добавил Дундуков. — Моя клуша, если бы была на вашем месте, все бы испортила, а вы нет, вы, наоборот, растопили образовавшийся вокруг нас лед. Дмитрий Алексеевич даже повеселел, я в этом твердо уверен. Через каких-то полчаса все будет известно. Если он начнет ходить по этажам и заглядывать в кабинеты к сотрудникам, значит беда, либо еще вся злость в нем не выветрилась. А ежели он будет сидеть взаперти, значит, вы победительница и вам полагается приз.

— Вечеринку устроим у вас на дому по этому случаю, — сказал Мавзолей.

После планерки никто не брался за решение важных государственных дел, все стояли на ушах, прислушивались, не громыхает ли Дмитрий Алексеевич по коридору, не скрипят ли двери, открываемые и закрываемые им. Но ничего этого не было… благодаря дипломатическим усилиям Абии Дмитриевны. Хорошо иметь такую сотрудницу, хотя бы одну в коллективе, она как индюшка, сухой из воды выйдет, а если захочет, — сделает так, что перпендикуляр сделается кривым.

75

Дмитрий Алексеевич не выходил из кабинета, никого не принимал, ни с кем не общался по телефону. Он размышлял. «На совещания в Ужгород всегда буду опаздывать, а если этот сморчок, бывший торговец сигарет, начнет фордыбачить, и вовсе не буду являться. Посмотрим, как он поведет себя дальше. А если он поднимет меня на планерке и спросит, как дела, я отвечу: как мама родила, или просто: как в Польше. Письменные донесения, конечно, надо будет посылать, тут ничего не поделаешь, бумага имеет вес, а устно я буду вести себя независимо, весьма независимо. Мои коллеги начнут удивляться, пожимать плечами, спрашивать меня, откуда такая самоуверенность и такая независимость, а я просто подниму указательный палец в небо и скажу: „там“ надо иметь связи, вот так-то, голубчики. Я изведу этого Бидалогу, загоню его в болото, пусть там сигаретами торгует. А потом я возьмусь за заместителя прокурора города Львова Иваненко, этого Пинхасовича, тоже мне отчество — Пинхасович — я покажу ему, как надо работать, преступников разоблачать… еще одну виллу надо купить… недалеко от Парижа за десять миллионов долларов. Надо, чтоб там был бассейн, финская банька рядышком. Я там буду содержать маленький бордель. Эх, француженки, до чего же коммуникабельный и жизнерадостный народ! Когда я возвращался последний раз из Испании, одна рыжая, глаза с поволокой, чуть не утащила меня. Но я стойко держался. И зря. Больше я так вести себя не буду, хватит вести монашеский образ жизни. Когда тебе за пятьдесят, сами по себе возникают хватательные движения. Кажется, то не успел, это не успел. Дорога кончается, а ты мимо проходишь, по собственной воле отказываешься от удовольствий в жизни. Так нельзя, так не должно быть. Здесь эта сивая овца Дурнишак готова передо мной на дороге распластаться, но она, к сожалению, не вызывает никаких эмоций, она кровь не разжижает, не горячит ее, не заставляет сердце трепыхаться, как у кролика, брошенного в холодную воду. Ну, ты, Берлога — бидалога, опять ты у меня перед глазами. Не возникай, а то, как дам в зубы — ногами накроешься». При этом Дискалюк так грохнул кулаком по столу, что графин с водой подпрыгнул.

В это время в секретарской Леся подкрашивала губки перед большим зеркалом и вдруг услышала рев машин, а затем и увидела мигалки. Мороз по коже пробежал у нее и она, не завершив дело до конца, вскочила в кабинет шефа и произнесла:

— Едут!

— Кто едет, что едет, зачем едет? — очнулся Дискалюк.

Леся пожала плечиками, заморгала глазками с перепугу, а потом вытянула левую руку и закудахтала, как курица в когтях ястреба:

— Та — ам!

Тут Дискалюк вскочил и подошел к окну. То, что он увидел, привело его в небольшой трепет.

— Едет, сволочь. Без предупреждения, каналья.

Но на всякий случай он выскочил в коридор, а затем, машинально, ноги сами его понесли, спустился на первый этаж и очутился на площадке. Эскорт машин уже миновал Осиное гнездо и направился в сторону рынка.

— Никак проголодался, за колбасой поехал, — вымолвил про себя Дискалюк, но побежал вслед за машинами, благо рынок был недалеко. Начальник милиции Ватраленко стоял, вытянутый в струнку, а его сотрудники продолжали прибывать, окружать рынок, дабы не случилось на нем чего-нибудь непредвиденного. Дискалюк ускорил шаги и через какое-то время очутился рядом с Бидалогой. Тот осматривал санитарное состояние лотков и рабочую форму продавцов, спрашивал, сколько что стоит, делал замечания в довольно вежливой форме, а один молодой человек с черной шевелюрой, очевидно корреспондент газеты «Новости Закарпатья» старательно все записывал в блокнот.

Больше всего досталось работникам мясной лавки: здесь был запах, от которого щекотало в носу, а губернатору показалось, что у него голова начинает кружиться.

— Где здесь СЭС, есть она вообще в этом районе?

— Есть, а как же, господин Берлога, — сказал Дискалюк, прикладывая руку к головному убору. — Я есть глава администрации, которого вы собирались сменить, но я думаю, что …

— И сменю. Но об этом потом. А сейчас, смотри, какой у тебя порядок. Постой здесь, в этом помещении, где торгуют мясом. Если тебе не станет дурно через полчаса, значит ты выносливый человек. Давай, а я засеку время.

— Это никак невозможно, господин Берлога: у меня аллергия на всякие запахи, — сказал Дискалюк и снова приложил руку к головному убору. — Но, как же? ведь в Киеве очень пре очень влиятельные люди в Верховной Раде меня заверили… разве вам никто не звонил?

— Звонил некий Тонконожко, просил очень, но это далеко не все. Я назначен указом президента, главы государства, и только он может мне приказать. Вот, если он позвонит и скажет: оставить такого-то, Диско — падлюку в покое, тогда можешь спать спокойно, а пока… Хотя, знаешь, я зайду к тебе в кабинет и там все обговорим, тут не место выяснять отношения.

— Это разумно, это по-государственному, это мудрое ваше решение, — лепетал Дискалюк.

Они перешли мост, очутились у другого миниатюрного рынка. Здесь менялы стояли с долларами в руках, предлагая обмен на гривны.

— А вот это я не поощряю. Это спекуляция чистой воды. Неужели нельзя организовать обмен валюты при банке? У тебя же банки есть, правда? Сколько у тебя банков?

— Три.

— Вот видишь.

— Вы, господин Берлога, несмотря на то, что вы всего лишь торговец сигарет, я имею в виду, вы только в этой области набили руку, обладаете даром ясновидения и управляете областью на основе высокого профессионализма. Пожалуй, мне с вами трудно будет тягаться, хоть у меня и огромный опыт в работе с людьми.

— Я знаю, ты можешь много болтать, обещать, хвастаться, составлять планы, которые никогда не будут реализованы. Но ты хорошо составляешь отчеты. Этому вас учили. Короче трепло коммунистическое.

— Я не стал бы, господин Берлога, давать такую уничтожающую характеристику человеку, которого мало знаю, как вы меня, например.

— Я тебя знаю. Лет пятнадцать назад ты приезжал к нам в Мукачевскую школу и устроил разгром только потому, что ученики на второй день пасхи пришли без галстуков и без комсомольских значков. Ты болтал чуть ли не три часа перед коллективом. Чего только не было в твоей речухе! И предательство дела марксизма-ленинизма, и пособничество империалистам, и растление молодежи, и отсутствие идеологической закалки. Короче, галиматья всякая. Тогда мы тебе дали кличку.

— Какую?

— Сука. Дискалюка-сука, Дискалюка-падлюка.

— Смешно, не правда ли? А я уже практически не помню этого.

76

Они оба шли пешком через мост к Белому дому несколько поодаль от многочисленной свиты, среди которой находилась и госпожа Дурнишак, все время пытавшаяся спеть хоть один куплет песни, сочиненной ею в честь Дискалюка в дни траура, когда он отсутствовал целых две недели. Но ее никто не поддержал: никто не знал слов песни, поэтому, когда она от мычания переходила к мелодии и начинала произносить слова песни, ее одергивали и шептали почти на ухо: не позорься, матушка.

За мостом стояла толпа нищих, все с протянутой рукой. Губернатор остановился, вынул пачку по пять гривен и раздал всю, все пятьсот гривен. Нищие падали на колени, пытались поцеловать руку благодетелю, но тут вступился Дискалюк, оттесняя просящих своей могучей фигурой.

— Прочь, быдло! Позорите не только весь Рахов, весь район, всю Украину, но и себя тоже. Работать надо, работать и еще раз работать.

— Нету работы, дайте работу, и мы будем работать.

— К москалям поезжайте, али в Чехию к Вацлаву Гавелу, там вам предоставят рабочие места. Только не воруйте.

— Деньжат на дорогу нема, с удовольствием поехали бы, да билет не на что купить, — жаловались нищие.

— У тебя, что — все нищие? — спросил Берлога.

— Никак нет.

— А ты?

— Никак нет.

— А где у тебя стоит тот с протянутой рукой?

— По требованию бывших узников ГУГАГа пришлось его, бедного, убрать и с почетом похоронить, авось пригодится.

— Это вы правильно сделали. Только надо было переплавить, небось, он был из меди.

— Так точно, из меди, — произнес Дискалюк.

Они уже подошли к Осиному гнезду и начали подниматься по ступенькам.

— Господи помилуй, Господи помилуй, Дмитрия Алексеевича и его команду! — запела Дурнишак тихонько, надеясь на то, что ее поддержат. — Да не изыдет зло на раба твоего, аки сошло на сына его Ик — ки — и — и!

— Пусть поднимутся в кабинет к Дмитрию Алексеевичу, а потом споем вместе, — сказал ей помощник Дискалюка Дундуков.

Дурнишак замолкла, закивала головой и начала креститься. Тем не менее, все вслед за Бидалогой и Дискалюком поднялись на этажи и заняли свои гнезда, пребывая в нетерпеливом ожидании, а что же будет дальше? Абия Дмитриевна не выдержала и спустилась на второй этаж на цыпочках, долго стояла у двери, прислушивалась, но там, внутри, говорили должно быть тихо и по всей вероятности вежливо, потому что ничего нельзя было разобрать, ни одной фразы, ни одного слова услышать, как ни напрягай слух. Абия Дмитриевна несколько успокоилась, махнула рукой и отправилась к себе в кабинет.

— Лес продаешь? — спросил Берлога.

— А кто его не продает? Излишки — всегда. Это и создание рабочих мест, и валюта в закрома государства, ну и, если мы поймем друг друга, то и нам, грешным, какие-то крохи перепадут.

— Сколько иностранных фирм у тебя покупают лес?

— Четыре.

— Какие?

— Швеция, Испания, Германия и сейчас идут переговоры с Францией.

— Я подготовил распоряжение о запрете вывоза леса за границу из Раховского района. Твой лес через границу не будут выпускать.

— Вы его подписали уже? — спросил Дискалюк с дрожью в голосе. Капельки пота выступили у него на лбу. Он ожидал всего чего угодно, но только не этого. — Боюсь, что в Киеве не одобрят ваше решение… может мы установим… другие отношения. Худой мир лучше самой хорошей ссоры, не так ли? Лес принесет вам в сто раз больше прибыли, чем сигареты. Лес — это золото. Любая страна вывозит золото, почему бы нам лес не вывозить? Если вы… не будете возражать, то я сейчас же внесу в копилку ужгородской администрации двадцать тысяч долларов. Они у меня лежат в сейфе. Эта сумма и была предусмотрена для… главы администрации.

— Для Устичко, моего предшественника?

— Как ты насчет вступления в партию Мороза?

— Да хоть в фашистскую, мне все равно. Я согласен вступить в любую партию, лишь бы бизнес шел, — ответил Дискалюк и заметно повеселел. — Я хоть сейчас напишу заявление в эту партию, будь она неладна. Александр Мороз, он ведь бывший коммунист и я бывший коммунист, думаю, мы с ним поладим. А Павел Лазаренко в какой партии состоял?

— Не могу сказать, не знаю.

— Молодец мужик. Отхватил солидный куш, переслал в Америку, а теперь и сам сбежал туда же. Обеспечил своих потомков на пятьсот лет вперед.

— Я ему не завидую.

— Почему?

— Там сделают с ним то, что в Киеве должны были сделать, да не захотели. С Павлом Лазаренко повязаны высокие чины. Но это их дело. Не будем ломиться туда, куда нас не приглашают. Как говорится, ближе к делу. Скажи, двадцать тысяч это и будет составлять ежемесячный взнос?

— Вы будете получать сто тысяч ежемесячно.

— Твоя прибыль приблизительно такая же?

— Гы-гы-гы, это, как говорится, я и сам не знаю, не подсчитывал. У меня очень много расходов. Киев не обойдешь. Никак. В Киеве могут наложить вето на вывоз леса за границу, — что мы тогда делать будем? Кроме всего этого, я должен и свою администрацию как-то подкармливать, иначе беда: у меня не будет единства и сплоченности коллектива. А пока что мы работаем дружно.

— Ну, лады. Только дороги у тебя никуда не годятся. Самые худшие дороги в области это твои дороги. Вроде и средства отпускаются этому району. И немалые. У тебя, что — так развито воровство?

— У меня две трети населения уезжают на заработки. В тех местах, где они работают воровство — на первом месте. Вот эти негативные явления они приносят и сюда, к себе на родину.

— Врешь. Нас развратили колхозы. Моя тетка работала в колхозе. Там же она и научилась воровать. Сами условия жизни заставляли людей красть. Не украдешь — не проживешь. Это поговорка советского периода.

— Видите ли… коль мы вынуждены прихватывать какие-то крохи, а мы находимся у власти, то воевать с теми, кто внизу и прихватывает в тысячу раз меньше нас, воевать тяжело: совесть не позволяет. Я знаю, что каждый мой работник берет взятки. А что я могу сделать? Ему тоже, как-то жить надо. У меня были случаи, когда я сам подсказывал, где можно прихватить, потому что работник ходил ни живой, ни мертвый и все время смотрел на меня голодными глазами. А как только я ему подсказывал, разрешал, так сразу менялся, прямо на глазах. Рождался человек нового поколения.

— Грустная, но верная у тебя теория. Недаром ты аппаратчик из прошлого.

— О, у меня много идей, — оживился Дискалюк.

— Какая еще у тебя идея, выкладывай, а то мне уже ехать пора.

— Хорошо. Вот одна из самых важных идей. Она, эта идея состоит в том, что не должно быть собственности на землю. Представьте, что возникнет частная собственность, эта зараза, — тогда кому мы будем нужны? Кто к нам на поклон придет? Если, к примеру, лес, который мы вывозим за границу, был чьей-то собственностью, кто бы позволил нам продавать его за рубеж? А так, поскольку он ничейный, или государственный, а мы государственные служащие, вот мы его и продаем. Чем была хороша коммунистическая система? Да тем, что все находилось в руках государства. Государство что хотело, то и делало. Мы могли бросить огромные средства на оборону, на содержание коммунистических и рабочих партий за рубежом, зажечь пожар мировой революции…

— Интересная идея. Но, по-моему, она воплощена в жизнь. Здесь президент, правительство и Верховная Рада — едины.

— Извне на нас давят. Вот в чем беда. Они хотят видеть Украину процветающий страной с хилым, малозначащим правительством и я опасаюсь, что они добьются этого. Вот они собираются судить нашего Лазаренко. По какому праву? Лазаренко — наш гражданин, он похитил наши денежки, и мы с ним должны разбираться сами, а не дядя Сэм. Когда Украине стать процветающей, мы сами разберемся. Нечего совать нос в чужой огород.

— Ты хороший политик и хороший вор, — сказал Берлога, широко улыбаясь. — Но мне пора…

— Вы приказ уже подписали?

— Пока нет, я должен согласовать этот приказ. Скажу тебе откровенно. Если этот твой Тонконожко, я его плохо знаю, сумеет убедить президента, что ты незаменим — твоя взяла. Я буду знать дня через три. Тебе сообщит мой помощник.

— Тонконожко… влиятельная фигура, — сказал Дискалюк уверенно. — Я думаю, пока он у власти, никому не удастся сместить меня с этой должности, пока я сам не подам заявление об уходе.

— А ты подай. Я буду способствовать избранию тебя депутатом Верховной Рады, там тебя твои дружки сделают спикером, а затем ты выставишь свою кандидатуру на президентских выборах в 2004 году.

— Мои киевские друзья ценят меня до тех пор, пока я нахожусь при этой должности, а если я перейду на другую работу, они тут же потеряют ко мне всякий интерес, и будут делать вид, что меня не знают. Я уже не мальчик, прекрасно понимаю, что к чему.

— Да, ты опытный аппаратчик, ничего не скажешь, и сместить тебя нелегко. Но ты не обижайся: новая метла по-новому метет. У меня тоже друзья есть, и каждого теперь надо где-то пристроить. Ты бы точно также поступил на моем месте, не правда ли? — сказал Берлога, все более убеждаясь, что затея с проектом приказа о смещении Дискалюка с поста главы Раховской администрации и назначение на эту должность своего коллегу по продаже сигарет Штефанеску теряет смысл.

— Давайте я возьму вашего близкого человека к себе первым заместителем, — предложил Дискалюк.

— Не стоит, я его пристрою в другой район. Не все такие ушлые, как ты.