Ослы

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОСЕЛ

Чтобы подняться из долины в горы, необходимо было идти по каменистой неудобной тропинке, которая была похожа на борозду, проложенную по крутому склону горы. В начале она была очень узка, и по ней можно было итти только одному человеку, но потом она становилась более широкой, и несколько человек могли бы итти по ней рядом.

Чем выше я поднимался, тем шире панорама оставленной внизу долины раскрывалась перед моими глазами. Слева я видел только голый, каменный, почти отвесный склон горы, но направо — какое дивное, ослепительное зрелище представилось моим глазам!

Вся долина, залитая яркими лучами итальянского солнца, была загромождена огромными возвышенностями, которые, подобно чудовищным волнам, убегали вдаль красивыми, причудливыми очертаниями. Гребни этих земляных волн были увенчаны зонтообразными соснами; повсюду в складках возвышенностей виднелись деревни, а вдали, на самом горизонте, сверкали и искрились лазурные волны Средиземного моря.

Выше характер местности менялся, очертания пейзажа располагались иначе, и гладь Средиземного моря образовала фон для всей этой картины.

Море издали казалось темно-голубым, бархатистым, и только минутами на его потемневшей поверхности вспыхивали и пробегали сверкающие полосы: это отраженные лучи солнца на гребнях волн.

Наконец, я добрался до возвышенности, на которую хотел подняться. Во время восхождения я был так поглощен открывшимися передо мной картинами, что совсем не чувствовал усталости. Но когда я оказался у цели моего путешествия, то вдруг почувствовал, что ноги мои были точно разбиты.

Тяжело дыша, уселся я в тени развесистых сосен. Оглядев снова вид на долину, я почувствовал, что и глаза мои также устали от долгого и напряженного созерцания.

Я улегся на земле лицом вниз и стал рассматривать осыпавшиеся и пожелтевшие иглы сосен. Ветви деревьев тихо шумели надо мною. Кажется, я начал засыпать, так как шум сосен стал мне казаться шумом далекого моря.

Вывел меня из состояния сладкой дремоты мужской певучий голос, донесшийся со стороны тропинки, но которой я только что поднимался.

— Ах, Карло, — говорил голос, — ах, мой Карлино! Ты говоришь, что устал?.. Ну, хорошо. Остановимся на минутку, чтобы вздохнуть. Нет такого закона, который бы это запрещал… Видишь ты море, там внизу? Как оно красиво и как спокойно!.. Ты говоришь, что с удовольствием покупался бы в море? У тебя, мой друг, вкус недурен! Что касается меня, я также охотно бы окунулся в морские волны… Но что же делать? Не всегда можно поступать так, как нам хочется. Мы имеем свое маленькое, повседневное дело, которое держит нас так же далеко от моря, как и от богатства. Но не печалься, мой друг! У всякого своя доля… Ты соглашаешься, что это правда? Я так и ожидал, так как ты у меня всегда был умницей. Видишь ты там внизу, в том месте, где сближаются эти два холма, покрытые виноградниками?.. Вон там, по направлению моего пальца. Это — Сан-Онофрио, наш милый Сан Онофрио… Ты говоришь, что плохо видишь? Но разве ты можешь хорошо видеть? Ведь ты делаешься стариком, мой друг!.. Ты уже не имеешь того острого зрения, которое у тебя было раньше. Не огорчайся слишком тем, что становишься стар — это общая участь нас всех. Когда мы умрем, нас заменят более молодые, которые получат от нас в наследство и наши радости, и наши заботы… Теперь, мой дружок, — если ты уже достаточно отдохнул, мы снова двинемся в путь, потому что до места еще далеко, и нам придется спускаться еще вниз.

Этот Карло был, должно быть, очень молчаливым господином, ибо, несмотря на словоохотливость своего друга, не обмолвился ни одном словечком.

— Ах, братец! — снова начал певучий голос, — я должен тебе опять сделать замечание… Ты вот хромаешь… О, не говори, что ты не хромаешь: я ведь вижу своими глазами. Ты ушиб ногу о камень?.. Ты никогда не заставишь меня поверить, что это у тебя приступ подагры…

Мысль о подагре, должно быть, показалась очень забавной словоохотливому собеседнику, потому что он разразился громким смехом.

Как я ни прислушивался, я не мог расслышать ни смеха Карло, ни даже его слов. Неужели этот странный человек все время молчит?

Карло, очевидно, перестал хромать, так как голос снова продолжал:

— Ты видишь, что ты не имеешь этой болезни знатных господ, которая называется подагрой. Но тогда что же это такое?.. Старость! опять старость!.. Но баста! Ты знаешь, что я говорю это не для того, чтобы тебя обидеть…

И я услышал, как вслед за последними словами незнакомец совершенно бесцеремонно похлопал своей рукой по сильной спине молчаливого Карло:

— О, нет! только не это! — снова начал приближавшийся голос, — пожалуйста без проказ!.. Это место самое трудное на всем пути, а ты пускаешься бежать. Кто это будет тяжело дышать, поднявшись наверх? — Это ты. Кто будет жаловаться на колотье в боку? — Опять ты. А кто не позволит тебе причинить себе зло? — Это, конечно, я. Стой, дружок!.. Иди тише и посмотри еще раз на Сан-Онофрию. Ты можешь теперь видеть его посреди виноградников, с его прекрасными маленькими белыми домами.

С террасы, на которой я находился, я мог различить эту деревушку Сан-Онофрио, на которую говоривший указывал своему молчаливому товарищу.

Оба путника приблизились к месту, где тропинка выходила на площадку. Один из них насвистывал довольно красивый марш.

Не таинственный ли это Карло?

Или это человек с певучим голосом?

Сейчас я увижу их выходящими из-за огромной скалы. Я принял удобную позу, чтобы видеть обоих путников в тот момент, когда они покажутся при повороте…

Сначала я увидел, как показалась пара ослиных ушей. Сам осел, казалось, с большим трудом поднимался по крутому подъему.

Его сопровождал человек, на вид лет пятидесяти, в небольшой шляпе, какую носят итальянские рыбаки, одетый в куртку из козьей шкуры, с которой давным-давно упал последний волосок. Он изо всех сил налегал на круп осла, помогай ему подниматься вверх.

Я ожидал появления молчаливого Карло, как вдруг голос, который я сразу же узнал, сказал ему:

— Ну, старичок, самое трудное кончено!..

Осел остановился, чтобы отдышаться от тяжелого подъема. Дружески похлопав его по шее, незнакомец взял его обеими руками за голову и обнял. Это было и смешно и трогательно.

Наконец, старик заметил меня и, повидимому, нисколько не смущенный тем, что я был свидетелем только что виденной сцены, сказал, обращаясь к ослу:

— Карло, этот человек — иностранец. Пожелай ему доброго здоровья.

Карло (так вот кто был этот молчаливый Карло!) повернул ко мне свою голову, добродушную ослиную голову, и навострил свои уши в мою сторону.

Так как он ограничился только этим приветствием, то я решил, что это его обыкновенная манера приветствовать иностранцев. Впрочем, она ничуть не хуже другой: он, например, мог бы зареветь, а я вообще не люблю шумных излияний.

Чтобы ответить на любезность Карло, я поднялся со своего места и подошел к ослу, желая посмотреть на него вблизи. Это был еще крепкий, но уже старый осел, и глаза его были тусклы.

— Доброе животное! — сказал я, погладив его по спине.

— Доброе животное! — отвечал человек с живостью. — Это слишком мало: это удивительное, замечательное животное!..

— И он понятлив?

— Понятлив! — возразил, он как бы с некоторой обидой, считая, повидимому, этот эпитет ниже достоинства Карло. — Понятлив! Все ослы понятливы. Но Карло, говорю вам, необыкновенный, совершенно исключительный осел!..

Всякий раз, как он произносил имя Карло, осел шевелил ушами. Он с очевидным удовольствием прислушивался к речи своего хозяина. Когда тот во время разговора положил свою руку на его шею, осел начал, помахивая головой, почесывать свою шею о его грубую загорелую руку.

— Что вы скажете об этом? — спросил меня человек, выразительно подмигивая мне глазом.

Хотя в поведении осла не было ничего необыкновенного, однако, чтобы доставить собеседнику удовольствие, я сделал жест, выражавший удивление.

— Выслушайте меня, — сказал мне хозяин осла.

И, сняв свою руку с шеи животного, он отступил на шаг и положил ее на его круп. Осел замер, как будто он был вылит из бронзы.

— Выслушайте меня, — повторил человек, пригласив меня знаком приблизиться к нему. — Ему не следует слышать все то, что о нем говорят: это может возбудить его самомнение.

При этих словах он прищелкнул языком. Осел сразу навострил уши, как бы желая услышать то, что должно было остаться для него тайной.

— Смотрите: разве он не понимает?.. И не только понимает, но даже по-своему и отвечает. Карло составляет для меня мое общество и я никогда не скучаю, когда остаюсь с ним наедине. Уже более пятнадцати лет, как он у меня, и я по совести могу сказать, что никогда не ударил его даже маленьким прутиком.

— Однако, — заметил я, — ослы иногда бывают своенравны и упрямы.

— Как и люди! Так же, как и люди! — с живостью подхватил он, показывая два ряда своих удивительно крепких, белых зубов. — Разве люди также не имеют своих слабостей?.. Если животное упрямится, это значит, что оно имеет свои основания. Мы предпочитаем их бить, чем постараться их понять. Если осел раздражается, то это потому, что он дурно воспитан, или что с ним грубо обращаются, или что его обременяют непосильной ношей, или, наконец, что с ним не умеют разговаривать. Зачем, спрашиваю у вас, прибегать к грубым словам и ударам, когда эти добрые животные всегда так рады к нам привязаться?.. Я уже давно заметил, как они любят общество и голос человека. Зачем же отвергать их дружбу? Или вы, может быть, думаете, что животное может привязаться к вам, если вы будете всегда говорить с ним грубым тоном, только для того, чтобы приказывать?.. Да, оно служит вам, служит потому, что ему необходимо зарабатывать на свое пропитание, но оно тотчас же вас оставит, как только явится возможность найти более доброго хозяина. Животные, которые не имеют надежды изменить к лучшему свое положение, в конце концов, озлобляются и выкидывают с нами злые шутки. Этим именно и объясняется то, что есть ослы, которые лягаются или кусаются, есть такие, которые падают в воду, когда вы сидите на них верхом, иные же становятся посреди дороги и решительно отказываются двигаться дальше…

Не смейтесь, сударь! Уверяю вас, что я говорю вам то, что видел собственными глазами! Несчастные животные как бы говорят: «Ты мне наносишь обиды, и я тебе буду платить тем же, хотя бы это стоило мне жизни, которая мне и так несладка».

В нашем крае есть много ослов и мулов. Я хорошо изучил их нравы я я всегда замечал, что те животное, с которыми обращаются хорошо, становятся самыми усердными и трудолюбивыми.

В нашей деревушке Сан-Онофрио есть один осел, которого считают неукротимым. Когда я с ним разговариваю, он держит себя совершенно спокойно, и я жалею только о том, что не могу избавить это несчастное животное от его теперешней службы. Я сделал бы его участь более счастливой, и он был бы гораздо полезнее, чем сейчас.

— Но, если вы так любите своего Карло, зачем вы заставляете его носить такие тяжести? — спросил я обладателя осла.

— Такие тяжести! — воскликнул он с видом глубочайшего изумления. — Простите меня, сударь, но я должен вам сказать, что вы не знаете, что такое осел! Что сказали бы вы, если бы увидели, какие горы фруктов и овощей носил Карло, когда был помоложе!.. Какое, спрошу я вас, назначение животных, равно и людей на земле? — Работать! Работать в меру своих сил!.. Животные, сударь, это все равно, что дети: нужно с ними хорошо обращаться, — даже очень хорошо, но не нужно быть с ними слабым. Приучать их к изнеженности и лени — это значит вредить им самим.

Я человек справедливый. Никогда в жизни желание заработать лишнее не заставляло меня нагрузить на Карло более, чем следует. Если только я солгал хоть одним словом, то он сам здесь, чтобы уличить меня во лжи.

Однако я всегда давал ему ношу, которая соответствовала его силам. Если бы я давал менее, то я этим оказал бы ему очень дурную услугу. Праздность действует на животных так же вредно, как и грубое обращение…

Посмотрите! Посмотрите, на этого осла.! Осмотрите его с головы до ног! Разве похож он на изнуренную, разбитую клячу?..

Я должен был согласиться с тем, что осел находился в добром состоянии.

— Я, сударь, охраняю его, как зеницу своего ока! По мере того как он стареет, я убавляю его ношу, и вот мы постепенно дошли до такой, какая вам кажется огромной. Кажется потому, что вы, сударь, плохо знаете Карло…

Я спросил своего собеседника, следуют ли его доброму примеру его соседи.

— Только некоторые, — отвечал он с опечаленным видом, — только некоторые, и то не вполне. Они боятся показаться смешными, разговаривая со своими животными, как разговариваю я с Карло. Нужно вам сказать, что некоторые считают меня немножко сумасшедшим. Уже давно наша молодежь сложила обо мне и Карло песенку, которую распевают еще и до сих пор.

И он, к большому удовольствию Карло, пропел вполголоса первые стихи песни, которая, не отличаясь красотой и содержательностью, не была, однако, лишена некоторого интереса. Она начиналась так:

— Это, — заметил незнакомец, — они смеются над моей привычкой разговаривать с Карло. «Он не в своем уме, — говорят они, — так как только сумасшедшие разговаривают, оставаясь наедине». Но говорить животному — это не значит говорить самому себе. Животные любят звук человеческого голоса. Это их воодушевляет, возбуждает и веселит, как веселит военная музыка солдат, возбуждая в них бодрость и выносливость. Я предпочитаю, вместо того, чтобы издавать бессмысленные крики, рассказывать моему Карло о том, что я вижу и что я думаю… Однако, — закончил мой собеседник, — нам необходимо вас оставить: нас там ожидают… И он указал по направлению склонявшегося к горизонту солнца. — Там на горе расположена больница, которая называется «Аква Веноста» (целебная вода). Там много больных, жаждущих исцеления. Больница эта расположена так высоко, что земля там не дает никаких плодов. Каждый день мы с Карло доставляем туда все необходимое, и сейчас эти бедняки ожидают нас с нетерпением…

Он вежливо мне поклонился и пошел рядом с Карло.