Особняк за ручьем

I

На раскомандировках Гошка садится в дальний угол. Положив на колени блокнотик, сшитый им из ученической тетради, молча записывает заявки бригадиров и так же молча покидает шумную прокуренную комнату.

Он перебрасывает через плечо полевую сумку, в которой лежит моток бикфордова шнура, коробка с детонаторами и обед, завернутый в старую газету, надевает рюкзак и выходит на крыльцо конторы.

Он идет через горку, в ложок, на аммонитный склад.

Получив взрывчатку, согласно заявкам начинает обход шурфов.

Вот он вышагивает по таежной тропке, сгорбясь под рюкзаком, маленький и узкоплечий, как подросток. Идет и сосредоточенно смотрит на сбитые до белого носки своих сапог. Тропинка приводит к разведочному шурфу. Проходчик и женщины-воротовщицы уже ждут его.

Гошка молча готовит заряды. Потом, подойдя к вороту, становится одной ногой в бадью, берется рукой за трос, и его спускают в шурф.

Минут через двадцать его поднимают на поверхность, он садится рядом с проходчиком, курит. Вскоре земля под их ногами начинает вздрагивать. Гошка вслух считает взрывы.

— Один… два… три… шесть. Все, — говорит он и завязывает рюкзак. — Пока, до скорого.

До обеда он успевает отпалить все забои. Вторую половину дня он трудится над засыпкой старых, отработанных шурфов. По технике безопасности ему этого делать не полагается, но как быть, если засыпать шурфы некому, а оставлять так — опасно: недавно в один из таких колодцев упал теленок.

Целый день, с утра до вечера, в окрестностях геологического поселка то глухо, то гулко ухают взрывы. И так уж получается, что тихий Гошка слывет за самого шумного человека в поселке.

Девчата считают Гошку неинтересным. Он прекрасно знает об этом, но даже не пытается поднять свой авторитет. Так как неженатых парней в поселке маловато, девушки с Гошкой все же гуляют; это не мешает им бросать Гошку, едва только подвернется удачная партия, и при встречах потом здороваться с ним как ни в чем не бывало. Гошка делает вид, что не обижается.

Он живет в общежитии, большом пятистенном доме, с голыми окнами и покосившимися волейбольными столбами во дворе. Вечерами парни пьют чай из стеклянных банок, жарят на громадной сковородке консервы, играют в подкидного, крутят транзисторы и терпеливо выслушивают ворчание тети Даши — уборщицы.

Некоторые перемены наступают, когда к ним приходят девушки. Весь вечер хозяева и гости танцуют под гитару, потом, усевшись в кружок, поют, потом снова танцуют — и так до полуночи, пока не придет тетя Даша, обитающая в другой половине дома, и не разгонит компанию.

Гошка не танцует. Разложив на тумбочке детали, он ремонтирует общежитскую радиолу. Ремонтирует он ее давно, так как запасных деталей нет и многое приходится делать вручную. Но он пообещал ребятам, что скоро они будут танцевать под радиолу.

II

Во второй половине дня, как обычно, Гошка начал обход отработанных шурфов.

Один шурф оказался километрах в трех от поселка. Возле чуть приметной тропы, бежавшей по склону сопки, желтела гора глины.

Рядом зияла черная дыра колодца.

Гошка внимательно оглядел шурф, прикидывая, куда заложить заряды, чтобы взрыв весь ушел «в работу». Потом ломиком пробил глубокие скважины и засыпал их мучнисто-белым порошком аммонита. Сунул в порошок детонаторные патрончики с хвостами запального шнура, утрамбовал землю вокруг и поджег от папироски каждый хвост.

Огнепроводный шнур горит сантиметр в секунду. Гошка оставляет хвосты в полтора метра — две с половиной минуты горения. Эти две с половиной минуты он работает с четкостью часового механизма. В строгой очередности, соблюдая равные интервалы, поджигает шнуры, потом подбирает рюкзак, ломик и, мельком оглядевшись, дает два свистка — внимание, взрыв! И неторопливой выверенной походкой идет в укрытие. Сидя в укрытии, он успевает сделать еще пару затяжек — и раздается грохот.

А в этот раз, едва Гошка встал за толстую ель, докуривая папиросу, как сверху, на тропинке, зашелестело. Он выглянул — и похолодел: прямо к шурфу, отстраняя ветви рукой, шагала женщина в опущенной на лоб косынке.

— Куда? — заорал Гошка. — Назад!

Женщина пошла тише. Гошка, весь напрягшись, увидел, как один за другим исчезают в земле бегущие по шнурам дымки.

Рывком скинув рюкзак, он кинулся на тропу. С криком: «Ложись, дура!» — с разбегу толкнул женщину и сам упал рядом.

Земля содрогнулась, и вслед за тугой горячей волной воздуха их накрыло ливнем песка и глины.

Первым опомнился Гошка. Он сел и, покрутив головой, стал отряхиваться.

Потом поднялась женщина, машинально принялась хлопать себя по плечам и бедрам.

— Ушибло, что ли? — спросил грубовато Гошка, взглянув на ее бледное, испуганное лицо.

Та не ответила, дрожащими пальцами стащила косынку, хлопнула ею по коленям.

— Ушибло, что ли? — крикнул Гошка, наклонившись к женщине, и вдруг совсем близко увидел ее глаза с трепещущими ресницами и кровь на губах.

— Что? — опросила она и показала на уши. — Ничего не слышу, оглохла!

«Да это же девчонка! — с удивлением подумал Гошка. — Откуда такая?» Он помог ей встать на ноги. Облизнув разбитые губы, та взялась приводить в порядок прическу. Сейчас следовало наорать на нее, чтобы знала на будущее и не ходила с разинутым ртом, но, сбивая с рукавов еловые иглы, Гошка неожиданно почувствовал, что ругаться ему не хочется.

Домой в поселок они шли вместе.

Так Гошка Коршунов познакомился с мотористкой насосной станции Нюсей Окушко, приехавшей в геологоразведочную партию две недели назад.

III

Название «насосная станция» слишком громко для деревянной будочки, в которой спрятаны насосы, подающие воду буровым вышкам. Стоит будочка на берегу запруженного ручья. От нее к воде тянутся толстые гофрированные трубы, и, когда напор воды почему-либо меняется, трубы вздрагивают и шевелятся, как змеи.

Нюсина обязанность — следить за насосами, регулировать их работу, а в случае крупных неполадок — бежать за дежурным техником: перебой в подаче воды даже на короткое время грозит вышкам серьезной аварией. Но неполадки бывают редко — насосы трудятся исправно. Когда Нюсе надоедает слушать их мерное, меланхоличное всхлипывание, она выходит на берег ручья и садится на камень.

Однажды она по обыкновению сидела так и скучала и ей захотелось, чтобы сюда, на насосную, пришел тот сердитый парнишка, с которым она при таких странных обстоятельствах познакомилась в тайге. И когда Гошка, словно подслушав ее мысли, вдруг появился рядом, Нюся так смутилась, что слезы выступили у нее на глазах. Гошка сделал вид, что ничего не заметил. Он просидел с Нюсей, пока не пришла ее сменщица.

Они стали искать встреч. Если Нюся работала во вторую смену, она днем убегала в тайгу, к Гошке. В поселке вскоре приметили: как только Нюська убегала в тайгу, во взрывах наступала пауза. «Дружат», — говорили тогда в поселке и понимающе хмыкали.

В одну из таких пауз Гошка собрал всю свою отвагу и красноречие и предложил Нюсе пожениться. В ответ девушка заплакала. Гошка струсил и забормотал что-то вроде извинений. Нюся, плача, схватила его за уши и стала целовать.

Потрясенный Гошка не знал, как выразить охватившую его буйную радость. Он сбежал на каменную длинную осыпь, пробил ломиком дыру, зарядил ее аммонитам. Потом дал два свистка и закарабкался наверх, к Нюсе.

Взрыв ахнул на всю окрестность. В небо взлетел столб щебеночной пыли, песка, сбитых листьев; по деревьям защелкали камни. Настоящий фейерверк! На месте взрыва задымилась глубокая воронка.

Гошка охватил Нюсю и поцеловал. С заплаканным лицом, смеясь, она вырвалась. Гошка вынул свисток и дунул в него три раза — отбой!

Это был первый случай в практике взрывника Гошки Коршунова, когда аммонитный заряд был использован им в своих личных интересах…

IV

Начальнику партии Василию Ивановичу Лихачеву, которого за молодость лет звали просто Вася Иваныч, приходилось решать массу вопросов. Среди, них встречались такие, решить которые в данной обстановке было просто немыслимо. Но у Васи Иваныча были испытанные нервы. И если бы к нему в его крохотный фанерный кабинетик пришел некто и попросил «вырешить» ему вертолет, чтобы слетать в город за покупками, Вася Иваныч, вместо того чтобы прогнать нахала, стал бы терпеливо объяснять, почему эта просьба невыполнима. Он только курил бы при этом много и гасил окурки о лежавшую на столе глыбу горного хрусталя — единственный декоративный предмет, украшающий его кабинетик.

Вот почему начальник партии не раскричался, когда эти просители — взрывник Гошка Коршунов и мотористка Нюся Окушко попросили выделить им квартиру «для совместной жизни». И хотя в поселке, состоящем из четырех десятков домов, найти свободную комнату было почти столь же безнадежным делом, как разыскать в пустыне киоск с газированной водой, он принялся обстоятельно обосновывать свой отказ.

— Мы в партии не имеем многих специалистов только потому, что их некуда поселить, — говорил Вася Иваныч, гася очередной окурок о хрустальную глыбу. Он сидел за столом в жестком брезентовом плаще, который при всяком движении гремел, как жестяной. Этот плащ Вася Иваныч носил всегда, по-видимому, для солидности. — Мы работаем, например, без механика. А новый механик уже месяц загорает с семьей в управлении. Почти половина семей живет у нас стесненно, и до будущего лета, когда мы приступим к строительству десяти домов, нам волей-неволей придется с этим мириться.

— А почему бы не начать строить этим летом? — упорно опрашивал Гошка.

— Пока мы не докажем управлению, что имеем здесь дело с промышленными запасами руды, никто на новое строительство не раскошелится. А докажем мы только к будущей весне — не раньше. На днях третья вышка опять новый пласт подсекла. Нам ведь, братцы, для начала немного — сорок миллионов тонн нужно. — Вася Иваныч снова закуривал и, разогнав дым ладонью, просительно добавлял: — Так что вы потерпите до лета, ладно?

— Мы потерпим, — говорил Гошка и, перехватив испуганный Нюсин взгляд, хмурился. — Мы, конечно, потерпим, но ты разреши нам пока занять зимник, тот что за ручьем.

— Ты шутишь, — отвечал Вася Иваныч, — разве в нем можно жить, в зимнике?

— Сейчас, конечно, нет. Но ты разреши.

— Нет. Не могу.

— Почему не можешь?

Вася Иваныч откидывался на спинку стула, и брови его суровели:

— Я вам сегодня разреши, а завтра вы ко мне опять придете: дай кирпича, дай тесу, дай стекла, дай пятое-десятое. А где я вам возьму того же кирпича, если мы кирпич для пекарни вертолетом доставляем.

— Не придем, — говорил Гошка, — честное слово, не придем. Верно, Нюся?

Девушка отчаянно крутила головой: не придем!

— И потом подумают, что это я вас туда запихнул, — уже менее уверенно добавлял начальник.

— Не подумают. Мы всем скажем, что сами.

— Сами, сами, — недовольно бормотал Вася Иваныч, — сами с усами…

На этот раз он гасил папиросу очень долго, так долго, что у Гошки начало сосать под ложечкой. Потом, страдальчески морща лицо, заявлял:

— Ну хорошо. Пользуйтесь моей слабостью, занимайте. Только чур…

— Мы же договорились! — перебивал Гошка. — Ничего не попросим, ни одного гвоздя!

Зимник был поставлен геологами еще до того, как здесь вырос поселок. Потом, когда пришли буровики и по обоим берегам таежного ручья протянулись улицы, зимник был заброшен. В нем одно время помещался магазин, потом керносклад, потом еще что-то. Но из-за отдаленности скоро от него отказались. Теперь он пустовал, по нему день и ночь гулял ветер, бросая в оконные проемы то пригоршни дождя, то летучие семена таежных трав.

Взявшись за руки, они долго бродили по зимнику и вокруг него. Под ноги попадали круглые, гладко выбуренные в глубинах земли столбики породы — керны. Потом они садились на подоконник и начинали целоваться. День жаркий, безоблачный; воздух наполнен терпким запахом смородины, растущей по ту сторону ручья, жужжанием пчел, солнцем, и они, сидя на горячем подоконнике, чувствовали себя самыми счастливыми на земле.

— Ну, будет нам, как маленькие, — говорила наконец смущенно Нюся и, спрыгнув на пол, прикладывала ладони к щекам: как они горят!

Гошка смотрел на нее и улыбался, он еще не мог привыкнуть к тому, что эта девчонка с простенькими косицами — его жена.

Приказом по партии Вася Иваныч дал им, как молодоженам, три свободных дня.

И они принялись за дело. Сначала выгребли и вымели из зимника весь накопившийся там хлам. Потом Гошка залез на сруб и долго осматривал проломы в потолке.

Посидел, покурил и подался в тайгу.

Он разыскал старые выработки и, совершив несколько вылазок, натаскал кучу горбылей Из поселка принес топор, пилу, стамеску и до вечера строгал горбыли, превращая их в доски. Этими досками он залатал потолок. Из оставшихся сколотил двери и крылечко об одну ступеньку. Двери получились неказистыми на вид, зато добротными, как в сказке о трех медведях.

Нюся забила паклей щели и пошла искать известь. Недалеко от поселка, в стене оврага, была выкопана яма-печь, в которой три года тому назад пережигали известняк. Нюся нашла этот овраг и эту печь и по камешку набрала полное ведро извести.

Так прошел их первый свадебный день… Вечером, уже в сумерках, уставшие, они посидели на одноступенчатом крылечке и отправились в поселок, по своим общежитиям.

Рано утром они были снова возле своего «особняка», как они стали называть избушку-зимник.

Сложнее оказалось с печью, потому что о кирпиче нечего было и думать. Гошка целый день бродил по берегам ручья, выискивал подходящие камни-плитняки. Он натаскал их целую гору и довольно нерешительно приступил к кладке: это была первая в его жизни печь. Все время, пока воздвигалось это важнейшее сооружение — домашний очаг, — Гошка был мрачен и даже не пускал Нюсю смотреть.

К концу третьего дня Гошка показался на крыльце, с головы до ног перемазанный глиной, хмуро бросил Нюсе:

— Иди, принимай объект.

Нюся, держа в руках охапку пакли, сочувствующе оглядела Гошку и робко вошла внутрь. То, что она увидела там, превзошло ее ожидания.

Из угла, заняв чуть не треть пола, топорщилось нечто, напоминавшее древнюю военную башню. Причем, башню распирало во все стороны, и она грозила вот-вот рухнуть и погрести под обломками всех своих врагов.

Нюся долго смотрела на чудо-печь, потом не выдержала и принялась хохотать. Она смеялась до слез, скорчившись на подоконнике и дрыгая ногами.

— По… почему она со всех сторон пу… затая? — еле выговаривала она, вытирая кулаками глаза.

Гошка хмурился, гладя то на печь, то на изнемогавшую от смеха Нюсю, и наконец рассмеялся сам.

Они все же решили растопить башню. Но едва вспыхнул огонь — дым зловеще полез изо всех щелей, — он шел куда угодно, только не в трубу. Кашляя от дыма, они выскочили во двор, и тут ими овладел новый приступ смеха.

На этом закончился их третий свадебный день.

Дальше Гошка стал трудиться в особняке по вечерам, а Нюся — в свободные часы между сменами.

Гошка сломал печь, разыскал в поселке человека, знакомого с печной кладкой, и долго консультировался с ним. Он нарисовал на бумажке схему и, приколов листок к стене, стал работать по схеме.

Нюся основательно измучилась, приводя в порядок пол. Он был затоптан до черноты, весь во вмятинах, точно но нему ходили кони. Как она ни старалась, черные пятна отскоблить не могла.

Очистив с превеликим трудом одну половицу, она сидела устало, и руки ее гудели, и она не решалась приняться за другую. Тогда-то к ним в особняк зашел первый гость. Это был Агафонкин, старый плотник, рубивший здесь еще первый дом.

Он поздоровался, оценивающе осмотрел дверь, почесал под шапкой лысое темя, хмыкнул, когда увидел новую Гошкину печь и, понаблюдав, как Нюся с отчаянным усилием ерзает по полу, ушел.

Вернулся он через полчаса и принес рубанок. Он отстранил девушку и, встав на колени, струганул рубанком по доске.

Вскоре посреди пола заблестела, как новенькая, половица.

— Вот так и действуйте, — сказал Агафонкин, стряхнул с коленей стружку и, уже отойдя к двери, добавил: — А рубанок, как закончите, принесешь, поняла?

Вечером пол белел первозданной чистотой, от него даже запахло тонким смоляным ароматом: комната словно осветилась, стала выше и просторнее.

Вторым гостем была тетя Даша.

Тетя Даша, сухонькая и быстрая, беспрестанно ахала и охала, бегая по зимнику, то осуждая «глупую затею» молодых, то давая советы, как разумней вести хозяйство. На следующий день она появилась с узлом за плечами. В узле был старенький, но чисто выстиранный половичок, графин без пробки, две тарелки, подушка и картина «Утро в сосновом бору» с инвентарным номером на раме.

— Вот тут я вам подсобрала кой-чего, может, пригодится. У вас же, у родимых, шаром покати, — оказала она и вздохнула.

Растроганная этой щедростью, Нюся не знала, как отблагодарить старушку. Гостью даже не на что было посадить. В конце концов Нюся вкатила с улицы чурбачок.

Тетя Даша, непривычно тихая и грустная, просидела на чурбачке до самого вечера, все смотрела, как Нюся, пружиня сильные загорелые икры, белит стены и потолок.

Гости из поселка зачастили.

Зашел «на свежий огонек» бухгалтер партии Илья Иваныч Кукарский — огромный, как глыба, с манерами старого джентльмена. Он церемонно преподнес молодым комнатный цветок, пророкотав:

— Цветы и дети украшают жизнь. Давайте, друзья, украшать ее общими усилиями…

И многозначительно подмигнул Нюсе.

Как-то прибежал маленький мальчик — Гошка и Нюся не знали его имени — и вытащил из-за пазухи крохотного взъерошенного котенка. Нюся схватила мальчишку на руки и поцеловала его в наморщенный нос. Мальчишка вырвался и убежал в великом смущении.

Ребята из общежития приволокли радиолу, которую Гошка наладил накануне. Он запротестовал, радиола ведь общежитская! «Не темни, старик, — сказали ему, — все знают, что она списанная». — «А как же вы?» — «А нам под гитару привычнее». — «У нас и электричества еще нет», — не сдавался Гошка. «Будет тебе электричество, — ответили ребята, — в двадцатом веке живем — не проблема три столба вкопать…»

А потом на пороге появился и сам Вася Иваныч. Он был все в том же жестяном плаще, хотя на дворе стояла сухая погода. Нюся была одна, сидела, вырезала бумажные занавески.

С хмурым начальственным видом Вася Иваныч обошел преобразившийся зимник. Для чего-то просунул голову в пустые переплеты окна, пощелкал ногтем по раме, проговорив с усмешкой: «Гошкина работа, ну-ну…» Потом, гремя полами плаща, присел на пороге и, доставая блокнот, проговорил — не то осуждающе, не то одобрительно:

— Настырные же вы ребята, честное слово!

Он тщательно написал несколько строчек, подал листок Нюсе.

— Что это? — опросила она.

— Пойдешь в кладовую и получишь, что написано. Три квадратных метра стекла и стол канцелярский. — И, подумав, строго добавил: — Стол даю напрокат, пока свой не заимеете, а за стекло заплатишь, сколько там положено…

— Спасибо, — оказала Нюся, — но мы же не просили.

— Ну и что же, что не просили! — вспыхнул всегда сдержанный Вася Иваныч. — Подумаешь, гордые какие! Что же, так и будете с голыми переплетами дожидаться зимы? Дунет дождь с ветром — и всей твоей бумажной декорации как и не было! А без элементарного стола — тоже какая жизнь? Я, предположим, к вам в гости приду, а у вас даже выпить не на чем… Не просили…

И он вышел за дверь. Но направился не в поселок, а куда-то дальше, вниз по ручью, должно быть, на буровые вышки.

С побелкой ничего не получилось. Известь оказались никуда не годной, серые неоштукатуренные стены смотрели уныло, щелястые брусья придавали жилью старческий вид.

Гошка поймал бухгалтера перед самым отлетом его в город, сунул ему десятку и попросил купить рулон обоев. Обоев Кукарский не нашел, но, решив, что ни с чем возвращаться не стоит, накупил на всю десятку бумажных изогизовских плакатов.

Гошка был рад и этому. Три стены они с Нюсей сделали белыми, наклеив листы обратной стороной, а четвертую — от пола до потолка — в плакатах.

— Третьяковская галерея, — сказал Гошка. — Вход бесплатный.

V

Пока зимник за ручьем стоял пустой, заброшенный, не так были приметны и его замечательные окрестности.

Но вот исчез вокруг дома бурьян, блеснули ослепительно синим окна, запахло дымком, к ручью от дверей побежала галечная дорожка; растопыренная, как ламповый ерш, поднялась над крышей антенна. Все ожило.

С северного склона сопки, у подножья которой стояла избушка, подступала тайга; над ее сизой лоснящейся спиной в жаркие дни дрожал воздух, парили коршуны. На юг уходила порубка, щедро заросшая боярышником. Осыпи горели шиповником и дикими зарослями иван-чая. Все было по-прежнему таинственным и по-новому красивым.

В свежие солнечные рассветы снизу, по ручью, зализывая валунные лбы, накатывал туман. Сначала он походил на мираж, тек жиденькими струйками над бурлящей водой; потом, взволнованный невидимым воздушным током, превращался в прозрачную вуаль, брошенную на землю. По нему можно было еще ходить, утопая по колено, словно Гулливер над облаками Лилипутии. Но уже через минуту-другую все менялось: пронизанный столбами солнца, туман дрожал и рос — рос просто из ничего, — и тогда даже тень птицы, попадая на него, разрасталась до фантастических размеров.

А еще немного — и ложбинка, и цветущая вырубка, и дом по самую антенну погружались в зыбкую белизну. Птицы не любят петь, когда туман. Может быть, потому что в тумане звуки глохнут, теряя свои оттенки.

Наступала тишина — последняя, перед началом дня.

Потом сквозь редеющее марево пробивалось солнце…

Гулко хлопала дверь; на улицу в трусах и майке выбегал Гошка. Секунду он ежился от холода, кряхтел и, дрыгая ногами, пытался сделать на руках стойку. Потом бежал к ручью, взбирался на самый большой валун и сидел на нем, скорчившись, не решаясь потрогать дымящуюся воду.

На пороге появлялась Нюся. Она в стареньком домашнем платье, которое набросила только что, на ходу, и еще не успела выдернуть из-под него косицы.

Заспанными, прищуренными глазами она смотрела вокруг и тут замечала сидящего на камне Гошку. Она крадучись бежала к ручью, с радостным визгом окатывала Гошку пригоршней воды; тот ухал от неожиданности, и между ними завязывалась водяная перепалка. В туче брызг вспыхивала радуга.

Третьим из дома выходил котенок. Ступая по мокрой от росы ступеньке, он брезгливо морщился, фыркал и вообще всем своим видом показывал, что утро ему не по душе. Увидев с шумом бегущих от ручья к дому Нюсю и Гошку, он благоразумно прятался под ступеньку, потому что знал из опыта: можно попасть под дождь.

Потом Гошка и Нюся (если Нюся в утреннюю смену) шли в поселок. Гошка сворачивал в контору, а Нюся проходила дальше, на другой конец поселка, где у берега запруды, содрогаясь от рокота мотора, стояла дощатая будочка, именуемая насосной станцией.

VI

Утром, собираясь на раскомандировку, бригадиры в недоумении замедляли шаги: в дальнем конце коридора, на куче узлов и чемоданов, сидела женщина. Полное миловидное лицо ее с изломанными бровями было усталым!. На коленях она держала крохотную девочку; другая девочка — постарше — играла рядом.

Вася Иваныч был хмур, как никогда. Он накричал на опоздавших, что указывало на его исключительную расстроенность. Вел раскомандировку нервно, а когда за стенкой вдруг начинал попискивать ребенок, он морщился и ерзал на стуле, точно ему было горячо сидеть.

По левую руку от него привалился к столу, ссутулившись, мужчина с высоким лысеющим лбом, одетый в синюю рабочую куртку.

— Кто это? — спросил Гошка соседей.

Ему ответили:

— Новый механик.

В тот же вечер Вася Иваныч пришел к Гошке в дом.

Лицо его было виноватым, а держался он настолько растерянно, что забыл о своей привычке и снял у порога плащ, но, не найдя вешалку, положил его в углу на пол.

Гошка, усмехаясь, поднял плащ и повесил на большой, торчащий в косяке гвоздь.

— Спасибо, — оказал Вася Иваныч.

Он несколько минут ходил по комнате, нервно одергивая свитер, пока наконец не решился и не произнес:

— Ты знаешь, зачем я пришел к тебе?

— Знаю, — сказал Гошка.

— Да? — упавшим голосом сказал Вася Иваныч.

— Ты пришел, чтобы поселить сюда семью механика.

— Не пришел поселить, — оказал Вася Иваныч, — а пришел просить поселить…

— Ну, это уже дипломатия.

Вася Иваныч что-то пробормотал и стал снова ходить из угла в угол. Потам горячо заговорил:

— Ты понимаешь, я просил его подождать, но он не захотел ждать и — пожалуйста — прилетел. Хотя его тоже надо понимать. Сидеть два месяца без дела — для порядочного человека это же черт знает что! И потом ты пойми: без механика нам хана. Надо срочно оборудовать мехцех, ставить на фундамент станки, потом эту чертову пилораму пускать. А кто все это будет делать? Я, что ли? Да для меня вся эта сверлильно-точильная техника — лес темный, я же геолог, черт побери меня совсем! — Он махнул рукой и остановился перед стеной с плакатами, словно только сейчас заметил. Внимательно рассматривая их, вдруг сказал: — Я прекрасно понимаю, что моя просьба — это форменное свинство, но все равно прошу… Ведь не жить детям в конторе… А вы молоды, у вас еще все впереди. А Нюся… она же у тебя замечательная. Жаль, что ее нету, я бы сам с ней потолковал.

— Ты же говорил, что здесь жить нельзя, — усмехнулся Гошка.

— Говорил! Говорил! — крикнул Вася Иваныч. — Мало ли что мне приходится говорить. Ты вот побудь хоть день в моей шкуре — не то заговоришь!

— А мы, значит, опять в общежитие?

— Зачем в общежитие? — уже тише отозвался Вася Иваныч. — Можно и не в общежитие.

— Куда же?

— Знаешь вагончик — за дизельной?

— Геофизики который привезли? Так они его уволокут скоро.

— Не уволокут. И потом, это же все до весны. Понимаешь, до весны! А весной мы закладываем пятнадцать домов.

— Десять.

— Пускай десять, — миролюбиво уступил Вася Иваныч. — Даю тебе слово, что первая же квартира в первом доме — ваша. Хочешь — расписку напишу?

— Не хочу, — зло проговорил Гошка и отошел к окну. От окна, не оборачиваясь, бросил: — Мне надо поговорить с Нюсей.

— Конечно, конечно, — заторопился Вася Иваныч. — Я понимаю, тут требуется согласие. Элементарно. Поговори, а завтра… завтра решите.

Ночью, лежа горячей щекой на Гошкиной руке, Нюся плакала. Ей казалось, что непоправимо рушится вся так счастливо начавшаяся жизнь.

— Ничего, — говорил Гошка, поглаживая ладонью волосы жены, — ничего, проживем и без дома. Подумаешь, дом… Ведь это не навсегда, это до весны. А весной — сразу пятнадцать домов.

— Так уж и пятнадцать.

— Это я тебе точно говорю!.. А механик, должно быть, ничего, толковый. Сегодня сам видел, как он по пилораме ползал и уже ругался с Васей Иванычем. — Гошка помолчал, чувствуя, что его голосу не хватает уверенности. — Кто сомневается в запасах? Запасы мы дадим. Сорок миллионов нужно? Пожалуйста. Земля здесь вся на руде стоит. В прошлую неделю поисковики вернулись, рассказывают: набрели на такую аномалию, что рация отказала… А уж как дадим сорок — будьте добры нам рудничок. Да не какую-нибудь закопушку, а самый современный.

— Помидоров свежих хочу! — сказала Нюся.

— Да ты знаешь, что такое рудник? — Гошка приподнялся на локте, всматриваясь в смутно белеющее Нюсино лицо. — Рудник — это же дорога! А с дорогой — заживем. Все будет: магазины, книги, артисты, овощи. В город на автобусах будем катать.

Нюся вздохнула:

— Все равно жалко.

— Кого? — не понял Гошка.

— Да дома.

— Ничего. Люди — нам, мы — людям. А как же иначе? Да нам-то и проще, у нас нет ребенка… — Он вдруг осекся и замолчал и потом с запинкой спросил: — У нас же нет ребенка?

Зарываясь лицом в подушку, Нюся прошептала:

— Нету…

Рано утром, задолго до начала рабочего дня, они вошли в контору, разбудили спавших там механика и его жену.

— Вставайте, — оказал Гошка и взялся за один из чемоданов, — будем срочно переезжать.

— Куда? — встрепенулась женщина.

— В особняк.

Красиво изломанные брови женщины, недоверчиво поднялись.

— Вы шутите. Какой особняк?

— Есть тут один, жэковский, — усмехнулся Гошка и потащил чемодан к выходу.

А радиолу Гошка снова отнес ребятам в общежитие, потому что все равно вагончик был без электричества.

Они прожили в тесном вагончике остаток лета и осень. Здесь было труднее. Далеко приходилось ходить по воду, маленькая железная печурка, на которой умещался только один чайник или только одна кастрюлька, грела слабо. И еще немного пугала приближающаяся зима. Но Нюся не жаловалась, и Гошка был благодарен ей за это. Вечерами он привлекал к себе Нюсю, брал в ладони ее горячее, осунувшееся лицо и целовал глаза, сухие обветренные щеки, губы; она тихонько смеялась, отстраняясь, но Гошка был неумолим. И она с замирающим сердцем, глядя на него сквозь прижмуренные ресницы, думала: «Неужели меня можно так любить?»

VII

Счастье приходит постепенно, может быть, поэтому его иногда не замечают. Зато беда налетает неожиданно, сразу.

Гошка был в тайге, на шурфах, когда недалеко от него прошел вертолет и опустился в поселке. Он не обратил на него внимания: в хорошую погоду вертолет летал почти каждый день.

Гошку разыскали только через час и сообщили, что с Нюсей несчастье. Из торопливых слов посыльного он понял, что Нюсю ударило током. Она поправляла в воде трубы, когда в будочке раздался треск, и насосы замерли. Отжимая с рукавов воду, Нюся кинулась в будку. Электродвигатель угрожающе дрожал и искрился. Боясь, чтобы не сгорел мотор, она рванула рубильник на себя и в это мгновенье, оступившись, коснулась мокрым обвисшим рукавом оголенных клемм…

В машину ее положили без сознания.

Когда Гошка подбежал к вертолету, тот, бешено крутя лопастями, уже отрывался от земли. Стремительный поток воздуха чуть не сбил Гошку с ног.

В глаза ударил песок. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками, с него сорвало кепку.

Вертолет прошел по ложбинке, как по коридору, перевалил гребень и скрылся. Гошка все стоял и смотрел. Кто-то сунул ему в руку кепку, он надел ее и только тут заметил, что вокруг люди…

Поздно ночью радист партии проснулся от настойчивого стука в дверь. Он нащупал на столе фонарик, вышел в сенцы.

За порогом стоял Гошка. Черное осеннее небо сеяло мелкой изморосью; на подбородке у парня и на погнутом козырьке кепки висели капли.

— Ты что? — спросил радист удивленно.

— Будь другом, — сказал Гошка из-за порога. — Оденься, сходим на рацию.

— Ну-ка войди, вымок весь, — недовольно проговорил радист. — Так что, я не понял?

— На рацию, говорю, пойдем сходим, — повторил Гошка. — Радиограмму бы дать… спросить, как там состояние…

— Чудак-рыбак! — радист прикрыл дверь, встал к ней спиной. — Ты что, забыл? Сеанс у меня только с восьми.

— Не забыл я, — Гошка потоптался и, отвернувшись, ковырнул ногтем стенку. — Боюсь я что-то, понимаешь? Ты уж будь другом, пойдем сейчас…

— Я тебя вполне понимаю, но и ты пойми меня: нету сейчас моей связи. Приходи в восемь, вне очереди дам.

Он вышел в сенцы в одних трусах и теперь стоял, поджимая то одну, то другую ногу. Но, зная о Гошкиной беде, терпеливо ждал, пока тот уйдет сам.

— Ну, а если несчастье какое, — упрямо продолжал Гошка, — человек умирает или еще чего. Ты же можешь по «сос» — или как там еще у вас — передать?

— Но сейчас никто не умирает!

— А может… умирает, — сказал Гошка.

— Не мели чепухи! — рассердился радист. — И потом наши радиограммы ей не помогут. Возьми себя в руки, дотерпи до утра.

— Андрей, прошу тебя!

— А ты работу мне после подыскивать будешь? — с усмешкой сказал Андрей и, не выдержав просящего Гошкиного взгляда, погасил фонарик. — Эти фокусы, брат, так не проходят.

Голосом отчаяния Гошка сказал из темноты:

— Я заплачу тебе, пойдем!

— Ну тебя к черту! — разозлился Андрей. — Взяткодатель нашелся!

Он в сердцах махнул рукой, пошел в комнату одеваться.

…Пока Андрей колдовал над рацией, Гошка писал текст:

«Срочно сообщите состояние Анны Окушко». Но от сочетания слов «Анны Окушко» веяло чем-то чужим, незнакомым. Подумав, он добавил: «Окушко-Коршуновой».

Андрей нацепил наушники и, привычным движением кладя руку на ключ, бормотал:

— Ну, как говорили наши темные предки, посыпая поросенка хреном: благословясь, приступим…

После первого же тревожного сигнала эфир непривычно затихал. Андрей знал: это радисты прерывали свои текущие передачи, давая ему «зеленую улицу». Беря из-под Гошкиной руки текст радиограммы, он чувствовал, что ему становится жарко…

Ожидая ответа, они сидели молча, думали каждый о своем.

Сухо потрескивали аппараты. За окном, неслышимый, моросил дождь. По стеклу, срываясь, ползли кривые черные капли; каждая из них уносила искорку отраженного света. Капли то вспыхивали, то гасли, и в этой фантастически-безмолвной, непрерывающейся игре дождя уставшему Гошкиному воображению виделся какой-то мистический смысл…

Он заставлял себя отвести взгляд от окна, начинал смотреть на круглый, приветливо помигивающий глазок оптического индикатора. Только он мог сейчас принести облегчение…

Ответ пришел через час.

Из-под карандаша радиста бежали буквы, стоя сзади, Гошка тяжело дышал. Он с трудом складывал их в слова: «Состояние больной… тяжелое, однако опасений… за жизнь нет… Зуболевич».

— Кто это Зуболевич? — спросил Гошка.

— Врач, наверное, — ответил Андрей и устало вытер лоб. Помолчав, добавил: — Да, не повезло девчонке… — Он сложил наушники, отключил аппараты. — Ну все. Пойду. И ты иди тоже. Спи. Нечего лунатизмом заниматься.

Для Гошки потянулись длинные дни, заполненные одним: ожиданием. Он ел, ходил, разговаривал, словно во сне. Вагончик геофизики все же забрали и отбуксировали в тайгу. Гошка перебрался снова в общежитие, на свою прежнюю кровать. После того, как он однажды поднялся из шурфа за несколько секунд до взрыва и потом не мог толком сказать, сколько он зарядил шпоров — шесть или восемь, — его отстранили от взрывных работ и перевели временно на вышку, младшим буровым рабочим. Он и это принял покорно, как должное.

VIII

Нюсю выписали из больницы лишь весной. Гошка улетел встречать ее, и они вернулись в поселок на исходе солнечного апрельского дня.

Когда машина приземлилась, Гошка выпрыгнул первым, помог сойти Нюсе. Она была еще очень слаба. Щурясь на оплывшие в лога снежные сверкающие языки, освещенные закатным солнцем, на горланящие в ледяных лабиринтах ручьи, она радостно улыбалась и глубоко вдыхала покалывающий таежный воздух.

Они медленно пошли по улице и на краю поселка, сразу за последним двором, увидели три до половины поднятых сруба. Остальные срубы — целая шеренга — были намечены одним-двумя звеньями да охапками желтых, как репа, щепок.

На ближнем срубе сидели верхом два плотника, тюкали топорами.

— Это же наш дом! — сказал радостно Гошка и потянул Нюсю за рукав. — Пойдем посмотрим.

Они остановились поодаль. Плотник в шапке и гимнастерке с выгоревшей на солнце спиной, сказал:

— Никак, молодые новоселья ждут? Вишь интересуются… Тю, да это Гошка! — приглядевшись, протянул он. — Здорово, Гоша, не признал тебя, богатым быть!

Это был старик Агафонкин. Гошка поздоровался, и Нюся кивнула тоже. Агафонкин сдвинул на лысом черепе шапку, почесал темя и философски заметил:

— Вить как оно порой получается? Вроде смотришь на человека, а человека-то и не видишь. Ровно между глаз попадает… Как здоровье жены-то?

Гошка ответил, что хорошо.

— Ну и слава богу, — сказал Агафонкин и снова застучал топором.

…Потом они по темной, осевшей в снегу тропе перешли ложбину.

На осыпи, тянувшейся вдоль подножья сопки, как узкая речная коса, снега уже не было; шурша камнем, они прошли по ней и в самом конце ее увидели неглубокую, уже осыпавшуюся по краям воронку.

И оба одновременно вспомнили тот шумный, а теперь казавшийся смешным и наивным фейерверк, с которого, собственно, и началась их жизнь.